Datasets:

danasone

/

taiga_proza

like 1

Решил я все-таки эмигрировать. Да и как тут удержишься -- каждый день люди "пропадают". Только и слышишь: Наташа уехала в Италию, Мишка в Израиль подался, Колька письмо из Австралии прислал... Весь город трясёт психоз эмиграции. Сарафанное радио вещает о счастливчиках, выигравших в лотерею гринкард. Перспективные семьи (двое детей, два высших образования и железное здоровье) мечтают обживать просторы Канады или берега Австралии. Кому родословная позволяет -- в израильский паспортный стол направляется. Жертв холокоста и сталинизма, не убоявшихся немецкого орднунга, ожидает до одури стерильная Германия. Я заметил, что прощальные встречи с друзьями перед тем, как они окончательно нырнут в заграницу, врезаются в память навечно. Моя институтская подружка толстая Ленка женила на себе немца. Он инженером на совместном предприятии работал. И пока документы по инстанциям скитались, письма из Германии через день получала. Мы сидели в кафешке, спрятавшись от солнца под красно-белым вялым грибком с надписью "Мальборо". Запах плавящегося асфальта сушил ноздри. -- Представляешь, моего Курта оштрафовали. За траву! -- Курил много Она читает письмо дальше: -- Не-а. За то, что дурак. -- -- Траву вокруг своего дома подстриг, потом и за забором на улице всю... Газонокосильщик. Полиция проезжала. Штраф ему -- бац! Двести марок. Пишет: " Трава хорошо пахла. Я увлекся". -- Курт, -- улыбаюсь, -- и тобой увлекся. Ленка весело хохочет, закуривая новую сигаретку. Мне жалко незнакомого "фрица". У моей подружки дома ипподром тараканий. Когда в её пятиэтажке облаву на шестиногих устраивают, насекомые в Ленкиной квартире спасаются. Там потом и носятся в поисках жратвы. Обнялись, поцеловались, и с тех пор я её больше не видел. Уехала к своему Курту и, наверное, рожает ему толстых бундесов, да тараканов подкармливает. Значит, всё у неё в жизни устроилось. Торговля картинами всё больше убеждала меня в нерентабельности этого занятия. Жизнь текла вяло, временам замирая после очередной пьянки. Любовь к прекрасному открылась у меня в юном возрасте. Иллюстрации к "Декамерону", нацарапанные на стенках привокзального туалета, стали причиной первого визита в детскую комнату милиции. В армии, продолжая свои творческие изыски, из мести нарисовал зеленкой прапорские погоны хряку-производителю полкового свинарника. За что был "премирован" семидневной отсидкой на дивизионной губе. С тех пор прошло много времени, но искусство не выпускало меня из своих цепких рук. Так уж случилось, что мой хороший приятель заведовал городским художественным музеем. Часто его звонок поднимал меня утром с постели. Из телефонной трубки раздавалась короткая фраза, сулящая прибыль. Боязнь милицейской прослушки заставляла директора быть лаконичным: -- Сегодня. Двенадцать. Маневич. Пятьсот. "Весна". Понятно. В двенадцать встреча с клиентом. Продаём сюрреалистическую мазню Гошки Маневича. Полотно "Весна" -- бурое солнце, тюльпаны с крыльями и птички, растущие из земли как шампиньоны. Но мне эта эстетика безразлична. Как впрочем, и ему. Его интересуют: краски, холсты, водка и колбаса. Беспокоят: женщины, долги, выбитые стёкла в подвале-мастерской и неоплаченные счета за электричество. Своё творчество обзывает -- высюр. Я получаю с проданной картины свои двадцать процентов, и цифра "пятьсот" означает мою сотню баксов комиссионных. Сотню баксов получит и Гошка. Бреюсь, достаю из шкафа костюмчик, и в полдень топчусь возле музея, ожидая пока стрелочки часов соединятся. Так. Вперёд. Точность, учтивость, уверенность. Толкаю стеклянную дверь музея: -- Здравствуйте, я доверенное лицо художника Григория Маневича (и еще десятка моих собутыльников). Готов ответить на все ваши вопросы. Клиенты всегда (храм искусства) сосредоточенно серьезны. Они в этих картинах нифига не понимают. Но деньги водятся, да Пашка их убедил, что это круто и для имиджа очень полезно. Он поёт ритуальную песню, которую я называю "Веселая продажная": -- Новое направление сюрреализма... особенный свет... рамка... работы в каталогах... Я зеленый нал принимаю. Пашка привычно пеленает товар бумагой. Все. Еще одну продали. -- Ну что, Депардье, -- его за сходство со знаменитым французом, друзья так называют.-- Труба зовёт в поход Делим деньги и отправляемся в маленькое кафе, тихий уголок во дворе гостиницы "Киев". Я люблю эти неспешные прогулки после сделки. Мы неторопливо пересекаем площадь, улыбаясь прохожим и радуясь серебристым обкомовским елочкам, растущим вокруг главного городского фонтана. В кармане приятно ощущается присутствие купюры. Лица прохожих приветливы, в душе гармония и ожидание светлого счастья. Официантки нас уважают. Мы хорошо одеты, шутим, не напиваемся в усмерть и позволяем себя обсчитывать. Когда из трубки раздаётся ласковое: " Как настроение, Вовчик", -- знаю, вечером будет фиеста. Зажгутся свечи. Будет много музыки и немного секса -- Во сколько, - говорю, - шабаш заказывали -- В семь. Только, прошу тебя, не так, как позавчера. Ты, мудила... -- долго жалуется, как он тяготился обществом трех работниц санэпидемстанции в те сорок девять с половиной минут, на которые я позволил себе опоздать. -- А ты бы жене сказал, что бабы пришли тараканам прививки делать. Кладу мобилку на стол и закуриваю сигаретку. Звонкие Пашкины "бля" вырываются из серого корпуса Моторолы. Дома он заботливо воспитывает трех дочек красавиц. Жена Ира ведет позиционную войну с Пашкиным ****ством. Если она вдруг появится, то эти пьяненькие девушки - мои невесты, сестры, племянницы, тети или подобранные на улице сироты. Супруга, конечно, не поверит. Но и формального повода для скандала у неё не будет. Ну, а потом, как всегда, всё утрясётся под скрип семейной кровати. Вечером, усевшись на огромном мягком диване, слушаем негромкую музыку. Свечи оплывают в тяжелых железных подсвечниках. В их теплом свете размываются картины на стенах, а девушки кажутся привлекательными. Пашка извлекает из шкафа газету. -- Это статья обо мне, - бережно разворачивает листки, -- когда я был телохранителем. Статья не о Пашке, но на фотографии он отчётливо угадывается в группе сопровождающих лиц. Коротко описав, под охи и ахи наших гостий, мужественную работу телохранителя, предложив ощупать бицепс, приступает к разливанию коньяка и провозглашению здравиц присутствующим. После двух бутылок приходит черёд абстрактным тостам женской красоте и всему живому. Праздник уверенно приближается к середине. -- А теперь мы еще выпьем и пойдем танцевать, -- разливает коньяк "телохранитель". -- Но. Сначала отольем. Девушки понимающе кивают. Все женщины любят танцевать. Для меня это загадка и наказание. Мы пьем и направляемся в туалет -- делить барышень. Делит обычно Пашка: -- Моя та, которая... -- Да. -- Но если, вдруг... -- Хорошо. -- То, тогда поменяемся. Я соглашаюсь со всем, что предлагают - все равно получится, как получится. Но голова на следующий день всегда болит одинаково. И если уж совсем перебрали, то утром меня будит испуганный голос в телефонной трубке: -- Кто закрывал музей! Пашка хорошо разбирается в сексе. Но, когда ему приносят из милиции на экспертизу видеокассеты, и просят сделать заключение - это эротика или порно Он звонит мне. Приглашает на просмотр. Не знаю, почему в милиции решили, что директор художественного музея главный эксперт, но с другой стороны, куда им посылать -- эти кассеты В публичный дом Мы смотрим видео в его кабинете, удобно расположившись перед телевизором. Коробки с порно в одну кучу швыряем. Эротику - в другую. Пашка возмущается: -- Почему сюда кинул -- Порно, - говорю, - чистое. -- И как это ты определяешь -- Ну, это если пиписки ради пиписек показывают, -- смеюсь. -- И смысла никакого нет. -- Смысл всегда есть, - смотрит куда-то мимо меня Пашка. -- А я вот в этом не разбираюсь. Мне все нравится... Если, по каким-либо причинам, фиеста срывается, и нет общественной нагрузки от милиции, возвращаемся домой пешком (наши квартиры в одном подъезде) и пытаемся знакомиться со всем, что нам встречается по дороге. У каждого мужика свой бзик. И мой друг любит монументальных женщин, имеющих хорошую оброслость тела. Я их называю "неандерталки". Он боится пропустить что-нибудь стоящее, и поэтому с риском для жизни бросается через дорогу, увидев на противоположной стороне улицы достойную фигуру. -- Что, подпушка слабенькая -- потешаюсь я над запыхавшимся другом. Он не обижается и продолжает носиться, уворачиваясь от транспортных средств, утихомириваясь только вблизи горисполкома. Там, на третьем этаже, в своей тихой бюрократической норке шуршит бумагами зав. отделом культуры. Старая дева. И вид петляющего по дороге директора художественного городского музея не вызовет в ее сердце дружеских чувств. Добравшись, наконец, домой, расходимся по квартирам. Пашка идет к дочкам и жене Ире. Я открываю двери своей однокомнатной малосемейки. Моя малая семья -- это я, телевизор и холодильник с пивом. Открыв первую банку, включаю канал "Евроспорт". На экране крепкие дядьки таскают бревно. Жарко. Лето. У меня в голове зрел план эмиграции.

Ну прикиньте, да Чо уж тут грить. Я щаз тему та не про время решил фигачить. А вполне про конкретную весчь - замужество. Так вот, поведаю тебе читатель такую вещицу, где-то в годах 70-х я устал жить одиноко, лет мне тогда всего то стукнуло под трицатку. Ну мля, молодой, красивый, мачо! НУ бабло на меня ессесвенно не сыпалось, так как бабософ не было. Я ж тоды промышлял стеклотарой. Подкараулю старушку какую-нить которая тащит ахапку бутылок сдать, ну мешок ей на голову и в речку....шучу, я делал всё просче и без рукоприкладства. Я подходил к ней, бил её ногами до потери пульса, а потом забирал ценные бутылочки. Так вот. За 30 лет я себе накопил на котеджик одноэтажный в пасёлке Захеринск. Ну друганы мне сразу начали завидовать, кричать типа "ой дурик, нах ты сарай купил", а я им: "да нифига вы в тему не врубаетесь, это ж практически вилла у моря", только вот моря там не было, зато рядом речка текла...когда дождь шёл.Ну так вот, остепенившись с хатой, я думал думал и прикиньте ничего не придумал. Приехал как та к мамке в город, а она мне когда мол внуков покажешь И тут я понял....пора! Пора от неё сматывацца, моразм дело тонкое однако. Приехал к се в посёлок, а девак там.....доярок.....коров.....куриц....и тракторов до жопы. Ну я себе и подумал, а чо я типа хавать сам себе готовлю, одежду за 30 лет пора б и постирать, да и ваще, девушка в доме - что туалетная бумага в туалете. Вроде как без неё можно, но не удобно. Ну в общем тогда то я и решил себе искать жену! Жена, жена....ж-е-н-а....а вот еси последнюю букавку заменить на я, то получится Женя, так вот нашёл я себе ништяковую дивчину як табула раса очи её, ну в общем клёвая она была. Ну как обычно бывает, где-то я ждал подвоха. Ну и что вы думаете Ессесно! Восемь детей...я конеш был в те годы просто супер конченным атеистом, типа кончее уже и незя было. В общем, я решил ей отказать. Ну и тут она не успокоилась, не ну вы се представляете! Она типа потрахацца предложила просто так...вот тут то я понял, что надо девушек отбирать как гречку, а то камешек на зубок попадёцца и хана...хм, в общем, не всё то овен, что овном завёцца. Вторая баба мне оказалась по душе, вроде и лицо было, только она его забывала постоянно одеть. Друзья мне сразу как её увидали грят что гроб купят. Ну я это расценил как хороший знак, типа любовь до гроба и усё такое. В общем, Вика была то что надо. Но уже поняв что надо отбирать сурьёзна, я её взял к себе пожить. Через неделю моё ранчо сгорело. Вика решила шашлычок в гостинной сделать. Чесно сказать...нет, я её не убил. Я растроился, с ней у нас сразу то отношения и распалися....и тода то я понял, что рано мне ещё бабло искать. Да и ваще, глупая и дураццкая эт затея... Любовь нашла меня сама. Я тогда сново вернулся в город и промыслял всё той же стеклотарой. И вот выпрыгиваю я, а там не бабуля, а девушка, симпотишная при том. А я ведь уже загнулся пинать, ну...запинал. Отпинал по полной....полнейшей. После реанимации, когда она пришла в себя, я ей сделал предложение. Как вы думаете что она мне сказала Хы, ничего хорошего....в общем, не гоняйтесь за отношениями. Бабло это ж такие странные существа, прально грят, чем меньше мы их любим тем больше им нравимся. Вот так, прошло всего каких то пять лет и я нашёл свою половину. Всё случилось очень романтично и красиво. Я приехал тогда в другой город, ну там решил бухнуть. Утром просыпаюсь - а на пальце кольцо и баба рядом лежит, в паспорт глядь - расписаны! Я ажно поппутал, сидел, сидел....чуть плакать не стал, а тут посмотрел на её рожу лица и думаю а ничо так, с пивком покатит, фигура тож вроде есть...вот и воспитываю терь, она конеш не "шик", но "ши" точно %)

Наша жизнь - это короткий урок после которого будет большая перемена длиной в вечность.

Пролог Благоухающий сад с прекрасными цветами, журчит ручей, птицы в ярких опереньях выводят замысловатые трели, внизу проплывают нежно-розовые облака, а еще ниже расстилается пестрый ковер земли. Четыре сестры -- Муза, Слава, Фортуна и Эврика -- качаются на качелях. Одна из них щебечет, кажется, уже вечность... -- ... надо только учесть прошлые ошибки. Представьте: если мы все вместе будем рядом с ними, какая жизнь начнется! Хотя, конечно, и меня одной достаточно, чтобы сделать их счастливыми! Вот так взмахну крыльями, коснусь их лиц, и вмиг все у них будет хорошо! Вот, вот идет...вы только посмотрите: ну что за прелесть этот молодой человек! Какие искрящиеся глаза, какой стройный стан... Ах, как он хорош! Ему в жизни только-то и не хватает, что меня! А вон девушка -- видите зашла в магазин Я ей тоже очень нужна! Я уже давно за ней наблюдаю. Все вроде бы в порядке: и собой хороша, и талантлива, и душа у нее светлая, а вот не везет в жизни, и все тут! Ну, давайте, давайте же уговорим Отца, пусть он нас туда отпустит! Скажем, что уже давно все поняли и все осознали. Мы так долго ждем своей очереди! Как же было бы здорово, если бы мы все вместе... -- Ах, Фортуна, помолчи хоть минуту, -- прервала сестру Муза. -- Послушай: как дивно поют птицы в нашем саду, как мелодично журчит ручей...посмотри: какими чудесными красками сегодня разрисованы облака! Своим щебетанием ты мешаешь мне наслаждаться этой райской картиной... -- И то правда, ну что нам делать у этих глупых и никчемных людей На самом деле единственное, о чем они мечтают, так это обо мне, -- уверенным голосом произнесла Слава. -- Не правда! -- возмутилась Муза, -- люди всегда стремятся к прекрасному! Они даже в войну пишут стихи и музыку! Да еще какие! -- Я согласна с Музой, -- тихо промолвила Эврика. -- Люди всегда стремятся к тому, чтобы их мир стал совершеннее... Кстати, вы не видели, куда я подевала компас -- Ха-ха-ха! Не смешите меня! Они только и думают, как прославиться! -- зашлась Слава в зычном хохоте. -- Не надо спорить, сестрицы...ах, вот и компас! Я, оказывается, на нем сидела... давайте пойдем к Отцу и попросим его отпустить нас. Мне тоже очень хочется помочь одному человеку. Он такой талантливый! Кстати, если бы ты, Слава, в прошлый раз не сидела так долго у Карла Маркса, нас бы уже давно выпустили... -- Ну, знаешь! -- возмутилась Слава, -- ты тоже хороша! Нечего было их раньше времени учить расщеплять атом! -- Девочки, хватит, хватит! Мы же уже обо всем договорились: будем помогать Друг другу. А вместе...вместе мы сделаем их мир таким прекрасным, таким совершенным, -- вновь начала щебетать Фортуна. -- Я согласна с Вами, дорогие сестрицы, давайте пойдем к Отцу и попросим..., -- нежно промолвила Муза. Сестры выжидающе смотрят на Славу. -- Ну не знаю... Сейчас я не вижу там человека, достойного меня. -- Не правда, там много достойных людей, просто надо быть внимательнее, -- лучезарно улыбнулась Фортуна. -- Я знаю их достаточно, чтобы понять: они меня не стоят, -- самоуверенно хмыкнула Слава. -- Не будь такой чванливой, сестрица! -- в отчаянии крикнула Муза. -- И такой спесивой, -- тихо добавила Эврика. Ветер едва колыхнул благоухающие цветы, и сестры увидели Отца. -- О, Отец! Мы тут немного поспорили, но все же решили упросить тебя... -- начала Фортуна. -- Я все слышал. Хорошо, летите. Ваш путь -- в Россию. Там сейчас очень тяжелая жизнь, и ваша помощь будет как нельзя кстати. Только будьте очень внимательны и справедливы! Я буду ждать Вас... Первой вспорхнула Фортуна: -- Ну, я полетела! Встречаемся во-о-он на том острове, где столько ярких огней, и вокруг которого плещется такое чудное синее море! Присоединяйтесь быстрее! -- Смотри, не опали крылья, когда полетишь через вторую сферу! -- едва успела крикнуть ей вслед Слава... Попрощавшись с любимым садом, милыми сердцу облаками и звонким ручьем, Муза подходит к Эврике. -- Ну что, нашла все свои пропажи -- Кажется, да. Вот только компас снова куда-то подевался. -- Да вот же он, у тебя на плече! -- О, да! Спасибо, сестрица... Ну что, Слава, ты с нами -- Так и быть. Хотя даже не представляю: сколько времени займут у меня поиски достойного объекта! Сестры берутся за руки и неспешно отправляются в путь, к далекому острову у синего моря, где их уже ждет нетерпеливая Фортуна. * * * Благоухающий сад с прекрасными цветами, рядом плещется море. Музыканты в ярких одеждах воспроизводят на инструментах оглушительные звуки. Вечерняя духота. На открытой веранде потные мужчины и полуголые женщины сгрудились у столов, покрытых зеленым сукном. Идет большая игра. Фортуна сидит рядом с отвратительным, лоснящимся господином. Рубашка его расстегнута, на оголенном огромном пузе видна татуировка русалки, по хвосту которой он барабанит волосатыми пальцами. Фортуна обнимает его одним крылом. Яркие звезды кажутся такими далекими... Слава, Муза и Эврика плавно опускаются на террасу. -- О, нет! -- слезы полились ручьем из синих глаз прекрасной Музы. -- Что с ней -- Привет! У тебя одно крыло -- черное! -- гаркнула Слава в самое ухо Фортуне. -- Кто это -- она вздрогнула, почувствовав рядом легкое дуновение ветра. Но, коснувшись лица Славы, признала сестру. -- Где вы так долго пропадали А я, представляете, видимо, неудачно прошла вторую сферу, так что теперь ничего не вижу, ничего не слышу! Но это и к лучшему: внешняя красота не будет соблазнять меня! Я уже придумала, как быть: стану шлепать всех без разбора, может, попадут под крыло и тот красавчик, и та милая девушка! Вы не представляете, как скоро изменится этот мир! Я всех, всех сделаю счастливыми! Кстати, Слава, ты что-то сказала И зачем ты теребишь мои перья Смотри, не поломай! Ах, представляю, как они гармонируют с этим прекрасным морем! Ну, я полетела! Встретимся здесь через земной год, пока! Муза в ужасе закрыла глаза широким серебристым рукавом, Эврика впала в ступор, и лишь Слава громко хохотала, глядя, как их легкомысленная сестрица начала без разбора махать крыльями по лицам игроков, не подозревая, что одно из ее крыльев -- черное... -- Ну, началось! -- констатировала она. -- Ладно, я, пожалуй, отправлюсь на поиски. Здесь мне никто не нравится. -- Как, ты не с нами -- встрепенулась Муза. -- Нет, я -- сама по себе. Но, может, как-нибудь прилечу и к вашим подопечным. Если они мне понравятся. Свистки вроде в порядке, -- дует в одну из трех маленьких трубочек, -- а в Фортунин свистеть бесполезно, ведь наша полоумная сестрица оглохла, все равно ничего не услышит. Да и ослепла. Так что пролетит мимо, даже нас не узнает. Но, может, когда-нибудь до дома доберется. На ощупь. А я и без вас обойдусь. Пока! Расправив алые одежды, Слава улетела. -- Да...свисти ее теперь! А мне она будет так нужна! -- снова всплакнула Муза. -- А мне будет не хватать Фортуны. Ничего, справимся. Между прочим, мой герой -- здесь. Вон, видишь Рыжий, вихрастый Сидит, закрыв лицо ладонями. Похоже, наша сестрица коснулась его черным крылом. -- А что он здесь делает -- удивленно вскинула брови Муза. -- Последний шанс: продал одно свое изобретение, приехал сюда в надежде выиграть денег, купить оборудование для собственной лаборатории и попытаться изобрести бином Гармоникус. -- Вместе с тобой он сможет это сделать. Но ты не думаешь, что для них это преждевременно Смотри, не повтори прошлых ошибок! Жаль, что Фортуна коснулась его черным крылом... Что ж, оставайся. А я полечу, мне-то здесь точно не место, -- грустно улыбнувшись сестре на прощание, Муза упорхнула. * * * В баре на открытой террасе сидит проигравшийся герой Эврики. Посчитав оставшуюся у него мелочь, понимает, что хватает лишь на 50 грамм. Вздыхает, делает заказ. К нему подсаживается толстый господин с лоснящейся проплешиной на круглом, как глобус, черепе. Волосатыми пальцами достает из дорогого кожаного портмоне 100-долларовую купюру. Склонившемуся в низком поклоне официанту небрежно кидает деньги: "One bottle of vodka and something to eat"... Эврика, неловко двинув стул, садится рядом со своим героем. Герой вздрагивает, поворачивает голову, смотрит на Эврику в упор, но, разумеется, ничего не видит. -- Вроде и не пил пока ничего, что за чертовщина! Неужели стулья сами стали двигаться Или у них в полу какая специальная пружина установлена -- шепчет он. -- Э, да ты, брат, русский! -- радостно тянет к нему волосатые руки толстый господин. -- Очень, очень рад встретить на чужбине земляка. Энди. Иванович. Будем знакомы! Я, знаешь ли, давно уже здесь живу. Полюбила меня на чужбине Фортуна. Не то что в России-матушке: ни дна, ни покрышки, ни коврижки не было. -- Хрипло смеется своему (как ему кажется, удачному) каламбуру. -- Деньги так и липнут, так и липнут, только успевай поворачиваться. А тебя каким ветром сюда Судя по физии, ты сегодня здорово продулся -- Да уж, не повезло. Хорошо хоть билет обратный есть, послезавтра домой. Представляю, как меня Мариша встретит! Последние деньги из дома унес, чтобы сюда приехать! Свое самое дорогое изобретение за копейки продал! Ой, что-то будет! -- Нервно стучит пальцами по опустевшей рюмке. -- Да, простите, не представился: Илья Петрович. Лопухов. -- Да ты не трясись раньше времени, Илья! Может, помогу чем Изобретение, говоришь, продал Ты что же, ученый -- Да нет, вроде как самоучка. До последнего времени в одном научно- исследовательском институте в Подмосковье работал. Куча патентов на изобретения. Все за идею вкалывал, ни шиша не скопил. А в последнее время, как все разваливаться у нас стало, так и изобретения мои никому не нужны. Вот, решил в игре счастья попытать, денег на свою мечту раздобыть. А сюда приехал, потому что слышал, будто здесь играют честно. У нас-то все мухлюют, говорят. Но, видно, судьба у меня такая...неудачник я! -- Ты это брось! Давай лучше выпьем, пораскинем мозгами, глядишь, чего и нарисуется. Изобретения-то здесь очень даже в почете. Может, и твои сгодятся. Ты сам-то подумай, может, сообразишь чего А я быстро найду, кому предложить... Ну а играют везде одинаково, уж ты мне поверь! Выпивают по сто, потом еще по сто. Бутылка пустеет. Толстяк заказывает следующую. Илья прикуривает. Эврика вздыхает, пламя зажигалки гаснет. -- Вот, опять! Ну что такое Знаешь, Андрей (можно я тебя по-русски), мне все время кажется, будто со мной рядом кто-то сидит. То стул сам подвинется, то на огонь будто кто дунет... -- А что Очень даже может быть! Мы же про них, -- смотрит осоловелыми глазами на потолок бара, -- ничегошеньки не знаем! Мне сегодня, когда в покер-то кру-у-упно подфартило, тоже все казалось, будто вот она, Фортуна, -- рядом. Стоит только руку протянуть... Может, и тебя какая Эврика озарит, так и пойдет, наконец, все как по маслу... -- Нет, Андрей, одной только Эврики мало. Нужна еще Фортуна, как ты говоришь... -- Зря ты так! Хорошие мозги -- это клад, уж поверь мне! Ты языки-то какие- нибудь знаешь Do you speak English Sprаchen Sie Deutsch -- Не-а! Только покер! -- А что за мечта у тебя Ну, на которую ты денег хочешь выиграть -- А, долго рассказывать!.. Машет рукой, рюмка опрокидывается, падает на колени Эврики, та ее ловит и ставит обратно на стол, вытирает салфеткой промокшие одежды. Илья, глядя на рюмкины пируэты, трясет головой, которая отчаянно не желает держаться на плечах и в результате заваливается на плечо. -- Ну ладно, ладно, не переживай ты так! Как это говорят в России: утро вечера мудренее. Завтра все обсудим. А сейчас -- вставай, я тебя подвезу. Ты в какой гостинице остановился-то Помнишь хоть К Илье на мгновение возвращается дар речи: -- В "Палладине"... -- произносит он, мобилизовав последние усилия, и падает на руки толстяку, окончательно отдавшись упоительному состоянию измененного сознания. * * * Уютный номер простого отеля 2** на второй линии от пляжа. Балкон открыт. С улицы слышны гудки проезжающих авто и разноязыкая речь довольных жизнью туристов. Жаркий полдень. Эврика сидит в кресле у стола, с грустью разглядывая мучительно пробуждающегося Илью. Он с трудом продирает глаза, шарит рукой по тумбочке в поисках бутылки с минералкой, в руках оказывается глянцевая визитка. Илья в недоумении смотрит на незнакомые буквы, пытаясь вспомнить вчерашний вечер. Разговаривает сам с собой: -- Это, похоже, визитка того мужика, как его А, да -- Энди Петровича...или Ивановича Чего я ему вчера наболтал Неужели про бином Гармоникус рассказывал Из угла комнаты раздается печальный женский голос: -- Нет, до этого не дошло. И не вздумай рассказывать. Илья очумело смотрит в сторону кресла. -- Да-а, дела! Говорили мне: не пей в жару ничего крепче пива! Эка меня развезло вчера, ничего не помню! Да я ведь, кажется, проигрался Вскакивает с кровати, лихорадочно шарит по карманам, находит только авиабилет и паспорт: -- Хорошо хоть документы не посеял! Как Маришке на глаза покажусь Звонит телефон. Вроде бы знакомый голоc произносит по-русски: -- Привет, Илья! Ну, продрал глаза Это Энди. Ты хоть меня-то помнишь -- Да, привет! Разглядывал только что твою визитку, но позвонить не решился: я же только по-русски говорить могу! -- Это ничего, здесь тебя бы поняли. Ты уговор наш помнишь -- Уговор Какой -- Ну ты мне про свою мечту обещал рассказать... А еще про всякие твои изобретения. Ты не боись, мы же свои люди. Я помочь тебе хочу. Как ты голый к жене вернешься Выгонит ведь! -- И то правда, я сам про это думал... -- Ну вот! Щас я подъеду, перетрем эту тему. Может, и решим чего. Жди в номере, еду! -- А откуда ты знаешь, в каком я номере В трубке раздается хриплый смех: -- А как ты, по-твоему, в своей постели оказался Я тебя и донес. Причем, на руках. Так что с тебя причитается!.. Короткие гудки, Илья вешает трубку. Чувствует, что покрылся липким потом. Идет купаться в бассейн, но вода уже нагрелась и потому не освежает. Возвращается в номер, становится под ледяной душ: -- Гол как сокол! Гол как сокол!... А! Чего мне терять! Почему бы и нет Правда, смотря что предложит... Раздается стук в дверь. Илья наскоро надевает аляпистые шорты и белую футболку с символом "Спартака". Открывает дверь, на пороге -- вчерашний знакомый с двумя бутылками пива. -- Ну, гений, оклемался Чтоб совсем хорошо стало -- на, выпей! Только что из морозилки! -- открывает обе бутылки, одну протягивает Илье. -- Не! Я с утра не могу! Мне бы минералочки! -- Пей! Вмиг мозги прочистишь! А заодно рассказывай: что ты можешь Илья с отвращение делает глоток, потом второй, что-то чувствует и залпом допивает оставшуюся ледяную жидкость: -- Что я делал Ну, изобретал всякие заменители человеческим органам, которые поизносились. Причем, придумал это раньше, чем всякие американцы и прочие шведы. Мне директор института говорил, что даже в самих верхах на них большой спрос был. Я и премию однажды получил -- 300 рублей! По тем временам -- огромная сумма! Три мои зарплаты! По-моему, за печень... или за почки Сейчас точно не помню. Энди закашливается, на его лице наконец-то становится возможным различить глаза. Оторопело молчит. Илья продолжает: -- Еще чего...еще я сердце делал. Потом, как к мозгам вплотную подошел, так все исследования в институте свернули. Теперь он стал коммерческой фирмой - не то кастрюли-самовары, не то самовыключатели какие-то выпускают. Но мне это неинтересно, вот я и ушел в свободное плавание. У Энди прорезается голос: -- А почему тебе кастрюли-самовары неинтересны На этом же можно здорово заработать! -- Нет, это не для меня. Слишком просто. Моя мечта -- о-го-го! Вот это действительно перевернуло бы весь мир... -- Не-е, ты погоди со всем миром. Ты давай к жизни поближе! Ну, что-нибудь действительно полезное! -- Для жизни Ну хоть протезы-самоходы... Когда мозги не нужны стали, я ими начал заниматься. Но так и не отдал в разработку, чертеж где-то дома валяется. Хочешь Вмиг нарисую! Я ведь их буквально перед отъездом закончил, так что все помню, и напрягаться особо не надо. -- Ну ты даешь! Конечно хочу! Так, собирайся! Я тебя отвезу на свою виллу, будешь как султан жить! Только твори! А я тем временем разузнаю: кому подороже твои самоходы продать можно. О"key Эврика вскакивает с кресла, явно что-то ищет. Находит пропажу в кармане (оказывается, искала компас). Илья в растерянности: -- Что, прямо сейчас У меня самолет завтра! -- На собственный самолет скоро заработаешь! Собирайся, жду тебя у выхода из отеля! Илья собирает сумку, спускается вниз, на прощание машет рукой девушке на Reception, та бежит за ним вслед: -- Mister! Today is Saturday! You"ll fly to Moscow tomorrow! Подбегает Энди, быстро что-то объясняет, девушка стоит в дверях отеля, с недоумением глядя на отъезжающий старенький автомобиль. * * * Белый двухэтажный дом, на крыше -- цветы, кустарники и карликовые деревья; маленький фонтанчик, поворачиваясь, равномерно разбрызгивает живительную влагу. Илья медленно поднимается вслед за Энди на второй этаж, оказывается в просторной гостиной, затем выходит на широкий полукруглый балкон. Его взору предстает бирюзовое море, по которому медленно плывут яркие парусники, и с шумом носятся многочисленные водные мотоциклы. -- Вот это -- рай! Я что, здесь жить буду -- Нравится То-то же! Давай, клепай свои протезы-самоходы, тогда еще лучше дом сможешь купить... -- А можно я рабочий стол на балконе поставлю -- Без вопросов! Делай, что хочешь, я-то здесь редко бываю. Так что будешь один жить, я лишь по случаю буду заглядывать. -- Только сбегаю искупаюсь и -- живо за работу! Ладно -- Давай-давай, но слишком не расслабляйся! -- Нет, что ты! А как ты думаешь, сколько я смогу за эти самоходы получить -- Посмотрим. Смотря на сколько сторгуюсь. Но тебе-то сейчас не все равно -- И то правда! Но что с моим билетом до Москвы будет Может, сдать -- Ты что, кто чартер сдает Не боись, все будет о"key! На билет-то ты точно заработаешь. Возвратившись с пляжа, Илья перетаскивает на балкон стол, придвигает к нему одно кресло, потом, подумав, второе. В нем тут же оказывается Эврика. Илья садится напротив, блаженно потягивается, берет фломастер и начинает что-то чертить на большом листе бумаги... Вдалеке пролетает чудное создание, одно крыло у которого голубое, другое -- черное. Эврика вскакивает с кресла, летит вслед за сестрой, но теряет ее из виду и возвращается на балкон. * * * Илья сидит в плетеном кресле на полукруглом балконе, рядом -- стол с кипой каких-то чертежей и записей, сделанных мелким почерком, перед ним -- ярко-бирюзовое море. Сегодня оно не так спокойно, как все последние дни. Чувствуется, что в его недрах зреет шторм: вдали цвет воды стал темно-синим; волны барашками то и дело накатываются на песок, шлепая купальщиков по разным частям тела. На первом этаже звякает колокольчик. Шаги по лестнице. В гостиную входит Энди. -- Ну, брат, я с новостями! Вроде бы нашел покупателя на твои "протезы". Все фирмы на острове объездил, показывал твою схему. Одни (между прочим, тоже наши) очень заинтересовались. Я им сегодня всё должен передать. Они даже аванс дали! Очень даже неплохой, кстати. Держи триста баксов. Это -- задаток. Доволен Все-таки не триста "деревянных"... Остальное получим, когда эти самоходы сделают и опробуют. Ты, кстати, не в претензии, что я говорю "мы" Мне же за посредничество тоже кое-что полагается, а Илья ошалело смотрит на Энди минуту-другую, наконец, до него доходит смысл сказанного. -- Что ты! Конечно, конечно! Что бы я без тебя делал Кому бы предлагал -- Ну, вот и славно. Давай сюда свои писульки! Илья резко вскакивает с кресла, чертежи падают на пол, рассыпаются. Эврика подбирает один из них, прячет в складки своих медно-рыжих одежд. Энди с трудом наклоняется (мешает живот), помогает Илье собрать рассыпавшиеся бумаги, поспешно складывает их в большой пластиковый пакет: -- Ну-ну, ты не суетись так! Я же говорил: все будет o"key! Держи! Энди протягивает три бумажки по сто долларов. Илья берет деньги, причитает: -- Вот спасибо тебе! Вот спасибо! Я и не думал, что вот так, запросто, меньше чем за месяц столько заработаю! Да и работой это не назвать: одно удовольствие, будто в раю! Толстяк хлопает ладонью по пакету: -- Ну, говорил я тебе, что хорошие мозги -- это клад Ладно, Лопухов, гуд бай! -- Как это гуд бай -- Ну, я имею в виду: позвоню через пару дней. А ты пока отдыхай... наслаждайся жизнью. Эврика мечется по балкону, Илья в задумчивости усаживается в кресло. Размышляет вслух: -- Почему он сказал "гуд бай" Ну, нет, не может быть, чтобы он ВОТ ТАК... Нет! Пойду лучше искупаюсь, а то еще шторм начнется... * * * Раннее утро. Дверь на балкон открыта. Ветер раздувает светло-голубые легкие шторы. Илья просыпается от какого-то назойливого звука. Оказывается, трезвонит уже осипший колокольчик. Герой босиком, в одних семейных трусах, шлепает на первый этаж, открывает дверь. Входит незнакомый мужчина. -- Morning! Mister Naduvaeff Илья ошалело смотрит на раннего гостя. Понимает только слово "mister" и то, что "Naduvaeff" -- это, видимо, фамилия. Отчаянно мотает головой из стороны в сторону; активно жестикулируя, произносит громко и по слогам: -- Нет, На-ду-ва-ев -- нет! Я -- Ло-пу-хов! -- Sorry, do you speak English Герой долго думает, с трудом выдавливает: -- Инглиш - нихт! -- O"key, о"key, no problem! Don"t worry, please. Незнакомец, мило улыбаясь, уходит. Илья бежит наверх, бормочет: -- Наверняка снова заявится, надо хоть одеться... Что за Надуваев Чего ему от меня надо А, может, он и есть Надуваев и пришел к Энди по какому-то делу Нет, вряд ли. Надуваев...похоже, русская фамилия. Тогда бы он по-нашему говорил. Эх, надо было английский учить! Едва он застегнул брюки, снова раздался звон колокольчика. Наскоро засунув ноги в клетчатые шлепанцы, Илья бежит вниз. Открывает. На пороге уже трое: утренний гость, долговязый тип (тоже, как и "утренний", при белой рубашке с галстуком) и полицейский. Долговязый, улыбаясь, пытается говорить по-русски: -- Добрий утро! Ви -- мистэ Натуфаефф Илья радуется, слыша родную речь, жестом предлагает пройти в комнату: -- Нет, я -- Лопухов! Илья Лопухов. Я не знаю никакого Надуваева! Я здесь вообще никого не знаю, кроме Энди. Петровича. Или Ивановича. -- О, Энди Это, наферно, и есть мистэ Натуфаефф! Переводчик что-то быстро говорит полицейскому, тот достает из кармана фотографию, протягивает Илье. Долговязый: -- Ми искать этот челофек -- мистэ Натуфаефф. Его здесь фчера видеть. Ви его знать Илья оторопело смотрит на фото. Молчит. Переводчик повторяет: -- Ви знать этот челофек -- Д-да. Это -- Энди. Он был здесь вчера вечером, забрал мои чертежи, даже аванс дал! -- Какие чьертеши Что Ви здесь делать Этот дом мистэ Надуфаефф арендовать у этот мистэ, -- показывает жестом на утреннего гостя. -- Но неделя сзади был конец. Ви понимать Этот человек, Натуфаефф, ми искать уше год сзади, но не находить. Только фчера его здесь видеть. Ви знать, куда он ехать -- Нет, он здесь и был-то только два раза -- когда меня привез (это было примерно месяц назад) и вчера, когда чертежи забирал. Ну, еще звонил иногда. Долговязый что-то долго объясняет полицейскому и хозяину дома, те вопрошающе смотрят на Илью. Переводчик: -- Пошалуста, фаши докьюментс... Илья бежит наверх, возвращается с паспортом и просроченным билетом. На ходу начинает объяснять: -- Понимаете, мы примерно месяц назад познакомились с ним в казино. "Фортуна" называется. Да, это было двадцать третьего июля...точно, потому что мне надо было через день улетать, а билет как раз на двадцать пятое... Да, точно двадцать третьего. Вечером. Так вот, я проигрался крупно, а деньги -- всё. Ёк! Ну, а тут он подсаживается. Выпили. Я ему и рассказал, что я -- изобретатель. Но сейчас без работы. Приехал сюда, чтобы денег на новое изобретение выиграть. А он так обрадовался, когда услышал, что я могу изобретать разные полезные вещи...Вы меня понимаете -- Переводчик кивает. -- Ну, вот он и предложил мне сделать чертеж протезов-самоходов. Сказал, что мозги здесь очень в почете. Но я до мозгов-то тогда, в институте, не успел дойти, свернули ведь у нас в России всё... Вы наверное, знаете -- Переводчик кивает, в его глазах - туман. -- Энди меня сюда из гостиницы привез. Сказал, что это его вилла, и чтобы я о билете не беспокоился -- что, мол, скоро на свой самолет заработаю. И на виллу. А я все работал, работал, чертеж самоходов восстанавливал -- я его прямо перед отъездом из России как раз изобрел, так что и вспоминать особо не надо было. Вы меня понимаете -- Переводчик кивает, но не очень уверенно. -- А вчера Энди пришел, сказал, что нашел покупателя. И аванс дал -- триста долларов! Потом сказал, чтобы я отдыхал, и что он позвонит... И все. Больше я ничего не знаю. Долговязый долго сидит молча, переваривает информацию. Утренний гость и полицейский вопросительно смотрят то на него, то на Илью. Наконец у переводчика прорезается голос. Он что-то долго объясняет своим соотечественникам. Когда умолкает, в комнате поселяется молчание. Из открытого окна доносится шум прибоя. Первым приходит в себя полицейский, затем -- хозяин дома. Долговязый внимательно слушает, потом переводит: -- Если Ви хотеть остаться, мошете платить шесть-сот толларофф за этот том, -- показывает шесть пальцев и две "баранки", -- и тватцать толларофф за виза. Токта Ви мошете шить здесь отин месяц. Если нет, то Ви толшен покидать наша страна через тватцать четире час. Ви понимать Илья -- в шоке: -- Но у меня нет шестисот долларов! -- Токта Ви толшен уехать через тватцать четире час. -- А где я могу купить билет до Москвы И сколько он стоит Вы, случайно, не знаете -- Купить Ви мошете ф лубой авиа-касс, он стоит три-сот толларофф, -- показывает три пальца и две "баранки". -- Я это знать, потому шта не Ви перфий! -- смеется высоким, заливистым смехом. Илья впадает в задумчивость. Эврика подходит к своему герою, ласково проводит по его рыжим кудрям, он тут же резко вскакивает, подбегает к переводчику и начинает трясти его за руку: -- Двадцать четыре часа, да У меня есть целых двадцать четыре часа Ну, это -- масса времени! Скажите, я ведь могу по морю уехать -- Как Ви хотите. Мошете по морю. Но корапль стоит тороше. -- Зачем мне корабль У меня свой корабль будет. Вы, случайно, не знаете, где у Вас тут свалка Ну, где можно всякие разные запчасти найти -- от лодок, парусников, водных мотоциклов Долговязый достает большой носовой платок, вытирает со лба пот, подходит к столу, наливает стакан минеральной воды, отхлебывает и только после этого переводит слова Ильи хозяину дома и полицейскому. Немая сцена. Илья понимает, что они ничего не поняли, и пытается объяснить снова: -- Понимаете, я -- изобретатель! Я за двадцать четыре часа себе такой катер сделаю, закачаешься! Мне бы только старые запчасти найти! А для этого мне нужна свалка. Понимаете Переводчик прокашливается, но голос все равно сиплый: -- Я знать, кте есть такой сфалка, ми Вас отфезем. Но отин челофек из полис-сии путет с Вами, пока Ви не уехать. O"key Илья кивает, на лице -- лучезарная улыбка: -- Да, да, я понимать...ой, ну, в общем, я понимаю. Сейчас мигом вещи соберу, вы только дождитесь меня, ладно Снова бежит наверх, роется в шкафу, находит клеенчатую клетчатую сумку, в спешке кидает в нее вещи, скатывается вниз... -- Ну, я готов, поехали! * * * Огромная, огороженная высоченным забором, площадка. Каждый из секторов обозначен яркими табличками с изображением различных предметов. Очень чисто. Из полицейской машины выходят Илья и страж местного порядка. Илья потягивается, вдыхает воздух: -- И это -- свалка Да тут будет почище, чем на нашем институтском дворе... Полицейский пожимает плечами, разводит руками и жестом показывает на скамейку у забора: -- I"ll wait you here, o"key Илья понимает, что начинает понимать, бросает небрежно: "О"key!" и, закинув за спину клетчатую сумку, направляется ко входу на свалку. Долго ходит вдоль секторов, осматривается. На территории одного из них замечает мужчину довольно приличного вида, в чистых голубых джинсах и красной бейсболке. Он явно что-то ищет. Чувствует на себе взгляд, поворачивается и несколько секунд смотрит на Илью. Машет рукой: -- Давай, дружбан, присоединяйся! Тут на всех добра хватит! Илья широкими шагами направляется к "бейсболке": -- Русский Как я рад! Ты даже не представляешь! Ты тоже билет просрочил Вот здорово! Я сейчас быстро катер смастерю, поедем вместе. Вместе-то все веселее! Будем знакомы: Илья! -- Привет, привет! Чего это ты мелешь про билеты У меня еще неделя до отъезда, есть время бизнесом заняться. Так ты не сэконд-хэнд -- Нет, я -- изобретатель. Вот, билет просрочил, так теперь надо придумывать, как уехать отсюда. У меня на самолет денег -- тютелька-в-тютельку, но не могу же я домой без шиша вернуться! А что такое сэконд-хэнд -- Ну ты темнота! Магазины такие есть -- и нас, в Украине (делает особый упор на предлог "в"), и у вас в России тоже. Это когда из-за кордона поношенные шмотки привозят и продают тем, кто новые купить не может. А сэконд-хэнд -- вот он: бери-не хочу! Роется в огромной горе тряпок, вытаскивает что-то желто-красное в блестках: -- Смотри, какой джемпер! Жена постирает, петли подтянет, так у наших теток на ура пойдет... Давай, присоединяйся! В России продашь, на месяц беспечной жизни точно хватит. -- Нет, спасибо, я не могу. Мне надо катер собирать. Меня за забором полиция ждет. Чтобы я через двадцать четыре (вернее, уже через двадцать три) часа уехал отсюда. -- А, ну тогда отчаливай! Мне перед полицией незачем светиться. Я ведь сюда часто наезжаю. -- Слушай, ты случайно не знаешь, где здесь запчасти от всяких там парусников, лодок, водных мотоциклов А то я еще час здесь буду бродить, искать. -- Это в секторе "В" -- вон там, за телевизорами, видишь -- Спасибо тебе, друг! -- Бывай, кулибин! Илья вприпрыжку несется к горе телевизоров, сворачивает налево и оказывается перед полем размером с хороший стадион. Там и тут стоят побитые авто, дырявые облупившиеся лодки, парусники со сломанными реями... Илья вздыхает: -- Эх, знать бы, что здесь такой выбор! Я бы за месяц столько сделал! Увлеченно роется среди обломков, не замечая, что начинает смеркаться. Слышит голос: -- Hi, mister! Рядом стоит давешний полицейский. Протягивает ему мобильный телефон. Из трубки слышится подобие русской речи: -- Мистэ Лопухофф! Это переводчик, Сэм. Если Ви нашли все, што хотеть, то Ви толжны брать это и ехать вместе с полисменом в полиция. Там ви ночевать и собирать свой катер, если хотеть. -- Да-да! Я понимаю. Хорошо, только еще пятнадцать минут, можно И еще: завтра утром я смогу снова сюда приехать Я уже приглядел здесь один катер, но не повезу же я его в полицию!.. Он ведь до завтра никуда отсюда не денется Никто его не свистнет -- У нас ночью на сфалке никто не сфистит. Фас сафтра утром тута снова прифозить. Дафайте телефон полисмену. Илья с сожалением смотрит на груды развала, вздыхает и начинает снимать руль с не очень старого автомобиля. Приговаривает вполголоса: -- Во дают! Такие машины выбрасывают! На них бы еще ездить и ездить... Собирает в сумку какие-то мелкие детали, крупные оттаскивает и складывает на дно белого с голубой кромкой катера. * * * Небольшую уютную комнату на втором этаже полицейского участка от номера в отеле "Палладин" отличают только решетки на окнах и глазок в двери. Склонившись над прибором, напоминающим двигатель, за низким столиком сидит Илья. Периодически он вскакивает, мечется из угла в угол, хватает листы, что-то на них чертит. По ту сторону двери -- очередь полицейских, желающих посмотреть в глазок. Эврика, свернувшись клубочком, дремлет на кровати, иногда приоткрывая глаза, нашептывает герою нужные мысли. Незаметно за окном начинает светать. Илья все сидит над чертежами. Бесшумно открывается дверь камеры, входят давешние переводчик и полицейский (с подносом, на котором -- кофе, сок, джем, две булочки, масло и три прозрачных розовых кусочка, отдаленно напоминающие ветчину). Переводчик: -- Добрий утро! Ви не спать -- Конечно, нет! Дорога длинная, отосплюсь! Заметив поднос, удивленно вскидывает бровь: -- А это что -- мне -- Да. Сейчас Ви зафтракать, потом -- на свалка, потом -- гут бай на Россию. -- Да, но мне надо еще час-полтора, чтобы собрать катер! -- Нет проблема! У Вас есть время то тесять часоф тня. Илья несколько раз кивает в знак согласия, спешно намазывает на булку джем, масло, сверху кладет все три кусочка ветчины. Замечает ошарашенный взгляд переводчика. Поясняет: -- Это чтобы быстрее было. Все равно там (тычет пальцем в живот) все смешается. Когда герой заканчивает завтрак, переводчик, прокашлявшись, сообщает: -- За ночь ф камере, ушин и зафтрак Ви толжен платить тритцать толларофф (показывает три пальца и одну баранку). Герой закашливается, задумывается, делает отмашку рукой, лезет в потайной карман, достает стодолларовую купюру: -- Понимаю, за сервис. Сдачу можно долларами Мало ли что... Кому нужны "деревянные"! -- У нас нет теревянных. Хотите -- берите рупли, у нас их много, хотите -- толлары. Отсчитывает семь десяток. Илья прячет зеленые бумажки снова в потайной карман, собирает чертежи, складывает в сумку: -- Ну, спасибо за приют! Поехали. * * * Все та же свалка. Несколько полицейских и переводчик наблюдают за манипуляциями Ильи, который в это время переворачивает катер набок, привинчивает к его дну колеса от мотоциклов, делает жест рукой (группа поодаль верно расценивает его как просьбу о помощи). Все вместе устанавливают чудо-конструкцию на колеса. Эврика в миг оказывается в рубке, что-то ищет. Илья, почесав макушку, достает из кармана красный фломастер, пишет на борту большими буквами: "Эврика", подтянувшись, запрыгивает в катер, привинчивает к днищу рею с парусом, затем щелкает какими-то кнопками на панели управления. Конструкция плавно трогается с места и медленно катится в сторону выхода. Полицейские аплодируют. Илья останавливается у группы сопровождающих: -- Ну, я готов! Показывайте путь до пирса! Переводчик (вытирая галстуком пот со лба): -- А Ви уферен, что это мошет плафать -- У нас в России говорят: "ходить". Уверен. Катер в полном порядке, только двигатель пришлось заменить, да кое-что усовершенствовать. Сами видите. Миновав выход, Илья останавливается. Полицейские что-то бурно обсуждают, один достает трос и берет "Эврику" на буксир. Переводчик поясняет: -- Ми ехать по торога, мало ли што... -- ОК! Так даже лучше. Процессия медленно движется по узкой дороге, прохожие останавливаются, что-то громко кричат на разных языках, машут руками, кто-то фотографирует. Встречные машины разворачиваются и становятся в хвост тем, кто уже занял очередь за "Эврикой". Пестрым караваном они прибывают в порт. Переводчик выскакивает из машины, наскоро достает маленький фотоаппарат: -- Пошалуйста, мошно фото фсе фместе на Фашей "Эфрика" -- Конечно, давайте! Человек десять полицейских и переводчик запрыгивают на борт. Фотографируются. К катеру подбегает вчерашний "сэконд-хэнд", протягивает Илье большой пластиковый пакет: -- На, кулибин, в дорогу. Небось, не подумал, что есть и пить будешь. А в море магазинов нет! -- Во даю! Действительно, о еде-то я забыл! Ну, спасибо. Будь здоров! Катер въезжает в море, медленно отдаляясь от берега. В толпе -- свист и улюлюканье. Сквозь гомон слышен крик переводчика: -- Ви не беспокойся! Ми звонить тамошня, сказать, что Ви ехать! Илья кричит единственно известное ему иностранное: "ОК!", дает полный ход, и "Эврика", взвизгнув, за несколько секунд исчезает из виду провожающих. * * * Катер несется по волнам, слегка подпрыгивая на легких волнах и разбрасывая вокруг соленые брызги. Блестя на солнце разноцветными искорками, они кажутся мелкими бриллиантами. Подставив лицо ветру, Илья сидит на носу катера, у пульта управления. Вдруг какая-то мысль встревожила его, он вскакивает, роется в бардачке, приговаривает: -- Нет, нету!.. Ну, пока немного ориентируюсь по солнцу. А вечером Вечером-то как Где эта Полярная Звезда Сроду не знал астрономии... Эх, как же я о нем забыл! Потягиваясь после легкой дремы, из рубки выходит Эврика. Смотрит на героя, роется в складках просторной одежды. Из рукава выскальзывает компас, падает на сиденье рядом с Ильей. Тот с недоумением смотрит на компас, потом на небо, потом -- по сторонам, взгляд упирается в Эврику. На долю секунды ему кажется, что он видит перед собой прекрасную юную деву с длинными медными волосами и в такого же медного цвета шелковой тунике. Трясет головой, трогает ее руками, затем ощупывает компас. Стрелка показывает, что катер движется в верном направлении, на север. Илья свешивается с борта катера, зачерпывает воду и пытается намочить макушку. Слегка остыв, снова обращается к пульту и снижает ход. Впереди уже видны полосатые буйки с национальными флагами страны Фортунии. У одного из них стоит катер с таким же флагом. Илья сбавляет ход еще, медленно подъезжает к пограничникам, размахивает красным серпастым паспортом, громко кричит: -- Халло! Я -- Лопухов! Я еду в Россию! Вам должны были позвонить и сказать обо мне! -- О, mister Lopukhoff! Wellcome! Are you OK -- Инглиш -- нихт! Вот мой паспорт! Симпатичный загорелый пограничник, вплотную подъехав в борту "Эврики", берет паспорт, находит нужную страницу, шлепает печать на желто-красную марку. Пытается говорить понятно: -- Visa -- finish. Wellcome to Fortuniya again! Good luck! Илья напрягается, вспоминает еще одну английскую фразу: -- Гуд бай! Трое пограничников с катера машут фуражками вслед "Эврике". Илья пересекает границу. Проходит немного времени, и в поле зрения появляются буйки в таких родных бело-голубо-красных цветах. Илья снимает кепку, размахивает ею, громко орет: -- Ура! Наконец-то я дома! Да здравствует Россия! К "Эврике" приближается пограничный катер, на борту -- трое крепких молодых людей сурового вида в форме болотного цвета. С подозрением глядя и на катер, и на Илью, тот, что постарше, недружелюбно хрипит: -- Откуда путь держим -- Из Фортунии еду! Визу и билет просрочил, так вот -- выслали в 24 часа. -- А чего просрочил-то Слинять хотел, да не удалось Ну-ну... Нужны вы там очень! Давай паспорт. Илья протягивает паспорт. Старший долго смотрит на фотографию--на Илью--на фотографию... Передает паспорт другому, помладше. Тот тоже долго изучает Илью-фотографию-Илью. Передает документ третьему. Осмотр продолжается. Спустя минут двадцать старший возвещает: -- Фото-то не слишком похоже на тебя...Может, ты террорист -- Да ну что вы! Какой террорист! Я -- изобретатель, вот и этот катер -- сам собрал! А фото совсем недавно делал. Ну, посмотрите: моя ямочка на правой щеке, мои усы... -- Ну, усы можно наклеить. Попробовать, что ли Крепко они у тебя держатся Впрочем, сейчас такой клей делают, что не отдерешь... Проходит еще полчаса, пограничники совещаются, куда-то звонят. Возвращается младший, небрежно швыряет паспорт через борт катера, так что документ едва не падает в море: -- Ладно, проезжай! Позвонили мы на их границу, рассказали нам о тебе. На первый раз прощаем, придурок! А вообще на такие вояжи разрешение нужно. Так что благодари нас, что не подохнешь в нейтральных водах. Там-то, в Фортунии, тебя тоже никто не ждет. К порту держись на северо-запад. Пограничный катер отъезжает. Илья плюхается на сиденье: -- Да, ласково же меня родина встречает, нечего сказать! Ну, я и сам виноват, нечего было слушать этого Энди. И о чем я тогда думал, на что надеялся Как будто наваждение какое нашло... Правильно сказал погранец -- никому мы там не нужны. А здесь Как-то меня Маришка встретит Ведь даже не позвонил ей оттуда ни разу. Ну а позвонил, что сказал бы * * * Бордовыми предзакатными лучами солнце освещает берег. "Эврика" несется к нему на полном ходу. Вот уже все отчетливее прорисовываются будто острым ножом изрезанные очертания бухты. По набережной снуют люди, на волнах вперемешку качаются пришвартованные к берегу деревянные и моторные лодки. Илья сбавляет ход, выбирает место. Спустя пару минут "Эврика" утыкается носом в песок. Илья поворачивает серебристый рычаг. Скрипнув, катер выпускает колеса. Герой спрыгивает прямо в море, наматывает на кулак швартовые концы и тащит "Эврику" на берег. Преодолев сопротивление песка, машина поддается, и уже через несколько минут на асфальтированной дорожке провинциальной пристани стоит этакий водный кабриолет. За манипуляциями героя с нескрываемым интересом наблюдают два парня характерной наружности. Почувствовав пристальный взгляд, Илья оборачивается в их сторону. "По всему видно, местные валютчики, -- думает герой. -- А "зеленые" надо бы поменять, вряд ли бензин на них продадут. Да и подкрепиться бы не мешало..." Правоту последней мысли подтверждает истошный вопль откуда-то из внутренностей: последний бутерброд "секонд-хэнда" был съеден часов десять назад. Илья еще раз поднимает глаза на парней, один из них встает и, вразвалочку, направляется в сторону героя, еще издали кивая в сторону "Эврики": -- Твой зверь Илья с гордостью кивает: -- Да, сам в Фортунии собрал, на свалке у них столько полезных вещей! -- Сколько Герой, блаженно улыбаясь: -- Много! Чего только нет! И телевизоры, и мопеды... Субчик, в нетерпении: -- Придурок! Я спрашиваю: сколько хочешь за своего динозавра -- Это не динозавр! Это -- "Эврика". Она может быть и катером, и машиной. Универсальная вещь. Но я ее не хочу продавать. -- Да А если я дам косарик -- Чего... -- Ну, штуку. "Зелеными". Илья оторопело смотрит на парня, молчит. -- Ты что, баран Говорю, штука баксов, и катер -- мой. Идет Герой начинает бегать вокруг "Эврики", гладит ее, приговаривает вполголоса: "Ты прости меня, ладно Ты же знаешь, как мне сейчас деньги нужны! А потом, может, я заработаю, вернусь сюда и выкуплю тебя у этого валютчика обратно... Ты не обидишься..." Так продолжается минут десять. Субчик не выдерживает, на одном из виражей хватает Илью за локоть, силой останавливает: -- Ну, хватит дурака валять! Продаешь Илья ковыряет землю мыском мокрого ботинка, чешет в затылке: -- Ладно! Если бы не Маришка, ни за что бы не продал! Субчик хлопает Илью по плечу, достает из-за пазухи пачку долларов, отсчитывает десять бумажек по сотне, кладет их в конверт: -- Ну, показывай, как твоим динозавром управлять! Илья запрыгивает в катер, субчик -- за ним. Освоив нехитрую систему, отдает герою конверт: -- На, держи! Я запечатал его, а то пропьешь все, домой не довезешь. Илья жмет руку покупателю и, еще раз погладив борта катера, спрыгивает на берег. В вечерних сумерках парню кажется, что за Ильей, след-в-след, движется женская фигура в просторных одеждах. Сплюнув три раза через левое плечо, он заводит мотор. Катер, взрезая волны, быстро уносится вдаль. Махнув ему на прощанье, Илья кладет конверт в потайной карман, застегивает на нем верхнюю пуговку, решив, что эту сумму менять не будет. "А то и впрямь потрачу еще до Москвы, -- бормочет он себе под нос, направляясь ко второму типу, неподвижно сидящему все на том же месте. -- Лучше из тех, оставшихся, долларов тридцать поменяю. Наверное, этого хватит на плацкарту до Москвы..." * * * Запыленный зеленый поезд, скрипнув всеми своими суставами, устало тормозит у платформы. Из тамбуров гроздьями высыпаются потные пассажиры. Несмотря на раннее утро, дышать нечем. Жара обволакивает со всех сторон, одежда липнет к телу. Ощупав левую верхнюю часть рубашки и удовлетворенно крякнув, Илья закидывает за спину клетчатую сумку и бодро направляется к входу в метро. Знакомый дворик встречает благодатной тенью: развесистые деревья дают хоть немного прохлады. Герой закидывает голову, радостно улыбается: окна его квартиры открыты настежь. Приплясывая, Илья с силой жмет на звонок. Щелчок, цепочка, в проеме появляется заспанное лицо жены. Будто не узнавая, смотрит она на утреннего гостя. Затем медленно прикрывает дверь, снова распахивает ее и впускает Илью, храня гробовое молчание. Герой падает на колени, обнимает ноги жены, целует, приговаривая: -- Прости, прости меня! Если бы ты знала, сколько я натерпелся! Расскажу -- не поверишь! Я хотел как лучше, хотел заработать! Поверь мне, ну скажи хоть слово, не молчи! И деньги я привез -- целую тысячу долларов! Даже немножко больше... Не подумай ничего плохого, я честно заработал: смастерил в Фортунии катер, добрался на нем до наших берегов, а потом, уже у нас, продал его... Ну пожалуйста, скажи хоть слово! Жена вырывается из его объятий: -- Сволочь! Ты знаешь, что со мной было Я все морги обзвонила, все отделения милиции... Все психушки! Ты мог хоть записку оставить! -- Ну, вот и хорошо, ты хоть не молчишь. А то я совсем испугался... Ругайся на меня, можешь даже затрещину дать, только прости! Все еще стоя на коленях, Илья вытаскивает из потайного кармана конверт, протягивает его жене: -- Держи! На какое-то время хватит, а потом я еще заработаю. Я теперь знаю, что для этого нужно делать! Мариша вскрывает конверт, оторопело смотрит на его содержимое несколько мгновений... Громкий хохот взрывает атмосферу в прихожей. Из конверта на голову Ильи дождем летят разноцветные листочки. Герой поднимает один, потом второй, бессмысленно щупает их пальцами. Жена прекращает смеяться, идет в комнату, выносит потрепанный рыжий чемодан, кидает его в сторону Ильи: -- Хороший был журнал. Наверное, "Наука и жизнь". Долго же его тебе резать пришлось! А теперь -- вон! Проваливай в свое Лопухово, и чтобы духу твоего в моей квартире не было! На развод подам сама. Илья что-то пытается сказать в свое оправдание, но голос куда-то пропал, и лишь сиплые всхлипывания вырываются из горла вместо слов. Эврика, нагнувшись, помогает герою встать с колен, подает ему рыжий чемодан и, ласково обняв за плечи, вместе с ним выходит из квартиры. * * * Очумелый народ с огромными сумками, лопатами и прочим садовым инвентарем ломится в узкие двери электрички. Чтобы занять место, кто-то через открытые окна кидает на сидения тюки, а одна тучная мадам пытается сквозь узкую щель втиснуть пухленькую девочку лет пяти. Та, застряв, пронзительно кричит, но потом, втянув живот, наконец-то пролезает и смачно шмякается на сиденье. Илья в растерянности смотрит на штурмующую вагон толпу: он забыл, что сегодня -- пятница, и все дачники рванули из пыльной и душной столицы на шестисоточные подмосковные просторы. Герой заходит в тамбур электрички последним, ставит на заплеванный пол потрепанную клетчатую сумку, аккуратно усаживается на нее. Эврика, с сожалением глянув на порванную полу своей некогда шикарной накидки (кто-то царапнул ее граблями), усаживается ему на колени. Часа через два вагон электрички пустеет, но герой все сидит в тамбуре, подперев щеку ладонью. Вдруг Илья вздрагивает: кто-то лизнул его руку. Открыв глаза, он видит, что рядом примостился ободранный, плешивый пёс. Умными круглыми глазами он преданно и грустно смотрит на такое же несчастное существо, как и он сам. -- Ну что, Бобик, хозяина ищешь Я-то вряд ли буду тебе хорошим кормильцем, самому есть нечего. Без шиша я, понимаешь Бобик кивает и снова лижет Илье руку. -- Ну, раз согласен, тогда садись рядом, поедем в Лопухово, вместе всё веселей. Но нам еще час здесь трястись, так что не обессудь. Пёс, мотнув головой, ложится рядом. Эврика чешет ему за ухом, Бобик, блаженно зевнув, сладко засыпает у ног первого в его жизни хозяина. * * * В фиолетовых сумерках Лопухово представляет собой еще более жалкое зрелище, нежели днем: покосившиеся, вросшие в землю бревенчатые дома, тут и там -- заколоченные ставни... К одному такому кособокому чудовищу направляется странная группа: сутулый рыжий человек неопределенных лет и плешивый прихрамывающий пёс... Едва передвигая ногами от усталости, завершает процессию прекрасная юная дева в пыльной и местами подранной одежде. Наконец, они добираются до нужного дома. Калитка вросла в землю и никак не хочет отворяться. Разбежавшись, Илья поддает плечом. Крякнув, старые проволглые деревяшки отваливаются, и в образовавшуюся дыру сначала вбегает, обнюхивая землю, Бобик, за ним влезает наш герой, и уж потом просачивается Эврика. Приметив скамейку под старой развесистой яблоней дева падает на нее ничком и мгновенно засыпает. * * * Запах пыли пропитал все комнаты деревянного, большого, но по нынешним временам -- бестолково устроенного дома. Комнат всего три. Одна -- прихожая, она же столовая. Занимая треть пространства, здесь горой громоздится широкая печь -- свидетельство былых времен. Небольшой закуток выполняет функции кухни, да еще одна крохотная каморка предназначена собственно для спальни. Впрочем, на печке при желании могут без труда разместиться три взрослых человека. Зато очень просторны сени, чулан, двор и холодильник "Стинол" прошлых веков -- глубокий подпол. Проверив на прочность деревянную лестницу, ведущую на печные покои, Илья поднимается на несколько ступенек и отодвигает полинявшую ситцевую занавеску. Обернувшись, видит в окно, что в доме по соседству горит свет. Разговаривает вслух: -- Надо же, в доме бабы Луши горит свет! Неужели еще жива Надо бы заглянуть на огонек... Тем более что есть ну абсолютно нечего. Может, у нее хоть хлеб найдется Я-то переживу, а вот Бобик... Илья смотрит на пса, свернувшегося калачиком у входной двери. Бобик поднимает голову, вопросительно смотрит на хозяина. -- Ну, говорил, что кормить мне тебя нечем Терпи теперь, утром разберемся. А может, все-таки заглянуть к бабе Луше Соскочив со ступеньки, Илья направляется к двери. Пёс нехотя поднимается и выходит вместе с хозяином из дома. * * * Старушка с седенькими жидкими, но аккуратно уложенными буклями на голове и в старенькой батистовой ночной рубашке с заштопанными кружевами сидит у стола. Допотопный торшер освещает несколько пожелтевших бумажек и фотографий, наклеенных на толстый картон. Внизу изображений -- вензеля и надписи готическим шрифтом на старонемецком языке. Старушка бережно переворачивает одну из них, долго всматривается в надписи, вспоминает то, что давным-давно рассказывала ей мать... Лулу шел тогда шестой год, еще несколько лет оставалось до революции. Ах, если бы!.. Впрочем, история не знает сослагательных наклонений. Ее отец, барон фон Штольбург, поддался на уговоры гостившего в Баварии графа Витте, влиятельного человека в Российской империи, и приехал вместе с молодой женой и шестилетней Лулу в блистательный Петербург на службу. Государь император через графа пообещал опытному инженеру по строительству мостов Фридриху Штольбургу собственный дом на реке Фонтанке и очень приличное по баварским меркам жалованье. В Баварии-то разорившемуся барону жить было не на что: родовой замок пришлось продать, чтобы раздать долги... Вот она, эта фотография -- последний снимок на фоне родового замка баронов фон Штольбург: кудрявая маленькая девочка в платьице с рюшками и выглядывающих из-под подола панталончиках, а рядом мать Лулу --Мария-Кристиана -- высокая блондинка в шляпке и с зонтиком. Неужели это когда-то было Но было, было... И собственный дом на Фонтанке, и выезды, и... Фрося Лопухова -- кухарка в семье инженера Штольбурга, благодаря которой ей, тогда уже одиннадцатилетней Лулу, удалось выжить. События осени 1917-го вспоминались с трудом. Но до сих пор в ушах отдавался громкий стук в ворота (видимо, их пытались вынести бревнами) и хриплые крики: "Бей буржуев!" Помнится, по гостиной в панике металась мать Лулу... А отца, похоже, в тот момент дома не было. Вспоминалось еще, что кухарка Фрося (мама ее все время называла на немецкий лад Фридой) схватила Лулу за руку, подвела к матери и начала что-то быстро говорить. Та поцеловала девочку, перекрестила ее, сунула в руки Фросе какую-то коробку и сказала: "Хорошо, бегите. Я приеду". Но она так и не приехала... Потом они с Фридой-Фросей долго-долго бежали какими-то темными улицами, ехали на телегах и, наконец, оказались здесь, в Лопухово. Ее, Луизу-Марию, стали звать Лукерьей Лопуховой, а отчество так и оставили: Фридриховна. Но Фрося, ставшая названной матерью Лулу, строго-настрого приказала девочке: если будут спрашивать, почему у тебя такое странное отчество, скажи, что отца так назвали в честь Фридриха Энгельса. И никогда никому не рассказывай о своей прошлой жизни! Сама же Фрося сочинила для односельчан целую историю (надо же было как-то объяснить людям, почему ее дочь с акцентом разговаривает на русском языке!) Вот и считали в Лопухово, что отец Луши -- немец Фридрих, марксист, покинувший родину, чтобы вместе с российскими соратниками бороться за победу мировой революции. "Но в Петербурге бедного Фридриха царские ищейки засадили в тюрьму, потом отправили в ссылку, и больше я его уже не видела, -- жаловалась Фрося односельчанам и смахивала слезу. -- А потом в Петрограде такое началось! Дом хозяев моих, инженеров немецких, разгромили. Куда ж мне было деваться, как не в родное Лопухово ехать!" Сердобольные соседи и родственники жалели мать-одиночку и ее странную дочку, помогали, кто чем мог. А Фрося так и не вышла замуж, отдав всю свою жизнь "кровинушке Луше". Наказ приемной матери молчать о прошлой жизни Лулу-Лукерья строго соблюдала всю жизнь. Не знали истины даже ее муж, сельский врач Иван Спиридонов, и сын Петруша... Правда, однажды, когда она была на семинаре учителей в Ленинграде (всю жизнь Лукерья Фридриховна проработала в сельской школе), ей очень захотелось войти в тот дом на Фонтанке... Но она не решилась. Только прошла мимо, слегка замедлив шаг. Прошла мимо... Может, зря Но что бы она тогда, в шестидесятых, стала спрашивать у новых обитателей дома (по-видимому, там располагалось какое-то государственное учреждение) И где бы она оказалась после таких расспросов Видно, кончина ее родителей стала столь же трагичной, как и тысяч других людей, имевших несчастье быть "буржуями". Что видела она за свои долгие девяносто лет, кроме потерь и горя Конечно, были ученики, много учеников (за пятьдесят-то лет!) Но где они теперь Старики померли, молодые уехали в город, на селе и остались лишь хромой кузнец Захарыч, моложе ее лет на несколько, да странная семья, которая, как говорит Захарыч, "промышляет самогонкой"... Перебирая пожелтевшие бумажки и фотографии, старушка вспомнила еще один страшный стук в дверь. Это было в 1943-м. Тогда почтальон принес "похоронку" на ее любимого мужа Ваню. В коротком письме сообщалось, что в лазарет, в котором работал Иван Васильевич Спиридонов, попала вражеская бомба. Погибли все... Нет, она не плакала: с детства ее учили сдерживать слезы. Но утром Лукерья глянула в зеркало и увидела, что волосы ее стали белыми, как снег. Тогда ей было всего тридцать семь. А еще через семь лет она потеряла и единственного сына Петрушу. Он тогда уже заканчивал институт, учился на инженера-строителя. Летом сын приехал в райцентр на практику, и надо же было случиться, что именно его бригаде поручили рушить старую церковь! Петруша наотрез отказался. А наутро снова раздался стук в дверь. Забыв о сдержанности, Лукерья Фридриховна рыдала, валялась в ногах у "черных воронов", но они взяли под руки ее сына и увели... Лишь два года спустя, когда развенчали культ Сталина, ей удалось выяснить, что Петруша "умер от почечной недостаточности" где-то на Урале. Лукерья поехала в Свердловск, но к поселку, огороженному колючей проволокой, ее и близко не подпустили. Завернув в платочек горсть уральской земли, она вернулась в Лопухово. И потянулись длинные, одинокие, похожие друг на друга дни и годы: школа-дом, дом-школа... А еще несколько лет спустя пришло письмо о реабилитации Петра Ивановича Спиридонова. К чему оно ей Мать и так знала, что сын ее был невиновен. Длинные сухие пальцы теребили казенное письмо, строчки которого уже давно размыли слезы матери. С тех пор она уже ничего не боялась. Разве что -- одинокой кончины. А она уже не за горами, итак зажилась на белом свете. Но все же, когда раздался стук в дверь, баба Луша вздрогнула, сердце заколотилось, и она судорожно стала прятать бумаги и фотографии в маленький, некогда обитый бардовым бархатом, сундучок. Хоть и говорят, что времена изменились, а мало ли что Старушка отодвинула один из изразцов печки, запихнула коробку в полую нишу и снова закрыла ее. Стук возобновился. С улицы послышался собачий лай и мужской голос: "Баб Луш! Это я, Илья Лопухов. Ты дома" Старушка облегченно вздохнула, перекрестилась и засеменила к двери. * * * Илья топчется у двери, смущенно объясняет: -- Меня жена выгнала из дома. Вот я и решил, что лучше буду здесь, в Лопухово жить. Я ведь на все руки мастер. Неужели на хлеб не заработаю Не здесь, так хоть в райцентр ездить буду. Автобус-то ходит туда А то мы пешком от станции шли... -- Да садись ты, не стой в дверях! Давай я самовар поставлю, чаем напою. Сколько же ты у нас не был Года три -- Да, почти три года. Как мать схоронил, так не хотелось появляться здесь. Тяжело очень было. -- Понимаю, понимаю. Автобус-то ходит, правда, два раза в день -- утром и в обед. А мы вот с Захарычем здесь век в одиночестве коротаем. Он иногда заходит ко мне чаю попить... -- Неужели жив! Но как же вы тут Ведь ни магазина, ни помощников... -- Ну, раз в неделю продовольственная лавка приезжает, а пенсию женщина из райцентра привозит. Правда, уже несколько месяцев не было. Так вот мы с Захарычем чего вырастим на огороде, то и везем в райцентр продавать. Да много ли нам, старикам, надо -- Ну, ничего, ничего. Теперь вот я здесь жить буду, стану помогать вам. Мне только надо встать на ноги, чем-то деньги начать зарабатывать. А то ведь я совсем без копейки, со мной такое произошло за эти три года!.. -- Так ты расскажи мне, излей душу. Все легче станет. Илья рассказывает ей всю свою эпопею. Старушка внимательно слушает, сочувственно кивает, вздыхает, смахивает платочком слезы. Вдруг из старинных часов высовывается нечто и, громко прокричав три раза "ку-ку", снова прячется. Илья вздрагивает, баба Луша быстро крестится: -- Вот чудеса! Считай, двадцать лет часы стояли. И на тебе вдруг: "ку-ку"! Что бы это значило Илья смеется: -- Только то, что сейчас уже три часа ночи. Засиделся я, пойду, пожалуй. Спасибо за угощение. Честное слово, я так рад, что ты еще жива! -- краснеет от нелепой фразы. -- Это я к тому, что не один здесь буду. Ведь человеку всегда нужен человек. -- Правда твоя, Илюшенька. Да ты, я смотрю, совсем носом клюешь, сколько пережил-то за последнее время! Оставайся ночевать у меня, что пойдешь в нежилой дом -- Нет, ба, пойду. Спасибо. Надо его обживать. А завтра я протяну из твоего дома в свой веревку и повешу на ее концах колокольчики. Так что если тебе что срочно потребуется, только позвони, и я тут же приду. -- Ну, иди, иди с Богом. Покойной тебе ночи. Мы с Захарычем придем завтра, подумаем вместе, куда тебе на работу устроиться. Старушка крестит Илью, он блаженно улыбается: -- Давно уже мне не было так спокойно на душе. Спасибо Вам. * * * Раннее утро. Илья спит на печи. Из раскрытого окна слышится далекое "ку-ка-ре-ку". Бобик тявкает. Илья резко вскакивает, стукается головой о потолок. В глазах -- хоровод звездочек: -- А Что Полиция.. Трет ушибленное место, вращает глазами. Наконец, соображает: -- Э, да я ж в Лопухове! Слава те, господи, как же хорошо дома! По деревянной лестнице на печку взбирается Бобик, умоляюще смотрит на Илью. -- Понимаю, есть хочешь. Я тоже. Сейчас буду соображать, чего где достать. Илья выходит в сад, пытается накачать из колонки воды, но в ответ -- лишь противный скрежет металла. От этих звуков просыпается Эврика. Потягивается, встает, расправляет тунику, озирается. Видит, что взлохмаченный Илья пытается выдавить живительную влагу из груды металла, усмехается, подходит к герою, целует его в щеку. Илья проводит ладонью по щеке, улыбается: -- Как все-таки здесь здорово!.. Да, но что же делать с водой К бабе Луше идти неудобно с утра пораньше... Илья хлопает себя по лбу, берет ведро и идет на речку. Скинув одежду, забегает в воду, за ним семенит Бобик, а следом, будто пава, прямо в одеждах, входит Эврика. Вся компания плещется, радуясь жизни. Илья чешет Бобика за ухом: -- Сейчас, сейчас я найду нам что-нибудь поесть! Возвратившись домой, Илья видит на крыльце сетку с картошкой. Оглядевшись по сторонам и никого не заметив, обращается к Бобику: -- Вишь, какие у нас в Лопухове люди! Наверняка баба Луша принесла. Сейчас позавтракаем и будем делать "телефон". Картошка уже сварилась. Скрипит калитка, входят баба Луша и Захарыч. Бобик бежит к гостям, виляет хвостом, радостно повизгивает. У старика из оттопыренного кармана высовывается горлышко бутылки, у старушки в руках -- банка соленых огурцов. Илья благодарит бабу Лушу за картошку, Захарыч вместо приветствия достает самогон: -- Вот -- местного производства! Чистейшая вещь, соседи даже в столицу поставляют, у них много разных этикеток. Так что давай, за встречу! Гости садятся за стол под старой развесистой яблоней, посаженной еще дедом Ильи. Остудив, он откладывает Бобику картошки и, подумав, кладет пару соленых огурцов. Собака уплетает обед за обе щеки. Захарыч, сглотнув стопарик, крякнув и хрустнув огурцом, начинает разговор по существу: -- Тут у нас километрах, -- делает ударение на букву "о", -- в двадцати отсюда кулак один завелся. Фермер, как теперь говорят. Съездил бы ты к нему, поговорил. Наверняка ему такие руки, как у тебя, пригодятся. Кстати, у меня мопед старый в сарае валяется. Посмотрел бы ты его: может, еще поездит А то ведь как по нашим просторам передвигаться Автобусы-то уже несколько лет считай, что не ходят. Вон, сегодня утром должен был прийти, да не пришел. Видать, сломался. А может, сам решил не заезжать: что от нас толку В Лопухове всего и народу-то: я, старуха, да самогонщики. Мы никуда не ездим, да и к нам особо никто не спешит. Что им лишний крюк делать, бензин жечь Так что с транспортом надо помозговать. У самогонщиков-то машина есть, но они, знаешь, прижимистые такие, с нами не общаются. Даже это, -- кивает на бутылку, -- по магазинной цене продают. Ну скажи, неужели пенсионерам скидку нельзя сделать Так нет же, до копейки всю сумму пересчитают! -- стучит кулаком по столу. -- Но я нашел выход. У них крантик, ну откуда они по бутылкам-то все разливают, -- в чулане. А я еще с детства знал туда потайную дверь (ведь моя тетка там жила, и только после ее смерти они этот дом купили). Так вот я как завижу, что они в город уехали, хватаю канистрочку -- и к ним в чулан. Они что, заметят Тремя литрами больше, тремя меньше... Не обеднеют: у них во-от такие чаны стоят, -- широко разводит руками. -- Но я их не обижаю: с пенсии пол-литру честно по их цене прихожу покупаю! -- снова наливает--выпивает--крякает--хрустит огурцом. -- Ну так что, пойдем мой мопед смотреть Илья вскакивает с лавки: -- Конечно! Только вот сначала бабе Луше телефон проведу, я еще вчера обещал. У меня уже и веревка приготовлена, надо только в сенях колокольчики от сбруи найти. Еще с детства их помню, так что где-то они должны быть: маманя ничего не выбрасывала. Кстати, их три было. Может, и Вам провести Веревки хватит. Захарыч наливает третий стопарь: -- Не, мне без надобности. А вот Лукерье, пожалуй, пригодится. Мало ли что... Баба Луша встает, оправляет одежды: -- Ну, хватит Захарыч по утру водку пить. Пошли, я чай заварю. И ты Илья приходи. Илья кивает: -- Я мигом! Идет в сени, роется в ящиках, наконец, рука натыкается на что-то дугообразное. Оказывается, та сама сбруя. Трясет ее, но колокольчиков на ней нет уже, видимо, лет тридцать. В раздумье Илья садится на пол, тупо смотрит в угол. Глаза различают груду каких-то металлических предметов. Оказывается, старые банки. -- Ага, вот вы-то мне и поможете. Подвесив на потолок жестяной поднос, а под ним -- привязанные к веревке металлические банки, залезает на крышу, протягивает "провод" через слуховое окно и бросает концы на землю. Во дворе с веревкой уже играет Бобик. -- Нет, Боб, ты уж отдай мне ее, это -- связь. А связь в наше время -- первое дело. Поскулив, пес нехотя передает "провод" Илье. Во дворе у бабы Луши, под такой же развесистой яблоней, сидят старушка и Захарыч. Довольный Илья входит с веревкой в руках, привязывает к другому ее концу металлическое кольцо, лезет на крышу, долбит дырку и спускает "провод" в столовую, прямо у печки. -- Ну, ба, принимай телефон! Если надо будет что -- подергай за кольцо, и я тут же приду. А если меня вдруг дома не будет, то зацепи его вот за этот нижний крюк. Я вернусь, увижу, что мои банки под потолком, и пойму, что ты меня звала. -- Вот спасибо тебе Илюшенька! А то и впрямь боялась я, что помру, и тело мое найдут через месяц-другой. Прямо страх, как подумаю, что придется им пережить, когда увидят такую жуткую картину... -- Ну ты, ба, раньше времени себя не хорони! Мы еще поживем! Вот на работу устроюсь, вообще жизнь-малина наступит. Я твою картошку никогда не забуду: спасла нас с Бобиком от голода. Поворачивается к Захарычу, тот резко прячет в карман поднесенную было ко рту бутылку: -- Теперь дело за мопедом. Что, пошли В сарае у Захарыча кавардак. Спустя полчаса удается извлечь из дальнего угла нечто, отдаленно напоминающее средство передвижения только лишь наличием двух колес. Вынеся груду металлолома на свет, Илья осматривает бывший мопед: -- Когда он последний раз ездил -- Помню я разве Наверное, сынок мой, еще жив был, катался. Поди, лет десять как будет. Что, совсем плох -- Да поковыряюсь, может, и верну к жизни. Илья разбирает двигатель, мудрует. Уже смеркается. Приходит баба Луша, зовет ужинать. Илья отказывается: -- Ты, ба, может, Бобику какой похлебки плеснешь А я, пока не доделаю, не уйду. Это для меня дело чести. Чтоб я с простым мопедом не сладил! Илья поворачивает еще один винт, включает зажигание, мотор хрюкает, подает признаки жизни. Захарыч хлопает Илью по спине: -- Ну, что я говорил Золотые руки! За это надо выпить, а то ездить не будет. Старик берет со стола самогонку, процессия снова направляется к дому бабы Луши. * * * Только-только рассвело. Илья седлает своего новоявленного извозчика (Эврика пристроилась на задний багажничек) и едет в направлении, указанном Захарычем еще в вечеру. Обмывание "стального друга" прошло на славу, так что Илье и бабе Луше пришлось тащить старика до дому под руки. Несмотря на летнюю духоту, Захарыч горланил на всю округу извечную русскую "Ой, мороз, мороз"; певцу тоскливо подвывал семенивший позади Бобик. Потом старик попытался пуститься в пляс, но ноги запутались, он упал, так что Илье стоило невероятных усилий оторвать его от матушки-земли, с которой он никак не хотел расставаться: называя кормилицей, целовал ее и поливал пьяными слезами. Наконец, Захарыча они уложили и с чистой совестью отправились по домам. Илья вспоминает вчерашний загул, улыбается. Вдали обрисовывается добротный дом красного кирпича, явно современной постройки, за высоким деревянным глухим забором. Подъехав к воротам, Илья сигналит. Лаем отзывается сводный собачий хор. -- Батюшки, сколько их там Видать, собачий питомник держит. Вот молодец! Наверное, животных любит. Значит, хороший человек. Собаки лают, Илья топчется у ворот минут пятнадцать. Снова сигналит. Приоткрывается глазок, кто-то с той стороны рассматривает Илью с пристрастием; наконец, доносится хриплый мужской голос: -- Кто такой Что надо -- Здравствуйте, я -- Илья Лопухов. Из соседнего села, тоже Лопухова. У Вас для меня работы не найдется Я -- на все руки мастер, почти что изобретатель... По ту сторону забора некоторое время молчат, слышно, что, вроде, шушукаются. Скрипят засовы, не меньше трех, поворачивается ключ. По ту сторону ворот -- коренастый мужчина; заспанный, в одних семейных ситцевых трусах в мелкий цветочек: -- Ты чего это с утра пораньше Илья мнется: -- Так ведь, это, ... уборочная. Я думал: позже приеду, Вас не застану... -- Ладно, подожди здесь, через полчаса поеду на поле, заодно поговорим. -- А может, Вы покажете мне, где оно Я сам туда поеду, посмотрю: что к чему, там Вас и подожду В глазах "кулака" появляется интерес: -- А ты, вроде, ничего, инициативный. Ладно, дуй через этот лес, -- машет рукой в сторону старого ельника. -- Там просека есть, проедешь на своем "козле", -- кивает на Ильин мопед. Герой мчится в сторону ельника. * * * Средних лет и явно пропойного вида мужичок в грязных штанах и с голым торсом, завидев гостя, останавливает комбайн, спрыгивает, идет навстречу Илье: -- Что, пополнение Давно пора. А то я, -- следует нецензурная лексика, -- один тут карячусь и за комбайнера, и за водителя! Этому жлобу все денег жалко еще работников набрать. Правда, и я не особо стараюсь -- чего ради перегибать спину Я ведь сколько не намолочу, все едино платит, едва на самогон хватает! Илья чешет в затылке: -- Да я, понимаешь ли, не по этой части. Хотя, посмотрим. Машину водить смогу... Из сосняка выезжает старенький УАЗик, хозяин сам за рулем. Выходит из машины, обращается к комбайнеру: -- Иди, Иваныч, работай. Мне надо с ним поговорить, -- поворачивается в сторону Ильи. -- Ну, утренний гость, будем знакомы: Николай Степаныч. Можно просто Николай. Удивил ты меня, если честно. В наших краях работников днем с огнем не сыщешь -- все деревни пустые. Вон, одного Иваныча еле уговорил. Правда пьет, стервец! Ты, небось, тоже Илья краснеет: -- Как сказать... нет, я, конечно, не запойный, но по случаю бывает, что и выпью. -- Ну ладно, ладно. Где теперь взять совсем непьющих-то! Рассказывай, что тебя занесло в нашу глушь. Они садятся в теньке под старой елью. Илья снова рассказывает всю свою зигзагообразную жизнь, Николай слушает, затаив дыхание. -- ... Вот и пришлось вернуться сюда, в Лопухово, -- вздыхает Илья. -- Но без заработка я здесь пропаду. Может, сгожусь на что -- Илья с надеждой смотрит на фермера. Николай качает головой: -- Разрази меня гром! Если не врешь, то тогда я вообще не пойму: куда мы катимся Неужели твои изобретения никому в столице не нужны -- Выходит, не нужны. -- А ты предлагал -- Я как-то написал в один научный журнал - "Есть идея!" называется. Но оттуда -- ни ответа, ни привета. Я и плюнул. -- Ну, ты зря это. Надо настойчивее быть. Знал бы, сколько мне пришлось кабинетов исходить, прежде чем этой земли добиться. Добился же! Правда, толку мало: денег, считай, что нет: тому заплати, этому, корма да горючее закупи -- вот и выходит почти что на ноль. Ну ладно, прорвемся! Мне деваться некуда. У нас ведь с женой сын -- инвалид с рождения. Пока дошкольного возраста был, ничего, дома сидел. А дальше В школу как пошел, дразнить начали. Он вообще разговаривать перестал, даже с нами. Сколько возили его по врачам! Толку никакого. Вот и решили мы в глушь перебраться. Продали в Москве квартиру, построили дом, я стал фермером, а жена накупила книжек, и сама с Илюшкой занимается. -- С Илюшкой Вот это да! Меня-то тоже Илья зовут. -- Я помню, потому и открыл дверь. -- А что с Вашим сыном Может, я чем помогу -- Паралич обеих ног у него. Так на колясочке и возим. А ему уже десять лет. Как он дальше жить будет Илья вскакивает, бегает туда-сюда, будто в бреду повторяет: "Протезы-самоходы, протезы-самоходы..." Эврика бегает за ним, Николай смотрит с опаской. Заметив настороженный взгляд, поясняет: -- Помните, я Вам говорил, что в Фортунии, одному человеку продал свое Изобретение Это как раз и были протезы-самоходы! Подойдут ли они Вашему сыну Может, и подойдут. Но чтобы их смастерить, надо много разных инструментов, механизмов, материалов. Работы -- максимум на месяц. Но это если с утра и до ночи. А ведь мне и на жизнь зарабатывать чем-то надо, да и материалы денег стоят. Вы не подумайте! Ради ребенка я бы и бесплатно все сделал, но сейчас -- ни копейки за душой! Правда, прежде надо чертежи восстановить, но я это быстро... Николай, выкатив глаза, смотрит на Илью, соображает: "Сумасшедший, или нет" Наконец, решается: -- Материалы, какие скажешь, куплю, и аванс дам. Правда, небольшой, но на первое время хватит. Только смотри! Грех на твоей душе будет, если обманешь. Илья мелко крестится, не веря своей удаче, приговаривает: -- Ну что Вы, что Вы! Сделаю, вот Вам крест! Через месяц ходить будет! -- Значит, завтра в восемь утра жду тебя, поедем в город за твоими материалами. -- Некоторые механизмы только в столице купить можно, в райцентре их не найдешь... -- Напиши, что тебе нужно, я позвоню брату в Москву, он ради такого дела хоть боеголовки от ракет достанет, -- лезет в карман, вытаскивает потертый кожаный кошелек, отсчитывает несколько купюр среднего достоинства, протягивает Илье. -- На, на первое время. И помни: я тебе доверился от отчаяния. Подведешь, последним гадом будешь! Илья крепко жмет, потом долго трясет фермеру руку: -- Ни за что не подведу! Если бы Вы только знали, как меня выручили! Мой дом в Лопухове, зелененький такой, на окраине. А рядом баба Луша живет. И еще Захарыч. Мы там считай что втроем. Так что найдете. Правда, есть еще самогонщики, но я их не знаю. -- Ладно, разберемся. Езжай, а мне еще работать надо, повезу зерно в хранилище. -- Может, я помогу -- Нет, мы сами справимся. Ты лучше быстрее свои чертежи восстанавливай! Подпрыгивая, Илья бежит к мопеду, заводит его, мчится в райцентр. * * * Смеркается. Поднимая клубы пыли, Илья резко тормозит у дома. Отвязав от сиденья сетки, бежит к бабе Луше, кричит: -- Баб Луш, баб Луш! Врывается в ее дом без стука, старушка что-то жарит на сковороде: -- А, ну вот и ты. Как раз к ужину. А я тут нам картошечки пожарила. Разносолов-то нет, не обессудь. -- Что ты, ба, будут сегодня разносолы! Я работу нашел, да какую! Рассказывает взахлеб про встречу с фермером, достает из сеток свертки: -- Вот: хлеб, тушенка, килька в томатном соусе, копченая колбаса, конфеты и... эклеры с кремом! -- открывает сверток, там лежит что-то бесформенное. -- Правда, помялись немного, но ничего, я сейчас их поправлю, -- выравнивает эклеры до формы шариков, выкладывает на стол. -- Теперь мы не пропадем, я же говорил! Старушка взмахивает руками, ложка падает: -- Да как же это Тебе что ж, сразу денег дали Ты хоть честно их заработал -- Не волнуйся, ба, честно. Это -- аванс. Как только я для его сына протезы сделаю, он еще заплатит. Прямо сегодня ночью сяду работать, надо чертежи восстанавливать. Вот и карандаши купил, и линейки, и ватманы... Я пойду сбегаю за Захарычем, ты не против -- Ну что ты, конечно, иди. Илья выходит, старушка трогает дрожащими руками пирожные, смахивая слезу, тихо приговаривает: -- Эклеры... Сколько же я их не ела А как любила раньше! Думала, уж больше никогда не попробую... * * * За столом у окна, ссутулившись, сидит Илья, чертит. Большой лист ватмана освещает старенькая настольная лампа. Бобик, сладко зевнув, укладывается на подстилке у двери. Эврика, поцеловав Илью в затылок, тихо шепчет: -- С этим ты и без меня справишься. Полечу, попробую найти своих сестер. Вылетает в окно. Илья вздрагивает, озирается и снова углубляется в чертеж. * * * Эврика медленно летит над унылыми подмосковными городами. Что видит она Грязные облупленные коробки, называемые домами, одиноких стариков, доживающих свой век в умирающих деревнях, скотски пьяных, сквернословящих мужиков и баб, распивающих отраву под навесами покосившихся ферм и в поросших сорняками полях, "новых русских" в малиновых пиджаках и с килограммовыми золотыми цепями и крестами на бычьих шеях... Эврика плачет. Там, где она пролетает, идет дождь. Совладав с собой, дева роется в своих широких одеждах, пытаясь найти серебристый свисток, на звук которого должна прилететь Муза. Наконец, находит, дует в него. Раздается нежная, неуловимая человеческим ухом, прекрасная мелодия. Спустя время видит: на встречу ей летит Муза. Всхлипывая, дева обнимает сестру: -- Эврика, милая, ну как ты Да, вид у тебя потрепанный. Видно, у твоего подопечного дела не очень Хотя, что я спрашиваю Я ведь видела, как Фортуна прошлась по нему черным крылом. Представляешь, я ее как-то видела, она пролетала рядом, но я не успела догнать. Ну и скорость у нее! Несется, как метеор. Видно, хочет осчастливить всех поскорее. Знала бы она... Ох, ну что говорить! Впрочем, мне-то до нее мало дела, мне Слава нужна. Но она, мерзавка, так и не появлялась, сколько я не дула в красный свисток. -- А нам с Ильей очень нужна Фортуна. Но ведь звать ее бесполезно: все равно не услышит. А и прилетит, как бы хуже не стало. Хотя, знаешь, недавно моему герою и без ее крыла повезло: такого человека встретил! Хоть бы он его не обманул, а то ведь там, на острове, с ним такое приключилось! Давай приземлимся где-нибудь, я тебе расскажу... -- Нет, давай сначала полетим к моей подопечной, я сейчас не могу оставить ее одну. Сестры приземляются у столика уличного кафе в центре Москвы. За ним сидят две молодые женщины. Разговор явно нервный. -- Знаешь, Мила, ты просто идиотка! -- возмущается высокая красивая женщина с огненно-красными волосами. -- Такое предложение упустить! Эврика в шоке. Поворачивается к Музе: -- И это -- твоя подопечная Что у нее с волосами Муза в ужасе машет серебристыми рукавами: -- Что ты, что ты! Это -- ее сестра, а волосы у нее крашеные. Сейчас мода такая. Моя -- та, что сидит напротив. Славная девушка. Славная девушка пытается возразить сестре: -- Линда, это ты можешь работать где угодно. А я не могу. Ну не интересно мне писать о всяких там биржах-банках. Я в этом ничего не понимаю... -- Понимаю -- не понимаю! Какая разница Тебя же не просят писать собственные комментарии. Я вон тоже в изобретениях ничегошеньки не понимаю, но, тем не менее, -- редактор отдела в научном журнале. Вот и ты: обратишься к умным людям, возьмешь интервью, они тебе все популярно объяснят. -- Да, объяснят. Так, как им надо. Проходили уже: "Покупайте акции МММ, это очень выгодно!" А потом -- тысячи обманутых людей. Нет, мне это делать совестно. -- Ну, если тебе совестно, то сиди, кропай свои рассказики, которые никто никогда не опубликует. А от меня больше денег не жди. Нам с Гришей и так едва хватает, еще и тебя, недотрогу, тащи... -- Не надо меня тащить, я у тебя больше ни копейки не возьму! Мила резко встает, достает из кармана старенькой сумочки потрепанную купюру, кидает ее на стол и уходит. Муза и Эврика, взмахнув крыльями, летят вслед за девушкой. Та медленно идет по многолюдной улице, не замечая, что ее то и дело толкают, задевают локтями спешащие прохожие. У входа в метро, прямо на пыльном тротуаре, сидит грязный, замусоленный мужик в темных очках. Кажется, полутороногий. По крайней мере, вторая нога обрисовывается только до колена, а рядом лежит костыль. Мужик жалобно завывает: "Подайте слепому-одноногому на кусочек хлеба! Пода-а-а-а-йте..." и далее в том же духе. Муза начинает хлюпать носом: -- Ну надо же, до чего довели страну! Сколько нищих вокруг! Эврика изумленно поворачивается к сестре: -- Слава сказала бы: "ха, как бы не так!" Нищих-то предостаточно, да только этот инвалид будет побогаче многих. Смотри! Эврика подлетает к шапке нищего, наклоняется, вытаскивает из нее пару самых крупных купюр. Причем, это оказываются доллары. Мужик сдвигает черные очки на затылок, очумело наблюдает за пляшущими в воздухе дензнаками, потянув за укороченную штанину, высвобождает "остаток" ноги, резко встает, резво прыгает, пытаясь достать купюры, которые Эврика поднимает все выше и выше. Рядом собирается толпа, хохочет. Наблюдает за этой картиной и Мила. Эврика подлетает к девушке, незаметно засовывает ей в карман деньги. Муза возмущается: -- Эврика, я не узнаю тебя! Как ты можешь Я бы на месте Милы ни за что не взяла их! -- Ах, Муза! Раньше бы я тоже такого себе не позволила. Но если бы ты пережила то, что пережили мы с Ильей, то не упрекала бы меня. Как здесь говорят, с волками жить -- по-волчьи выть. А волков у них -- стаи. Они только маскируются под людей. -- Все равно, я прошу тебя, верни ему деньги, не уподобляйся им! Эврика, пожав крыльями, достает из кармана Милы деньги, но роняет их на тротуар. Девушка, увидев упавшие доллары у своих ног, поднимает их, подходит к замаскированному под нищего: -- Вот ваша милостыня, заберите. И как Вам только не стыдно людей обманывать! Мужик приплясывает на обеих ногах, скалится: -- Ой-ой, моралистка нашлась! Этих толстобрюхих не стыдно обманывать, они сами-то чем свои миллионы зарабатывают Таким же обманом. Только им не приходится сидеть целый день на грязных тротуарах в вонючих одеждах. Так что не надо, я свой хлеб честно отрабатываю -- с утра до ночи, да еще с одним выходным! У нас, нищих, вообще жизнь тяжелая: со старшими -- поделись, с коллегами -- места распредели, чужаков -- отвадь. Про профессиональные заболевания я уж и не говорю! Бывает, насидишься на морозе или в дождь, потом поясница знаешь как прихватывает А от вони, -- нюхает рукав засаленной, местами дырявой нейлоновой куртки, -- думаешь, легко избавиться Да никакие розовые масла и ароматические пены не спасают, хоть полдня в ванной парься! Так что перед отпуском приходится на фитомассажи ходить, чтобы приличные люди от тебя не шарахались. Какая-то бабулька выходит из толпы, вытирая платочком глаза, достает из кошелька последнюю мелочь, кидает в шапку. Мила отходит от толпы со словами: -- Да, такой народ только "МММ" и заслуживает. Легко обмануть того, кто сам хочет быть обманутым. Бабулька визгливо накидывается на Милу: -- А ты посиди вот так хоть пару дней, поймешь, по чем фунт лиха! Небось, сама-то работаешь в чистеньком кабинете с вентилятором! А он, бедолага... Не договорив, старушка вновь достает носовой платок. Мила не выдерживает, в сердцах бросает: -- А пойти поработать этот бедолага не пробовал "Нищий" возмущен: -- А это что, не работа Каждый зарабатывает, как умеет. Ну ладно, маскарад закончен. На сегодня. Отклеивает от лица пленку, придававшую ему безобразный вид, снимает и складывает в пластиковый пакет засаленную куртку и рваный свитер, отстегивает штаны цвета хаки. Остается в черной футболке и черных же фирменных джинсах, достает из кармана ключи от машины и идет по направлению к новенькой темно-синей "Volvo", напевая: "Сидит нищий в переходе и тоска в его глазах: он уже полгода не был на Канарских островах". Ехидно обращается к Миле: -- Милочка, мне на Кутузовский. Тебя не подвезти Девушка растерянно смотрит на молодого человека, отворачивается, спускается в метро. Муза с Эврикой пытаются влететь вслед за девушкой, но Музе тут же мнут крыло, она вскрикивает: -- Не могу! Долетим по воздуху, я ее дом знаю. Для меня это их метро каждый раз такое испытание! Я даже когда с Данте в Аид спускалась, такого страха не испытывала. Там все хотя бы чинно-степенно: тебе -- на сковородку, тебе -- в котел, а тут!.. Представляешь: все давят друг друга, только чтобы залезть внутрь этих змей-поездов и проехать по страшному темному туннелю и еще деньги за это платят. Жуть! -- Серебристые одежды Музы дрожат, она вновь готова всплакнуть. -- Помогла бы ты им изобрести что-то более романтичное. Куда твой Илья смотрит Эврика утешает: -- Успокойся, сестрица, береги нервы. И пойми: в больших городах и земли свободной мало, и времени у людей. На метро они быстрее доедут до своих домов. Но скоро на окраинах поезда пойдут по улицам, а еще через некоторое время люди будут летать на вертолетах и на воздушных шарах. Правда-правда, так и будет! Кстати, еще совсем недавно метро было для них прогрессом. Муза реагирует уже почти спокойно: -- Помилуй, Отец, по мне уж лучше пьяный извозчик. Хотя бы живая душа, есть о чем поговорить и даже попеть можно... А кстати, не загулять ли нам по случаю встречи Эврика, впервые за время пребывания на Земле, смеется: -- Ну, если только по поводу встречи, и только по чуть-чуть. Ты же знаешь, я не люблю, когда мой ум теряет остроту. -- А я, глядя на жизнь в этой постперестроечной России, все время хочу напиться. Эврика подозрительно смотрит на Музу, та краснеет: -- Нет, что ты, не подумай чего дурного, я девушка порядочная! Иногда бывало, но только по праздникам, когда к Миле гости приходили... -- Смотри, Муза, а то пожалуюсь Отцу. Муза машет серебристыми крыльями: -- Ни-ни, что ты! Только по чуть-чуть, и только за встречу. Надо же нам все обсудить... -- Ну, хорошо. Куда полетим -- Да вот хоть в Нескучный сад. Там так прекрасно, особенно вечером! Как раз смеркается. Всюду по Москве загораются фонари и яркие неоновые вывески. Эврика вздыхает: -- Красота! Не то что у нас в Лопухово -- ни одного фонаря не горит даже на станции. Только стемнеет, хоть с факелом ходи, как в средние века. У них в деревнях, кстати, даже туалеты все еще на улицах: деревянные ящики такие, типа гробов, но только вертикально стоят. Заходишь в него, а там внизу -- дырка. Ну, вот они туда и того... Амбрэ стоит, скажу тебе! Куда там утреннему нищему. Муза морщится, вздыхает: -- Ах, как это не романтично! Хотя вспомни, как ужасно пахли прически- этажерки у высокородных дам в прошлые века. Особенно на вторую неделю после укладки... А помнишь, -- Муза уже смеется, -- на королевском балу из прически баронессы де Жавузак выскочила мышка и побежала по шее прямо в декольте Эврика улыбается, тоже вспоминает эту историю: -- Да, король тогда схватил мышку за хвостик и отдал распоряжение повесить несчастную в назидание всем... Муза цитирует слова почившего несколько веков назад монарха, причем, его голосом: "То, на что покушалась эта тварь, могу себе позволить только я... и муж баронессы!" Так, за веселыми воспоминаниями, сестры подлетают к Нескучному саду. Прихватив со стойки бара пару фужеров и бутылку красного вина, усаживаются за столик на берегу небольшого прудика, по которому плавают несколько катамаранов и лодочек. Эврика рассказывает о приключениях Ильи. Муза внимательно слушает, нюхает вино маленькими порциями, серебристые слезки текут по ее щекам. Эврика заканчивает печальное повествование: -- ...И вот я решилась оставить его ненадолго, чтобы увидеться с тобой и посоветоваться, как ему помочь. А теперь, увы, вижу, что и ты нуждаешься в помощи. -- Знаешь, хоть ты и Эврика, а идея -- у меня. Надо звать Славу. Как говорится, два ума хорошо, но лучше соображать на троих... В порыве эмоций захмелевшая Муза взмахивает серебристым крылом, задевает им сидящего рядом коротко стриженого молодца с тыквенной головой на бычьей шее. Подняв стакан, тот начинает цитировать Омара Хаяма: -- "Да пребудет со мною любовь и вино, будь что будет -- безумье, позор, все равно! Чему быть суждено, неминуемо будет. Но не больше того, чему быть суждено..." Его подруга, длинноногая худющая блондинка, громко аплодирует; "тыква" гордо, во всеуслышание, сообщает, что придумал это только что сам. И поясняет: -- Меня Муза посетила! Вообще-то со мной это бывает, особенно когда выпью. Недаром говорят, что истина в вине! Подруга аплодирует еще громче, целует его в макушку: -- Я всегда говорила, что ты, Митенька, очень, очень талантлив! Митек самодовольно улыбается, длинноногая снова целует его в макушку. * * * Сестры, развеселившись, решаются вызвать Славу: громко и продолжительно дуют в красные свистки. Налетает ветер, за стол приземляется жгучая брюнетка в алых одеждах: -- Ну, привет! Чего разорались Отвлекли меня от такого дела! Присматривается к сестрам: -- Э, да вы захмелевшие! Ну, ладно, прощаю. Чего пьем, вино Нет, я, пожалуй, хряпну водочки. Слава подлетает к соседнему столику, коснувшись алым крылом макушки "тыквы", забирает у него рюмку с водкой. Шея Митька багровеет, набычившись, он поворачивается в сторону дев: -- Я не понял, в натуре! Вдруг круглое лицо растягивается в улыбке, Митек резко встает, делает неуклюжий реверанс, тяжеленный мобильник "Benefon" выскальзывает из кармана, падает на ногу блондинки, та взвизгивает. "Тыква", не заметив потери, подсаживается к девам: -- Не помешаю Такие прекрасные девушки, и в одиночестве! Может, вместе повеселимся Водочки, шампанского, шашлычка Муза и Эврика застенчиво молчат, Слава, одним махом вынюхав рюмку водки до дна, лучезарно улыбается "тыкве": -- Можно еще немножко водочки. А ты ничего, люблю крупных блондинов, -- внимательно рассматривает Митька. Тот польщенно улыбается: -- Как же я вас раньше не заметил Давно вы тут А как вас зовут Отвечает только Слава: -- Меня зовут Слава, а они -- мои сестры. Впрочем, это неважно. Митек делает заказ ошалевшему официанту на четыре персоны, подруга "тыквы" сначала -- в растерянности. Потом она быстро наклоняется, поднимает упавший мобильник, кому-то звонит: -- Алле, Гусь, привет! Копец нашему конкуренту. Вызывай скорую и телевизионщиков. Только срочно, слышишь.. Потом все поймешь, сейчас некогда объяснять. * * * Муза все больше хмелеет с новой порции вина, Митек благодушно веселится, Слава -- в ударе: -- А хочешь, я тебя прославлю "Тыква" скалится: -- Конечно! А ты можешь -- Легко. Давай мы тебя сделаем известным политиком. -- Здорово! Давай депутатом, у них -- неприкосновенность... Слава поворачивается к Музе: -- Услуга за услугу, сестрица. Ты поможешь Митьку произнести складную речь, а я, так и быть, помогу твоей Милочке. Идет Эврика вскакивает: -- Слава, как ты можешь Какой из него депутат Посмотри внимательно, у него же на лбу написано "10 лет строгого режима"! Слава зычно хохочет: -- Вызвали, так не мешайте мне развлекаться! Кого захочу, того и прославлю! Ну как, Муза, поможешь Вздохнув, Муза поворачивается к Митьку, проводит по его голове серебристым крылом. Вечер в Нескучном саду взрезают тревожные звуки сирены. К бару подъезжают машина "Скорой помощи" и местами битая "Нива". Из первой выскакивают люди в белых халатах, из второй -- три парня, один из которых тут же начинает устанавливать лампу с ярким светом, второй настраивает видеокамеру, а третий достает микрофон. К этой группе товарищей, восьмеркой переставляя длинные ноги, подбегает подруга "тыквы": -- Вы представляете, вот уже полчаса, как мой приятель отсел за пустой соседний столик, и сам с собой ведет какие-то разговоры, смеется, делает заказ на четыре персоны! Блондинка рыдает, бармен подтверждает ее слова. Человек в белом халате, устало: -- Понятно, белая горячка. Фамилия-имя-отчество больного, место работы Телевизионщик издает крик Тарзана: -- Да это же гендиректор фирмы "Атас и Ко"! Вот удача! Давай, Витек, пишем! Осветитель освещает столик, за которым сидит "тыква", оператор снимает, корреспондент комментирует, держась от Митька на почтительном расстоянии: -- Сегодня вечером в Нескучном саду было явно не скучно. Здесь в очередной раз подтвердил свою скандальную репутацию известный бизнесмен, гендиректор фирмы "Атас и Ко" Дмитрий Атасов. Обращается к блондинке: -- Мадам, расскажите нашим телезрителям, что произошло Блондинка хрустит пальцами: -- Мы сидели, спокойно общались. Митенька, конечно, как всегда выпивал. И вдруг с ним что-то произошло. Он ка-а-ак вскочет, -- делает круглые глаза, -- ка-а-ак прыгнет за соседний столик! И вот уже полчаса сидит там, сам с собой разговаривает, смеется, -- подруга хлюпает носом, -- заказ сделал... на четыре персоны! Последние слова блондинки кивком подтверждает бармен. Корреспондент, в камеру: -- Факт, как говорится, налицо: рассудок покинул господина Атасова окончательно. И потому возникает резонный вопрос: можно ли умалишенному доверять поставки военной техники для нашей армии Ответ, как говорится, напрашивается сам собой. Муза, Эврика и Слава с любопытством наблюдают за этой сценой. Митек, улыбаясь, вразвалочку направляется к телевизионщикам: -- Ты, пустобрех, чего мелешь -- хватает мощной рукой корреспондента за горло. Санитары пытаются оттащить Митька, но беспомощно виснут на его руках. -- Признавайся, гаденыш, тебя подослал мой конкурент Гусь Колись, а то задушу! Осветитель светит, оператор снимает, корреспондент барахтается, Митек его резко отпускает, рычит: -- Пиши, гаденыш, и чтоб сегодня же в ночных новостях это было! -- оправляется. -- Дорогие россияне! Все пасквили, направленные на меня, направлены и на вас. Кое кому -- и я знаю кому -- не выгодно, чтобы у нас была крепкая, боеспособная армия. Интригами и ухищрениями конкуренты пытаются вырвать из моих чистых рук в свои грязные лапы такое государственно-важное дело, как поставка военной техники для нашей армии. Вот и этот спектакль подстроен специально для того, чтобы скомпрометировать меня. Сегодняшняя гнусная ис-синуация, простите, инсуну... Короче, подстава (иначе и не назовешь) побудила меня обратиться к вам, используя этого продажного журналиста. Пусть хотя бы раз он донесет до вас голос правды. Дорогие россияне! Страна ввергнута в пучину криминальных разборок, грабежей, заказных убийств. Веские основания опасаться за свою жизнь есть не только у обложенных данью рэкета бизнесменов и политиков. Увы, но разбушевавшийся криминал опасен и для безобидных простых граждан, стариков и детей: никогда не знаешь, что у наркомана и бандита на уме. Дорогие россияне! Скоро выборы. Посоветовавшись с группой своих товарищей, я решил баллотироваться в депутаты, чтобы защитить вас, дорогие мои, -- картинно раздвигает руки. -- Я надеюсь, здравый смысл не подведет вас, и вы сделаете единственно правильный выбор -- проголосуете за меня. Я очищу улицы наших городов от всякой скверны! Слава громко аплодирует. Присутствующие в изумлении. Смотрят на столик, за которым сидят сестры, но никого не видят. Аплодисменты продолжаются. Митек картинно кланяется, утирает со лба пот: -- Я все сказал. Туши свет. И помни: сегодня в ночных и завтра во всех утренних и дневных новостях! Иначе прощайся с профессией -- вырву язык, понял Митек разворачивается, снова садится с девами, тихо шепчет: -- Во я выдал! Как по маслу. А ведь раньше вообще двух слов связать не мог. Здорово, спасибо. Стану депутатом -- добро пожаловать в любое время. Все сделаю для вас! Особенно для тебя, -- панибратски треплет Славу по алому крылу. -- Ну ладно, мне пора, пока. Слава прихорашивается: -- Мне тоже пора. Пока, сестрицы! Муза хватает Славу за крыло: -- Как это "пока" Ты ведь обещала мне помочь! -- Да-да, я помню. Но сейчас мне некогда, надо срочно вернуться в Актюбинск, у меня там дело брошено на пол-дороге. Скоро мы вернемся в Москву, тогда и загляну. О"кей Слава взвивается в темное небо странными зигзагами, задевает за линию электропередач, громко ругается. Эврика хихикает. Бармен, наблюдая за искрящимися электропроводами, в растерянности роняет и разбивает стакан. Муза, грустно: -- Вот, как всегда! Наломала дров и улетела. А бедные люди -- расплачивайся. Представляешь, каково им придется с таким депутатом А он им станет, я не сомневаюсь. Эврика, удрученно: -- Я тоже не сомневаюсь. Ничего не скажешь, хорошо погуляли. Ну, что, по домам -- Как ты полетишь на ночь глядя в свое Лопухово Сама говоришь, там ни одного фонаря. Еще разобьешься! Лучше к нам с Милой, тут не очень далеко. Эврика соглашается. Сестры, виляя, взмывают в небо. * * * Ночной ветерок освежает. Вскоре девы приземляются на балкон одной из квартир на окраине Москвы. Дверь в комнату распахнута. Муза по-хозяйски заходит в нее, но тут же отпрыгивает назад, наступает Эврике на ногу. Та вскрикивает: -- Ты что -- Кажется, я ошиблась адресом. Пойди разберись: эти новостройки так похожи одна на другую! Ладно, ночи пока теплые, переночуем на балконе, а утром я найду Милин дом. -- Ну ты даешь! Может, этаж перепутала Ты хоть помнишь: какие у нее шторы -- Шторы похожи, и этаж тоже пятый. Но вот дом... Посмотри сама. Эврика садится на перила балкона, смотрит вокруг: -- Да, действительно, все как один! -- То-то и оно. В комнате раздается телефонный звонок. Слышен мужской голос: -- Алле, Гриша, ты Как там Актюбинск Выгорело дельце -- слушает ответ. -- Ты давай, пошустрее там. А Возвращайся, говорю, поскорее: надо срочно патентовать твои протезы-самоходы. Иначе как бы конкуренты не опередили! Я уже и спонсора почти нашел. Только тебе самому надо с ним встретиться. Эврика вздрагивает, тихо проходит в комнату, прислушивается к разговору. Он продолжается еще некоторое время, затем мужчина кладет трубку. Эврика возвращается на балкон: -- Вот это мы прилетели! Муза, уже задремавшая, встряхивается: -- А Что такое Эврика, шепотом: -- Этот мужчина, -- кивает в сторону комнаты, -- только что разговаривал с каким-то Гришей из Актюбинска о патенте на изобретение протезов-самоходов. Я уверена, что речь идет об изобретении моего Ильи. Помнишь, я тебе рассказывала Эврика мечется по балкону, заламывает крылья: -- Что делать Что делать Как найти этого Гришу Кто он такой Муза, часто моргая: -- Гриша, говоришь Актюбинск -- задумывается. -- Слушай, кажется, сходится: у сестры моей Милы (ну той, красно-крашеной) мужа зовут Гриша. И недавно он уехал в Актюбинск. А жена его, сестра Милы, -- редактор журнала "Есть идея!" Эврика перебивает: -- А-а! Это того самого, куда мой Илья отправлял рукопись, но ему не ответили... Муза, нетерпеливо: -- Не перебивай, сама собьюсь. Так вот: Гриша этот в прошлом -- инженер, причем, весьма посредственный. Сейчас он занимается тем, что скупает за бесценок, или даже ворует, разные изобретения. У него есть небольшая фирма, на которой потом все эти жучки-ролики-ходики производят. Я, честно говоря, раньше на это и внимания не обращала, просто слышала разговоры Милы с сестрой. Но когда ты в первый раз сказала о протезах-самоходах, я вроде бы что-то вспомнила, но потом опять забыла. И вот сейчас этот Гриша -- в Актюбинске. Теперь я понимаю зачем... -- Я тоже. А еще... еще в этот Актюбинск улетела Слава. Чуешь, чем пахнет Муза задумывается: -- Да, нелегко придется твоему Илье. Надо опять вызывать нашу взбалмошную сестрицу, объяснять, что к чему. Эврика, со слезами на глазах, качает головой: -- Нет, сейчас не надо этого делать. Если она и прилетит, то раскричится на весь дом, и только хуже будет. Подождем. Она же сказала, что скоро вернется в Москву. Только ты уж теперь не зевай, слушай все разговоры Милы с сестрой в оба уха. Ладно -- Ладно то ладно, да ведь они днем поругались. Сама же видела. Сестры вздыхают и, свернувшись калачиком, укладываются на соломенной подстилке. * * * Яркий луч солнца, прорезав сине-серое облако, будит сестер. Встряхнувшись, они поднимаются. Муза заламывает крылья: -- Ой, что же мы вчера натворили Эврика, спокойно: -- Если уж кому и горевать, так это нам с Ильей. Но все к лучшему: если бы мы сюда не залетели, то не узнали о Грише-проходимце. А сейчас давай думать, что делать дальше. Предлагаю для начала найти квартиру твоей Милы. Муза кивает, сестры вылетают с балкона, кружат над спальным районом. Наконец, Муза замечает на одном из балконов большую пальму: -- Вот здесь, точно! Ее балкон -- под тем, на котором стоит пальма! -- Что ж ты вчера, забыла об этом -- Нет, я помнила. Просто это -- передвижная пальма. Соседи ее на ночь убирают в комнату, а утром снова выставляют на солнце. Эврика в недоумении молчит. Сестры приземляются, Муза осторожно входит в открытую балконную дверь, машет Эврике. Говорит шепотом: -- Прилетели, наконец. Но -- тихо: она еще спит. Пошли на кухню. Садятся за кухонным столиком, чистят перья. Муза, горестно: -- В конце концов, Слава теперь -- моя должница. Давай я ей скажу, чтобы вместо помощи Миле она отказалась от этого Гриши -- Муза, ты слишком плохо думаешь о нашей сестре. Да, она эгоцентрична, но совесть у нее есть. Надо только объяснить, каков подлец этот Гриша, и она сама поймет, что надо делать... -- Больно-то вчера она нас послушала, когда мы ей говорили об этом жулике Митьке! -- Ну, это она сделала во хмелю и назло нам, что оторвали ее от важного дела. Но у меня есть идея: нашепчи-ка своей Миле всю эту историю -- про Илью, протезы-самоходы, Гришу. Пусть помирится с сестрой и выяснит: что это за фирма, как воруются изобретения. Она все это напишет, и наверняка какая-нибудь газета опубликует. А мы потом Славе эту статью и предъявим: на, мол, смотри, каков твой протеже! Муза целуют Эврику в щеку, подпрыгнув, летит в комнату, гладит спящую Милу серебристыми крыльями, что-то ласково нашептывает ей. Эврика подглядывает в щелку двери. Девушка ворочается, потом открывает глаза, садится на кровати, долго смотрит в одну точку, проводит по глазам рукой. Размышляет вслух: -- Вот это история! А что, если ее описать Только сначала надо все выяснить. А для этого, -- вздыхает, -- для этого надо помириться с Линдой. -- Но не будет ли это предательством.. Долго размышляет, наконец, решает: -- Нет, не будет. Гриша обманывает честных людей. А Линда, наверное, всей подоплеки дела и не знает. Она хоть и эгоцентрична, но совесть у нее есть... Эх, как бы узнать, действительно ли существует на свете чудак-изобретатель Илья, или это только сон.. * * * Мила подходит к телефону, набирает номер сестры, на том конце провода отвечает заспанный голос Линды: -- Кому не спится в такую рань -- Привет, это я, Мила. -- Привет. Ты чего это спозаранку Или передумала насчет того предложения -- Нет, насчет предложения не передумала, туда я не пойду. Но я хочу с тобой помириться. И еще... Слушай, твой Гриша уже вернулся из Актюбинска -- Нет, через пару дней прилетает, а что -- Давай встретимся. У меня к тебе серьезный разговор, можно я приеду -- Приезжай, если хочешь. Мила кладет трубку, наскоро собирается, едет к сестре. Муза и Эврика летят вслед за девушкой. * * * Линда, в шелковом алом халате, готовит тосты. Вся квартира насыщена кофейным ароматом. Мила, отхлебывая маленькими глотками обжигающий черный напиток, решается начать разговор: -- Ты уверена, что твой Гриша честно выкупает изобретения Линда вспыхивает: -- Конечно! Что за дурацкий вопрос! -- Нет, ты не кипятись так сразу. Скажи: что ты об этом знаешь -- Ну, вот сейчас в Актюбинске нашлась какая-то старушка, у которой остались чертежи сына. Он ей заплатит за них аж три ее пенсии. Потом это изобретение опробуют на Гришиной фирме и, если оно годится, пустят в производство. -- Три пенсии, с ума сойти можно! Ты считаешь, это справедливо Ведь фирма потом получит огромные барыши с этого изобретения! -- А если нет И, по-твоему, лучше, чтобы оно пылилось в старом чулане, а потом вместе с ним сгорело или сгнило Государству это уже давно не нужно. Так что наоборот, Гриша делает доброе дело: не дает пропасть народным умельцам и доводит до ума их фантазии! Но почему вдруг тебя это заинтересовало -- Статью пишу. Про народные таланты и их никчемность в нашем мире. -- Вот оно что! И, по-твоему, такие, как Гриша, -- злодеи -- Линда, ну что ты за человек Я же к тебе по-хорошему. Мне просто нужна информация. Неужели нельзя помочь родной сестре -- Ладно, спрашивай. -- А что ты слышала о протезах-самоходах Линда задумывается. Вспоминает: -- А ведь что-то слышала. Вернее, читала. Ага: от какого-то чудака-самоучки пришло письмо в нашу редакцию, я его еще Грише показала, мы вместе посмеялись, а потом и забыли. -- И даже не ответили ему -- Мало ли сумасшедших в редакцию пишет, всем отвечать У нас и специальная ссылка есть: "Рукописи не возвращаются и не рецензируются". -- Удобно, ничего не скажешь... И письма, конечно, вы выбрасываете в мусорное ведро -- Не все. Иногда самые любопытные Гриша откладывает. Как он говорит, для истории. Кстати... По-моему, это письмо он как раз-таки отложил. Я даже конверт помню, он почему-то был синего цвета, а не белого. И почерк такой странный: строчки вверх ползли. Я как конверт увидела, так сразу поняла, что шизик писал. -- И этот архив у вас дома -- Где ж еще, конечно. В редакции и так завал. Если хочешь, поройся в кладовке, там этих писем -- несколько ящиков... Линда подозрительно смотрит на Милу: -- А ты откуда узнала о "самоходах" -- Сон приснился. Шучу. Просто этот человек -- действительно гениальный изобретатель. Я хочу его найти и написать о нем статью. -- Понятно. Ну ладно, иди, ройся. А я пока займусь собой. Мила открывает первый попавший под руку картонный ящик и тут же находит синий конверт. С изумлением обнаруживает на нем фамилию отправителя -- "Илья Лопухов". Дрожащими руками прощупывает содержимое конверта, трясет его. Выпадает лишь один листочек в клеточку, неровно вырванный из школьной тетрадки. Выйдя на свет, Мила читает: "Уважаемая редакция! Простите, что отрываю вас от работы, но, может быть вам будет интересно мое изобретение -- протезы-самоходы. Прилагаю чертежи на 14-ти стр. и буду очень благодарен за ответ. С наилучшими пожеланиями, Илья Лопухов". Линда еще раз трясет и прощупывает конверт, но он пуст. Мила бежит к сестре, на ходу кричит: -- Линда, Линда! Я нашла его! Сестра, накручивая челку электроплойкой, выглядывает из ванной: -- Ну, чего разоралась Нашла, и слава богу. Довольна -- Нет, ты только посмотри: конверт пуст! Он, изобретатель, пишет, что прилагает чертежи, но их нет. Ты уверена, что никто их не брал -- Конечно, уверена. Если бы они представляли интерес, Гриша связался бы с этим изобретателем. -- Но куда же они делись Конверт-то пуст! Линда отдергивает плойку: -- Вот, черт, кажется, сожгла из-за тебя челку! Отстань ты с этими чертежами! Нет -- значит и не было. Не думаешь же ты, что Гриша их прикарманил Линда с озабоченным видом щупает волосы, Мила задумчиво смотрит на сестру. Решает пока не говорить ей о своих подозрениях: -- Ладно, занимайся своими делами, а то я тебе только мешаю. Я, пожалуй, пойду. -- Угу, захлопни дверь. Эврика, Муза и Мила медленно спускаются по лестнице, пытаясь прочесть обратный адрес на конверте. Разобрав название улицы, Мила гадает, в каком это районе Москвы. Выйдя из подъезда, замечает напротив киоск Союзпечати. Унылая продавщица в больших круглых очках обращает на Милу внимание только после того, как пересчитана вся мелочь в кассе и выровнены все кипы газет. Девушка покупает карту Москвы, садится на скамейку, находит нужную улицу. Наконец, обнаруживает ее в районе метро "Рязанский проспект". * * * Притопывая на месте от нетерпения и удивляясь своей удаче, Мила жмет на кнопку звонка у двери, обитой черным, местами поцарапанным, дерматином. Слышится шарканье ног, поворот ключей. Женский голос спрашивает: -- Кто там -- Я -- из газеты и хотела бы поговорить с Ильей Лопуховым. Он дома Дверь приоткрывается, в узкую щель с любопытством смотрит моложавая миловидная женщина: -- А зачем он Вам -- Я статью пишу. Об изобретателях. И хотела бы с ним побеседовать. Дверь закрывается, потом открывается снова. Хозяйка радушно приглашает войти, с порога стрекочет: -- Вас, милочка, как зовут -- Мила. -- О, как замечательно! Понимаете, Ильи дома нет. Он уже давно здесь не живет. Сначала в Фортунию поперся. Думал, чудак, что заработает там. А я все нервничала, нервничала. Ну, Вы меня понимаете: ведь уехал, ничего не сказал. Что я только не передумала за это время! А потом привез конверт с газетными вырезками, сказал, что там -- тысяча долларов. Представляете Совсем ума лишился. Я, конечно, вся на нервах была, вот и выгнала его. Так что он уехал. Мила, растерянно: -- Куда уехал -- Точно не знаю, но, скорее всего, в свое Лопухово. Больше ему деваться некуда. Денег-то -- ни шиша с собой не было. Если не наврал, конечно. Ну, а я и рада, что так все вышло. Я ведь через Службу знакомств себе такого немца нашла, закачаешься! Правда, на двадцать лет меня старше, но зато у него свой бизнес, машина красивая, дом в Баварии и главное -- по-русски говорит! У этого Ганса какие-то дальние предки в России жили. Он мне уже три письма прислал, а скоро и сам в Москву приедет, лично знакомиться. Так что если Вы Илью найдете, скажите, что надо с разводом поторопиться. Пусть он позвонит мне, или подъедет как-нибудь. Передадите Мила, в растерянности: -- Ладно, передам. А где это Лопухово, как туда доехать Хозяйка достает карту Московской области, подробно объясняет, как добраться до Лопухово. Эврика -- Музе, шепотом: -- Полетели своим ходом, проветримся. Муза кивает, сестры вылетают в окно. Мила прощается с хозяйкой, едет на вокзал. * * * Уже смеркается. Мила, еле передвигая ноги, подходит к покосившемуся столбу с табличкой "Ло..хово". Долго стоит перед ней, считает недостающие, видимо, стертые местным юмористом, буквы. Понимает, что это и есть Лопухово. На улице не видно ни одного человека, лишь где-то вдалеке лает собака. Мила решает идти на лай. Подходит к старенькому, но ухоженному и, видимо, жилому дому. В палисаднике, согнувшись, ковыряется в земле древняя старушка. Девушка, прокашлявшись, кричит: -- Здравствуйте! Старушка, вздрогнув, поднимает голову, с трудом распрямляется: -- Здравствуйте, Вы кого ищете -- Илью Лопухова. Не подскажите, где его дом -- А Вы кто ему будете -- Я... В общем, я журналист из Москвы, хочу написать о нем статью. -- Правильно, давно пора. Да Вы заходите, он скоро должен вернуться, в район поехал, за покупками. А то к нам продуктовая лавка стала вообще только раз в месяц приезжать. Уж и не знаю, что бы мы делали без Ильи Просто Бог его нам послал на старости лет. -- А Вы его бабушка -- Нет, соседка. Хотя можно сказать, почти что дальняя родственница. Старушка задумывается, Мила с любопытством ее разглядывает, решается задать вопрос: -- Вы, наверное, в молодости артисткой были Бабуля смеется: -- Почему это Вы решили -- Просто Вы не похожи на наших сельских старушек: и спину до сих пор держите прямо, и прическа у Вас, и лицо... Такие лица бывают или у артисток, или... -- Мила мнется, -- в общем, такого выражения лица обычно у русских не бывает. Старушка вздрагивает: -- Вы с чего это взяли Русская я. Зовут меня баба Луша. Считай, всю жизнь прожила в Лопухово, школьной учительницей работала. Мила чувствует напряжение в голосе старушки, пытается сгладить неловкость: -- Ах, учительницей! Ну, конечно. У старых учителей тоже встречаются такие одухотворенные и приветливые лица. И какой предмет Вы преподавали -- Да почти что все. У нас в деревне ребята только до третьего класса учились, а потом уже ездили в район. Старушка наливает Миле ароматный липовый чай, рассказывает о жизни в деревне. Наконец, слышится шум мотора. Лицо бабы Луши светлеет, она улыбается: -- А вот и Илья-кормилец едет, его мопед. Подняв клубы пыли, Илья тормозит у калитки, отвязывает от багажника две холщовые сумки, проходит в сад, с удивлением смотрит на гостью. Баба Луша знакомит Илью с Милой, девушка объясняет цель своего визита. Илья отмахивается: -- Скажете тоже, какая еще статья Не о чем рассказывать, я пока только лишь чертежи восстанавливаю. Вот когда мальчик, для которого я эти протезы-самоходы делаю, сможет ходить и бегать, тогда и приезжайте. Мила расстроена: -- Раз так, то ладно, приеду позже. А когда примерно Вы их сделаете -- Надеюсь, через месяц. По крайней мере, я обещал фермеру, что через месяц его сын будет ходить. -- Что ж, спасибо и на этом. Ну, я поеду, пожалуй. Баба Луша машет руками: -- Куда это Вы на ночь глядя поедете Оставайтесь у меня, я постелю Вам на печке, там так сладко спится! Илья присоединяется к уговорам, Мила соглашается. Вспоминает, что у нее к Илье есть поручение. Начинает смущенно: -- Вы знаете, а ведь у меня есть новость от Вашей жены... Илья реагирует с улыбкой: -- Насчет развода, что ли Девушка кивает. Илья, все также улыбаясь: -- Ну, раз хочет развода, значит, нашла кого-нибудь. Я очень рад. Главное, чтобы человек был хороший. А то ведь, что я за муж Денег не зарабатываю, шубу норковую купить не могу. А она о ней всю жизнь мечтает. Так что Мариша просила передать Мила, спокойнее: -- Она просила Вас позвонить или приехать как можно быстрее. -- Вот завтра с утра мы вместе с Вами и поедем в Москву. Мопед есть, так что до станции доберемся без проблем. Илья прощается, уходит домой. Мила укладывается на печке, укрывшись лоскутным, пахнущим травами, одеялом. Ей снятся баба Луша в роскошном бальном платье, поверх которого накинут норковый палантин, и две странные девушки: одна -- в искрящихся воздушно-серебристых одеждах, а другая -- в шелковой тунике медного цвета... Правда, бабу Лушу во сне все почему-то зовут баронессой, а девушки очень ловко летают по воздуху. Муза, свернувшись в клубочек, причмокивает и посапывает в ногах у Милы. * * * Едва посветлело небо, в кухне-столовой начала стучать кастрюльками баба Луша. Мила, блаженно улыбаясь, открывает глаза. Ей не хочется, чтобы ушел сладкий сон, приснившийся этой ночью. Бабуля с Милой пьют ароматный чай с немного кисловатым, но очень вкусным вишневым вареньем. Входит Илья: -- Утро доброе! Ну что, Мила, пора ехать на станцию. Если на эту электричку опоздаем, то следующая пойдет только в полдень. На прощание Мила долго держит в своей ладони старческую, но удивительно изящную руку бабы Луши. Тут ей приходит в голову идея, девушка расстегивает молнию вместительной сумки из плащевой ткани: -- Очень прошу, разрешите мне Вас сфотографировать вместе с Ильей Старушка смущается, но после совместных уговоров Милы и Ильи соглашается. Мила делает несколько кадров, довольная, прячет фотоаппарат в сумку, поясняет: -- На память. Не часто встретишь таких людей, как Вы. * * * Мопед мчится к станции. Мила, крепко вцепившись в костлявые плечи Ильи, бормочет молитву. Наконец вдали появляется полуразвалившееся здание железнодорожной станции. Спустя пять минут Илья тормозит у покосившейся, облезлой будки станционного диспетчера, стучит в темное от копоти маленькое зарешеченное окошко: -- Михалыч, ты сегодня дежуришь Через минуту дверь со скрипом открывается, на порог выходит взлохмаченный, заросший щетиной мужчина неопределенного возраста в некогда ярко-оранжевой, но уже лет пять как не стиранной, железнодорожной фуфайке: -- А, это ты Илья! Ну, здорово. Илья достает из-за пазухи чекушку самогонки, протягивает мужику: -- Мне тут в Москву надо. Не покараулишь мой мопед Может, сегодня вечером вернусь, а, может, и попозже. Михалыч, обнажая беззубую челюсть в подобии улыбки, берет чекушку: -- Конечно, какой вопрос! Будь спок! Уже подъезжая к Москве, Мила вспоминает, что у нее есть еще один вопрос: -- Илья, скажите, а Вы отправляли чертежи протезов-самоходов в редакцию журнала "Есть идея!" -- Да, было дело. Но они мне ничего не ответили. -- А Вы точно помните, что, помимо письма, вложили в конверт и сами чертежи -- Конечно! Я еще подумал, что ватманы в конверт не поместятся, и поэтому сделал все чертежи на кальке. А что Мила задумывается: -- Пока не знаю. Надо подумать и все проверить. В следующий раз, когда встретимся, может, я Вам и расскажу кое-что очень интересное... Но только в обмен на интервью, договорились Илья улыбается простодушной, детской улыбкой: -- Договорились. Надеюсь, что к тому времени я смогу продемонстрировать самоходы на деле. * * * Офис в старинном особняке в центре Москвы: белые обои, репродукции картин известных художников, искусственные пальмы и папоротники, лестницы под мрамор, черные диваны с обивкой под кожу. На второй этаж поднимается широкоплечий высокий холеный мужчина средних лет, чуть впереди него вышагивает дева в алых одеждах. Парочка входит в просторную приемную. Навстречу вошедшим из-за стола поднимается секретарша: -- Господин Прикарманов Гость важно кивает. Секретарша, будто ходули переставляя длинные ноги, едва прикрытые короткой юбчонкой, с трудом открывает массивную дверь с табличкой "Атасов Д.С.": -- Дмитрий Степаныч, к Вам господин Прикарманов. Получив "добро", гость входит в кабинет. Его хозяин, уже знакомый Славе Митек (на сей раз, однако, не заметив свою благодетельницу) радушно раскрывает объятья: -- Наслышан-наслышан! Рад познакомиться с Вами лично. Говорят, Вы прямо таки новоявленный гений. Радует, что Вы еще не в Америке, а то они все наши мозги отсосали. Я, знаете ли, собираюсь баллотироваться в депутаты на следующих выборах, и такие люди, как Вы, мне очень нужны! Я всегда говорил, что земля русская полна народными умельцами. Вас ведь Григорием Семенычем звать-величать Ну, присаживайтесь, давайте все спокойно обсудим. Чай, кофе, коньяк Прикарманов, проваливаясь в мягкое кресло: -- Кофе, если можно. Секретарша приносит две малюсенькие чашечки с ароматным кофе и бутылку "Henessy". Атасов, вылив кофе в горшок с искусственной пальмой, наливает в чашку коньяка. Раскинувшись, барским жестом дает отмашку: -- Ну, к делу. Что Вы можете предложить Прикарманов, раскрывая дорогой кожаный кейс: -- У меня есть множество различных научных разработок, которые представляют интерес и для оборонки, и для разведки, и для медицины. Я бы хотел начать с последнего, поскольку, если Вы собираетесь баллотироваться, то поддержка такого, с позволения сказать, гуманитарного проекта принесет Вам симпатии многих избирателей. Атасов кивает, Прикарманов достает чертежи, выполненные на кальке, поясняет: -- Это для того, чтобы много места бумаги не занимали. Так вот, речь идет о протезах-самоходах. Реализовав это ноу-хау на практике, мы поможем тем, кто уже потерял надежду ходить на своих двоих. Одна загвоздка: мне надо помочь поскорее это изобретение запатентовать. Тогда можно начать делать опытные образцы, а потом и на поток их поставить. Но, разумеется, для этого нужны деньги... Атасов листает чертежи, просматривает бизнес-план Прикарманова. Улыбнувшись, поднимает голову от бумаг: -- Я понял. В предвыборной кампании это то, что нужно. Будешь уходить, дай секретарше снять ксерокопии с чертежей. Патент будет или сегодня к вечеру, или завтра с утра, базара нет. Пиар мои журналюги обеспечат, это тоже не проблема. А вот насчет конвейера... Сколько моих процентов будет в деле Прикарманов мнется: -- Ну... пятьдесят. Все-таки изобретение-то мое... -- Восемьдесят. И хватит об этом. Да, и фирму надо перерегистрировать, я стану соучредителем. Гость сидит с кислой миной, отхлебывает остывший кофе. Атасов хлопает ладонью по колену: -- Да не кисни ты, Гриша! -- гость вздрагивает. -- За лоха меня держишь Думаешь, я не понял, что изобретение это краденое Ты сам-то посмотри: вот это, в бизнес-плане, -- твой почерк, а на чертежах -- чей Молчишь Ну-ну. Так что тебе двадцать процентов -- за глаза и за уши. А если не хочешь -- на решеточку будешь до-о-о-олго смотреть, это я тебе устрою без проблем. Ну что, по рукам Гриша, весь в багровых пятнах, с трудом поднимается с низкого мягкого кресла, изображает подобие улыбки. Атасов потирает руки: -- Ну и славно. Мы с тобой такие дела прокрутим, весь мир содрогнется, только бы в депутаты пролезть! Ладно, на сегодня лимит времени исчерпан, подготовь к следующему вторнику все, что у тебя есть по оборонке и разведке, лады Прикарманов, горько ухмыльнувшись, кивает, выходит из кабинета. Слава, в ужасе от услышанного, плетется позади Гриши. * * * Чистопрудный бульвар устлан разноцветным лиственным ковром. Лязгают трамваи, нетерпеливо сигналят застрявшие в пробке авто. Слава сидит на скамейке, уныло смотрит в никуда. Наконец, решается, свистит сначала в медно-золотистый, а затем -- в серебряный свисток. Через мгновенье по обе стороны от Славы приземляются Эврика и Муза. Они переглядываются меж собой, заметив удрученное состояние сестры. Долго молчат. Слава всхлипывает. Муза и Эврика гладят ее по алой тунике с обеих сторон. Слава всхлипывает громче, утирает нос крылом: -- Нет, ну так наколоться! Это ж надо! -- начинает рыдать. -- Я ему так верила! Думала, он -- гений, я только немножко помогу, и весь мир узнает о его чудесных изобретениях... А он... Подлец, подлец, подлец! Слава рыдает, Муза и Эврика утирают ее слезы своими крыльями -- каждая со своей стороны. Пытаются утешить сестру, но та уже ревет белугой. Ярко-синие сумерки опускаются на бульвар. Вот они уже становятся чернильными. А Слава все ревет. По дорожкам бегают озабоченные граждане, кричат, что где-то прорвало трубу. Эврика треплет Славу за плечо: -- Ну, прекрати, слышишь Уже весь народ перепугала. Посмотри, какие потоки наревела! Лучше давай думать, как быть дальше... Слава утирает нос крылом: -- Угу. Так это было изобретение твоего Ильи, да Эврика кивает, Слава вновь заливается слезами. Муза, нервно: -- Нет, это уже просто невыносимо! Эврика, хватай ее под крыло, полетели отсюда, а то она весь центр Москвы зальет своими слезами. Сестры подхватывают Славу под крылья, взвивают в воздух. Эврика, на ухо Музе: -- Давай над Подмосковьем полетаем, пока она проревётся. Там как раз этим летом засуха была, вся вода из колодцев и скважин ушла. Муза хихикает, Слава обижается на ее смех и вновь заливается горючими слезами. * * * Досыта напоив землю Подмосковья, к утру Слава успокаивается. Муза, облегченно: -- Наконец-то! Ладно, давайте определяться с планами. Слава, ты помнишь, что обещала нам помочь Слава, нервно: -- Помню, помню. Но сначала мне надо с этим Гришей посчитаться. Я ему покажу, он у меня попляшет за такой обман! Эврика, мягко: -- Прекрати, Слава. Тебе надо успокоиться, отдохнуть, все обдумать хорошенько. А лучшего места, чем деревня, для этого не найти. Так что полетели к нам в Лопухово. Муза, обиженно: -- А как же Мила Слава ведь обещала... Эврика, обнимая сестру: -- Муза, разве ты не видишь, в каком она состоянии Пусть сначала придет в себя. А то она столько дел натворит, что люди столетия будут разгребать последствия. Муза, самодовольно: -- Это точно! И все-таки я сначала разберусь с Гришей. А потом уж и отдохну. Слава пулей несется в сторону Москвы, сестры едва ее догоняют. Эврика, отдышавшись: -- Слава, я умоляю тебя, только не наделай глупостей! Слава, злорадно улыбаясь, на лету снимает алый плащ, одевает его обратной, черной стороной: -- Все будет по справедливости! Хлопнув балконной дверью, влетает в спальню квартиры Прикарманова. Под пуховым одеялом Гриша ворочается с бока на бок и то и дело мычит. Дева-мстительница опускается у кровати и начинает самозабвенно лупить его черным плащом по всем местам. Гриша инстинктивно заслоняет от побоев то лицо, то попу. И вдруг с громким криком вскакивает, хватается за голову: -- Ну и жуть, приснится же! На крик прибегает жена: -- Ты чего орешь -- Представляешь, мне приснилось, будто какая-то злобная мегера с уродливым лицом колотит меня не то черными крыльями, не то черным плащом по всем местам. Муза с Эврикой хихикают, Слава, еще больше разозлившись на "мегеру", бьет Гришу наотмашь. Тот, схватившись за покрасневшую щеку, падает с кровати. Линда наклоняется, помогает ему встать: -- Да что с тобой -- Ничего, просто голова закружилась. Раздается телефонный звонок. Линда поднимает трубку, слышит голос сестры. Та почему-то шепчет: -- Линда, можешь выйти во двор Это очень важно и очень срочно. Только умоляю: ничего не говори Грише! Скажи, что пошла за хлебом. Я жду у твоего дома, у второго подъезда. Ладно Линда смотрит с удивлением сначала на мужа, потом на телефонную трубку: -- Ладно. Жди. Снова звонит телефон. Линда хватает трубку, но женский голос просит Григория Семеновича. Линда передает трубку мужу, слушает разговор. Лицо супруга светится, он кладет трубку, обнимает жену: -- Ты представляешь: мое изобретение уже запатентовали! Ну и мужик этот Митек! Вчера пообещал, а сегодня уже сделал. Да, с такими можно иметь дело. Линда вырывается из объятий: -- Поздравляю. Вечером отметим, зови друзей. А сейчас я в булочную сбегаю. * * * Мила, пригорюнившись, сидит на щербатой скамейке. Подходит Линда, присаживается рядом: -- И к чему такие секреты Почему нельзя было к нам зайти Мила вздыхает: -- Понимаешь, дело очень серьезное. ...Кажется, твой Гриша -- вор! Линда вздрагивает: -- Ты чего мелешь -- Нет, ты выслушай сначала. Помнишь, я тебе рассказывала про изобретателя, Илью Лопухова, и его протезы-самоходы Я тогда его письмо еще у тебя в кладовке без чертежей нашла, помнишь -- Линда кивает. -- Так вот: чертежи в конверте были, и сделаны они на кальке, это мне сам Илья сказал. И сейчас он, кстати, их мастерит в одиночку для какого-то соседского парализованного мальчика. Вот тебе конверт с почерком Лопухова. Поройся в бумагах своего мужа. Может, найдешь оригинал, тогда и сама убедишься. -- Мила выдыхает. -- Вот! Ну ладно, я пошла. Если что выяснишь, позвони, ладно Линда пожимает плечами, но конверт берет: -- И все-таки мне кажется, что ты бредишь. * * * Из ванной доносится шум душа и фальшивое пение Гриши. Линда, не скинув плаща, проходит в кабинет, открывает кейс мужа. Сверху лежит прозрачная папка, в ней -- чертежи, выполненные на кальке. Трясущимися руками Линда достает бумаги, сверяет приписки на чертежах с почерком на конверте. Спрятав в сумку бумаги, не раздеваясь, идет на кухню. Сидит, подперев щеку рукой. Гриша, в полосатом махровом халате, выходит из ванной. Линда, наигранно-весело: -- Гриш, а какое из твоих изобретений запатентовали -- Разве я тебе не говорил Это же протезы-самоходы! Я над ними последние полгода работал... Линда достает из сумки конверт с письмом Ильи Лопухова и чертежи на кальке: -- Это над ними ты работал полгода Гриша вспыхивает: -- Кто дал тебе право рыться в моих бумагах! Линда встает, дает мужу звонкую затрещину: -- Подлец! Как ты мог! -- Ой, ну только не надо пафоса! Сама же, считай, выбросила это письмо в корзину. А я дал ему ход. То ли еще будет. Кстати, мой спонсор знает правду. И его это ничуть не шокировало. Правда, процент сбросил, но мне и их хватит. Линда дает ему вторую затрещину: -- Ты еще рассуждаешь о процентах! Кошмар, как я в тебе ошибалась! Гриша, спокойно: -- Не нравится -- не ешь. Линда, снова пряча чертежи в сумку: -- А я их тебе не отдам! И еще в нашем журнале нашем так ославлю, что никто тебе руки не подаст! -- Теперь уже поздно, изобретение запатентовано на мое имя. А насчет чертежей: ну и черт с ними, у меня есть ксерокопии. Линда бежит в комнату, достает большой чемодан на колесиках, кидает в него вещи, бормочет: -- Ну подлец, ну подлец! Ноги моей в твоей поганой хате больше не будет! Хлопнув дверью, Линда уходит. Трясущимися пальцами Гриша набирает номер приемной Атасова. После двух гудков юный девичий голос мило сообщает: -- Я Вас слушаю, здравствуйте. -- Здравствуйте, мне бы господина Атасова... -- Нам бы тоже. -- Простите, а куда я попал -- В ОБЭП... Резко бросив трубку, Гриша снова набирает телефон благодетеля, стараясь сверять номер с тем, что указан в визитке. После долгого ожидания секретарша наконец-то соединяет его с шефом. Гриша возбужденно объясняет причину беспокойства. Атасов невозмутим: -- Я знаю главного редактора этого журнала, он мне кое-чем обязан. Так что не боись, решим проблему. Кстати, не плохо бы тебя туда устроить. Ведь если твоя жена уйдет, надо же кому-то из своих держать руку на пульсе. Ты как Гриша доволен: -- Что ж, я не против. -- Ну и лады. * * * Спустя полчаса в квартире Милы раздается звонок в дверь. Девушка открывает -- на пороге стоит сестра с двумя большими чемоданами: -- Ты права. Он -- вор, и я ушла. Надеюсь, ты меня не прогонишь Мила растерянно кивает, помогает втащить чемоданы. Линда бушует: -- Ну, он у меня еще попляшет! Все-таки в научных кругах с нашим журналом считаются. Я ему устрою черный пиар! Мила ведет Линду на кухню, ставит чайник, пытается успокоить сестру, но та продолжает бушевать: -- Нет, ты только представь: он даже и не подумал ничего отрицать! А главное: спонсор знал о том, что изобретение краденое, и все равно помог запатентовать его на имя моего подлого муженька! Мила роняет чашку, она разлетается на мелкие осколки: -- Как, изобретение Ильи уже запатентовано на имя Гриши Линда кивает, прячет лицо в ладони, горько плачет. Мила гладит сестру по голове: -- Ну, ничего, ничего. У тебя же есть оригиналы, мы напишем с тобой статью, докажем правду. Линда всхлипывает, поднимает голову: -- Работа! Я же забыла позвонить на работу! Конечно, чтобы ехать сегодня в редакцию, не может быть и речи. Ну, ничего, у меня еще есть два отгула... Набирает прямой номер главного редактора. Тот снимает трубку моментально, будто ждал звонка: -- А, Линда! Хорошо, что сама позвонила. У меня для тебя новости. Неприятные. Так что лучше сядь, если стоишь. -- Линда непроизвольно садится на подлокотник кресла. -- Журнал с тобой расстается. Причем, с сегодняшнего дня. И оговорюсь сразу: лучше уходи по собственному, иначе такое в трудовой книжке напишем, что потом никуда не устроишься. Все! Расчет можешь получить в любое время. Линда, не веря услышанному: -- Вы шутите -- Ничуть. -- Но можно хотя бы узнать причину -- Нет. Шеф дает отбой, Линда сидит с трубкой в руке, слышны противные короткие гудки. Мила подходит к сестре, забирает трубку, кладет ее на рычаг: -- Уволили -- Линда кивает. -- Понятно. Это Гришиных рук дело. Линда, спокойно: -- Скорее, его спонсора. Гриша на моего шефа не имеет влияния, он с ним едва знаком. -- А ты знаешь имя этого спонсора Линда отрицательно качает головой: -- Только имя. Митек какой-то. Таких в Москве -- сотни тысяч. Сестры долго сидят в молчании, на плите свистит чайник. Мила поднимается, выключает газ. Линда, удрученно: -- Вот и пригодилось то предложение. Только не тебе, а мне. Мила, удивленно: -- Какое предложение -- В газету "Золотая фишка" нужен журналист, писать о биржах-банках. Ты что, забыла Пожалуй, позвоню прямо сейчас, не хватало еще и мне безработной остаться. Правда, на первое время я у Гриши кое-что прихватила (достает из маленькой сумочки конверт). Тут где-то тысячи две баксов должно быть... Мила, всплеснув руками: -- Линда, да ты что! -- Ничего, он не пропадет. Еще наворует. * * * Прошел месяц. Деревня Лопухово, дом Ильи. Слава валяется на печи, листает "Календарь знаменательных дат", разглядывает фотографии великих людей, то и дело хлопает по страницам крылом: -- ...от! И этот тоже -- моя работа! Нет, не зря я все-таки трудилась в прошлый раз, столько имен в истории осталось. Эврика, оторвавшись от стола, за которым Илья мастерит хитрую металлическую конструкцию, подлетает к Славе: -- Но это все в прошлом. А кого ты оставишь в истории после этого визита к людям Атасова Слава злится: -- Во-первых, я сделала это мимолетно и во хмелю. Можно подумать, ты никогда не ошибалась! -- Бывало, но мои ошибки не так дорого обходятся людям. А твой Атасов продает вооружение врагам своей страны! Это, по-твоему, не подлость Слава чистит перышки, реагирует равнодушно: -- Ха! Так все же продают! Эврика, возмущенно: -- Нет, не все! -- Дорогуша, сейчас в России не продают только те, кто не имеет такой возможности. Спор грозит перерасти в скандал, но тут Илья закручивает последний винтик в нечто, напоминающее каркас полукомбинезона, восклицает вслух: -- Все, готово! Только бы ходили! Эврика, не дослушав аргументы Славы в пользу стяжателей, слетает с печки, садится Илье на плечо, целует его в щеку. Привязав самоходы к багажнику мопеда, герой мчится к дому Зернова. * * * Сад за домом фермера огорожен высоким кирпичным забором. Меж грядок и клумб -- широкие дорожки, выложенные светло-серыми тротуарными плитами. Маленький Илья сидит в инвалидной коляске. Внешне он кажется копией Ильи-большого -- такой же рыже-вихрастый, с такими же искорками в серых глазах. Все домашние собрались у открытой террасы, на лицах -- тревога и ожидание. Илья-большой снимает с сиденья мопеда хитрую конструкцию, прощупывает каждый сантиметр металлического каркаса, обернутого в плотный эластичный материал. Илья-маленький звонко смеется: -- Это что, ходячий комбинезон Илья-старший улыбается: -- Да, что-то в этом роде. Сейчас мы тебя в него оденем. Просит фермера подойти и поднять мальчика, навесу облачает того в подобие комбинезона, дает команду поставить Илью-маленького на землю, но пока поддерживать его под мышки. Отец беспрекословно повинуется. Илья щелкает крючками-задвижками конструкции, проверяет прочность металлических прутов, идущих от грудной клетки до ступней ног, удовлетворенно кивает. Нажимает на две кнопки, расположенные на поясе, они зажигаются зелеными лампочками. Еще раз проверяет надежность всех штырей: -- Готово. Отпускайте его! Отец не решается, но Илья-маленький сам убирает от себя руки родителя. С удивлением обнаруживает, что стоит на земле без чьей-то помощи. Илья-страший, напряженно: -- Смотри и запоминай: этот рычажок надо опустить вниз, если идешь вперед, или поднять вверх, чтобы остановиться. Его еще можно повернуть налево, направо или вокруг, если надо повернуть в какую-то сторону. Понял -- Мальчик кивает. -- А теперь опускай рычажок и иди вперед, не бойся. Только пока -- маленькими шажками. Ребенок осторожно делает один шаг, потом второй. В глазах фермера -- слезы: -- Он идет! Сам идет! Илья-маленький поворачивает рычажок влево, поворачивает, пытается идти быстрее. Илья-старший берет мальчика на руки: -- Пока хватит, от непривычки может голова закружиться. Теперь лишь дело за тренировками. Через месяц будешь бегать, обещаю! Всеобщее ликование: ребенок звонко смеется, его мать и отец обнимают Илью-старшего. Фермер, хлопая героя по плечу: -- Ты просто гений! Я, честно говоря, до последнего не верил, что это возможно! Илья смущенно улыбается, краснеет: -- Я счастлив не меньше Вашего. Ведь одно дело -- чертежи и фантазии, и совсем другое -- практика, мало ли где произойдет недочет Но самоходы действительно работают. Через неделю я сделаю дополнительные штыри и покажу, как их крепить. Это чтобы комбинезон был годен на вырост. Да, и еще посмотрите, какие сюда нужны батарейки, купите сразу побольше, их надо менять примерно раз в месяц. Фермер, обращаясь к жене: -- Ну, матушка, давай стол накрывать! Выставляй все, что есть в закромах. Гуляем! * * * Заполночь. Огромный ярко-желтый ломоть освещает поле и дорогу, по которой Илья, ступая нетвердой походкой и насвистывая что-то бравурное, ведет "под уздцы" своего стального друга. На багажнике мопеда, склонив голову на грудь, дремлет Эврика. Навстречу Илье, высунув язык, пулей мчится Бобик. Подбежав к хозяину и отдышавшись, громко лает, кивая своей песьей головой в сторону деревни. Эврика вздрагивает, просыпается. Илья наклоняется, гладит пса: -- Ну, Боб, чего ты так разволновался Недоволен, что выпил Так ведь я какое дело провернул, эх-ха! Самому не верилось, если честно, что мальчик пойдет! Пес продолжает громко лаять, хватает Илью за брючину, пытается тащить хозяина вперед. -- Ты что, хочешь сказать, что-то случилось Пес кивает. Эврика соскакивает с багажника, Илья ускоряет шаг: -- Может, с бабой Лушей что Пес снова кивает, поскуливает. * * * Илья вбегает в дом бабы Луши. Старушка лежит на узкой железной кровати, медленно перебирает деревянные чётки, в изголовье, под святым образом, горит лампадка: -- Дождалась, слава Богу! Я уж звонила-звонила в твои склянки, а ты все не идешь... -- голос старушки слабеет. -- Подойди сюда, Илюшенька. -- Илья подходит, садится на краешек кровати. -- Гроб я себе припасла, еще когда на пенсию вышла. Он в чулане стоит... Жаль, священника в наших краях не найти, придется с грехом на душе умирать. Илья протестующе трясет головой: -- Да какие у тебя грехи, баб Луш! Ты всю жизнь свою честно трудилась, всем помогала... -- Ох, Илюшенька, страшно помирать с такой тайной на душе... -- С какой тайной -- Когда меня не станет, ты подойди к печке, сдвинь вон ту угловую плитку, -- трясущейся рукой старушка указывает на верхний правый угол печи. -- Там шкатулочка стоит. Открой ее, тогда и поймешь все. Об одном прошу: сделай это, я хочу, чтобы хоть на могильном камне была указана моя настоящая фамилия. Настоящая! Обещаешь -- Илья кивает, по его щекам текут тоненькие светлые ручейки. -- Да ты не плачь! Я свое отжила, хватит. А вот тебе надо дело благородное продолжать, полезные вещи для людей мастерить... Там в шкатулочке найдешь крест золотой с рубинами и бриллиантами. Он -- старинной работы, должен дорого стоить. Для меня-то этот крест был семейной реликвией, а тебе на дело может сгодиться. Так что ты продай его, не береги... -- старушка переходит на шепот, -- все, Илюшенька, пора. Прости, если что не так. Илья плачет, баба Луша закрывает глаза, кладет крестом руки на грудь и вдруг вся вытягивается и замирает. Лицо ее светится, кажется даже, что она улыбается. Скрипит дверь, Илья поворачивает голову, входит Захарыч: -- Вот, шел от самогонщиков, увидел, что свет горит... -- осекается, заметив неподвижно лежащую бабу Лушу, быстро крестится. -- Померла! -- Илья кивает. -- Вот те на, отмучилась! Ну, царствие ей небесное, доброй души человеком была! Говорила чего перед смертью-то Илья встает с кровати: -- Уж и не знаю, верить ли Просила какую-то из печных плиток в углу вскрыть, мол, там шкатулка с какой-то тайной. И еще сказала, чтоб ее под настоящей фамилией похоронили. Я пообещал. А под какой настоящей В девичестве-то она, как и моя бабка, Лопуховой была Захарыч кивает: -- Ну да, а по мужу -- Спиридонова... Илья идет к печке, Захарыч усаживается за столом, достает из кармана чекушку самогона: -- Помянуть надо, садись... -- Нет, сначала шкатулку найду. -- Ты ищи, а я пока разолью, да закуску какую-нито пошукаю... Илья простукивает верхний правый угол, обнаруживает в одном месте полость, сдвигает плитку, нащупывает в нише бархатистую коробочку, вытаскивает, несет к столу: -- Действительно, старинная шкатулка. -- Осторожно открывает ее, выкладывает на стол пожелтевшие бумажки и фотографии, на самом дне обнаруживает увесистый золотой крест, усыпанный рубинами и бриллиантами, подносит его к свету. Рубины кажутся капельками крови. Захарыч роняет поднятую было рюмку: -- Вошь мне в портянку! Это что ж, настоящее золото Илья кивает: -- Старинной работы. Баба Луша сказала -- семейной реликвией был. -- Да откуда ж у Лопуховых такие реликвии Это барам полагалось иметь, а не нам, пролетариям. Илья перебирает пожелтевшие листочки -- похоронку на мужа бабы Луши, свидетельство о реабилитации ее сына, старые фотографии. Одну из них, ту, что на толстой картонке, долго рассматривает: -- Гляди-ка, Захарыч, здесь какая-то барыня -- в шляпке, с зонтиком, а рядом маленькая девочка... написано что-то, но не по нашему... А это, видимо, год -- 1911. Захарыч берет фотографию, долго вертит в руках, кряхтит. Илья рассматривает еще одну, почти уже рассыпавшуюся, бумажку: -- И здесь не по нашему написано. Только цифру понимаю -- 1906. Видимо, тоже год... Захарыч, почесав в затылке: -- Говоришь, девятьсот шестой Так-ить Лукерья-то шестого года рождения, кажись. Может, это ее метрика Ну-ка, дай сюды. Илья осторожно протягивает пожелтевший листочек, старик долго в него всматривается, подносит к свету, наконец, откладывает: -- Не, не пойму. Это надо показать тому, кто по иностранному знает. Илья аккуратно складывает в шкатулку крест, документы и фотографии, ставит ее обратно, в полую нишу, задвигает плитку: -- Смотри, Захарыч, не проболтайся никому, -- старик божится. -- Ты бы шел домой, выспался. Завтра ведь надо крест мастерить, да могилку копать. А я здесь, с бабой Лушей останусь. Она так боялась одна помереть... * * * С неба, будто из ведра, льет дождь. По щиколотку в грязи по проселочной дороге Захарыч с Ильей несут маленький, видно, что легкий, гроб. Следом за ними бежит Бобик. Замыкает процессию понурая Эврика. Через пару километров становится видна полуразвалившаяся маленькая церквушка. Эврика оживляется, услышав слабый перезвон, быстро летит вперед. Навстречу скорбной процессии, видимо, от станции, идет девушка, на ее плече пристроилась усталая Муза, ее серебристые одежды забрызганы грязью. Мила подходит к процессии, Илья узнает недавнюю гостью. Девушка крестится, тихо спрашивает: -- Баба Луша Илья кивает. Муза с Эврикой обнимаются, летят к старой церкви, усаживаются на обескрещенный купол. Муза, брезгливо смахивая с крыльев ошметки земли: -- Ну и грязища! Наши, -- машет крылом в сторону неба, -- генеральную Уборку, видимо, затеяли. Когда вернусь, пожалуюсь. Это ж надо -- выливать ведра с грязной водой прямо на людей!.. А где Слава -- Да шляется где-то. Не знаю, где. С ней в последнее время стало просто невыносимо общаться: нервная, капризная... Мы тут намедни повздорили, ну и она, как всегда, фыркнула и улетела. -- Да, быстро она отошла от истории с Прикармановым. Обе вздыхают, усаживаются поудобнее. Подперев щеку крылом, Муза слушает рассказ Эврики об эксперименте Ильи, оживляется: -- Вот здорово! Пошел, значит, мальчик Во что бы то ни стало надо помочь Миле написать об этом, тогда и утрем нос всяким проходимцам! * * * На старом погосте, под могучим деревом, Захарыч с Ильей, по колено в грязи, копают яму, Мила обрывает пожухлые заросли крапивы. На свежий холмик водружается принесенный заранее крест. Илья, утерев со лба брызги: -- Вот, пока деревянный. Потом красивее сделаю -- металлический. Да и табличку надо будет специальную, ведь с настоящим именем пока не все ясно, -- достает из-за пазухи деревянную досочку и шариковую ручку. Мила, очень тихо: -- А что насчет настоящего имени Илья, вытаскивая из кармана широких брюк бархатную шкатулочку: -- Да вот, загадала нам бабуля загадку напоследок. Просила под настоящим именем похоронить, а мы ее, кроме как Лукерьей, никогда и не звали. Может, Вы разберетесь У нее тут какие-то странные бумаги сохранились... Илья достает тот самый пожелтевший листок, протягивает девушке. Та читает, брови ползут вверх: -- Вот это да! Ну надо же! Захарыч с Ильей, нетерпеливо: -- Да что, что там написано Мила, севшим голосом: -- Это -- старонемецкий язык, но разобрать можно. Тут написано, что 26 сентября 1906 году у... барона Фридриха-Георга фон Штольбурга и его супруги, баронессы Марии-Кристианы, урожденной баронессы фон Хагенляйн, родилась девочка, нареченная Луизой-Марией фон Штольбург. Гробовое молчание через несколько минут прерывает Илья: -- Так что же, баба Луша -- баронесса Мила кивает: -- Выходит, да. Так что берите табличку, пишите: "Здесь покоится Лукерья Фридриховна Лопухова-Спиридонова. Урожд. баронесса Луиза-Мария фон Штольбург. 1906--1996". Илья выводит странные строчки старательно, но получается все равно криво. Он досадует: -- Лучше бы Вы, Мила, написали... Хотя, ладно, все равно на девять дней заменю и крест, и эту дощечку. Услышав таинственную историю, Муза, кубарем скатившись с купола церкви и перевернувшись в воздухе, летит к могилке. За ней пулей устремляется Эврика, подхватывает сестру под крыло: -- Ты что Так ведь можно все крылья переломать! Куда несешься, как угорелая -- А что ты мне не рассказала об этой бабульке Жуть как интересно! Такая жизнь! Это же целый роман написать можно! И наверняка с продолжением... Эврика, в ужасе машет крыльями: -- Ты что Думаешь, она оживет Муза таращит на сестру голубые глаза, крутит перьями у виска: -- Кто Старушка! Ты уж совсем заизобреталась! -- Ну а при чем тогда продолжение -- Да потому что родственнички этой старушки наверняка ее искали! -- Муза, в возбуждении, летает меж деревьев, глаза ее блестят, щеки раскраснелись. -- Тут такой сюжет завернуть можно... Эврика, тронув сестру за плечо: -- Да угомонись ты, объясни толком! От прикосновения Муза вздрагивает: -- Что Куда Ты кто.. -- наконец фокусирует взгляд на сестре. -- А, это ты! Да я тут кое-что придумала... В общем так: я сейчас кой-куда сгоняю, Мила пока и без меня разберется, что к чему. Под любым предлогом постарайся задержать ее здесь, я скоро вернусь. Сестра не успевает кивнуть, как от Музы остается лишь легкий ветерок. * * * Поминки в доме бабы Луши. Захарыч, молчавший с тех пор, как услышал о баронском прошлом своей соседки, выпив, наконец-то обретает голос: -- Нет, ну вошь мне в портянку. Баронесса! Это ж надо! Илья, задумчиво: -- Вот о ком статью писать надо. Такая судьба! Перебивая друг друга, Илья и Захарыч взахлеб рассказывают девушке все, что знают о лопуховском периоде жизни бабы Луши. -- И ведь надо ж, всю жизнь вот так, бок-о-бок, а она на тебе -- баронесса! -- вновь сокрушается Захарыч, с силой хлопая Илью по коленке, на которой уютно устроилась Эврика. Дева вскрикивает, старик извиняется: -- Прошу пардон, мадам, не сразу заметил. Вы, поди, ее сестра будете -- кивает на Милу. Эврика, застенчиво: -- Нет, я -- помощница Ильи. -- А-а-а! Ну теперь понятно, откуда у него столько идей! -- Нет, Вы не правы, идеи у него свои, я ему только чуть-чуть помогаю. -- Вот это правильно! Все мы, люди, должны помогать друг другу. Илья и Мила с недоумением смотрят на Захарыча, решают, что это у него на нервной почве, от потрясения. Илья, осторожно: -- Захарыч, слышь, ты успокойся. Ну баронесса, ну бывает. Ведь какие лихие годы тогда шли! Ей еще, можно сказать, повезло -- жива-здорова осталась, в лагеря не сослали... -- Да при чем здесь лагеря Она только помогает, а идеи у тебя -- свои! Илья гладит старика по голове: -- Ну конечно помогает! Вон, когда в Лопухово в первую ночь заявился, так она поесть дала. И вообще, как бабушка мне была. -- Какая бабушка! -- возмущается Захарыч, оценивающе разглядывая Эврику, -- ей и двадцати пяти не будет. Мила и Илья, хором: -- Кому -- Кому-кому, помощнице твоей. Неужто ты ее не замечаешь Нет, ну все, все ослепли! Ничего не видят дальше собственного носа! Мила и Илья решают не спорить со стариком, подхватывают его под руки и ведут к широкой лавке, застеленной толстым шерстяным покрывалом: -- Иди, Захарыч, полежи немного, отдохни. А то кто ж столько переживаний разом вынесет! Старик безропотно укладывается на лавку, рядом с ним садится Эврика, гладит его по голове. Мила достает из сумки фотоаппарат, переснимает документы, крест и фотографии из тайной шкатулки: -- Да, может получиться очень интересный материал. Выходит, Ефросинья Лопухова -- ее приемная мать, и она, видимо, работала кухаркой у барона Штольбурга в Петербурге..., -- Илья кивает, с лавки доносится утвердительное икание Захарыча. Мила быстро пишет в блокноте. -- Ну что ж, в Музее истории Петербурга у меня есть знакомая, так что информацию о Штольбургах разыщу. Но я бы хотела еще поговорить с Вами, Илья. О протезах-самоходах... Илья отмахивается: -- Не время сейчас! -- Нет, самое время! -- протестует Мила. -- Я узнала, что Ваше изобретение украли из конверта и запатентовали на другое имя. И даже знаю, кто это сделал. Илья, равнодушно: -- Ну и пусть. Я даже рад. Может, у того человека получится поставить производство протезов на поток, а я этого сделать не смогу. Мне надо над другим работать. Только вот денег где взять Хоть баба Луша и говорила, что могу крест продать, а все же жаль, такая вещь! К тому же, может, и настоящие наследники найдутся... Мила, настойчиво: -- Илья, ну скажите хотя бы: Вы эти протезы для мальчика сделали И где его найти Зря я, что ли, такой путь проделала! Илья молчит, Захарыч, снова икнув: -- Сделал, сделал. Вчера опробовали даже, пошел мальчик, -- свешивает с лавки ноги. -- Айда, покажу дорогу к дому фермера. Илья-то наш очень уж застенчив, сам ни в жисть не будет хвастать. Эврика заботливо помогает Захарычу подняться, он опирается на ее руку, выходят на двор. Старик тихо шепчет Эврике на ухо: -- Ты уж прости, девушка. Буду шепотом говорить с тобой, а то они меня в психушку сдадут... И как они только могут не замечать такую красоту! -- сокрушается старик. Эврика улыбается: -- Ничего, я привыкла. Придет время, увидят. -- А почему я тебя вижу Может, мне помирать скоро -- Нет, Захарыч, ты еще поживешь. Просто сейчас ты, как бы сказать, находишься в другом измерении. Поэтому и видишь меня. Захарыч радуется: -- А! У нас это называется белой горячкой. Вот здорово! Правда... -- чешет в затылке, -- за это иногда в больницу сдают. Ну да Илья этого не сделает, так что могу спокойно с тобой разговаривать. Захарыч вытаскивает из кармана непонятным образом оказавшуюся там чекушку, предлагает Эврике: -- Может, выпьешь Нет А я махну, а то вдруг ты исчезнешь, и поговорить по душам не с кем будет. Лукерья-то померла, -- смахивает вдруг набежавшую слезу, -- а Илья не слишком разговорчив. Да-а-а, все копается-копается, изобретает что-то. Голова -- клад, а денег -- ни шиша. Шел бы вон хоть в сантехники, все копеечка какая-никакая была б в кармане... -- осекается, заметив, что позади идет Мила. -- А, вот и ты! Я уж думал, где пропала, может, раздумала идти к фермеру... -- Что Вы! Я же ради этого и ехала. Захарыч объясняет Миле дорогу к дому Зернова, девушка, с трудом вытаскивая из грязи то одну, то другую ногу, медленно идет по дороге. Через несколько минут, поднимая черные фонтаны, ее догоняет старенький УАЗик. Из кабины выглядывает симпатичный мужчина лет сорока: -- К кому путь держим -- К фермеру Зернову. -- И какими судьбами -- мужчина открывает правую дверь кабины. -- Я -- журналист, хочу написать статью об изобретении Ильи Лопухова и поговорить с мальчиком, которому он сделал протезы-самоходы. Широкое лицо мужчины от улыбки приобретает идеальную форму шара: -- Самое время, молодец! Садись, я и есть отец Ильи. Мила, убирая ногу со ступеньки: -- Как отец Ильи Вы же с ним почти ровесники! Водитель весело смеется: -- Да нет же! Я -- фермер Зернов, а моего сына, для которого Илья Лопухов сделал протезы, тоже зовут Илья. Мила забирается в кабину, фермер, отпустив баранку и активно жестикулируя, пытается объяснить девушке, как выглядят "самоходы". Девушка сжимается в комок, заметив, что машина едет, как ей того хочется, то есть зигзагами. Фермер снова заливисто смеется: -- Да не бойтесь Вы! Кроме моей, других машин здесь нет. Кстати, вот и наш дом. Фермер гудит, ворота распахиваются, Мила видит маленького мальчика в слишком просторных для него свитере и брюках. Осторожными шажками он идет навстречу отцу и гостье, радостно сообщает: -- Папа! А я сегодня уже пробовал бегать!.. * * * Наверху настало время перетряхивать подушки и перины. Московские улицы, еще вчера противно чавкавшие грязью, укрыл пушистый белый ковер. В кафе, интерьер которого стилизован под быт русской деревни, все столики заняты. За одним -- у большого окна, выходящего на мощеную улицу, -- привлекательная женщина и респектабельный мужчина, старше ее лет на двадцать. Однако даму этот мезальянс нисколько не смущает, она активно кокетничает со спутником, не замечая насмешливых взглядов соседей. Мужчина, тщательно подбирая русские слова, рассказывает что-то веселое. По крайней мере, его спутница то и дело хихикает. За соседним столиком парень разворачивает газету "Москва и москвичи", известную среди жителей столицы как "МиМ". Мужчина внезапно умолкает, приподнимается, вытягивает шею и сдвигает очки на кончик носа, пытаясь рассмотреть из-за плеча парня большую фотографию и прочесть заголовок. Ему мешает локоть соседа, и тогда он шепотом просит спутницу: -- Мари, я понимаю, что это неприлично, но не могли бы Вы прочитать заголовок той статьи Женщина прищуривается, и так же шепотом читает: -- "Баронесса из Лопухово. Уникальная судьба Луизы-Марии фон Штольбург". Мужчина хватается за сердце, женщина -- за него: -- Ганс, что с Вами -- Лопухово, Лопухово..., -- шепчет мужчина. -- Мари, прошу Вас, попросите у этого юноши газету! Я заплачу, сколько он скажет. Парень слышит соседский шепот, оборачивается, заявляет с наглой улыбкой: -- Десять баксов, и она твоя! Мари взвивается: -- Десять баксов! Да ты рехнулся! Ганс ее останавливает: -- Ничего, ничего, сколько он скажет. Только у меня нет боксов. Может, он возьмет в дойчмарках Парень тут же соглашается: -- Окей! Тогда двадцать. Мужчина вытаскивает толстое кожаное портмоне, отдает парню деньги и вырывает у него из рук заветную газету: -- Мари, пожалуйста, читайте эту статью. Только медленно. Женщина негодует, но читает. Очки Ганса запотевают, по щекам бегут слезы. Мари в недоумении: -- Да что с Вами Мужчина достает чистейший носовой платок, утирает слезы: -- О, Мари! Я ведь тоже Штольбург. И, кажется, Луиза-Мария -- моя тетка, которую мы так долго искали... Это очень длинная история. Я расскажу ее Вам по дороге. Поехали! Мари, с ужасе: -- Куда! -- В Лопухово! -- Ганс, но это очень далеко! Я знаю, потому что там сейчас живет мой бывший муж, Илья. И бабу Лушу, которая оказалась баронессой, я тоже знала, встречалась с ней несколько раз. Но сейчас уже поздно, куда на ночь глядя ехать Давайте отложим до утра... -- Нет, я поеду прямо сейчас. Только скажите мне: по какой это дороге Мари подзывает хрупкую девочку с табличкой "Катя". Не изучая дотошно, на сей раз, принесенный счет, Ганс наскоро расплачивается, одеваясь на ходу, выбегает из кафе. Следом бежит Мари-Мариша: -- Ганс, я с Вами! Не могу отпустить Вас в такой дальний путь. Вдруг что-то случится Мужчина машет шарфом проезжающим машинам, Мари пытается его отговорить ехать на такси, но Ганс уже ничего не слышит. Наконец, останавливается старенький дребезжащий "Жигуль". Старик в кроликовой шапке набекрень обнажает практически лысую челюсть: -- Куда ехать -- В Лопухово, -- делая ударение на "у", Ганс пытается впихнуть кругленький пивной животик в узкую дверь "Жигуленка". Водитель чешет шапку: -- Куда! Мариша отстраняет Ганса, объясняет дорогу. Старик снимает "кролика": -- Ну, это баксов на двести потянет! Ведь мне еще и обратно ехать надо... Ганс, наконец, втискивается на переднее сиденье: -- Хорошо, хорошо. Поехали! Мариша впрыгивает на заднее сиденье, долго бурчит по поводу цены. * * * Вырвавшись из плотного потока сигналящих авто, машина направляется в сторону области. Километров через десять становится понятно, что путь предстоит долгий и непростой. "Жигуль", разбрызгивая грязно-белую жижу и подпрыгивая на колдобинах, жалобно звякает внутренностями. Вокруг не видно ни зги: лишь иногда полуразвалившиеся деревянные строения тускло освещаются редкими фонарями. Точно у таблички "Хрюкино" машина, завязнув в грязи, глохнет. Используя идиомы из тюркского наречия, водитель открывает дверцу: -- Все, приехали! Ганс читает по слогам: -- Хрю-ки-но. Но нам надо в Лопухово! Мы что, заблудились Водитель, зло: -- Нет, застряли! Вылезай, ганс, толкать будем! Ганс снимает длинное кашемировое пальто, аккуратно закатывает рукава идеально белой рубашки: -- А как Вы узнали, что меня зовут Ханс -- Да мы всех немцев гансами кличем! -- Да -- удивляется Ганс. -- Вообще-то мое полное имя Ханс-Йорг. А Вас как звать -- Василий. И бабе своей скажи, пусть вылезает, чо расселась Мариша, понимая, что на "бабу" обижаться не время и не место, нехотя вылезает из теплого салона. Через полчаса бесплодных попыток становится ясно, что втроем "Жигуль" не вытащить. -- Бестолку! Будем ждать тягу, -- резюмирует Василий. Мариша начинает причитать: -- Вот, говорила же, нечего ехать на ночь глядя! А Вы, -- толкает Василия, -- тоже хороши! Знали же, что у Вас не машина, а развалюха. Зачем согласились ехать в такую даль Что теперь, ночевать здесь Мариша плачет, Ганс укладывает женщину на заднее сиденье, прикрывает своим пальто: -- Вы поспите немного, может, скоро кто проедет мимо... Мариша, успокоившись, посапывает на заднем сиденье, мужчины дремлют, откинувшись на подголовники. Часа через четыре на дороге появляется "конный экипаж": тощая лошадка, запряженная в телегу. Кто ей правит -- в темноте не видно. Ганс, всплеснув руками: -- Ну надо же! Как и сто лет назад! Мне бабушка, жива была, рассказывала... Василий резко прерывает пассажира: -- Пойду попрошу, может, подтянет нас. Но ему заплатить надо будет! -- Хорошо, хорошо! Главное, чтобы вытащил! -- Ганс выскакивает из машины вслед за Василием. Водитель кобылы, прищурившись, смотрит на иностранца: -- И чего это его занесло в наши края Мож, шпионит Из машины выскакивает растрепанная Мариша: -- Ну, чего же Вы мелите-то, а Как не стыдно перед иностранным гостем Тетку он свою родную ищет! Здесь недалеко, в Лопухово, она жила! -- Тады другое дело. Ладно, щас подъеду, цепляй свой тарантас! На крик "А ну, пошла!", кобылка пыжится изо всех сил, в такт ее движениям Ганс, Василий и Мариша толкают напрочь увязший в грязи "Жигуленок". Наконец, он сдвигается с места, оставляя позади себя рытвины сантиметров в тридцать. * * * В Лопухово "Жигуль" умудряется добраться к семи утра. Однако еще не рассвело, и потому опознать дом бывшего мужа Мариша никак не может. Большинство полуразвалившихся строений -- явно нежилые, с заколоченными крест-на-крест окнами. -- Я ведь тут уже несколько лет не была, последний раз приезжала, когда мать Ильи хоронили, -- оправдывается женщина. Ганс молчит, ошарашено созерцая окрестности. Василий, проявив сообразительность, несколько раз протяжно сигналит. Из-за забора самого дальнего дома доносится звонкий лай. Василий едет на собачий голос: -- Ну вот, раз собака есть, значит, и люди рядом. И правда: в окне зажигается свет, скрипит дверь, на порог кто-то выходит. Мариша с трудом открывает окно "Жигуленка": -- Простите, Вы не подскажете, где здесь дом Ильи Лопухова Мужчина бежит к калитке: -- Мариша, ты! Женщина выскакивает из машины: -- Ну, наконец-то добрались, не прошло и полгода! Навстречу гостям, виляя хвостом и поскуливая, трусит Бобик. Илья запахивает тулуп, из-под которого видны сатиновые семейные трусы по колено: -- С кем это ты Мариша, нервно: -- Что, будешь нас на холоде держать И так, считай, всю ночь ехали! * * * Илья проводит гостей в дом, хлопочет: ставит чайник, достает из погреба соленья-варенья. Ганс стаскивает щегольские ботиночки, из которых льется грязь, пытается объяснить хозяину цель визита. Василий, понимая, что обратный путь ему не осилить, соглашается лечь на лавке. Мариша ловко забирается на печку и плюхается на спящую Эврику. Дева с криком: "Кто тут" резко вскакивает, Мариша визжит: -- Развел тут всякую нечисть! Мыши у тебя, Лопухов, стадами по печке бродят! Илья, миролюбиво: -- Ну что ты, какие мыши Померещилось от усталости... Возмущенная Эврика щиплет нахалку за бок, та, уже в полудреме, вяло отмахивается. Илья приглушает свет лампы, садится напротив Ганса. Мужчины шепотом разговаривают... * * * Марише снится сон: большой дом, голубой, с белыми колоннами, очень похожий на дворец. В просторных комнатах -- много бородатых, страшных мужчин. Вилами, дубинами и топорами они громят все вокруг, слышен рев и шум. Испуганная женщина, одетая по-старинному, стоит на улице под окнами, вплотную прижавшись к стене. Вот в залу входит холеный мужчина во фраке и с тростью. Мужики набрасываются на него: кто-то колет его вилами, кто-то остервенело бьет дубинкой по голове. Паркет заливает кровь, мужики расступаются, оставив в покое уже бездыханное тело. Дама, озираясь, в ужасе бежит прочь от дома-дворца... Наконец, он теряется из виду, и вот уже беглянка стучится в низкую, вросшую в землю, калитку. Ей открывает дряхлая старушка, охает, впускает женщину внутрь... -- На Охте жила одна чухонка, у которой наша семья покупала молоко, -- шепчет Ганс почти что на ухо Илье. -- Вот она-то и помогла нашей бабушке убежать. Точнее, помог ее муж, он работал на тепловозе: бабушка переоделась в кочегара, так и выбралась в Финляндию. Но и там долго не задержалась: устроиться на работу не смогла, да и большевиков жуть как боялась! Пришлось отдать самое дорогое колье, чтобы рыбаки переправили ее в Швецию. Как подумаю, что ей, бедняжке, пришлось пережить... Ведь она беременна была, моего отца ждала. Он-то уже в Швеции родился. Бабушка страх как нуждалась, все драгоценности продала: с маленьким ребенком никто не хотел на работу брать. Вот и крутилась, как могла: у кого пол помоет, кому белье постирает. Это потом уже, когда мой отец немного подрос, она устроилась гувернанткой в хорошую семью. Детей было, кажется, пятеро. Так она со всеми и занималась: немецкий язык, музыку и хорошие манеры им преподавала, а заодно и отец мой при ней был. Потом он выучился на строителя, зарабатывать хорошо стал. Хотели они было в Германию поехать, да слухи нехорошие поползли: мол, война скоро. Вот в Швеции и остались: отец женился, а после войны и я родился. Только в начале пятидесятых наконец-то решились в родную Баварию перебраться. Замок наш, конечно, весь был разрушен, но отец выкупил часть земли, построил хороший дом. Так что у бабушки к концу жизни только одно желание и осталось: найти дочку свою, Лулу... Она много читала о порядках в СССР и даже ездила как туристка в Петербург... -- В Ленинград, -- автоматически поправил Ганса Илья. -- Ну да, в Ленинград. Вернулась, помню, вся расстроенная. Рассказывала: купила карту, а там этих деревень Крапивино -- и не сосчитать! Жизни не хватит все объехать. Но письма куда-то все писала. Правда, ответов на них не было. -- А почему Крапивино -- удивляется Илья. -- Спутала, как я теперь понимаю. Крапивино -- Лопухово. Запомнила, видимо, только то, что название "травяное". -- Да, а у нас таких -- пруд пруди. Но Вы-то откуда так хорошо русский язык знаете -- Бабушка учила нас. И отца, и меня. Когда умирала, строгий наказ дала: не вы, так дети ваши -- найдите хотя бы могилку Лулу, попросите за меня прощения, что кинула дочь на произвол судьбы. Всю жизнь, сколько ее помню, плакала перед Мадонной, каялась... И все надеялась, что крест со святыми мощами, наша семейная реликвия, спасет ее от бед. Поэтому Вы, как только рассветет, покажите мне дорогу на кладбище, мне обязательно надо на могилку Лулу... Илья направляется к большому сундуку, переворачивает его, открывает "второе дно", извлекает оттуда заветную шкатулку, несет ее к столу: -- Если бы на три месяца пораньше Вы приехали! Но баба Луша была крепкой женщиной. Много горя пережила, но не озлобилась, не сломилась. Только перед смертью свою тайну мне рассказала, а раньше никто и не догадывался, кто она. Мы с Захарычем так и ахнули, когда увидели, что в шкатулке. Забирайте. Это все -- Ваше. Илья высыпает содержимое шкатулки на стол, поверх бумаг и фотографий падает крест. Ганс дрожащими руками дотрагивается до кроваво-красных камешков, целует семейную реликвию, причитает: -- Сохранился! Ну надо же, сохранился! Илья, этой вещи нет цены... По крайней мере, для нашей семьи. Не обижайтесь только: я Вам отдам сейчас все деньги, которые у меня с собой, а потом еще привезу. Только скажите: сколько Вам надо Заплачу, сколько скажете. Вы просто не представляете, что значит для нас этот крест! Ганс обнимает Илью, тот, извернувшись, утирает набежавшую слезу. На печке зевает Мариша. Отодвинув занавеску, видит сцену братания бывшего мужа с потенциальным, собирается что-то сказать, но, заметив рубиново-бриллиантовый крест, замирает с открытым ртом. Эврика, прошипев: "Вот тебе, вредина!", тихонько подталкивает Маришу. Та падает с печки на храпящего Василия. Василий дико кричит, пытается вскочить, но Мариша, не желая, чтобы водитель увидел крест, закрывает его глаза обеими руками. Парочка кубарем летит с лавки. Ганс быстро прячет семейную реликвию и бумаги в барсетку, уводит Илью за дверь. В сенях гость достает толстый кожаный кошелек, вытаскивает из него все деньги, отсчитывает несколько бумажек: -- Эти оставлю, потому что водителю должен двести боксов... Значит, четыреста марок. Остальное -- Ваше. Возьмите. Спасибо Вам за заботу о Лулу и, конечно, за крест с документами. Илья ошалело смотрит то на Ганса, то на пачку валюты: -- Какие боксы -- Не знаю, -- пожимает плечами Ганс. -- Но и парень в кафе так сказал, и водитель. Я понял только, что они стоят в два раза дороже наших дойчмарок, вот и посчитал по курсу один к двум. Дверь из комнаты пытаются приоткрыть, но Ганс подпирает ее спиной, шепчет: -- Спрячьте, спрячьте! Здесь около двух тысяч немецких марок. Мало, конечно, за такой подарок, но обещаю: потом обязательно еще привезу. Просто сейчас больше нет! Илья отстраняет руку Ганса: -- Не надо, я не возьму! Мне баба Луша все равно как родная бабка была. А крест этот ваш, семейный. Так что же, я его Вам как бы продавать буду! Дверь со стороны комнаты удается открыть. Высовывается Мариша: -- Чего это вы тут секретничаете Илья впихивает ее обратно и заходит в комнату сам: -- Обсуждаем, как идти до кладбища: пешком, или Василий подвезет... Василий, кряхтя, спускает ноги с лавки: -- Я бы чаю попил, да в обратный путь. Эй, ты, -- дергает Маришу за подол юбки, -- скажи своему гансу, пусть расплачивается. Мне домой пора. Ганс засовывает пачку с деньгами в карман Ильина тулупа, одевает свое пальто: -- Я готов! * * * Илья бредет по разбитой дороге в сопровождении верных спутников -- пса и Эврики. Вокруг все серо и уныло: голые деревья, низкое клочковатое небо, колючий ветер и непролазная грязь. Засунув озябшие руки в карман тулупа, нащупывает там пачку валюты. Останавливается, достает деньги, долго смотрит на них в недоумении. Эврика тихо хихикает, Бобик тявкает. Илья оборачивается, но машина, на которой уехали Ганс с Маришей, уже исчезла из виду. -- Ну, так тому и быть. Значит, смогу наконец-то начать работать над биномом. Что там этот Ганс говорил Две тысячи дойчмарок Это сколько ж в наших, деревянных Ну да сколько бы ни было, должно на первое время хватить. Завтра же еду в Москву, куплю все, что нужно для опытов... Уже не замечая ни грязи, ни сырости, Илья бежит к дому. На лице -- счастливая улыбка. Бобик и Эврика едва поспевают за героем. У калитки своего дома замечает УАЗик фермера. Завидев Илью, из кабины выпрыгивает Зернов-старший, затем выносит на руках Илью-младшего, осторожно ставит мальчика на ноги. Тот, покрутив рычажки, быстрой и уверенной походкой идет навстречу герою: -- Дядя Илья, я хочу быть, как Вы -- изобретателем! Зернов-старший, в смущении: -- Не мог бы ты с пацаном иногда заниматься Всю плешь проел: хочу, говорит, быть, как дядя Илья, и все тут! Я буду платить, ты не сомневайся... Илья-старший улыбается, треплет мальчишку за рыжие вихры: -- Конечно, смогу. Только никаких денег. Он, считай, и мне, что сын. * * * Окно в сад открыто настежь. Теплый ласковый ветер колышет белую в мелкий цветочек занавеску. Капельки недавно прошедшего дождика блестят на ярко-зеленых молодых листьях. Весь воздух пропитан дурманящим запахом сирени. Эврика качается в гамаке под ослепительно-белой яблоней. За столом у окна, почти соприкасаясь лбами, сидят два Ильи, старший объясняет младшему какие-то чертежи: -- ...Понял -- Пацан кивает. -- Вот и хорошо. Когда подрастешь, сможешь сам сделать себе новые протезы. -- И для других тоже буду делать. Дядя Илья, а когда ты мне расскажешь про бином гармоникус Старший вздрагивает: -- Ты откуда знаешь эти слова Младший, хитро прищурившись, показывает на стопку бумаг в углу стола: -- Да вот же лист торчит! Старший, почесав в затылке, собирает бумаги, складывает их в металлическую коробку и прячет в потайной нише в печи: -- Я и сам пока точно не могу сказать, как этого достичь. Но знаю, что рецепт должен быть. -- Рецепт чего -- Гармонии. Я вроде бы изобрел такую вакцину -- ну, прививку, что ли... Ее можно делать младенцам, и они будут гармонично развиваться. То есть, у них будут здоровы и тело, и душа. У меня есть несколько вариантов таких прививок, но все это пока лишь только идеи. Их обязательно надо проверять на практике, потому что если раствор приготовить неправильно, то из детей могут получиться самые настоящие монстры. В глазах пацана пляшут чертики: -- А давайте вместе проверять! -- Нет, это в домашних условиях невозможно. Нужно создавать целую лабораторию. А для этого требуется много денег... Пацан хлопает ладошкой по столу: -- Значит, надо достать денег! Хочешь, я у папы попрошу Илья-старший смеется: -- Даже если твой папа продаст и ферму, и дом, все равно не хватит. Илья-младший задумывается, не отрываясь смотрит на раскачивающийся на ветру гамак. Эврика, прикрыв глаза, наслаждается покоем. Вдруг кто-то приземляется. Дева пробуждается, обнаруживает рядом с собой Музу. Отдышавшись, гостья начинает щебетать: -- Хорошо устроилась, сестричка. Не жизнь, а рай. Прямо как у нас дома... Эврика блаженно улыбается, потягивается: -- Да, наконец-то могу себе позволить передохнуть. У Ильи дела идут неплохо, да и погода наладилась... А ты какими судьбами -- Ты же знаешь, я с Милой неразлучна. Она сейчас едет сюда. Причем, с сестрой. А ту недавно, кстати, Слава навестила. Все подзуживала ее мужу отомстить. Веселенькое дельце было! Линда в своей новой газете стала главным редактором, всю правду про Гришины дела пропечатала. Так что он теперь никуда на работу не может устроиться, да и Атасов его послал куда подальше. В общем, получил Гришка за свои делишки. Правда, Митек этот, Славин протеже, вовсю звездит, какой канал по телику не включишь -- везде он цицеронит. Научила на свою голову! Наверное, все-таки станет депутатом. Тоже мне -- заступник всех русских кулибиных, помощник сирых и убогих. Смех, да и только! Знали бы, какие деньжищи он делает на чужих изобретениях. А все Слава... -- Да, она - мастер своего дела. -- И не говори... Из-под крыльца вылезает Бобик, лает. Муза вздрагивает, укоряет пса: -- Ну, и чего разорался Я же сказала: жди гостей. Моя Мила с сестрой сейчас приедут. Бобик, кивнув Музе, замолкает, бежит к калитке, виляя хвостом. * У дома тормозит ярко-красный "Пежо". Хозяин выходит навстречу гостьям, Илья-младший, проскользнув мимо старшего, бежит к Миле: -- Привет! Я тебя узнал! Ты -- та корреспондентка, которая мою фотографию в газете напечатала. А моя мама вырезала эту статью и в семейный альбом положила. Вот! А еще дядя Илья бином гармоникус изобрел. Так что скоро все станут гармониками... Мила обнимает пацана. Линда, сдвинув набок шляпку: -- Кем станут -- Гармониками! Илья-старший, покраснев и глядя на Линду во все глаза: -- Да Вы не слушайте его, фантазирует парень. Но это и хорошо, потому что без фантазий изобретателям никуда. Илья-младший, отстраняясь от Милы: -- Ничего я не фантазирую! Ты же сам говорил, что уже изобрел пилюлю. В глазах Линды появляется огонек азарта: -- Что же Вы, Илья, скрыть хотите такое изобретение Это же сенсация! -- Пожалуйста, не надо об этом писать. Все пока только на стадии задумки, не более того... Я даже опытов еще не проводил. -- Потому что у него нет денег на лабораторию! -- снова вклинивается в разговор Илья-младший. -- Тетя, помогите дяде Илье найти денег! Линда хищно улыбается: -- Мы для этого и приехали. Напишем о дяде Илье статью, глядишь, и найдутся спонсоры. Так что давайте, несите чай. Мы, пожалуй, сядем вот за этим столом, под яблоней. Илья несется в дом, слышен грохот. Это он опрокинул самовар. Линда подзывает к себе мальчика: -- Хочешь помочь учителю -- Пацан кивает. -- Тогда выкладывай все, что знаешь про этот... -- Бином гармоникус! -- радостно подсказывает Илья-младший и взахлеб пересказывает все, что узнал от своего наставника. Эврика, завязывая длинные волосы в тугой узел: -- Ну надо же, до чего эта Линда на нашу Славу похожа! Та же беспардонность... А вот и она сама, легка на помине. В гамак плюхается Слава: -- Фу! Насилу нашла ваше Лопухово. Куда ни глянь, везде уродливые кособокие избы. Только по их дому, -- кивает в сторону дома фермера, -- и опознала эту тьмутаракань. Эврика, возмущенно: -- Никакая это не тьмутаракань! Очень даже тихое, спокойное место. И, кстати, экологически чистое. Муза вздыхает: -- Это правда! Я в Москве уже, кажется, отравилась вся. Дышать вообще нечем. А сюда прилетела, так даже голова разболелась от чистого воздуха. Надо бы к морям сгонять. Или в горы. Вы как Слава, мечтательно: -- Да... Сейчас бы в Фортунию. Как же там красиво! И вообще, я уже в море не купалась не знамо сколько. Безобразие! Все носишься, носишься, и никто даже спасибо не скажет. Слушайте, а может, сгоняем хоть на недельку, а Дела все закручены, несколько дней погоды не сделают... А здесь и без нас сейчас справятся... Слава и Муза выжидающе смотрят на Эврику. Улыбнувшись, дева кивает. Мила смотрит ввысь и видит три легких облачка. Они стремительно летят к югу. * * * Эврика, Муза и Слава летят по голубому простору. Белая перина закрывает землю. Слава тормозит, усаживается на самое пушистое облако, тяжело дышит: -- Все, больше не могу. Давайте передохнем. Сестры усаживаются рядом, чистят перышки. Издали слышен нарастающий гул, спустя мгновение в поле зрения появляется авиалайнер. Эврика вскакивает: -- О, самолет! И, по-моему, нам по пути. Может, подлетим немного Чего зря силы тратить Муза и Слава согласно кивают. Мощный лайнер поравнялся с их облаком, сестры протискиваются в щели иллюминатора. Последней пытается пролезть Слава, но застревает: нижняя часть остается снаружи. Эврика с Музой что есть сил пытаются втащить сестру в салон. Наконец, им это удается. Обессилев, все трое валятся на кресла в хвосте самолета. Муза, растирая плечо: -- Из-за тебя, Слава, я, по-моему, связки растянула. Ты прямо невероятно раздулась! -- А все банкеты-фуршеты виноваты, -- ехидничает Эврика. -- Пожила бы в Лопухово на хлебе--на воде, так в любую щель просочилась. Слава скрипит зубами, но молчит. По узкому проходу самолета пытается протиснуться молодой, но очень тучный мужчина. Его огромный живот постоянно задевает пассажиров. Муза, встрепенувшись: -- Смотрите-ка, кто идет! Слава, это же твой питомец... Митек, кажется -- Конечно, ее. Вон какой упитанный, -- продолжает ехидничать Эврика. Слава вскакивает: -- Ну, все! Хватит с меня! Или прекратите издеваться, или я с вами дальше не полечу. Муза хихикает в крыло: -- Полетишь, как миленькая! Без нашей помощи тебе отсюда не выбраться. Так что придется терпеть. По крайней мере, до аэропорта. Слава багровеет, шепотом считает до десяти, потом начинает звонко хохотать: -- Ну ладно, ладно. Вы правы, растолстела. Ничего, сейчас к морям прилетим, я на фрукты поднажму, плавать много буду. Глядишь, и скину лишние три милиграмма. Эврика хватается за голову: -- Ты поправилась на целых три милиграмма! Это надо так себя распустить! Ты же скоро летать не сможешь! Благо, что одежды просторные, сразу не заметишь... -- Ладно, оставь Славу в покое, -- вступается за сестру Муза. -- Я тоже во времена Ренессанса, вспомни, какая была А все мода! Это сейчас у них считаются красавицами обтянутые кожей скелеты. А раньше... -- Вот-вот! -- оживляется Слава, листая журнал мод, оставленный в кармашке кресла кем-то из пассажиров. -- Я тоже никак не пойму: ну что красивого Вешалки, да и только. Надо, чтобы у женщины была... Но сестры уже не слышат рассуждений Славы о женской красоте: в середине салона несколько человек вразнобой заголосили что-то про мороз. Муза сморщила носик: -- Ужас! При чем здесь мороз Вроде бы не холодно. И потом: как им не стыдно петь -- ни голоса, ни слуха... -- Зато вискарика из "Duty Free" более чем достаточно. Слышь, как весело позвякивают бутылочки -- оживляется Слава. -- Это же чартер, люди на отдых летят и потому расслабляются уже в самолете. Лучше пусть поют, а то, помню, надо было мне подлететь кой-куда, тоже чартер попался по дороге, так два парня подрались, и один -- здоровый такой! -- вырвал кресло прямо с мясом и ну им размахивать! Чуть мне крыло не поломал, хорошо я успела вовремя отлететь. Эврика хлопает глазами: -- Это что же за кресла такие -- с мясом.. Муза пытается объяснить сестре образность выражения, но хор отдыхающих пополнил свой состав, и уже весь салон затянул: "Что стоишь, качаясь..." Эврика, закрыв крыльями уши: -- Вы как хотите, а я лучше своим ходом доберусь. Встретимся в аэропорту. Муза, вспорхнув: -- Я с тобой! Слава, свернувшись калачиком: -- Ну и летите. А я, пожалуй, посплю немножко. * * * Муза и Эврика приземляются в аэропорту Фортунии. Воздух насыщен ароматами цветов, сине-серые скалы окутало полуденное марево, вдалеке видна полоска бирюзового моря. Авиалайнер, доставивший отпускников, уже опустел, однако Славы нигде не видно. -- Не нравится мне это, -- вздыхает Эврика. Сестры залетают в салон. На последнем кресле посапывает Слава. Муза тормошит ее: -- Вставай, слышишь Прилетели уже! Слава трясет головой, смотрит на сестер осоловелыми глазами: -- Куда прилетели Эврика подхватывает Славу под крыло: -- В Фортунию, куда же еще Вставай! Слава пытается встать, но тут же падает обратно в кресло. -- Ясно: нанюхалась! -- резюмирует Муза. На счет "три", глубоко вздохнув, сестры подхватывают Славу и волокут ее обмякшее тело к выходу. Едва дотянув до берега моря, Эврика с Музой ослабляют подхват, тело Славы выпадает из сестриных объятий и камнем летит к воде. В этот момент в море входит хрупкая девушка. Слава падает ей на плечи. Придя в себя от удара, обхватывает крыльями шею спасительницы и вместе с ней погружается в освежающую прохладу. Сестры приземляются на берег, вытягиваются на песочке. -- Пожалуйте вам: сегодня родилась новая кинозвезда, -- комментирует Муза внезапное падение Славы на юную особу. -- Почему кинозвезда Может, писательница, -- возражает Эврика. -- С таким-то лобиком -- удивленно хлопает глазами Муза. -- Нет, не мой контингент. * * * Отряхнувшись от брызг, протрезвевшая Слава выходит на берег: -- Вот, теперь, кажется, ожила. А как я здесь очутилась Ничего не помню... -- Да мы тебя, считай, на своем горбу волокли. Это ж надо было так нанюхаться! -- гневно отчитывает сестру Эврика. Слава, виновато: -- Ну, хватит ругаться! Я ведь не специально, вы же сами чувствовали, какие пары витали в салоне... -- Кстати, ты попутно ославила во-о-он ту девушку, -- Муза машет крылом в сторону Славиной спасительницы. -- Да -- удивляется Слава, разглядывая худенькую фигурку в красном купальнике. -- Она похожа на гадкого утенка, совсем не в моем вкусе! -- Ну, что сделано, то сделано, -- ехидничает Муза. -- И, кстати, опять во хмелю. Ты хоть что-нибудь делаешь в трезвом уме и здравой памяти Слава пожимает крыльями: -- Иногда бывает... * * * Благоухающий сад с прекрасными цветами, рядом плещется море. Музыканты в ярких одеждах воспроизводят на инструментах оглушительные звуки. Вечерняя духота. На открытой веранде потные мужчины и полуголые женщины сгрудились у столов, покрытых зеленым сукном. Идет большая игра. Слава, Муза и Эврика плавно опускаются на террасу. За столиком бара сидит девушка с ярко разрисованным лицом, из одежды на ней лишь маленький прозрачный кусочек ткани, имитирующий не то платье, не то нижнее белье. Приметив новенькую, Митек отходит от игрового стола, подсаживается к девушке: -- Как Вы прекрасны! Разрешите разбавить Ваше одиночество Внимательно осмотрев клиента и по достоинству оценив килограммовую золотую цепь, девушка царственно кивает: -- Можете разбавить его "Вдовой Клико". -- Будет сделано! Митек щелкает пальцами, подбегает официант. Муза толкает плечом засмотревшуюся на игру Славу: -- Посмотри, твой клиент охмуряет какую-то куклу. Слава отмахивается от сестры -- она увлечена рулеткой. Эврика берет Музу под крыло: -- Не трогай ее, она поставила на свой любимый пятый номер, ждет результата. Но тут выпадает номер 13, слышится женский визг: выиграла какая-то мадам, укутанная в белые шелка и с песцом через плечо. Слава, рыкнув, оборачивается к сестрам, кивает в сторону соперницы по игре: -- Еще бы шубу надела, вдруг замерзнет... Так что вы там говорили по поводу клиентов -- Да вон, посмотри, твой Митек охаживает какую-то крашеную выдру. Эврика прищуривается: -- Кстати, это Славина утренняя спасительница. Пойдем, послушаем, о чем они толкуют. Сестры садятся рядом с парочкой. Митек, сделав заказ, оборачивается к девушке, обнимает спинку ее стула: -- Ну так как, мадам, насчет одиночества вдвоем -- Двести долларов час. Митек смеется: -- Двести, так двести. Только мне кажется, ты могла бы взять планку и повыше. Девица, выдохнув дым от тоненькой белой сигареты в лицо Митьку, томно улыбается: -- Прыжки в высоту -- не мой вид спорта. Митек в восторге: -- А ты ничего, люблю бойких. Да и язык подвешен, что надо. Знаешь, у меня идея: а что, если попробовать тебя телеведущей Девица закашливается, томность пропадает, глаза горят хищно: -- А ты что, можешь устроить -- Нет проблем! Я сейчас телеканал покупаю... Эврика, ущипнув Славу за бок: -- Ну, вот! Я же говорила: еще одна звезда родилась благодаря тебе. Правда, малость картавит, и глазики из орбит выпадают ... Муза, ехидно: -- Да и носик, что твой рубильник, а так -- красота неописуемая! Слава, раздраженно: -- У меня нет рубильника, это по части Эврики. Эврика, возмущенно: -- Вот только не надо, у меня очень даже аккуратненький носик! -- При чем здесь твой нос -- взрывается Слава -- А при чем здесь паяльник -- в том же тоне парирует Эврика. -- Не паяльник, а рубильник, -- вмешивается в спор Муза. Слава в бешенстве: -- Вы специально позвали меня сюда, чтобы с ума свести! Между прочим, сами-то что сделали Где гениальные романы Милочки, а, Муза А когда твой, Эврика, изобретатель перевернет мир своими открытиями Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Так-то! С грохотом отшвырнув стул, Слава летит к игровому столу. Поднимается вихрь, у дамы с песцом через плечо разлетается по террасе только что полученный выигрыш. Слава, заметив это, зычно хохочет, мадам рыдает, официанты пытаются подобрать упавшие на пол деньги. Муза, грустно: -- А может, она права.. У Митька в кармане желтых просторных шорт звонит мобильный телефон. Эврика напрягается: -- Муза, помолчи, пожалуйста. Но абонент говорит тихо, девам ничего не слышно. Митек изредка крякает, внимательно слушает, на его лице появляется хищный оскал: -- Лучше яд, а потом можно и "петуха пустить"! Только сначала все подробно узнай, понял И торопись: скоро вернусь, чтобы бумаги были у меня. Отбой! Видимо забыв о спутнице, Митек залпом выпивает содержимое стакана, о чем-то задумывается. Спутница решает напомнить о своем существовании: -- А что это ты там про яд и петуха говорил Митек вздрагивает, оборачивается к девушке: -- Забудь, что слышала, иначе пойдешь рыбам на корм. Спутница быстро-быстро кивает: -- Конечно, дорогой! Я все понимаю и молчу, как рак. Муза прыскает в плечо: -- Да уж, хороша будет ведущая, нечего сказать. Эврика, в задумчивости: -- Не нравится мне этот разговор... Муза, оправляя перья: -- Разговор как разговор. Ты стала слишком мнительной. Не забывай: мы сюда отдыхать приехали. Вот и расслабляйся, успеешь еще наработаться. -- Понимаешь, предчувствие у меня: сердце щемит... Тут у одного из игровых столов раздается грохот. Это бушует Слава: смешав все ставки, она запустила волчок без помощи крупье. Игроки в ужасе смотрят на самопроизвольно вертящуюся стрелку. Муза с Эврикой подлетают к сестре, хватают ее за крылья, Слава пытается вырваться: -- Не держите меня, я должна посчитаться! Этот крупье вообще обнаглел: так мухлевать! Неужели игроки не замечают! Ну почему, почему они нас не слышат! Слава вырывается из сестриных объятий, залетает под стол, вытаскивает из-под рулетки маленький магнитик и швыряет его на цифру 5. Именно на ней стрелка тут же останавливается. Слава, торжествующе: -- Вот, видели! Среди толпы нарастает гул, крупье пытается прошмыгнуть мимо озлобленных лиц, но обманутые игроки уже прижали его к стенке. Два горилообразных охранника проскальзывают в служебную дверь. Скандал разрастается. Шокированные Муза с Эврикой и довольная Слава тихо покидают террасу, долго летают над морем, подсаживаются в лодку одинокого романтика-рыбака. Яркие звезды отражаются в темном море. Вдруг Эврика вскакивает: -- Я, пожалуй, полечу к Илье. Не дождавшись ответа сестер, дева улетает. * * * Деревня Лопухово. Лиловые сумерки. Шквальный ветер гнет деревья к земле. Илья-старший помогает ученику забраться в кабину УАЗика. Фермер крепко пожимает руку героя: -- Что бы мы без тебя делали Мальчишка прямо на глазах меняется... А чего ты такой хмурый сегодня -- Да что-то тоска на меня напала в последние дни. Предчувствие какое, что ли Сердце все щемит, щемит... Фермер, забираясь в кабину машины: -- Брось ты эту ипохондрию! Может, тебе в отпуск съездить Если денег не хватает, так я займу, потом рассчитаешься. -- Нет, мне работать надо. -- Ну, как знаешь. Фермер захлопывает дверь. Илья, почесав в затылке, стучит в стекло, Зернов приоткрывает окно: -- Что, передумал -- Нет, просто хочу сказать тебе, так, на всякий случай: у меня на печке, в правом верхнем углу, есть плитка особая. Если ее отковырнуть, то образуется полая ниша. В ней лежат мои расчеты и рецепт бинома гармоникуса. Я над ним все последнее время работал. -- Зачем ты мне это говоришь -- Мало ли что.. Не хочется, чтобы все пропало. Если со мной вдруг что случится, то сын твой подрастет, разберется. Я ему уже кое-что об этом рассказывал. -- Ладно, понял. Только ты уж не хандри, завтра после обеда приедем. Илья кивает, долго стоит у калитки, смотрит вслед УАЗику. Ветер усиливается, наплывают грозовые тучи. Со стороны станции едет роскошная серебристая машина, мощные фары освещают одинокую фигуру героя. Машина останавливается, из нее выходит лысый сухопарый мужчина. Мягким тенором обращается к Илье: -- Здравствуйте, уважаемый. Не подскажете ли, где мне найти господина Лопухова Бобик выбегает из дома, обнюхивает незнакомца, злобно рычит. Илья оттаскивает пса, тот упирается. С трудом привязав разбушевавшегося Бобика к ограде сада, Илья утирает со лба пот: -- Я Лопухов. -- Как же мне повезло! -- радуется гость. -- Я к Вам с приветом от Линды... На лице героя недоумение: -- Это кто ж такая -- Как -- изумляется гость. -- Она же к Вам приезжала, а потом в газете "Золотая фишка" опубликовала статью о Вашем прямо-таки гениальном изобретении! -- Какая фишка -- удивляется герой, но все-таки приглашает гостя зайти в дом. -- "Золотая". Так называется газета. Вы что же, не читали Илья отрицательно качает головой, гость достает из дипломата газету, протягивает Илье: -- Вот здесь, на пятой странице, почитайте, мой друг. Ах, простите, не представился: профессор Зазлобин, Иван Иванович. Илья кивает, жестом приглашает гостя сесть за стол, углубляется в чтение, беспрестанно вздыхает и цокает языком. Дочитав до конца, хлопает ладонью по газете: -- Как не стыдно! Я же просил ее раньше времени ничего не печатать! -- Так что же, это не правда Илья мнется, наконец, решается: -- Не совсем так. Рецепт-то я изобрел, но только он не проверен на практике. А это -- очень, очень опасно. Профессор снимает очки, протирает их замшевой салфеткой: -- И чем же, мой друг, это так опасно Илья вскакивает со стула, бегает туда-сюда по комнате: -- Понимаете, в этом рецепте -- две составляющие. Одна дает возможность организму развиваться и совершенствоваться физически. В общем, делает его сильным и здоровым. А вот вторая... С ней все сложнее. Она отвечает за знания и моральные установки. Проще говоря, позволяет впитывать информацию, как губка. Если ребенка воспитывать в благородных традициях, устремлять на добро, то тогда из него вырастет гармонично развитый человек. Если же бином попадет в руки злодея, то это будет просто катастрофа! Дав детям установку на зло, он наплодит монстров. Без страха, без совести, без стыда, они погубят мир! Профессор машет руками: -- Что Вы, что Вы, мой друг! Лучше об этом и не думать. Илья улыбается: -- Вот и я считаю, что пробовать бином на практике преждевременно. Давайте лучше я Вам чаю налью. -- С удовольствием! -- охотно соглашается профессор. -- Я и винца хорошего привез. За знакомство, так сказать... Илья достает из кухонного шкафчика штопор и два гранёных стакана, откупоривает бутылку, разливает вино. Гость берет свой стакан, поднимает его к свету, рассматривая темно-бордовую жидкость. Как бы мимоходом говорит: -- А я ведь приехал предложить Вам открыть лабораторию. Мой шеф -- очень удачливый бизнесмен. И к тому же скоро станет депутатом. Уверяю Вас, ему можно верить. Он очень заинтересовался Вашим изобретением. Поезжай, говорит, срочно и скажи господину Лопухову, что любую сумму найду на его опыты! Пес заходится в лае, слышны раскаты грома, вдалеке темень прорезают огненные стрелы. В открытое окно влетает юная дева. Одно крыло у нее голубое, другое -- черное. Дева задевает Илью светлым крылом и, покружив по комнате, снова вылетает. Герой залпом отпивает полстакана вина, покраснев, обращается к гостю: -- А что же Вы, профессор -- Не могу, печень шалит. А Вы уж пейте на здоровье! Так как насчет лаборатории Илья, допивая оставшееся вино: -- Конечно, согласен! Это ведь моя самая большая мечта! Только мне надо все бумаги в порядок привести. Думаю, до утра управлюсь. Вы останетесь на ночь А утром вместе и поедем... -- Конечно, конечно, мой друг. Мы останемся. -- Мы Что же, Вы не один приеха... Фраза замирает, голова Ильи свешивается на грудь. Покачнувшись, герой падает со стула. Профессор снимает очки, аккуратно засовывает их в нагрудный карман пиджака, свистит. В комнату входит огромный, коротко стриженный бугай: -- Всё Профессор щупает пульс: -- Всё. Теперь давай, быстро. Ты шарь в тех комнатах, я -- в этой и в чулане. Лопух сказал, что до утра успеет привести рукописи в порядок, значит, они где-то здесь. Громила переворачивает письменный стол, кипы исписанных листов рассыпаются по полу: -- Вон тут сколько бумаг. Какие из них -- те самые -- Собирай все, потом разберемся. Через час, перевернув весь дом, парочка усаживается на лавку. - А если здесь этих бумаг нет Атас нас четвертует! Вдруг они в саду зарыты -- В сад мы всегда сможем вернуться. Главное, в доме ничего, вроде, не упустили... Ладно, я пошел. А ты давай, "пускай петуха". Да... и оттащи тело за печь -- пусть думают, что угорел. Хотя... кто его в этой дыре хватится! Громила оттаскивает Илью за печку, бросает на письменный стол смоченную в бензине тряпку. Чиркает спичка. Пламя взвивается, мгновенно поедая старые бревна. "Профессор" и амбал бегут к машине, уезжают. Бобик неистово лает, пытается перегрызть цепь, но ему это не удается. Он ложится на землю и жалобно воет. * * * Эврика летит медленно: мешают порывы встречного ветра. Над Подмосковьем слышен крик-гром, стук-молния, слезы-дождинки. "На что это отец так сердится" -- гадает дева. Вдалеке она замечает столб пламени. Сердце тревожно сжимается. Эврика пытается ускорить полет, но ветер относит ее в сторону. Крылья слабеют, силы покидают, дева камнем летит вниз. С трудом поднявшись, трогает ушибленное колено, пробует идти, но ноги подгибаются, и Эврика снова падает. Немного отлежавшись, дева потихоньку ползет по дороге, размытой дождем. Комья мокрой земли липнут к лицу и крыльям, слезы мешают видеть дорогу. Ливень хлещет сплошным потоком. Вся в грязи, Эврика доползает до дома Ильи только к утру. Дождь залил пепелище. Огнем оказалась не тронута лишь печка. По мокрым угольям ходит Захарыч, то и дело смахивая слезы. Сегодня он трезв. Легкое облачко, поднявшись от обгорелых поленьев, обретает очертания Ильи. Герой подходит к Захарычу, гладит его по плечу. Старик вздрагивает, оборачивается, но никого не видит. Эврика поднимается из грязи, с трудом ковыляет к герою. Он замечает ее, улыбается: -- Здравствуй, Эврика! Как давно мы не виделись! -- Это ты меня не видел, я же все последнее время была рядом с тобой, -- дева снова заливается слезами, обнимает героя. Илья помогает ей дойти до уцелевшей лавочки под любимой яблоней. Эврика пытается что-то сказать, герой прикладывает к ее губам ладонь: -- Тебе надо отдохнуть перед дорогой. Поспи хоть немного. Дева, слабо кивнув, мгновенно засыпает. Илья держит ее в объятьях. К лавке подбегает Бобик, жалобно поскуливает. Герой треплет пса по загривку: -- Ладно, Боб, не расстраивайся. Все равно ты бы мне ничем не помог... * * * Разбрызгивая грязь, к дому Ильи мчится УАЗик. Резко затормозив, фермер выпрыгивает из кабины, подходит к Захарычу: -- Где Илья Старик молчит. Зернов подходит к пепелищу: -- Неужели здесь упокоился Захарыч кивает, утирает грязной ладонью слезу: -- Так-ить ночью какая гроза была! Видно, молния в дом попала... Вон он, за печкой лежит... Из кабины слышен детский крик: -- Папа, выпусти меня, или я сам спрыгну! Фермер нехотя подходит к машине, помогает сыну выйти. Илья, повернув рычажок на комбинезоне, идет к скамейке, садится, гладит Бобика. Мальчик бледен, но не плачет. Илья-старший тихо шепчет: Молодец, держись! Не мужское это дело, плакать. Да: и забери Бобика с собой, ладно Фермер с Захарычем подходят к печке, смотрят на тело Ильи-старшего. - Не по-божески просто так закопать-то. Надо смерть зафиксировать -- милицию вызвать, батюшку... Ты не знаешь, он верующим был Захарыч пожимает плечами: - Да бог его знает! Жил-то по-божески: добрым был, помогал всем... А в церковь вряд ли ходил. Не те времена были, вон наша сельская до сих пор в развалинах... Зернов уходит к машине, возвращается с куском брезента, заворачивает в него тело Ильи-старшего: - Ты, Захарыч, побудь пока с моим сыном, я до райцентра доеду, отвезу тело Ильи в морг. А к вечеру вернусь, заберу вас обоих...Чего тебе одному в этой дыре век коротать Перебирайся к нам, места всем хватит. Старик топчется, к нему подходит Илья-младший, заглядывает в глаза: -- Правда, деда, поедем к нам, а.. -- Спасибо, конечно. Я и сам думал: куда податься Одному-то на деревне совсем муторно. Вот схороним Илью, тогда и переберусь к вам, может и сгожусь еще на что Фермер бережно укладывает тело Ильи-старшего в машину, Илья-младший кличет Бобика, но тот не желает отходить от скамейки. Илья-старший, обняв пса, подталкивает его к мальчику: -- Иди, Боб. Ну что ты один здесь останешься Лизнув руку хозяина, собака бежит к Илье-младшему. Эврика просыпается, Илья-старший помогает ей очиститься от грязи. Обнявшись, они долго смотрят вслед удаляющемуся УАЗику. Когда машина исчезает из виду, дева достает заветные свистки: -- Знаешь, мне надо предупредить сестер, что я улетаю домой. Они в Фортунии сейчас... Илья блаженно улыбается: -- Фортуния... Хоть меня там и обманули, но так хочется взглянуть на эту землю в последний раз! У нас еще есть немного времени -- Эврика, подумав, кивает. Последний раз глянув на то, что осталось от его дома, Илья берет Эврику за руку: -- Тогда в путь! * * * Мила трясет газетой над головой дремлющей сестры и громко кричит: - Линда, ну тебя же просили пока ничего не публиковать! Ты же знаешь, в какие бандитские времена мы живем! Ты что, не понимаешь, что человека подставила - Да ну тебя! Никакой благодарности, -- зевая, говорит сестра. -- Прославила твоего Илюшу, теперь ему почти все двери будут открыты! Мила топает ногой, засовывает газету в сумку, бежит к двери. - Ты куда -- приподнявшись на локоть, спрашивает Линда. - В Лопухово, к Илье. Надеюсь, успею до того, как произойдет несчастье... - С чего ты взяла, что должно произойти несчастье - Знаешь.... Я, кажется, в него влюблена... А у влюбленной женщины обостряется предчувствие, - признается сестре Мила, уже стоя в дверях. -- Пока! - Ну и дела! И чего она в нем нашла Рыжий-рыжий-конопатый!.., - снова зевая, шепчет Линда. Потом резко вскакивает с дивана, выбегает на лестничную площадку, кричит: - Стой, чумовая! Возьми хоть денег на такси! Или ты в эту тьмутаракань на электричке потащишься - На электричке быстрее будет, а от станции попутку возьму! -- кричит Мила и выбегает из подъезда. У электричек оказался дневной перерыв, потом пришлось долго ждать попутку в сторону Лопухово, так что до места Мила добирается лишь к вечеру... Уже издали она чует запах несчастья. А когда машина подъезжает ближе, то видит еще дымящиеся развалины, а неподалеку, у дома старика Захарыча - пыльный УАЗик фермера Зернова... * * * Бирюзовое море кажется бескрайним. Внизу виднеются полосатые буйки Фортунии. По волнам, оставляя за собой бурлящие борозды, несется белый катер. На его борту -- знакомые Илье пограничники. Герой машет им рукой. Они поднимают головы вверх, долго смотрят на два легких облачка, плывущих по идеально чистому голубому небу. Эврика и Илья подлетают к берегам Фортунии. Сиреневое марево окутывает утопающий в зелени остров. Муза и Слава сидят на белом песочке, жмурятся от удовольствия. Эврика тихо свистит, сестры вздрагивают, открывают глаза. Илья усаживается рядом со Славой: -- Здравствуйте. Вы -- сестры моей Эврики Девы молча кивают. Первой приходит в себя Муза: -- Что у вас приключилось Илья рассказывает о последних минутах своей земной жизни, Слава багровеет: -- Ну, я устрою этому Атасову! Эврика, спокойно: -- Не надо, лучше оставь его в покое. Сама знаешь, -- некоторые и дурную славу используют в нужных им целях. А для Ильи так даже лучше. Поторопились мы с ним: видимо, не пришло еще время для бинома гармоникуса... Ну ладно, нам пора. Муза, всплакнув: -- Ты скоро вернешься -- Отдохну немного, наверное, пока Илья-младший не подрастет, тогда и вернусь. Сестры прощаются. Слава обнимает Илью: -- Прости, что при жизни обошла тебя вниманием. Но я это исправлю, не сомневайся! Герой улыбается: -- Не обижайся, но я к тебе и не стремился. Я просто хотел помочь людям. * * * -- Эврика взмахивает крыльями, появляется светящаяся тонкая золотая полоска, ведущая от берега Фортунии к небесным сферам. По этой, похожей на луч солнца, дорожке плавно поднимаются Эврика и Илья. Приблизившись к первой сфере, Илья оборачивается, с грустью смотрит на землю. Эврика улыбается: -- Не грусти, сейчас ты забудешь все переживания. Готов Герой решительно кивает, и они вливаются в серебристо-белый туман. Илья смотрит по сторонам, но вокруг -- лишь пушистые облака. На душе становится легко и радостно. Вскоре туман рассеивается, и они оказываются в сфере, наполненной нежным золотым свечением. Слышно, как где-то тихонько журчит ручей, и заливаются птицы. Илья полной грудью вдыхает напоенный ароматами цветов воздух, щурится от непривычно яркого света: -- Здесь просто рай! А где мое место -- Там, где живут все ученые и изобретатели. Мы уже рядом... Они пролетают мимо зеленого сада. Там, под яблоней в гамаке дремлет мужчина в длинном кудрявом парике. Его лицо кажется Илье знакомым. -- Кто это -- спрашивает герой. -- А ты не узнал Это же Ньютон! Илья, свернув в сторону сада: -- Вот это да! А можно с ним пообщаться -- Позже, позже. У тебя еще будет много времени пообщаться со всеми. Но имей в виду: Ньютон не любит, когда его будят. Говорит, что самые гениальные мысли приходят к нему в полудреме. Слева показывается уставленный склянками и колбами кабинет, на его стене -- периодическая таблица химических элементов. Завидев пролетающих мимо Эврику и Илью, ученый снимает черную шапочку с кисточкой, приветственно машет, кричит: -- Здравствуйте, Илья! Будет время, заходите в гости! Герой машет ему рукой: -- Обязательно зайду! Справа проплывает огромных размеров пушистое облако. По нему, по диагонали, быстро вышагивает кумир Ильи Эйнштейн. Герой трясет Эврику за крыло: -- Прошу тебя, пожалуйста, давай зайдем к нему Хотя бы поздороваемся. Дева соглашается, и они сворачивают в сторону облака ученого. Тот, завидев гостей, не поздоровавшись, начинает изливать обиду: -- Эврика, скажите мне, дорогая, ну что это за безобразие! Что они себе позволяют Дева, удивленно: -- Кто Ученый, стукнув кулаком по облаку: -- Кто-кто Рекламщики эти, вот кто! И ведь надо было придумать такое! Обозвали Альберт Германычем, пиво какое-то заставляют пить! А меня всегда от него пучило. Терпеть не могу этот напиток! Сделайте что-нибудь, умоляю Вас! Эврика вздыхает: -- Я теперь не скоро там буду, так что пока ничем помочь не могу. Ведь это -- по части Славы. Как увижу ее, обязательно передам Ваше возмущение. Мой Вам совет: не обращайте внимание. Лучше познакомьтесь -- Ваш почитатель, очень талантливый изобретатель. Надеюсь, Вы подружитесь. Илья, покраснев, с трепетом жмет руку кумира: -- Можно я иногда буду к Вам заглядывать -- Конечно, мой юный друг, буду очень рад!.. Значит, Вы считаете, что на них никак нельзя повлиять Эх-хе-хе... -- старик трет поясницу, усаживается на облако в форме кресла с высокой спинкой и углубляется в какие-то расчеты. Отлетев на значительно расстояние, Илья и Эврика все еще слышат причитания ученого: "Пиво помогло мне вывести теорию относительности! Это ж надо, а.." Впереди показался белый двухэтажный дом, на крыше -- цветы, кустарники и карликовые деревья; маленький фонтанчик, поворачиваясь, равномерно разбрызгивает живительную влагу. Илья медленно поднимается вслед за Эврикой на второй этаж, оказывается в просторной гостиной, затем выходит на широкий полукруглый балкон. Его взору предстает бирюзовое море, по которому медленно плывут яркие парусники, и с шумом носятся многочисленные водные мотоциклы. Илья удивленно осматривается, вдыхает морской воздух: -- Совсем как в Фортунии, в доме того парня, Энди, помнишь Дева улыбается, гладит героя по голове: -- Да, совсем, как там. Только отсюда тебя уже никто не прогонит. Отдыхай, наслаждайся покоем, ходи в гости и изобретай все, что придет в голову... А я всегда буду рядом. -- Я что же, и купаться могу Эврика смеется: -- Конечно, вот же оно -- море. Ну, до встречи! Илья обнимает деву: -- До встречи!.. * * * Возвратившись с пляжа, Илья перетаскивает на балкон стол, придвигает к нему одно кресло, потом, подумав, второе... Где-то вдалеке слышен тонкий свист... Спустя мгновение на балкон приземляется Эврика, вытирает со лба капельки пота: - Уф! Надо немного отдышаться... Так торопилась! Привет! Уже искупался - Привет! Да, вода такая шелковая, что вылезать не хочется. А что ты так запыхалась Случилось что - Ага! Я только что от Отца. Уж как Он бушевал! Видишь, там вдалеке до сих пор молнии сверкают Илья прищуривается, глядит вдаль. Чуть выше белых облаков закатное сиренево-бордовое небо разрезают яркие всполохи.... - И чего же Он осерчал-то - Да на твоих обидчиков и осерчал! Наказал уже их. Как -- не спрашивай. А нам с тобой велено обратно на Землю возвращаться. Отец сказал, что ты не закончил свои земные дела... И что изобретение твое очень ждут. Все. И здесь, и на земле. Илья нехотя поднимается из-за стола, с сожалением глядит на умиротворяющий душу пейзаж. - Да не грусти ты так! -- утешает его Эврика. -- Тебе уже там, в твоей любимой Фортунии, мы приготовили домик, ничем не хуже этого... - Как же так Кто приготовил И за что - Ну... это до поры -- до времени - секрет. Потом сюрприз будет, - хитро прищурившись, Эврика смеется. - Раз такое дело -- хорошо, согласен. Полетели! Обнявшись, Илья и Эврика пикируют вниз и проваливаются в ватные облака... * * * Пыльный УАЗик подъезжает к воротам страшного вида облупившегося здания. Над скособоченной дверью -- табличка "Мо.г". Видимо, кто-то из шутников затер букву "р". Фермер бережно достает и несет тело Ильи-старшего, дверь открывается и оттуда выходит краснощекий здоровяк в застиранном линялом халате. - Что, никак еще одного "жмурика" привезли Ну денек! Утром с трассы двух амбалов привезли. Прямо всмятку, даже по частям не собрать! Милиция говорит, ехали они на машине с огромной скоростью, а там, на дороге, вчера столб электропередач из-за ветра и грозы, видать, повалило! Вот они в него и впилились на всех парусах! Народ, что ехал по встречной, говорит, кувыркались они метров триста, а потом каааак рвануло! Так что ни документов не осталось, ни номеров от машины не узнать теперь ... Жаль... Машина-то, говорят, роскошная была, серебристая... Ну давай, заноси своего "жмурика"... Санитар открывает дверь, фермер пытается протиснуться в узкую дверь с телом Ильи, но одна нога задевает о косяк. Раздается стон. Санитар неожиданно звонко для его комплекции и рода занятий, смеется: - Э, да ты шутник! Ты чего ж это живого раньше времени хоронишь Зернов изумленно смотрит на Илью, тот слегка приоткрывает веки... * * * В маленькой, но очень чистой комнате с белыми стенами ветер колышет легкие занавески. На двух больших подушках полулежит рыжий веснушчатый мужчина и счастливо улыбается. Рядом с ним -- молодая женщина. Она держит Илью за руку и тихим шепотом, почти одними губами, говорит ему: - Я все узнала! Моя квартира в Москве стоит дороже, чем небольшой домик в Фортунии, представляешь Я даже несколько вариантов нашла. Решено, мы туда переедем, как только ты поправишься! Илья ласково гладит руку Милы: - Ну что ты, какая Фортуния На что мы там жить-то будем - Нет-нет, даже не спорь! Моя сестра открыла при своем журнале коммерческий отдел. Знаешь сколько из-за границы запросов приходит на наши ноу-хау Скупают все подчистую! Вот и на твои изобретения она нашла покупателя, так что теперь ты сможешь стать вполне состоятельным человеком... Если, конечно, захочешь их продать... Илья улыбается: - Почему же не продать Я ведь всё это не для себя изобретал, так чего под сукном держать - Ну вот и хорошо! Я тоже придумала, чем буду там заниматься, - хитро улыбается Мила. -- А ты сможешь спокойно работать над своим "Биномом гармоникусом"...Кстати, ты когда бредил, все бормотал: "Эврика, Эврика!". Ты опять что-то придумал - Нет, я не бредил. Я звал своего Ангела... Илья смотрит в сторону окна, из-за занавесок выходит тень девы с волосами цвета меди. - Да вот же она! Познакомься, это -- моя Эврика! Девушка кладет руку на лоб Ильи: - Конечно, обязательно познакомимся. А сейчас лучше поспи. Похоже, у тебя опять температура. Эврика подходит к Илье, целует его в макушку, усмехается и шепчет: - Ничего, мы с ней обязательно подружимся. Вот увидишь! * * * Небольшая красная машина с откидным верхом подкатывает к белому двухэтажному дому, на крыше -- цветы, кустарники и карликовые деревья; маленький фонтанчик, поворачиваясь, равномерно разбрызгивает живительную влагу. Из машины выходят двое -- рыжеволосый мужчина и молодая женщина. - Вот, Илья, теперь это -- наш дом! -- счастливо смеется женщина. Они медленно поднимаются на второй этаж, оказываются в просторной гостиной, затем выходят на широкий полукруглый балкон. Их взору предстает бирюзовое море, по которому медленно плывут яркие парусники, и с шумом носятся многочисленные водные мотоциклы. Илья удивленно осматривается, блаженно вдыхает морской воздух: - Да, права была Эврика: совсем, как там. Илья перетаскивает на балкон стол, придвигает к нему два кресла. А потом, подумав, и третье...

Жил -- был один взрослый дядя. Звали его Вася. Больше всего на свете он любил спиртные напитки. Он мог их употреблять в любой обстановке. Днем и ночью. Даже на работе и в рабочее время . Он был очень талантлив . Особенно ему удавалось распитие прямо на рабочем месте. Пил изобретательно, но как говорится, и на старуху бывает проруха, удостоился все же первого места по залетам на родном предприятии; и стало ему кисло. Предложили ему покинуть стены в срочном порядке; если не покончит с пагубным пристрастием к зеленому змию. А покончить, это значит безвозвратно растерять всех своих друзей- товарищей, с которыми на протяжении тридцати лет оттачивал своё мастерство и довёл его до совершенства! А что взамен Семья, дети, почетные грамоты И это при его популярности, которой любой передовик позавидует! Попробуй-ка , руками, которые могут расписываться лишь штрих- пунктиром, разлить на морозе в кромешной мгле, когда милиция шастает, пол-литра поровну, да ещё себе начислить процент! А вот так-то! Сиди и слушай! Вася крепко задумался, до слёз: пенсия через 10 лет , а специалистов его профиля мало кто приглашает из-за специфичности их редкой профессии. Нет худа без добра. Случай помог. Жена. Родня ведь . Словом, напился он до бесчувствия с горя , даже не помнил ,как домой попал. Жена же придумала такое коварство: раздела его бедного - слабостью воспользовалась, а сама каким-то, ведомым ей одной, способом заправила ему в задницу презерватив и - спать уложила! Утром Вася возвратился после туалета серьёзно озабоченным и сразу спросил, кто его принёс Узнал, вернулся вечером с большим фингалом. Пить бросил. Теперь- председатель комиссии по борьбе с пьянством. Так-то. Пить- пей, а дело разумей

Путь окончился, теперь все стало на определенные места, которые были задолго известны. Пять жертв, охотник и два спасателя. Все они пробирались к алтарю. Жертвы бежали вперед, так как только там их ждало что-то, кроме смерти. Охотник шел по пятам и постоянно выдавал себя, мол я здесь и мне ничего не стоит вас всех прихлопнуть. Спасатели опаздывали, но не смотря на их бешенный темп они не могли ничем помочь, охотник ставил ловушки. Но путь окончен, пятеро людей стояли перед алтарем, которым был обычный камень в форме креста, в центре которого был глаз. Они молча смотрели на него и не знали что делать. Трое из них были ранены, у девушки было прострелено плечо, но она не обращала на боль внимания. Парень держался за бок, пуля прошла на вылет, не задев органов, но рана сильно кровоточила и повязка уже пропиталась насквозь. Мужчина держался за палку, у него была раскрошена коленная чашечка, но он стоял тверже всех. Другие два парня стояли с поклажей позади и постоянно озирались. Охотник сидел выше и думал в кого же выстрелить, он не любил спешить и по этому наслаждался моментом. Он решил, первым умрет старший, так как он единственный хорошо знает дорогу. Охотник улыбнулся оскалив клыки, при этом у него вырвался тихий рык, напоминающий усмешку. Спасатель, тот который повыше, тянул веревку, вытаскивая своего напарника из очередной ловушки. Наконец упавший смог дотянуться да края и смог помочь своему другу. Тяжело дыша, они продолжили путь. Когда прозвучал выстрел, произошло много вещей. Охотник потянулся перезаряжать оружие. Мозги мужчины летели на алтарь, девушка закричала, другие жертвы прыгнули в стороны. Спасатели побежали вперед. Отстреленная гильза упала на землю и охотник выбрал другую жертву -- девушка, она еще кричала и смотрела на тело мужчины. Но охотник не стал стрелять в девушку, он выстрелил в спасателя, который крался к нему. Другой спасатель, тот что повыше, потащил девушку в укрытие. Раненый спасатель налетел на охотника, который перезаряжал винтовку. Вместе, образовав дерущийся комок плоти, упали вниз, где стоял алтарь. Алтарь вообще жил своей жизнью, он всегда бодрствовал и наблюдал. Но он иногда делал вид, что он заметил пришедших, а когда его окропила кровь, вперемешку с мозгами мужчины, он сделал движение, он стал выделять силу. Когда сила заполнила весь зал, охотник оттолкнул спасателя. Среди всех присутствующих он один имел право пользоваться силой. Спасатели одновременно сжали зубы. Охотник зарычал и перезарядил винтовку, парень ударил его палкой, на которую раньше опирался мужчина. Палка разлетелась в щепки, а охотник резким движением вогнал ствол оружия в лицо парня, череп не выдержал и лопнул. Прозвучал выстрел, это спасатель, тот что повыше, пальнул в охотника. Выстрел ни чего не дал, пуля расплющилась о кожу охотника, который засмеялся. Но спасатель выстрелил не для того, что бы повредить охотнику, этим он дал время своему раненому другу подойти поближе с более действенным оружием. Охотник не спешил, он не спешил не только по тому, что любил и ценил время, а потому, что он двигался гораздо быстрее любого из людей. Он перехватил запястье спасателя, который занес топор, и сжал ее, спасатель вскрикнул, кости хрустнули, а топор полетел на землю. Алтарь потянулся к ближайшему живому существу, им оказался раненный в бок парень, и стал его менять. Алтарь был священным и делал что хотел. Он стал играть с человеком, изменяя его и сливая его с вещами на нем. Этот процесс длился не долго, но охотник за это время смог выкинуть спасателя на напарника, и схватив ружье выстрелить в другого парня, который убегал из зала, спасатели и парень упали. Охотник опять засмеялся, но теперь его смех стал похож на рычание. Парень, до которого дотянулся алтарь, встал, его переполняла сила, его одежда смешалась с кожей, а тело так изменилось, что он теперь был похож на лягушку из ужастика. Охотник повернулся к нему и выстрелил, "лягушка" упала с пробитой головой, но потом опять встала, еще три выстрела, наконец, нашли мозг, который был теперь в животе -- это убило творение алтаря. Бой охотника с "лягушкой" дал время спасателям, раненый спасатель схватил левой рукой упавший топор, а другой, тот что повыше, держал меч. Охотник понял, что даже со своей сверх скоростью он не сможет сменить обойму. И он, бросив винтовку, поднял ятаган. - Вы думаете, вы сможете меня победить с этой слабой оболочкой -- прорычал охотник. - Мы знаем, - ответил раненый спасатель. Раненый спасатель прыгнул вперед, ятаган вошел ему в грудь, второй перекатившись вонзил меч в сердце охотника. Сильно удивившийся охотник ответил ударом, который отрубил левую руку того, кто его уже убил. Все трое лежали, охотник мертвый, а спасатели отдыхали. - Знаешь, - сказал спасатель с проколотой грудью и прокашлялся, - Мне обидно, что мы с тобой спасатели. - Почему Ведь мы делаем добрые дела. - Нет, ведь мы служим, - говорить становилось все труднее, - Смотри, эта мразь делала, что хотела, алтарь тоже делает, что хочет, эти путники сами выбрали этот путь. Только мы с тобой делаем только то, что нам скажут. Обидно, ведь мы ничем не хуже их, мы даже лучше. - Послушай, вот что я тебе скажу: я переболел этим еще век назад, когда у меня был другой напарник. Видишь ли, мразь -- этот бес, он делает только злые дела, у него выбор между злом и злом. Алтарь он священен, у него все деяния священны, смотри, как он изуродовал парня, ведь он мог просто сделать его кожу тверже камня и тогда он остался бы жить, это дела священны, но они не добры и на злы, они не имеют цвета. А эти людишки, они самые свободные, они вольны выбирать между добром и злом, но все это считают там, где работает твоя подруга. И думаешь один из них, кроме попиков да монашек, сможет насладиться видом нашего сада Нет. Любой человек имеет грех уже в пять лет, так как они вольны. Вот почему у нас только дети и бегают. А мы с тобой, делаем только добрые дела, за которые нас благодарят и любят. Хоть мы и не имеем права на слово, но зато тот типок с огненным мечем пропускает и выпускает нас когда мы захотим. Пойми, скоро тебя направят на задание, где ты долго пробудешь на земле среди грешников. Вот тогда ты и будешь дорожить садом, не то что эти говорящие макаки. Спасатели умерли одновременно, когда охотник попал в свой мир. А после того как их восстановили в чистилище, они прокатились на единорогах и стали любоваться на змея, который ползал по яблоне и пытался дозваться до детей, которые играли на полянке. Змей все-таки пробрался в сад. Как Никто не знал, ну кроме Бога, конечно, но он его не стал прогонять. Теперь он обитал только на яблоне, так как любой другой зверь был в праве перенести его в тот мир, откуда змей родом. А змею там не нравилось. - Думаешь, у него получится еще раз искусить кого-нибудь -- спросил ангел, который по привычке держался за грудь. - Не знаю, - сказал тот, что повыше, - пойми, даже тут они имеют право на выбор. А мы с тобой даже подойти не можем, да и зачем Мы и так знаем больше, чем любой смертный.

Введение. "Ничто не проходит бесследно. Страшная штука - развитие". Д.А. Леонтьев. Данное произведение написано на основе игры, организованной и проведённой Мастером Сетом осенью 2001 года. Оно не является точным отчётом о сыгранных сессиях, но представляет собою результат симбиоза игрока и персонажа. Подчёркиваю, что строго литературным это произведение тоже назвать нельзя. Это своего рода побочный продукт, одна из сторон отыгрыша, дневник, написанный персонажем (а не игроком). Возможно, изобразительная сторона от этого и страдает, т.к. Ячуши не собиралась писать фантастического action"а, а просто решала насущные проблемы безопасности и самоопределения. Но именно поэтому лежащая перед Вами работа является ещё и очередным психологическим экспериментом в области ролевых игр. Ниже привожу основные характеристики персонажа такими, какими они были к началу игры. Важно отметить, что они существенно изменялись в процессе отыгрыша. Так уж случилось, что то, что пришлось пережить Ячуши, не могло не оставить глубокого следа на её внутреннем облике. Кроме того, до встречи с Кверри она была не сформировавшейся личностью, просто легко увлекающейся, но замкнутой девчонкой, верящей в собственные силы, силу разума, науки и техники. Жизнь не ставила перед ней неразрешимых задач и не давала возможности проявиться природному упрямству. Судьба, похоже, была на её стороне и удача не упускала её из вида. Что-то изменилось, и если бы эта анкета заполнялась после последней встречи с мастером, многие пункты выглядели бы совершенно по-другому. В заключение, хочу сказать: 1) Спасибо Мастеру Сету за мир Мидгарда (в который ещё очень хочется вернуться), поддержание энтузиазма игроков и согласие на последнюю сессию с единственным игроком, позволившую истории достигнуть логического финала; 2) Александру Вечерину -- за терпение моей глупости, характерного персонажа (Вич) и обширные познания в области борьбы с вампирами; 3) Кириллу Сельменёву -- за яркого персонажа (Мессалина) и постоянство участия в наших собраниях; 4) Денису Коричину (Хидд) -- за самые яркие и весёлые эпизоды вначале игры и за лестные отзывы о дневниках в черновых их вариантах; 5) Особое спасибо читателю, который не пожалеет времени на прочтение этих материалов. День первый. Наверное, через несколько лет я буду вспоминать всё это с улыбкой на лице. Ах, как бы мне хотелось в это верить! Но сейчас мне в равной степени нечего вспоминать и некому верить. Поэтому, если со мной что-то случится, мои записи окажутся в свободном доступе. Меня зовут Кавабата Ячуши. Хотя до конца в этом сложно быть уверенной. Большинство же людей величают меня Луной. Но в этом я тоже до конца не уверена. Чтобы человек жил -- ему нужно прошлое, какое никакое... хотя бы чуть-чуть. Я же -- человек без прошлого, который лишь сегодня появился на свет в возрасте... если верить моему паспорту, то в возрасте 25 лет. Плюс с дыркой у сердца и простреленным плечом. Что со мной случилось Откуда я Кто я Спокойствие! Надо просто собраться с мыслями. Я не знаю, кто был тот некто, который точно знает, что со мной случилось, но зовут его Кверри. Это я выяснила! Тогда я очнулась в незнакомом месте. Спасибо, что лежала на кровати. Там не было почти ничего, достойного внимания, кроме компа и подставки из орехового дерева, которая должна немало стоить. Но машина не включалась. Только почудилось, будто на экране мелькнуло чьё-то лицо. Комп не включался НИКАК. Зато я узнала забавную вещь: оказывается, я могу попробовать его включить, не пользуясь кнопками. И так... Я точно помню, что была в комнате с восточным оружием и компьютером, который не включался. Из той комнаты не было выхода, т.е. выход вёл в соседнюю -- точно такую же. Помню, как захватила в первой комнате со стола ножницы, а когда вышла во вторую -- они лежали на своём месте, а в моих руках ничего не было. Там я увидела этого Кверри. Странный он. Глаза особенно. Никогда не видела настолько узких глаз. Забавно, как бы он ни предлагал мне свою помощь, но я думаю, что именно он запер меня туда. И что это за место, где за окном лишь темнота, и на мониторе -- то же! А этот финт с ножницами: в одной комнате их берёшь, заходишь в другую -- а они на том же месте, но отнюдь не в твоих руках!!! За один день мне пришлось очнуться дважды. Второй раз я познакомилась со своим урченоидом, узнала как меня зовут, получила первое задание от этого типа. И как он устраивает эту перезапись файлов Он дал мне кристалл, на котором инструкции сменяют одна другую сами собою. Кто же ты, Ячуши Кавабата Родилась ты в Японии. Училась там же. (Неужели я специалист по защите информации!) Ох, и не общительной же ты была в учебные годы! У тебя есть квартира, но мой новый знакомый, парнишка по имени Хидд, говорит, что ты никогда там не была. Правда, Серый город -- уже не стена. Ты часто бывала в сети (прямо вчера) под ником Луна. Похоже, тебя там уважают. Легенда! И стоило раз проколоться, как эти придурки кинулись за мной в реале. Это надо же! -- поверить, что я мужик, увидевши на моём месте Хидда! Ты, наверное, что-то можешь, коли понадобилась Кверри. Коли он подарил тебе 10 тысяч бабкингов (хотя где гарантия, что коды в моём пенале, позволившие взломать банкомат, не были добыты Ячуши в её прежней жизни). Чего хочет Кверри Собрать троих людей, или четверых, если считать меня. Только меня коротит, когда я пытаюсь представить, зачем ему всё это. Одного из людей, ты уже нашла. Хидд хороший. Мы встретились как раз в стене. Я выбиралась из комнаты с надписью W5, странной, но что-то напоминающей. Плечо болело, а он мне помог, несмотря на неудобство места и нестандартность ситуации. В медицине, похоже, искушён больше, чем я. Перевязку сделать смог. Этот странный тип с "запчастями" для бомбы весьма приятен в общении, довольно сговорчив, хотя деньги за помощь взял. Предлагал у себя пожить. Ещё более забавно, что он, похоже, спокойно реагирует как на людей с дырками в плечах и у сердца, так и на людей, на которых из банкомата сыплются пачки банкнот, -- он их без проблем приглашает в своё жильё. Но жить в палатке! Надо подыскать гостиницу. Правда, не везёт ему по жизни. Ничего! Я везучая! Вполне компанейский... когда мы пошли в клуб и я, shame on me, прокололась, обнаружив своё существование, он вполне согласился занять моё место. Что ж... Хоть у кого-то хватает присутствия духа в любой ситуации, интересно, что должно со мной случиться, чтобы я выработала такое же умение Следующий объект - Песочная женщина. Мессалина Беовульфовна. Она слишком крута, но не для меня! Неужели мы асов не видели не верю, чтобы она не клюнула на моё объявление о продаже симпатичной девушкой шкафа из орехового дерева. Но как я не люблю связываться с ассами. Кроме того, нечасто она появляется в сети. Вечерин, Александр Александрович. Какой недостаток -- он русский! Слишком русский. Он -- моя ближайшая цель, надо сделать ему заказ. Пусть попытается убрать эту самую дамочку. И тоже на сетевика не тянет. Не понимаю, какое счастьем им -- бегать по городу, растрачивая огромное количество энергии, когда можно заняться в более совершенной реальности иными, достойными, делами! So, теперь у меня есть новая одежда, телефон, карточка и куча наличности. Спасибо тебе, Кверри, за поддержку, спасибо тебе, Луна, за приветы из прошлого. Что ж! Уважаю: о своей безопасности в прошлой жизни ты заботилась достойно, коли никто из твоих друзей-хакеров никогда тебя не видел и не знает, откуда ты входишь в сеть. Хотя, были ли у тебя друзья, кроме урченоида, клички которого ты не знаешь Ничего! Я докопаюсь и до этого, поверь мне! Но пока мой единственный ключ -- это Кверри и люди, которых он хочет достать, как достал меня... День третий. Кажется, сегодня мне удалось-таки продвинуться на нелёгком пути познания себя. Некий Вихрь прислал мне письмо, в котором уведомлял о том, что в назначенное время пришёл ко мне на квартиру, но не застал меня дома. Забавно, но встретиться мы должны были в тот самый момент, когда моя прежняя жизнь прервалась. Честно говоря, я дико испугалась: это был одновременно и шанс коснуться моей прежней жизни, и шанс попасть в большие неприятности. Почему-то я решила, что лучше быть мёртвой, но знать, кем была при жизни. Мы встретились. Большей идиоткой я, наверное, никогда ещё себя не чувствовала (впрочем, не помню). Приветствовал он меня довольно вольно и радостно. Именно от него я узнала, что Ячуши бывает ещё и на Треке. Оказывается, у меня есть мотоцикл, но это ещё не самое плохое -- теперь у меня есть квартира в белом городе с замечательным компьютерным залом. ИИ по имени Ко. Надо будет спросить у него, как зовут мою зверушку. Какое счастье, что мне не придётся теперь сидеть в этих ужасных клубах или, что ещё хуже, в гостиницах, где полно народу! Утешает то, что я живу одна. Странно отсутствие какой-либо одежды здесь. Это же мой дом, или даже здесь я не жила постоянно Вихрь оказался весьма настойчивым и приставучим, только что-то мне в нём не нравится. Вообще, его присутствие вызвало во мне, скорее, раздражение, нежели радость. Только правила приличия не позволили мне сразу выставить его за дверь! Теперь у меня, действительно, появились возможности помочь Кверри. Будем надеяться, что он меня за это достойно отблагодарит. Поскольку заказ Вичу я уже оформила, необходимо покопаться в делах нашего аса. День пятый. Мессалина Беовульфовна впечатляет! Значит, ей принадлежат не только антикварные лавки, но ещё и два публичных дома. Но это не самое главное -- оказывается, она умудрилась воспользоваться услугами наёмника. Тут-то она и попалась. Прикладываю к этому файлу все доказательства. Возможно, в ближайшее время они меня обезопасят и помогут решить одну из задач. Ко просветил меня, что неподалёку есть ещё один гараж с моей собственностью. Надо сказать, что Цилунь меня вдохновил. Интересно, где это она собиралась доставать для него броню О чём это я -- где она вообще умудрилась его достать Но, так или иначе, -- надо работать. Меня просто удивляет, сколько у Ячуши оружия, в т.ч. для Цилуня. Зачем Разве у неё было много врагов Что-то у меня не возникает желания кого-либо убивать, да и особого удовольствия от держания в руках, например, Гидры, я не получаю, разве что твёрдость руки вдохновляет. Мой таинственный урченоид... По данным Ко, у меня никогда на было животных. Откуда же он взялся Дань седьмой. Мне наконец-то удалось связаться с Вечериным. Он, действительно, соответствует своим характеристикам. Похоже, никому не доверяет то ли после незавершённой службы в армии, то ли после смерти жены и ребёнка от СПИДа. Но... он же откровенно глуп! Я заказала ему сложную и непривычную работу (доставить ко мне Сендвумен), а он попросил взамен всего лишь 5000 бабкингов. Это меня так позабавило, что я даже решила накинуть ему тысячу сверху. Кроме того, Мессалина наконец-то вышла на меня. Безусловно, её огорчило отсутствие деревянной тумбы, да и проституток, кажется, у неё хватает, пришлось немного приоткрыть свои карты. Результат -- мы в скором времени встречаемся. Получила очередной "приветик" с кристалла Кверри. Он ждёт нас в стене каждый день в полночь. Странное время. Он -- либо псих, либо имеет на такое поведение веские основания. Кажется, все, кого он желал видеть, скоро соберутся. Может быть, тогда, когда я выполню эту его причудливую просьбу, он поможет мне вернуть память. День восьмой. Как можно! Какое хамство! Ну почему именно мне так не везёт Это просто кошмар какой-то! Этого придурка Вича завалили какие-то ребята, судя по всему, по приказу Беовульфовны. Наш супер-киллер оказался на поверку дилетантом. И к чему такой сброд Кверри А Мессалина -- настоящая безвкусная курица, по крайней мере, я бы ни за что не нанимала таких представительниц (писклявых блондинок в розовых костюмах). Правда, телохранители, надо сказать, у неё неплохи. Я, конечно, ожидала, что ничего хорошего из нашей встречи не выйдет, но никак не ожидала, что Мессалины самой не будет и что телохранители какой-то мадам из публичного дома будут тыкать в меня электрошокером. Но по порядку: я, как мы и договорились, пришла к ней. Меня проводили в вульгарный барочный кабинет с ужасными пурпурными портьерами. Там сидела маленькая пухленькая блондинка, каких очень любили в середине 20 века. Вела она себя чрезвычайно по-хамски. Так, доказательством её полномочий от Мессалины, она разрешила своему амбалу стукнуть меня током. Ну, это же несправедливо! Я даже увернуться не успела! Поверила она мне на удивление легко. Видимо, Мессалина была сильно испугана моими сведениями и, наверное, я раскопала ещё не все её грешки. Так или иначе, я догадалась попросить у неё (конечно, через эту... представительницу) ещё и покровительства и пособства в обучении на стезе любовного дела. Это должно несколько её расслабить. Впрочем, на встречу с Кверри она тоже согласилась. А охраннику я отомстила! Наверное, он не привык, что разряды появляются не только из шокеров. Пусть попробует пошевелить своими закостеневшими мозгами, дабы запомнить мой урок! Именно от этой дамочки я выяснила, что Вич в больнице. Дела его плохи. Хотя, зачем такому придурку лишний отвлекающий фактор ниже пояса Жаль лишь теряемого времени. Навестив его, я выяснила, что в больнице он застрял надолго. И вообще, что-то он не был безумно счастлив моему появлению -- это он пока не догадывается, что я была его заказчиком. День одиннадцатый. Вич уже должен идти на поправку. Теперь, чтобы вернуть себе свой член он будет готов на любую работу. Это недоразумение, всё равно сыграло мне на руку. Среди общей скуки - нет большего развлечения, чем сборка Цилуня. Хидд оказался абсолютно бесполезным в этом предприятии. Но, по крайней мере, пока он у меня на глазах, можно не беспокоиться, что кирпич, внезапно свалившийся ему на голову, убьёт его насмерть. Его тяга ко всему, что может взрываться, просто убивает. Я до сих пор не могу понять, как он дожил до сегодняшнего дня. Кавабата до сих пор остаётся для меня загадкой. Лишь общие и обрывочные сведения. Ни друзей, ни врагов. Узкий круг почитателей среди хакеров. Просмотрела записи визитов приятелей с трека. Ничего особенного, ни одного знакомого лица! Такое ощущение, что я пытаюсь пробиться в центральный компьютер какой-то крутой корпорации, но изнутри такие вещи редко выходят. И с чего я взяла, что Кверри вернёт мне память Может, потому что никакой другой помощи Ячуши не нужно День четырнадцатый Всё организовано. Через пару часов я окажусь в обозначенном Кверри месте. Что нас там ждёт Почему "НАС" Да потому что, как бы они ни были круты, я затянула их в эту историю. Вич, каким бы идиотом он ни был, всё-таки достоин наличия яиц. Хидд, конечно, и без меня нашёл бы неприятностей на свой процессор, но разве ж в этом дело А Мессалина слишком многим рискует -- ей есть, что терять. Зачем же мы все нужны Кверри Всё это пустые рассуждения. Просто мне очень страшно. И где уверенность, что я вернусь сегодня домой Какой никакой, а теперь у меня есть дом и Ко. И этот глупый урченоид, у которого нет имени. Надеюсь, эта запись не будет последней. День пятнадцатый. Невообразимо! Они оказались ещё и трусами! Представьте себе огромного мужика и даму, изукрашенную камнями и кольцами, как первые телефоны радиоволнами, даму, которые толкутся перед дверью с надписью W6, решая, кому первому войти (отнюдь не из вежливости). К сожалению, я так и не смогла разглядеть лица Мессалины. А комната была очень странной. Во-первых, стоило в неё зайти, как дверь захлопнулась. Во-вторых, стены и пол её были сделаны из чего-то очень странного -- зелёный пудинг, кажется, движущийся и живой. Никогда я не видела ничего столь прекрасного! Кроме того, эта масса могла изменяться, принимая произвольные формы. Я не увидела Кверри. Мы даже не слышали его. Он обманул меня! Он мне так и не помог, он только требует и ничего не даёт взамен! Как я могу, что-либо делать, когда не знаю, что делала месяц назад С нами говорил женский голос. Не знаю, откуда он шёл, да и не думаю, чтобы она была рядом с нами. Кроме того, она сказала, что ждёт уже много сотен лет, а Кверри и ещё более того. Значит, рассчитывать на что-то рациональное бесполезно. Когда же наша наука дорастёт до того уровня, чтобы легко давать научные объяснения и таким явлениям Он, то есть Кверри, желает от нас получить странную штуку, какую-то фишку, похожую на монету. Её откопал археолог Мартышкин в Африке. Странно, но голос сказал, что ею нельзя прикасаться к голове. Удивительное требование, впрочем, голограммы, возникающие прямо перед твоим носом из ничего и без проектора, -- тоже вещь незаурядная. Более того, Кверри хочет, чтобы мы убили этого милого старичка. Я не понимаю, зачем Очень долго я собиралась с силами, чтобы спросить о так волновавшей меня проблеме: "что же получу я, если мы выполним задание". Но она этого не знала, сказала, что мне и так всё известно, а если я пожелаю увидеть Кверри, то могу просто пустить себе пулю в лоб. Кто же он такой Неужели он уже мёртв А я сама-то жива Насколько можно считать живым человека, у которого отняли большую часть прожитой им жизни День шестнадцатый Я не могу отделаться от ощущения, что мы теряем время. Оно, как песок между пальцев, ускользает от меня. Возможно, именно это время отделяет меня от собственного прошлого. Хотя, если вдуматься, всё не так уж и плохо, если смотреть на всё происходящее со стороны. Мессалиной, оказывается, довольно просто управлять. Всё никак не могу понять: она что - просто такая щедрая, что обставила мне квартиру по моему вкусу. Или она скрывает так много, что я не докопалась и до сотой части По крайней мере, ещё одно прибежище никогда не помешает. Правда, наличие там Вича несколько смущает. Может, киллер-сторож квартиры это и практично, но больно уж он буйный. Никто мне не докажет, что приключения с машиной, разнёсшей кафе, о котором столько дебатов в сети, - не его рук дело. Иначе, зачем бы ему потребовалась новая ксива Хидд куда-то пропал. Его сарай, который он называет лабораторией взорван, теперь я даже не уверена, жив ли он. Что ж. Сам виноват. Кроме того, даже этих двоих сорганизовать стоит кучи усилий. Загадка нашей монетки всё более меня захватывает. Не могу думать ни о чём другом. Впрочем, это отлично отвлекает от других забот. Например, от интересного занятия типа крека спутника. Может, и к лучшему, что руки не дошли. Мессалина говорит, что её информация будет через неделю. Но ВРЕМЯ! Это главный фактор моего уравнения. Придётся добираться до профессора. Владимир Дмитриевич оказался забавным перцем. Неужели кого-то может интересовать в наш век передовых технологий какая-то чушь, вроде Атлантиды. И охота ему тащиться на полюс Если он уезжает через пару недель, то надо сообщить всем об этом и поскорее. День семнадцатый Это восторг! Я впервые вела настоящий гравитолёт! Всё-таки круто тусоваться с асами! Правда, к сожалению, выглядит всё почти так же, как и с тренажёром. Только больше возможности покалечить своих пассажиров. Университет -- забавное место. Это же просто центр научной деятельности, там вершатся наши судьбы! Эти люди, бродящие по аллеям, рискуют каждую секунду коренным образом изменить нашу жизнь. Если, конечно, из них не выйдет такого раздолбая, как этот Мартышкин. Впрочем, так мне казалось сначала, а первое впечатление обманчивое. Я устроила всё так замечательно: послала профессору письмо от его друга, который проездом из Мичигана решил поделиться с ним своим открытием. Я и Вич должны были изображать ассистентов, а Мессалина его друга. Как этот громила с тупой русской рожей вообще может что-либо изобразить! Но это не главное: как Мессалина может настолько изменять себя Неужели она из этих... Профессор, похоже, как и мои спутники, никому не верит. К чему всё это Зачем вообще людям нужна такая жизнь, когда, ничего не опасаясь, даже включить комп не можешь Он впустил только Мессалину, т.е. того мужичка, которого она изображала. Нас оставили в приёмной с милой девушкой. И как эта русская свинья умудрилась даже там нализаться Хочешь - не хочешь -- станешь с ним расисткой и ксенофобкой. Ну знала же я нормальных русских! Знала ли Не помню. А штуча-то уплыла. Похитили её, как рассказала нам Мессалина, прямо из-под носа у Университетской Службы Безопасности. И непросто украли. Как я выяснила позже: двое пропали без вести, а один -- киборг -- был найден отравленным в тоннелях. Они даже не знают, чем его отравили. В отчётах указывают на какой-то газ. Ни о Кирасове, ни о Евсикове достойных сведений найти не удалось. Ну на что нам бабушка первого и тёлка второго Хотя они могут ещё остаться в живых. Надо торопиться! Ой, как надо! Профессор Мартышкин -- молодец. Если бы впустил Вича, не пить бы ему чая со своей очаровательной ассистенткой. Хотя в таком возрасте -- годом раньше, годом позже... Это мне ещё кувыркаться и кувыркаться. Как выяснилось таких монет (медалей, кругляшков, жетонов -- одна дурь), как та, которую мы ищем, всего четыре в мире. Интересно, почему Кверри понадобилась именно эта. Остальные вроде находятся в музеях в цельности и сохранности. Вопрос: не подделки ли там уже Без экспертов это выяснить будет непросто, но надо подкинуть каким-нибудь спецам эту идейку. И неужели никто так и не приложил её к голове Есть данные, что носили ЭТО прямо на голове (и как оно там крепилось, не гвоздями же их прибивали!) да ещё и в ритуальных целях. Как же я не люблю все эти ритуалы и обряды. Какой в них прок, когда всё решает электрический ток и магнитные поля Нашла аспирантика из этих, как их там, эзотериков. Ну и охрана у них на факультете, будто ждут вот-вот нападения всех вооружённых сил королевства. И этот парень тоже никому не доверяет. Ну и местечко. Я-то думала: здесь творится наука, здесь умы открытые всему новому, а здесь сборище параноиков позапиралось в своих лабораториях и плетут заговоры против своего правого соседа. По ним всем киборгоделы плачут: лучше вовсе без личности, чем с такою! Ну ничего, мы его ещё поймаем. А пока можно играться, вдали от Ко, которого мне так не хватает, и наслаждаться номером люкс, снятым Мессалиной. Ещё чуть-чуть и я тоже начну любить роскошь. Впрочем, у меня о ней свои специфические представления. День девятнадцатый Эх! Спать хочется! Устала я! Я устала от неопределённости! От постоянных исчезновений и появлений различных людей, которые играют важную роль в моей жизни! Иногда мне кажется, что я усну, а проснусь в совершенно другой жизни, я буду в своей квартире, разбудит меня Ко. Не будет никаких убийц, асов, урченоидов! Ничего не будет взрываться! Никто не будет появляться из неоткуда, никаких самоперезаписывающихся кристаллов! Просто -- чашка кофе на завтрак, соевые сливки на мультивитаминной клубнике и никаких забегаловок, в которых русские медведи пьют белковые коктейли! А тем временем Мессалина просто исчезла! Единственный человек, который хоть как-то скрашивал моё пребывание в этой ужасной ситуации! Ох уж мне эти маги и волшебники! Не может их существовать! Не может! Всё это не доказано наукой! Это противоречит закону сохранения массы и энергии: был и нет... Мне и Вичу оставалось только дождаться аспиранта-эзотерика у его подъезда. После долгих препирательств разработали гениальный, с точки зрения нашего убийцы, план: подождать его у подъезда! И кто ему сказал, что я сразу расположу этого психа к себе и он так мило нам всё расскажет! Так или иначе, представьте себе ситуацию: я ожидаю его у подъезда, эта русая гора сидит на лавке в течение трёх часов упивая просто мизерную, по сравнению с его габаритами, пиву. Вокруг него, как вокруг сломанного сервера -- электронщики, носятся, пританцовывая, какие-то уроды, видимо, студенты. В общем, появляется милый человек -- наша жертва. Тогда я ещё не знала, что он -- жертва, Вич меня забыл об этом предупредить. Началось всё хорошо: он пригласил меня подняться к себе. Но Вича там почему-то видеть не захотел. И вообще, мне не понравилась идея врать что-то о фирме, придуманной нашей Мессалиной, когда последняя смылась, оставив нас на произвол судьбы. Но выхода-то не было. Только не хотят нынче почему-то аспиранты общаться. Я же объяснила: координат не могу дать, потому что того требует безопасность фирмы. Он бы должен был это понять, параноик виснутый! Но не захотел. Представляете! Просто взял, повернулся спиной и пошёл. Ну и получил свою иголку в затылок. Мы едва успели его подхватить, на радость улюлюкающим студентам. Впрочем, никто из них не захотел помочь нам открыть дверь в подъезд. Пришлось действовать, как попало, т.е. как получилось. И зачем вешать эти домофоны, если всё зависит от какого-то крохотного магнитика, а в нём всё зависит от кристаллической решётки с болтающимися в ней хаотически электронами Ну и квартирка! Зачем человеку могут понадобиться книги, если есть столько бесплатных и платных баз данных в Сети От книг ведь много пыли. Да и места занимают они немало. Вич -- маньяк, всадил бедняге ещё одну дозу снотворного, пока я лазила по компьютеру. Ничего особенного -- письма, сплошная фигня, никаких новых статей, почти. Одни гипотезы на солярке. Впрочем, не удивлюсь, если этот индивид всё ещё пишет работы от руки, насилуя потом распознаватели почерков. Не понимаю, чего это Вич так боялся этого хлюпика: съездил ещё ему по морде. Пришлось устроить очкарику лёгкую электровстряску мозгов. Боюсь он завтра проснётся с больной и пустой головой. И доверия к людям у него не прибавится. Плюс, он очень долго будет рассматривать мой шедевр: такого шотскрина ни за какие бабки он нигде не надыбает -- авторская работа по задумке Вечерина: наш очкарик в разных позах с бледной дамой, вооружённой плёткой и клыками. Ну а теперь пора спать. Спать придётся в сквере на лавке. Утешает, что не в лесу. А где-то там, в Мидргарде, мой Ко. День двадцать первый. А вот этого мне никогда не понять: зачем такому монстру, как Вич, бегать по утрам, махать в стороны руками и ногами, когда он и так большой и сильный Впрочем, в нашем мире всё решают мозги а не... И вообще, зачем так напрягаться, когда есть миостимуляция и искусственные имплантанты После всех извращений Вечерина и лёгкого завтрака с большим количеством кофе мы отправились на соседний остров, дабы навестить бабушку Владимира Петровича Кирасова - одного из пропавших винтиков конвоя по доставке нашей зазюки в хранилище. И уже тут начались проблемы. Когда открываешь дверь, а там -- конь в пальто (конь по наличию гривы, размерам и желанию оседлать) цыганской породы, это несколько озадачивает. Оказывается у Евгении Витальевны Кирасовой живёт целый табор. И вообще, она никакая ни Евгения Витальевна, а мама Диаманта. Цыганята какие-то денежку просили. Нашла я ему монетку с сюрпризиком -- электрическим. Наверное, больше не будет ручки куда не надо тянуть. Согласна, что злой урок, но полезный. В родном таборе такому никто не научит. Диаманта нам и рассказала, что её сына друг предал и теперь её сын мёртв. И почему она больше располагает к убийце Вичу, чем ко мне. Ему она дала разрешение убить убийцу сына. А так бы он не посмел Ох уж эта извечная русская любовь к цыганам! Мне же она сказала, что за мной большая тень. Что я уже мертва. В каком смысле И что с этим делать. Впрочем, таро -- не самый достоверный и научный источник информации. Я её так испугала, что она даже не захотела более со мной разговаривать. Хм... И у кота её рожа огромная, серая и противная. Ладно, не очень-то я и жалею. День двадцать второй. Беовульфовна так и не появилась. Плохо. Сейчас она нам так нужна!!! Сейчас у меня мало времени. Близится вечер, который не предвещает ничего хорошего. Хотя, в общем-то, я уже не скучаю. Более того -- мне конкретно страшно. Лишь непоколебимая уверенность Вича в своих силах меня утешает. Прошлым вечером, когда мы вернулись от цыган, я предложила Вичу найти девушку Джета. Ведь, если он и вправду -- предатель, то нам надо разобраться, где он. Если нет -- то, всё равно, ценна любая информация. Информация всегда ценна. Так вот -- мы решили дождаться этой "Пушинки". Телосложение у неё и, вправду, ничего. Зато владеет кучей каких-то боевых искусств, мне не доступных. Но Вич говорит, что это сильно и много. Появилась она с типичным мальчиком с юрфака. Костюмчик, приятный запах изо рта, дешёвый одеколон (из экономии) и всё такое. А она с нами не захотела говорить. Этот дурачок ещё её прикрыл. Зато теперь нам назначено свидание на завтра, т.е. уже на сегодня, на час ночи. Мне сразу следовало догадаться, что белый плащ с капюшоном слишком хорошо защищает от солнечного света. Но я никогда не верила в эти сказки. Да и до сих пор не до конца верю. Мы решили разделиться с Вичем: следить за двумя выходами из дома. Вскоре радом с моим появился "юристик". Только на меня он не реагировал. Сам бог велел за ним проследить. Судя по всему, субъект наблюдения шёл домой. Но странно шёл. Я тогда ещё подумала, немного перебрал, либо обкурился, либо и то, и то другое. В подъезде я решилась с ним заговорить. Но он никак не реагировал. Просто пытался пройти. Глаза в одну точку за моей спиной и ноль эмоций. Я решила его по щекам отхлестать, чтобы пришёл в себя, тут-то и заметила пластырем залепленную ранку на шее. Почему-то вся ситуация мне напомнила какой-то дешёвый фильм ужасов начала тысячелетия, поэтому почти автоматически, действуя всё по тому же дурацкому сценарию, я сдёрнула с его шеи заклейку. Я даже не удивилась, когда увидела настоящий укус: две аккуратные ранки, как в "Вампирах Карпентера-3". Я на него плевала, орала, била током, но ничего не помогало. Похоже, в последний раз я перестаралась, он просто грохнулся на пол. В бумажнике были документы, в них адрес. Не буду рассказывать с какими усилиями я его дотащила, но всё-таки сделала это. Какая-то тётка открыла дверь. Кинулась звонить, кажется, по всем телефонам, которые помнила на память. Знаете, такие короткие телефоны, в них обычно не более трёх цифр А я побежала обрадовать Вича. И что он мне сказал (между прочим -- спал на посту!) "Ну и что". Что ж. Может, он и вправду так крут. Лучше верить, чем нет. Поскребши в затылке, мы решили, что вампиры боятся: 1. чеснока, 2. святой воды, 3. крестов, 4. осиновых колов. Всем этим мы уже запаслись. Нашли даже ошейники на шею, дабы уберечь свои артерии от чужих клыков. Интересно, что подумали тот старичок в сексшопе, выполняя заказ: "Срочно, два ошейника, покрепче, потолще и поплотнее". Впрочем, мне понравилось. Может, обзавестись полным прикидом, как у той девчонки, что я к очкарику в скрин подрисовывала Вич, кажется, в церковь ходил. Наверное, там он и купил этот очаровательный серебряный крест. Прикольная фенька. Надеюсь, ему простили его грехи, потому что наша затея мне не нравится. День двадцать четвёртый. И почему эти катетеры вечно мешают печатать Неужели ничего хорошего в больницах придумать не могли Говорят, я буду поправляться ещё две недели, а Вич выйдет чуть-чуть пораньше. Мы пришли к Пу в назначенное время. Ох уж эта Анастасия Витальевна! Что б ей всю жизнь под форточками работать! Впрочем, я уж устрою так, чтобы ей уже нигде не работать! Чувствую я себя уже получше! Не знаю, зачем Вич так её разозлил. Она пригласила нас к себе. Сидела в кресле, поигрывала какой-то финкой с лишними зубами. И что Милая девушка. Так ведь нет! Выхватил наше изобретение: детские пистолеты со святой водой и чесночной эссенцией. Испортил ей мебель. Правда, кто-то из нас в неё всё-таки попал, пока она не исчезла. Но появилась она уже за моей спиной. Жалко, Ку со мной не пошёл. Я только и успела, что повернуться и замахнуться колом, а она уже меня порезала. Честно говоря, попасть в неё с такой пластикой, у меня не было не малейшего шанса. Поэтому, уже катясь по полу, я почувствовала опять резкую жгущую боль где-то на спине, около лопаток. Вич же в это время нёсся на неё с колом. Но что-то у него не заладилось. Впрочем, я видела лишь то, как в воздухе носились нож и кол. А крови с лезвия летело в разные стороны ещё больше. Тогда, изноровившись, я кинулась на неё. Ну и сила! Она как пушинку откинула меня. На мгновение мне показалось, что что-то во мне сломалось. Я даже пожалела, что мы не в камере для буйных и что стены слишком твёрдые. Но Вич уже отступал -- трус. Напустил дыму, не продохнуть. Я надолго запомню этот бежево-кремовый цвет халата, горящие глаза, клыки и развевающиеся волосы, странный животный крик и лезвие ножа, изукрашенное руническими письменами. Так мы и бежали позорно, кажется, потеряв последнюю зацепку. Выбежав на улицу, ещё долго метались. Не думала я, что Вича так просто вывести из себя, заставить бояться. В итоге, всё-таки вызвали такси. В больнице рассказали про разбойное нападение, как мы яростно сопротивлялись. Кажется, поверили. Хоть бы Мессалина объявилась. Хотя её бы совсем закоротило, если бы она присутствовала при надругательстве над антикварной табуреткой из осинового дерева. Плюс ещё остаётся вариант с дядюшкой Джо -- охотником за вампирами, с которым мы пытались связаться до нашего бесславного поражения. Я так соскучилась по моему Ку, которого сюда не пускают, по Ко, который в Мидгарде, ожидает приказаний по вскрытию спутника, по своей акуме, по цилуню... Интересно, что с Хиддом Где Мессалина Прислала бы что ли креветок для быстрой поправки... Я так думаю: а вдруг цыганка права Жил себе жил Вич, никого не трогал до заказа, встретил меня -- всё к чертям: яйца, легенду, очередную "жизнь". Мессалина: тоже ведь проблем не знала, а тут исчезла. Хидд, кажется, взорвался. Бедняга аспирант. Он молодец, что не заявил. Но его и по голове стукнули, и пару раз иглой проткнули, правда, я его оставила укрытым одеяльцем и со льдом на лбу... Потом, парнишка-юристик. Что ещё Кто следующий! Рядом со мной скоро стоять будет опасно. И что это за тень Может, к другой гадалке сходить День тридцать четвёртый. М-да... я уже зарекаюсь от того, чтобы скучать и мучиться от этого. Честно говоря, на десятый день в больнице в равной степени надоедают и 3d-shooter"ы, и виртуальный секс. Но ныть: ну хоть что-нибудь, лишь бы не скучать -- я, четное слово, больше не буду! Заявился какой-то псих: представился моим братом. Было бы смешно, если бы я точно знала, был ли у меня когда-нибудь брат. Но Ко говорит, что не было. Замечаю, что ещё чуть-чуть и я на самом деле перестану верить людям. Трудно описать тот страх и ужас, которые на меня напали при мысли, что я буду беседовать с человеком, который солгал и явно с какой-то нехорошей целью. Не могу сказать, чтобы он мне не понравился. Кроме того, он усиленно пытался показать мне, как я ему симпатична. С порога извинился за ложь (глупый, а мог бы и поприкидываться), улыбку приклеил, -- наверное, профессиональное. Он сказал, что пришёл от какой-то организации, которая занимается разными таинственными вещами. Так вот, эта не менее таинственная, чем предмет собственного изучения, организация советует мне отказаться от затеи с "медалью". Наверное, он мне тоже понравился, если я не наорала на него, не изжарила его, не устроила электрозавивку и просто не закатила истерику. Впрочем, он заявил, что будет рад, если я вернусь в Мидгард. Что ж, может я его и порадую, вот только "медаль" добуду. Ещё он сказал, что Мессалины больше нет. Ещё один человек исчез в никуда из моего окружения. Может, они бы ни за что её и не нашли, если бы не эта затея Кверри. Я полная идиотка, что не спросила, как звали этого среброволосого парня, но как-то новостей хватило и без того. Меня просветили, что никто хороший "медаль" искать не может, что она даёт какую-то "силу" каким-то иным (наверное, он так разных психов называет, которые маги и всё такое). Хотя, если существуют вампиры, почему не существовать и магам Я уже, вообще, ничего в этом мире не понимаю!!! Он ещё и о каких-то там демонах говорил, рассказывал про мага-странника, который сделал эти медали-печати, чтобы удерживать демонов от воздействия на наш мир... но если они и вправду так действуют, то почему демон добрался до Джета, который, оказывается, был иным В общем, не понравилась мне история, не могу я в неё поверить! Просто не могу - это же бред сумасшедшего!!! Так вот, даже не знаю, где теперь его искать. Зато нашла сведения о смерти Мессалины: её сердце остановилось. Все деньги переведены на счёт какого-то странного фонда, который и появился специально к этому моменту, и исчез сразу после него. Видимо, ребята работают чисто. Надеюсь, ей было не очень больно. А я так рассчитывала на её протекцию при поступлении. Но что-то я уже не верю, что доживу до этого момента. Суждено ли мне ещё чему-то учиться, кроме того, как нарываться на неприятности Через три дня меня выпишут, и надо будет посоветоваться с Вичем. Странно, но я по нему уже почти соскучилась. А пока можно радоваться фиолетовым яблокам в алюминиевой корзине, стоящим теперь на столе для подарков посетителей. Есть я их не буду, но всё равно приятно: будто кто-то обо мне заботится. День двадцать девятый. Я уже в Мидгарде. Пытаюсь свыкнуться с мыслью, что этот мир просто напичкан необъяснимыми вещами и, наверное, в каждом доме живёт по вампиру, оборотню или магу. Да, они иные, как их назвал серебряный мальчик, но что делать простым смертным, если в любой момент может появиться демон и украсть их жизнь Снова рядом Ко. Но легче от этого не стало... теперь я осталась совсем одна. Выйдя из больницы, получила записку от Вича. Он решил заняться игорным бизнесом (от цыган, наверное, заразился). Примечательно, что такое здравое решение пришло ему в голову после беседы с привлекательным среброволосым молодым человеком. Интересно, где он стартовый капитал надыбает Ещё он заявил в своей писульке, что так он заработает денег больше, чем тратил на лечение в процессе наших приключений. Трус!!! Предатель!!! ... Единственный человек со здравым смыслом... Выбора не оставалось: собрала вещички и отправилась домой. Благо, все они помещаются в мою сумку, которую я купила в первый день своей новой жизни, в день знакомства с Хиддом. Где-то в глубине души я всё ещё надеюсь, что он жив. Просто, вследствие своего раздолбайства, куда-то делся, забыв в нужный момент о назначенной встрече. Или после взрыва потерял память и совсем потерялся. Судя по всему, это безопаснее, чем гулять со мной по городу. Сразу по приезду меня встречал шофёр с табличкой с моим именем. Что со мной Вы бы видели, как я уходила в туалет, чтобы проверить информацию о его фирме. Но фирма оказалась чиста. Конечно, заказчиком оказался среброволосый. Но выяснила я это только по записке в цветах. Оплачено всё было грамотно: никаких хвостов. А вот с букетом роз (настоящих и пахнущих чем-то вроде розовой эссенции) он переборщил: большей гадости мне ещё не дарили. Так и доехала до недавнего прибежища Вича, с тоской посмотрела на сине-серебряное убранство и отправилась к Ко. Сейчас чуть-чуть передохну и снова вперёд! Ко разработал план: мы решили перехватить гравитолёт в момент перевозки "медали" с островов в Мидгард, сбить его и достать объект уже из-под воды. Надо привести Цилунь в боевую готовность, тщательно просчитать все возможные помехи и, самое главное, найти этого "серебряного мальчика". Пока копаюсь в базах данных факультета эзотерики: ведь если он занимается такой фигнёй, то есть вероятность, что он -- продукт их воспитательной деятельности. День тридцать седьмой. Серебряного мальчика я нашла. Он, действительно, там учился, но ушёл с третьего курса. Умора: несколько раз обвинялся в непристойном поведении. Считается, что сейчас он в Африке. Но не верится как-то... Организовала канал от спутника для слежения. Но мне что-то хронически не везёт: видимо, он уже в Мидгарде. Придётся искать здесь, это должно быть уже проще. За последнее говорит ещё и тот факт, что Джет убит. Сгорел, бедняга, лишь по зубкам опознали. Как же теперь его подружка-вампирша Наверное, совсем истоскуется и иссохнет... Правда, есть вероятность, что она умрёт от горя из-за того, что её рабочий компьютер больше не рабочий. Почему время течёт так быстро Как его ухватить за хвост! Надо действовать быстро, но катастрофически не хватает информации. Ко говорит, что заниматься проблемой дальше не имеет смысла: вероятность успеха не превышает 10 процентов. Но я-то знаю, что выход может быть и из более безвыходных ситуаций... На что мне даются мозги Странно, серебряный говорил, что Джета соблазнил демон. Но почему тогда демон не заставил Джета сразу уничтожить печать Зачем тогда ему понадобилась я и все мы День сорок второй. Ко -- молодчина! Мы нашли его!!! Вот уже несколько вечеров подряд, вернувшись в Мидгард, он проводит вечера в гей-баре "Золотая серьга", судя по всему, с каким-то парнем-чудом пластической хирургии. Уже сегодня я была у того бара. Кажется, спугнула. Сидела в салоне красоты напротив, правда, с местом не повезло. Ку позвал меня как раз тогда, когда серебряный мальчик (называют его Сильвером) нырял в дверь указанного заведения. Но вышел он оттуда быстро и на ходу что-то творил со своим пеналом. Странно, но я не смогла вычислить его пенал. Сигнала нет... не понятно... Поэтому мы пошли по другому пути. Его спутника было найти проще. Оказалось, что это Углук с Малой Арды. Честно говоря, не люблю я этих странных ребят: творят что-то странное со своими телами (так я его и нашла), занимаются не поймёшь чем, живут по-странному, да ещё предпочитают играть неправильно. Ни азарта, ни компьютера: а зачем тогда игры вообще В стену, где целый блок таких зелёных и остроухих бугаёв с рыжими патлами, мне почему-то идти не захотелось. Пришлось ловить его у Арды. Эх! Тихий ужас! Представьте себе гопу двухметровых скал с какими-то мешками за спинами, бочками пива или ещё какой-то дряни, орущих и матерящихся, разбавляющих речь вообще непонятными словами. А тут я... Жалкое зрелище, но Углук, видимо, человек жалостливый. Он-то и поделился со мною визиткой Сильвера. Ещё он рассказал много всего интересного, несмотря на скудный словесный запас: оказывается, Сильвер вербует людей в свою организацию, забивая им голову всякой чушью, типа справедливости, нарушения законов магами и прочими тварями. Он отказался. Молодчина! Углук, боевой шаман! Скажем нет пропагандистам! Странная получается организация. Секретная-пресекретная, а грамотно в компах копаться не умеют. Вербуют людей чуть ли не на улицах, да ещё и сброд всякий. Что имел в виду Сильвер под словосочетанием "не совсем государственная организация". Как они могут обещать обывателям защиту, если держат их в неведении А, может, это просто милый прикол, чтобы выколотить из разных частных фондов побольше денег Прикрытие ещё смешнее: "Предсказание судьбы". Ну что ж... я и так собиралась сходить к ещё одной гадалке. Только почему-то мне снова очень страшно. Работает там этот Сильвер, ещё какие-то дамы. Вроде, не должно быть страшно, но они говорили, что Джет очень крут, а скрутить его смогли, значит, мне ничего хорошего там не светит, но Ко так не считает. День X. Я не знаю, во что и кому верить. Я не знаю, что мне делать дальше. Но, кажется, за меня уже всё решили... Я уже не против -- лишь бы решили и однозначно... Помню, как перед дверьми своего предсказательного агентства меня встретил Сильвер. Предложил войти. Мне бы тогда его молнией, а я не испугалась, поверила и вошла. А дальше я не помню ничего, кроме лёгкого укола в шею. Когда я очнулась в первый раз, я слышала только то, как они обсуждали меня. Плохо мне было очень, но открывать глаз не хотелось, да и не казалось мне это целесообразным. Называли странным словом "возвращенец" (хорошо хоть извращенкой не обзывали). Большинство хотело меня убить, особенно какая-то девчонка с писклявым голосом. Они убили Ку. Кто-то был в "зверином обличье", но всё равно пострадал. Ещё они обозвали меня ведьмой. Почему-то все они не верили, что я не комнатной температуры. Сильвер выступал за моё спасение, я ещё жива -- значит, должна быть благодарной ему. Он считает, что если я их нашла, то я -- гений. Но ведь это было так просто! Все кричали о демонах, сделках и пр. Решили, что мой случай неклассический и опять меня вырубили. Очнулась во второй раз (что-то мне это напоминает) я уже, в добрых традициях спец служб, на жёсткой койке и перед столом с двумя стульями. Место агента занимал Сильвер. Белая лампа выгодно смотрелась на столе а алюминиевыми ножками. Он предложил мне сесть. И, кажется, у меня не было выбора. Он, правда, честно пытался убедить меня в том, что желает мне помочь. Но не могу я верить человеку, который или подручные которого вогнали мне в шею четыре иглы. Говорит, что его авторитет пострадал бы, если бы я не согласилась им помочь, т.е. согласиться на их помощь. Сильвер много говорил о демонах, о том, что они более предсказуемы и объяснимы, чем ангелы. Кажется, он считает Кверри демоном и, кажется, я вот-вот в это поверю. Он рассказывал про сделки, но не мог объяснить, в чём же суть моей... видимо, жизнь за артефакт (это словечко ему особенно нравится)... Хотя я думаю, что меня всё равно убили бы, но кусочек правды -- это всё, чего я хотела и до сих пор хочу. Верните мне мою прошлую жизнь, и будущая мне на фиг не нужна!!! Сильвер рассказывал о живых мертвецах, которые едят мозг. Но мне, что-то такая диета не нравится. Поэтому-то они и называют меня возвращенцем. Это когда душа слишком тесно связана с телом и после смерти в него вернулась (бред-то какой!). Ещё он считает, что после смерти меня ждёт что-то удивительное (удивительно неприятное, если я не найду медаль). Обещал, что мне попытаются помочь в его организации, но не просто так. За работу, постоянную, но нескучную. Сильвер говорит, что она очень опасная, но последние полтора месяца моей жизни были не особо спокойными. Ещё Сильвер сказал, что Ку не был урченоидом, а был демоном и мог бы кинуться даже на меня в любой момент. А я уже привязалась к этой твари! И кому после этого верить Я буду долго помнить столь важный момент (ведь я знаю цену воспоминаниям)... Комнату без окон и дверей с тёмными стенами... Скромный строгий стол и металлический стул, холодящий спину... Прямую осанку и глаза Сильвера, в которых не отражается никаких эмоций... Стакан воды не столе, с играющими в нём бликами от яркого света настольной лампы, и таблетку, маленькое белое колёсико снотворного, которое вот-вот разделит мою жизнь пополам (ещё раз разделит, как прежде, разделила смерть)... Нерешимость, явно уступающую место первому решению, пришедшему в голову, уставшую от неопределённости. Наверное, даже желание не проснуться после этого или проснуться далеко-далеко отсюда и в пространстве, и во времени. Когда я очнулась, почти так всё и было. Другое место. Комнаты, похожие на кельи, со всем необходимым для обучения. Расписание лекций и тренировок, целый ворох предстоящих тестов и очередь учёных-маньяков, желающих покопаться в моей душе, ауре и пр. Странная организация - Дозор, если, борясь с демонами, готова принять в свои ряды кого-то, заключившего с одним из них сделку. Они хотят, чтобы я училась. Что ж, это, конечно, не телесные искусства, но, может, что-то в моей жизни изменится к лучшему. По крайней мере, Сильвер упорно называл свою команду друзьями. Может, и я найду что-то похожее на семью за вратами Дозора. Не нравится мне жизнь Ячуши до её первой смерти, её гордое одиночество. Мессалина и Хидд, простите мне то, что у нас не было времени на то, чтобы узнать друг друга, на дружбу, то, что я не успела подумать ни о ком, кроме себя... но кто знал, во что это выльется Простите за то, что случилось с вами по моей вине. Боюсь, я уже никогда не смогу её загладить. В первый раз я чувствую себя ответственной за что-то, и это что-то по-настоящему ужасно. Раньше я не верила в то, что за чертой, ограничивающей нашу жизнь, есть что-то ещё, но, кажется, я заблуждалась. Надеюсь, что вас за ней ждало нечто более приятное, чем вы могли найти здесь, и менее пугающее, чем то, что ещё ожидает меня.

(философский рассказ) Трагична судьба безумной дивы, Трагичен всегда порыв Нелепых страстей. Она всё старалась угодить ему, И вот, о, диво! Он сейчас здесь, у ног, у ней! Недолго длилось счастье, Прекрасный сон сломался: Он так красиво, Так бездушно притворялся. Сердце у дивы разбито, Она плачет, рыдает. А радость Радость забыта. Трагична судьба безумной дивы, Она ведь так хотела жить, И вот, о, диво! Теперь готова себя убить. Одна у высокой осины стоит И знает, что делать ей С верёвкой и мылом... Ярко светит солнце, Ветер тихонько листья шевелит, - Сердце у дивы разбито! Трагична судьба безумной дивы... ЭПИЛОГ Начинался рассвет. Сонное солнце лениво поднималось из-за горизонта, где оно так сладко спало, наблюдая свои солнечные, радужные сны. Просыпалась потихоньку земля, мелкие капельки росы стали чуть заметно видны на холодной от ночной прохлады траве. Дунул лёгкий ветерок, принеся с собой ароматы далёких, неведомых стран, запах моря и красивой беззаботной жизни. Величавые горы, освещённые зарёй, встали во весь рост, как бы показывая свою необыкновенную мощь и величие. По тропинке, идущей, видимо, из ближайшей деревни, шла неспеша девушка, и печально было её лицо: прекрасные некогда глаза заполнены слезами, и кожа вокруг них от безутешного плача была испещрена мелкими морщинками. Девушка брела неровно, часто спотыкалась, и даже горы сотрясались от звуков рыданий её. Она села у воды, бурной горной реки, исток которой находился на вершине Казбека, а устье - где, никто не знал. Долго плакала красавица у реки, долго и безмолвно наблюдали за ней горы, качая тихо головами и жалея несчастную. Успокоившись немного, девушка вытерла краем подола сарафана глаза и, заглядевшись на течение, глубоко задумалась. - Вот, прожила на белом свете я семнадцать лет, а не видела ничего, кроме горьких слёз и солёной досады. А кто-то счастлив, смеётся и поёт... Почему всё так несправедливо, и чем же так провинилась я пред Богом Где так сильно согрешила Солнце поднималось всё выше и выше. Новый день уже вошёл в свои права: распустились белоснежные цветы, повернув головки свои немного к солнцу, затих ветер. День обещал быть тихим и знойным. На тропинке показалась фигура пожилой женщины: она шла, сгорбившись и крепко опираясь на свою толстую суковатую палку. Подошла к девушке и незаметно опустилась на пушистую траву рядом с ней. Положила свою лёгкую сухую руку на плечо ей и промолвила: - Как звать-то тебя, горемычная Вздрогнула девушка от неожиданности, подняла глаза свои голубенькие, глаза задумчивые и бесконечно печальные, на гостью: - Диана... ГЛАВА I - Почему грустишь ты, светик мой, и о чём задумалась так крепко Каждый день ведь вижу я тя здесь, у безумной реки. Подходить боялась всё, а теперь решилася, ненароком-то, думаю, оступишься, да унесёт тебя бурная с собой... - сказала женщина своим глухим от старости голосом. - Эх, тяжко мне, бабушка! Вот сижу и думаю я о несправедливости: почему ко всем по-разному относится Господь Кто-то в радости, а вот в печали я уже который год! Я плачу, а другой смеётся, да ведь не гневала же я Творца! Была послушной дочерью, люблю родную матушку, в церкву хожу почти что каждый день, пощусь я! А всё одно несчастие: то помер милый батюшка, то в армии сгноили братишку, теперь любимый бросил мя -- я больше не могу! - Ты не грусти, родимая! Слезами ты не порти свою красу. Послушай ты меня, старую, немало лет на свете прожила и не такое видела. Терпи, крепись ты, доченька, таков уж крест, что дал тебе Господь, а Он всё видит, милая, и тяжелей креста, что сможешь унести, Он не даёт. Вот вынесешь всё, светлая, да пронесёшь свой крест с достоинством, и радость свою найдешь! - Мне больно, больно, матушка! Сердечко моё бедное в груди всё разрывается, и с каждым днём больней! Не донесу я крест, нет, эта ноша не по мне... - Нельзя так сразу, доченька! Не всех ещё бед вкусила ты, а ужо плачешься. Я, помню, сиротой росла, ни батюшки, ни матушки, одна лишь злая тётушка с кучею своих детей. Мои-то как --то померли, а как, никто не сказывал, так и не знаю я... Лицом, вот, я не удалась, да и росточком маленька, уж было двадцать пять годков, а всё не сватался никто. А тут-то и война нагрянула, ну что мне горемычной делати, ну, и пошла на фронт я сестричкой, бинтовать бойцов... наслушалась я свиста пуль, а крови -- навидалася на всю оставшуюся жизнь. Вернулась я калекою, руки-то у меня нету, да деревню родную, враги проклятые стёрли с лица земли! Да, и пошла я странствовать, и обошла полсвета я в одиночестве своём. Но вынесла всё тяжкое, что на небесах отмерено, и счастье своё здесь нашла, в горах... - Какое счастье, бабушка! - Тебя, дитя моё! Солнце уже вошло в зенит и сильно припекало. Трава изнемогала от жары, но не было ни ветринки, ни тучки на небе -- ясном и лазурно-голубом. - Годков с пяти ты полюбилась мне, я часто тебя видела, я слушать так любила твой звонкий, певучий смех. Потом мне полюбились песни те, что пела ты ещё совсем малюсенькой! Но, знаю, отче умер, и стала чахнуть ты у мене на глазах; как часто лобик хмурился и песни -- их больше не было! - Так почему ж ты раньше не подошла ко мне Почему не утешила, не поговорила - Ждала я, пока созреешь ты для разговора, ждала и дождалась! - А что такого рассказать ты мне хотела Зачем пришлось так долго ждать - Хотела поведать тебе, солнце ты ясное, что снился мне сон, будто дано тебе судьбой великое предназначение, что должна спасти ты многое количество людей. Я редко сны вижу, доченька, а те, что вижу, все сбываются. Знаешь, ведь каждому человеку дано какое-то предназначение Богом, не просто так все мы рождаемся, но пред тем как выполнить своё назначение, должны пройти испытание на прочность, крест свой донести до чертогов Отца Небесного. - Откуда ты всё знаешь это, бабушка - Эх, милая, мне уже девяносто годков минуло, можа и больше, уж со счёту сбилася, всю Россею я обошла вот этими ногами, в Ерусалиме я в монастыре жила девять лет. Чему там учили, тебе теперь сказываю, чтобы запомнила, да приметила, а после и своим детям да внукам донесла. ГЛАВА II - Расскажи-ка мне, старушка, интерес во мне ты пробудила. Но, боюсь, не будет у мя внуков, кроме моего любимого, никого в мужья не хочу, а тот... а тот всё нос воротит, не любит он меня совсем! И опять горькие слёзы потекли по щекам девушки, уткнулась та в коленочку и зарыдала так, что сотряслись могучие горы, и течение реки усилилось. Старушка достала из лохмотьев своих чистый платочек и, обняв страдалицу, слёзы у той вытирала, утешая, а после платок тот в реку выкинула, и унесла бурная с собой плач да рыдание, как тот лоскуток мокренький да солёненький. Притихла девушка. - Нет, так нельзя, дитя моё, расстраиваться из-за парней! Ты у нас красавица, ещё сотня у тебя их будет. А у меня никого не было, а любила я дважды: дома да на войне -- а как страдала тоже, как рыдала я! Но вынесла, забылася... постарела и забыла про любовь! Не в муже ведь счастье, золотце, да не в детях, не в родне своей, ты это всё позже поймёшь. Счастье -- миг, и этот миг сама ловить ты будешь. Главное, никогда не сдавайся, всегда иди смело вперёд, неприятностям да бедам плюй прямо в лицо, пусть они боятся тебя, а не ты их! Не искать нужно своё счастье, а бороться за него, и борясь, КРЕСТА СВОЕГО БОЯТЬСЯ НЕ НАДО, С ГОРДОСТЬЮ И ВЕЛИЧИЕМ НЕСТИ ЕГО ПО ЖИЗНИ! - Это так сложно! - Трудностей бояться будешь, ничего в жизни не добьёшься! Поэтому и крест Господь даёт, проверяя человека, сумеет ли тот не сдаться, не упасть под тяжестью его и позже сможет ли выполнить своё предназначение. - Так, получается, каждому-каждому человеку на земле дано это назначение - А как же, милая, ничего на этом белом свете просто так не делается. Все мы рождаемся с какой-то определённой целью, назначение может быть как очень великим, так и маленьким, просто до пустяков, но всё важно -- все мы под Богом ходим! - А те, которые умирают во младенчестве - Те рождались для наказания за грехи матери оныя, это крест её! - А самоубийцы Ведь по своей воле человек умирает Как же цель - Почему ж ты думаешь во христианстве нашем самоубийство -- самый больший грех Это действие против Господа, против смысла своего рождения! Не прощает Творец самоубийц, людей, не понимающих основного правила нашей жизни: ВСЁ, ЧТО НЕ ДЕЛАЕТ БОГ, ВСЁ К ЛУЧШЕМУ. Я, дочка, верю, только слабые люди убивают себя, сильные же мира сего имеет волю терпеть. Ты не ведь не считаешь себя слабой - Да что я сильная что ли Я ведь худенькая! - Не, родимая, не в худобе тут дело. Сила внутри тебя должна быть, сила могучая, немного человеков имеют её, но без этакой силы не вынесешь ты креста. - А ты, бабушка, сильная - Не мне судить, но, скорее, да. Немало я вынесла и до сих пор жива; бывали в жизни длинной моей моменты, когда так тяжко и плохо мне было, что повеситься хотелось, в такие дни уповала я на Бога, не на кого больше было! Думала, что жизнь-то длинная, а в ней полосы чёрные и белые, прям как на ленте, чёрная пройдёт, когда никогда закончится, и обязательно наступит белая, надо только ждать и не сдаваться. Вот подумаю так, и, знаешь, как становится легче на душе. - Вот слушаю тебя и думаю, что это очень далеко для меня непонятно, никак в голове слова твои не укладываются. Никогда ещё в жизни столь умных речей не слыхивала! - Ждала я пока повзрослеешь ты, Диана, но, видно мала ещё, не понимаешь мя! Боюсь я за тебя, доченька, боюсь, что не будет в тебе силы той, и в нужный момент меня рядком не будет. Как солнце припекает! Сейчас мне старой голову-то напечёт, да и свалюсь я, где стояла! Пойду к себе я, солнышко, а напоследок скажу ещё раз: НЕ БОЙСЯ СУДЬБЫ СВОЕЙ, НЕ БРОСАЙ КРЕСТ СВОЙ, СМЕЛО, ГОРДО ПОДНЯВ ГОЛОВУ. ВСЕГДА ПО ЖИЗНИ ИДИ И БОРИСЬ ЗА МИГ СВОЕГО СЧАСТЬЯ, БОРИСЬ И НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ, ИСКУШЕНИЯ ПРОЧЬ ГОНИ И ДИАВОЛУ ГОВОРИ ИЗЫДИ, А ГЛАВНОЕ, ВСЕГДА ВЕРЬ В СЕБЯ, В СВОИ СИЛЫ! - Прощай, матушка! - Ну, зачем же так сразу, увидимся завтра с тобой, а сейчас иди домой да матушке с хозяйством помоги, нечего тут бездельничать! НИЧЕГОНЕДЕЛАНИЕМ НИЧЕГО НЕ ДОБЬЁШЬСЯ! ГЛАВА III На горизонте тем временем начали собираться белые, совсем седые и тонкие, как шёлк, облака. Откуда ни возьмись поднялся ветерок, он поднимал с земли пыль и вихрем кружил её в воздухе. Но солнце и не думало сдаваться, оно назойливо продолжало жарить макушки людям, скоту, травам. Все изнывали от жары и молились о дожде. Старушка поднялась с земли, взяла свою палку и, кивнув и улыбнувшись девушке, побрела прочь, внезапно, сделав несколько лишь шагов, она обернулась: - Не забывай слова мои, Диана, прошу тебя, думай, думай о том, что говорила я тебе! Помни, что я всегда рядом и всегда утешу и помогу тебе словом своим, помни, дочка... Ветер усилился и уже колыхал лохмотья женщины. Она отвернулась и по тропинке медленно-медленно прочь пошагала. Девушка посмотрела на неё, и на миг задумчивым стало лицо её, но мала да глупа ещё дивчина была, вздохнув, проводила старушку взглядом и обернулась к речке: - Река-матушка, у твоих порогов я выросла, у тебе я плакалась! Прими меня к себе и унеси туда, где нет горести и слёз, где нет никаких крестов! Ветер уже яростно развивал волосы Дианы, когда та, вскрикнув, бросилась в бурную реку, захлестнула девушку волна, захлестнула и покрыла, только эхо гор повторило её последний прощальный крик. Обернулась старушка, поняла в чём дело мудрая женщина и неописанный ужас и боль отразилась в глазах её. Забыв про больные свои ноги, кинулась к берегу, но споткнулась и упала. Встала и подошла к бурной воде, слёзы наворачивались на глаза её, казалось, что потеряла она самое дорогое своё существо. - Родная моя, что же натворила ты Что же ты, глупая сделала Зачем не слушала, не внимала моим словам Что же я, что же мать твоя делати будет Глупая ты, глупая! Попричитала бабушка у реки, пополнила слезами бурную холодную реку, прилегла на траву, мокрую от горькой влаги, и в тот же миг умерла -- не выдержало старое сердце, может, а скорее, не захотела её воля больше жить, ибо предназначение своё она выполнила, но впустую. Начинался закат. Солнце, кроваво-красными лучами освещая бренную землю, молча опускалось за горизонт, где оно так сладко будет спать, наблюдая свои солнечные, радужные сны. Всё плотнее и плотнее собирались тучи, видать, к ночи быть грозе, но ветер утих. Цветы закрывали свои венчики -- они готовились ко сну. А горы, величавые и гордые, со скорбью с высоты созерцали недвижимое тело старой женщины на берегу бурной и могучей реки... 11-14 августа 2006г

Красота -- в глазах смотрящего. Народная мудрость Инка пришла к нам в третий класс. Их семья приехала с Дальнего Востока. Отец -- полковник, весь в медалях, с той Отечественной войны, и еще две сестры: старшая Влада, шестилетняя Маруська и мать, разумеется. Класс у нас был отменный. Сплошные отличники, больше половины из очень обеспеченных семей. Во втором классе нас разбавили мальчишками-второгодниками, и класс сделался из лакированного -- пестрым. Ершистым. А потом пришла Инка. Если меня поразила Инкина смелость, то мою сестру, которая училась в восьмом классе, и, вообще, всех старшеклассников потрясла несравненная красота Влады. Как говорила моя сестра Галя -- на Владу приходили смотреть учителя. А я увидела ее, когда пришла в гости к Инке. Инка подвела меня к черному пианино и стала извлекать одним пальцем "Василек, василек, мой любимый цветок..." И мне разрешила. А я танцевала в Доме культуры и показала Инке и первую позицию, и третью, а потом -- как танцевать польку. И мы остались друг другом довольны. А потом я увидела Владу. Она заглянула к нам с Инкой, просто перегнулась, раскрыв дверь, и я не могла разглядеть ее полностью, но и лица мне хватило, чтобы встало дыхание. Она походила сразу на всех артисток, в которых я вглядывалась через стекло книжного киоска, и где их фотокарточки лежали и висели, чтобы притягивать чужие взгляды. Я с трудом представила ее в восьмом классе и в школьной форме. И сейчас она была в блестящем восточном халате -- я видела наподобие в какой-то цветной книге, а может, и на картинке, не помню точно. Но за ней закрылась дверь, и я поняла, что с Инкой мне скучно. В классе Инка продолжала нас всех чему-нибудь внешкольному учить. А песню, якобы на румынском, мы разучили, я и теперь могу воспроизвести ее. А еще она очень любила театр. Она и Влада. Собственно Инка была тенью Влады. И безумно ее любила. Мне кажется, ее любили все. Как позже выяснилось, отец Влады был какой-то иностранец. То ли австрияк, то ли поляк, только не немец. Мать вернулась с ней перед войной, оставив своей матери, и ушла на фронт, и уже там познакомилась с отцом Инки. А после войны Инка и родилась. Инкин отец удочерил Владу, и они носили общую фамилию Вербенко. В том же третьем классе были незабываемые вечера в их шумном доме. Я бежала вприпрыжку к Инкиному дому, отпросясь у матери ровно на два часа, вдоль карьера, еще не засыпанного, чтобы выстроить на его месте медицинский городок. У них был длинный и узкий коридор, по одну сторону которого располагались комнаты. Инкина была ближе к кухне. Там же спала и Маруська. Влада имела собственную, возле прихожей, и первое, что я делала -- не отрываясь смотрела, почти гипнотизируя, в эту Владину дверь. А Инка тормошила меня и быстрым своим голосом зазывала к себе. Там на какое-то время я забывала про Владу, было не до нее, маленькая Маруська, отчаянно визжавшая при любом обращении к ней, вызывала наш восторг и хохот, и мы возились с ней, ползая по ковру на четвереньках, таскали по очереди на закорках, переползали на Инкину широкую кровать, потом в ход шли легкие и тоже веселые подушки. Маруська пыталась скакать на них, а мы с Инкой -- скинуть ее и перебросить, как мяч, потом Маруська орала так, что ломило уши, и наконец входила тетя Лена, их мама, и наши красные рожи пухло дышали ей навстречу. Их игры в театр начинались после моего ухода, как рассказывала мне Инка. Влада приходила поздно, потому что встречалась с парнями. Мать разрешала и даже поощряла, и в школе слышали про ее довольно вольную жизнь и ничего не могли поделать ни с ее искусственной завивкой на длинных волосах, так что голова была, как у индийцев, ни с накрашенными ногтями, ни с шелковыми чулками, которые запрещались категорически восьмиклассницам. А я привыкла к Инке, мне нравились ее смелость и желание все попробовать самой -- бесстрашие и бесшабашность. Она не была, как я, отличницей, у нее имелось много других интересов, и мне казалось, что на уроках она обдумывала какие-то дела, не касающиеся школы. Наша дружба не закрепилась, в юном возрасте крепче дружится с соседями, а Инка жила не в нашем дворе. Дальше в мою жизнь вошла гимнастика, сначала спортивная, потом художественная, и года три я ничего другого не видела. Инка пристрастилась к драмкружку. Ее привела туда Влада. И уже в седьмом классе Инка в ТЮЗе играла наравне с актерами в новогодних сказках. Прямо на сцене из медвежьей шкуры вдруг глянули на меня ее светлые глаза, и медведь заговорил ее голосом. Но к театру я была равнодушна. К пятому классу я поменяла школу, а вот в восьмом Инка пришла в мой класс. * * * Она вошла в наш, уже устоявшийся отношениями: дружбы, привязанности и симпатии -- класс, какой я не знала ее. Я смотрела на Инку и мне почему-то казалось, что из-за ее плеча выглядывает Влада. Это уже не была та взъерошенная, бесшабашная и смешливая Инка тогдашнего третьего класса. Четырнадцатилетняя, она выглядела, как девушка перед свиданием. Белый воротничок, кружевной, накрахмаленный и отутюженный, выделялся среди воротничков остальных девочек класса, дорогой шерстяной фартук, платье форменное, явно не покупное, хоть и коричневое, как и положено, но из другой ткани: все на ней сидело ладно, нарядно, на зависть и в подражание. Теперь она носила стрижку, очень короткую, стильную и ей уже не было необходимости привлекать к себе чужие взгляды, стоя за учительским столом. Инка выделялась среди любого окружения. Она села со мной. Я почувствовала еле слышный запах головокружительных духов. В классе уже имелся девчачий кумир -- Ленька Корин -- красавчик и вообще успешный парень из приличной семьи. Инка влюбилась тут же. На первой же перемене я уже слышала ее мелодичный, чуть хрипловатый смех возле Леньки. Под благосклонность классной и горячем желании учеников с начала осени стали организовываться "Голубые огоньки", где оттачивала свое ораторское мастерство Инка и дружнее, и желаннее намечались любовные пары. Я видела внимательные глаза некоторых ребят, следивших за Инкой пристальнее, чем за разъяснениями учителей. Но Ленька не позволял взору Инки расшириться до остальных обитателей класса или вне него. Она и не пыталась скрывать свою влюбленность, как, впрочем, и все остальные, безуспешно выделявшие Леньку. На частых вечерах Инка разворачивалась во всей красе полученных от Влады совершенств. Я наверняка знала, что самый крепкий учитель у Инки ее Влада. И увлечение обеих сестер театром так пригодилось Инке и еще резче подчеркивало ее индивидуальность. Что уж говорить обо всем ее уже сформировавшемся вполне женском, каком-то утонченном облике, который они с Владой тщательно вылепливали эти годы. Инке не досталось Владиной яркой и контрастной красоты, которой не требовалось никаких дополнений, ибо природа щедро нанесла точные и дивные мазки, украсив персиковое личико лаковыми бровями и глазами той очаровательной притягательности, про которую говорят -- в них обаяние. То есть и яркие, и нежные. И эти лепленые округлости лба и щек, и нежная розовость губ с перламутром белейших зубов, и волосы окраской под стать остальному облику или завершая его мягкой темно-ореховой или платиновой раскраской, точно блестящий мех дивного зверька. У Инки ничего не имелось, чтобы выделяло ее. Просто миленькая, правда, холеная блондинка с розовым личиком. И каждодневные старания по доведению себя до Владиного великолепия. Инке доставляло удовольствие отвечать у доски. Она выходила как на сцену. Выразительность интонации, умение обобщать и делать выводы -- заставляли слушать ее внимательно. И еще начитанность. Она обращалась с классиками по-свойски. Она любила цитировать длинные монологи персонажей. Особенно выделяла Чехова. Именно благодаря ей я стала читать его пьесы. Я вчитывалась в текст Инкиными интонациями, словно она стояла за моей спиной и водила по строкам моими глазами. И учителя, и ученики жаждали стихов в ее исполнении не только на уроках, но и на любых сходках. Сама же Инка к девятому классу сдружилась с молодой учительницей биологии и увлеклась всякой живностью. Она записалась на станцию юннатов и своими белоснежными ручками с лакированными ноготочками вычищала клетки плодившихся кроликов, и разводила орхидеи. Мне тоже не хватало времени на тесную дружбу, и мы в основном переговаривались в школе, на переменках. Я узнала, что ее отца перевели на Урал, и он там доканчивает службу, а мать уезжает к нему и оставляет их одних на целый месяц. Влада поступила на инфак, и ее одолевают женихи, и что она такой немыслимой красоты, шептала мне на ухо Инка, что с ней невозможно идти по улице. Ее хватают за руки всякие ребята и мужчины разного возраста. Ну некуда от них деться. "А Влада" -- спрашивала я тоже шепотом. "А что Влада -- не умолкала Инка, -- приятно, когда тобой любуются". И сестра Галя дома рассказывала про Владу, с которой она училась на одном факультете, и с которой у них были общими некоторые лекции. Владины женихи из военных училищ и из других институтов вызывали ее прямо с лекций. И она ко всем выходила. Но училась здорово. Как-то я пришла к ним в дом. Уже училась в школе Маруська и, подражая сестрам, пыталась обуздать огромную в ее руках гитару, и пела весьма уверенно романсы, нимало не смущаясь меня, вернее, и пела-то для меня, чтобы оценила. И я похлопала ей. К нам в комнату вошла сама Влада, опахнув меня ослепительным блеском умных и живых глаз, так что я не знала, куда глядеть от смущения и неожиданной радости. Видно было, как Инка обожает сестру и как старается ее ничем не омрачить. Влада немного посидела с нами, и они с Инкой постоянно пикировались отрывками из любимого Чехова, которого я благодаря им тоже уже знала, но ловила каждую их фразу, как будто она только что у них родилась. Я очень понимала тех несчастных ребят, влюбленных во Владу, и не представляла ей равного. Я просто таких не видела. Их не было даже среди известных артистов. "Неужели она когда-нибудь выйдет замуж" -- с ужасом думала я. Но замуж Влада вышла скоро. Может, даже вынужденно. Отец оставил их, вернувшись со своего Урала, поселился отдельно. А мать никогда не работала, так что Владин брак с офицером, который служил в Германии, был как нельзя кстати. Она перевелась на заочный и уехала во Франкфурт, и Инка осиротела. Теперь у нее ясно выявились две страсти -- любовь к Корину и кролики на станции юннатов. * * * В школе, на больших вечерах, когда все старшеклассницы в рискованных коротких юбочках с обожанием смотрели на любимчика Корина и на других не менее достойных ребят, стоило выйти на сцену Инке, чтобы вести концерт, заполняя паузы между песнями и плясками чтением стихов -- вся дышащая масса вольной влюбленности переключалась на нее. Она стояла на сцене с открытыми ножками в тонких чулочках -- платьице над коленочками, обязательно с беленьким воротником -- очень любила, с начесом на соломенных волосах -- пышных и нарядных и звонко объявляла, заканчивая фразу: "Евгений Долбнин -- ударные!" И весь большой актовый зал взрывался аплодисментами, не только приветствуя школьный оркестр, но и восхищаясь собственной ведущей Инкой Вербенко. Популярность Инку не отягощала. Она, как должное, принимала разглядывание ее школьниками из других классов, и если кто-то осмеливался заговаривать с ней, искренне радовалась. Кавалеры Инку не просматривали, заостряли свои взбудораженные отроческим возрастом взоры, приглашали танцевать, провожали домой, и среди ценителей ее талантов был и наш одноклассник Толик. Парень отличный и полная противоположность Инки. Этакий русский медведь. Талантливый математик. Но Инка видела одного Корина. К десятому классу Корин дрогнул. Может, потому что слишком часто стали проводиться праздничные вечера, на которых Инка царствовала. Зал наш гулкий за счет высоченного потолка, вместительный, с высокой торжественной сценой по субботам преображался. На вечера девчонкам разрешили свободную форму. И вот в переполненном вестибюле шумно и празднично. Яркий свет льется по радостным лицам совсем не будничных десятиклассников. Девчонки в немыслимых нарядах, в заграничных блузках, Инка в привезенной из Германии Владой клешеной шоколадного цвета юбочке и ослепительного тонкого шелка лимонной кофточке. Я слежу за ней вместе со многими. Как она выбегает на улицу и врывается назад в распахнутую дверь, ждет Корина. Та треплется от постоянных открываний, впуская моих сверстников, которые приносят с собой запах снега, хвои и той зимней радости, появляющейся беспричинно, сама по себе, стоит войти с мороза с почти онемевшими пальцами рук и ног в теплое жилище. Нарядный зал ждет нас. По стенам, вбирая свет, едва колышутся надувные шары, приглушенно играет музыка, и в недолгом ожидании застыли стулья и скамейки, а еще -- не настолько трепетно, как мы, но все-таки тоже празднично-приподнятые учителя. И наша англичанка, всеми обожаемая Людмила Петровна. Она похожа на белоснежку -- белокурая, синеглазая, легко вспыхивающая румянцем, даже от собственной неловкости или чужого намека, или недовольства, потому что она очень добра. Ее щедрости хватает на всех, и в ее открытость и доброту все и попадают, застревая точно в облаке ваты, и барахтаются там, не умея вовремя вырваться из этого восторженного плена. Английский в школе знают отлично, так что без связей сдают в любой институт на пятерку. И вот наша красавица-англичанка, еще очень молодая, имея доверчивый нрав, на вечере, как девочка. Она вспыхивает от каких-то взглядов, легко смущается, тут же поправляет себя, одергивает, наверно, мысленно приказывает: "Ты уже взрослая, учительница", -- но ничего не помогает, через минуту она звонче других смеется над чьей-то шуткой. На открытой и ослепительно освещенной сцене рассаживается наш школьный оркестр -- почти все мои одноклассники. Через минуту выйдет Инка, потрясая всех своей исключительностью, блеснет, как всегда, чтением Заболоцкого "В этой роще березовой..." и, перечислив затихших за ее спиной артистов, с их контрабасом, аккордеоном, гитарой, закончит коронной фразой, так мной обожаемой: "Евгений Долбнин -- ударные!" И уйдет со сцены под шквал оваций. * * * И все-таки школьные "голубые огоньки" не являлись той подлинной стихией откровенности неприкрытых страстей, какие бывали на интимных вечеринках у кого-нибудь в доме, без родителей, и вообще, без взрослых, где, поначалу, пришедшие были воспитанны и смиренны, девчонки подкрашивали реснички в ванной, ребята слушали записи Высоцкого и только потом, исподволь, как таяние снега, все медленно, шаг за шагом, входили, погружались в эту безумную стихию юного азарта и рвущейся активности. Разумеется, пили вино. Не водку и не крепкое, но для куража, держа меру, которую каждый чувствовал. Но теплой волной осознанной радости вдруг прокатывался чей-то безудержный вопль с плакатным призывом, типа: "Как здорово, ребята!" -- и начиналось настоящее веселье. Стихия отпущенной радости плескалась сиянием глаз уже в полумраке зажженного торшера, подливалась остатками румынского вина, обдавала горячей волной любви всех, подгоняя демонстрировать все, на что ты способен к своим семнадцати годам. Инка танцевала все новомодные танцы, привезенные из-за границы сестрой. Она влетала в сомкнутый жаркий и тесный круг танцующих, вскидывала голову, передергивала плечами и становилась похожей на заводной волчок -- игрушку детства, то сгинаясь, то вновь откидываясь назад, помогая телу синхронно звучать ритмичными движениями рук, то приседая так низко, что казалось вот-вот свалится на натертый паркет, и вновь возвращаясь волнообразным серпантином -- Инка отплясывала буги-вуги. Прическа, старательно собранная в некую шапочку из светлых ее волос с помощью начеса и лака, выпрыгивала из заданного объема, когда Инка отчаянно запрокидывала голову, вздрагивая в такт бешеной музыки. В отблеске свечей и теней она напоминала змею, завороженную своими желаниями. Вздохи вечерней тьмы усиливали зов опасности, ночь не только скрывала затаенные мысли -- она их выпускала. Из себя, из других. Провоцировала. Инка для храбрости жадно и в каком-то забытьи отпивала изрядное количество вина, которое мгновенно раскрашивало ее щеки и веселило глаза, в следующее мгновенье она уже сидела на коленях у Корина, под общий смех и как бы понарошку. Корин не сопротивлялся, разрешал себя соблазнять. А Инка вовлекалась в свою же игру и по мере погружения в нее теряла власть над придуманными действиями. И целовалась с Кориным, напрочь забыв все свои достоинства и достижения, всю свою осведомленность и ухоженность, разрешая ему быть барином, сибаритом, чуть-чуть неловко чувствующим себя в ее нескромном обществе. Продолжения у них не было, как бы она ни старалась, он хотел быть любимым всеми, его устроил бы гарем, но Инка не могла быть одной из всех. Она переживала, и ей все-таки хватало его ежедневного присутствия в школе, чтобы намечтаться въяве. Еще до замужества Влады и в отсутствии матери, когда оставался в доме весь их девичник, пирушки устраивались в их квартире каждую субботу. Вероятно, делалось это ради Инки, чтобы отвлечь Корина от других удовольствий. Человек пять-шесть из класса, самые ее близкие, и, разумеется, сам Корин. Инка бегала по квартире из комнаты в кухню и обратно, как ошпаренная, пытаясь угадать неведомые, запретные для остальных желания Леньки -- и где его усадить, так, чтобы свет падал выгодно, и он казался еще краше, и какую музыку завести, пусть услаждается, и что принести попить-поесть, чтобы растянуть его присутствие, чтоб совсем не уходил, маленькая Маруська волокла вслед за Инкой стулья и гитару -- Инка освоила ее, зато Влада восседала, как на троне, в парадной комнате с выгодным светом для Леньки и прочими атрибутами праздничной церемонии, в авангардном кресле с изящными ножками и красной обивкой, в длинной ультрасовременной юбке с бахромами, с дымящейся папиросой, задумчивая в выигрышной своей красоте и природным достоинством, почти без движений и только изредка вспорхнувший взгляд, целиком захватив комнату с нашедшими гостями, застревал у дальнего торшера, на Леньке Корине. Вбегала Инка, вносила очередную закуску, быстро взглядывая на Владу, как бы пробиралась внутрь ее раздумий до самого нужного, до ответа -- как она Корину Потом все как-то устраивалось, все потихоньку напивались, ибо музыка была тиха, разговоры тоже приглушены, и лишь Влада с Инкой перекидывались фразами чеховских героинь из его "Сестер", и, боюсь, я была единственной, кто вполне мог понять их, в школьную программу "Трех сестер" не включали. Умник Корин был уязвлен, Влада все видела, торжествовала, посылая ему снисходительную улыбку -- обольстительницы. Инка просто умирала от счастья -- быть на равных с любимой сестрой, и завершался этот дуэт Маруськой -- ни в чем не уступавшей сестрам -- в любые паузы она встревала невпопад произнесенным текстом, наполовину придуманном, от себя, наполовину из других пьес и авторов. Абсурд превращался в комедию, первой хохотала Влада, и, как по команде, оторвавшись от собственных дум, начинали хохотать остальные. * * * Время, о котором идет речь -- конец 60-х. Горючая смесь высокой патетики от не остывших военных лет, с легкими изысками Запада, методично и сочно внедряющихся в культуру после фантасмагорического 57-го года -- Молодежного фестиваля народов мира в Москве. Нельзя сказать, что в одночасье раскрылись внутренние границы эфира и иностранная неразбериха в образе безумной музыки и вольнолюбивых мечтаний рванулись к нам в страну, забивая охраняемые ворота нашей советской целомудренности запретными возбужденными щекотаниями их гортанных и томных речей и напевов. Глуховатые напевы Ива Монтана так прочно освоились на наших российских ветрах, что стихийное их проникновение не помешало нащупать твердую основу, положив печать своей нежности и легкомысленного желания на русскую закомплексованность, разрешив самое основное -- доверять другим, как себе. Как будто не было войны. Такие, как Инка, чем-то особенным в себе мгновенно отыскивали этот сказочный флер вожделенного Запада. И тот восторг и интимность сладчайших минут и часов домашних вечеринок очень сдобрили перенесенные на большую сцену школьные вечера старшеклассников. Трудно сказать, какие из Инкиных дел по какому побуждению совершались, ее торопливое желание -- все вновь обретенное тут же пристроить и выпустить в свет, давая возможность другим познать, обрести и насытиться тем, чего жаждала она, говорило и об альтруизме, то есть природной доброте, а может, о невозможности накапливать про запас, неосознанно или еще как, с тем чтобы когда-нибудь в свой час, тщательно переработав, изобрести что-нибудь особенное, свое. Хотя для таких дел у нее были кролики на станции юннатов. Что чувствовала она, вытаскивая за шкирку белого, податливого кролика, сажая его на выстеленный сеном уголок питомника и потом бездумно запуская в его ласковую шерсть руку, вероятно, никто бы не мог описать. Ее привязанность к неприхотливой живности: разнообразным хомячкам, морским свинкам и кроликам -- возбуждала в ней пока никуда не пристроенные мозаичные желания, неосознанные, вперемешку с любовью ко всему остальному. Как будто она стремилась насытиться всем тем, что посылало знаки ее взору, стоило ей взглянуть на неизведанный цветок -- он застревал в ее памяти, и тогда она, поняв, в конце концов, что не в силах избавиться от его образа, спешила приобрести его. Цветок торжественно вносился в дом, Инка, опасаясь недовольства Влады, кричала с порога бодрым голосом нейтрального тона -- точно диктор о погоде: "Смотри! Я купила для твоей комнаты!" Очень долго, почти до восьмого класса, все летние каникулы они проводили в затерянном полутатарском селе, где жили родители матери, и где она впервые, теперь уже давно, увидела кролика. Он выскочил за ворота соседнего дома, когда маленькая Инна спешила к подружкам на полянку. Она остановилась перед счастливым видением, опешив от доверчивости крошечного существа, провожая взглядом его углубленное в себя состояние, его сосредоточение на чем-то своем и смелом передвижении вдоль чужого забора. "Кто это" -- спросила она у выскочившей вслед тети Шуры. "Да кролик убежал. Не доглядела". И она бесцеремонно схватила его, выставив наружу прямо перед лицом Инки светлое мохнатое пузо с застывшими, взъерошенными в защите лапами. -- Бабушка, -- спросила она дома. -- Почему у нас нет кроликов -- Ну, во-первых, негде нам с дедом кроликов разводить, да и некогда. Я же деток учу в школе. Сама все время учусь. На все это нужно очень много времени. Можно сказать -- вся жизнь. Время от времени, вспоминая те далекие бабушкины слова, Инка спорила с ней. Потому что ей на все хватало времени. Похоже Инку все происходящее в жизни искушало любовью, трудно сказать -- зачатки будущих ее привязанностей до поры покоились в ней, либо она вся состояла из многочисленных магнитов, притягивающих извне уйму интересов и познаний, какими напичкано все вокруг, не всеми замечаемое. И все-таки, кроме странной привязанности к биологии, странной, потому что казалось актерство родилось вместе с ней, эта ее неисправимая тяга к недозволенному. Входя в книжный магазин, она устремлялась к полкам, на которых терпеливо дожидались своего праздника умные книги, такие далекие от наших уроков. Все равно что -- физика, химия или литературоведение. Да и то сказать -- с книгами в ту пору было туго, на них записывались, их доставали по знакомству, и хорошая книга была лучшим подарком. Дорогим. То же было с музыкой. Подпольно и за очень приличные деньги у них вдруг появлялись пластинки с Франком Синатрой или Эллой Фиджеральд, и Инка, разумеется, поблизости от Корина, обладая небольшим голоском, пробовала слогами с расстановкой, точно по нотам, чуждые слуху заграничные композиции. И получалось! И хотелось слушать. -- Давай еще, -- просили девчонки, завороженные ее раскованностью и осведомленностью. Инка не сопротивлялась, принимала позу, соответствующую заморским дивам: роскошную небрежность и высокую вышколенность -- что, собственно, и являлось ею самой, и пела на бис. Кружок слушателей нарастал, уплотнялся и рукоплескал до самого появления учителя, пренебрегая звонком. Возможно, утвердившейся вольности помог театр, в который она периодически записывалась, вместе с Владой, когда знала, что скоро будут ставить пьесу. И именно там, в театре, разучивалась "Липочка" Островского и сонеты Шекспира, оттуда принесла она песню Павла Когана "Бригантина", Инка подыгрывала себе на гитаре. Загадочные миражи Инкиных желаний вводили весь наш класс в поэтику военных лет, где она поочередно принимала облики талантливых молодых поэтов, сложивших свои непокорные головы на жадных полях войны. Инка читала со вскинутой в пафосе головой, громко и проникновенно, так, что мы вполне понимали обреченность судьбы поэта: "Мы были высоки, русоволосы, вы в книгах нарисуете, как миф, о людях, что ушли не долюбив, не докурив последней папиросы". Или вот это: "...И если мне смерть повстречается близко, так знайте, Захар Городицкий упал не назад, а вперед, чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра вошли в завоеванный счет", -- нараспев заканчивала Инка. По мере нашего взросления русский репертуар теснился мировой классикой, и на праздничных вечерах, в изобилии помогавших нам обретать свободу и взросление, стоя на сцене в трагической роли Офелии, Инка представляла нам английский театр шекспировских времен, впрочем, не расходуясь на внешнее убранство -- укороченная узенькая юбочка с разрезом сзади устраивала всех вполне, кто мог с волшебной силой искусства чувствовать чужую душу, как свою. "...Когда я шила, сидя у себя, -- искушая зависть не наших девчонок, а просто пришедших послушать эту необычную Инку, трагическим и прямо английским голосом шептала в полутемный зал Инка. -- Принц Гамлет -- в незастегнутом камзоле, без шляпы, в неподвязанных чулках, испачканных, спадающих до пяток, стуча коленями, бледней сорочки и с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах -- вошел ко мне..." К десятому классу Инка организовала оркестр, исполнители отыскались в нашем классе. Виталька играл на аккордеоне, Толик на трубе, была гитара и ударные. Солистку Инка выбрала из параллельного класса. Инка настояла, чтобы играли джаз. * * * Все-таки школьное взросление достаточно медленное, чтобы развиться как следует, если есть что развивать. Во всяком случае, для учителей, которые изо дня в день видели нас, слышали и почти переставали удивляться, и тут мы вырастали перед ними в сентябре совсем не теми, кого ругали они в конце учебного года. Как будто вновь возникшее в нас порождено летними каникулами. Может, каникулы и дотягивали нас до той точки отсчета, за которой следует продолжение более высшего свойства, но, сдается мне, лето лишь закрепляло взлелеянное школьными буднями бесконечные возможности долгого школьного года, где учились мы друг от друга, и чем в нашем сообществе было больше таких вот Инн, тем неузнаваемее мы появлялись к началу очередного класса. К одиннадцатому классу очень тянуло из школьного здания. Инка завидовала сестре, которая довольно часто приезжала из своей заграницы с щедрыми подарками. * * * Находясь где-нибудь прилюдно, обе сестры невольно подвергали себя публичному обсуждению. И где бы ни возникали группки жаждущих потолковать о том, о сем, непременно все разговоры сворачивались к сестрам Вербенко, пока еще двум. Пожалуй, самым насыщенным событиями с потаенными свиданиями, пересказываниями, невольными вздохами и прочими побуждениями податливых чувств юности был Владин первый курс института. В институте Влада тоже поразила всех совершенным осознанием себя. И красотой. Она не сомневалась в исключительности и с удовольствием давала повод к собственному обсуждению. Самореклама, какая только теперь, спустя десятки лет, закрепилась и стала обыденной, отличала ее. Обсуждались влюбленности не одного воздыхателя юной Влады. И как ей было устоять против таких соблазнов -- когда ты объект для подражания и обожания И к Владе подступил дурман любви. Он оказался курсантом, таким же юным и не менее пригожим. И теперь весь институт наблюдал их бурный роман. Игорь, так звали его, сбегал отовсюду, откуда был возможен побег, чтобы хотя бы краем глаза взглянуть на возлюбленную. Он прибегал в институт, сверялся с измененным расписанием, отыскивал аудиторию и осторожно приоткрывал дверь, безошибочно и мгновенно натыкаясь взглядом на потрясшую его Владу. Никогда не утолить влюбленному своего любопытства к предмету любви. Можно с неиссякаемым воодушевлением наблюдать за любимым созданием, всякий раз натыкаясь на потрясение, граничащее с недоверием к себе. Почему не заметил вчера, как мраморно белеют ее совершенной округлости щеки А профиль, случайно пойманный им в фокус неизъяснимой любви Игорь вначале охватывал всю ее целиком, мгновенным взором, чтобы спустя секунду, как побежалость смываемой краски, снова садились на свои места все ее оттенки: этих пухлых алых губ и точеного носа белизна, и роскошных вьющихся волос какой-то густо ореховый оттенок -- краски эти, застрявшие в нем, успели раздвоиться и теперь, воссоздавшись вновь, они скрепились, и он уже был обладателем всех ее красот и вроде бы их автор -- ибо как бы выдохнул их, любовно вторя создателю. Он тем более не мог не нравиться, и потому изучающие английский язык все двенадцать студенток устремляли на него свои ненасытные взоры, как бы ставя преграду их с Владой взаимности. Они мешали -- эти двенадцать чужих пар глаз. Влада отпрашивалась у преподавателя, ей никто не мог отказать, и выходила ему навстречу с гордо поднятой головой. Пленница и завоеватель. Она выйдет замуж не за него. И он поплатится за свою незавершенную любовь. Никто не станет спорить о том, что красоте не к лицу бедность, ибо бедность унизительна и никак не совместима с гордостью. Ну, пусть не с гордостью, с достоинством. То время, о котором идет речь, уже не способствовало процветанию семьи Вербенко. Неработающая мать да трое девчонок, пусть даже при отце-полковнике -- не слишком щедро, и тем более -- отцом, их бросившим. Мать, обольщенная широтой девичьих интересов, притупила свое, озабоченное в сторону мужа, око, не доглядела. А когда неожиданность, потрясшая ее, стала реальностью, от которой никуда не скроешься -- соседка, как водится, рассказала, было поздно. Что теперь гадать, как надо было расставлять ему сети, спасительные для всей семьи, а особенно для девчонок. Не могла сдержаться. Скандалили недолго. Муж и отец взял пару казенного белья, гражданского не нажил, пусть при медалях и звездах, собрал нехитрое приданое и ушел. К молодой. Так в одночасье семья не только осиротела, а что еще хуже -- обнищала. Вот тогда-то и возник Вадим, при погонах, с мужественным лицом, зорким взглядом, углядевший Владу тут же, стоило ей почти слиться с толпой, вытекающей из узких дверей зала, отданного под майские праздники курсантам. Едва он поднял голову от принесенных ему нот, чтобы приладить клавиатуру аккордеона под свои летящие в музыке пальцы, и тут как будто что-то блеснуло. А может, вначале пробежал тот самый блеск внутри него, который поднял его взгляд, оторвал от внутренней отрешенности, с которой он прослушивал с новым оркестром модную импровизацию, и он почему-то посмотрел в толчею двери и увидел Владу. Несчастный Игорь, оттесненный куда-то на задворки ее внимания, пробовал воздействовать: и через общих дружков, и сразу же, и потом, когда выяснил, что бесполезно -- если Вадим захотел, результат обеспечен, и что он блестящий выпускник училища, и сейчас в первом отпуске, и не стоит вообще перечить ему. Бесполезно. Игорь напился, уяснив все, и попал на "губу". Все подходы к его Владе были заблокированы. Почему-то никто не жалел Игорька, все радовались за Вадима. Расстояние от Игоря до Вадима было долгое -- пять лет, за которые Влада смогла бы без ущерба для себя и семьи достойно жить, помогать любимой Инке и заодно маме с Маруськой, насмотреться на немецкие -- кустик к кустику и кирпичек к кирпичеку -- красоты, заодно усовершенствовать второй язык -- немецкий, к английскому привесок, а там, если Бог даст, семью укрепить ребеночком, и все честь по чести. Так что, испытывая к Игорьку жалость, себе она желала счастья, подкрепленного надежным достатком. Кто же ее осудит Только ханжа или улетевший в облака фантазий романтик. Разговоров велось вокруг их судеб много. И долго. Пока те, которые снимали с нее расцветки казавшейся удачи, сами не нашли собственные заботы, сильнее из которых -- влюбленность. Может, Владу устраивало ее определившееся положение замужней дамы-офицерши, но, думается мне, выиграла из сложившейся судьбы -- Инка. Все Владины лавры достались ей. И по возрасту -- уже подходило шестнадцатилетие и по определению -- старшей сестры. * * * Я пишу, вспоминая только яркие, врезавшиеся в память картины. Понятно, что не каждую минуту эти дорогие моему сердцу люди -- Инка и Влада -- излучали азарт и обаяние. Ведь и в классе шли обычные уроки, где Инка не демонстрировала спектакль одного актера, сидела, отсутствующая, во что-то углубленная, далекая отсюда. И даже красавчик Корин не вторгался в ее видения. А может, и наоборот -- приятнее и без хлопот существовать в пригрезившемся мире, где желанные тебе люди по твоему повелению охотно тебе подчиняются. И возможно, отвернувшись от всех и глядя в окно и мимо, ей и виделся Корин, начисто отравленный любовью к ней самой. И, насмотревшись своих космических картин, Инка вновь открывала для себя здешний мир, восстанавливая реальность забот и борений. И в ту же минуту она тянула для ответа руку, и учителя всегда радовались этому, потому что знали, что она ответит так, как они того хотят. И она вставала, уверенная, четко формулировала верную мысль, подкрепляя ее горделивым поворотом головы всегда в сторону Корина. А он -- не реагировал. Заводил ее. И ведь многое было у них, как у всех. За столом выспаривали у матери желанный кусок торта или копченой колбаски -- очень дорогого и дефицитного (редкого) финского сервелата -- у матери еще был пропуск на территорию воинской части, в магазин, где ей отпускали вне очереди и что получше. А мать -- простая женщина из далекого села, пыталась, как и все матери, втолкнуть в девчонок -- обязательно -- как знак хорошего воспитания -- всяких супов и щец, и гречку непременно на второе, и творог со сметаной, и все это противное в детстве воспринималось с досадой, нежеланием следовать каким-то устоям, с выкриками, гримасами отторжения от всего старого, в котором им, новому поколению, нет необходимости. Когда уехала Влада, мать слегка поостыла в своих придирках, Инка тоже как-то попритихла дома, а Маруська металась между матерью и сестрой, желая всем угодить и от всех получить радость. А Владе не сиделось в своей загранице с мужем. Рвалась под всеми предлогами сюда, на родину. Загораживалась вескими причинами -- первая -- учеба. Вначале -- подготовка к сессиям, -- "Ленинка" -- за границей, где такую сыщешь Потом контрольные, потом зачеты, экзамены. Это в Москве. А между ними -- свой город и своя семья, и поклонники, все также одолевавшие повсюду. Она ввозила их с каждой сессии, они безнадежно дежурили у подъезда, всякий раз отваживаясь просить вышедшего, позвать Владу из 54-й квартиры, и кто-нибудь соглашался, прочтя забытую у взрослых парней робость в глазах и дрожащем голосе. Влада вежливо кивала соседу, благодарила и редко когда оказывала милость. * * * ...Немного отступлений от моих воспоминаний. Я смеюсь над собой, цитируя современного юмориста, который на вопрос "как проходит его день" отвечает: "До обеда -- мечтаю, после обеда -- вспоминаю". Похоже на меня. Ну и что Разве эти внутренние перебирания памяти, эти вздыбленные ворохи, которые, растрясая шум и ярость прошлого, не напоминают перебирание четок, пусть четками в данном случае являются внезапные эпизоды вспыхнувшего сознания, производящего, с одной стороны -- погружение в многослойный пласт пережитого, с другой -- ревизию или осмысление всегда неожиданного мира, который мы, скорее, созерцаем, чем творим в реальности или, что еще хуже -- вторгаемся в его ткань, нещадно портя несказанный узор создателя. Создатель, бесконечно терпеливый, все латает вылепленный узор, изредка останавливая кого-нибудь из нас, предлагая недвижимое созерцание в обуздании текущих дней. Их чарование. Вкладывая в руки четки, в сознание -- память. И потому -- читающий и пишущий -- одно целое, ибо дни всякого многим схожи, и потому всегда есть возможность отыскать в книге одиноко поджидающую страницу своей памяти, как своей жизни. * * * Уютный садик, беззаботно заросший диким чесноком, долго и красиво цветущий темно-сиреневыми цветками. Густо и смело устремленный ввысь гибрид малины с ежевикой, распустивший колючие усы по всему саду. Изредка среди атласной июньской травы выглядывают ромашка и колокольчики. Жара. Сегодня с утра такое щедрое солнце. Я люблю солнце и различаю его нрав. Бывает оно каким-то мутным, жалит исподтишка, и тогда я прячусь в тени или в доме. Иногда и вовсе зловеще острое и мне плохо в его беспощадном и злом греве. А бывает радостное, распахнутое и свет вокруг -- осиянный, и я знаю -- от такого солнца мне радость. Тогда я тащу раскладушку и сладко растягиваюсь среди кустов смородины и пышной вишни с полувысохшим стволом. Ну полчасика, ну минут сорок на этом восторженном солнце, чтобы прогреться до всех косточек, впитывая его целебную силу. Я лежу ничком, смотрю на гусиную травку, травку моего детства, и думаю, что память детства не стирается ничем и ничем не восполняется. У меня, как у всех, быт. Он включает -- уход за собой. Тут и уборка, варка, магазины, иной раз -- стирка. Как очень любимый вид труда -- чтение. Тоже достойное и необходимое занятие. Ну и дворик с садом. Его глубинный дух, его прожорливое, ненасытное стремление к поглощению человеческого духа -- к его порабощению. Ибо всякая красота, одухотворенная, засасывает. И я невольно и просто так брожу среди таких, кажется, обыденных и таких ненадоедливых кустарников и деревьев, которые всякий раз невольно возвращают меня в тот мой, родительский, дом. Со взрослыми вишнями, которые обирали мы всей семьей, раскидистыми грушами -- зимней -- Бире, оборванную мной за неведением раньше срока и стерегущую до февраля, до полного созревания, в ящике, на чердаке, как бы уполномоченная за их спелость, до срока полоненную. Я так хорошо запомнила их. Ничего иного, кроме самой земли, заполненной травой детства, деревьями -- ничего. И это почему-то тоже -- память. Я не могу сейчас ощущать все земное великолепие как первородное, такое, какое чувствовала в детстве. Все не то. Все тронуто увяданием. Разве мне, сидящей в роскошном, уютном шезлонге, чего-то не хватает в этом поистине райском уголке Оглянись, советую я себе. Вокруг яркий пригожий день, заботы, связанные только с желаемым, мечты (послеобеденные!), связанные с калейдоскопом Иринкиных возможностей в ее новой работе в Совете Федерации Тут можно перечислить достаточно веских побуждений к принятию мира, как блага и наслаждения. Но ведь я сейчас говорю о себе! Я-то неужели только растворение во всех видимых и невидимых превращениях Или я -- некий аппарат обслуживания -- себя ли, гостей, дочери с зятем Нет, нет. Это не совсем я. Это всего лишь крохотная часть моего расторопного тела. Моих рук, ног, ловкости всего продуманного природой. Смекалки, бытовой, защитной от чужого воздействия. Но я! Наверно, я все-таки уже была, уже завершилась в том самом детстве, по которому тоска. Всегдашняя. Из которого я и теперь пью самоутвердительный нектар жизни. Ее радостей. Была, когда открывала этот мир как собственный. Который меня приветствовал и, искрясь и переливаясь, точно, капля дождя, пронзенная солнцем, вовлекал меня в эту чудесную мозаику движущейся жизни. А сейчас, что не вовлекает, не радует Да нет, как-то вяло, соглашаюсь я. Сейчас мы привыкли друг к другу, как привыкают ко всему на свете, стоит это "что-то" познать. Познать, не углубляясь, разгребая завалы непонятости или раздражения в себе ли, в ином предмете узнавания, а как дается -- почти всякому -- схватить оком ли, сердцем, разумом, схватить тот первый толчок к познанию и успокоиться, ибо для повседневного пользования вполне достаточно, чтобы насытиться свежим глотком -- следующий глоток не от жажды, от привычки. Значит, привычка -- тормоз к более углубленному познанию Значит, тормоз. А как -- не привыкнув, употреблять, предполагая, что все еще не насыщено свежим ароматом. Если притупляется осязание, и все, что задействовано, в первичном узнавании Но вернемся в детство. Каждый в собственное. * * * Я вспоминаю Инку, все, что с ней связано. И Владу, конечно. С ней любили прогуляться и Инка, и Маруська, и мать, тетя Лена. И если Влада вышагивала, как голливудская звезда, горделиво неся свою красу навстречу приветливому люду, то остальные рядом с ней торопливо глотали награду удовольствия от принадлежности к вечному празднику, который олицетворяла Влада. И я ловила себя на мысли, что невольно улыбаюсь, издали завидев сестер Вербенко. Сияние их лиц освежало улицу. Я переходила на их сторону спешно, я сама становилась краше, потому что была причастна к их избранности. Какой избранности Да вот этой -- красоте. Ведь не зря Господь посылает ее не всем. Потому что красота сродни таланту или иному дару. Здоровью, например. И чтоб все разом заполучил кто-то здесь: и здоровье, и талант, и красоту -- это немыслимая удача. Красота -- как пример подражания. Ее не надо увенчивать эфемерными заботами, она -- забота другим. И все остальные, желая быть не хуже, подтягивают себя до обнаруженного восторга. * * * Мы окончили школу. Инка все-таки съездила в Москву-театральную. То есть прослушиваться в Щуку. С первого тура завалилась и больше не стала искушать судьбу. Она шла на золотую медаль, и мама решила пристроить ее в лучший вуз страны. Она поступила в МГУ на биофак. Почему Инка скрыла свою беременность даже от Влады -- большая загадка. Может, не хотела расстраивать ее, не тормошить из заграницы. И сама Инка вдруг сделалась неуловимой: то ловила лягушек и слушала птичек где-то под Звенигородом, то гастролировала со студенческим театром. Это со слов ее мамы, которая, по-видимому, тоже никак не могла дождаться Инку. Я теперь пишу о лете после нашего первого курса. В суматохе первого институтского года как-то отодвинулись на время школьные друзья, Инка же и на зимние каникулы не приехала. Тетя Лена звонила мне, жаловалась, что Инка забыла дом. Мы решили с ней, что учеба там -- не сахар. Но когда она не показалась летом! Я не поверила в ее занятость. Выяснилось все позже. Она появилась в Рязани осенью. И пришла ко мне. И я поняла, что что-то произошло. Она рассказала только то, что хотела. Я ни о чем не спрашивала. Неожиданные события Инка, в общем-то, подготовилась к родам и обдумала дальнейшую жизнь будущего ребенка. На первое время. Экзамены она сдала загодя, и ей пошли навстречу, понимая случившееся. Осталось за ней пару экзаменов, но она собиралась к летней сессии вернуться, чтобы успеть на летнюю выездную практику. Еще стояли морозы, хотя днем сильно припекало. Она взяла билет на прямой поезд, минуя Рязань, чтобы, не дай Бог, ни с кем не встретиться. И теперь сидела в распаренном вагоне, держа кулечек со своим ребеночком, повернутым к себе, ото всех отгородившись им. Хорошо, что догадалась сразу же раздеться и теперь не надо было вставать, хорошо, что она приготовила бутылочку водички с надетой соской и тоже вытащила, и поставила на подрагивающий столик, и теперь то и дело тянулась рукой за бутылочкой, пытаясь нависшей над тихим кулечком рукой, тоже отгородиться от любопытствующих соседей. Хотя ей повезло, в купе ехали двое мужчин, которые тут же стали соображать в складчину и отчалили в конце концов в ресторан, но женщина напротив, расстелив постель и напившись чаю, все чаще взглядывала на юную мамашу, с самыми лучшими помыслами и нет-нет да предлагала ей то чайку, то бутербродик, а то и свои руки, чтобы мамаша смогла размяться -- ехать-то долго. Как на грех, солнце за бегущим окном не унималось, светило ярко, совсем по-весеннему, и соседка сладко жмурилась и совсем размякла от живой пасторали -- миловидной юной мамочки, с виду культурной и одетой, прямо скажем, не из дешевых магазинов. Она попыталась завязать разговор с Инкой. Инка уклонилась и, кажется, отказом сумела уязвить назойливую соседку, и та наконец отстала. Легла, отвернувшись. Тут и Инкин сыночек заплакал. Инка не очень уверенно расстегнула кофточку, достала грудь, полную молока и, открыв полностью личико ребенка, прижала к себе, в который раз испытав ужас, как будто смотрела про себя кино, сраженная своим же произведением. Мальчик был чернокожим. И все равно, как ни старалась Инка уберечься от ненужных взглядов, не смогла. Как раз в тот самый момент, стоило ей развернуть малыша, чтобы переменить подгузник с пеленкой, открылась дверь, и вошли один за другим соседи по купе. Она не обернулась даже, но поняла по тишине, неожиданно нависшей, а потом и по брезгливым их лицам, как будто она предала клятву на верность. Но ей уже было все равно. Она положила живой сверточек возле стены, бесстыдно обнажив инородное черное личико, как вызов ее смелости, и вышла покурить в коридор. Апрельский день долго водил солнце, и все еще было светло, когда она вышла из вагона на свежий ветер перрона. В очереди на автобус ее пропустили вперед. Какой-то парень рабочего вида предлагал подержать ребенка, сумки стояли на свободной скамейке. Она вежливо отказалась, каждую минуту молясь, чтобы ребенок не закричал, чтобы ей не пришлось раскрывать его личико, успокаивая. В автобусе, тесном и шумном, ей уступили лучшее место, впереди. И она то и дело взмахивала тюлевой накидкой, боясь, что он задохнется. Раскрывать его негритянское личико -- боялась. И еще боялась его плача и того, что все станут советовать, и еще хуже -- лезть руками к сверточку. В общем, хуже, чем на экзаменах. Потом, когда вышла укаченная автобусом в райцентре, ребенка держала крепче сумок, и снова сумки кто-то подхватил, а потом поставил на сухое место ждать следующего автобуса. Наконец подошел совхозный, из которого высунулась знакомая физиономия водителя, он тут же подхватил ее тяжелые сумки, обрадованно подал руку, подошли и сели какие-то тетки, подозрительно и с любопытством разглядывающие ее, и наконец поехали. Шофер довез ее чуть ли не до крыльца бабушкиного дома. И не успела Инка крикнуть, как делала это все время, когда гостила тут, навстречу уже бежала бабушка, как никогда, родная и желанная. А в раскрытой двери стоял дед, с обожанием глядя на Инкино беленькое юное личико. Бабушка взволнованно протягивала руки к свертку в Инкиных руках, Инка предусмотрительно, предполагая произведенный эффект, жестом, слегка выдвинув локоть, сказала: "Не надо, бабушка, я сама. Ты лучше сумки забери". Наконец она прошла через холодные длинные сени, раскрыла дверь и очутилась в кухне, которую так любила, когда летними вечерами объедалась жареной картошкой, запивая молоком из огромной эмалированной кружки. Дом был натоплен, Инка тяжко вздохнула, пытаясь оттянуть тот последний момент отчаяния ее самых родных людей, и наконец подошла к дивану в большой комнате и положила на него своего негра. Бабушка, как всегда, по дороге, попутно, задержалась на каких-то неполадках в кухне, и дед первым очутился возле Инки. Она оглянулась, глядя на него. Потом испугалась. Лицо у деда побелело, губы стали синими. Он сел в кресло напротив и закрыл лицо руками. Она увидела слезы сквозь прижатые пальцы. Обеспокоенная тишиной почти вбежала в комнату бабушка. По инерции заспешила к дивану, протянула руки навстречу спеленатому комочку и вдруг как будто запнулась. Она увидела черное личико ребенка. Она оглянулась на деда, опустилась на диван. Она увидела, как плачет дед. Это и спасло ее от обморока, который уже стерег, сжав виски. Инка вышла из комнаты. Вышла во дворик. Он был огорожен высоким забором, из-за забора виднелся соседский огород. Сейчас пустой. Инка вынула пачку болгарских сигарет. Закурила. Вспомнила, как в автобусе одна тетка сказала другой: "Посмотри, срам какой. В красных чулках!" Инка усмехнулась. Колготки можно заменить. Можно выбросить. А с этим придется жить дальше. Бабушка вышла на крыльцо. Сказала: "Иннушка, голубка. Иди в дом. Поди голодная". И Инка еле удержалась от слез. В деревне на соседней улице жила еще одна Инкина бабушка. Баба Нина. Бабушкина родная сестра. " Может, к ней сходить", подумала Инка. Но сквозь щелястый забор мелькнула тень, и, легко толкнув деревянную калитку, явилась и сама баба Нина. Бросилась к Инке обниматься. -- Уже куришь -- с какой-то легкой завистью сказала она, словно речь шла об Инкиной юности: "Уже выросла!" -- и укоризненно-восхищенный взгляд. Баба Нина несколько отстранила от себя внучку. -- Ну-кась, дай-ка глянуть. -- Хороша! Вылитая я в молодости. -- Еще раз отодвинулась, желая окончательно утвердиться в вынесенном мнении. -- Бледновата что-то. Учиться тоже ведь силы надо, -- подытожила она. -- Надолго сюда-то -- подхватывая Инку за спину и подталкивая к крыльцу, не переставая, разговаривала баба Нина. -- И чего-то, не сказавшись, -- удивлялась она собственным мыслям. -- Неужели каникулы в апреле Она привычно не ждала ответа, успокоившись своими же словами. -- Приехала, значит, надо было, -- сказала она напоследок, перед тем как войти в избу. Баба Нина с порога зазвенела быстрым голосом, вслух удивившись тишине, не переставая выкликивать сестру Варвару и зятя Васю, скинула резиновые сапоги и, ловко попадая в шлепанцы, на ходу сбрасывая телогрейку, заспешила в комнату, тут же наткнувшись взглядом на спеленутого ребенка. -- Чей же такой -- искренне удивилась баба Нина, переведя взгляд на оцепенелых родных. И осеклась, все поняв. -- Твой! -- то ли спросила, то ли подтвердила собственные догадки, оборотясь к стоявшей сзади Инке. -- Чего-то жарко у вас, -- разматывая шерстяной платок и нащупывая рукой стул, сказала она, вглядываясь в легкий полумрак комнаты и вслушиваясь в трудную тишину, вдруг сказала: -- Да он черный! -- наконец-то сломав жару. И ужас пронзил небольшой этот домик, сравнимый, может, с годами войны или с первого момента узнавания о ней -- потому что никто не знал, чем этот ужас закончится, но все чувствовали только одно лишь горе. Баба Нина, обычно словоохотливая, молчала, как бы собираясь с мыслями. Ребенок все еще неслышно спал, и его никто не собирался распеленывать. Никто не спешил на его покряхтывание и зов, который все сильнее разгорался, было видно, что он сирота. -- Господь милостив, -- сказала, наконец, баба Варя, вытирая концом косынки без усилий стекающие слезы, она подошла к ребенку. Она нагнулась над ним и стала его развертывать, освобождая от шерстяного, байкового одеяла и пеленок -- теплой и ситцевой, и, наконец, он высвободил ручки и, почувствовав свободу, слегка потянулся ими, вспыхивая лучиками черных глаз и взглядывая на странных людей, не желавших понять, что перед ними человек. * * * Баба Нина уже суетилась рядом, зачем-то теребя одеяла и уже с возвращенным жизнелюбием восклицая: "Ой, ой, глянь, дед, какие розовые ладошки, глянь, а пяточки, пяточки, как пятачок у хрюшки, до чего нежные, а сам-то, как гуталин..." Поднялся с кресла дед, не оборачиваясь, ушел на кухню. И Инка пошла переодеться в маленькую комнатку, где спала все летние каникулы вместе с Владой. Ей стало немного легче, потому что свою тяжелую ношу она почти сбросила и поняла, как устала. Но грудь распирало от молока, она ломила и требовала облегчения. Инка, уже переодетая в халат, подошла к ребенку, прикрытому пеленкой, и стала неумело его заворачивать. Бабушка Варя не выдержала Инкиного неразумения, сама ловко сковала его в тугие пеленки, повязала беленькую косыночку на иссиня-черную головку, слегка обнесенную наметившимися завитками, и подала Инке, с лицом нейтральным и с губами поджатыми, и на Инку не глядя, а куда-то в сторону, с печалью. -- Ну и корми тут, -- остановила ее баба Нина. -- Не бойся, не сглазим. Тебя и так сглазили, коль такое учудила. Не от добра. Инка села на стул, стала кормить, испытывая единственное желание: отделаться и уснуть. А еще лучше проснуться и решить, что все с ней произошедшее -- сон или на ее месте был кто-то другой, ну мало ли случаев в жизни Ребеночек ел жадно, причмокивая, старательно, чувствовалось, что жить ему нравится. Бабки молчали. Обе сидели на диване, напротив кормившей Инки. Иногда она улавливала их лица, устремленные не впрямую на нее, но в ее сторону, она не могла посмотреть им в глаза, тоже скользила по верху, будто всматривалась -- что там за их седыми головами. Баба Нина заговорила, когда Инка легла, отвернувшись к стене. Ребенок мирно спал на диване между бабками. -- Ну и что ты собираешься дальше делать. Как жить -- пошла в наступление баба Нина. Раньше Инке нравились ее прямота и ее грубоватый юмор, Инка охотно поддерживала ее в разоблачении соседских слабостей или неосознанной зависти, или просто глупости, как и неудач или невезения, что теперь настигло Инку. -- Баб Нин, -- примирительно сказала Инка, -- я спать хочу. -- Наспалась, -- не собираясь уступать, сказала баба Нина, -- ты даже не знаешь, как теперь называешься. Баба Варя молчала. -- А что теперь будет с ними -- она кивнула в кухню, подразумевая деда, -- ты подумала Ясно, зачем ты прикатила сюда прямо из роддома, понимаешь, что тебе грозит. Им тоже не поздоровится. Головы-то полетят. Бабку твою в одночасье с работы выгонят. Только увидят это черное отродье. А бабке твоей и так досталось. Мать твоя, такая же непутевая, двадцать лет назад с практики Владу привезла. -- Помнишь, Варь, -- обратилась она разгоряченным лицом к сестре. -- Вот так же, как сейчас, помню, как будто и не прошло двадцать с небольшим лет. Вот также вхожу я к своей единственной сестре, -- баба Нина неожиданно и очень искренне залилась слезами и дальше говорила сквозь их помеху, всхлипывая, сморкаясь и сглатывая слезы. -- Вхожу -- май был, как раз перед войной. Вишня вся в цвету. Черемуха разливается, пыхтит, как на дрожжах творимая, обливная, и мать твоя с Васей радостные такие, картошку сажают на задах. Говорят мне: "Ленку ждем. Телеграмму отбила. На днях приезжает". А тут, откуда ни возьмись и мать твоя. Вот также с дитем на руках. Как побитая. Бабка твоя и дед чуть ума не лишились. Тогда ладно. Тогда все война списала. Как раз через месяц и объявили. И Ленка заторопилась грех искупить, сама в военкомат пошла. Сама напросилась. Не знаю, что и лучше. Боялись, чего доброго, с фронта привезет кого-нибудь. Так, Варьк Баба Варя ничего не говорила. Вздыхала. -- А теперь ты, непутевая. Поди матери не сказала. Побоялась. А бабке -- не жалко. Переживай, старая, все равно издыхать. -- Ладно тебе, -- примирительно сказала баба Варя. -- И так тошно. Инка наконец-то уснула, провалилась в тяжелый недол-гий сон. Проснулась от крика ребенка. Поднялась, села на кровати, точно в бреду, посмотрела на ссутулившуюся бабкину спину -- дед лежал у себя, за печкой, не слышный, и заплакала. Бабка принесла покормить ребенка. Сказала сухо: "Чего ж теперь реветь. Раньше надо было. Теперь думать надо. Как выжить". * * * Баба Варя обладала удивительным даром -- понимать чужого, как себя. Вот ведь не имелось у нее такого опыта -- завести ребенка без семьи. Все у нее было, как положено. В свое время -- очень далекое, но тем не менее ничуть не отличающееся от теперешнего требованиями к семье и женщине как более приниженной части населения -- которая всегда и во всем повинна, если что не по правилам, так вот в то время -- еще на заре советской власти -- баба Варя была с 1907 года рождения, деревня та же самая что теперь была нищая, без дорог -- их и сейчас нет, без света и без денег. Жили, как черные рабы, в прислугах и собственным скудным хозяйством. Без грамоты. Читать бабу Варю выучила советская власть. И так она вовлеклась в учебу, что, несмотря на замужество -- такой попался упорный и терпеливый из соседнего села Вася, что и отказать -- ни за что, так вот, даже после замужества, венчания в еще не разграбленной церкви и рождения Елены баба Варя не переставая училась. Вступила в молодежную пролетарскую ячейку, попала на курсы в большой город, потом и вовсе смогла поступить в учительский техникум. И стала у себя в селе учить детей грамоте. Вася уважал всякие железки. Пристрастился к технике, только нарождающейся. Освоил первый грузовик председателя колхоза с фанерным кузовом, а потом пересел за руль трактора. А карьера бабы Вари набирала темп. Перед войной захотела выучиться в институте. Был такой -- учительский, двухгодичный. И его окончила. И стала директором школы. А теперь, когда, казалось, все образовалось у их единственного ребенка, у, в общем-то, хорошего человека Лены, и самой Лене сорок, и им с дедом по шестьдесят, и жизнь в стране налаживалась, стали выплачивать настоящими деньгами зарплату в колхозе... все рухнуло. Она эта знала наверняка. Не нужна гадалка, что ее, как только узнают про негра -- пусть этот негр ей правнук, но ведь родная кровь -- и как только узнают, она тут же вылетит из школы, где она еще работала директором. Баба Варя пекла на печке блины. Дед очень любил блины. Она замешивала их на сыворотке и дрожжах. Тесто подходило все в пузырях, пузырьки лопались с шорохом, и от этого живого звука ей всегда становилось радостно. Ее мучило здоровье деда. Они давно звали друг друга не именами, а прозвищами -- дед и бабка, с тех пор, как Лена наградила их внучкой. * * * Тогда она выдюжила удар, нанесенный единственной дочерью, а дед страдал. И она боялась за него. Все суетные домашние дела она наскоро переделывала, каждую минуту опасаясь, что оглянется -- а деда нет. Может, руки на себя наложит от стыда, может, еще чего надумает -- мало ли что ему взбредет, такому горячему, такому взрывному, ставшему в одночасье маленьким, низеньким, постаревшим и тихим. Тишина была нехорошей, настороженной в себе самой. -- Ну и чего завелся -- спрашивала она его. -- Брось ты возиться с новыми козлами, что ты въелся в них, пусть еще старые послужат, -- усматривая в его остервенелом рвении что-то недоброе, она боялась железок и обходила их стороной, не прикасаясь -- все железное вызывало в ней страх, напоминая почему-то оружие. И в любом музее, где пялились на воинственные мечи и древние стрелы с наконечниками, ей виделись несчастные воины, а среди них ее отец, сгинувший в Японской войне, когда ей было всего шесть лет. И дикий вой матери, узнавшей о его гибели. -- Уймись, -- вновь взывала она к деду, -- иди лучше девочку покачай, пока я ужин состряпаю. -- Ей хотелось втянуть его в любовь к неожиданной внучке, такой не похожей ни на кого из них девочке -- трехмесячной Владе с внимательным блеском темных глаз, в которые невозможно было не влюбиться. И она замечала, как дед ходил возле качалки кругами, заглядываясь на гульливую девочку, тоже следящую за ним с каким-то странным выражением все понимающих глаз. * * * Блины уже подходили, баба Варя достала тяжелую сковороду, смазала кусочком сала, наколотом на вилку. Вылила черпак теста. Лицо ее озарялось жаром печки. Пусть не бросается оскорблениями ее младшая сестра Нина, пусть себя вспомнит. Очень уж похожа на нее Ленка. Только Нинка спаслась от ненужного ребенка. Мать постаралась, молоко носила в город. Доктору очень известному. И помогла Нинке уберечься от позора. Но ведь они-то меж собой знают об этом. Правда, никогда не вспоминают. Память не про такие дни. Память -- она для хорошего. И кричит, чего кричит на девку Девка и так чуть жива. Вон, какая бледная приехала. Такую дорогу. С маленьким. Все бы ничего. Если б наш. Белый. Иногда ей казалось, что вся ее жизнь -- сплошной сон, и лишь редкие вкрапления в виде радостей восстанавливают от поглощающего забытья. Радостью же были самые незначительные мелочи, которые теперь, к ее шестидесятилетней умудренности, и вовсе не представляли никакого интереса. Но в то время, когда она их испытывала, то есть когда, задыхаясь от везения и удачи, ликовало все ее молодое тело, тогда это считалось событием равным мысленному охвату вселенной, какая виделась ей при чтении книг, главным образом географии. Учитель был хорош. А радость доставляла сшитая соседкиной гостьей -- инженером из Петербурга -- шерстяная юбка. Глубокого синего тона, узкая, обтягивающая бедра, сзади складка, а на ней разрез. Когда Варя примерила юбку, ей показалось, что теперь, в этой юбке, она сможет... ну все. Ну, сделать что-нибудь такое необыкновенное, сдать экзамены за седьмой класс, прямо выйти вот так в шикарной юбке к доске, встать гордо и все-все рассказать. Кофточку к юбке тоже удалось добыть, мать достала из кованого сундука всю в кружевах кремовую с сильным запахом нафталина, а когда встряхнули, да расправились кружева и рюшечки, оказалась -- царская. Или еще -- когда Лена с дипломом приехала. Девятнадцать лет, а уже агроном. После девяти классов сама решила учиться в техникуме, далеко от дома. Как ни уговаривали остаться, школу закончить, а там, может, и в институт определиться -- все-таки мать директор школы, человек уважаемый, со связями -- ни в какую. Так и уехала, а они с отцом переживали. Благо зима, какая в колхозе работа Выпроваживала его ехать к дочке, сама-то никак не могла оставить разросшуюся после войны школу. Полный чемодан сала соленого наложит да круп разных, пшенки да гороха, а еще медку, и так с гостинцами и катался все четыре года ее учебы. Душа не была спокойна за нее. Какая-то неустойчивая казалась. И так напоминала Нинку в юности, а та, ясно дело, не вызывала доверия. И к учебе Лена не сильно тянулась. Так, по верхам. Мать, то есть баба Варя, до конца не верила, что выучат ее дочь, назовут специалистом, диплом выдадут, и она привезет его и прямо с порога выхватит из дорожной сумки, и потрясет над низкой головой матери, тоже ведь чувствовала, что не доверяют. А она, вот вам, выучилась. Такая вдруг хлынула радость, аж сердце дрогнуло. Наверно, сердце может остановиться и от радостного потрясения. Ну, справилась, не веря счастью. А через год привезла Владу, трехмесячную. А в июне того же года война. * * * Дед лежал в закутке за печкой. Не мог он выйти, как ни в чем не бывало, протянуть руки к правнуку, сказать -- "Здравствуй! И живи. Я помогу тебе стать человеком". Он понимал, что не так, конечно, но что-нибудь в этом роде он обязан был думать и делать. А вместо всяких приветствий -- его немота. От шока, им переживаемого, он не мог говорить. Он даже пробовал звать бабку, сказать, чтобы валидол поискала, но получался шепот. А встать, как обезножел. Разве он в каком страшном сне видел себя теперешнего, прадедом негра! И если бы кто пошутил над ним в молодости, ввернув что-нибудь эдакое насчет черномазого отродья, он бы смеялся вместе с тем чудаком. По сути, вся его внешняя бравада -- он любил пошутить, незлобно поддеть какого-нибудь бедолагу, любителя выпить, -- показная благополучность, за счет жены, Вари. Потому что ее въедливость, чем бы она ни занималась, ее тяга к учебе и его меняла. Нельзя сказать, что он был шалопут какой-нибудь. В свое время, еще до революции, четыре класса окончил. Не все в деревне умели в ту пору читать и писать. А он, из большой семьи -- сестер и братьев -- всех детей восемь, из них один он к учебе приладился. Как и многим, в школу зимой не в чем было бегать. А чтоб ловчить, выжидать очередь на лапти да онучи, не каждый был горазд. Кроме Васи. Хотел понимать, что другим известно. После четырех классов можно было осилить церковно-приходское училище. Но в него -- надо было из дома уезжать. А кто работать будет Землю обрабатывать, братьев-сестер кормить Так и застрял, но считался грамотным в их добротной деревне. А потом революция грянула, в деревню грамоту стали насаждать. И он гордился, что вначале на лошади, дальше -- настоящим шофером возил председателя колхоза, присланного из райцентра. И считал, что ему в жизни знаний в самый раз. А потом -- в Варю влюбился. Она с другого конца деревни, вместе не играли, ну, знал, есть такая среди остальных, тогда молодежи в деревнях -- что семечек в подсолнухах. Как высыпят все на круг, как заведут частушки, кто позабористей, да одна перед другой, да под дробушечки -- загляденье. Но встретился он с ней не на празднике. В буднях. Колодец у них решили чистить. А мать стирку затеяла. И он вынужден был на другой конец -- даль немалая, за водой ходить. И тут как раз она. Стоит -- юбка на ней колышется, кофта на груди трепещет, в яркий цвет, и глаза пронзительные. У девок ее глаза. И все. Пропал Вася. А скромный был. Никого еще и не обнимал по-настоящему, только мечтал да заглядывался. A Варя как бы сама призвала, что, мол, смотришь, точно намагниченный, приколдованный, давай, говори что-нибудь. Что-то вроде произнесенных слов почудилось Василию в тайном призыве Вариных глаз. А может, вправду она их произнесла, только к собственному изумлению, на свидание ее позвал. Приходи, говорит, сегодня к оврагу, как стемнеет. Придешь -- и смотрит, точно приговора ждет. Наверно, не то он сказал с первого-то раза и не был ловок, подавая ей ведро и расплескивая его, так что она отскочила, смеясь, и солнце билось в воде, как будто специально отвлекая их от неловкости, только сильнее всех промашек и помех было его лицо, которое никак не хотело уворачиваться от Вариного, и такое на нем изумление, и восторг, и смущение, что и Варвара с того его взгляда сделалась вдруг для самой себя необыкновенной, из другого мира, не их, не деревенская. И она поплыла от него, покачивая бедрами, одной рукой придерживая коромысла, точно пава из сказок, и он еще долго стоял, очумелый, глядя ей вслед и начисто забыв, зачем он здесь, возле ее колодца. Но весь любовный угар, переживаемый всеми, кому юность отпустила его бессмысленность и мудрость, и теперь, спустя сорок лет, так и воспринимался, так и виделся чем-то небывалым, каким-то всплеском вспыхнувшего сознания -- оно раз и навсегда зафиксировало яркие картинки первой их любовной встречи. Не следующие, когда уже и целовались, и обнимались, и успокоились, заручившись обещаниями, а именно та у колодца, самая пронзительная от внезапности и мгновенной готовности принять судьбу. И все равно, и первые встречи, и даже скорая женитьба не шли ни в какое сравнение с последующей их жизнью, когда вынужденный приглядываться к другому существу, он вдруг обнаруживал достоинства, о которых никогда прежде не задумывался. Варвара при своем вроде бы покладистом характере смогла убедить его поселиться отдельно не только от его разномастной родни, но и от своих, в общем, тоже чуждых ей по обживанию этого мира. Отделились не сразу, но начавшееся в стране брожение новой жизни, с поиском жаждущих учиться и просто совершенствоваться -- агитбригады, колхозы, все это пришлось по душе Варваре, принявшей перемены в стране и сумевшей использовать их себе на благо. Уже с родившейся девочкой Леной она не испугалась предложенной учебы и рискнула, оставив молодого мужа и дочь на попечении своих родителей, уехала в город, чтобы выучиться за два года в Учительском институте на первую учительницу, рожденную их деревней, из простых крестьян. Вернувшись, она выхлопотала себе пристройку при школе и вскоре стала директором в этой же школе. А Василий -- возил председателя сельсовета. Несмотря на скромность Василия, трудолюбие и семейная жизнь своим домом с образованной женой меняли его. И он замечал за собой внутреннюю гордость не за бойцовскую мощь, в драке, как это практиковалось среди молодежи, и не за достаток в доме, теперь это не поощрялось советской властью, а за другое богатство, за неслыханно грамотную жену, каких в их роду не водилось. Старания его Варвары были удивительные. Ее вечернее сидение за еле мерцающей коптилкой, ее постоянная забота о новых книгах, которые она заказывала через местных активистов, и те, приезжая из города, выполняли ее просьбу, и ее желание выглядеть, как бывшие господа -- те еще оставались, еще не все отобрала у них новая советская власть, и сияя блестящей шубкой лисы или зайца, переливались их прямые спины на фоне заснеженных аллей барской усадьбы. Все еще было зыбко, ненадежно в мире их времени. Но это на улице или в начальственных кабинетах. И совсем иное измерение приобретала жизнь за порогом своего жилища, где господствовали другие правила -- борьбы или согласия между мужчиной и женщиной. Правила эти не были столь переменчивы, как законы внешней жизни. Они существовали в потаенных пещерах сознания. И по заведенной традиции Василий не склонен был усердствовать, завоевывая расположение жены, пусть и желанной, но ее особенность, непохожесть ни на чье поведение в их среде поначалу пугали его. Ее повелительный жест или уверенный тон. Позже, приглядываясь к ее жизни, так не похожей с его, и ему на зависть неспешной устраненностью в чистоте и увлеченности книгами, он понимал, что собственную судьбу не одолеть и, видимо, пожизненно придется тянуть тяжелую лямку, отдыхая красотой Варвары и уверенностью, делавшую домашний свет равный дневному, живому, солнечному. И он стал безропотно и с каким-то превосходством над собой вчерашним прислуживать своей госпоже, своей учительнице, в душе возвышаясь над сельчанами. У них не имелось той высокой цели служения собственной жене, а потому и себя они не ощущали непривычными людьми, шагнувшими в новом веке в новую жизнь, прогрессивную. Из бедной мазанки с соломенной крышей они наконец-то смогли перебраться в настоящий домик, пусть и небольшой, рядом со школой. Дочерью Леной тоже занималась мать, Варвара, он мог лишь издали наблюдать педагогические приемы своей любимой женушки, которые, впрочем, не очень действовали на самостоятельную дочь. И потому, невзирая на их обоюдное нежелание, она все-таки уехала поступать в техникум, в соседний район, не пошла по стопам матери, не захотела сделаться учительницей. И как-то так закрепилось, что вся тяжесть бесконечного сельского труда легко определилась за Василием. Так и должно быть, только в деревнях не все мужики отличались прилежанием на любых работах. И если и трудились, выпахивая свои наделы да разбрасывая навоз, да латая худую крышу или подправляя плетень, то как бы не для себя, а от необходимости в этой проклятой и тяжелой жизни. Молодые, те которые не спивались, уезжали в город, всем хотелось чистой одежды и других отношений -- цивилизации. Но и деревни еще не оскудевали. Образовывались семьи, рождались дети. А вот Варвара больше не родила, хотя Василий так мечтал о сыне. Хозяйствовал Василий с удовольствием, но главным в его мужской семейной жизни была гордость за жену. Втайне он завидовал ее желанию учиться. Она каждый год выезжала в город на какие-нибудь курсы повышения своей профессии. И выглядела совсем городской. С роду не водилось за ней, чтобы в телогрейке или простоволосая. Всегда с утра делала хитроумный пучок, жгутом свивая русые пышные волосы, любила духи, привозила из города и умеренно пользовалась, еще очень любила туфли на каблучке, и они так шли к ее стройным ножкам. Василий всякий раз смотрел на нее, стоило ей принарядиться и выйти во двор, где он уже что-нибудь прилаживал к дневной работе, если было время, а она уходила в свою школу, и он смотрел на нее, как будто впервые видел -- так она всякий раз удивляла его чем-то не примелькавшимся. То слово какое-то новое скажет, в журнале вычитала, то пройдется по-особенному, ставя ножки на каблучках, как у актрисы в кино, вгоняя его в стыд, он чувствовал, что будь она где-нибудь в городской среде, то подобрался бы ей под пару какой-нибудь ученый. И он смущался за ее к нему привязанность. Но все эти молодые дни пролетали быстро. В стране установилась советская власть, и он по причине молодости не хлебнул пока никакой войны, и к его радости стали завозить и на их землю механизацию, и Василий стал осваивать первый трактор. Работа не сравнима с шоферской, тяжелая и грязная. Но зато он стал самым необходимым в родном колхозе. Мало-помалу присоединялись к нему одногодки, которые, как и он, обзаводились своими семьями, рожали детей, уже не посмеивались над тяготами и проблемами взрослых, иронизируя и над Василием, рано женившимся. * * * Баба Варя забеспокоилась, ей показалось, что деда нет, и она ринулась в заднюю за печкой комнату, где, она знала, он должен был лежать. Он и лежал, прикрыв глаза, но не спал, она видела. -- Ну, чего ты, дед, -- ласково заговорила она, совсем непривычно обращаясь к нему, как к маленькому. -- Ну, выйди, сейчас молока с блинами попьем. Ты же просил блины, -- просительно говорила она, протягивая на всякий случай сердечные капли, ими пропах дом. ...Он не хотел выходить из своего спасительного закутка, так бы и лежал, желая одного -- впасть в забытье и не просыпаться. Не хотелось ни о чем думать, все думы приносили острые уколы в грудь, как бы подтверждая его опасения. За то короткое время, как вошла к ним с его правнуком Инка, ему показалось -- изменился мир, в котором пребывал он, вполне приспособясь к его лишениям и радостям, вполне ощущая некую опору и не только в собственной силе шестидесятилетнего мужчины, двадцать лет назад контуженного на войне с немцами, считавшегося победителем и гордостью села, отца сорокалетней Елены, дедом трех девочек и самое главное -- мужем своей жены Варвары, которой гордился он уже не втайне, прячась от снисходительных улыбок незадачливых мужей, чьи жены были либо непутевы, не чураясь каждодневного стаканчика самогонки наперегонки с мужьями, либо вкалывали в их доблестном совхозе, вставая ни свет ни заря к совхозным коровам и, надрываясь, пахали на работе и дома, совсем изменив облик женщины, превратившись в нечто пугающее ранней старостью, обилием морщин, негнущимися руками и жилистыми икрами, мелькавшими из-под ситцевых подолов. Были и другие женщины, и он одобрял выбор мужиков, который пал на модненьких, знающих себе цену в любом возрасте, местных интеллигенток. Их было немного: две врачихи из фельдшерского пункта да несколько учительниц в школе, да библиотекарь, да агроном. Вот, пожалуй, и вся красота местной жизни. Но выше всех по значимости и умению ощущать себя достойно и даже величаво была, конечно, его Варвара. Он считал, что все они подражают его жене, и даже возраст не смущал полного внутреннего превосходства мужа. Возраст даже усиливал ее значимость, придавал речам ее плавным и утешительным, жестам осмысленным и скупым, походке, не потерявшей девичьей легкости и чуть горделивой, значимость, наработанную годами почтения и власти, заставляя всматриваться в который раз с немым восторгом -- откуда в этом захолустье смогла народиться и выстоять такая невидаль Но Василий знал, что мощь тайного и явного превосходства будет длиться недолго, будет порушена крошечным чумазым человечком, который разрушит уютный и добротный мир, созданный долгими годами трудов и размышлений. Час назад мир этот рухнул -- Василий знал это наверняка, знал он и людскую зависть, копившуюся теми же десятилетиями все тех же преждевременно состарившихся ровесниц жены. Он вспомнил радостный всплеск двадцатилетней давности, всплеск уничижительных взглядов всей деревни, когда двадцатилетняя Ленка вместе с дипломом агротехника привезла Владу, трех месяцев от роду. И как они с Варварой, сроду глядевшие распрямленно и властно на мир, вдруг съежились, увидев презрительные и любопытствующие взгляды, тоже смело обращенные к ним. Война спасла всех. Лена добровольцем ушла на фронт, Василий тоже отправился воевать, и в опустевшей от взрослых деревне некому стало возвышаться друг над другом -- все занялись выживанием и собственным горем. Варвару назначили директором школы. А потом вернулась Ленка с мужем-полковником, грудь его нового кителя была увешена наградами, а Ленка уже носила Инку в оттопыренном животе. Василий по контузии вернулся в 43-м, сходу впрягаясь в колхозный воз и домашний -- маленькой Владе требовалась прислуга. И он добровольно и с огромной охотой стал eе нянькой. И необыкновенную красоту, и ум, так напоминавший Варварин, и доверчивую ласковость -- все это любить не составляло труда, а радость раскрепощала вольные мысли об ее будущем. И потому с такой неохотой они отдавали Владу в новую семью Елены. Сразу после войны уговорили молодых, задержали у себя Владу, до рождения следующего, тем более зятю-полковнику службу обещали за границей. А задержав еще на пару лет свою любимицу, еще с большим рвением принялись баловать ее и учить уму-разуму. С пяти лет Влада уже бегала по бабкиной школе, как по собственному дому. Умудренная опытом многолетнего материнства да столько же учительства, баба Варвара не уставала дивиться на внучку. В столь малом возрасте Влада ни в чем не желала уступать старшим девочкам, с которыми увязалась в первый класс, и теперь с жаром, от души, с каким-то страстным рвением не могла оторваться от букваря и учебника по арифметике. Ее тетради лежали аккуратной стопочкой на столе, который разделила с ней бабушка -- теперь и ее учительница. Влада выклянчила, и ей купили школьное платье с белым воротничком, и настоящий школьный портфель, и к новому году бабушке-директору пришлось убедиться в преданности внучке школе и грамоте и вписать в классный журнал. А еще она любила сказки. Понимая, как бабушка устает за большой школьный день, Влада, освободившись от уроков, несла очередную книжку со сказками деду, заставляя его читать по несколько раз кряду. "Зачем тебе слушать про "Серую шейку", если я и то уже запомнил ее", -- всякий раз говорил ей дед. Какие образы мнились ей в звуках дедушкиного негромкого голоса, что мерещилось в картинах, нарисованных ее пятилетним воображением, знала одна она, не обсуждая и не задавая вопросов, она широко раскрытыми глазами еще долго смотрела мимо деда, его пепельной поседевшей головы, мимо небольшого окна, устремленного в школьный сад, заметенного снегом, предвкушая судьбу, сулящую ей упоительную, яркую жизнь. * * * Надо было подняться, несмотря ни на что, и выйти на кухню, и встретиться глазами со средней внучкой Инкой, чтобы понять ее нелепый шаг -- рождение черного ребенка. Наконец втроем они сели за стол. Не поднимая друг на друга глаза, каждый старательно разглядывал узоры на горячих блинах и вежливо пережидал, когда кто-то тянулся за сметаной. Чувствуя растущее напряжение и опережая деда, баба Варя, как бы, между прочим, расспрашивала Инку о доме, о матери, и наконец нащупали самую выгодную тему -- про отца Инки, который официально развелся с матерью, чтобы жениться на молодой. "Деньги-то хоть дает" -- потеряв всякую заинтересованность, расспрашивала баба Варя. "Ты что, баушк", -- бойко говорила Инка, и дед слегка встрепенулся, словно Инкин беспечный голос разбудил его память об Инке-школьнице, приезжавшей с Владой на каникулы. И, как во сне, ему виделся жаркий день и эта кухня, залитая солнцем, и их веселые головы -- Владиной -- темной, не в их масть, и Инкиной -- светлоголовой, какие украшали его любимую жену Варвару и его самого. И вот сидели они вкруг внушительного стола, заставленного, как на свадьбу, всеми дарами своей земельки, макали, как и теперь, янтарные с капельками масла блины в густую сметану. Инка хохотала, запрокинув русую свою головку с вечно всклокоченными волосами, никак не желавшими послушной прически. И он удивился мощной красоте и их юных, благородных лиц, и яркости глаз, а еще контрасту Инкиной белейшей, сравнимой со сметанным цветом, кожи, никогда не загоравшей и так выделявшей ее среди прочих, гонявших под летним солнцем до черноты пропеченных, и глянцево-шоколадной сестры. "Какие разные", -- подумалось тогда ему, и неожиданно обе взглянули на него одинаковой зоркостью глаз. И теперь Инка сияла молодой белокожестью, с оголенными красивыми руками, вся в блеске юной недовершенности, беззащитности. Дед опустил глаза, не в силах проглотить блинный ком, резко поднялся и ушел к себе. Баба Варя не шелохнулась. Он лежал, отвернувшись к стене, ему не хотелось ни о чем думать и ничего представлять, но никак не уходила стоявшая перед ним немая сцена не влюбленной пары, а гнусного блуда, двоих -- его белокожей Инки и черного наглого негра, польстившегося ее благородным телом. Сравнивая внучку с дочерью, которая двадцать с небольшим лет назад вот так же явилась на родной порог, с незаконнорожденной Владой, дед Василий уже не гневался на дочь, слава Господи, что тогда в нашей стране не околачивались негры, не то, принеси она черного, гнить бы им с Варварой за колючей проволокой за связь с нежеланными иностранцами. В чем они провинились перед тем же Господом, почему они одни! подумать только, одни заполучили от дочери нагулянную внучку и теперь вот от внучки черного правнука. Вот ведь война: кому наказанье, кому спасенье -- спасла их тогда, в 41-м. И Ленка помчалась в военкомат от собственного позора, не сумев заполучить в мужья большого человека, руководителя района. Где уж она с ним столковалась, чтобы брюхо набить, так и не выдала, бросила трехмесячную Владу да и уехала воевать, а вскоре и его забрали, тоже ведь с радостью ехал воевать, как будто мстил за брошенную дочь, все благополучные являлись кровными врагами, с которыми он решил бороться до победного. Благополучными были, конечно, немцы, наши-то вшей кормили в окопах, и всех было жалко, как и себя. Дед Вася и на следующий день почти не вставал со своего топчана за печкой. Баба Варя не знала, кого ей жальче: Инку или мужа. О ребеночке никто не пекся, он и не беспокоил, словно давал подышать своей родне последние часы перед людской немилостью, которая поджидала за порогом их дома. В дом рвались соседки, их не пускали. Ссылались на нездоровье матери и дитя. -- Ну, хоть глазком одним глянуть на младенца, -- простодушно просила соседская Люба, Инкина ровесница, -- ну, Варвара Петровна, ну одним глазком. Инка тоже затаилась и, как и дед, коротала дни в своей комнатке, которая принадлежала им с Владой во все школьные каникулы. Второй день пришелся на воскресенье. Еще ничего не прояснилось, насколько Инка рассчитывает пробыть здесь, как-то всем было ясно, что Инка укатит, а ребеночка растить деду с бабкой, и как не деликатничала баба Варя, как ни пыталась защитить хотя бы в мыслях свою непутевую внучку, нет-нет да вскидывала глаза в надежде хоть что-нибудь выведать. "Господи, лучше б наврала, а я бы, и не веря, все же распутывала ее фантазии, пробивалась бы к какой-нибудь логике". Как всякая женщина, она жалела Инку, чувствуя неукротимость внезапных порывов, когда вдруг та, ни с того ни с сего, вскакивала в дождь ли, в промозглые утренники с желанием идти за грибами или ягодами в лес. И никакая сила, ничьи доводы не могли пересилить ее устремлений, казалось, навязанными неведомым уговорщиком, только что надиктовавшим ей свою волю. И приходилось уступать, как правило, выручал внучку дед, потому что слыл безотказным в детских желаниях. Баба Варя тогда не очень задумывалась о том, что потакала в капризах, а откуда бы им взяться -- все внучата росли крепкими и сноровистыми, не было причины укорять их, вот только внезапные вспышки нетерпения, когда, казалось, не имелось у девчонки мочи справиться с чем-то в своей душе. И от парня отбивали после восьмого класса всей семьей. Вот так же нашли письмо Инки к парню, а парень уже срочную отслужил, может, с лица-то и неплохой, но в деревне не скроешься. И выпивал, и к работе не шибко тянулся. Может, и не педагогично поступила Варвара Петровна, прочитав выпавшее из-под подушки послание своему возлюбленному, только, зная безудержность внучки, самолично отвезла ее в город, сдала с рук на руки матери, невзирая ни на Инкины слезы, ни на угрозы -- больше никогда и ни за что не приезжать к ней. -- И не надо, внучка, обойдемся, у нас другие есть, не чета тебе, -- бесстрастно выговаривала баба Варя, и в ее глазах еще стояло то послание, где обещалась "любовь до гроба" этому глупому лбу от ее хорошенькой, похожей на ангела внучки. Может, она и писала ему из города, только от одиночества он не страдал, так что все вскоре затихло, но слово Инка сдержала и до сегодняшнего дня не показывалась у них, так сильно была уязвлена. Инка и я Инка позвонила мне, мы в тот раз обе оказались в Рязани. "Ты надолго" -- спросила она. "Недельки на две точно", -- сказала я, чувствуя за вопросом не обыкновенный треп. Так и оказалось. "Слушай, -- сказала Инка. -- Поехали со мной в деревню, к моей бабке. Заодно посмотришь моего сыночка. Он в этом году в первый класс пойдет". И вот мы втроем, я прихватила свою Иринку, ей тоже предстояла школа, и моя мать с трудом отпустила ее. "Такая дорога, народищу кругом, не ближний свет, да и что она там забыла", -- сказала она мне. Но моя дочь не противилась, и мы собрались в тот же день. И вот мы едем. А Инка рассказывает про злополучную дорогу, которая везла ее семь лет назад с новорожденным. Дорога, о которой с предубеждением накануне говорила Инка, предсказывая утомительное ничегониделание, ничуть не оправдалась. Отчасти потому что Инка, не умолкая, пересказывала семилетние свои тревоги, когда впервые везла по этой дороге новорожденного Тимоню. И даже когда она вдруг замолкала, мне чудились в ее недоговоренности всплески отчаяния и собственной укоризны, на которые так способны женщины. Изредка, когда внешняя ее немота становилась и для нее тягостной и когда она проваливалась в собственные немолкнущие осуждения своего непутевого материнства, она с каким-то сумасшедшим восторгом прижималась ко мне или отчаянно с маху обнимала, она сидела напротив, уткнувшись душистым носом в шею, за волосами, отчего становилось щекотно, и я невольно впадала в почти забытое детство, когда нам было по десять. Иринка моя, отвернувшись к окну, с удовольствием поглощала невиданные пейзажи, скудные растительностью и отсутствием людей, иногда она начинала тихонько напевать назойливо прилетевшую мелодию и видно было, как хорошо ей просто ехать куда-то, ничем не обремененной, в надежде на сколько-нибудь хорошее. Я, предоставив Инке добровольно распоряжаться собственными откровениями, не пытала ее расспросами, не осаждала запоздалым любопытством, его почти не было, потому что все, что могло случиться между мужчиной и женщиной, я испытала и немножко знала себя в необузданной опрометчивости, когда летишь, сломя голову, потрясенная раздирающими тебя страстями или чтобы просто утолить невесть откуда взявшиеся желания или сомнения, будоражащие и не дающие ни на чем сосредоточиться. Я была уверена в ее внезапной влюбленности в этого негра умопомрачительной красоты, как передала мне наша общая школьная подруга: "Я ведь видела его, видела, -- говорила она мне спустя год после рождения Тимони, -- когда весь наш класс уже знал об Инкином негре, -- я только приехала в Москву, только документы подала в институт, а Инка уже поступила, в МГУ экзамены раньше, и мы почти столкнулись с ней возле центрального телеграфа на Горького. Я прямо обалдела, смотрю -- наша Инка, а с ней негр в ослепительно белых брюках и такой же рубашке, весь, как снегом залепленный, высокий, и весь спортсменистый, на баскетболиста похож, тоненький и ноги -- стр-ой-ные! Он их так выбрасывает, как рисуется, и -- черный! И я пока шла, на Инку уже не глядела, только на него, а когда поравнялись, кругом толпа, она смотрит только на него, и меня, ясное дело, не замечает. И я рассмотрела его вблизи, хоть и недолго, но он на негра-то не похож. У него нос, глаза и, вообще, лицо -- все кукольное, а в глазах блеск и голова такая аккуратная, с этими замшевыми волосами, совсем коротко подстриженными, и только когда у него взлетали руки -- он что-то рассказывал, эти розовые ноготки и кожа на ладонях, такие трогательные, как у настоящего человека", -- добавила она. Инка и теперь не спешила выкладывать свои соображения насчет негра, я же в свою очередь смогла спросить только имя. "Ричард", -- сказала Инка. Но чувствовалось во всей ее внезапной задумчивости, как будто она вовсе выпадала из реальности, какое-то внутреннее беспокойство, она вынимала из дорожной сумки игрушечную машинку красного цвета и, отставив ладонь, вертела ею так и эдак, как будто пыталась рассмотреть сквозь лакированную красноту свою яркую, как пожар, любовь, когда она зачала Тимоню. Мне же не терпелось посмотреть на ее мальчика. Мне вовсе не хотелось будоражить ее память, мне не нравилось, когда она становилась непохожей на себя, на ту, которую я любила в юности, потому что, оказываясь рядом с ней, ощущала невероятную уверенность в себе, отметая сомнения, следовавшие за мной по пятам, в любых вопросах. Наверно, это эгоизм -- находиться в окружении успешных и удачливых людей, не напрягаясь получать все то, что достается им -- ибо им ничего не стоит быть милостивыми. По крайней мере, тем, кого знала я. Инка как раз и относилась к таким везунчикам. И не только потому, что ей выпадали частые удачи во всем, к чему она прикасалась. Наверно, она была рождена для удач. Задумана кем-то. Ее стремление все знать, ее умение все воспринимать, и ее жажда реализовывать то, что она усвоила. Внешне она похорошела. Слегка похудела, и если в школе лицо ее напоминало пышный оладушек, и все в ее лице как-то не было отточено, в том-то и была некая приятность, в ее миловидности, которую она по-своему украшала, волосы поднимала дыбом, начесывала, как было модно, брови выщипывала и глаза подводила черным карандашом, от чего лицо ее становилось кошачьим, то сейчас черты лица ее обозначились резче и глаза стали более внимательными, и все будто обострилось, волосы она выкрасила в яркую блондинку, и на нее оглядывались молодые парни. Одевалась она еще ярче, чем прежде. Я смотрела на нее, как смотрелась в зеркало, мне понятны были и ее мечты, и ее воспоминания, и заботы, и совсем не хотелось, чтобы она вот так незряче и отчужденно от всего замирала, уставясь в несуществующую картину боли или неудачи. -- Инка! -- возвращала я ее к себе, -- ты ведь не сказала, как попала в Воркуту, ведь ты вроде на Камчатке жила после учебы -- Да, -- удивленно посмотрела на меня Инка, как будто не я, а она спрашивала меня о далекой, виденной лишь в кино Камчатке. -- Ну, -- подталкивала я Инку к рассказу о невиданном крае. -- Да, -- махнула она рукой, -- все не так, как мне хотелось. Ну почему мне не везет -- в сердцах сказала она. -- Поехала по распределению, там Институт Вулканологии. Перспектива. Я уже тему себе приглядела. Кандидатский минимум сдала. А тут он. Я молчала, кое-что, конечно, слышала об ее новом романе и муже. Я не знала деталей, как, например, они увиделись, если он работал в Воркуте, а Инку привез с Камчатки. -- В командировке, -- сказала Инка. -- Очень даже на меня похоже. Иду, гордая и ничья, а через минуту -- полоненная и смиренная. Не знаю уж, как он, я-то по уши влюбилась. Как умею. Ты знаешь меня. Он оказался женатым да еще с ребенком. Про своего сыночка я не спешила сообщать. В общем, год длился его развод. Он же москвич. Все жене оставил. А в Петропавловске ему нечего делать. Он мужик -- весь в карьере, в своем деле. Ну, а я Наверно, устала в одиночестве. Да и такая даль Камчатка. На большую землю раз в пятилетку выбираешься. Я сыночка своего видела всего два раза. Когда институт окончила, и когда ему пять лет исполнилось. С Камчатки летела. И он мне, и я ему -- чужие. Она замолчала и снова погрузилась в незнакомую мне задумчивость. "Скорее бы приехали", -- подумала я, уже жалевшая о таком невеселом мероприятии, на которое я так опрометчиво согласилась. * * * По мере того, как мы проезжали остановки одну за другой, все Инкины воспоминания были повторением ее дороги, по которой она везла сюда десятидневного Тимку. Вот тут она отказала назойливой попутчице в ее домоганиях посмотреть на Инкиного ребеночка. А тут Инка распеленала его, и вошли мужики -- соседи по купе -- и увидели ее негритенка. -- Я, если честно, стесняюсь его, -- сказала Инка, глядя мне прямо в глаза. -- Ты меня понимаешь К концу нашего пути я наконец-то поняла, зачем Инка позвала меня с собой. Ей хотелось рассказать свои сомнения, которые мучили ее все семь лет. И для этой цели я подходила лучше всего. Она почему-то считала, что я пойму ее. Именно пойму и разделю ее печаль по ее странной судьбе и судьбе сына, ею обездоленного. Напитавшись за долгую дорогу Инкиной горечью, я, видимо, тоже напоминала ее поселившейся тишиной, и даже моя Иринка, прослушавшая наши тревоги, тоже притихла. Уже не пела и ни о чем не расспрашивала. В гостях -- Ба-ашк! -- по-детски крикнула Инка в лицо закрытой калитке за сплошным забором. И, удивительно, ее услышали, раздались голоса и топот детских ног, и тяжелый -- уставших. Калитка открылась, и мы застыли друг против друга. Когда открылась калитка Варвара Петровна меня узнала, хотя видела маленькой, когда приезжала к Инкиной матери и всему их семейству в гости. И я, конечно, узнала ее, но весьма отдаленно, просто потому что знала наверняка, что это она. И не она вовсе мгновенно завладела моим взором, а маленький негритенок, оказавшийся среди нас, как редкая игрушка. Весь он был миниатюрный, ростом с мою Иринку, очень красивенький, с удивительной, не нашей грацией, гуттаперчевый, так что даже остановившись, его тело не изображало истукана, а было вертко и в застывшем движении, точно песня, прерванная нечаянно со все еще звучащей музыкой. Секунду мы все смотрели друг на друга, потом Варвара Петровна и Инка бросились обниматься, я все еще не могла отвести глаз от Тимони, а Иринка с деловитым видом смело взяла его за руку и очень таинственным голосом, чуть наклонившись к нему, что-то зашептала, заговорщески открывая свою сумочку, в которой ей больше всего нравился щелкающий замочек, и щелкнув им пару раз для большей значимости, быстро повела его в глубь сада, нимало не смущаясь новизной обстановки -- главное, был сообщник в ее играх в стекляшки и бусиринки, которые она дома, в бабушкином саду, закапывала в землю, выкладывая из них узор и накрывая случайными листьями, чтобы раскрыть в блеснувшем солнце, залюбовавшись миллионами отраженных картин, воспроизведенных разноцветными стеклышками, счастливо сияющими. Они играли с ее двоюродным братиком Мишкой, которого она любила самозабвенно, слушалась безоговорочно и всегда старалась держаться к нему поближе -- чтобы ощутить энергию его умного тела, исходившего неугасимой фантазией, но "бусиринки" припрятывала, по-партизански храня молчание. Если недоверие вдруг прокрадывалось в честную Мишкину душу, и она, чувствуя, что он правильно определит неприятеля, становилась похожей на опереточных актрис, которые при любых обстоятельствах, знай себе поют, начинала как бы про себя мурлыкать отвлекающие мелодии, вконец настораживая Мишку, и наконец разгоралась настоящая битва, где никто не хотел уступать, и тут на помощь неслись взрослые, которых в доме у бабушки всегда хватало. И сейчас они с Тимоней дружелюбно направлялись вглубь чужого для Иринки сада, увлеченно разговаривая, и ни разу не обернувшись, пока мы входили в дом. * * * Варвара Петровна плакала, чувствовалось, как она натерпелась и как тяжела ей Инкина ноша, на нее перекинутая, и какая она уже старенькая, седая, с жиденьким узелком волос на голове, и глаза ее, очень внимательные, уже не держали былую строгость, с которой она помнилась мне, и отсутствие, как мне помнится, белого торжественного воротничка. В доме держалась прохлада. Очень скромно, в просторной комнате все старое, под стать хозяйке: диван с потертыми боками, плед с Инкиной детской кровати, стол круглый, деревянный, под скатертью выцветшей, на окнах белые крахмаленные занавески, на полу домотканые половички, пестренькие, освежающие всю комнату, веселя ее. Инка с ходу прошла в маленькую комнату, как я поняла, в которой она жила, когда приезжала сюда. Теперь она принадлежала Тимоне. Варвара Петровна оставила нас, чтобы спустя пять минут накормить сезонной окрошкой и молоком от соседской буренки. За столом почувствовалось скромное их житье. Кастрюльки были маленькие, хлеба и молока -- в обрез. Мы с Инкой выложили городские продукты: несколько сортов душистой московской колбасы: докторской и ветчинно-рубленной и полукопченой краковской, да увесистый кусок вареной грудинки, головку голландского сыра и весь набор дефицитных продуктов, за которыми и в Москве надо было отстоять очередь. Варвара Петровна смотрела на аппетитное изобилие, не шелохнувшись, сложив маленькие уютные ладони одна в другую и скорбно глядя отсутствующими сухими глазами. Потом посмотрела на нас с Инкой: -- Ну, где ваши детки, надо бы их позвать. Или ты сходишь сама -- спросила она, глядя на Инку. Инка вскоре вернулась с детьми. Иринка уверенно держала за руку Тимоню. Чувствовалось, как им хорошо вместе. И все-таки Тимоня держался при нас несколько отчужденно, как будто не доверял нам. Он удивленно разглядывал разложенные на столе яства -- ему явно не терпелось попробовать, но он выжидательно смотрел на бабку, не слыша ее разрешения. И наконец она сказала: "Бери, это тебе мама привезла". И он, уже весь во власти набежавшей слюны и ни на кого не глядя, принялся пробовать все вперемешку. Иринке мясное изобилие не было невидалью, и она со скучным видом то и дело посматривала на подоконник, где вымытые и крупные дожидались кого-то спелые, черные вишни, она считала -- ее. За столом разговор перескакивал с одного на другое, Инка pаcсказывала про обильные красоты Камчатки и бесконечные просторы крайнего Севера. Вообще-то, при всей признательности Инке за то, что она есть и что она выбрала меня в наперсницы, я невольно стала свидетелем чужой драмы, которая почему-то задевает настолько сильно, что остается в памяти и сознании, хотя никаких уроков из всего, с чем мы сталкиваемся, мы, как правило, не извлекаем, а воспринимаем как один из эпизодов подаренной жизни, сродственный приобщению к культуре -- чтению или просмотру спектакля, различимый разве что более тесным сообществом в момент просмотра той или иной картины жизни. Вот и сейчас я присутствовала на одной из таких довольно печальных пьес, предоставленных жизнью, конечно, для моей Инки и ее семьи, я же не настолько могла проникнуться теми трудностями, горестями и надеждами, связанными с неожиданным поворотом событий, которые так перевернули, казалось бы, везучую судьбу этого дома. Кощунственно было бы утверждать, что я ощущаю их беды, как собственные, хотя видеть чужую драму и как-то внутренне отгородиться от нее, трудно. И вот я, как только открылась калитка, словно шагнула в мир нереальности. Пожалуй, любой фантазии, рассказанной кем-то, доверяешься сильнее, чем реальности, поразившей до конфуза. Я не представляю, что бы я ощущала, будь на ее месте. Не могу знать. Но и того, что привело меня в шок, сравнимо разве что с явлением инопланетян. Как будто я семимильными шагами преодолела все премудрости и перипетии истории от древнего мира чужих цивилизаций до наших дней. Вот он передо мной, маленький чернокожий раб, унижаемый и гонимый белыми. И он знает про унижения предков, ибо сам в их шкуре, и он, уже съеденный внутри страхом, страх руководит его взглядом -- он не смотрит, как другие, наши люди -- прямо или нехотя -- из нежелания вообще реагировать, он не может смотреть открыто, он уже выискивает в моих глазах свою чужеродность, о которой не только знает потайными силами, ибо наши недобрые, злые соплеменники донесли ему, чтобы насладиться его унижением и их дешевым превосходством. Был только он, этот миниатюрный ребенок, такой притягательности, такой внутренней обделенности, что невозможно забыть его или потерять из виду -- он все время попадался на глаза. Стыдно было пялиться на эту диковинку, и я старательно уводила взгляд, ощущая его присутствие боковым зрением и очень завидуя своей Иринке, которая принимала его на равных, ни о чем, похоже, не подозревая, и он, все мгновенно поняв про нее, как бы ненароком дотрагивался до резиновой игрушки в ее беленьких ручках или взмахивал черной рукой, как бы отбрасывая ее русые косы, якобы ему помешавшие. И за все эти мгновения он постоянно чувствовал свою инородность, которую так диктовало наше непробуженное воображение. А может, во мне проснулся трехлетний ребенок, спасшийся от назойливых болезней неким талисманом, игрушечным гуттаперчевым негритенком по имени Майка, который, по рассказам, мне привез с войны отец. Из дневника Тимони Многие помнят, когда впервые осознанно увидели себя в зеркале. Со всеми особенностями и отдельностями, и тем, что имеется только у тебя. Меня дразнили, конечно, дразнили. Но ведь в детстве дразнят многих. Почти все ребята с нашей улицы имели клички или прозвища, меня звали -- Африка. И я как-то не думал -- почему именно Африка я, а не Петька с густыми черными кудрями, которому так бы пошла эта дразнилка. Но вот однажды кто-то сказал -- негр. Сказал, даже не ко мне обращаясь, и меня пронзило чем-то неприятным, и я сразу понял, что это оскорбление. Как клеймо. Дома я спросил бабушку. "Баушк, -- сказал я, и голос мой осип. -- Я -- негр" И я увидел, как вздрогнула внутри себя бабушка и как сжалась, словно ей влепили пощечину, и она вдруг вспыхнула и стала пунцовой. Но желание узнать о себе какую-то гадость, а я чувствовал, что этой гадостью я весь наполнен, было выше моего сострадания бабушке, так мной любимой. И я, боясь потревожить ее еще больше своим взглядом, все-таки остался стоять перед ней, ожидая ответа. Бабушка так потерялась, подыскивая для меня объяснения, что я насторожился еще сильнее и упрямо застыл, вперив взгляд в пол перед собой. "Ой, ну какая разница, негр ты или татарин У нас все равны. Мамка-то твоя -- беленькая. Русская. Значит, и ты русский. Просто русский, но коричневый, шоколадочка ты моя", -- наконец обрела равновесие бабушка, пытаясь заключить меня в свои объятия, исходившие обедами и хлебом, который она пекла сама. И вот тогда впервые у меня в памяти всплыло мое отражение в зеркале. Рядом с бабушкиным. Бабушка любила смотреть в него -- во весь рост, ставя меня перед собой. И я с неожиданной отчетливостью вспомнил этот миг смотрения в зеркало. Может, она и ставила, чтобы сравнить нас -- белую и черного, но только теперь для меня стала проступать истинная суть наших стояний с бабушкой. Наверно, она исподволь хотела приучить меня к равенству наших природных цветов, закрепляя знания мои, что мы с ней при всем внешнем различии -- родня, как бы меня не называли. И я взял ее за руку и потащил к зеркалу в нашей большой комнате. Она догадалась, что за сомнения терзают меня, и обреченно, и вяло пошла за мной. Мы встали против зеркала. И я увидел то, что видели все, кроме меня. Я увидел, что я черный. Это означало, что имя мне -- негр. Бабушка с ее бледной, блеклой, веснушчатой кожей на лице и открытых руках летнего платья была так роскошно бледна, так благородно незащищена, так неназойливо интеллигентна, что я со своей кожей везде, кроме ладоней -- цвета черного шоколада, смотрелся туземцем. Мы долго рассматривали в зеркале меня. Я не был отвратительным. "Какой хорошенький, -- дрожащим голосом, еле справляясь со слезами, говорила бабушка. -- И носик аккуратненький, мамин. И глазки большие и умные". Она не сказала -- мамины. А я ждал имя того, кто отсутствовал и по чьей вине я был наряжен в черную кожу. "И глазки хорошие, -- дальше пела она. -- И волосики мы состригли, потому что скоро в школу, и все равно, смотри, как бархатные", -- и она провела жесткой своей ладонью по моей горячей голове, наконец прижав ее к своему мягкому животу с запахом кисловатого хлеба, закрыв мне глаза рукой, чтобы незаметно вытирать слезы, обильно мочившие мое разгоряченное лицо. В тот самый миг, когда раскрылась для меня моя тайна, я и стал другим. Знания меня истинного, то есть то, что я негр, не то чтобы зачеркнуло мое раннее детство, но отодвинуло его, как будто оно плыло маревом из сказочных страниц, читанных мне бабушкой, и его течением сносило все дальше и дальше от моего пути, на котором я обречен быть если не изгоем, то иным. И я стал им. В школе я не рвался с поднятой нетерпением рукой отвечать первым, я мгновенно вспоминал, что я почти гость, что имя мое -- негр, и что все, кроме меня, здесь -- главные. И я убирал за спину руку, чтобы не оказаться предметом злых насмешек и инстинктивно делал шаг назад, как бы пропуская вперед себя закон. Я был вне его. Я никогда не вел дневников, не было у меня толстой тетради, где бы заносились день за днем мои тяготы и мечты. Моим дневником были вечерние размышления, в которых я так путался и в конце концов засыпал, сраженный непомерностью задачи, добровольно на себя взваленной. Мы жили вдвоем с бабушкой. Дед умер, когда мне не исполнилось года. Я не помнил, не знал его. Как впоследствии я догадался, по бабушкиным недомолвкам, а еще и по достаточно резким репликам другой бабушки Нины, я и оказался причиной внезапной его смерти. После того, как я появился у них, и как в конце концов все село узнало мою тайну, в которую я окрашен! А случилось это, по словам бабы Нины, с первыми моими соплями и высокой температурой, которая страшно испугала родную бабушку, и она бросилась за фельдшерицей, а та потеряла дар речи, едва увидев меня. Вот после этого бабушка и "слетела", по словам бабы Нины, с высокого поста директора школы, мало того, позже ее вынудили вовсе уйти с работы, после памятных мне дней, когда она мыла в своей родной школе полы, а я помогал ей, вертелся рядом, чтобы она не волновалась за меня -- ее сокровище. Но это уже спустя три года, когда и деда не стало, и денег тоже. Мои дни до школы достаточно монотонны. Помню ярко-красную машину с педалями и гудком, очень удобную, я чувствовал себя в ней самым главным человеком. Машину привезла мама. Маму я знал по фотокарточке. Она в картонной рамочке стояла у нас на комоде. И я смотрел на нее, когда забирался на стул, чтобы покрутить часы, когда бабушки не было. Однажды загляделся и был застукан бабушкой. Но зато попросил, чтобы карточку с мамой переставила поближе ко мне. На стол. И потому, когда она приехала, неся в руках что-то тяжелое, я догадался про машинку -- я так просил ее у бабушки, что сразу понял -- это для меня, что даже и не очень удивился маме. Все поглотила машинка. Мне не терпелось распаковать ее и сесть, и забибикать на всю улицу, чтобы сбежались ребята и увидели, какой я важный. Почему-то чаще всего я вижу себя у школьного окна. Окно, как водораздел, между запретным и вольным. Я забываю, что есть обыкновенная дверь, и если бы мне понадобилось, то я свободно бы вышел, но мне представляется, что я заперт кем-то и что единственное спасение -- окно. В случае чего я разобью его, и легко -- земля почти под ногами и мне не страшно смотреть на нее -- прыгну. А дальше поля. За окном осень. Долгая, как и все в детстве, украшенная черными ветками продрогших деревьев, голых и мокрых. И глухая бесконечная равнина полей с кочками, остатками желто-зеленой травы и слякотной тревожной хляби. Где-то там, за горизонтом, другая жизнь, там живет моя мать, очень красивая, белая, вкусно пахнущая женщина, и я могу быть с ней рядом, смотреть на нее, подавать ей стул -- пусть посидит и тоже на меня посмотрит, а еще я мог бы снимать с нее обувь. Мне трудно представить, в чем она ходит, и я вспоминаю бабушкины черные боты. Нет, мама не может ходить в таких ботах. В чем же ходит мама Я всегда видел ее в жару, летом и помню смутно, на ее беленьких ногах что-то яркое, плетеное. А в чем же она теперь Я возвращаюсь из школы и спрашиваю бабушку: "У мамы есть такие, как у тебя боты" "Ты что, считаешь, что мама ходит босиком" -- неудачно шутит бабушка. "Да нет, -- волнуюсь я, -- что у нее на ногах" "Мама твоя модница и всегда любила дорогую обувь", -- припоминает, как на экзамене, бабушка. И я облегченно вздыхаю. На переменках, проходя мимо сгрудившихся над чем-то девчонок, я вдруг замечаю красивую женщину на страницах журнала. Кто-то пытается перелистнуть дальше, и я подлезаю под чью-то руку и хлопаю ладонью, оставляя ту же страницу с женщиной. "Ты чего, Африка" -- спрашивают девчонки. Я молчу. И никто мне не перечит. Все ждут, пока я насмотрюсь. На картинке женщина, очень похожая на маму. Такая же недосягаемая. Я изучаю ее клетчатую в складку юбку и белый пиджак, и блузку под ним, а еще светлые локоны до плеч, как у мамы. И только лицо мамино краше и она моложе, чем эта женщина на обложке, и я разочарованно покидаю стайку одноклассниц. Дома я принимаюсь рисовать невидимую маму. -- Баушк, -- кричу я в кухню, -- а в Воркуте сейчас лето -- Там, сынок, всегда зима, -- отвечает бабушка. Значит, на ногах у нее валенки, думаю я, зимой у нас в селе все ходят в валенках, даже географичка. Она молодая и первый год из города. Но что-то не вяжется мамин облик с валенками. "Башк, -- уже подхожу я в кухню, -- а у тебя ведь сапоги есть. Черные. Они -- зимние" "Ты о маме волнуешься У нее пимы есть. Она писала. Помнишь" Я весь взмокаю. Как же я мог забыть, ведь бабушка читала то письмо, где мама писала, что купила пимы и что они стоят дорого, поэтому прислала нам денег меньше, чем всегда: "...а то в сапогах здесь долго не находишь, дороги не чистят, а сапоги все на каблуках. Ходить трудно, проваливаешься и скользишь с кочки на кочку. Здесь все ходят в пимах. Они очень теплые, из оленьего меха и на сплошной подошве. Легкие. Нога -- как в печке. Я купила темно-коричневые с белыми пятнами. И шубку в тон, коричневую, мутоновую. И шляпу из норки. А еще платочек белый пуховый на шею. Мне идет". И передо мной поплыли строчки письма. Вот такая мама моя ходит по далекой Воркуте. А лето настанет и она приедет обязательно, потому что в это лето не приезжала. В экспедиции была. Я думаю о маме, о ее наряде, об экспедиции и вспоминаю рассказ Гайдара "Чук и Гек", а потом и кино, его несколько раз показывали по телевизору. Там много снега, елки до неба и очень далеко. "Башк! А там елки есть" "Нет, -- твердо говорит бабушка. -- Там тундра". Когда-нибудь у нас будет география, и новая молодая учительница расскажет нам о тундре. Мне есть, чего ждать. И, кажется, я в такой вечер засыпаю спокойнее, чем всегда. Возле гигантского школьного окна меня настигают такие гигантские мысли. К примеру -- зачем ждать, когда у нас будет география Ведь наверняка в библиотеке есть учебник. И я иду в библиотеку. Как спросить, чтобы никто не заподозрил, что меня интересует только Воркута. "Тундра!" -- вспоминаю я. "Мне что-нибудь про тундру", -- спрашиваю я у старой библиотекарши с пронзительными глазами. Она долго перебирает книги, потом вздыхает, встает, уходит за стеллажи. Возвращается с книгой. "Про тундру нет, а вот эту почитай. Тоже интересная". Я отрицательно мотаю головой и ухожу. Я стою за дверью, и мне хочется плакать. С годами окно стало уменьшаться, и горизонт уже не казался загадочно неизведанным. Я знал, куда ведет дорога от школы, хотя ее не было видно из школьного окна. Но я уже ездил с бабушкой в райцентр, где на толкучке мы покупали мне теплый свитер и зимние ботинки, чтобы не промокать в валенках, как сказала бабушка. Я -- доверенное лицо У меня в руках дневник Тимони. Он дал мне его, потому что я -- журналист. И я сразу вспомнила наш приезд к нему. Как раз перед его школой. Он уже тогда был насторожен, о чем он и пишет в своем дневнике, уже тогда он как бы укололся о людей, и шипы, застрявшие в нем, мешали общению с другими. Разве что бабка не воспринималась им враждебно, минуя его недоверие одним своим присутствием, точно магнитом, снимая чужие наслоения, снова делая его беззащитным. И уже позже он инстинктивно от бабки стал отторгаться. Перестал рассказывать про свои неприятности. И когда окончательно подрос, то есть к седьмому классу, переехал к матери в Воркуту. Вот он и пишет про те годы детства. Из дневника Тимони Может, я и слегка сместил время, когда догадался обо всем, может, так заострять внимание на чужих взглядах я стал позже или нет, позже я стал реагировать болезненнее, а чувствовал все уже к семи годам. Не единожды приезжавшие начальники непременно заходили именно в наш класс, чтобы ахнуть при виде меня среди белобрысых и чернявых русских и татар, перемешавшихся здесь, ахнуть и насладиться каким-то животным довольством, пережить легкий шок, сродни внезапному остолбенению и радости -- что это произошло не с ними, как если бы кто-нибудь ни с того ни с сего споткнулся и упал посреди проезжей дороги. Смешно и радостно, и тревога, но все слегка, потому что не с тобой. И сострадание, конечно. Чего ж не посочувствовать, человек все же. Я чувствовал все их отстраненные переживания по моему поводу. И знал, что похож на заразного больного. У него уже начался грипп, а он все еще среди людей. Не подходите к нему, дети, говорит учительница. А ты, она обращается к заболевшему, прикрой лицо платком. Не разноси инфекцию. Вот и мне было впору прикрыться платком, чтобы не раздражать остальных, здоровых. И почему-то неприязнь шла именно от взрослых. * * * И снова я вступаю, чтобы поспорить с ним. Это неправда, что он вызывал неприязнь. Я по себе помню. Ну, во-первых, он мальчик, и никому в голову не приходило, как и мне, гладить его по голове или прижимать к себе, обнимая, как бы подтверждая свое к нему расположение. А потом, он был такой неземной красоты в том своем раннем детстве. И такой верткий, гибкий, как лозинка, и даже голос нежный и певучий -- все выделяло его среди других, даже если бы цвет кожи его был белым, он и тогда забирал на себя мгновенное внимание. А тут нерусский. И не такой уж он был черный. Не угольной черноты. Правильно бабка звала его шоколадкой. Там, где растет борода и на лбу возле волос цвет набирал силу и склонялся к черноте, а вот нос, щеки были довольно-таки приятного цвета и среди этой раскрашенности, диковинной для нас, живописно блестели умные глаза полные зрачков, и рот алый, с некоей блестященкой, как перламутровый. Ну кому придет в голову гладить такого, его сразу принимаешь как взрослого, предполагая, а скорее, чувствуя, что он способен многое понять и на дистанции. Оказывается, ему не хватало тепла. Из дневника Тимони Постепенно, подточенный невозможностью что-либо исправить, я становился несколько отстраненным ото всех и от всего. Классу к четвертому я знал, что от меня ждут, и соответствовал ситуации. Если появлялся кто-то новенький, что происходило довольно-таки редко, я знал -- еще один, который будет долго пялиться на меня, пока не поймет, что я тоже человек. И когда входила очередная инспекция из города, я понимал, что меня непременно вызовут, вернее, подзовут к себе эти любопытные тети-дяди с весьма деловым видом и начнут спрашивать, кто мои родители. Я смело вставал, не дожидаясь приглашения, и, подходя поближе, чтобы меня хорошенько разглядели, выпаливал привычное: "Я живу с бабушкой. Она бывшая директор этой школы: Николина Варвара Петровна". А уж если начинали, потеряв совесть, расспрашивать про маму с папой, я научился опускать глаза и делать вид, что не понимаю и понимать не хочу. И меня отпускали с миром. Бабушке я ничего не говорил. Потому что она так переживала, что мне становилось страшно: вдруг и ее не станет В пятом классе я влюбился. В новенькую, конечно. Всех остальных я знал давно и не обращал никакого внимания. Потому что кто-то из них особенно дразнил меня, кто-то, наоборот, подлизывался, чтобы что-то выведать, я считался замкнутым и нелюдимым, так говорили обо мне соседи. Говорили бабушке, а я улавливал отголоски. У кого-то сроду текли зеленые сопли. Какая уж тут любовь. Новенькая приехала к бабушке, потому что ее папа -- летчик уехал служить в Монголию, и там ей было плохо от местного климата, у нее началась астма. Это я все узнал потом. В один из дней открылась дверь нашего класса и директриса ввела ее. Я сидел один, на камчатке, и она увидела, как и все -- меня -- негра и сказала, ничуть не тушуясь: "Можно мне сесть вон с тем черным" Класс загоготал, я обрадовался и поспешно отодвинул свои кораблики, потому что надвигалась весна. Пруд недалеко от школы уже освободился ото льда. Каникулы закончились, но зато стали долгими и светлыми дни. И я мастерил из картона кораблики. Но это все потом, после. И кораблики, и мое тихое замирание от ее присутствия. А вначале вошла она. Как будто внесла на голове солнце. Пусть банально, пусть пошло, но это так. Я ослеп. Это я теперь вспоминаю. Не помню ничего больше. Только ее красоту и свое потрясение от этой красоты. * * * "Вот оно!" -- думаю я, читая. Все повторяется. И я влюбилась в пятом классе. Меня перевели в другую школу ко всей уличной компании, с которой я так жаждала соединиться. И вот миг этот настал, и 31 августа мы пока налегке, без формы, бежим к школе. Там сбор по классам. Мои подружки уже вертятся возле разрозненной толпы, и я бодро держу к ним путь и вдруг замираю, потрясенная. Не видела никогда ничего краше. Был он белолиц... Ах! Какая разница, смуглолиц или белолиц В нем сфокусировались мои представления о счастье. В его лице с яркими рисованными глазами, в мягком взгляде недетского сознания, во взрослости, с какой он смотрел поверх остальных голов, и в неспешных движениях, повторяющих взгляд, который прошелся по мне без удивления и отправился за иными впечатлениями, а я, приросшая к земле, никак не могла высвободиться из-под гипноза видения и сама не своя, обреченная на сладкую неволю огромного счастья, присоединилась к остальным невольникам, все пытавшимся встать вплотную к нему. Я это почувствовала тут же. В дар за распахнутое двенадцатилетнее сердце мне преподнесен был весь трепет мира. И листочки на липах, и иголочки на пихте, и алые банты в девчоночьих волосах, и тайные чувствования сердца вдруг стали близки мне, как этот мальчик, и я напрягала слух, чтобы завершить встречу, узнать его имя. "Виталик", -- позвал кто-то. Времена спортивные Спорт при любых временах существует вполне независимо, ибо является одной из принадлежностей человеческого существования. Как, впрочем, музыка, литература, живопись -- если это призвание. В конце пятидесятых в Рязани появился невиданный спорт. Во-первых, похожий на искусство, а это наивысшее достижение эстетической мысли, во-вторых, чисто женский. Девичий. И, как всегда, абсолютно закономерно -- возник он от влюбленности в него, от веры в себя и от жажды славы молодой женщины, двадцатипятилетней Светланы Семеновны Лебедевой, урожденной рязанки, окончившей в Москве институт физкультуры. С ее приезда и началась в Рязани эра художественной гимнастики, которая длится с непрекращающимися успехами и по нынешнее время. Девочек, этих "художниц", узнают на улице по их классической походке балерин с развернутыми носками, похожих на настоящих английских леди исторических романов, прямыми спинами и тугому жгуту волос на высоком затылке . И мне довелось слегка приобщиться к этому чудесному занятию, на которое, впрочем, как и на все профессиональное, а тем более спортивное, требуется колоссальное здоровье. К сожалению, для меня. Гимнастика Возможность в непосредственной близости разглядывать иные, нежели ты, человеческие особи, сродни рисованию с натуры. И ведь совершенно не впечатляли те же девчонки в раздевалках. Тут как бы все схожи в оголенном мелькании тел, без выразительной лепки -- когда тела эти демонстративно завершают далекий рисунок мысли. И тогда выявляется чья-либо изящная стопа с совершенными по округлости и блестящему перламутру ткани -- пальчиками. И сама стопа, поднятая на эти пальцы и твердо держащая великолепное тело. Тела стали притягательными попозже, годам к шестнадцати-семнадцати. Не у всех, конечно, и не сами по себе, а насыщенные каким-то немыслимым состоянием, когда понимаешь, что в этом жесте, во всей грации исполненного движения, в его томлении и силе существует мощная сила духа и характера в полете фантазии. Таня Машкова стояла у "станка", танцевально скрестив загоревшие ноги, опершись локтями о станок. Она только что вернулась из Сочи со сборов. Она уже в сборной Сою-за и недалеко то время, когда отправится за званием чемпионки Европы в групповых упражнениях. Ей семнадцать. "Таня, -- говорю я, подходя к ней. -- Расскажи, как вас мучили на сборах" Видимо, не первый раз, но все еще с охотой, она говорит о шестичасовых тренировках, о хореографе из Большого театра. Глаза у нее синие из темных ресниц выглядывают. Один висок с кудрявыми волосами красиво зализан, волосы роскошные, вьющиеся. Чуть с горбинкой, аккуратный и слегка задумчивый носик. "Ну, все, -- говорит она, -- Светлана Семеновна зовет". "Готова!" -- кричит она и, вытирая о синий новенький купальник ладони, рывком поднимает с пола тоже синий опоясанный красной полосой мяч. И идет в середину зала. Упражнение ее именно оттуда. Пианистка играет знаменитый "Чардаш" Монти. Все девчонки, отодвинутые к разным стенам зала, смотрят. И я вроде наизусть выучила все ее движения, пусть и с ошибками, они все равно напоены музыкой и чувством. Ах, если бы отбросить мяч, думаю я, ничего против мяча, в принципе, не имеющая, и все-таки, если бы не мяч, если бы не гимнастика, если бы балет или просто танец под совершенную музыку совершенным телом... Эти бесцельные и восторженные разглядывания человеческой природы, словно бы впечатались в меня, оставляя оттиск своей данности, так что и по прошествии многих лет я, если бы умела рисовать, изобразила бы летучую природу свершенного мгновения, выраженного танцующим телом. А еще -- музыка, никогда не надоедающая. Иногда зрение обманывало, поднося сведения об античной Греции, дошедших до нас в рисунках дивных женщин в позах независимых и сильных жриц. Но вольное и умелое владение собственным телом... Когда, забывая о присутствующих, ты взлетаешь над залом, как над земным пространством, попирая толчковой ногой все законы, освоенные до этого момента. И сам летящий прыжок, которым ты распарываешь воздух -- счастье не только мига, но и застрявшего в теле ощущения победы. На ребят так смотреть не хотелось. На гимнастов, разумеется. Иные виды спорта теряли красоту тела, пряча ее в бесформенные баскетбольные трусы и пропотевшие, провисшие под потными лопатками майки. Если только Илюшка Вортман. Запросто, как будто и не парень вовсе, он садился на поперечный шпагат, и когда распрямлял стройные свои ноги, утверждал гордо красивую спину и взглядывал в зал лазурными с поволокой глазищами -- невольно притягивал восхищенные лица всех присутствующих. Приобщение Улица детства, на которой осваивала я мир, была густо населена не только детьми, в основном моего возраста, но и пришлыми. Во многих домах пускали на квартиру. Как правило -- семьи офицеров, и, как правило, молодых, так что иная юная мамаша -- офицерша, не чураясь, толкая в коляске младенца, поиграть и с нами -- десятилетними. Одной из них была некая Роза, родом из Харькова, окончившая институт инженеров транспорта и занимавшаяся там гимнастикой. Она даже продемонстрировала нам настоящий спортивный купальник с пришитыми на спине белыми буквами -- ХИИТ. Не помню, что сильнее покорило меня -- ее умение пройтись на руках колесом или эти вот замечательные белые на черном, словно горящие, буквы. Она вначале поглядывала на наши неуклюжие кувырки через голову на летней траве и просто на нашу необузданную бурлящую энергию. -- А не пойти ли вам в секцию -- как-то обмолвилась она. Я окончила четыре класса и слабо представляла -- где существуют какие-то секции. Мне казалось, что дальше, за нашей улицей -- все нисколько не новее и не интереснее. Никакой потребности даже забрести на соседнюю улицу не имелось. Так много любви и доверия было друг к другу у нас, лет с пяти растущих рядом. Среди семи-восьми девчонок и пяти-шести ребят, была своя сказочница и режиссер, моя соседка Таня и книгочейка Валя, у которой сознание напоминало кладовку с книгами и так уводила хозяйку от нас, ничем умственно не обремененных. Как во многих прекрасных детствах, имелся перед домом другой Вали заскорузлый, приземистый и очень густой клен, где мы рассаживались, как грачи, в облюбованные гнездовья, не прекращая переговариваться и слушать друг друга. Кажется, всех нас объединяло желание в познаниях. Не помню, чтобы кто-то выскакивал со своими идеями, перебивая говорящего, выставляя свое -- я. Наоборот, все почтительно умолкали, если у кого-то вдруг пробуждалась свежая мысль. Все жаждали вожака, по скромности или лености, а может, от полноты насыщенности всем имеющимся, никто не желал первенства. Здорово было знать, что в каждом доме на улице (или почти в каждом) твои дружки и подружки. Такие же. А тут -- секция. -- Вы у взрослых узнайте, -- снова предложила Роза. И кто-то узнал. И в один прекрасный день вся дружная ватага с нашего Мопровского вышагивала в спортивный зал, который почему-то назывался ДОС. Еще не кончились летние каникулы, но в темном и прохладном зале оказались двое взрослых тренеров. Очень дружелюбные. Мужчина -- совсем не строгий и не старый, и женщина, ему вторившая. Мы подошли к мужчине. Наша разрозненная стайка в момент организовалась, выстроившись по росту, и жесткие, и уверенные руки стали ловко переворачивать и гнуть нас. Мы с Таней уже многому научились с помощью Розы, так что честь нашей дружной улицы не подвели. Мы быстро по очереди стали делать мостики -- с их помощью, конечно, и "стойки", когда опираешься на руках, а ноги вверху. Нас мяли и гнули, и как-то ощупывали, как скотинку для пригодности к дальнейшей жизни, и через какое-то мгновенье стало ясно, что лишь двое смогут заниматься спортивной гимнастикой. Одной девочкой была моя соседка Таня, и я. Возвращаясь назад и едва вбежав на родную длинную улицу, мы, еще ничего не умея, уже представляли ее не залом даже, где только что сдали первый свой экзамен на исключительность, -- спортивной ареной, знаменитым Олимпом, где добывают награды и завоевывают людскую признательность. Признательность смотрела в окна или раскрытые калитки летнего дня, а доблести не заставили себя ждать -- и мы, только что получившие первый урок мастерства, уже трудились, пытаясь как можно ловчее изображать перекатывающееся колесо. Так и бежали вперемежку с подбодряющими возгласами друзей, с азартом и с искренним желанием нашей славы и своей причастности, орущим во все глотки, напоминая цыганский табор. Кажется, выскочила из дома бедная моя мать, уже ничего хорошего не ждавшая от меня, пятиклассницы. -- Не ходи ты на эту гимнастику, -- пока еще миролюбиво советовала она. -- Ну что хорошего ломаться Так ведь и поясницу недолго надорвать, -- в раздумье рассуждала она, как бы советуясь с собой. Подразумевалось -- там посмотрим, чья возьмет. А ведь не ошиблась моя мудрая мать. Как всегда, оказалась правой. Что и говорить -- жизнь моя очень скоро почти полностью переместилась в спортивный зал, или, вернее, сосредоточилась на гимнастике. Это можно назвать -- домашнее задание, которое нам никто не задавал, ибо все познания совершенствовались в зале, но мы с соседкой добровольно, как будто стремясь догнать набирающий скорость состав, усердствовали все теплые месяцы в гибкости тела, его изворотливости и устойчивости в немыслимых позах и вскоре сделались настоящими акробатками. Мой пятый класс завершился получением разряда по спортивной гимнастике. Мать протестовала. Строила сокрушительные планы по изгнанию во мне спортивного азарта. Заставляла есть, предполагая мое неповиновение, упреждала -- спорт спортом, а пришла из школы -- пообедай. Вот это -- обязательно, а гимнастика подождет. Но гимнастика меня ждать не могла, гимнастика мой наполненный обедом живот не воспринимала, отторгала. Я пыталась прыгать всю долгую дорогу пешком до зала, чтобы как-то утрамбовать материнские щи, которые булькали и не спешили продвигаться на обмен с гимнастикой. Я пожаловалась на свою родную мать тренеру. И был момент моего триумфа, когда я увидела в глазах матери -- вернувшейся из школы -- интерес ко мне, и еще один: "А кто такой Абрам Ефимыч" -- спросила мать как бы между прочим. "Абрам Ефимович, -- встрепенулась я, заслышав имя из своего спорта, то есть совсем родное. -- Так это ж наш директор. А ты откуда его знаешь" -- вдруг сообразила я, пытаясь догадаться ее прозрению, постичь ее информацию. Мать как-то непривычно, как-то очень уж театрально помолчала. И когда взглянула на меня, в глазах ее зажглась молодость. И я насторожилась слушать. -- Приходили с какой-то женщиной. Альбиной, кажется. -- Мать опять замолчала. -- Тебя хвалили. Сказали, что способная очень. Только про уроки не забывай, -- добавила она уже сухо, подводя итог разговору. И отвернулась, ушла в другую комнату. К спорту приобщились и все остальные с нашей улицы. К легкой атлетике и фехтованию, баскетболу и еще чему-то. Но нас-то было двое -- любителей гимнастики, и чудеса наших достижений преподносились прилюдно на обзор всем желающим, так что к следующему лету вверх ногами у свободного забора стояли не только мы с Танькой. Мы же с ней сбегали в приезжий цирк, пробираясь внутрь него, пока был он пуст, и, вдыхая головокружительный дух свежих опилок, сквозь которые, как бы восстав, высвечивали слышанные и читанные истории о цирке и циркачах, прошлись по его магнетическому кругу и арабским колесом, и простым, и всякими переворотами, ощущая себя кем-то вроде пасынков цирка. И ушли, унося навсегда прикосновение к немыслимой тайне, живущей среди странной, ни на что не похожей жизни. Мы не раз забегали туда, пока шли гастроли, видели и репетиции, и асса Ветковского -- красавца, танцующего на одном велосипедном колесе. Мы молчали, возвращаясь. Наш спортивный залп слегка потух против артистического самоутверждения иной реальности -- тоже существующей, скорее, для себя -- не для показа, как любое искусство. Наш спорт был частью жизни, тогда как цирковые -- обладали всем цирком, отторгая все, что в него не входит. Это-то и возвышало и притягивало, как любой фанатизм. Удивляло. Поражало. А потом случилось неожиданное, связанное с именем Светланы Семеновны. Произошло это спустя еще один год. Как обычно, после школы я спешила на тренировку. Мы готовились к очередным соревнованиям и теперь осваивали кольца. Вот они-то и нравились мне сильнее всего. Висишь на них, вся протянувшись, и сладостно поют растянутые вдоль мышцы. Невыносимо сладостно. И эти качания. И взлеты на длинных воздушных разбежках. Красота. И все у меня получалось, а что уж говорить про уроки физкультуры в школе! Тело стало ловким, пружинистым, ничего не боящимся. Как обычно, народу собралось много. Но вместо разминки наша тренер, отвернувшись от нас, долго разговаривала с неизвестной женщиной и Абрамом Ефимовичем. Потом нам сказали построиться, а потом... Незнакомая, маленького роста, какая-то невыразительная женщина -- она вдруг стала главной, -- стала выбирать тех девочек, которые ей почему-то нравились. Не все, но многие. Вообще, все походило на какую-то унизительную процедуру. Нам ничего не объясняли. Просто говорили: Таня, шаг вперед. Так, хорошо, что-то шептала новая женщина, и Таня оставалась стоять вне строя. И так почти каждая вторая. Мне было непонятно, по каким признакам и что хотят видеть эти взрослые. И я попала в число выбираемых. Я, как и остальные названные, сделала шаг вперед. Где-то я уже видела такую процедуру. Может, в военном фильме, и мы теперь напоминали военнопленных. Ассоциации у меня были именно такие. Как будто теперь нас пригвоздят к позорному столбу. Я даже хотела шагнуть назад в строй невыбранных из солидарности. Но пересилила себя. Вся эта канитель тянулась медленно с полным неуважением к нам, ничего не знающих. И наконец после достаточно долгих и горячих перешептываний наших многоумных тренеров -- Альбина Семеновна сказала: "Те девочки, которых выбрали, будут заниматься художественной гимнастикой. Ваша тренер Светлана Семеновна Лебедева". Кто-то начал спрашивать -- что это за гимнастика такая и почему она художественная. Светлана Семеновна стала говорить про какие-то ленты и обручи, мячи и булавы. И мне сразу захотелось спать. Тренировки не было. Все пошли в раздевалку, горячо обсуждая новость. Нет, тренировка состоялась у тех, кого не выбрали. Но почему никого из нас, уже как бы из другого мира гимнастики, не окликнула наша Альбина Ну, хотя бы меня, которую все время хвалила, и я сама знала за собой успехи, почему она не подошла, не спросила меня -- я-то хочу уходить из спортивной гимнастики Нет. Никто меня назад не звал. Меня назначили заниматься другим делом. И значит, тут я больше никому не нужна, мне не интересно никакое другое дело. Я сосредоточенно оделась и ушла, не оглядываясь, с твердой уверенностью никогда не переступать этот порог. Таня стала ходить на тренировки, рассказывала как здорово у них. Какие красивые мячи и длинные атласные ленточки, и каждую тренировку им играют на пианино. Через полгода все девочки сдали на третий разряд. И меня съело любопытство. А может, желание снова попасть в этот чудесный зал. Я пришла в воскресенье. Встала в дверях, как гостья. Светлана Семеновна -- уже главная здесь и ощущавшая себя хозяйкой, сказала мне, как будто мы вчера расстались: "Чего стоишь Раздевайся и проходи. Вон место свободное у станка". Я послушно разделась и с какой-то иронией над собой, наверно, гримасничая -- естественное желание разрядить напряжение, -- направилась к длинной толстой палке вдоль всей стены, где уже стояли девчонки. Наконец старая женщина, похожая на актрису -- и одеждой, и манерным лицом, прошла к роялю, раскрыла ноты, и я поняла, что вряд ли смогу уйти, не оглянувшись -- музыка впилась в сердце. Эта гимнастика ничем не напоминала ту, о которой я жалела. И Светлана Семеновна тоже была другой. В ее уверенном голосе, не грубом, не громком, чувствовалось иное знание этого зала и то, чего она хотела от нас, девчонок. В ее показах отдельных элементов не было вычурности -- с ее очень маленьким ростом это вызвало бы смех, -- все новые упражнения она, как принято говорить -- обозначала, то есть каким-то легким штрихом едва прорисовывала контуры движений или просила, чтобы кто-то, у кого уже все получалось, исполнил задание. Она умудрялась видеть всех и каждого отметить по несколько раз в течение одной музыкальной паузы. Она была вся сосредоточена на данном действии и этим вдумчивым сосредоточением втягивала всех в свою задумку. А вообще-то, Светлана Семеновна напоминала мудрого и терпеливого жокея, хлыстом ей служил голос. Абрам Ефимович то и дело появлялся в зале, мгновенно разбавляя деловую атмосферу праздничностью, которую он носил в себе. Его очень красивое лицо с выразительными чертами и львиная грива кудрявых волос, уже поседевших, и добродушная упитанность, и заикающаяся манера говорить, -- и в то же время значительность его поста и уверенность хозяина -- все это влекло к нему, всегда и всем хотелось подойти поближе, в круг его обаяния, оно простиралось на весь наш немалый зал и еще долго стояло после его ухода, не исчезая и как бы томясь его отсутствием. Вначале мы считали, что он контролирует ее, заботясь о нас. Оказалось, наоборот. Светлана Семеновна обладала магическим притяжением. Кажется, упорством желаний и маниакальной верой в успех. Как можно было не разделить с ней будущие лавры! И Абрам Ефимович стал помогать. Все блестящие заслуги наших первых гимнастов, прославивших Рязань, претворялись и его силами. И судьбы девчонок, добившихся мастерских званий, тоже решал он, определяя каждую в желанный вуз. Было удивительно и лестно знать, что сейчас, минут через пять, пока ты переодеваешься, натягивая на худое тело черный спортивный купальник, на босые ноги -- специально сшитые тапочки, где вместо пятки -- тонкая резиночка, на которой держится треугольничек, натянутый на пальцы -- чтобы вытягивать эти пальцы и видеть законченное продолжение своей красивой стройной ноги с хорошим бугорком подъема; переодеваться и уже слышать нестройную пробежку по клавишам нашей пианистки и знать, что девчонки уже стоят возле нее и вслушиваются в уже выученные мелодии, никогда не надоедающие. Лестно знать, что почему-то именно здесь и нигде больше, ни в какой иной спортивной секции, играют музыку, какую передают по радио. Классическую. И ведь не по радио играют. А специально для них, на пианино, настоящая пианистка! Может, именно звенящая в большом зале музыка и заставляла как-то по-иному воспринимать тренировки. И эти долгие, двухчасовые стояния у станка. Когда уже и ноги каменные, и спина не держит, и так охота лечь посреди зала на громадный войлочный ковер и замереть хоть на минуточку. Но музыка все играет.... И голос Светланы Семеновны неутомимый. "И -- раз!" Громче музыки, как хлыстом, ударяет ее голос. "Ножку выше, выше и -- зафиксировать. Стоим, стоим!" Нет сил. Спина мокрая, со лба течет. А впереди -- прыжки. По диагонали. И тоже очень тяжелые. Но пусть лучше прыжки, все какое-то разнообразие. А потом, еще минут через сорок, уже потом -- упражнения. Главное, для чего они мучают себя. Тянут, тянут мышцы. Гнутся, гнутся, чтоб как змеи. И прыгают, прыгают. Есть очень упорные. Галя -- самая упорная. Стоит себе у шведской стенки -- такая худая, что смотреть больно. Гнет назад свою несгибаемую спину. "Мостик" у нее широкий, под ним можно проползти на пару с кем-нибудь. И ноги плохо поднимаются. Зато она может удерживать поднятую ногу очень долго. Прямо -- глаз не оторвешь. Взмахнет на гусиный шажок и удерживает. И так -- до бесконечности. В результате, Инны и Иры хоть и взмахивают высоко, а потом бессильно опускают ногу, а Галя взмахнула и застыла. И все смотрят. Удивляются. Я уже на пределе сил. Это бесконечное поднимание ног. Левая -- и... -- раз. Правая -- и... -- раз! Я краем глаза слежу за Светланой Семеновной. Она объект моих размышлений. Я думаю о ней. Надо же о чем-то думать! Думать о конечной цели нечеловеческих усилий над собой, думать -- что вот я сяду на поперечный шпагат, а прыжочки будут парящими или лебяжьими, и носочки оттянуты, давай, давай, думаю я, может, чего и пoлучится. Нет. Думаю я в этот момент о своей мучительнице и собственных добровольных пытках, в результате которых -- я всех "победю"! А мне coвсем не интересно кого-то побеждать. Мне приятно приходить сюда и слушать игру на пианино, видеть девочек, которые мне симпатичны, и не до такой же тупой самоотдачи делать то, что я делаю теперь. Светлана Семеновна очень маленького ростика. Абраму Ефимовичу -- под подмышку. Я пока не пойму -- добрая она или не очень. И мне почему-то хочется знать. И вот как она настойчива. Мне нравится ее уверенность, с какой она ведет занятия. Как будто ей нарисовали маршрут и ее задача -- не свернуть налево, а все прямиком, прямиком. И еще ее мгновенная привязанность к девчонкам. Ко всем. Она не устает от жалоб и стенаний, она желает знать все обо всех. И если в учителях школьных я вижу усталость от учеников, у нее -- никогда. Наоборот, ей охота всех втянуть в свою орбиту, где, похоже, день и ночь думы о разучивании упражнений, скорых соревнованиях и о нас, конечно, в связи с гимнастикой. Вот она мимолетным взглядом обежала наш ряд и, кажется, осталась довольна. Промолчала. А может, и промолчала, потому что никто не завлек своими стараниями. Дружно вскидываем ноги, как в канкане. Скорее бы все кончилось. О чем я думала О ее доброте. Она, в общем-то, добрая, только въедливая. Спустя много лет, когда мы встретились с ней, объединенные общим прошлым, и она долго рассказывала мне, как умирал Абрам Ефимыч, еще совсем не старый, и как наконец-то примирил их с первой женой у смертной постели, потому что дети ему от обеих жен были родные, как, впрочем, и обе жены, и я уверена, что он всех любил беззаветно, обладая огромным сердцем, и потом, спустя еще какое-то время, бежавшее сломя голову от всех живущих, когда и она собралась за Абрамом, я помню ее взгляд -- взгляд человека, уходящего из жизни, хотя она еще нянчилась с полуторагодовалым внуком, и на мой искренний вопрос, почему так похудела, пыталась отшутиться, я в конце концов постигла, как мне кажется, эту ее углубленность в нас, ею воспитываемых, и то, как искренне она желала всем добра и была совсем близко ко всем нам, потому что знала и понимала каждую, и, понимая, прощала мелкие наши слабости, принимая всех. И меня в том числе, хотя я не оправдала ее светлых надежд, бросила заниматься в самом расцвете умений. Она смотрела на меня совершенно материнским взглядом -- откровенным и мудрым. И совершенно любящим. А тогда я так и не решила -- чего же в ней больше, было не до того. Абсолютно измочаленная, я еле приползала домой. Мать отступила, считая битву выигранной, ей оставалось ждать не так и долго. Я быстро догнала девчонок и уже следующий разряд сдавала со всеми вместе. На соревнованиях, облаченная в желтый купальник и чувствуя десятки посторонних глаз, -- пришли многие родители, я не была ими вдохновлена и не могла выполнять все так, как считала нужным, я почему-то думала, и, наверно, это правда, что истинным ценителем наших достижений была лишь Светлана Семеновна. И только ее глаза меня поддерживали. Было ощущение, что я голая, ибо мне исполнилось четырнадцать и все то, что пошло в рост, нуждалось в целомудрии. А на скамейках сидели просто любопытные. Желание актерства, публики придет позже, годам к семнадцати, к тому времени, я приходила в зал изредка, от тоски по несвершенному. Физическая немощь желания убивала. Я стала хронически не восстанавливаться. И после четвертой на неделе тренировки, в воскресенье, которая длилась с восьми утра и до полудня, я приходила угнетенная, тут же ложилась спать, чтобы проснуться утром, не вполне отдохнувшей. Мать поджимала губы, ждала моей капитуляции. Вначале я позволяла себе прогулять воскресные тренировки. Я, конечно, не спала, ибо в семь с небольшим должна была выходить из дома. Я лежала, слушала свое уставшее тело, свою тяжелую голову, свое нежелание что-то делать. И еще знала, что за мной следит мать, тоже переживает -- уйду я или нет. Она видела, как мне трудно. И еще я видела зал, девчонок и Светлану Семеновну и знала, что и она переживает, не обнаружив меня, и обижается, как девочка, и если я снова приду, будет нарочно отворачиваться, воспитывая. И все-то я знала и ничего не могла поделать. Потому что были уроки, которые надо учить, книги, на которые нужно время, и главное -- силы, которые мне никто не предлагал. Соседка Таня, как и остальные девочки, выполнила норму "Мастера спорта" и теперь щеголяла по улице в шерстяном тренировочном костюме с величавыми буквами белым по синему вдоль спины "СССР". Я была за всех рада. И иногда приходила, как в тот день, когда родила Светлана Семеновна девочку Лизу. И тогда я впервые поняла, что в жизни есть нечто ценнее иных достижений. Это, похоже, поняла и Светлана Семеновна, уже по-другому воспринимая свою профессию, вся обращенная к дочке Лизе. Не знаю, как остальные ее воспитанники, но нас, первых своих спортсменок, она опекала со всей страстью, еще никому не отданной. Между гимнастикой и остальной жизнью я выбрала просто жизнь. В которой было так много интересного без утомительной привязанности и физического напряжения, хотя я страдала от потери музыки, тренировок и общения по поводу тренировок, словно выпала из насиженного гнезда. Я выбирала и потом, решая еще более важные для себя вопросы, и надо сказать, не всегда удачно. Родительский дом К любви родительской относишься привычно. Привычно спокойно. Она и дает долгую легкую радость, потому что знаешь -- дом, это прежде всего -- отдых. Покой. И никаких сомнений, что ты не нужен. Нужен -- потому что рожден. Вообще -- это удивительно и у всех по-разному, но мне повезло. Итак -- любовь родительская, в которой уверен как в том, что ты есть. И всякие иллюзии, что может когда-то, откуда-то прилетит, как ураган -- любовь необыкновенная. Любовь к тебе другого человека. Мужчины -- подразумевается. Конечно -- взаимная. Так мечтается. Мечта не мешает жизни, где просто любовь семейная. В родительском доме. И грезы, грезы... В общем -- фантастика. А тут -- сестра, уже кончает институт, уже складно говорит на двух чужих языках и привела в дом, в семью нового человека, мужа, чудной такой парень -- чуть постарше ее, чудной, потому что -- чужой. И вот сестра ждет ребенка. Его ждут все, но физически мучается она -- и часто лежит в больнице. Все удачно, и я семнадцатилетняя недоросль, чуть виновато, но больше -- с приятностью, уношу из ее палаты дефицитные и дорогие апельсины среди зимы и нюхаю их под медленную мелодию итальянского Робертино Лоретти, звучавшую изо всех распахнутых окон. И я мысленно восстанавливаю ее тревожный напев и голос, пронзивший миллион сердец, и нюхаю, нюхаю апельсин, попадая в наметанные сугробы нечищенных тротуаров. Сестра долго, слишком долго носит большой живот под серым зимним пальто. И все ей тяжело: и пальто, и живот, и экзамены. Она слабенькая. Всегда -- чуть жива. Спит -- мерзнет. Когда мы приехали с ней в пионерский лагерь, то я была потрясена, увидев, как на ночь, когда палата в сорок детей -- поголовно раздевалась, оставшись в маечках и трусиках, и ныряла под тонкие байковые одеяла, едва не дрожа, но со смехом, быстро согреваясь от того и другого, сестра моя натягивала теплый, с начесом, лыжный костюм, на ноги -- носки, а утром, страшась голоногой зарядки, пряталась по ближним кустам. И теперь какая-то мудрая доктор сказала ей, убедив быстро и бесповоротно: "Не слушай никого, деточка. Ребенка оставляй. Как-нибудь выносишь. А если сейчас не родишь, то когда же еще" И мы стали ждать наследника. Сестра моя уж очень обременительно выглядела с высоко вздернутым животом, совсем недавно она щеголяла в фасонистых платьях, привезенных отцом из Москвы, и за честь поговорить с ней несколько минуточек я вознаграждалась конфетами "трюфели" -- ах! -- таяли во рту, жаль, что быстро, так вот я прикидывала, сколько трюфелей смогу вытрясти из ее поклонника, чтобы позвать ее, раскрыть дверь и крикнуть небрежно: "Слушай! Выйди на минутку, тут тебя Юрка зовет". Но скоро, скоро апрель. День рождения нашего Мишки. Я не помню, кого ждали, по-моему, все были озабочены здоровьем самой беременной и уж потом тем, кто родится. В семье, где есть отец и мать, сестра и ее муж, до меня тоже как-то не было никому дела, вероятно, поэтому тяжкие месяцы ее беременности прошли, меня не весьма касаясь: было полно переживальщиков, и она молода, и я -- беззаботна и ничем не обременена. Я помню ясный апрельский день и то, как я вошла в хорошо натопленный дом, после занятий, уже зная, что привезли сестру с мальчиком, и я, едва скинув пальто, ринулась в их светлую в стоячих крахмаленных занавесках комнату. Кроватка разместилась между большим окном и углом комнаты. Он спал весь спеленатый, лицом к нам. Кажется, я никогда прежде не видела новорожденных. Или не вглядывалась. Лицо у него было белейшее, ангельской белизны. И черные реснички на спящих веках, и нос, уже утвердившийся. Взрослый. Очень симпатичный человек. Главное не это. Главное -- как мирно и как по-хозяйски он спал, позволяя себя рассматривать, и как много занял места своим вторжением, и еще, пусть и не похожий пока ни на кого из смотрящих, он уже был родным. Как будто в дом вернулся наш человек. Правда, пока маленький. Ребенком вернулся. Разумеется, при нем были его мать и отец, его бабушка с дедушкой и даже я -- тетка, но он уже был самостоятельный, уже принуждал с ним считаться. Совсем по-другому пришла в этот же дом тремя годами позже моя Иринка. Как кукла, как игрушка, никогда не надоедающая. Каждый подходил к ней, делал "козу", гремел цветными погремушками, и она радостно ответно улыбалась. А Мишка, уже трехлетний, тоскливо, понимая бессмысленность идеи, предлагал назвать ее Дюймовочкой. "Хорошее ведь имя, -- говорил он у меня под рукой. -- Правда" Может, поэтому, что родилась, как игрушка, и всем в утеху, она и сопротивлялась какое-то время истово трудиться, как требовала игра на пианино или танцевальная школа изо дня в день, как настоящая работа, и только втянувшись в жизнь, как в жилу, моя Иринка смогла покорить такие вершины, какие никому не привиделись, предполагая для нее земной рай. Может, это и был ее рай, каторжная работа на телевидении -- трудящиеся на этой ниве знают ей цену. Мишка оказался очень душевным человеком. Любознательным и как-то активно внедрившимся в жизнь. Когда ему исполнился год, он как равный член семьи принял в ее лоно еще одного человека, моего мужа. Полюбив его, как и остальных. Муж привез в качестве приданого два посылочных ящика радиодеталей, и Мишка полутора лет от роду, с неиссякаемым энтузиазмом возился вместе с ним, перебирая катоды и диоды, или как он называл -- витеньки. "Давай посортируем витеньки", -- подходил он с деловым предложением к будущему отцу моей Иринки. И они углублялись в винтики и проводочки, и сидели довольно подолгу, чего-то там определяя. Видимо, от желания быть полезным каждому в доме, он выучился очень рано говорить. В год говорил на равных, картавя, конечно, но толково и со смыслом, кажется, все у него было со смыслом. Я воспринимала его как молодого приятеля. И не пом-ню, чтобы кто-то сюсюкал с ним. Взгляд у него был серьезный и вдумчивый. Спал плохо. Вернее, трудно засыпал. Днем, когда его укладывали, и так как он обожал музыку и песни -- пели. Ему не было двух, когда однажды днем, бабка, то есть моя мать, отправила его спать в большую, дальнюю комнату, где поставили его кроватку. -- Я уложу, -- напросилась я. Мишка улегся, честно закрыл глаза и попросил: "Пой". Петь я любила. И я стала петь, а Мишка слушать. И все-таки мы оба надеялись, что песни прелюдии ко сну. Я-то уж точно. И время -- часы висели перед глазами -- подвигалось, требуя меня к другим делам. И он, кажется, наслушался, лежал, затихнув, и голос мой одиноко висел в тишине, которую я и услышала, переведя дух и отмечая, что пою почти два часа. Я осторожно, не дыша, на цыпочках и каким-то утиным шагом вперевалку направилась к двери, боясь оглянуться и взглядом помешать ему. И уже, открывая дверь, услышала кроткое, но решительное: "Ты же не все спела!" Он и сам любил петь, и охотно пел по просьбе. Знал наизусть все магнитофонные кассеты со всякими блатными песнями и ради нашего смеха воспроизводил интонацию неизвестного автора "На Деребасовской открылася пивная..." Со мной прошел все тяготы моей беременности, очень ждал нового человека, мечтал о нем и знал, что я ношу его в животе. И потому, спустя два года, когда уже он учил Иринку жизни и играм, он и показал ей рождение ребенка, предлагая остаться дома и воспитывать дите, пока он -- муж -- будет зарабатывать им на жизнь. -- Знаешь, Иринка, пожалуй, у нас будет девочка. -- А где она -- спросила двухлетняя Иринка. -- Как где -- удивился Мишка. -- Ты ее родишь. -- Родишь -- изумилась незнакомому слову она. И посмотрела на него. -- Ах ты, Господи, -- сказал Мишка. -- Сейчас я сам рожу. И уйду на работу. Дальше знаешь как Иринка согласно кивнула. А Мишка без промедления занялся рождением дитя. Он взял куклу, повертел ее туда-сюда и пошел с ней к кровати. Потом лег на живот, подложив под него куклу, покряхтел и, быстро вынув ее, протянул Иринке. -- Так, -- деловито сказал Мишка. -- Ребенок у нас есть! Я пошел на работу. Он увязался с дедом и Иринкиным отцом за мной и Иринкой в роддом и первый увидел ее личико, спрятанное в кружевном уголочке. Мы жили вместе, поэтому анализировать кто кого и за что любит не было причин. Потому что воздух нашей жизни был един и насыщал нас своими одинаковыми свойствами. И вот мы уехали. И теперь я приезжала ненадолго и не так часто. Мишку видела быстро растущим. И еще -- его ко мне привязанность. Может, в нем уже бродила память своего начала. Начала своей очень ранней разумной жизни. Он терпеливо и внимательно ждал, пока я наговорюсь с другими домашними, а потом направлюсь во все еще свою комнату и лягу на свою кровать. И он обязательно оказывался рядом. "Можно я посплю с тобой" -- спрашивал пятилетний Мишка. И как-то неестественно вдумчиво замирал, прослушивая, должно быть, дни моего отсутствия. В первом классе он тут же влюбился в какую-то синеглазую Иванову. "У нее такие синие-синие глаза", -- говорил он, представляя в это мгновенье эти глаза, заворожившие его чем-то, может, схожестью с его, такими же. Обладая блестящей памятью и любовью к чтению, ему требовалось постоянно осмысление узнанного, и он то пересказывал наизусть целые страницы книг, то рассказывал, стараясь быть ближе к оригиналу, и постоянные переживания тревожились в нем -- от страшных сказок Андерсена или кино, которое он тоже любил и смотрел по телевизору. И еще случился месяц нашей с ним жизни рядом, когда исполнилось ему четырнадцать. Мы большой компанией поехали в Анапу. Поселились все вместе у одних хозяев и питались вскладчину. Мишка был незаменимым партнером. Обожая черешни, вставал раньше всех и отправлялся каждое утро в палатку к грузину с дешевой совхозной черешней. С грузином они подружились, а мы к завтраку имели огромный на 10 кг таз отборной черной очень сладкой черешни -- щедрую благодать обильного кормильца, и счастливые Мишкины синие глаза. Спали мы в одной большой комнате, где по стенам стояли четыре кровати. Моя и мужа, Мишкина и Иринкина. Мы уже засыпали, а Мишка, повернувшись лицом к Иринке и зная ее преданность, стараясь говорить быстро, пока и ее не сморит сон, пересказывал ей необъятное число книг, им прочитанных. "Мишка, -- едва разлепляя губы, укоряла я, -- не встанете завтра". "Еще чуть-чуть", -- бодро просил он, и под продолжение устного его творчества я проваливалась, так ни разу не увидев его утомившимся от своих знаний. Когда он учился в пятом классе и вплоть до конца шестого, он вдруг увлекся разведением хомячков и, предваряя предпринимательскую жилку, по тому времени совершенно зряшную, Мишка продавал их в зоомагазин, вкладывая деньги во все новые клетки и приобретая журналы "Наука и жизнь". И клетку с хомячкой Дусей, готовой вскорости разродиться, мы увозили из Рязани по окончании отпуска. От Дуси родились девять хомячат, которые тут же были розданы всем жаждущим, и вскоре всем домом ловили убежавших по недосмотру хомячков. И рыжая, толстая, обжористая Дуся тоже перекочевала по случаю дня рождения к одной из Иринкиных подружек. Все, о чем пишу я, имеет прекрасные вековое название -- семья, где все ее обитатели живут под одной крышей под руководством любящего, бдящего день и ночь свое семейство, кем являлась мать. Когда тебе девятнадцать и ты все еще постигаешь разные стороны мира, кои пока в новинку, и ты неравнодушен в приятии того или иного явления, чем ты отличен от двухлетнего ребенка, обуянного теми же проблемами Так и я с Мишкой воспринимала жизнь единым слухом, -- так оказались схожи наши подвижные души, вовлекаясь в окутавшие нас мелодии. Я уже существовала парно, с мужем. Из семейных приобретений у нас имелся приличный по тем временам магнитофон "Днепр", откуда во всякое свободное время лилась очень свежая музыка. Ворвавшийся необычным голосом и ни на кого не похожий Юрий Визбор, который много позже я как-то весьма органично совместила с прозаиком Юрием Казаковым -- что-то общее бродило в их независимых душах. Уже вовсю пелись "Атланты". У каждого, в том числе и у Мишки, были свои любимчики. У него, и как я понимаю пожизненно, -- Елена Камбурова. Мишка вдохновенно распевал "Пони девочек катает..." У меня -- Ада Якушева, близкая мне по неизбывной тоске, и Визбор, бархатным своим голосом восстанавливая потерянное было равновесие от слишком душещипательных песен остальных авторов. Мишка пел и по просьбе. Муж, которого Мишка почему-то звал дядей Борей, тогда как меня детским именем Алюська, выключал магнитофон, и мы предлагали ему спеть самостоятельно. Соло. Он никогда не ломался, становился в позу певца -- не эстрадного, а барда -- которых он еще не видел вживую, но вот чувствовал, как музыка и слова должны соответствовать образу поющего, и когда пел, тщательно выговаривал слова, выделяя смысл, им понятый. А если по радио передавали популярную тогда песню "Враги сожгли родню хату", Мишка плакал и, смущаясь, убегал в пустую комнату пережить слабость. Он понимал это именно так в свои два в с небольшим года. От деда не ускользнула Мишкина музыкальность, и он позже навяжет ему аккордеон, почему-то оказавшийся лишним для самого Мишки. И все-таки, когда родилась Иринка, Мишка распределял любовь поровну между взрослыми и ею, Дюймовочкой. Она из своей клетки-кроватки забраной частой сеткой, как завороженная, следила за ним, полюбив его мгновенно и выделив среди прочих. А когда, карабкаясь вверх по сетке, наконец могла стоять и уже созерцать его доступно, лицом к лицу, в порывах невыразимой признательности за то, что он есть, хватала его за отросшие волосы и нежно выпевала: "Нытя!" Кажется, это и было первым ее словом. Из дневника Тимони -- Тебя как звать -- спросила она, усевшись удобнее за высокой партой. -- А меня Полина. Жаром облился я полностью, даже показалось, что подо мной мокро. Первое потрясение стихло, и мы примерно высидели урок. На переменке к ней подошли девчонки, а я выбежал на крыльцо, нагретое острым апрельским солнцем, и видел все, как сквозь туман, и от тайного блуждания в себе мне сделалось необычайно приподнято, весело. После школы я немного поотстал от дружной кучки девчонок, которые приклеились к ней -- есть такие, сразу же прилипнут и ничем их не отвлечешь. Она не оглядывалась, как хотелось, но зато оказалось, что дом ее неподалеку от нашего. Я вбежал к себе и с порога крикнул: "Башк! У нас новенькая!" "Да-да-да, мне кто-то говорил. Это Марьюшкина внучка. Да уж и не внучка, а как ты мне -- правнучка. Ну и как она, хорошая девочка" Но я уже не слушал, я побыстрее уединился к себе в комнату, чтобы доклеить мачту и дослушать в себе про Полину, а бабушке крикнул: "Наливай, башк, супу". Я хорошо запомнил ту весну, яростную с палящим полдневным солнцем на переменках, когда на просохших тропках Полина красиво прыгала в скакалку. Ноги ее в цветных колготках, перемешивались с солнцем, и в этот момент меня настигала мысль, что она может совсем оторваться от земли, исчезнуть. Но она тут же возвращалась и вновь взлетала до утомительного мелькания в глазах всей своей яркой пестротой. Она не очень жаловала меня вниманием, но не отсаживалась и, кажется, не испытывала неприязни. Я же то и дело взглядывал на нее. На косички с голубыми капроновыми лентами с выбившимися кудрявинками из кос, и вокруг ее белоснежного лба. Она всегда все знала, отвечала на одни пятерки и сразу стала первой в классе. И во мне вдруг взыграло самолюбие. Я, на радость бабушке, мог часами заучивать страницы по истории, литературе и географии. Стоял старательно, вспоминая прочитанное, слово в слово повторял. Раньше я тоже учился хорошо, и меня вполне устраивала четверка, потому что запоминал я все в классе, перед сном быстренько делал письменные. Теперь я хотел выглядеть не хуже ее. Кажется, она оценила мои старания. Иногда делилась яблоком или шоколадом. Настало лето, и наша улица увидела диковинные булавы, две деревянные, похожие на веретено или толкушку с ручкой, вещицы в ее ловких руках. Они мелькали, сплетаясь и постукивая друг о друга, и ее гибкое тело приобретало стремительность и воздушность, как будто она желала вырваться из самой себя. Потом на улицу выволоклись обруч и мяч, ставший не битой для вышибания противника, а предметом восторга. Никто из нашего села такую невидаль в глаза не видел. Оказалось, что Полина имеет первый разряд по художественной гимнастике. И стала она теплыми майскими днями устраивать для нас выступления. Ко всем ее умениям требовалась музыка. Проигрыватель "Аккорд", принадлежащий ее матери, выставлялся на подоконник раскрытого окна, и заводилась пластинка. Полина любила цыганскую музыку, мы сидели под окнами на бревнах и смотрели на нездешнюю красоту. Пусть она была девчонкой, я тоже так сумел бы, если захотел. Я хотел, но понимал, что я пацан и мне не с руки такие выкаблучивания. Но все равно хотелось. Я первый стал делать стойку на голове. За мной остальные. Полина могла то, о чем мы даже думать не смели. Она сделала стойку, ни разу не качнувшись. Носочки ее с грязными от земли подошвами сияли, точно звезды, такая ловкость чувствовалась во всей ее фигуре и удовольствие, с которым она проделывала свои чудесные упражнения, все это вызывало восторг даже у наших злобных парней. Понятно, что после таких ее демонстраций, девчонки стали ей сильно подражать, а мальчишки говорить всякие гадости. Я не слушал. Я отходил от них. Летом меня постигла печаль. Полина с родителями уехала на море. Я набрался смелости и спросил у ее бабушки -- вернется ли она К тому времени, когда она вернулась, я выучился так же, как она, стоять на голове, делать мостик и стойку на руках -- ногами в забор. И когда вытягивался на руках, все старался, как Полина, носочки оттянуть. Бабушка -- единственная свидетельница моих стараний -- искренне удивлялась, подбадривая своей заинтересованностью. И еще я читал вечерами бабушке вслух. Я сам хотел читать вслух, потому что, читая про себя, я тут же начинал думать о Полине и ничего не понимал. Нa первом же уроке в шестом классе Полина сказала мне, что очень хочет вернуться в город, где жили они, и что отцу обещали перевод. И весь тот год я со страхом просыпался в неведении -- будет ли она в школе. Мои путешествия Я знаю, что он стал проситься к матери после того, как уехала из села его девочка. Потому что оказался один. Без своей Полинки. Так получилось, что моего мужа перевели служить в Воркуту. По Инкиному этапу, шутила я, категорически отказываясь от Камчатки, куда была возможность уехать. Прямо в центр вулкана, под Ключи. Хотелось туда, хотелось повидать местные красоты, от Инки слышала только восторг по поводу невиданной нам, привычным к скромной природе, экзотики, где любая травинка разрастается с лопух, где из любого камня пробивается жирная, насыщенная влажными ароматами тихих ночей и дневного благоухания цветочных соцветий такая же жаркая трава. "Где везде жизнь показывает морду, -- говорила, длинно затягиваясь сигаретой, Инка. -- Ну почему я уехала оттуда" -- заканчивала она навсегда прижившейся в ней фразой, как непрожившей судьбой. "Только, чтобы на поезде", -- сказала я, в очередной раз услышав версию о переводе. И когда однажды муж, не доверяя себе, осторожно, после того как плотно поужинал -- чтобы я осталась довольна, в страхе вытаращив глаза, сказал, что пришел перевод и что мы едем в Воркуту -- я возликовала. Сразу отыскала в Иринкиных учебниках карту, нашла Воркуту, о которой слышала исключительно блатные песни, отмерила приблизительно расстояние. "Я узнал, -- как всегда скромно вставил муж, -- ехать 42 часа -- не долго ведь" Я радовалась еще и потому, что сразу же не окажусь одинокой, там уже давно жила Инка. Я приехала туда в июне, как когда-то на север, в Мурманск, на заре наших с мужем отношений, то есть в медовый месяц. И тогда было лето, и тоже середина июня. По телефону муж предложил, чтобы захватила осеннее пальто: "Иногда прохладно", -- как всегда, не очень уверенно сказал он. Пальто пришлось надевать в Мурманском аэропорту. Был сильный ветер, когда мы приземлились, и молодой мой муж, сверкая островками белых полосок лба и шеи и радостно оголенными ушами -- видно, что он только что из парикмахерской -- счастливо улыбался. И у меня еще была глупая доверчивость, я могла броситься ему на шею, не думая, уместен ли мой восторг. Я и бросилась на шею счастливая, что страх перелета с посадкой в Пулково позади и я тут же забыла попутчиков, певших под гитару Высоцкого, словно это и был конечный маршрут моих странствий. Муж находился в командировке на три месяца, я приехала посередине его одиночества. Он снял квартиру в Росте, пригороде Мурманска, у какого-то веселого несемейного, немолодого дядьки, любезно не появлявшегося или же забегавшего ненароком, что-то взять или что-нибудь оставить. Муж уходил с утра на корабль, где он возился с электроникой, а я, впервые находясь в самостоятельном статусе восемнадцатилетней жены, привыкала к новым ощущениям. Месяц тот был настолько короток, насколько и длинен. Мурманск праздновал белые ночи. Мы наглухо занавешивали окна, чтобы ничего не перепутать, понятно, что не обо мне речь, я торжествовала неожиданное безделье. В безделье тоже не все спокойно, если нет ему предела, впрочем, как и всему, чему нет перспективы. Зная, что каникулы мои временные, я решительно отбросила всякие заботы о дне грядущем. И передо мной распростерся город. С широким и долгим проспектом конечно же имени Ленина, застроенный новыми однотипными многоэтажками. Но сознание, что совсем рядом живет огромное северное море, а стоит поднять голову и обнаружишь круглые шапки зеленых сопок, перебегающих одна к другой, сознание как будто и расширялось до безбрежности моря. Я прикрывала глаза, и в мареве чутких картин блуждающих сопок вырисовывались округлые озера с чистейшей мерзлотной водой, в которой купались горячие русские моряки. Муж уходил с утра, я еще досыпала, чтобы чуть позже, пока еще не вставая, взять первую попавшуюся книжку и читать, если вдруг окажется кстати. Муж возвращался к пяти вечера, так что день был мне полностью подарен. Уже вовсю разгорался июньский северный полдень -- я расшторивала окна, и в глаза било солнце, ничуть не слабее московского. Чтобы окончательно втянуться в иное измерение, я включала местное радио, где приветствовали рыбаков, объявляли о прибытии очередного траулера, сообщая номер причала. Услышанное незамедлительно уводило меня вперед, к узнанным причалам, мне нисколько не мешало незнание их положения, но вся их мужественная красота, которая как бы выглядывала из-за моего плеча где-то увиденными картинками: и нарядные радостные женщины с букетами цветов, и их непоседливые дети, присмиревшие от близости многотонных пароходов по соседству и уже капризничавшие от жажды внимания к себе, а не к забытому папе, еще не увиденному, а уже забравшему все мамино внимание, а значит, любовь -- все это создавало иллюзию присутствия и меня в гуще морской жизни. И медленное приближение корабля, какого-нибудь бело-синего, огромного в блестящих морских брызгах солнца. Оно светило за окном, в окна, и понукало меня выбраться из мечтаний и наслаждаться явью, ибо состояние мое было близкое к блаженству. И я, напоследок, после недолгого колебания, подхватывала пальто и, легко спрыгивая по бетонным ступенькам, распахивала дверь на мурманскую улицу. Улицы были густо заполнены людом. И как мне казалось -- праздным, сродни мне. Все так же, как и я, глазели по сторонам, никуда не торопились и вместе со мной, чуть спешившись, толпились у входа в очередную блинную -- тут их было не счесть. Блины пеклись на открытой широкой плите, безо всяких сковородок. Прямо перед тобой наливалось черпаком жидкое тесто, и через минуту-другую жаркая толстая тетка с засаленным на пузе передником ловко сваливала тебе в тарелку широкий зажаренный блин. К нему полагался стакан компота из сухофруктов. Я забирала свою порцию и отправлялась к высокой круглой стойке, выбирая место посвободнее. Блин складывался конвертиком вчетверо, и с уголка одной вилкой придерживая, а другой орудуя, как ножом, я отрезала кусочек и отправляла в рот еще раскаленную его плоть. Компот был холодный и как раз к месту. После насыщения огромным блином я отправлялась наверх, к сопкам. Снизу они виделись безлюдными и диковатыми. В выходной мы вдвоем брели в их зовущие долины. Быстро, как будто выросли здесь, мы с мужем взбирались по козьим узким тропам, мне через пару шагов хотелось оглянуться, и я видела, как постепенно отодвигались от нас улицы, разбегаясь веером, становясь все длиннее и поглощая людей, умеряя их, и постепенно люди становились все меньше и меньше, и наконец, когда мы останавливались вынужденно, чтобы отдышаться, полное безразличие отделяло нас от оставленного внизу города. А здесь царило безмолвие. Снизу не долетало ни звука. Кое-где блестели ослепительной синевой озера. И мы шли в сторону моря, чтобы увидеть его сверху. Море открывалось по кусочкам, фрагментами свинцовой воды, далекой, без берегов. И наконец подъем заканчивался, и мы стояли на самом верху и могли видеть все, что под нами. И я смотрела влево. Книги с красивыми видениями, фильмы с наглядным изображением, картины с безумствующими стихиями -- все затмило живое великолепие рожденной красоты. Величественная панорама огромных, многопалубных кораблей в разноцветных, сочных, на фоне холодной воды, красках с развевающимися и тоже цветными флагами -- открывалась нам. Их было много. Тьма. Трудно из почтенной дали было их пересчитать. Сочная их буффонада слепила глаза, чем-то напоминая парад морских офицеров в их кремово-черной форме с блеском золотых пуговиц и блестящих кокард. Стояли корабли, точно в закулисье, как актеры, готовые к выходу: такие же взволнованные и напомаженные. В трепете будущих оваций. Было воскресенье. Играла музыка и порывами ветра доносила тревожную песню трубы. Я тут же пожалела, что муж мой не морской офицер, но через секунду отрезвленная мыслью о разлуке, простила себе это недоразумение. И вот спустя пятнадцать лет совместной жизни я снова на Севере. Но теперь в сухопутной, горняцкой Воркуте. И тоже июнь. Живем мы в офицерской гостинице, а проще -- в обычной большой квартире, отданной под гостиницу, где, кроме нас, еще одна семья в ожидании своего жилья. С двумя маленький детьми. И мы в комнате напротив. Я тут же отыскала телефон и позвонила Инке. -- Ее нет, -- ответил мужской бас и, по-моему, не трезвый, но заинтересованный. -- А когда она будет -- не отступала я. -- Когда вернется. -- А когда вернется -- Когда закончатся гастроли. Я сказала "спасибо" и положила трубку. "Может, он пошутил" -- подумала я удивленно, но давно утраченная свобода поглотила меня и увела от Инки. Для меня свобода, когда не надо ни о ком заботиться. А все прошедшие годы я только и делала, что опекала мужа и дочку. Кроме, разумеется, основной службы, за которую мне платили деньги. Только мной не определено, какая служба для меня основная. Кажется, все равноценно. Нет. Самое ценное, конечно, семья. И Иринка. Хорошенькая моя дочь. Приученная к долгим занятиям на пианино. Без желания, а вот втянувшаяся, как, впрочем, все мы, медленно втянутые в тяготы жизни, в ее цепкие вожжи. Учеба у нее шла легко, но я постаралась нагрузить ее тем, что упустила в жизни сама. И она танцевала, и очень здорово играла на пианино, решительно отрывая меня от любого дела, притягивала музыкой. Она оканчивала музыкальную школу. В Воркуте она уже самостоятельно приобщится к рисованию и прежде чем танцевать в профессиональном ансамбле, немного займется гимнастикой. А я в том июне предоставлена себе на целых две недели. Я иду по центральной, длинной, как стрела -- говорят, что строили ее ленинградцы, и она -- миниатюра Невского, улице Ленина, солнце слепит глаза, воздух весенний, и через двести метров улица заполняется зазывным запахом ванили и сдобы, приобретая совершенно домашнее притяжение. А народу мало. Летом в Воркуте не встретишь детей, все на Большой земле. И потому, прогуливаясь по единственной, похожей на столичную, улице три дня кряду, впору было здороваться с редкими прохожими. Пятнадцать лет назад в чужом Мурманске ноги несли меня в рыбные магазины, где продавались огромные и жирные, красные морские окуни, и я жарила их весь месяц, достигая совершенства: к концу моего приезда муж и не спрашивал -- что у нас на ужин, он нетерпеливо вертел в голодных руках вилку, изготовясь к борьбе с костями, или шла в кино, чтобы посмотреть новый в ту пору фильм "На семи ветрах", или в обыкновенный "Универмаг" с невыразительными товарами, так не к лицу мурманским модницам. На этот раз в Воркуте я решительно направилась к зданию редакции газеты с ловким названием "Заполярье"! Нет бы назвать "Аленький цветочек", а то "Заполярье", издевалась я по ходу маршрута. Вечером мать кричала мне в телефон: "Ну, подожди с работой. Куда она денется Отдохни чуть-чуть", -- едва я сказала ей, что могу выйти на работу уже завтра. Свобода, забытая мной, отомстила. И не работой вовсе, где как раз освободилось место, правда, в отделе писем, а непредвиденным: через пару дней мы получили телеграмму, что Иринка заболела корью. И я срочно взяла обратный билет. И уже в поезде вспоминала как, ленясь по теплым утрам -- в гостинице хорошо топили, -- читала, не вставая и не торопясь, Юрия Казакова и от избытка эмоций отбрасывала на широко составленные кровати его странные рассказы, и принималась вспоминать свое с такой же отчаянной тоской. Наверстывая лето, хотя бы в воспоминаниях, я видела первую нашу весну, начало жаркого лета, в Подмосковье, где жили мы уже женатые и вечерами после его работы, когда смеркалось, садились на электричку и выходили на станции "Лопасня", а там бежали по душным лесным тропинкам к округлому, как коврига, темному озеру с черной водой, совершенно безлюдному. Не было ни души, и так хотелось раствориться в тяжелой воде и насытить тело вольное, ничем не обремененное. Мы скидывали одежду и, поначалу прячась -- вокруг смотрел из наступающей черноты лес -- бросались в озеро и плавали друг за другом, касались ногами, руками, всем телом, молчали, как в первородном рае, и ничего не было прекраснее той воды и того лета и, наверно, нас в полном бездумье, в паре, во впитывании подмосковных соков лета с наслаждением детей. Насытившись видением собственной юности, я вдруг замечала на пороге нашей комнаты соседских детей, жаждущих общения. Мать их все куда-то убегала, все не сиделось ей возле ее пятилетней Оли и двухлетней Маши, тогда как они, уже приученные завоевывать внимание, были наизготовке: книга Агнии Барто выглядывала из-за спины старшей. Но шаг вперед делала младшая. -- А мы, -- вступала она в переговоры со мной, -- знаем стихи. И поем. Я сдавалась тут же и в барственном полулежании наблюдала другую жизнь, схожую с книжным детством племянника Мишки и своей дочки Иринки. Я знала наизусть их праздничный репертуар. Старшая была старательная и правильная, усвоившая "как надо". Младшая, едва выговаривая слова, никак не хотела уступать. Горячилась, отталкивая старшую, начинала декламировать громко, чуть ли не срывая голос, в котором уже дрожала слеза. Я прерывала нищенский их концерт, подозревая по нервным их движениям элементарный голод. -- Мамы нет -- спрашивала я. Обе молча кивали. -- Ну, тогда будем есть! -- Я вставала к привычной плите -- муж уже купил электрическую плитку, сковородку и кофейник, так что оставалось все это наполнить, чтобы жизнь вновь засверкала избытком желаний. Они ели жареную картошку жадно, пытаясь и тут соперничать, ибо у старшей выходило бойчее. К концу пира появлялась мама, приоткрывала дверь, дежурно извинялась и шумно удивлялась их аппетиту. -- Ведь ходим в кафе и рестораны, наберу всего, на что они смотрят, а ем за них. Не нравится. -- Мать не страдала худобой. Закончив с соседями и с книгой Казакова, я не спеша одевалась, разглядывая себя в большом зеркале трехстворчатого шкафа. Я похудела, потому что могла долго не есть, находясь вне дома. Сюда ехала почти двое суток. Еще на Ярославском вокзале в приоткрытое окно я с ужасом увидела, как носильщик вместе с вещами везет толстую женщину. Она сидела на его железной тележке, опираясь, как на поручни, на два тяжелых чемодана. Моему изумлению не было предела. Но представить, что женщина эта будет ехать со мной в купе.. Не хватило фантазии. И вот она идет по моему вагону, еле волоча ноги, их и не видно, такое ощущение, что она ползет, платье почти до полу прикрывает ее многоскладчатую фигуру, я поднимаю глаза и вижу ее холеное лицо, замечаю крепдешиновое платье, на которое у меня почему-то никак не хватает денег, на яркие бусы и еще локоны крашеной блондинки, и думаю, сколько же ей лет. И пока я все это оглядываю и оцениваю, она спрашивает свое купе. Вот те раз! И я -- милостиво приглашаю. Слава Богу, больше к нам никто не сел. Потому что весь купейный столик она тут же заставила пакетами с жирно пахнущими курами, копчеными колбасами, сдобными булками, сладкой водой и даже селедкой. Мама миа! Я решила, что полезу наверх и будь -- что будет! Поезд еще не тронулся, как она принялась за трапезу. Она оказалась словоохотливой и, видимо, в тысячный раз рассказывала, как раскормила такое тело. Хорошо, когда кто-то сам себя развлекает, но этой даме требовалось чужое внимание, и она то и дело пытала меня: права она была по какому-то поводу или все-таки прав был другой человек, о котором она говорила, и которого я сквозь дрему упустила. Я еще просыпалась, что-то поддакивая, пока окончательно не ушла в такой желанный покачивающий несущимся поездом сон. Разбудила меня соседка довольно быстро. -- Скоро остановка, -- она знала все остановки, поскольку жила в Воркуте лет тридцать, -- сказала она. -- Здесь обычно продают очень вкусные огурчики. Малосольные. С укропчиком, чесночком. Объедение! Милочка моя, вы не будете так добры... Поезд мягко подкатил к перрону, а я уже ныряла среди местных продавцов своей продукции, снабженная не чашкой даже, а небольшим эмалированным тазиком. -- Полный возьми, когда еще следующая станция, и вдруг там не поднесут, -- выкрикивала она вслед. Картошечка еще дымилась паром, кое-где разваренная, крапленая постным маслом -- шел его дух, и щедро посыпанная укропом, вся перевалила в мою чашку, туда же, верхом прикрывая, улеглись те самые огурчики, о которых мечтала соседка. Она пододвинула щедрый свой котелок к моему краю: -- Ешьте пожалуйста, -- и на мой отказ облегченно произнесла: -- И правильно. Береги фигуру, а то, как я, станешь. И снова завела вчерашний разговор о том, как с ней свершилась такая метаморфоза. -- Вот, как ты, была, не толще, килограммов семьдесят и стройная такая. С ножками... Я вспомнила их, еле цепляющих пол. -- И надо мне было выйти замуж за повара. Я жалела его, потому что он, бедный, среди своих котлов с варевом совсем извелся, не мог смотреть на еду. И мне приходилось готовить ему. Да все норовила повкуснее. Да поразнообразнее. Того не скушает, другого, может, захочет. Веришь, -- все доставалось мне. Ну, не было у мужика аппетита! И так он все худел, а я толстела. И если бы в магазинах одевалась, знала бы хоть свой размер, а то сама портниха. Сама все подъезды обшиваю. В промежутках ее рассказа таяла принесенная мной еда. -- И правда, не рассчитала я, -- словно слыша мое удивление, сказала она, с недоверием глядя в опустевшую миску, -- не дотяну до следующей станции. Наконец умаявшись за едой, расслабившись, она откинулась на спинку дивана, и прицелив яркий карий глаз на меня, решила наконец поговорить обо мне. Но у меня не было такого грандиозного опыта по разнообразному питанию. Да и средств на изыски тоже не имелось. Я даже мясо на рынке покупала по большим праздникам, а так все магазинное. И моя "питательная" жизнь показалась мне самой скудной, если не сказать убогой, лишенной той роскошной памяти, в которой возникали ее зазывные мотивы. И мы наконец-то вновь обрели почву под ногами, когда свернули с неверного пути моего дилетантства и вновь встали на тропу изобилия и излишеств. -- А вот еще один рецепт... -- раздалось из ее жизнерадостных уст... Ясно, что я, вопреки подступающей слюне и потрясенная ее не столь обжорством, сколь немощью плоти, все усилия которой сводились к единственной задаче -- насытить ее, и ноги не повиновались ей, сгибаясь под тяжестью тела, и ее туалет осуществлялся тут же, в специальную баночку -- ясно, что никакой кусок мне не шел в горло, и я потеряла больше двух килограммов, пока дотянула до вожделенной Воркуты. Рассматривая себя в длинное зеркало гостиничного шкафа и вспоминая купейную соседку, я с удовольствием дарила свои порции соседским детям и мужу -- всегда готовому к еде. Уже едучи обратно, в свою любимую Рязань, к ненаглядной своей доченьке, в повседневности игнорирующей меня, но стоило нам расстаться... Я, как водится, размышляла. "Странное существо -- человек, -- думала я, -- сколько в нем противоречий, иной раз целая жизнь уходит на их преодоление". И вот лежа на нижней полке и уже вспоминая оставленную Воркуту с совсем не июньским холодом и свое ощущение легкости, полной независимости от жизни, когда вышагивала я по хорошо асфальтированной центральной улице, странно пустынной, заполненной ванильным ароматом свежих пирожных и тортов и крепчайшим кофе из ближайшей кофейни, и сам вкус хорошего кофе с густым молоком -- а цвет какой! -- и полная желания совершать что-нибудь необычное, и мое продвижение дальше, к зданию редакции, и само здание, довольно изношенное, и редактора, и то, как он, почти не глядя в глаза, буднично ответил, что -- да, есть место в отделе писем, оклад пока небольшой, но предусмотрены гонорары, и дальше медленно, но неукоснительно пойдут северные, по 15% каждые полгода, а дальше больше, так что и уезжать не захотите, -- наконец-то пошутил он и поднял на меня тоскливые глаза. И уже в какой-то из редакционных комнат я узнала, что от него ушла жена. Все это вставало передо мной, и было отчего-то приятно знать свою власть над будущими днями, которые уже отмечены устроенностью и отсутствием нищеты и знанием, что в магазинах полно продуктов по той же цене, что и везде вдоль отрезка большого пути, по которому двигалась я с севера к центру. За окном нежно развертывалось лето Инты, Котласа и Архангельска, откатившееся в Москве и Подмосковье, и было странно наблюдать за незагорелыми архангелогородцами, продававшими на перроне огурцы старой засолки, прошлогодние. Я не предполагала свое будущее на четыре года, определившиеся Воркутой и командировками в Москву, так что поезд 21 -- "веселый", как звали его, -- станет мне почти привычным, и то, как однажды мы влетели с Инкой в один вагон уже тронувшегося из Москвы поезда и чуть не умерли со смеху, обнаружив в руках друг у друга по стаканчику с мороженым. Так и ехали, не имея ни копейки, она из отпуска, я из командировки, пили кипяточек задаром из вечно горячего титана, смеялись над совершенно пьяным вагоном к ночи ближе и такой же проводницей, и над ее зареванным лицом, добродушным и дурашливым, и немного перепуганным после приказа начальника поезда о ее увольнении за пьянку. Она, заливаясь пьяными же слезами, просила нас написать своей матери, а то рука дрожит, откровенно призналась она нам с Инкой, и мать все поймет. И она диктовала нам слезливое прощение и просьбу выслать ей денег -- адрес московский, и закончила припиской -- "Твоя непутевая Галка". И еще был поезд, зимний, в котором ехала я из Воркуты и, вначале, на станции Микунь, где полно лагерей для заключенных, увидела, высунувшись из вагона в морозный ветер, жуткую картину унижения. Много, может, полтыщи заключенных в ватниках и черных треухах с заломленными назад руками, охраняемые злобно лающими овчарками, стояли навытяжку на коленях, не шелохнувшись. Белый чистый снег лишь усугублял картину аномальности человеческого бытия. Я еще не отошла от зловещего, какого-то нереального видения, еще тихо сидела на своей нижней полке возле вздрагивающего столика -- поезд уже набирал ход, -- снова и снова глядя в пустоту перед собой с нарисованными заключенными, расставленными коленями на снегу, как широко открылась дверь нашего купе, где, кроме меня, ехали двое дородного вида отпускников на верхних полках, и передо мной возник один из заключенных -- правда, одежда на нем была вполне сносная и даже новая, но лицо его и глаза -- все выдавало в нем застарелого сидельца. Видно было, что он смущен непривычностью своего положения. Он огляделся, быстро вскинул глаза наверх и, оценив обстановку, выбрал для общения меня. Я сидела ни жива ни мертва, жалея, что мне уступили нижнюю полку, и растерянно обдумывая непредвиденность ситуации. Время было к обеду. -- Девушка, -- доверительным тоном обратился ко мне попутчик. -- Я приглашаю вас в ресторан. -- Господи! Какой ресторан! Я не люблю рестораны, и вообще, я сыта и не пью, и, кроме халата, который на мне, ничего из одежды не имею. Он понял по-своему. Мгновенно перейдя на "ты", он сказал, что денег у него хватит на все, в том числе и мне на наряды. Попутчики сверху затаились, как мыши, и уже не обвораживали меня, предлагая то малосольного хариуса, то абхазского вина, то прогулку в ресторан -- мы проехали почти полпути. Словно сговорившись, они вдруг попрыгали вниз, как акробаты, и ни слова не говоря, испарились, как бы меня не замечая, как будто ко мне неожиданно после их приставаний явился муж, и теперь они не имеют на меня никаких прав. Дверь сиделец прикрыл, и мы остались с глазу на глаз. -- Я из лагеря, -- начал он разговор таким тоном, как будто сообщил, что возвращается с международной конференции, где заслуженно заработал награду. Даже не так. Он для себя был героем, может, артистом, и чувствовал, что славно потрудился, представляя свой народ за его пределами, а теперь возвращается победителем. -- Не понимаю, почему ты отказываешься -- совершенно искренне продолжил он. -- Ты думаешь, у меня мало денег Ты не представляешь, сколько у меня денег. И потом, меня ждут. У меня смотри сколько адресов. -- И он полез в новенький чемоданчик, почти пустой, и достал пачку, перевязанную тесемочкой. Я увидела старые конверты и просто сложенные и сильно затрепанные исписанные листочки. Он пошуршал и выдернул один. -- Смотри, -- продолжил он, -- здесь такие адреса, что мы не пропадем. -- Он уже объединил нас. -- Что хочешь, все у тебя будет, -- критически осматривая меня, прикидывал он, какие средства понадобятся, чтобы я обрела пристойный вид на взгляд уголовника. -- Я все понимаю, -- продолжил он. -- Ты думаешь, я неграмотный Я вопросительно молчала. -- Да я по лагерям двадцать пять лет отмотал. Ты что считаешь, я там работал Да мне ноги мыли. Тут уж я не утерпела. -- А как же можно увиливать от работы -- спросила я, вспоминая книжные рассказы Варлама Шаламова и Солженицына, такую несносную каторгу именно из-за тяжкой работы. Я всей шкурой переживала за лагерного Шаламова. -- А лазарет на что -- Так вы больны -- с состраданием посетовала я. Он возмутился. -- Уметь надо, девочка! -- И, оставив ненужные разногласия, продолжил. -- Вот эти хмыри, -- и он окинул взглядом опустевшее верхнее ложе, отпускники, и денег у них не меньше пяти-шести тысяч. У каждого, -- уточнил он. -- Если хочешь, мы их сейчас почикаем, -- и он сделал характерное движение рукой, -- и только нас и знали. Он посмотрел на меня испытующе. Я осмелела от его откровений и покрутила пальцем у виска. -- Может, еще что придумаешь --Так я тебе предлагаю. Сойдем с тобой в Москве и по адресам. -- Да чего ты прицепился ко мне У меня свои дела и потом мне ничего не надо. -- Как это не надо -- не понял он. -- У меня приятель из камней бриллианты делает. Вся сверкать станешь. И в уши воткнешь, и на шею, и на руки... -- Неужели ты считаешь, -- сказала я, -- что я не смогла бы заработать и на шею, и в уши, и на руки. Если б хотела Он задумался. -- А что же ты хочешь -- навязчиво приставал он. Да мало ли чего я хотела, исключая все то, что он мне предлагал. И я вспомнила, как одна почтенная дама пеняла мне: "И почему вы не носите золото Разве ему место в шкатулках" И мне неловко было сознаться, что я его не люблю и потому, вероятно, и не имею. И вообще не признаю никаких побрякушек. Я ничего не ответила, засомневавшись в собственной правоте. -- Ну, все-таки, чего ты хочешь -- как из тумана всплыл его привязчивый вопрос. А правда. Чего Я не была в Париже. Но возможность имела. Я работала тогда в горкоме комсомола, в идеологическом отделе пропаганды и агитации, и в летние месяцы меня "нагрузили" оформлять заграничные поездки. Одна была великолепна. 18 дней только в Париже, в свободном посещении и проживании у парижан. В семьях. Ничего так не хотела, как эту путевку. Стоила она копейки и была слишком притягательна. Меня не отпустили, все были в отпусках, и спустя время гостившие там взахлеб рассказывали, как всеми ночами гуляли по Парижу, сидели в кафе, открывавшие свои гостеприимные двери с полуночи до утра, как перед ними притормаживали машины, пропуская, где нет перехода, как веселы и беззаботны парижане, как на пособие по безработице они уносят с рынка по увесистой кошелке фруктов. И как грустно было возвращаться к себе на родину, такую неумытую, босоногую, варварскую. С руганью, плевками на улице, жутким сморканием в одну ноздрю и принародно. Мне предлагали той же осенью путевку в Швецию, но я не могла изменить мечте, это было равносильно заменить любимого на то, что подвернулось. -- Ну, допустим, -- не унимался мой рецидивист. -- Допустим не нужны украшения (в слове "украшения" голос его приобрел бархатистость), тогда море! -- Какое море зимой -- сказала я уже устало. -- Ну, тогда, -- уже с отчаяньем сказал он, -- завалимся к дружкам на хату и будем иметь все, что душа желает. -- Я не пью, не курю и, вообще, человек больной, -- неожиданно вспомнила я свою хроническую усталость. -- И хочу, и люблю, чтобы меня не трогали. А заниматься мне есть чем. Разговаривали мы долго. Наконец пришли наши соседи. Молча вспрыгнули на свои полки. Затихли. -- А что касается книжек, -- громче обычного, видимо, для них, сказал Саня, -- мы ведь познакомились! -- так я вашего лысого все 54 тома прочел! -- И он победно посмотрел на меня. Я не сразу сообразила, кого он имел в виду. Ну, конечно, Ленина. Я же сидела с книгой! Видимо, проголодавшись и все-таки надеясь, что мы, и я в том числе, никуда не исчезнем, он решительно встал, сказав, что я как хочу, он не станет больше уговаривать, а пойдет закусит. Он снова раскрыл свой чемоданчик и вынул новенькую, всю в правильных закладках черную рубаху. -- Эй, -- приказал он соседям, словно полотерам, -- оденьте меня. И, к моему величайшему изумлению, они, не издав ни звука, молча спустились, взяли рубашку, расстегнули пуговицы, а потом обряжали этого Санька, как барина. Он стоял, разведя в стороны руки, чтобы им было сподручней. Они рубашку на нем разгладили и пуговки застегнули. Он, не прощаясь, гордо раскрыл дверь. Дело шло к вечеру. Поезд охраняли МВД-шники. Периодически обходя вагоны и заглядывая в купе. Но какие претензии к человеку с законным билетом на проезд Но я точно знала, что на ночь с ним не останусь. Ничего не придумав, я молча переживала, ибо моим соседям цену теперь знала. Он заявился довольно скоро и сильно пьяный. На стол поставил две бутылки водки, стало быть, к ночи оприходует их. Меня и спасла водка. Пьяный он все лез на мою полку и, вообще уже не стесняясь, изливался в своих ко мне "шикарных", как он выражался, чувствах, и я позвала проводницу. Они вошли вместе с охранником. -- Вещи и на выход, -- бесцеремонно сказал охранник. И мой недавний приставалыцик безропотно, как младенец, повиновался и только в дверях обернулся, и произнес для меня: -- Запомни! Я -- самовар. Если кто станет приставать... Только произнеси это слово. И за ним навсегда закрылась дверь. Это теперь, спустя много лет, я вспоминаю то, что случилось со мной. А тогда, в первое свое возвращение из Воркуты, разве знала я, что готовила нам жизнь И мне, и Инке, и ее негру. * * * Мне нравилась наша дружба с Инкой. Необременительная. Без ложной ревности. Бывает ведь, кто-то выберет тебя в свои друзья, не спросясь, по какому-то собственному чувству -- любви ли, неосознанной тяги или по какой иной причине, и ты становишься заложником ваших отношений. Отныне все делаешь с оглядкой на человека, призвавшего тебя в друзья. Ты первый устремляешься ему на помощь в трудный его час, потому что уже обязан тем, что он называет тебя другом. Для всех ты отныне его друг. И ты влачишь эту нелепость, покуда сам не притрешься к так называемому другу или подруге, уже не размышляя -- нужен тебе этот человек или тебе с ним не с руки, некомфортно, ибо разные вы во всем и тебе ближе некто X. Но, обдумав хорошенько, ты понимаешь, что этому Х ты так же лишний, как тебе твой новоявленный приятель. Такая расстановка свойственна и женщинам, и мужчинам. Более терпимый успокаивается привычкой. С Инкой не было никаких церемоний, может, потому что мы знались с детства. И никаких обид. У каждого своя жизнь и неважно -- она для меня или я для нее. И потом ее непомерная активность не давала повода к каким-то жалобам. Сюжеты ее жизни выделялись большой затейливостью, и мне часто недоставало этой ее активности, способствующей огромному числу знакомых, друзей, компаний, откуда кто-нибудь исчезал незамеченным, а кто-то непременно пополнял застольно-раскованные сборища. И завидовать было нечему. Той патриархальной семьи, за которую еще держались мои ровесники, у нее не имелось, и, по правде сказать, она бы была ей в обузу, но, с другой стороны, по этой самой причине как бы отсутствовал тыл, задачи которого возложены в нормальной семье на мужа. Но это, скорее, из области фантастики -- как бы нам хотелось. И все-таки семейные традиции у многих из нас еще держались без трещин и, встретившись с кем-то из одноклассников и вспоминая непременно звездную Инку, -- все, восклицая, удивлялись как бы в раздумье -- примеряя ее судьбу к своим плечам, и никто не спешил с задумчивым восхищением -- "мне бы так!" Но, повторяю, и для жалости не имелось причин, видя ее постоянную готовность к переменам, ее восхитительный вид, наряды, точно она минуту назад сошла с подиума, и не меняющуюся с возрастом девичью фигуру. Я ни разу не видела ее злой или кого-то со злом обвиняющей. Может, ее вовсе никто и не интересовал -- тоже ведь вариант характера. Я возвращалась в Рязань, смутно подозревая, что в воркутинском театре она не билетер, а скорее всего, актриса, именно поэтому и на гастролях. Нового ее спутника -- а может, мужа -- я тоже не знала, так что приходилось по данному поводу слегка удивляться. Но все равно через месяц-другой мы снова окажемся неподалеку друг от друга, и я стану аплодировать ей как когда-то на школьных вечерах. * * * Иринка моя горела корью, и едва я вошла в комнату, лицо ее, жаркое от температуры, успокоилось. Видимо, она считала, что моя сила во мне самой. А сзади меня, пока еще живая, стояла моя мать. * * * Впервые к родной бабушке, Инкиной матери, он попал после шестого класса. Бабушка Лена приезжала к бабушке Варе не часто. И он слабо помнил ее. Она и вела себя с ним, как чужая. Все время как бы приглядывалась, ожидая еще больших неприятностей, чем то, что он уже есть. -- Знаешь, -- говорила она своей матери, бабке Варе, -- я все думаю, ну как она умудрилась его родить И всякий раз твердит, что он принц. Настоящий принц. Ну не дура Бабушка примирительно возражала. -- Всякому место на земле отыщется. А я привыкла к нему. Мне иной раз кажется, что уедет он, и я помру. -- Господи! Куда ему ехать -- с сердцем отвечала Лена. -- Живет себе и пусть живет. Здесь теперь его дом. Инка-то помогает -- почему-то понизив голос, довершала она причитания. -- А как бы мы жили -- удивлялась в свою очередь бабушка. -- Ты считаешь, ее принц обеспечил ее на всю жизнь Бабушка недоуменно молчала. Она отличалась трезвостью ума и жалела, что дочь ее, Лена, не унаследовала прекрасное это качество. Тимоня как-то подслушал их разговор, и слово "принц" потрясло его воображение. Но сильнее все-таки думалось об уехавшей в Рязань Полине. Из Монголии ее родители перебрались именно туда, и она уехала в город учиться. Все сведения о ней, весьма скудные, передавались через бабку. И ему захотелось уехать, чтобы быть к ней поближе. -- Возьми меня с собой, -- он подошел к бабушке Лене и необычно вежливо посмотрел ей в глаза, рукой притронуться он побоялся. Но выглядел нежным, воспитанным отроком. -- Где ты у меня жить-то будешь -- опешила Лена. -- Там Маруська расселилась со своим добром. И муж, и сынок ее. Всем по комнате. А бабушка -- спасительно воскликнула она. -- Ты что, сможешь бросить ее В тот момент ему было не до бабушки. -- Я же не насовсем, -- сказал он. И, вздохнув, добавил: -- Погостить. -- Надо бы с матерью посоветоваться, -- не сдавалась баба Лена. Баба Варя молча переживала дальнейшую свою судьбу. Ушла в кухню, прикрыла от их разговоров дверь. Стала внушать себе "трезвые" мысли. Конечно, все равно ему уезжать отсюда. Или в армию, или учиться. Немножко бы попозже. Ведь только-только пошла от него помощь. Парень он был вдумчивый, обязательный, любил читать, и когда ей неможилось и она лежала, слабо притихнув под ватным одеялом среди летней жары, Тимоня расторопно хозяйничал на кухне, ловко подметал и мыл полы, вытряхивал домотканые половики, сто раз подбегая к ее кровати, спрашивал: "Башк! Может чаю Или супчику У меня и перловка готова, только маслом полить!" Она слушала, замерев от благодарности. Не было ей "спасибо" от дочери Лены, и от внучат. Не помнит. Может, моложе была, и не требовалось ей ни помощи, ни такого внутреннего устремления к себе. За большую в трудах жизнь попривыкла к обязанностям и, даже сетуя на мужа при его жизни, с уходом его поняла, что все-таки, если и получала она хоть какое-то внимание -- только от него. Уж не до ласк, когда так скоро наступает старость, но взглядом отметит, промолчит многозначительно, ревновал, считал, что из разных городских комиссий, проверяющих ее школу, некоторые из ее представителей видят в ней не только директора. Она наряжалась, вынимала из сундука батистовую белую, отделанную кружевами блузку, надевала парадную черную юбку, поднималась на забытые в будни каблуки и, вдруг оглянувшись на пороге, видела его упрекающие глаза. Больше на нее так не смотрел никто. Может, у кого сыновья те продляют в тебе женщину, которая обязательно должна кому-то нравиться. А с девчонок что взять Им самим требуется любовь всех, с кем они coприкасаются... Тимоня невольно воскрешал в ней забытые ощущения личности. Собственной самоценности. И как же она останется одна И как всегда, когда включалась жалость к другому, все доводы шли в пользу другого. Она вошла к ним в комнату и сказала: -- Езжай, сынок. Как тебе требуется, так и поступай. И пока он, шальной от радости, убежал на улицу, Лене она напомнила: -- Ты не забывай. Он безотцовщина. С такой вот черной отметиной, и мать осиротила его. Не больно-то вспоминает о нем. Бывает и хуже. Но ведь мы пока с тобой живы. Надо помогать. * * * Город потряс его воображение. Особенно троллейбусы. В одном из них они ехали в бабушкин дом, и Тимоня мгновенно решил, что станет водителем такого вот троллейбуса, когда вырастит. Он представил красивый, будто только что из освежающего душа, желтый с красным долгий троллейбус и себя многоокого, зорко выглядывающего из-за широкого окна на разноцветную от обилия солнца и людей улицу, и как неожиданно раскрываются двери, и входит, ни о чем не подозревая, его Полина. Жгучая волна счастья окатила его, он поерзал на сиденье, чем вызвал бабушкино беспокойство. -- Да это я так, нога зачесалась, -- успокоил он ее встревоженность. День тот был августовский с последними жаркими летними часами. Он навсегда запомнил его и Рязань, тающую в знойном мареве под размягченным асфальтом, и множество людей, куда-то спешащих, не видящих друг друга. И он, не успев заметить обреченный интерес к себе, на какое-то время потерял ориентиры и будто поплыл над горячей дорогой, окутанный потрясением неизведанного. * * * Дома Тимоню ждала молодая его тетка Маруся, еще племянник и Марусин муж Лева. "Дядя Лева", -- поправила бабушка. Маруськино же имя оставила без "тети". Так он понял. Маруська, кажется, ничем не походила на его маму. Даже цветом волос. Но карие ее глаза были смешливые, он не понял, может, она смеялась над ним Но когда обедали, Маруська серьезно сказала: "Какой ты красавец", -- и он успокоился. В конце концов, он им родственник. Пусть терпят. Он мог быть и циничным. За тринадцать лет глумления над собой у него выработалась насмешка ко всему и ко всем, и только дома, с бабушкой, он никогда не испытывал желания что-нибудь или кого-нибудь высмеять. Там все существовало всерьез. Положили его в одной комнате с племяшем. Ему исполнилось четыре года, и он единственный смотрел на Тимоню, не представляя, что перед ним настоящий негр. Он наконец-то обрел родного дядю и перед сном заполучил его, вывалив несметное число машин -- от малюсеньких со спичечный коробок до громыхающего, тяжелого самосвала. Вся эта куча мала постепенно рассортировалась, и племянник Алешка, фыркающий, гудящий и свистящий одновременно, упоенно управлял машинами, казалось, абсолютно ими увлеченный, и только постоянное касание им обретенного дяди, когда тот ненароком отодвигался или вставал, чтобы подойти к окну и снова поразиться чистому асфальту и отсутствию земли, а потом возвращался и оказывался не рядом, а перед Алешкой, тот, не прекращая пузырить щеки, пересаживался рядом с Тимоней. И уснуть захотел тоже рядом. -- Мне страшно, -- сделав смешливую рожицу, сказал он Тимоне, а потом и матери, и бабке, когда те попытались водворить его на собственный диванчик. -- С Тимоней и все! -- грозно заявил он надоевшей родне, и их оставили в покое. Алешка уже спал, совершенно затихнув, и не мешал Тимоне вспомнить весь долгий день. С расхлябанным автобусом до райцентра, потом электричкой, заполненной рабочим людом, пропахшей чесноком и колбасой так, что ему неожиданно захотелось есть, но, странно, никто не раскрывал эти завернутые в газету запахи, сочившиеся из потертых хозяйственных сумок, все грызли семечки. А квартира его родной бабушки и родной мамы, когда она еще не выросла! С настоящей горячей водой в кране, огромной ванной, обливным, как лучшая бабушкина кастрюля, унитазом и дорогого безделья полные комнаты. Какие-то полочки, комоды и комодики, много зеркал, в которых он все такой же черный, в отличие от остальных, все это с набросанными, видимо, Маруськиными вещами, которых тоже в избытке, а еще посуда, раскрашенная, фасонистая, тоненькая, в руках не удержишь. Бабушка подала ему тарелку с фасолью и каким-то мясом, от которого у него перехватил дух, так остро, сытно и щедро перемешано оно с какой-то зеленью, и не знаешь, то ли тарелка соскользнет с его неумелых пальцев, то ли скатятся, вызывая слюну, эти лоснящиеся куски интригующего мяса. "Богатые, -- подумал он, -- не как они с бабушкой Варей". Он вынужден был теперь, чтобы не путаться, добавлять имя каждой бабушке. Он осторожно перевернулся лицом к окну. Он не понимал -- доволен ли, что все это увидел или каким-то образом расстроен. Радость его слегка поутихла, и всплыло то, зачем он стремился в этот город. Утром вернулся с дежурства дядя Лева, улегся спать, и снова Алешка остался на попечении Тимони, потому что бабушке было некогда, она сказала: "Ну, ты поиграй с Алешкой, у меня рынок, готовка. Можешь на улицу пойти. Или нет, -- что-то вспомнив, добавила она, глядя куда-то мимо него, куда-то на улицу тремя этажами ниже, -- лучше дома. Какой-то ветер нехороший. Улица потом". Звонил телефон, никто не подходил, да и некому было, дядя Лева спал как убитый, и Тимоня порывался к трубке, но отчего-то дрейфил, и вдруг подумал, что может позвонить бабушка, прямо из дома. И на очередной звонок он откликнулся. Звонили Маруське, потом бабушке, и наконец Тимоня тоже успокоился, потому что звонки прекратились, и Алешка требовал рассказов "про все", как говорил он, и только записка с номером школы, где училась Полина, и который он запомнил, но, не доверяя себе, как говорила бабушка, все-таки записал и убрал в потаенный карман, записка эта сквозь отдаленность ее и обнадеживающий зов ее содержания, сквозь все препятствия доносила до него знания сладким жалом. И он в который раз вскакивал, извлекая ее из недр куртки, и снова всматривался в единственное обозначение. "Шк. 21" -- значилось в ней, и он, нисколько не успокаиваясь, все-таки мог думать о чем-то постороннем и рассказывать про постороннее кругоглазому Алешке, с его любопытным носом и смешно оттопыренными ушами. * * * Наконец вернулась с рынка бабушка. Громкий ее голос заполнил всю квартиру, что тоже было непривычно Тимоне. Он уже успел соскучиться по родной бабе Варе и, если бы не манящая перспектива увидеть Полину, а еще лучше каким-то образом оказаться с ней рядом, он бы тут же уехал назад. Набравшись смелости, он спросил бабу Лену, где такая школа 21. Она знала. -- Это далеко отсюда. У нас школа ближе. Даже целых две. Нет, -- заверила его бабушка. -- Это не твоя школа. -- И вдруг спохватившись, спросила удивленно: -- А почему ты спрашиваешь про эту школу -- Да так, -- промямлил он огорченный. -- Школа эта в военном городке, -- вдогонку крикнула бабушка. -- Там кто-то из твоих приятелей -- запоздало спросила она. -- Да! -- выдохнул глухо Тимоня. Можно было бы узнать, есть ли где-нибудь гимнастика, которой она занималась и наверняка занимается. Но почему этой гимнастике не быть в том же военном городке -- резонно для себя заметил он. Настроение у него упало, почему-то город со слепящей жарой и разодетыми прохожими не привлекал его. Вот если бы бабушка отпустила его одного... -- А как туда ехать -- спросил он на всякий случай. Бабушка не ответила. Может, не расслышала. И немного подождав, он спросил еще раз. Так он и знал. Из ее длинного монолога он уяснил, что одного его она никуда не отпустит, и что до школы целая неделя, и вообще, он должен решить, где же, в конце концов, он пойдет в школу. "Надо позвонить в Воркуту Инне", -- словно раздумывая или нащупывая дальнейшую тропу черному своему внуку, докончила она. И в тот же вечер она долго разговаривала по телефону за плотно прикрытыми дверьми. Наконец позвала Тимоню. "Иди, с мамой поговори", -- сказала бабушка. И он, предчувствуя неизбежную радость наперекор недавнему, близкому к катастрофе ожиданию, не веря себе, вбежал на кухню и услышал далекий и такой желанный голос матери, и у него потемнело в глазах. Полинка -- маленькая его пассия, тут же была забыта, хорошо, что ей ничего не было известно ни про его преданность, ни про предательство. Он обменял ее на мать, не торгуясь, сразу представив материнское нежное лицо, с каким смотрела она на него, и ее душистые локоны, каких он ни у кого не видел, и всю ее ладную холеность и голос с дивной притягательной интонацией. Он что-то говорил ей, и она о чем-то спрашивала, но если бы его попросили пересказать, он не вымолвил бы ни слова. Стучало в ушах, звенело вокруг, и по всему недозволенному грохоту плыл ее сладкий до слез голос. И вдруг он как бы очнулся. Она спрашивала про его дальнейшую учебу. Она сказала: "Я схожу в школу, узнаю насчет тебя. И позвоню дня через два". Может, он ослышался Или все-таки так и есть, и она заберет его к себе, навсегда в зимнюю Воркуту и она не пожалеет, подумал он мстительно, словно выигрывал давний спор, нет, она наоборот, обрадуется, ведь он сможет в магазин ходить -- раз, полы мыть -- два, и даже еду сварить. Перловку, которую они с бабой Варей ели, кашу пшенную на молоке, если оно было, а уж там картошку отварить или яичницу поджарить... Словом, маме его крупно повезет с ним, думал он, засыпая, наконец-то вполне успокоенный. Сердце его чувствовало скорые перемены. * * * -- Главное, -- напутствовала бабушка Лена, перед выходом на перрон из вагона в поезде Москва-Воркута, -- главное, чтобы ни шагу из вагона. Ни на каких остановках даже днем. Нагуляешься еще в своей Воркуте, -- проворчала она недовольная чем-то. -- Подумаешь, один едет. Да вот попросила проводницу. Такая приветливая девушка. Она и приглядит. Баба Лена ей денежки дала. На подарочек, -- сказала она. -- Инка тоже деловая. Привези его сюда. У нее, видите ли, работа, а у матери что Да на мне такая семья. Маруська со своим Левой вечно на работе. То у них экстренный вызов, то дежурства. Оба анестезиологи. Ученые. А она их обслуживает. Еще Алешка. В детский сад -- ни за что. -- "Мы выросли без всяких садов, и ты нас спокойно оставляла", -- как-то довольно бесцеремонно сказала ей Маруська. Ну, уезжала она на Урал за своим шалопутным Пашей, который все равно предал ее, уже здесь. Нашел на старости лет молодую. А, Господь с ним. Все равно детей подняла с его помощью. А если разобраться, без него и детей бы не было. Так Нет, не так. Кто бы она была без детей И чем бы занималась Она всю жизнь для них вкалывала. И не то, чтобы жалеет, просто обидно, когда в чем-то упрекают. Как Маруська. "Так вы уже выросли, когда я оставляла вас, -- обиженно отнекивалась мать. -- Уж Влада в институте училась. И Инка в старших классах. И ты тоже в школу бегала". Маруська не слушала. Она высказалась и больше ее ничего не трогает. Такой характер. Лишь бы самой сказать. Да побольнее. А кто слушает, сам как-нибудь разберется. Мать привыкла к ней. Тридцать лет вместе. И потом, если честно, она не тунеядка, училась хорошо, работает, а то, что мать всегда под рукой и на ней можно отыграться за те же недомолвки на работе или с ленивым Левой, -- небольшие издержки, и мать на то и мать -- мудрее и терпимее. Она промолчит, чтобы не обострять. И ничего не сделается с Инкиным негром. Доедет к своей мамочке. Надолго ли задержится Такой черный среди белых снегов севера. Она представила и почему-то рассмеялась. Она, проводив взглядом поплывший от перрона вагон, перекрестилась, на всякий случай, и поезд осенила троекратно. Пусть едет. Авось, и приживется с родной матерью. Бабка Варя старуха. К восьмидесяти. Пусть отдыхает, решила она и, успокоенная собственными умозаключениями, заторопилась по своим делам. Ее ждали комиссионки, куда сдавались Владины заграничные вещи, и за чей счет они все существовали. И довольно неплохо. Так и не удалось Тимоне увидеть златоокую свою приятельницу, но образ ее грел его сердце и никак не хотел растворяться среди разнообразия, поджидавшего его. * * * Воркута оказалась тоже солнечной, теплой и совершенно бесснежной. Поезд пришел утром, в вагоне осталось совсем немного народу, проводница, которая взяла за него деньги, вспоминала о его существовании по единственной причине, если вдруг сталкивалась с ним в узких проходах купе. А вот и негр! Идет себе, жив-здоров. -- Парень! Тебе что-нибудь надо -- спрашивала она искренне приветливо, вот бабка, чего зря беспокоилась, вон он, твой примерный негр! Целехонек. Да вежливый какой. Ничего не просит. -- Ты один что ль едешь -- для порядка спрашивала она, имея в виду купейных попутчиков. -- Один, -- отвечал, уставший от двухсуточного молчания Тимоня. -- Уже скоро, скоро. Вон они, дохлые березки и эта плешивая тундра. Скоро Воркута. * * * Мать стояла среди немногочисленной толпы встречающих. Он увидел ее в окно. Помахал рукой. Выглядела она здорово! В модной куртке, коротенькой, красного цвета, с мелькавшими молниями. Волосы белоснежные, по плечам рассыпанные. Сейчас она обнимет его, и он услышит ее запах духов и праздника, и все-все станет у него по-другому. Даже лучше, чем у его ровесников, лучше, чем у Полины с ее гимнастикой и проигрывателем. И наконец мать обнимает его, а он ростом-то выше матери. "Мама, -- утыкается он в ее висок. -- Здравствуй!" * * * В тот год мы все переместились на житие в Воркуту. Как я не уставала шутить: за Инкой по этапу. Иринка отболела корью, дальше наш путь лежал на море в Анапу, где мы дочерна прокалились, зная, что впереди нас ждут суровые воркутинские морозы. Квартиру муж уже получил и контейнер тоже, и вот мы перед самым сентябрем на новом месте. Иринке идти в седьмой класс, заканчивать музыкальную школу, еще она выберет себе художественную школу и гимнастику. И пока до школы оставалось пару дней и мы с ней бегали определяться на новые места, настало первое сентября. Сегодня, думала я облегченно, я наконец-то позвоню Инке. Я предполагала, что позвони я, тут же она или станет зазывать меня, или примчится -- город маленький, а когда мне с ней болтать! И вдруг... Иринка возвращается из школы с большими удивленными глазами и ошарашивает меня с порога. -- Ни за что не догадаешься. Ни за что! У нас в классе тети Иннин Тимоня! Я так и села. Мы даже сели вместе. -- Не стану же я от него отрекаться, -- проговорила то ли сердито, то ли обреченно моя Иринка. -- Представляешь! Я подхожу к школе и вижу негра, ну, думаю, и школа! А лица не вижу. И вдруг он оборачивается. Я сразу его узнала. Ты знаешь! И он меня. Вот дела. То она на гастролях, то... Я тут же набрала ее номер. -- А что ты думаешь Он приехал вчера, и я специально спросила, в каком классе твоя Иринка. Чтобы вместе. Они его не видели: ни классная, ни директриса. Представляю, что сегодня с ними стало, -- в обычной своей манере, почти хохотала Инка. -- Нет, так не пойдет. Мы с тобой должны увидеться и все обсудить. Ты не представляешь, чем я теперь занимаюсь. Я -- актриса! * * * Так бурно началась наша воркутинская жизнь. Вернее, первый ее год. Я устроилась в газету "Заполярье" и, как всегда, еле успевала исполнять все свои функции. Тем не менее завтраки, обеды и ужины имелись всегда, домашние, как всегда, не замечали моих стараний, все было само собой разумеющимся. Заметил единственный человек, очень одобрил и стал постоянным едоком это, конечно, Тимоня. В первое воскресенье Инка чинно явилась с ним вдвоем в гости. Ее очередной муж -- геолог -- был где-то в тундре. После обеда мы с Инкой уединились на крошечной кухне, муж смотрел телек в одной комнате, Иринка с Тимоней обсуждали свои дела в другой, к ним присоединились одноклассники. Начались "ныряния" в холодильник и "Мам! у нас есть: вода, конфеты, пирожные Потом колбаса, потом чего-нибудь солененького..." Я в этой суматохе Инку слушала краем уха, ей как будто ничего не мешало. Она вставала со стула, курила в открытую форточку и все говорила, говорила... Инка мало изменилась. Но в ее прежде законченных, лаконичных и сочных характеристиках наметился какой-то пробел. Как будто она пыталась что-то вспомнить и никак не могла понять -- почему не вспоминается. Среди бурного монолога неожиданно замолкала, говорила как бы про себя: да-да, это я точно говорю, или нет, или я что-то напутала... И взгляд поднимала на меня, почти отсутствующий. Оба ее мужа -- и тот, с которым развелась, и благодаря которому имела двухкомнатную квартиру (он теперь жил в Москве и там тоже был начальником в геологии), и этот -- тоже геолог, но вроде старателя. Уезжал куда-то на стоянку, жил там по полмесяца, а потом возвращался сюда. И тот, и этот -- пьющие. И я тут же спросила ее: а ты, ты тоже пьешь Она как-то ненатурально быстро замотала головой, типа -- что ты не подумай ничего плохого. Да -- нет... Ну, выпью за компанию, конечно... * * * После пары-тройки Инкиных звонков по вечерам, когда она нетрезво предлагала мне "расслабиться" в их компании, я наивно предположила, что Тимоня как раз и помешает ее компаниям и, может, театр. Просто отвлечет другими, не менее мощными, интересами. Попала она в театр случайно. В их НИИ этой весной пожаловал самый высокий партийный босс города. Его, дабы блеснуть музеем минералогии, и завели туда. Инка была на рабочем месте. И провела миниобзорную лекцию. Я представила, как она ее преподнесла вдруг встрепенувшемуся градоначальнику. И как щурила голубые свои глаза, снисходительно выслушивая дежурные комплименты. На этот раз комплименты оказались преступно-искренними и босс, нарушив загодя обговоренный протокол, захотел продолжения знакомства. В результате Инка оказалась в загородной резиденции с какими-то большими людьми, но самым "большим" был он -- это она поняла, окинув изобильный стол и блуждающим и как бы отсутствующим взглядом всех, кто уселся за него. Первым сел ее босс. Устроили танцы -- все, как у людей, смеясь, рассказывала мне Инка. И вот пока ее партнер, разумеется -- босс, непомерно расторопно уводил ее подальше от чужих глаз и шептал ей в ухо -- ну, якобы по пьяни -- на всякий случай -- представляешь, какой подонок! значит, он -- пьяный и не стоит понимать его домогательства как истинные намерения, а я Инка, разумеется, озлобилась и в ярости, видимо, показалась ему тем, кем надо. -- Проси, что хочешь, -- сказал он ей. -- Хочу в актрисы! -- смело заявила Инка. Он малость опешил. "У тебя что..." Инка закрыла ему рот своей душистой уютной ладошкой. И тихо, нараспев, произнесла: "А я хочу". Твердо произнесла, подумала я, выслушивая в тот раз Инкину исповедь. -- Нет проблем, -- выдохнули щедрые пары большого человека. -- Завтра в одиннадцать у главного режиссера. -- И он назвал его имя. Назавтра Инка в полной боевой готовности стояла перед дверьми главного. Он -- не как другие начальники, которые не могут оторвать зада от стула, в лучшем случае кивком головы встречают простой люд, так держатся за свой стул, тоже ехидничала она, так вот, главный встречал ее в раскрытых дверях. Приветствовал! Инка, вся обтянутая натуральной кожей цвета томленого молока -- Влада подкидывала ей шикарные наряды, и я видела на ней этот костюм -- и сапоги на шпильке в тон, и волосы, и вся она -- сплошное внешнее томление, была чертовски притягательна. Я представляю физиономию эмоционального режиссера. И хорошо, что у Инки биофак, а то бы он почувствовал явного соперника. Говорить им было о чем. И жену он отправил с сыном в столицу поступать в институт, так что речи главного были полны импульсивности и экстравагантности. Он актер по образованию, лет пятнадцать играл. Главный распахивал Инке один за другим из дарований -- импровизировал, цитируя известных актеров и мезонсцены собственных пьес, им поставленных, и реакцию местных властей, в том числе и газетных писак (таких, как я!). Инка мгновенно вошла с ним в диалог, села нога на ногу, закурила, прищурив выразительно глаз, и он понял, что пришла она не случайно. -- Ну не могла я прикидываться овечкой, -- сказала мне Инка. -- Он такой раскрепощенный! Волосы до плеч, фигура роскошная. Рост, плечи. Одет. Надушен. Ну, мой человек! Это же не босс в партийных штанах! Меня так и подмывало спросить у нее -- спала или нет! Инка не замечала моих умозаключений и скороговоркой доканчивала их уже вошедший в развернутую стадию роман, пытаясь одним махом, без разбега взять приличную высоту. -- А хитрый, -- продолжала она. -- Уже тогда, в кабинете, он предложил ей еще одну должность -- наверняка, как он выразился. Оказалась свободной ставка завлитчастью. Инка не представляла, что это такое. -- Ай, -- махнул он рукой, -- будешь читать журналы "Театр" и "Драматургия". Ты ведь любишь читать Он тут же ввел ее в новый спектакль, на роль второго плана и во второй состав двух уже шедших репертуарных спектаклей. И взял, конечно, на гастроли. Инка вышла впервые на подмостки в настоящем театре в Сыктывкаре. Потом были Инта и Архангельск. Почему -- настоящий театр В Воркуте театр не имел своей площадки, они играли во Дворце культуры. И ощущали себя не вполне комфортно. Может, в связи с временным пристанищем театра, Инке не показалось слишком уж неожиданной ее непривычная жизненная роль. Хотя с ее манерой проживать жизнь, как бы проигрывая ее на сцене под аплодисменты или сочувствие публики, что могло быть для нее не по мерке Если только роль матери. Роль матери. Да. Эта роль никак не вписывалась в ее репертуар. Любовниками со своим главным они стали в отличной новой гостинице Сыктывкара. Как и бывает в таких случаях -- восторги перемежались горестными вздохами -- увы, любовники не были свободны, но острота ощущений перечеркивала все внутренние недовольства и метания. Ей легко задышалось -- и не было никакого наигрыша на сцене, как у некоторых профессионалов, потерявших любовный трепет. Она же понимала своих героинь, понимала сердцем, и не текст ею правил, а потребность в сопереживании. Ее узнавали на улицах города, ей дарили цветы, от нее терял голову, пока не было жены, главный режиссер. Теперь она не знала, как ей избавиться от мужа. Дело упрощалось, они жили гражданским браком, что в те времена не поощрялось, но у них обоих не было свидетельств о разводе. -- Надоел, -- сказала она, -- эти пьянки, эти дебоши. Я видела ее лукавство, оно незамедлительно выползало истинными причинами -- Инка вся устремлялась в такие же дебоши, но с любимым главным. Я все уловила и спросила -- а как же быть с женой главного Ее это не очень волновало. -- Она в свое время его отбила у настоящей жены! И сын ее главному пасынок, и вообще, -- добавила она убежденно, -- какой-то вертлявой актрисульке уступать такого человека. Никогда! * * * Мы все ждали открытие театрального сезона. Я много писала в жажде гонорарного заработка. Иринка, исторгая неограниченные возможности, ринулась во все кружки. Но ее размах резко суживала музыкальная школа, ибо класс был выпускной, и огромные листы нот только и успевали мелькать в ее музыкальных пальцах. Большое их число заучивалось наизусть и потому игралось долго-долго, в воскресенье не меньше шести часов. Но играла она упоенно, не тяготясь, и меня высвобождая для неблагодарных домашних обязанностей без утомительного обдумывания ее свободного времени. Теперь мои мысли целиком переключились на Тимоню, как будто я заимела еще одного члена семьи. В те вынужденные многодневные отгулы, когда Инкин муж возвращался из тундры и начинались непреходящие празднования всех дат календаря, Тимоня приходил к нам. Первое время ощущалось его напряжение. Он не знал, куда себя пристроить. Иринка не больно жаловала его, у нее много дел, это ясно, я тоже всегда при деле, в основном на кухне, там и сочиняла свои статьи, пристроившись на краешке стола. Оставался телевизор в нашей с мужем комнате. Тимоня и смотрел его до вечера, то есть от обеда до ужина. Возвращался с работы муж, мы ели, и дальше Тимоня с мужем оставались перед телевизором, пока наконец муж не начинал нервничать. Он периодически появлялся на кухне с недоумением в глазах и с вопросом никогда в лоб, но нейтральным, ответ на который он знал, каким-то образом будет разрешением самого вопроса. -- Мы спать скоро будем -- спрашивал он обычно. -- Скоро-скоро, -- заверяла я, не зная, куда девать Тимоню. Нам явно недоставало третьей комнаты, как, впрочем, и Инке. В одной -- большой, как выражался Тимка, они пиршествовали, в другой дядя Эдик -- когда был дома, спал, и чтоб его никто не смел тревожить. Иначе он вставал разъяренный и орал, что он не потерпит неуважения к себе, ибо зарабатывает достаточно, чтобы иметь право на достойный отдых. Так что Тимоню ждал диван в веселой комнате, народу у них толпилось -- чуть ли не вся бригада старателей и их друзей. Пару раз я звонила Инке. Времени было порядком, около полуночи. -- А это ты -- спрашивала она с явным нежеланием разговаривать со мной. -- Тимка у тебя -- голос ее становился раздосадованным. И я чувствовала собственную назойливость. Вот ведь привязалась к человеку, иронизировала я, звонит, нет, чтобы самой прийти, посидеть, как человеку, с людьми, послушать, кстати, интересные разговоры интересных людей. Геологи -- необыкновенный народ. Увлеченный, смелый. Тебе, журналисту, очень кстати и для общего развития, и для работы. Она и вправду звала меня. "Приходи, -- говорила, -- мы тут расслабляемся. Ну чего ты в каких-то бабских заботах". И мне неловко было объяснять, что у меня семья. Я чувствовала, что ответа, достойного ее просьбы -- не существует в моих непролазных буднях. -- Там на гитаре играют. Поют. И мама поет, -- рассказывал иногда Тимка. -- Ну, я провожу его. А то поздно, -- говорила я в трубку. -- Да -- снова удивлялась она. -- Ну, сделай одолжение. Конечно, шла не я, а мой муж, весьма недовольный таким раскладом, вслед я выносила мусорное ведро, компенсируя вынужденную прогулку мужа по заснеженным воркутинским улицам с полезным для дома делом -- выносом мусора. Возвращался он довольно скоро, наверное, почти бежал, сдавая на другие руки ребенка-семиклассника. Да и не сдавал вовсе, он сказал мне однажды: просто вталкивал его в продымленную сигаретами и вином квартиру и уходил, не оглядываясь. Ему приходилось рано вставать. Я тоже терзалась таким раскладом. В нашем доме никому, по сути, ни Инка, ни ее сын не были интересны. Значит, вот я каким-то таинственным образом притягивала его к нам, мешая собственной, очень трудовой семье. А жалость к нему росла невыразимая. И он спустя пару месяцев на эту жалость пошел, как на зов поводыря. Теперь он приходил только ко мне, потому что оставался со мной на кухне, мешая мне не только исполнять черные домашние работы, но и писать. Голова моя была занята очередной статьей и сброшенные навалом сведения о ком-то или о чем-то пока еще не оформлялись в стройную толковую статью, но что-то уже бродило в голове, мешая откликаться на другие мотивы, и я, разрываясь между свободными ушами и занятой головой, стараясь совместить несовместимое, все-таки слушала Тимоню. Тогда я и услышала о замечательной девочке Полине. -- Прямо как она вошла в класс, верите, у меня сердце захотело выпрыгнуть, -- говорил он мне, -- и я даже рукой его нашел и поддержал. -- Сердце, -- уточняла я, вспоминая детали сегодняшней беседы с жалобщицей на слесарей по дому. -- Сердце, -- повторял он с удивлением к самому себе и удовольствием, что оно у него могло так остро реагировать на что-то. -- Полина. А тебя как звать -- спросила она сходу. Такая смелая -- охарактеризовал он ее. -- Тимоня -- я ей сказал. -- Какое странное имя. -- Почему странное Очень русское -- Тимофей Васильевич, -- гордо сказал я. -- Здесь ведь много татар. -- А ты тоже татарин -- спросила она. -- Почему татарин Я русский, -- удивился я, на минутку забыв о своей черной коже, и она выразительно так на меня посмотрела. И я все понял, о чем она не спросила. -- У меня все русские, кроме папы, -- добавил я для полной ясности. Полина никогда больше не спрашивала его о нерусском папе. Потом Тимоня начинал хвалить меня. Кажется, я напоминала его бабу Варю. -- А мама ведь не варит ничего. И мне не велит. Говорит, что каши в наше время никто не ест. -- А чем же она питается -- спрашивала я уже заинтересованно. -- Бутербродами. От них не толстеют. А ей надо следить за собой, -- как-то не совсем уверенно объяснял он. -- Какие каши -- и мне выговаривала Инка. -- Кто ее жрать будет, его перловку Ты сама-то ела ее Честно! Нет. Ну, вот, а меня пытаешь. И пшенка из этого разряда. Какая еда, пусть книжки читает, -- возмущалась она, предполагая, как он на нее обижался. -- Он тебя так любит, -- возвращала я Инку к нужной теме. -- Любит. А чего ему не любить меня -- Ты считаешь, он обязан -- Ну, любит и любит, -- примирительно говорила Инка. И уже потом, перед тем как снова отправить его в деревню под Рязань, сказала: -- Ты, конечно, можешь осуждать меня. И я знаю, что это подло по отношению к нему. Но я его стесняюсь. Понимаешь меня Мне стыдно сознавать, что у меня сын негр, и мне не хочется его никому показывать, кто меня знает. Это подло, но это так и есть. Может, когда я постарею, я как-то изменюсь -- с надеждой спросила она меня. Я-то не стеснялась его, потому что он сын моей подружки, а если бы был моим.. Кажется, я понимала ее. Странным для меня было и то, что Тимоня ни словом не обмолвился про отца. Казалось бы, мальчик. Думалось ему про мать, про девочку Полину, наверно, еще про что-то. Только я не могла знать. Если мы не говорили про книги, которые он читал в избытке, или про бабу Варю, то просто молчали. Учился он прекрасно -- полностью заслуга бабы Вари. Она преподавала математику почти сорок лет и его научила любить странную эту науку. Инка наконец-то допустила его до кастрюлей, но себе одному готовить оказалось ненужным, и постепенно его навыки свелись к бесперебойным яичницам с колбасой, и он так полюбил быструю эту еду, что иной раз, сидя у меня, спрашивал: -- А на ужин у нас что -- Тебе что-нибудь хочется -- подхватывала я, мне так хотелось хоть чем-нибудь скрасить его тоскливое существование, которое стояло в его глазах, не исчезая, почти постоянно. -- Яичницу, наверно, -- смущенно договаривал он. -- Она тебе не надоела -- Нет, -- мотал он головой -- И, потом, это занимает так мало времени. Наконец-то в близости от него я смогла наглядеться на его африканскую кожу -- атласную с переходами возле бровей и крыльев изящного носа от темно-песочного цвета до почти лиловой ближе к подбородку и вискам. Он, конечно, был красивый мальчик, очень интеллигентный, но... негр. Девчонкам он нравился, мне рассказывала Иринка. Зная, что они дружат, к ней подходили про него что-нибудь узнать. Но сердце его занимала в основном родная его матушка, моя подружка Инка, и где-то далеко, может, на самом донышке сердца теплилась память о недосягаемой девочке Полине. Он уже не помнил ее в лицо, но так прочно держал внутри себя, что даже не помышлял ни о ком больше. Все было опечатано любовью на неопределенный срок. * * * С Инкой мы в основном перезванивались, и мне было не до кого, а ей и подавно. Она и звонила, чтобы спросить здесь ли ее Тима. Тимка поначалу пытался ее понять. Так как его любовь к ней разрасталась до необъятности, то все, что исходило от нее, никакой критике не подвергалось. Он притрагивался к тем вещам, которых касались ее руки с всегда душистыми пальчиками, глядя на которые невозможно было вообразить, что они могли держать сковородку, порядком заросшую накипью, или тряпку, чтобы вымыть полы. И в самом деле, Инка периодически производила ревизию в домашнем хозяйстве и попросту выбрасывала на помойку все, что так неэстетично пачкалось. Как-то скоро и ни к месту. Недавно ведь все заменяла. Еще мне о кастрюлях думать. -- Как это куда выбрасываю -- возмущалась она, увидев впервые оторопевшее лицо мужа. -- На помойку! Он привык к постоянно меняющейся кухне с ее непреходящим набором утвари. В конце концов Инка убедила его, доказывая чуть ли не с карандашом и бумагой, что на кастрюли и половые тряпки она зарабатывает достаточно. И пусть он заткнется. Инка иной раз впадала в истерику и грубость. Дома, конечно. И только при муже. Ну, может, и Тимоня стал свидетелем ее раздражения. Но он тут же оправдал ее, как бы не слыша ее истеричного визга, но, проникаясь его причиной, даже жалел, стремясь скорее загладить раздосадовавшее ее слово. Именно на пустые слова ни к месту, вырвавшиеся у кого-то, она и взвивалась, подобно змее, кричала, проклиная всех и вся, и Тимоня чувствовал, что, не уточняя к кому адресованы ее воззвания (негодования), в них обязательно должен быть он. Он пока не чувствовал, в чем его вина, но точно ощущал себя как неопрятную часть Инкиной жизни. Позорную, что ли. И тогда он начинал понимать, что лишний здесь и что место его ни с матерью, как у всех или почти у всех, или как должно быть, а в далеком селе, там его родина, со старенькой бабой Варей. Но эти размышления настигнут его позже, к зимним каникулам, когда начнутся непрерывные скандалы. Инка решила избавиться от своего алкоголика. Что для этого надо, знает каждый. Чтобы человек на каждом шагу чувствовал, что в этом доме он лишний. Правда, находятся такие "независимые", которые, и не думая о разводе, ведут себя так, как будто ни в ком не нуждаются. У Инки был случай классический, тем более постоянные ее вечерние и ночные бдения после очередных спектаклей, когда возвращалась она домой среди ночи обязательно с провожатым и еще долго топталась под окнами их первого этажа, нарочно смеялась так, что ее с большим самомнением и любящий везде быть первым муженек просыпался окончательно и, удостоверившись, что Инки нет рядом и что смех за окном -- действительно, ее, лежал, притаившись, полный раздираемых несогласований: злость и ревность сменялись на настоящий испуг -- он привык к ней за три года и не желал, вернее, не представлял себя ни одиноким, ни с другой. Но, как почти всякий пьющий -- имея пьянство как болезнь и не желая от нее избавляться, якобы от обиды за свое никчемное житье, он запил еще сильнее. Все домашние сцены разрастались в обширные скандалы, когда слова имеют единственную цель -- истребить обидчика. И вот муж ее, ощетинившись словоблудием, высказал нечто непотребное в связи с Тимоней. Инка ждала именно этих оскорблений. Пригвожденная ими она застыла, как изваяние, облегченно вздохнула, словно словом этим гадким и обвинением, которое наконец-то услышала прямо в лицо, влепленное ошметками полного презрительной брезгливости, так вот после она этими словами будто умылась, как чистейшей водой, и теперь стояла непривычно расслабленная, и тихое ликование поднималось внутри ее сердца. "Теперь все, -- подумала она. -- Теперь настал предел". Она не пикировалась теми же недостойными оскорблениями -- он ведь своим пьянством и не такого заслужил. Нет, она тихо развернулась и молча ушла на кухню, где и провела остаток ночи. А наутро, едва за ним закрылась дверь, она покидала в сумки его вещи, выставив их за дверь, и (в Воркуте в те времена не воровали!) потом договорилась со слесарем, и ей вставили новый замок, она наконец-то собрала все бутылки из-под водки и вина "Агдам" -- тоже присоединила к его задверным вещам, вымыла квартиру и позвонила мне. * * * А до этого мы отбивали ладоши, приветствуя Инку в образе Варвары по Чехову на открытии сезона. В главной роли блистала жена главного (а вполне бы сыграла и Инка!). Инкины привлекательность и искренность невозможно было скрыть ни безобразной косынкой, прикрывающей ее роскошные волосы, ни убогим одеянием, в которое облачили ее, полагаю, не без вмешательства той самой жены. Но Инка пела! Буквально, протащив лишнюю эту песню в спектакль. А жена главного не умела петь, и потому симпатии всего зала: большого, на тысячу мест и битком набитого -- были на стороне Инки. Мы пошли на премьеру в полном составе -- то есть наша семья и Тимоня. Кто бы видел его глаза, устремленные на сцену! Лицо его сменило миллион красок, отражая все его потрясения. Как выяснилось потом, он выучил наизусть целиком всю пьесу и потому мысленно проговаривал все роли, а уж Инкины интонации, разученные им как по нотам, выявляли на его лице несметное буйство красок. Был и ее босс с женой на почетном месте для начальства, я полагаю, он остался довольным, что так удачно помог закрепиться таланту. * * * От мужа она освободилась, но для Тимони она опять была недоступна, только теперь он имел собственную комнату, но, как видно, радости ему она прибавила мало. Он также приходил к нам каждый день, слушал, как играет на пианино Иринка, обедал и ужинал, читал мои статьи и рассказывал про школу. Именно от него я знала Иринкин класс и школьную жизнь. Ко мне Инка прибегала в основном в понедельник, и то в редакцию -- так как в театре по понедельникам выходной. И я легко перемещалась лет на пятнадцать назад, в наш выпускной класс, в его азартно пламенное время. Теперь мы жили в разных временах. Ее протекало воздушно, искрометно, празднично, мое в основном буднично с тяжелыми сомнениями, внутренними метаниями -- мне, как и Тимоне, чего-то недоставало в этой жизни. Я только потом, когда засела за первые рассказы, поняла. Не хватало мне дела, которое целиком бы захватило меня, и еще, как ни странно -- ведущего. Нет, вначале недоставало ведущего, того человека: кумира, лидера, творца -- мы ведь не были столь верующими, как должно быть людям -- ибо тяжел путь каждого без такого вот поводыря, а вот потом стало не то чтобы легче, но как бы увереннее, когда появилось дело для внутренней жизни -- сочинительство, и я с рысцы перешла на уверенный шаг, не избывая тоски по какой-то ведущей звезде, мнящейся мне где-то высоко впереди, влекущей. Инкина праздничность увлекала какими-то фантастическими полусумасшедшими мечтами, путались времена, сбрасывались заботы о семье и кропотливый непрерывный труд, с семьей же и связанный. Только вдумчивые глаза ее Тимони возвращали в реальность. И она созналась: -- Наверно, Тимоня уедет к бабе Варе. Этот год доучится, а потом пусть едет. Я еще к нему не привыкла и не хочу этого. Он почти взрослый. Скоро у него будет своя жизнь. Ах, была бы у меня дочка, как твоя Иринка, такая красотка! -- восклицала Инка. х х х Инка оказалась права насчет взрослой жизни Тимони. В восьмой класс он уехал в деревню, на великую радость бабе Варе. Из дневника Тимони Разве можно привыкнуть к собственной исключительности Мне стыдно за нашу директрису, за то, что ей приходится, не стесняясь, смотреть на меня и мне же врать -- зачем я ей нужен! Да не нужен я ей, чтобы рассказать, какие проводятся у нас замечательные мероприятия по сбору металлолома. А нужен ясно для чего, чтобы показать какой у них в школе учится черный негр. Именно -- черный негр. Я стою перед взрослыми чужими людьми и ощущаю себя туземцем, нелегально поселившимся на их земле. А это ведь и моя земля! Но я думаю, даже моя бабушка Варя не считает, что это, действительно, так. И вот стою я перед бестолково-любопытными дядями и тетями и мечтаю, чтобы меня вообще не было. Никогда. Зачем меня родили Почему мать нашла пусть даже принца, но такого далекого от этой земли. * * * И все-таки домом его была деревня, мать и отца заменила прабабка, и он свыкся и полюбил землю и дом, где вырос, и где его любили все. Он в отличие от многих, рано повзрослевших, когда окончил школу, не курил и не пил. Соседки бабы Вари, встретив ее возле магазина или почты, не забывали, хвалили Тимоню. Бабка боялась сглаза и потому, внимательно слушая, от комментариев воздерживалась. Ну, ничего, ничего, скупо соглашалась она. Не обижает вроде никого. И снова замолкала. Похоже, и он был в нее. Не сильно разговорчивый. Соседи ставили его в пример своим оболтусам. Те ретиво возражали. "Если бы моя мать или бабка была математичка, или просто учительница, тогда и я бы получился другим", -- парировали они. Может, в этом ответе и была доля правды И уязвленные мамы замолкали. Ибо, как и их дети -- сплошь троечники, грамота к ним не льнула. Доярками работали, в поле. На земле, словом. Девчонки тоже любили негра. За рост -- выше всех, фигуру, самый статный, за красоту. Вот только негр, ну опять же, свой, доморощенный. А все-таки был бы он белый, вздыхала какая-нибудь откровенная Танюха. А он все время помнил Полинку. И ждал ее хотя бы на каникулы. И бабка ее уже старенькая, тоже хотела бы видеть правнучку, сидела на крылечке, смотрела в какие-то свои времена, которыми заправляла она. В руках ее ловких и уверенных время могло сжиматься, когда она непомерно работала, и часы мелькали проворными спицами в ее руках. Дни бежали без оглядки. И растягивалось время, когда она обнимала любимого муженька, любовно оглаживала его, и когда он, не торопясь, льнул к ней, впитывая и насыщаясь ее любовным теплом. Ночи стояли долгие, и сами они были молодые. А теперь ею руководит время, громко отсчитывая остатки ее жизни. "Хорошо бы, Полинка-то приехала, -- говорила она как бы случайно подстерегшему ее Тимоне. -- А может, приедет", -- раздумывая, говорила она, точно зная, что ему надо ответить. Но она так и не приехала. В ее юной жизни она сама распоряжалась молодым временем, и его хватало на спортивные тренировки, сборы в разных городах, соревнования, летом отдых на море с родителями, которых она тоже очень любила и они ее, ибо других детей у них не имелось. Не хотелось им в такую глухомань, как бабушкина деревня. У бабушки, наконец, имелась своя дочь, пусть она и ездит. Ну, может, когда-нибудь... Наконец, Тимоню осенило, и перед тем, как уехать в город поступать в институт, он спросил, нет ли у Полины в городе телефона Бабка так обрадовалась, тут же пошла за очками, потом за тетрадкой, где было много чего понаписано и куда она, отродясь, не заглядывала: "А ты, -- громко говорила она Тимоне, -- сам-то приедешь к бабе Варе и моих захвати. Я знаю, ты-то бабушку не забудешь. Вот тебе их телефон". Рязань студенческая Экзамены в самый престижный по тем временам радиотехнический институт он сдал хорошо и поступил. В то же время перед началом перестройки инженеры уже не были в почете, потому и конкурса в институт почти не было. Общежитие ему дали, он ведь не местный. А что у него здесь родная бабушка, он никому не сообщил. Как, впрочем, и ей, что уже давно живет в Рязани. И вот экзамены все сданы, он, совершенно опустошенный, слоняется по городу, еще не представляя, что же делать ему дальше. Полинин телефон он запомнил. Телефонные будки попадаются подозрительно часто, кажется, что они подстерегают его, только миновал одну, за ней вырастает другая. Но что-то мешает ему зайти и накрутить ее несложный номер, а потом услышать ее голос. Ведь столько лет прошло Удивляется он всему, что так быстро произошло, и что он уже вырос настолько, что никто его не оберегает от города, и не боится далекая бабушка, с радостью отпустила его, перекрестила и сказала: "Все у тебя получится, сынок". Все он и вспоминает, приглушая память о Полинке, но она скребется внутри его сознания и нет-нет выплывет наружу, и тут снова он видит телефонную будку. Он заходит. Набирает номер. Гудки. "Алло" Удивленный и совершенно очаровательный Полинин голос. Он узнал его тут же. Она ничуть не изменилась. "Полина! Полина, это я!" -- кричит он в трубку. "Кто -- я" -- не узнает она. "Ну, Тимоня!" -- снова радость заполняет его. "Тимоня -- растерянно отвечает она. -- А ты откуда" "Я здесь, в городе. Я сегодня поступил в институт". "Поздравляю", -- отвечает вежливая Полина. Потом молчит. Потом, понимая, что как-то неприлично так долго молчать и грубо не реагировать, говорит со вздохом, как о неизбежном: "Ну, давай встретимся. Мне, правда, некогда. У меня деловая встреча, но ты же гость!" Он слышит улыбку на том конце провода и больше ему ничего и не надо. Он сейчас ее увидит! Он еще и еще раз переспрашивает, куда она подъедет, и уже выхаживает возле главпочтамта и нетерпеливо смотрит на часы. Думать он ни о чем не может. В голове стучит без удержу -- Полина, Полина. Скорее бы. Он увидел ее первым. Даже не увидел, а угадал. По походке, но ведь она стала девушкой! Он обомлел. Она напоминала его маму. И фигурой, и прической, и роскошным платьем -- каким-то легким, полупрозрачным, развевающимся от ее скорых летящих шагов. -- Ну, здравствуй, -- первая сказала она и протянула ему белоснежную ладошку, и головку склонила в знак одобрения. Красоты неописуемой. -- Полина! -- растерянно выдохнул он, и она тут же подхватила его под руку и повела по центральной улице вверх. Если бы его кто-нибудь годы спустя спросил про самый счастливый день -- он бы не раздумывая назвал теперешний. У него было чувство сильного опьянения, хотя он и не думал о выпивке, он вообще не выносил никакого зелья, а тут... все тело вышло из-под контроля. И голова, похоже, тоже. Он громко разговаривал, не давая ей вставить ни слова, он яростно жестикулировал, он даже вырвался из ее руки, потому что уже вроде и не сознавал -- с кем он, помнил, что обрел нечто такое драгоценное, что не в силах удержать и так, несколько отстранясь и размахивая в экстазе руками, ему было выгоднее, повернув голову, вдруг натолкнуться на ее изумленный взгляд и беглым своим, обежать всю ее чудесную фигуру, как вздохнуть, на секунду застывая, и снова исторгать из себя какой-то чудовищный монолог, в котором все было ужасно перемешано, так что и он в конце концов осознал зряшность этого пыла и полубезумства. Тон его стал ниже, еще ниже и наконец он странно замолчал, так же странно остановившись, как и почти час назад, когда она коснулась его руки. Они уже порядком прошли, никуда не сворачивая, а может, он и тут что-то недоглядел, они стояли возле телефонной будки, и Полина снова вежливым и чуть уставшим голосом -- как будто она только что опомнилась от словесного марафона, сказала -- что надо бы позвонить, потому что -- обещала. -- Да, -- произнесла она в телефонную трубку голосом с незнакомыми ласковыми интонациями, -- ну, может, через полчасика. Там же, как всегда. "Как всегда" -- фраза эта резко изменила его настроение. А может, оно изменилось чуть раньше, когда он, трезвея от насыщенности речей, увидел ее каким-то внутренним оком -- не внимающую его обмеревшему счастью, от него такой же далекой, как расстояние их разделявшее. А, пожалуй, и сильнее, потому что отсекала источник его фантазий своим равнодушием, еле скрываемым. Обратный путь они почти промолчали, он не считал разговором ее какие-то заученные интонации о собственных успехах. Не о чувствах, о которых так запутанно говорил он. О тоске, одиночестве, о проделках одноклассников, о бабушке. Она говорила, не переживая ни за что -- информировала, без оценки, без эмоций, чтобы прикрыть безмолвие, вдруг коснувшееся его. Он никогда так не разговаривал, он, вообще-то, любил молчать, но уж если говорил, то анализировал, пытаясь, во-первых, понять себя и то, что говорил собеседник, такие вдумчивые, как он, встречались редко, именно поэтому он привык к молчаливому одиночеству. Сегодня был редкий случай его внезапного возбуждения, похожее на пробуждение от внутреннего запрета, который сам себе установил. Он смутился, под чернотой кожи не проступала ее горячая краснота, ибо теперь его знобило, и он поежился, хотя на улице проплывало лето в роскошных нарядах женщин и еще сильной и яркой зелени на старых деревьях, в тени которых группками и парами отдыхали горожане, громогласно разговаривая, и, похоже, никто особо не заботился о значимости собственных речей. Мучительно долго они шли молча, у него теперь вообще иссяк запас хоть каких-нибудь связных слов, и Полинина вежливость, кажется, сменилась нетерпением. Наконец откуда-то вынырнул парень их возраста, они приветственно помахали друг другу, и Тимоня обреченно подумал, что этот день наверняка станет самым печальным из всего прожитого. -- Пока, -- с облегчением и снова звонко сказала Полина, точно так же взяв под ручку парня, как пару часов назад Тимоню, -- и еще раз оглянувшись, громко крикнула, -- звони! Они отошли на короткое расстояние, так что слова ее, обращенные уже к ее парню, прозвучали довольно отчетливо: "Да деревенский. Да никто. Потом расскажу. Как-нибудь". Он не чувствовал солнца и жары, ни красоты, ни лета, еще не увядшего, он сел на подвернувшуюся скамейку и стал непроизвольно шарить по карманам, как это делают курильщики в поисках курева. Кто-то услужливо протянул сигарету и липкими губами он зажал ее и потянулся, чтобы закурить. Ему любезно мигнули зажигалкой, он сделал глубокий вдох и еще и неудержимо закашлялся, выплюнув злополучную сигарету, поспешно сорвался с места и быстро, почти бегом, зашагал куда-то вперед и вперед, не видя дороги и не понимая, куда и зачем идет. * * * Все-таки дорога привела его к общежитию, из которого, сдав экзамены, уже разъезжались по домам. Тимоня, для себя наметив встречу с Полиной, не строил никаких планов насчет отъезда, а теперь подумал, что завтра с утра сядет на электричку, доберется до Сасова, дальше на автобусе полтора часа до райцентра, а там на попутке и до деревни. Часикам к трем уже станет рассказывать бабушке про экзамены и то, как на письменной математике решил всему второму варианту задачки, и как гонял его физик, и как поздравлял сам ректор с поступлением. И все, пожалуй. А про Полинку не станет говорить. Зачем Бабушка обидится за него, любит очень и искренне считает его вне всяких конкуренций. Как-то она созналась: "Хорошие девчонки у меня росли. И бабушка твоя Лена. Толковая, смелая, везде первая. И Влада, та почти до второго класса у нас жила. Еще и красавица, и любознательная. Ну, твою маму я видела только на каникулах. А вот ты единственный среди них -- желанный. Дюже заботливый и все-все понимаешь. Даже растолковывать не надо. То ли от судьбы таким сделался. То ли в меня, -- со вздохом добавляла она. -- Сынок! С тобой свет в дом входит". Нальет ему любимого горохового супчика со свининкой, сядет напротив, щеку сухой ладонью подопрет и смотрит с такой невыразимой тоской, что он, бывало, скажет: "Ну что ты, бабульк! Ведь все у меня хорошо будет, ты же сама так всегда говоришь!" А самому на душе -- хоть криком кричи. Знал, что жалеет его, "сиротинку", и только и думы ее о нем. Других -- нет. И так ему полегчало на душе, пока представлял себе отчий свой дом, что подумал было нагрянуть к родне, но спохватился, что еще хуже испортит себе настроение, да и кто там ему рад Если только лопоухий, смешной Алешка. Да ведь время будет, впереди целых пять лет. Взросление В его комнате, оказывается, намечался сабантуйчик. Ребята словно только и ждали Тимоню. "Давай, давай по рублику", -- закричали все сразу и наперебой. Тимоня отпираться не стал. Появились девчонки, сразу сделалось тесно, шумно, загремели сковородками, стаканами и ложками. Тимоня, чтобы не выглядеть неприкаянным, стал не спеша укладывать свои пожитки. К нему на кровать подсела рыжеволосая девчонка. Она сдавала не с ним в потоке, но он видел ее в общежитии и во дворике института. Сейчас она показалась ему подавленной, невеселой. --Ты, что, уезжаешь -- спросила она, сидя рядом. Когда он поворачивался, то оказывался с ней лицом к лицу, и его несколько смущала невольная близость. -- Не куришь -- спросила она снова. Он отрицательно мотнул головой. -- Я закурю, не возражаешь Он пожал плечами. -- Ты хоть знаешь, как меня зовут -- снова спросила она. -- Нет, -- сказал он. -- Ну, давай знакомиться: Наташа. -- И она протянула ему узкую в конопушках руку. Он взял ее за руку по инерции, поневоле, но неожиданно с теплом ее руки на него хлынуло недавнее смятение, позор и все то, что пережил он, так нелепо, ни за что. И Наташа неожиданно для него, не отнимая своей руки, сморщила рыженькое лисье личико и заплакала, хлюпая носом, и уткнулась в его плечо горячим своим лицом. Кто-то из ребят оглянулся, услышав плач среди отчаянного всеобщего задора. Кто-то сказал: -- Одного балла не хватило. Обидно, конечно. "He поступила", -- подумал Тимоня. -- Вот беда-то. А если бы это был я" И сразу же сегодняшний день, и его неудача с Полиной, и отчаянные мысли -- зачем он, вообще, здесь и для кого он существует -- все это мгновенно затмилось благодарностью за удачу, позволившую ему поступить в такой необыкновенный институт и жалостью к плачущей Наташе. Он сидел весь напрягшись, боясь пошевелиться. Он не знал, как надо ее утешать. И почему именно его выбрала она в утешители Словно подслушав его мысли, сквозь потоки слез, она произнесла: -- Тебя так все хвалили. Говорили -- такой парень к нам поступает, и я так давно хотела к тебе подойти... Наконец он поддался ее горю, ощутив ее слезы как успокоительное зелье и для себя тоже. Он понял, что тоже близок к слезам за испытанные бедствия, но сдерживался, и теперь Наташа выполняла миссию очищения своими охотными и обильными слезами. И ему вдруг стало необыкновенно тепло и даже уютно в задымленной прокуренной комнате, где уже наполнялся закусками стол, сновали туда-сюда весело озабоченные новоиспеченные сокурсники, и он негласно позволил Наташе совсем обмякнуть на его плече и тоже был расслаблен и умиротворен. Наконец все потянулись к столу. Девчонки после первой рюмки уже запросто сидели на коленях у ребят -- было тесно, оживленно и благодушно. Время тоже, будто и ему поднесли в честь случайного праздника, оцепенело, заслушалось отчаянных, лихих и сумрачных песен и качалось в такт мотивов с девичьими оголенными летними коленками и блуждающими руками, не нашедшими места для осмысления -- тоже гуляющими, и застыло, поглотив все неожиданно сошедшей ночью. Свет долго не зажигали, провал коридора поглощал пару за парой и куда-то таинственно скрывал, и Тимоня с Наташей тоже были подняты вихрем алкогольного звона и теперь, тесно прижавшись, лежали, не шевелясь, в чьей-то пустой от посторонних комнате в полном мраке, никем и ничем не смущенные. Он впервые целовался с девочкой не в щеку братским поцелуем, -- как взрослый. Поцелуи его были пьяные, легко принимались и возвращались, это было продолжение того же застолья, расширяя его горизонты, и теперь они обнаружили неизведанные прежде возможности пиршества и будто бы не задумывались, а продолжали катиться по тропе, кем-то давно начертанной. От жары ли или все в тот момент казалось лишним, кроме самого тела, его злых законов, все остальное резко порушив, Наташа первая рассталась с совершенно лишней одеждой и льнула к нему, не прерывая томительных ласк, абсолютно обнаженная. И он самостоятельно справился, подражая ей, с обременительными брюками и рубашкой, с остальным помогла расстаться она. Он был весь готов, не зная толком, как использовать свою готовность, и в какой-то момент запоздало мелькнул ужас, но сновали торопливо ее мгновенные руки, и он задохнулся враз, отяжелев, и вдруг поплыл. Он почему-то плыл по своей родной Мокше, то подныривая в глубину, то всплывая и вскидывая голову, и тогда жаром, точно тяжелой речной водой, окатывало его, и он в каком-то неистовом забытьи все трудился и трудился, пока наконец из последних сил сделал конечный рывок и очнулся опустошенный. А еще абсолютно трезвый и в настоящем шоке. Он не смел смотреть на нее, теперь она казалась ему провокатором. Но он тут же устыдился собственной слабости. Все ему было теперь противно, и ни слова не говоря, он, нашарив, сгреб свою одежду и, странно согнувшись, как будто мог кого-то напугать, осторожно пошел к двери. Когда он вошел в свою комнату, то дикое грубое поругание начатого смердило уже тронутое временем. Прокисло воняло остатками салата, лука, еще чем-то, обильно политое водкой -- как в клозете, и компания на развалах пира имела точно такой же непотребный вид. Целовались, уже ни на кого не оглядываясь, слитые почти одним телом пары, кто-то нетвердо наливал остатки водки. Тимоню никто и не заметил, по крайней мере, никто не глянул на него. И он, найдя початую, но недопитую бутылку, стал пить из горла, проливая на шею и грудь и глотая, брезгливо затаив дыхание, полный отчаяния и судорожного желания каким-то образом залить зельем всю память о своем недавнем беспамятстве. * * * Потом он, нагло подвинув кого-то, лег на свою кровать и тут же заснул с твердым убеждением навсегда забыть целиком сегодняшний день. Наутро, не открывая глаз, он почувствовал за спиной чье-то легкое дыхание и по-хозяйски положенную руку на свой бок. Он тут же все вспомнил, и снова ощущение неопрятности, приправленное легкой тошнотой, заполнило его, и он, точно его хлестнули, мгновенно вскочил на ноги. И все-таки не имелось пока стойкого отвращения к той, которая -- он чувствовал -- выжидательно на него смотрит. Не любопытство даже, а неловкость тела, уже как бы обнаженного перед другим таким же, заставило его повернуться и увидеть ее. Он пытался прочитать в ее глазах нечто похожее на свои ощущения, и внутренне съежился, представив, как и ей неприятен он со всей его неуклюжестью и полным обнажением -- бессовестным, как считал он, и то, что свершилось с ними, снова показалось чем-то неестественным, ненужным и больным. -- Ну и куда ты сбежал вчера -- фальшиво, как ему показалось, говорила она, явно кому-то подражая. "Дура, -- с ужасом подумал он. -- Уехать и как можно быстрее". И он не стал отвечать ей. На соседних койках спали вповалку полуголые, и доверчивость сонных тел сглаживала остроту его переживаний. Он не одинок. Он один из всех. * * * Она увязалась за ним на вокзал и, вообще, вела себя, как будто родня. А родни ему хватает, думал он, уже сидя в электричке, наконец-то свободный. Он почувствовал голод, из-за ее ненужных домогательств он остался голодный, потому что она, опережая его действия и заискивающе глядя в глаза, семенила по его комнате, предлагая то бутерброд, то чай, а он и хотел, но не под ее команду и не из ее рук. Он окончательно на нее разозлился. Не обвинял, а был неприятно разочарован и даже не хотел выяснять почему. Не хотел. Но невольно сравнивал с Полиной. Ну, где ей до Полины. Та бы не улеглась с первым встречным и водки не напилась, и уж утром бы не притащилась к чужому парню в его комнату. Обалдеть! Думал он, в который раз пытаясь избавиться от случившегося, но не имея сил. "А вот интересно, -- подумал он, -- Полине я не понравился, потому что черный или потому что дурак деревенский Ванек. Она -- вон какая краля!" Зря он не пошел к своей родне, даже матери не позвонил, чувствовал, а может, назло, что никому не нужен, везде лишний, кроме своей бабы Вари. И самое печальное, снова подумал он про себя, что совершенно некому рассказать, что с ним произошло, и как, вообще, это могло с ним произойти. И впервые за семнадцать лет он вспомнил об отце. Был бы у него отец, разве допустил он такое с его сыном Никогда. Но он -- безотцовщина. А как, интересно, они сошлись с матерью Может, вот так же в общежитской койке после какого-нибудь застолья Думать об этом не хотелось. * * * Деревенский август слегка примял и выжег траву по обочинам дорог, слепил полдневным солнцем синие стекла окон и загустил картошкой огороды, широко распахнутые под солнцем, развевал травяной воздух над незатейливым бытием его родины. Как все-таки здорово, что он вырос именно здесь, с удовольствием подумал он, на минутку забывая о пережитом в городе, о Наташе. Бабушка заметила его безрадостное состояние, не стала докучать вопросами. Сам расскажет, она знала его. Но он почему-то молчал, как будто не свершилось никакого грандиозного события. "Тимошенька! Ты уже студент! Ты уже такой взрослый". Он отрешенно, как будто не про него только что сказали, поднял на нее сливочные свои глаза: большие, выразительные, глубокие -- и снова стояла перед ним ночь, качавшаяся под ними, беззвездная, безлунная, понурая, жар раскаленных их тел и их запретные движения, в слоях которых вызревало что-то бесконечное, затягивающе безвременное. Он колол дрова, поправил огородный плетень и к концу месяца начал копать картошку. И куда-то отошла Наташа, пропуская вперед себя думу про отца, которого он захотел увидеть до болезненного состояния. И именно в эти дни, когда случались ненастья и лили кряду дня по три дожди, он открыл заветную тетрадку и вывел безжалостные фразы: "Дневник негра". "Однажды во сне я увидел себя белым. Это был я и в то же время смотрел на себя со стороны. И от потрясения, что я не негр, а настоящий человек, я проснулся". * * * Баба Варя не дождалась, пока Тимоня станет прежним, просветлеет лицом и сядет вечером на скамеечку во дворе лузгать семечки, которые очень любил. И вечерние семечки, и зашедшие соседские девчонки, которые не прочь обсудить с ним свои личные дела, ни даже телевизор к ночи -- ничто больше не увлекало Тимоню, словно две недели, которые он отсутствовал, уплотнившись, вместили в себя годы, где он увидел нечто иное, потрясшее не только его воображение, но и сформировавшее иное сознание. Баба Варя, вся встревоженная, развивая умозаключения до неведомого масштаба и внутренне уличая совестливого внука в подлоге и прочих существующих преступлениях, совершенно обезумела от страха, уже пугая и его отрешенными укоризненными глазами, казалось бы, обращенными в иной мир, к высшему судье, и никак не получавшими ответа. Но он оказался упорным, он не стремился разрушить ничьих сомнений, ибо толком и не знал -- за что и от чего страдал сам. * * * Она не могла отпустить его в далекий город на целых полгода без спасительного покоя в своей душе и в его. Она тоже, с тех пор как умер дед, муж Василий, все безмерное бремя жизни не могла доверить никому, боясь непонимания, а еще больше -- не желая тяжести и своих забот другому. Но сегодняшняя ситуация требовала пренебречь маленькими и большими канонами, выработанными ею самой. И она набрала номер дочери Лены. И вдруг услышала счастливый голос Влады. "Бабушка!" Как когда-то в детстве, с теми же радостными интонациями выкрикивала Влада. И застрочила, как из пулемета, боясь остаться недоговоренной. -- Бабушка! Мы с Юркой приедем к тебе через два дня и Тимку заберем с собой. Я все-все уже знаю. Звонила Инна, сказала, что он поступил в институт. Ты-то как -- вдруг опомнилась она. -- Приезжай, -- обессилено сказала баба Варя. -- Приезжай, а то не чаяла, что услышу, а теперь и, Бог даст, увижу мою красоту. Трубку положила и неожиданно залилась бессильными слезами. * * * Тимоня застал свою бабку вконец расстроенную, совершенно ослепшую от слез и наконец-то произошло то, чего все эти дни так тщетно пыталась она услышать, в конце концов примирившись остаться в неведении, и все свои надежды возложив на Владу. И ничего не оставалось ей, как страстно желать правды. Пусть не исповедальной, но хоть какой. И он, почти упрятав томившие его мысли, стараясь не поддаться на взыскующий взор любимого существа -- не выдержал. -- Ты из-за меня -- не умея притворяться, спросил он. -- Из-за кого жа, -- запричитала она в такой сладости, что теперь вольна излиться полнившейся печалью, что и пусть, что будет, лишь бы дальше, там, куда не достанет ее взор, догонит бабкина премудрость. Лицо она прятала в головной платок, изредка поднимая, промокнув глаза. -- Ну и чего стряслось в этом городе Или на каких хулиганов напал Ты же добрый. Добрых всегда обижают. -- Полинку видел, -- начал он как бы издалека. Бабка молчала. -- Ну вот. Позвонил. Она встречу назначила. Пришел, -- с паузами говорил он, изо всех сил пытаясь воскресить то солнечное утро и фантастичную нездешнюю Полину. Но сознание подсовывало совсем иную картинку -- злополучный вечер того же дня и чернота его скорого разрешения. И ночь, и полумрак тел. И утро. -- Ну, вот. А она -- с другим. -- Поднял он глаза в непосильной тоске. -- Господи! -- уцепилась бабка за хоть такое выдавленное болью отчаянье. -- У тебя таких Полинок-то.., только ноги уноси. Только я скажу тебе, -- запоздало напутствовала бабушка, -- от девок подальше держись. И не потому что корысть ими движет -- с тебя какая корысть! -- повеселев добавила она. -- Нет. Держись от них подальше, потому что сами не знают -- чего хотят. То ли блажь какая, то ли возраст этот сумасшедший. Глядят друг на дружку -- кто чуднее выпендрится. Азарт! -- Вспомнила бабушка. -- Как будто жизнь -- лотерея. Я старая уже, и в школе сколько навидалась, и в нашей семье, сам знаешь. Я да Влада по путевому жизнь-то устроили. А что Ленка в подоле принесла... -- Кого -- удивился Тимоня. -- Как кого Владу. Прямо перед войной. Точь-в-точь как твоя мать через восемнадцать лет тебя. Про Владу Тимоня узнал впервые и так поразился, что и вовсе ушел в затаенные дебри других судеб, а бабка, увлекшись примерами, неожиданно замолчала, в который раз припоминая знакомые истории, какими полнится любое село или деревня, случившиеся в молодые и не очень годы таких умопомрачительных судеб, не поддающиеся никаким закономерностям, невзирая не на характер, не на блестящие достоинства, когда, казалось бы, наделенные доблестями люди: порядочностью, умом, талантами -- жизнь свою проживали неудачными, какими-то пародийными персонажами, хоть вся их суть претендовала на героя. И наоборот. Серенькие школьники, трусоватые и обделенные всем, что требовалось времени -- вдруг поднимались в рост: или за счет удачно сложившейся семьи, или вдруг случившейся должности. Больно было за первых. Встречаться. Смотреть с жалостью, удивление вызывали вторые: откуда что взялось "Так что, -- подумала она, -- что же мне сказать ему" И какая жалость, что ничего в свои семьдесят восемь лет она не накопила, чем бы, как святой водой, окропила, поверив в целебную силу напутствия и предостерегая от всякой нечисти. -- В Бога вот не верю. Вытравили из нас его. Я в самую разрушительную волну попала. В двадцать пятом и по тридцать первый годы у нас в селах все церкви порушили. Научили ходить строем, петь песни. Чего мне тебе говорить ты и сам так рос. А все-таки есть какая-то сила, она, дай Господи, и убережет тебя. Тимоня снова слушал бабушку, решая про себя в последний раз: говорить или нет про то, что и он оказался, как его бабка, мать и тетки -- совершенным дурачком и был бы девкой, может, как они, принес ей в подоле. Разве можно ее расстраивать своей глупостью -- решил наконец он свои сомнения и будто бы повеселел, прояснился лицом. -- Да ведь новость у нас! Влада приезжает. * * * В день приезда Влады Тимоня очень нервничал. Это случалось всегда, когда предстояло с кем-то знакомиться -- то есть предъявлять себя. И тогда он представлял всех убогих земли. Безногих, безруких или немых. И не знал, куда девать глаза, ибо в чужих, устремленных на него, он всегда читал одно и то же: изумление и жалость -- и уже выпадал из системы ценностей, в которой существовали все нормальные. Он был из этой касты обездоленных по причине чьего-то недогляда или злого умысла судьбы. Конечно, Влада все о нем знала, и Инна отсылала ей его фотокарточки, это все заочно, почти неведомое. А теперь -- наглядно, так сказать -- оригинал. И он отказался идти на остановку, как когда-то, маленьким, они с бабушкой встречали маму. Он закрылся в своей комнате, для видимости достал беззвучную, переполненную потайными мыслями тетрадь -- казалось, все уже написано в ней, стоит попристальней вглядеться и даже, если довериться автору и бездумно пуститься по ее течению в истоки, в гущу непрожитых, но каким-то образом коснувшихся событий и явлений, то и разглядишь в неверном свете отраженной судьбы будущее, в котором наконец-то уляжется доверием трепещущее в метаниях сердце. Он ждал. И совсем ничего не представлял себе. Ни скорую встречу, ни того, что она принесет ему. Вдруг хлопнула в сенях дверь и взорвала с тишиной и его дрожащее сердце. Нет, он не выйдет, и совсем он не переживает. И чего переживать, спрашивается. Обычное дело -- приехала его родная тетка, с которой он, так бывает, еще не виделся ни разу. И теперь похож на затравленного подростка, весь в страхе, как будто ждет нагоняя за двойку. Надо встать. Надо сделать смелое и даже волевое лицо. И голос громкий. Во-первых, у него есть мать. А потом, он -- студент. И все-таки он осознавал, что ждет ее, как экзамена, потому что Влада пользовалась непререкаемым авторитетом у всей родни. Она, по сути, всех их содержала, посылая или привозя дорогие вещи -- дорогие для Союза, одевая обеих сестер и мать, и даже бабушке кое-что перепадало, и ему, Тимоне. Например, костюм на выпускной вечер. Темно-синий с блесткой в невидимую полоску. И белую рубашку с модным воротничком, и даже галстук, который он, как только закончилась торжественная часть, снял. Вещи продавались бабушкой Леной, и на вырученные деньги они жили. А Влада всю жизнь, уже больше двадцати лет, с тех пор как вышла замуж за своего офицера, жила по заграницам. Родила она поздно, и ее сыну Юрке было тринадцать лет. Влада знала языки и иногда работала переводчиком, если не оказывалось официального. И он понимал, что переживает не зря, чувствуя, что каким-то образом Влада повлияет и на его жизнь. Наверно, так жаждал он ее, как соломинку. Дверь хлопнула, послышались шаги и голос бабушки до неузнаваемости потрясенно-ласковый. "Тимоша! Мы пришли!" А то он оглох с перепугу. Пришли. Он приподнялся, подвигал под собой стулом и снова сел. И тут широко распахнулась дверь, и вошла она. Прямо к нему, не предполагая никаких препятствий, прямо в его объятья, которые сами собой раскрылись для нее, и они затихли, точно влюбленная парочка, и сквозь приглушенное дыхание обоих он услышал ее слезы. Душистой головой с запахом мамы Инны она лила горячие слезы на его рубашку, он чувствовал их горестный жар и понуро повесил голову, и, повинуясь ее нежному теплу, он сразу размяк и обмер, почувствовав такое родство, как будто наконец обрел мать. * * * Потом она отпрянула, и, отодвигая от себя, подняла на него глаза. -- Что ты необыкновенный, я поняла, -- сказала она, -- дай-ка глянуть на тебя, наш негр, -- ласково произнесла она такое грубое слово. И он улыбнулся ей. -- Негр, -- повторил он вслед за ней с виноватой улыбкой, вроде бы сам и заказал себя в этот мир, таким вот изгоем -- черным среди белых. И такая пирушка у них наладилась, куда там стихийным сборищам ровесников или прием его у бабы Лены, и даже трапеза после спектаклей у мамы в Воркуте. Нет и нет, он будет всех уверять, что стол для Влады, разумеется, и для них с бабушкой, с присутствующим двоюродным братом Юркой, стол представлял лучшую живопись Мане, и Перова, и Сезанна! Но ожившую! Влада была полна жаркой смуглой красотой живых блестящих глаз и коралловых губ, по которым он и определил, в кого уродился, и почему его называют красавчиком! А еще она носила совершенно кудрявые темные волосы, начинающиеся от зализанного лба, совсем как у него. -- Ты мой племянничек, -- так просто, так доверчиво разговаривала она с ним, как никто никогда. И ему захотелось всем делать добро, всех любить и даже Наташу он вспомнил без гадливого ощущения застывшей неволи. Бутылка с вином была заморская, какого-то фруктового цвета, Тимоня прочел вслух, по слогам: "Батар-Монраш", а на вкус -- густое, как тянучка. Сладкое и острое. И всем Влада налила, даже сыночку, и все выпили, даже бабушка. Вино напоминало заморские фрукты, слегка пьянило, под него хотелось разговаривать, что они и делали все сразу и наперебой, и ничего предосудительного в этом не было, потому что все они были одной семьей! Как у многих в их деревне по праздникам и как никогда у них, Тимоня собственноручно раскрыл настежь все окна, и они пели тоже все вместе, и у всех были красивые голоса, а Влада с бабой Варей на два голоса "Ивушку". Тимоня, закрыв глаза в полнейшем счастье, подпевал им, вторил, прислушиваясь к их задумчивым упоенным улетающим в поднебесье голосам. Белозубая улыбка Влады завораживала, хотелось ответно улыбаться ей. Какие они разные с его матерью. Он, не задумываясь, продался старшей сестре, Владе, подумав мстительно о матери: "Она бы, Влада, не бросила меня, как некоторые". И тут же, в оправдание матери, опроверг собственные мысли: "Такая, как Влада, и не родила бы меня". Что было лучше, он не стал выяснять у самого же себя, но размышления эти примирили обеих сестер и они срослись в его душе -- каждая со своим притяжением. -- Башк! -- Вновь зазвеневшим голосом кричал счастливый Тимоня. -- Пусть Влада у меня спит. На моей кровати, а я напротив, на диванчике. -- Какой тебе диванчик, такому баскетболисту -- удивленно говорила она. Бабушка радовалась за Тимоню и за Владу, но и ревность кольнула ее, ибо увидела, как нашли они друг друга, и никто им больше был не нужен. -- Ну, что ж, -- смиренно сказала она, -- а мы тут с Юрочкой, правда, сынок Юрочка, обласканный всеми, чувствовал себя домашней забавой, ни к кому не испытывая неудовольствия. Он тоже был похож на мать, но только внешне. Вообще, напоминая барчука, снисходительного к остальному миру. "Хорошо", -- сказал он своим напевным, положительным голосом. * * * Влада лежала поверх летнего одеяла в пестром шелковом халате, как шамаханская царица, напротив него. Вся сказочная. Тимоня олицетворял ее со всей Африкой, откуда она вернулась и где жить ей еще два года. Он давно придумал, что спросит, ибо вся его последняя надежда была к ней. Они болтали полночи обо всем на свете, как сверстники. Он ей рассказал про Полинку и про то, как пережил предательство, и дальше, дальше, исполненный налившегося в него счастья, пережитое показалось ему далеким и каким-то неправдоподобным и потому он, все больше увлекаясь, привел переживающую за него Владу в вечернее общежитие. -- А она понравилась тебе, эта Наташа "Ведь не насильно же затащила она его в постель, -- вдруг подумал он, -- что же это было Пожалел". -- Нет, все было мерзко, я даже не предполагал, что может быть так плохо с другим человеком. -- Потому что, не любил, -- подытожила Влада. -- И не жалей никого. На всех жалости не напасешься, о себе и своих думай в первую очередь. Я понимаю, ты из таких, которых находят для себя другие. И все-таки поищи достойных себе, чтобы не оказаться одному. Это очень больно. Голоса их, как музыкальный диалог, дополняли один другого, замолкали в задумчивой паузе, и уже к рассвету ближе он, наконец, задал тот самый волновавший его вопрос: "Влада, а ты про моего отца что-нибудь знаешь" Институт Едва он появился в общежитии -- в заграничных джинсах, подарок Влады, и джинсовой куртке, встреченные ребята непременно докладывали, что его уже второй день разыскивает Наташа. Тимоня делал непроницаемое лицо и придумывал, как бы ему спастись от этой прилипчивой девы. И, конечно, ждал ее, понимал, что и сегодня не миновать ее общения. Ничего не изменилось в его к ней отношении за прошедшие дни: единственное желание -- не видеть вовсе. Она не заставила себя ждать, не успел он расположиться, оглядеть повнимательнее новую комнату -- ребята остались те же, раздался легкий стук в дверь, скорее, символический, тут же вслед за ним вошла она. Совсем не поруганная, а победная встала она перед ним в нежно-горделивой позе, словно бы прощая его со всеми его заморочками и неловкими действиями. "Вот, я понимаю тебя, -- говорили ее глаза, -- и совсем не обижаюсь на твою грубость по отношению ко мне, которую я не заслужила, и вот, какая я скромная и очень даже хорошенькая", -- в довершение горделивой своей оценки она опустила долу глаза, и нежная кайма густых и пушистых ресниц сделали ее очень даже хорошенькой. Но он не дрогнул, потому что представлял, к чему ведет она эту затейливую игру, и не собирался ей подыгрывать. Он возвышался над ней и прошел сквозь нее недобрым взглядом, как будто сумев прочитать все то, что она мысленно писала ему. Она подняла глаза и отступила, не сломленная, а так -- непонимающая его, может, он устал с дороги Успел в институт сходить, ехал долго, может, не обедал... -- А хочешь, я обед приготовлю -- сказала она с улыбкой наивного младенца. -- Тебе лучше уйти, -- как можно жестче сказал он. -- Ты не понимаешь, не до тебя. -- Господи, так бы и сказал, -- боясь, что он прервет необратимым словом, быстро проговорила она. -- Я потом, попозже зайду. -- И дверь так же тихо закрылась за ней, как будто ее сдуло. А назавтра был колхоз, как и положено первокурсникам, они открыли колхозный сезон. Он был свободен от ее назойливого присутствия целых полтора месяца, на время колхоза. Их отправили на следующий день, первого сентября. Обещали месяц, а вышло полтора -- в виду исключительно добросовестной азартной работы и по причине обильного урожая доблестный их труд продлился еще на две недели. Никаких вестей ни от кого не было. Может, он и написал бы Владе, у него имелся ее далекий адрес на английском, или позвонить бы матери в Воркуту, но все требовало каких-то особых напряжений -- конверт с дополнительными марками, телефон -- тоже неизвестно где, так что все оставалось в том нетронутом временем виде, как будто все его новости были не далее как вчера, хотя ощущение огромности времени и глухой отдаленности от всего любящего несколько угнетало. Отстоявшаяся годами его привычка ретироваться в себя, в дебри вымученных фантазий, пока спасала его от неминуемого любопытства к своей особе -- он не верил в искренность чьих-то привязанностей, по крайней мере, до той поры, пока он каким-либо делом не проявлял себя. Но, если не считать его доморощенную выносливость, взращенную деревенским житьем, и, следовательно, стахановскую работоспособность на полях родной стихии, где по законам плановой советской экономики -- засевать засевали, а на урожай смотрели, как на стихийное бедствие, -- он был, как все. Никто не знал, куда исчезает аппетитное это изобилие. Ибо в магазинах и во всех госучреждениях, где закупали картошку -- она изначально имела довольно плачевный вид, а на рынке стоила очень зло. В общем, урожаи были сверхприбыльными и убирали их дармовым трудом, к которому Тимоня давно прикипел -- копеечки не считал, хотя и к роскоши не приучили. А теперь, имея такие джинсы -- на зависть, чего он остерегался, да еще зимнюю куртку, снятую с плеч Владиного мужа и осеннюю, вывезенную из далекой Африки, его вполне можно было принять за состоятельного иностранца. Молчаливо соглашаясь с блуждающими легендами о собственной персоне, вскоре он сделался одним из завидных женихов, у которого отец чуть ли не король одной из африканских стран, а мать -- известная актриса, не поделили ни власти, ни сына, и он горделиво выбрал старенькую бабушку, исключительно из благородства, ибо всеми брошенная, она требует ухода. И руки ее, и ноги, и глаза -- все в нем, родимом. С величайшим изумлением, выслушивал он вечерами мифы, в которых был настоящим героем. И вскоре стал соответствовать залихватским сочинениям. Он все так же отвергал девичьи притязания, никого не приглядев при беглой оценке, но теперь к его высокой милости и относились с уважительной опаской -- в те времена еще был строжайший запрет на все иностранное. В городе со страдальческим лицом, осунувшаяся и какая-то облезлая, без крашенных ресниц и вьющихся волос, вся, точно опущенная в воду, его ждала терпеливая Наташа. Он пытался обойти ее, незамеченным он быть не мог, но, может, к кому-то другому устремлен ее взыскующий взор. Она, не церемонясь, схватила его за рукав куртки. Он вопросительно посмотрел на нее, не желая здороваться даже из вежливости, что-то покоробило его сильнее обычного в ее упорном выслеживании. -- Нам срочно надо поговорить. Сроч-но, -- по слогам и делая внушительное лицо, сказала она. -- Это касается нас обоих. Он пожал плечами. Она засеменила вслед за ним, и вскоре они очутились одни в его комнате. Неожиданно -- хотя в лице ее не было признаков веселья, но все равно неожиданно для него, она вдруг бросилась ему на грудь и заплакала. Он оторопел, но молчал, не представляя, что же такого для них обоих ценного она сообщит. -- У нас будет ребенок. Он похолодел от такого известия. Рывком отстранил ее. -- У кого "у нас" -- У нас с тобой, -- твердо сказала она. С минуту он молчал. Подошел к столу, сел на стул, руки вытянул перед собой -- большие, с красивыми кистями, такие бесполезные сейчас. Он все еще держался за остатки вольной жизни, которую предал сам в тот раз, не разорвав круг ее жалоб, попался в них, и сейчас, все разрушая, в него и входило что-то новое, и он, точно на краю обрыва, пытался достать последний кусочек твердой земли и как-то угнездиться на островке в полшага, но что-то неминуемо сталкивало его и с этого непрочного отрезка, и, в конце концов, он взлетал, чтобы упасть. Она, вслед подхлестывая, притягивала вниз, в самую пасть бездны. -- Я оставлю, -- слышал он ее вкрадчивый голос, -- во-первых, страшно делать первый аборт, у меня же это впервые, -- горделиво уточнила она, -- а потом... потом, я люблю тебя, -- скромно докончила Наташа. * * * Наверно, он что-то обещал ей, коль она ушла, чем-то заручившись, он ни за что бы не поверил, что она, добровольно и ничего не добившись, смогла оставить его. Бессмысленность его состояния, однако, знало конечный маршрут своего закона, маршрут тоже был изучен неунывающей бессмысленностью, и он, следуя этому зову, побрел не сопротивляясь, прихватив, как и положено в таких случаях, деньжат на водочку и сигареты, которые он пока так и не приучился курить, и, кружа перед магазином, все-таки вошел в него и приобрел, повинуясь зову, и, не уходя далеко, устроился коротать несчастье в парке неподалеку. Жидкость вливалась противная, вызывая отвращение всего его существа, но он, стараясь преодолеть тошноту, сглатывал скорую эту помощницу, растворяя в ней свои железные цепи, вмиг сковавшие его. Цепи эти каким-то хитрым способом раскрывались, исчезали, и весь он становился неживым с остановившимися глазами, единственно на что способным -- это переместиться со скамейки под нее и забыться в провале винных паров, которые спеленали его сознание крепко-накрепко, не оставив надежды на скорое прозрение. * * * Тимоне повезло. На него уже в сумерках натолкнулись свои ребята из общежития. Он лежал окровавленный, избитый, с вывернутыми карманами и находился в беспамятстве неизвестно по какой причине. Но когда они нагнулись, чтобы потрогать его и попытаться приподнять, отпрянули от забористого духа водки, казалось, просачивающейся сквозь все поры нагретого алкоголем тела. Его доволокли до комнаты, уложили в кровать, прибежавшие девчонки сделали примочки, оттянули веки, вслушались в дыхание, ощупали ребра -- как заправские медики, -- он оказался и жив, и невредим, и его оставили в покое. Тем временем, новоявленная его невеста Наташа, всем объявившая о своей беременности, как ни в чем не бывало явилась в его комнату, разузнав о неком казусе, с ним приключившемся, и на правах названной невесты уселась в позе сиделки возле его изголовья, заботливо трогая повязки и самую жертву дня этого и вечера. Стоило ему очнуться, и ужас вырастал в его затравленных глазах, и давешние видения начинали проступать сквозь сильные боли во всем теле, и он вновь отключался и засыпал, сладко всхрапывая, чем успокаивал Наташу хотя бы на короткий срок. На ночь ребята выдворили ее, пообещав проследить за ее суженым. И проснулись все наутро в полном благополучии. Тимоня все вспомнил: и как налетели на него какие-то молокососы, просили закурить, потом на вино, а потом стали жестоко избивать, гнусно подбадривая себя возгласами: "Неграм не место на русской земле". Вспомнил он, по какой причине так изрядно напился. И хотя понимал, что жив благодаря своим соседям, никак не смел выговорить все то, что так жгло душу его, все свои неутешительные известия, пока сам в полном отрешении от суетной действительности не обдумает свою дальнейшую жизнь, чтобы не показалась она ни себе, ни другим смешным балаганом, каким являлось и его нелепое рождение. Казалось, сознание его и воображение набиты какой-то мякиной, из которой тряси -- не тряси ничего путного не образуется. Недавнее его великолепие, которое так стремительно подняло его славу иностранца, в общем-то, приветствующееся в нашем народе, перечеркнется жирным отрицанием и даже, что хуже всего -- он в глазах всех сделается насильником, обманщиком, почти злодеем. И как докажешь или пожалуешься на случайности, которые, как демоны, зазывали его, ловко проторяя путь. Нет ведь, злые языки припишут и славу обидчикам, приняв их за месть, за поруганную честь бедной Наташи. Он тупо глядел на монотонные цветочки зеленых обоев, которые постепенно сгущались, и среди явленной клумбы четко прорисовывалось лицо Наташи, лишенное доброты, обманное лицо, фальшивое, пытающееся приветливой улыбкой скрыть недобрые свои мысли. Он не понимал ее, не предполагал, что движет ее поступками, и ее мнимая или настоящая беременность вызвана какими-то ее претензиями на его личную, его такую неясную и для него самого суть. "А баба Варя ошибалась, когда пророчила о бескорыстии, -- думал он. -- Но какая от меня корысть Ждать, как подачки, помощи от матери и с тайным суеверием -- только бы не подумала, что дорога мне сама по себе, без всякой поддержки -- от Влады" Понять ее он не мог, не мог и принять, но уже пунктиром, еле видным на ощупь, пытался пробраться к глухим закоулкам припрятанных тайн судьбы, чтобы оттуда, нагруженный ясным предначертанием, покорно нести свой крест, не виноватясь и не вводя других в заблуждение, и не осуждая других -- ибо истоки у всякого схожи -- предначертанием свыше. Он тяжело поднимал набрякшие веки, стараясь преодолеть то внутреннее, что сковало стыдом и недоумением, не способным побороть ничем -- все было мельче стыда, залившего его подобно гололеду, с которого он безнадежно пытался соскочить, никак не находя края. Наташа Как и почти все на свете, Наташа плохо понимала себя. Не свои желания. Эта прихоть подвластна многим. Но вот откуда исходят ее желания, почему она поступает именно так, а не иначе, совсем не так, как хотелось бы ей, если бы она видела себя со стороны. Вот если бы видела себя, слышала, наверняка удивилась. А то -- какой контроль за собственными словами Увидела подружку в слепящем блеске пусть и фальшивых, но драгоценностей -- кто там разберет, откуда у нее такие замысловатые серьги, бусы и браслеты, нанизанные, как у жонглера обручи, и когда рука тонкая в запястье, ловившая солнце явно не в Солотче, ибо морской загар особенный, с персиковой бархатистостью, -- рука эта деланно взлетала, якобы поправить водопадом спадающие волосы -- и как она умудрялась носить эту тяжесть в такую жару -- Наташа выставляла себя, как боксер на ринге -- к бою и все. Не уступить записной красотке. Что говорила Наташа, отнюдь не задушевной подружке, -- исторгалось, минуя сознание. Какая-то безотчетная ересь слетала с удивленных своей хозяйкой уст, так что Наташа едва успевала связывать в более-менее пристойные фразы. Да она, вообще, за границей была! -- Где же -- недоверчиво, но с явным любопытством спрашивала, потряхивая волосами и браслетами, подружка. А и не стоило любопытничать, ибо Наташа и сама была искренне рада поделиться отличными новостями. -- Ты не смотри, что загара нет. Я же -- беленькая, -- с явным намеком на скрытые тайны констатировала она. -- В Греции, -- вспоминалось услышанное недавно, кажется, по телевизору или... какая разница. -- В Греции, где все есть -- подхватывала подружка. -- Да-да, жара плюс 46 в тени, и вот, смотри, -- она демонстративно выставляла вперед рыжее веснушчатое плечо, -- мою сметанную кожу ни одно солнце не в силах опалить. В первый день сгорю, а потом от меня отстают. Только купаюсь. Море! -- она в искренней истоме закатывала глаза -- балдеж! -- А он -- теряла терпение подружка, начинающая верить словоохотливой Наташке. -- А он! Знаешь, толстый такой еврей, богатый, для меня ничего не жалел. Куколка моя, -- так и звал. Ну, я капризничала, как и полагается куколке. То в таверну хочу, то сиртаки посмотреть. То сама танцую. Танец живота. Как это -- где научилась Я же танцами у себя занималась. -- А ты -- откуда -- вдруг напрягалась приятельница, мгновенно возведя место, откуда явилась рыжая победительница в столицу всего прогрессивного, а главное -- удачливого. -- Как откуда Из Москвы. -- А чего здесь-то забыла -- не унималась обладательница роскошных волос, ног и браслетов. -- В МГУ по конкурсу не прошла. Решила перезимовать в техникуме. До будущего года. -- Ну, а тот, твой, еврей, -- вспоминала во все поверившая подружка. -- Да зачем мне такое старье Через десять лет горшки за ним выносить Пока-пока, -- первая прерывала отчаянную трель Наташа и деланно разворачивалась в противоположную от нужной сторону, напрочь забыв, зачем она здесь. Она не была совестливой и недолго горевала по поводу собственного вранья, оправдав его сменой настроения -- оно, как ни странно, улучшалось. Перед ней возникали картинки только что сочиненной вольной жизни о себе самой с такой яростью и вызовом, что она вроде даже усомнилась -- врала ли она Потому что ей, действительно, делалось легче, жизнь заструилась изящными изгибами где-то виденных дорог, где за каждым поворотом чудилось ей собственное счастливое лицо. * * * И все-таки существовал предел самозабвенной лжи или фантазии, данной ей от рождения. Она понимала, что некоторых -- очень уж честных, по ее мнению, а значит -- дураков, могут насторожить хлестаковские привирания, и потому старалась сдерживаться, приукрашивая события, и выдумывать не с такой скоростью, не поддающейся осмыслению. В общежитии техникума, где она проживала уже два месяца, она мгновенно обзавелась подругами -- считая подругами всех, с кем когда-нибудь обмолвилась хоть единым словом. Именно поэтому ей ничего не стоило попросить у одной из таких знакомых курточку к вечеру. -- Вот, собралась в кино, а уже холодно, -- наивно сообщала она соседке по этажу. -- А я такая мерзлячка. Выручишь -- И сама охотно откликалась на любую просьбу. Каким-то образом к ней проникали все общежитские события: от простуд до потери кошелька со стипендией. И она уже входила в комнату потерпевших -- скромная сестра милосердия -- с горчичниками и аспирином или с куском хлеба, щедро намазанным сливочным маслом. Многие девчонки -- как это случается в юности -- влюблялись именно в нее, невзрачную, все на свете знающую, рыжеволосую Наташку из Москвы, которой так не повезло после школы. И в МГУ пролетела -- засыпали, потому что без блата, говорили одна другой и в "радио" -- не добрала балла. Потому в техникум радиотехнический ее взяли безо всяких экзаменов, и вся группа, да что группа -- весь курс гордился своей студенткой. Появилась мода на мелкие кудряшки -- у нее природные. Девчонки делали "химию" или накручивали на веревочки и всю ночь маялись, чтобы с утра быть хоть издали похожей на Наташу из Москвы. И, конечно, все уже знали про ее любовь к невероятно красивому мальчику из радиоинститута, с которым сдавала она вступительные экзамены и который, разумеется, не мог в нее не влюбиться, потому что именно она помогла ему решить его вариант на пятерку, и не только поэтому, загадочно обрывала она в сотый раз изложенную историю любви. Все окна были залеплены девичьими заинтригованными лицами, когда она рассказала, что в один из дней к ней придет сам Тимка. -- Я буду держать его перед домом, -- рассказала она изнемогающим от любопытства девчонкам, -- я специально подведу его поближе к окнам, чтобы вы разглядели. -- А мы и разглядели! -- созналась одна из многих, уже притихших от явной нереальности увиденного. -- Похожий на кинозвезду: то ли араб, то ли негр, ну, не совсем, чтобы черный, кофе с молоком, -- объясняла одна другой. -- В потрясной джинсе! -- она же перечисляла все то, что так поразило ее, -- с блестящими волосами и мерцающим взглядом, -- довершила она описание Тимони. Она не добавила, побоявшись обидеть Наташу, что рядом с ним та выглядела замарашкой, даже в надетом напрокат пиджаке. Немецком. В клетку. -- Рост! Еще рост и ноги, как у танцора, -- вдруг выкрикнула она слушавшим ее девчонкам, как будто они видели что-то другое, хотя все окна выходили как раз на центральную аллею, по которой и прогуливала своего негра Наташка. Но в последние дни ее почти покинуло самообладание. То, что с нею происходило, уже не побуждало ни к какой фантазии, но представляло реальные картинки недалекого будущего, не сулившего райской жизни. Время поджимало, и она трудилась для его освоения, чтобы все содеянное обратить в свою пользу, и опять чудились ей призраки желаемого, как если бы с ней и случилось как раз то, о чем она мечтала. И любовь, придуманная за Тимоню, и будущее рядом с ним, в которое верили влюбленные в нее девчонки, да и то с оговорками. Она ведь еще не расписалась. Но жила -- как успела всех оповестить. Вот так приходила к нему в общежитие, когда все были на занятиях, а он прогуливал специально из-за нее, как, впрочем, и она, и прямо набрасывался на нее, любимую, готовый разорвать ее нежное белое тело, и был похож на африканского льва. -- Такой невозможный, -- нежно мурлыкала она, пряча якобы от скромности глаза, как будто искала опору, ту самую точку, где взор ее найдет наконец-то завершение мысли. -- Да, -- поднимала она наконец печальные глаза. -- Нас не расписывают. Мы несовершеннолетние. Он уже сходил в загс. Сказали -- приходите весной. Ему в апреле -- 18. -- Девчонки облегченно вздыхали -- ведь она, хоть немного, но была одной из них, так что каждая видела собственное счастье в ее уже состоявшемся. Тайну свою она лелеяла в душе, и не одну, так что трудно было распределить по ранжиру собственные сокровения. За одним из них она ходила каждый божий день на почту главпочтамта. Она поднималась по высоким ступенькам нового над обрывом здания и обязательно взглядывала на брошенную внизу землю. Виделось ей с высоты поднятых ступенек, как будто и была та низина одним ее летним днем в своем подмосковном селе, откуда она была родом и где окончила с медалью школу, и где как будто безответно любила до той самой июльской ночи, когда возлюбленный ее -- сержант срочной службы и ее земляк, приехавший на побывку, вдруг увидел ее. Рядовой Игорь Морозов -- наигранно и будто бы в некой нерешительности -- стоит ли вообще заговаривать с ней, преградил ей дорогу. Наташа застыла ни жива ни мертва, мгновенно вспомнив, как полтора года назад провожали его в армию. Парня видного и для многих притягательного, для девчонок, разумеется. Хотя учился неплохо, но почему-то в институт не спешил, и сразу после школы пошел в местную МТС -- и, говорят, хорошо зарабатывал, помогая колхозу в уборочной. Наташа даже знала девчонку, с которой он гулял последнее время и как бы ей и принадлежал, ибо ей предназначался последний его поцелуй, перед тем как прыгнуть в машину для отправки в армию. Наташа вздыхала по нему уже давно. Класса с седьмого. Как увидела неожиданно повзрослевшего -- прямо жених, -- смазливого парня из девятого класса, в первый день учебы. И стала следить за ним, словно ее приставили к его спортивным делам: он и баскетболист лучший -- высоченный и ловкий, он и бомбардир -- и тоже лучший в их школе, он и на гитаре играл, и пел. Она видела ни одно мероприятие в школе без него не начинали. "Игорь здесь" -- спрашивали друг у друга не только школьники, но и учителя. И она с ее неказистостью: ростиком мала, эти конопушки, ну глаза, может быть, да ведь надо еще захотеть их увидеть, -- поначалу пряталась от него. И все-таки что-то удалось ей. Может, примелькалась -- она изменила тактику и охотно попадалась ему на глаза, забывая про свои недостатки -- желание видеть его и чтобы он догадался -- затмевало другие доводы. В общем, при прощании в армию -- когда он наклонился, чтобы поцеловать свою девчонку, он увидел и Наташу и моргнул ей очень по-дружески, и рукой помахал -- типа -- жди и ты! И она стала ждать. Писать не писала, а чувствовала сердцем, что он думает о ней. Она не узнала его ясным солнечным днем в конце июля. Но увидела издали, из своего палисадника. Ей, все еще переживающей провал в МГУ -- о котором она всем сказала -- хотя и было не стыдно, но обидно горько, и все-таки унизительно. Из их села никто никогда не отваживался близко подходить к всемогущему зданию на Ленинских горах. А она -- Наташка Королева -- смогла. И срезали ее на первом, на сочинении. Может, сами и понаставили запятых лишних -- поди, докажи. Она смотрела вперед, на дорогу, и видела мужчину, едва отвлекшись для чего-то и вновь повернувшись -- разглядела солдата и секунду спустя догадалась, что это -- он. Она застыла, обмерев от неожиданности, абсолютно неподготовленная ни к чему, а потому очень естественная, с искренним интересом. Она увидела капельки пота, обсыпавшие его загорелое лицо, блестевшие счастливым блеском глаза, ее увидавшие, и растерялась еще сильнее. Он подошел, встал рядом. Пахло от него молодым сильным мужчиной. Запах курева смешался с запахом молодого растревоженного жарой тела. Все это чудесным образом одурманивало ее, как бы вводя в таинственный механизм всего его притягательного существа, каким он и был теперь, не скрывавший одобрительной радости от встречи с ней. Его отпустили всего на три дня -- служил он под Москвой и скоро вернется насовсем, все это он выпалил скороговоркой, точно отчеканил по уставу, ибо все остальное, ради чего он и явился перед ней, волновало его куда сильнее и домысливалось, дочитывалось без вмешательства слов. Их сердца, умы, тела пронзило напряженное ожидание тоски. Она бы и бросилась к нему на грудь, и знала, что он поймет правильно, но давешняя неудача с учебой из глухого томления бурно переросла в явное недовольство собой, как будто всякие награды ею проиграны и не стоит переоценивать свои возможности. -- Ну, встретимся -- сказал он, довершая ее молчаливое отчуждение. -- Встретимся, -- сказала она, почувствовав упоительное бездумье, сродни тому состоянию, когда ее заносит в неуемных фантазиях в неведомые океаны восторга. Весь остаток дня она и пребывала в судорожном созерцании всего, что ее окружало. Снующая по хозяйству мать, какие-то книги, валявшиеся на ее кровати и рядом, она читала их, не понимая ни слова, потом вставала и шла в сад, и что-то делала там. Кажется, собирала крыжовник, и дошла до знойного огорода, прополола грядку свеклы, и все никак не могла сосредоточиться на предстоящем свидании. Мать боялась за нее, сильнее всего ее заботила как раз притихшая дочь, и потому засобиравшаяся к вечеру Наташа несколько облегчила ее состояние. "Наверно, к девчонкам", -- подумала она. Все в том же угаре Наташа нарядилась во все самое лучшее и отправилась огородами, в луга, к месту их тайны. Все, что произошло потом, в пахучем мягком свежем сене, она тоже восприняла, как следствие тягот этого лета, как некоторое недоразумение. Весь вечер она прорыдала на груди некогда ценимого Игоря, и говорила, говорила, охватывая морем слов все то, что происходило с ней после памятного его взгляда полуторагодовалой давности и до сегодняшнего момента. Точнее сказать, как раз сегодняшний день никак не вписывался в ее любовную память, с которой она существовала все время, пока он отсутствовал. И те слова, которые изливались из благодарных ее уст за то, что он не обманул ее ожидания и помнил о ней, и вот явился, они были искренними, но никак не предполагали теперешнего ее состояния, которое она пока не осознала, и которое никак в ней не разместилось, ни толчками влюбленного сердца, ни неожиданными откровениями, в общем-то, нового для нее человека, и когда, заглушив слезные ее страдания ненасытной плотской мощью, второпях, но умело, он вдруг на правах хозяина стал говорить сам, Наташа наконец-то вырвалась из оторопи, и в ее потрясение от только что произошедшего стали вторгаться бытовые звуки обыденности, шедшие от него. Тяжесть, обмакнув слезы, как-то основательно осела в ней и контролировала теперь все, тоже скорбя, что явилась с опозданием. Наташа не плакала, она сочла девичью свою жертву благодарностью за его ненавязчивое внимание. Она вслушивалась в строй его речей, поражаясь, почему минуту назад не замечала этих нескладных безграмотных оборотов, его сопения, какое еще стояло в ее разбуженных ушах, и все вдруг заменилось отторжением его, ненужностью и глупостью всего произошедшего. Она вспомнила неприступных стильных мальчиков, с которыми сдавала экзамены в университет. Вспомнила очень грамотную, очень ученую Москву и то, где хотела оказаться сама, и наконец-то ужаснулась. Она напрочь отказалась от остальных свиданий, сославшись на усталость и на то, что ей надо готовиться в институт, и кое-как простившись, вздохнула облегченно, как будто закрыла ненужный учебник, перепутанный по чьей-то ошибке. Чтобы держаться принятой легенды, держа марку столичной дивы, письма она получала на главпочтамте, а вот ходила туда так часто в ожидании письма от Игоря. Несмотря на холодное с ее стороны прощание и его недоумение по поводу ее отчуждения, несмотря ни на что, писем от него она ждала, может, затем, чтобы еще раз удостовериться в правильности завершения так и несостоявшегося чуда. Она настолько запуталась в собственных желаниях и невозможностях, что и не знала определенно, на чьей груди приклонить голову, ибо устала от неопределенности. И еще искренне не понимала, от кого ждет ребенка. Она поднялась еще на одну ступень главпочтамта и раскрыла тяжелую дверь. Окошечко "до востребования" напоминало место казни, а тетка, ощупывавшая недоброжелательным взглядом, -- палача. Наташа напрягалась перед последними шагами, растягивала рот в глупой, какой-то сумасшедшей улыбке и протягивала паспорт. Писем было три. От матери, от подружки-одноклассницы и солдатское. Надо было выйти из здания, спуститься с высоких ступенек, уйти вниз к танцплощадке, там были скамейки, сесть и вскрыть конверт. И пока она совершала титанические усилия этой процедуры -- ибо дрожь, взявшаяся из глубин ее переживаний, мешала твердо ступать, и она, растопырив руки, словно пьяная, опиралась на воздух,, притягивая его свежие струи. Наконец села. "Во первых строках своего письма..." -- прочла она, как в тумане, и слезы облегчения наконец-то вырвались из нее, проторяя дорожки испытанной гадливости, которая уходила по их неверным следам и растворялась бесследно. Она с ожесточением рвала письмо, на минуту забыв и о твердости намерений Игоря, он писал, что "...если вдруг ты забеременела, то ребенка оставляй. Я на тебе решил жениться..." Она вспомнила эти слова уже в комнате общежития. "Смотри, какой удалой. Я решил..." Да разве мне такой нужен муж Еще никто из девчонок группы не догадывался о ее беременности. Да и она поняла это слишком поздно, хотя мысль эта преследовала ее, пробравшись какими-то разрушительными путями в сознание давно, страх оказаться брошенной. Началось это с соседской девчонки, вот также незадачливо начавшей свою юность. Все село горячо обсуждало тот позор, в деревнях все еще не изжилось понятие "в подоле принесла". Наташе было лет четырнадцать, и она очень сопереживала, когда вдруг в очереди или у колодца, или на кухне за тонкой перегородкой слышала имя девчонки. Она вся напрягалась, отлавливая каждое произнесенное обвинение. Обливалась чужим позором вины и страдала, так и не совершив собственного приговора. И на улице, завидев уже располневшую деву, краснела, стараясь перейти на другую сторону, не встретиться с ней взглядом. Она уехала потом, эта девчонка, канула куда-то, так что все разговоры о ней прекратились, а в ней осталась жить какой-то балаганной неряшливостью, с нечесаными косами, тугим высоким животом и распухшими ногами. Время ее собственного позора откроется уже скоро, и так же станут осуждать ее и также перебегать дорогу, завидев. Она страшилась прежде всего -- врачей. Сколько раз стояла она напротив женской консультации, наперед представляя нравоучения, обвинения, запугивания. Так и не решилась сделать шаг навстречу иной судьбе. Для себя она решила одно: во что бы то ни стало женить Тимоню. Она увидела его еще при подаче заявлений, в приемной комиссии института. Он стоял вполоборота к ней, так что все скрытое от нее мгновенно домыслилось. Кровь прильнула к щекам, она растерялась, как будто ее застали врасплох, и было на руку то, что он ничего не заметил и даже ее. А ей показалось, что она вновь очутилась в Москве, в вожделенном университете, именно такие мальчики разгуливали по его коридорам и скверам, и ей отчаянно захотелось здесь учиться, соприкасаться со всем тем, что видел и ощущал этот незнакомый парень, от которого трудно было отвести взор. Она, поняв, что не узнана, преодолев робость, подошла поближе и тоже встала к доске объявлений, мало ли какая информация ею упущена, а потом -- это же чувство почти потрясения заставило ее поднять глаза и посмотреть на него на расстоянии вытянутой руки. Нездешняя его красота подталкивала ее и многих, кто видел его впервые, проявлять назойливый интерес, точно был в нем некий магнит, который не отпускал, все держал и держал, помимо воли, вернее, парализуя ее. Он был и не совсем по чертам лица негр -- замшевые кудри подразумевали такое происхождение, но не такой черный, скорее, густого топленого цвета необыкновенно ласковой кожи, хотелось потрогать ее, ощутить девичью шелковистость пальцами, и, минуя остальные черты тонкого лица, глаза мерцали глубиной понимания всего, чего касались. "Вот это парень", -- подумала Наташа, впрочем, не она одна подумала именно об этом. И о своей принадлежности к нему, в будущем, и чтоб будущее не задерживалось на поворотах. А потом была ненужная четверка по письменной математике, и нехватка одного балла, и рыдания именно на его груди, а до того, первая сигарета и вино, и все остальное, как бы подобранное одно к другому. ...Очень ломило грудь, стала каменной и болезненной на ощупь, и едва наметился живот, который она со страхом и какой-то брезгливостью ощупывала каждое утро. Хотелось всего двух вещей: спать и плакать -- остальное потеряло смысл. Девчонки суетились возле, не понимая, что с ней. Конечно, предполагали вмешательства Тимони, даже выдвигали предложение найти его и хорошенько отчитать. Но дорогу к нему она и сама знала, и не упускала возможности навещать его, сообразив, что беспрерывные слезы очень кстати лить при нем, нежели в одиночку. -- Господи! Опять ты тут! Ну, что ты ко мне прицепилась -- в сердцах вскрикивал он, завидя ее. -- Оставь меня в покое. Я нищий студент, и я безотцовщина, и живу впроголодь, ну чем, скажи на милость, я могу тебе помочь Наташа на все его причитания упорно молчала, лишь чистейшим платочком вытирала неумолимые слезы. "Пусть выскажется, -- думала она, -- пусть привыкнет к тому, что я есть". И он, действительно, привыкал. И бывало, ощущал ее нехватку, если в какой-то день не обнаруживал на собственной кровати. Она уже не рвалась демонстрировать помощь: подать, принести или сварить что-нибудь. У нее ни на что другое, кроме рыданий, сил не было. И это чувствовалось, во всяком случае, Тимоня понимал ее состояние, и это оказалось самым противным. Он стал ее жалеть. Он уже не мог без нее есть, сначала предлагал ей все, что было в его запасах. Поначалу она отказывалась, ну, если только чайку, скромно потупившись, разрешала она, потом ей хотелось чего-нибудь вкусненького, и он, зайдя в магазин, как бы слышал ее пожелания, и уже с их учетом выбирал провизию. Дальше она переместилась с кровати, на которой любила сидеть, к столу, выбрав, как Маша из сказки, -- именно его стул. А он приволок расшатанный табурет и сидел почти вплотную с ней, стол делился на всех живущих, так что Тимоня уже делил с ней свою часть. К зиме выяснилось, что она мерзнет, а свитер теплый оставила дома, ехать, разумеется, в таком состоянии не может. И купить -- денег нет. Тимоня звонил матери в Воркуту, невнятно объяснял, что кто-то очень мерзнет, она все поняла правильно, и через пару дней Наташа щеголяла в Маруськиной кофте -- английской чистошерстяной. Маруська и привезла сама, надеясь выведать поподробнее, для кого ее наряд Но кроме Тимони и его скомканных объяснений, так ничего не добившись, отбыла. И наконец настал тот день, когда Наташе исполнилось восемнадцать лет. День был январский, с настоящими морозами, ветреный. И она пришла к нему, уже как к себе в дом, спокойно распеленала от вязаной кофты уже большой живот, не страшась чужих глаз, и сказала то, о чем думала все эти месяцы плача и стенаний. -- Нам надо расписаться. Тимоня приблизительно представлял, с какой целью затеяна долгая ее церемониальная атака. И кажется, смирился с мыслью о будущем ребенке, которого никто не хотел, но который отчего-то очень желал быть рожденным. Неожиданно вспомнились бабушкины наставления и про заблудших девок, и про единственную ошибку, которая может искалечить всю жизнь, и Владины наказы, что нельзя оказываться в роли жалельщика, но все это теперь не имело никакого значения, ибо было совершено, и его никто не учил уходить от ответственности. Теперь она с ожиданием счастливого разрешения своих намерений дошла и до врачей, чтобы обзавестись справкой для него, несовершеннолетнего, и в одну из суббот их расписали. Свидетелями стали девчонки из ее группы и ребята из его комнаты. Все было прекрасно, Наташа сияла от счастья, жених выглядел довольно мужественно и держался уверенно в ожидании потомства. Он решил ни в чем ей не отказывать, пока она ни родит, отложив разговоры о дальнейшей жизни на потом, и никак не реагировал на ее попытки поддержать задушевную беседу о том, как будет завтра. Его "завтра" виделось туманным, нечетким и он не шел, а, скорее, брел туда на ощупь. * * * Учиться ему нравилось, потому что отвлекало от навязчивых мыслей о его незадачливой судьбе. И он старался загрузить себя учебой, так что брался подрабатывать, выполняя ленивым чертежи. Но долгие его размышления, никак его не отпускавшие, все-таки привели к печальному итогу -- он вдруг понял, что его мало интересует все то, чем он занимается. Тем, чему их учили, занималась какая-то небольшая часть мозга, все остальное, очень живое, оставалось ничем не заполненным и ладно бы спало, не выказывая раздражения, а именно раздражалось от ненужности, и все, незагруженное, заливалось, как воском, тоской. Так и существовал он, прижатый непроходимым отчаянием, вечно недовольный собой, с единственным желанием куда-то пристроить собственную никчемность. Он сравнивал себя с другими -- таких, как он, по крайней мере в его окружении, не имелось. Все были задорны или сосредоточены на каких-то делах, считая их самыми важными на свете, тогда как у него все было не совсем то. Из дневника Тимони Я кретин, я ублюдок, я ничто, я нечто -- и все в одном моем лице, в африканской роже. Меня обманули, как самую распоследнюю дуреху. Маленькая хитрая рыжая стервочка почему-то захотела меня иметь, уж и не представляю, на что я ей, так как никакой любви я не чувствую. От нее, разумеется. Что-то мерещится ей, этой рыжей кошке, она явно сумасшедшая. Но куда девать ребенка Мне не жалко числиться женатым, Господь с ней, пусть радуется, но ребенок -- целый человек!.. Как трудно дался я своей бабке, на кого же теперь падет его выращивание. Как я мог так лопухнуться! Козел. Козел. Козел. * * * Попалось на глаза объявление: "Желающие заниматься философией могут приходить в воскресенье". И номер аудитории. Он загорелся. Показалось, что вот оно -- отвлеченно личностное. Где все обо всем и о нем тоже. В воскресенье помчался в институт. С первых курсов никого не было, все со старших. Много девчонок. У него не имелось сил заглядываться на кого-то, всех заслонила ненавистная Наташа и ее большой живот. Вошел преподаватель. Тимоня прежде не встречал его. Приятный. Молодой, не больше тридцати. Кандидат наук. Философ. Тимоня легко вздохнул, кажется, позавидовал. Философ мгновенно отметил глазами его. Как всегда. Да. Вот такой черный приперся. Тоже в философы подался. А что же мне теперь, весь век плакаться, что я не такой как все Пусть все подавятся своей белизной. Ах, да! Еще я обманул девушку, правда, оплошность исправил. Женился. И теперь жду ребенка. И от всей своей жизни мне охота удавиться. Или... стать философом. Оказывается, занятия шли уже давно, с прошлого семестра, поэтому новенький оказался он один. Разбирали Заратустру Ницше. Эти его строчки: "...Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты -- все показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец, -- и тогда создал он мир..." Но Тимоня думал не так отвлеченно. Его занимали собственные действия, и он хотел встроить их в складную теорию жизни вообще. Он понимал сильных людей, то есть чувствовал их значимость и приравнивал к равнодушию или эгоизму, потому что всякая сила должна предполагать доброту, а иначе для чего она Сила ради силы -- исключительно для самой силы, то есть для потакания эгоизма. Он совсем не сильный. Даже слабый, от понимания других и сильных, и слабых. Стало быть, он слабый для таких же. А Наташа Она какая Конечно, сильная. То есть -- эгоистичная. Потакает своим прихотям. Значит -- слабая Он весь запутался в определениях, но занятий не прекращал. Позвонил Маруське, попросил запретных в ту пору книг, в том числе и Ницше, Маруська привезла сама. Из этого он заключил, что его не желают видеть в их доме. Кто Бабка, конечно. Так и не признала его. С Маруськой сидели не долго, она, как всегда, куда-то торопилась и, сунув ему немного денег и поцеловав, убежала, насквозь пропитанная больничными лекарствами, импортными духами и всегдашней занятостью. Перед такими Маруськами он чувствовал остро какую-то физическую незанятость. Ибо они всегда в бегах, им досадно прерывать свой бег и они даже не укрощают готовые к действию ноги, ибо нет времени встать на всю ступню и вслушаться или всмотреться в ближнего. А он мог сидеть или лежать, глядя мимо конспекта, не шевелиться и ничего не желать. Обломов Обломов всего боялся. Значит, думал, предполагая тот или иной результат, а он не боится, потому что не думает. А... Как повезет. Разве не так Нравилась ему Полинка, и думал не о том, как она его воспримет, а как ему будет здорово, рядом с ней. Вот и лопухнулся. И с Наташей тоже... * * * Наташа не прекращала своих посещений. Только теперь приходила исполненная власти, со своим настроением, в глаза никому не заглядывала, сходу командовала. Здесь разобрать, здесь сейчас вытру, лезла без спроса в его тумбочку и выбрасывала оттуда грязные носки. Он чуть не прибил ее. Потом вспомнил: жена. И ребята вспоминали то же самое и подчинялись. Готовила для всей комнаты. Вообще-то, вкусно. Тим давился, но ел, все равно жена, надо терпеть. Делился с ней деньгами, строго-настрого запретив всякие намеки на их семейство хоть кому-то из его родни. Никто ничего не знал. Тем временем отдушина все-таки появилась в виде воскресных занятий, с которыми он тоже разобрался, но пока еще продолжал приходить, скорее, по инерции. Все до одной девчонки были влюблены в философа, он отвечал всем взаимностью. Тимоня смотрел на шипы перекрестных взглядов и присутствием как бы потворствовал видимому. Личность новоявленного философа превосходила все учения, ибо он сам себя провозгласил Истиной. Может, любовь и была самым полезным занятием, подумал Тимоня, снова поймав чужие влюбленные взгляды, под нечаянным их огнем он чувствовал себя лишним. Соглядатаем. * * * Философ и в Тимоне предпочел видеть потенциального влюбленного и часто обращался к нему с каким-то фальшивым интересом, за которым угадывалось желание власти, он строго отслеживал качество воздействия собственной личности, заставляя студентов щеголять друг перед другом преданностью вожаку, Тимоня не нуждался в стае, лучше уж с книжкой на студенческой кровати. Он зачастил в институтскую библиотеку, читая все подряд, потому что вкусы советчиков не совпадали, пока, наконец, не наткнулся на моего племянника, книгочея с огромным стажем и пониманием слова и мысли. Мой племянник Мишка тоже учился в радиоинституте и тоже не испытывал неотвратимого влечения к изучаемым дисциплинам. Но его спасало давнее пристрастие к чтению, и он рано разобрался в качестве читаемого. Так что рыхлая его карточка на абонементе пестрела совсем не техническими авторами. Тимоня оказался рядом в тот самый момент, когда Мишка забирал очередные толстые опусы Марселя Пруста и Фолкнера. Как потом признавался мне Тимоня, что-то родственное повеяло от Мишки. Симпатичный, с большими синими глазами и такой приглядной белой кожей, -- так что стоять боязно, -- говорил он. Уже спустя какое-то время они выяснили близкое знакомство друг к другу. И опять же, по словам Тимони, он и был спасен Мишкой от затянувшегося одиночества. * * * В последних числах апреля Наташа родила мальчика. Уже приученный мысленно к ожиданию ребенка, Тимоня ощутил свершенное как непредвиденное событие. Не было завершения чего-то непонятно начатого, которое наконец-то окончится, и он вздохнет облегченно. Произошел громадный скачок всего его существа в какое-то иное измерение, где он явился главным. Главным -- не в понятии нужнейший, каким теперь был родившийся мальчик, а главный -- ответственный. Не об одном текли, разбиваясь настроением мысли, а о тех, кто нуждался в нем, и потому что он взрослый и должен бы знать, зачем явил на свет человека, и потому что самый близкий. Кто же может быть ближе, чем отец сыну Курить он так и не выучился. А, узнав о ребенке, сбежал с лекций и метался вначале по бесчисленным лестницам института, потом переместился сюда, в свою общественную обитель, и наконец нашел успокоение в туалете, вытирая грязной майкой свое мокрое от слез лицо. Кто бы знал, о чем так упоенно плачет новоявленный папаша. Он плакал о собственном сиротстве, поклявшись, что ни при каких обстоятельствах не оставит ребенка без отца. Он не вспоминал, как давно лил слезы, да и вряд ли вспомнил бы, так закалила его борьба за свое выживание, а сейчас напоминал трехлетнего обиженного мальчика, к которому так и не доехала родная мать. Смутно помнил он взрослую роскошность ее золотистых волос, но свою внутреннюю тревогу, что оставлен со старой, пусть и любимой, но старой -- он всегда ощущал ее старость, -- бабушкой, оставлен за что-то очень плохое, в котором виновен очень и все пытался уяснить -- в чем его вина Слезы и теперь соленые и сладостные одновременно скатывались резвыми бороздками по горячим его щекам, освежая и принося душевное облегчение, как будто не слезами истекал -- горячим ключом. Стоять, упершись взглядом в обшарпанную белесую стену, было неприятно. Тимоня вышел из заточения, ополоснул лицо холодной водой, нырнул незамеченным праздношатающимися в комнату, уже пустую -- все пока прилежно посещали лекции, оделся и стремительно выскочил на улицу, кажется, залитую весенним жарким солнцем. Какие-то радостно-озабоченные люди толкали его, внимание его стремилось совсем в иную от людей сторону, в себя, наверно, в свою глубоко запрятанную часть молчаливого сострадания, как бы призванного к безропотному подчинению своей участи, а теперь вдруг заговорившую. Я должен, сказал он себе, я должен добыть себе отца. Добывание собственного родителя, вернее, желание оного, нет-нет да вспыхивало в его сознании, как правило, когда случались горести, и затухало также стремительно, а потом расплывалось, растворяя недавние переживания, как будто перепоручало иным добродетелям, иным вариациям. А на этот раз всплыло какой-то бесповоротной нуждой. Встало сказочным призраком и заманивало, привораживало, и все вдруг стало работать на внезапный этот призыв -- сыновнюю любовь. Он отца чувствовал, а сейчас -- остро, мучительно, с непросохшими слезами, он жил в нем, его отсутствующий отец, как жила в нем непрорисованная белая кожа, которую он тоже ощущал, если забывался на какое-то мгновение, что он -- темнокожий. Он как будто ни разу в жизни не задумывался так глубоко, прорывая неведомые лабиринты сомнений и желаний, чтобы, остолбенев, ощутить присутствие отца, жаждавшего быть опознанным. Вся сила недавнего отчаяния пересела на коня иной масти -- стремительно возвращающего Тимоню назад, в собственное детство и в мечты об отце. Сидеть было еще холодновато, и потому он мерил подсохшую дорогу парка широкими шагами и уже не замечал никого -- на далеком горизонте мечты сиял отец. Он увидел его. И шляпу, лихо, по-ковбойски заломленную, и стройную фигуру с роскошными борцовскими плечами, и взгляд блестящих спокойных доброжелательных глаз. Он тоже узнал сына и теперь смотрел, как тот приближается к нему, встал, заложив руки за спину, а полы светлого плаща теребил ветер, и пахло свежим снегом. Надо было перекурить. Тимоня так и не научился этому спасительному занятию и просто остановился, все еще не теряя нарисовавшейся картинки первого свидания с отцом. Он вдруг подумал, что абсолютно одинок. Не считая очень старой бабушки Вари, кто еще ждал его Кто думал о нем, на свой лад вороша его нескладную судьбу Бабушка. Но она очень стара и не в силах защитить ни от злых мыслей, ни от несправедливой участи, как делала это в его далеком детстве. А теперь ему требовался отец. Умный, сильный, любящий. У каждого сына должен быть отец. Он вспомнил, что всегда думал об отце и, ничего не зная о нем,, представлял его героем, и даже если бы вдруг оказалось, что отец его какой-нибудь бродяга-неудачник, он бы вцепился тому в шею, заткнул бы ладонью тот поганый рот, произнесший дурные эти слова, а теперь ему было наплевать -- кто он, его отец. Кто бы ни был, он взрослый, он старше сына вдвое и он -- что самое главное -- должен его любить. Его осенила неожиданная мысль -- отец не ведает о его существовании. Он не представляет, что благодаря ему родился и вырос такой вот прекрасный человек по имени Тимофей. Тимоня аж умилился своим мыслям, вытер набухшие слезы, сладко представляя, как обрадуется отец, потрясенный такой новостью, как обнимет крепкой мужской рукой и скажет: "Сын". * * * С этого дня -- дня рождения собственного сына, Тимоня весь обратился к мыслям о своем отце. Где бы он ни был -- отец присутствовал в нем постоянно, помогал. Он устроился грузчиком в магазин -- место нашлось только в овощном -- и всеми вечерами ворочал тюки с проросшим луком и грязной картошкой, еще -- после лекций ездил в роддом, Наташа писала ему, что купить и вообще умудрялась писать длиннющие послания, как будто он только тем и занимался, что бегал по ее поручениям. У нее поднялась температура, и выписывать их не собирались. Тимоне была на руку их задержка, он не говорил ей, что теперь работает, но, похоже, она и не особо тужила, на какие средства он принесет ей все те вещи, о которых она писала в своих записках. Для него -- озабоченного лишь одним тайным состоянием -- желанием и возможностью узнать отца, начисто отметались нелестные картинки их с матерью отношений -- пример его и Наташиных, -- нет, ему виделось иное: какая-то неземная любовь его матери -- юной и красивой -- и его отца -- по слухам, принца или что-то в этом роде, как невзначай проговаривалась баба Варя. Правда, в сердцах и, правда, с сомнением. Он теперь верил именно в эту реальность, представляя бурный их роман, и счастливую черноволосую голову отца в душистом облаке материнских летящих волос, и их любовные взгляды, и руки, сплетенные сговорчивой любовью. Он знал, чувствовал, как любил отец его необыкновенную мать, и было мучительно тяжело незнание приблизительных ассоциаций и не знать, что теперь делать с налетевшими образами. Они его не только возносили, как возносит всякая неосуществленная мечта, но и угнетали -- ибо недовоплотились. Не реализовались. По-семейному Они ехали к бабе Варе. Наташа с месячным сыном и Тимоня. Все тем же путем, электричкой в глубь срединной России, все дальше и дальше от Москвы, ибо отсчеты всего передового начинались только с Москвы, она была не нулем, бесконечностью -- от которой и начиналось нарастание счета. Но это лишь громоздкая статистика, провозглашавшая процветание страны в каждом отдаленном от столицы уголке. На самом же деле, все обстояло наоборот. Та самая бесконечность, ныне скандально переосмысленная, откуда пошла Россия и в какие времена, так вот, бесконечность эта, постепенно угасавшая и в период советской власти так и не перешедшая переходный и оттого ненадежный возраст закрепления этически и эстетически -- чахла -- попеременно то поднимая голову, то снова пряча в путаной отчетности прироста голов рогатого скота и толпами отбывающего в города населения, медленно наползала лихими людьми в сторону Москвы. Отсчет как раз и шел с далеких окраин Советской России, все также приниженных пьянкой, и в этом ничуть не уступая персонажам горьковских героев, чеховских и гоголевских, как бы ни прогрессировал в знаниях и подъеме промышленности весь Советский Союз. От Камчатки, Воркуты, Норильска, Кушки и Кавказа -- исключая все республики, которые процветали в советские времена, а Прибалтика и подавно считалась почти западом, по уровню жизни, все русское стремительно тянулось в столицу. Для отдаленных областей -- Сибири, севера и юга -- столицей, соответственно, считались их областные центры. И потому столицей для ближних и отдаленных районов Воронежской области был, соответственно, миллионный Воронеж, Ростовской -- сам Ростов и так далее, собирая самых активных со всей страны в столицу нашей родины замечательную Москву. Москва отбирала, выманивала самых талантливых и одаренных к себе со всей страны, оставляя и без того крохотный культурный слой небольших городов и деревень -- обездоленным. Правительство на деле мало заботило, чем жив советский человек. С трибун провозглашалось другое. Люди, обделенные государственной заботой, пытались самостоятельно осмыслить собственную жизнь и жизнь будущую, то есть своих детей. Все сказанное с горечью необыкновенной описал в своих рассказах Шукшин, на собственной шкуре отведав "добрый" куш столичных скитаний. И вот Тимоня -- животом своим чувствующий сладостную горечь родины, вынужденный удаляться от нее туда, где понадежнее культура, пошире применение возможностей и просто добытые цивилизацией удобства, поднимающие культуру. Он представил расхлябанную дорогу от райцентра до села: на ее ухабах смешно было ездить классом на экскурсию в местный музей, не представляя, что где-то проложен асфальт и что по ранней весне можно надеть кожаные туфли. Ничего не менялось со времен юности его бабушки, то есть почти с начала века. В смысле общей чистоты и опрятности обитания. В село редко заезжали начальники из города, и то -- они могли шагнуть с подножки "Волги" на услужливо и льстиво подкатанную ковровую дорожку к ногам. Оглядываться начальники не умели. Только вперед. Ах, как хотелось Тимоне после года, проведенного в городе, снова сюда, в этот кружащий голову воздух родных полей, зажить здесь полной взрослости жизнью и иметь все то, к чему успел привыкнуть в городе: к вольной воде, горячему душу перед сном, хлебу в магазинах до самого закрытия, когда, засидевшись в читалке, возвращаешься, чувствуя невесомость всего тела, его голодную стойку в сторону горячо пахнущего хлеба. Свежевыпеченного, сытного. А еще, приведя себя в надлежащий для мгоготысячного города вид, вышагивать подметенным асфальтом в институт, не заботясь об ошметках грязи, когда шагаешь по деревне. Всего этого не имелось на его маленькой родине, к которой он, видимо, в силу закрепившейся русской привычки, так стремился душой, сверяя удачи и промахи с одобрением или осуждением деревенских соседей. Он не то, чтобы боялся злоречивых земляков, он просто желал быть героем в их глазах. Чтобы каждому принести радость одним своим появлением. Он знал, что его любят и поддразнивают оттого, что думают о нем. И даже прозвище деревенское -- "Африка", не смущало его. Да ведь так и есть -- он наполовину африканец, чего ж тут обидного И он, если, впотьмах не узнанный, пугал кого-то, тут же откликался, говоря: "Это я, Африка!" Он размечтался, вспоминая детство и одноклассников, представляя как они, потрясенные его отцовством, будут на все лады судачить о Наташе, он же не станет объясняться, что спал с ней единожды и что, по сути -- какая она жена А еще о сыне. Надо же, скажут, Африка-то отмочил, сына себе сделал. И присвистнут. Их осталось довольно много из его класса, не поступивших в институты. Теперь, спустя какое-то время новых привязанностей, он как будто полюбил сверстников заново и так как в классе был самым сильным учеником, не имел ни к кому зависти и, может, от этого воспринимал всех с равной симпатией. В последних классах изучали сельхозтехнику и в посевную отработали в колхозе, и по весне сеяли. И у него все выходило отлично. Может, и поэтому, подумал он, так охота в эти места -- потому что везде лучший. И не самое последнее дело -- завистников тоже не имелось. Кто станет завидовать чернокожей сироте! А он переживал, если общался или приходил в дом с нормальной семьей -- отцом непьющим и матерью заботливой. И такие были. При них он чувствовал себя ущербным, внутренне сжимался, словно был в чем виноват. И с обездоленными, в семьях которых пили и дрались, и, вообще, пахло такой непроходимой нуждой, что он мгновенно возносился в ранг благополучных, и с такими сверстниками тоже было неуютно. Как бы ни хороши были сами по себе такие мальчишки, все-таки скорбная череда домашних скандалов плодовитостью своей смещала живое, естественное ощущение жизни и, как печать, клала свою отметину в их боязливый взгляд, нет-нет прорывавшийся сквозь мимолетный проблеск памяти. Может, где-нибудь, вдали от семейных берегов неуюта и вечной жажды освобождения, они вырастут из мыкавшихся во вполне благополучных взрослых -- без завистливых и недоверчивых наслоений. Благородных. Хотя это из области фантастики. Так что близких друзей у него не имелось на своей любимой родине, да разве многих каждый из нас может назвать истинным другом! Тимоня не страдал, ибо всех считал друзьями, потому что знал все про каждого, как и все про него. И теперь он ввозил новые свои события. К будоражащей радости истосковавшихся по новизне односельчан. Напротив сидела Наташа с сыном на руках, на редкость спокойным. -- Давай его мне, -- предложил Тимоня, не столько жалея ее, безотрывно, словно вахту, держащей ребенка, сколько от желания подержать этот маленький живой кулечек, еще раз заглянуть в спящее кукольное личико и еще раз с торжествующим удовольствием и внезапным сожалением убедиться, что сын -- не в него. Теперь он слегка напряженно держал нового человека, поселившегося на земле, и как-то связавшего себя с ним, Тимоней. Все было странно, непривычно. Но не раздражало. Совсем разморившись от дитячьего тепла, он изредка взглядывал на Наташу. Лицо ее совершенно бледное было бесстрастным. "Или ко мне, -- говорила она накануне, -- или к тебе. Выбирай. Мне надо подготовиться к экзаменам. Я не хочу заканчивать техникум и терять еще год". "Ну, куда ко мне" -- пытался как-то выиграть время для маневра более приемлемого решения. Он и, в самом деле, совершенно не заботился, что будет с ребенком дальше. Из роддома Наташа пришла в комнату своего общежития. Ей разрешили до конца учебного года, и он навещал их, как и положено папаше. Приносил продукты и деньги. Помогал купать и иногда, когда Наташа хотела куда-то сходить, подменял ее. Но уходил с радостью, совершенно забывая о них через минуту, предполагая, что после экзаменов Наташа с ребенком уедут к ней домой. Но строптивая Наташа решила по-своему. -- Или оба ко мне. Чтобы все увидели, что я не мать-одиночка. Это же не город, деревня. Понимать должен. Не хочешь Тогда -- к тебе. Я готовлюсь, сдаю экзамены, а ты сидишь с ним. У ребенка должен быть отец, -- изрекла она наставительно. И он в который раз вспомнил о своем сиротстве. И... мысленно согласился. * * * Он с легким страхом представлял себе в подслеповатых глазах своей бабушки упрек и беспомощность. И как она всплеснет руками, и как заплачет. Он утешался тем, что везет новую жизнь, и что она так любит и его, и детей вообще. Вечно у них отирались голодные детишки соседей, которые, в свою очередь, приводили своих друзей и так и застывали у порога с голодными глазами. Бабка кормила всех. Ставила незатейливую их еду: картошку в мундире, огурчики, она их солила вместе с Тимоней, капусту квашенную -- Тимоня сам заготовлял прекрасную эту еду на всю зиму в деревянной кадке, и блины, если пеклись в тот день. -- Бабушка-то нас не выгонит -- со свойственным ехидством произнесла Наташа, как будто подслушала его раздумья. Главным было не говорить ни матери, ни Владе, вообще никому из той родни, которую он считал не совсем близкой. Не хотелось ни наставлений, ни нареканий, хотелось просто помощи. Бессловесной. За которой он, собственно, и ехал теперь. Лоскутное одеяло или карусель памяти Тимоня еще в сенях удивился странному свету, стоявшему в воздухе, словно разгорающийся костер, а когда он перешагнул порог комнаты, то невольно зажмурился. Изо всех ее углов, оконных занавесок, от стола, покрытого чем-то странным, вбегающим в глаза и веселя их, от дивана и стульев, разукрашенных маскарадной и сочной чехардой, лился, искрясь в весеннем заоконном солнце, расточительный, ненасытный и бодрящий свет беззаботного карнавала. -- Башк! -- прокричал он назад. -- Что это у нас Вот оно! И бабушка его, Варвара, стояла, обряженная в такую же пеструю, как цветная вспышка, одежду. Ждала его вопроса. -- Ты чего, звал меня -- Что это -- спросил он, плавно, как в танце, поводя рукой и останавливая на ней, словно круг, проведенный им, тоже ждет своего начала и оно в ней, его бабе Варе. -- Тебе понравилось! -- как-то заискивающе спросила она, заглядывая ему в глаза своими, васильковыми, не поддающимися возрасту. -- Так чудно, -- проговорил он. Он не успел оформить свою мысль, да и вряд ли у него получилось, как сзади возникла Наташа с прижатым к груди свертком, необычно притихшая и в то же время сознающая свое значение -- прямо Мадонна, подумал он с усмешкой. Она тут же отыскала имя всему этому торжеству. -- Боже мой, живые картинки! Неужели вы сами состряпали такую карусель -- А кто же, -- скромно констатировала бабушка. -- Я теперь одна, чем мне заняться Влада когда-то шила, и дед мешков пять лоскутов недошитых на чердак забросил. Пригодилось. Позже она скажет Тимоне, находясь в состоянии умиротворения, как покаяния: -- Жизнь -- она, как лоскутное одеяло. Пестрая. И самая яркая в детстве. Я смотрю на красненькие лоскутки и вижу их след, память на своих плечах. Все цвета выгорают, жухнут, истлевают от стирок, сушек да глажек, а красный -- в нем много-много солнца. Это цвет долгого детства и он остается на всю жизнь. Вот он тебя и сразил. Красный цвет. Я сделала его основным. Не лоскутки целиком, а вставочки, кайма, специально кружочки вырезала, вправляла их пятнышками в остальные лоскуты. Раскладываю и жизнь вспоминаю, и так мне радостно делается, как будто вся она из добра состояла. А ведь это не так. Но память наша так устроена, что только доброе помнит. -- Добро, -- добавила она, -- как дрожжи, человека для жизни поднимает. Жизнь тогда с блестками получается. Сиятельная. Вот и ты моя блесточка, -- и она ласково прижалась к нему. * * * А вообще-то, все так и вышло, кроме лоскутных покрывал, как он предполагал. Бабушка подумала, что ошиблась, и видит внука с кем-то посторонним, может, в дороге какая-то бездомная прибилась, а он по доброте пригласил. Она вела себя вежливо, как и полагается при посторонних. Тимоня тоже никак не выказывал истинного положения, но она вдруг по каким-то мимолетным взглядам или случайно оброненной Наташей фразе все поняла. Остановилась, всплеснула руками, приложила их к глазам и зарыдала, не понимая еще -- радоваться или скорбеть. -- И кто же это дите -- она первая как бы опомнилась, пытаясь принять долженствующий вид, но лицо было потерянное, глаза перебегали с одного предмета на другой, и Тимоня по-настоящему испугался, бросился к ней, обнял, прижал истончившееся ее тело, дав вволю выплакаться. -- И то дело, человек новый родился. Значит, радоваться надо. Наташа, за которую не стоило волноваться, и это было в ней самым замечательным, уже распаковывала вещи, тут же наметив себе самую уютную -- Тимонину комнату. И еще был казус. Перед сном бабка суетилась с постельным бельем, вынимала ветхое, но чистое и выглаженное из комода. Тимоня встал рядом. -- Мне, башк, отдельно. Я на дедовой лежанке спать буду. * * * Народ судачил, как делал это всегда. Теперь все пересуды сводились к Тимкиному браку. Говорили, что она его охомутала. Кто-то предположил, что она из родовитой семьи, но сами же и отвергли, сочтя, что и их земляк не лыком шит, и семья у него на гордость селу. Ну, если только она из самой Москвы да отец какой-нибудь начальник... А может, любовь такая. Бывает. Парень он скромный. Не пьет, не курит, не дерется, и красавец, малость темненький. Но зато весь блестит. И глаза, и волосы, и кожа. Весь атласный. Так и хочется прикоснуться. Наверняка она и влюбилась, говорили во всех концах большого -- на три тысячи дворов -- села. Судили-рядили, и каждый остался при своем мнении. Ну, все-таки решили, что девчонка, ну, как ее, жена, Наталья, вполне привлекательная. Пусть и рыжая, зато волос копна и вьются, как после завивки, ну, конопатая, а глазки карие да ласковые. И сама ладненькая. Невысокая. Тут вспоминали Полинку, их соседку, по которой он сох -- он-то думал, что один про это знает, а нет, знали все, кто им интересовался, -- Полинка-то высокая, длинноногая и юбки коротенькие носила -- помнят ее. А Наталья -- коротковата будет. Но шустрая. С раннего утра до позднего майского темна все крутится по хозяйству. Бабка Варя ручки сложила, сидит на скамейке, колясочку с праправнуком сторожит, мальчик-то беленький, волосики рыженькие, и бровки, и реснички -- все рыженькое , в мать. От Тимони -- ничего. * * * A Тимоня работал в колхозе. Сено косил, ворошил, свеклу с морковкой пропалывал. Грядки-то колхозные длинные, спина болела. Но обещали заплатить, и вот дома -- если не колол на зиму дрова, невольно следил за Наташей. И как будто свыкался, примирялся с мыслью о ней. Она вела себя независимо, будто не она -- он в гостях у такой образцовой хозяйки. Почти безучастная бабушка смотрела на напряженный и молодой их быт откуда-то со стороны, уже как бы и не присутствующая. Бессилье всего ее тела, скупость желаний, невозможность что-либо изменить в почти прошедшей жизни делали ее беззащитной, отрешенной. Она молча принимала из Натальиных рук тарелку с борщом, радуясь, что хотя бы на время избавлена от забот о себе и доме, которые требовали силы, и ела не спеша, смакуя, насыщаясь незатейливой этой едой до полного самозабвения. Как оказывается ценно то, что когда-то и вовсе не имело никакого смысла -- так, еда. А теперь это акт довольно приятный и длительный. Ее никто не торопил, Наталья успевала и в доме, и с ребенком. И она могла вспоминать холодную и почти голодную зиму без Тимони, в которой она как-то разом ослабела и утратила всякие желания. Лежала, вперив глаза в пустоту стылых стен, пока не приходила сестра. Та, как всегда, громко ругалась, Варвара не слушала, она наизусть знала набор сестриных причитаний, слабо радовалась, что та, откричавшись, затопит печь и поставит чайник. А потом уйдет. А она встанет наконец-то, держась за стены, добредет до кухни, нальет кипяточку. Сахар колотый, кусковой, твердый, как гранит, долго будет держать в кипятке, пока кончик его не размякнет, и тогда она, сладостно прикрыв глаза, ощутит во рту его какой-то детский привкус. А нынче хорошо. Девушка Тимони, или жена, расторопная, умеет все делать, как и положено, и он способен зарабатывать, так что волноваться ей не стоит. Вот проводит их, отогреется их молодостью и волнениями, насытится борщами и варениками с вишней, и можно туда... вслед за дедом. * * * Все что задумывала Наташа, все получалось. И с институтом на этот раз осечки не вышло. Теперь она такая же студентка, как и ее муж, Тимоня Вербенко, теперь в институте два Вербенко: Тимоня -- широкая душа, разрешил взять его фамилию. На этом, пожалуй, все его милости по отношению к ней закончились. Она пыталась скандалить, заперла дверь в его комнату, чтобы вволю высказаться. Требовала, чтобы согласился жить с ней вместе, им в профкоме -- она уже везде сбегала -- обещали комнату как семейным и место в яслях мальчику. Его тоже назвали Тимофеем. Но большой Тимофей был непреклонен, на все ее крики отвечал -- нет. Он уже видел себя в спортзале, его пригласили играть в баскетбол за сборную института, потом он соскучился по философскому кружку, и вообще, второй курс не первый и пора бы поближе знакомиться с городом. Сходить в театры и купить абонемент в филармонию. Надо пользоваться городом, решил он для себя, перспектива всеми вечерами сидеть с ребенком его никак не прельщала. Понятно, что это был эгоизм, только какой с него, студента, спрос -- Я не заставлял тебя рожать, -- грубо ответил он на затихающие ее крики. Ребенка она увезла к собственной матери. А вернувшись, как ни в чем не бывало, каждый вечер появлялась в комнате мужа со своей деловитостью, с собственными кастрюлями и аппетитными запахами. Старалась услужить всем троим ребятам в его комнате, включая и его. Бывало, он, уже сытый и умиротворенный, лежал на койке, прикрыв глаза, стараясь изобразить усталость, мучаясь от того, что совершенно беззастенчиво пользуется ее добротой, как иначе назвать ее стойкую услужливость Он угрызался совестью, пытаясь убедить себя, что так же, как остальные, просто принимает ее заботу, остальные-то не больно мучались. Ели и отставляли посуду, чтобы помыла. Противно было смотреть на ее унижения, но прекратить ежевечерние терзания -- ее хлопот и его мучений, не было возможности. Он, едва прикрыв глаза, наблюдал за ее возней с посудой и не выдерживал, вскакивал, кидался помогать ей. Выходило, что их семья -- он и она -- какие-то благотворители для здоровых и наглых парней, пользующихся чужими невразумительными отношениями. Иногда, зная время ее прихода, не являлся. Слонялся по улице невдалеке от общежития, представляя как наглые его соседи распоряжаются приготовленной трапезой. В сущности, она использовала его деньги. Он отдавал на ребенка, и кто знает, где оседали его скромные заработки. По выходным он подрабатывал грузчиком. Иногда приходила Маруська, приносила продукты -- масло и колбасы, и давала немного наличными. Он брал, втайне считая, что имеет право. Возвратившись с вечерней забастовки, он находил своих сотрапезников ублаженными с сытыми улыбками. Наташины смиренные похождения, видимо, подействовали на одного из парней наважденчески. Видимо, он углядел не только искусные и проворные руки ее, но и терпение и трудолюбие. Оценил или в странном почти отупелом сытом забытье, она и явилась ему наваждением, щедро разнося сытные ароматы. Он-то и станет освободителем Тимони, ибо займет место его буквально. Но свобода от пут семейных настанет не так скоро, к концу его института. Вместе с дипломом Тимоня обретет свидетельство о разводе. А пока он бродил вдоль дощатого забора родной общаги, с единственным желанием попасть в ее тепло, плотно перекусить и ни в коем случае не видеть Наташу. И так и бывало, если он не ленился выскакивать на улицу, опередив ее приход. Для него нетронутым остывал ужин, заботливо накрытый чистой, принесенной Натальей салфеткой. * * * Инка пока гастролировала, мне изредка звонила и приехать обещала ненадолго. -- Дня на три, -- крикнула она в трубку. Когда я спросила про Тимоню, Инка как бы махнула рукой, сказав: -- Да что ты о нем заботишься Ты забыла. Он уже взрослый. Деньги я высылаю ему. -- И не без гордости: -- Он же умный! -- И без перехода -- А ты что-нибудь про Толика знаешь * * * Толик тоже готовился к встрече одноклассников. Он знал, что многие из них, в основном рязанцы, собираются каждый год летом у их классной, Валентины Ильиничны. Хотелось, конечно, туда, к своим, но не получалось. А к нынешнему году он настроился решительно. Круглая дата -- двадцать лет после школы. Впору задуматься: зачем они здесь и для чего Только, скорее всего, мысли эти вольные от невезения последних лет. Жил он теперь один, в Черемушках. И вечера одинокие, окруженные мраком незажженной люстры с подслеповатым свечением заоконного фонаря, который хотя и находился в отдалении от его окна на первом этаже, все-таки от ветра разговорчиво мигал для его разоренной души. Как правило, он, перекусив -- неизменным чаем с докторской колбасой и булкой, заваливался на холостяцкий диван и если не смотрел телек -- всеми его четырьмя программами он насытился, то просто лежал -- невесомо, словно бы растворенный в ночной полутьме, как бы дремлющий, и все-таки в неосознанном ожидании -- тут же помчаться за мелькнувшим счастьем. Но реального зова не было, и он, утомленный тоской и странными предощущениями перемен, все-таки засыпал и высыпался, и наутро выглядел цветущим, как положено мужчине его возраста и положения. Одноклассники-рязанцы, каждый на свой лад, готовились к встрече. Вообще-то, тесный круг собирался каждый год у классной дома. Но предстоящая встреча намечалась особенной. Нам стукнуло по 37. Я скучала по Инке -- не видела целый год. Хотелось ее рассказов о новых ролях -- и я теперь могла кое-чем поделиться с ней. И еще -- не знала -- говорить ли про Тимку, про то, что стал он мужем и отцом! И знали об этом многие, кроме родных, не считая Варвары Петровны, у которой они прожили два летних месяца. Ну, про Ольгу говорить необязательно, это их сугубо амурные дела. В его возрасте очень даже к месту и вовремя. Подумав, я решила, что меня Тимоня не уполномочивал делать сообщения насчет его жизни. Ведь она не криминальная и не грозит его здоровью. На этом я закончила переговоры с собой и стала размышлять про Инку дальше, не сопрягая ее с собственным сыночком. * * * Толик Логунов ходил на службу в НИИ, коих было море в то время и где незаметно прозябали разного уровня и рода инженеры. Толик -- лучший математик класса и школы окончил физтех, аспирантуру, благополучно защитился, удачно женился -- на москвичке с квартирой, у которой родители жили за границей и уже накопили себе на отдельное жилье. Так что в трехкомнатной квартире, имея подрастающего сынка и, казалось бы, блестящее будущее, поначалу все шло как по маслу. Проблемы начались, когда жена Света, терпеливо вынянчив Ваньку до детского сада, выйдя на работу -- тоже в НИИ, через пару остановок после Толикого -- загуляла. Любви захотелось или еще чего -- он не выяснял, уязвленный ее неблагодарностью, ибо считал, что сам почти жертва ее красоты. Женился, оторвавшись от бесчисленных романов со студентками и аспирантками. Они являлись к нему в общежитскую комнату с железной кроватью и солдатскими байковыми одеялами якобы за консультацией. Появлялись, каждая на свой лад, полная искреннего желания завлечь неприступного, но весьма галантного преподавателя, по слухам, многообещающего ученого. Он, не проясняя дела, с вечно хмурыми кустистыми бровями, выстреливал в каждую пронзительным взглядом, мгновенно уловив смятение или растерянность пришедшей. Он не корил их за легкомысленность, очевидную, когда, не гнушаясь непрезентабельного обеденного стола, отпивали, кто по глотку, на случай припасенного вина, а кто и залпом стакан, с нетщательно вымытыми краями -- следы его прекрасных уст, думалось каждой, и закусывая жареной килькой -- продававшейся на вес и очень дешевой закуской, они, не сопротивляясь, укладывались в постель, жарко и без трепета отдаваясь вечному зову влечений. К чему ханжествовать И он был из их числа, и он, бывало, вот также появлялся у своей руководительницы проекта, и все повторялось, как по-писаному, с разницей внешнего убранства да более изысканных прелюдий к действию. Но ему уже было не до сравнения и не до осмысления содеянного. "Я молод, -- думал он о себе, -- и слава Богу, мне пока многое позволено". И им, впрочем, тоже, соглашался он с собой, с той своей частью, где все-таки не вытравились сомнения по поводу любви вообще. Он не женился по единственной причине -- никто не напоминал ему Инку, с которой в последнем классе школы был у него мимолетный роман. Она ему всегда нравилась, и он даже ухаживал, если это можно так назвать применительно к нему. Он таранил ее своим мощным неутолимым взглядом да и только. Но Инка, искушенная в амурных делах, понимала, что единственная удостоена именно такого взгляда от внешне невозмутимого Тoлика. И однажды, после какого-то школьного вечера, когда в очередной раз не удостоилась внимания Корина, ответила ему таким же взглядом. Они встречались недолго. Настали экзамены, да и Инка, по правде, не сильно увлеклась им, скорее, от досады на Корина. И потому не считала вправе быть обязанной Толику. Сказала -- "До свидания", и исчезла из виду. Все остальное про Инку Толик узнавал так же, как все, от кого-то. Знал, что живет в Воркуте, и что не одна. Его невольные пассии, разделявшие с ним скудное аспирантское житье, не имели Инкиной независимости -- да и откуда у них она А потому как-то сразу устанавливались отношения не на равных -- а это скоро наскучивало. А Светку привела одна из его очередных дам. Видимо -- похвастать. Светка -- дипломница технического вуза, не спасовала перед холостым ученым. Вольно распахнув пальто -- не удосужилась раздеться, она села на расшатанный стул, достала пачку "Мальборо" и, не предлагая и не спрашивая, закурила. И дымила себе, пока он не устал от обилия собственного многословия. И замолк, вдруг соображая, что даже не слышал ее голоса! А прошло часа три, и соловьиные его трели могли греть душу одному ему. Она ушла, не простившись, просто встала и, ничего не прояснив, исчезла за дверью, сменив собой подругу, сраженную говорливостью молчаливого преподавателя. Они поженились со Светкой весьма скоро. И также скоро он понял, что все в ней -- мираж, пустота. Инка там не ночевала. Инка так многим интересовалась и вполне искренне и во всю ширь возможностей, так что экстравагантные ее наряды, пугавшие учителей и родителей, не являлись самоцелью, а были безымянные глашатаи вечного маскарада, похоже, с ней родившегося. Светка только тем и жила, что знала толк в нарядах и кичилась этим. Все заграничное носилось ею подчеркнуто вызывающе, и держалась она со всеми по-разному и тоже нарочито, высокомерно, как бы делая одолжение. Толик, имея нрав независимый, и на первых порах посчитав, что влюбился и должен доставить своей суженой максимум удовольствий, очень скоро защитился и решил уйти из института, хотел иметь свое жилье, которого в институте ни за что бы не добился. Ему предложили нач. отдела в закрытом НИИ, не по теме, но с перспективой хорошего оклада и квартиры. И он получит ее в конце концов, уже проживая у жены. Когда же она демонстративно загуляла, высказав ему неумение заработать на приличное житье, менять что-либо было поздно. Нa работе ждала квартира со дня на день, и все-таки он надеялся на повышение оклада. Но удовлетворить запросы жены, которую наряжали любящие родители по-королевски, добывая ей все желаемое, заменить их он не сможет никогда. Он так и сказал ей. "Вот поэтому ты и не нужен мне. Ты -- бездарь и неудачник". "Черт с ней", -- подумал он и понял, что абсолютно равнодушен ко всем ее страстям. В общем, квартиру он получил на одного себя, уже разведенного, а потому однокомнатную. И жил теперь один. В отличие от аспирантских лет, барышень к себе не допускал. Насытился. Теперь самым любимым его занятием были воспоминания. Он пытался вспомнить и понять каждую влюбленную в него. Воспоминания были, как возвращение в неизведанное. Он представлял неслучившиеся любови с зардевшимися скромницами или просто равнодушными к нему студентками, которых и он обходил стороной, считая, что не совсем подходит им -- излишне самоуверенным либо непомерно усидчивым, либо пописывающим стихи в альбом -- не от мира сего. Впрочем, для всех них он вряд ли существовал в романтических грезах. И хотя он знал себе цену, но все-таки понимал свое место. Те неприступные нимфы были из обеспеченных семей, коренные москвички. А он в те времена даже для себя не представлял интереса. А теперь, спустя время, думал, что ошибался и по недоверию к себе использовал молодость не столь разумно. Вспоминал то одно умненькое личико и строгий взгляд, то другое -- требовательное и понимающее, и запоздало вздыхал. С умными легче, подумал он. И не только с женщинами. Но теплее всех на сердце лежала незабвенная Инка, и умом, и безрассудством, широтой и бестолковостью. Он знал ее с третьего класса, еще с растрепанными косичками и сбившимся красным галстуком. И подраставшую почему-то на летних каникулах. Появлявшуюся в сентябрьском классе всегда неожиданно неузнаваемой. Он отмечал ее новые школьные платья: то в широкую складочку, то в узкую, то широченный какой-то танцевальный подол, открывающий коленки в тонких чулочках. И голос слегка хрипловатый, всех одинаково любящий. Хорошая девчонка, вздыхая, подумал он, как всегда, лежа на одиноком диване перед телевизором в свободное время, которого было вдоволь в последние три года, как поселился здесь в одиночестве. Он перезванивался с некоторыми одноклассниками, жившими в Москве. Изредка они приезжали к нему попить водочки и вспомнить класс и Инку. И он знал, что и в этот год снова собираются у классной, и решил во что бы то ни стало поехать. Встреча одноклассников Инка позвонила вечером, накануне встречи. -- Только что из Москвы. Как мой сыночек -- Вспомнила, -- сказала я. -- Одевается хоть по погоде -- пропустила мою реплику мимо ушей Инка. -- Все у твоего сыночка тип-топ. -- Так... А с кем амурничает Я помолчала. Сказать или нет про Ольгу... -- Амурничает. И даже, кажется, -- любовь. -- Я к тебе еду. -- Как же ты в разгар театрального сезона -- А... кажется, -- махнула рукой Инка, -- затеяли ремонт дворца, так что внеплановые каникулы. Там у них то ли балка упала, то ли люстра, ну, ты понимаешь, кругом бардак. Россия, -- смело заключила Инка. Она вбежала, запорошенная снегом, молодая, искрящаяся, новогодняя, елочная... из детства. Мы обнялись, принюхиваясь друг к другу. "Фиджи" -- узнав духи, спросила Инка. "Они", -- обрадовалась я нашему совпадению во вкусах. И Инка, вся насквозь пропитанная вязким запахом духов, странствий и всего роскошного, вольного, праздничного, внесла с собой в мой дом особый свет, в котором существовала она всегда, счастливая и беззаботная. * * * Назавтра мы отправились к классной вместе. И шли, как к родне, на день рождения. С живыми хризантемами и сумкой продуктов. -- А я ведь была как-то на встрече, -- сказала Инка. -- Ты, как всегда, моталась за своим офицером, а тебя, между прочим, все вспоминали. -- Ну и ладно, -- сказала я и подумала, что мы еще не стары и еще можно друг друга узнать, и обрадоваться, и подышать друг другом, постояв рядом или посидев. -- Я бы хотела видеть Белыхов, -- сказала я. -- И я. Даже Наташку больше, чем Славку, правда Правда, сущая правда. Девчонок всегда интересуют девчонки, потому что они в ногу со временем. И одеты модно, и прически, как у лучших теледив, и как-то стараются не ударить в грязь лицом. Такая подтянутость во всем. Во всяком случае, ребят таких меньше. Чтобы на встречу, как на парад. Во всем блеске. Да ведь и парней интересуют парни. Не зря, насмотревшись на подтянутость воинской формы и ее обладателя, ребята мечтают о воинской доблести -- имея в виду не марш-броски с полной выкладкой по бездорожью в тяжелых сапогах, а именно в стрелочку отутюженные брюки с щегольской выправкой офицера. Или влюбленность во вратаря, либо в бомбардира или хоккеиста и... перечень бесконечен. Классная, Валентина Ильинична, жила в деревянном доме двухэтажной постройки с осевшей лестницей на ее второй этаж. Я никогда раньше не была у нее и потому испытывала некоторое любопытство. Классная нравилась всем, потому что во всех видела свою дочь Светку, нашу ровесницу. И, высказывая нам недовольство или передавая нарекания других учителей, она никогда не раздражалась, и тон ее не был грозным ни в какие минуты, просто стояла рядом с тобой уставшая нестарая женщина и, глядя куда-то в сторону, словно бы про себя, говорила нужные слова, которые каждый знал и без нее и потому не оправдывался. Последние, совсем неутешительные: вызову мать -- всегда имели действие -- меня лично подвигали на нервный тон со слезой неподдельной в голосе и, видимо, страх передавался и ей, по сути, матери, а еще, может быть, помнящей детство ребенка, и она всегда соглашалась, принимая заверения, и никогда не доводила наши вольные или невольные прегрешения до родителей. Поэтому ее никто не боялся, и все ощущали ее родственницей, ибо она все про всех знала. Да вот, запоздало думается мне, и она нашла отклик только в нашем классе, может, и правда, из-за дочери мы невольно оказались ее сестрами и братьями. Стол уже был заставлен закусками, и народ собрался радостный и возмужавший за последние двадцать лет. Но все были узнаваемы и хороши! И классная еще не старая, а как-то выровнявшаяся с нами. Пришла на вечер и Людка Гоенко, в девичестве Попова. Она училась с нами только в последнем классе, выпускном. Антипод Инки и... моя подруга. Журналистка, долгое время работавшая в молодежной газете. Антипод-то она антипод, да ведь не уступит Инке ни в знаниях, ни в жажде первенства, все равно в чем. -- Монашка, -- говорила про нее Инка, когда при ее отсутствии Людка перебралась ко мне за парту. "Монашка" носила длинное, намного ниже колен платье, единственное форменное "и в мир, и в пир", очки с толстыми линзами и косички с облезлыми коричневыми лентами, это выпускница средней школы в брежневские, довольно раскованные времена! В Рязань она перебралась с очень пожилой бабушкой. В Елатьме, где жили они, умерли остальные бабушки вместе с дедушкой, а Людмиле надо было получать образование, поскольку бабки эти, ее воспитавшие, были выпускницы института благородных девиц и стажировавшиеся в Сорбонне. Людка спокойно говорила на немецком и французском, читала неимоверное количество книг и обладала блестящей памятью. А еще она любила рассказывать, все равно что. Если не про бабушек с дедушкой, то прочитанное из фантастики, истории, о французской революции или долгие, многочисленные событиями, романы Голсуорси. Инку она проигнорировала, выбрав меня слушателем ее немыслимых знаний. Я уже говорила, Инка не печалилась, если что-то у нее шло не по ее сценарию, мгновенно переключаясь на другое увлечение или занятие. Но прошло столько лет! И все изменились в лучшую сторону, особенно девчонки, и Гоенко в том числе. Инка заметила, стрельнув как бы бесстрастным взглядом и оценив произошедшие с ней перемены. Но что стоило ей, кроме любопытства к ее внешности и нарядам, удивить или привлечь к себе. Инка подошла к старенькому, с желтыми клавишами, слегка дребезжащему пианино, открыла крышку, пригасила неизменную сигарету и, чуть отведя в сторону голову, произнесла: "Клод Дебюсси. Девушка с волосами цвета льна" -- и заиграла блюзовую композицию, сразу сделавшись любимицей всей школы и мгновенно вернув собравшихся в золотые годы юности. Моя Гоенко, которая никогда не уступит и никогда не сдастся, пока брызжет в ней взъерошенное ощущение запретных и упоительных побед, тут же сорвалась со стула и, как школьница, встав в позу отличницы и подняв упорный подбородок выше носа, запела, как это делают поэты, стихи модного еще Вознесенского, под стать этой музыке какой-то разрывностью, многозначительностью и недосказанностью. Вся она не умещалась в воспроизводстве своих желаний, они бурлили в ней, переливались через край, остановить льющееся оживление можно было, переключив ее с исторжения на поглощение иных впечатлений, и тут опомнился, оторвавшись от очередного глотка, Ленька Корин и, солидно держа паузы, стал слагать анекдоты из своей врачебной практики. Но мы, хотя и жили с Гоенко-Поповой в одном городе, виделись редко. У обеих имелись семьи, а у Людки аж двое детей. Прямо героиня по нашим временам! Мы снова оказались рядом -- Людка перебралась в кресло, вытеснив классную, которую приняли в сжатые ряды наши мальчишки. И Инка села напротив нас с Людкой, видимо, ждала подробностей ее новейшей истории! Инка уже знала (от меня, конечно) все про Людки Поповой происхождение, и теперь посматривала на нее не то, чтобы оценивающе, но с небольшим изумлением. Дело в том, что во времена нашего детства всякие родословные с уклоном в дворянские корни считались не запретными даже -- какими-то злодейскими. В советских книгах буржуи (все, кто имел больше, чем остальной народ, и тем более -- какое-то несоветское происхождение) вытравлялись из памяти как недостойные упоминания. Так что не только мы -- одноклассники Людки Поповой, но и она тоже не ведала, какого она знатного рода. Может, единственная из всего класса. А возможно -- и всей школы! Так нашептывала я, впадая в детство, при последней встрече с Инкой. Младшая дочь Людки -- Катюша, тайну эту обрела на летних каникулах у родной бабки. И хотя была совсем дитя, но не только запомнила рассказанное, но и, уже наученная молчать, не сразу открыла секреты матери. И вдруг -- выдала! Оказалось, что рода они княжеского, их прадед по материнской линии настоящий князь Гедионов (который литовских кровей), а еще генерал -- герой кавказской войны Никитин, тоже из их семейства. Людка догадывалась, что не все так просто в их роду. Не зря ведь двоюродная бабка свободно разговаривала на двух языках. Не зря и ее так муштровали, вглядываясь пристально в выражение глаз за толстыми линзами -- так ли она понимает сказанное ей -- вслушиваясь в пересказ усвоенного текста -- все ли она почувствовала, повторяя прочитанное И знание двух языков, когда по понедельникам, средам и пятницам в доме слышался только французский, а в остальные будни -- немецкий, и только уроки составляли исключение -- слава Богу, пока еще на русском, который она, в сравнении с иноземными, чрезвычайно ценила, ибо ловко на нем разговаривала, не так, как на остальных. Все это не от директорства строгой бабки -- та всю жизнь командовала школой в Елатьме, а по причине... теперь причина эта была раскрыта. В стране намечался очередной глубокий переворот. И все словно распахнулось перед ошеломленным народом -- плохое затапливало благородное: что останется от белой стены, если в нее залепить дерьмом Не только запах, разумеется. Так и с информацией, которая обрушилась на всех, чьи уши прежде оберегались от реальных тем. И все равно -- каждое новое узнавание воспринималось, как ушат обжигающе ледяной воды. Вначале тебя оглушало известие, потом ты впадал в ступор, а дальше начиналось безвольное расслабление. И жалость, жалость. Ко всему жалость. К судьбе и несправедливости, к запоздалому прозрению. К безысходности. Ибо -- понимание, что кто-то, -- никто не открыл сию тайну, -- кто-то правит миром!!! И -- зачем-то дана всем нам жизнь, понимание в невозможности докопаться до истоков невидимых знаний -- оглупляло думающего до уровня любой ползающей живности. И дальше -- повторение всего читанного и слышанного на эти темы и -- тоска. И даже тут, среди детских привычек, уже в каждого вкралась еще одна -- говорить о политике. Да со страстностью, в желании перещеголять сногсшибаемыми аргументами. И здесь, слегка захмелев, вовсю судачили о недавно явившемся Горбачеве. Москвичи были в курсе семейных тонкостей его правления: рассказывали, как распекает нерадивых министров первая леди страны, как диктует претендентов на новые роли в государстве, и как, не считаясь с финансами партии, тратится на изысканные наряды, коих уже -- не счесть! Мне всегда становилось скучно от поверхностности общих бесед, мне всегда не хватало камерности, пусть говорил бы кто-то один и пусть себе вспоминал, чувствовал, осознавал, винился и надеялся. Высвобождал душу. Вдумывался в поисках себя. Я подтолкнула вертящуюся в поисках -- Толика или Корина -- Инку, вспомнив, кстати, что Толик выделял и Людмилку, пусть она и казалась смиренницей, однако -- я видела, как вспыхивали из-под очков темные ее глаза и как томились под их искрами очень даже неплохие мальчишки -- Инкины поклонники. А сейчас Попова-Гоенко была в лучше своей поре. Уверенная, раскованная, очень современная, держащая с театральной изысканностью -- рука на отлете -- сигарету и... ничуть Инке не уступавшая в экстравагантности. Журналистская школа! -- с восхищением подумала я, вовсе не присоединяясь к бойкому этому классу въедливых до чужих историй людей. Себя я слишком критиковала, желая дотянуться до классиков и потому умаляя свои возможности докарабкаться до мною же выдуманных истин. Сейчас было время потрясти пошибче Гоенко с ее княжескими титулами и посмотреть на Инкино неудовольствие, если оно возникнет. Нет, я ошиблась, Инка слушала Людкины откровения на редкость со вниманием, чувствовался в ней человек искусства. Может, режиссер На звание которого она и метила. Они задымили обе, и я уже не знала, куда уворачиваться от щедрого дыма. Оказалось, что мать Людкина -- математик, будучи в очень зрелых годах защитила диссертацию по проблемам архитектурной бионики и стала академиком информационных наук, а отец -- автор книги о Папанине. Мы смотрели на нее с таким ощущением, что знали совсем другую Людку, какую-то Золушку, хотя изменилась не столько она, сколько наше сознание. Воображение уже рисовало ее нездешней знаменитостью -- какой-нибудь западной Мерилин Монро или Марлен Дитрих, и нас невольно заражая родовой памятью. И от нового ее образа было не так-то легко отделаться. Сидела она, по-хозяйски раскинувшись в единственном кресле, закинув ногу на ногу в кожаных (дефицитных) туфлях, смело обнажив полную ногу в колготках в тон юбки, современно удлиненной и теперь со слегка смещенными пенными воланами. * * * Неожиданно я увидела пронзительный взгляд Толика, устремленный на Инку, она шла сзади меня. "Да тут страсти", -- подумала я про себя. Мы растолкали тесный народ и уселись с Инкой прямо напротив Толика и Корина. Как это бывает в больших компаниях -- а здесь сидело не меньше двенадцати человек -- просто как бы проглатываешь всех целиком, не пережевывая, и быстро отвечаешь -- кому словом, кому взглядом и наконец успокоившись, выбираешь себе любимые лица -- если они не заняты -- я остановила свой взгляд на паре Белыхов -- Славе и Наташе, которые соединились в пару в восьмом классе и наперекор завистникам держали марку крепкой пары. Славка -- спортивный парень атлетического сложения -- потолстел и полысел, но приобрел некую важную солидность -- может, высокая должность на военном заводе в Подмосковье наложила отпечаток. При нем хотелось встать и одернуть примятые полы пиджака. У него исчезла деланная мухортость, озабоченность. Все уже приняли по стопочке, так что теплые пары распростертого дружелюбия ласкали всех, и все улыбались открыто и приветливо, в том числе и нам с Инкой, в том числе и Корин, с полуприкрытыми веками на ослепительных густых фиалковых глазах. Я знала, что он работал андрологом, лечил мужиков и готовил докторскую. Конечно же был женат и, к месту и ни к месту, весь вечер цитировал что-нибудь назидательное из "жены". "А сейчас мы промокнем губки и пригубим!" -- первый хохотал он, потешаясь остротами или нелепыми высказываниями своей жены конечно же отсутствующей. Он, как всегда, и был центром притяжения, да Инка -- его всегдашняя конкурентка. Они дружно закурили и, уже не обращая внимания на остальных, стали соревноваться в остротах. И я пропустила самый важный момент. Я подумала -- случайно Инка покурить вышла и Толик за ней. Оказалось, каким-то образом они поняли, что именно теперь им следует попросту смотаться, чтобы разобраться в жизни наедине. "Где же Инка -- вдруг подумала я, обнаружив некий пробел возле моих ушей и глаз. Один Корин торжествовал, теперь рассказывая байки про своих больных. Нашел над чем смеяться, грубо подумала я, ненавидевшая позерства. Оглянулась и поняла, что Инка исчезла вместе с Толиком. Вот за этим они и явились сюда. "Кажется, у нас намечается новая пара", -- сказала я вслух, и мы дружно за это выпили. Я подсела к Наташе Белых, в девичестве Студенцовой, она мне всегда нравилась, вернее, нам с Инкой. В ней как бы недораспустилась взрослость, не возросла и потому во всем ее облике -- она не пользовалась косметикой и выглядела на редкость юно -- во всем ее облике чувствовалось -- внезапное, как остановка -- детство. Оно исходило из огромных зеленых глаз, очень добрых и примиренческих со всем вокруг, от детских удивленных щек, маленького носика и небольшого и тоже удивленного рта. Ее темно-блестящие очень густые волосы уже тронула седина, совсем не вязавшаяся со всем остальным в ней, в том числе и девичьей фигурой. Думаю, что Славка, ее муж, тоже видел в ней прежде всего -- ребенка, требующего заботы, и он время от времени касался ее рукой, как бы проверяя свои ощущения. Она беззаботно хохотала над носившимися над столом шутками, и все хохотали, как будто были не обремененные жизнью взрослые люди, а выпускники одной из школ города, у которых впереди -- полно времени. Для всего остального. * * * Лежа в постели, ближе к ночи, я все еще переживала классное свидание, снова пересматривая всех пришедших, сравнивая их с другим временем и наконец решила, что все устроены в жизни правильно, рассказывая мужу обо всех, кого он все равно не знал и никогда не видел. Как вдруг раздался звонок. -- Ты не спишь -- шепотом спросила Инка. -- Завтра мы с Толиком уезжаем вместе. У нас все хорошо, утром я забегу к Тимке. Сон Это был странный сон. Как будто я вдруг ожила юной, именно -- ожила. А может -- вернулась туда, в юность Я стояла в нашей маленькой комнате и смотрела в зимнее окно. За сумеречным темно-синим окном белел застывшими деревьями наш сад. И было как-то воспоминаемо. И вот эта колышущаяся атмосфера притихшего дома. Я не видела ни матери, ни отца, но знала, что все живы. Да и как же иначе Ведь в том, детском моем доме, только в нем они оба и существовали, пока не покинули его вынужденно. И этот сумрак, и воздух чуть холодноватый, и я совсем молодая -- я увидела себя, словно в кино, со стороны. Со спины. Я в домашнем теплом халате -- красноватом, байковом и -- чего уж сроду не любила, считала натужным, искусственным, неудобным, театральным даже, на мне -- платок на плечах и я кутаюсь в него, как бы съеживаюсь и неотрывно смотрю в сад. Сумерки сгущаются, и все словно покрывается туманом. Вся комната. Но я как бы вижу через стенку просторную столовую и печку, еще не потухшую, теплую, и перед ней -- маленький чурбачок, как звала мать самодельный, из целого дерева, уютно вырубленный пенек, на котором так любили сидеть я и племянник Мишка. Но никого в доме нет, и знаний ни о ком тоже нет. Есть лишь отец и мать. Они у себя в большой комнате. Вроде у себя. А еще -- я, смотрящая в полутемный, странно белеющий, замерзший сад. И тоже -- застывшая, с единственным знанием -- родителей. Как будто я вся облеплена воздухом, как снегом, и мне зябко. Почему-то все-таки дом не отпускает меня в течение всей жизни. Я рвалась в него отовсюду, будучи ребенком я спешила в его покой и защиту, оставляя за порогом абсолютно мне чуждое. Это был не вполне мой дом, я представила его пустым, без отца с матерью, и он потерялся, как некая личность, к которой я приникала, чтобы напитаться ее соками. И все-таки хорошо, что это был именно дом, не казенная квартира, в каких я жила взрослой, уже в состоянии матери. Он был всегда разный. В разное время суток, в каждое мгновенье. А может, я так бурно, так чутко росла, что, менялась постоянно и преображала в себе дом даже ночью, когда, пытаясь быть храброй, вслушивалась в шуршание мышей за обоями. * * * Можно было проснуться в какое-нибудь праздничное утро, с ходу почуяв тихое, обновленное состояние дома с осевшими по прохладным углам запахами вчерашних пирогов и гуся, тушеного с яблоками и капустой, а еще крепкого и слегка чесночного -- говяжьего холодца, тугого, долго не таявшего, и совсем по-иному смотреть на чуть заметное подрагивание чистых занавесок -- когда задувал ветер и умудрялся проникать в утепленные окна, и знать, что мать уже встала, даже слышать ее утренние, не уставшие шаги в другой половине дома и дальше, за хлопнувшей в холодный коридор дверью и, самое главное: знать -- все мысли ее -- чем бы она ни занималась -- о нас. О ее семье. У отца тоже все не только в уме и сердце, еще и на его шее -- всех содержит его служба, но вот именно служба как-то отделяет его, вернее, выделяет из этого дома -- он может выйти и погрузиться в другую жизнь, может принести ее сюда и лежа на дневном диване, хотя бы в выходной или праздник думать о ней. Тогда как мать -- вся семейная. И эта ее преданность остальным домочадцам -- потрясает. А еще -- дают спокойствие и вот эти утра -- когда знаешь, что жизнь держится на любви, которой дышат все углы дома, и пронизан весь воздух теплого дома, и такая потрясающая беззаботность и в двенадцать, и в пятнадцать, и в семнадцать -- до рождения своего ребенка и уже -- никогда после. Материнские внутренние дрожания за каждого из нас -- ее тяжкий крест -- то, что поднимало ее при любых болячках или болезнях. Не помню, чтобы кто-то из нас подал ей еду, просто прислужил, как прислуживала всем она, а не только принес гостинцы -- она конфеты любила из чистого шоколада, дорогие, и ей, кажется, приносили их -- сама она не могла позволить такую для нее роскошь -- вся жизнь ее -- аскеза, дом ее -- монастырь, где она прислуживала, ни на что не надеясь, лишь на Бога, чтобы сохранил всех нас, начиная с отца. И вот его нет. Раскаяние Мать и я стоим на больничном крыльце. За нами с шумом захлопнулась дверь. Там, в застывшем свете ночников, в отдельной палате умирает отец. Я знаю, что виделась сейчас с ним в последний раз. Он еще встает, чтобы добрести до туалета, он не умеет обременять людей. Он еще может позволить себе быть мужчиной. Я заталкиваю подальше в рвущееся сердце, в тяжелую грудь невыплеснутое горе и поддерживаю под локоть мать. Она вдруг хватается обеими руками за скользкие перила и надрывно, оглушительно кричит. Налетевший снежный ветер разметывает ее крик, относя во все стороны, ночная мгла подхватывает его, вознося к чернеющим верхушкам елей, и обрывает. Мой собственный крик стынет в горле, каменеет и какое-то мгновенье я стою с раскрытым ртом, вдыхая морозный колючий воздух, не осиля проглотить его. Мать кричит, как кричат по покойнику. От ее безнадежного крика хочется раствориться, вернуться назад, лечь вместо отца и принять его муки. ...Крыльцо скользкое, недавно была оттепель, ноги разъезжаются, я наконец осторожно отрываю мать от перил и свожу вниз. У нее запрокинутое лицо, сплошь залитое слезами, в безумном горе искривлен рот, она почти без памяти, одна сплошная боль. Я тихо веду ее по снежной аллейке, обнимаю за низенькие плечи и стараюсь думать сейчас только о ней, потому что иначе мы обессилим обе. Мы останавливаемся возле какого-то дерева, прислоняемся к его толстому и плотному стволу, и наконец я даю волю слезам. И хотя сердце истекает слезами, голова страшно и нехорошо гудит и никак не может принять на веру случившееся. Не в состоянии осилить это нечто, свалившееся на нас, будто проклявшее всю семью. Отныне и мы в числе смертных, отец впустил ее в наши двери. Детство Ясно, что для любого человека детство всегда озарено радостью первооткрывателя, но почему человеку так сладко быть первооткрывателем В чем тайна этого наслаждения. Может, оттого, что эти минуты такие редкие или даже редко повторяемые, ибо всю остальную жизнь мы как бы вторим шедшим впереди, идем за ними, шаг в шаг, и вся суть воспитания сводится, чтобы как можно точнее попасть в отпечатанный до тебя шаг. А лучше, чтобы этим шагом стал оттиск, клише -- не единожды отпечатанных шагов. И тогда это называется -- преемственность. А человек, не сопротивляясь, впитывает чужие опыты, заучивая когда-либо узнанное почти механически, чтобы спустя время или время от времени испытать некую досаду от нехватки чего-то необжитого, свежего, с некоторым успехом восполняя нехватку реставрацией опыта, и то, если удача, то есть желание, ему подвернется. У многих к концу жизни выясняется, что самое лучшее было в детстве. Когда все открывал ты сам и все, что нужно, открыл годам к семи. Я думаю, отца всю жизнь томило отсутствие новизны. Я была ученицей отца. Он много знал, еще больше понимал и чувствовал. И мог любить. Меня любил безотчетно, никогда не отрекаясь. Всегда с гордостью, искренне полагая, что я -- украшение этого мира. Иногда такое его видение помогало мне не растерять уверенности, ибо мать назидала чаще, и я постоянно попадала, -- впадала в круг ее влияния. Она вторгалась в меня бесцеремонно, искренне считая своей собственностью, чем вызывала агрессию, бунт, неповиновение, лет эдак с десяти, ибо я считала, мир вокруг нас с ней един, и каждый в нем волен распоряжаться жизнью по своему усмотрению, все-таки регулярность ее посягательств на мою свободу невольно напоминала о ее существовании чаще, чем хотелось, заставляя и видеть ее, и думать о ней, ибо в ненависти и в споре шел интересный обмен сущностями, какими-то потайными ресурсами, до времени покойными. Зато отец на расстоянии, молчаливый и вдумчивый, олицетворял запретную зону для вольнодумных желаний, -- они вдребезги разбивались о крепостную стену его образа, стоило замыслить что-нибудь рисковое, о чем выкрикивала мать в каждодневных нравоучениях, и тогда окатывало ледяной волной внушенных правил и что-то умирало во мне, так и не успев родиться. Точно так же он действовал и на мать, и в этом ставя нас как бы на одну ступеньку, и тоже подталкивая невольно к душевной близости с ней, полной ограничений. Было нельзя ничего ни у кого брать, потому что стыдно вызывать к себе жалость. Не завидовать никому и ни в чем. Здороваться и кланяться всем, кого знаешь или кто знает тебя, помогать взрослым, даже чужим, если есть в том нужда у взрослого, разумеется. И еще -- не хвастаться ничем. Такие вот заветы. А еще не бояться нового, торопясь к познанию с раскрытым сердцем. Сам он много работал, принося толстые стопки бумаг домой, и, поражая прилежанием, корпел над ними до поздней ночи. Позже появился арифмометр, на котором с удовольствием крутила ручку и я, умножая и деля огромные цифры железнодорожной экономики тех плановых советских лет. Отец руководил планово-экономическим отделом Рязанского отделения Московской железной дороги, так называлось его предприятие. Теперь, уже подытоживая жизнь, я понимаю, что выросла в семье начальника. В ту пору, когда мы с сестрой были детьми, никак не ощущали нашего превосходства. Опять же считалось неприличным быть обеспеченнее других. Да и не были мы богаты, наоборот, мать часто, вызывая отцовский гнев, высказывалась в пользу семей рабочих, которые не бедствовали. Отец, заработав свои достижения усердным трудом, ценил в себе, как и в других, профессионализм. Родившись в селе Шереметьеве и познав нужду с малолетства, в 15 лет он уехал в Москву за знаниями и цивилизацией. Там он окончил вечернюю школу и рабфак и поступил учиться в Институт инженеров транспорта. И вообще, жизнь в столице -- целых двадцать лет, без обременительной семьи, -- он женился в тридцать шесть лет, да еще имея тягу к учебе и культуре, -- сильно на него повлияла. Он стал заядлым театралом. Будучи студентом был приверженцем Малого театра. Знал тогдашних актеров, обожал кумира многих русских -- актрису Аллу Тарасову, любил Бабанову. Вообще, очень хорошо знал Москву. И позже, привозя нас, как собственным открытием, гордился Воробьевыми горами и Кремлем. Вышагивая по широким аллеям скверов, чувствовал себя в Москве своим. Но Рязань любил сильнее. Позже, когда он уходил из жизни, его желание, чтобы я вернулась в Рязань, было решающим. Он сказал: "Я хочу, чтобы ты жила здесь". Я не стала спрашивать -- почему Почему не в Москве или в ближнем Подмосковье, куда мы могли поехать после Севера, почему не на море, в Евпатории -- тоже один из вариантов перевода: муж был офицером -- выбор был за нами. И отец очень любил море, мечтал, как о несбыточном, о своей даче там. "Вот продадим дом, -- мечтал он, -- и поедем жить к морю". Он, вообще, был большой мечтатель. Все как-то очень ловко и уютно организовывалось в нем, находя удовольствие в его памяти, даже о вещах несбыточных. Как будто, сберегая в себе всевозможные желания, он не выпускал их из поля зрения, прикасаясь к ним и проверяя на прочность: живы ли Не грустно ли им И не так уж важно, что не все, о чем мечталось, сбылось, главным оставалось не выхолостить из себя огромную жизнь под названием -- мечта, без которой человек мертв при жизни. Кое-что он успел реализовать через детей и внучат. Так в мои шесть лет отвел в танцевальный кружок при Доме культуры. Влюбленный в свободу он терпеливо поджидал меня, изредка подглядывая в приоткрывшуюся дверь, и удовлетворенно кивал, он одобрял всякие попытки к познанию. Там же, в зале, стоял старый огромный рояль, и отец мечтательно говорил: "Вот бы тебя отдать в музыкальную школу". И я, помня об этом, в первом классе самостоятельно поступила в музыкальную школу -- к нам пришли за дополнительными учениками. И я радостная, что сбудется мечта отца и что я не подкачала, вбежала в дом. Но мать охладила мой энтузиазм: "Ты хоть представляешь сколько это стоит За тебя платить надо. Это тебе не танцульки, куда от нечего делать все ходят", -- сходу убив уважение к танцам. Отец объяснил все до тошноты понятным образом. Для занятий нужно свое пианино, которое они с матерью никогда не осилят. Надо достраивать дом, потому что тесно, и он, конечно, договорится с начальником клуба, чтобы мне разрешили заниматься там. Но сколько это может длиться, говорил мне отец, стараясь добраться до моего разума, пренебрегая желаниями и отчаянной попыткой пробиться к его доводам жалостью. У меня, наверно, потухли глаза, я редко плакала, и он понял мое состояние, и, не вынося чужого страдания, в тот раз сказал, что поговорит с мамой. Но я-то знала, что все кончено, ибо у матери свои мысли по поводу нашей общей жизни, и пианино там места нет. Потом были фантазии насчет аккордеона. "Вот, -- говорил отец, -- выучиться бы тебе на аккордеоне, это дело. Всегда можно взять его с собой. Это тебе не пианино, которое не везде бывает. А аккордеон", -- мечтательно говорил он, и не только глаза его, весь он мгновенно отдалялся от меня, отчаливая в только ему ведомую глубину времени или познания, где кто-то из его близких или он сам, окруженный восхищенными взорами, самозабвенно играл трогательную мелодию, ловко пробегая пальцами по перламутровым клавишам инструмента. Он выныривал из плена своих грез и видел меня, с глазами, горящими желанием, и не в силах, хотя бы в мечтах, поблаженствовать в образах далеких от обыденности, снова впадая в сентиментальность, уверял меня, что давай, на спор: вот окончишь год с отличием, и -- слово даю, аккордеон твой. Но кончался один учебный год, и второй, и, наконец, четвертый, когда я все поняла, а отец был рад моему трезвому мышлению, и что он во мне не ошибся, ибо не стоит трудиться объяснять мне, что жизнь не кончается с отсутствием аккордеона. И все-таки отцу улыбнулась мечта -- аккордеон купили внуку Мишке. Дед таскал за ним тяжелый футляр с немецким инструментом и следил, выспаривая пять минут, оставшихся до окончания домашнего урока, пренебрегая муками внука, извлекающего музыку перед блаженным дедом. Но дед до того любил музыку, что освоил ноты в семьдесят лет и разучил "Тонкую рябину". И сыграл мне, когда я приехала в гости. Почему он вручил меня этому городу -- не знаю. Но вот сказал: "Я хочу, чтобы ты вернулась в Рязань". И памятуя его последнее желание -- я уже не раздумывала о дальнейшем. И я вернулась. У него тоже были возможности прожить без Рязани, в той же Москве или в Куйбышеве, куда поехал он по окончании института, распределившись на Куйбышевскую железную дорогу и прихватив с собой мою, тогда восемнадцатилетнюю, мать. Женился он по большой любви и если бы не война, так рассказывала всю жизнь мать, то и прожили ничего не растеряв, при его жизнелюбии, то есть в благодарность просто за то, что живой, ничто ему было не в тягость. Никакая работа или бытовые неудобства, которых он умел не замечать. Его не пугали ночи без сна, если требовалось вставать к маленькой моей сестре, родившейся до меня за четыре с половиной года и как раз перед войной. Он брал ее -- крикливую, на руки и целыми ночами пел над ней любимые песни из Утесовского репертуара. А мать спала тем временем, как и полагается любимой женушке, вверяя свое спокойствие его недремлющей любви. Щедрый без оглядки и проживший до войны без детей, только с матерью почти три года, он ее весьма избаловал, и ей было с чем сравнивать, когда окончилась война. Потом она уже не получала от отца в подарок шубу или модный костюм, или лично для нее в лучших магазинах выбранные самые дорогие яства в виде сырокопченой грудинки, финской салями или шоколадных конфет, может, потому, что подрастали в семье мы с сестрой. Это я так считаю, но мать сетовала на войну, где он оставил некую беспечность, дававшую ему бездумное проявление доброты, основная часть которой доставалась матери. Появилась жесткость, говорила мать, и даже черствость. Он уже не спешил откликаться душой, полной томления и страсти, на ее жалобные призывы о бесконечных трудностях, переносимых ею с большим трудом. Мать была уязвима внутренней беззащитностью -- не очень вынослива, всю жизнь страдала головными болями и высоким давлением, с годами не весьма расторопная и растерявшая гордую высокомерность независимой юности, где главными плюсами, кроме явной красоты, был веселый нрав, отчаянность в песнях: под гитару, ею освоенной, и танцы до самозабвения, все это стерлось днями неустанных трудов по обслуживанию нас да полной зависимостью от отца, которой она всегда тяготилась. А вот отец как раз и растерял на войне свойства, позволявшие ей в пору их любви повелевать его сильным и очень добрым нравом, теперь же он напоминал кремень, и она билась о волну его глухоты год за годом, теряя остатки надежды, утверждаясь собственным домашним каторжным трудом, и вся вера ее сохранности держалась на нас, девчонках, в которых она, вкладывая всю душу, чувствовала и защиту, и спасение от надвигающихся сиротских лет старости. И потому в нас вталкивала с малолетства некую самостоятельность, скрывавшуюся в приличном образовании и в приобретении достойной профессии, и -- "чтоб никогда не полагаться на мужа, потому что человек слаб и зависим от обстоятельств, к нему мало благосклонных, и вот тогда приходится расплачиваться, -- говорила нам мать, -- собственной судьбой, лить бесполезные и беззащитные слезы, прося у жизни милости. А жизнь -- жестока. Вот ваш отец..." -- продолжала втолковывать нам мать истории, внимая которым, мы каким-то образом охраним себя от бед, уже настигших других людей и ее саму. Она -- вот она, рядом, и мы сполна можем на ее ошибках выучиться будущему счастью или пополнить ряды неудачников. Она любила, как все матери, рассуждать о жизни с нами, ибо кто лучше нас был способен на сочувствие. И она не ошибалась. Наше или мое сочувствие распространялось и на нее, видя и наблюдая ее время от времени гаснущий взор и угасшие, а потом и сошедшие на нет песни, которые пела она пусть и от печали, но только свыкнувшись с нежеланной судьбой, человек, вообще, отворачивается от удовольствий -- а любое пение, даже печальное -- одно из сладких удовольствий на земле. Праздники Самыми запоминающими были праздники, вернее, их преддверие. Мать в облаках варившихся свиных ножек и ванильного теста спешила от стола кухонного к плите и оттуда в большую комнату, где уже был раздвинут обеденный стол, за которым собирались мы только в праздники. Праздники отмечались советские со всей страной -- по радио, а еще с большим нашим городом, освещенным торжественно горящими лампочками и заполненным уже радостным народом. Отец брал меня, а может, я сама увязывалась, но помню наши походы за главным в таких днях -- вином. Отец не пил, вернее, любил сухое вино, кислятину, как я однажды попробовала, бутылки были зеленоватые, прозрачные, с красивой этикеткой, и конфеты дорогие шоколадные -- все это покупалось, как правило, на Первомайке, под гостиницей. Главным для меня событием являлась дорога туда. Обратной я не помнила, потому что цель была достигнута, маршрут проложен, и праздничность уже существовала во мне, заполняя меня, точно освещенные огни города. Праздничность начиналась сразу за порогом дома, когда отец брал меня за руку, и, надежно держа и ни на секунду не ослабляя напряжения, мы устремлялись вперед -- в город, так говорили все на нашей улице, спрятанной в глубине восточной части города, окруженной вокзалом и парком с большим стадионом. Почему-то помнятся сумерки и множество огней и еще ощущение, что наша добыча, за которой направляемся мы -- самая ценная, без нее совершенно невозможен праздник. Значение вина и шоколада никак не оговаривается, только я знаю, что все, что исходит от отца, наиболее значимо. И на меня невольно падает отсвет уловленной ценности. Поэтому и материнская суета в агонии жарки и варки воспринимается не только как несущественное, а и вообще -- ненужное. Вот наше с отцом приобретение, вино, эта взрослая дрянь -- основа застолий, пусть так, я снисходительно допускаю собственную неосведомленность, некомпетентность для себя семилетней, ну уж шоколад черный и горький несомненно поднимает нас над буднями, да еще лимонад -- специально бутылка для меня, сладкая шипучка восторга, вкус ее еще долго помнится мной, до следующего праздника. Вернувшись домой, я уже смакую сбывшуюся дорогу. Да и та дорога -- это утоление памяти сбывшегося: тех минут, когда мы с отцом были в преддверии -- то есть на самом пике восторга, предощущений, мечты так нами обожаемой, вышагивая вместе с остальными, похожими на нас, и просматриваемыми, как на ладони, и никто не опасался тайных недоброжелателей, оставленных на иные, безымянные дни. Первый телефон и отцовская работа Отцовская часть во мне служила источником нового, прогрессивного, цивилизации, освоившейся в нашем городе. Мне едва исполнилось пять лет, когда отец, не помню по какому случаю, скорее всего, в порыве случайной радости, повел меня к себе на службу. Как поняла я позже, он мысленно связывал мое будущее, как продолжение его профессии. Я не думаю, чтобы он так уж боготворил свою железнодорожную экономику, а как почти каждый человек, не вполне отчетливо знал свои возможности. Мне всегда виделось, а теперь я вполне уверена, что он обладал универсальным характером и способностями, чтобы добиться результатов в любой области знаний. Пример тому, его достижения в селекции плодовых деревьев -- уже на пенсии он развел прекрасный сад, терпеливо прививая и используя смелые и неожиданные сорта плодовых деревьев, неприспособленных для наших широт. А у него все плодоносило, и яблони потрясали оптимизмом в роскоши плодов. А еще он любил литературу, и мгновенно воодушевившись моими журналистскими начинаниями, вмешивался на правах старшего и уверенно, как будто всю жизнь редактировал газету, вносил свои коррективы, делая сильный крен в описание обожаемой природы. Я уступала отцу во всеядности увлечений, с раннего детства тяготея к красоте в стремлении ее познать, все остальное интересовало постольку поскольку, из уважения к знаниям вообще. И вот в самом начале жизни, когда, походя, невзначай осваиваешь ее горизонты и ближние пределы, и привел меня отец к себе на работу, специально -- завлечь телефоном, не виденным прежде. Он провел меня в свой кабинет с массивным письменным столом, где лежали стопочкой книги, в стаканчике отточенные карандаши, много исписанных листов бумаги и просто чистых, а еще промокашка, похожая на детскую качалку (пресс-папье), и стулья тоже массивные, и я посидела на каждом, а потом отец подвел меня к столу и показал на черную трубку, лежащую на рычажке. Он легко поднял, демонстрируя ее возможности. Он сказал, что сейчас выйдет в другую комнату и оттуда позвонит мне, а я смогу с ним поговорить, не видя его. И он так и сделал. И я услышала отцовский, радостный голос, как будто не я, а он впервые разговаривал по телефону, и я была поражена его счастливым состоянием и крикнула в трубку, что хочу скорее увидеть его, я не доверяла расстояниям, чем бы они ни связывались. Мы почти одновременно бросились навстречу друг другу, и в распахнутой двери кабинета он обнял меня. В то время он еще носил форму, темную с блестящими пуговицами, как мне казалось, по всему кителю и по большой звезде на погонах. Парикмахерская Мы идем с отцом в парикмахерскую на Первомайке, где гостиница, идем стричь мои косы. Мне уже пять лет, и меня ни разу не стригли, мать говорит, что поэтому волосы мои недостаточно густые, и что зря она не постригла вовремя, радуясь на мой скорый хвостик и косы, в которые удобно вплетать атласные ленточки. Мать уже представляет меня с другими косами, толстыми и длинными, как у нее, а я -- трусиха, и боюсь ножниц, мне кажется, что невнимательные взрослые могут запросто отрезать мне ухо или поранить щеку, потому что они редко бывают сосредоточены, я вижу это на каждом шагу и не доверяю никому. И потому я, хоть и стараюсь идти с отцом в ногу, но совсем его не слушаю, потому что говорит он о чем-то постороннем, не желая меня понимать. И я делаю усилия, чтобы не разреветься, и только на этом сосредоточена, а еще стараюсь думать о парикмахере не как о палаче, а как о человеке, каким он должен быть. Мы входим внутрь здания, и я, не чуя ног, как бы взлетаю над ненавистным зданием, так хочется, чтобы все неприятное закончилось как можно скорее. И наконец меня всю в слезах ведут к большому креслу. И я очень горько плачу, а тетка, старая, в застиранном голубоватом халате, держит одну из моих кос на отлете, прикидывая, на какую длину резать. В руках у нее ножницы огромных размеров. Или мне кажется. Только силы покидают меня, и я захлебываюсь слезами, даже не взывая к милосердию отца, он сидит рядом, а просто страдаю в ожидании чего-то страшного, чему нет названия. Тетка и отец совещаются, я не слышу, о чем говорят они. Горе мое велико, мне почему-то кажется, что меня через минуту прирежут этими ужасными ножницами. Тетка смотрит на меня и категорически заявляет отцу, что не станет меня стричь, пока я не успокоюсь. Отец сломлен и облегченно говорит мне: "Ну, все, птечка, стричься не будем". Зеркальная муть проясняется, и я вижу себя в громадном зеркале. Свои мокрые, очень темные глазки и две длинные косы, переброшенные на грудь, и красную и очень любимую фланелевую кофточку с клетчатым воротничком -- и жизнь в потрясающей радости возвращается в меня. Вокзалы Конечно же, я люблю вокзалы. Потому что они тоже часть отца. Жили мы всегда около вокзалов. До пяти лет мы жили в доме, построенном пленными немцами в войну. Домик очень красивый -- он еще существует и резко выделяется картинным, выкрашенным в лимонную краску, кирпичным фасадом на фоне других, деревянных, слепленных на скорую руку. Но внутри одна стена была постоянно сырая, говорили, что это происки все тех же немцев. Паровозные гудки и позже перестук колес, и характерный шум проносившихся поездов утешали меня и воспитывали привязанность и бунтующее воображение -- все время мечталось мчаться вперед. Но сильнее иных привязанностей, от которых вспыхивает разом целая жизнь, унося с тепловозными криками год за годом -- запахи вокзалов. Они везде одинаковые. Какая-то странная помесь гари тяжелых составов, сцепленных с горячими рельсами, вагонных и вокзальных туалетов, титанов с кипятком, разогретых на углях, дорожных сумок, жаренных с мясом и повидлом пирожков и всегда будоражащее состояние от внутренних драм и тревог, которыми насыщен вокзальный воздух во всякое время. Отец обожал поезда, наверно, в них ему легче мечталось. Как мне думалось, дни, уготованные для поездок, ощущались им, как праздник. У нас уже был собственный дом, тоже мечта отца, по тогдашним временам не только не престижная, но и не поощряемая. И ему пришлось взять большую ссуду, которой, как говорила мать, нам хватило бы не только на пианино, но и на машину, и квартира, во вновь строящемся доме на Первомайке, отцу обещалась, и мать уже видела себя, глядящей в огни железнодорожного парка из окна собственной квартиры, и нас с сестрой, самостоятельно бегавших в школу по соседству, и мало ли что грезилось ей, еще молодой мечтательнице, запертой в доме со спуском на Казанку -- железнодорожные пути, так что и днем выходить во двор было страшновато, и вместо осуществления ярких ее картин будущего, отец, самовольно, без ее поддержки, перевез нас в глубь улиц частных застроек, заселенных простым приезжим, в основном из сельской местности, людом, в русскую избу без всяких удобств. Зато на земле, так им любимой, где отец тут же разбил сад, завел собаку и, вдыхая бревенчатый дух собственной избы, продолжал обдумывать свои радостные мечты -- как все мы, в том числе и мать, будем счастливы в этом доме. Насчет меня он не ошибся. И отец, пребывая в неизменно приподнятом настроении, отправляясь утром на службу, и целуемый матерью, никогда не знал, где застанет его обед. Уже когда в доме появился телефон, он, бывало, звонил ближе к полудню, чтобы сообщить, что он в Москве либо в Ряжске, либо в Сасове и что вернется ближе к вечеру. Он мне рассказывал позже, прогуливаясь по так любимому им перрону вокзала, это свое качество -- желание, никогда в нем не исчезающее -- ехать в поезде и смотреть в окно на бегущую мимо землю. И мне передалась его привязанность. И я, так много ездившая, не тяготилась неудобствами временного жилья, и теперь лучшие мои прогулки -- вдоль перрона нашего Южного вокзала. Я читаю направления скорых и пассажирских поездов, почему-то удивляясь, что ничего не изменилось за полвека, и все также выскакивают помятые пассажиры, чтобы прикупить в дорогу пирожков, пива и любимых газет, и просто взглянуть на приветливое двухэтажное здание вокзала, и прочитать имя станции, где они выскакивали вдохнуть свежий воздух, и, может, возвращаясь обратно и выглянув в вагонное окно, сказать попутчику -- я проезжала здесь. Это Рязань. Зимнее пальто С финансами в семье напряженно, мне скоро семнадцать, я учусь, и отец предлагает мне подработать у него, чтобы купить зимнее пальто. Модное. У отца отличный вкус, и всю семью он одевает сам. Без примерок, на глаз, который никогда его не подводит и, разумеется, в Москве. В то время все мои знакомые обувались и одевались там. Старшая сестра щеголяет в купленных им платьях, очень красивых, мать тоже наряжена отцом. Осталась я в старом дешевом пальто. Отец устраивает меня на полставки на товарный двор, оформлять какие-то накладные. И теперь, сразу после уроков, я бегу на работу, где смачные шутки поживших теток перемежаются рассказами о неприглядности житейских драм. Я выслушиваю все разговоры с трех до десяти вечера в течение двух месяцев, от распирающей меня энергии вставляю в их жуткие откровения молодые безалаберные советы или насмешки, чем настораживаю их. А еще отец внушил мне, что нельзя стать хорошим работником, если не проявлять интерес ко всему, с чем твоя работа связана. И я, памятуя его советам, всюду сую нос, и мне уже несколько раз стукнули по нему, показав "мое" место. Я понимаю, -- они испугались за эти невзрачные места, за копеечные деньги. Неужели я когда-нибудь смогу вот так же работать, как эти женщины, и жить, как они Никогда и ни за что, думаю я в ужасе от увиденного. Наконец кончаются мои "отработки", и я получаю приличные деньги -- 180 рублей. На них можно купить зимнее пальто. Нарядное. Мы обсуждаем предстоящую покупку с отцом. Мы решаем, что лучше покупать в "Детском мире". Мой размер -- 44--46. Отец разрабатывает план "захвата" обновки. Он уже побывал там и прикинул, что мне надо. Но деньги я заработала честным путем, и он решает не лишать меня радости покупки. Чтобы выбрать "путное" пальто, надо поспешить к открытию. Потом уже ничего хорошего не бывает. Надо застать первую партию пальто, вывешенных в отделе. Мы рано поднимаемся, чтобы поспеть с проходящим поездом к открытию. Отец знает, где и какие входы в "Детский мир" когда открываются. Везде с разницей в пятнадцать минут. Мы подходим загодя, а на ступеньках уже толпятся люди. Их много. На улице холодно. Начало декабря. Мы с отцом уже все обсудили, и я знаю, куда мне бежать по широкой лестнице, к какому отделу, с какой стороны и по какой лестнице. Наконец раздается звонок, и двери раскрываются. Я, смешавшись с толпой, стараясь, как и все, обогнать друг друга, тороплюсь наверх. У меня легкие ноги, и я быстрая и вся устремлена вперед. Отца не видно, и толпа мне не уступает, я понимаю, что первой не буду, ну хоть что-нибудь достанется, думаю я на ходу. Наконец толпа притормаживает, мы у цели. Впереди меня не меньше полусотни человек. Отца нет. И наконец я вижу его, он машет мне, он зовет, иди сюда, я занял. Я пробираюсь сквозь возмущенную толпу к нему, отдел женский, и отец объясняет, что занял место для меня, я выныриваю и становлюсь рядом. Мы -- первые! Отец и самолет Отец был не робкого десятка и вполне оправдывал многочисленные командировки, торопясь на вокзал в ночь и в полночь, в одиночестве, вдоль пуганых улиц, во все времена отличавшихся непредвиденным, темным людом, ничего не страшась и не ропща. А еще были августы, полные обсыпных яблок в нашем саду и на даче, где его изобретательность садовника вознаграждалась обилием плодов. Все это великолепие приходилось охранять. Отец и охранял. С вечера он снаряжал раскладушку с легким одеялом и подушкой и ставил ее в саду под самую шикарную яблоню -- грушовку, чьи ранние плоды пользовались у нас неизменным спросом. Отец яблоки обожал. Крепкими сахарными зубами он смачно вонзался в сочную мякоть, с хрустом раскусывая медовое яблоко. Яблоки заменяли отцу зубную пасту, валидол и ужин. Что касается еды, то он, вообще, был привержен к деревенской пище, на мой городской вкус, порабощенный колбасами и пирожными, неприхотливой и даже странной, он любил блины на опаре из дрожжевого теста с топленым маслом, с ними же селедку, зимой щи из квашеной капусты, а летом непременно окрошку, чередуя с гречневой кашей, тоже смачно сдобренной топленым маслом, очень противно пахнувшим. И вот -- яблоки. Всякие. И все-таки предпочитал антоновку, от одного вида которой у меня сводило челюсти. Вообще-то, здоровье у отца было отменное... Прожил он 76 лет, в крепком разуме и физической силе. Зная, что дни его сочтены, и все еще полагая, что я -- не совсем женского рода, и временами путал мои возможности со своими и учил меня, как исправить его недоработки в доме, им выстроенном, на даче. -- Ты, -- сказал он мне, -- годика через два вот тот край домика приподними, у меня руки до него не дошли. Один угол я поднял! А этот не успел. -- А как ты поднимал-то его -- спрашиваю я изумленно. -- Как это -- удивился отец. -- Плечо подставил и приподнял! Домик был из просмоленных шпал и не совсем чтобы маленький. И вот к середине августа поспевал урожай яблок. Мы засыпали в доме без него, и, зная, что ночи уже длинные и холодные, мать поначалу суетилась, выбегая в сад, чтобы подсунуть отцу потеплее одеяло или потяжелее палку, на случай грабителей. Отец ничего не принимал, мать, сморенная усталостью, засыпала, чтобы среди ночи услышать ободряющий храп отца под яблоней, которую он сторожил. Она же рассказывала и другой случай, когда отцу вздумалось посторожить яблони на даче в разгар воровства. Изображая грозного сторожа, отец пообещал матери, что будет караулить любителей чужого урожая на даче, и уехал с ночевкой. Очнувшись среди ночи от пугающей тишины, мать не чаяла дождаться рассвета, ей мерещились ужасы, поджидающие в одиноком саду отца. И она укатила к нему с первым автобусом. Пугливо шарахаясь от нечаянного стука слив и яблок, да шуршания взметнувшихся под птицами веток, она, не чуя ног, летела к даче, далекой от дороги и дикой по отсутствии отдыхающих -- смельчаков ночевать находилось немного, и наконец притормозила отчаянный свой марафон, заслышав родной напев упоительного храпа, точно динамиком разнесенного вдоль большой округи дачных садов. И вот мой смелый родитель впервые в жизни отважился лететь ко мне в гости самолетом. Не ко мне, а к нам, -- где главным виновником желанной встречи была конечно же Иринка, его внучка. Как обычно, затоварившись едой -- дефицитными в ту пору яйцами да маминым вареньем с соками, в общем, увесистыми коробками, где все это тщательно уложено, отец рискнул лететь -- быстро -- всего час от Москвы, вместо ночи поездом. Мы ждали его, мы приехали встречать его в аэропорт. Самолет ЯК-40 при нас шел на посадку. Его изящное и сильное серебристое тело размашисто и ловко описало последний круг и небрежно уперлось в посадочную дорожку. Вскоре на заснеженном поле один за другим, похожие друг на друга темной одеждой, неповоротливые из-за ее тяжести, стали показываться из дверей самолета мои современники. Черной вереницей они тянулись посреди пустынной белой земли, а я выискивала глазами отца, как и все, он был в темном драповом пальто, но отличался, конечно, потому что был узнаваем каждым движением. Видно, что он еле сдерживал себя, -- так был возбужден. Наверно, соскучился, подумала я, обнимаясь с ним, и целуя успевшие захолодеть мягкие щеки. Он же, высвобождаясь из моих объятий, пытался заполучить мой взгляд, чтобы зафиксировать в нем еще не остывшее выражение восхищения и ужаса от перенесенного полета. -- Знаешь, -- сказал он, -- я даже не предполагал, насколько мощная эта штука. И главное -- от тебя, сидящего в поднебесном кресле, ничего не зависит. -- Тебе понравилось, -- уточнила я. И он так на меня посмотрел, как будто на той высоте пережил нечто, ведомое лишь ему, и неповторяемое, чему не нашел объяснения. Сад В моем саду много столов. Вместительных и камерных, интимных. Как будто это и не сад вовсе, где не всегда можно высидеть больше полчаса, когда роскошествуют на собственных свадьбах злые комары. Да и в дожди, какие уж тут посиделки, тогда как нашествие столов, словно в читальне. И я постою у одного, посижу у другого. Такое ощущение, что незримые собеседники, те, которые создавали мою жизнь -- здесь. Они приходят по одиночке и скопом. Мать с отцом всегда в паре, а одноклассники по одному, а еще во множестве сокурсники по техникуму и двум институтам, а еще те, с кем работала, а еще... Сколько их, таких же, как я, проживающих свой отрезок нашего общего времени, и что нас соединяло и разводило. И если вдруг собраться всем, поглядеть, что с кем стало, кто с жизнью боролся, а кто жил в ладу Когда-то, в отрочестве и очень ярко и бурно в юности, я страдала, не найдя своего двойника, собеседника, схожего с собой, расширяя круг людей, все дальше от меня отстоявших. И от увеличения бесплодного желания, равного новобранцам дружбы, я и вовсе терялась, греша на собственную никчемность. И вот желания оставили меня, и я погружена в основную ткань жизни, где столько корма для души взращенных мной же из отвергнутых даров юности. Даров спокойствия. Их не было в те времена, и оттуда стекаются ко мне в духовную, душевную мою обитель живые, в полном противоречии люди -- те же родители, те же сокурсники, те же одноклассники. Они возвращают мои заблуждения тех лет, и я смиряюсь, ибо отчетливее вижу их еще и теперь не изжитые и не осмысленные. И все вместе мы составляем клубок мгновенного времени, то сгущающегося, то растекающегося, и тогда отрезки времени выстраиваются линейно, и по ним, как по нотам, поются мелодии временного периода. И теперь жизнь течет, как, впрочем, и всегда, в одну сторону, и только наша сладкая память ворошит все, выдавая то одну, то другую вспышки жизни, как бы и не бывшей, как бы и не собственной. Как-то мой приятель, давешний друг сказал, что, попадая в места нашего детства, он вспоминает нас с ним. Я же, привыкшая к coпоставлениям, тут же мысленно возразила ему, ибо мне совершенно нет необходимости попасть куда-либо, чтобы вспомнить... Вот так, все скопом и ютятся в моей памятной душе. Другое дело, хочу ли я именно в данный момент воскресить того или другого и, вспоминая одного, я никогда не забываю о других, оставленных до срока. А срок им приходит часто, благо у меня к этому есть потребность. А сейчас именно то самое время. И я вспоминаю, перемешав реальность с вымыслом. И, уподобясь молодому набоковскому герою, наслаждаюсь сто раз поруганным солнцем -- я-то его очень уважаю! И в отличие от его героя, с брезгливостью загорающего в немецком замусоренном пригородном лесу, наслаждаюсь собственным садом, кажется, увиденным мной в каких-то снах. А может, и это мне пригрезилось. Но вот лежу я под рязанским небом и слева от меня роскошная ель, прикрывающая колодец, и дальше за ней, уже в глубоких послеполуденных тенях, мглистые березы, прячущие дневные мои хлопоты: всякие полоскания, чтения и думанья -- а теперь отдыхающие, и вокруг все в сочной июльской зелени с посвистыванием, доведенного до назойливости, стрижей, стрекота кузнечиков и мокрого пощелкивания сухой травы. Надо мной -- солнце! И воздух! Его так мало от осени до весны, его совсем нет в городской квартире, и я физически чувствую недостаток воздуха, и я выскакиваю на улицу, а там свистящие, лязгающие и шипящие машины и троллейбусы, а земли нет, она под асфальтом, и люди, забывшие, что они -- природа, головы опущены в чугунных думах, спины их согбенны, и лица затянуты непроницаемостью. Задуман ли так человек или приспособился, чтобы соответствовать времени, так что начисто забывается сама мысль человека живущего, та самая, над которой бьется человечество, сколько существует и зачем. Природа по-своему борется за выживание. Вот зажатая двумя внушительными березами еле дышит чахлая сосна. Березы, эти скромные чудовища, как акселераты, скоры на рост и развитие, и, как бы поддразнивая, теснят безропотную сосну, все туже прижимаясь к ее облезшим бокам, насмехаются. Вот она равнодушная и вежливая природа. Только кто же увидит это злодейство, кроме человека, и запишет, как я теперь. "Для кого" -- сама себя спрашиваю я. Ибо внимательный увидит без подсказки, человек же с беглым сознанием, невпечатлительный, если и прочтет или посмотрит -- не отреагирует -- у него нет к этому дара. Дара чувствования. Он чувствует только то, что касается его лично. Данная же сосна и береза ему без разницы, как говорят в народе. Так для кого это писано Когда-то, когда я только прикоснулась к слову и принялась пробовать его, все глубже и все тоньше извлекать его неземную сладость, детская моя подруга, скорее, жалея меня, нежели из других соображений, сказала: "Кому нужны твои книги Оглянись! Сколько уже написано!" Я не помню, что я ответила, но то, о чем промолчала, не обижая ее, не забуду. Но вот ты, дорогая моя, несмотря на избыток не совсем хороших людей, умножила их своими сыновьями. Ты ответишь мне, что не знала, какими они вырастут Или -- что, рожая, ты следовала инстинкту, или в тебе властвовал эгоизм, ибо ты хотела быть, как все, то есть состояться женщиной-матерью Вот то же самое и со мной, ибо и творчество сродни акту рождения, но сверх всего перечисленного, то есть результата, есть и исток. Истоку же имя неземное. Это как раз то непознанное, над чем и бьется человечество, отгадывая, зачем мы здесь и есть ли цель у нашего нашествия на землю. Стало быть и литература -- та же данность, что и все на земле. И на эту данность, словно пчелка на цветок, опустилась и я, к счастью для себя. Сама же отвечая на бесконечный вопрос, думаю, что человек и призван для оценки всего содеянного свыше. Богом. Не верю я в эволюцию обезьян. Хотя не для оценки, конечно, для восхваления, потому что все содеянное Господом -- идеально. Кроме высшего его творения -- человека. Так что уподобясь царю Соломону, пою хвалу любви земной, ибо жизнь земная вся любовь, источник ее -- Творец. * * * Мы вернулись в Рязань. Она -- другая для меня, потому что нет родителей. Мать, прирученная отцом, через два года ушла к нему... К их отсутствию не привыкаешь. Наверно, никогда не привыкнешь. Мне до сих пор слышатся их голоса. Рядом. За спиной. Впереди. Вокруг. А в осиротевшей осени я подолгу бродила одна. Я шла улицами, по которым ходила мать. И по Первомайке, и по Подбелке, и казалось мне, желанное ее лицо, преданное и доброе, выглядывает из-за каждой спины, я вздрагивала и сникала. Останавливалась возле школы, где училась она, а потом и мы с сестрой. Теперь в ее огромном актовом зале размещалась мастерская скульптора Тони Усаченко. Я заходила к ней. В толстостенном кирпичном здании всегда было прохладно. Я открывала дверь в мастерскую и попадала в другой мир. Но именно теперь он усугублял мое довольно паршивое настроение своими надгробиями, барельефами, портретами, застывшими навек и потому воспринимающимися как уже умершими, и сырость, довольно ощутимая, и явный холод, минут через десять уже пробравшийся к спине. Все это напоминало кладбище, густо заселенное. Но теперь я была не одна, в том случае, если она не работала, а томила в фаянсовом чайнике заварочную мяту с душицей и зверобоем, меня отогревать. Я усаживалась в вольтеровское, очень уютное и теплое кресло, наверное, притащенное с помойки -- она любила всякий хлам, если видела в нем художественную ценность. Наверху, на антресолях, я смотрела не в зал даже, а в свою память (впрочем, как всегда) и видела выпускной своей сестры и ее, поющую вон в том правом углу рядом с черным роялем, вместе с другими девочками, колыбельную. Они уже взрослые, все в нарядных платьях и лучшее на моей сестре. Оно белое, крепдешиновое, в воздушных складках, а я еще пацанка, мне еще двенадцать лет, и я кручусь возле матери, которая, как и другие родители, помогает накрывать на праздничные столы, поставленные вдоль периметра зала. И сестра юная и очень красивая, и мать молодая, расторопная и взволнованная. И еще помню зал этот -- свидетель моего позора. Начальная школа и новогодний праздник, где я, среди очень многих, участница какого-то спектакля. Роль у меня крошечная. Я -- хлопушка. А сказать мне надо всего два слова: "Хлопушка! Пляши!" Но я заикаюсь. И чтобы произнести сложную для себя фразу, придумываю к ней вводное слово. Здесь для меня сложность в буквах "П". На них как раз и ударение. И мне трудно выговорить их, потому что я волнуюсь. Мама сшила мне карнавальный наряд хлопушки и на голове какое-то украшение, и на руках, они такие ледяные и мокрые от волнения, что я не знаю, куда их пристроить. Зал -- очень большой и очень торжественный, буквально забит детьми от первого до четвертого класса. В соседних классах -- уже пионерки с алыми галстуками, мои соседки по улице. Они машут мне, счастливые, а я уже жду траурные фанфары своего позора. Я это знаю наверняка. И чтобы не умереть от ожидания, шевелю губами и шепчу, шепчу несносные эти слова: "Хлопушка! Пляши!" Вот если бы можно было б как-нибудь незаметно пригнуться что ли, попятиться, и тихо-тихо, прямиком в длинный коридор и к двери, и вон отсюда. На свободу! Но я отличница. Лучшая в классе. И я не могу никого подвести. Учительница очень строгая, никогда не улыбающаяся, хозяйски оглядывает своих пасынков, кивает одобрительно. Гонг. Все стихает. Действие покатилось. Я знаю весь текст, знаю, кто за кем и что читает, и чувствую приближение рокового мига, во мне нарастает оглушительная неразбериха чьих-то, последних перед моими, слов и шум, шум ... От невозможности вымолвить ни слова, я напрягаюсь, как струна, и становлюсь деревянной, рот мой как будто залепили пластырем. Я смотрю перед собой в ма-аленькое, как дырочка, пространство и замечаю надвигающуюся, как ураган, тишину. В ее никому не понятность уже летят слова подсказки, уже меня толкают справа и слева, и учительница, оказавшись неподалеку, делает мне страшные глаза и громко на весь внимательный зал шепчет невозможные эти слова. И, кажется, весь зал скандирует за меня, тупо молчащую. А я в промелькнувшие мгновения соображаю, почему она дала мне эти слова, она же догадывалась о моей беде. Наверно, чтобы не обидеть лучшую ученицу. И хорошо, что не видит бедная моя матушка несчастную свою девочку, которой она гордится и даже больную, с температурой таскает на закорках зарабатывать пятерки на министерских контрольных, чтобы у заслуженной учительницы не меркла слава. Я думаю, мать бы не поверила, увидев свершающийся позор, похожий на казнь, ибо я уже научилась отговариваться, и когда отстаиваю свое мнение, слова от меня отскакивают, как горох, и я не подбираю удобной буквы, чтобы произнести вслух всякие гадости. А сейчас я молчу, как будто на мне проклятие. Хорошо, ой, как хорошо, что не видит меня бедная моя мамочка. Она такая же чувствительная, как и я, она кожей ощущает все мои болячки, и она жалеет меня, и она умерла бы, увидев теперь свою маленькую и очень несчастную дочку. И, почти готовая разреветься, я наконец выдавливаю из себя оба проклятых этих слова. Действие шумно покатилось дальше, а я не плачу даже, я очень уставшая и совершенно разбитая напряжением, не смея ни на кого смотреть, жду конца веселого новогоднего карнавала. "Столько лет прошло, -- говорю я Тоне, -- я ведь училась здесь, а в этом зале выступала". "Стихи, наверно, читала"-- спрашивает она, прихлебывая полный ароматов чай. "Стихи", -- говорю я ей. * * * Захотелось скорее на работу, когда столько лет работаешь в коллективе, страшно оставаться вне его. Дети наши доросли до студенческой жизни, и моя Иринка, и Мишка, и Тимоня, муж еще дослуживает на севере, и предоставленная себе пытаюсь чем-то заняться, чтобы не так часто и болезненно думать об ушедшей матери. Она совсем не старая, ей только шестьдесят, и все ее ровесницы живы-здоровы, ходят по улицам, сидят в парке на скамеечках, смеются и грустят, и волнуются за своих детей. А за меня уже некому волноваться. Пусто. Мать Я не перестаю думать: почему так рано ушла мать Так нас любя, так явно (для нас) живя нашими проблемами и удачами, так опекая нас своей заботой. Чего ей вдруг стало недоставать без отца Наверно, думаю я, собеседника. Мы не являлись полноценными мерилами ее раздумий. Мы в ее сознании так и не поднялись до понимания взрослых проблем, решение которых можно было оспаривать или выверять только с отцом, ее мужем. Я так и вижу незадолго до его смерти и уже тяжелого его состояния, как, приехав зимой к ним на пару дней, по просьбе матери, я увидела их с новой шубой. Мать, при виде меня просветлевшая лицом и еще не утратившая чисто женских желаний, тут же подобрала скинутую шубу и ловко облачилась в нее и в придачу в норковую шапочку. Она стояла перед нами белолицая, молодая, искрящаяся в блестящем мехе норки и каракуля... Царица. "Господи! -- сказала я, -- какая же ты красивая!" Она засмущалась, как-то очень торопливо выпрастывая руки из шубы и сдирая шапку, и я увидела, как, опустив голову и пряча слезы, заспешил из комнаты отец. Через два года ее не стало. От природы строптивая, она сделалась смиренной. Все свойства горячей и любящей ее души как бы расширились, покрывая, как обливая, мощным чувством высшей жалости всего и всех, поглотив недочеты и невольные прегрешения ее характера. Все наносное, все неверие, вся подоплека ее былых недовольств исчезли, оставив блаженное принятие судьбы, в общем-то, несправедливой к ней, но прощеной ею, все от того же желания -- спасти нас, теперь от переживаний за нас. "Там отец, -- сказала она мне, -- и он ждет меня". Мать работала дома. Не в том смысле, что брала на дом работу, нет, просто все мы: отец, я и сестра -- уходили по своим делам из дома, возвращаясь в дом отдыхать. А матери отдыхать было негде, ибо она никогда не покидала место работы. Даже не уходила в отпуск. Всю свою жизнь. Вот она, моя мать. С длинными косами, которые она расчесывает перед сном. Уже темно и свет погашен, а я лежу, молчу в ее постели -- я сплю почему-то с ней, и мне очень нравится спать с ней, грею ей место с краю и в темноте разглядываю ее силуэт и спину с длинными волосами по всей длине вдоль ночной рубашки. Нет, ничего я не разглядываю, я, видимо, видела все это когда-то, не теперь, а теперь глаза мои закрыты, и я слушаю, как она расчесывает волосы, и представляю, как она это делает. Они разделены по всей длине поровну, и она, перекинув одну половину, расчесывает их. Я ощущаю в своей руке их шелковистую тяжесть. Она погружает гребенку сверху и ведет смело и ровно вниз, пока не образуется узелок, тогда она начинает разбирать его. Но, как правило, волосы не спутаны, да и когда им путаться, если они всегда заплетены утром в две косы и уложены в замысловатый пучок, толстый и объемный -- почти во всю голову, и на ночь, когда она снова расплетает их, вот как сейчас -- причесывает -- и плетет уже одну толстую и длинную косу, закидывает ее на спину и ложится. Мы живем в Советском Союзе. У нас все атеисты. Бога нет, в него никто не верит. Поэтому мы с сестрой некрещеные, и я напрягаюсь, вслушиваясь, как мать шепчет молитву. Ничего не понимаю. "Господи спаси, Господи спаси". Я уже проваливаюсь в сон, откатываюсь на свою холодную половину, обнимаю мать за живот и наваливаю на нее ногу -- чтобы вся была моей, и спасенная не только матерью, но и Господом, засыпаю. Говорили, что мать моя -- красавица. Ах, Шура! -- и дальше -- возгласы, восхищенное удивление. Не знаю, что они видели, какую красоту. Для меня ее внешность не имела значения. И я влюблялась в совсем другие лица. Например, в открыточных актрис. Глянцевые, тогда еще черно-белые их портреты привораживали какой-то завершенной красотой. Я не вглядывалась в них, мельком пробегала по всему долгому ряду в киоске, и их нежизненная красота, не вселявшая в меня никаких желаний, тем не менее оставалась где-то в глубине моего существа, как эталон в совершенстве для кого-то или для публичных смотрин -- не для жизни. Как многих детей, однажды и меня сразила взрослая красота. В соседнем доме жила на квартире семья летчиков. В пятидесятые годы, вскоре после войны, офицеры имели огромное уважение. Девочка их, смышленая и очень развитая Иринка, была мной принята на правах старожила, отец ее смутно двигался по моей памяти, стройный и черноволосый, затянутый в ловкий военный мундир. Зато мать-армянка, вечно праздно сидевшая на крыльце, поражала невиданной красотой, белизной лица и блестящей чернотой глаз и волос, собранных в пучок, но не как у моей матери, а без кос, пышный и низкий. Было удивительно, как к такой живой красоте можно было прикасаться, называть мамой и огрызаться на ее призывы идти домой. Наряды ее были под стать красоте -- сочной раскраски и тоже блестящие, как правило, халаты, и сидела она всегда одиноко, устремленная за горизонт. Хотела ли я быть похожей на нее когда-нибудь во взрослости Разумеется! Это было несбыточное увиденное будущее. Как высверк молнии, пусть и мимолетный, но уловленный, стало быть, поместившийся в душе. Итак, мою мать считали красавицей, и меня это никак не тревожило. Я укладывалась с ней спать, обнимала ее и не то, чтобы думала о ней, нет, у меня имелась собственная траектория жизни, и я летела в ее направленности, не чуя ног, стараясь как можно скорее обрести равновесие, да и не очень-то интересны были взрослые дела, но я лежала рядом, касалась ее уставшего тела, и ее усталость каким-то образом вселялась в меня, медленно и методично заполняя все мое отделенное от нее существо. Я прислушивалась к ее дыханию, она засыпала скоро и затихала, пока я прилеплялась к ней через ночное ее дыхание перевитием наших ног и рук, и тогда мне начинало казаться, что я здесь, с ней рядом, чтобы оберечь ее, спасти от невзгод, которые, конечно же, проберутся и в наш уютный, сотканный ее заботами и любовью дом. И совсем не важно, что происходило днем, как она стращала наказанием: "и я вот отцу все скажу", последним доводом в пользу расправы, которая от отца никогда не следовала. В общем, как только в доме, большом и заполненном людьми, гас свет, -- а ложилась она последней, -- все мое сознание невольно сосредоточивалось на ней: ведь она теперь как бы вверяла себя и принадлежала мне одной . И не важно, сколько мне было лет: восемь, двенадцать или уже семнадцать -- и влюбленность бродила во мне раскрепощая всяческие мечты. Вот тут, в ночной постели, она принадлежала только мне, и стало быть, я была у нее единственным человеком. Как будто я выполняла какую-то миссию. Указ. И пока только ночью. Случалось, она кричала во сне. Долго и страшно, и, зная об этом, просила будить ее. И стараясь не спугнуть этот ее крик, боясь испугать ее ее же криком, осторожно трогала за плечо. "Мама, мама", -- шептала я, и она стихала и, как маленькая, через паузу снова замирала, ловя во сне остатки надежд. И лежа без сна или в его преддверии, я снова в который раз видела ее переодетой для сна, с голыми плечами и длинной косой, чувствовала пальцами шелковистость кожи, особенно нежной на животе, и вдыхала ее легкий, какой-то молочный запах, и чувствовала ее незащищенность. Боже упаси, сроду не помню, чтобы как-то гладила ее или касалась специально -- никаких ласк между нами никогда не было, кроме ее поцелуя, когда провожала она нас из дому. Значит, помнилась мне ее тончайшая кожа памятью, моей ли либо отцовской А почему нет Ведь ощущала я войну, мной не испытанную, как пережившая. Как будто не отец, рассказавший, как он отлучился за кипятком на какой-то станции, где стоял их ремонтный состав, едва успел пробежать метров тридцать, как налетели немецкие самолеты, и, оглянувшись на свист летящей бомбы, увидел на месте своего паровоза лишь огонь и пепел, это ведь я бежала в нем и с ним, уже обезумевшая от страха и радости, что мы живы, и только неловкая досада, что забыли накинуть овчинный тулуп, почти новенький. Мать тогда получила похоронку, потому что в тулупе остался партийный билет, а в разбомбленном составе ни одного живого. Или военные песни, так любимые матерью... Она заводила их на патефоне, раскручивая ручку, заворачивая гибкую шею иглодержателя. Она подпевала и плакала, и ее растопленная, разомлевшая от сострадания и пережитого душа не была ли моей в моем еще маленьком, дитячьем теле Я родилась сразу после войны, но почему мне очень долго, до взрослой жизни, снилась война с немцами И почему так отзывалась моя душа на все переживания военных лет Не оттого ли, что в преддверии жизни душа моя уже насыщалась страданиями и желаниями моих родителей Комната, где спим мы с матерью, большая и просторная, мебели в ней немного, и через довольно свободный промежуток на диване спит отец. Тоже сильно мной любимый. Я никогда не видела, чтобы мать с отцом спали вместе, и потому не соединяла их как людей, связанных чем-то иным, не как остальных родных. Через коридор комнату, солнечную после обеда, отдали нам с сестрой до ее замужества, но спала я почему-то с матерью, хотя днем в эту большую комнату не входила; мать убирала с утра нашу постель, и она стояла белая и воздушная, как невеста, с накинутым на взбитых подушках тюлем. Но наступала ночь, и мы с матерью соединялись. Я рано вышла замуж и постель делила с мужем. Бывало, когда случались командировки у мужа-офицера, клала к себе дочь, от какого-то страха, преследующего меня очень долго. И ни с кем и никогда не испытывала этого нежнейшего до забывчивости расслабления, успокоения и защищенности одновременно и родства по плоти, по девичьей солидарности -- мать для меня на всю жизнь оставалась еще и девочкой, -- какой являлась я сама, сестрой неразделенной, будто я так и оставалась в ней, как будто всякий раз расставаясь для нового дня, я рождалась ею заново. Как бы ни был дорог мне муж, с ним я делила партнерство, по содержанию нас самих, то есть по работе, на которую мы стремились оба, зная, что это и есть настоящая жизнь. Жизнь означала -- работу. Ребенок означал огромную ответственность: тут уж не до блаженного расслабления: страх болезней, печаль и удивление взросления, узнавание и распознавание чего-то близкого, но иного, тогда как с матерью -- едина плотью. Без изъянов. Природа позаботилась в этом смысле обо мне, дав в обладанье безраздельное -- мать. Она в свою очередь печалилась о своей матери, давно умершей -- моей бабушке Василисе, вспоминая ее чуть ли не каждый день. "Была бы жива мать, -- говорила она, -- все бы было по-другому". "А давно она умерла" -- спрашивала я, уже не заставшая ее в живых. "Девятнадцать лет", -- отвечала мать, и я, уже подросток, недоуменно возражала ей, правда, мысленно: "Разве можно так долго помнить!" Уже двадцать лет нет в живых моей матери, да и какая разница, сколько лет прошло: ничто не изменилось в моем восприятии, в моей памяти о ней. Я точно так же чувствую ее, как много лет назад, когда я была ребенком, и ничто пока не отвлекало меня от нее. Я знала, что она не волнуется, когда меня нет. Я не заставляла ее переживать за себя. Будучи самостоятельной, я могла рассчитать время точно и не подводила ее. Только вот далеко от себя отпускать мать не научилась. У матери интуиция была равноценна предсказаниям астрологов. И как спустя много лет выяснялось -- она предчувствовала мое раннее замужество, не желала его и пыталась всеми силами предотвратить. Да и я вроде не так уж рвалась замуж. Но на практику в свои восемнадцать я уехала и замуж там вышла. И по возвращении стелила она ту самую нашу с ней кровать для меня с мужем. Чувствовала ли она, как тяготилась я такой расстановкой Понимала ли, что я еще маленькая и вся ее, и уж, конечно, ни с кем ей не изменяла, грея ее в своем сердце Я вырастала, конфликтовала с матерью, отстаивая свои права, всякий раз понимая ее и пытаясь склонить в свою сторону, и все-таки уехала, везде держа ее на сердце, как соломонову печать, чтобы не расстраивать ее, писала письма через каждые пару дней и каждый выходной звонила, бегая на почту при любом самочувствии и занятости. Необъяснима любовь, а так хочется осознать ее тяготу, ее власть и ее соблазн главенства. Я так хотела, чтобы мать наконец-то увидела во мне опору, невзирая ни на какие опыты, ибо моими опытами являлась моя к ней любовь, изначальная, прежняя, нежели началась моя жизнь рядом с ее. То есть моя душа никогда не была свободна от матери, хотя на протяжении моей взрослости и до конца ее дней жили мы раздельно и даже в разных городах. И ее предчувствия по поводу будущих моих невзгод, увы, оправдались, хотя она и старалась их изжить загодя -- слезами. Последняя ее слеза горячей бороздкой скатилась вдоль всей щеки, когда откатилось насовсем сердце. И ее безжалостное предречение -- явно от слабости и бессилия: отольются тебе мои слезы, тоже, увы, сбылось. Да ведь кому же из живущих удается прожить сухоглазыми, без душевных изъянов Как приятна мне была забота о ней, когда выбирала для нее костюм или блузку и как представляла ее тайную радость, хотя открыто за такие подарки я получала нагоняй. Она не считала свое и детей, не понимала разницы и не хотела, чтобы ее жалели, когда еще жила с отцом. Я приехала к ним, когда отец уже сильно болел, а мать охватывала паника от отчаяния и одиночества, надвигающихся на нее, которых она не могла вынести даже в мыслях. Обременять же собой детей она бы ни за что не посмела. Она и не обременяла, только робко сказала мне, что ждет меня и что отец плох. И вот мы лежим с ней, как когда-то, вместе, потому что ей страшно, и я наконец-то смогу стать защитой. Она совсем не старая, моя похудевшая мать. Ей всего 59 лет: я ломаю голову, придумывая ее дальнейшую жизнь без отца, понимаю, как ей трудно, а она понимает, что жизнь ее закончена. Это ее понимание чувствовалось во всем, а главное -- в полной растерянности перед будущим. И мы обе не знаем, что через два года ее не станет. Мы лежим, прижавшись друг к другу, и слушаем как без конца встает и меряет больными шагами соседнюю комнату и коридор отец. "Ты видела, какие у него глаза", -- шепчет испуганно мать. "Мне страшно", -- это снова говорит она. А я думаю, как там без меня муж и дочь, и о том, что мне надо скоро уезжать, и еще, как же она останется одна Есть еще одна дочь, моя сестра, с семьей, но живут они отдельно от матери, и отец приказал матери дождаться меня. Я снова обнимаю мать за живот, просунув руку под его тяжесть, и снова, как тогда, мне хочется защитить ее от всего, что мешает ей наконец-то сбросить груз всех долгов и предстать, какой я не видела ее никогда -- свободной и счастливой, каким бывает человек лишь в юности, пока не надел ношу взрослых забот. Мать теперь, даже во сне, чуткая и кажется слышащая все сквозь сон. Она уже не забывается тяжестью дня, не кричит от снов, она просто отяжелела жизнью, пропитана ее горькими соками и всю эту горечь пьет в одиночестве, даже рядом со мной, ибо не в ее любовной власти обременять меня -- я для нее навсегда ребенок. И обе мы не спим, забываемся и снова прислушиваемся к шагам отца. И нам тяжко. Между нами никогда не было разговоров о наших с ней чувствах. А почему, собственно Об этом надо говорить, чтобы быть лучше понятым. Ведь она так и ушла отсюда, с уверенностью, что я на нее в лютой обиде за все слова, брошенные ею в воспитательных целях или сгоряча, в сердцах. А мне бы сказать ей все, о чем я пишу теперь, а ей бы услышать... Я дышу ей в затылок, и у меня ком в горле. Почему я не могу сказать ей, что я люблю ее и что ей нечего бояться, пока я жива Кто и когда в последний раз говорил ей такие слова Отец И когда это было Когда ей хватало и других радостей. А теперь, в жуткий момент наступающей катастрофы... Неужели я для нее все тот же охраняемый ею ребенок, которого она, как в молодости, положила сзади себя, и молча, глядя перед собой в черноту ночи перед краем постели -- снова впереди, снова защищает своим уставшим телом свое дитя. Кому бы из нас сдаться и на чью милость.. Артистка По почину Инки я тоже теперь работала в театре. Вернувшись в Рязань и повинуясь инстинкту стадности, я тут же бросилась искать место службы. Газет в ту пору в городе было две. Одна молодежная, которую я переросла, ее редактор мне так и сказал -- от своих переростков освобождаемся. Другая была сугубо партийная, очень тоскливая, вся застегнутая на пуговицы. Мне не хотелось в нее, даже если бы пригласили. Но меня никто не звал, Иринка училась в Москве, муж еще служил в Воркуте, а я слонялась по городу в поисках чего-нибудь поинтересней. Я слишком долго отсутствовала в своем родном городе и теперь удивлялась его пышному росту: появились целые микрорайоны -- деревни дальние и ближние отдали своих лучших детей сюда, в город, выстроив заботливыми руками не старых еще родителей кооперативные квартиры, ибо в городе не имелось возможности заработать самостоятельно на любой кооператив. Дорого. А деревня трудилась, напрягая руки и спины, выращивая тонны лука и картошки, свиней и овец -- и все в виде денег улетало в город. Дети не только поселились в квартиры со всеми удобствами, еще и покупали машины, и строили гаражи. А еще Рязань стала пышно-зеленой, деревья разрослись до невероятных размеров, затеняя окна трехэтажных домов. Я смотрела свежим глазом гостьи и на метенные улицы Первомайки и Театральной, дошла до театра кукол и неожиданно подумалось -- а почему бы здесь не поработать Приятно поразило новое еще здание с широким подъездом. И я вошла. Директор оказался на месте и был снисходителен к моим неотчетливым познаниям театра со столь древней концепцией, и весьма любезен в желании разделить мои вспыхнувшие пристрастия. Рассказывая ему о них, я долго блуждала мыслью вообще о театральном искусстве, размахивала руками, дабы быть красноречивей, рассуждала о современных веяниях театра Образцова. -- Вот, осветителем, -- сказал наконец директор. -- -- Пошутил, -- поправился он. Потом снял телефонную трубку, набрав какой-то номер -- я уж подумала, что он таким образом простился со мной и решила убраться побыстрее, посетовав, что зря отнимала время у возможно занятого человека, как вдруг он махнул рукой мне, дескать, садитесь, и я услышала его разговор. Обо мне. -- У тебя там ставка освободилась В декрете... -- Он помолчал, слушая. -- Я подошлю к тебе человека. Сам все увидишь. Из театра я вылетела пулей, и теперь держала путь к другому театру. Я поднималась по уютной лестнице театра и мне навстречу спускался странного вида человек. Нет, человек был вполне хорош собой. Высокий, темноволосый, с девичьим чистым личиком, вообще, по-девичьи хорошим, и я, что caмое главное -- узнала его. Но я представила себя рядом с ним, это я спускаюсь с этим красивым человеком, интересно -- как мы смотримся вместе Неужели я так же выгляжу, как он А если нет, и я ошибаюсь, значит, это сын того мальчика, которого я знала в детстве, и он так мало изменился. Сын, подумала я, еще раз примерясь к его виду. Но для сына моего, то есть нашего, возраста, он был слишком взрослым. У нас не могло быть ребенка к тридцати годам или слегка за двадцать, ибо нам по 37 лет. Красноречивая моя растерянность явно прописалась на моем лице, и я, потупясь, прошла мимо, потом мы оба оглянулись, и спустя минуту я входила в кабинет, где он был начальник. -- Вместо приветствия, -- сказала я, -- давайте разберемся. -- А чего разбираться Я тебя сразу узнал, -- сказал Володька Трушин. -- Ну, как ты мог так сохраниться! -- воскликнула я восхищенно. Теперь я значилась заведующей педагогической частью удивительного театра. * * * Роль моя была странно завуалирована -- никто не давал мне никаких заданий и ничего не спрашивал, и даже не интересовался -- вообще-то, я здесь И только кто-то из сотрудников объяснил мне -- непременное условие начала каждого спектакля -- именно я преподносила некий пролог -- вступление со сцены перед наполненным залом. Моя миссия означала введение очень не сговорчивых ребятишек -- основной возраст зрителей от двенадцати до пятнадцати лет -- в информационную атмосферу будущего спектакля. Таким образом, я оказалась на сцене прямо в ее раскаленном в прожекторах света зеве. Зал и при третьем звонке все еще был вздыблен, болью отзываясь топотом сотен пар туфель и ботинок, ревел натужной трубой, шелестел разноцветными конфетными обертками, был потный и нечесаный, и на этом чудовищном взбудораженном фоне я шагала на сцену, как в преисподнюю. Становилась ближе к краю, чтобы все увидели меня, и зал ступенчато, волнами от первых рядов к галерке, затихал. И уже через минуту сосредоточенная тишина била меня, как током, ибо теперь я была объектом и целью четырехсот беззаботных существ, вдруг почувствовавших совсем не театр -- учительницу. И я начинала говорить. Минут десять внимания хватало, чтобы привыкнуть ко мне и слегка отдохнуть от недавних вакханалий. Я объявляла начало спектакля, успевала выйти с лобного места, чтобы уступить его мужественным артистам, уже освистанным в предощущениях необычных захватывающих эмоций. Артисты трудились, не щадя себя, пытаясь подыгрывать самым баламутным ребятам, обращаясь лишь к ним, и в конце концов им удавалось перетянуть беспорядочную шевелящуюся массу на собственные эмоции, посадить на крючок своих удовольствий. "Как же Инка играет" -- думала я о своей неугомонной подруге, потом вспоминала, что театр ее для взрослых, и успокаивалась. * * * Моим непосредственным руководителем был совсем не мой сверстник из соседнего класса Володька Трушин, а главный режиссер театра, некий Алексей Иваныч, приглашенный сюда из Ленинграда, уже довольно взрослый, за пятьдесят, высокий, густоволосый, с проницательным и ироничным взглядом, с юмором и поклонник всех актрис. Одну, Олю, он привез с собой после театрального института -- исключительно за актерское дарование, буквально выманил ее из ленинградского театра, наобещав будущих премьерных ролей и жилье, которого у нее не имелось -- выросла с матерью в однокомнатной коммуналке. Насчет жилья -- Алексей Иванович свое обещание выполнил, и через два года она заимела однокомнатную квартиру, а вот с ролями получались перебои, особенно в последние годы, ибо главный имел удовольствие жениться на юных особах, театралках, и обращать их в актрисы, соблазняя главными ролями. Тут уж было не до актерского таланта и мастерства. Все это обреталось непосредственно на подмостках театра на глазах у всей труппы. Очередные юные жены -- он на каждой обязательно женился (как честный человек и по просьбе их мам), -- ревностно отслеживали блуждающий в поисках кандидаток на вторые роли взгляд своего режиссера, возбуждались от негодования, прозревая скрытые желания собственного мужа, ибо смутно предчувствовали разносторонность его интересов, возмущались и иной раз закатывали истерики прямо тут же, на репетиции, не потрудившись уйти за кулисы, чтоб именно оттуда разнести на весь зал звонкую оплеуху своему изменнику, как делала это последняя жена Светка, сумевшая оттеснить остальных, которые, как провинившиеся школьницы, теснились теперь, тоскуя о своих звездных часах, в общей толпе массовки. Алексей Иваныч встретил меня напряженным взглядом человека мыслящего. Узнав, что я с журфаком, одобрил, вспомнив, что тоже "баловался пером" в молодости, пока не дошел до такой вот жизни, и он со смехом показал на расклеенные афиши, под каждой из которой крупным шрифтом красовалась его фамилия. -- В принципе, -- сказал он мне, -- я вас не напрягаю, можете узнать у Кати (которая была в декрете), чем она увлекалась, служа здесь, -- он сделал паузу, отвернувшись к окну, предполагая мое прочтение своей гипотезы и насчет обязанностей завпеда. -- Обязательно участие в худсоветах, у нас строго насчет выпуска любого спектакля, и вы также являетесь членом худсовета, -- сказал он напоследок. На первых порах я выбрала себе репетиции у приглашенного режиссера из Москвы. Он ставил известную сказку. И, говорят, с трудом отвоевал Ольгу взамен предлагаемой последней на это время жены главного -- Светки. Та, долговязая, с повернутыми внутрь ступнями. Желая подшутить, после очередных оплеух, главный кричал ей вслед: "Актриса Иванова! Следите за грацией!" -- пока она гордо уходила, переступая большими неловкими ногами. Где он таких находит -- кажется, этот вопрос молчаливо повисал над притихшей толпой актерского цеха. Так как роль девочки Элли, ну, никак не подходила Светке, Оля начала репетировать спектакль. Я села в амфитеатре, недалеко от режиссера, и почувствовала, что кресло ничем не отличается от режиссерского и вполне по мне. Стасик, очередной режиссер, был еще вполне молодой человек, слегка за сорок, и мы скоро перешли на "ты". Он отличался повышенной нервозностью и полным недоверием к своим задумкам, поскольку менял их по сто раз в минуту, издергав актеров и мало продвигаясь в каждодневных репетициях. Он, на мой взгляд, плохо видел мизансцены, с трудом расставлял актеров на сцене, все у него выглядело кашеобразным, как невнятная речь. Посидев на паре репетиций, я решила вмешаться, смотреть на хаос и недоумевать или хуже того злорадствовать -- не в моем характере, и я активно вмешалась в этот бурлящий ненормативной лексикой процесс. Я подбежала к краю сцены, энергично помогая себе руками, рассказывая собственное видение творящегося спектакля. Я умолкла, решив, что мое участие завершено навсегда, и была поражена вначале задумчивостью, а позже восторгами Стаса, как звали его актеры. "Так, -- сказал он мне, -- садись ближе". По ходу репетиций я сдружилась с главной героиней Ольгой. Она понравилась мне сразу, с первой репетиции. Невысокая, гибкая, с умным приятным лицом, очень музыкальная -- она пела по роли и двигалась на загляденье, как бы играла сама с собой. Без устали. Она стала заглядывать в мою каптерку, где, кроме меня, находилась и зав. литературной частью Ульяна. Ульяна, по слухам, была в большой милости у главного режиссера, работала давно, отличалась повышенной деловитостью, на мой взгляд, несколько показной деятельностью -- беспрерывно с кем-то о чем-то договаривалась по телефону, пламенно обожая театр и актеров, привозила столичных знаменитостей со всех театров, особенно из модного в ту пору Ленкома, и наших актеров регулярно и коллективно вывозила в московские театры, стараясь не пропускать премьеры, бывшие на слуху. Меня она восприняла как незваную соперницу. Хотя я ну ни сном ни духом не собиралась посягать на ею освоенную территорию. Она усиленно изображала передо мной -- больше никого не имелось -- бурную деятельность, едва появившись на пороге нашей голубятни. Узенькая винтоватая лестница вела в нашу, скорее, романтическую обитель, нежели чиновничью ее часть. Я вяло, от нечего делать, пока не шли репетиции, разрисовывала валявшиеся под руками чистые листки бумаги, задумывая роман про Инку, в полном отсутствии иных интересов, названивала знакомым в Москву и Воркуту (округлив ужасные глаза, мне принесли в конце месяца огромный счет из бухгалтерии), в то время как распахивалась дверь, предваряя нервным перестуком Ульяниных башмачков, и, как Ленин, кое-где вылепленный в развевающемся от неуемного волнения плаще, врывалась завлит Ульяна. Нервно шурша плащом, не раздеваясь и открыв во всю ширь дверь в свой кабинет, она по телефону, как по громкой связи, тут же требовательно распекала кого-то за нерадивость. Шла серия таких распеканий, наконец раздавался (как я понимаю) довольно интимный звонок, не для моих ушей, и она с треском захлопывала дверь, и дальше продолжалось мерное, но взвинченное жужжание ее приглушенного голоса. За время моей работы (около года) я так и не успела обмолвиться с ней парой фраз. Спектакль Стасик наконец-то сдал, и после прогона состоялся худсовет. Я пришла полная впечатлений и желавшая порассуждать на интересные мне темы, а еще послушать начальственные мысли главного и, конечно, Ульяны. Но я не дождалась как раз этих двоих. Ульяна, по всегдашней своей особенности, суматошно вбегала в кабинет, полный уже собравшегося начальства, с трепещущими листочками, подходила к Самому и снова убегала, суетливая и полная значимости. А Главный почему-то лишь выслушивал всех и комментировал, если с чем-то не соглашался. Вначале выступало начальство из отдела культуры -- начальник, как я потом узнала -- с сельскохозяйственным институтом, видимо, большой знаток искусства. Сразу было видно -- кто здесь хозяин. Говорил он воинственно, в выражениях не стеснялся. Очень возмущался "весьма внушительными бедрами главной героини" -- моей новой подружки Оли. Чего он там углядел -- и вообще -- почему именно это его заинтересовало, осталось тайной и его, и остальных, а я ринулась на защиту всего, что сделалось для меня дорогим в этом спектакле, куда и я приложила свое видение. Я поняла, что слегка переборщила с собственным мнением, но совесть моя была чиста. По молчаливому и очень красноречивому лицу Главного можно было предположить, что мой внезапный монолог им одобрен. И только одна авторитетная дама, проходя мимо, как бы невзначай заметила в мою сторону: "И откуда такие смелые берутся!" "А из школы, -- подумала я, -- такой замечательной, где никто никого никогда не одергивал, и откуда во все концы страны разлетелись, имея собственное мнение, мои милые сверстники". "Наверно, не пуганая", -- донеслось вслед сказанное еще кем-то. "А ведь и правда", -- подумала я. Я ничего, как и многие другие, не знала в то время о репрессиях, помнила лишь как нелепый эпизод, который отыщется в любом отечестве, если в начальники прорываются люди непорядочные -- случай с собственной теткой, которую за какие-то возмутительные слова о непутевых партнерах забрали в неприятное здание КГБ, которое и я, на всякий случай, обходила стороной, как-то мало совмещая собственную жизнь с этой темной организацией. Тетку допрашивали и отпустили, посоветовав "думать", а потом декларировать свои мысли, которые тоже советовали пересмотреть. Я обрадовалась, что отстояла Олькины спортивные ножки в белых колготках, в которых она лихо рулила по сцене на велосипеде, -- задумка Стасика! Стас потом позовет меня с собой в Краснодар -- в местном театре его пригласили что-то ставить. -- Как это я поеду! В каком качестве -- Ты, наверно, не поняла, -- энергично жестикулируя, объяснял он мне ситуацию, -- поедешь со мной, просто со мной. -- У меня муж, -- догадалась я. -- Ну, вот, при чем тут муж! -- возмутился Стас. -- Ты мне нужна как единомышленник. Мы с тобой духовно близки, понимаешь, -- горячо доказывал он свою позицию. -- И потом -- ты же театральный человек, ты же видишь сцену. -- Сцена -- она и в Рязани сцена, -- бесшабашно ответила я, вообще-то, удивленная столь сильным ходом режиссера Стаса. Я еще работала какое-то время в театре, находя себе различные занятия. Например, вместо классных руководителей в наугад выбранной школе рассказывала о новых веяниях в литературе -- я была страстным поклонником "толстых" литературных журналов и "иностранки". Классные, особенно руссисты, смотрели на меня, как на сумасшедшую, не веря собственному счастью. Некоторые, расторопные, заказывали тему следующей встречи -- тему очередного урока. Потом я расширила свои выступления, собрав актеров собственного театра. Читать многим было недосуг, а такого рода мероприятия Главный одобрял. Так что литературные мои познания нашли достойную аудиторию. Но к театру я оставалась равнодушной. И к чтению пьес. Однажды в дверях моей "голубятни" появился Тимоня. Он открыл дверь и просунул гуталиновую голову. "Господи! Тимка! -- крикнула я с восторгом бездельника. -- Я только что мучилась, чем бы себя обрадовать на службе". Стояла середина самого печального месяца -- ноября. Темнело очень рано, и злая поземка неожиданно сменялась мягким дождем, но гулять в такую погоду, особенно по набережной, где всегда чуть торжественно и благостно от старого величественного кремля, -- неутоленное желание насытиться днем, которого так не хватает в ноябре. -- Пойдем-ка, Тимоня, на свежий воздух, -- предложила я после того, как напоила бедного студента чаем с печеньем. И тут раскрылась дверь, и вбежала моя Ольга. Румяная от возбуждения -- от Главного, как потом выяснилось. Обалдело взглянула на Тимоню, отметив, как актриса, пронзительным взглядом его сценическую внешность -- героя-любовника. И он застыл от ее внезапной яркости. "Ну, что там, яркости", -- передразниваю я себя, ото всего, чем так полна Ольга: быстроты, свежести, актерской вымуштрованности -- когда и посмотрит как надо, и встанет, и слово скажет к месту, исторгая упругую, молодую стать. Замаскированное ее любопытство сочилось из ее глаз, голоса, из всей молодой сути. Он понравился ей, подумала я. И она ему -- едва переведя взгляд, прояснила для себя вспыхнувшее безотчетное тяготение, уловленное мной точно локатором (потаенным), и мне сделалось скучно от себя, абсолютно лишней сейчас. * * * -- Молод больно, -- рассуждала на второй день ОЛЬга. -- Молод, -- соглашалась я. Потом в мгновенье ока просматривала его тревожную, полную тоскливого и вечного ожидания жизнь и говорила: -- Ну и что Он уже мудрый, он и зачат на мудрость, ибо от страшного ослепления. -- Родила, -- сказала Ольга. -- Не побоялась. -- Оттого и родила, что побоялась аборт делать, -- возразила я. -- Все равно, -- сказала Ольга. -- Я так не сделала. Теперь бы уже имела десятилетнего пацана. Я знала о ее личных драмах и трагедиях. Они преследовали ее, видимо, компенсируя иные успехи -- "чтоб не заноситься слишком высоко", -- как сказал мне однажды талантливый поэт-выпивоха. "Поэт-поэт! -- говорил он. -- А вот -- пьяница. И для многих -- никакой не поэт. Алкаш и все. И всю жизнь вина за свой алкоголь и даже в таланте ба-альшие сомнения". Первый ее муж -- пловец -- утонул. Второй оказался наркоманом -- играл в ленинградском джазе. Кажется, на саксофоне. И уже здесь совсем недавно не задалась семейная ее жизнь с известным актером, который много лет преследовал ее любовью, пока не покорил преданностью, и она согласилась выйти замуж. Она сама рассказала мне эту историю и тот роковой день, когда она, по ее словам, еле выжила. Все уже было готово к свадьбе. Вот так же подмерзал за окном ноябрь в наши запоздалые зимы, и она, уставя квартиру ящиками с вином, балкон -- продуктами, а холодильник -- говяжьим холодцом и заливным судаком, примеряла не белое -- столько раз напуганная прежними замужествами -- голубое платье, когда раздался телефонный звонок от него, уезжавшего на месячную учебу в Ленинград. Она ждала его, но как-то иначе. Может, пошла бы встречать на вокзал, во всяком случае, звонок должен быть из Ленинграда, а не из Рязани, от его родителей, с которыми он жил. Был он выпивши -- но и это бы ничего, ведь вернулся и звонит. Но тон показался ей наигранным. Как разговаривают малознакомые, и уж, во всяком случае, не влюбленные жених с невестой. Он спрашивал обо всем: как идет новая ее роль и что говорит режиссер, и не мерзнет ли она в квартире, а то у них мерзкий холод. И ни слова о завтрашней свадьбе. Она терпеливо отвечала в тон ему. Он сказал: "Пока" -- и, положив трубку, она поняла, что случилось ужасное. Завтра никакой свадьбы не будет. Они в понимании шли навстречу один другому. Он звонил каждый час, пытаясь добиться от нее ненависти к себе. Она поняла сразу и вторила ему, проникаясь жалостью к себе настолько, что забывала, кем этот мужчина ей доводился и чего он добивается от нее. И наконец -- она разозлилась. Она сказала: "Раз я цепляюсь к словам и неверно толкую твои благородные мысли, то и к чему все наши затеи со свадьбой Коль я тебя не понимаю, а дальше будет еще хуже". Он молчал, ибо утвердился на верном пути, и что все очень скоро окончится. "Нy, коль мы настолько разные и еще молоды, а я и подавно моложе тебя на целых пять лет, -- стараясь вкладывать в слова иронию, проговорила она коронную фразу, -- ты свободен!" И первая положила трубку. Он не позвонил. И все-таки она ждала -- завтра. И все утро до одиннадцати -- время регистрации, томилась в желании нарядиться: платье, разложенное на кресле, тихо сжималось, потом расплывалось от обилия слез глядевшей на него, и наконец стрелки очень быстро подвинулись к назначенному сроку, в дверь и телефон отчаянно звонили. Она снимала трубку и говорила -- все кончено. Свадьба не состоится. Потом все-таки обрядилась в свадебный наряд, вызвала такси и, сложив заготованную свадебную трапезу, привезла в свой театр. Актеры -- народ веселый. Ей помогли. Все выпили и съели, и шутили, и даже рассказали, как в Ленинграде ему на шею повесилась юная -- сразу после школы -- любительница театра и актеров, и он не мог ей отказать и скоро уезжает туда насовсем. * * * -- Вы встречаетесь -- спросила я у Ольги. Я не видела ее целую неделю. Это было подозрительно и так не похоже на нее, ибо она всегда крутилась в театре. И у меня. -- Ну все бы тебе знать, -- с легким смехом сказала Ольга. -- Милая моя. Он сын моей подруги и ровесник дочери. -- Ой-ой, какая ты святоша! -- Ну, что тебе сказать Твой Тимоня -- ... я боюсь сглазить... -- она помолчала. -- Он чудо! Ты бы хоть показала мне его мать, твою забубенную подружку. Он только и говорит про нее и отца. Он что жил с отцом -- Почему У него еще есть не менее любимая бабка, которая его вырастила. Понимаешь, -- стала я развивать свою мысль, -- у него тяга к молодым очень сильная. Он ведь с малолетства знал лишь старую бабку. -- А теперь меня, -- вставила Ольга. -- Какая же ты старая -- искренне удивилась я. -- Тридцать лет -- это не старость, -- успокоила я ее. -- Когда он родился, его прабабушке было около шестидесяти. Понимаешь -- Он уже перебрался ко мне, -- сказала после паузы Ольга. И когда я заговорила о женитьбе: -- Зачем она мне -- сказала Ольга. -- Он все рассказал про себя. И про женитьбу, и про ребенка. Ричард После Европы, где Влада с семьей прожила в общей сложности больше двенадцати лет, Африка напомнила Советский Союз -- разноплеменной и огромной территорией, с пещерными деревушками в саванне, под крышей из пальмовых листьев, напоминающих соломенные в бездонной глуши России, и современными фешенебельными высотными зданиями в городах, демонстрируя прогресс и цивилизацию. Город, куда они попали, был также противоречив, как и его жители, кишел яркими, кричащими женскими нарядами и затейливыми тюрбанами. Много было белокожих. Чаще других слышалась английская речь, костюмы на мужчинах и женщинах европейцах выглядели изысканно и дорого. Русских, после двухнедельных прогулок до ближайших магазинов и рынков, Влада узнавала, а если случался новенький, определяла мгновенно, русские лица выделялись, во всяком случае, она в толпе тут же отыскивала своих. Чернокожее население за годы колонизации обвыклось с европейцами, и все уживались, понимая необходимость чужих условий в собственной стране. И в домах трех и четырехэтажных соседствовали цветные и белые. В школах и больницах преподавали и лечили статные, непроглядно-черноглазые, старательные и услужливые африканцы и белолицые, и сероглазые, и такие же доброжелательные европейцы, и те, и другие с блестящим английским. Иногда, в выходные, несколько семей посольства и других служб вывозили к океану. Это всегда потрясало. Черное море не шло ни в какое сравнение с бесконечностью литых волн, как самая широкая в устье Волга не сравнима с морем, так и тут -- напоенный свежей влагой высвобождено дышал океан. Утром -- их специально повезли, чтобы застать рассвет -- огненный шар, казалось, затмил весь горизонт. Всепожирающим существом глядели на онемевших людей сверкающие красные глаза солнца, будто бы подвигающегося к ним, постепенно объемля весь горизонт. Оно и заслоняло весь горизонт, почти вплотную приближаясь к людям, мелко толпящимся на белой прибрежной косе, уверенным, что это всего-навсего восход на берегу океана. Так и застыл пыхтящий, жарко раздувающийся и вплотную придвинутый солнечный гигант. Все в этом крае было величественным. Крупные листья трав и деревьев, и жужжащие насекомые -- ползающие и летающие, и неисчислимые ящерицы и змеи. Главной задачей для Влады было во что бы то ни стало розыскать Тимониного отца. Почти клещами, когда-то, она выудила у Инки город, откуда был ее возлюбленный, и его фамилию. Все это с неохотой, с провидческим подозрением и не укрывшимся от Влады непротивлением, то есть почти с одобрением. Отыскать его долгое время не представлялось возможным. Влада знала -- рука об руку существовали служаки-особисты, у которых не только в документах, но и в головах были собраны все сведения о прибывших сюда из Союза. Никак не хотелось омрачать свою жизнь назойливым присутствием такого служаки. Влада привыкла, что за ней везде ухаживали, практика эта никак не потеряла привычки, несмотря на года, даже молодые офицеры сворачивали шеи, встретившись с ее холеным и артистичным обликом. И потом -- она владела английским и немецким, изрядно поднаторевшись в странах, где языки были родными. Соблазнение самого главного человека, от которого они здесь зависели, отметалось. Они дружили семьями и попали сюда благодаря этой дружбе, начавшейся двадцать лет назад в Германии. Оставался особист, которого ничего не стоило привязать к себе и уж тем более расколоть на какую-то информацию. Люди эти отличались словоохотливостью, любили рассказывать едкие истории про сослуживцев, не щадя никого. Ах, как жаль, ну не было во Владином характере подложной личины, не могла, не умела и потому не желала хитрить и изловчаться ни для чего, может, благодаря красоте, которая являлась пропуском для любых желаний, те, кто не поддавались на ее обворожительные чары, переставали существовать в ее поле зрения. Счастье, такое неуловимое для многих -- вплывало, чтобы продемонстрировать сам предмет восхищения для остальных -- оставшихся за невидимой стеной тревог и сомнений. А вот окружение замечалось, и ему предназначалась частичка привнесенного судьбой пира. Все, что не потребовалось хозяйке -- довольно обильные крошки, слетевшие случайно либо за ненадобностью. Крошки эти помогали стать обладателями уютных и прибыльных должностей, дефицитных вещей и трудно обретаемых профессий. Владе ничего не стоила эта малость и за это ничего не требовалось, так что счастье выбрало ее не зря. Особист в ее планы по поиску подпольного зятя не входил. Наученная законами своей страны и зная правила хорошего тона (собственно, как в любой культурной семье), здесь она и представляла семью -- Советский Союз, она понимала, что за более тесные связи с чужеродными гражданами, за которые ее выдаст тот же особист, она ненадолго задержится в жарких краях. И все-таки, уверовав во всегдашний успех, она одним прекрасным утром отправилась в редакцию местной газеты с самым большим тиражом и очень политизированной. До этого, конечно, были разговоры с женщиной-прислугой, местной чернокожей, и просмотр периодики с единственной целью -- встретить знакомую фамилию. Но имя и фамилия Тимониного папаши были на редкость неоригинальны. Сродни нашим Ивановым или Сидоровым. Имя Ричард, пришедшее, видимо, из колониалистической Англии, тоже было популярным, как и внешность Тимони -- который был похож сразу на всех жителей негритянской страны, только красивее. И вот она уже приближается жарким и влажным тропическим утром к массивного вида двери со старинным набалдашником-ручкой, больше ничего не замечая. Она точно знает, что здесь расположена редакция, где, может быть, она что-нибудь узнает о своем Ричарде. Она уже проходила, вернее, прогуливалась много раз возле этого здания и, кажется, не замечена своими очень строгими соотечественниками. Она вздыхает, не осуждая никого -- семью не выбирают. Сердце ее колотится -- неизвестно от чего. И сознание все время, когда она думает о загадочном Ричарде -- раздвоено. Ибо память ее в это время -- в том далеком, двадцатилетней давности лете, когда Инка приехала в Москву и встретила этого парня. Влада беспрерывно представляла свою сестру, одолеваемую бесконечными любовями, и ее привязанность к ней, Владе, и свою отдаленность от Москвы в тот самый момент, когда Инка оказалось беспомощной перед невнимательной судьбой. И вот вечный укор за недосмотр за сестрой, и женское внимание к ее любовной горячке, и теперешнее положение всех в их семье, и жадные глаза Тимони, когда он с детской надеждой спросил: "Ты найдешь моего отца" -- все это мешалось в ней, придавая естественный трепет яркому ее облику и потворствуя в сострадании. Поэтому, едва появившись на пороге прокуренной редакции -- где не было ни одного белого! -- к ней, как к драгоценному утреннему дару, вдруг обратились сразу все черномастные лица. Все -- на одно лицо. Влада почувствовала, как защекотало в носу, как наливались слезами глаза, она почувствовала приближение счастья. Ноги ее ослабели и ей быстро подставили стул и принесли стакан воды. А в расступившейся тишине из другой комнаты к ней приближался Тимоня, только немного повзрослевший. Он протянул ей руку, каким-то образом распознав русскую, кажется, она не произносила ничего: "Я рад видеть Вас здесь. Пройдемте ко мне". Он проговорил это на довольно сносном русском, и Владе на миг показалось, что он знает ее! Потом, уже расположившись в удобном кресле его кабинета, она сообразила, что все ее домыслы -- чистый бред и ничего пока не выяснено. Но она уже обрела силы, вернувшись в свой всегдашний образ уверенной и чуть-чуть растерянной женщины, в поисках проводника в мир ее грез. И теперь он сидел перед ней. Ричард -- редактор газеты, работал с момента ее организации, уже больше десяти лет, с тех пор, как вернулся из Советского Союза, давшего ему не только знание чуждого языка, но и культуру, и мир, и чувство любви по силе равное отеческому -- так поразил его Советский Союз, показавшийся воплощенной мечтой идеального человечества. Такое спокойное, миролюбивое и хлебосольное время. Денег ему присылалось более чем достаточно, хватало на ежевечерние угощения обильных друзей, потому что цены в Союзе не шли ни в какое сравнение с Западом и его государством, только-только познавшим свободу. Он верил, по молодой горячности и по умению приобщаться к знаниям, которыми овладевал без натуги, с артистической легкостью, верил, что страна его станет такой же независимой, без рабского угодничества, как и необычная страна Советов. В Советском Союзе он влюблялся во все, как любой талант, во что-то свежее, неизведанное. Мечты свои он реализовал, но в родной его стране до мощи русских было не достать, а момент его учебы отодвигался все дальше в успокоенную память, и теперь сфокусированный отрезок самой счастливой жизни вспыхивал всякий раз, стоило ему каким-то образом соприкоснуться с ее отголосками. Он не упускал возможности не растерять незабываемый русский язык такой протяжной, напевной, такой ласкающей речью. И слово "любовь", по молодости, было излюбленным среди других русских слов. Женился Ричард на англичанке, вопреки предложенной родными местной невесты, дальней их родственницы. Жена не работала, воспитывала троих детей. Кажется, он был доволен, и если и существовали какие-то мечты, связанные с юными его увлечениями -- он постарался расправиться с ними так же жестоко, как и они в свое время. Просто забыл, стер из памяти. Так ему казалось. Он подрабатывал переводами. Уже выпустил сборник стихов современных английских авторов и ездил теперь в Англию не только по вопросам политики, так очаровавшей его в начале взрослого пути. Он встрепенулся, узнав в женщине русскую. И удивился. Зачем она появилась Женщина бегло заговорила по-английски. Он жестом остановил ее: "Можете на своем, -- сказал он. -- Я постараюсь понять". Она замолчала и через секунду извлекла из сумочки фотографию, и подала ему слегка дрогнувшей рукой. Сквозь смуглоту его щек пробился неожиданно, очень как-то вдруг -- горячий жар, и в момент лицо его покрылось испариной. С черно-белой фотографии на него смотрел Тимоня. -- Сын, -- проговорил он, нисколько не сомневаясь, и посмотрел на Владу не растерянно, не вызывающе, а как-то беспомощно, как на спасительницу. -- Сын, -- подтвердила она. -- Я его тетка. Она встала и церемонно подала ему руку. -- Ричард, -- в свою очередь представился он. * * * Дома она никак не могла успокоиться. Мерила шагами свои роскошные владения -- прилегающую рощу с разросшимися мимозами. Сейчас они цвели. Под свежей тенью деревьев чутко дрожал аромат пушистых цветочных капелек. Он с ходу встраивал ее в иную реальность, в любимую русскую зиму с ожиданием встречной весны, уже топтавшейся у порога, уже почти разметавшей снег. Потом вбегала в дом, как в тумане, обводила взглядом комнату и, ничего не видя, падала ничком на диван. Переживала. Ждала с работы мужа. С кем еще можно обсудить все то, что лихорадило все эти годы ее семью, лишая и их нормальной жизни, потому что, имея такого наследника, в любой момент можно было повторить судьбу деда, сгинувшего в одночасье, и бабки, забытой при жизни со всеми ее заслугами, растоптанными пришлым чернокожим. В стране все еще было строго, в каждом иноземце чудился диверсант, и вся страна мечтала об одном -- только б не было войны. И поэтому каждый, как только мог, войну предотвращал. Как умел. Зная многое про своих соотечественников, Влада опасалась вести мучившие ее разговоры с кем-то из своих друзей. А теперь, взбудораженная сразившим ее известием, она растерялась, не зная -- правильно ли она сделала, с таким отчаянием выискивая прошлое. К чему оно Но перед глазами вставали детские, в своей трудной мольбе глаза Тимони. Такого, в сущности, беззащитного даже в своей стране, потому что он и там чужой. А сюда он вряд ли бы захотел, даже если отец позовет. А в том, что отец позовет, она не сомневалась. И в том, что он сразу подумал про Инку, она прозрела его боль, которую он, видимо, долго изживал, и вот она снова уколола его. Потрясла. Он сидел, прикрыв ладонью глаза, и сказал пока единственную фразу: "Она постеснялась, постыдилась, что я черный". Говорить это ему было тяжело, но чувствовалось, что ему хотелось, чтобы его выслушали. Может, об этом он тоже никому не говорил, все двадцать лет. Ричард вначале молча сидел, потом вставал и смотрел в зашторенное окно в щелочки жалюзи, потом достал из шкафа бутылку с вином, запер дверь и, предлагая ей, наполнил темные узкие стаканы. Они выпили все также молча, потом он заговорил. Речь его скользила поверх ее головы, упиралась в тесный угол комнаты, заваленный газетами, и устремлялась в нее глазами, ртом и фразами, долетавшими до нее, как будто со дна океана, из глубин его переживаний. -- Я ведь долго не женился. Я пытался ее найти. Она ни на что не отзывалась. Я почему-то чувствовал, что у нас не все довершилось. Хотя вроде бы она отвернулась от меня. Так же внезапно, как и приняла. Kaк будто ее током ударило. Вдруг проснулась и посмотрела на меня другими глазами. Без восторга. Я не мог не уезжать. У меня кончилась виза, меня там никто не держал. Я анализировал, что и когда сказал ей, чем испугал ее. И я решил, что в один прекрасный момент она поняла, что у нас нет будущего. Я ведь ни за что бы не остался у вас. Меня ждала моя страна, и я обязан был отработать деньги, потраченные на меня. Я уж не беру в расчет, что сердце мое тоже оставалось здесь. И с ней. И она никогда бы не отважилась бросить Союз. Она очень любила свою страну. Вообще, любила все свое. И все-таки, я думаю, что прежде всего ее тяготила моя цветная кожа. Это не от стеснения я так думаю. Я в этом уверен. Наверно, поэтому в пику ее сомнениям я женился на белой. * * * Вадим внимательно слушал чересчур горячую речь жены. Он, переживая всякий раз вспышки влюбленности, как впервые, и испытывая мучительную ревность, живо воображал такую же реакцию на нее чужих. В этот раз отрицательные эмоции затушевались мыслью об Инке, которую он знал с ее отрочества и любил, как и все семейство жены. И хотя именно она причиняла столько неудобств рождением негритенка, ибо всякую минуту он должен был контролировать себя во избежании неприятностей по службе, чтобы ненароком не обмолвиться о нежелательным родстве, она являлась в памяти чудесным неувядающим цветком, отчаянно цветущим круглый год. Он знал стремление Влады разыскать отца Тимони и сделал все возможное, чтобы они оказались в этой африканской стране, уже что-то выяснив про этого негра. Потому и не сильно удивился Владиному приобретению, только немножко ревновал. Хотя про вино и его отчаяние она опустила, не стала живописать. Достаточно было самого факта. Но Вадим, как всегда, дорисовывал воображаемые сцены и молчал, справляясь с уязвленностью -- ибо не он в тот момент был владельцем ее дум и откровений. Влада, конечно, подлизалась. Они жили уже настолько давно, что не стремились исправлять друг друга. -- Вишни в чужом саду всегда слаще, -- подытожил Вадим. -- Тебе ведь он тоже понравился, -- все-таки не удержался он, стрельнув глазами по взбудораженной жене. "Вот так всегда, -- думала она разобиженная и ждавшая примирения на кухне. -- Сначала обидит, а потом винится. Все двадцать лет". Юрка остался в Рязани у бабы Лены, и они без него были, точно оголенные, вынужденные снова притираться друг к другу, гасить вспышки неточностей было некем, некому, не на ком. Все возвращалось назад, к ним. -- Все, что должно случиться, уже произошло, -- миролюбиво предложил Вадим, поглощая, несмотря на жару, Владины пельмени, сытно прикрывая ироничные веки. -- И даже самое страшное -- рождение Тимки. Или -- странное, -- добавил он в удивлении пред игрой смыслов. -- Да-да. И странное, и страшное. И все-все, в том числе и наши жизни, все мчится к концу... Или -- бесконечности... -- снова удивился он себе. -- И ведь зачем-то родился наш Тимоня -- И мы! -- звонко хлопнула смуглой рукой Влада по его оголенному плечу. -- Давай поконкретнее, -- вернула Влада философствования мужа к реальным событиям дня, еще не ушедшего. -- Давай! -- тоже весело вскинулся Вадим, счастливый удачным моментом не такой и напряженной жизни, налаженной и организованной всеми его предшественниками. Они еще были молоды, обеспечены и весьма ценили прижизненные дары. -- Давай говорить о наших родственниках. О неграх, -- уточнил он дурашливо. -- Мы в каком-то роде интернационалисты. По Ленину. Или не так -- вскричал он, совершенно восторженный от собственного везения. Послесловие Понятна задумка Творца -- как бы мы оценили хорошее, не ведая о плохом. И вот -- ведали, поворачивая израненное свое существо в гнусную сторону отхлеставшего ненастья. Но дареная сила живучести, отчасти по причине все той же красивой мечты -- через какое-то время вправляла лик поверженного судьбой в сторону лучезарного неведения... Да что там рассуждения -- когда все человечество -- мечта Создателя и каждый из нас -- мечта. Мечтая по мере вложенного в каждого прозрения, всяк свои усилия осуществлял, так что мне остается лишь перечислить финал немногочисленных персонажей, дабы поставить успокоенную точку, кажется, на серединах всех жизней. И пусть она продолжается... Любимый мой красавчик Тимоня со своей женой-подругой Ольгой. Он оказался удачливым. Замечу -- почти каждый, в силу благодарного характера, находит множество счастливых встреч в своей жизни. Тимоня окончил радиоинститут и, недолго поплутав в поисках применения знаний, неплохо пристроил их в освоении только что хлынувших в страну компьютеров. Сначала, как водится, выучился набирать тексты и даже перевел с английского "Волшебника изумрудного города", пытался, как и все, броситься в торговлю, но благополучно застрял в разработке компьютерных программ, которые ему стали заказывать из родного института. Денег он, разумеется, не нагреб, по выражению его любимой жены, но достаточную зарплату он все-таки приносил, так что пожировав недолго в зимней роскоши южных фруктов, нарядившись в турецкие дубленки и норковые шапки, оба затосковали по отсутствующим детям, коих у них не предвиделось. И как-то в один из затяжных зимних вечеров, после премьерного спектакля, где у Ольги была главная роль, под удивительный мотив португальского вина, они и договорились приобрести себе дитя. Лучше девочку, -- сказала Ольга. Тимоня не спорил. Он вообще спорить не любил, а любил Ольгу и потому никогда ей не перечил. Они получили нужные документы и пошли в Дом ребенка. Оля хотела африканку, чтоб похожа была на Тимоню, а он -- беленькую в Ольгу. Про африканцев они знали наверняка, что такие имеются. Но получилось, как часто случается, не совсем по их сценарию. Они попали как раз после дневного сна, детишки еще не разгулялись и многие их удивленные мордочки уставились на вошедших. И ни с кем не сговариваясь, вдруг черный мальчик рванул к Тимоне, повис на его коленях, и беленькая, очень схожая с Олей, девочка тоже семенила к растерянной Ольге, смешно раскачиваясь на ходу, ибо нетвердо ступала. Так и появились в их семье двое названных детей. Теперь они уже учатся в школе, а Тимоня старается всеми силами расширить их жилплощадь. Как вы помните, они поселились в Ольгиной однокомнатной. Живут они прекрасно, да и отчего же не жить, когда в доме избыток любви и главная любовь -- в Тимоне, который всем за все благодарен. Маманя его, а моя необыкновенная подружка Инка, ничуть не изменилась. Живут они вместе с одноклассником Толиком в Москве, в его небольшой квартирке, где она в местном Доме культуры ведет театральный кружок и счастлива. Квартиру в Воркуте ни на что приличное выменять не могла, и долгие годы они держали ее как "дачу!", наезжая в отпуска, и, кажется, недавно наметилась продажа. В школьные каникулы к ним приезжают Тимонины дети, Инка их очень балует и, по-моему, заразила театром. Во всяком случае, они уже второй год ходят в наш Дворец творчества, в драмкружок. Изредка приезжает Инка, хотя все ее любови теперь с ней рядом, в столице. Я имею в виду сестру Владу. Муж ее ушел в отставку после службы в Москве, там и квартиру получил, а сынок их, барчук Юрк,а окончил знаменитый МГИМО и теперь где-то за границей, кажется, в Брюсселе. Влада, в отличие от Инки, с удовольствием занимается домашним хозяйством, немного пополнела, но ей даже идет, на нее все также оглядываются, даже женщины. Совершенно роскошная! Инка рассказывала, что ее приглашали на телевидение, но она отказалась. "Лет бы двадцать назад", -- будто бы сказала она. Я верю. Бабушка их умерла, дом оставила Тимоне, каждое лето они хоть на недельку туда уезжают. Для Тимони -- это родина. Его там любят все! Он -- типа блаженного. Задаром дрова колет -- кто ни попросит, и изгородь починит, и сено накосит, насушит и в стог совьет. За стаканчик молока. Олька только головой качает. И парня их -- негритенка, тоже приучает помогать всем. Прямо тимуровец. Да! Про Ольгу-то... Она ушла из театра, преподает в Институте культуры. Кто там еще... Наталья. Которая родила якобы от Тимони сына. Она благополучно вышла замуж за соседа Тимони по общежитию, и, кажется, они вполне уютно устроились в Москве. Первое время она все еще терроризировала Тимоню, привозила своего рыженького сынка к Тимоне в гости, но потом даже от алиментов отказалась. Может, она и в самом деле его любила, иначе чего ей так липнуть Чего с Тимони взять Ненашенский оптимизм Маруська так и проживает со своим Леонидом. Оба работают анестезиологами. Постоянно крутятся у Влады, и парень их окончил московский институт. Совсем забыла. Влада с Инкой так и не перестали обожать театры. В расплодившихся московских театрах -- они завсегдатаи. И еще Влада ездит на спектакли к Инкиным школьникам, в Дом культуры. Да и то верно -- хорошего артиста на любой сцене разглядишь. А у Инки есть звезды. После ее театра несколько человек поступили в театральные училища. Ричард приезжал лет пять назад! Инка наотрез отказалась его видеть. Тимоня поехал Москву, к Владе, там они и увиделись. Когда стояли рядом -- сущие красавцы, Влада прослезилась. Этот Ричард сильно горевал, что не смог увидеть Инку, его, конечно, обманули, сочинив ей какую-то неотложную командировку за границу. Ну и потом, он женатый, с тремя взрослыми детьми, зачем ему Инка Молодость вспомнить Тимоню он сразу признал -- смешно было бы отнекиваться -- одно лицо, и все печалился, печалился, что прожил без них жизнь -- без Инки и Тимони. Он, правда, не сказал -- где бы они жили все эти годы. Не в его революционной Африке А как бы он оставил родину, этот пламенный патриот по жизни! Тимоне подарил машину. Тимоня намучился с ней поначалу. То водить не умеет, то гараж нужен. Ну, обошлось, теперь пешком редко куда ходит. Немного обо мне. Покатавшись по России, мы окончательно осели в Рязани. Да и как иначе Везде, где бы я ни жила, мечтой уносилась сюда. И потом -- отец. Он как бы завещал мне его любимый город: "Я хочу, чтобы ты жила в Рязани". Так что вопрос о жительстве был снят. Муж благополучно прибился к захолустной мастерской, где такие же энтузиасты, как он, за смешные деньги чинят пенсионерам вышедшие из строя приемники, магнитофоны и прочие атрибуты незабвенной жизни. Моя дочь окончила театральный институт и выбрала телевидение, где она во многих лицах. Характер ее мы изредка обсуждаем с ее мужем Олежкой, ибо оба имеем одно пристрастие, имя которому Иринка. В зимней квартире Вот они, две реальности -- одна, где я ступаю. Я меряю шагами квартиру на руках с маленькой Лизой -- удивительным чудом, которое преподнесла нашей семье снисходительная судьба -- нам, так долго ее ждавшей. Я держу ее накормленную и сыто разморенную просто оттого, что мне так хочется. Без всякой видимой необходимости. Как пойманное счастье. Лиза -- совершенство природы, ее радостный всплеск. У нее крепкое пожатие, хотя ей всего пять месяцев, и рука ее надежная, с длинными грациозными пальчиками, цепляет мой палец и крепко держит даже во сне. Личико ее постоянно озарено улыбкой. Ей хочется прислуживать. Встать пред ней с почтительно вытянутой физиономией в ожидании команды. Но у нее свои заботы, и она ищет общения со взрослыми в двух случаях -- когда голодна и когда хочет, но не может уснуть. И тут уж я, полная трепета, начинаю гладить ее по голове, по тугим шелковым щечкам, потом прижимаю ладонью сонливые и уже блуждающие в поисках сна глазки, и она засыпает. В эту зиму я совершенно случайно увидела кусочек замерзшего города со своего четвертого этажа. В ночных огнях долгой зимы, в сумерках, в основном заснеженных и как бы остановившихся. Давно я не гляделась в долгие зимние дни города. Наверно, со времен юности, и, с удивлением, обнаружила таинственно мерцающие ранними огнями убегающие вдаль многоэтажки и залитый электрическим светом газетный киоск на перекрестке. И пока я невольно (на лоджии спит Лиза, а я караулю, ибо в открытые окна вносится мороз к двадцати градусам -- градусник за окном равнодушно фиксирует январский пульс зимы) и безлико вдыхаю колючий ветер, что-то неведомое происходит со мной, и я вдруг исчезаю из данной реальности и вплываю в иную, как в сон. И я стою, перетаптываюсь озябшими ногами в домашней обуви, натягиваю капюшон куртки, а сама в отчем доме моего детства, благо он от меня сегодняшней в двухстах метрах, сразу за блестящим ночным газетным киоском. И я лечу туда мыслью, памятью, любовью. К своим стенам, согретым любовью к нам с сестрой наших отца и матери. Мне хорошо. Я мысленно восстанавливаю улицу моего детства, теперь это другая улица и дома нашего нет в помине, но во мне все целостно, и никакими силами не разрушить, не стереть то, что ушло в меня навеки и уйдет тоже со мной. А потому улица моя теперешняя тоже зимняя. Я вижу все сразу: и дом с подступившим со всех сторон снегом и с расчищенной дорожкой от крылечка до калитки и через палисадник на общую уличную тропку, и дом, изнутри прогретый печкой, горячий, убранный матерью, с чистыми полами, застеленными домоткаными упругими и теплыми дорожками. А где же я-то Где-то сверху, может, и смотрю на все именно с теперешнего четвертого этажа. Узнаю я себя Да как-то так, силуэтно, одновременно в разных возрастах. Вижу и другие дома, моих друзей и подружек-соседей, и они распахнуты для меня без утайки во всех подробностях незамысловатых жизненных сюжетов. И от этой открытости мне спокойно и безмятежно, а еще -- летящая моя мысль высокая, ибо уводит от мирских забот, она -- чистый дух. Я легко возвращаюсь в действительность, потому что в ванне замочены Лизины пеленки, а на кухне варится обед, и я снова слышу свою поступь, и все звуки возвращаются ко мне, обретая давящую плоть. Я останавливаюсь на полном бегу и понимаю, что тут, в данности, меня подстерегают каждый момент ошибки, и мне от этого неприятно, и мое настроение в полной зависимости от того "приятно" или "неприятно", и именно зависимость от обдумывания каждого шага тяготит меня. Мне уютней, надежнее, если я вся "в духе", устремлена чаще всего назад, в прошлое, ибо впереди и мысль, и желание -- на ощупь, зыбко и тревожно. Так что же означает мой "дух" Разве это не реальность Разве осмысленнее эти мои шаги по небольшой квартирке взад-вперед по каким-то надобностям, чем полное осмысленности блуждание памяти, ее фиксированные мгновения, и всегда там, где была я счастлива В проблесках счастья я не противилась кружащейся передо мной жизни, ее запахов, к примеру. Разве теперь, сию минуту, я помню вчерашний запах принесенной снежной пурги Может, это оттого, что все уже испытано мной в те далекие дни, и мне не нужно больше реагировать ни на что, и потому вспоминать эту данность я буду только в связи с маленькой Лизой, ибо она -- первая моя внучка! И единственное утешение моей напитавшейся душе -- утешение и оправдание -- забота моя о крошечной девочке, дочке моей дочки, на удивление хорошенькой, синеглазенькой и очень смешливой. В четыре месяца она смущалась оттого, что ее верно передразнивали. "Куинн-куинн-куинн", -- тянула она слезливо и запальчиво, не желая облачаться в тугие зимние одежды -- пуховую шапку и глухой, весь в длинных замках, комбинезон. И я передразнивала, просто от безвыходности придумать что-либо поумнее. И Лиза смущенно замолкала, слыша знакомую свою интонацию из чужих уст. Так и отвыкла от своего "куинна", прослушав его в моем исполнении. Прошли долгие первые месяцы после ее рождения. Я приехала на подмогу к дочери в Подмосковье, и теперь мой жесткий лежак, очень схожий с плацкартой вагона, находился как раз напротив внушительной кроватки для Лизы, где она совсем крошечная спала, окруженная разноцветными подушками, непременно подползая каким-то образом к самым прутьям кровати и среди приглушенного ночного полумрака, в свете ночника -- напоминала цыганенка: во всем цветастом, с темными от ночи волосами и размалеванным зеленкой ртом. Спать я не могла. Мне казалось -- провались я в сон, и кто-то недоглядит за ней, беспомощной до слез. Она давала о себе знать вскриками, сопеньем, кряхтеньем, и когда именно так протекала ее жизнь -- было спокойнее, чем полное ее затишье в глубоком сне. Я вставала, вскакивала и Иринка, и Олег не спал, переживал, мы склонялись над ней, чтобы высмотреть ее, прослушать дыхание. Наклонялись, не видя вздохов, ждали, и наконец она вздыхала, и мы отправлялись по койкам, чтобы снова прислушиваться к истокам не только тревоги, но и радости. Иной раз, ибо бессонные ночи длились и длились, я теряла контроль, и сон настигал меня, я проваливалась куда-то, не чуя времени, без памяти и также стремительно возвращалась в явь, с неподдельным ужасом ловя больным от бессонницы взором младенческий лик, спрятанный ночью, и уже осознанно, в виде блаженства, позволяла себе немного расслабиться, не заснуть, но пребывать на границе безмятежья, полусна, время от времени сквозь каторжную усталость заставляя себя поднимать тяжелые веки, чтобы увидеть ее , а потом снова едва дремать. И надо сном, колыбелью, в полупрозрачном воздухе, сотканном Лизиными дуновениями, все качалось передо мной ее улыбающееся круглое личико -- как символ самой жизни, ее непостижимого смысла. Так где же настоящая моя жизнь -- спрашиваю я себя, как делали это до меня такие же наивные и будут спрашивать после, -- и что же реальнее -- моя вытянутая рука, на которую смотрю я, радуясь свежему цвету кожи, или память о ней, даже теперь, стоит мне закрыть глаза и вспомнить все, что охота вспоминать. И какая из жизней мне милей И где истоки всех искушений: от слепых желаний до мистических прозрений... Хочется разгрести эти загадки, как разгребают осеннюю листву, разворошив палкой, и вонзиться в самую суть, где лежит она, не тронутая ни ветрами, ни солнцем.

Сапог Прихожу я как-то к корешу -- чуваку Мишке. Мишка сидит на полу и ажно рыдает. - Ах, ты, - говорю, - растуды тебя в качель! Чего ж приключилось А Мишка бакланит: - Потерял я сапожище жёнин. Я бакланю: - Чего за фиговина этакая Енто как возможно цельный сапог посеять! Ворона ты, - говорю, - чёрти какая! А Мишка, того, упрямится. - Я, - базарит, - может, выпимши. И я, может, не наблюдаю, украл ли мой предыдущий собутыльник обувную принадлежность или же я её просто по пьяни не вижу. - А дело-то, - базарю я, - собственно, товарищ, кореш ты мой, Мишка, в чём Ежели сапог здеся, *** он будет у твово собутыльника, а ежели нету его, знама, козёл твой ентот сотоварищ. А Мишка продолжает ***ню нести: - Я, - говорит, - охуеваю ажно от твоих ентих слов. Ты заглянь в жёнину комнатуху и поглядь, каково там всё в говне после пьянства сегодняшнего-вчерашнего. Жена, бляха муха, вернётся чичас, с секунды на минуту, из зарубежной командировки, а я, ****ь такая, драгоценный кожный матерьял просрал. Она меня, может, убъёт и на куски порежет. Ну, бреду я в гостиную мишкиной жены, а тама -- матерь пресвятая! -- всё воистину в говне: пух и перья, очки, доски, караул! Драка, видать, произошла -- будь здоров, бля! А на люстре экий-то, довоенного производства сапог болтается, ваньку валяет. Я говорю: - Ах, ты, - говорю, - сраный Мишка! Вот же дерьмовый твой обувной эскиз. А ты ваньку валяешь чего-то!.. Бери его с люстры и хоть щас снова напивайся. А Мишка, не будь дурак, бакланит: - Так это, мля, первый. А второй где А в манде! *** его теперь знает, где искать енту срань. - Ну, - говорю я, - Мишка, я пойду, пожалуй. Вижу совсем ты, сукин кот, спиваешься! Иди ты, козёл, в баню! Помойся, протрезвей, и не пей уж хоть минут десять. Совсем, видите, молодежь спивается. Пьёт, говорю, молодая поросль чересчур много. Так я и ушёл, прелюбезные товарищи, из мишкиного дома. Жду, пока сам придёт, авось с бутылкой.

Клинок остыл, но снова рвётся в бой Отца клинок - Повелителя Грёз Дайана мы увидимся с тобой В стране Теней и вечных слез, Дайана - мой Рок И столетний позор Огненным смерчем воскресну я в небесах Безжизненным пеплом Землю укрою Корона сияет в моих волосах, Добытая славой и кровью героев Древняя Сила в моих руках Волей ее - я караю Я сам погребальная песнь себе Песнь о Черном Владыке Мои храбрые воины к вам я иду Близок миг отчаянной битвы Мне бы чашу Тира испить до дна Но смерть уже дышит в затылок Я разверну шитый чёрным золотом стяг И звоном клинков разорву тьму ночную Древний Дракон сил мне предаст И я сожгу мосты своей жизни Вашу доблесть в веках воспоют Когда род Дера сгинет навеки Огненным смерчем воскресну я в небесах Безжизненным пеплом Землю укрою Корона сияет в моих волосах, Добытая славой и кровью героев Древняя Сила в моих руках Волей ее - я караю Я сам погребальная песнь себе Песнь о Черном Владыке Сотню лет, жаждал встречи с тобой Прокляв душу навеки Драконов раб - себе господин Яростью вся сокрушая Из бездны Вечности я возрождён Великой Силы достойный навеки Древний клинок испей кровавый мой дар "Не преклонит колен Повелитель!" Так сказав, я последний судьбе дам Удар Чёрному сердцу хватит позора. Огненным смерчем воскресну я в небесах Безжизненным пеплом Землю укрою Корона сияет в моих волосах, Добытая славой и кровью героев Древняя Сила в моих руках Волей ее - я караю Я сам погребальная песнь себе Песнь о Черном Владыке * * * - На стены, мать вашу! Куда прешь - Эррот Дарраворд, гневно расхаживал на северной стене Цитадели Дера и отрывисто отдавал команды своим солдатам. Люди суетились. В глазах каждого третьего был страх, граничащий с паникой. Они боялись. Боялись не смерти - предстоящей битвы. Битвы с непостижимым для человеческого ума ЗЛОМ. Казалось, сама ТЬМА обступила со всех сторон Цитадель. Зажатая между гор, крепость была единственными существующими вратами между зараженными землями и Аргаротом. Над горами клубился зловещий, вязкий, кроваво-красный туман, похожий на оживший кисель. В нем угадывались призрачные очертания голов и конечностей каких-то чудовищ. Все это озаряли яркие вспышки молний, сопровождаемые несмолкающими раскатами грома и воем каких-то жутких созданий. Воздух и все вокруг было иссиня-черным, таким какой не бывает самая жуткая ночь, в кошмарах умалишенного. На горизонте молнии стояли, казалось сплошной стеной. Казалось, даже горы ожили, с них вниз постоянно срывались глыбы камня. С севера в клубах пыли, поднимаемой вверх тысячами ног, шла орда. Армия нелюдей, численность которой превышала все вообразимое. Она застилала все доступное взгляду пространство на севере. Темной массой она надвигалась на Цитадель. В мозгу каждого человека билась только одна мысль - Господи, их не может быть так много! Мы не убьем и первой шеренги!!. К Эрроту Дарраворду подбежал запыленный взмокший солдат и отдав честь сказал : - Мой генерал, мы установили посты. И все подготовили. По вашему слову мы обрушим горы, и проход сквозь ущелье будет закрыт надолго. - Великолепно! Возвращайся немедленно назад и жди прибытия колдуна. Когда он прибудет, бросайте все и спасайтесь. Уходите по нашим тоннелям в глубь гор. Безумные Гномы помнят добро и помогут вам. Они вас выведут. Потом - вы свободны. Можете делать все что угодно и поступать на службу к кому угодно. Солдат, отсалютовав, растворился в общей суматохе. На верху, на центральной башне Цитадели, в логове дракона, надрывно и жалобно плакала старая Баньши: - Эй! Кто-нибудь найдите мне срочно сержанта Маррагота! Пошевеливайтесь! Возникло чувство, что сержант возник прямо из под ног, старого генерала. Это был молодой воин, облаченный в кольчугу поверх выцветшей шелковой рубахи, некогда голубого цвета. Из за могучего плеча была видна рукоять клайморы. - Маррагот, у тебя сегодня будет особенное задание. Ты и двое твоих солдат, которых ты сам выберешь, засядете в башне колдуна и будете там до самого конца битвы. Когда мы все умрем, вы уйдете через портал в Аргарот и доложите магам о том, что Цитадель Дера пала. Потом вы станете свободными от любых обязательств перед нашим Лордом. И не возражай мне солдат. - Я исполню все как вы сказали, хотя мне будет и нелегко смотреть, как гибнут мои товарищи. - Судьба солдата - мучения и лишения. В ней нет место радости, ибо солдат, это - клинок самой смерти. Сержант отсалютовав, ушел прочь. Дарраворд печальным взглядом посмотрел вслед Марраготу и зашагал дальше по стене, отдавая приказания солдатам. Цитадель Темного Лорда, представляла собой, зажатый между гор непреступный бастион, северная стена которого смотрела на зараженные земли, а западной и восточной были не менее непреступные горы. У стен цитадели располагался глубокий ров-трещина, заполненный мутной жижей, лишь отдаленно напоминающей воду. За ним громоздилось нагромождение камней, устилавших всю западную долину до самой Расщелины. Вот в этой долине и собиралась армия. Последние ее отряды подходили к цитадели. Эррот надеялся, что у него еще есть как минимум день на подготовку к обороне. Ведь вражеским солдатам необходимо время, чтобы прийти в себя после продолжительного марша и перехода через Расщелину. Дарраворд стоял и смотрел на неприятеля, пытаясь прикинуть общую численность солдат. Их было не менее 35 тысяч: Тридцати пяти тысячная армия против шести тысячной - защитников. Хорошее соотношение сил - один к шести: Но это как не крути, лучше чем один к ста: Старый воин внезапно нахмурил брови. Неприятельская армия, не дожидаясь подхода всех сил начала формироваться в отряды. Вперед выносились штурмовые лестницы и щиты. Она готовилась к штурму. - Дьявол: Они готовятся к штурму! Гарнизон к оружию! Все на стены! На стены!!! Кто-нибудь - срочно сообщите Лорду Деру, что Орда идет на приступ! Трубить тревогу! Над Бастионом протяжно затрубили трубы, призывая гарнизон на стены. По каменной лестнице быстро взбежал Лорд Дер. Окинув взглядом вражескую армию, он начал отдавать приказания, - Катапультам, по моему сигналу дать залп камнями. Лучники и арбалетчики на стены. После первого залпа отойти, пусть ваше место займут мечники. Всем приготовиться. Барабаны пусть бьют! Скажите всем - пока мы слышим их гул, мы - живы. Когда они стихнут - каждый сам за себя. С последними словами Лорда, около шести сотен солдат неприятеля, в основном гоблины, с гиканьем и улюлюканьем устремились к стенам крепости, быстро сокращая расстояние. - Катапульты - ЗАЛП!!! Сотни небольших камней, перелетели через стену и обрушились на головы гоблинов, ломая осадные лестницы и оборонительные щиты. Визг, стоны и злобный вой, разнеслись над долиной. Камни погребли под собой почти две трети нападающих. - Лучники - ЗАЛП!!! После одного единственного залпа, назад к своей армии, убегал, прихрамывая и повизгивая только один гоблин. Дер стоя около бойницы, саркастически улыбаясь, смотрел на вражеские ряды. Вперед к раненому солдату выскочил другой гоблин и ударом своей кривой сабли снес ему голову, радостно хихикая и приплясывая. Ему вторила вся армия, радостным воем. Все ждали, что предпримет враг. Вдали за вражескими отрядами, стояла стена варлоков, облаченных в черные одеяния. Над их головами клубилось иссине-черное марево. Колдуны, запели слова заклинания, и над всеми отрядами возник серебрящийся щит света. Под всполохами молний, на него было больно смотреть. Один из гоблинов, облаченный, в отличие от своих собратьев не в кожаные доспехи, а в кольчужные, визгливо крикнув, взмахнул своей саблей, и вся армия ринулась вперед. Нападающие пустили вперед почти все свои силы. Возникло чувство, что вся долина просто ожила - все 35 тысяч, ринулись на Цитадель Дера. Несколько солдат в ужасе отшатнулось и с криками, бросив оружие, устремились к восточным воротам. Дер проводив их взглядами, сказал : - Эти - пусть бегут, если побежит еще хоть один, я отдал приказ, нашим колдунам, убивать их на месте. Вы все сделали выбор. Есть честь и присяга. Присягнули вы мне, а честь принадлежит Аргароту. Воин без чести - не воин. Значит, мы все тут и умрем: Так, или иначе. Катапульты, по моему сигналу, залп! Гоблины, уже пробежали половину расстояния до стен, когда Дер отдал приказ о залпе катапульт. Выпущенные камни, достигая защитного поля, с шипением и искрами исчезали во всполохах серебряного пламени, не причиняя никакого вреда вражеским солдатам. Лорд Дер, издав гневный рык, закричал : - Поджечь ров! Мечники и копейщики на стены!! Солдаты зажгли факелы и бросили их вниз со стены. Темная жижа внизу ярко вспыхнула. Пламя достигло в высоту 10 футов, с ревом облизывая стены твердыни. Первые ряды гоблинов, увидев гигантскую стену бушующего пламени, с воплями, в ужасе повернули и бросились бежать. Но задние отряды, сминая убегающих, ломились, подобно тупым ограм, вперед. Одному Одину известно, сколько гоблинов погибли, свалившись в ров, в самую пучину адского пламени, а скольких попросту затоптали. Задние ряды, напирая на осадные лестницы, своей массой, подняли их почти до самого верха стен. И по ним тут же устремились десятки гоблинов. Из долины в башни магов полетели сотни огненных шаров, с грохотом разбиваясь о монолитные стены и стекая вниз шипящей лавой. Казалось небо разверзглось огенным плачем. Лязг оружия, стоны и крики умирающих перекрыли даже грохот грома. В ответ на огненные шары варлоков, из узких бойниц башен, ударили, ветвясь десятки призрачных молний. Достигая неприятельских солдат, они бесшумно уничтожали их на месте. Катапульты с небольшими перерывами метали глыбы камня через крепостные стены. Из двора лучники посылали высоко вверх сотни стрел. Им даже не надо было метиться, внизу у стен был живой бурлящий поток из вражеских солдат. Неприятель погибал сотнями. Многие отряды вообще не смогли достигнуть стен, оставшись лежать в долине, раздавленные каменными глыбами, там где варлоки не успевали возобновить свой защитный экран. Небеса сошли с ума, плача огненным дождем. Над Цитаделью Заклубился темно-зеленый туман. Вниз хлынул кислотный дождь. Колдуны перестав пускать молнии создали защитный экран над бастионом. Стало трудно дышать. Людям казалось, что крики умирающих слышны даже за пределами Морравинда. Воздух перестал быть воздухом, а стал стеной дыма и огня. Ужас затопил мозг, паника истошными криками рвалась на волю. Защитники Цитадели Темного лорда Дера умирали: Люди не думая, не размышляя, подобно машинам, поднимали и опускали клинки, убивая и убивая. Поток гоблинов не становился меньше ни на секунду, ни на миг. Зачарованное дерево осадных лестниц не горело и какая-то магия, как будто приклеила их к стенам Цитадели. Ров перестал гореть, к верху поднималась лишь стена черного удушливого дыма. Запах сгоревшей плоти становился невыносимым. На стенах невозможно было сражаться от мешавших трупов и крови, заливающей весь каменный пол. Свободные воины стаскивали мертвых вниз, сбрасывая во двор. Обороняющиеся, валились с ног от усталости. Ужас рвался криком из их пересохших глоток. Казалось ни что и ни кто не способно остановить орду. В отличии от всех предыдущих битв, что помнили эти люди, враг спустя какое-то время откатывался назад, прочь от стен. Восстанавливал ряды переназначал командиров и атаковал снова: Здесь все было по другому - враг просто шел. Шел без страха и сомнений. Шел сплошной стеной. Шел презирая смерть. Северная башня, не выдержав магических атак, с грохотом, рухнула вниз, погребая, под обломками стен, магов. Южная, мерцала безумным огненным маревом. От бойниц и крыши не осталось и следа. Приземистая фигура человека, облаченного в черную робу, парила на высоте нескольких футов. Колдун, замкнутый в сферу голубого света, протяжно кричал, с его рук в долину во вражеских солдат струились сотни молний. Гнарк Изгнанный умирал. Он перестал быть человеком. Он стал призмой, через которую проходили потоки магической энергии, неудержимо срываясь с его скрюченных агонией пальцев, сотнями молний. В защитную сферу били десятки огненных шаров, сливаясь в один непрекращающийся огненный смерч гула и взрывов. Но магу, уже было все равно. Он неудержимо старел. Его воля уничтожала тело. Потоки разрушающей энергии сжигали его плоть. Так как он кричал не смог бы кричать ни один живой человек, ни на одной пытке. Что он чувствовал в свой последний час, не знал ни кто, да и не захотел бы узнать. Внезапно крик его захлебнулся, и в тот же миг башня, в клубах каменной крошки и дыма, рухнула вниз. С ее падением стих гулкий барабанный бой: Две сотни выживших солдат покидали с боем стены, отходя в глубь двора, внутри разрушенной Цитадели лорда Дера. Волна гоблинов с радостными криками перевалила через стены. Защитники погибали один за другим, верные присяге своему лорду. Никто не дрогнул. Никто не отступил. Но слишком неудержимым был поток врагов, слишком стремительным в своем презрении к смерти. Никто не знал сколько длилась битва. Никто бы не смог сказать - день, вечер или ночь спустилась на земли Аргарота. Время для защитников перестало существовать, обратившись в ужас ожидания смерти: Внизу во дворе прижавшись спиной к друг другу, в помятых доспехах, мокрые от пота и крови своей и своих врагов, стояли насмерть два последних воина, окруженные кольцом гоблинов. Под их ногами громоздилась гора из трупов: - Остались только мы, друг Дарраворд. - не оборачиваясь обронил Дер, своему генералу. Лорд тяжело дышал от усталости и едва не валился с ног. Слова с хрипом вылетали из его уст. Десятки кровоточащих ран ослабляли его с каждой секундой. - И мы скоро умрем, мой лорд. Видит бог, и я не о чем не жалею. Кольцо нападающих сжималось. Пот заливал глаза. Боль от десятка ран мешала сосредоточиться. Отчаянно отбив очередной удар старый генерал, вскрикнул и с удивлением и мукой во взгляде посмотрел на обрубок левой руки, совсем недавно сжимавшей кинжал. И в ту же секунду кривая сабля гоблина, пробив искореженные доспехи проткнула насквозь живот воина. Успев прохрипеть лишь одно слово - "Прости:", Дарраворд рухнул на трупы врагов. Над его телом взметнулось дюжина кривых клинков: В следующую секунду десяток копий проткнули насквозь доспехи Лорда. Из горла умирающего вырвался с потоками крови, смертный крик, казалось перекрывший весь шум орды : - Наворрра-аа!!! С последним криком, лорд закашлял кровью, судорожно схватил руками древки копий и жизнь покинула его тело. Над поверженной Цитаделью разнеслись гнусавые вопли гоблинов, полные победной радости и торжества: Где-то далеко, над горами Морравинда, паря в быстрых потоках ветра, старый дракон, вскрикнул, почти как смертельно раненый человек и камнем рухнул вниз. Лишь почти у самых вершин гор, дракону удалось восстановить свой полет и он печально крича еще быстрее устремился далеко на восток: Почти в одно и тоже время, вместе с криком Наворрры, где-то вдали, в горах, позади разрушенной Цитадели, раздался звук грохочущих камней, лавиной обрушившихся в узкий проход ущелья: И через минуту орда разразилась криками проклятий, осознав, что уцелевшие защитники обрушили горы, наглухо закупорив проход в земли Аргарота: С гулким звуком растворилась кованная железом дверь южной башни и оттуда гневно крича и вращая над головой клайморой выскочил воин в простой кольчуге. Сходу он срубил головы ближайшим стоящим к нему гоблинам и поднял на меч их командира. Среди гоблинов началась паника. Спотыкаясь о трупы они бросились в рассыпную от обезумевшего человека. - Именем Дера, Вы все умрете! Два глухих удара на секунду затормозили бег воина. Он непонимающим взглядом посмотрел на свою грудь из которой торчали две стрелы. В ту же секунду еще три вонзились рядом с двумя первыми. Маррагот взмахнул руками, выронил клаймору и упал на одно колено. Он бросил последний взгляд полный ненависти на своих врагов и три следующие стрелы выпущенные одновременно опрокинули его навзничь. Командир гоблин подпрыгнув на месте, взвизгнул и тыкнул кривой саблей на дверь южной башни. Гоблины чуть не затоптав своего командира устремились толкаясь и визжа ко входу в нее. А На верхнем этаже башни двое уцелевших солдат пытались активировать жезл портала. - Черти заберите души этих колдунов! Жезл не работает! - сказавший это солдат лихорадочно сжимал и сдавливал в разных местах деревянный жезл пытаясь вызвать к жизни заложенное в него заклинание. В дубовую дверь комнаты что-то гулко ударило и из-за нее раздались гневные крики гоблинов. Вся дверь затряслась от множества ударов наносимых по ней. - Скорее! Дай сюда! - второй солдат выхватил жезл и сам стал сжимать его в разных местах, умоляюще говоря - Ну пожалуйста, черт, все что надо это портал, простой портал, куда угодно в городе Аргарот! С последними словами за дверью что-то взорвалось и дверь разлетелась в мелкую щепку, скрытая во всполохе взрыва. У первого солдата наконец-то удалось с посохом и черное око портала возникло на стене башни. С порталом было что-то не так. Края его были зыбкими и по ним струились молнии. - Скорее в портал! - Иди один! Ты успеешь! Закрывай портал от орды! В комнату начали врываться гоблины. Первый солдат все еще сжимавший жезл с ужасом смотрел на своего товарища, который раскинув руки, с руганью, грудью бросился на гоблинов, весом своего тела увлекая их назад, прочь из комнаты, на лестницу. Последнее, что услышал сжимающий жезл солдат был крик его друга - За Аргарот! За Дера! - оцепенение наконец-то отпустило его и он бросив взгляд на зыбкий портал, сломал об колено жезл и не раздумывая бросился во тьму прохода. В комнату влетел гоблин и гневно что-то крикнув, метнул вслед человеку копье. Оно едва успело исчезнуть в портале как тот с шипением схлопнулся, как будто его и не было: А в горах, на небольшом плато, плачущий менестрель, прочитав заклинание, написанное в свитке, шагнул в открывшийся черный провал портала и исчез: В разрушенной, залитой кровью и заваленной мертвыми телами, Цитадели, что-то внезапно насторожило гоблинов. И на короткое время воцарилась гробовая тишина. И все услышали печальный плач Баньши, затопляющий, волной ужаса, сознание, ломающий волю, будь то воля человека или гоблина: * * * На центральной рыночной площади столицы Аргарота, жизнь шла своим размеренным чередом. Торговцы - кричали, расхваливая свои товары. Нищие - жалобно подвывали, прося денег. Хорошенькие девушки, весело смеясь предлагали согреть теплом своего тела души и тела, проходящих мимо мужчин: Какой-то маленький чумазый пацан, привстав на цыпочки, ловко срезал ножом увесистый кашель, с пояса толстого торговца и с удивительным проворством шмыгнул в толпу. Толстяк, обнаружив пропажу, начал истошно орать о справедливости и заработанных непосильным трудом кровных деньгах. В конце площади показались городские стражники, которые нехотя стали пробираться сквозь толпу, чтобы записать новые показания очередного потерпевшего. Было жарко, хотелось пива, а алебарды казалось, так и тянули уставшие руки к самой земле и поэтому стражники с лицами святых мучеников, приглушенно матерясь на свою судьбу, вяло расталкивали древками, зазевавшихся и вовремя не уступивших дорогу, прохожих. Ни что не могло нарушить однообразия жаркого дня. Стражники уже почти достигли, надрывающего голосовые связки купца, когда свет над площадью стал меркнуть и откуда не возьмись взявшийся ветер, начал трепать полы одежд и волосы прохожих. Почти в самом центре площади, на высоте нескольких футов над землей, начала сгущаться тьма, образовывая черную сферу с рваными краями, внутри которой струились бледно-голубые молнии. Они начали вырываться за пределы тьмы, с неприятным шипением и треском. Всем стало ясно, что кто-то открывал впервые портал, разрывая материю пространства и при этом что-то шло не так. Любая магия на территории столицы была запрещена под угрозой смерти и уж тем более на центральной площади. У того, кто открывал портал, должны были быть очень веские причины и оправдания для этого, иначе он попросту рисковал оказаться на помосте палача или если повезет за решеткой. Стражники моментально ожив, с криками "Разойдись !", устремились к порталу. Вся их сонливость и лень улетучилась без следа. Портал закончил свою материализацию и над площадью, разнесся звон оружия и яростные вопли гоблинов. Люди буквально почувствовали, каждой клеткой своих тел, битву. Воздух моментально пропитался гарью и тяжелым запахом крови. Из портала раздался крик - За Аргарот! За Дера! - и от этого крика толпа вздрогнула и единодушный вздох, наполненный страхом, раздался над площадью. И в то же мгновенье из портала выпал воин, облаченный в кольчужные доспехи. Он не успел достигнуть земли, когда его тело пробило насквозь копье, вылетевшее следом за ним. Портал с гулким хлопком исчез так же внезапно, как и появился. Люди в ужасе отхлынули от умирающего на земле человека. Капитан стражи подхватил на руки воина и не давая потерять ему сознание легонько встряхнул со словами: - Что Что случилось, солдат Не умирай, скажи: Умирающий выплюнул кровь изо рта и медленно начал говорить. Он говорил тихо, но люди его отлично слышали и передавали его слова из уст в уста. - Цитадель Лорда Дера: пала: новая орда: сотни тысяч ужасных созданий идут на Аргарот: мы сражались: видят боги: как: мы: сражались: мы не ушли: мы обрушили горы на ущелье Печали: мы все погибли: я последний: мы не предали: Аргарот: Последнее слово едва удалось разобрать. Сказав его, человек умер. Стражники подняли его тело на плечи и понесли к замку. Им даже не пришлось кричать, чтобы им уступили дорогу. Люди молча расступались перед ними и шли сзади. Шли в молчаливом оцепенении, вспоминая рассказы о ужасах войны с первой ордой. И панический страх клещами сжимал их сердца: * * * - Черт! Отец! Я же знал, что так оно и будет! Ты в двадцать командовал армией от упоминания которой тряслись даже маги в самом Аргароте! А что сделаю теперь я Один: Джимми минуту постоял в нерешительности на пыльной дороге, а затем зашагал к воротам столицы. Стражники видели открывшийся портал и с подозрением ждали приближения незнакомца. За несколько десятков шагов до ворот им удалось разглядеть символику Лорда Дера и капитанские знаки различия на правом стальном наплечнике, который прикрывал плечо и подобно латам охватывал всю левую руку, почти до самой кисти. В бою такой рукой закованной в металл можно было при желании смело отражать удары мечей неприятеля, как щитом. - Стоять, где стоишь! Мечи на землю! - Да ладно вам. - На эти слова стражников Джимми только усмехнулся. - Не шути с нами наемник, а то до заката солнца попадешь на железные выработки. - Мне нужно срочно передать послание совету магов, мне некогда с вами препираться - открывайте ворота, - для убедительности сказанного, он помахал в воздухе свернутым в трубочку пергаментом. - Слушай мужик - делай, что тебе говорят, иначе мы нарубим из тебя жратвы для наших псов, в три секунды. - В массивных воротах открылась такая же массивная дверь и из нее быстро вышли еще три мечника и один копейщик. - Не шути малыш - мечи на землю. - Строго сказал самый старший из стражников. - И что будет, когда я отдам вам мои мечи - С улыбкой осведомился Джимми. - Мы препроводим тебя в тюрьму, а утром согласно закону тебя казнят, как преступника и бандита, ведь ты судя по символике из отряда Темного Лорда Дера. Ведь так - Так: Забавно. Но ваше предложение меня почему-то немножко не устраивает. Правда, досадно - Парень, ты не оставляешь нам выбора. - С этими словами стража вынула мечи из ножен и двинулась на незнакомца. - Вы сами это начали, а мне как всегда придется это закончить: - С тихим шелестом два меча, с длинными, под стать двуручным, рукоятками вышли из ножен. Легко вращая ими и описывая смертоносные восьмерки воин встал в боевую стойку, ожидая приближения врагов. Стражникам крайне не хотелось лезть в драку с этим явно великолепно натренированным бойцом, но и пустить в город бандита они тоже не могли. - Хай-я! - с этим криком воин обрушил удар с круговым замахом над головой на ближайшего стражника, тот отшатнулся едва-едва успев подставить клинок под меч Джимми. Другой стражник даже не успел понять как молодой воин достал его своим мечом и тем не менее правую руку сжимавшую меч прочертила кровавая царапина от которой обороняющемуся пришлось выронить под ноги свой меч и завопить от боли. Джимми делал выпад нацеленный в плечо следующего стражника, когда со стены над воротами раздался властный голос : - Оружие на землю странник! В грудь молодому человеку смотрело с десяток арбалетных болтов. Сурового вида сержант возглавлял прибывшее подкрепление, и именно он и говорил с Джимми. - Черт с вами. Но не я это начал, хотя с удовольствием закончил бы: если бы не ваше вмешательство. - Не в этот раз, парень. - и обращаясь уже к стражам ворот, сержант сказал, - Взять его в кольцо и ведите к коменданту. Там разберемся, что он за птица. * * * - Итак. Ты утверждаешь, что являешься капитаном Лорда Дера и что какая-то орда мутантов осаждает пограничную Цитадель у Великого Раскола. В маленькой комнате стоял стол и два стула. На одном сидел Джимми закованный в тяжелые кандалы, а на другом сидел, свободно откинувшись на спинку и скрестив на груди руки, дежурный лейтенант городской стражи, игравший сейчас роль следователя и судьи. За его спиной стояли два угрюмого вида стражника с мечами наголо. Они великолепно знали - если в армии Дера, человек имел звание капитана - то сестрой его была сама смерть и черт ему брат. - Да. Я уже говорил вам. - Джимми было не легко говорить, по скуле его растекся синий кровоподтек и она начала опухать. К тому же болели два сломанных ребра. - И как же, черт тебя возьми, эта орда перебралась через Раскол И вообще, откуда она взялась Почему не один наш пограничный форт у Раскола не поднял тревоги - Откуда взялась орда спросите у нее самой, а как перебраться через Раскол - знает даже мальчишка, живущий в приграничье. Со времен первой Орды, осталось больше сотни действующих порталов. - Все порталы надежно запечатаны. - Да что ты говоришь! И когда же последний раз вы проверяли так ли это - По мне выступай еще! На дыбу перед смертью захотел - Дыбы я не боюсь. Впрочем, как и смерти. Мальчишкой я попал в плен к скайвенам и пробыл там неделю. Что вы можете мне сделать такого, что я не испытал там Лейтенант угрюмо засопел. Тяжелые мысли и предчувствия обуревали его. Он не хотел верить этому юноше, несомненно убийце и насильнику. Но что-то копошилось в душе и настойчиво твердило - "Он говорит правду. Он не врет". Но не хотелось и с легкостью верить ему. Очень не хотелось прослыть "липовым" вестником новой орды, которую ничто не предвещало. Сделай он это - насмешек хватит до конца его лет. - Я хочу тебе верить, но посуди сам. Если как ты говоришь, Орда насчитывает около ста тысяч солдат, а вас всего лишь около шести тысяч, а атака началась, где-то утром, то сейчас вторжение должно идти полным ходом. Орда должна маршировать по землям Аргарота. От вашей цитадели до ближайшего пограничного бастиона чуть больше пары дней пути. Гарнизон уже заметил бы Орду и послал бы нам известие. Да и Цитадель Паладинов Солнца рядом. От них тоже ни каких вестей. Почему я тебе должен верить. - У тебя есть дочь - Да. Две. Но при чем здесь это - Когда их "мужем" станет гоблин, а черепом твоей жены будут играть дети скайвенов - ты мне поверишь То с каким хладнокровием сказал эти слова Джимми, вывело из себя лейтенанта и выругавшись, он коротко бросил одному из стражников: - Врежь ему! Для себя лейтенант уже решил - он слишком некомпетентен, чтобы решать судьбу этого наемника. Пора вызывать капитана. Ох и будет же он недоволен, вызовом с квартала красных фонарей. Ударить Джимми стражник не успел. Дверь распахнулась гулко ударив о каменную стену и ворвавшийся стражник, запыхавшись проговорил : - Лейтенант! У стен города множество порталов! Я не знаю, сколько прибыло солдат, но когда меня послали за вами, их было не меньше четырех сотен! Все наемники. И над ними: - говоривший на мгновенье замолчал, бросив настороженный взгляд на пленника, - стяги Темного Лорда Дера - Белый дракон на черном фоне. И они все прибывают и прибывают. От последних слов, Джимми чуть не свалился со стула. Из его уст вырвалось невольное - Какого черта: Лейтенант зло посмотрев на пленника и пнув стул ногой, сказал : - Не знаю "какого черта". Но боюсь меня все это начинает бесить. Я лично повешу тебя, если все это какая-то ловушка! - и уже громче он продолжил, - Сержант! Стоявший в дверях солдат, коротко ответил - Да! - Гарнизон к оружию! Трубите общую тревогу. Пошлите кого-нибудь за капитаном и в совет магов. Этого, - лейтенант коротко кивнул на связанного, - со мной на стену. * * * Капитан стоял на крепостной стене, облокотившись на холодный камень и угрюмо смотрел вниз на наемников, молча стоявших на расстоянии пятиста футов от города, с обнаженным оружием и высоко поднятыми стягами, под которыми они были готовы умереть. Ветер трепетал их знамена, стараясь сорвать их с древков копий. Наемников было менее полутора тысяч, гарнизон же насчитывал пять тысяч воинов. И не смотря на всю дикость и безнадежность ситуации, воины были готовы к смерти. Другим словом, их готовность к атаке ворот, было назвать нельзя. Все эти мужчины были готовы просто глупо и фанатично умереть у стен Аргарота, одному богу известно за какие идеалы. Первые ряды этой маленькой армии припали на одно колено, уперев обнаженные мечи в землю перед собой, готовые по команде своих командиров ринуться вперед. Вторые ряды вооруженные двуручными мечами, сжимали рукояти в руках, а сами клинки покоились на их плечах. Дальше шли наемники вооруженные кто чем. Было видно, что эти солдаты сотни раз, вот так, стояли перед лицом своих врагов. И их способ атаки был спланирован и выверен против любой пехоты врага. Первые ряды убивали вырвавшихся вперед, в слепой атаке нападающих, а вторые сокрушали двуручными мечами следующую шеренгу, а затем отходили, уступив дорогу остальным, бросая двуручные мечи, вынимая одноручные и перестраиваясь, присоединялись к своим товарищам. Такая армия, даже в ничтожно малом составе способна была дорого продать свою жизнь. Наемники стояли уже пять часов, сохраняя порядок строя, не двигаясь, не разговаривая, и казалось не дыша. Они пришли к стенам Аргарота вместе с посланниками из Пограничного гарнизона дварвов. Дварвы сообщили совету магов о вторжении новой Орды и о том, как наемники Темного Лорда Дера, отдали свои жизни за Аргарот, пытаясь остановить Орду, обороняя свою Цитадель. И о том, как последние из выживших обрушили горы в ущелье Печали, грудами камней заблокировав Орде дорогу в земли людей. Откуда взялись эти наемники у стен дварвской твердыни они не знали. Единственное, что они могли сказать, это то, что узнав о том, что в Аргароте городская стража схватила молодого капитана из гвардии Лорда Дера, все наемники как один, в полной боевой готовности перенеслись через порталы к стенам столицы. Единственное требование, которое они выдвинули - Выдать им этого капитана. В противном случае они обещали умереть у стен города. Капитан не знал, что ему делать. Да и пленник упорно молчал, не говоря ни слова ни о своей армии, ни о ее дальнейших планах. Всего лишь пять минут назад, пришло сообщение от совета магов, выдать им пленника, если наемники пообещают убраться от стен Аргарота и в сопровождении полка гвардейцев, вернуться в пограничные земли. Маги, как и солдаты гарнизона не хотели не нужного кровопролития перед лицом общего врага. Еще раз взглянул на пленника, все еще закованного в кандалы и из под сдвинутых бровей смотрящего на своих солдат, устало вздохнув, капитан кивком головы и словами, - "Освободить", приказал расковать Джимми. - Убирайся. Надеюсь, вы не наделаете никаких глупостей. У нас и без вас теперь проблем выше крыши. Солдаты быстро сняли кандалы с пленника и отдали ему его оружие. Джимми ни слова не говоря, молча ушел прочь со стены. Спустя десять минут его одинокая фигура появилась внизу на дороге. Он быстро шагал к своим солдатам, все так же молча, высвобождая свои клинки из ножен. - Черт! Скотина! - презрение сквозило в голосе капитана городской стражи. Он не сомневался, что наемник возглавит через пару минут бессмысленную атаку на город. - Арбалетчики, занять позицию вдоль всего периметра, по моего сигналу убейте этих мерзавцев! - этот приказ он отдал уже более спокойным голосом. То, что случилось в следующие несколько минут, заставило повторно выругаться старого капитана. Джимми остановился в двадцати шагах перед первой шеренгой, крепко сжимая в руках свои мечи, с лица его не сходила зловещая улыбка. В отличии от капитана от знал кто перед ним - ренегаты, отказавшиеся умереть, отражая Орду, предавшие его и его отца. Воин знал, что сейчас умрет. Расставив ноги по шире и согнув их в коленях, он постарался принять как можно более удобную стойку. От армии отделилась одинокая фигура, закованного в броню воина. Он быстро шел навстречу сыну Дера, сжимая в руках клинок. Не дойдя двух шагов до него, он как шел, так и упал со всего хода на колени, запрокинул голову вверх и протягивая рукоять меча вперед к юноше, упер острие клинка себе в горло. Мечи Джимми опустились к земле. Вся полутора тысячная армия дрогнула и прошагав десять шагов вперед, упала на колени и повторила жест старого воина. Высоко не крепостной стене, капитану городской стражи страшно хотелось проснуться. Воины в недоумении опустив арбалеты стояли и переглядывались друг с другом. Вся армия наемников просила смерти у молодого капитана. Там внизу, стоя на коленях, старый генерал, заговорил. - Мы воины. И мы предали. Мы дезертировали. Мы ушли. Мы не ведали, что мы делаем. Нет дома иного, кроме этой земли. В то, что сделал Дер, мы не верили до последнего. Мы не верили, что он умрет за страну, которая его ненавидит. Мы привыкли быть наемниками служащими только себе. Наш закон и бог - наш меч. То, что сделал твой отец и его люди, там в ущелье Печали: Не хватит слов, чтобы высказать то, что мы чувствовали: Нам некуда идти. У нас нет верности, кроме верности Деру. Многие из нас бросились грудью на свои клинки, когда поняли это. Казни нас всех: Или прими нашу верность, до самой смерти. Ком подкатил к горлу Джимми. Мечи выпали у него из рук. Слова довались ему с трудом, но по мере того как он говорил, голос его креп. Колдуны в последних рядах наемников, заклинанием подхватили его голос и разнесли над всеми солдатами. - Лорд Дер мертв. Мертва и его Темная армия. Цитадель Драконов повержена в прах. Былого не вернуть: Честь не вернуть: Позор можно лишь смыть, своей кровью. Над солдатами пронесся гул голосов - "Скажи - и мы умрем за тебя!". Властным движением руки Джимми восстановил тишину. - Аргароту нужен каждый солдат. Готовы ли вы присягнуть не мне, а Аргароту на верность, до смерти - Да! - тысяча глоток как одна, выдохнули это простое слово. - Нет больше Армии Дера, есть Черная гвардия Дера. Ибо позор с ваших черных сердец не смоет ничто, кроме смерти. Если вы готовы доказать, что не зря рождены на свет мужчинами, пусть каждый присягнет мне своим мечом на верность. Старый капитан на крепостной стене не сразу понял, что стоит с открытым ртом. Украдкой глянув, на своих солдат, он проверил видел ли кто-нибудь этого. Все как и он минуту назад, стояли с вытянутыми от удивления лицами. Каждый из солдат гарнизона думал - "А смог бы он сам вот так, слепо, отдать свою жизнь во власть другого человека ". Внизу, воин за воином, подходили к молодому капитану и салютовали ему своими мечами: Спустя час последний солдат покидал пыль дороги перед Аргаротом, через магический портал: Но капитан стражи всего этого уже не видел. Он мчался через весь город на коне, в совет магов, с ужасной вестью пришедшей от дварвов. Орда каким-то немыслимым образов уничтожив завал в ущелье Печали, перестраивая свои отряды маршировала к пограничному бастиону дварвов. Нужно было срочно оповестить паладинов, о приближающейся опасности. Только сплоченные отряды дварвов и паладинов могли задержать Орду и дать время войскам Аргарота на общий сбор. * * * - Мы опоздали: Бастион пал:- воин с белыми волосами, развевающимися подобно фантастическому плюмажу, позади него, стоял во главе своего отряда и смотрел на горящие башни бастиона дварвов. - Ни кто бы не успел быстрее! - Ни кто, кроме нас, брат. У изломанных стен бастиона повсюду были трупы. Сотни окровавленных тел скайвенов, гоблинов и огров, застилали подобно чудовищному ковру все обозримое пространство. Из -за стен бастиона раздавались радостные крики скайвенов и визг гоблинов. Несомненно в бастионе осталась незначительная часть мутантов, остальные ушли вперед, дальше к порту Рояль. Паладин вздохнул и еще раз обречено повторил : - Бастион пал: Мы пришли слишком поздно: Драгобар, мой верный друг, передай приказ братьям, готовиться к бою. Драгомир, пусть воины пьют нектар Святомира. Мы напоем свежей кровью врагов наши мечи. Владислав, готовь своих воинов к штурму ворот. Братья - зажигайте мечи. Могучие воины, полностью облаченные в металлические доспехи, блестящие на солнце, молча начали разворачивать, завернутые в грубую ткань, двуручные мечи. Вперед вышли десять мужчин, руки которых были закованы в металлические рукавицы, утыканные шипами. На воинов было страшно смотреть. Действительно страшно. Это были не люди. Это была первобытная ярость, сестра ужаса смерти. Все сто воинов, были похожи друг на друга как родные братья. Все рослые и плечистые. Все с абсолютно белыми волосами и красными зрачками глаз. Все закованы в одинаковые доспехи с изображением солнца на груди. У всех огромные, схожие до мельчайших деталей, мечи, без всяких украшений. У всех один и тот же настороженный, немного злой, взгляд. Все мужчины как по команде отвязали от пояса маленькие бутылочки и молча выпили их содержимое. Вздох боли и муки прошел по их рядам. Воины стали отрывисто и часто дышать. Громадные мечи было не удобно держать и поэтому они покоились на их могучих плечах. Самый старший из всех, выставив плашмя перед собой свой меч и удерживая его на весу двумя руками, приблизил лицо к гарде и выдохнул на лезвие поток призрачного голубого огня. Меч заискрился на солнце. Казалось, голубое пламя стекает струясь по лезвию. Остальные повторили за ним все, движение в движение. Казалось, весь отряд вспыхнул, и загорелся призрачным огнем. - Белбог мы сыны твои! Посвист дай нашим ударам мощь и скорость ветра! Зибог дай нам силу свою праведную! Перун позволь умереть мужественно или победить в этой битве! Карна, упокой души тех, кто поляжет! - казалось не человек выкрикнул эти слова, а сами боги древние, - На шту-уу-урм паладины, на штурм!! За мно-оой!! Сама смерть ринулась вниз с горы к открытым воротам Бастиона. Сто паладинов Ордена Солнца с поднятыми высоко символами золотого солнца и развевающимися на ветру кроваво-красными стягами без всяких знаков размахивая своими чудовищными мечами, неслись на штурм крепости дварвов. - На шту-ууурм!! Гоблины увидев приближающихся воинов, успели в паническом ужасе закрыть мощные ворота крепости. Воины с металлическими рукавицами, достигли ворот самыми первыми. Они молча начали бить руками в ворота. Грохот стоял просто жуткий. Ворота ходили ходуном. Во все стороны летели щепки. По дубовым доскам разбегались трещины. Было абсолютно ясно, что ворота не простоят и минуты. От холодящей кровь силы воинов, становилось страшно. Гоблины за воротами цитадели в ужасе закричали. Наконец-то к воротам подоспел и сам Владимир. Не сбавляя скорости бега, он плечом врезался в дубовые доски, и те с жутким треском разлетелись в разные стороны. Ворот больше не существовало. Паладины ворвались в Бастион. Владимир, крутя над головой пылающий меч, громогласно отдал приказ : - Убить всех ! Пленных не берем !!! Паладины с криками "Смерть!" и "Во славу Перуна!", начали уничтожать всех, кто попадался на пути их двуручных мечей. Если находящиеся во дворе крепости скайвены пытались защищаться, то гоблины просто дико визжа бросали оружие и пытались спрятаться. Но гнев древних богов находил их везде. Из центральной башни потоком хлынуло подкрепление. Скайвены и огры, дико крича, набросились на людей. На башнях появились одетые в черные плащи варлоки. Они молча посылали вниз огненные шары, которые с шумом и грохотом взрывались внизу не разбирая кто свой, а кто чужой. Казалось часть паладинов, бросив свои мечи на землю, начали танцевать на месте какой-то странный грациозный танец. С каждым движением их рук, с них срывались голубые огненные шары, с ревом уносясь прочь. Те в кого они попадали, мгновенно превращались в пепел. С оглушающими криками, паладины начали метать шары наверх, в варлоков. Верхушки башен скрылись в сплошном потоке голубого огня. Предсмертные крики колдунов, возвестили о том, что шары достигли цели. - Смерть! Смерть! - неслось ото всюду. Скайвены и огры буквально разваливались под ударами мечей паладинов. - Драгобар! Ты, и две руки в левую башню ! Драгомир, ты и столько же, в правую. Святогор, ломай двери главной башни! После нескольких ударов, двери рухнули внутрь, снесенные с петель. Паладины ворвались в главный холл. Прямо перед ними стоял громадный стол, заваленный провиантом, который судя по всему притащили гоблины из подвалов крепости. В дальнем конце стола, молча сидели три человека, облаченные в черные кожаные доспехи. Все трое одновременно встали и одели на руки перчатки с длинными, почти футовой длинны металлическими когтями. Самый старший из всех, громко зарычав, сделал царапающее движение в сторону маленького отряда. - Морфы!!! В кольцо братья!!! В следующую минуту троица начала меняться, превращаясь в чудовищных, очень отдаленно, напоминающих людей монстров. Когда метаморфоза завершилась, они с рычанием перекрывающим звуки битвы, ринулись на паладинов. - В защиту!! В защиту!! Паладины стояли кольцом, выставив вперед пылающие мечи. Внутри кольца, за спинами братьев, бросив мечи, шестеро зашлись в своем иступленном грациозном танце. Из под ног паладинов к потолку устремился с ревом поток голубого бушующего пламени, образовав неприступную стену, которая однако защищала воинов, а не причиняла им вред. В дальнем конце зала появились варлоки. Они начали метать в людей огненные шары. Шары с шумом летели в стену огня, оставляя за собой угасающий раскаленный шлейф из искр. Достигнув стены, они врезались в нее. По стене шли, огненные разводы, во все стороны били молнии, паладины кричали, зовя на помощь братьев. Драгомир, первым услышав смертный крик паладинов, развернул свой отряд назад. Снося головы попадающимся на его пути скайвенам, он закричал : - Отходим, братья! Все в центральную башню!! В круге голубого огня оставалось все меньше и меньше воинов. Они падали, обливаясь кровью в искореженных, развороченных доспехах. Владимир, гневно махнув гривой своих волос, крикнул : - Время Гримойры, братья! Паладины, стоящие в круге, рванули ворот белых рубах, торчащих из под их лат, вынули что-то, висячее на длинных серебреных цепочках у них на груди и раскусили зубами. Через мгновенье в круге почти не осталось людей. Там появилась ярость и ужас. Паладины с дикими глазами и звериным оскалом с пеной у рта, прорвали круг магического огня и бросились на морфов. Владимир с разбегу вогнал в грудь, одного из врагов, почти по рукоять свой двуручный меч. Двое братьев из отряда Владислава настигли одного из морфов. Первый подскочил к нему и сжав его могущей хваткой притянул к себе. Глаза его горели красным безумием, из глазниц вниз по щекам бежали тонкие струйки крови. Морф своими когтями начал полосовать его. Доспехи не сдерживали и не защищали человека от ударов монстра. Светлый метал лат, окрасился в красный цвет. Зверь начал клыками рвать плоть с лица воина. Паладин даже не кричал, он не чувствовал боли, он умирал, но не ослаблял хватки. Второй подоспевший воин, начал крушить своими ужасными кулаками, закованными в металл, ребра врага. Морф дико закричал и пошатнулся. Воин зашел сзади и одним ударом сломал позвоночник зверя. Но вопреки всем законом - враг не умирал, казалось он стал сильнее. Первый паладин был уже мертв, он оседал на пол, став кандалами для морфа. И тут в зал ворвались воины Драгомира. Быстро разобравшись в ситуации часть из них начала рубить мечами морфов, а другие стали закидывать дальний конец зала голубыми шарами, поражая варлоков. Через минуту битва была выиграна. - Назад на штурм башен! - прозвучала короткая команда. Драгомир склонился над телом своего командира. Владимир был мертв. От него почти ничего не осталось. Воин склонился над мертвецом и обхватив голову руками страшно закричал: Это был крик ярости. Крик - не предвещавший оставшимся врагам ничего хорошего. Драгомир рывком встал на ноги. Его ноздри раздувались. Бастион сотряс крик : - Их командир - МОЙ!!! * * * Скайвены ждали в засаде. Долго ждали. Ждали пока какой-нибудь одинокий путник не попытается войти в брошенную хозяевами придорожную таверну, чтобы скоротать ночь. И такой путник нашелся. Это был молодой парень, которому от силы исполнилось восемнадцать. Как он смог выскочить назад на улицу из заполненного скайвенами дома, на это, он ни за что на свете ни смог бы ответить. Ему чудом удалось выхватить из-за спины короткий меч с очень широким лезвием и сбросить в пыль дороги заплечный мешок. С таким же удовольствием он бы избавился и от кожаного доспеха, который был ему велик и больше мешал, чем защищал, казалось он впитал всю усталость долгого пути и пыль дороги. Его пепельно-белые волосы, связанные сзади тесемкой в хвост, слиплись на лбу от пота. Пот заливал глаза, а страх перед противником превосходящим его числом, сжимал сердце в предчувствии недоброго. Навстречу парню, из дома, медленно выходили шесть скайвенов. Спешить им было некуда - одинокий путник не побежит, а если он и сделает такую глупость, то железные болты арбалетов легко его настигнут. - Чч-чч-человек, чч-что сделать из твоего ччч-черепа Ч-чашу или игрушку для моих детей Парень почти не испугался ни скайвенов, ни зловещего обращения их главаря. Он всю свою жизнь боялся и отчаянно дрался за опостылевшую ему жизнь. Даже если он сейчас и погибнет - не велика потеря для этого мира. - Из твоего черепа, я сделаю горшок своему сыну, уродливая птица! - Убить его! Не повредите ччч-череп! - взвизгнул командир скайвенов. И начался бой. Парень легко отражал удары кривых мечей атакующих. Меч был для него явно тяжелым, но он неустанно описывал им в воздухе восьмерки, которые плавно переходили в смертоносные удары. Через пять минут боя, ему удалось рассечь горло лишь одному скайвену, когда четыре других продолжали наседать, не выказывая и малейшей усталости. Человек же напротив тяжело дышал. Четыре глубоких пореза обильно сочились кровью. За всем за этим, спокойно наблюдал скайвенский командир, удобно усевшийся на придорожном валуне. Не успев отбить очередного удара, он почувствовал, как скайвенский меч оставил глубокую рану слева на его ребрах. "Еще один такой удар и я умру." - мелькнула злая мысль, - "Ну и пусть. Все равно никто не заплачет. Кому я нужен..." В тот момент, когда парню уже казалось, что он больше не сможет поднять свой меч, глухой удар и последовавший за ним вскрик, приостановил атаку скайвенов. Забыв на секунду о человеке, они все как один обернулись к своему главарю. Его мертвое тело заваливалось на бок, сползая с валуна на котором оно сидело. Из глаза монстра торчала, подрагивая, эльфийская стрела. Воспользовавшись моментом воин сделал отчаянный замах вложив в него весь остаток сил и срубил ближайшему скайвену голову. Она еще не успела достигнуть земли, когда в затылок второму скайвену вонзилась следующая стрела. Парень понимал, что устал так, что не сможет даже ранить хоть кого-нибудь из оставшейся тройки, и самым лучшим было тянуть время, давая засевшему где-то лучнику выполнить всю работу за него. Медленно пятясь и отражая удары, парень молил невидимого лучника поторопиться. Два раза пропела тетива, прежде, чем оставшийся скайвен обратился в бегство. Человек выхватил из-за сапога нож и превозмогая усталость метнул его в убегающего врага. Бросок не получился. Нож ударил рукояткой в затылок скайвена. Тот вскрикнув, крутанулся на месте и тут же схватился руками за торчавшую из груди стрелу. Сделав два неуверенных шага он рухнул на землю, подняв придорожную пыль в воздух. Парень обессилено выронил меч и как стоял, так и плюхнулся на землю. Его била крупная дрожь. Не каждый день приходится биться на смерть с шестью взрослыми скайвенами. Воин в изнеможении упал на спину. Последнее, что он увидел перед тем как потерять сознание, было прекрасное лицо юной девушки, прелесть которого не смог скрыть даже надетый на голову черный капюшон плаща, склонившейся над ним. Густые рыжие волосы волнами ниспадали до середины ее груди. Одна из прядей коснулась лица воина. "Как приятно:" - мелькнула мысль и парень потерял сознание. Продолжение в следующей публикации. Это произведение нигде не издавалось и распространяется свободно. 1997,2002,2006-2007 (C) Дмитрий Александрович Рындин [DracoDier, also known as DAR] Сотовый телефон +7(926) 588-09-46 E-mail : dracodier@newmail.ru ICQ UIN 1303538

(рецензия на фильм Майкла Редфорда "Помешанный на звездах") Не было дальше... не было потом... "Леди Гамильтон" Как жить дальше, когда понимаешь, что возврата к прошлому нет Дж. Р. Р. Толкин "Властелин Колец" Звездная пыль и бескровность вселенских просторов. Одинокий корабль. Корабль, затерянный в пространстве миров. Корабль, которому уже нет пути назад. Корабль... маленькая точка на карте безумств Космоса. Слышите Нет, Вы слышите Это вздыхает время. Слишком мало ему осталось на этом свете. Всего каких-то 10 минут. Всего 10 минут для того, чтобы рассказать о жизни, о смерти, чтобы простить и быть прощенным. Время не требует ждать. Оно может сотворить многое. Например, ему нужно всего 10 минут, чтобы изменить чью-то жизнь. Сделать кого-то старше всего на 10 минут. Разрушить жизнь, и показать свое величие... так было с ним: с тем, который любил звезды, с тем, которого создал Майкл Редфорд, с тем, который играл со временем... Вот идет мужчина. Он из другого времени и здесь, в этом мире, все для него чуждо. Странные лифты, огромные стеклянные здания и курящие монашки. В таком большом, всепоглощающем городе, как ни где чувствуется ничтожность и слабость. Здесь даже дышится с трудом. Одиночество в этом городе ощущается в худших своих проявлениях. Он идет в ночь. Он идет по длинному мосту. Но куда.. Однажды ему сказали: "не вспоминай о тех, кто тебе дорог. У таких людей, как мы, нет на это права". И теперь, вернувшись домой, он ничего не может узнать. Его мир поменялся. Безвозвратно. Там, где светило солнце теперь ночь. Там, где были тепло и любовь теперь только холод, разливающийся по уставшему полу. Там, где был детский смех и ласковые глаза любимой женщины теперь тусклый свет настольной лампы и старик, в чьих детских глазах навсегда застыл вопрос: "почему... почему ты бросил меня, отец...". И все, что осталось у мужчины - просто крепко сжать руку своего умирающего сына. Ему нечего ответить на этот немой вопрос. Просто он знал, что опоздал. Опоздал на целых 80 лет. И теперь старые фотографии с молчаливым укором глядят на него, все еще надеясь получить ответ, отчего же он предпочел безумную мечту своей семье... На улицы города проливает свои лучи холодное солнце. И маленький человек идет по большому мосту. Он сделал свой выбор. Он виноват. Но он ни о чем не жалеет. Разве что только о маленьком сыне, которого так и не смог узнать, который сегодня умирал у него на руках. И жизнь теперь, какая-то несуразная штука. А время с лихвой отплатило ему за своевольничество. Что есть человек в этом огромном мире Что есть он в сравнении со временем Что есть его жизнь, когда он бросает вызов тому, что намного древнее его самого Что тогда есть человек Просто без вести пропавший безумный одиночка... он никому не нужен... имя его Никто... и свою боль ему теперь совсем не с кем разделить... Он вернулся домой. Одинокий человек, помешанный на звездах. Почти живой и почти невиновный...

В начале мая была получена директива о расформировании нашего Восточно-Сибирского Военного Округа. Эту важную для меня новость я принял без всякого огорчения, даже, пожалуй, был рад. Ветеринарная служба в армии стала ненужной и неинтересной. Иркутский климат мне не нравился, пенсия за выслугу лет была обеспечена, и с военной службой надо было кончать. Поэтому после разговора с начальством 12 мая я подал рапорт об увольнении меня в запас. Предстояла нудная и кропотливая работа по приведению делопроизводства в порядок, сжиганию ненужных бумаг и сдачи дел в архив. Работа эта мне очень надоела, я возился с ней более месяца и закончил в середине июня. Ольга получила путевку в трускавецкий санаторий и уехала вместе с Таней. На время своего лечения она решила оставить Таню в Ярцево у своей тетки Марфы. После ликвидации Ветотдела я надеялся получить отпуск и поехать в Москву и родные края, поискать работу и пристань, где можно было бы доживать остаток своей жизни. Однако начальник тыла в отпуск меня не отпустил. Из Москвы пришла телеграмма с приказом выслать заключение военно-врачебной комиссии о состоянии моего здоровья. Пришлось лечь на десять дней в окружной госпиталь, где я был признан негодным для строевой службы и ограниченно годным для службы в мирное время. 11 июля из Томска приехал Женя. Он окончил институт, успешно защитил диплом и был назначен на работу в Свердловск. Я очень ждал возвращения Ольги с Таней, а они все не приезжали и вернулись только 29 июля. Через день я заходил в штаб, ожидая приказа о моем увольнении, его все не было. Дмитриевский уехал на курорт в Феодосию, и из его письма из Москвы я узнал, что приказом Министерства Обороны от 18.7. сего года за No03913 я уволен в запас. То, чего сначала боялся, а потом желал, совершилось - я вольный гражданин. Но получение документов задерживается. Выписка из приказа о моем увольнении выслана в Читу в штаб Забайкальского Военного Округа, которому теперь подчиняется Иркутск. Она пришла только в середине августа. Надо было решать, где мы будем жить, куда выписывать проездные документы. В Иркутске оставаться мы не хотели, ничего хорошего мы здесь не видели и часто болели. Уже после возвращения из Ярцева Таня устроила нам очередную тревогу: врачи определили дизентерию. Приехала, как Таня называла, "скорая сволочь" и увезла ее в сопровождении матери в больницу. Хорошо, что там не оказалось места, они приехали обратно, и все обошлось благополучно. Решили ехать на родину в Витебск; но в начале августа я получил от брата Пети письмо из Мценска, где он после расформирования лесозащитной станции в Ливнах работал директором леспромхоза. Он приглашал нас к себе. Мне сразу понравилась мысль поехать во Мценск: центр России, недалеко от Москвы и до юга недалеко, красивая природа средней полосы, Тургеневские места. Ольга со мной не без колебания согласилась. 10 августа проводили Женю в Свердловск, откуда через несколько дней получили телеграмму о том, что он будет работать в Левихе, километрах в ста к северу от Свердловска. Штаб округа уже свернулся, и проездные документы до Мценска мне выписали в иркутском облвоенкомате.

Однажды высокому начальству милиции пришло в голову организовать турфирму при РУВД. Мол, это неплохой заработок для носителей погон, да и престиж мундира может поднять. Долго думали, кому поручить это дело. Но тут вспомнили про Абдуллу-ака -- этого очень ответственного и уважаемого товарища. - Да, это именно тот, кто может с честью и с доходом выполнить задание МВД, - решило начальство, и тот час приказом создало ведомственную турфирму "Polizei-Reisen" и утвердило директором милиционера Абдуллу-ака. Нужно сказать, что тот с полной ответственностью приступил к исполнению новых обязанностей, благо фирма располагалась прямо в его кабинете следователя. Были подготовлены маршруты, разосланы приглашения разным лицам, пущена реклама. И скоро появились первые клиенты. Вначале это были арабские шейхи. Они выложили на стол мешок с золотыми монетами и сразу заявили: - Мы хотим охотиться на животных, которые занесены у вас в Красную книгу... Абдулла-ака, увидев такую кучу денег, сглотнул слюну и сказал: - Считайте, что этой книги для вас нет, можете стрелять сколько угодно. В свою очередь рекомендуем вам снежных барсов, медведей, косулей, всех тех, что исчезает из мира флоры и фауны. Мы организуем вам костер из редких растений, рыбалку на ценных рыб, вы поживете прямо в центре заповедника -- можете поджигать хоть весь лес или перебить всех животных... Тур был организован, и все остались довольными -- и арабские шейхи, наделавшие немало шума в заповедной зоне, и милиционеры, заработавшие много денег. А природа... а ну ее, кто сейчас думает о природе Кстати, эти шейхи вывезли немало живых соколов, шкур убитых животных, заодного голову мальчишки, которого случайно подстрелили из снайперской винтовки. Потом пришел посол Израиля. Он признался: - В прошлый раз наш охранник пристрелил вашего гражданина, который шел мимо посольства, и вы простили ему эту оплошность... Знаете, тут ко мне из моей страны пришло много просьб, организовать охоту на ваших граждан... Это возможно - Конечно, конечно, это для нас не проблема! -- воскликнул Абдулла-ака, написав на бумаге, сколько шеккелей стоит один выстрел. Посол сразу согласился с этой суммой. - Есть несколько вариантов: мы можем подогнать из тюрьмы человек десять политзаключенных, якобы, они штурмуют посольство, и вы всех их уложите... - Это хорошо... А что еще - Подгоним автобус с детьми, на водителя и экскурсовода наденем палестинские платки, якобы они взяли заложников. А вы сможете расстрелять всех из пулеметов... А про детей не беспокойтесь, мы возьмем их из ближайшей школы, скажем, что везем в зоопарк, а сами подгоним к стенам вашего посольства... - О-о-о, стрелять по детям -- это прекрасно! -- воскликнул посол Израиля. -- А можно шандарахнуть по ним из гранатомета - Можно, только мы должны сначала оформить разрешение на провоз в страну гранатометов. Или возьмите в аренду наши, это будет чуть дороже, но без лишней бюрократии, - радушно сказал Абдулла-ака. Через неделю весь мир облетела весть, как "палестинцы" захватили автобус с детьми, и десять израилетян, спасая их, внуждены были подорвать и "террористов", и школьников двадцатью снарядами из гранатометов. Всех участников наградили орденами "Амурленга" (Абдулла-ака постарался насчет награды, и сам в накладе не остался). Затем поступил заказ на спецэкскурсии от каких-то мордоворотов из России. Они тоже не скупились на деньги и заказали поездку в тюрьма, где им разрешать пытать и мучить заключенных. Абдулла-ака великолепно справился с этой задачей: туристы были довольны машрутом по местам не столь отдаленным. Мордовороты получили удовольствие от того, что кипятили "зэков" в котлах вместе с чайной заваркой, травили на них собак, пропускали электричество или душили противогазом. Оказывается, раньше они делали это в своей стране, а потом это стало опасно из-за вмешательства международного сообщества и демократических сил, и теперь мордовороты посещают те страны, где это им можно делать. Абдулла-ака заверил, что и в дальнейшем "туристы" могут пользоваться данным туром без проблем, так как ни одна международная организация в республику носа не сунет. Были также заказы от неизвестных лиц на организацию экскурсий по больницам. "Нам нужны органы для трансплатации -- это вы можете сделать для очень состоятельных путешественников" - спрашивали на другом конце телефонного провода. - Нет проблем, лечебные туры мы тоже организовываем, - весело ответил Абдулла-ака. Скоро приехали клиенты. Им показали больницы, где туристы выбрали людей, чьи органы показали положительную реакцию на совместимость. В ту ночь всех этих бедолаг положили на операционные столы, а на утро они обнаружили, что у них нет части печени, легких, почек, селезенки, глаз, ушей, а также сердец. Зато состоятельные туристы вернулись домой с новыми органами весьма довольными и жизнерадостными. Особенно массовым был заезд из Китая полицейских: они просили организовать какое-нибудь выступление недовольных социальной ситуацией граждан на улицах, а им позволить давить танками этих манифистантов. Оказывается, это у китайцев такая традиция после 1989 года. Абдулла-ака быстро составил маршрут, произвел калькуляцию и выслал прайс-лист заказчикам. Те согласились, и вскоре в одном из городов республики при провокации спецслужб было задавлено около 2 тыс. человек. За рычагами машин сидели узкоглазые, говорившие на неизвестном языке. Но Генеральная прокуратура, которая, якобы, провела расследование, заявила, что никаких иностранцев в подавлении мятежа не было, революцию устроили гуманитарные организации вместе с США и Западной Европой, погибло только 170 человек. Абдулла-ака получил столько денег, что не знал, в какие сейфы все это рассовать. Хорошо подзаработали и сотрудники спецслужб, подстроивших "революцию". Были награждены те, кто заправлял танки для китайцев горючим, подавал снаряды в пушки... Не забывал Абдулла-ака и о простом народе, чьи сыновья и дочери сидели в тюрьмах. Именно для родственников подсудимых были организованы специальные туры "По тюрьмам и СИЗО -- с познанием истины", в рамках которых они могли встречаться с теми, кто находился за решеткой, давать передачи, получать письма. Правда, Абдулла-ака делал кратковременные встречи, записки все цензурировались, и лишь 25% всего объема передач доходили до человека (остальное шло в распоряжение тюремного персонала). Конечно, приходилось делиться и с надзирателями за организацию встречи, например, матери с сыном (всего на 15 минут). И это, как признались в самом "Polizei-Reisen", самая дорогостоящая путевка. "Увы, дешевого туризма не бывает, особенно по зонам", - разводил руками милиционер, когда объявлял цену поездки внука, который хотел увидеть посаженного за инакомыслие деда. Для адвокатов делали 5% скидку, и вообще его без покупки турпакета от "Polizei-Reisen" в СИЗО на встречу с подзащитным теперь не пускали. Через год туристская фирма стала монополистом на рынке специфических услуг, а имя Абдуллы-ака вошло в историю индустрии гостеприимства как самого лучшего туроператора. МВД наградило его орденом "За создание лучшего имиджа полицейского путешественника". Говорят, что сам Главнокомандующий-фюрер не отказывался от такого отдыха и развлечений... Если вы услышите, что где-то запытали человека в милиции или убили в тюрьме, подстрелили у посольства или посадили невинного человека, то задумайтесь, а может это сделано в рамках спецтура "Polizei-Reisen" (8.03.2007. Примечание: все описанные события имели место в реальности. В частности, у израильского посольства в мае 2005 года был убит невинный человек, и узбекские власти замяли это дело)

ЯЗЫК БЕЗ КОСТЕЙ Длинный язык. Язык без костей. Бог семерым нес, а одному достался. Ага, достался... моему брату -- Шурику. Как до сих пор ему этот язык не оторвали, я не понимаю. Такое учудил на рыбалке, что Маркела -- его друга, с тех пор больше на Дему никаким калачом не заманишь. Собрались они туда съездить на недельку. Отдохнуть, да рыбку на зиму заготовить. Горох напарили. Червей, чуть ли не два ведра набрали. Продукты закупили. Основательно подготовились. Ночью уехали. На этот раз не стали с собой жен брать, а вместо них пристроили на сиденьях баки для засолки рыбы. Начало светать, когда они с трассы свернули на проселочную дорогу. Да еще по ней километров 20-30 пылили к своему любимому плесу. Подъехали. Смотрят, а на нем ни одного рыбака нет. Обрадовались. Мешать никто не будет. Разгрузили быстрее машины. Палатку установили. Места прикормили. Шурик у машин остался, чтобы за ними приглядывать, а Маркел ушел на дальний конец плеса. Погода идеальная стояла для рыбалки. Легкий северный ветерок поднимал мелкую рябь на воде. Рыба с жадностью хватала наживку на каждой проводке. Да все крупная попадалась. День отрыбачили. Второй, третий... Пятый день настал. Баки, которые брали под засолку, были забиты рыбой под завязку. Садки, а они метра по три, если не более, тоже полны, свежей рыбой. Шурик решил, что хватит им рыбачить. Начал уговаривать Маркела ехать домой. Тот отказывается. Глаза разгорелись от жадности так, что в них рыба плещется. Заявляет Шурику, что можно еще на одну неделю остаться. Такой клев редко бывает. И они успеют за это время много рыбы наготовить. Шурик его ругает, что, мол, ты одной рыбой питаться собрался А тот и слушать не хочет. Повернулся и опять в свой угол плеса ушел. Разозлился Шурик. Удочку бросил на берегу. Сидит и горюет. Думает, как же ему Маркела уговорить Вздрогнул от голоса, раздавшегося позади него: - Как рыбалка, ребятушки Клюет Шурик обернулся. Видит, что рядом с их машинами, еще одна стоит. И к ней мужик здоровый прислонился. - Ловим понемногу.- Ответил ему Шурик. - А можно посмотреть - Не жалко. Смотри... Мужик спустился к воде. Садок приподнял, охнув от удивления. - Ничего себе! Вот это рыба! Слушай, а можно мне рядом с вами пристроиться - Вставай. Места всем хватит.- Ответил Шурик, глядя задумчиво в воду. Мужик машину разгрузил. Палатку установил. Снасти достал. Положил их на берегу. Опять подходит к Шурику: - Слушай, друг, а вы, сколько дней уже здесь рыбачите - Пятый день. - Пять дней- Удивленно спросил мужик.- А как же вы столько времени без женщин выдержали И здесь-то дернул черт Шурика за язык. Мельком взглянул на мужика, и не думая ни секунды, ответил: - Без проблем. - Как это Пять дней и без женщин Не может быть! - А они нам не нужны. Мы местными занимаемся. - Доярочками -- Ухмыльнулся мужик. - Нет. За ними ухаживать надо, уговаривать. А наши безотказные. В любое время, когда нам захочется. - Ух, ты! Кто это В деревне живут - Нет. Туда ходить не хочется. Наши здесь -- за кустами пасутся. - Кто пасется Бабы - Почему -- бабы Коровы.- Не улыбнувшись ни разу за все время разговора, произнес Шурик. - Кто-кто- Мужик подскочил от неожиданности.- Не бреши! Коровы... Ага, так я тебе и поверил. - Твое дело. Можешь не верить. Главное, что нам удобно. - Как- Тот не понял. - Как-как Вот так! Захотели и пошли. Там их много. Мы для себя рыженьких выбрали. Ласковые. Не дрыгаются. За вымя потрогаешь -- хорошо! И... - Пойду туда. Сам посмотрю. Что-то не верится.- Перебил его мужик, не дав договорить. Вскарабкался на обрыв и торопливо зашагал в сторону кустов, за которыми находилось летнее пастбище. - Эй, мужик!- Крикнул вслед Шурик.- Ты только не забудь, что рыженькие-то наши! Дождался, когда тот скрылся за кустами, развалился на берегу и лежал, наблюдая за Маркелом. Вскоре тому надоело рыбачить. Вышел из воды, чтобы отдохнуть. Подошел к Шурику, лежавшему на песчаном берегу. - Саня, а что это за мужик рядом с нами расположился- Спросил он и, оглянувшись, добавил.- Во, даже свою палатку впритирку к нашей поставил! Ему места мало на берегу Откуда он прикатил О чем с ним говорили И тут черт дернул Шурика за язык второй раз. - Слышь, Маркел. Мужик какой-то странный. Подъехал. Осмотрелся. У меня спросил о том, что вдвоем мы или нет Потом сказал, что палатку рядышком поставит, чтобы нам одним ночью не скучать. Около меня покрутился. Всего осмотрел. За тобой долго наблюдал. Поинтересовался о том, есть ли женщины поблизости Потом, вообще, странные вопросы начал задавать. О коровах стал расспрашивать, а сам с тебя глаз не сводил. Я ответил, что стадо за кустами пасется. Он сразу же вскочил и говорит, что пойдет к ним. Посмотрит, какие там буренки бегают. И пока шел туда, все на тебя глядел. Странно... - А что на меня глядеть- Обеспокоенным голосом, пробубнил Маркел.- Я же не баба, чтобы мной любоваться. - Откуда я знаю Чем-то ты ему приглянулся. Я же худоба, а ты у нас, как колобок -- кругленький, упитанный. Маркел шальными глазами посмотрел на Шурика. Тот с серьезным видом лежал на берегу, наблюдая за рекой. Маркел постоял рядом, подумал, а потом говорит: - Саня, я сбегаю туда. Взгляну, что он там делает. Странный мужик. Что-то мне это не нравится. Кто его знает, что у него на уме. Поднялся на обрыв и ушел. Вскоре Шурик услышал, как Маркел с шумом продирался назад через кусты. Увидел, как тот с выпученными глазами, спотыкаясь, бежал к нему. - Саня, Саня.- Запыхавшись, начал ему говорить.- Слышь, сматываемся отсюда побыстрее. Чуяло мое сердце, что не к добру этот мужик появился. - А что случилось- Шурик немного приподнялся. - Собирайся. Домой сейчас рванем. - Объясни толком. Не пойму, что ты так всполошился Ты же еще хотел порыбачить - Что-что Хватит. Наловился. Я тихонечко выглянул из кустов, а он ходит между коровами, титьки у них щупает, и под хвост заглядывает. - Не титьки, а вымя. - Мне наплевать -- титька или вымя. И самое интересное в том, что рыжих коров не трогает, а все к чернушкам пристраивается.- И провел рукой по своим темным волосам.- Собирай шмотки, пока его нет. Что Ночевать еще ночь Ну, уж нет! Маньяк какой-то. Убить не убьет, а до беды доведет... Ну, его, поехали домой, а

Мне было шесть лет, когда умер отец. Мы жили втроем в небольшом домике на окраине торгового городка. Я, мой брат и отец. Мать свою я совсем не помню - она умерла от какой-то тяжелой болезни, когда мне не было еще и года. Единственное, что я сейчас помню из того детства, это то, что отец каждый вечер приходил ко мне, садился на край кровати и рассказывал мне сказку про Ойле-Лукойле. Я всегда слушал ее с замиранием в сердце и очень любил. Потом обещал вести себя хорошо, чтобы Ойле-Лукойле раскрывал надо мной цветной зонтик, а в замен просил рассказать еще какую-нибудь сказку. Отец всегда смеялся, гладил меня по голове, и тихо, смотря на звезды за окном, начинал свой рассказ. Но однажды он не пришел ко мне в комнату. Я ждал его очень долго. Потом услышал голоса внизу, в прихожей. Я встал и вышел в коридор. - Он в комнате... - проговорил мой брат какому-то мужчине, снимавшему пальто. От него пахло лекарствами и чистым больничным бельем. Сняв пальто он взял из рук моего брата небольшой чемоданчик и прошел в комнату где обычно спал отец. Брат зашел следом за ним. Меня они не заметили. Я тихо спустился по лестнице и заглянул в приоткрытую дверь комнаты. Мой отец лежал на диване и, казалось, спал. Доктор присел у его изголовья и руками в белых перчатках и приоткрыл глаза. - Отчего он умер - спросил мой брат. "Умер - пронеслось в моей голове. - Что это" Я не знал этого слова. Про мать мне тогда говорили - ушла. Я не спрашивал. Я не задавал вопросов. Я просто понял - то что надо, мне итак расскажут. - Папа - я приоткрыл дверь рукой. - Что с папой Брат повернулся и посмотрел на меня. Доктор перевел взгляд с брата на меня потом обратно. - Младший брат - потом сам себе кивнул. - От того же, от чего и матушка ваша. - Папа! - я подбежал к кровати. Прислонился ухом к груди отца. Я всегда так делал когда кто-то говорил что-то плохое или кто-то вспоминал о маме. Меня всегда успокаивал стук его сердца. Но сердце не билось. - Папа - я удивленно отпрянул, отшатнулся, посмотрел на брата. - Эль, что с ним - Он ушел к маме... - тихо ответил брат. - Маме он нужнее... Мы с тобой... итак... справимся. Он обнял меня за плечи, сев на колени. Он прижал меня к своей груди. У него сердце билось. Это детское откровение, это понимание повергло меня в шок. - То есть его больше с нами не будет Я принял это спокойно, да и сейчас вспоминая те детские дни, меня не посещают мысли о горе. Горе, которого я не чувствовал. Я отодвинулся от брат и посмотрел в его голубые глаза. Говорят у мамы тоже были голубые глаза. Он плакал. - Почему ты плачешь, Эль - Просто.. - он стер рукой с щеки слезинку. - Пойдем. Тебе пора спать... - он встал, подняв меня на руки. - Я сейчас вернусь. Доктор кивнул. Эль отнес меня в мою комнату и посадил на кровать. - Все хорошо будет, Тер, я тебе обещаю.... Он встал, хотел выйти из комнаты. - А сказку - спросил я. Брат внимательно посмотрел на меня. - Оле-Лукойле сам расскажет тебе сказку если ты этого заслужил...

Закат догорал. Медленно, неутомимо. Малиновая лента на горизонте постепенно становилась ярче и тоньше, словно кто-то невидимый проводил серой кистью по когда-то пылавшему фону картины. Закат догорал. Легкие сумерки, не спеша, опускались на уставшую за долгий и бурный день землю. И она в благодарность отдавала все то тепло, которое получила от щедрого солнца. Струи горячего воздуха медленно поднимались вверх, унося с собой дневную суету и беспокойство. Все постепенно замолкало. Запоздавшие ласточки с родительской неугомонностью торопились домой, в родные гнезда. Их звонкие возгласы все реже и реже пронизывали опустевшее пространство. Закат догорал. Воздух терял свою дневную тяжесть, становясь легким, невесомым ветерком. Он чуть шевелил листья деревьев, чуть касался кожи. В нем слала ощущаться та живительная прохлада, которая не дает растениям умереть от дневной жары, от палящего неутомимого солнца. Она лечит опаленные листы, нераскрывшиеся бутоны, нежные цветы, дает жизнь новым побегам. Закат догорал. На горизонте почти не осталось того яркого и приятного цвета. Лишь часть неба чуть озарялась желтоватым светом, говоря о том, что солнце еще близко, что редкие косые лучи еще касаются земли. Но и этот свет убывающей жизни был не вечен. На сером, еще не успевшим стать по истине ночном, небосклоне загорелась первая звезда...

Глава 10. Какая - то сплошная грязь. За окном был серый несвежий мартовский снег, и Рикки смотрела на него, чтобы не смотреть на мать. Но иногда все - таки приходилось от снега отворачиваться. Когда мать говорила что - нибудь совершенно возмутительное. Как сейчас. - Ни одна знакомая мне девушка так себя не ведет. У всех бывают мальчики, увлечения. Но чтобы спутаться с женатым мужчиной на семнадцать лет старше себя! У меня слов нет. - Я не спутывалась, - с отвращением проговорила Рикки, - я его полюбила. - У тебя слишком богатое воображение. Каждую симпатию ты воспринимаешь как любовь. Ты еще не можешь любить по - настоящему, пойми. Ты ребенок. У тебя должны быть нормальные подростковые интересы. А ты строишь из себя взрослую, и всякие подонки этим пользуются. - А нам Антон Николаевич на истории говорил, что раньше замуж выдавали в четырнадцать лет, - насмешливо сказала Рикки. В окно, снегу. Потому что мать ей надоела невыносимо. Этот разговор в различных вариациях продолжался уже четвертый день. Из - за того, что Рикки четвертый день ничего не ела, не ходила в школу, и лежала на диване в своей комнате, неподвижно, как йог в позе мертвого. - Выдавали не по твоей дурацкой любви, а по расчету. Перестань глупить, Риммуля. Папа из - за тебя валокордин три раза в день пьет. Неужели тебе нас ни капельки не жалко - Да вам - то что до меня Вы, небось, рады до ужаса, что так получилось... - Римма, как ты можешь такое говорить своей маме! Разве ты мне чужая! И мама разревелась, что было, конечно, необходимой составной частью психической атаки. А потом последовала еще одна часть, совершенно уже невыносимая: - Когда я тебя родила, мне сказали - ребенок нежизнеспособный! Ты себе представить не можешь, как это - девять месяцев носить, потом двенадцать часов мучиться, рожать, а потом говорят - ребенок умрет! Я чуть с ума не сошла! Я неделю спать не могла! А ты говоришь, что мне нет до тебя дела! Рикки заревела вместе с мамочкой, и стала ее обнимать, потому что, в конце концов, мать ей не сделала ничего плохого, а обидел ее насмерть урод Макс Гордеев. И он не стоил того, чтобы из - за него обижать своих родителей. У нее хорошие родители. Хорошая подруга. Неплохая школа. Самый лучший в мире голос. У нее только характер дурацкий и неправильный. Вечное желание вести себя не как все. Родилась нежизнеспособная, в роддоме уколов в голову натыкали, наверное, все из - за этого. - Давай, поешь, доченька, а Или чайку Я тебе варенья твоего любимого достану, вишневого Аппетита не было совершенно, но Рикки вяло согласилась. Большой кусок хлеба с маслом и вишневым вареньем тотчас поверг ее в сон. Мама укрыла ее пледом и пошла, довольная, звонить отцу - отчитаться о проделанной работе. "Вот они с отцом никогда, блин, не ссорятся. Всегда заодно. Везде вместе, как Фома с Еремой. А у меня так ни с кем не будет. Потому что я неправильная и ненормальная. И таких же ненормальных себе выбираю". - Я тебе сразу говорила, что из этого не выйдет ничего хорошего, - сказала Аришка, - да и наплюй! Ты себе сто таких найдешь. А он пусть сидит со своей женой облезлой. Сокровище какое! Рикки не стала говорить, что Аришка - то, небось, тоже психует из - за своего Витали. - Я не столько из - за него, сколько из - за группы. Обидно так, уже вторую группу потерять. - Рикки, - спросила сердито Аришка, - ты вообще телек смотришь Газеты читаешь Все наши звезды закончили хер знает какие архитектурные и самолетостроительные институты. Или вообще ни хрена не закончили. Тебе главное - в Москве учиться! В каждом нормальном вузе есть музыкальная группа. Или просто таких друзей себе найдешь. Твой голос по - любому заметят. Любишь ты грузиться из - за фигни! Конечно, Аришка была умнее от природы. В житейском смысле. Она тверже стояла на ногах. И великолепно умела использовать искусство компромиссов. Оставалось только благоприлично ходить в школу, делать уроки, готовить всякие общешкольные мероприятия. А дома играть на гитаре неоформленные собственные композиции. Ничего из музыки Макса Рикки играть не хотела. Это все было терпимо. Хуже было другое, о чем сказать нельзя было совершенно никому. Уже две недели ее мучили нестерпимые симптомы. Нет, не беременность. Гораздо хуже. Это началось еще при Максе, но тогда было едва заметно. А теперь Рикки с ума сходила, настолько было сильно. Сначала был просто зуд, потом стал страшный зуд, потом к этому добавились выделения - пенистые и пугающего зеленого цвета. И с каждым днем они делались все обильнее и обильнее. Рикки замучилась. Сидеть на уроках было невозможно. Вся эта мерзость протекала через трусы, и от нее зуд усиливался, хотя, кажется, уже некуда сильнее! Все было расчесано до мяса. Ежедневные прокладки не помогали. Ничего вообще не помогало. Рикки думала об этом с ужасом. Слово "триппер" знают все. Мыслимо ли было рассказать кому - либо о таком Она полезла в Интернет, и обнаружила, что болезней таковых миллион, все с выделениями и зудом, но на триппер, слава богу, это было непохоже. Тем не менее, с этим надо было что - то делать. Потому что к прочим радостям добавился мерзкий запах, и Рикки казалось, его чувствуют уже все окружающие. А зараза стала подтекать так, что через одежду насквозь были видны пятна. Конечно, это ее продолжал наказывать бог за то, что она забыла и предала Женьку Москвича. Пойти в местную больницу было немыслимо. Назавтра же узнает весь город. Рикки стала листать газеты с объявлениями и нашла: частные клиники в областном центре, анонимное лечение, словом, выход был. Деньги нужны. Конечно, у Рикки были сто баксов, полученные от Боки в "первую ночь любви". Она их удачно прятала, родаки про них не знали. Но где их обменять В городе тоже тут же разболтают. "Будь проклят этот город, Мухосранск ****ый! И будь проклят этот Макс." Мало того, что насрал ей в душу, да еще и наградил какой - то мерзостью. Ему по фигу, а она должна так мучиться. Рикки тогда еще не понимала, что физические мучения легко избавили ее от душевных. - Медцентр "Здоровье", здравствуйте. - Здравствуйте, можно у вас записаться на прием назавтра - Можно и без записи. Вам к кому - К гинекологу, - с трудом выговорила Рикки, озираясь на дверь. Она звонила из отцовского кабинета. Отец вышел по делам, а Рикки звонила отсюда, потому что дома родители получат распечатку междугородних звонков, и будут донимать - кому, куда... А здесь отец звонит в область по сто раз в день, и даже внимания не обратит. - Можно без записи, приходите, прием с девяти до семи. Никто там не удивился. Ответили официально. Наверное, по сто раз в день так отвечают. Может, и с такими болезнями по сто женщин к ним приходит. А у Рикки руки дрожали от волнения. - А сколько стоит прием - Двести пятьдесят прием, сто двадцать - мазок. Рикки не спросила, что такое мазок. Уже прочитала столько про все эти дела, сколько, наверное, ее мать не знала. - Аришка, я завтра в школу не пойду, не спрашивай, почему, если вдруг спросят, куда я делась, скажи - на олимпиаде по истории. - Надеюсь, ты не к этому уёбищу поедешь - сердито спросила Аришка. - Нет, конечно. Я потом расскажу, ладно Не обижайся, ладно Деньги на дорогу у нее были, а баксы Рикки взяла с собой, и прямо на автовокзале, в киоске с надписью: "Куплю золото, антиквариат, доллары" обменяла одну ненашенскую купюру на много нашенских. Конечно, в обменном пункте вышло бы дешевле, но Рикки некогда было его искать. Дальше она пошла пешком, потому что медцентр находился практически в центре города, а центр она относительно знала. Бывала здесь много раз с родителями. Свернула в боковую улицу. Вот гостиница, вот магазин тканей, а дальше - медцентр. Перед гостиницей на мартовском снегу стояла табуретка, на табуретке сидел пацан чуть постарше Рикки с гитарой и играл одну из очень песен "Алисы". Пара аккордов у него никак не получалась. Заметила это только Рикки. Прохожие не замечали ни пацана, ни аккордов. Изредка кто - то из них бросал в тарелку перед музыкантом мятую купюру. Или вообще монету. "Надо же до такого докатиться", - подумала Рикки, - "побираться на улице! Музыкант хренов, играть - то не умеет!" Но размышлять долго ей было некогда, и она вошла в шикарное застекленное фойе. В регистратуру практически не было очереди, толстая тетечка за стеклом нисколько не удивилась на Риккиного гинеколога. То ли Рикки действительно выглядела, как взрослая, то ли таких девчонок к ним полно ходило, в общем, ей выдали талон, сказали - кабинет номер двенадцать, второй этаж, деньги в кассу приняли, и больше ничего. "Если мне сейчас скажут, что у меня какая - нибудь пакость типа сифилиса, я позвоню с вокзала Аришке, а потом брошусь под поезд". От этих мыслей у нее руки стали дрожать, и ноги замерзли, хотя в коридоре платной клиники было тепло, как дома. Ждала Рикки недолго. Очередей больших не было. - Здравствуйте, - сказала ей любезно докторша. На вид - возраста Эди. И светловолосая, как Эди. Это несколько успокоило Рикки, хотя бы руки перестали дрожать. - Давайте запишем ваши данные... Фамилия, имя, отчество. - Смагина Римма Игоревна. - Сколько полных лет - Пятнадцать. Рикки хотела добавить, что через месяц будет шестнадцать, но докторша не удивилась, поэтому Рикки ничего добавлять не стала. Руки опять задрожали. - Половую жизнь ведете - Да. - С какого возраста - С четырнадцати. Бронебойная докторша не удивлялась. - На что жалуетесь Рикки стала перечислять, на что, глядя не на докторшу, а в окно за ее спиной. Докторша кивнула головой, как примерная ученица, не выразив никакого отвращения к таким мерзким симптомам. Писала под диктовку. - Хорошо. Проходите туда, готовьтесь, пожалуйста. Рикки прошла в соседний кабинет и стала "готовиться", то есть содрала с себя колготки и увидела, что на них опять - мутные пятна, которые просочились через трусы. А на ногах от нервов выступили красные пупырышки. - Сейчас анализ сделаем, - милейшим голосом сказала врачиха, - вы погуляйте часок, а потом приходите ко мне, я вам лечение назначу. Я думаю, это трихомониаз. Но лучше анализа дождаться... Рикки читала про эту гадость, как и про все остальные миллион, которые предаются кобелями. Поэтому не спросила. Несколько успокоилась - все - таки, не сказали прямо, что сифилис, и ушла в коридор. Стала читать буклетики про те же самые гадости. Никого почти в коридоре не было, две беременные бормотали между собой, да еще в дальнем конце коридора молодая дама в платье явно из бутика, читала те же самые буклетики. Докторшин диагноз подтвердился. - Это ничего страшного, - сказала она Рикки с такой радостью, словно сообщала ей о полученном бонусе, - это мы очень легко вылечим! Вот, я вам напишу лекарства... это таблетки. А это свечи внутрь. Постоянный партнер есть - Сейчас никакого нету, - ответила Рикки с нескрываемым отвращением. - Очень хорошо, до окончания лечения воздержитесь от половых контактов. Эта инфекция предается половым путем. То есть, если один партнер болен, то надо лечить другого... "Пусть его жена лечит", - подумала Рикки почти с удовольствием. Потом ей в голову пришло, что именно жена Макса и заразила, раньше - то ведь ничего у него не было. В буклетиках было написано, что зараза проявляется через 1 - 2 недели. "Это теперь не мои проблемы". В докторшиной бумажке было написано - лекарства пить всего десять дней. А потом - приехать к ней снова, чтобы сделать повторный анализ и убедиться, что инфекция сдохла. Десять дней - и мучения кончатся навечно! "Никогда в жизни больше не дам никому без резинки". "И вообще больше никому не дам. Твари заразные все". В аптеке народу было полно, но Рикки уже без зазрения совести назвала свои препараты, получила их и решила прямо сейчас купить воды и выпить первую таблетку. Чтобы процесс пошел быстрее. Палатка с водой, чипсами и сигаретами около гостиницы была. Пока покупала воду, пацан с гитарой еще сильнее воздействовал ей на нервы, ибо играл уже песню "Аквариума" и тоже фальшиво. - Блин, как по зубам напильником! - вслух сказала Рикки. Отвернула зубами крышку от бутылки, запила таблетку и решительно пошла к пацану. - Послушай, - сказала она, глядя на него с высоты своего роста, - если не умеешь играть, не мучай гитару! Противно слушать! Парень не удивился, поднял на нее глаза и сказал, подняв правую руку: - У меня просто палец болит! Указательный палец на правой руке, в самом деле, имел нехороший вид - черный, опухший, и с наполовину сорванным ногтем. - Кошмар какой! - в ужасе сказала Рикки. - Это где ж ты так - Практика была на заводе, рукой в станок попал. Давно уже, месяц назад. Заживает плохо, тварь! Рикки стало стыдно, что она привязалась к человеку с замечаниями, когда он - пострадавший. - А зачем же ты с таким пальцем играешь Или совсем с баблом плохо Парень встал с табуретки, и Рикки обнаружила, что он ростом ниже ее. Вернее, с нее, но получалось ниже, поскольку она была в ботинках с высокими каблуками. - Блин, я здесь очень редко сижу. Просто пропились с пацанами, жрать нечего, и домой поехать не на что. Я отсидел одну пару и смотался, хоть сотню наиграю за день, я думаю. До пятницы хватит. Он объяснялся, как будто Рикки была ему подруга или родственница. Смущенным голосом. - Слушай, - сказала Рикки, - давай, я тебе займу сотню, а ты иди домой! Парень посмотрел ей прямо в глаза. И сказал спокойно: - Надо сначала хоть познакомиться. Меня здесь Челентано зовут, это погоняла такая, потому что фамилия Челедин. - А имя как - спросила Рикки. - Женька. Она слегка вздрогнула. Он не заметил. - А я Рикки. Римма то есть, ужасно противное имя, да - Чем же оно противное Редкое. Хотя, Рикки - конечно, прикольнее. - Берешь деньги - спросила Рикки. - У тебя что, до фига бабла Можешь его кому попало раздавать - Не кому попало. Ты же музыкант. Я тоже. Должна быть солидарность. Челентано смутился: - Я на самом деле хорошо играю. - Верю. - Не, серьезно. Я даже на фестивале альтернативы осенью выступал. А ты тоже там была. Я сейчас вспомнил. С бецелевской группой, да - Да, - ответила Рикки без особого энтузиазма. Вспоминать эту группу было не в радость. Челентано быстро схватил ее за руку и пожал. Как пацану - ровеснику. - Классно! Какие бывают совпадения! Я помню, ёлки! У тебя голосина, одуреть! Можно стадион без микрофона озвучивать! Рикки засмеялась. - А я тебя совсем не помню почему - то. - А у девок памяти ни хрена нет. Никогда не запоминают. Я ведь сразу после вас выступал. У меня даже грант был. За аранжировку. Рикки было слегка стыдно, что ей нечего сказать этому мальчику про его талант. У нее тогда башка до того была занята этим козлом Максом, что она и не видела никого вокруг. - Слушай, - Челентано нагнулся, поднял свою тарелку с деньгами, быстро перебрал их пальцами, - здесь полсотни есть. Пойдем, пива попьем где - нибудь Поболтаем. Редко на свете бывают такие встречи! Или ты спешишь Рикки посмотрела на часы. До ближайшего автобуса оставался час. Но имелся еще один автобус, на полтретьего. С ним как раз можно успеть к приходу домой родителей. - Можно. Только мне пиво нельзя, я таблетки пью. - Хорошо, - парень с именем, от которого Рикки в дрожь бросало, спокойно согласился, - тогда кофе! Он легко ориентировался в городских улицах с подтаявшим снегом. С центральных свернул куда - то в переулки. В общем - то, совсем недалеко от центра, но тут уже начались трущобы и горы мусора. - Здесь есть кафешка, дешевая и нормальная, - пояснил он. Кафешка, в самом деле оказалась внутри уютная. Хотя снаружи - обыкновеная забегаловка с заплеванным крыльцом. Никого в кафе не было, и Челентано спокойно, как у себя дома, разделся, повесил куртку на вешалку, и Рикки предложил: - Давай, я твою повешу, тут тепло. Да, было тепло и хорошо. Пол мозаичный, порядком истертый, но чистый. На стенах - панно на темы альтернативной музыки. А на Челентано под курткой оказалась короткая футболочка, черная с серебряным. И на предплечье была татушка по - английски: "Rock - n - roll forever". - Ты никогда здесь не была - спросил Челентано. - А, да, ты же из Бецелева! - Нет, я из Дмитровска. В Бецелеве я только музыкой занималась, с той группой. - А сейчас нет - А сейчас нет. Рикки смогла сказать это совершенно спокойно. К группе у нее не было ненависти. Макс и группа - не одно и то же. - А я из Деревец. Это же совсем рядом с Дмитровском, да - Да. Километров двенадцать. Челентано пошел к стойке, принес оттуда две чашки горячего кофе и две тарелочки с пирожными. Сел напротив Рикки и достал пачку "Петра". - Я в Дмитровске был. Прошлой весной. Там у вас тоже группа была, при ДК. Солист там был клевый, Гарик. Знаешь его - Знаю. Козел твой Гарик. Рикки едва не добавила, как - вы все. Еле сдержалась. Гарик был бывший любовник Эди, от которого та была беременна, и к которому, как говорили, даже хотела уйти от Боки. Гарику Эди с ребенком была не нужна. Слава богу, что она потеряла этого ребенка. - Я его не знаю, так просто, выступление видел. Девушка у них еще была, офигенно красивая. Говорили, тексты пишет. - Это моя подруга. - Супер! А ты была в Деревцах - Была, кажется, с родителями. Проездом. Я никого у вас не знаю. Нет, знаю. Люся Дорецкая! Она на скрипке играет. - Люська Знаю. Ее все знают у нас. Кажется, она сейчас в этом городе. - По - моему, она в Москве училась. - Выгнали ее из Консерватории. Это сто пудов. А где сейчас - не в курсе. Она такая чумовая, Люська эта. У меня приятель крутил с ней, еще давно. Классная девчонка, но с придурью. - Все люди искусства - со странностями, - сказала Рикки словами Москвича. - Это не странность. Это необычное видение мира, - ответил Челентано. Один в один - словами Москвича тоже. Рикки показалось, что стенки поплыли. Но она сдержалась. Сделала большой глоток кофе. - Сигарету дать - спросил Челентано. - Не надо. Я давно не курю. Они болтали так, словно сто лет знали друг друга. То про музыку, то про себя. Рикки сказала, что учится в десятом. Челентано сказал, что был бы сейчас в одиннадцатом. Просто он закончил девять классов и поступил здесь в радиоэлектронный техникум. Учиться до одиннадцатого не захотелось. В школе у него были одни трояки. Он с пятого класса запал на рок, и только и мотался по концертам и фестивалям. Дома у матери был новый муж и двое детей от него. Не особо Женька был им там нужен. - У меня хорошие родители, - сказала Рикки, - но они меня не понимают. - У меня тоже хорошие. Отчим даже лучше, чем мой настоящий отец, тот - алкаш конченый. Просто я их достал своей гитарой, и в школу их все время таскали из - за меня, поэтому я в технарь пошел. Здесь - свободнее. Он рассказал также про это кафе, которое было как бы клубом альтернативщиков. Они здесь собирались по вечерам со всего города. Можно было поменяться дисками и кассетами, купить подходящий прикид, договориться про неофициальный концерт или вечеринку. Короче, место для души. - Хочешь, приезжай как - нибудь. Тебе интересно будет. - Вечером Это нереально. Хотя, придумать можно что - нибудь! Челентано до того понравился Рикки, что она даже рассказала ему про бецелевскую группу и про Макса. И почему разбежалась с ними. Челентано сказал сердито: - Урод, бля, этот Макс, это же надо - так мозги крутить девчонке! Вообще не по - человечески. Рикки подумала - да, ты еще не знаешь, что он меня одарил инфекцией на прощание! - Ну, оно и к лучшему, - сказал Челентано, - такой death metal - это не твое. - Почему не мое Как раз сильный голос нужен для death metal! - Да, там нужен сильный, но не такой богатый. У тебя половина диапазона теряется в такой музыке. А надо весь диапазон показывать. Тогда просто все охренеют. - Что же мне, арии петь - засмеялась Рикки. - Не, зачем арии Мелоди - рок. Или что - то еще.. я даже не знаю. Тебе собственный композитор нужен. Эти разговоры зарядили Рикки такой энергией, что она вернулась домой в великолепном настроении. Челентано стольник у нее взял, но пообещал вернуть, когда Рикки приедет через десять дней. И телефон ее записал. Рикки денег было не жалко, хоть бы и не отдал. Но она была уверена, что отдаст. - Ты где была, а - спросила Аришка по телефону. - Меня прям разрывает от любопытства. - Приходи ко мне, расскажу. Не по телефону. Аришка пришла сразу, и Рикки, конечно, рассказала. Аришка была в ужасе: - И ты столько времени это терпела, и не сказала мне - Ты что, доктор Тем более, я не знала, что это. Может, вообще спидоза какая - нибудь... - Какой кошмар! - сказала Аришка. - Мы про такое и не думали никогда. - Я теперь ни с кем вообще спать не буду. - Почему, можно, - возразила Аришка, - с резиной только. Что же ты, нормального пацана себе не найдешь, что ли! - Ну их на хер всех, видеть не могу. А ты с Паниным как На живую Не боишься - Не боюсь, - Аришка поболтала в воздухе ногами, - он мне не изменяет! Только со стервой своей спит, но у ней никаких инфекций нет, сто пудов. На нее ни один голодный зэк не глянет! Собственно, Инка была совсем не такая уж уродина. Ничего себе баба. Таких баб полно на свете. Аришка, конечно, просто кукла по сравнению с ней. Рикки осознавала, что ее подружка гораздо красивее и самой Рикки тоже. Пожалуй, Аришка была самая красивая в школе. У Рикки был другой типаж. Альтернативная девушка. Таких на обложки журналов не помещают. Рикки стала лечиться, и уже на второй день ощутила заметное облегчение. Дальше делалось все лучше и лучше. А через неделю позвонил Челентано. - Римма, тебя! - удивленно сказала мать. - Какой - то молодой человек! Рикки подняла свою трубку. До этого она лежала на диване с книжкой. - Привет! - сказал Челентано. - Это Женя. Челедин. Челентано то есть, помнишь - Помню, - ответила Рикки с непроизвольной радостью, - как дела Как твой палец - Палец окей, вот ноготь, блин, сто лет будет нарастать. - А ты играй с медиатором. - А я не люблю с медиатором. У меня ноготь был заместо медиатора. Рикки засмеялась: - А я ногти, наоборот, из - за гитары отрезала. - Ты приедешь - спросил Челентано. - Да, конечно, двадцать пятого. Часов в десять освобожусь уже. - Вот классно, я отсижу одну пару и прибегу. Долг тебе отдам, и сходим куда - нибудь... Рикки сказала - да, здорово. И рассказала, что сочинила композицию. Похоже, как раз мелоди - рок. - Я приеду и сыграю тебе. Принеси гитару, ладно Чтобы мне с моей не таскаться. - Конечно! А слова есть - Я не умею стихи писать. У меня парень был, он сочинял классно. - Тот, из Бецелева, что ли - Да ну, тот тоже умел, но не так хорошо. Тот мой первый был. Мы тоже вместе в группе играли. Он на мотоцикле разбился. - Жалко. А так всегда - талантливые умирают, а всякое чмо - живет... У меня тоже друг умер в прошлом году. Мы с первого класса дружили. - Тоже разбился - Да. Только с отцом, в машине. Разговор был не очень веселый, но шел легко, опять - как между старыми знакомыми. Давно Рикки ни с кем не говорила о музыке. Двадцать пятого Рикки поехала в клинику. Анализ сделали повторно (теперь в полцены), и он показал, что она полностью выздоровела. - Пользуйтесь барьерной контрацепцией, - сказала ей вежливая докторша. - Знаете, что это такое - Знаю, - сказала Рикки. Про себя подумала - никто мне не нужен, все они уроды! И пошла к Челентано, который ждал ее около подъезда клиники. Он, кстати, думал, что она ходит к косметологу. Она сама такую версию сочинила. - Теперь тебе пиво можно - Можно. Только я пиво не люблю. Лучше коктейль. Теперь он повел ее не в кафе, а на троллейбусную остановку. - Куда - спросила Рикки. - На хату ко мне. Я тебе покажу все свои фишки... и на гитаре поиграем. Рикки нисколько не испугалась того, что чужой парень зовет ее домой. Он был совершенно не агрессивный. И - она смело могла себе это сказать - похож был на Москвича. Может, не такой креативный. И не такой красивый. Но все равно похож. Они ехали две остановки. Купили в палатке две бутылки пива и большую банку коктейля. Пошли к обшарпанному дому с тремя подъездами. - Здесь мы живем. С пацанами. У моего одноклассника бабка померла, квартиру ему тут оставила. Вот мы втроем у него живем... Рикки и Челентано поднялись на второй этаж. Подъезд старого дома был вонючий и исписанный всякой фигней. В том числе были и надписи: "Челентано & Эдик = живой рок!!!" - Пацаны сейчас в технаре, - пояснил Челентано, - придут только после трех. Я сказал, что ты приедешь. Они тоже помнят тебя с того фестиваля. - Надо же, - удивилась Рикки, - я знаменитость, выходит - Ну да, - серьезно ответил Челентано, - я очень рад, что с тобой познакомился. Давай куртку, я повешу. Ботинки не снимай, у нас все равно срач. Особого срача Рикки не заметила, хотя однокомнатная квартирушка была насквозь прокурена, провоняла жареной картошкой, и три кровати стояли в комнате в ряд, как в больнице. Постели, однако, были чистые. И оформлена комната была вся в стиле "тяжелый рок": на стенах висела тьма постеров, на полке стояли гитары, и не только акустические, а и электро. Кроме того, был синтезатор, и под потолком висели фонари довольно навороченной светомузыки. - А клево у вас, - зачарованно сказала Рикки. - Нравится Мы хотим летом ремонт сделать. Стенки покрасить как - нибудь прикольно, и всякое такое... Ты рисовать умеешь - Да вроде, умею. У меня подруга здорово рисует, Аришка. Нас в школе вечно заставляют стенгазету рисовать. - Во, бля, меня тоже этим напрягали, ненавижу эту хрень! Сели на кухне с видом на полутемный дворик с почерневшими беседками, стали пить пиво и коктейль и заедать жареной картошкой прямо из сковородки. Потом Челентано принес гитару. - Давай, Риккуля, играй! Я так хотел тебя послушать! Он сказал ей:"Риккуля". Так звали ее только близкие друзья. Рикки не удивилась. Она сама уже считала его одним из близких друзей. Мелодия ему понравилась. Понравилась - не то слово. Он был в восторге. - Это симфо - рок, - заявил он, - и вот это тебе больше под голос. Обязательно нужен текст! - Я, наверное, Эди попрошу сочинить текст. Я всегда ее прошу. Челентано потащил Рикки в комнату, и там стал подбирать партию на синтезаторе, чтобы сразу с клавишами послушать. - Ты и на клавишах умеешь - поразилась Рикки. - Я на всем умею. И на ударниках, только у нас ударную установку заняли на пару недель. Но на гитаре лучше всего. Они играли часа два, не только мелодию Рикки, другие тоже. Рикки спохватилась, что пора домой. - Ты когда снова приедешь - спросил Челентано. - Не знаю даже... - Ты, может, вечером приедешь Можно будет у меня переночевать, если в субботу. Пацаны домой уедут, а я останусь. Тотчас добавил с улыбочкой: - Я не буду приставать, честное слово! Рикки засмеялась. Он и "приставать" как - то не сочеталось. - Я не боюсь, я думаю, что предкам соврать. В конце концов она пообещала что - нибудь придумать недели через две, не раньше. Потому что пятого апреля у нее был день рождения, до него никак не отпросишься. Она записала Женькин телефон. - Я тебе позвоню! - И я тебе! Звони днем, часа в четыре, мы всегда дома в это время... Настроение у Рикки улучшилось еще больше. Она избавилась от мерзкой инфекции, а с нею - от Макса навсегда. И она обрела нового друга, с которым вернулась в музыку. По крайней мере, после знакомства с ним ей снова захотелось брать гитару в руки. Мать сказала, что на день рождения придут все родственники, даже деревенские и московские приедут. Она всех пригласила, все - таки, это серьезная дата - 16 лет! - А моих, значит, нельзя позвать - огорченно спросила Рикки. - Девчонок, что ли Так мы же рано соберемся, часиков в пять. А ты можешь пойти вечером со своими в кафе. Я тебе денег дам. Кого ты позовешь - Да только Аришку и Эди. Может, еще Наташку, но вряд ли. Она с парнем своим не расстается, а я хочу девичник. Матери про девичник очень понравилось, и она согласилась легко. К тому же, она, видимо, хотела сама оторваться со своими родичами, это для нее всегда была лучшая компания. Все складывалось удачно. Аришка сказала - окей, великолепно. А Эди Рикки позвонила прямо в день разговора с матерью. Эди ведь не всегда дома бывает. - Очень здорово, - сказала радостно Эди. - Думаю, мой не завредничает. Я сто лет нигде не была, имею в виду без него. Дня через два она позвонила и сказала - нормально все, приеду. Рикки стала сочинять себе наряд и прическу, опять позвала Аришку себя стричь. - А этого не позовешь, - спросила Аришка, - который с гитарой Рикки, конечно, ей рассказывала про Челентано. - Да нет, - ответила Рикки, - не настолько он мне еще друг. И я хотела, чтобы без мужиков. Ну их всех в анал! Просто посидеть, вина попить. - А я думала, у тебя новый роман назревает, - усмехнулась Аришка. - Еще чего! - А чего Или он страшненький - Да нет, он ничего себе. Только ростом маленький. - Как - маленький - С меня, когда без каблуков. - Это не маленький, это нормальный. - Да не в этом же дело. Я ни с кем не хочу. Не хочу, и все. Аришка вздохнула и сказала: - А я от Масика письмо получила. Уже третье. Знаешь, первые письма такие тупые были, детские совсем. Я писала в ответ по три строчки. А это - такое нормальное письмо! Типа, спрашивает, как я к нему отношусь. Какая - то падла из пацанов с ним переписывается, и ****ит ему, что я с Виталиком... Он пишет - мол, я учусь на одни пятерки, если будет красный диплом, то будет хорошее распределение. В Подмосковье. И квартиру сразу дадут, особенно если я женюсь. Вот, чтобы я подумала над этой темой. - Ты подумала над этой темой - Нет еще. Знаешь, ему еще до фига учиться. Кажется, еще три года. Это же ужасно! Летом он приедет. Я должна что - то решить. - Решишь - Не знаю... Я же его не люблю, Рикки. Рикки удивленно обернулась на Аришку: - Панина, что ли, любишь Аришка пожала плечами: - Да, наверное. Он мне нравится. У него этих дебильных детских выходок нету. И он меня любит, это сто процентов. Не любил бы, давно на фиг послал бы. Он за свои бабки может сто девок себе найти. А он только со мной. Рикки не осмелилась сказать - просто удобно ему так! Жалко было Аришку. То умная - умная, а то - полная дурочка... Родичи надарили Рикки массу всяких классных вещей. В том числе отец и мать подарили цифровой фотоаппарат, а тетя из Москвы - навороченный фен для волос. Вообще, с родственниками было не скучно, пока они не напились и не стали петь тошнотворными голосами под караоке. Слава богу, к этому времени позвонила Эди: - Я у Аришки. Ехать за тобой - Давайте, пора уже. Они поехали втроем в "Тополек", это было кафе на краю Дмитровска, конечно, Паниных кафе, только не Боки или Витали, а их двоюродной сестры. Другие кафе в городе прогорали мгновенно, оставались только панинские. В "Топольке" были кабинки, и одну кабинку Рикки заказала уже с понедельника. - Как классно! - воскликнула Аришка, когда они сели за стол. - Мы совсем одни! Сейчас как напьемся! Рикки открыла меню. - Вы чего хотите, девчонки У меня с деньгами нормально. Что пить будем В кафе были еще компании, но все по кабинкам зависали, никто пока не танцевал, и сигаретный дым легко уносился в вытяжки в потолке. Впрочем, ни Рикки, ни Эди, ни Аришка больше не курили. - Давайте, за именинницу! - воскликнула Аришка. - Давайте, как это там За четырех зверей. Чтобы норка на плечах, ягуар в гараже, тигр в постели и осёл, который за это платит! Подруги засмеялись, стукнулись бокалами, в которых была не фигня какая - нибудь, а шампанское. - Мясо хорошее, - заметила Рикки, - Эди, а у тебя рыба нормальная - Хорошая рыба, - ответила Эди, которая была вегетарианка, и мяса не потребляла даже в праздники. - Давай, Аришка, подарки дарить! Они убежали в Эдину машину и вернулись со свертками. У Эди сверток был здоровенный, а у Аришки - крошечный. Рикки развернула оба. И завизжала от восторга. Эди подарила ей электрогитару. Настоящую, и более навороченную, чем даже у Макса была. В крошечном свертке Аришки было колечко из странного светлого металла и с тремя камушками, которые переливались всеми цветами радуги. - Это что за металл Серебро - спросила Рикки. Аришка усмехалась довольно. Эди взяла кольцо из пальцев Рикки. - Платина. И брюлики... ноль - ноль - ноль семьдесят пять карат, да, Ирка - Ага, - довольная сказала Аришка, - у Рикки предубеждение против золота. Типа, зло притягивает и тэдэ. Вот мы ей платину купили. - Ты сдурела! - закричала Рикки. - Совсем сбесилась! Сколько оно стоит Эди сравнила со своими кольцами, которых у нее на пальцах всегда было несметное количество, а сегодня она оставила только три. - Баксов двести, я думаю. - Одевай, не кривляйся! - закричала Аришка. - Я не на свои покупала! Зато выбирала я... тебе на память, ты же мне, как сестра! Рикки поцеловала подруг. И они стали пить, есть и болтать с превеликим удовольствием. Давно так не было. Весело и по - свойски. - Ты мне текст не сделаешь, Эди - спросила Рикки. - Я мелодию забомбила, говорят, хорошая. Песню можно сварить. - Легко, - сказала Эди, - только мотив надо послушать. Рикки немедленно мотив ей напела. - Это подойдет под "Синие лилии". Помнишь, я тебе читала Тебе тогда понравилось. - Помню. Здорово. Давай! Потом Аришка начала рассказывать про своего Масика и спрашивать у Эди совета. Даже письмо от него достала и прочитала вслух. - Письмо хорошее, - сказала Эди, - только все они вруны чертовы! Рикки рассказала про свою инфекцию, теперь уже не стыдно было. - Я знаю, - сказала Эди, - у меня было так. Лет в девятнадцать. Тоже после этого год на кобелей смотреть не могла. - А это на детях не отражается - спросила Аришка. - То есть, забеременеть после этого можно - Можно, - спокойно ответила Эди, - я же забеременела тогда, в прошлом году. - А ты больше не хочешь, Эди - спросила Аришка. - Или не получается Ты не обижаешься, что я спрашиваю - Чего обижаться Я здоровая. Это никуда не влияет. Мне как - то по фигу. Я про это не думала даже. Она взяла бутылку, налила себе одной и выпила залпом. Тут подошла к их кабинке официантка и подобострастным тоном сказала: - Эдиль, вас к телефону! Эди встала, проворчала что - то на ходу, пошла. - Зачем ты ее про это спрашиваешь - сердито сказала Рикки Аришке. - Дура совсем, что ли - Я больше не буду, - испуганно спросила Аришка, - я просто посоветоваться хотела. Я забыла, как дни считают. - Я тебе в Интернете найду про твои дни. Не лезь к Эди. - Девушки, можно к вам присоединиться - спросил какой - то парень, заглядывая в кабинку. За спиной у него маячили еще двое. - Никаких! - заорала Аришка. - Мы заняты! У нас бизнес - ланч! Эди пошла назад, по пути один из парней подошел к ней, и Эди тотчас пошла с ним танцевать. Правда, до конца не дотанцевала, вернулась к девчонкам. - Кто это тебя здесь достал - спросила Рикки. - Кто ж еще! - злобно ответила Эди. - Достал, ****ь! Теперь весь вечер трезвонить будет, чтобы я, не дай бог, никуда не ушла. - Ни за что замуж не выйду, - сказала Рикки, - чтобы мне так мозги конопатили... - Дура ты, - засмеялась Аришка, - это же от любви! - Девки, давайте выпьем! - сказала Эди. - Я там мартини заказала, угощаю вас. Дальше они целенаправленно напивались, сначала было весело и классно, потом даже танцевать пошли, в голове уже как следует кружилось. И тут приехал Виталя. Появился в двери, Аришка тотчас его увидела и побежала к нему. - Сейчас смоется, - сказала Рикки, - это как пить дать. - Конечно, - подтвердила Эди, - Инка у матери, и до завтрашнего вечера не приедет... Вот дура Аришка! Вот дурочка мелкая! Аришка, и правда, подошла с извиняющейся рожицей. - Девчонки, вы не обидитесь, если я... - Проваливай! - весело сказала Рикки. - Мы так и поняли! Катись отсюда! Аришка поцеловала их и сдулась. Эди и Рикки вдвоем еще потанцевали. Потом Эди снова пригласил тот парень, что уже танцевал с ней. А Рикки пригласил его приятель, но Рикки не пошла. Села за столик и пила мартини по глоточку. Только Эди села, и в кабинку к ним заглянул Бока. - Привет, девки! Хорошо празднуете Эди ничего не сказала ему. Налила себе еще бокал. - Привет, - сказала Рикки, - садись с нами. Вино будешь - Я за рулем. Ну, поздравляю тебя, Риммка! Гитара понравилась - Да, спасибо. Эди молчала, как убитая. - Вообще, уже ночь, - продолжал Бока, - уже второй час. Спать вам не пора Рикки посмотрела на Эди. Эди была злая - презлая, аж бледная. - Давай, Риммка, тебя Валентин отвезет на Эдькиной девятке. А я свою королеву заберу. Она уже пьяная в ноль. Он положил лапу Эди на запястье. Эди руку вырвала злобно. Подняла бокал с вином. Бока спокойно отобрал у нее бокал и вылил вино на пол. - Вы езжайте, - быстро сказала Рикки, - я еще посижу! Езжай, Эди! Эди вся дрожала от сдерживаемой ярости. Бока взял ее за руку и поднял из - за стола. Казалось, осторожно, а на самом деле, Рикки видела - у Эди даже запястье побелело, так он его стиснул. - Отпусти руку, - процедила Эди сквозь зубы, - больно, ****ь, не понимаешь, что ли! Она поцеловала Рикки и они ушли. Рикки осталась одна. Они ушли, и Рикки вдруг осознала, что осталась одна в свой день рождения. Сидела, смотрела на пустой столик, и набежали такие мерзкие мысли, что в глазах защипало. Подруги ее кому - то нужны, а она - никому. Она осталась одна. И, видимо, навсегда. Легко сказать, что никто не нужен, на самом деле это ужасно, когда никого нет. Конечно, Рикки было бы не всласть, чтобы из нее сделали вещь и собственность, как из Эди. Тем не менее, Эди хоть такому нужна, а Рикки - никакому. Сами по себе потекли у нее по щекам слезы, она стала вытирать их осторожно, чтобы не размазать тушь. - Ты чего же, одна осталась - спросил тот персонаж, который приглашал ее танцевать. Собственно, он был не совсем незнакомый. В Дмитровске незнакомыми бывают только приезжие. Этот учился в Риккиной школе, в одиннадцатом "А". А жил в деревне неподалеку. Рикки слышала, что он живет один, потому что мать его умерла несколько лет назад, а отец занимается каким - то крутым бизнесом в Москве. У сына всегда было много денег. И еще больше свободы, потому что никто его не контролировал. - Отвали, Семочкин, - вяло сказала Рикки. Она вспомнила даже его дурацкую фамилию. - Ты плачешь, что ли Ни фига себе. А Эди Сашке сказала, что у тебя сегодня дэрэ. Семочкин уже уселся нахально за ее столик, и Рикки спросила сердито: - Какая она тебе Эди Ты ее знаешь, хотя бы - Знаю, а то нет. Мой папашка с ее Борькой ресторан держат на Ордынке. Иногда вместе бываем на разных сейшенах. Ты чего пригрузилась так Хочешь, я тебя домой отвезу - На чем На хую галопом - зло спросила Рикки. Семочкин засмеялся: - Ни фига себе, девушка, а так ругаешься! - Я не девушка, к вашему сведению, - так же сердито ответила Рикки. Слезы уже высохли, она взяла недопитую бутылку и налила себе еще бокал. - Куда ж ты столько пьешь, и так жареная совсем! Поехали домой! Поехали, не пей больше, опасно пить, когда грузишься! Туповатое сочувствие все же было сочувствием. И Рикки встала следом за Семочкиным и позвала официантку: - Сколько я должна - Нисколько, - ответила та, улыбаясь золотыми зубами, - Борис Сергеич заплатил. - Тьфу ты! - только и сказала Рикки. И взяла свою гитару. - Давай я понесу, - вызвался доброволец Семочкин. - Блин, а тяжелая! И ты на таких играешь - Играю, - мрачно отозвалась Рикки. Они вышли на крыльцо, и Рикки прямо реально ощутила вкус звезд. Они были холодные, огромные, а на вкус - мятные, как Орбит. Непроизвольно она подумала про Женьку Москвича. И опять стало тоскливо так, что хоть вой. - Садись, - Семочкин открыл перед ней дверцу машины. Положил гитару на заднее сиденье. Рикки села, больше не думая ни о звездах, ни о чем вообще. Помчали в темноту. - Тебя куда - спросил Семочкин. - На Рагозина. Знаешь, где - Знаю. Где овраг. Семочкин не молчал. Трепался вовсю. Рассказывал, как вчера в "Пельменях" была драка, как Мазай врезался на мотоцикле в березу, как Надька - математичка позавчера сказала ему, что он экзамены не сдаст даже со своим крутым папой... Рикки слушала, но не слышала. Она, действительно, была ужасно пьяная и даже не видела дороги перед собой. Семочкин остановился (Рикки не заметила), и стал гладить Рикки по коленке. А на Рикки были короткая красная кожаная юбочка и колготки в семьдесят ден, под змеиную кожу. Гладкие, как стекло. Семочкин гладил ее по коленке, а потом выше. Она заметила только поцелуй. Когда он присосался к ее губам минуты на три. - Ну, ты чего, охамел в корень Кто разрешал - спросила она. Но не оттолкнула ни его, ни его руки, а он нахально бродил ладонями по всему ее телу. Рикки было как - то по фигу. То есть, умом она понимала, что не по фигу, но ум сейчас спал. Семочкин снял с нее колготки и трусики, и попробовал было потрогать руками под ними, и тут Рикки сонным голосом сказала: - Без резинки - не буду, понял - Само собой, солнце, - быстро сказал Семочкин. И тотчас извлек из бардачка пачки три разных презервативов. - Хочешь, с усиками Рикки ничего не ответила, взяла одну пачку и вытащила резинку. Оказалось без усиков. Но Рикки над этим как - то не думала, как и над дальнейшим. Сделала то, чего не делала ни для Москвича, ни для Макса. Сама надела Семочкину резинку. Причем ртом. Про такое, кажется, она где - то читал. Но никогда и в голову не приходило такие фокусы практиковать. Значит, все - таки, подсознание сильнее сознания. Семочкин аж прибалдел от такого фокуса. А потом легко посадил Рикки на себя, и минут пять или семь они прыгали, рискуя хорошо раздолбаться об руль. К концу акта Рикки практически спала. Не кончила, вообще уже ничего не чувствовала. Семочкин сам ее одевал. Он был, во - первых, почти трезв, а во - вторых, хитрый и осторожный. Привезти домой пьяную девчонку без трусов, когда дома у нее, наверняка, родители - это надо полным дебилом быть. Он аккуратно одел ее, довел до крыльца и донес гитару. Все окей. - Пока, Римусик! Увидимся. - Ага, - сонно ответила она и пошла в дом. В доме уже спали - и родители, и гости. Рикки зашла к себе в спальню, включила ночник. Ее шатало из стороны в сторону, но она все - таки разделась, напялила пижаму и стерла косметику с лица. Лицо в зеркале было жуткое - пьяное, бессмысленное, с потекшей косметикой. " Блин, какое я все - таки чмо!" - подумала Рикки, падая в постель. - "На фиг же я трахалась с этим сволочным Семочкиным Совсем дура!" И уснула. Мозг отключился полностью. Назавтра Рикки была совсем никакая. Встать удалось, но держать равновесие - никак. В голове жужжало, во рту все потрескалось. Но дом спал, и Рикки, сделав над собой нечеловеческое усилие, дотащилась до кухни. На столе была гора остатков от вчерашнего пиршества, и водка в недопитых бутылках тоже. Рикки налила полрюмки и, зажав нос пальцами, проглотила водку. Ужас! Обожгло и чуть наизнанку не вывернуло. Минут пять она сидела на полу, прижавшись спиной к холодильнику, и ей было все равно, что ее найдут в таком виде родители. Она практически умирала, по спине и по лбу струился холодный пот. А потом вдруг мгновенно сделалось хорошо. Весь ужас испарился. И Рикки смогла встать и даже съесть пару холодных отбивных и кусок черного хлебы. Причем, съела с жадностью. Вот что значит - читать много книг. Все перепившие герои в книгах похмелялись с утра водкой. " Ты уже до ручки дошла", - сказала Рикки сама себе отцовскими словами. И пошла умываться. Рожа в зеркале была, конечно, бледная и опухшая, но не такая страшная, как ночью. Впрочем, скоро стали просыпаться гости, и все были такие же опухшие, все гоношились на кухне с опохмелкой, в том числе и Риккины богоугодные родители. Мать стала сооружать завтрак, женщины смеялись, мужики курили на крыльце, короче, никто и не понял, что Рикки пришла ночью никакая. - Римма, дядя Толя сказал, что если у тебя будет медаль, то ты сможешь пройти на льготное отделение в институт! - сказала мать за завтраком. Гости бросились обсуждать проблемы образования. Рикки был абсолютно по фигу этот институт. Институт подразумевался архитектурный, в котором учился сначала брат матери, этот самый дядя Толя, потом сама мать. А дядя Толя там остался работать, поэтому, само собой разумелось, что Рикки пойдет туда же. Блат, и профессия "перспективная". Рикки не спорила, а про себя думала: "Легче я повешусь, чем пойду в вашу архитектурную тошнотину!" Настроение у нее было - в самый раз повеситься. Она вспоминала вчерашнюю тоску и одиночество, ненужный секс с Семочкиным в машине, и ей абсолютно не хотелось жить. Около одиннадцати позвонила Эди. - Привет, малыш! Ну, ты как - Нормально, - ответила Рикки. В тон Эди, бодрым голосом. - Ты чего с Валькой не поехала вчера Гитара - то тяжелая. Как ты ее тащила в такую даль! - Я одноклассника встретила, он меня довез. - А, ну хорошо, а то я беспокоилась за тебя. Ты извини, знаешь ведь, я бы сама ни за что не ушла. - Вы не поругались Эди засмеялась, и смех у нее был нехороший, вымученный. - Мы никогда не ругаемся. У нас образцовая семья. Прям можно в журналы клеить. - Ты злая была, ужас, я думала, ты его порвешь на куски. - Да ладно, чего там. Сама же виновата, договор надо соблюдать. - У вас брачный договор есть - Нет, у нас негласный. Товар - деньги - товар. Рикки промолчала. Эди уже перестала скрывать свое ужасное положение, больше не притворялась, что все хорошо. Рикки было от этого еще больнее. - Знаешь, что я придумала, Рикки Как тебе уехать на субботу с ночевкой. - И как - Я позвоню твоему папашке и попрошу, чтобы отпустил тебя ко мне. - Лучше матери, может быть - Не - а, лучше отцу. Твоя мать меня не любит. А отец не откажет. Мне еще ни один мужик не отказывал! Рикки и Эди засмеялись. - Круто! - сказала Рикки (половина плохого настроения испарилась). - Давай тогда на следующей неделе - Давай. Я сегодня пошуршу своими записями, поищу тебе подходящий текст. Вечером позвоню еще. Сейчас надо еще часа два поспать. Кстати, у тебя отходняк был - Был. Страшный. Пришлось похмеляться. - Это, конечно, плохой способ, но самый верный. А мне Боренька с утра какой - то хренов алкозельцер развел... ни капли не помогает. У Рикки еще улучшилось настроение, и она стала подключать и настраивать гитару, стараясь не думать про Семочкина и не терзаться угрызениями совести. Двоюродный брат, девятнадцатилетний Лешка, пришел ей помогать, гитара звучала великолепно, и ночная мерзость практически забылась. Потом позвонила Аришка. Потом - Челентано. А вечером - снова Эди. Продиктовала Рикки текст. Синие лилии в прозрачной воде Раньше я не видела таких нигде Ни на Севере, Ни на Юге Таких синих - пресиних лилий. А вокруг стояла такая тишина, Им неведомы тревога, тоска и война Ни Добро, И ни Зло Этим синим - пресиним лилиям. Где же я их встретила, в какой стороне Может, это было в опиумном сне Где нет Жизни, Где нет Смерти Только синие - синие краски. Текст идеально подходил к музыке. И Рикки немедленно стала потихоньку наигрывать и напевать, так, чтобы не слышали гости. Впрочем, гости скоро смылись. Всем было далеко ехать. И весь вечер Рикки играла и пела. Отец похвалил и текст, и музыку, правда, сказал, что "у нас этого не поймут". - Это в стиле авангард, русская публика до него еще не доросла. Через два дня отец Рикки сказал, что Эди ему звонила и отпрашивала Рикки на субботу. - Не знаю, - недовольным тоном отозвалась мать, - хорошо ли это Мне эта Эдиль никогда не нравилась. Про нее всегда ходили нехорошие слухи. - Мам, зачем слушать сплетни, я не понимаю - взвилась Рикки. - Эди - классная девчонка! А кто про нее сплетни сочиняет, те просто ей завидуют! - Она не девчонка. Она взрослая женщина. Замужем. Притом, замуж вышла самым циничным образом, по расчету. Что тебе делать с нею Расчет Эди оказался верным - отец Рикки стал заступаться. - Ты неправа. Эдиль - очень талантливая. Она раньше стихи нам в газету давала. Очень неплохие. И она образованная, четыре языка знает. Рикки полезнее с ней общаться, чем с этой Иркой, у которой ветер в голове. Мать поджала губы, но спорить не стала. И Рикки позвонила Челентано, и сказала, что приедет к нему в субботу. Он был в восторге. - Я к тебе Валентина пришлю, - сказала Эди, - он тебя прям до места доставит. Чтоб ты по автобусам не толкалась. Только не подведи меня, не влезь ни в какую историю! Рикки ни в какую историю не влезла. Просто они с Челентано пошли вечером в "Альянс", и Рикки поняла, что идти стоило. Народу была толпа, и народ - самых разных типажей, но ни один типаж не встречался днем на улицах. Челентано подвел Рикки к ребятам, занимавшим столик около барной стойки. Их было четверо, и одна девчонка. Девчонка типа Рикки или даже - типа Люськи Дорецкой. Волосы у нее были выкрашены в экстремально - красный цвет, глаза обведены ядовитой зеленью, но, тем не менее, девчонка была красивая. Ребята - сплошь в черной коже. Только один был в майке из крупной сетки, через которую просвечивала слишком яркая татуировка на груди - красная рыбка, кусающая себя за хвост. - Это Рикки, - представил Челентано, - а это группа из Тихомирова... мы с ними тоже играем, иногда. Рикки села за этот столик, и моментально почувствовала себя, как дома. Девчонка налила ей красного. Красное пили все за столом, и парни тоже, что удивило Рикки. Парни - то обычно пьют пиво. - Это наш фирменный знак, - пояснил один из пацанов, - у нас даже название группы: "Красное крепкое" . - Неофициально, - добавила красная девица, - официально мы - " Первый аккорд". Если мы будем называться алкогольным названием, нам в институте репетировать не разрешат. Рикки выпила два бокала, больше не стала, вспоминая противный опыт дня рождения. Что было более мерзко - отходняк или Семочкин, она не могла бы сказать. К тому времени в кафе уже вовсю пели. Все, кому хотелось, выходили на низенькую эстраду и исполняли собственные песни. Рикки такое видела впервые. Ей пояснили, что владелец кафе сам увлекается музыкой, поэтому разрешил это с самого начала. - Споешь нам - спросил Челентано. - Я ребятам нахвалил тебя, они очень хотят послушать. Рикки покраснела. - Я не знаю... столько народу! - Блин, Рикки! Ты пела на фестивале осенью, там народу было в сто раз больше! - крикнула красная девица, которую парни называли Лисой. - Сейчас, я настроюсь морально, - ответила Рикки. Настроилась быстро. Потому что никто из выступавших до нее не спел особо хорошо, насколько она в этом понимала. Они с Челентано и Вилли пошли к эстраде, некоторое время возились, подключая Риккину гитару. Рикки потрогала микрофон. Акустика в полуподвале, конечно, вшивенькая. Но другой нет пока. Рикки тронула струны, и страх пропал. Вариация один - сильные низы и тотчас - волна верхних нот, булькающих, как плеск фонтана. Рикки отрабатывала дома этот пассаж, пока кончики пальцев не стерлись в кровь. Публика в зале сразу обернулась к Рикки. Все здесь знали толк в гитарных фокусах. Рикки перешла к вариации два. Булькание превратила в почти фортепианные волны. Нежные, как лепестки лилий. И запела про лилии. Люди смотели на нее, оторопев от первого впечатления. Потому что голос у Рикки взлетал и падал, взлетал и падал, и от этих перепадов делалось то жарко, то холодно. Даже тем, кто не умел петь и ничего в пении не понимал. Куплет начинался в мецца - сопрано, в середине ломался и переходил в контральто, потом срывался на детский альт. Рикки слышала только гитару. Себя не слышала, и восторженных аплодисментов потом не слышала. Челентано подбежал к ней и тряхнул за плечо: - Пойдем! Пойдем за стол! Это супер было, Рикки, слышишь, как все орут! К ней подошло человек пятнадцать сразу, и другие лезли, а она стала отсоединять гитару, и не знала, что говорить незнакомым пацанам и девчонкам. Потому что никогда еще ею так не восхищались. То ли раньше она пела хуже. То ли эта публика лучше разбиралась в таких вещах. - Класс, - сказала Лиса и обняла Рикки. И все пацаны ее обняли по очереди. - Я даже слов не найду, - сказала Лиса, - правда, парни Даже сказать трудно, насколько это супер! - Четыре октавы, что ты хочешь, - солидно заметил парень, который подошел из - за соседнего столика, - таких голосов в мире всего несколько, и все в Книге Гиннеса. Рикки казалось, что ей снится сон. Странный, но радостный, такие сны снятся исключительно редко. Сон, в котором все - твои друзья, в котором сбываются грезы, и сам собой наплывает неведомый кайф. Ее телефон записали несколько ребят, все из разных городских групп. Все хотели продолжать знакомство с девушкой со столь поразительными способностями. - Тебе надо поступать в музыкальное, - сказал Рикки один из этих пацанов. - Тебе там голос отшлифуют, и знакомства заведешь полезные... нельзя с таким голосом в деревне сидеть. - Я в музыкалке не училась, - ответила Рикки, - меня в училище не возьмут. - Здрасте! - усмехнулся парень. - А меня как же взяли Музыкальная школа желательна, но не обязательна! Подай заявление прямо летом. На фиг тебе время тратить на этот одиннадцатый класс! Парня все в кафе называли Джонни, но на бумажке со своим телефоном он написал:"Иван Холодков". И там же написал координаты музыкального училища. Рикки сложила все записки во внутренний карман курточки. Валентин встретил Рикки в условленном месте - в десять утра на автовокзале, и довез до дома. Вид у Рикки был вполне приличный - не опухшая, не растрепанная, никто дома и не заподозрил, что она была совсем не у Эди. Рикки даже нахально отзвонилась Эди: - Все окей, я доехала, спасибо! - Хорошо время провела - спросила Эди. - Да, супер, я тебе потом расскажу! Рикки самой требовалось все это переварить. Она достала из кармана записки с телефонами ребят. И с координатами музучилища. Об этом предстояло вести разговор с родителями. Рикки даже страшно подумать было про этот разговор. - Оно тебе надо - спросила Аришка. - Тебя родаки в вуз хотят пристроить, а ты в какую - то туфту пойдешь! И еще, получается, зря десятый класс училась Нет, я бы не стала! - Зато образование будет, которое мне нужно. А там я пять лет буду тратить на какую - то херню. - Зато Москва! - сказала Аришка. - Людей больше, связей больше! Не тупи! Аришка, в принципе, хорошо аргументировала. Но как только Рикки думала про математику и физику, которыми ей будут набивать башку в архитектурном институте, ей делалось дурно. Семочкин отвлек от этих мыслей. Рикки шла по коридору к кабинету химии, когда услышала откровенно вслед себе возгласы пацанов из 11 "А". Пацаны стояли около лаборатории и ржали. А заржали над словами Мауса. Это он крикнул Рикки: - А со мной покатаешься, конопатая Рикки обернулась и пошла к ним. Ржание стихло, потому что вид у Рикки был агрессивный, лицо бледное. - Что ты сказал, Маус - спросила она. Маус был мелкий и конопатый, чучело, одним словом, но народ любил потешаться над его приколами. - Ничего я не сказал! Сама знаешь, чего! - он попятился назад, а Рикки надвигалась на него, сжав кулаки. Все в школе знали, что Рикки дала по морде математичке Наденьке. И что у нее всегда были друзья - металлисты. Мелкому Маусу такие проблемы были не нужны. - Это ты с Семочкиным разбирайся, я при чем! Рикки и так поняла, с кем надо разбираться. Резко повернулась и пошла прочь. Весь урок сидела, сжав кулаки, и ее трясло от ярости. - Ты чего - спросила Аришка. - Ничего. Потом. Потом. - Смагина, ты почему не пишешь - спросила Любаша. - Потому что не хочу, - ответила Рикки себе под нос. Но Любаша это услышала и разъярилась: - Ты как разговариваешь Ты где находишься Ну - ка, немедленно, открывай тетрадь! Рикки и не пошевелилась. У нее было страшное состояние, которое в судебной практике называется "аффект". - Я кому сказала - Римка! - Аришка пихнула Рикки в бок. - Ты чего! Рикки вскочила и убежала в коридор. Класс загудел ей вслед. Но Рикки уже было по барабану, она собой не управляла. Понеслась к расписанию - смотреть, какой урок сейчас у Семочкина. Оказалось - информатика. Рикки пробежала вниз по лестнице, стуча каблуками из всех сил. Рванула дверь кабинета информатики. - Тебе кого, Римма - удивленно спросил Сергей. Он сидел за своим компьютером, а класс стоял вокруг него, и Сергей что - то им показывал. И Семочкин тут же стоял, только не смотрел на Сергеев комп, а нахально играл со своим тамагочи. - Мне Семочкина, - сказала Рикки. Кто - то заржал, но все офигели. И Рикки поняла, что они все знают, даже девки. Сергей увидел, какая она смертно - бледная, понял, что дело пахнет керосином, и обернулся к Семочкину: - Ну, выйди! - На фиг надо! - ответил Семочкин. - У меня урок. Подождет. Рикки мало соображала. Она каким - то чутьем поняла, что Семочкин боится. Улыбка у него была нервная. - Ну, тогда получи при всех, мразь, - сказала она негромко, но все услышали. И влепила ему кулаком в челюсть, да с такой силой, что Семочкин пошатнулся и едва не влепился башкой в шкаф. Рикки повернулась и под общий вопль одиннадцатого класса выбежала прочь. Дальше она пошла в туалет, умылась, малость пришла в себя и вернулась в химию. - Можно сесть на место, Любовь Андреевна - Можно, - осторожненько ответила Любаша, - ты в порядке, Римма Может, в медпункт сходишь - Я уже была, спасибо. Последствий не было. Во всяком случае, в школе. Сергей шума поднимать не стал, а ученики 11 "А" прекрасно знали, что Семочкин получил за дело. Оставался сам Семочкин, неизвестно, как он отреагирует, но эта тварь была хитрая и осторожная, поэтому, видимо, решила для себя на время притухнуть. Пришлось рассказать все Аришке. А как же еще По школе уже на следующий день расползлись сплетни. Как Рикки переспала с Семочкиным, как Семочкин рас****ел своим дружкам, и как Рикки набила ему морду, прямо на информатике. - Да, - озабоченно протянула Аришка, - это такая тварь! С ним осторожней надо! - Мне наплевать! Что мне теперь, прятаться от него, что ли Аришка не осудила Рикки за ненужный секс с Семочкиным. Она не имела манеры осуждать. Чем, несомненно, была лучше Рикки. Потому что Рикки ее частенько осуждала, а это плохо. Своих друзей надо принимать такими, какие они есть. Через несколько дней на подоконнике около химии появилась надпись маркером: "Беру в рот. 33 - 40 - 71. Спросить Рикки". - Ты видала - спросила шепотом Наташка, хотя чего там шептать, вся школа видала, и тупому было понятно, кто написал, и про кого. - А тебе - то что - грубо ответила Рикки (ее опять затрясло с головы до ног). - Очень интересно, да Одноклассники увидели, что Рикки снова не в себе и донимать ее не стали. А Аришка подняла руку на химии и попросилась выйти. Не было ее пол - урока, и Любаша открыла было рот, чтобы наорать, но Аришка быстренько сказала: - Я в медпункт ходила, у меня кровь носом пошла! Про кровь Любаша не стала ругаться. А когда химия кончилась, Рикки вышла и увидела, что надписи нет. И следа не осталось. - Чем же ты ее стерла - спросила Рикки мрачно. - Маркер ведь хрен смоешь! - Взяла у Верки чистящее и тряпку, - спокойно ответила Аришка, - а что, радость доставлять этому вшивому Семочкину, что ли - Долго ему снова написать, что ли - Заебется писать! Я сегодня Витальке позвоню. Чтобы поставил ему мозги на место. - Не надо! Ты еще будешь рассказывать всю эту фигню... про меня. Хрен с ним, пусть пишет. Уже никому не интересно, все знают. Рикки ходила все эти дни дерганая и злая. История с Семочкиным зависла на непонятной точке. Школа пожужжала и перестала, но Рикки знала, что это не просто так. Здесь не бывает просто так. Это запомнили. Это еще всплывет, в самый неподходящий момент. Рикки не была рождена для этого города. Ей следовало срочно решать вопрос с училищем. Тем более, что учебный год скоро кончится. Надо было беседовать с предками. А это похуже Семочкина раз в сто. (продолжение следует)

Шлю вам пламенный привет! Из родного края, Приезжайте поскорей- Жизнь без вас другая; Солнце с севера встает, Руки замерзают, Холод,голод,что в обед Слезы выжимают; Пальцы синие трещат, Ручка выпадает, Буквы прописью скрипят, Сердце замирает; Гипоксия с ДВС Вкус мне извращают, Шум в ушах и голоса Спать не позволяют; Препод нынче моложавый Лекцию читает, И нарочно,как сейчас, Ленка в третий раз чихает; Тут меня толкают в бок- Искры вылетают, Танька,глазками сверкая, В Лежика стреляет; 2003г. Пять минут еще до трех, Уж галерка встала, Дописать бы до конца Мне для вас ребята! Вот и час свободы пробил, Все слетели вниз, Закидали рапортами, Только ,знай,держись! Не успела оглянуться, День,вспорхнув,исчез, Лишь,тоску он мне оставил, Жаль не воротишь; Настанет снова завтра Здесь и там у вас, Но уже другими будем В тот далекий час; Взглянем по иному На прежний свой расклад И на вопрос нелегкий Ответим невпопад; Но,чтоб не тяжко было Без нас,-вы просто так Почаще вспоминайте Леч/группу 5.

эта зима на износ эта зима на измор измор-озью по векам и снам под ними эта зима на выживание или даже на вымирание на вымерзание белоснежное очищение, нестерпимо ослепительный катарсис холод заберёт всё то, что только казалось важным но, конечно же, таковым не было всё просто снег, ледяная шелуха прорваться бы сквозь обледенелый воздух, рукой и голосом, коснуться твоей щеки и расколдоваться проснуться бы уже открыть глаза, увидеть тёплые белые тюльпаны и понять, что всё ещё спишь только уже наяву

Это первая ПРОБА подхода к "вечной" теме, родившаяся после описанных событий 19 сентября 2006 г. Поскольку, всегда достаточно сложно как сделать "первый стук" по клавиатуре, так и поставить окончательную точку в повествовании, неменее важно просто начать.... И начинаю, обязуясь продолжить, коль будет на это благожелательная воля читателей.... Итак, .....На одном "умном" семинаре[именно 19 сентября], слушая доклады выступающих, и вытаскивая из памяти то, что знал ранее, сложил ненароком следующее эссе. Понимаю его безусловную спорность, ибо рассматриваемому объекту посвящены, как известно, многие тома, и, те не менее, оставляю его для критики - и дополнения!, всеми желающими! Как известно, молодежь - а под этим собирательным понятием как правило понимают жителей страны в возрасте от 14 до 29 лет, мы же произвольно ограничим "верхнюю" планку возрастом 24-25 лет, - отличается большей эмоциональностью, преобладающей над рациональным, рассудочным восприятием окружающих процессов.... Дополняется это чувством ощущения приобретаемой, пробуждающейся СИЛЫ, что в немалой степени связано с осознанием того непреложного факта, что в скором будущем он, подсросток, станет если и не хозяином, то по крайней мере, ВЕРШИТЕЛЕМ собственной, да и чужих судеб.... Многие, и не безосновательно, полагают, что человеческая ЛИЧНОСТЬ, фундаментальные качества и характеристики ее вызревают где-то годам к 14... - раньше в этом возрасте УЖЕ МОЖНО БЫЛО вступить в комсомол (комунистический союз молодежи, ВЛКСМ - пояснение необходимо для тех молодых читателей, которые впервые встречают для себя это слово - и поверте!, таких УЖЕ немало!, - что являлось признаком определнной социальной - прежде всего!, - и политической зрелости, а сейчас привилегия этого возраста ограничена наступлением уголовной отвественности за некоторые наиболее опасные преступления..... Молодежь к этому чудному возрасту молочно-восковой спелости достаточно идеалистична, а вследствие этого - и категорична, максимальна в своих суждениях и праве на высказывания СОБСТВЕННОЙ точки зрения, пусть и далеко не всегда выдерживающей проверку жизнненным опытом. Сочетание ощущения пробуждающейся миропреобразовательной силы в купе с наличием собственного, отличного "от других!" мнения, делают юношу или девушку социально-психологически готовым к социальному творчеству..... Параллельно идет и процесс - особенно при отсутствии доверительного внутрисемейного общения, - этакого отторжения, отдаления от родителей, которые оказываются в немалой мере лично повинными в несправедливости существующего вокруг мира! Но в равной степени молодежь не всегда способна отделить ГЛАВНОЕ, от преходящего, текучего и проходящего: отсюда неизбежные жизненые "трагедии", "крушения иллюзий" при столкновении с холодностью и ранодушием окружающего мира,не отвечающему взаимностью зарождающемуся максималистскому "Я", характеризующемуся всевозрастающей "самостью"( приближением к максимально возможной высшей степни совершенства). В силу этого - предпочтение приятного время препровождения в противовес "нудности" кропотливой работы над собой, "учебе"(пишу категорично, поскольку сам [был] такой.... Но если ранее - еще с времен Древней Греции государство (полис) принимало активное участие в социализации молодежи - передаче ей жизненого опыта и мировоззрения, то ныне в России - в отличие от "высоко равзитых демократических капиталистических государств", процесс этот идет спорадически, под влиянием массы случайны, превходящих факторов... Достаточно сказать, что только с 1994 по 2001 год структуры, отвественные за "выработку и реализацию на практике" молодежной политики реформировались... 5 раз! Что, в переводе на русский, означает, что они просто не имели возможности ОБЪЕКТИВНОЙ работать.... ...В начале 90-х годов наши школы "вдруг" решили, что воспитывать учащихся - это "не наше дело!". Заниматься воспитанием должна семья! В принципе, это, конечно, правильно, и с этим никто особенно не спорит. За двумя исключениями. 1. "Семейное" воспитание - это, преимущественно, формирование навыков "обежития" (=общения) на межличностном уровне. Школа - влспитание в коллективе, формирование и ЗАКРЕПЛЕНИЕ навыков общения, проявления личностных качеств: сочувствие, отзывчивость, тактичность, готовность помочь, щедрость душевная.... Да и мало ли еще поистину тех "общечеловеческих" - в прямом смысле этого слова!!, - ценностей, которые делают личность неповторимой и притягательной, уникальной и исключительной.... А проблемы в коммуникативной - поведенческой сфере порождают "изгоев".... Которые, добавим и подчеркнем, подчас очень страдают от отсутствия навыков общения, взаимодействия и поведения в коллективе.... Это могут быть вполне достойные люди не имеющие иных недостатков кроме одного - отсутствия навыков продуктивного общения и взаимодействия... Когда надо преодолеть свои желания, эгоизм и НЕПОНИМАНИЕ других.... 2. не цчитывалось также, что и сам "институт" семьи оказался одновременно под ударом: информационным, экономическим, материально-финансовым, психологическим.... Как следствие этого у поколения "отцов"-родителей шел острый процесс "ниспровержения" привычных ценностей, крушения либо поиска новых идеалов, граничившей с депрессиями и нервынми срывами, аппатией и уходом.... И компенсанаторного воздействия на подрастающих детей не было - остра была и проблема физического выживания членов семьи, многочисленные подработки, хронические усталости и нехватка свободного времени, духовная сумятица в головах...... Благословен тот, кто прошел через эти испытания Сцилой и Харибдой не утратив чувства человеческого достоинства, гордости, спокойствия и хладнокровия, веры в идеалы добра и справедливости.... Ну, кто мне расскажет, что их нет в "демократии", "либерализме" и "общечеловеческих ценностях" - все три "закавыченных" понятия В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ отображают НЕЧТО ИНОЕ, нежели подощ\зревают в них наши черезчур ретивые инпретаторы..... Помимо "отказа" школы и кризиса "традиционной" семьи, были целенаправленно и хладнокровно уничтожены все иные институты социализации = воспитания и подготовки к самостоятельной "взрослой жизни" подрастающих поколений.... И за этой хладнокровно-циничной акцией видно потрясающее непонимание творцов ее сущности современных цивилизациоонных процессов.... Кас следствие этого возникло ОТЧУЖДЕНИЕ поколений... Следствием его стали инфантилизация молодежи, уживающиеся с ней процессы феминизации юношей и маскулинизации девушек, этакая нивилировка "юнисекс", утрачивающая природно-социальные различия.... что не может не оказывать глубинного воздействия на ЛИЧНОСТЬ и ее поведение, мировоззрение....

Я хочу, чтобы ты улыбался Несмотря ни на что. И всегда, Оглянувшись вокруг удивлялся Как прекрасна наша Земля! Я хочу, чтобы ты улыбался Всей планете улыбку даря Пусть для меня ты потерялся Но я знаю, тебя видит Земля Я хочу, чтобы ты улыбался И был счастлив, как никогда Людей любил, не огорчался Лишь таким запомню тебя навсегда!

Семён Семёнович неожиданно пукнул. - Семё-ён Семё-ёныч! -- дуэтом спели сёстры Бобчинские, одновременно поднимая глаза от карточек. Но это было ещё не всё. Голова Семёна Семёновича стала заваливаться назад, спина его неестественно выгнулась, а руки судорожно цеплялись за стол, сметая фишки. - Семён Семёнович, вы нас пугаете! -- сказали Бобчинские и бросились спасать Семёна Семёновича у которого в горле застряла вишня. Он только что взял её прямо из вазочки и положил себе в рот и, конечно, запросто съел бы он эту коварную вишню, как съел уже несколько точно таких, но в этот момент Анна Ивановна Бобчинская достала из мешка очередной бочонок и объявила -- "Барабанные палочки"! - Семён Семёнович вздрогнул, и вишня попала ему в дыхательное горло. Тут надо сделать небольшое отступление и рассказать о том, что два дня назад к Семёну Семёновичу в окно влетела птица. Ну, не то чтобы вот так взяла да и влетела, у Семёна Семёновича вообще-то давно стеклопакеты стояли -- влети, попробуй. Просто Семёну Семёновичу приснился сон, в котором к нему в окно влетела птица. То ли ворона, то ли галка, он помнил смутно. Помнил, что за окном шёл сильный дождь, он долго не мог уснуть, ворочался, что-то думал. Вдруг кто-то постучался к нему в окно. Это на девятом-то этаже! Семён Семёнович, вместо того, что бы повернуться на другой бок и натянуть на голову одеяло, что в его ситуации сделал бы любой здравомыслящий человек, зачем-то встал с кровати, подошёл к окну и распахнул его настежь. Ветер вместе с дождём ворвался в уютную спальню Семёна Семёновича, раскидав занавески по стенам, и какая-то птица, мягким крылом зацепив его лысину, заметалась по комнате. Семён Семёнович дрожащими руками закрыл окно и огляделся. Птица сидела на телевизоре SONY и внимательно смотрела на Семёна Семёновича одним глазом. Семён Семёнович подтянул трусы на круглый живот и, смущаясь своего нелепого вида, переступил с ноги на ногу. Птица повернула голову другим глазом к Семёну Семёновичу и отчётливо произнесла -- ОДИННАДЦАТЬ. - Именно так! То, что все буквы были большие, Семён Семёнович помнил точно. И сразу же стали бить старинные напольные часы в гостиной, и пробили ровно одиннадцать раз, причём птица на каждый бой кивала клювом и говорила -- ОДИН, ДВА... - и так до одиннадцати, потом улетела. Как она могла улететь при наглухо закрытом окне -- необъяснимая загадка, но Семёну Семёновичу некогда было её разгадывать. Мокрый от ужаса, он побежал в туалет, его мочевой пузырь просто разрывался от боли. Вернувшись в спальню, Семён Семёнович внимательно осмотрел помещение и не найдя ничего предосудительного и немного успокоившись, лёг спать и проснулся уже поздно утром. А после совсем и забыл про сон. До этой самой роковой пятницы. А по пятницам Семён Семёнович уже много лет играл в ЛОТО с сёстрами Анной Ивановной и Инной Ивановной Бобчинскими, старыми его приятельницами. Вообще-то, честно говоря, это были приятельницы его жены, Галины Ивановны Вороновой. В Политехническом, где они много лет преподавали вместе с Семёном Семёновичем, их так и звали - три Ивановны. Но Галины уже давно не было на этом свете, а он, как-то незаметно, занял место своей жены, играл по пятницам с Бобчинскими и даже сидел на том же стуле, на котором всегда сидела Галина Ивановна. - Ну, давайте, Семён Семёнович, миленький, ну не томите, - просили Бобчинские, после благополучного спасения Семёна Семёновича от вишнёвой косточки. И Семен Семёнович стал подробно рассказывать им свой дурацкий сон. И вот он рассказывает, рассказывает, а старушки, естественно, его перебивают и, вдруг, когда он торжественно произнёс -- ОДИННАДЦАТЬ! - в комнате погас свет. Все замолчали. А потом кто-то постучал в окно на кухне Бобчинских. Вот так -- Дзынь! Дзынь! Дзынь! - Ах, боже мой! -- синхронно подпрыгнули старушки и побежали на кухню, а Семён Семёнович схватился рукой за сердце. Но всё, конечно, оказалось полной ерундой. Это соседка Бобчинских по привычке постучалась к ним в окно, ведь они жили на первом, и попросила открыть подъезд, так как домофон не работал, потому что "во всём квартале" отключилось электричество. Впрочем, электричество так же быстро включилось, как и выключилось, и славные Бобчинские уже вовсю бегали вокруг Семёна Семёновича, уговаривая его остаться ещё на чашку чая и рассказать историю до конца, но Семён Семёнович твёрдо решил идти домой, и вообще, ему было как-то не по себе после всего происшедшего. Он раскланялся с Бобчинскими, вышел на улицу, сел в трамвай у госпиталя ГУВД на Луначарского. Под мерное покачивание вагона Семён Семёнович слегка задремал, и чуть было не проехал свою остановку. Он выскочил у Академической в последний момент, когда двери уже захлопывались, стал быстро переходить дорогу, тут какая-то птица вдруг бросилась на него с высоты и сбила с головы шляпу. Семён Семёнович инстинктивно нагнулся её подобрать, поскользнулся и неловко, боком, упал на рельсы. Он услышал звонок надвигающегося на него трамвая и только успел заметить, что номер трамвая был одиннадцать, а за штурвалом сидела женщина страшно похожая на его жену, Галину Ивановну. -- Не может быть! -- подумал он, но больше он ничего не успел подумать. Анна и Инна Ивановны Бобчинские уже ложились спать и, посмеиваясь, обсуждали рассказ Семёна Семёновича, когда в прихожей зазвонили часы, которые не ходили уже несколько лет и висели там только по той причине, что были подарком Семёна Семёновича и Галины Ивановны. -- Сколько времени -- испуганно спросила Анна Ивановна у Инны Ивановны. -- ОДИННАДЦАТЬ! -- уверенно ответила Инна Ивановна, и они бросились к телефону. Семён Семёнович долго не отвечал, потом в трубке что-то щёлкнуло. -- Семён Семёнович! -- закричали радостно Бобчинские. Но Семёна Семёновича не было. Какая-то чёрная птица, то ли галка, то ли ворона, сидела в квартире Семёна Семёновича и барабанила клювом в свалившуюся с телефонного аппарата трубку.

ФОКУСЫ ФОРТУНЫ ИЛИ ГОЛОС ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ Майский дождь закончился внезапно, как любовное свидание. Начинающийся вечер обволокло жасминовым дурманом и бодрой прелью сырой земли. Бесшумные стрижи прошивали блистающие небеса длинными чёрными стежками. Дворцовые постройки неподалёку казались декорацией кукольного театра. Царевич Кузьма бодро шагал на мызу, где уже второй месяц не знал отказу у Клары, молоденькой жены старого мельника Карла. Предвкушая и оттого торопя приближение сладостей предстоящей ночи, Кузьма пошёл напрямки, через большой луг, именуемый Солдатским. Здесь, ежегодно, сразу после празднования Троицы, разбивался летний лагерь царской гвардии и до поздней осени бесчисленные палатки образовывали маленький городок. Уже через три недели здесь закипит жизнь, а пока пустнынно и безжизненно. Кузьма миновал Гусарский квартал, обогнул Парадную площадь, наискось пересёк Егерский околоток, взобрался на довольно высокий земляной вал, которым был обнесён городок и молодецки прыгнул вниз, на зелёную, правильной прямоугольной формы лужайку. И тут царевич ... пошёл ко дну. Лужайка оказалась огромным солдатским сортиром, прикрытым сверху жердями и дёрном. Тело престолонаследника пробило настил и погрузилось в зловонный бульон. Царевич вынырнул, его моментально стошнило, дна под ногами не было, а высоко вверху, сквозь дыру, зеленела небесная даль. Кузьма взвыл от ужаса. Помирать в дерьме царскому наследнику очень не хотелось. Стены ямы скользкие, глиняные, уцепиться не за что, до жердей не достать - погибель неминучая, т... мать! Кричал царевич, звал на помощь, но кто услышит его, если поблизости ни души... На небе зажглись звёзды, руки царевича слабели, голова кружилась от испарений и Кузьма впал в отчаянье, даже молиться и кричать перестал. Раз погрузился с головой, второй, третий и стало царевичу всё равно - помирать так помирать. И тут в дыру заглянули. И хриплый голос спросил: - Человеческий голос из преисподней, или у меня иллюзия в голове - Спаси меня, прохожий! Озолочу! - прохрипел Кузьма, выплёвывая содержимое рта обратно. - Живой. Человек. А может и упырь. Спаси его, так он кровь выпьет, - засомневались сверху. - Да не упырь я, а царевич Кузьма. Из дворца я тут, неподалёку который, загородный наш, семейный замок. Спаси, друг, Христа ради! - Сотвори крестное знаменье! - Да не могу, тону. Вдобавок здесь темно, ты всё равно не увидишь, - теряя последние силы, отвечал царевич. - Ладно, держи жердь, цепляйся за неё, - смилостивился верхний человек. Во дворец спаситель Кузьмы не пошёл, а остался дожидаться вознаграждения в ближайшем кустарнике, ибо были на то причины. Любвеобильная Клара в перерывах между визитами царственной особы принимала с не меньшим пылом дезертира Залётова. Этот бывший гренадер прятался в лесной чаще и промышлял воровством да разбоями. Пикантность ситуации состояла в том, что Залётов перепутал дни посещения и попёрся к мельничихе вне очереди, получив от ворот поворот - Клара ожидала Кузьму. И Залётов, проклиная всех и вся, убыл, не солоно хлебавши, то есть голодным во всех отношениях. Рыскал, аки зверь алчущий, по лесу и совершенно случайно забрёл на Солдатский Луг. Уже под утро, сытый и пьяный, Залётов повторно постучался в окно к прекрасной Кларе. Она отперла дверь, однако Залётов не вошёл в дом, а начал грубить ей и громко высказывать обиды, не преминув похвалиться царской наградой: памятным знаком "За заслуги перед Его Императорским Величеством". Клара взывала к разуму дезертира, поскольку от его воплей мог проснуться муж. Но Залётов уже закусил удила. Взволнованная женщина, не помня себя, разбудила мужа криками "разбойники!". Карл выбежал из дома с ружьём и, увидев Залётова, убил дезертира наповал. С той ночи не стало у Клары ни одного любовника, поскольку царевич Кузьма переключился на фрейлину, квартировавшую в левом крыле дворца, а Карл начал страдать хронической бессонницей. КОНЕЦ

Риск - дело благородное, но не благодарное.

Да, тернист и сложен путь к знаниям. Особенно, если за ними нужно ехать в другой город. Конечно, нелегко строчить лекции, отвечать на семинарах, зубрить правила, даты, чужие биографии и вообще прилежно грызть гранит науки. Но ведь до него (гранита) нужно еще добраться. Для начала нужно подняться ни свет, ни заря (желательно еще и проснуться), одеться (обязательно), причесаться (это кто как), собраться (найти!) и постараться ничего не забыть (без комментариев). А потом -- прямиком в общественный транспорт... О, как восхитителен, незабываем и исключителен он по утрам! Такие милые, приветливые и уступчивые люди его наполняют, что, поневоле, заражаешься общим восторженным настроением. Электрички, автобусы, трамваи, метро... просто сочинить вам дифирамбы и распевать по утрам -- то-то народ обрадуется! Да и вообще, какие такие неудобства можно испытывать в толпе Ну наступили на ногу (обувь и так грязная), ну ткнули в бок (щекотно!), ну пролезли вне очереди (это передо мной-то), ну слегка приплюснули (не смертельно) -- зато сколько позитивных эмоций! Нигде как в общественном транспорте не услышите вы столько лестных отзывов в адрес правительства, да и вообще всякого начальства. И нигде не найдете столько единомышленников, впрочем, как и оппонентов. А какие высокоинтеллектуальные дискуссии возникают между водителем трамвая и пассажиром, вошедшим не в ту дверь (т.е. минуя турникет)! Как вежливо контролеры объясняют незадачливым "зайцам", что, оказывается, существуют билеты, которые, для безопасного (относительно, конечно) проезда нужно не только приобретать, но еще и сохранять до конца поездки! Но, несмотря на все трудности и заманчивую перспективу кататься в метро целый день, студенты не только мужественно добираются (не всегда, конечно) до конечной цели - Университета, но и прилежно грызут гранит науки (чего и вам всячески желаю).

Юки села возле девушки-операционистки в авиакассе: - Мне нужен билет в Москву на сегодняшний рейс и обратно в воскресенье вечером, бизнес-класс. Девушка быстро набирала что-то на клавиатуре. Юки посмотрела в окно: светило яркое солнце. Наконец-то началась весна. Тепло же было почти как летом. В целом, климат напоминал пустыню: резкие перепады температуры днем и ночью достигали диапазона в 15-20 градусов. Это не существенно для закаленных людей. - Билеты есть. С Вас 58312 рублей. Паспорт, пожалуйста. Юки решила лететь 20 минут назад. Она уже собрала сумку и сидела в авиакассе. Водитель ждал ее под крыльцом. Регистрация на рейс заканчивалась через 55 минут. Удача в жизни много значит. Молодая женщина набрала номер офиса: - Наташа, меня сегодня не будет. Я уезжаю из города и буду недоступна для связи. Есть что-то срочное Ее помощница мягким голосом дала отрицательный ответ. - До понедельника, - Юки положила трубку. Она широко улыбнулась и быстро набрала sms'ку Сержу: - Вылетела сегодня рейсом 101 в Москву. На выходные. Приземляюсь по плану в 18.20. До встречи. Отправила и сразу набрала несколько строк лучшей подруге Звезде: - Звездочка, привет! Я прилетаю сегодня в 18.20. Поселюсь у тебя Буду в Москве пару дней. Когда приземлюсь, переключусь на свою московскую симку. До встречи! Операционистка положила перед Юки билет: - Пожалуйста. Вам нужно поторопиться. Я предупредила в аэропорту, что Вы возможно задержитесь. Вас дождутся. Приятного полета! - Спасибо, - Юки подхватила билет и стремительно направилась к выходу. Саша уже газовал на месте. Юки устроилась на заднем сиденье: - Поехали! С ветерком! - Во сколько у Вас самолет - Через 45 минут заканчивается регистрация. - Ну, Вы даете... Самолет мягко сел на взлетно-посадочную полосу. Юки открыла глаза и улыбнулась Москве. Она так далеко от этого невыносимого количества работы и ответственности. Мечта сбежать вот так неожиданно осуществилась! - Уважаемые пассажиры! Мы приземлились в аэропорту Домодедово. За бортом +21. Просим оставаться на местах до полной остановки самолета. Юки включила телефон и тут же раздался звонок. - Привет! Как ты долетела Я очень соскучился. Жду тебя возле выхода... - Привет! И я соскучилась. Не выдержала, все бросила и прилетела. - Я тебе так благодарен за эту твою мобильность и открытость. Я так не могу. Но если бы ты не могла, жизнь стала бы мрачнее. - Нас выпускают. Совсем скоро ты сможешь меня обнять... До встречи. Юки положила трубку, подхватила легкую сумку и напрвилась к выходу. Серж держал огромный букет белых роз. Юки бросилась ему на шею. Он одной рукой подхватил ее. Глубокий поцелуй, первый с момента их знакомства. Юки была готова прыгать от счастья и переполнявшего ее чувства восхищения происходящим. - Я так безумно рада тебя видеть! Я невыразимо счастлива стоять здесь и сейчас. - Твои непредсказуемые действия сводят меня с ума. Тихий голос Сержа ласкал ее ухо теплым дыханием. - Это тебе. - Я никогда не получала более прекрасных роз. Юки поцеловала Сержа в губы так нежно, словно целовала розу. - Поехали. Я для тебя приготовил сюрприз. - Мы едем на тренировку - Конечно! Тебя все ждут. Ребята соскучились. Несмотря на однозначность слов и действий Юки, видимо, Серж не до конца был в ней уверен. И он был прав. Юки легко увлекалась. Очень легко. Девушка переступила порог и замерла в поклоне. Подняв взгляд, она лучезарно улыбнулась ребятам, стоящим перед ней. Юки обняла их по очереди. - Юки, как классно, что ты приехала! - Спасибо! - Переодевайтесь, уже время. Только вас ждем. Быстро затягивая банты на форме, Юки внутренне настраивалась на бой. Она выкинула из головы все мысли до одной. Она должна собраться. Победы не давались ей легко, но она чувствовала, что может быстрее. Что ее останавливает Страх победы она уже победила. Или это была иллюзия Перед ней стоял Андрей. Юки подобралась вся. Она чувствовала готовность к бою. Шаг в зону площадки, поклон, три шага и она села в сенкё. - Хадзимэ! Они смотрели друг другу в глаза. Медленное наступление и отступление чередовались - противники прощупывали оборону друг друга. Андрей мгновенно нанес мен - Юки легко парировала удар, чуть отойдя в сторону, и нанесла ответный мен. Дикий вопль разорвал тишину зала. Судьи подняли флажки. Удар ей был засчитан. Они встали на исходные позиции. - Мен ари! Борьба за второй иппон искрила напряженностью. Соревнование на спокойствие и готовность пока выигрывала Юки. Ее гибкость спасала ее в самых трудных ситуациях. Андрей пошел на нее столь неожиданно, что она даже не успела подумать. Автоматически отпрыгнув назад, она тут же нанесла прямой мен. - Мен ари! Себари! Это был шестой бой за сегодня. Форму можно было выжимать. Капли пота медленно стекали по лбу, скатывались по переносице и капали на маску. - Построились! Все сели. Юки сняла мен и вытерла лицо танагуэ. Она не чувствовала усталости - она ощущала эйфорию. Встав под ледяной душ, девушка не чувствовала холода. Через минуту температура тела спала. Юки вылезла из-под душа и энергично растерла кожу полотенцем. Постелила полотенце на лавку и легла. Полностью расслабившись, она глубоко вздохнула. Голос Сержа прервал ее медитацию: - Юки, поторопись! - Ок. Через пару минут буду готова. Она рывком вскочила на ноги. Натянула платье, отработанными движениями сложила снаряжение. В дверь заглянул Андрей: - Можно - Да. - Ты - молодец, очень сильная кендоистка. Сегодня занята - Да. - А завтра - Давай созвонимся с утра. - Ок. Серж зашел в раздевалку, подхватил ее сумку. - Поехали Юки обулась и улыбнулась двум молодым людям, стоявшим напротив нее. - Да. Юки и Серж сели в BMW. - Чего ты хочешь - Тебя. Юки потупила взор. - Я шучу, - Серж подавился словами, увидев озорные огоньки в ее глазах. - Поехали заберем Звезду, заедем домой, я брошу вещи и переоденусь. И развлекаться! Юки светилась. - Ок, я сегодня совершенно свободен! В понедельник утром самолет приземлился во Владивостоке. В аэропорту ее встречал водитель. - С приездом! Саша открыл девушке дверь. Юки сияла как солнце. - Саша, все в порядке В мое отсутствие ничего не произошло - Все отлично, не беспокойтесь. Юки села в машину. Родной город. А что для нее родное Только то, что она хочет.

Глава 6 Сидорова коза Это была очень маленькая деревня. Если представить себе Кузнецкое как арбуз или лучше дыню -- я дыни больше люблю -- то Кладовка была маленьким кусочком от этой дыни. Которым не то что не наешься, а даже на живот дынного соку ни одной капельки не капнешь. В ней -- в Кладовке, конечно, а не в дыне -- было может тридцать, а может пятьдесят домов. Они стояли друг напротив дружки, а между ними была дорога, по бокам которой росла трава. И на этой траве лежали и стояли курицы и гуси. Вот чего мне не нравится в деревнях, так это то, что на улицах почти нет народу и очень много разной скотины. Вроде куриц и гусей. Будто все деревенские жители превращаются в них по утрам. И эта скотина шляются без присмотра сама по себе по улицам и мешает приезжим нормально идти куда им надо. Курицы еще ничего, из куриц только петухи вредные. А вот гуси так те хуже собак кидаются на людей, шипят как змеюки и норовят ущипнуть за ноги. В этой Кладовке так все и было. Из жителей, не превратившихся в куриц и гусей было только два мужика, которые стояли около телеги, в которую была впряжена маленькая серая лошадка. И если лошадка вела себя смирно, только хвостом махала из стороны в сторону, то мужики стояли не просто так, а чего-то орали друг на друга. Мы подошли поближе и услышали то, о чем они орали. - Не надо на меня бочку катить! -- громко вопил один из мужиков, на котором была надета серая драная фуфайка, грязные спортивные штаны и резиновые сапоги. -- Ты докажи сначала, что это я взял! Ты видал, да Не, ты скажи, ты видал Он говорил так и тряс перед собой большой желтой репой, которую держал за листья. С репы во все стороны летела земля. Этот мужик был молодой, небритый и пьяный. Второй мужик был уже старичком, маленьким и тоже одетым в фуфайку, но штаны у него были не грязные, а только штопаные и на ногах были не сапоги, а галоши. Старичок выставил перед собой кругленький животик и орал он не так громко как первый. И он махал не репой, а кнутом. - Однако! А на кого ж мне еще катить-то -- спрашивал старичок. -- Больше ить некому! Ты это напакостил! Отдай лучше подобру-поздорову! Не доводи до греха! Мы с Фофаном остановились недалеко от мужиков и стали их слушать. Надо ведь было хоть немного поизучать местное население. Но долго нам изучать не пришлось. Старичок, увидев нас сразу замолчал и только грозно потряс у пьяного мужика перед носом своим кнутом. А мужик размахнулся и хотел, наверное, заехать старичку репой по лысой макушке. Но это у него не получилось. Потому что листья оборвались и репа полетела прямо под морду лошади. Которая сильно обрадовалась подарку и стала хватать репу длинными желтыми зубами. Мужики еще немного молча посверкали друг на друга глазами и разошлись. Тот, который был пьяный пошел по кладовкинской улице. А старичок сел в телегу, где лежали вилы и грабли и поехал куда-то по дороге к переезду, который был недалеко от станции. Пьяный мужик шел по улице, шатался и местные жители, тьфу, то есть куры и гуси шарахались от него в разные стороны. Мы увидели это и быстренько, пока они не опомнились, пошли вслед за мужиком. Мы шли по улице, смотрели на дома и я думал насчет того, где нам устроиться жить. Сегодня демантоиды искать не получится, потому что время было уже за полдник. Потом наступит вечер, ночь и что Ночевать где-то надо! - Давай стучать куда-нибудь -- сказал я. -- Как ты говорил Стучишь и тебя пускают. Вот и начинай. Мы подошли к крайнему дому и начали колотить в ворота, которые так закачались, что мы испугались как бы они не упали прямо на нас. Вначале никто не выходил, только собака где-то стала так хрипло лаять, как будто ее душил кто-то. Потом в доме раскрылось окно и из него высунулась женщина. Она нам почему-то не обрадовалась, а наоборот, рассердилась. - Чего колотитесь -- закричала она. -- Нету его! Шляется где-то с самого утра! Нет, чтобы матери по хозяйству помочь! Придет, выдеру, как сидорову козу! - Зачем выдирать -- удивился я. -- Он потом вам поможет. А кого как сидорову козу Женщина слегка удивилась. - Ваньку моего, кого же еще -- сказала она. -- Ушел купаться на пять минут и пропал. - Так может с ним что-то случилось -- предположил Фофан. -- Может он утонул А вы сразу драть! Женщина высунулась так, что чуть не выпала из окна. - Ванька! Утонул -- сказала она, и лицо ее стало белым как мел на школьной доске. -- Где! Когда Я ткнул Фофана в бок. - Да вы не волнуйтесь! -- сказал я женщине. -- Это мы просто так, понарошку. Никто не тонул. Ванька, наверное, еще купается и скоро придет. Я даже не успел договорить, как женщина из белой сразу стала красной. - Ах вы, ироды! -- сказала она грозно. -- Шутить вздумали! У меня чуть сердце не выскочило от испуга! Вот я сейчас выйду с метлой и по загривкам вас! Окно закрылось. Мы с Фофаном не стали ждать, когда нас вместо какого-то там неутонувшего Ваньки выдерут как сидоровых коз и рванули вдоль улицы подальше от дома. - Что-то мы не так сделали -- сказал Фофан, когда мы остановились около крайнего дома, но с другого конца деревни. -- Наверное, не надо было про утопление говорить. - Это просто маман у Ваньки нервная очень -- сказал я. -- Вот если бы моей кто-нибудь сказал, что я утонул... Дальше я продолжать не стал. Потому что моя бы маман тогда из окна точно выпала. Прямо с третьего этажа. - И все ты делаешь как-то не так! -- сказал я Фофану. -- Надо сначала поздороваться было, потом спросить как здоровье, потом про виды на урожай, а уже потом проситься переночевать. Деревенские люди любят, когда с ними разговаривают. - Ну вот и давай, разговаривай -- обиделся друган. -- Посмотрим, что у тебя получится. Но и во втором и в третьем доме у нас ничего не получилось. Во втором -- потому, что на наш стук вообще никто не появился ни из окна, ни из ворот. А в третьем высунулся тот самый мужик, который ругался со старичком возле телеги. Но он был уже такой пьяный, что никак не мог сообразить, что нам надо и только мотал головой. В конце концов мы напугались, что она, голова то есть, у него скоро отвинтится и упадет наружу. И быстренько ушли подальше. - Вот так! -- сказал я. -- Вот тебе и пускают переночевать. Догоняют, за руку хватают и прямо затаскивают в дом. И еще чаем поят! И где ты такие сказки читал Что делать будем Фофана я уважаю не только потому, что он мой друган, а еще потому, что он никогда не загоняется. И на все у него есть нормальный ответ. - А пошли купаться -- предложил он. -- Ведь если какой-то там Ванька уже с утра домой не возвращается, то, наверное, где-то здесь есть классное озеро или речка! - А пошли! -- согласился я. -- Ништяк придумал! И мы стали вертеть головами, чтобы обнаружить это озеро или речку. Но ничего вокруг не было видно. Ни озера, ни речки. А была только деревенская дорога с гусями по бокам, которые подозрительно на нас смотрели, вытягивали шеи и шипели как гадюки. И эта дорога шла сквозь деревню и продолжала идти дальше в лес. По этой дороге мы и пошли, чтобы найти где нам искупаться. Фофан достал мячик, подаренный нам на прощание Захваткиными и мы стали его перепинывать друг другу. По дороге сквозь лес мы шли недолго и скоро увидели как между деревьями заблестела вода. Но еще раньше чем эта вода заблестела мы увидели двух пацанов, которые шли по дороге нам навстречу. Мы сразу пошли потише. Потому, что если два пацана встречаются с двумя другими пацанами на дороге и эти двое нам не друганы, то надо быть настороже. Всяко может получиться. Может просто пройдем мимо друг друга и только посмотрим презрительно, а может и подеремся. Пацаны как только заметили нас, то сразу тоже пошли потише. И стали шептаться. Нам это не понравилось и мы с Фофаном тоже стали шептаться. - Чего будем делать -- спросил Фофан. -- Мимо пройдем или помашемся Я заценил противников. И решил, что ни проходить мимо, ни махаться не надо. Не потому, что мы сильно гордые или их боимся. А потому, что нам очень надо с этими пацанами подружиться. Ведь они местные и значит все должны знать про демантоиды за которыми мы и приехали. - Посмотрим -- ответил я Фофану. -- На то, как они вести себя будут. Если хорошо, то так и быть, не будем их обижать. Только ты не ляпни что-нибудь как с утопленником. Стой и молчи. Говорить буду я. Пока мы постепенно приближались дружка к дружке, я рассмотрел пацанов. Один из них был маленький и худой как самокат. У него было такое загорелое лицо, что он казался негром. Ну, может и не негром, так цыганом точно. Рубильник на его лице торчал как треуголькик в теореме про катеты. Если кому непонятно, катет это... В общем, не надо на нем загоняться. А рубильник это нос. И глаза на темном лице самоката блестели как два демантоида. В общем, этот малой был нам не противник. Другой пацан был не худой и не маленький, хоть и тоже походил на негра из-за загорелости. Он был с меня ростом, круглолицый и брови с ресницами у него были как волосы у моей маман когда она возвращается из парикмахерской выкрашенная в блондинку. Мы приблизились к пацанам и остановились друг напротив друга. И я решил сразу взять как говорит мой папан инициативу в свои руки. Чтобы ее, эту инициативу, не взяли пацаны. И не начали с нами махаться. Я посмотрел сразу на обоих пацанов. - Ты крупно попал, Ваня! -- сказал я, как один крутой мэн из какого-то боевичка. -- Сегодня не твой день. Твоя маман просила нас передать, что твое время кончилось через пять минут после того, как ты ушел из дома. И еще она говорила что-то про сидорову козу. Сечешь И круглолицый пацан заморгал ресницами как бабочка крылышками. И я понял, что это и есть тот самый Ванька сидорова коза. А потом вдруг заморгал и второй пацан! Наверное, и он тоже хорошо был знаком с этой козищей. Ванька поморгал немного, потом зашмыгал точно как Фофан и я решил, что с ним можно иметь дело. - Да ладно, не загоняйся! -- успокоил я Ваньку. -- Мы тебя отмазали. Сказали, что ты занимался полезным делом. Собирал гербарий для школы. Ванька перестал моргать и перевел дух. - Ага! -- сказал он. -- Ладно. А где гербарий Я ткнул пальцем в какой-то репейник. - Вот он -- ответил я. -- После футбола нарвем и притащим твоей маман. Как доказательство. И еще можно ей какой-нибудь цветок притаранить. Женщины это любят. В смысле цветы. - Ага! -- снова сказал Ванька. -- Ладно. А футбол где Если этот Ванька и рубил, в смысле думал, то делал это очень медленно. Я подкатил к его ногам футбольный мяч. - Нас двое, вас двое -- сказал я. -- В воротах не стоим. Толкаться можно, пинаться нельзя. До четырех голов. Поехали Спрашивать куда поехали Ванька не стал, тут он сообразил побыстрее. Мы вышли на поляну и начали играть. Мой папан говорит, что хвастаться это плохо. А я думаю, что если очень хочется, и есть чем похвастаться, то можно. В общем, мы сделали этих двоих как первоклассников. Потому что они вообще не волокли в том, что такое футбол. Они вместе бегали то за мной, когда мяч был у меня, то за Фофаном, когда я делал пасовочку ему. И за десять минут пропустили шесть голов. А мы ни одного! Через полчасика я решил, что надо быть скромным и для дружбы чуть-чуть поддаться. Я подмигнул Фофану и игра закончилась со счетом пятнадцать - три в нашу пользу. Мы нарвали всякой травы, несколько цветков и со всем эти сеном пошли в деревню. - А вы кто -- наконец догадался спросить Ванька. -- Приезжие, что ли - Мы дети геологов -- сказал я так будто признался, что мы с Фофаном космонавты. -- Наш дед был геологом, наш папан геолог и все знакомые тоже геологи. Ходим по земле, ищем полезные ископаемые. В Кладовку приехали, чтобы кое-что разведать. А что, потом расскажу. И у нас проблема. Поможете Худенький как самокат пацан, которого звали Мишкой поднял как на уроке руку. - Я помогу! -- заторопился он. -- А что надо - Нам надо где-то переночевать -- сказал я. - Раза два. Или пять. Как покатит. Сделаешь Мишка сразу сник. - Бабка не пустит -- пробормотал он. -- Она строгая. - Я спрошу -- сказал Ванька. -- Если не накажут, то ладно. - Не накажут -- пообещал я. -- Давай сюда цветы. И еще скажи как твою маман зовут. - Мария -- ответил Ванька. -- Федоровна. В деревне Мишка сразу убежал к себе домой. Мы втроем подошли к тому дому, из которого высовывалась ванькина маман и постучали в ворота. На этот раз открылось не окно, а калитка и перед нами появилась та самая женщина, которая чуть не выпала из окна. Она уперла руки в бока и грозно посмотрела на Ваньку. Который спрятался за мою спину. - Чего прячешься! -- сказала женщина - Где шлялся! Давно по заднице не получал Я тебе сейчас устрою! Я шагнул вперед и протянул ей цветочки. - Это чего еще -- удивилась женщина и голос ее стал совсем другим, не таким грозным. -- Это кому - Это вам, Мария Федоровна -- сказал я. -- От вашего сына Ванечки. Он сам стесняется, вот я и решил ему помочь. Как вообще мужчина может легко разжалобить женщину! Я это увидел прямо сейчас. Лицо у ванькиной маман стало растерянным, щеки порозовели, а на глазах выступили слезы. Честное слово не вру! Она взяла цветы, поднесла их к носу и зашмыгала как Фофан. - Никогда еще он мне цветочков не дарил! -- сказала она дрожащим голосом. -- Спасибо, сынок! Я и не заметила как ты совсем большим у меня вырос! Я шагнул в сторону, Ванькина маман шагнула к сидоровой козе и обняла ее. То есть его. Ваньку, то есть. В общем, все было ништяк! Мария Федоровна сразу забыла про всех коз на свете и потащила Ваньку в дом. А вслед за ними потащились и мы с Фофаном. В доме вкусно пахло пирогами и мы сразу захотели есть, потому что в обед ели только чипсы с колой -- это Фофан и куриную ножку -- это я. Ванькина маман посадила нас за стол, и мы стали уплетать за шесть щек сразу пирожки с капустой и запивать их молоком. А когда наелись наполовину, я незаметно толкнул Ваньку под столом ногой. Он кашлянул и выронил из рта кусок пирожка. - Ма! -- сказал он. -- А пацаны у нас поночуют, а А то им негде. Про то, что мы геологи я Марии Федоровне говорить не стал. Она же не Ванька, может и не поверить. - Мы от мотовозки отстали -- пожаловался я. -- Вышли чтобы подышать, а она как дернет! Мы за ней бегом! И не успели. Чуть на рельсы не упали! Мария Федоровна покачала головой и вытерла руки о фартук. - Беда с вами! -- сказала она, но совсем не сердито -- Чего-нибудь да натворите! Куда ж деваться, не на улицу ведь вас выгонять на ночь глядя. Оставайтесь, места всем хватит. Я посмотрел в окно. На улице была еще не ночь, но уже вечер и становилось темно. Мы все вчетвером посмотрели телевизор, который показывал только одну программу и я стал зевать и потягиваться. - Ты чего -- подтолкнул меня Фофан. -- Дрыхнуть, что ли захотел Смотри, классное кино показывают! - Так надо -- сказал я другану сквозь зубы. -- Для дела. И ты тоже давай позевай. И мы оба стали зевать как акулы из кино "Челюсти". Ванька посмотрел на нас немного, заразился и тоже зазевал. Мария Федоровна это сразу заметила. - Умаялись, бедняжки! -- сказала она. -- Давайте-ка ложитесь спать. Сейчас я вам на полатях постелю. Полати оказались на печке, такой огромной, что она занимала почти половину кухни. Перед тем, как лечь спать я подозвал к себе Ваньку. - Когда твоя маман уснет, приходи -- сказал я ему. -- Есть разговор. Он кивнул, и мы полезли на печку.

Джон Мильтон. "Потерянный рай. Книга седьмая". Сотворение мира, ёптить. Из серии "как это было". Вот о чем седьмая книга. На этом можно было бы и закончить, но я обещал себе разбираться в каждой прочитанной книге, даже если это будет невыносимо. Так что продолжаю с отвращением препарировать мерзкие мильтоновские творения. Чем больше я перестаю соглашаться с Мильтоном, тем отвратнее его читать. В начале (по прочтении первых "райских" книжек) я периодически соглашался с Мильтоном по поводу, например, того, что Сатана у него подчас выглядел не такой уж распоследней мразью, или что Адаму с Евой, в отличие от библейского варианта, разрешено заниматься тутулями развлечения ради, а не обязательно для размножения... Но впоследствии Мильтон почему-то стал все больше и больше отходить от передовых мыслей в сторону злостного и тупого поствозрожденческого мировоззрения. "Сатана все-таки мразь, ребята, - говорит Мильтон. -- Это я пошутил насчет его величия. Демон он и есть демон. Вот Бог, он -- да! Он -- фарева! А Сатана -- дрянь. Которая вечно унижается, снисходит до туалетных низостей и подвергается измывательствам Бога, как грелка подвергается истязаниям Тузика...". Насчет Евы даже меня, мужчину, задевает пренебрежительное отношение ханжи Мильтона к дамскому полу. Мол, Ева -- она, конечно, весьма симпатично скроенная Господом кукла, но, положа руку на сердце, - дура, предательница и просто стерва. Вот Адам -- другое дело. Умен, статен, за словом в карман не лезет, взяток от Змия не берет... Что за дискриминация, ****ь -- хочется мне спросить Мильтона. Не скажу, что я такой уж феминист, но подобное разделение из серии "женщинам свойственна лишь внешняя красота, а весь ум и прочие благие качества -- это прерогатива полу мужского" мне омерзительно. В армию, конечно, женщин не надо призывать, и заботится обычно кавалер о даме, а не наоборот, но превышать полномочия не надо. Все люди равны. Без шовинизма, национализма или обратной, ничуть не лучшей стороны медали, типа тупейшей, чисто американской политкорректности или радикального феминизма. Просто равны и всё. Хватит с нас всяческих эксцессов на подобные темы (основная масса всех мировых бед сегодня -- из-за того, что далеко не все хотят признать абсолютное равенство всех человеков). Тут некоторые критики пишут, что, мол, ах, какой Мильтон -- передовик литературного производства и просто смельчак каких мало! Мол, это ж надо осмелиться на такое смелое изображение Сатаны!.. Дескать, Сатана у Мильтона от Бога прям ничем не отличается. Дорогие ребята -- советские (и прочие) критики! Где, позвольте спросить, вы увидели у Мильтона такую охуенно смелую передовицу Да всё как всегда. По-тупому консервативно, ****ь, и по-идиотски ортодоксально даже, не побоюсь этого слова. Если в начале Джон пытается местами втиснуть какие-то там приятные экивоки в сторону Сатаны, то позже он же ведь обсирает его все больше и больше. А Бога ваще ни разу не смеет даже слегка укольнуть хотя бы. Напротив -- мерзкое подобострастие и лизоблюдство перед Боженькой (то бишь перед церковью, которая в то время была самая влиятельной структурой, читай -- тем же совковым КГБ) также нарастает у Мильтона с каждой книгой. В седьмой книге (сотворение мира, ёптить... - см. выше) это особенно очевидно. Ах, глядите-ка, этот Бог -- просто потрясный web-дизайнер! Такой, ёлы-палы, мир сварганил -- загляденье! Вспоминается старая компьютерная шутка (да-да, уже и компьютерные шутки становятся старыми): "Что наша жизнь Игра! Замысел -- так себе, но вот графика -- просто охуеть!..". Бог, известный охотник до игрушек во всяких недостойных людишек, зверушек и т. п. настолько ленив и настолько одержим идеей избавить своего сынульку от комплекса неполноценности, что... Правильно, как всегда посылает на самое важное дело именно его!.. Может, постарайся старик-Бог сам, и постарайся он как следует, мы бы щас жили в куда как более привлекательном мирке!.. Но вы сами видите как наш мир несовершенен!.. Вывод: нечего доверять детишкам, даже если их отец -- Самый Главный... А то так и получилось: графика в силу романтичности и впечатлительности ребятенка Иисуса -- отменная, а вот с замыслом подкачали. Насовали, бля, спецэффектов, а о сюжете совсем не подумали... Вот и живем теперь в мучительных раздумьях: в чем этот сраный смысл жизни Неужели все так примитивно: Судный День, рай, ад... В депрессию, черт возьми, впадаешь, как от Библии, так и от Мильтона. Всё, достало -- скручиваю, закругляюсь!.. Даже цитировать ничё не буду, гудбай!.. Резюме: сотворение мира. Только не вздумайте заранее говорить "ах!". Несмотря на высокую тему и невыносимо высоченный штиль, это как всегда что.. Правильно, полнейший отстой!.. Отборнейший-с...

Маслёнка. Продолжение. Я был в растерянности. Неужели я ошибся Но ведь всё так логично складывалось! Не может быть, чтобы я что-то упустил. Тем неменее провал был на лицо. Я попытался думать логически. И так старик всё же виноват, но так как хищения масла продолжались, значит, значит, значит... Значит, он был НЕ ОДИН!!! Этот простой вывод ошарашил меня. И тут мне всё стало предельно ясно. Миша - вот его подельник. Неспроста старик пытался оговорить Верочку. Ох, не спроста. Ну чтож, я поставил на место одного, доберусь и до другого. Однако устранение Миши задача посложнее. Есть несколько мест, где он проводит много времени - своя комната, туалет, и улица. Логичнее всего провести операцию на улице. Два происшествия на одном адресе уж больно подозрительны. Я решил пригласить его съездить за грибами. Электричка несла нас прочь от города. Я делал вид, что дремлю. Миша нервно вертелся напротив. Ему не нравилось решительно всё. Жёсткость сидений, ранний час, размер своей корзинки. - Может, тяпнем -- наконец не выдержал он. - Доедем до места, там и тяпнем -- я приоткрыл глаза. - Ты как хочешь, а я уже не могу. Он достал из кармана плоскую бутылку коньяку, именуемую в народе "плечики", и жадно припал к горлышку. "Пей, пей, перед смертью не напьешься" подумал я. Миша поймал мой взгляд и вздрогнул. - Ты чё -- испуганно выдавил он - А что такое -- я сделал вид, что удивлён вопросом. - У тебя взгляд, как будто покойника увидел. - Не выспался, наверное. - Вот и я говорил, нехер ехать, только невыспимся и устанем. - Я покемарю пока, а ты неперебирай сильно, а то грибов не увидишь - я усмехнулся. Отойдя от платформы километров пять, мы вышли к старой оборонительной линии времён финской кампании. Я продолжал двигаться вдоль окопов, подыскивая подходящий. Миша плёлся сзади и радовался каждому найденному грибу. У меня в ведре было пусто. - Невезёт тебе чего-то, - кричал Миша -- у меня уже пол корзинки, а ты даже сыроежки не нашёл. - Повезёт в любви -- отшучивался я. - А ты бы Верку смог-бы -- неунимался удачливый грибник. - Я теперь мужчина свободный, почему бы и нет -- я остановился рядом с глубоким окопом, подходящим по всем параметрам. Огляделся. - Ты это, ты смотри, она девушка хорошая. -- он догнал меня и хрипло дыша посмотрел из под лобья. - Хорошая, хорошая - я шагнул к нему навстречу и достал нож. - Ты чего - Миша испуганно попятился. - Да гриб, наконец, увидел! - Ааа. Я резко воткнул ему нож чуть пониже рёбер, и, провернув, поддел наверх. Он удивлённо хрюкнул и непонимающе смотрел на меня, пока его взгляд стекленел. - Значит и старика ты тоже кончить хотел, ссука... - Это вам за масло -- но он уже этого не слышал. Пересыпав его грибы к себе в ведро, я разжёг костёр и сжёг на нём всю Мишину одежду, включая сапоги и корзинку. Потом углубил окоп, бросил туда тело, засыпал его пеплом и закидал землёй с бруствера. Получилась глубокая могила. Всё Миша, доигрался хрен на скрипке. Побродив ещё с пару часов по лесу, я вышел к какой-то железнодорожной платформе, с которой и вернулся в город. На следующее утро масло опять пропало. Оставалась только Верочка. Неужели и она с ними Слишком уж рьяно Миша её защищал, слишком рьяно. Ну что ж, я доведу дело до конца. - Вы не видели Михаила -- Верочка стояла в дверном проёме и была крайне испугана. - Нет, а что случилось -- я изобразил искреннее удивление. - Его нет уже целую неделю, раньше такого не было. - Может, напился где нибудь -- я постарался ответить как можно более безразличным голосом. - Мне кажется, что что-то произошло. - Я не думаю, Михаил взрослый человек, пусть и с определёнными слабостями, но, на мой взгляд, он вполне адекватен. - Знаете, мне очень страшно, наша квартира так быстро опустела, по ночам я не могу заснуть, лежу и дрожу от страха. - Хотите, оставайтесь у меня... После работы мы договорились встретится в метро, на станции Невский Проспект, её я выбрал не случайно, на ней всегда много народу, давка. Я предложил вместе сходить в Русский музей, посмотреть выставку "Митьков". Она с радостью согласилась. Видать поднадоели её медузы. Встретившись, мы радостно поцеловались, как счастливые влюблённые, я неторопливо повёл ей к краю платформы, в том самом месте, где поезд выныривает из тоннеля на станцию. Был час пик и мы пробирались с трудом. Я старался двигаться, чтобы не попадать в объектив камеры, прячась за более рослыми пассажирами. Наконец я остановился у самого края. Приближался момент истины. Перед моими глазами всплыл кусок масла, который я уже не мог съесть несколько недель. Скоро это закончится. Из тоннеля пошёл мощный поток воздуха. Я чуть-чуть отступил назад и в сторону, моё место тут же заняла какая-то тётка. Верочка непонимающе смотрела на меня. Я улыбнулся ей как можно ласковее. Она улыбнулась в ответ. Из тоннеля ударил яркий свет фар и в ту же секунду я незаметно, но сильно толкнул Верочку с платформы. Всё так же избегая смотреть в камеру слежения, я затерялся в толпе. Утро. Я стою перед холодильником и смотрю на пустую маслёнку. Я стою уже пол часа. Я думаю. Позвонил на работу, сказал, что беру "от отпуска". Сослался на трагическую смерть соседки. Тут же припомнил вчерашние разговоры с милицией. Но всё это не давало ответа на главный вопрос - куда делось масло! Одевшись, я поехал в ближайший магазин, продававший аппаратуру для видео наблюдений. Человек без мимики рассказал мне, сколько нужно камер на мою квартиру. Я вернулся домой взял сберкнижку. Сняв все деньги, вернулся в магазин и оформил заказ. На следующий день бригада молодых обалдуев установила всю аппаратуру. Из своей комнаты я получил возможность контролировать всю кухню, коридор, и входную дверь. Вечером я положил масло в маслёнку, а сам сел за монитор и стал ждать. Естественно я уснул в кресле, так ни чего и не заметив. С утра маслёнка опять оказалась пустой. Тогда я начал просмотр записей камер наблюдения. То, что я увидел, лишило меня дара речи. Где-то в три ночи из картины в коридоре вылезли бурлаки и на цыпочках прошли на кухню. Там, с помощью своей длинной верёвки они накинули петлю на ручку холодильника, потом впряглись точь в точь как на картине и открыли его. После чего, проявляя чудеса альпинизма, они добрались до маслёнки, открыли её и столкнули кусок масла вниз. Сжирали они его тут же. Наверное, были голодные. Картину я сжёг в толчке. Предварительно вырезав каждого из бурлаков тупыми ножницами, потом сжёг и их, высыпав пепел в унитаз. Спустил воду. И лёг спать. Я знал, что, проснувшись завтра, я смогу позавтракать двумя бутербродами с маслом. И ни кто, ни когда, не сможет лишить меня этого удовольствия. 9 мая 2007 года.

ПОСЛЕДНИЙ ЧАСОВЩИК Повесть 1. Основатель династии Я, с Вашего позволения, часовщик. Если Вы еще не забыли, часовщик или, как иногда говорят, "часовых дел мастер", это специалист по ремонту часов, которого Вы еще и в наше время можете увидеть сидящим в махонькой лавочке с такой цилиндрической штучкой в правом глазу, склоненным над махоньким столиком и занятым ремонтом микроскопического часового механизма. Не пугайтесь, я не собираюсь рассказывать Вам о тонкостях моей профессии, и, спрашивается, зачем бы я стал это делать, если в XXI веке уже почти укоренилась тенденция ничего не ремонтировать Вещь сломалась, порвалась, перегорела или перетерлась - выбрось и купи себе другую. Скоро, я слышал, будет так: течет, скажем, крыша дома - Все. Вы звоните по сотовому, и вам привозят новый дом, а старый - они знают, что с этим хламом делать. Так какой же дурак после этого станет чинить часы Ну, так их не будут чинить. Дом после переработки станет подводной лодкой или партией женских гигиенических прокладок, а тысяча испорченных часов превратятся в телевизор вместе со встроенным в него телеведущим Николаем Сванидзе. Поэтому учеников у меня нет и мною завершится династия из четырех часовщиков, один за другим наследовавших мастерскую на углу улицы Ленина и Второго тупика в городе Новостародубске. Собственно, тут путаница: когда Александрiв шлях переименовали в ул.Ленина, Новостародубск исчез. Не совсем, а как название, а при въезде в него на деревянной арке приколотили большие деревянные буквы: Новостароворошиловск, причем слово было слишком длинным, а буквы большие, и пришлось сделать перенос на другую строчку после второй буквы "Р", а жители начали называть свой любимый город сокращенно Нововором, за что художника, плотника и секретаря райкома для беседы увезли на бричке в область, и они больше не вернулись. Впрочем, о чем это я Да, так вот все четверо вплоть до меня по очереди сидели на этом углу, и только я, собрав семью и пожитки, уехал подальше, и теперь Вы видите меня уже в другом месте и в другой стране. А кто был первым часовщиком Первым в нашей династии был Ехезкель Крехцер. Именно тот самый, о котором Вы подумали, потому что он был известен на всю Украину. Я хотел сказать: среди евреев Украины. Этот мой прадед, между прочим, отслужил очень много лет в царской армии, в том числе сражался в Севастополе в 1855 году под командованием Нахимова, и вместе с прославленным адмиралом героически продул эту кампанию англичанам и французам. Если бы они там с Нахимовым постарались лучше, то Россия и сейчас сидела бы заодно еще в Царьграде-Константинополе. Не исключено, что судьбу этого великого города решило шальное английское ядро, лишившее моего деда левой ноги. А не то б они с Нахимовым разгромили всех врагов своего дорогого императора. Выйдя в воинском смысле в полный расход, Ехезкель в поисках места, где приткнуться и чем заняться, наткнулся на старика-часовщика, который был бездетным, пригрел у себя инвалида и обучил мастерству. И не говорите после этого, что в мире мало добрых людей или что в сорок с лишним лет нельзя начать жизнь с начала, овладеть профессией и построить дом. Во всяком случае, наша часовая династия выросла на голом месте, при том что у основателя одна из ног была деревянной. Именно так: Ехезкелю было лет сорок с гаком, когда он подмастерьем на одной ноге вошел в дом своего благодетеля, а сыну он передал дело только в 1906 году, когда ему уже было 92 года. До этого мой дед Рувен был при нем вторым номером. Вы спрашиваете, как меня не перекорежило от постоянного держания лупы между бровью и щекой, и я на вашем месте тоже удивлялся бы, но что вы скажете о моем прадеде, который полвека просидел над часами и часиками жителей Новостародубска Сколько в это время было Рувену Тоже, я думаю, не меньше сорока. Вы знаете, у европейских аристократов было принято, чтобы старший сын наследовал титул и имение, а следующие избирали то ли духовную, то ли военную карьеру. Чем же мой обкуренный пороховым дымом всех их дурацких войн прадед был не аристократом Так что вы думаете - Второй его сын, Шимон, выучился почти на раввина. Проще говоря, он стал шойхетом, то есть специалистом по ритуальному лишению жизни домашних птиц и животных, чтобы сделать их кошерными, то есть пригодными к употреблению в пищу. Третий же сын Ехезкеля, Мойше, пошел по боевым стопам деда, и его забросило аж под Порт-Артур. Прадед был простым солдатом и в выражении "На кой ... нам, евреям, этот их ... порт сдался" он многоточий не ставил. Порт-Артур они все равно продули, на этот раз японцам, но никто мне еще так и не объяснил, какого черта Мойше должен был ради этого изначально проигрышного дела лишиться правого глаза. Пока что мы, как Вы видите, положили на алтарь их отечества одну ногу и один глаз. Если глаз выбили адмиралу Нельсону, то это я еще могу понять, чтобы Трумпельдор очень гордился потерей руки где-то на тех же, не то японских, не то китайских, полях, так позвольте усомниться, но при чем тут Мойше, который так до конца жизни и не понял, где этот Порт-Артур находится, кто в нем живет и есть ли там хотя бы одна синагога. К счастью, в отличие от Трумпельдора, Мойше хотя бы не привез домой Георгиевского креста. Я представляю себе выражение лица Ехезкеля, если бы он вошел в дом, мало того, что без глаза, так еще с крестом на груди! У Ехезкеля была жена Хайка и что-то около десяти детей, из которых мне известны только трое вышеназванных сыновей. Остальные не позднее 1906 года уехали в "голдене медыне", иначе говоря, в Америку. Мой дед Рувен, не мог бросить стариков-родителей и "дело", его брат Шимон не мог лишить евреев своего штетла кошерных мясных продуктов, а Мойшке с одним глазом никуда бы не впустили. Там на границе евреев проверяли на комплектность. Когда мой папа рассказывал мне об этом, то так подчеркивал верность "делу" площадью два на три метра, что я сморкался от умиления. Мойше, вследствие вышеупомянутого дефекта, приобретенного не то при защите своей родины, не то при нападении на чужую не подходил под американский стандарт, но жениться ему с одним глазом дозволялось, что он и сделал, причем поспешно, а жена тут же родила ему близнецов, мальчика и девочку. Вся мишпуха жила в одном доме, который был нельзя сказать, чтобы маленьким, и сложен он был из тяжелых, хорошо выдержанных плах, но психологически воспринимался, как пристройка к часовой мастерской площадью два на три. Такими их застал погром 1907 года. Мой отец родился в 1910-ом, и сам знал об этом событии понаслышке, так что могло дойти до меня Обрывки. Знаю только, что погибли жена и дети Мойше, а его самого в это время не было дома. Ездил за "мануфактурой". Вы не знаете, что такое "мануфактура" Мануфактура - это ткани, которые Мойше покупал на одной ярмарке, а потом продавал на другой. С таким же успехом он мог покупать сырые яйца, варить, продавать, а питаться "юшкой". Когда погибла его семья, он перестал ездить, и все время, день и ночь ходил, распрашивал людей и искал тех, кто убил его жену и детей. Дед Ехезкель, который со дня погрома уже не вставал с постели, только показал Мойше на стул возле себя и сказал: "Сядь и послушай, что скажет папа. Папа скажет коротко: делай, как знаешь". Что он имел в виду неизвестно, но несколько дней спустя старик ушел в другой мир, и, я надеюсь, ему там лучше, чем в этом, так как там должны были принять во внимание то, как он под командованием адмирала с еврейской фамилией Нахимов сражался на бывшей татарской земле, в городе с греческим названием Севастополь за то, чтобы турецкий Истамбул стал русским Царьградом на радость русскому императору Николаю, который вообще-то был немцем, но который не стерпел позорного поражения и умер при загадочных обстоятельствах, оставив жену и детей. Учтите, что, если даже Вы не поняли предыдущей фразы, то каково было ангелам распутывать этот узел! Просто они посмотрели на деда, на след от лупы в его глазу, на культяпь вместо ноги, и, бегло полистав биографические данные, отправили его, если и не в рай, куда, как и на Земле, попадают только по хорошей рекомендации, то, по крайней мере, в более приличное место, чем этот ваш Новостаро - как его Что касается Мойше, то погромщика и убийцу его семьи он, по рассказам, таки нашел. Он нашел его в кабаке за привычным занятием, подсел к нему, заказал четверть и так накачал, что тот для доставки домой уже нуждался в провожатом. Мойше проводил собутыльника до его сарая, связал, вывел из-под крыши всю живность, которая там была, а сарай поджег. Когда на другой день околоточный Микола Мац пришел за ним, чтобы отвести в участок, он ничего не отрицал и подробно описал процедуру казни, которую учинил "мещанину христианского вероисповедания Федору", спалив его вместе с принадлежавшим ему, Федору, сараем. Околоточный только удивился: -- Так чому ж ты пiсля цього не втiк Чому повернувся додому -- Да, вернулся домой. А зачем мне было удирать Этот гад убил мою жену и двоих детей и не удрал. -- Все одно. Для чого ты вбыв Фьодора - допытывался блюдущий порядок Микола. -- Он убил мою семью. Все видели. И он никуда не удрал. Ты же его не арестовал. -- Так мы ж не знали, что это бы он. -- А как ты так быстро узнал, что это я его спалил -- Люди сказали. -- А почему люди не сказали тебе, что он убил мою жену и двоих детей. Они ж не видели, как я его спалил, а как он убивал мою жену и детей видели. Про него не сказали, а про меня сказали. -- Ну, все равно, почему ты не удрал -- Куда -- Как куда - не понял околоточный, вытер слезу и показал на все стороны света: - Туды, туды, туды - куды хошь. Они потом долго сидели на колоде во дворе и говорили за жизнь, причем околоточный все время вытирал слезы и не знал, как быть. -- Почему ты плачешь - спросил Мойше. -- Дiда жалко. -- А на що тобi дiд Вiн же помер. -- Все одно. Дуже хороша була людына. -- Его тобi жаль, а моих жену и детей -- Дiтей теж жалко. I жiнку теж. Потом он грустно-грустно посмотрел на Мойшу и добавил: "Люди дурнi. I всi до одного гiвно." И повел Мойшу в участок. Потом был суд, и Мойше получил сколько-то там лет каторги. А некоторое время спустя два уголовника бежали из Сибири и прихватили его с собой. -- Зачем он им был нужен - спросил я отца, который все эти истории рассказывал в таком виде, как услышал их от своего отца. -- Насколько я сумел понять, Мойше каким-то образом услышал разговор, и они опасались, что он их выдаст. -- Проще было убить, - предположил я. -- Ты когда-нибудь пробовал Легко убивают только в кино, а в жизни, я думаю, даже убийца, прежде, чем убить, должен перешагнуть порог. Спросил бы у Шимона и он тебе сказал бы, что даже убить курицу - это работа. Трудная. Не знаю, так ли уж прав был мой отец, но так он думал. Даже две войны от звонка до звонка его не изменили. Однажды он сказал: "Легче остановить поезд, чем пульс жизни одного комара". Словом, уголовники сказали Мойше: "Толку от тебя, жид, мало. Будешь кашу варить. Или рыбу". -- Если гефилте фиш, то я не умею, - признался Мойше, но уголовники не поняли этих слов и махнули рукой. Правда, один из уголовников, которого звали Петькой, сказал ему так: -- Учти, Мойша, если сковырнешься, то я тебя на себе нести не согласен. Мойше промолчал, а двое суток спустя Петька, который сказал, что не станет тащить жида на себе, оступился - ничего особенного, просто нога между корнями застряла - и вывихнул ступню. Его напарник напомнил ему об их уговоре, что, если один сковырнется, то другой спасается сам. -- Ты хочешь бросить его здесь - спросит Мойше. -- А что делать - пожал плечами парень. -- Ну, как хочешь. Только я в вашем уговоре не участвовал. Словом, я всех подробностей не знаю, но отец рассказывал мне, что Мойше таки вытащил этого уголовника из тайги. Тот, другой, который не рыжий, ушел один, а они остались вдвоем и день или два спустя они наткнулись на него. Он лежал, весь обглоданный зверьем. Одна его нога застряла между корнями. А вы говорите, что возмездия не существует. Потом они с Петькой добрались до Семипалатинска, где у Мойшиного спутника была баба, и им было, где остановиться. В это время уже началась Первая мировая. 2.Мойша Я стараюсь быть с Вами абсолютно честным и поэтому не скрываю, что многое, из того, что я тут рассказываю, я услышал от отца и других старших родственников, но многое, как вы догадываетесь, приплетаю от себя. Или, скорее, вплетаю. Это похоже на ленты, которые женщины вплетают в косы. Хотя для меня это выглядит иначе. Я ВИЖУ. Именно так: я вижу свою жизнь, причем, не с того момента, когда начал что-то соображать и откладывать в детскую память, а с таких давних времен, что здесь не хватит места все описать. Я не придумываю, а рассказываю то, что видел и слышал. Это похоже на телесериал. Все, кого я знаю, судят о телесериалах безо всякого почтения к ним. Говорят, что "это не искусство". Правильно. Я давно понял, что, чем ближе к искусству, тем дальше от жизни. Искусство потому и прекрасно, что к жизни оно имеет самое отдаленное отношение. Это плод воображения, как фрукты - плоды деревьев. Стоит вам попробовать записывать или заснимать жизнь, как начинает получаться что-то похожее на телесериал. Кстати их в основном смотрят как раз те, что говорят: сериалы - это не театр и не кино. Конечно нет. Я терпеть не могу, когда при мне заводят разговоры о высоком театральном искусстве. Мне приходится молчать, потому что не могу же я признаться, что театра не люблю. Во-первых, не люблю скопления людей, которые справа, слева и вокруг меня кашляют, сморкаются и, что хуже всего, аплодируют. А если мне не понравилось то, что культурному человеку обязано нравиться Ну, так я некультурный. У меня семиклассное образование. Во-вторых, артисты на сцене иногда играют удачно, а иногда нет. А в кино они, может быть, по сто раз повторяют кадр, прежде чем получится о-то-то. То есть то, что мне нужно. Поэтому я предпочитаю видеть их у себя дома, на экране. Кстати, я это говорю только Вам лично, а если Вы захотите напечатать, то уберите этот абзац о театре. Не хочу, чтобы другие знали. Как бы то ни было, но то, что я изо дня в день вижу перед глазами, я вижу так ясно, как сейчас вижу Вас, и это похоже на безразмерный сериал, один из тех, которые мой внук Витька "перекачивает" на свои видеокасеты и который можно крутить во все стороны, перескакивая в любую с одной серии на другую и возвращаясь назад, к забытому. Так, бродя по кривым улицам и переулкам города, который называют то временем, то пространством, то тем и другим, я видел, как однажды Петька, напившись "как положено", так врезал своей подруге, что она оказалась без признаков жизни, после чего он сказал, что выбора нет и нужно уходить. Когда же они отошли достаточно далеко, Петька доходчиво объяснил товарищу, ничего не смыслящему в вопросах конспирации (Позже Мойша разберется в тонкостях этого искусства), что скрываться от полиции лучше врозь, чем вместе. Был чужой город Семипалатинск, были холод и снег и вертелась тошнотворная мысль, что семипалатинский полицай Микола снова отправит его на каторгу. Теперь уже за два убийства. Кутаясь в то, что еще оставалось от его одежды, Мойше отсиживался в чужих сараях и питался такими отбросами, что ими брезговали семипалатинские собаки, а один добрый, старый Полкан, войдя в его положение из чисто собачьего, столь редкого среди людей, милосердия, приютил его под крыльцом высоченного купеческого сруба, где к ним сквозь щели тонкими струйками воровски проникало драгоценное тепло барского дома. К тому же у Полкана была его теплая шуба, которой хватало на двоих. Мойше быстро научился воровать на рынке и приносил своему благодетелю вкусные кусочки из мясных рядов, а если стибрить не удавалось, то Полкан тоже не обижался, потому, что - сами понимаете - не в жратве счастье, а дружба дороже всех блюд. Так прошел месяц, и на свалках, где Мойше собирал кое-какие съедобные отбросы, завоняло весной. И вдруг - кто бы мог подумать - он встретил на рынке ту самую женщину, которую Петька называл своей бабой, которая в трудную минуту приютила их обоих и которую он якобы убил, хотя сам Мойше этого не видел. -- Ну, как - задал он ей, может быть и глупый, но естественный вопрос. -- Что как - не поняла Петькина подруга. -- Мы думали, ты - того -- С какой стати - удивилась она. -- А где Петька -- Дома. Куда он денется -- Так может и я... -- Нет, Мошка, - объяснила она Мойше простую, но очень важную житейскую истину, которую должен бы каждый из нас получать, как витамин "С" вместе с молоком матери: Каждый должен идти своей дорогой. Ты своей, а мы с Петькой - сам понимаешь. Чтобы ты не сумлевался, так скажу тебе также, что Петька все это сам придумал, чтобы от тебя сдыхаться. Потому что - сам понимаешь. Честно говоря, даже гораздо более мудрый Полкан, и тот этого не смог бы понять, а Мойше осталось только грустно посмотреть вслед нисколько не убитой, даже горем, Петькиной подруге и плестись дальше. Хорошо бы всем людям и всем народам понимать, что каждый должен идти только своей дорогой, а на чужих дорогах рытвины и ухабы бывают особенно чужими. С какой стати он так расстроился Можно подумать, что он впервые на своем жизненном пути столкнулся с черствостью и неблагодарностью, которые люди считают почему-то качествами, свойственными животным, но хорошо, что животные об этом не знают, в смысле, что люди так о них думают. А принцип простой: умри ты сегодня, а я завтра. Один известный писатель сообщил нам об этом так, как будто этот принцип придуман в каторжных лагерях. Я не был в лагере, но знаком с ним с детства. Куда податься бедному еврею, у которого даже бумаги с указанием на его иудейское вероисповедание, и той нет. Возможно, под воздействием запахов весны, напомнивших ему про "садок вышневый коло хаты", а может быть потому, что вспомнил братьев и других членов семьи, но потянуло его на Украину. Что значит "вспомнил" или, иначе говоря, как мог забыть А очень просто. Почитайте Пятикнижие и обратите внимание на то, как Всевышний время от времени вспоминает о своем возлюбленном народе. Что это значит Не хотите же вы сказать... То-то и оно! А как бедному бродяге добраться из Семипалатинска на Украину Конечно же на товарняке. При условии, само собой, что вся обслуга товарняка полканьего, а не человечьего типа, а поскольку в те суровые времена это было не так, то на одном из этапов его, полузамерзжего, втащили в станционный участок, где накормить не поспешили, а документы потребовали. Мне самому ни разу в жизни - Бог миловал - не пришлось оказаться в роли загнанного в угол, в ситуации, когда, вопреки утверждению, что безвыходных положений якобы не существует, человек видит перед собой тупик и только тупик, и нет вариантов, и поблизости нет никого, кто пришел бы на помощь, и шансы на то, чтобы выкрутиться, равны нулю, помноженному на минус единицу. Не уверен, что сам понял значение этого выражения, но мой внук Витька объяснил мне: это когда не только деваться некуда, но когда все - полнейший абсурд, и когда ты как мышь в мышеловке, причем не только нет шансов убежать, но сыр, который так хотелось пожевать, даже перед смертью не дадут попробовать. В таких случаях взгляд тянется к окну, потому что свет - это надежда. За окном была заснеженная деревянная церквушка. Ее коническая крыша заканчивалась ажурным крестом и на самом верху сидела ворона. *** С тех пор, как мы живем в Израиле и, хотя и с немалым скрипом, но работает мой маленький "бизнес", я собранные за год деньги трачу на поездки в Европу и всегда беру с собой внука Витьку. Он, конечно, большой шалопай, а если мой прадед Ехезкель видит его из страны, где он обитает сейчас, то наверняка ворчит про себя, что его пра-пра форменный "шейгец", что абсолютно справедливо, не считая того, что он мой любимый внук, и где же я возьму другого Прошлым летом мы провели две недели в Праге, и получили большое удовольствие от прогулок и поездок по стране. Однажды, когда мы отдыхали на скамейке на Староместской площади, и нас бдительно охраняли солдатские фигуры колоколен старинных готических и барочных церквей, Витька увидел рекламу концерта органной музыки в церкви святого Николая и предложил пойти послушать, тем более, что до начала оставалось минут пятнадцать. Он мужественно выдержал мой саркастический взгляд и сказал, что никогда не слышал, как звучит орган. Хорошо это или плохо, но в нашей семье нет ни меломанов, ни даже любителей музыки. Что делать Возможно, кому-то из наших предков медведь наступил на ухо, или Ехезкеля однажды так оглушили залпы орудий, что он потерял способность воспринимать не только Баха, но даже "Хаву нагилу". Мы же унаследовали его музыкальную глухоту. И, однако, случилось чудо, и мы с Витькой УСЛЫШАЛИ. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что мы оба услышали то, что нам хотел сказать великий композитор Бах. Держась за руки, мы оторвались от земли, от окружавшей нас толпы чихающих и кашляющих меломанов, от скрипа стульев, от тяжелой одышки толстяка, пыхтевшего мне в затылок, - от всего, что не было музыкой. К сожалению, не знаю, как у Витьки, а у меня этот полет длился не долго. Прямо перед собой я увидел Его лицо и вообразил себе лицо Иоганна Себастьяна, и что-то внутри меня опять защелкнулось. Я подумал, что Бах никак не мог творить такую великую музыку для неулыбчивого человека, который был изображен над алтарем. Странно, непонятно, как может смертный даже пытаться изображать на доске или из камня лица богов, а уж если такая безумная мысль пришла в голову, то... Мы с моим внуком изобразили бы его улыбающимся. Тот, что был написан красками над алтарем, был не Иисусом, а пытался играть его роль. Он напомнил мне артиста Михаила Ульянова в роли Тевье-молочника. Артист хороший, но, извините, не Тевье. Это я в связи с тем, что Мойше увидел церквушку, и это изменило курс его жизни. *** -- Михаил, сын Емельянов, Крехтунов, - по-солдатски отрапортовал Мойше, на ходу транслитерировав Крехцера в Крехтунова, а Мойше в Михаила. -- Мишка Крехтунов А ты часом не воевал под Порт-Артуром - спросил полицай. - А, нет, тот Крехтунов был Костей. -- Костя - мой родственник. Двоюродный брат, - продолжал заливать Мойше, которому ничего другого не оставалось. Не всегда же знаменитое "еврейское счастье" бывает со знаком минус. - Костя - сын двоюродного брата моего отца, - уточнил он. Он умер. Перепил и по пьянке замерз. -- Жаль. То правда, что выпить он - того... Мы с ним в одном батальоне пахали. Меня зовут Федор. -- Правда Бывают же совпадения! -- Ты о чем -- Это я так. -- А ты где глаз потерял В драке Ну, тут уже врать не пришлось, и оказалось, что они с Федором глотали пыль и ловили пули в окопах на соседних сопках, и пошел разговор о номерах полков и именах командиров, и кончилось тем, что оба терли друг другу спины в доброй сибирской бане, причем, Мойше приходилось изворачиваться, прикрывая позорные признаки своей неправославности, и Федор выдал ему из своего гардероба рубаху, штаны и стеганую телогрейку, и они выпили чуть ли ни четверть самогона, закусывая черным хлебом, луком и салом, и под занавес исполнили "Амурские волны" и "Врагу не сдается", после чего дуэтом захрапели на печи. Хорошо это или плохо, но такова, как говорится "сэ-ла-ви", причем в это время на полях Первой мировой уже давно гремели пушки, и, хотя царь еще не отрекся от престола, но дела его были, как сказал бы японский микадо, в полном смысле "азо-хэн-вэй". *** Тут поток информации о Мойше прерывается. Что-то говорилось о том, будто бы от Федора ушла его баба, что оба ветерана японской войны стали не-разлей-вода, что подались на Кавказ, а один человек - не знаю, правда ли это - трепался, будто бы они сколотили в Батуми форменную банду и промышляли разбоем и грабежом, по потом присоединились к банде Джугашвили и даже участвовали в ограблении банков для нужд мирового пролетариата. Сам Мойше эти свои подвиги категорически отрицал, а в Курсе истории ВКП(б) говорится, что Джугашвили был в это время в героической Туруханской ссылке. В город Мойше вернулся только в 20 году с прежней фамилией Крехцер и в должности начальника уездного ЧК. А бывший полицай, домушник, медвежатник и большевик-подпольщик Федор состоял при нем в качестве адьютанта и технического специалиста по ведению допросов. 3. Добра Допускаю, что первые две главы Вас уже изрядно утомили. Если это так, то, уверяю Вас, что меня нисколько не обидит, если Вы сделаете небольшой перерыв и почитаете что-нибудь, например, из Дюма или Фенимора Купера. Можно из Чехова или Мопассана. Только, пожалуйста не из Шолом-Алейхема. Именно потому, что Шолом-Алейхема я обожаю не меньше, чем его обожаете Вы, и уж во всяком случае не потому. что этот замечательный еврейский писатель не на уровне "Де Бражелона" или "Милого друга". Нет. Даже наоборот. Но дело в том, что, читая "С ярмарки" или другие гениальные книги, вы подумаете: а почему мои родственники не похожи на шолом-алейхемовских Разве они жили не в таком штетле, как те Тут все дело в том, что Шолом-Алейхем не мог знать, во что после Октябрьской революции превратился мальчик Мотл, и что сталось бы с певицей Рейзл, если бы она во время не смылась, как Вы бы сказали, "за бугор". Подумайте о том, как бы выглядел "а ингеле фын а идыше мишпухе" Мотл, если бы писатель посмотрел на него ретроспективно с высоты кобылы донской породы, на которой вел бойцов в атаку боевой комиссар Мордехай Рабинович По этой причине персонажей моей генеалогии можете сравнивать с кем угодно, даже с героями штурма Трои, но только не с милыми и славными Рафаловичами нашего самого любимого на свете писателя. Например, я постоянно удивляюсь тому, что ни служба в кантонистах и в царской армии, ни погромы вперемешку с поповской пропагандой не смогли отвратить наших предков от еврейства, но стоило советской власти провозгласить свои немыслимые лозунги, как они толпами, на голодный желудок и задрав штаны, отвратились от родных синагог и хедеров и помчались за комсомолом. Тут произошло что-то такое, чего мы не понимаем и никогда не поймем. Какой-то клик - и вдруг все кувырком. *** Много лет тому назад, когда именно, все уже забыли, праотец нашего рода Ехезкель Крехцер выписал или привез к себе из Бучача одинокую племянницу Добру. В те давние времена чуть ли ни в каждой еврейской семье была своя Добра. В частности, о нашей известно было только, что она Добра, а откуда она и по какой линии родства, это потеряло всякое значение. Наверняка Ехезкель не сорвал ее с дерева. а у нее когда-то были родители, братья, сестры и семейные воспоминания, но она всем этим ни с кем не делилась или говорила: "фар вус дарфс-те" то есть никак не отвечала. Вы зря удивляетесь. Люди заняты только тем, что у них под носом, в крайнем случае - за углом. Тем, что было раньше и тем, что будет после нас, занимаются узкие специалисты по этрусским горшкам и по гаданию на палочках и на кофейной гуще, называемые в академических кругах историками, археологами и футурологами. Мой внук Витька однажды битый час пытался втолковать мне, чем эта муть отличается от того, что моя тетя Голда называла "бобэ-майсес", но я так ничего и не понял. С другой стороны, человек, склонившийся над книгами по истории или размышляющий о том, что с нами будет через двести лет, вызывает у меня большее уважение, чем тот, кто, как Витька, говорит "а на фига" и смотрит футбол. Я со скрипом и болью в сердце готов понять, что бегать за мячиком по травке приятно, но битых полтора часа глазеть на то, как это делают другие.. Возвращаясь к Добре, как вымершему архитипу ушедшей в штетловскую историю еврейской семьи, замечу, что она была никакой. Именно так. Добра - это женщина неопределенного возраста, без черт характера и запомнающейся внешности. Если бы она потерялась и в полиции у родственников спросили: какая она то они не знали бы, что сказать. Они бы даже не вспомнили, в чем она была одета, потому что это никогда не имело никакого знчения. Я знал одну более современную Добру - ее звали иначе, но все равно она была Доброй - которая даже кому-то приходилась бабушкой, но внуки и правнуки давно об этом забыли, хотя однажды прошел слух, что ей девяносто и неплохо бы купить именинный торт, но все в этот день оказались занятыми. Когда она умерла (А это было в России, где вследствие дремучей отсталости и утере корней хоронили одетыми, в гробах), то вдруг заметили, что умершую старушку не в чем выставить на показ людям, как это почему-то принято в той стране. Срочно побежали в магазин и купили новое платье, чулки и тапочки. Даже косыночку в крапочку прихватили. Синенький, так сказать, скромный платочек. Кто-то, помню, съязвил, что могли бы купить на неделю раньше, чтобы старушка посмотрела на себя в зеркало. Все без исключения Добры спят где-то за печкой, там же, где сверчки, а когда они умирают, то никто не может отыскать этого места. Странно, правда Один мой клиент однажды объяснил мне, что руское слово "домовой" происходит от имени Добра. Я спросил: а слово "доброта" тоже Он сказал, что может быть, но он не уверен. Вы, конечно же, поняли, какой была наша Добра. Впрочем я тоже не мог ее видеть, так как родился гораздо позже. В моем представлении настоящий еврейский дом без Добры, это такое же уродство, как всадник без головы, как кошка без хвоста или как еврей без тфилин каждое утро, кроме, разумеется, субботы. К моему величайшему сожалению, я имел в виду не только Вас, но и себя тоже. В маленьких семьях для Добр не находилось места, но учтите, что маленькая еврейская семья, это, как если бы по двору бродили петух, курица и один несчастный цыпленок, которому даже почирикать не с кем. Этот извращенный тип еврейской семьи есть порождение технологического прогресса и пренебрежения древней традицией. Каких только еврейских типов не описали еврейские писатели. Менделе Мойхер-Сфорим даже отыскал где-то чудака по имени Беньямин, прославившегося тем, что он повторил подвиг Беньямина из Туделы и отправился открывать Индию и Китай, затем пересек ближайший к его штетлу горизонт, по ту сторону горизонта сел на пенек и сочинил путевые заметки по экзотическим местам. Согласен, что это настолько по-еврейски, насколько чисто еврейскими могут быть только "варнычкэс мит картофлес", которые от вареников с картошкой отличаются только отсутствием некошерного смальца при поджарке лука. Меня самого подмывает придумать и описать что-нибудь в этом роде. По крайней мере Добру я считаю своей эврикой и намереваюсь запатентовать, как фактический очаг и мезузу еврейского дома и национальную, если хотите, окаменелость и святыню. Не спрашивайте, чем конкретно занималась Добра, так как она фактически делала все на свете, но преимущественно то, чего другие делать не хотели, и при этом никто никогда не слышал ее голоса. Вполне возможно, что в молодости у нее было меццо-сопрано, но этого никто не знал. Если бы художнику захотелось написать ее портрет, то получилась бы худенькая, абсолютно белая фигурка на абсолютно белом фоне. Однажды мы с моим внуком Витькой были в Париже и там на выставке абстрактной живописи в Пти-Палэ видели на белоснежной стене белоснежный прямоугольник. Сантиметров десять в ширину и метра полтора в высоту. В стиле Кандинского. Очень ценная вещь. Я автоматически подумал, что это, должно быть, ее портрет. Впрочем, это замечание вы можете вычеркнуть, так как в абстрактной живописи я смыслю не больше, чем в фугах на органе. В 1919 году в наш город то и дело входили разноцветные банды. Импрессионистский карнавал борцов за свободу и счастье в красных, белых, зеленых и многих других тонах. Однажды это была банда Григорьева, хотя, может быть, и Васильева. Прежде, чем стать зелеными, бойцы этой банды - сокращенно: бандиты - уже побывали поочередно у красных и белых. Сколько они перебили посуды и людей, сколько чего сгорело или сменило собственников - это отдельный разговор, но в этот вечер они были настроены весьма благодушно. Спокойно вошли в дом Крехцеров, причем хозяева спрятались в погребе. а Добра по понятной причине осталась, потому что должен же кто-нибудь и присматривать. Тем более, что накануне она поставила на грубу большой чан и специальным ковшом с длинной деревянной ручкой наполнила его водой. К тому времени, как григорьевцы вошли в дом, вода уже почти закипела и она собиралась сделать небольшую постирушку детской одежды. Так нужно же было присмотреть, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не ошпарился. Григорьевцев (Предупреждаю, что они могли быть васильевцами или еще какой-нибудь дрянью) было человек двенадцать. Все чинно расселись за накрытый белой скатертью стол, как водится, поставили бутыль самогонки, а вокруг нее разложили всевозможную конфискованную у трудящихся снедь и приступили к важному делу. На противоположной от печки стене у нас висело большое, в тяжелой, резной раме зеркало. Оно было до такой степени частью дома, что я себе не представляю всего остального без этой его части. Мне самому случалось сидеть за столом по другую сторону от зеркала и тогда мне казалось, что наша семья - это весь еврейский народ, от Новостароворошиловска до Иерусалима. Поэтому, когда я думаю о том, как это все тогда происходило. я представляю себе, как ей было страшно видеть бесчисленное. включая отражение, стадо упивающихся самогоном и объедающихся свинячиной инопланетян за их чистым, субботним столом. Добра сидела на табурете возле грубы. Один из бойцов встал, видимо, чтобы выйти "до вiтру", но наткнулся на женщину, выдал, как положено, матерную трель и с досады треснул сапогом по ножке табурета. Человек ничего такого не имел в виду. Просто эта зараза попалась под руку. Или под ногу. Двора упала, стукнувшись головой о край грубы. Все, что произошло потом можно объяснить ударом головой, потому что в ее голове произошел какой-то клик. Такое с каждым может случиться. Пока тебя как следует не треснуло, ты тихонько себе сидишь, но стоит получить импульс по голове или по другому месту, как ты вдруг воспламеняешься, и все удивляются, потому что от кого другого - может быть, но от тебя такой выходки никак не ожидали. Добра встала, поставила табурет на ножки, взяла черпак (Круглый такой, литра на три и с длинной деревянной ручкой), влезла на табурет, зачерпнула кипящей воды - все это тихо, с деловым видом - развернулась и с криком "Хазейрим!", звонкости которого позавидовал бы последний из могикан, швырнула окутанную паром струю вдоль правого от нее ряда бандитов. От неожиданности обожженные схватились за лица и замерли. Нескольких секунд хватило Женщине, чтобы зачерпнуть следующую порцию кипятка и с новым криком "Хазейрим! Ин дер эрд!" шугануть ее вдоль левого ряда лиц. Простите: харь. Если составить хор из всех хищников тропических лесов бассейна африканской реки Конго, то и он не был бы сравним с тем, что издала компания бандитов, и одновременно, влекомая инстинктом самосохранения, метнулась к двери. Некоторые, естественно, грохнулись на пол. Добра - откуда в этом тельце столько сил не зря же говорят, что человек не знает заключенных в нем возможностей - схватила чан за ручку и свалила его с грубы. Поток кипятка образовал на полу дымящийся цыганский веер, отчего рев еще усилился, но даже он не мог перекрыть индейского клича: "Хазейрим! Ин дер эрд!". Добра подняла ковш над головой, ее неизменный платочек в крапочку сполз на спину, выпустив на свободу гриву роскошных седых волос, и сам Богдан Хмельницкий с его убогой булавкой на площади его имени не мог бы сравниться с этой мстительницей. Да и причем тут Богдан, если в этот момент Добра превратилась в библейскую воительницу Дебору в боевом шлеме Жанны д'Арк Что было дальше Ничего особенного. Обычная, я бы сказал: стандартная процедура. На крик сбежались люди и повисли на заборе со стороны улицы. Хохотали, делясь наиболее яркими впечатлениями от происходящего. Награждали потерпевших похабными шуточками насчет отдельных ошпаренных деталей их организмов. Потом два богатыря выбросили на снег еще живое голое тело Добры. Возле стены стояло большое деревянное корыто. Обожженные молодцы, кряхтя и постанывая, запихнули тело женщины в корыто, обвязали ее вместе с корытом бельевой веревкой и все это залили водой. Говорят, она еще изловчилась приподняться и так звонко, что услышала вся улица, крикнуть "Хазейрим! Ин дер эрд!". Торчавшие над забором лица были преисполнены любопытства и энтузиазма истинных исследователей природы. В самом деле, сколько времени понадобится тридцатиградусному деду Морозу, чтобы старушка превратилась в ледяной памятник самой себе Небо было звездным. Одна звезда, не вынеся такого зрелища, сорвалась с гвоздика, которым была приколочена к небу и, прочертив яркую дугу, упала по ту сторону синагоги. Кто-то задумал желание. 4. Рувен Любить никогда не поздно, тем более что этому эпидемическому заболеванию подвержены и покорны все без исключения возрасты, но лучше все-таки не откладывать - эту мудрую мысль однажды не только высказал, но даже записал на идыш мой дед Рувен. Вообще, мой дед оставил нам дневник, который он вел в течение нескольких лет на смеси русского с идышем, что позволило мне узнать и понять многое о семье. Мы же с Вами без труда догадались, что приведенная выше мысль может прийти в голову не в молодости, а по достижении того возраста, когда на макушке головы волос становится все меньше, а внутри ее - все больше грустных, но поучительных идей. Причем, самое грустное как раз не в том, что мысли грустны, а в том, что никто и никогда ими не воспользуется для того, чтобы поучиться и не повторять глупостей своих недалеких предков. Все всё начинают с начала. Ужасно, что приходится снова и снова все начинать с начала, но как замечательно бывает сохранять эту способность как можно дольше, на протяжении всей жизни, пока смерть не разлучит нас со всеми ее белыми и черными полосами. Именно так, и, хоть Вам уже и надоели мои постоянные сравнения жизни с телесериалами, но и на этот раз нам этого не избежать. Вы не могли не заметить, что сценаристы безразмерных сериалов ради продления нашего удовольствия так все подстраивают, что в тот самый момент, когда нам кажется, что вот-вот все разрешится и разъяснится, случается нечто, из-за чего все приходится начинать с начала. Сценарии спектаклей и кинофильмов так строить нельзя, потому что сценарист и режиссер, наоборот, ограничены временем. Еще одна причина, по которой я настоятельно советую всем желающим прислушаться к моим советам строить свою жизнь не по театральным и не по кино- сценариям и по образцу сценариев телесериалов. Проще говоря, хотите пожить дольше, будьте готовы все, буквально все и в любом возрасте начинать с самого начала, и наплевать на морщины, на артрит и на общественное мнение. У меня всё, а теперь поговорим о моем дедушке Рувене, о том самом, которому мой прадед Ехезкель передал "дело", когда ему, Ехезкелю, исполнилось 92 года и незадолго до того, как Господь предложил ему переехать на ПМЖ в мир, о котором известно только то, что он лучше нашего. К этому времени Рувену исполнилось сорок шесть лет - самое время из подмастерья перейти в мастера и к этому же времени его жена Броха успела родить ему только двух детей, мальчика и девочку, потому, что после первого ребенка много лет у нее были проблемы, и она не могла забеременеть, а когда это, с Божьей помощью, случилось, то это стоило ей жизни. То есть, когда родилась Дина Боруху было 16 лет. Старший брат Рувена Шимон, который был шойхетом, а это почти то же, что раввин, сказал ему что-то вроде "Бог дал - Бог взял", на что Рувен возразил, что он знает в их местечке стольких, которых давно пора уже взять, а Он не берет, а Брохеле ни в чем не провинилась, и зачем она Ему там, если тут, у него, Рувена, на руках остаются дети и хозяйство, и всю работу ему, Рувену, придется взять на себя, что очень несправедливо, на что Шимон заметил, что, хотя у него и горе, но так говорить некрасиво, тем более, что Всевышний сам знает, как лучше, после чего Рувен раскричался, что ему наплевать на их обоих, в связи с чем Шимон позволил себе уточнить, кого еще, кроме него, Шимона, он, сопляк несчастный, имеет в виду, не Всевышнего ли, что в свою очередь повлекло за собой вмешательство остальных членов мишпухи, и произошло почти то же самое, что на христианских поминках, с той только разницей, что, если гоим во время поминок опьяняются водкой и дерутся или поют песни, то йидн в подобной ситуации хмелеют от очередного теологического спора, но результат тот же: о покойнике и постигшем горе на время забывают. И может быть, это не так уж плохо, как иногда нам кажется. *** Прошло десять лет, и к 1916-му году (Я пытаюсь быть точным, хотя мне это не всегда удается, потому что, поди, разберись в этих еврейских генеалогиях.) у моего деда Рувена было уже трое детей, причем третий родился в 1910-ом, и я это точно знаю, потому что этим третьим был мой отец Хескель. Это уже какая-то чертовщина, но все равно факт. Дело в том, что мой отец был внебрачным ребенком моего деда. Не в том смысле внебрачным, что мой дед не был, упаси Господи, верным мужем покойной Брохеле, а в том, что он, будучи мужчиной в соку, уже после смерти жены, причем годы спустя, не устоял перед соблазном и многократно переспал с шиксой, то есть домработницей-не еврейкой, а та, будучи тоже кровь с молоком, родила ему мальчика. В нашей семье, можно сказать: в роду, подробности этой истории не афишировались, и я не уверен, что даже по прошествии стольких лет я имею право рассказывать Вам эту историю. Я имею в виду историю о том, как пожилой, солидный и уважаемый соседями еврей, спрятав ермолку в прикроватную тумбочку, тайком пробирался в каморку прислуги, чтобы предаться любви с молодой, ядреной девкой деревенского происхождения. Как какой-нибудь Карл Маркс, но теоретик мировой революции умышлено строил из себя шейгеца, а главе еврейской семьи это не к лицу. Однако историю надо знать и любить - это раз, а во-вторых, уж если это нужно, то знать и любить нужно чистую, неприукрашенную правду, а не всевозможную косметику, которую нам постоянно норовят подсунуть. Надо Вам сказать, что ни о ком я так не расспрашивал отца, как о моей бабушке, его матери, но по настоящему не только понял, но почувствовал - не знаю, можно ли так сказать - трагическое счастье этих двух людей, моих дедушки и бабушки с папиной стороны, когда прочел роман Ицхака Башевица Зингера "Раб". Если не читали, то непременно прочтите. В молодости эту женщину, сами понимаете, никто не фотографировал, и нам остается только предположить, что уродиной она не была. Важно не это, а то, что ей было меньше тридцати, а деду больше пятидесяти, и что она была гойкой, а он евреем. Но с другой стороны еще важнее то, что эти двое, такие разные, такие во всех отношения далекие друг от друга по происхождению, религии и воспитанию мужчина и женщина, однажды прикоснувшись друг к другу, больше не в силах были жить врозь. В дневнике моего дедушки Рувена написано так: "Если Всевышнему в его бесконечной милости было угодно послать мне Марию, то, очевидно, он решил, что ему нужен личный представитель в моем доме. Я не думаю, что Его намерением было оказать мне милость, так как я этой милости ничем не заслужил. Скорее всего, кто-то из Его окружения подсказал Ему, что этот еврей (То есть я) нуждается в присмотре, и что только такая женщина, как Маша, годится для выполнения этой миссии. Но все равно, Господи, я так благодарен тебе за нее, что готов, как последний ноцри стать перед тобой на колени. Если бы только кто-нибудь объяснил мне, как это делается. Если же то, что происходит между нами, по-твоему, блуд и разврат, то, я уверен, придумать такое объяснение нашим с нею отношениям могли только на небе". Вспоминая о них, так и подмывает сказать: нынче так уже не любят, но из уважения к поколению моего внука Витьки я этого не скажу. Не может быть, чтобы любовь, которая всегда считалась бессмертной, просто так испарилась с поверхности нашей планеты. Я смутно помню эту пару, когда дедушке было уже очень много лет, и он почти не видел, а она же была лет на двадцать пять, наверное, моложе его, такая крепкая и здоровая женщина. Всякий раз, когда она не была занята по хозяйству, она была возле него, и они держались за руки, а в ее глазах, как сегодня на экране Витькиного компьютера, было написано такое, что не только не сочинил бы ее муж, но все ваши поэты - да будет благословенна их память тоже - спрятали бы подальше свои гусиные перья. Больше об этом сказать нечего, но ведь существует еще так называемое "общественное мнение", и у этого "мнения" тоже есть свое мнение, и попробуйте только к нему не прислушаться! Шимон, бывший в семье главным авторитетом в галахических вопросах, и не зря, так как он закончил полный курс ешивы, узнав о том, что чертова Машка забеременела и обрюхатил ее на позор семейству не какой-нибудь мальчишка, а глава клана, собрал общее собрание всех взрослых членов мишпухи и прочел лекцию, которую я не только не смог бы пересказать, но, даже, прочти он ее специально для меня, я, скорее всего, ничего бы не понял. Кстати, моему папе в это время было минус несколько месяцев и там, где он сидел, ничего не было слышно. Семейство пришло к выводу, что, при всем сочувствии к Машке и при всем желании ей помочь, ее следует отправить в Прохоровку, к ее родителям, а там посмотрим. Рувен в это время сидел в фамильном кресле Ехезкеля, спиной к фамильному зеркалу и внимательно слушал все, что говорится, переводя внимательный взгляд с одного члена трибунала на другого. Его лицо было таким каменным, что страшно было смотреть: казалось он этим камнем вышибет мозги каждому, кто станет на его пути. А тот, кто отводил взгляд, видел в зеркале его спину, которая говорила им всем, до какой степени ему наплевать на то, что они о нем думают и что скажут. После довольно долгого молчания Рувен треснул широкой ладонью по столу, отчего упал и разбился не дешевый графин и, не вставая, сказал: -- У вас все А теперь все присутствующие собирайте свои шматес, и через полчаса в моем доме останутся мои дети, моя жена и лично я сам, чтобы было, кому запереть за вами дверь. -- Я, моя семья и мои дети, мы уйдем вместе с другими, - спокойно сказал Борух. Напоминаю, что парню в это время было 26 лет, и у него тоже была семья. -- Что же не устраивает моего любимого сына - спросил Рувен. -- Я не хочу, чтобы домработница стала моей мачехой. -- Вот как! Выходит, я не заметил, что мой любимый сын уже не переплетчик в типографии этого голодранца Вербицкого, а фон-барон и управляющий банком! Домработница ему не ровня. -- Ты знаешь, о чем я говорю. И тебе придется сделать выбор. -- Выбор А кто тебе сказал, что сын имеет право определять отцу условия выбора Шимон, это тоже по Галахе Если да, то покажи, где в "Шулхан Арух" написано, что сыну дано такое право. Вот, видишь, Шимон молчит. Так вот знай, паршивец, что все как раз наоборот. Я свой выбор уже сделал, и твое мнение тут никого не интересует, а теперь свой выбор сделаешь ты. Я останусь с женщиной, которую люблю, а ты - не знаю с кем и не знаю где. Естественно, никто никаких шматес не собрал и никуда не ушел, потому что у нас так не водится, но гевалт поднялся такой, что соседи, которые и до сих пор не поняли, о чем речь, подумали, что у нас, не дай Бог, пожар. Шимону пришлось выйти на улицу для дачи объяснений. -- Что случилось - спросил сосед-сапожник, который плохо слышал и еще хуже соображал. - Опять началась война -- Идиот! Война началась два года тому назад и не скоро кончится, - пытался объяснить Шимон. -- Так тем более стоит ли так расстраиваться - участливо заметила жена сапожника. -- Может быть вам, не дай Бог, что-нибудь нужно - поинтересовалась другая соседка. - Из-за чего можно устроить такой "а гешрэй" Словом, было довольно таки весело, а Рувен сказал, что по Галахе или по совести, по закону или в полном противоречии с ним, и даже если небо упадет на землю, а козел будет доиться пасхальным вином, Маша останется в доме и его ребенок родится здесь (Он ткнул пальцем в корявые доски отцовского дома, мытые и перемытые той самой Машкой), а там посмотрим. -- Счастье, что наш отец не дожил до этого позора, - сказал Шимон. -- Твое счастье не в том, что папа не дожил до наших дней, а в том, что ты сидишь далеко от меня, - отпарировал Рувен и показал брату кулак, что также не совпадало с галахическими установлениями. Маша, в смысле - моя бабушка все это время стояла в проеме кухонной двери, и ее сильные руки были сложены на груди. То есть, возможно, они не были сложены, а может быть сложены, но не на груди, но, когда мне описывали эту сцену, я почему-то вспомнил картину одного советского художника, то ли "Урожай", то ли "Жатва", а на ней здоровенная колхозница со сложенными на груди крест на крест руками. -- Ну, ладно, чего вы, в самом деле, раскричались - спокойно сказала она. - Хозяин, может я и правда поеду в деревню - и добавила на идыш: Шрайт ништ! -- Я тебе не хозяин, а муж, и ты в доме такая же хозяйка, как я. По части кошера ты давно все знаешь не хуже Шимона. А в деревне у тебя крест на кладбище вместо матери и отец, как уехал на Волынь батрачить, так и пропал. А братья на войне. Твоя семья здесь. Рувен опять ткнул указательным пальцем в пол и добавил: - Все. Суд окончен. Слушайте приговор: Маша моя жена, а моим детям мать. А ты, Шимон, у нас самый грамотный, значит будешь учить ее всему, что надо, и через год чтоб приняла гиюр. -- Так она ж даже по-русски читать не умеет. -- А зачем ей по-русски По-русски я умею, и этого достаточно. А ее научи читать на идыш. И по сидуру научи, чтоб молитвы знала. На гебрейш. - Сказал и сам засмеялся. Представил себе, как Машка будет зажигать субботние свечи, говоря: Борух ато аденой... Однако все так и получилось, и Шимон всему ее научил, и она приняла гиюр, и до конца своей жизни так и не научилась русской грамоте. Хотя Дина, вторая дочка Брохеле, из-за которой Брохеле умерла, когда подросла, возмущалась и пыталась загнать ее в ликбез, и уж куда дальше - Борух предлагал свои услуги. "У меня, она говорила, для этого есть муж. Пусть читает и пишет, сколько ему вздумается, а у меня и без писанины дел хватает". Ну, что Вам сказать Шум постепенно улегся, но обида семьи на Рувена осталась. Бабушка Маша приняла гиюр, и все знают, что принявший гиюр, это чуть ли не в большей степени еврей, чем рожденный еврейской матерью, и он не их женил на Маше, а себя, но все равно они все, кроме Дины, не могли простить ему, что привел в семью чужую. Отец говорил мне, что сама баба Маша, как я называл ее, когда был ребенком, очень спокойно относилась к косым взглядам и пренебрежительному обращению со стороны их всех. Ясно, что для нее вся жизнь и вся Вселенная - это был Рувен. Их любовь была чем-то большим, чем любовь - это было полное слияние всего и во всем. Кроме моего отца еще двое называли ее матерью - все мальчишки. О них - в другой раз. *** Рувен постепенно терял зрение и тяжело переживал этот недуг. Когда баба Маша это поняла, она стала помогать ему и часами просиживала в лавочке. Подавая ему инструменты и всевозможные детальки, она училась ремеслу. Постепенно он - другого выхода просто не было, потому что он настаивал на том, чтобы дети, которых становилось все больше, ходили в школу - поручал ей отдельные операции, дальше - больше, и так она за несколько лет выучилась и тоже стала часовым мастером, и очень этим гордилась, а он никогда не переставал восхищаться и любоваться ею. На этом примере Вы могли воочию убедиться, что я не лучше их, так как представился четвертым часовщиком, хотя, если считать бабу Машу, то фактически был пятым. Я, кажется, забыл Вам сказать, что моего отца Рувен назвал Ехескелем в честь нашего первооснователя. Это считалось большой честью. Вообще, у нас, у ашкеназов, принято давать детям имена родственников, которые уже ушли в мир иной. Каждый следующий таким образом становится носителем памяти о тех, кто ушел до его рождения. В семье папу звали Хескелем, и я думаю потому, что Хескель - это тоже Ехезкель, но не до такой степени, чтобы, если ему кричали, например: Хескель, вымой руки и садись к столу! или: Хескель, ты пописал перед сном не дай Бог, кому-нибудь не показалось, что это относится к Ехезкелю. Немножко смешно, но это так. В тридцатом году, отслужив свой срок в Красной армии, мой отец взошел на трон. Первое время баба Маша помогала ему, но вскоре он полностью овладел профессией и на протяжении девяти лет, вплоть до Финской войны, не покидал этот пост. 5. Шимон Можно было, в самом деле, подумать, что это не еврейская семья, а семейство знатного сеньора в средневековой Европе: один сын Ехезкеля наследовал "дело", другой, можно сказать, пошел по военно-служебной части, а третий стал лицом духовного звания. Правда, в отличие от аристократов-архиепископов (Кардинал Мазарини и др.), Шимон занимался тем, что по всем галахическим правилам резал кур, гусей, коз и прочую живность к столам своих земляков. Семья была таки семьей во всех отношениях. Жили не совсем в одном доме, но вокруг большого двора, окруженного флигелями. Флигелями - это громко сказано. Не флигелями, а флигелечками. А то Вы еще можете подумать, что на доходы отставного солдата и часовщика Ехезкеля они там построили целую барскую усадьбу. В то же время не постесняюсь заметить, что полсотни лет спустя мы бы такого не построили. Достаточно сказать, что в 1913 году дедушка Рувен собирался сделать надстройку и завез во двор большие такие, добротные плахи. Можете, если хотите съездить и заглянуть в наш двор. Уверен, что плахи, где лежали, там и лежат. Хорошо еще, если вокруг плах, как в старое, доброе время бродят куры, а петушок, взобравшись на самый верх, кричит деткам, что он уже давно пропел, и пора, наконец, бежать в школу. В углу двора был небольшой деревянный, крытый железом навес - рабочее место Шимона. где он вершил свое кровавое дело. До революции жалование ему выплачивала община, а когда община была распущена, жалования тоже не стало. Переплетчик Борух, которого его профессия вплотную приближала к печатному слову, и поэтому он был более, чем другие в курсе происходивших в стране событий, схохмил насчет того, что еврейская община Новостародубска должна гордиться, так как оказалась распущенной вместе с Российским Учредительным собранием, Временным правительством и Украинской Центральной радой, а жалование потеряли многие: Керенский, Петлюра, Скоропадский, Шимон Крехцер, ну, там, и многие другие официальные лица. Его хозяин, издатель и типограф Лейба Вербицкий, образцы печатной продукции которого (По его словам) известны были аж до самого Вроцлава (Почему не до самого Нью-Йорка или Иерусалима) грустно добавил, что удивляться нечему, так как наступает эпоха всеобщей распущенности и хоть беги на край света. Некоторые таки убежали. Например, сын Шимона Эфраим уехал с семьей в Харьков и написал отцу целых два письма. Работает на заводе ХПЗ и строит для молодой республики паровозы. Его же, Шимона, дочь Сарра, сорокалетняя бездетная вдова, неожиданно вышла замуж за Степана, бывшего слесаря и героя Гражданской войны с орденом и шашкой, который теперь работает на непонятной должности второго секретаря какого-то там губ-парт-трам-та-ра-рама. Словом, как сказал наш первопечатник Лейба Вербицкий, все, что способно было распускаться, распустилось. Другие дети Шимона были при нем и с Б-жьей помощью трудились и плодились. Шимону, однако же, распускаться было недосуг, так как надо было чем-то кормиться и кормить жену, дочь Малку, муж которой погиб на одной из войн, не поймешь на какой именно, и двоих ее детей. Поэтому он работал, так бы сказать, приватным образом, не регистрируясь и не платя налоги. Приносил человек курочку, Шимон делал чик-чирик и получал гонорар. Бывший конюх при уездном дворянском собрании, а в те распущенные времена председатель Сов-нов-стар-доб-здор-сан-надза, иначе говоря, ответственный за здоровье жителей и санитарное состояние города Филимон Ржевский мягко напомнил Шимону, что порядочные люди в подобных ситуациях делятся прибылью с начальством, на что Шимон мягко послал сов-стар-доба в известный местным балагулам эмоциональный адрес. И понеслась! Последней инстанцией жалобы совстардуба на антисанитарные условия забоя птицы и скота служителем культа Ш. Крехцером, что наносит ущерб и т.д., оказался стол Мойше Крехцера, который, если Вы не забыли, уже давно трудился на чекистском поприще в качестве начальника соответствующего учреждения Новостародубска. Призвав к себе адьютанта Федора, Мойше дал указание о немедленном приводе вышеупомянутого нарушителя лично к нему для допроса. Рувен увязался вместе с братом, а следом за ними вся семья. Часовой в буденовке по сигналу Федора пропустил только братьев, а остальным указал на длинную скамью, пристроенную к стене дома бывшего сахарозаводчика Абрама Соломончика, которого Мойше лично отправил на перевоспитание в Магаданскую область. Скамья была очень длинной, и все поместились. Братья же поднялись на второй этаж, в кабинет Мойше. -- Ну - спросил Мойше, когда оба уселись на жесткие сахарозаводческие стулья с резными поручнями. -- Вос - переспросил Рувен. -- Я не тебя спрашиваю, - строго сказал Мойше, приподымаясь на мягком купеческом стуле с мягкими поручнями и высокой спинкой, на верхушке которой раньше что-то было, но кто-то отбил. -- А кого ты спрашиваешь - настаивал Рувен. -- Здесь вопросы задаю я! - повысил голос начальник. -- А зой! - удивился Рувен. -- Послушайте, вы оба, здесь ЧК и мы в бирюльки не играем. -- А во что вы тут играете - попытался выяснить Рувен. Шимон, предчувствуя что-то недоброе, на всякий случай молчал. -- Шимон должен прекратить свою антиобщественную деятельность, - спокойно и твердо сказал Мойше. -- Что такое антиобщественная деятельность -- Это деятельность против трудового пролетариата. -- Кто такой пролетариат Что ты городишь, Мойше Если Шимон прекратит свою деятельность, то твоему брату нечем будет кормить семью, а штетл останется без кошерного мяса. -- Кошер, это предрассудок и опиум для народа. Если он не прекратит, мне придется его... -- Сейчас, Мойше, тебе придется закрыть рот и послушать старшего брата. Запомни. Пожалуй, даже запиши, чтобы не забыть. Мы с Шимоном понимаем, что у тебя была очень трудная жизнь. Ты многое забыл и многого не понимаешь. Мы с Шимоном хотим тебе помочь. -- Шимон должен сделать так, как я сказал, - настаивал Мойше, но уже без прежней уверенности. -- Шимон ничего тебе не должен. А ты должен знать, что твоя власть так же временна, как власть фараона и Нахубаднецара. Вспомни, что римляне разрушили храм, но где они теперь А мы есть и будем. Мы тебе не мешаем. Служи своим идолам, если иначе не можешь, но помни, что в мире нет ничего более ценного, чем Тора. Ты забыл об этом, мои дети тоже уже забыли и едят трефное, но если на всем белом свете остался только один Шимон, который хранит свет нашей Торы и отличает кошерное от трефного, то ты его не трожь и не касайся его хлеба насущного. Пусть он несет этот свет дальше, и дай-то Бог, чтобы и после него другой Шимон нес этот свет. А твоя власть, не знаю, каков ее век, но у нее есть ее срок. Отпусти Шимона. -- Но пойми же ты, Рувен, что я не могу. Я должен либо заставить его прекратить свои глупости, либо... -- Либо - что Тебя прогонят с работы -- Меня самого... -- Самого - что -- То, что ты подумал. В любом случае, все, что ты тут наговорил, не имеет никакого смысла. Опиум для народа. Бог, это выдумка богатых, чтобы легче было эксплуатировать трудящихся людей. Так всегда было. Советская власть принесла людям свободу и надежду на счастье. Братья, Шимон, Рувен, вступайте в наши ряды. Будем вместе... -- Будем вместе... Это единственное, что ты правильно сказал. Быть всегда вместе, этому нас учил наш отец. -- Признай, что Бога нет. Все это выдумки. -- Я тебе ни слова не сказал о Боге. Верить в Бога или не верить в него, это личное дело каждого, но жить по закону предков, это совсем другое дело. Тот, кто не следует законам предков, не может быть ни здоровым, ни счастливым. Ни человек, ни семья, ни народ. Твоя власть этого закона отменить не может. И не трогай Шимона. Я уже сказал: в нашей семье он единственный, кто несет свет Торы. Он нужен людям. И посмотри в окно. Мойше подошел к окну и посмотрел вниз. Все сидевшие на скамье повернули головы в его сторону. Ему показалось, что его спина прижата к стволу сосны, и целый расстрельный взвод направил на него стволы своих трехлинеек... ... Это было где-то под Царицыным. Комполка лично вызвал его к себе и приказал взять группу красноармейцев, отвести этого человека куда-нибудь подальше и расстрелять. Когда несчастного подвели к нему, со связанными за спиной руками... Когда его подвели к нему с разорванной на груди рубахой... Когда его подвели к нему, и его лицо было перемазано кровью, слезами и чем-то еще... Когда его подвели к нему, и из под его гимнастерки свисали белые косички цицим... Когда его подвели к нему, и оба посмотрели друг другу в глаза, его сердце пропустило несколько ударов, но не остановилось и опять забилось по-прежнему, а он подумал: есть приказ расстрелять. Когда этого человека впереди него вели красноармейцы, он думал только об одном: это враг, и он должен... Он смотрел в глаза сидящих на длинной скамейке, как в стволы трехлинеек. Это продолжалось не долго, может быть только четверть минуты, в течение которых он был тем человеком с косичками цицим ... Он был тем человеком, а они должны были... *** Месяц спустя на этот раз губчека производило проверку деятельности служителей культа на предмет установления противоправности таковой, что было не сложно, так как противоправной признавалась деятельность любого культа, коме краснозвездного и в любой форме. Когда два крепких мужика в тужурках, сапогах и с наганами наперевес вошли к нам во двор, Шимон вышел им навстречу и приветствовал гостей одной из своих лучезарных улыбок. Хоть этот человек и считался убийцей домашних птиц и животных, но дело в том, что ритуал кошерного забоя как раз и состоял в том, чтобы превратить живое существо в продукт питания, не причинив ему боли и даже не испугав. Шойхет как бы приносит природе свои извинения за то, что продолжение человеческого рода требует от нее печальной жертвы. Наука уже давно догадывается о том, что жестокий промышленный способ забоя скота делает мясные продукты источником многочисленных заболеваний. Этот продукт особенно вреден евреям, предки которых на протяжении десятков веков употребляли в пищу только кошерные продукты. Накануне визита отужуренных и обнаганенных парней в скрипучих, типично чекистских сапогах, Шимон сказал: "Неизбежность - это как приказ военного командира, только в этом случае командиром является Всевышний, а приказ начальника, это закон для подчиненных. Так написано в ваших воинских уставах" -- Вы ли это гражданин Крехцер, Шимон - поинтересовался один из чекистов, тыча наганом в Шимона на уровне солнечного сплетения. -- Ну, конечно же, это я! - дружелюбно ответил Шимон. - Но учтите, Мойше ни в чем не виноват. Он меня честно предупредил. Ничего страшного с точки зрения тогдашних обстоятельств не произошло. Его вместе с группой других правонарушителей такого рода отвезли в одну сибирскую деревню, где им приказали долго жить. Правда, непривычный климат исполнению этого пожелания не способствовал. Но это уже не вина властей, а каприз природы. Где-то их могилы 6 Баба Маша Ходить в прошлое - все равно, что переплывать на тот берег незнакомой реки: никогда не знаешь, куда увлечет тебя течение, затянет неожиданный водоворот или на какой камень или корягу наткнешься. Хорошо свободным сочинителям, которые пишут, что хотят, а я должен вспоминать и не придумывать, а, закрыв глаза, погружаться в воссоздание того, что имело место на самом деле. И никогда нет уверенности: что-то могло показаться, какой-то пересказ превратно понял, что-то в действительности было не так. "Чтобы лучше видеть, закрой глаза", сказал один очень мудрый маг, книгу которого мне однажды дали почитать, но Вам я его имени не назову, так как Вам такое чтение может повредить. *** Я закрываю глаза и вижу наш дом в июле 1941 года. Полуслепой Рувен сидит в неизменном кресле своего отца, рядом на стуле, держа его за руку - баба Маша, а вокруг суетятся остальные члены семьи. Собственно, суетиться уже мало кому осталось, но в огромном зеркале, что за спиной у Реувена и бабы Маши вся эта суета, умножаясь, возрастала до тех размеров, которые она имела в масштабах того времени. Шла война и уже слышны были выстрелы немецких орудий. Мой отец Хескель, отвоевав в Финлндии, уже старшим лейтенантом был в этот момент где-то на Урале, где формировалась его новая часть. И очень хорошо, что не попал в мясорубку лета-осени сорок первого. Потом он дошел до самой Праги, и, слава Всевышнему, его ранило всего три раза и не очень опасно. Только ходил с палкой. Однажды он, стоя в очереди за молоком, треснул этой палкой человека, сказавшего, что "они" воевали в Ташкенте, но, посмотрев на его медали, его сразу же выпустили из милиции. Кстати, отвлекаясь от темы, он был первым человеком, который обстоятельно, честно и четко обрисовал мне то, что произошло во время войны. Другим для этого понадобилось пять-шесть десятилетий. Я еще и сегодня встречаю людей, которые убеждены, что дело Сталина было правым, а дело Гитлера - нет, и что мы спасли народы, и продолжают толочь в ступе болтовню о "вероломном нападении" и всякое такое. Мой отец никогда не праздновал день победы. 9 мая он зажигал большую свечу и говорил: "Да будет благословенна память всех, кого эти сволочи заставили стрелять друг в друга!" Однажды, когда я уже был достаточно взрослым, и к этому времени уже прочел много книг, я спросил его: -- Что значит "память всех" Немцев - тоже -- Я сказал: всех, - ответил он. Что касается сволочей, то о них я не спрашивал, так как это было до 53-го года. Оставим политику политикам, критикам, нытикам и аналитикам. Я занимаюсь ремонтом часов, в промежутках читаю книги и глазею на прохожих. Мне нет дела до подонков, запустивших этот чудовищный блендер, в котором перемешалось все: вода, огонь, земля, железо, камни, люди, десятки миллионов людей, судьбы, идеи... Не осталось ничего чистого и не искореженного. О Мойше рассказать больше нечего, так как он года за три или четыре до начала войны внезапно исчез. Без права переписки, и практически все уже тогда знали, что "без права переписки" означает отказ даже в праве на достойное захоронение поблизости от дома и семьи. Моя мать Лея с трехлетним Борей и со мной, которому было шесть лет, металась, потеряв представление о происходящем. Она привыкла к тому, что все решает ее муж. Дядя Борух с видом библейского пророка рассуждал о неизбежной и скорой победе добра над злом. Совершенно неожиданно в доме появился Федор, бывший полицай, бывшая сомнительная личность, бывший подпольный член ВКП(б) и бывший адъютант бывшего начальника районного ГПУ НКВД Мойше Крехцера, расстрелянного за отход от линии или черт их знает, за что одни у них расстреливали других. чтобы быть расстрелянными третьими. Похоже на то, что дюжиной строк выше я был не прав, и не все перепачкалось, и кое-что осталось чистым, причем чистые участки подчас обнаруживаются как раз на самой заболоченной местности. А люди - не говорите мне о них: никогда не пойму, как получается, что иной из чистого, напарфюмеренного бассейна выходит грязным и зловонным, а другой - страшно подумать, из какого дерьма он выкарабкался, а чист, не поверите, как белый ангел. Федор каким-то чудом уцелел в заварухе конца тридцатых годов и, более того, работал завхозом большого детдома на окраине Новостароворошиловска. Он пришел сообщить, что детдом уже почти закончил погрузку в эшелон, который будет эвакуирован на Восток, что грузовик ГАЗ2А стоит возле дома, и чтобы мы все немедленно грузились. Он не спрашивал, а просто всех вместе с узлами и картонными коробками швырял в кузов, причем моего младшего брата Борю нашли только при разгрузке полузадохнувшимся под грудой багажа и родственников. Федор затолкал нас в багажный вагон, где мы могли сидеть или лежать в пространстве между имуществом детдома и потолком, и только когда поезд уже отъехал от станции, все вдруг с ужасом осознали трагический факт: а ведь Рувен-то с бабой Машей остались в доме! Не думайте, что я собираюсь кого-либо оправдывать. Такие поступки не имеют оправдания. Даже себя, шестилетнего, я виню за то, что, находясь на траектории полета из дома в кузов грузовика, не завизжал, извините, как поросенок: А где мои бабушка и дедушка! Но этого не сделал я, и этого не сделали другие. И никто не заорал во всю глотку: Евреи, что стало с вашими семьями и вашей совестью, и куда вы катитесь Если вы забыли пятый пункт основных заповедей о почтении к родителям, то не значит ли это, что вы отбросили к чертовой матери и все остальные Неужели не понятно, что предавший деда и бабу будет с еще большей жестокостью предан внуками! Уже в вагоне, под стук колес, Борух вроде бы объяснил всем, что папа не захотел ехать, что старик сослался на то, что "немцы же культурные люди", что баба Маша сказала: Ничего, не беспокойтесь, все будет в порядке... Все равно, все это гадко и противно. А Борух был старшим из мужчин, и он совершил низость. Неужели же это потому, что он их так и не простил за любовь Хочется верить, что не поэтому, а просто потому, что был олухом и в этот момент растерялся. Хочется найти ему оправдание, потому что месяца два спустя его призвали и вскоре пришла повестка о его гибели. Нет. Подлые поступки не смываются. Даже смертью. Их можно слегка затушевать и подчистить покаянием, но смыть нельзя. Нет, на мой взгляд, даже смертью такого смыть нельзя. При том я благодарен Боруху за то, что среди прихваченных им из дому вещей был старый, потрепанный семейный альбом фотографий и по какой-то случайности между листами альбома оказалась ученическая тетрадь - дневник дедушки Реувена. Честно было бы не писать то, что я сейчас пишу, а перевести записи старика, но с моим ли идышем! *** О том, что случилось в нашем доме, когда в нем остались эти двое стариков, нам с моим отцом рассказал человек, который все это видел своими глазами. Временами ко мне забегает, чтобы попортить нервы, трусливая мысль, что лучше бы этого не знать, и поступить с дедушкой и бабушкой, как поступили с миллионами людей, о подробностях гибели которых никто не пришел рассказать. Их просто записали в "пропавшие без вести" и перестали о них думать. Все равно, что стереть уже решенную задачку с классной доски. Тем более, что в жизни еще осталось так много не решенных. Выражение: "пропавший без вести" придумано, как пластырь на порез. Очень удобно: приклеил, и не только не кровоточит, но ничего не видно. Но, что особенно важно, очень быстро перестает болеть. Даже не приходится дожидаться ближайшей свадьбы. Желание лучше ничего не знать проистекает от трусости, а трусом, если честно, бываете не только Вы, но и я тоже. Иногда. Однако я знаю, как они погибли, потому что этот человек, видевший и слышавший все, что произошло, описал нам это так, как если бы все было заснято и записано на пленку. Этого человека звали Егором, и он был одним из тех, кого при отступлении оставили в городе для ведения подпольной и диверсионной работы. Когда многие евреи изловчились эвакуироваться, местные жители, считая, что это навсегда, поспешили занять квартиры и дома беженцев. Под этот шумок Егор тоже забрался в один из наших флигельков, так как туда можно было незаметно входить со стороны задней калитки и огородов. Так он рассказывал. -- Погром учинили не наши, - объяснил он. Возможно он хотел этим сказать, что жители Новостароворошиловска не такие, как "те", но мне наплевать. Различия, заметного ему, в моих глазах не существует. И предупреждаю, что различие между нами в вопросе кому жить, а кому умереть, придумали и установили не наши. Мы не лучше их, но убивать христианина или скажем украинца за то, что он христианин или украинец - это не наш стиль. Даже Мойше отправлял на расстрел только врагов мирового пролетариата. Пока самого не шлепнули. Разве я не прав Поэтому, уж извините, но мне безразлично, были убийцы с нашей улицы Ленина или с их улицы Кутузова. -- А кто же - спросил отец. -- Не знаю. Думаю, они были из окрестных деревень. Приехали на подводах, чтобы увезти добро. -- А немцы Насколько мне известно, германское командование, полиция, всякие там командос расстреливали евреев или поручали это местной полиции, но стихийного разбоя не допускали и даже расстреливали грабителей. -- Так немцев же еще не было. В том-то и дело, что наши войска уже ушли, а немецкие еще два дня не входили в город. Полное безвластие, и жители тащили к себе все, что можно. Отовсюду, не только из еврейских домов. А эти чем хуже Приехали из деревень, и давай грабить. -- Так вы все видели -- Во всех деталях. *** Их было человек пять, и один из них все время кричал одно и то же: "Отдай золото!". Именно так: не "дай", а "отдай". Как будто Рувен взял у него взаймы какое-то золото и не хочет возвращать. -- Не у нас никакого золота, - пыталась их урезонить бабушка. - Ну, нет у нас. Ну, честное слово, нет. Она сняла свое и его обручальные кольца и показала, что это все и больше у них ничего золотого нет. - Откуда у нас золото Оставьте его в покое. Он старый. Он больной. -- Врешь. Жиды оставили ему на хранение золото. Отдай, жидяра, а то сейчас душу из тебя вытрясу. После чего началось вытрясывание души. Баба Маша набросилась на мучителей Рувена. Она рвала на них одежду, царапала ногтями все, что могла достать. Ее отбросили, но она, схватив тяжеленный стул, огрела одного из громил так, что тот залился кровью. На секунду все застыли, глядя на то, что она сделала, после чего с воем выволокли обоих на улицу, связав им ноги, привязали к стоявшей перед домом повозке и один из них, взобравшись на повозку, стоя, стегнул лошадь и погнал по булыжной мостовой, а Рувен и баба Маша бились головами о камни, и по обе стороны молча стояла улица... ... Когда мы в седьмом классе проходили Маяковского, то мне из всех его замечательных и пламенных стихов запомнился один: "... улица корчится безъязыкая..." Вспоминаю эти яркие стихи, и мне представляется картина: улица Ленина, люди вдоль тротуаров, окна домов и глаза взрослых и детей, и все это корчится, потому что абсолютно безъязыко, а головы Рувена и бабы Маши бьются о булыжники, и кучер хлещет кобылу, и что-то весело орет. *** Извините, здесь я сделаю перерыв. 7. ... И МНОГИЕ ДРУГИЕ Я - это, конечно же, тот, кого Вы знаете, и я за себя в ответе от самого рождения и до последнего вздоха. И это правильно, и так должно быть, но, если бы дело было только в этом, то все было бы просто, и с этим мы бы еще как-нибудь справились. Суть, однако, в том, что я - это не только я, а все, что были до меня и все, что будут после. И если вы даже поняли эту мою мысль, то знаете ли вы, что с нею делать А Вы думаете, я знаю Что с этим делать - этого никто не знает, и если мы с Вами хотя бы уже поняли, что мы - это те, кто был, жил, радовался и страдал, совершал благородные и гадкие поступки - это тоже мы, то это уже не плохо. Говорят, прошлое нужно знать, чтобы не повторять ошибок предшественников, что без прошлого нет будущего - все это верно, но я не об этом. Я хочу сказать, что, если я лично НЕ присутствовал при забавной сцене, когда мальчишка Давид камнем вышиб мозги этому - как его - словом, вы знаете, кого я имею в виду, если НЕ мы с Ехезкелем и Нахимовым продули эту дурацкую войну в Севастополе, и если НЕ я лично подхватил Мойше, когда японский осколок угодил ему в глаз, и если я НЕ собираюсь участвовать во всем, что совершат мои потомки, то тогда прав, сказавший, что "жизнь - это миг между прошлым и будущим" и закроем эту тему. Больше того, скажу Вам честно, что даже если этот миг и прекрасен, меня он мало интересует. Я всего на всего родился, окончил семилетку, сидел в своей будочке, чинил чужие часы, родил сына и дочь, читал книги, глазел на прохожих... Ах, ну до чего же ярко! Форменная комета Галлея! Пора гаснуть Или можно еще немножко посиять Вернее, покоптить. А нельзя ли перед уходом получить еще одну порцию моих любимых макарон с тертым сыром *** Перед отъездом, был момент, когда я с маленьким Витькой остался в доме один. Остальные повезли куда-то сдавать багаж и оформлять бумаги, дальний родственник, живший в сыром флигеле в нескольких кварталах от нас и который после нас поселился в нашем доме, еще собирал вещи и собирался въехать на другой день, и только мы с Витькой были свободны от всех дел. Был вечер. Я взял малыша за ручку, и мы вместе протиснулись в часовую мастерскую, где помещалось наше "дело" или, как теперь говорят, "бизнес". Впервые я видел столик пустым. Собственно, это я сам сложил все инструменты и причиндалы в чемодан, но теперь, видя столик и все полочки и ящички вокруг него пустыми, я немножко струхнул. Это было похоже не конец света и крушение того странного и необъяснимого мира, в котором нам с вами приходится жить. Я сел на высокий стул - сколько лет я на нем сидел - посадил Витьку на колени и произнес самую прекрасную речь из тех, какие мне случалось произносить. К сожалению, из того, что я тогда сказал, мне запомнилось только это: -- Запомни, Витюшка, этот столик. Увези его в своей головке. Пусть он напоминает тебе обо всем хорошем, что было в нашей с тобой здешней жизни. Потому что было не только плохое, было также много хорошего. И о времени. Время - это что-то другое, а не то, что нам кажется. *** Время - это не то, что нам кажется, но, судя по тому, что изменения все-таки происходят, время не только существует, но оно неумолимо. Иначе как объяснить тот факт, что грубка, стоявшая у противоположной от зеркала стены, та самая, на которой, если Вы еще не забыли, Добра кипятила воду и разогревала обед, исчезла, и вместо нее стоял диван с двумя маленькими шкафчиками по обе стороны. Диван был безнадежно просижен и обтягивавшая его гранитоль вытерлась. Словом, никчемная бала вещь, и если бы не кружевная салфеточка. приколотая к его спинке... Что в ней такого особенного Вспомнил: ее связала дочь Рувена Дина, моя тетка. Однажды, мне говорили, между нею и ее отцом был разговор. Дина приехала домой погостить и сказала отцу, что получила серьезное повышение по службе, а он грустно посмотрел на нее и тихо сказал: -- Я рад за тебя, но не очень-то бойко скачи. Видишь вон то дерево Оно растет очень медленно. Так медленно, что рост его совсем не заметен. Но за то время, что растут его ветки, ствол успевает пустить такие крепкие корни, что свалить его непросто. И чтобы срубить тоже пришлось бы много поработать. А ты прыг-прыг - и уже на макушке. Далеко и больно будет падать. Подумай, детка, о корнях. -- Твоя мудрость всем известна, но эта теория стара, как не знаю что, - пожала плечами Дина. -- Ну, что ж, если тебе эта теория знакома, то я молчу. Поговорим, когда упадешь. Она таки шлепнулась, и уже при мне - это было году, примерно, в 75-ом - грустно наставляла своих детей: "Дождитесь моей смерти, и поезжайте куда-нибудь в другое место". -- Куда мы должны ехать, и почему для этого нужно дожидаться твоей смерти - спросили они ее. -- Мне уже поздно менять, как говорят, место жительства. Правильно это или нет, но корни все-таки пущены и вырвать их из этой земли мне уже не по силам, а ваши корешки еще как паутинки. Похороните меня здесь, а сами уезжайте. Не спорьте. Почитайте историю нашего народа и узнаете, что евреи время от времени меняли место. Постоянно, на своем месте, живут те, у кого есть свой дом, а мы все время на съемных квартирах. Вы же видите, что хозяева нас здесь не хотят. Надоели мы им тут хуже горькой редьки. Это значит, что пора съезжать. Ее дети уехали в конце семидесятых и сейчас живут в Бруклине. *** Вам интересно будет узнать, что внук Шимона и сын Эфраима уже не молодым человеком закончил в Израиле ешиву и стал известным среди евреев русскоязычной общины раввином. Однажды был у нас в гостях, и я заметил ему - шутя, конечно, - что в нашей семье все время кто-нибудь да идет по духовной части. -- Так должно быть, - сказал он серьезно. - Если хотя бы кто-нибудь из нас не понесет эту эстафету дальше, то пропадет труд четырех тысяч лет. Ты вот говоришь, что твоя жизнь - это не только твоя жизнь, а жизнь четырех поколений часовщиков, но на самом-то деле нас больше, и считать нужно не от прадеда Ехезкеля, а от праотца Авраама. А может быть отдать ему все эти записи и попросить написать историю нашей семьи по-своему Неплохая идея. Он сделает это лучше меня. *** ... Я сидел на протертом до дыр семейном диване, должно быть купленном бабой Машей на толчке, по случаю, на моих коленях спал мой внучек Витенька, и видел перед собой длинный стол, а на стене темнеющее в сумерках зеркало. "Сколько же раз на том конце стола глава семьи переломил хлеб и произнес слова благодарности Тому, кто моци лэхем мин гаарец" - едва успел я подумать, как в зеркале ясно обозначились черты лица седобородого старика, и я, вздрогнув, не сразу догадался, что это был мой прадед Ехезкель. При этом из всего, что я когда бы то ни было хотел сказать или спросить, если бы, в самом деле, встретился с этим человеком, образовался ком и застрял в моем горле. И тогда заговорил он, причем не вслух, чтобы не разбудить ребенка, а особым образом, так что я слышал его внутренним слухом: -- Я надеюсь, Арон, ты меня слышишь.. Вообще-то все зовут меня Аркадием. Даже мой любимый внук Витька не знает, что мое настоящее имя, то есть то, которое имел в виду мой отец, когда записывал меня Аркадием, Арон. Я непременно должен объяснить ему, почему я не называю себя Ароном. Я должен рассказать ему, что на самом деле я обязан быть Ароном, потому что Ароном звали брата моего прадеда Ехезкеля. Мой отец Хескель говорил мне о нем с большим уважением, так как этот Арон состоял в тайной революционной организации и участвовал в покушении на губернатора, но в тот самый момент, когда он размахнулся, чтобы бросить бомбу, эта штука взорвалась и уложила его на месте. Чем ему мешал губернатор - ума не приложу. Когда я родился, а это было, если Вы не забыли, в 1935 году, мои родители колебались, записать меня Ароном или не записывать. С одной стороны Арон таки был героем-революционером, и быть носителем его имени почетно, а с другой - как это имя понравится, например, моим соученикам, когда я пойду в школу Мало того, что жид, так еще и Арон. И решили, что не стоит так явно выставлять на показ мое еврейство. По той же причине они отказались делать мне Брит-мила. К счастью, они не всегда были дома, и в их отсутствие баба Маша пригласила кого нужно и мне сделали этот чик-чирик. Представляете Родители очень рассердились, но исправить было уже нельзя. Все это мигом пронеслось в моей голове, когда мой прадед Ехезкель назвал меня Ароном. -- ... Я, - продолжал мой прадед Ехезкель, - бегло просмотрел твои записи о нашей семье и подумал, что с тебя станется еще и опубликовать всю эту белиберду. Поэтому я подумал, что, находясь здесь, я никак не могу помешать тебе поступить, как тебе вздумается, но имей совесть хотя бы записать и мое мнение. -- Говори, дедушка, разве я против - прошептал я, тоже боясь разбудить ребенка. -- Во-первых, учти, что я не добровольно вступил в николаевскую армию. Меня его ловцы ребенком силой отняли у матери и отдали в кантонисты. Там моей основной обязанностью было чистить офицерские сапоги и получать затрещины. Я это к тому, что в последнее время в еврейской печати, которую я здесь имею по Интернету, появились статьи, восхваляющие евреев, героически сражавшихся в войнах России. Так вот имей в виду, что, когда мы оказывались в этих переделках, то, действительно, воевали не хуже других, но по крайней мере в мое время добровольцев среди евреев-солдат я не встречал. -- Ты говоришь, как современный, образованный человек. -- А чему ты удивляешься Я здесь, как и ты, читаю книги, а недавно нам установили Интернет. Да, так вот я еще хотел сказать, что ты так пишешь, как будто оправдываешься перед кем-то. Успокойся, пожалуйста. Нам не в чем оправдываться. Мы не по своей воле оказались в их пределах - они сами, захватив Польшу, приобрели нас, как нежелательный довесок. Не мы придумали себе Черту оседлости, институт кантонистов, повышенную норму рекрутчины, повышенные по сравнению с остальным населением налоги, процентную норму при поступлении в ВУЗы и многие другие издевательские меры - так чего же они удивляются, если Арон подался в революцию Мне тут слышно: то нас обвиняют в том, что мы им устроили большевистскую революцию, то упрекают, что мы прятались в Ташкенте и эту революцию не хотели защищать. Не обращай внимания и спокойно поезжай, куда собрался. И последнее: не твоя вина, что ты ни в иудаизме, ни в еврейской традиции ничего не смыслишь, но ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы твои внуки вернулись к настоящим корням. Если вы там этого не сделаете, то значит, все было зря. А прибудешь сюда... Ты у меня еще ни разу ремешка не получал Так схватишь... *** Я все еще работаю. Правда работы становится все меньше и работа копеечная. Ставлю батарейки, заменяю ремешки и браслеты, немножко приторговываю новыми часами. Пока на хлеб и на поездки за границей с Витькой хватает. Перед моим окошком туда-сюда снуют люди, которых я понимаю все меньше. Удастся ли сделать так, чтобы Витька выполнил заповедь своего пра-пра-прадеда Ехезкеля Ума не приложу.

Там, далеко-далеко, за горами и лесами есть прекрасное место, где в мире и дружбе живут птицы и звери. Именно там с родителями проживал несносный зайчишка Белибончик, которого все называли торопыгой. Это прозвище приклеилось к нему потому, что он всегда торопился что-то сделать, куда-то бежать, на что-то посмотреть. Поэтому его трудно было удержать дома. Впрочем, мама и папа хорошо понимали своего сына и позволяли ему торопиться, ведь пока молод, полон сил, энергии, любознательности, то нужно этим пользоваться. И в один прекрасный день, когда прошел дождь и солнышко выглянуло из облаков, Белибончик вскочил с кресла, надел красные штанишки и выбежал из дома. Ой, как хорошо было в лесу -- влажная трава, расцветшие тюльпаны, стрекот кузнечиков и стрекоз, щебетание птиц, шелест листвы на деревьях. Зайчишка, естественно, не мог сдержать чувств. Он сделал несколько прыжков и закричал: -- Ого-го! Как прекрасна жизнь! -- и вернулся к родителям, которые занимались домашними делами: папа, как всегда читал газету "Новости леса", а мама готовила обед, то, что любил Белибончик. Но зайчишке не терпелось прогуляться и вовсе не хотелось дожидаться обеда. -- Мама, папа, я пройдусь немного, можно -- спросил он. Папа посмотрел поверх очков, строго кашлянул и сказал: -- Хорошо, только будь осторожен -- не упади куда-нибудь и не дерись с волчонком! -- Возьми морковку и капусту с собой, -- добавила мама, катая тесто на столе, -- она готовила пирог из капусты и морковки. -- Я знаю, что ты любишь долго гулять и иногда забываешь покушать. -- Ладно, ладно! -- сказал Белибончик, быстро собрал рюкзачок, закинул его за спину и был таков -- только калитка за ним заскрипела. Родители посмотрели ему вслед, вздохнули, подумали, что торопыга опять задержится до вечера с друзьями, и продолжили заниматься своими делами. А зайчишка тем временем во весь дух бежал на поляну, ведь там в это время собирались все его друзья -- лисички, волчата, медвежата, утята, бобрята, кенгурята и даже страусята, короче говоря, вся детвора леса. Но добежать он не успел, так как увидел медвежонка Чупку, который с важным видом куда-то шел. Белибончик заметил, что в одной лапе Чупка держал ведро, а в другой -- удочку. "Ух, ты! -- изумился зайчишка-торопыга. -- Неужели мой друг собрался на рыбалку Сам, один" -- Эй, Чупка, привет! -- поздоровался он, подпрыгнув к медвежонку. -- Я вижу, что ты собрался на речку... -- Да-да, -- солидно ответил Чупка и кашлянул в лапу. -- Я решил стать взрослым, но для этого нужно доказать, что могу сделать что-то самостоятельно. Вот папа и мама доверили мне рыбалку. Если я поймаю рыбу и принесу домой, то будет вкусная уха. И все поверят, что я уже большой. Зайчишке стало завидно. Ему тоже хотелось стать взрослым. Но пока мама и папа не доверяли ему сделать что-то самому. И он решил присоединиться к медвежонку, чтобы помочь ему и заодно доказать, что Белибончик тоже чего-то стоит на этом свете. -- Слушай, Чупка, возьми меня с собой, -- попросил он. -- Не-ет, торопыга, -- нахмурился Чупка. -- Рыбу я должен ловить сам, иначе не смогу признаться родителям, что сделал все самостоятельно. -- Ну, я же не буду тебе мешать, -- возразил Белибончик. Уж больно ему хотелось составить компанию медвежонку. Более того, ему ужасно хотелось увидеть, как управляют удочкой -- такое он видел только по телевизору. -- Я просто буду сидеть и смотреть, как ты становишься взрослым. И тебе не будет скучно... -- Ну-у-у, -- неуверенно протянул Чупка. Если честно, то ему, действительно, не хотелось сидеть одному у реки и ждать, когда рыба клюнет на крючок. А с Белибончиком было всегда интересно и увлекательно -- ведь они такие хорошие друзья. -- Пожалуйста, -- пустил в ход волшебное слово зайчишка, и тут Чупка не смог устоять. Конечно, разве можно отказать на слово "пожалуйста" -- Хорошо, уговорил, -- согласился медвежонок. -- Пошли. И они зашагали вдвоем в сторону речки. Пролетавшие воробышки весело кричали им вслед, а друзья махали птичкам и желали хорошего дня. Нужно сказать, что зайчишка знал очень много стихов, и по дороге он стал их читать: -- Прыгают лягушки, Прыгают козлята, Прыгают кузнечики, Да и жеребята. Скачут только ослики, Скачут только пони, Скачут и жирафы, Да и, может, кони. Плавают акулы, Плавают киты, Даже крокодилы, Может быть, и ты! Лебеди летают, Гуси не на дне, Да и я летаю, Только лишь во сне. Я ведь не лягушка, Я и не жираф, Просто я в то утро, Захотел летать. Медвежонок слушал друга, смеялся и очень радовался, что взял с собой в дорогу Белибончика. Так весело они быстро дошли до пункта назначения. Речка встретила их журчанием воды, шелестом камыша. Это место было богато рыбами и раками, последние часто вылезали на песок и грелись на солнышке. Увидев рыбаков, они негодующе защелкали клешнями, зашевелили усиками и стали пятиться назад -- в воду. Белибончику стало смешно: все считали, что только зайцы всегда трусят, но, оказывается, и раков смельчаками не назовешь. Но медвежонку не было дела до раков, да и вкусными он их не считал. Другое дело -- рыбы, уж из них такой супчик можно сварить. Чупка представил себе эту вкуснятину, и у него заурчало в желудке. "Надо быстрее начать ловлю", -- подумал он. Поэтому выбрал самое удобное место -- у большого камня, положил на гальку ведро и стал разматывать леску. Тем временем зайчишка уселся рядом и от любопытства взглянул в ведро. И там увидел яблоки, груши, виноград. -- Ой, это ты будешь есть -- спросил он. -- Нет, это будут есть рыбы, -- с серьезным видом ответил Чупка. Он считал себя знающим рыбаком и хотел выглядеть солидно. Ведь именно рыбалкой он собирался доказать всем, что становится взрослым. -- А разве рыбы едят фрукты -- удивился зайчишка. -- А кто от такой еды откажется! -- засмеялся Чупка. -- Я бы и сам съел, но могу потерпеть. Ведь я должен наловить много рыбы. А на сладкое, по-моему, летят не только пчелы и мухи, но и рыбы должны плыть как сумасшедшие... -- Гм, Чупка, я слышал, что рыбы любят червячков, жучков, -- неуверенно произнес Белибончик. Он не хотел спорить с другом, так как не хотел подрывать его авторитет, да и в рыбалке он разбирался меньше. Во всяком случае, Чупка часто ходил с папой на речку, а зайчишка ни разу не ловил рыбу. -- Фу, Белибончик, что ты говоришь! -- нахмурился Чупка. -- Ты сам сможешь съесть такую гадость -- Да ты что, медвежонок, конечно, нет! -- признался тот. -- Вот и я думаю, что на сочное яблоко или грушу легче приманить рыбу, -- заявил медвежонок. И зайчишка подумал, что это правильно. Действительно, кто откажется от такой вкусной еды, ведь это не червячки вам. И Белибончику не оставалось ничего, как согласиться с таким выводом. Тут он вспомнил одно стихотворение и стал декламировать: -- Вот река большая Нил, В ней -- зеленый крокодил! Я рисую ему хвост, Спину, длинную как мост! Зубострашенную пасть... Он за кисточку вдруг хвать! Кисть всю разом откусил, Пасть зубастую закрыл. Бр-р-р! Хоть, ребята, я не трушу, Нарисую лучше грушу. Груша сочная бывает, Ребятишек не кусает!.. Тем временем Чупка насадил на крючок грушу и бросил в речку. Бултых! -- наживка с поплавком упали в воду, от них пошли широкие круги, и если бы не леска, то они уплыли бы по течению. -- А теперь что -- спросил нетерпеливый Белибончик. -- А теперь будем ждать, торопыга! -- Чупка прислонился к камню и стал наблюдать за поплавком. Вода в реке была прозрачной, чистой, сквозь нее виднелось песочное дно, камешки, ракушки, водоросли, и вскоре друзья увидели, как к груше подплыли золотистые и красные рыбки. Они с удивлением рассматривали фрукт, кружили вокруг него, но не прикасались. Видимо, не могли догадаться, что грушу следует есть. -- Эй вы, ну, кушайте скорее! -- вскричал Белибончик, дрожа от переизбытка чувств и азарта, но от его крика рыбы бросились врассыпную. -- Ты чего кричишь! -- рассердился медвежонок. -- Так ты всех рыб распугаешь. -- Но почему они медлят -- Откуда я знаю... Может, груша большая -- Нет, наверное, грушу они не любят, она слишком мягкая и сочная, -- предположил зайчишка. -- Думаю, что им понравится яблоко. Ведь оно красного цвета, жесткое, а у рыбищи -- смотри, какие зубки. Доводы Чупке показались убедительными, и он потянул удочку к себе, быстро заменил грушу на яблоко и бросил обратно. Пока яблоко кружилось от течения, медвежонок стал кушать грушу, при этом смачно чавкать. Услышав эти звуки, Белибончик вспомнил, что сам еще не завтракал, и решил подкрепиться. Он развязал рюкзачок, достал морковку и стал хрустеть. Оба товарища смотрели друг на друга, улыбались и ели. Им вдвоем было хорошо сидеть и греться на солнышке. Однако вскоре медвежонок заметил, что и яблоко не вызвало особого интереса у рыб. Они подплывали к наживке, шевелили плавниками и ртом, видимо, гадали, что это такое. Но никто и не пытался даже лизнуть яблоко. -- Фи, какие глупые эти рыбы! -- недовольно сказал медвежонок, отбросив в траву огрызок груши. -- Как они не могут понять, что это очень вкусно! Наверное, это больные рыбы, раз не хотят кушать сладкое... -- Наверное, им нужно подсказать, какое яблоко сладкое, -- предложил Белибончик. -- И тогда они не откажутся от еды. -- Гм, хорошая мысль, -- задумался медвежонок. -- Только как Зайчишка пошевелил ушами, почесал макушку, а потом сказал: -- Может, стихи им прочитать Например, про сладости -- конфеты, шоколад. Тогда рыбы поверят, что это очень вкусно и попробуют яблоко... -- Ой, торопыга, а ведь ты прав! -- обрадовался Чупка и тут же засмущался. -- Но я не знаю таких стихов. Я вообще плохо запоминаю стихи. -- Да ты не расстраивайся, дружок, -- засмеялся Белибончик. -- Зато я знаю стихи про конфеты. Вот слушай: Я сижу на лесенке, Распеваю песенки, Хоть я азбуки не знаю, Очень складно сочиняю. Песенки все гладкие, Очень-очень сладкие. Ах, какое наслаждение Петь про вкусное варенье, Про конфеты и печенье И про джем и мармелад, И про торт, и шоколад! Я еще бы вам пропела, Только все уже я съела. Если б сладкое осталось, Моя песня не кончалась. -- Зайчишка, очень хорошие стихи! -- похвалил Чупка, но, посмотрев в речку, добавил: -- Странно, но стихи не вдохновили рыб. Они не хотят есть яблоко. -- А-а-а, я понял! -- вскричал зайчишка, подпрыгнув. И этим самым опять распугал рыб, которые увидели тень над водой и услышали шум с берега. Но Чупка не успел рассердиться, так как Белибончик стал ему втолковывать: -- Посмотри сам, дружище, яблоко такое большое, что не влезет в рот рыбам. Как же они его проглотят -- Ой, правда! -- согласился медвежонок, почесав лоб. Ему стало стыдно, что он сам не догадался. Теперь будет сложно доказывать родителям, как он становился взрослым. Ведь ему в этом помогал зайчишка. -- А есть у тебя что-нибудь поменьше Чупка засунул лапу в ведро и достал гроздь винограда. -- Вот это подойдет! -- заявил он. -- Каждая виноградинка приманит по одной рыбе, а поскольку у меня их много, то поймаю столько рыб, что ведро будет полным доверху. Виноградинка была насажана на крючок и брошена в воду. Друзья с нетерпением смотрели, что будет дальше. Но они страшно разочаровались, когда и эту вкуснятину рыбы проигнорировали. -- Ну, я так не играю! -- расстроился медвежонок. Он чуть не плакал от досады: хотел доказать, что стал взрослым, а у него ничего не получается. Зайчишка пожалел друга и начал его утешать: -- Подожди-ка, Чупка, реветь, я тут подумал и решил, что рыбы... не любят сладкое. Откуда в пресной воде может быть сахар Наверное, они любят тоже что-то пресное... ну, не сладкое... -- Но у меня больше нет продуктов, -- развел лапами медвежонок. Тут зайчишка вспомнил о своих запасах. -- Так у меня есть морковка и капуста! -- обрадовался он, чем вызвал восторг и у друга. Виноградинка была срочно заменена морковкой и отправлена в речку на корм рыбам. Появление новой наживки вызвало переполох у рыб. Они кружились вокруг желтого овоща, некоторые подплывали, тыкались, как бы пробуя на вкус... В эти моменты у медвежонка и зайчишки от напряжения поднимались уши, и они боялись даже дышать... но ничего не происходило. Рыбы упорно не хотели питаться тем, что им предлагали зверята. -- Может, капуста им понравится -- неуверенно пробормотал Белибончик. Медвежонок ничего не сказал, а только махнул лапой -- ему было уже все равно. Зайчишка сам вытащил удочку, насадил кочан и бросил в реку. Капуста также не вызвала восторга у жителей водного царства. Рыбам, наверное, надоела эта непонятная игра, и они уплыли, оставив в унынии Чупку и Белибончика. -- Мне стыдно возвращаться домой, -- грустно сказал медвежонок. -- Надо мной будут смеяться старшие братья и сестры, мол, какой ты недотепа, рыбу не смог поймать, оставил все семью без обеда. И тогда никто не поверит, что я могу стать взрослым и мне можно доверять серьезную работу. Зайчишка его понимал, и сам чуть не заплакал. Конечно, когда твоему другу плохо, разве не переживаешь вместе с ним Но Белибончик не собирался сдаваться. Он подпрыгнул и решительно заявил: -- Будем ловить так, как это делают все! -- То есть как -- Я имею в виду, что ловить начнем на червячков! Чупку передернуло. Ну, сами подумайте, так уж приятно копаться в земле, искать и вытаскивать этих... ну этих... как там... противных червячков. Конечно, и Белибончика такая перспектива не радовала. Но нужно было доводить дело до конца. Друзья взяли палки и стали копать землю. Почва была мягкой, влажной, полной полезных элементов, и поэтому не удивительно, что друзья быстро нашли жирненьких червяков, которые щурились от солнца и недоумевали, кто и зачем их ищет. Но, сообразив, что пойдут на корм рыбам, они попытались уползти поглубже, да только медвежонок и зайчишка были шустрыми, успевали хватать их и бросали в ведро. Не прошло и получаса, как штук двадцать розовых "шнурков" шевелились на дне ведра. -- Этого должно хватить, -- решил Чупка и быстро подцепил крючком первого червячка. Он был толстым и ленивым и быстро привлек внимание рыб, едва очутился под водой. Хап! -- это первая рыба проглотила наживку, поплавок задергался, и медвежонок дернул за удочку. Рыба вылетела из воды, сверкнув на солнце серебристым телом, и упала на траву. Тут к ней подпрыгнул Белибончик, освободил крючок, передал его Чупке, а рыбу бросил в ведро. -- Уррааа! -- обрадовались друзья. Ведь у них все получилось. И тут работа закипела. Медвежонок не успевал насаживать червячков на крючок и бросать в речку приманку, как ее сразу же заглатывала рыба. А зайчишка, который сам блестел от прилипшей чешуи, отсоединял добычу и бросал ее в ведро. Ловить рыбу оказалось так интересно, что друзья не заметили, как быстро набрали полное ведро. -- Ух, ты! -- изумленно сказал медвежонок. -- Оказывается, вдвоем можно добиться больших успехов! Смотри, как мы дружно выполнили дело! И ты доказал, что тоже стал взрослым! -- вдруг осенило Чупку. Белибончик аж подпрыгнул от неожиданности. -- Я -- взрослым -- удивился он. А потом, подумав, согласился: ведь он принимал участие в этом процессе, а значит, это и его победа. Значит, и зайчишка стал взрослее. -- Ты, наверное, прав, Чупка, -- скромно сказал Белибончик, хотя его переполняло чувство гордости и удовлетворения. -- Тогда идем ко мне домой, там все медведи, да и твои родители увидят, что мы теперь не малыши, а большие зверята, и тогда нам будут доверять серьезные дела, -- предложил Чупка. -- А мама сделает такую уху... м-м-м, аж слюнки текут, -- тут медвежонок так смешно зашевелил носом, что зайчишка прыснул. Они быстро собрались и зашагали по тропинке с ведром, полным рыбы. И все звери и птицы, которые встречались на пути, им завидовали. Ведь домой торопились чуть повзрослевшие друзья -- жители прекрасного и доброго леса.

Жила была дверь. Она была самой обыкновенной дверью и служила людям. Точнее, как она сама считала, работала у людей в должности двери в детскую комнату. Детей было двое - мальчик и девочка. Сначала они были маленькими, и дверь смотрела на них умилёнными глазами. Всё было спокойно примерно 5 лет. И вот однажды утром, когда дверь ещё не успела проснуться, раздался громкий стук и в следующий момент, дверь ощутила сильную боль в нижней части мягких досок. -Ой, - вскрикнула дверь. Но её никто не слышал. И прежде, чем она успела понять, кто же так хлопнул, её ударили ещё раз. Мальчик бегал от сестры и хлопал у неё перед носом бедной дверью. - Прекратите это безобразие! -- кричала дверь. -- Вы же делаете мне больно! Но её никто не слышал. Дети бегали и били дверь руками и ногами, по чему попало. И вот, когда дверь в очередной раз распахнулась, под неё попал тапок, который вежливо сказал: -Извините, что я вас задерживаю, но мне очень хочется здесь полежать и отдохнуть. Вы не будете против Не успела дверь ответить, как услышала сбоку ещё один голос: - Простите, это случайно не вы меня постоянно бумкаете с огромной силой - Голос явно принадлежал стене, о которую дверь действительно каждый раз бумкала. - Здравствуйте, - неуверенно сказала дверь, - как поживаете -- Это возмутительно! -- ворчала стена, - Сначала она набивает мне синяки где попало, а потом спрашивает как я поживаю! - Простите, - огорчилась дверь, - я не нарочно! Это всё дети. Вы ведь знаете какие они непоседы! Я сама вся в синяках, но ведь им этого не объяснишь. - Ну конечно, я об этом не подумала, - смягчилась стена. И немного помолчав, предложила: - А давайте дружить - Давайте! -- обрадовалась дверь, и первая предложила перейти на "ты". - А ты слышала новость...- начала, было, дверь, но в следующий момент, девочка вытащила из-под неё свой тапок и дверь закрылась. - Что же теперь делать -- сокрушалась дверь. Дети бегали, играли, и дверь ждала, когда же ее, наконец, распахнут, чтобы она могла перекинуться парой фраз со своей подругой. - Привет! - кричала дверь, - сейчас я тебя бумкну, ты не обидишься - Нет, - кричала в ответ стена, - не обижусь. Бумкай, мне не жалко! Теперь стене и двери не было скучно. И хотя они встречались не часто, всё же успевали поговорить буквально обо всём: и о новом наряде стены - дорогих германских обоях, и о новой золотистой ручке у двери, и о венике, который влюбился в блестящую конфетную обёртку. Дверь чувствовала себя самой счастливой дверью на свете. Впрочем, у стены было такое же настроение. И уже не страшны были неприятности, которые доставляли им дети. Ведь если есть друг, который может поддержать тебя, помочь или порадоваться вместе с тобой, тогда всё, что когда-то мешало жить счастливо и казалось ужасным, становится незаметным или незначительным. А дверь и стена до сих пор дружат. Особенно хорошо им в те минуты, когда тапок слезает с ноги девочки и забивается под дверь. Тогда уж подруги успевают посплетничать обо всём! А тапок лежит и слушает. Как знать, может, и он станет их другом!

ТАЙНА МЕДНОГО СВИТКА (Исторический детектив) И если б имел я сто жизней, то смог бы Их всех привести под знамёна Бар-Кохбы. (Н.Бялик) ПРЕДИСЛОВИЕ В 1959 году в заброшенной пещере, расположенной в горах близ Мёртвого моря, археологи нашли медный свиток. Когда он попал в руки учёных оказалось, что ему около 2-х тысяч лет. С большим трудом, применяя современную технологию, хрупкий,изъеденный вековой коррозией медный лист развернули и прочли. Записи были сделаны на древнееврейском языке. Это оказалась опись захоронения огромного количества (ок.200 тонн) золота и серебра в 60-ти различных местах Иудеи, в основном, в районе Иерусалима, Иерихона и северной части побережья Мёртвого моря... С тех пор снаряжённые экспедиции и отдельные энтузиасты безуспешно ищут спрятанные сокровища и пытаются разгадать тайну медного свитка. Чьи это сокровища Кто и с какой целью спрятал их и сделал опись мест захоронения на медном листе Если золото, действительно, существует, то почему его до сих пор не нашли Может быть, его давно выкопали те, кому оно предназначалось и для кого было спрятано А, возможно, записи закодированы и кто разгадает этот шифр, получит ценный приз... ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА В 132 году н.э. древняя Иудея, как и в 66-73 годах н.э., вновь поднялась на войну с Римом. Во главе восстания был человек по имени Бар-Кохба, что означает "сын звезды". Но если ход восстания 66-73 годов н.э. хорошо известен благодаря описаниям его современника и участника Иосифа Флавия, то восстание Бар-Кохбы не имело своего историка. Об этом восстании сохранились лишь отрывочные сведения, свидетельствующие о том, что это была последняя и, пожалуй, самая кровопролитная война, которую вела древняя Иудея. Имя предводителя восстания Бар-Кохбы окружено ореолом множества легенд и преданий, воспевавших его необычайную силу и мужество. Идейным вдохновителем восстания был выдающийся талмудист древности Акива бар Йосеф, который признал в вожде Мессию. Широкие слои населения страны, в том числе и не иудеи, поднялись на борьбу с угнетателями. Восстание было настолько грандиозным, что, по словам римского историка Диона Кассия, "...весь мир, казалось, пришел в движение...". В первых сражениях римские войска были разбиты и с позором бежали из Иудеи. Вся территория страны была освобождена, и Бар-Кохба, получивший титул "Князь Израиля", даже начал чеканить свою монету. Но затем римляне, призвав лучших полководцев и создав большой перевес в силах, в трехлетней кровопролитной войне подавили восстание. Впрочем, самого восстания в романе нет, хотя образ его предводителя, Бар-Кохбы, проходит через все повествование. В романе показаны события, предшествующие восстанию, и его подготовка. На широком фоне исторических событий разворачивается детективная история борьбы за обладание сокровищами медного свитка. Еще во время войны 66-73 годов н.э., когда римские войска приближались к Иерусалиму, зелоты (религиозно-политическая партия, которая возглавляла антиримскую войну) спрятали большую часть сокровищ Иерусалимского Храма и сделали опись мест захоронения на медных листах. 60 лет медный свиток пролежал в тайной пещере. Движение зелотов, разгромленное войсками римских полководцев Веспасиана и Тита, ставших впоследствии императорами Рима, возродилось. Зелоты вновь стали во главе вооруженного сопротивления захватчикам. Сокровища им нужны были для снаряжения повстанческой армии. О том, как боролись между собой за обладание сокровищами зелоты, римский наместник и разбойники, говорит главная сюжетная линия романа. ПРОЛОГ Невысокие, выветренные скалы угрюмо толпились, подставив палящему палестинскому солнцу сутулые спины. Древние и молчаливые старики, они задумчиво рассуждали о чем-то своем, а лица их, скорбные, изрезанные трещинами и проломами, словно морщинами, уныло глядели на воинов в окровавленных повязках, которые тяжело шли по дну неглубокого ущелья. Рубиновый след оставался на камнях и пепельно-сером мху. Безразличное ко всему на свете солнце своими жгучими лучами довершало страдания израненных, измученных людей. Воины ступали молча, без стонов, поддерживая друг друга. Пробитые доспехи, изрубленные щиты свидетельствовали о жесточайшей сече, в которой сила и опыт преодолели безумную отвагу. Это были остатки разгромленного римлянами отряда зелотов*. Люди старались идти быстрей, жадно хватая раскаленный воздух побелевшими от потери крови и безмерной усталости губами. Но налитые свинцовой тяжестью ноги едва передвигались. На только что пройденном перевале часть воинов осталась, чтобы сдержать идущую по пятам, не знающую усталости римскую пехоту. Надо было спешить, чтобы эти бесценные жертвы не оказались напрасными. Впереди шли двое. Высокого роста и могучего сложения юноша в кожаном римском панцире и такой же высокий, но худой старик в длинном белом одеянии иудейского священника. Юноша был ранен в левое плечо. Его медный шлем был сплющен, а щит разбит, но по тому, как он шел и как нес свое вооружение, чувствовалось, что у него еще сохранился запас сил. Старик опирался на крепкий заостренный посох, молчал и изредка поглядывал на своего спутника выцветшими жесткими глазами. Гневным укором пылал этот взгляд, и молодой воин старался не встретиться с ним. Он отворачивался, щурясь, смотрел на солнце, поправлял наспех наложенную, набухшую от крови повязку на плече, но наконец не выдержал: - Ну, скажи что-нибудь, наси Акива бар Йосеф, только не смотри на меня так. Твои глаза жгут меня больнее, чем рана. - Да ниспошли Господь им силу, чтобы они сожгли тебя живьем, нечестивец, желторотый мальчишка. Я-то думал, что ты зрелый муж и можешь управлять нашими воинами. А тебе все кажется, что война -- детская драка на кулачках в Бетаре, где бы выходил, как Самсон, один против целой улицы. Здесь за твои проделки приходится платить жизнью праведных воинов. Посмотри, сколько осталось нас Два десятка израненных калек. Молодой воин опустил голову, чувствуя тяжесть своей вины. Отвратительный горький комок подкатил к горлу и перехватил дыхание. Жгучие слезы обидного, сокрушительного поражения застилали глаза. Предводитель отряда молчал. Мог ли он предположить, что дело так обернется! Смелый и опытный, несмотря на молодость, он уже много раз участвовал в схватках с римлянами, и почти всегда удача сопутствовала ему. Каким-то особенным чутьем, свойственным лишь весьма одаренным людям, он всегда находил правильное решение, и если не добивался победы, то выходил из боя с малыми потерями. Сегодня утром он решился дать бой большому римскому отряду. Но на этот раз зелотам не повезло. Полукогорта римских солдат, подвергшись нападению на открытой местности, быстро выстроилась в боевую линию. Опытные римляне нажали на фланги и окружили иудеев. И ни фанатичная отвага, ни исступленная ярость не спасли бы зелотов, если бы не их командир, которого за мужество, ум и беспримерную удачливость называли Бар-Кохбой, что означало "сын звезды". Чутье снова подсказало ему слабое место в римском кольце. Но прорвать окружение и спастись удалось немногим. Никого не удивило, что в их числе оказался духовный наставник, старый священник Акива бар Йосеф, к которому зелоты относились с благоговением. И вот теперь, оставив на перевале заслон, израненные, усталые иудейские воины пытались уйти от погони. Бар-Кохба оглянулся. Лицо его было бледно, глаза ввалились. Он тревожно оглядел своих воинов. Они остановились, тяжело опустив на землю щиты, и оперлись на копья. Печать непомерной усталости лежала на серых запыленных лицах. - Есть ли еще силы, братья Еще немного, и мы будем спасены. Акива бар Йосеф знает эти места и укроет нас в пещере. - Силы еще есть, Бар-Кохба, - отвечал воин по имени Элеазар. Панцирь его был пробит в нескольких местах, но раны, видимо, не очень беспокоили зелота. Он шел позади всех и помогал отстающим. -- Идти-то мы сможем, - продолжал он, - а вот кровь унять нечем. Повязки ослабли и пропитались кровью. А если из ран будет сочиться кровь, язычники легко найдут нас по кровавому следу. Старый священник, услышав такие слова, глубоко вздохнул: "Да простит меня Господь наш", и снял свой белый плащ. Он разорвал его на длинные узкие полосы и с помощью двух молодых воинов, еще крепко державшихся на ногах, начал накладывать раненым новые повязки. - Через несколько стадий будет пещера, - говорил старик, - где мы укроемся. Там есть вода и зерно. Мы будем спасены. Каменистое дно ущелья не оставит следов наших ног, но смотрите, чтобы кровь не капала на землю. В этом наше спасение. И старый священник, и Бар-Кохба, и другие воины тревожно поглядывали назад, на только что пройденную узкую тропу между двух скал, -- не блеснет ли медный шлем римского легионера Вскоре измученные люди снова двинулись в путь. Старик оказался прав: в одном из бесчисленных проломов древних выветренных скал оказался искусно укрытый вход в пещеру. Зелоты один за другим пробрались в него, а Бар-Кохба и Элеазар надежно замаскировали отверстие. Несколько камней Бар-Кохба сложил так, чтобы оставался небольшой незаметный просвет, позволявший видеть, что происходит снаружи. Пещера представляла собой один из тех тайников, которые зелоты подготавливали для своих братьев по оружию, долгие годы ведя борьбу с Римом. Когда глаза привыкли к темноте, люди разглядели высеченную в стене нишу. В ней находились пифосы с зерном, запечатанные смолой амфоры с вином, а также небольшой алебастровый горшочек с драгоценным бальзамом. Воины, сдерживая стоны, расположились на отдых. Акива бар Йосеф снова перевязывал им раны, прикладывая целебную траву, извлеченную из его всегда полной сумы, и чудодейственный бальзам, слава о котором ширилась далеко за пределами Иудеи и расходовать который следовало очень бережно. Кто знает, скольким еще людям спасет жизнь эта пещера и какие тяжкие раны будут нуждаться в исцеляющем прикосновении бальзама... Снаружи послышались голоса. Бар-Кохба, прильнув к отверстию, увидел римских солдат. Молодой зелот внимательно разглядывал врагов, с удовлетворением отмечая окровавленные повязки, вмятины на шлемах и доспехах. Римляне шли походной колонной, высоко подняв свои прямоугольные выпуклые щиты, цепко и напряженно осматривая выступы скал. В каждом движении сквозила гордая, непреодолимая сила победителей всего мира. Тускло блестели на солнце покрытые пылью доспехи. Римляне тоже устали, но их серые суровые лица дышали такой непреклонной решимостью, а тяжелая поступь была такой уверенной и надежной, что, казалось, они будут идти так, пока их не остановят высочайшие горы или бескрайнее море. Вскоре они прошли мимо пещеры, ничего не заметив. "Откуда у них такая мощь -- подумал Бар-Кохба, потрясенный могуществом колонны победителей. -- Почему они всегда и всех побеждают Вроде бы ростом они не выше и телом не крепче. А разве наши зелоты уступают им в отваге В чем же секрет их военного искусства В чем их сила О! Пусть Господь пошлет мне удачу! Пусть Господь простит мне грехи, но я должен узнать, почему победа милостива к ним, ибо нам предстоит победить их!" ---------------------------------- * Зелоты -- религиозно-политическая партия в древней Иудее, вела непримиримую борьбу с Римом. Глава 1 КЕСАРЕЯ 1. Стояло жаркое лето 130 года. Густая голубизна неба была наполнена ослепительным сиянием и душным, плотным, почти осязаемым зноем. На рейде палестинского города Кесареи появилась римская военная эскадра. На флагмане эскадры, огромной розовой триреме,развевался флаг императора Адриана Августа. Прекрасный образец римского судостроения, этот корабль со стройными и гордыми очертаниями плавно разрезал лазурные волны острым фигурным носом. Две высокие мачты со спущенными парусами подчеркивали его стройность и легкость. Несмотря на громадные размеры, казалось, что он скользит по волнам без всяких усилий. На нижних палубах по бортам сидели прикованные к своим местам рабы-гребцы: взлохмаченные, заросшие изможденные люди с потухшим и остановившимся взором. Их тела прикрывали жалкие полу истлевшие лохмотья. Это были люди из разных стран: светлоголовые германцы и темнокожие нумидийцы; синеглазые галлы, смуглые сирийцы и греки. Все они понимали теперь только один язык: резкую команду надсмотрщика и свист его бича. Раскачиваясь в такт протяжной команде, гребцы ритмично опускали в воду весла, и корабль, повинуясь их усилиям, послушно раздвигал волны крутой грудью. На верхней палубе, под широким навесом на удобном ложе возлежал император Адриан. Белоснежная тога с широкой, в ладонь, пурпурной окантовкой, перехваченная на плече большой перламутровой брошью, мягкими складками опадала к ногам, обутым в шитые золотом сандалии. Император в свои 55 лет выглядел лет на 10 моложе. Темно-русая узкая бородка, словно ремешок шлема, от виска к виску пересекала подбородок и сливалась с такими же короткими и густыми усами. Подперев подбородок рукой, унизанной несколькими перстнями с пурпурными рубинами (Адриан любил этот цвет), император задумчиво глядел на воду. Легкий ветерок, гулявший на высокой верхней палубе, приятно охлаждал лицо и шевелил густые, едва тронутые сединой волосы. Император думал о том, как велик и безбрежен этот мир, на необозримых просторах которого раскинулась его империя. Взгляд Адриана, медленный и тяжелый, лениво скользил по светло-зеленым волнам, в которых игриво плясали ослепительные солнечные зайчики, а мысль его, стремительная и легкая, проносилась по туманным островам Британии, рисовала широкие, мощенные камнем, украшенные пустоглазыми статуями площади Рима, и возвращалась к этому, едва видимому на горизонте берегу с синеющими сквозь белесую дымку холмами. В молодости, женившись на внучатой племяннице своего предшественника, императора Траяна, Публий Элий Адриан сразу привлек его внимание образованностью, прилежанием, хорошим знанием военного дела. Адриан принимал участие в последнем неудачном походе императора Траяна против Парфии*, и уже тогда Траян наметил Адриана своим преемником. После неудачной войны император передал командование сирийскими легионами Адриану, а сам решил возвратиться в Рим. По дороге он заболел и умер в небольшом киликийском** городке. Сирийские легионы римского войска здесь, на этом берегу, в Кесарее, под громоподобный ликующий рев провозгласили императором Адриана. Много лет прошло, много воды утекло. Император с тех пор не бывал здесь, хотя не раз посещал другие, более отдаленные провинции своей империи. Нет, ему не нужны были новые земли, ему чужд был алчный ненасытный воинственный огонь, горевший в серых глазах неутомимого Траяна. Император Адриан желал лишь одного: чтобы границы его империи оставались неприкосновенными, поэтому основательно их укреплял. Император гордился своим Британским валом, крепостями в Германии и Дакии, он неутомимо объезжал отдаленные уголки империи, деловито осматривая их рачительным взглядом заботливого хозяина. Теперь настала очередь Иудеи и Сирии. На восточных границах великой империи снова зашевелилась Парфия, самый грозный противник Рима. И император Адриан, не во всем доверяя своей администрации, поспешно направился в этот беспокойный район. На почтительном расстоянии от императорского ложа расположилась группа сопровождающих его советников. Римские аристократы в модных просторных одеждах, опираясь на высокий борт, вглядывались в очертания показавшегося на горизонте города и весело переговаривались. Им давно наскучило плавание, бесконечная синева моря, качка и теснота. Впереди, наконец, была земля -- большой, богатый, густонаселенный город, в котором собрались все сливки провинциальной знати. Римляне предвкушали пышный прием и тот фурор, который произведет прибытие столь важных гостей. Особенно выделялся звучным, хорошо поставленным голосом и уверенными властными движениями любимец императора Сальвий Юлиан, знаменитый юрист. Два года назад он уже побывал в Кесарее и теперь делился с собеседниками воспоминаниями. Его безупречная дикция и выразительные жесты были тщательно отшлифованы многочисленными тренировками и скопированы с наиболее видных и модных римских ораторов. Сальвий Юлиан был уверен, что его незаурядное ораторское искусство и к тому же красивое, мужественное лицо производят хорошее впечатление, он любил быть в центре внимания. Советники слушали, стараясь не пропустить ни слова из рассказа Юлиана. - Когда подойдем поближе, справа, на холме увидим дворец царя Ирода. Клянусь Юпитером, таких дворцов не отыщете и в Риме. Вот посмотрите, и сейчас видно, как блестят на солнце его золоченые купола. Сплошной белый мрамор, ливанский кедр, бронза и золото. Правда, это вначале было золото, а потом наместники заменили его позолотой, - поправил он себя и продолжил: - Два года назад нынешний наместник Иудеи Тиний Руф устроил грандиозное пиршество в праздник урожая в честь Дионисия. Вообще, Тиний Руф приличный скупец, но урожай в тот год был необыкновенный, так что наместник расщедрился и решил блеснуть. Чего там только не было! Столы ломились! А прислуживали нам обнаженные красавицы-рабыни в одних набедренных повязках. Я был приятно удивлен. Оказывается, и провинциалы умеют развлекаться. Потом был бой гладиаторов. С арены унесли больше двух десятков трупов. Это, конечно, не Колизей, но было что посмотреть. Иудейских зелотов, захваченных у Мертвого моря, стравили с пойманными в пустыне парфянскими разбойниками. Услышав про гладиаторский бой, патриции придвинулись к оратору поближе. - И кто же вышел из боя со щитом -- спросил угрюмый великан Спартиан, биограф императора, тяжеловесный медлительный человек с неподвижным львиным лицом. У него был сиплый густой голос и такие большие некрасивые зубы, что, казалось, они мешают ему говорить. Огромное рыхлое тело биографа едва прикрывала роскошная тога редкого изумрудного цвета. - Парфяне. Но их было больше. Зелотов ведь редко удается взять в плен живыми. Но какое неизгладимое они оставляют впечатление. Трудно себе представить, откуда в их тощих телах берется столько силы и жизни. Едва ощутив в руках оружие, зелоты с такой яростью набросились на разбойников, что не оставалось сомнения: перебив их, они нападут на наших солдат. Пришлось подбросить парфянам подкрепление. Правда, зелоты быстро устали. Их долго держали в тюрьме и плохо кормили. - Что это за племя -- зелоты -- вмешался только что подошедший тучный низенький советник по имени Квинт Варрон. Придворные не спешили с ответом, ибо кроме Сальвия Юлиана и молчаливого могучего легата***, стоявшего рядом с биографом императора, никто толком ничего не знал о зелотах. - Позвольте, позвольте, - толстяк прижмурил один глаз, - уж не те ли это иудейские разбойники, которых истребили еще Флавии**** - Кто не бывал в Иудее, тому трудно понять, что истребить зелотов, равно как и сикариев*****, невозможно, пока жив хоть один иудей, - медным голосом прогудел мрачный легат. Его белую военную тунику, обтягивавшую выпуклые мускулы, пересекала на груди широкая красная полоса -- признак нобилитета. - Эти религиозные фанатики, - продолжал он, - грозятся, что уничтожат нас. Угроза смехотворная, но мы слышим ее уже около ста лет. - Вообще, меня удивляет долготерпимость нашего правительства, - раздраженно затряс толстыми щеками Квинт Варрон. Сальвий Юлиан, считавший себя знатоком Востока, и особенно Иудеи, поспешил внести ясность: - Все ужасающие иудейские обряды, многочисленные запреты вызывают отвращение. И то, что иудеи презирают иноверцев, а те платят им той же монетой, нас вполне устраивает. Важно не допустить единого антиримского фронта в этом районе. И я думаю, что именно для этого божественный Тит ввел подушный налог с иудеев. Что Неплохо задумано Чтобы называться иудеем, приходится платить! - Скорей всего Тит был разозлен тем, что, взяв штурмом Иерусалимский Храм, он не нашел в нем его знаменитых сокровищ, - прогудел медью легат. -- Они исчезли, и никакие пытки не заставили иудеев выдать тайну. Есть сведения, что зелоты их припрятали для новых войн с нами. -- Легат скрестил на груди могучие руки и, кивнув головой в сторону иудейского берега, сказал: - Какая-то демоническая сила живет в этом презренном народе. Сколько его ни истребляют, а числом он не уменьшается! - И странно, - преодолевая сопротивление своих уродливых зубов, засипел биограф императора Спартиан, - нет уголка во всей империи, где бы ни было иудеев. Их полно в Испании, Азии, в Киренаике и Египте. - Рим переполнен ими, - добавил Сальвий Юлиан. В Парфии они заселили целые области, и, говорят, их видели даже в Серике******. - Удивительное дело, - продолжал сипеть биограф, - где бы они ни появлялись, побежденные, униженные и презираемые, везде они, благодаря своим деньгам, связям и еще только богам известно чему, становятся хозяевами положения. Во времени Иудейской войны Флавии пролили в Иудее столько крови, что ее хватило бы еще на одно Тивериадское озеро. Но вот прошло каких-нибудь 70 лет -- и что же Они все восстановили, и их стало еще больше! Клянусь Марсом-мстителем, они когда-нибудь захватят весь мир. - Ну, нет! -- криво усмехнулся толстый советник Квинт Варрон. Он оправил свою тогу с красной сенаторской окантовкой, и полные добродушные складки его двойного подбородка стали жесткими. -- Тогда им придется победить нас, римлян. Вы что, допускаете такую возможность - Мы, римляне, победили всех своим оружием, доблестью, мужеством. А они оплели весь мир липкими сетями, хитростью и обманом. И кто знает, кто в итоге окажется сильнее Лично я, пока не поздно, уничтожил бы их всех до одного! -- хищно сверкнув огромными зубами, заключил Спартиан. - А я считаю, - Сальвий Юлиан подставил выбритое до блеска лицо вдруг пахнувшему свежему ветерку, - что опасность представляют лишь те иудеи, которые держат меч за пазухой. Согласно некоторым сведениям, в настоящий момент в Иудее назревает новое восстание. На границах с Парфией возникли осложнения, и в случае войны ненадежная, коварная Иудея -- это нож в спину. Возможно, на месте оценив обстановку, будет легче принять верное решение. - Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - хлопнул себя по круглому животу Квинт Варрон. - Я знаю превосходную гостиницу в Кесарее, - снова поспешил оказаться в фокусе внимания Сальвий Юлиан. -- Содержит ее некий Демосфил, грек из Пергама*******, если он еще не умер. Старик страдал ужасными головными болями. Говорили, что он разбогател, пиратствуя в водах Кипра. У него отличная баня и весьма солидная библиотека, а на просторной террасе с великолепным видом на гавань три прекрасные гречанки подают такие блюда восточной кухни, которые удовлетворили бы даже богов Олимпа. Толстый Квинт Варрон, сверкнув камнями перстней, потер одну о другую пухлые, изнеженные руки: - Прекрасно! Будем надеяться, что старый пират еще жив, и его гречанки не очень постарели за эти два года. Но, я думаю, наши кошельки станут значительно легче после посещения вашей гостиницы. - Успокойся, уважаемый Варрон, есть надежда, что наместник Иудеи Тиний Руф возьмет на себя расходы по содержанию императорского совета, - заверил Сальвий Юлиан. - Но все это будет сущей мелочью по сравнению с той суммой, которую вскоре ему придется выложить, - многозначительно просипел Спартиан. Приходилось только удивляться, как Адриан, окружавший себя красивыми людьми, терпел хмурого Спартиана с его сиплым голосом и чудовищными зубами. - Мне кажется, - продолжал, преодолевая сопротивление своих зубов, биограф, - император намеревается построить здесь, на месте пограничных городов, несколько крепостей. И вполне возможно, что часть средств наместнику придется выложить из своего кармана. - Говорят, он здорово нажился здесь на торговле бальзамом, - вставил Квинт Варрон. - Не тот человек Тиний Руф, чтобы платить из своего кармана, - уверенно заявил Сальвий Юлиан. -- Он и его эдилы -- мастера выколачивать деньги. Мне как-то рассказали один случай. Однажды к нему пришли иудейские старшины из синедриона жаловаться на тяжесть налогов. Наместник велел выбросить их за дверь и вдогонку добавил, что еще придет такое время, когда он обложит податью воздух, которым они дышат. Легкий ветерок вдруг упал, и солнечные лучи, уже не разбавленные его освежающим дуновением, стали особенно назойливыми. Спасаясь от них, советники перешли поближе к носу корабля, где возле большой катапульты был устроен навес, под которым стояло несколько столиков и плетеных удобных кресел. Исполинского роста раб-негр с блестящей иссиня-черной, точно отполированной кожей, принес глиняный глазурованный кувшин с вином, охлажденный в глубоком трюме, и разлил его в бронзовые стаканы. Сальвий Юлиан взял один стакан, сделал большой, жадный глоток и продолжал: - Новые налоги неизбежно вызовут новые волнения. Это бесконечная замкнутая цепь, и одно звено тянет за собой другое. Его никто не поддержал. Римляне наслаждались тенью, создаваемой навесом, пили вино и с любопытством рассматривали приближающийся берег с невысокими горами. Прямо по курсу корабля все отчетливее вырисовывалось большое белое пятно города, окаймленное синевато-зеленым лесом. Толстый приземистый Квинт Варрон отошел к борту и, опершись на него отвисающей, как у женщины, грудью, уставился на горизонт. Биограф императора Спартиан и легат, грузно усевшись в кресла рядом, переговаривались вполголоса и медленно потягивали вино. Несмотря на могучее сложение, оба страдали болезнью печени и, сочувствуя друг другу, рассказывали о своих приступах и новейших методах лечения. Трое молодых, хорошо сложенных, красивых советников в полувоенных, отделанных пурпуром туниках, с дорогим оружием у поясов, стояли поодаль отдельной группой. Они были включены в совет скорее всего благодаря своей приятной наружности. Патриции делились последними новостями, сплетнями и анекдотами. Сальвий Юлиан, удобно усевшись в кресле, закинул ногу за ногу. Качка и выпитое вино навевали легкую приятную сонливость. Юрист не прогонял ее. Так еще приятней было думать о том, что шестая глава его последней поэмы, безусловно, удалась. Он повторял про себя отдельные строфы, наслаждаясь их лаконичностью и безупречной формой. Эту шестую главу, пожалуй, можно будет поставить рядом с произведениями великого Октания. Неплохо было бы за время поездки написать еще одну главу и по приезде в Рим удивить друзей новым произведением. ---------------------------------------------- * Парфия -- государство на территории нынешнего Ирана. ** Киликия -- провинция на юге Малой Азии (ныне Турция). *** Легат -- воинское звание, соответствующее генеральскому, иногда -- высокая административная должность. **** Флавии -- Веспасиан и его сын Тит, династия римских императоров, подавивших восстание в Иудее в 66-73 годах н.э. ***** Сикарии -- левое крыло партии зелотов, наиболее решительные и непримиримые борцы с Римом, избравшие террор основным методом борьбы. ****** Серика -- Китай. ******* Пергам -- город в западной части Малой Азии. 2. Кесарея, отстроенная и укрепленная еще иудейским царем Иродом, считалась главным городом провинции и являлась ее морскими воротами. Здесь же находилась и резиденция наместника императора в Иудее Тиния Руфа. Раскинувшийся на прибрежных невысоких холмах, город амфитеатром спускался к морю. Крепостная стена, сложенная из дикого камня и достигавшая в высоту местами до 20 локтей, вилась по зеленым пологим спинам окрестных холмов, прерываясь башнями и различными постройками. Охватывая город, она опускалась к морскому побережью, шла вдоль него и заканчивалась у каменной пристани гавани. За стеной склоны холмов покрывала разноцветная мозаика огородов, садов, дубовых и оливковых рощ. Дома, построенные, в основном, из белого известняка, тесно стояли на низменной, прибрежной части города. Среди восточных плоских крыш и островков зелени иногда выглядывали стройные колонны порталов. У самой гавани улицы были застроены многоэтажными домами с мраморными колоннами и портиками. Зато дальше от моря с трудом поднимались вверх по склонам, наседая друг на друга, маленькие, подслеповатые, утлые хижины, вылепленные из глины, камня и дерева. Справа от гавани на высоком холме блестел золочеными куполами дворец царя Ирода. Белокаменное огромное здание причудливой архитектуры было обнесено высокой прочной стеной и представляло внушительную крепость. Последний царь Иудеи Ирод, который уже находился в вассальной зависимости от Рима, прославившийся своей необузданной жестокостью, вызывавший жгучую ненависть народа, все свои дворцы превращал в хорошо укрепленные крепости, больше надеясь на прочность стен, чем на верность своих солдат. В удобной естественной гавани города теснилось множество кораблей со всех стран света. Рядом с огромными римскими и греческими триремами стояли юркие ливанские парусники, широкие, с низкими бортами, гребные баржи из Египта, узкие и длинные ладьи норманнов. Матросы всех рас и национальностей лазили по мачтам, плавали в шлюпках, грузили и разгружали всевозможные тюки и мешки с товарами, пестрой толпой суетились на берегу. Недалеко от гавани расположился обширный восточный рынок. Здесь продавались местные товары: крашеные ткани, стекло, оружие, вино, масло, сушеные фрукты, знаменитый сирийский бальзам, также драгоценные привозные ювелирные изделия и ароматические вещества из Аравии, пряности, жемчуг, тонкие ткани, выделанные кожи, слоновая кость, бриллианты из Индии, шелк из Серики. В центре рынка, под полотняными навесами, продавались рабы и рабыни любых национальностей и цвета кожи. Особенно высоко ценились пышнотелые, голубоглазые и светловолосые женщины из северных стран. Мужчины-рабы стоили дороже за знание ремесла, письма и различных наук. Бесчисленные лотки и лавчонки образовывали запутанный лабиринт, в котором с трудом разбирались даже местные старожилы. В знойном воздухе раздавались возгласы, проклятья и клятвы на латинском, арамейском*, арабском и иудейском языках. На верхнем этаже дворца царя Ирода, у высокого и узкого, как бойница, окна, из которого открывался вид на гавань и море, стоял щуплый низкорослый человек с суровым и гордым лицом, напоминающим хищную птицу. Это был наместник и прокуратор** Иудеи Тиний Руф. Светлая военная туника с поперечной красной полосой на груди обтягивала его некрасивую узкоплечую, словно высушенную жарким южным солнцем, фигуру. Каменные стены и полы комнаты были устланы тяжелыми пестрыми коврами из Парфии. На стенах висело оружие, украшенное драгоценными камнями, золотом и серебром. В углу, у стены, стоял массивный стол из красного дерева с резьбой, на котором в беспорядке лежали свертки пергамента и папируса. В другом углу находилось широкое ложе, покрытое желтой шкурой диковинной индийской кошки. Посреди комнаты стояло несколько больших мягких кресел старинной работы, а всю заднюю стену занимал большой шкаф с множеством выдвижных небольших ящичков, предназначенных для картотеки. Тиний Руф скрестил на груди сухие мускулистые руки, полные скрытой силы и энергии, а взгляд его круглых совиных глаз был тяжел и неподвижен. Полчаса назад он отдал приказ, чтобы навстречу императорской эскадре, уже отчетливо видимой, вышел почетный эскорт из военных кораблей. И теперь прокуратор ожидал, когда его приказание будет исполнено. Тиний Руф покусывал тонкую нижнюю губу узкого, как щель, рта. Не опоздал ли Но вот, наконец, он увидел, как от густой толпы стоящих в гавани кораблей начали отделяться военные триремы. Вскоре, развернувшись в две стройные колонны, украшенные приветственными флагами на мачтах, они направились в море навстречу императорской эскадре. Тинию Руфу давно сообщали из Рима, что император собирается навестить его. Наместнику было известно, что император всегда приезжал в провинции без предупреждения, но ему нравилось, когда о его приезде каким-либо образом узнавали и устраивали встречу согласно этикету. Несколько дней назад быстроходное дозорное судно прибыло в порт, и его капитан доложил наместнику, что видел в море, на пути в Кесарею, эскадру императора. Тиний Руф сразу оценил обстановку. Он содрогнулся при мысли, что в открытом море император может встретить киликийских пиратов. Хотя сообщения о том, что морские разбойники рассеяны и разбиты, неоднократно поступали в Рим, прокуратору было известно, что вскоре они снова собирались в многочисленные отряды и грабили побережье. Весь военный флот, за исключением кораблей, предназначенных для эскорта, вышел в море для перехвата морских разбойников. Вот уже два дня, как были приняты все меры для встречи царственного гостя. Тиний Руф знал и то, что император устраивает учения войск и самым тщательным образом проверяет систему налогов и государственную казну. Ему было известно также, что Адриан в простом платье может выйти на улицу и заговорить с жителями. В прошлом году прибывший из Рима советник, сопровождавший партию новых осадных машин, рассказал, что однажды к императору на улице подошла старуха и обратилась к нему с каким-то делом. Адриан отмахнулся от нее, сказав, что у него нет времени. Обозленная старуха в отчаянии крикнула ему вдогонку: "Если у тебя нет времени, так не будь императором". Тогда Адриан вернулся и выслушал ее просьбу. Но основное внимание цезарь уделяет армии, ее боеготовности, численности, вооружению и дисциплине. Горе тому наместнику, на которого солдаты пожалуются, что им не выплатили жалованье или не выдали в срок обмундирование. И поэтому военачальники сейчас лихорадочно наводили в войсках порядок. Нервно покусывая тонкие губы, наместник Иудеи ходил из угла в угол. Шаги его, на людях такие веские и медлительные, словно подчеркивавшие большую внутреннюю силу маленького сухого тела, теперь были мелкими и быстрыми, как у мальчишки. Тиний Руф, о мужестве и стойкости которого ходили легенды, сейчас явно не мог взять себя в руки. Он вдруг почувствовал, что не может прогнать отвратительную тошноту и дрожь в ногах, с которой успешно справлялся раньше. Прокуратор то подбегал к окну посмотреть, насколько приблизились корабли императора к городу, то, суетливо мелькая сухими загорелыми руками, рылся у себя на столе, разыскивая какие-то бумаги, о которых через минуту забывал. Твердокаменный Руф, непоколебимый Руф -- так называли его в глаза и за глаза друзья и враги. И он действительно был твердокаменным и непоколебимым, когда знал, что ему нечего терять, что сегодня или завтра он, может быть, умрет так, как умирали сотни и тысячи у него на глазах. Все ценили его спокойную умную храбрость. Ту храбрость, которая позволяла ему идти в атаку в первых рядах, и в нужный момент, не боясь нареканий, дать приказ к отступлению. Но теперь Тиний Руф трепетал и дрожал. Все, чего достиг, десятки раз рискуя жизнью, он может потерять из-за какой-то нелепой случайности или непредвиденного императорского каприза. Тиний Руф родился в семье обедневшего всадника***. Отец его много лет провел в армии, но дослужился лишь до звания трибуна когорты. Случилось так, что, выслужив свой срок, он привез домой лишь многочисленные раны и болезни. Старший Руф был неплохим солдатом, но не умел устраивать свои дела. Своего сына он мечтал видеть претором**** или трибуном легиона. И старый воин горько переживал, видя, что его единственный сын -- малорослый и слабый мальчик -- не пригоден к военной службе. Самым любимым героем маленького Тиния Руфа был его отец, суровый и бесстрашный воин. Возвращаясь из походов по дикой Германии и горной Дакии со шкурами рысей и медведей поверх лат, он привозил едва залеченные раны и дивные рассказы. С Востока отец приезжал исхудавший, загоревший, с наброшенными на доспехи тюрбанами и накидками, которые защищали его от жгучих лучей. Мальчик забирался на колени к отцу и, прижавшись к холодному металлу его панциря, слушал часами, забыв обо всем, вдыхая запах отца -- запах металла, дымных костров, знойных степей и конского пота. Он мечтал все увидеть своими глазами, мечтал о победах, о славе. Слабый и болезненный, но гордый и неуступчивый, Тиний Руф постоянно служил предметом насмешек со стороны своих сверстников. Очень часто, избитый ими и измученный, он уединялся в укромном месте и просил богов дать силу его слабым рукам, чтобы отплатить своим мучителям. Вскоре он убедился, что одними просьбами от богов ничего не добиться. Мальчик наблюдал, как атлеты и солдаты, чтобы развить силу и выносливость, по много раз проделывали различные упражнения. И Тиний Руф решил последовать их примеру. Все свободное время с фанатичным упорством, иногда до полного изнеможения, повторял упражнения с тяжестями, бросал увесистые камни и бегал на большие расстояния. Не так просто было налить силой тонкие руки и малорослое хилое тело. Но Тиний Руф не хотел уступить. Приходя домой, потный, обессиленный юноша сквозь слезы шептал: "Пусть я лучше умру, не выдержав этих изнурительных упражнений, но не хочу быть слабее всех". И это большое мужество маленького человека взяло верх. К двадцати годам Тиний Руф, хотя и не был рослым и широкоплечим, но настолько окреп, что не уступал своим товарищам в ловкости, выносливости и силе. Он уже заглядывался на девушек, но они не обращали ни малейшего внимания на маленького гордеца. Часто на форуме или в цирке грациозные и недоступные римские матроны, лениво переговариваясь, проходили мимо, стреляя подведенными глазами из-под наклеенных ресниц в сторону высоких и статных молодых людей. Тиний Руф, похожий на маленького коршуна, с горькой складкой у щелевидного рта, искоса бросал им вслед пламенные взгляды. Жадно раздувая ноздри и вздрагивая, он вдыхал аромат тонких благовоний, оставленных женскими телами, и, беззвучно, стиснув зубы, клялся, что достигнет такого положения в обществе, что горделивые красавицы будут ловить его взгляд и глядеть ему вслед, как ныне делает это он. Тиний Руф начал военную службу простым солдатом, но вскоре начальники заметили его прилежание и старательность. Молодой человек был назначен адъютантом -- контубералом трибуна когорты. Шли годы, один поход следовал за другим, и Тиний Руф безостановочно двигался по служебной лестнице вверх. Здесь судьба словно возмещала ему недоданное. Высшие командиры на смотрах и учениях почему-то всегда обращали внимание на его маленькую крепкую фигуру, на его умение держать себя достойно и достаточно тактично. И это противоречие между большими и трудными делами, в которых он участвовал, и его маленьким, неказистым телом, всегда выгодно выделяло его среди других, может, не менее достойных. В тридцать лет он был трибуном когорты. Но уже в 35 -- легатом легиона. К сорока годам получил звание квестора*****, почти сразу же -- претора, и, наконец, был назначен наместником императора в Иудее. Получить в управление провинцию считалось верхом военной карьеры. Обычно, через несколько лет, наместники становились самыми богатыми людьми в государстве. Вкусив от власти, Тиний Руф понял, что это именно то, к чему он всегда стремился. Сейчас он чувствовал, что находится в зените своей карьеры, и теперь от приезда императора зависело, сколько времени будет продолжаться его процветание. "Но провинция в прекрасном состоянии, - убеждал он себя, - налоги уплачены вовремя. Легион полностью укомплектован. Правда, он на 30 процентов состоит из провинциалов, сирийцев и греков, но сейчас в римской армии такое положение повсеместно. Между отдельными гарнизонами налажена связь. Флот достаточно силен, чтобы обезопасить побережье от пиратов. И хотя в скалистых ущельях Иудеи еще скрывается несколько банд зелотов, но дороги на Самарию, Антиохию, Бетар и Эйн-Геди хорошо охраняются". Все эти доводы были довольно убедительны, и наместник Иудеи почувствовал, что он немного успокоился. И все же одна мысль не покидала его: из всех дел, до сих пор нерешенных, которыми император мог бы заинтересоваться, одно особенно угнетало наместника. Оно давило его, оно подтачивало, словно червь, и скребло по душе, будто когтистая лапа. Несколько месяцев назад при разгроме одной банды зелотов был захвачен загадочный медный свиток. Текст, выгравированный на двух склепанных медных листах, представлял собой подробный перечень драгоценностей и опись их захоронения в различных местах Палестины, в большинстве случаев в районе Иерусалима. Количество драгоценного металла, золота и серебра, исчислялось баснословной суммой: около пятнадцати тысяч талантов******. В тексте также были указаны географические ориентиры и глубина залегания в локтях. Когда свиток попал в руки к наместнику, он сразу вспомнил об исчезнувших богатствах Иерусалимского Храма. Трудно было отказаться от мысли, что он напал на след сокровищ, тщетно разыскиваемых Титом и его солдатами. Прокуратор Иудеи направил верных ему людей для вскрытия нескольких тайников, но они вернулись ни с чем. Многие ориентиры, указанные в описи, не существовали вообще, а возле других никаких следов укрытого золота и серебра не оказалось. Тиний Руф долго ломал себе голову. Что же в таком случае мог означать этот странный документ Может, свиток просто какая-то легенда или плод чьей-то воспаленной фантазии Но зачем тогда зелоты бережно хранили его, переносили с собой и так упорно защищали А если свиток действительно опись сокровищ, укрытых во времена Иудейской войны, тогда почему золота не оказалось на месте "О, все не так просто, - рассуждал наместник. -- Нет сомнения, что свиток указывает, где спрятаны сокровища, ибо не могли они исчезнуть бесследно. Но к нему должен быть ключ, документ нужно расшифровать". Если не доложить императору о медном свитке, тогда он, Тиний Руф, может стать единоличным хозяином сказочных богатств. Но кто может поручиться, что в окружении наместника нет тайных императорских агентов Подумав немного, Тиний Руф решил, что утайка истории со свитком будет большим и неоправданным риском. Он, конечно, расскажет императору об этом странном трофее, но так, чтобы не придавать ему большого значения. Над дверью звякнул колокольчик, прокуратор Иудеи встрепенулся, приподнял голову, и его маленькая фигурка снова приняла величественную осанку. Вошел контуберал, невысокого роста белокурый юноша-германец (Тиний Руф не терпел высоких людей) и доложил, что панцирь императора начищен и колесница готова. -------------------------------------- * Арамейский язык -- один из семитских языков, распространенных в Палестине в I-II веках н.э. ** Прокуратор -- чиновник, ответственный за сбор налогов и противопоставленный наместнику. Иногда прокуратор и наместник сочетались в одном лице. *** Всадник -- гражданин, являющийся в армию со своим конем. Впоследствии -- сословие средней финансовой аристократии. **** Претор -- вторая после консула военно-административная должность. ***** Квестор -- помощник наместника или полководца. ****** Талант -- как денежная единица равен, по разным источникам, от 0,5 до 2-3 кг драгоценного металла. 3. Весть о прибытии императора Адриана разнеслась по городу со скоростью крылатого Пегаса. И весь большой, шумный, разноплеменный город зашевелился, как потревоженный муравейник. Со всех концов Кесареи для встречи императора спешили к главной площади громкоголосые, разноязычные толпы людей. Подобно тому, как большие реки и ручьи вливаются в море, потоки людей из узких и широких улиц выливались на главную площадь. Они обтекали ее по краям, устремляясь к центру, и наталкивались на цепь предусмотрительно выставленных римских легионеров. Лучшие места заняли римские колонисты, владельцы окружавших площадь многоэтажных домов. На балконах и крышах расположились солдаты. Римляне, быстро впитавшие восточную роскошь, стояли под широкими зонтами, которые поддерживали чернокожие рабы. Множество телохранителей и слуг толпилось вокруг господ, некоторые из них услужливо размахивали мохнатыми опахалами. Солнце уже спускалось к горизонту, но при безоблачном небе оно обещало еще несколько часов обливать площадь жаркими лучами. Вслед за римлянами места были заняты греками, которые жили в ближайших к центру кварталах. Самые богатые из греков и те, что служили чиновниками в порту и префектуре, подражая римлянам, были одеты в тоги и туники. Остальные носили подпоясанные хитоны и просторные широкие паллы. За греками успели прибыть на площадь обитавшие близ порта угрюмые, носатые финикийцы в пестрых коротких куртках и широких шароварах. Сирийцы, иудеи, арабы и персы явились последними из горных кривых улиц. Толпа иудеев в длиннополых рубахах и хитонах хлынула по склону крутой улицы и неожиданно пробилась к самому оцеплению, напирая на него с криками и руганью. Принесенные ими облака пыли и цветистые проклятья создавали еще большую тесноту, духоту и увеличивали какофонию звуков на площади. У портала четырехэтажного здания с большими, закругленными вверху окнами, в толпе римлян, немного обособившись, стояли два человека. Старшего из них звали Гай Меммий. Его коренастую фигуру ловко и удобно окутывала белая тога с сенаторской пурпурной окантовкой. Голос у Гая Меммия был глухим и хрипловатым, но чувствовалось, что он любит и умеет говорить. - Я догадывался, что император пожалует к нам в ближайшее время. Хотя и не предполагал, что это произойдет так скоро. Правда, его поспешность можно понять. Наши отношения с Парфией ухудшаются с каждым днем. Есть сведения, что на границе с Сирией стоит тридцатитысячное парфянское войско. Говорят, парфянский посланник объяснил пребывание войска там необходимостью борьбы с разбойниками, якобы грабящими караванные пути. Но если наши сведения неточны и армия парфян достигает 50-60 тысяч, то это уже серьезная опасность. В Сирии и Иудее у нас по легиону. В случае внезапного объявления войны они не сумеют объединиться и будут без труда разбиты поодиночке. - Но ведь в Киликии и Пергаме достаточно наших войск. Там хорошие дороги, и через две недели войска прибудут в Сирию. Молодой человек, произнесший эти слова, был высок ростом, строен. Его звали Гней Сентий, он служил офицером в римских войсках, расквартированных в Антиохии*, и прибыл в Кесарею в отпуск к своему дяде. - Но ты не учитываешь внутреннее положение в нашей провинции, - отвечал племяннику Гай Меммий, проводя рукой по своим коротко остриженным седеющим волосам. Богатый и знатный римский нобиль, бывший член императорского совета, Гай Меммий вот уже два года находился в Кесарее в ссылке. Жизнь этого человека была богата событиями, и он, казалось, достиг всего, к чему стремился. Получив образование в Греции у лучших педагогов, Гай Меммий, как и многие, отправился добывать себе славу с мечом в руках. Полтора десятка лет он провел в походах и военных лагерях. Гонялся за бандами восставших варваров в диких чащобах германских лесов. Служил в туманной Британии, брал приступом укрепленные вершины в беспокойной Дакии. И хотя он вскоре понял, что среди крови, металла и костров лагерей, среди дикого упоения кровавых рукопашных битв он не найдет применения своим знаниям и гибкому, ненасытному уму, совсем непросто было заставить себя сбросить надежный панцирь и широкий пояс с медными бляхами. Но, получив однажды тяжелую рану, Гай Меммий был признан небоеспособным и, в звании трибуна легиона, наконец, с почетом вернулся в Рим. Покрытому славой и ранами воину была везде дорога. Он занялся литературой и дипломатией. Популярность его росла с каждым годом. Его избрали в сенат, а император пригласил в свой совет. Гай Меммий написал и издал военные мемуары, философские трактаты и дипломатическую переписку. Но вот однажды, без всяких видимых причин, ему сообщили, что он переводится в Сирию советником наместника. Прибывшему на место Гаю Меммию сообщили, что должность советника занята, и предложили остаться здесь на неопределенное время. Гай Меммий понял, что к императору попал один из его памфлетов, в которых он, нетерпимый ко всяким злоупотреблениям властью и насилию, ядовито высмеивал Адриана и его окружение. В письмах из Рима друзья сообщали, что лишь популярность и прошлые заслуги спасли его от немедленной расправы. - Едва начнутся военные действия, - продолжал Гай Меммий, глядя на своего племянника снизу вверх спокойными голубыми глазами, - как неизбежны волнения в Иудее, а может быть, и открытое восстание. А это надолго. Достаточно вспомнить войны Веспасиана, Тита и события последних десятилетий на Кипре и Киренаике**. У меня нет сомнений на этот счет, ибо наместник ведет себя крайне неуважительно по отношению к местному населению. Если он еще раз заставит иудеев работать в субботу на строительстве укреплений, никто не сможет поручиться за спокойствие в этой стране. Гней Сентий сдвинул брови к переносице: - А я считаю, что Тиний Руф слишком мягок с этими мерзкими иудеями. Здесь нужно управлять не кнутом или палкой, а мечом. Я бы не потерпел в тылу у себя бунтовщиков. Их нужно истреблять, чтобы другие видели и боялись! Полное аристократическое лицо Гая Меммия слегка тронула снисходительная улыбка: - Или восставали Видишь ли, уничтожить целый народ, расселенный на значительной территории, очень трудно, даже невозможно. Тем более что в этом нет необходимости. Иудеи пока нужны нам, римлянам! - То есть как -- нужны -- удивился молодой офицер. -- Ведь ты сам говорил, что их существование -- это постоянная угроза восстания. - Не совсем так, - отвечал бывший член императорского совета. -- В древности у иудеев был весьма любопытный обычай. Раз в год они собирались, выбирали большого белого козла и все свои грехи сваливали на бессловесную скотину. Ну и, естественно, козел, обремененный столь многочисленными грехами, приносился в жертву, кажется, его сжигали. И грехи, конечно, сгорали вместе с ним. Не правда ли, удобный способ избавиться от грехов Так вот, ныне, противопоставив себя всему миру своими дикими, нелепыми обрядами, иудеи уподобились ими же выдуманному козлу отпущения. А нашим наместникам и здесь, и в других провинциях, и в Риме остается лишь с выгодой использовать такое благоприятное обстоятельство. - При чем здесь белый козел Ведь иудеи порочны Разве не совершали они тех злодеяний, о которых все знают! - Иудеи порочны не более чем другие варвары: сирийцы, арабы и персы. Но нам очень выгодно, чтобы они были хуже других. Тогда уж никто не будет любить их, и между варварами разразится вражда. А когда варвары грызутся между собой, они забывают о своем главном противнике, о Риме. Да! Такова наша политика: выгодная, хотя и не совсем честная. Но чем больше людей узнают о наших истинных целях, тем труднее будет осуществлять эту политику. Вот наш император и его здешний наместник Тиний Руф и беспокоятся о том, чтобы как можно больше людей поверило в порочность иудеев. И чтобы те, в свою очередь, тоже нетерпимо относились к иноверцам. На гладко выбритых скулах Гнея Сентия вздулись желваки: - Но если такие действия идут на пользу нам, Риму, то я оправдываю их! - Другими словами, ты оправдываешь нечестного игрока, который, пометив кости, добивается выигрыша, обманывая своих партнеров. - По-моему, у нас здесь нет партнеров, у нас кругом враги. - А по отношению разве не нужно быть честным - Меня учили, что врагов нужно уничтожать. - Правильно тебя учили, только не нужно врагов делать своими партнерами! -- Гай Меммий улыбнулся, но глаза его оставались строгими. - Меня еще учили, что победителей не судят, и горе лишь побежденным! -- вспылил Гней Сентий. Гай Меммий понял, что беседа с племянником может перейти в ссору, поэтому его ответ прозвучал миролюбиво, хотя и не был похож на отступление: - Я вижу, ты воспитан в чисто римском духе, но не забывай, что при любых обстоятельствах нужно быть прежде всего человеком. Лишь в этом твое превосходство над варварами. Тут молодой офицер подумал, что и ему, пожалуй, не следует так наступать на дядю, что он забрался уже довольно высоко, и для того, чтобы спуститься, необходима была некоторая пауза. И когда эта пауза прошла, Гней Сентий, интерес которого к спору не был исчерпан, примирительным тоном спросил: - А почему на иудеев введен подушный налог Здесь они все такие нищие. Греки и финикийцы гораздо богаче их, а денег не платят. - Это продолжение все той же политики, - отвечал Гай Меммий, убедившись, что его племянник уже остыл. -- Одни платят, другие -- нет. Так почему бы им не поссориться Да и доход немалый. Огромные богатства Иерусалимского Храма не попали в руки Тита, взявшего Иерусалим в Иудейскую войну. Кое-кто считает, что эти деньги припрятаны иудеями, и они далеко не нищие. Вот пусть и раскошеливаются. В этом и кроется основная противоположность, осложняющая решение вопроса. Иудеи, с одной стороны, представляют опасность для власти Рима в Сирии и, с другой стороны, своим существованием укрепляют его власть. Гней Сентий ничего не отвечал и задумчиво гладил выбритый подбородок. А Гай Меммий продолжал: - Возможно, император, прибыв сюда, на месте найдет какое-то решение. Обстановка сейчас такова, что приходится больше думать о вреде иудеев, чем о пользе. Скорее всего, к ним будут применены строгие меры. -------------------------------------------- * Антиохия -- город на реке Оронт в северной Сирии. * Киренаика -- провинция в Северной Африке, западнее Египта. 4. Теренций Карр, высокий худощавый центурион с гордыми и резкими патрицианскими чертами лица, медленно шагал по внутреннему кольцу оцепления, тревожно оглядывая толпу. Его медный шлем с перьями, нагрудник и наплечники, начищенные до блеска, отражали солнечные лучи, и люди жмурились и отворачивались от этого ослепительного сияния. Теренций Карр посматривал на своего командира, трибуна когорты Клодия Макра. Этот звероподобный увалень, как каменная глыба, торчал на балконе здания префектуры города, как всегда тупо наклонив маленькую головку в сияющем шлеме к непомерно широкому плечу. Центурион сквозь зубы откровенно желал ему провалиться в тартар и раздраженно думал: "Этот мужлан из плебеев, которому никогда не выбиться выше трибуна когорты, стоит и наслаждается, что свалил самое опасное поручение на меня. Он не может простить мне мое сенатское происхождение, ему не нравится, что я говорю на чистом римском диалекте и не спешу, подобно другим, угодливо рассмеяться, услышав его всем надоевшие анекдоты. Шутка ли, приезд императора! Какая-нибудь нелепая оплошность -- и не видать мне очередного звания до греческих календ". Самым бойким на площади было место, которое занимали иудеи. Толпа здесь постоянно увеличивалась, пополнялась людьми, прибывшими из верхней части города. В тесноте и толчее люди кричали, ругались, напирали на римских солдат, которые, взявшись за руки, с трудом сдерживали толпу. "О, боги! Что здесь за толкучка -- испуганно подумал Теренций Карр, подойдя к этому месту. -- Да ведь это иудеи! Почему их так много Может, хотят пожаловаться императору, что их заставили работать в субботу Сколько мужчин! И какой у них злодейский вид! Неужто что-то затевают Может, пробрались в город зелоты Такой толпой они легко прорвут оцепление и набросятся на императора и его свиту!" От вдруг представившейся страшной картины у центуриона потемнело в глазах. "Вон тот, здоровенный, с черной бородой от самых глаз, наверняка зелот. А что, если он бросит камень или дротик Под этими длинными одеждами можно спрятать любое оружие. Что будет тогда со мной -- жалким центурионом, не сумевшим обеспечить надежное оцепление Но пусть не думают, что расплачиваться придется мне одному. Где старшие офицеры Могущественные тайные отделы Куда они попрятались И выставили меня на растерзание этой толпе и императорскому гневу. Нужно прислать еще солдат, схватить 10-15 человек из толпы и обыскать. Сейчас доложу обо всем трибуну Макру". И центурион Теренций Карр, чувствуя множество недобрых взглядов, с трудом заставляя себя идти медленно, направился через всю площадь к дому префектуры. Едва он растолкал толпу и ступил на лестницы подъезда, как увидел, что ему навстречу грузно спускается сам Клодий Макр, позванивая плохо пригнанными доспехами. Маленькие свинцовые глазки испуганно бегали на большом лице трибуна, покрытом, как росой, каплями пота. Выслушав опасения Теренция Карра, трибун глотнул воздух и мотнул головой с таким видом, будто он все знает и все видит. Но самообладание вдруг изменило ему. Обалдело завертев головой по сторонам и брызжа слюной, Клодий Макр залепетал: - В здании у меня есть две центурии солдат. Префект города посоветовал припрятать их здесь на всякий случай. Возьми, сколько тебе нужно, и уплотни оцепление. Короче, не буду учить. Ты знаешь, что делать. Схватите из толпы несколько человек и обыщите. У кого найдете оружие -- в кандалы. Да поможет нам Юпитер! Ох, Теренций, если что-нибудь случится, не сносить нам голов! В другое время центуриона может быть покоробило бы, что трибун назвал его просто по имени. Но сейчас он впервые за все время подумал о своем начальнике с теплотой и, совсем не по уставу, услужливо кивнув головой, бросился выполнять приказание. Вскоре он в сопровождении сорока солдат шел через площадь и думал о том, что Клодий Макр, стоя на балконе, наверное, не злорадствовал, а осматривал оцепление, стараясь помочь ему, центуриону Теренцию Карру, и молил, может быть, богов о том, чтобы все сошло благополучно. Когда солдаты подошли к тому месту, где собрались иудеи, теснота и давка увеличились еще больше. По приказу Теренция Карра легионеры набросились на толпу, ругаясь и расталкивая людей ударами и пинками. Кое-кого они хватали и, несмотря на сопротивление, вытаскивали из толпы. Особенно строптивых били плоской стороной меча, а некоторых и острой. - Вон того возьмите, - кричал Теренций Карр, - высокого, чернобородого. Это бандит, зелот! Держите его, хватайте! Но чернобородый заметил, что легионеры направляются к нему и, энергично работая локтями и сильными плечами, стал пробираться сквозь толпу, пытаясь уйти. Несколько солдат, разбрасывая в стороны и топча стоявших у них на дороге людей, бросились за ним. Но иудеи, увидев эту погоню, поспешно расступались перед чернобородым, а перед римлянами стояли плотной стеной. Чернобородый, оглядываясь назад, стремительно, точно крот в землю, ввинчивался в толпу и вскоре скрылся из виду. - Эх, ушел! А, видно, стоящая птица! -- досадливо махнул рукой Теренций Карр. Солдаты значительно укрепили оцепление. Перед центурионом построили человек 15 иудеев. Испуганные и измятые, в порванных одеждах, они, потупясь, стояли и молчаливо ждали своей участи. Двое из них были ранены. Один -- в руку, которую поддерживал здоровой рукой. Он кривился от боли и затравленно оглядывался. У другого был проколот бок. Рана, наверное, серьезная, очень беспокоила иудея. Он тихо стонал сквозь зубы и держался за окровавленный бок. Вдруг раненый зашатался, и стоявший рядом иудей подхватил его под руку, пытаясь поддержать. Римляне же не обращали на раненых ни малейшего внимания и не думали оказывать им помощь. Двое легионеров подходили поочередно к каждому из иудеев и обыскивали, бесцеремонно срывая одежды. Вдруг один иудей, высокий худой юноша с редкой, едва пробивающейся бородкой и горящими глазами, не дожидаясь, пока до него дойдет очередь, выхватил откуда-то длинный узкий кинжал и ударил стоявшего рядом с ним легионера. Он, видимо, целил ему в незащищенное горло, но в спешке, волнуясь, попал в нагрудную лату, и кинжал сломался. Тогда иудей, не мешкая ни секунды, выхватил из рук у оторопевшего от неожиданности римлянина меч, сильно и звонко ударил его по голове. Медная каска легионера сплющилась, и он рухнул на землю. Мгновение спустя молодой иудей был зарублен сразу несколькими мечами. - Что вы наделали, проклятые убийцы, душегубы! -- закричал рассерженный Теренций Карр. - Он едва не убил Сентимия, - оправдывались солдаты. Оглушенного римлянина пытались привести в чувство, но он глаз не открывал и хватал воздух, как рыба, широко открытым ртом. - Его нужно было оставить живым, - продолжал кричать центурион. -- Храбрецы, любите пускать кровь! Чуть что, размахивают мечами! Обрадовались! Трое на одного! Ну, что мы теперь с него возьмем А вот поджарить бы его немножко, так он выдал бы своих сообщников! У остальных иудеев ничего не нашли. Их связали всех одной веревкой и повели через всю площадь к дому префектуры. Двое из них несли убитого молодого иудея. Раненый в бок иудей вскоре упал, и его поволокли по земле на веревке вслед за остальными. Толпившиеся на площади еще не успели осознать увиденное, как послышались звуки команды, и в середину оцепления, блестя начищенными доспехами и оружием, вошли три центурии римской пехоты -- почетный караул для встречи императора. Впереди, на высоких древках, несли бронзовых орлов и значки с висящими лисьими хвостами. Центурии построились в боевом порядке с правильными интервалами. В первом ряду стояли молодые солдаты, вооруженные небольшими круглыми щитами, метательными дротиками и пращами. Короткий прямой меч висел у каждого слева на поясе. Второй ряд и основную ударную силу составляли воины средних лет -- гастаты, вооруженные прямыми прямоугольными щитами, тяжелыми копьями и мечами. Третью линию составляли ветераны -- триарии. Защищенные панцирями и щитами, эти воины, основным оружием которых был широкий обоюдоострый меч, обычно вступали в бой последними. Они довершали победу, производя опустошения в рядах врагов. Перед фронтом построения, выравнивая линии, бегали офицеры в сверкающих доспехах и украшенных белыми перьями шлемах. Молодые легионеры, которых нечасто выпускали из казармы, живо и с интересом посматривали вокруг, подолгу задерживая взгляды на молодых женщинах и девушках. Построения и парады им еще не надоели, и многим нравилось стоять так -- стройными рядами, в тяжелом и грозном вооружении. Зато ветераны с откровенной скукой, исподлобья оглядывали толпу, ожидая, когда все это кончится. 5. Большая крытая колесница, запряженная тройкой белых арабских лошадей, гулко катилась по каменной мостовой. На таких же белых тонконогих лошадях ее сопровождали шестеро всадников в украшенных перьями шлемах и сверкающих панцирях: трое спереди и трое сзади. В левой руке, на предплечье которой висел прямоугольный выпуклый щит, воины держали поводья, а в правой руке у каждого было тяжелое копье с сердцевидным стальным наконечником. Сидя в колеснице, Тиний Руф, затянутый в новый парадный панцирь, невидящим взглядом скользил по пыльным обезлюдевшим улицам. Мыслями прокуратор был уже там, на пристани. До прибытия императора оставалось несколько часов, и Тиний Руф знал, что все уже готово к встрече. Выстроены стройные ряды почетного караула, выставлено оцепление, оттеснившее массу толпящегося вокруг народа. Беззвучно шевеля губами, он повторял свой рапорт императору. Волнение не только не покидало его, а лишь усиливалось. И все-таки чем-то нравились ему эти минуты, острые до неприятной тошноты в горле, когда страх наваливается мутными тяжелыми волнами, парализуя волю и затемняя разум. И он, преодолевая сопротивление этих волн, движется вперед и одерживает победу. Этот миг был сладостен и приятен. И сейчас наместник чувствовал, что скоро страх останется где-то вне его, мысли приобретут четкость и ясность, а движения и действия будут точными и уверенными. Сокращая путь к порту, колесница свернула в узкий переулок и вдруг остановилась. Мимо закрытого сеткой окна промелькнул круп пятящейся лошади. Вразнобой застучали копыта. Послышались сердитые голоса и женские крики. Тиний Руф выглянул в окошко. Путь преградила толпа людей в серых хитонах и плащах. Всадники сопровождения тупыми концами копий пытались растолкать ее. - Что там случилось -- спросил наместник одного из сопровождающих. - Какой-то иудей не хочет платить налоги, а толпа его защищает! -- отвечал легионер. -- Но мы их сейчас разгоним! - Нет, подождите. Это любопытно, - сказал Тиний Руф и вылез из колесницы. В этом переулке, в многоэтажных грязных, кишащих паразитами домах жили портовые грузчики, матросы, мелкие ремесленники и торговцы. Сирийцы, арабы, греки, персы и иудеи -- разноплеменной рабочий люд, жизнь которого была наполнена тяжелым трудом и лишениями. Единственным развлечением здесь были уличные драки, потасовки и скандалы. Люди сбегались поглазеть, пошуметь и, нередко, принять участие в событиях. Тиния Руфа узнали и почтительно расступились. Двое городских стражников выволокли из темного, заросшего паутиной подвала древнего седого старика в грязном рубище. Старец не сопротивлялся, ноги плохо слушались его и едва волочились, а седая косматая голова запрокидывалась назад. Звучали возмущенные возгласы, однако вступиться никто не решался. - В чем дело -- громко спросил наместник. -- Что вам нужно от этого старика Словно из-под земли перед Тинием Руфом вырос сборщик налогов -- высокий, тощий как жердь, кривой горбоносый грек. Его коричневый хитон подпоясывал широкий кожаный ремень с медными бляхами. Через плечо была переброшена розовая перевязь, обозначавшая, что он -- должностное лицо. Густым, как из трубы, басом он загудел: - Этот старик числится у нас иудеем, - сборщик потряс свернутым папирусом. -- Он не уплатил наложенный на иудеев годовой подушный налог -- три драхмы, и я обязан бросить его в долговую яму. - Почему он не платит - Говорит, что он не иудей и что у него нет денег. - Родственники у него есть - Нет! Была старуха, да недавно померла. Тиний Руф посмотрел на старика повнимательнее. Худой и грязный, обросший длинными седыми, давно нечесаными космами, в рваном засаленном рубище, старец безучастно смотрел печальными слезящимися глазами. Какая-то жуткая тоска и обреченность светилась в этом грустном взоре. Сколько унижения, сколько горя и страданий видели эти печальные глаза на своем долгом веку! "Как ужасна старость! -- думал прокуратор Иудеи. -- Как мало дано человеку! Во что превращают его годы" каких-нибудь 30-40 лет назад эта развалина была крепким молодым мужчиной. Как остановить сокрушающий бег времени Неужели и я когда-нибудь буду таким немощным старцем Лучше не дожить до такого часа". И заговорил резко, зло и насмешливо: - Ты почему не платишь денег, старик Ведь известно, что ты иудей! И деваться тебе некуда! А вам положено платить! Но ты, я вижу, хитер! Раз надо платить, ты готов отказаться от своего рода и племени. Юлишь, изворачиваешься! Но нас ты не проведешь, - Тиний Руф с ядовитой усмешкой оглянулся вокруг. -- Я вашу породу знаю! Я прикажу сейчас раздеть тебя, и все убедятся, что ты иудей! Старик, бывший до этого в полусне, услышав последние слова прокуратора, оживился. Глаза его приняли осмысленное выражение. Откуда-то из глубины в них даже сверкнула быстрая твердая искорка. Он открыл беззубый рот и заговорил медленно, словно с трудом выговаривая слова. - Ты хочешь поглумиться над беспомощным стариком Ну что ж... У тебя сила! Тебе не нравится, что я изворачиваюсь Но если тебя схватить за горло, ты тоже начнешь крутить хвостом... Да, я иудей, но денег у меня нет, и я вам ничего не заплачу! Сказав это, он прошамкал беззубым ртом и произнес несколько невнятных слов. Наверное, это были проклятья. Толпа напряженно молчала. Дряхлый, грязный, полумертвый иудей бросил неслыханно дерзкий вызов могущественному наместнику. Ни один мускул не дрогнул на остром птичьем лице Тиния Руфа. Но в мозгу в один миг пронеслась целая буря: "Мерзкий, презренный иудей! Как он посмел! Растоптать! Задушить! Сгноить в кандалах, в вонючей долговой яме! Бросить на растерзание голодным псам!" Толпа молча ждала ответа наместника. Здесь иудеев было мало. Сирийцы, персы и греки, стоящие вокруг, враждебно относились к ним. Но в этой необычной обстановке Тиний Руф не чувствовал поддержки. "Что же делать Приказать тут же убить иудея за оскорбление или повелеть, чтобы его бросили в долговую яму" Он чувствовал на себе множество взглядов, настойчиво требовавших действия. Толпа вокруг одновременно и жалела старика, и с кровожадным любопытством ждала расправы над ним. Один из легионеров приподнял копье, но прокуратор движением руки остановил его -- и в этот миг принял решение: - Оставьте иудея! Он слишком стар, чтобы добывать деньги. Я займу ему три драхмы и заплачу за него! Гул, в котором слышалось восхищение, одобрение и разочарование, разом раздался в ответ. "Я и здесь одержал победу. Это доброе предзнаменование", - подумал Тиний Руф и направился к своей колеснице, которая вскоре продолжила путь. К чувству удовлетворения, овладевшему прокуратором, подмешивалось, однако, что-то неприятное и не до конца осознанное. Оно тяготило его, росло и вскоре начало всерьез беспокоить. И Тиний Руф понял, в чем дело. Его неприятно поразило открытое неповиновение старого иудея. Такое явление было непривычным и требовало к себе повышенного внимания. Обычно иудеи никогда не выражали своего протеста открыто, хорошо понимая, что сила не на их стороне. Тиний Руф вспомнил, что в последнее время ему не раз докладывали о возросшей активности банд зелотов и сикариев, а также о том, что в тиши молитвенных домов и убогих лачуг иудейских кварталов происходит какая-то подозрительная возня. Слишком уж угодливыми и слащавыми были лица членов Явненского синедриона. И лишь сейчас он понял, что к этому надо отнестись более серьезно. Правда, здесь, в Кесарее, где кроме иудеев обитало большое число других народов, опасность невелика. Но в глубине Иудеи, в районе лежащего в развалинах Иерусалима и ныне процветающего густонаселенного Бетара, в любой момент могли возникнуть беспорядки. Он знал, какие страшные пожары восстаний бушевали в этих местах шестьдесят лет назад. Довелось видеть, с каким мужеством и достоинством встречали смерть захваченные в плен зелоты. Все это плохо вязалось со смирением и робостью иудеев здесь, в Кесарее. Загнанные и запуганные, молча склонив головы, они безропотно выносили все оскорбления и издевательства. "О, хитрые, коварные лицемеры, - вдруг подумал прокуратор. -- А что, если они приурочили свое выступление к приезду императора" Ему представилось удлиненное самоуверенное лицо эдила тайной службы Ания Гаста, который сегодня уверял его, что город полностью очищен от зелотов и сикариев. "Да простят тебе боги, если это не так, - прошептал наместник. -- Но я -- не прощу. А император не простит мне". Тяжелое предчувствие надвигающихся грозных событий овладело прокуратором. Прошло то время, когда он, ничего не значащий и ничего не имеющий, в острой сладостной горячке шел навстречу опасностям. Теперь он устал рисковать и достаточно навоевался. Достигнув всего, он хотел остаток своих дней пожить уже для себя: жениться, иметь детей и коллекционировать древности из бронзы и меди. Поглощенный своими мыслями и предчувствиями, прокуратор не заметил, как колесница выехала к гавани. Гавань Кесареи, как и весь город, была построена иудейским царем Иродом в то время, когда Иудея за всю свою многовековую историю достигла границ, почти совпадавших с границами времен правления мудрейшего из ее царей Соломона. Римляне значительно расширили порт и углубили гавань. Защищенные искусственным, из громадных камней молом, дугой выходящим в море, корабли, не боясь ударов прибоя, стояли у самой каменной пристани. Удерживаемые крепкими канатами, они слегка покачивали верхушками стройных мачт. Город примыкал прямо к порту. Рядом с причалами, подставив яркому солнцу белоколонные фасады, высились многоэтажные здания. Они тесно грудились, тянулись к морю, словно заглатывая его синеву и прохладу широкими проемами открытых окон. Они будто гордились своими размерами и великолепием, выставляя напоказ стройные беломраморные колонны. В то же время они суетливо заслоняли широкими, лишенными блеска и великолепия фасада, спинами грязные длинные портовые склады, бараки невольников и кое-как слепленные лавчонки. В больших зданиях, построенных последними римскими прокураторами, размещались торговые и нотариальные конторы, кредитные общества, гостиницы, лавки менял и судебные палаты. Сейчас по всем этажам носились, блестя потными, голыми телами, портовые рабы с метлами и скребками в руках. С моря несли большие пифосы с водой. Смывалась и счищалась многолетняя пыль и паутина. Подштукатуривали и подкрашивали стены и потолки. Из дальних складов притащили тяжелые и длинные багровые ковры и расстелили их на лестницах у порталов. Рабам выдавали чистые куски цветной материи для тюрбанов и накидок. Между мачтами кораблей протянули гирлянды флагов. Словно могучий прибой, сюда доносился гул многотысячной толпы, собравшейся на площади. Тиний Руф сошел с колесницы. Оправляя застежки своих лат, он строго осматривал прибывших для встречи императора людей. Оба трибуна десятого легиона, префект города и несколько высших административных лиц явились раньше прокуратора. Солнце играло на отполированных доспехах, легкий ветерок шевелил перья на медных шлемах, из-под которых тревожно глядели глаза офицеров и чиновников. Они приветствовали прокуратора и тут же отворачивались, что-то придирчиво выговаривая стоявшим возле молодым контубералам. Один за другим подходили разодетые в свои лучшие одежды римские колонисты, сенаторы, ростовщики и торговцы. Их сопровождали семьи и чернокожие мускулистые рабы, державшие над хозяевами раскрытые зонтики. На гладких холеных лицах патрициев не было волнения. Счастливые представившейся возможностью лично встречать и приветствовать императора, они гордо, величественно вышагивали в развевающихся тогах и радостно улыбались наместнику и офицерам. Хищный нос Тиния Руфа еще больше заострился. "Ох уж эти мне ростовщики! Обязательно нужно было притащить сюда своих толстых жен. Как их много! Среди такой толпы обязательно найдется болтливая баба или какой-нибудь любитель щегольнуть красноречием". Оглядывая причал, он еще раз пожалел о том, что места слишком мало, чтоб выстроить войска и произвести торжественную церемонию встречи прямо здесь. Людей набралось уже около сотни, и Тиний Руф ожидал появления Ания Гаста, чтобы спросить его, почему так много людей прошло через оцепление. Работы для приема императора уже были закончены. С окон и балконов свешивались флаги. Из узкой улицы под командованием приземистого, тучного, головастого, большерукого трибуна, который в своем кожаном панцире очень напоминал большого краба, вышел отряд молодых стройных трубачей, украшенных сверкающей медью и большими белыми и черными перьями. День клонился к вечеру. Опускавшееся солнце уродливо удлинило тени людей и зданий. Было душно. Тиний Руф чувствовал, как по спине под кожаной подкладкой панциря стекают струйки пота. Он медленно прохаживался вдоль каменных причалов и глядел себе под ноги, что не мешало ему, однако, хорошо видеть мнущихся в нетерпеливом ожидании людей и императорскую эскадру, которая, вырастая с каждой минутой, подходила все ближе и ближе. Солнечные лучи, уставшие за долгий жаркий день, уже не обжигали. Будто прощаясь, они ласково скользили по напряженным, застывшим лицам и металлу доспехов, веселыми ленивыми зайчиками прыгали в помутневших гладких волнах. Среди стоявших в порту у причалов и дальше в бухте кораблей, борта и мачты которых были украшены флагами и усеяны любопытными матросами, образовали просторный проход, чтобы императорский корабль мог пристать прямо к берегу. К префекту города, коренастому, плотному Юлию Варрону, командовавшему приготовлениями к встрече, то и дело подбегали контубералы и тихо, вполголоса, докладывали о выполнении распоряжений. Префект выслушивал их, косился на наместника, морщил лицо, и трудно было понять, доволен он или сердится. Так же, вполголоса, он отдавал новые приказы, и контубералы, кивнув головой, отбегали быстрой рысцой. Тиний Руф остановился. Разговоры за его спиной внезапно стихли. В широкий коридор между судов величественно вошла огромная розовая трирема и, осторожно раздвигая острым носом спокойную, покрытую жирными пятнами воду, направилась к причалу. Взоры всех приковала неподвижная, словно статуя, фигура императора в белой тоге на верхней палубе. В это время император Адриан почувствовал, как смертельно ему надоел скрип сухого дерева, к которому, казалось, привык, как неприятны ему хриплые крики надсмотрщиков, щелканье их бичей. С удовлетворением подумал он о том, что скоро ступит на твердую землю -- и прекратится эта отвратительная качка, и он сможет отдохнуть от надоевших лиц советников. Адриан любил пышные торжественные встречи, большие восторженные толпы народа и с нетерпением ожидал всего этого. Корабль осторожно подошел к пристани, ощетинясь поднятыми вверх веслами. Брошенные канаты ловко приняли портовые чернокожие рабы и надежно закрепили. Затем на берег был переброшен абордажный мостик, и глава римского государства со своей свитой под приветственные звуки труб сошел на землю Иудеи. Едва трубы смолкли и величественная, торжественная мелодия, затихая, понеслась к дальним синеющим горам и в бескрайние просторы моря, как Тиний Руф приблизился к императору и, приветствуя его, отсалютовал оружием. Затем твердым голосом, которым он привык отдавать приказания, доложил, что вверенная ему провинция благоденствует и готова к приему царственного гостя; императорские войска находятся в полной боевой готовности и горят желанием выполнить приказ цезаря. Адриан ответил на приветствие. Взгляд его скользнул по застывшим лицам военных чиновников, и что-то похожее на разочарование мелькнуло в глазах. И в этот момент Тиний Руф торжественно произнес: - Мой император! Народ и армия ждут тебя на главной площади города. -- И, указав на стоявшие поодаль колесницы, добавил: - Прошу следовать на площадь. Император улыбнулся: - Опять ехать Ощутив под ногами землю, я хочу насладиться этим чувством. Насколько я помню, здесь недалеко. Путешествие пешком доставит мне и моим спутникам величайшее наслаждение. Промолвив это, Адриан подошел к встречающим. Отвечая на приветствия, он спрашивал, нет ли жалоб, интересовался делами торговли, ценами на товары. Жалоб не было. Зато щедрым потоком полились похвалы императору, наместнику и пожелания здравствовать и множить славу. - Ну что ж, тогда пойдем на площадь к народу, к армии! -- Обращаясь, будто добрый отец к послушным детям, Адриан произнес эти слова просто и деловито, ни тоном голоса, ни взглядом не намекая на огромную дистанцию между ним и зависящими от него людьми. Но люди знали и то, что точно так же, не повышая голоса, император за ничтожную провинность может послать их на каторгу, лишить имущества и самой жизни. Император, его советники и все, кто встречал его на причале, шли по широкой улице, которая вела на площадь. Адриан с удовольствием ощущал под ногами твердь земли и с интересом посматривал по сторонам. Много лет не бывал он в этом городе. Кесарея, имевшая ярко выраженный восточный колорит, полностью изменила свое лицо. Теперь она скорее напоминала какой-нибудь латинский город или один из римских районов. Как и в Риме, тут было много мраморных и бронзовых статуй, портики с колоннами и балконы украшали дома. Префект, не ожидавший, что император пойдет пешком, не успел оцепить улицу, и теперь навстречу пышной многолюдной императорской процессии то и дело попадались случайные прохожие, которые испуганно шарахались в сторону или застывали, окаменев на месте, вытаращив глаза и изумленно открыв рот. Все это нравилось императору, хотя он и привык производить впечатление. И еще ему очень нравилось, что вокруг все совсем как в Риме. Будто не было долгого путешествия по морю. Он так долго плыл и опять попал в Рим. Все дороги ведут в Рим! По всей земле -- Рим. Могучий, несокрушимый Рим раскинулся по всем землям и морям, подчинив себе все народы и государства. Большое сладостное чувство захлестнуло императора. Из раскрытых окон и переполненных балконов неслись приветствия и поздравления. Едва императорская процессия вышла на площадь, народ встретил ее громом рукоплесканий. Но в том месте, где собрались иудеи, было тихо. Отметив это про себя, Адриан подошел к линии выстроившихся солдат. Он стал в центре, лицом к фронту и выбросил вперед-вверх руку. Площадь содрогнулась, казалось, произошло извержение вулкана. Громовое "барра" раздалось в ответ. Едва затихнув, этот крик возрос снова. Он ширился и нарастал, охватывая весь город. Выпучив глаза, в невероятном самозабвенном восторге кричали солдаты, кричали римляне и греки в толпе, кричала императорская свита, казалось, кричали белокаменные здания, дико распахнув зияющие провалы громадных окон. Этот крик давил, как чудовищная многотонная масса, леденил душу и наводил ужас. Это был грозный боевой клич непобедимых римских легионов. И лишь иудеи, инородное тело в этой толпе, молчали. Им не хотелось приветствовать своего императора. Слишком много неприятностей он и его солдаты причинили им, хозяевам этой страны, которые были поставлены вне закона. Никто из них не мог поручиться, что, выйдя из дома, он вернется обратно. Их религия и обряды, язык и одежда -- все здесь служило предметом насмешек и оскорблений. И не у кого было просить заступничества и защиты. Римские суды и войска всегда были на стороне их обидчиков и притеснителей. Чужеземцы правили их страной, чужеземцы жили в лучших городах, на лучших землях. И поэтому иудеи молчали. Что мог означать для них этот приезд императора Новые налоги и новые козни их врагов, новые оскорбления их веры и новые кровавые погромы. Так было уже много раз. Сменялись императоры, назначались новые наместники, но облегчение не приходило. Несколько представителей иудейской знати попытались было тоже приветствовать императора, но тут же смолкли под тяжелыми, не прощающими взглядами своих соплеменников. Когда стих гром приветствий, Сальвий Юлиан, стоявший ближе всех к Адриану, произнес: - Вот в том краю площади собрались иудеи. Они не приветствовали тебя. Я ясно видел и слышал: там не было ни рукоплесканий, ни приветственного крика. Не оборачиваясь, Адриан ответил: - Я тоже все видел и слышал. Но я затем и приехал сюда, чтобы заставить иудеев уважать Рим и его императора! 6. Высокий чернобородый иудей, которого так и не удалось схватить солдатам Теренция Карра, выбрался из толпы задолго до того времени, как она начала расходиться. По горным кривым улочкам он забирался все выше и выше, иногда останавливался и с непринужденным видом поправлял обувь, украдкой оглядываясь, не идет ли кто за ним. Вдруг, свернув в какой-нибудь переулок, останавливался за стеной дома или полу обвалившимся забором, внимательно осматривая прохожих. Потом чернобородый легко и ловко перелезал через каменные заборы и двигался дальше в известном ему одному направлении. Наконец, очутившись в дальней заброшенной части города, он подошел к наполовину вросшей в землю халупе, смотревшей на яркий багровый закат крошечным, подслеповатым, почти заросшим паутиной окном. Однако дверь у этого жилища оказалась крепкой, сколоченной из добротных досок. Чернобородый, немного помедлив, постучал несколько раз в дверь кулаком. Домишко не подавал признаков жизни. Забор около него местами обвалился, и во дворе был виден разрушенный глиняный очаг да несколько чахлых олив. Чернобородый чувствовал, что в халупе кто-то есть и, видимо, этот кто-то разглядывал пришельца в щель. Вдруг дверь резко, с коротким ржавым скрипом распахнулась, и в темном проеме показалась косматая черная голова с таким свирепым выражением лица, что человек даже с крепкими нервами отшатнулся бы. Что и говорить, зрелище было не из приятных: землистое, покрытое угрями лицо наискось пересекала черная засаленная повязка, закрывавшая один глаз. Зато другой, огромный, масляно-черный, вращался с поразительной быстротой, словно возмещая отсутствие выбитого, смотрел так злобно, будто ненавидел весь свет. Огромный кривой нос нависал над толстыми кроваво-красными губами и едва не касался выдвинутого вперед подбородка, заросшего редкими, короткими, жесткими рыжеватыми волосами. Густым грубым голосом страшная голова зарокотала: - А, это ты, Байя! Солнце светило мне в глаза, и я не разглядел тебя. Где тебя носит Все уже в сборе. На чернобородого по имени Байя это зрелище не произвело никакого впечатления. Он молча зашел в дом, и дверь за ним захлопнулась. Жилище оказалось неожиданно просторным. Из маленького окна был виден ярко-красный закат. Посредине стоял широкий, ничем не покрытый, грубо сколоченный стол. Один угол занимала просторная лежанка, застеленная буро-красным, от попадавших на него лучей, покрывалом. В другом углу был большой шкаф, предназначенный для одежды и посуды. На земляном полу лежала большая груда всевозможных вещей. Тут была и новая верхняя одежда, и дорогая посуда, и ценные безделушки, которые никак не вязались с внутренним видом комнаты, ее низким, заросшим паутиной, закопченным потолком и грязными серыми стенами с обвалившейся штукатуркой. В красноватом полумраке за столом на грубых скамьях сидели шесть человек. У всех шестерых был малопривлекательный вид. Угрюмые, свирепые, медные от заката лица со следами поножовщины и пороков красноречиво указывали, что их владельцы принадлежат к преступному миру. - А я думал, Кривой, что твой единственный глаз ослеп, хотя до сих пор он видел за двоих, - развязно проговорил Байя. Чувствовалось, он всех хорошо знает и все знают его. Байя выгодно отличался от всех шестерых и внешностью, и одеждой, и манерой держаться, в которой сквозила несвойственная остальным наглая самоуверенность. - Я так и знал, что он пошел на площадь встречать скрягу-императора, - прорычал задетый за живое одноглазый. -- А наш уговор и дело его мало интересуют. - Закрой свою зловонную пасть, - перебил его Байя, - когда ты ее открываешь, у меня мутит в голове, будто я попадаю в клозеты римских казарм. Я вижу, пока честные люди сбежались смотреть на заморское римское чучело, вы неплохо пошарили по домам, - он взглядом указал на кучу, сваленную на полу. -- А я чуть было не влип, римский начальник принял меня за зелота. Надо же мне было пробраться в первые ряды и выставить напоказ свою подозрительную рожу. Если б им удалось меня схватить и найти вот это, - он вытащил длинный, чуть искривленный нож без чехла, который жутко сверкнул красноватым отблеском, - не видать бы вам больше Байи. Что бы вы делали без меня Кривой наверняка бы обрадовался. Он стал бы у вас верховодить. Проклятый урод, ну на что способна его набитая плесенью башка Посадить бы ее на кол и поставить на огороде, так пугало бы вышло неплохое. - Твоя голова окажется на колу раньше моей. Это точно! -- злобно огрызнулся Кривой. - Да на что вы способны без меня -- Байя и не глянул в его сторону. -- После первого же дела напьетесь, вас схватят, как куропаток, и развесят на крестах на корм птицам. Так что молитесь Моисею и всем пророкам, что честные иудеи меня приняли за зелота и помогли уйти от погони. - Знали бы они, что спасают самого большого богохульника, так, наверное, заплевали бы тебе лицо и расправились с тобой не хуже римлян, - заворчал толстый, весь покрытый шрамами старик в финикийских шароварах и накидке из дорогого сукна, но порванной и перепачканной. - Много ли тебе дал твой Господь Всю жизнь ты молишься ему. Устраиваешь посты, отказываешься идти на дело в субботу, а получаешь в ответ одни подзатыльники и шрамы. Может, ты ждешь, что Он тебе с неба за твое усердие сбросит золотой слиток Если и сбросит, то его подхватят другие, кто помоложе и половчее тебя. А то гляди, как бы этот слиток не угодил бы тебе в голову и не убил бы тебя. Нет уж, я как-нибудь сам позабочусь о себе. И если доживу до твоих лет, Иезекия, то построю себе дворец не хуже, чем царь Ирод. - Господь слышит твои слова и знает твои мысли, и, берегись, Он отплатит тебе за богохульство! - Как бы весело и спокойно мне жилось, если б я боялся только Бога, - ухмыльнулся Байя. - Ладно, опять завелись! -- хрипло вмешался одноглазый. -- Пора за дело, пусть Грек все расскажет. Молодой бандит, которого назвали Греком, с тонкой талией и широкими сильными плечами, шумно вздохнув, мелодичным чистым голосом начал говорить: - За два дня, пока я вертелся вокруг складов, мне удалось узнать, что на следующую ночь на все три склада будет один часовой: смена один раз -- в середине ночи. И все эти дни я наблюдал, как новый греческий купец, тот, что с толстым брюхом, завозил на склады большие тюки. Наверное, там посеребренная посуда и ткани. Добыча будет богатая. Разбойники внимательно слушали. В напряженных лицах, округлившихся глазах и застывших позах этих разных по возрасту, характеру и темпераменту людей было что-то общее. Это, скорее всего, был тот нескрываемый интерес, который всегда нетрудно заметить не только у разбойников, но и у ростовщиков, торговцев и крупных чиновников, едва лишь речь заходит о выгодной сделке или сулящем большую прибыль деле. И если у первых этот интерес вызывается необходимостью удовлетворить жизненные потребности, то для вторых он является страстью, обуздать которую они уже не в силах, и страсть эта превращается в порок, который нередко сбрасывал их с самых высоких вершин благополучия и славы в бездну убожества и нищеты. И эти вторые, весьма уважаемые люди, грабили, обманывали и убивали тысячи людей посредством власти и обеспечиваемого ею права, тогда как первые, всеми ненавидимые отщепенцы, проделывали то же самое, только в гораздо меньших масштабах и более примитивным способом. Но не было им пощады, когда они попадали в руки ко вторым. Едва Грек замолчал, как Байя спросил: - А сбывать ты где думаешь Опять на базаре у этого краснорожего пьяницы Анана Да ведь если он попадется (вообще-то я диву даюсь, как он до сих пор уцелел), то висеть нам на крестах вместе с ним. Мне лично это занятие совсем не по душе. Помните, как долго мучился Авессалом Бедняга! Попался-то он на пустяке! - У Авессалома было две жены, они грызли его день и ночь. Ему приходилось здорово крутиться! -- пробормотал Иезекия. - И за это он три дня крутился на кресте да потом еще неделю кормил собой ворон, - прорычал Кривой, - а обеих его потаскух забрали себе стражники. - Потом Авессалом долго снился мне, - сказал Байя, - весь синий, с выклеванными глазами, он приходил, предлагал продать своих жен и жаловался, что из-за них попал на крест. "Не женись, Байя, - предостерегал он меня. -- Иначе пойдешь вслед за мной", - и подмигивал пустой глазницей. - Пусть Господь оградит меня от таких снов! -- прошептал Иезекия. - Пустое. -- Байя выпрямился. -- Я никогда не боялся мертвецов. Самый безобидный народ! Ни пользы от них, ни вреда. Так вот я вам говорю, что не доверяю Анану, и я не хотел бы потом приходить во сне с выклеванными глазами к тому из вас, кто уцелеет. - Анан всегда подкупал декуриона стражников, и до сих пор все сходило благополучно, - скрипучим голосом сказал длинный, как жердь, худой бандит по имени Антип. При каждом его движении раздавался хруст суставов, будто кости этого нескладного тела никак не могли принять удобное положение. Единственный глаз Кривого загорелся: - Если собрать все кресты, на которых меня следовало бы распять, то они, наверное, опоясали бы город, как крепостная стена, и я ничего не потеряю, если к ним добавится еще один. Я согласен идти на дело, о котором рассказал Грек. А если у кого трясутся коленки, то пусть остается, управимся без него. - Ты хочешь сказать, что я боюсь! -- Байя поднял подбородок. -- Пусть еще кто-нибудь повторит здесь, что Байя кого-нибудь или чего-нибудь боится! Но я не желаю вялиться на солнышке в такой неприятной компании, какую может составить краснорожий забулдыга Анан и урод Кривой. Одноглазый угрожающе придвинулся. Байя оставил его движение без внимания и продолжал: - И если уж рискнуть, то ради чего-то стоящего. Одно дело -- отобрать кошелек у прохожего, за это дадут плетей или пошлют на галеры, другое -- убить римского часового и ограбить склады, тут прямая дорога на крест. - Зато дельце верное, - вмешался Грек. - Дельце верное, - перекривил его Байя, - во всем мире есть только одно дело, ради которого можно и головы не пожалеть! - Что ты хочешь этим сказать -- Одноглазый глянул куда-то в сторону, вывернув блеснувший выпуклый белок. Байя немного помедлил. - Есть одно дело. Слишком оно тонкое для ваших грубых рук, да я один его не потяну. На его большом, окутанном черной бородой лице мелькнула хитрая усмешка и вдруг обернулась жестким и хищным оскалом. Голосом, чуть сведенным от волнения и решительности, он сказал: - Я знаю, как можно добыть столько золота, что оно не вместится в эту берлогу! Грабители разом повскакивали со своих мест, с грохотом повалив скамейки. Глаза их засверкали, а руки схватились за спрятанное у поясов оружие. - Ты вздумал шутить над нами -- хрипло заорал одноглазый, выкатив свой ужасный глаз. Тучный Иезекия стал похож на старого рассвирепевшего кота, спина которого изогнулась дугой, а шерсть поднялась дыбом. Он вдруг рванулся к Байе, и не успел тот моргнуть, как крепкий старик мощным коротким рывком свалил его на землю. - Ах ты, слизняк, молокосос! -- шипел он, и на его отвисшей нижней челюсти выдвинулся вперед, словно нацеленное оружие, острый клык. Опешивший было Байя быстро опомнился. Вскочив на ноги, он резким, страшной силы ударом кулака отбросил Иезекию в дальний конец комнаты. Старик полетел, раскинув руки, сбивая скамейки. - А ну, назад! -- заорал диким голосом чернобородый, блеснув кинжалом перед самым носом бросившихся к нему Кривого и Грека. Те отступили, дрожа от возбуждения, сжимая наготове оружие. - Чтоб вас распяли! Головорезы! Вероотступники! Бандиты! -- рассвирепел Байя. -- Чтоб хищные птицы выклевали ваши наглые глаза! Чтоб дикие звери растащили ваши паршивые кости, и злой ветер чтоб катал ваши безмозглые черепа по пустыне. Стоит вам сказать о золоте -- и вы готовы перерезать глотку собственной матери! Ошалели, как бешеные шакалы. Байя знал, как любят золото его сообщники, но он и предположить не мог, что его сообщение вызовет такой неожиданный эффект. Злодеи ни на йоту не поверили в то невероятное богатство, которое сулил им чернобородый. Каждый из них не раз мечтал о том, что когда-нибудь будет сказочно богат. Они лелеяли в себе эту мечту, как единственное божество, которому поклонялись. Для этих грубых жестокосердных душ золото было единственной святыней. Им показалось, что Байя вывернул их души наизнанку и зло посмеялся. Каждый из них, как бы низко он ни пал, бросился на защиту своих самых сокровенных идеалов. Два бандита, маленький худой Иошуа и высокий Антип, приводили в чувство Иезекию. Старик был без памяти и только слабо стонал. Наконец, он открыл глаза. - Ну что, Иезекия, ты был на свидании со своим пророком, - Байя грозно оглядел притихших разбойников. -- Он, наверное, научил тебя, старика, уму и посоветовал больше не бросаться на Байю, потому что второй раз твое свидание с ним затянется до дня воскресения мертвых! Солнце зашло, и стало совсем темно. Один из разбойников, хозяин дома, невысокий, но очень толстый, носивший почему-то кличку Сухой, подошел к шкафу и достал залитый жиром светильник. Ловко стукнув двумя кремнями, он высек огонь, и коптящее, неровное пламя осветило его круглое, с толстыми складками, лоснящееся лицо, маленькие, масляно блестевшие глазки и грубые физиономии разбойников с еще не прошедшими следами возбуждения. - Ишь, взбесились, - недовольно ворчал Сухой. -- И скамейки перебили, и соседей всполошили, наверное. Он подошел к двери и прислушался. - Будь я лет на двадцать моложе, ты бы так просто со мной не управился. В твои годы и я так ловко мог вертеть кулаками, - промолвил Иезекия, потирая ссадину на подбородке. - Если ты так быстро стареешь, то скоро будешь нам не нужен, - отвечал Байя, спрятав кинжал. -- Я и не думал над вами шутить. Я говорил правду, и напрасно вы так озверели. Золото есть, и его очень много, так много, что оно действительно, может быть, не вместится в эту комнату. Оно закопано в земле. Среди злодеев произошло движение. - Спокойно, спокойно! -- подняв руку и отступив на шаг, угрожающе произнес Байя. Он уже опасался новой вспышки. - Да, золото есть, много золота. И оно лежит в земле. Это клад. Много лет назад, во время большой войны с римлянами, когда римские легионы приближались к Иерусалиму, зелоты, которые тогда владели городом, тайно вынесли и спрятали часть сокровищ Иерусалимского Храма. Вы думаете, они хотели себе построить дворцы, купить жен и кататься в золотых колесницах Нет же! Когда они поняли, что война проиграна, эти фанатики не могли смириться с поражением и уже тогда думали о новой войне. Они спрятали золото до лучших времен, надеясь, что в подходящий момент снова начнут войну с Римом и за это золото и серебро купят оружие и продовольствие. Зелоты ночами, тайно, вывозили ценности из Иерусалима и закапывали во многих местах, надеясь, что если их и найдут, то не все сразу. И чтоб не забыть те места, куда они закопали сокровища... -- Тут Байя понизил голос и обратился к толстому бандиту: - Сухой, выйди-ка за дверь и послушай, нет ли кого поблизости. Сухой молча встал и, смешно переваливаясь на толстых кривых ногах, направился к выходу. Он вышел на улицу, прикрыл за собой дверь и двинулся вдоль забора. Кругом царила ночь. Густой мрак плотным одеялом накрыл город. Иногда в проемах облаков мелькали крупные яркие звезды. В звонком, уже прохладном воздухе отчетливо слышался каждый звук. Где-то лаяли собаки, над самым ухом пищали ночные насекомые. Злодей постоял не шевелясь, затем обошел вокруг, прислушиваясь, и вошел в дом. - Никого нет, - доложил он. -- Тихо, как на кладбище! - Тишина обманчива, - сердито отвечал Байя. -- Она имеет глаза и уши и часто может разразиться громом. - Пусто кругом, - оправдывался Сухой. -- Чтоб я опух снизу доверху и сверху донизу, если вокруг на целую стадию кто-нибудь есть. Такая клятва показалась Байе убедительной. - Так вот, чтобы не забыть, где спрятано золото и серебро, - продолжил он, - ведь лежать ему предстояло, возможно, много лет, зелоты выгравировали на медном листе опись мест захоронения сокровищ и с величайшими предосторожностями спрятали этот лист в отдаленной, никому не известной пещере, где-то вблизи Мертвого моря. Совсем недавно зелоты решили, что время, наверное, пришло. Они выкопали из пещеры этот медный свиток и хотели уже приступить к розыскам сокровищ, но не успели -- напоролись на римскую засаду. В бою они были разгромлены, и медный свиток попал в руки римлян. К счастью, те не придали ему никакого значения, приняв, наверное, список спрятанных сокровищ за сказку. И теперь он хранится... Разбойники зачарованно, открыв рты, ловили каждое слово. По огромному носу Кривого ползла зеленая жирная муха. Одноглазый ловко пришлепнул ее и размазал по морщинистой щеке. Длинный худой Антип, изогнув грязную тонкую шею, уставился в рот рассказчику немигающим взглядом. Иезекия, Грек и Сухой сидели не шелохнувшись. Маленький Иошуа быстро переводил черные миндалевидные глаза с лица Байи на лица разбойников, и на его юном лице застыла совсем не детская заинтересованность. - И теперь он хранится здесь, в арсенале дворца царя Ирода, в подземелье. Конечно, достать его оттуда очень трудно, но, наверное, проще, чем из никому не известной пещеры зелотов. - Откуда ты все это знаешь -- подскочил маленький Иошуа. - Ты сперва отрасти усы, чтобы они скрыли у тебя мокроту под носом, заслужи морщины и седины, и тогда будешь встревать в разговор умных людей. Нечисть базарная, птенец желторотый! -- И Байя с глубоким презрением посмотрел на юного бандита. Иошуа прибился к этой компании совсем недавно. Несколько недель назад его привел старый Иезекия. Юноша приходился ему дальним родственником. Еще мальчиком его послали в Иерихон обучаться ремеслу. Иошуа сбежал оттуда, очень долго где-то пропадал, и о нем ничего не было известно. Потом, голодный, грязный и оборванный, он очутился в Кесарее на базаре, встретил там Иезекию, который и привел его в банду. Иошуа был тихим, послушным, очень редко напоминал о себе, но его взгляд иногда обнаруживал несвойственную его возрасту волю и проницательность. - Он верно говорит! -- вступился за родственника Иезекия. -- Откуда ты это знаешь Ты мастер плести басни, а дело нешуточное. Мне моя старая продырявленная шкура еще не надоела. Во дворце живет сам Тиний Руф, и его очень хорошо охраняют. - Неважно, кто там живет и как его охраняют! -- единственный глаз Кривого метал молнии. -- Если дело обстоит так, я выкраду этот свиток у самого Велиала!* Сокровища Иерусалимского Храма! Да там тысячи талантов золота и серебра! - Тысячи талантов, - будто эхо, один за другим, повторили разбойники. - Я сказал сущую правду, - заверил Байя. -- Я сам когда-то примкнул к зелотам, но быстро понял: мне не по пути с ревнителями. Я не желаю жить в вечном воздержании и погибать в безумной борьбе с римлянами. Я хочу жить для себя. Еще тогда я слыхал о медном свитке. Это была большая и страшная тайна. Все пути к ней карались немедленной смертью. Один зелот, считавший меня своим другом, случайно проболтался, а после молил не выдавать его. Я согласился, но при условии, что он расскажет, где свиток, и мы поделим богатства на двоих. Он не соглашался. Тогда я хитростью заманил его в отдаленную пещеру, оглушил и связал. Когда он очнулся, я предложил ему выбор: либо он расскажет мне, где свиток, либо умрет. Он выбрал второе. Я начал его пытать. Ломал ему пальцы рук и ног, поджаривал на огне, отрезал ему одно и затем другое ухо. Он в ответ лишь проклинал меня. Я отрезал ему нос, отрубил кисти рук и стопы ног. Я оставил ему только язык, чтобы он мог говорить, но он молчал. Пришлось заколоть его и закопать. Иошуа, слушая этот страшный рассказ, побледнел и отвернулся. Остальные внимали с явным интересом. - И вот совсем недавно в пивнушке я подслушал разговор двух римских декурионов. Они были навеселе и говорили о свитке. Я тоже был изрядно пьян, но сразу протрезвел. Я подсел к ним, заказал много хорошего вина, и мне удалось узнать о медном свитке то, что я вам рассказал. Я долго думал, стоит ли мне связываться с вами в этом деле. Но сам я ничего не смогу сделать. И надо спешить, а то вдруг римляне опомнятся и захотят проверить, о чем написано в свитке. Тогда не видать нам денег, как грешному не видать божьей милости. И еще хочу предупредить вас сразу. Когда мы выкопаем золото... -- Он немного помедлил и, холодно, властно сверкнув глазами, продолжил: - Половина -- мне, остальное -- всем поровну. Злодеи, потупив головы, молчали. - Подготовку начнем с завтрашнего дня. -- Байя говорил уже спокойно и деловито. -- Иезекия и Кривой переоденутся в нищих и сядут у ворот дворца. Они будут внимательно следить, кто входит и кто выходит, что вносят и что выносят. Они будут подслушивать все разговоры. Хотя нет. Кривой не подходит. Он сразу возбудит подозрения у стражи. Со времен сотворения мира не было нищего с такой зверской рожей. Одноглазый громко засопел, но промолчал. - У ворот будет дежурить один Иезекия. Пусть осваивается с новой работой. Если у нас ничего не выйдет, ему не останется ничего другого, как протягивать руку. -- Байя улыбнулся. Иезекия метнул на него из-под мохнатых бровей недобрый взгляд, однако промолчал. - Это не все. Иезекия должен запомнить, где находятся часовые и порядок их смены. Сколько солдат, какой они национальности, как вооружены. Грек и этот птенец, как его... Иошуа, как самые молодые и самые зоркие, залезут на Аскалонскую гору и будут сидеть там день и ночь. Оттуда виден внутренний двор и галереи дворца. Они должны запомнить, где караульное помещение внутренней стражи, как и когда она сменяется. Сухой и Антип займутся тем, что обратят в деньги все это барахло. -- Он показал на кучу на полу. - Кривой несколько ночей проведет в богатых кварталах и добудет еще денег. Это он может. Деньги нам понадобятся, чтобы развязать кое-кому язык. А я попробую завести знакомства среди тех, кто имеет доступ во дворец. Через два дня сбор здесь же перед заходом солнца. А теперь расходитесь по одному... Когда разбойники ушли, Байя и Сухой еще долго о чем-то говорили вполголоса, потом задули светильник и легли спать. ----------------------------------------- * Велиал -- древний бог зла у народов Ближнего Востока. 7. После приезда императора Адриана прошло несколько недель. Отшумели пышные приемы и оргии, устроенные в его честь, и жизнь города вошла в прежнее русло. В порт, горделиво покачивая исхлестанными парусами, заходили тяжелые торговые корабли, остро пахнущие заморскими плодами и пряностями. Матросы, едва ступив на землю, торопливо молились своим богам и, тут же забыв о них, суетясь и крича, принимались сгружать свои товары, а вечером в трактирах за кружкой вина рассказывали друг другу о штормах и пиратах, о чужих неизвестных берегах, то пустынных на многие тысячи стадий, то кишащих диким зверьем. По трем главным дорогам, связывающим Кесарею со всей страной, тяжело шли караваны груженых лошадей, верблюдов, вьючных животных; и пути их были не менее далеки и опасны, чем морские. Это были дороги в напоенную изобилием сказочную Индию, полузабытую фантастическую Серику, занесенную раскаленными песками глубинную Аравию. Это были дороги длиною в долгие месяцы и годы. И за каждым поворотом путника ожидали песчаные бури, жара и холод, голод и жажда, набеги жестоких грабителей. За караванами шли отряды солдат для охраны, уныло брели в колодках рабы, предназначенные для продажи и для ремонта дорог. Римское правительство получало большие доходы от торговли, поэтому не жалело средств и людей, чтобы обезопасить караванные пути, сделать их удобными, надежными. Стремясь превратить торговлю из опасной авантюры в регулярный промысел, римляне покорили и умиротворили многие кочевые племена, построили много дорог. Дороги римляне строили превосходные. Грунт выравнивали и укладывали каменными глыбами огромного размера. Вдоль дорог стояли станции и заезжие дворы, в городах строились гостиницы и складские помещения. Дороги эти, вымощенные на костях многих тысяч рабов, строились десятилетиями, но существовали века. Неутомимый ревизор и администратор, император Адриан за короткий срок успел осмотреть дорожные сооружения вблизи города и городские укрепления. Все это он нашел в хорошем состоянии и выразил удовлетворение деятельностью наместника... 8. Был летний долгий вечер. С моря дул порывистый ветер, наполняя город соленой прохладной свежестью. Море пламенело. Распухшее медно-красное солнце, остывая, медленно опускалось к воде, словно собираясь принять ванну и подогревая ее остатками своего тепла. Вот светило осторожно коснулось розовеющей поверхности моря и, убедившись, что вода готова для омовения, не спеша начало погружаться, окидывая землю и всю проделанную за день работу ласковым прощальным взглядом. На большой крытой галерее гостиницы грека Демосфила из Пергама, с которой открывался широкий вид на море, было шумно и многолюдно. На деревянных, украшенных резьбой столбах, подпиравших свод, были развешены праздничные гирлянды ярких цветов. Посреди помещения стоял длинный и широкий стол, за которым на обеденных ложах расположились завсегдатаи этого заведения. Особое внимание хозяина, еще крепкого старика, и его дочерей -- прекрасных белотелых и большегрудых гречанок -- привлекала группа римлян, устроившихся у дальнего края стола. Здесь между гостями сидели молоденькие рабыни, которые своими ласками услаждали и дополняли изысканные блюда, стоявшие на столе. Тут же были опальный советник Гай Меммий и его племянник Гней Сентий. Воздух был насыщен острыми запахами специй и приправ, благоуханием цветов и ароматом женских благовоний. Все уже изрядно выпили и плотно закусили. Сытно и сладко звучала струнная музыка. Один из пирующих, высокий бледный человек лет тридцати, вдруг встал и поднял руку. Музыка стихла. - Это Клавдий Корвин, сын богатого ростовщика, - сказал Гай Меммий своему племяннику, - он начитался Сенеку* и теперь при каждом случае пытается выдать его слова за свои. Клавдий Корвин стоял в величественной позе с вытянутой рукой, изображая на лице тяжелое раздумье. Его светлые волосы были завиты колечками и красиво уложены. Единственная, но очень глубокая и неровная продольная морщина пересекала его лоб. В этот момент она стала еще глубже, и поэтому верхняя часть лба патриция казалась как бы приставленной к нижней части. Все затихли. Клавдий Корвин устремил строгий взгляд прямо перед собой. - Вся жизнь -- мученье! -- проговорил он приятным бархатным голосом. -- Мы брошены в бесконечное глубокое море, где есть единственная пристань -- смерть. Человек -- тело хрупкое, беззащитное, нуждающееся в помощи других. Что наше высшее счастье Он драматично, как бродячий актер, развел руками: - Родители, богатство, красивая жена, слава, власть -- все это не более как украшение сцены, а не наша собственность. Мы ищем врага! -- он возвысил голос, и его черные глаза гневно заметались. -- А причина нашего зла, - голос его упал, стал мягким, вкрадчивым, - наше тело; тело -- цепи души, душа -- порочна. Есть одно настоящее чувство -- сладострастие. А жадность, эгоизм и честолюбие -- это рабы страха!.. - Только философия избавляет от зла, - стремительно вмешался юноша, сидевший рядом с Клавдием. Худой и желтый, он порывисто вскочил и, взмахнув руками, быстрой скороговоркой залепетал: - Она приводит земное к божественному: задача философии -- освободить дух от тела. Дух же человека велик и благороден, он не имеет границ, ибо его границы общи с Богом. - Философия -- спор о пустяках, - с насмешливой складкой у рта возразил ему мужчина лет тридцати пяти, сидящий напротив. Он грациозным, исполненным достоинства движением пригладил свои светлые волосы и, проткнув худосочного юношу холодным взглядом бледно-голубых глаз, продолжал: - Этика -- праздная выдумка, мифология -- нелепая басня, культ -- смешной абсурд, загробные муки -- детская сказка. Никакой нравственности нет и быть не может, потому что люди -- игрушка слепого случая, а в человеческих стремлениях и вообще в жизни нет никакого смысла. Всегда и во всем нужно держаться только одного: хорошо пользуйся настоящим, со смехом проходи мимо всего, чем пользуешься, и не привязывайся серьезно ни к чему. - Неправда! -- раздался громовой голос Клавдия Корвина. -- Наше общество подобно каменному своду, которому необходима земная поддержка! Не страх, а взаимная любовь. Не презирай человека за низкое происхождение, ибо завтра и ты можешь перейти в такое же состояние, душой же Господь наделил всех: и римских граждан, и рабов. Светловолосый патриций вонзил в сына ростовщика свои холодные насмешливые глаза и заговорил веско и убежденно: - Все качества добродетельного человека -- любовь к ближнему, страх перед богами, вера в загробную жизнь -- не имеют никакого смысла и являются чистым абсурдом. Хорошо лишь то, что увеличивает сумму личного счастья! - Нет, нет! -- замахал руками Клавдий Корвин, он переигрывал и все больше походил на заурядного уличного комедианта. -- Наступит день, когда земное в человеке отделится от божественного. Нас ожидает новое начало, новое состояние. Придет великий день и озарит чудесным светом то, что ныне от нас скрыто. Все нагромождения рухнут, и одна непобедимая светлая истина взойдет на небосклон и будет светить людям, как второе солнце. Гней Сентий, сидящий справа от своего дяди, разомлевший от выпитого вина, музыки и благовоний, вслушивался в этот спор и пытался разобраться в непонятных фразах. Ему нравилось это общество, бросающееся громкими словами с запутанным смыслом, полуобнаженные доступные женщины, приятная музыка, обильное угощение. Несколько лет он прослужил в глухих горах Киликии и недавно был переведен в Антиохию, большой многолюдный город. Кесарея, куда он приехал в отпуск к своему дяде, не уступала Антиохии -- этому "Саду Сирии" -- ни числом жителей, ни свободой нравов. Вся обстановка гостиницы Демосфила -- таинственности, какого-то скрытого смысла, заслоненного, как вуалью, многими, ничего не означающими словами; неистощимого надежного достатка и щедрого утоления страстей -- вдруг представилась Гнею Сентию сбывшейся, примчавшейся невесть откуда мечтой. Все остальное, оставшееся за стенами этого дома, показалось серым, будничным и постылым. И он был недоволен, когда Гай Меммий сказал ему: - Не придавай значения всей этой болтовне. И вообще, нам пора уже идти отсюда. Не выдав своего неудовольствия, молодой человек послушно встал и направился к выходу вслед за дядей. Молодая красивая гречанка, выставляя напоказ почти обнаженную белую грудь, обольстительно улыбаясь, встретила их у выхода и подставила серебряный поднос. - Мое серебро нуждается в позолоте, - чарующим голосом промолвила она. Гай Меммий положил на поднос золотую монету. Улица встретила их вечерней прохладой, мягким приятным ветерком, и Гней Сентий с удивлением обнаружил, что атмосфера вина и благовоний показалась теперь тяжелой и удушливой. Но все же молодой офицер был доволен приятно проведенным вечером. Рука еще хранила тепло гладкой кожи сидевшей рядом с ним невольницы. Он поднес руку к лицу. Запахло ароматным маслом и женским телом. Он снова погрузился в сладкие грезы и плохо слушал своего дядю. Плотный, грузный Гай Меммий шагал по плитам мостовой широким военным шагом, наклонив немного вперед голову, и говорил, не глядя на племянника: - Все эти богатые бездельники нашли способ убить время. Они разбились на всевозможные группы и вступили в ожесточенную словесную войну. Одни называют себя стоиками, другие -- академиками. Есть еще эпикурейцы, перипатетики и прочие. В Риме их расплодилось великое множество. Здешние провинциалы и колонисты пытаются подражать столице. Они потратили массу времени, чтобы изобрести великое множество слов и, упиваясь этими словесными лабиринтами, выдумывают всякую ерунду о душе и богах; они окружают себя легковерными юнцами, которых просто одурачить, и, как ты видел, подобно бродячим актерам, декламируют трагическими голосами всякие бесплодные рассуждения. Все это сейчас в большой моде. Наш император, стремясь идти в ногу с модой и быть в центре внимания, не только не сумел понять все внутреннее ничтожество этого времяпрепровождения, но и сам принимается за составление трактатов по всевозможным вопросам философии. И чего он только не делает ради достижения популярности! У простого народа он ее добивается раздачей хлеба и медных денег, кассацией недоимок, а в высшем обществе он удовлетворяет свое ненасытное честолюбие художественной деятельностью. Он и рисует, и лепит, и пишет труды на латинском и греческом, и в то же время завидует всякому выдающемуся таланту. А самое ужасное, что его зависть кровава и алчна. Кое-кому она стоила служебного положения, а нередко -- и самой жизни. Племянник, очнувшись от своих грез, слушал дядю с интересом и недоверием. - Больше того, - продолжал бывший член императорского совета, - наш просвещенный монарх дошел до того, что мстит знаменитым людям глубокой древности. Он, например, уничтожает Гомера и ставит на его место никому неведомого Антимаха. Так создается обстановка, в которой личное мнение полезней не высказывать вслух, и ни в коем случае не следует говорить что-либо более толковое и талантливое, чем высказываемое императором и его ближайшим окружением... По пути им встречались редкие прохожие. Иногда, тускло отсвечивая металлом доспехов, тяжело проходил патруль. Гней Сентий окончательно запутался. Слова дяди ничего не прояснили ему. Образованные умники оказались ничтожествами, всеми почитаемый монарх -- завистливым злым честолюбцем. Дядя очень умный, но почему он переворачивает весь мир с ног на голову Он видит зло там, где, на первый взгляд, все красиво и величественно ------------------------------------- * Сенека -- знаменитый римский философ (4 год до н.э. -- 65 год н.э.) 9. Ночь, широкая и темная, как шаль плакальщицы, накрыла город. С моря, теснясь, приплыли низкие мохнатые облака, заволокли луну и звезды, и темнота в городе стала еще гуще и плотнее. Вместе с ночью пришла тишина, навалилась и задушила звуки; лишь кое-где в верхней части города за заборами лениво и глухо лаяли собаки, да море сонно дышало и плескалось о берег. Иногда с моря налетали порывы свежего ветра, хлопали неубранными парусами в гавани, шелестели листвой деревьев и обиженно гудели, заблудившись в узких кривых переулках. Вдруг эту тишину и темноту ночи разорвал резкий тревожный клич боевой трубы. Римские военные казармы ожили, осветились факелами, содрогнулись от движения сотен крепких тел. - Тревога! Тревога! Сонные, недовольные солдаты выбегали из казарм, на ходу заправляя снаряжение, и строились в боевые порядки. Их подхлестывали резкие, злые, как удары бича, крики оптионов и декурионов. Из опечатанных комнат спешно выносились воинские орлы на хвостатых древках и значки. Трещали смоляные факелы. Роняя капли огня, они выхватывали из чернильной темноты ряды прямоугольных щитов и хмурые, зевающие лица солдат в медных гребнистых касках. На взмыленных лошадях примчались, оповещенные гонцами, трибуны когорт. Они съехались на середину плаща и, осаждая возбужденных лошадей, переговаривались, беспокойно оглядывая ряды закончивших построение солдат. - Ну и темень -- протяни руку, пальцев не увидишь. - Самый раз для тревоги, не хватает только ливня. - Молчи, накаркаешь, ни звезд, ни луны не видно. - Да нет! Просто командовать заступил новый трибун -- Марк Туллий. Я знал, что он начнет с тревоги. - Проклятье! Мне оборвали сон, какой бывает раз в жизни. - Досмотришь, когда попадешь в преисподнюю! Мне кажется, это война! - Смотрите, смотрите -- пожаловал сам трибун легиона! И действительно, на высокой лошади, в броне, в сопровождении ликторов* и контубералов с факелами на плац прибыл новый трибун легиона Марк Туллий. Трибуны когорт вздыбили лошадей и поскакали к своим солдатам. В римской армии у каждого легиона было четыре трибуна, которые командовали по очереди. Марк Туллий -- высокий худой человек с впалыми щеками, которому давно уже перевалило за пятьдесят, по характеру был фаталистом, твердо убежденным, что от начертанного судьбой не уйдешь. Поэтому, когда император назначил учения и командовать ими выпало ему, старый трибун понял, что настал его час. Если богам будет угодно и учения пройдут успешно, то император обратит, наконец, внимание на скромного ревностного служаку и воздаст должное его возрасту, ранам и заслугам. А если нет, ну что ж, он, трибун Марк Туллий, старый бесстрашный воин, умеет выдерживать удары судьбы. Трибун легиона спокойно подъехал к строю, застывшему в трепещущем свете факелов. Он объявил, что тревога учебная: что им предстоит совершить ночной марш, на рассвете достичь Тиррского поля и там атаковать "неприятельский лагерь". Он призвал солдат и командиров проявить все свое умение и твердость духа, так как ожидается присутствие на учениях самого императора. Едва заметное движение пошевелило строй. Может быть, это был порыв ветра, а может, и вздох облегчения прошел по рядам панцирей и больших прямоугольных щитов. Учения -- это, конечно, трудно. Император -- это сложно и ответственно. Но учения -- не война, и пот -- не кровь. Загремели трубы, распахнулись ворота, и, освещаемая факелами, в панцирной чешуе, змея из человеческих тел, многоликая и многоногая, выползла из ворот и, наполняя улицы мерным топотом и звоном оружия, поползла за город. Разбуженные этим шумом жители испуганно вскакивали с постелей, выглядывали в окна и сыпали щедро проклятья на головы ретивых римских военачальников, не забывая упомянуть и наместника, и самого императора. ------------------------------------ * Ликтор -- воин со связкой розог, сопровождавший командира. В обязанности ликтора входило наказание солдат. 10. На высоком холме, который взбугрился почти посередине Тиррского поля, трепетал на резком ночном ветру большой шестиугольный шатер. Вокруг, прижимаясь к нему, словно боясь скатиться с крутой вершины, стояли несколько шатров поменьше. С холма, в сером свете наступающего утра, виднелась широкая неровная долина, окаймленная плешивыми горбами холмов с северо-востока и черной изгородью леса на юго-западе. У подножия холма, на юго-западе, перерезая заросли низкого дикого кустарника, рытвины и мелкие овраги, правильным четким четырехугольником раскинулся римский военный лагерь. Частокол и ров прямыми строгими линиями защищали спящих легионеров. Стойко выдерживая напор ветра, необычно резкого и холодного в это утро, стройными рядами белели полотняные палатки. В центре лагеря, на претории, тесной кучкой сгрудились палатки трибунов. С высоты холма лагерь казался необитаемым, лишь фигурки часовых у ворот и на претории указывали на то, что достаточно одного сигнала трубы, и он оживет и наполнится движением, как потревоженный муравейник. Но пока ничто не нарушало его спокойствия. С южной стороны, недалеко от больших ворот, всю ночь неподвижно простоял отряд странных одноногих солдат. Чучела, сделанные из глины и соломы и облеченные в доспехи, с высоты холма отличались от людей лишь безжизненно-неподвижными позами. Им предстояло принять на себя первый удар камней и дротиков "неприятеля". На холме, возле большого шатра и окружавших его палаток, поеживались от холода часовые. Их было необычно много. Они зорко всматривались в предрассветную мутно-серую мглу и тихонько окликали друг друга. На северных склонах и у подножия холма расположился большой военный обоз. Тут горели костры, подъезжали и отъезжали конные разъезды. Всадники тихо и тревожно переговаривались с сидящими у костров. Кругом было много солдат. Они оцепили весь холм. Ими были битком набиты несколько палаток, большие закрытые фургоны и повозки. Солдаты сидели у костров, чистили оружие, латали обмундирование, спали вповалку прямо на траве, обнявшись и закутавшись в одеяла и плащи. Вдоль обоза все время ходил высокий худой старик в панцире с жезлом военного трибуна в руке. За ним неотступно следовали два рослых легионера со щитами и копьями в руках. В большом шатре на вершине холма отдыхал император. Старик, командовавший охраной, многоопытный трибун Аний Гаст, знал, что следы зелотов и сикариев были обнаружены далеко отсюда, где-то у Иерихона, но все же им были приняты меры к тому, чтобы даже мышь не проскочила незамеченной на вершину холма. Небо на востоке, над холмами начало светлеть, потом порозовело. Поблекли и погасли одна за другой последние звезды. Вдруг за серо-сизой вершиной большого холма всплыл ярко-розовый край солнца и мощными длинными лучами осветил сразу всю долину. Розовые блики заиграли на светлых палатках, на латах солдат и лезвиях клинков. Отряды конницы, гарцевавшие по равнине, отбрасывали длинные тени. Темными оставались лишь глубины рытвин и оврагов. Мрак отступил и притаился по другую сторону холмов, скрылся в лесу. Солнце взошло. Наступил день. Ветер, еще недавно такой злой и колючий, стал теплым и ласковым. Пологи палаток вокруг большого шатра откинулись, и один за другим, позевывая и кутаясь в шерстяные плащи от утренней свежести, появились наместник Тиний Руф, императорские легаты Флавий Непот и Сальвий Юлиан. Вскоре к ним присоединились неизменно сопровождающий императора личный биограф Спартиан, советник Квинт Варрон, префект Кесареи и еще два трибуна десятого легиона. Нобили, важно и горделиво покачивая головами, приветствовали друг друга. - Вы посмотрите, какой восход! -- воскликнул Сальвий Юлиан. Все повернулись на восток. Малиново-красный солнечный диск поднялся над холмами. Облака, покрывавшие восточную часть неба, были озарены багровым ярким светом, напоминавшим зловещие отблески далеких пожарищ. Казалось, вся земля там, за холмами, охвачена гигантским пламенем. На лицах людей заиграли огненные блики. - Быть беде, - испуганно прошептал Квинт Варрон. И приближенные императора, и часовые, и воины в обозе, не отрываясь, смотрели на величественную грозную картину необычного восхода, наполнявшую их безотчетным суеверным страхом. Император плохо спал этой ночью. Ночевка в поле, в шатре, была ему не в новинку, но почему-то здесь, в Иудее, впервые ночуя вне города, он ощутил назойливое беспокойство. Из головы все не шла та неприветливая встреча, оказанная ему иудеями в день приезда. И этой ночью все показалось ему гораздо значительнее, мрачнее, словно наполненное каким-то тайным смыслом. Что-то зловещее было в упорном молчании иудеев на площади. Иудеи не любили его, не признавали и осмелились высказать это прямо. Высказать, не произнеся ни единого слова. Адриан вспомнил: ему сообщили, что среди иудеев провели обыск, и один из них, вооруженный кинжалом, напал на легионера. Большая темная равнина, расстилающаяся у ног, таила опасность. Ему показалось на миг, что он видит там, у холмов, в темном лесу, и даже совсем рядом, в черных ямах оврагов, горящие ненавистью сверкающие глаза. И император разозлился на иудеев за то, что они внушили ему страх. Адриан давно приучил себя вспоминать о приятных вещах, когда у него портилось настроение. Он вспомнил о загадочном медном свитке, показанном ему Тинием Руфом. Приходилось сожалеть, что описанных в нем кладов не смогли отыскать. А как нужны сейчас деньги! И все-таки это любопытный свиток. Наместнику следовало бы заняться им серьезнее. Потом он подумал о почти законченной статуе этрусского воина, оставшейся в Риме. Она получила хвалебные отзывы. Правда, с годами ему все труднее становилось отличать правду от вездесущей лести. Их так много было кругом льстецов. И они так ловко умели это делать. Резкий порыв ветра приподнял край шатра. Адриан вздрогнул. Ему представилось, будто он видит, как со всех сторон к холму, к беспечно шагающим часовым, бесшумно подползают бородатые сикарии в черных плащах, дико сверкая глазами, с длинными узкими кинжалами в руках. Адриан понял, что успокоится, если выйдет и проверит, на месте ли часовые. Но именно этого он не мог сделать, потому что после не простил бы себе такой трусости. И он долго лежал так, с открытыми глазами, едва вздрагивая от ударов ветра, прислушиваясь к невнятному шепоту телохранителей-нумидийцев за перегородкой. Император почувствовал боль в сердце и повернулся на правый бок, но вскоре заныло правое плечо. Тогда он сел. Теперь ему стало ясно: "Этой страны не должно быть. Ни страны, ни ее народа. Эта беспокойная страна -- заноза на восточном фланге империи. Она -- гнойник, который таит в себе опасность большого нарыва. С иудеями будет покончено. Они должны исчезнуть, раствориться в разноплеменной массе окружающих их народов. Иерусалим как политический центр страны перестанет существовать навсегда. Сейчас, когда город лежит в развалинах, не прекращаются попытки его восстановить; синедрион собирает взносы по всей стране, остаткам большого Храма поклоняются богомольцы, добираясь до него за тысячи стадий. С этим будет покончено. На месте Иерусалима будет построен латинский город, носящий имя императора и прославляющий римские святыни. Религия иудеев перестанет существовать. Обряды и праздники будут запрещены. Иудеи, лишившись такого мощного объединяющего начала, растворятся в среде соседних народов. Конечно, для этого понадобятся многие годы. Возникнут волнения и бунты. Так пусть! Они станут поводом для массового истребления непокорного народа. Прольется много крови, но исчезнет постоянная угроза восстания в тылу; можно будет совсем по-другому уладить дела с Парфией; никто не осмелится молчать, встречая императора; и, наконец, ничто не помешает спокойно спать в полевом шатре". Два рослых телохранителя-нумидийца распахнули полог над входом императорского шатра. Из него вышел Адриан в голубой тунике из тончайшей шерсти с накинутой поверх тогой небесного цвета и подставил помятое лицо свежему ветру. Едва увидев императора, придворные поспешили наперебой приветствовать его. Отвечая на приветствия, Адриан прикрыл глаза, с удовольствием чувствуя, как ветер, будто опытный массажист, разглаживает морщины на лице и ласково трогает волосы. Взглянув на огненный восход, зарево которого занимало уже треть неба, император увидел и нечто другое. Справа, высоко в небе, распластав крылья, парил орел. Это было доброе предзнаменование. И Адриан подумал о том, что сегодня же прикажет заготовить новый эдикт о запрещении некоторых иудейских праздников и о том, что на месте Иерусалима будет начато строительство латинского города. Бушующее на небе пламя приковало к себе его взгляд, и у императора мелькнула мысль, что небо разыграло красочную репетицию того пожара, который вскоре охватит землю. Но справа в красных кровавых лучах гордо плыл, высматривая добычу, могучий орел -- покровитель римского оружия. Это был древний, проверенный победоносными предками, признак удачи, и Адриан утвердился в своем решении. Зарево начало гаснуть, и тут все увидели, как из-за леса выползла на равнину щетинистая многоногая лента. - Прибыл трибун Марк Туллий с кесарейским гарнизоном, - сказал кто-то. Извилистая колонна устремилась к лагерю. К его главным воротам бешеным галопом примчался всадник, словно родившийся из неровностей почвы. Он подскакал к командирской палатке на претории и заметался на маленькой площади палаточного городка. Донеслись звуки трубы, игравшей боевую тревогу. Лагерь сразу наполнился суетящимися воинами. Они быстро строились в правильные прямоугольники и выходили из ворот в поле. Вскоре перед императором и его свитой развернулось ожесточенное, но бескровное сражение, в котором легионеры вместо кровавых смертельных ран получали пустяковые синяки и легкие ушибы. Вместе с тем от них требовалось показать высокую воинскую выучку и продемонстрировать предельную готовность ко всему, что так необходимо в настоящей войне. * * * Благодаря опыту и мастерству, полученному в таких играх (которых в те времена не было ни в одной другой армии), римская армия намного превосходила своих врагов в военном искусстве. Не в этом ли крылась основная причина того, что сравнительно небольшая республика на берегу Тибра установила полу тысячелетнее господство над всем бассейном Средиземного моря Не в этом ли ответ на бесконечное число раз задаваемый вопрос: каким образом римляне одерживали победы над многочисленными племенами, не уступавшими своим победителям ни в мужество, ни в силе И поныне все армии пользуются теми уставами и правилами, которые выработала победоносная римская армия. (Продолжение следует)

Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно. "Да я теперь в кого угодно могу превратиться, в теле такая приятная гибкость образовалась, вот только в себя не могу". "Падал прошлогодний снег". Мне страшно, меня колотит. Всем страшно, всех колотит. Сначала утро, потом будет вечер. Футбол по телевизору. О, Господи, причём здесь футбол по телевизору, если надо строить. Над страной летает Мартышка Тарковского и шепчет про глобальное потепление и запазуху русского севера и никто не слышит. Последний герой выходит из дома, запирает дверь на замок, что ему дальше делать Власть властвует, писатели пописывают, читатели почитывают, хирурги режут, больные выздоравливают, меня колотит. Теперь понятно почему героев перестроечных фильмов "Асса" и "Игла", Бананана и Цоя новый русский Крымов и герой Мамонова убивают, потому что это жертва. Жертва никогда не даром. Становится ясно, зачем было нужно глобальное потепленье, когда сюда хлынут южные народы, они не смогут по-своему строить, они смогут по-жертвину строить. Зачем мне нужно это знанье Гамлет, принц Датский, мечется в клетке из трупов. Царство мало похоже на сказку. Сиреневый оранжевый закат по Ярославке в восьмом ряду несётся, как перегруженный рифрежератор. Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, зэк, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, притормаживают. По зебре переходит автор в местный супермаркет "Дизайн и озеленение" за цветком в горшке, жене, тёще, дочке, трём женщинам-паркам, музам, гениям, ларам, декабрискам, меценатам, братьям, прядущим нить судьбы на ладони, из которой он как из кокона выбраться не может, чтобы никого не обидеть, на день учителя, день независимости от кого-то, а от кого мы забыли, день рожденья. С одной стороны Ярославки церковь, с другой стороны Ярославки отделение милиции. Я на озере Селигере на туристической базе в июле долго думал, что же мне делать тут среди новых русских и старых русских, пока не придумал, совершать подвиги. Косить камыши под водой для пляжа, выталкивать "БМВ" из лужи с грязью, вытаскивать детей мамам из воды, чтобы не утонули, отжимать дамам двери в тронувшейся пригородной электричке на мёртвой платформе, чтобы их не размыкало об белый свет до следующей платформы, большей частью снаружи, отчасти внутри. Дамы шепчут, не надо, не связывайтесь с провиденьем, это мы так вымочаливаем своё я о сущности мира, как на вершинах Гималаев и на дне Марианской котловины, 11 км вверх, 11 км вниз, куда нас сошлют после мыслей, кормить своей плотью ленточных глистов для флоры и фауны, штопать флаги стран-участниц большой восьмёрки, из которой нас исключили, потому что мы изменили принципам демократии. Жать руку Сталкеровой Мартышке и не уметь оторваться от ладони, оказывается она уже родилась, а я и не заметил, я был загипнотизирован жертвой, гибелью героя, Цоя, Бананана, изменой принципам демократии. Разговаривать в тамбуре пригородной электрички "Москва -- Петушки" с дядечкой счастливым, что он всё время по командировкам, а маленький сынишка один дома, какую ему завести породу, чтобы у него был друг, колли, боксёра, эрделя Конечно, подобрать на улице дворнягу. С бомжами переругиваться возле больницы, которых не стали лечить и они в знак протеста основали лагерь, "что я тебе прислуга, принеси сигареты, принеси попить, отнеси тарелку на помойку". Потому что пьяных больше не поднимают, стоит очередь в овощную палатку возле остановки маршрутки, рядом лежит пьяный с примёрзшими к земле волосами, с намоченными мочой штанами, очередь говорит, безобразие, и думает, ему хорошо. Потому что после эпохи построения общества развитого социализма и застоя была эпоха демократизации общества и беспредела, а теперь другая эпоха, терроризма и антитерроризма. Из взорванной электрички выходят в тоннель люди и одни другим помогают, потому что сначала свет пресёкся, а потом раскрылась новая возможность жизни, совершать житейские подвиги, как дочка Майка Пупкова, тёща Орфеева Эвридика, жена Родинова Мария, женщины-парки, музы, меценаты, декабриски, Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, братья по страсти, потому что уже родилась Сталкерова Мартышка и летает как немая рыба над огромным полем от Франции до Канады, которое потом станет чудовищный город, а потом его не станет. Именно потому что я не могу так сказать, что потом ничего не станет. Я в это не верю. Иммунитет и нервная система как-то сопряжёны, а с третьей стороны чувство слова и всё это как дыра. А причём здесь тогда дело, если это как недело, как батюшка, который теперь крыша вместо политрука и особиста. Чтобы не помереть от муки, что ни до кого нельзя докоснуться, потому что они полностью закрыты, потому что они свою жизнь не видят, Сталкерову Мартышку. Жизнь, великое степное племя, Сталкерова Мартышка. Жена Мария Родинова в школе работает бесплатно, потому что дети генералов и банкиров тоже люди, они же не виноваты, что все деньги уходят на алмазные писуары, и тоже хотят знать всё о жизни, великом степном племени, Сталкеровой Мартышке. Как она была Платон Каратаев, русский народ, Родион Романович Раскольников, народоволец-разночинец, Павел Иванович Чичиков, революционер-чиновник, Мандельштам Шаламов, посмертно реабилитированный, Веня Атикин, дезертир всех войн в нычке, псих, алкоголик, эпилептик, смотритель ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия, под кожей. Жена, Родинова Мария, приезжает с работы и злится, ты людей любишь слишком умозрительной любовью, а на улице осень, самая прекрасная пора года, а она устала так, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит на воздухе как Христос распятый. Интересно, какой же другой любовью я их любить могу, если люди меня убили, смотрят по вечерам ток-шоу "Русская литература мертва", "У христианской цивилизации смысла нет", как будто, если убить Бога, будет кому спрашивать у Бога, есть ли он на свете. Русская литература это набросок поступка, способ нарваться, как Толстой в 80 лет новую жизнь начал, как Пастернак в 70 лет новую жизнь начал, как Гоголь в гробу скрёбся, как Пушкина затравили, как зверя на травле, вина, легенда, Цой дверь запер и стал Сталкеровой Мартышкой. А на ток-шоу свэтские люди узнают друг у друга, как бы не нарываться, чтобы пробыть империей ещё одно поколенье, чтобы своих детей подставить, в которых они деньги вложили. Дочка Майка Пупкова тоже светский подвиг совершила, ушла с конюшни, 10 лет лошадьми занималась, чтобы подготовиться в академию печати. Мама, Арлекинова Пьеро, одну книжку уже издала через 2 года после смерти на бутылочные деньги, потому что ей стало обидно, что её сына Гену Янева по телевизору халтурщики мертвецом обозвали, она-то точно знает из своей наставшей загробности, что всё живое. Тёща Орфеева Эвридика, даже говорить страшно, самый светский подвиг совершила. Это уже не набросок поступка, это уже Сталкерова Мартышка, вот кто дослужился, после самоубийства едет на работу кормить семью убийцы. А летом в Германию, Францию, Голландию к родственникам из Самары, чтобы на месте разобраться с этими Эйфелевыми башнями, Дрезденскими галереями и Гаарлемом, кто же там у них главный, Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться. Ну, короче, это иммунитет, старший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник жены Родиновой Марии, погиб в армии от желтухи, потому что никому нет дела. Младший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник дочки Майки Пупковой, школа на карантине, эпидемия желтухи. Я в армии когда заболел желтухой, то мне фельдшер сначала не хотел поверить, почему он А потом через 2 месяца в боевую часть турнули, хоть там полгода госпитализации положено по уставу гарнизонной службы, потому что каждый вечер "Иронию судьбы или с лёгким паром" про наш советский славняк с молотком в трусах смотрел, потому что после вечерней поверки во двор драться, какой род войск достойней, десант или человеколюбье. Ах, зачем я мальчиком родился, сейчас бы всё делал, как жена Родинова Мария. А так сначала как папа Арлекин Пьеров несчастье и счастье перепутал, потом как мама Пьеро Арлекинова 30 лет в одну точку смотрел, стоило или не стоило рождаться. Потом как Цой дверь на замок запер, вышел на улицу общину из себя строить, потом ещё подтянутся люди, а на улице летит астероид "Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно". Прилетит через пол поколенья и собою накроет Мелитополь, Мценск, Москву, Мытищи, Соловки, Старицу, Селигер, Сортавалу, трагедию, драму, постмодернизм, неохристианство, жизнь, искусство, индейцев, у которых земля главная, инопланетян, у которых они главные, мутантов, у которых нет главного, послеконцасветцев, у которых всё главное, Платона Каратаева, соль земли русской, гастарбайтена из ближнего зарубежья, в кабине камаза несущегося по Ярославке в первом ряду, Родиона Романовича Раскольникова, урку, менеджера по доставкам, в салоне газели, несущего во втором внешнем ряду по Ярославке, Павла Ивановича Чичикова, мёртвую душу, нового русского, директора фармацевтической фирмы "Щит отечества" в экипаже джипа несущегося в третьем правом ряду по Ярославке, сиреневый, оранжевый закат, в котором никто-никто баранку крутит, единственный зритель, несущийся как перегруженный рифрежератор в четвёртом левом ряду по Ярославке. Они разом по тормозам вдаряют, жопы до ушей об асфальт стирают, встают как вкопанные за нитку до автора, который с цветком в горшке по зебре Ярославку переходит с той стороны, где церковь, на ту сторону, где отделение милиции, а что я изделаю, встаёт посреди проезжей части и такую заклинательную формулу произносит. "Мы ещё не готовы, поле от Франции до Канады, стать Сталкеровой Мартышкой, стаканы взглядом двигать, потому что они наши мысли, все вещи, пол, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя, а смеяться не умеет". И трогается дальше. Движение возобновляется, астероид "Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно" на пол микрона отклоняется от своей орбиты и минует землю, даже не задев стратосферу, через пол поколенья. 2005.

Наташа Фабиан. МОНСТРЫ ЗАРТАНА. Глава 1 Новый год начался с прихода монстров на земли Зартана. Вся земля, покрытая снегом, казалось, притихла и затаилась под их мягкой крадущейся поступью. Жители городков и маленьких хуторков передвигались только днём, по ночам всякое движение замирало. Отважившихся выйти ночью больше никто не видел. Иногда по утрам у оград находили следы крови или частицы плоти. Мужчины старательно прятали их от женщин и детей, но с каждой такой находкой страх всё усиливался и усиливался. Неосторожно оставленные без присмотра дети в сумерках также пропадали бесследно. Иногда зазевавшаяся мать замечала устрашающего вида тень, слышался крик, и ребёнок исчезал. Тела юных девушек находили нетронутыми, но в глазах их отражался ужас, названия которому невозможно было подобрать. По ночам под стенами, ограждающими жилища, слышался утробный рык, и тяжёлые туши наваливались на ограду, пытаясь свалить её. Матери, замерев, прижимали к себе покрепче детей, закрывали им уши, чтобы те не слышали рыка чудовищ, криков гибнущих, тех, кого чудовищам удавалось сдёрнуть со стен. Все знали, что у попавших к монстрам нет шансов на спасение. Зачастую воин и до земли-то долететь не успевал, как раздавался истошный крик и жуткий хруст перемалываемых мощными челюстями костей. С каждой атакой монстров люди надстраивали частоколы, стены становились всё выше и выше, а страх всё сильней. В эти дни никто не чувствовал себя в безопасности. Эта зима была непохожа на все предыдущие, по крайней мере, ни на одну из тех, что помнил старый Перко, которому было не менее сотни лет. Наступила она на месяц ранее положенного срока, как-то внезапно, словно кто-то стёр теплую золотистую осень, и заменил её на зиму. Ещё деревья стояли, покрытые золотыми, пурпурными, багряными листьями, как в один из дней небо затянуло тучами, и пошёл снег. Розовые и голубые снежинки неспешно падали на притихшую землю. Вся она покрылась бледносиреневым ковром, тусклым и неярким, который мог бы заблистать разноцветьем под лучами солнца. Но солнце не показывалось из-за густых плотных туч. Дни проходили за днями, ночи сменялись ночами, а снег всё падал и падал, сводя с ума своей монотонностью. Старики, словно сговорившись, твердили, что это не к добру, что, того гляди, и жди бед. И вот с приходом Нового года пришли страх, смерть и горе на благословенные до сих пор земли Зартана. Этой ночью была очередь дежурить Ларку и Стану. С полудня парни засели за ремонт и заточку оружия. Проверяя тетиву на самострелах и затачивая небольшие мечи, вели неспешный разговор, переглядываясь с сидящими за пряжей и вязаньем девушками. Русоволосый Ларк, видно, пользовался большим успехом, чем рыжий и конопатый Стан, ему доставалось не в пример больше нежных взглядов и лукавых улыбок. Даже первая красавица клана - дочь Форга Мирра, и та, нет- нет, да украдкой поглядывала на широкие плечи, ладную фигуру и открытое, привлекательное лицо Ларка. Никто и не догадывался, а, прежде всего и сам Ларк, как часто появлялся он в девичьих грёзах дочери главы клана. С шумом и хохотом ввалились в общую залу ребятишки, наследили мокрыми торбасами, кинулись, толкая, друг дружку, к жарко пылающему у дальней от двери стены очагу, затеяли весёлую возню. Мирра поднялась с места, прикрикнула на шалунов, те, притихнув, поплелись вытирать с пола мокрые следы и переобувать промокшие ноги. - Этой малышне всё нипочём,- проворчал Стан, - вчера только плакали по пропавшему дружку Бойко, а сегодня уже гогочут, как стая горликов ранней весной. -У ребятни память короче, чем у взрослых. Да тут уж плачь, не плачь - горю не поможешь. Пока не выведем мы эту нечисть со своей земли, не видать нам прежней радости, - усердно водя точилом по мечу и не поднимая головы, ответил Ларк. - Где уж тут вывести, если этих монстров невозможно не только изловить, а даже увидеть. Ни один из тех, кто встретился с ними, не остался в живых. Только и остаётся, что прятаться за крепкими заборами да дожидаться прихода тёплых дней. Говорят, с приходом весны эти чудища сами исчезнут. - А ты уверен, что они исчезнут вообще - Ларк поднял голову, и глаза его сверкнули,- Откуда тебе это известно Может, этим монстрам тепло нипочём. Да и сколько мы ещё отсидимся за палисадами,- до тех пор, пока они не научатся их рушить. Тут и бери нас - ешь, да косточки выплёвывай. - Да что ж ты такое говоришь! - То и говорю... Ты слыхал, что случилось с кланом Стойкира Чудища собрались у его ограды, нашли самое слабое место, да и навалились разом. Никто не уцелел. - Что же ты предлагаешь - Объединяться надо -- вот что! Объединяться с другими кланами, с городскими, да и начать самим охоту на монстров. - Да ты в своём ли уме, - у Стана даже губы задрожали, - ты ведь знаешь, что мы враждуем со всеми соседями, а городских просить -- всё равно, что Злым Духам душеньку продать. Они ведь только и ждут, как бы нас облапошить, да всё добро наше к рукам своим загребущим прибрать. - Откуда ты-то это знаешь -- упрямо сдвинув брови, спросил Ларк. - Форг говорил, да это и так всем известно... - А ты поменьше слушай Форга, да побольше своей головой думай. - Ты гляди, того, потише. Не ровен час, Форг услышит, да и всыплет плетей за ослушание. - А у тебя уж и поджилки затряслись! - Да что с тобой сегодня Не иначе, Злые Духи разум твой помутили -- раз уж ты и словам главы клана не веришь! -- в глазах Стана плескался откровенный страх. - Нет никаких Злых Духов. Люди сами творят и добро и зло в этом мире. Так Ализий -- странник говорил. - Если бы это правдой было, не приказал бы Форг его прогнать из клана. - Потому и прогнал, что люди поверят Ализию, да из под власти его выйдут. -- Глаза у Ларка уже сверкали, ноздри раздувались, щёки покрыл жаркий румянец. - Тебе хоть кол не голове теши- всё время одно и то - же.- Стан не на шутку разозлился. Сжав кулаки, он даже вскочил с места, но, заметив, что девушки удивлённо уставились на него, тут же сел обратно. - Ладно, что с тобой спорить! Ты всегда видишь только то, что у тебя прямо под носом... Стан на эти слова только сердито засопел. - Всё языками чешете, - загрохотал у них над головами гулкий бас, - вместо того, чтобы оружием заниматься, перед девками хвосты распускаете! Обернувшись, парни увидели над собой возвышающуюся громаду -- правую руку Форга -- Туна-громобоя. Следом за ним через порог общей залы переступал, опираясь на узорчатую палку, старый, согбённый Перко. Войдя, он с кряхтеньем уселся на лавку и проговорил: - Ну, чего ты к мальцам пристал, Тун, право слово. - Мы не мальцы! -- тут же встрял возмущённый Стан. - Поживи с моё и узнаешь, что любой младше пятидесятилетнего кажется мальцом. А вы лучше оружие ещё раз проверьте. Вам нелёгкое дело предстоит. Ночь сегодня необычайно снежная и морозная, да ещё и самая длинная в году.- И, обращаясь к Туну, добавил, - А ты мог бы и постарше да поопытнее кого на стражу на сегодня поставить. Не ровен час, монстры нагрянут, так хоть охрана будет знать, что делать. - И эти справятся. Силой - то они не обижены, да и чего бояться, заборы у нас крепкие, монстрам не пробиться,- проворчал Тун, с неудовольствием поглядывая на Перко. Всё это время Ларк молча, не поднимая головы, усердно водил точилом по клинку. Однако он внимательно слушал разговор, не пропуская ни слова, затем поднял голову и спросил Перко: - А скажи-ка, дед Перко, почему зима в этом году такая длинная да холодная И откуда взялись эти монстры Что делать будем, если они научатся ограды наши ломать - Не слишком ли много вопросов Уж больно ты любопытен, - раздался над его ухом вкрадчивый негромкий голос. Обернувшись, парень увидел перед собой невысокую, коренастую фигуру главной жрицы клана Ирмы. Уставившись прямо в глаза Ларка своими горящими как уголья глазищами, она прошипела, - Помни, любопытство до добра не доводит. Как бы тебе не пожалеть потом о нём. Кто меньше знает -- дольше живёт. - Ты что же это -- угрожаешь мне -- вскинулся Ларк, и тут почувствовал сильный тычок локтя Стана. Обернувшись к другу, услышал, как тот шепчет: - Рехнулся! Как можешь ты связываться с Ирмой! Нахмурясь, Ларк поднялся, подумав про себя, что Стан прав. Ирму боялся даже сам Форг. Во всём клане не нашлось бы человека, который осмелился бы перечить главной жрице. Многие даже не смели смотреть ей в глаза. А уж когда Ирма гневалась, все, от мала до велика, старались спрятаться и не попадаться ей на глаза. Ирма ведала многими делами клана: жертвоприношениями Добрым духам (а некоторые тайком утверждали, что и Злым), хозяйственными делами, свадьбами, родами. Её власть в некоторых вопросах была больше, чем власть Форга. Поэтому Ларк поднялся, проговорив: - Пойдём мы, пожалуй, на пост. - Ступайте! Да поменьше языками болтайте. Не мужское это дело, а бабское -- языками по углам молоть, - велела Ирма, снова пронзив Ларка взглядом. Парень побагровел, но ничего не сказал, а собрал оружие и выше из залы. Стан, поклонившись Ирме, Туну и Перко вышел следом. - Круто ты с ними, - с опаской поглядывая на жрицу, произнёс Тун. - Не следует давать лишней воли сопливым мальчишкам, не то в скором времени с ними не управишься. А с этим Ларком, я чувствую, будет ещё много хлопот, - с этими словами Ирма вышла из зала и пошла к личным покоям Форга. Никто из присутствующих не заметил, что Мирра внимательно прислушивалась к каждому слову, сказанному в зале. Когда она поняла, что Ларк разгневал главную жрицу, её охватил страх. Глава 2 - Эйдана! Эйдана! Где ты, ведьмино отродье -- голос гулко раздавался под огромными сводами залов и коридоров Замка Ветров. -- Отзовись, иначе будет хуже! Голос перекатывался из зала в зал, из коридора в коридор, отражался от стен звонким эхом, дробился на тысячи осколков о бесчисленные зеркала, проникал во все щели и потайные углы. Эйдана сидела, скорчившись в маленькой нише позади статуи древнего воина в доспехах, зажмурившись и заткнув пальцами уши. Главное, чтобы голос не проник в уши, чтобы глаза не увидели, как голос медовыми волнами растекается в попытке отыскать её, иначе она отзовётся. Отзовётся даже против своей воли. Слова будут рваться из неё, даже если она зажмёт себе рот руками. Такова была сила зова её брата, что почти невозможно было противостоять ей. Эйдана держалась из последних сил. Спасала её только леность Крона, его нежелание лично обойти все покои в поисках непокорной сводной сестрицы. Ей было известно, зачем её ищет Крон. Не далее, как сегодня утром, братец объяснил, что ему нужно от сводной сестры. Эйдана до сих пор вспоминала, как во время разговора на лице Крона блуждала мерзкая ухмылочка, а взгляд его холодных, змеиных глаз ощупывал её тело с головы до ног, заставляя девушку чувствовать себя раздетой. Как ни зажимала сейчас Эйдана уши, она не могла не слышать злого, жёсткого, без интонаций, голоса брата, цедящего сквозь зубы слова, напугавшие её до полусмерти. Каким-то образом Крон узнал, что Эйдана, так же, как её покойная мать, принадлежала к той редкостной породе колдуний, которых немногие посвящённые называли Луанрэ. Среди магов и колдунов Луанрэ занимали особое положение. Эти женщины имели особый дар, позволяющий им награждать магическими способностями любого мужчину, но только при одном условии -- Луанрэ должна была стать его возлюбленной по своей воле. Причём, под этим подразумевалось, что колдунья произносила особую магическую формулу в момент слияния с избранником. Зачастую Луанрэ не испытывала никаких чувств к мужчине, которому отдавала свой дар, а делала это по каким-либо причинам, например, хотела усилить могущество мага, на чьей стороне она сражалась во время бесконечных магических войн, которым предавалось волшебное сообщество в далёкие времена, когда люди только начали заселять этот мир. При этом сила самой колдуньи уменьшалась. Зачастую юную женщину принуждали произносить магическую формулу силой, поэтому многие Луанрэ скрывали свой дар, предпочитая казаться обычными ведуньями. Иначе обстояло дело с простыми мужчинами. Ведунья всегда сама выбирала, кого ей наделить даром. Дар этот был совсем иным -- избранник приобретал огромную физическую силу, выносливость, бесстрашие, и был способен сокрушать полчища врагов. Сила же самой колдуньи при этом многократно возрастала. Но такие случаи встречались крайне редко -- Луанрэ редко снисходили до простых смертных. Вот такой-то ведуньей и была мать Эйданы, она-то и передала своей дочери этот уникальный дар, строго-настрого запретив той открываться перед кем-либо. Каким образом Крону стала известна правда, Эйдана не знала, но, услышав его слова, пришла в неописуемый ужас и поспешила скрыться. Всё это время, пока она сидела в своём укрытии, их вчерашний разговор не шёл у неё из головы. Крон требовал, чтобы Эйдана стала его женщиной и передала ему свой магический дар. Крона с детских лет обуревали честолюбивые мечты, он грезил о всевластии и искал способы, которые позволили бы ему стать всесильным и всемогущим. Пока был жив их отец, могущественный чародей Лоренс, Крон тщательно скрывал свои планы, но через полгода после его смерти разработал чудовищный план, по которому Эйдана должна была помочь ему в достижении могущества. Эти стремления поддерживала и мать Крона -- злобная, коварная, жестокая Мона. И именно она узнала, что Эйдана Луанрэ. Скорее всего, она каким-то образом выведала это у самого Лоренса, который к концу жизни почему-то стал избегать своей любимой дочери и старался, как можно реже вспоминать о первой, горячо любимой жене. Эйдана несколько раз пыталась поговорить с отцом, но потерпела неудачу. После его смерти жизнь стала для неё очень трудной, и единственным утешением была мысль, что её тайное магическое свойство никому не известно. Как она была наивна! Неужели можно было жить рядом с Кроном и его матерью и чувствовать себя в безопасности Неужели она надеялась, что её тайна останется не раскрытой, и она проживёт спокойную жизнь Хорошо зная характер сводного брата, Эйдана должна была догадаться, что он обязательно попытается использовать её силы для увеличения собственного могущества. Она должна была бежать от него на край света, хотя, и там она не была бы в безопасности -- Крон нашёл бы её и на краю света. Что удерживало Эйдану Она и сама не знала. И вот она сидит, забившись в самый незаметный угол замка, и пытается противостоять силе брата, пытается удержать рвущиеся изо рта слова отзыва, пытается не побежать по его приказу как послушная собачонка, готовая вилять хвостом и преданно смотреть в хозяйские глаза. Чтобы отвлечься Эйдана стала представлять, как она гуляет по любимым местам в окрестностях Замка Ветров, как сидит на валуне в форме гигантского быка, на краю обрыва над долиной и смотрит на селение внизу. В этом селении живёт молодой светловолосый охотник, которого однажды Эйдана встретила в чаще Золотого леса. В тот день умер отец, и девушка побежала в лес, так как хотела побыть наедине со своим горем. Она неслась, не разбирая дороги, как вдруг споткнулась, упала и обнаружила, что лежит на груди какого-то незнакомого парня и смотри прямо в его карие глаза. Смутившись, она вскочила, кинулась в подлесок и, услышав окликающий её голос, рассыпалась по поляне лиловыми цветками горлянки. Всеми глазками цветов увидела она, что незнакомец вышел на поляну, огляделся и замер, пристально вглядываясь в цветы. Затем аккуратно обошёл их и скрылся в чаще. Эйдана знала, что люди не могут видеть её, если она превратится в цветы или птицу, они пройдут, топча цветы ногами, а птицу попытаются поймать, но ей почему-то показалось, что этот парень о чём-то догадался и потому обошёл полянку стороной. С того дня Эйдана часто наблюдала за русоволосым, кареглазым незнакомцем, притаившись на краю обрыва, глядя с высоты на обнесённое частоколом селенье. Эти мысли ненадолго отвлекли Эйдану от её страхов, как вдруг она заметила, что вся окружена жидкими, испаряющимися волнами голоса, по которым в её сторону, извиваясь, движутся чёрные змейки. Она поняла, что вслед за голосовым призывом Крон отправил поисковых змеек, которые, обнаружив её, начнут откликаться на разные голоса, и тогда братец очень легко её найдёт. - Он от меня не отстанет, надо выбираться отсюда, - пробормотала Эйдана, выбралась из своего угла и побежала длинными коридорами к выходу из замка. Она почти уже добралась до главного входа, как вдруг поняла, что впереди её ждёт Мона. Резко свернув в боковой коридор, Эйдана пробежала через анфиладу залов и в последнем, четвёртом, подошла к портрету важной дамы в высокой шляпе и богатом наряде, висевшему в нише. Торопливо ощупала раму, надавливая на фигурные выступы, услышав щелчок, толкнула стену и открыла вход в потайную галерею. - Надеюсь, Крон не знает об этом проходе, - подумала Эйдана, услышав за спиной звук закрывающейся стены. Оказавшись в полной темноте, она взмахнула рукой, и на кончиках пальцев заплясало призрачное холодное пламя, которое осветило часть пути. Не глядя по сторонам и стараясь не обращать внимания на скрежет зубов и хлопанье крыльев, раздающееся во тьме, Эйдана пошла быстрым шагом по коридору. Шла она довольно долго, но, наконец, добралась до овальной деревянной дверцы, скреплённой металлическими полосами, открыла её и очутилась в Золотом лесу, у основания гигантской золотистолистной элдоры. Снаружи дверца была покрыта прочной серебристой корой, и когда Эйдана закрыла её за собой, никто бы и не догадался, что в стволе имеется потайной проход. Быстрым шагом девушка направилась в сторону обрыва, добралась до валуна и спряталась в выемке камня. Откинув голову на небольшой выступ, Эйдана закрыла глаза, из под ресниц потекли слёзы. Летний ветерок трепал выбившиеся из причёски иссиня-фиолетовые пяди. Закатное солнце освещало долину, постепенно внизу яркие краски лугов и рощиц стали тускнеть и погружаться сначала в сероватую дымку, а затем и в полную тьму. В селении внизу загорелись огоньки, но Эйдана ничего не замечала. - Что же мне делать -- думала девушка. -- Я не могу сделать то, что требует от меня Крон. В памяти снова всплыл их разговор. - Ты и не догадываешься, какой тебя ждёт сюрприз, - Крон говорил, улыбаясь сальной улыбкой и скользя по ней раздевающим наглым взглядом. Вспомнив об этом, Эйдана вся передёрнулась. - Я узнал, что ты, милая сестрица, скрывала от меня очень важную тайну. Оказывается, ты -- Луанрэ. Что же, я решил воспользоваться этим твоим свойством. Ты ведь знаешь, что я собираюсь стать самым могущественным волшебником за всю историю нашего мира. Я уже использовал несколько приёмов для усиления своих способностей, но ты -- главное моё средство. Я хочу, чтобы ты стала моей и произнесла магическую формулу. Кстати, ты не пожалеешь об этом. В постели я великолепен. - Ты сошёл с ума! Как можешь ты предлагать мне стать твоей женщиной, ведь мы с тобой -- брат и сестра, у нас один отец -- оправившись от первоначального шока, гневно воскликнула Эйдана. - Вот в этом-то и вся прелесть. Наша общая кровь позволит мне усилить свои способности во много раз больше. Если бы ты была мне чужой, этого бы не произошло. Правда, ты при этом лишишься почти всей магической силы, но я всё равно оставлю тебя рядом с собой. Ты возбуждаешь во мне неимоверное желание, к тому же, ребёнок, который может родиться от нашей связи, будет просто необыкновенным. Эйдана в ужасе смотрела на брата. Она никогда его не любила, считала жестоким и способным на любую подлость, но такое... Как она жалела сейчас, что поддалась на уговоры своего отца и осталась в замке после того, как туда заявилась Мона и стала полновластной хозяйкой. Лоренс встретил Мону незадолго да знакомства с матерью Эйданы. Поначалу он был очарован её красотой, но очень скоро понял, насколько коварна эта женщина. Он оставил Мону, не зная, что связь их принесла свои плоды -- Крона. Встретив мать Эйданы, Эву, Лоренс полюбил её неистовой любовью. Эва согласилась стать женой Лоренса, приехала в Замок Ветров, и после рождения Эйданы они прожили несколько счастливых лет. Эва умерла неожиданно и загадочно. Эйдане почему-то казалось, что мать умерла не своей смертью, что её убили. Но она ни с кем не поделилась своими подозрениями, даже с отцом. Незадолго до смерти мамы Эйдана узнала, что она -- Луанрэ. Лоренс горько оплакивал смерть любимой жены, но через три года в замок заявилась Мона в сопровождении юного Крона и жизнь Эйданы круто изменилась. Это случилось, будто вчера... Эйдана стояла на стене, в тени Надвратной башни, и смотрела на темнеющую под угасающими солнечными лучами долину, как вдруг на дороге появились две тёмные фигуры. Было непонятно, откуда они взялись. Только что на дороге было пусто, и вот они уже приближаются, и довольно быстро, к воротам. Когда эти двое подошли ближе, оказалось, что это женщина с очень красивым и злым лицом, с длинными, чёрными волосами, в развевающихся пурпурных одеждах, и угрюмый подросток. Даже издали было заметно поразительное сходство двух путников, сразу становилось понятно, что идут мать и сын. Подойдя к воротам, женщина властно постучала. Эйдана услышала, как на стук вышел привратник, который позвал отца, затем послышались удивлённые возгласы и незнакомцы вошли. Девушка поспешила спуститься и вошла в замок, но отец заперся с пришедшими в своём кабинете и они о чём-то проговорили всю ночь, а поутру отец с сияющим лицом представил дочери свою новую жену Мону и сводного брата Крона. С того дня Эйдана будто перестала существовать для своего отца Лоренса. Он почти всё время проводил в обществе новообретённого сына, либо в объятиях Моны. Девушка чувствовала себя бесконечно одинокой, ни мачеха, ни братец не обращали на неё никакого внимания. Поначалу это обижало её, но, узнав их поближе, Эйдана была даже рада такому отчуждению. Немного ей понадобилось времени, чтобы обнаружить, что новые члены её семейства неимоверно тщеславны и жестоки. Это их замечательное свойство проявлялось даже в мелочах: Мона частенько наказывала слуг за малейшую провинность, причём, наказания были очень жестокими, и многие из них новая хозяйка замка осуществляла сама. Так, поварёнка, застигнутого за поеданием сладкого пирожка, Мона отстегала по рукам прутьями, и бедный малыш почти месяц не мог ими двигать, а личные служанки хозяйки постоянно ходили с расцарапанными лицами. Одну из них, уж неизвестно за что, привязали голышом во дворе замка на целый день, обмазав сладким соком вирры. Бедняжку облепил рой насекомых, они нещадно терзали и жалили её тело. К полудню девушка лишилась сознания, а после того, как вечером хозяйка позволила её отвязать, несчастная служанка целую неделю не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. И таких случаев было не перечесть. Крон же не упускал случая помучить, а частенько и убить какое-нибудь беззащитное существо -- птицу или зверушку. Кроме того, братец не пропустил ни одной мало-мальски смазливой служанки, все они побывали в его постели. Зачастую девушки после этого бывали, покрыты синяками, а из комнат хозяйского сыночка раздавались звуки ударов и женский плач. Когда же Крон пожелал затащить в постель горничную Эйданы, за неё вступился её жених, стражник, и братец отступил. Через день обоих, и девушку, и её жениха, нашли упавшими и разбившимися у подножия самой высокой Восходной стены. Их тела были обнажены и носили на себе следы страшных пыток. Один из слуг видел, как ночью их госпожа несла несчастных по тёмному коридору, Глаза её сверкали неистовым огнём. Увиденное так напугало старика, что он побоялся рассказать о нём кому бы то ни было. После этого случая ни одна девушка не смела отказать Крону. Мона же поила девиц соком горькой ликуры, чтобы замок не заполонили бастарды. Эйдана поначалу пыталась рассказать о происходящем отцу, пожаловаться, попросить о помощи. Но Лоренс будто и не слышал дочь. Он смотрел только на Мону и слушал только её. Тогда девушка поняла, что помощи ждать неоткуда и стала пытаться хоть как-то помочь слугам, полечить, утешить. Она знала, что бедняжки не могут покинуть замок. Так пожелал в давние времена создатель Замка Ветров, чародей Обессур. Слуги рождались и умирали в замке, они не выходили за пределы стен, их жизнь всецело зависела от хозяев. Поэтому единственным выходом для слуг была помощь Эйданы. Но всё было не так уж и плохо, пока отец был жив. С его смертью, необъяснимой и загадочной, стало гораздо хуже. Поначалу Эйдана хотела покинуть замок, но, неизвестно каким образом Моне удалось уговорить её остаться. Как же девушка жалела сейчас, что не ушла! Ей нужно было бежать из замка со всех ног, скрыться, спрятаться! Эти полгода после смерти отца мачеха была невероятно любезна с ней, а братец даже пытался быть приветливым. Избиения и насилие над слугами прекратились, и Эйдана начала пытаться налаживать совместную жизнь с ненавистными родственниками. Хотела верить, что смерть отца их изменила. Как она могла быть такой наивной Как смогла поверить, что хитрый и жестокий коршун обернётся робким сизокрылом Что же, сама виновата. Теперь ничего не исправить. Остаётся либо покориться, либо сопротивляться до смерти. Крон не отстанет, не оставит её в покое, спрятаться от него она тоже не сможет -- он отыщет её в любом уголке мира благодаря их кровному родству. Он может не знать, что делает сестра, но определить её местоположение сможет достаточно быстро, и не прилагая особых усилий. Остаётся только выяснить, насколько сильно нуждается в ней Крон. Если его идея -- просто очередная блажь, то есть надежда, что брат просто убьёт её за непослушание. Если же нет... Эйдане даже представлять не хотелось, что придумает её братец, чтобы заставить девушку поступить по - своему. Жаль, что у неё не было боевых способностей. Эйдана не была способна создать даже простенькое магическое оружие, все её силы можно было использовать только для врачевания, в крайнем случае, чтобы укрыться от врагов. Это было слабым местом всех Луанрэ -- неспособность воевать, поэтому-то их практически не осталось. Во времена магических войн Луанрэ гибли первыми. Можно было, правда, поискать защитника, но, к сожалению, Эйдана не была близко знакома с другими магами. Пока была жива мама, другие чародеи не посещали их замка, с появлением Моны гости периодически появлялись. Мачеха любила закатывать роскошные приёмы, на которых ей удавалось похвастать своими потрясающими нарядами и положением хозяйки прекрасного замка. Все гости были под стать Моне, такие же тщеславные и бессердечные. Нужно быть очень наивной, чтобы обратиться за помощью к кому-либо из них. Об этом тотчас же станет известно мачехе и брату. Просить же о помощи простых смертных бесполезно. Ни один из них не выстоит против даже самого слабого мага. Большинство из них даже не подозревали о существовании в мире колдунов, а те, кто знал, предпочитали помалкивать, боясь, что их заподозрят в общении со Злыми духами и накажут. При этой мысли перед глазами Эйданы возник светловолосый охотник из долины. Наверняка он храбр и силён и мог бы ей помочь. - А что, если... - подумала девушка, но тут же невесело рассмеялась, представив, как юноша с ужасом слушает мольбы о помощи от совершенно незнакомой девицы и в панике бросается от неё прочь, не разбирая дороги. Пока все эти мысли бродили в голове Эйданы, ночь миновала, и по небу разлилось нежное малиновое сияние восходящего солнца. Лёгкий туман поднимался из долины, оставляя на траве и листьях деревьев и кустарников мелкие капельки. Всё ещё было серым и тусклым, но постепенно, под лучами встающего светила разгоралось буйство красок. Журчащие неподалёку струи небольшого водопада казались нитями серой пряжи, сплетающимися друг с другом, но стоило прикоснуться к ним лучу света, как струи тотчас же заиграли голубыми и розовыми красками и, переплетаясь, образовали фантастический поток сиреневого цвета. Лёгкий рассветный ветерок прошелестел листвой над головою Эйданы, заставив ту поёжиться от утренней свежести. Наконец, солнечные лучи добрались до дна долины, и капельки росы засверкали всеми возможными цветами. Зрелище было настолько захватывающим, что девушка широко распахнула покрасневшие от бессонницы глаза и зачарованно любовалась пробуждением нового дня. - Вот ты где! Не ждала меня -- плеча Эйданы коснулась тяжёлая рука и, обернувшись, девушка увидела перед собой ухмыляющееся лицо Крона. Другой рукой он сжимал поводок зиверры -- ищейки. С ядовитых клыков зверя стекала на траву слюна, травинки сразу желтели и сворачивались, из круглых бордовых глаз сочился гной, зловонное дыхание чудища перебивало сладостные ароматы просыпающейся природы. Боясь пошевельнуться, девушка замерла, не сводя взгляда с обоих чудовищ. Глава 3 Парни совсем закоченели на посту. Хотя ветра и не было, но через пару часов после начала караульной службы резко похолодало, и снова повалил густой снег. Он сыпался, казалось, со всех сторон, крупными хлопьями, почему-то непременно стараясь попасть караульщикам в лицо. Прошло совсем немного времени, а помост, идущий вдоль ограды, был завален снегом по колено. Ларк и Стан скидывали снег вниз по очереди, размахивая широкими деревянными лопатами на длинных ручках. Но даже работа не давала согреться, огня же не разводили, боялись привлечь монстров. - Так и околеть недолго, того и гляди, насмерть замёрзнем, - недовольно бурчал Стан. -- Хорошо старшим воинам, сидят себе в тепле, а мы, молодёжь, морозь тут себе всё, что можно и что нельзя. - Не бурчи. Вот доживёшь до их лет, так тоже перестанешь в караулы ходить. Наше дело только сторожить, да при опасности знак подать, а они жизнью рискуют. Напади монстры, не тебя же посылать воевать с ними. -- Ларк сосредоточенно помахивал лопатой, смахивая с лица налипающие хлопья. -- А если воины в карауле намёрзнутся, да ещё и ночью не выспятся, много они не навоюют. - Не пойму я -- то ли ты серьёзно говоришь, то ли с подковыркой какой. -- Стан даже работать перестал, выпрямился и, подбоченясь, оперся на черенок лопаты. -- Странный ты какой-то стал в последнее время, будто подменили тебя. Вроде вот рядом со мной, а мне чудится, будто ты далеко где-то, уж и не знаю, в какой дали мысли твои бродят. Ты, часом, не влюбился ли - Нашёл время глупости болтать! Ты работай давай, а то совсем в снегу потонем. - Да ладно тебе. Ну, скажи, кто она Виска, Лона, Фэй Или... погоди-ка, неужто, Мирра - Замолчи. - Нет, ты скажи, я угадал Мирра - Замолчи! - Ну, братец, ты и размахнулся. Да узнай только Форг -- тебе не жить! - Я СКАЗАЛ, ЗАМОЛЧИ!!! -- Ларк отшвырнул свою лопату и она, кувыркаясь, полетела во внутренний двор. Сжав кулаки, он стал наступать на Стана, заставляя того пятиться к краю помоста. Стан не на шутку перепугался. Балансируя на краю помоста, он ждал, что вот-вот получит удар и полетит вслед за лопатой. Увидев страх в глазах друга, Ларк немного остыл, протянул руку и, ухватив Стана за грудки, оттащил от края. - Не влюбился я ни в кого, - всё ещё со злостью в голосе проговорил он. - Да ты уж прости. Не думал, что ты так вспылишь. Просто подшутить хотел... Стан просительно заглядывал в глаза друга. Не говоря больше ни слова, Ларк спустился с помоста, подобрал лопату, вернулся и принялся счищать снег, скидывая его во внутренний двор. Он знал, что поутру малышня сгребёт этот снег в огромные чаны, которые поставят на огонь, чтобы получить так необходимую для клана воду. Из-за сильных морозов в последнюю неделю колодец во дворе замёрз, и снег стал единственным источником воды. Стан, фыркая и отдуваясь, молча трудился рядом. Этому рыжеволосому, неуклюжему толстяку было не угнаться за ловким другом. После нескольких минут усердной работы помост был очищен от снега и парни присели передохнуть на деревянные ящики. - Интересно, как там Рол и Мих на той стороне. Небось, тоже со снегом воюют, - по-видимому, Стан не мог долго сохранять молчание. -- Да, в такую ночь бесполезно по сторонам смотреть, всё едино, ничего не увидишь. С двух шагов не то, что монстра, горы не заметишь. - Ты же знаешь, что монстров и в самую ясную ночь не углядишь. Вот как начнут стены ходуном от их тяжести ходить, тут-то их и обнаружишь. - Слава добрым духам, в последнее время о них в окрестностях не слыхать. А в наше с тобой дежурство и вовсе ни разу ещё не появлялись. - Смотри, не проболтай удачу-то, - Ларк с усмешкой смотрел, как Стан испуганно прикрыл рукой рот. Он уже не сердился на друга. Парень и сам не понимал, почему так вспыхнул от подначек Стана. Ведь разговор-то был безобидный, тем более что ни одна девушка из названных другом ему не нравилась. Даже признанная красавица клана Мирра, предмет тайных воздыханий большинства парней. Впрочем, им надеяться было не на что. Дочь Форга была просватана совсем недавно за сына погибшего вождя из соседнего городка Волта. Его мать, оставшись вдовой и потеряв половину воинов в одной особо жестокой атаке монстров, попросила помощи у Форга. Тот пообещал помощь взамен на брак своей дочери с Волтом, потребовав также объединения кланов. В другое время этого бы ни за что не произошло, Форга не любили за жестокость и коварство, но у вдовы было безвыходное положение, и она смирилась. Свадьбу должны были сыграть в начале весны, но весна всё не наступала и свадьба откладывалась. Честно говоря, Ларк вообще не заглядывался на девчонок, хотя многие из них не возражали бы против его ухаживаний. Но у парня не выходил из головы случай, случившийся с ним прошлой весной. Он тогда отправился на охоту. Ни о каких монстрах и слуху не было, поэтому парень отправился один, не опасаясь даже крупного зверя. В их краях водились крупные хищники, но они были не опасны хорошо вооружённому охотнику. В поисках дичи Ларк добрался до места, где раньше не бывал. Это было небольшое ущельице, прорезавшее отвесный склон высоченной каменной стены, отделяющей долину непреодолимой преградой с западной стороны. Никто не знал, что находится за этой стеной. Несколько раз смельчаки пытались подняться по отвесным склонам, но их попытки не удались. Верёвки, казалось бы, крепко привязанные, неожиданно обрывались, и любопытные исследователи падали на острые камни у подножия стены. После гибели нескольких человек жрецы всех кланов, дружно посовещавшись, объявили, что за стеной находится обиталище Злых духов и запретили приближаться к ней. Всё это вспоминалось Ларку, когда он пробирался вдоль каменистой гряды, но, попав в ущельице, он был поражён открывшейся перед ним красотой. С верхнего края скалы ронял свои воды небольшой водопад, каменные стены и дно ущелья покрывали ярко-малиновым ковром незнакомые растеньица, мягко пружинящие под ногами, с высоких уступов, напоминающих ступени лестницы, свисали длинные стебли зелёных вьющихся кустарников. Приглядевшись, Ларк обнаружил, что струи водопада, напоминают расплавленное золото. С опаской юноша приблизился к необычному источнику и погрузил руку в сверкающие струи. Он почувствовал, как тело его наполняется силой. Повинуясь необъяснимому порыву, Ларк набрал воды в ладони и глотнул. По его телу будто пробежала горячая волна, и юноша почувствовал, что стал гораздо сильнее. Цепляясь за свисающие ветви кустарников, Ларк стал подниматься по отвесной стене вверх. Перевалившись за край, он очутился в очень необычном месте. Это был лес. Не было ни одного знакомого дерева, не было даже привычного цвета. Голубого цвета стволы устремлялись в небеса, широко раскинутые ветви гордо возносили на недосягаемую высоту золотые листья. Только у основания могучих стволов по земле стелились знакомые травы, зеленица и камнеростка. В нерешительности юноша остановился. Такого он никогда в своей жизни не видел. Что делать, войти в лес, возможно, полный неведомых опасностей, или вернуться назад Ларк подумал, что вернуться безопаснее, но тогда он не узнает, что же это за лес, и, возможно, до конца своих дней будет сожалеть о своей осторожности. Решившись, молодой охотник вступил под величественные своды и пошёл вглубь леса. Это был очень странный лес. В нём не было заметно ни птиц, ни зверей, не шелестели листья. Вокруг стояла абсолютная, звенящая тишина. Ларк всё шёл и шёл вперёд, но лес вокруг не менялся. Некоторое время спустя, юноша подошёл к краю широкого оврага, со дна его поднимался лёгкий туман. Овраг простирался в обе стороны, насколько хватало глаз. Ларк сбросил в него ком земли и услышал звук падения спустя довольно долгое время. Овраг оказался очень глубоким. Препятствие казалось непреодолимым, но юноша не торопился отступать. Он повернул и пошёл вдоль оврага. Пройдя шагов триста, вдруг увидел какое-то сияние справа, повернул в ту сторону и крадучись направился к этому сиянию. Ларк прошёл всего несколько шагов, как вдруг оказался сбит с ног. Из-за ближайшего ствола совершенно бесшумно выскочила незнакомая девушка, налетела на него, так что парень не устоял на ногах. Впрочем, девица тоже упала, прямо на него, и в течение нескольких секунд Ларк разглядывал необычные иссиня-фиолетовые волосы, заплаканные лиловые глаза незнакомки, её дрожащие от сдерживаемых слёз нежные розовые губы. Эта девушка была столь же необычна, как и всё вокруг, и Ларк подумал, что более прекрасного создания ему видеть не приходилось. Он лежал, ощущая, как пряди волос с незнакомым волнующим ароматом мягко касаются его лица. Затем с тихим возгласом девушка вскочила и кинулась прочь. Не долго думая Ларк бросился за ней. Когда он бежал по лесу, то обнаружил, что всё происходит бесшумно, и он и девушка бегут совершенно бесшумно, не слышно звука шагов, шуршания листвы под ногами, и хотя он бежал так, что сердце готово было выскочить из груди, дыхания тоже не было слышно. Тогда он попробовал окликнуть девушку. Ларк крикнул, но ничего не услышал. Он явственно чувствовал, что произносит слова, но ничего не было слышно, словно внезапно парень оглох. Погоня продолжалась. Внезапно девушка выскочила на открывшуюся впереди полянку и... исчезла, просто растворилась в свете сияющего дня. Вылетев вслед за ней на поляну, Ларк остановился и огляделся. Поляна была идеально круглой, окружённой абсолютно одинаковыми деревьями, у которых даже ветви располагались так, что каждое следующее дерево казалось копией предыдущего. В центре полянки, среди высокой травы, рассыпались цветы голубянки. Ларку показалось, что все лиловые цветки повернулись и смотрят прямо ему в глаза. Юноша замер. На миг ему почудилось, что он снова видит глаза незнакомки. Он подумал, что если наступит на цветы, то они заплачут от боли как живое существо. Постояв несколько минут, Ларк осторожно обогнул кустики голубянки, замечая, что венчики цветков поворачиваются вслед за ним, добрался до противоположного края полянки и увидел открывшуюся перед ним тропинку. Шагнув на неё, он оглянулся, но никакой поляны за спиной не было, позади смыкалась густая стена леса. Ничего иного не оставалось, как идти дальше. Тропинка вела и вела юношу. Иногда он пытался сойти с тропинки, но ноги будто погружались в вязкую трясину, невозможно было ступить и шагу, и приходилось возвращаться обратно на тропу. Так тропа вела юношу некоторое время, и, наконец, он снова очутился у края каменистой стены, откуда начинал свой путь. Здесь был слышен шум водопада, раздающийся снизу. Произнеся несколько слов, Ларк с немалым удовольствием снова услышал собственный голос. Он попытался снова войти в лес, но потерпел неудачу, натыкаясь на упорное сопротивление деревьев. При приближении они смыкались в непроходимую чащу. Наконец, оставив бесплодные попытки, молодой охотник спустился в ущелье, выбрался в долину и устроился там на ночлег. В блужданиях по таинственному лесу прошёл целый день. Встав поутру, Ларк решил снова вернуться в ущелье с водопадом и подняться в таинственный лес, но, к немалому своему удивлению, обнаружил, что каменная стена не имеет не только расщелин, но даже трещин. Проведя в бесплодных поисках целый день, юноша вернулся домой. Он не рассказывал об этом приключении никому, даже лучшему другу Стану. Почему-то ему казалось, что рассказ об увиденном вызовет недоверие, а то и подозрения в связях со Злыми духами у клана. Особенно он опасался Ирмы, главной жрицы клана. Ирма и Форг пресекали все разговоры о необычных явлениях и происшествиях в клане. Главное, говорили они, это труд и неукоснительное исполнение долга, а лишняя болтовня только ненужную смуту вызывает. Некоторые болтуны жестоко поплатились за излишние разговоры. После беседы наедине с Ирмой у них навсегда пропадала охота раскрывать рот. Ларку потом часто вспоминались странные события, произошедшие с ним в том загадочном лесу, который явно был полон чар и колдовства. Особенно вспоминалась ему встреча с той лиловоглазой девчонкой с иссиня-фиолетовыми волосами. Девушки их клана славились своей красотой, они были светловолосые, с карими или голубыми глазами, но всем им было далеко до незнакомки. Закрывая глаза, Ларк представлял, как он рассматривает прелестное лицо, в то время как девушка лежит на его груди и её сладостный аромат кружит ему голову, пряди тёплых, мягких волос касаются щеки, а затем, как её невысокая, гибкая фигурка с развевающимися длинными волосами скользит меж стволов деревьев. В редких снах иногда он видел, как бежит вслед за ней по лесу, бежит, догоняет, хватает, а девушка оборачивается в его руках цветком голубянки. Вот и сейчас Ларку вспомнилась незнакомка. - Хорошо бы встретить её ещё разок, - подумалось ему. Тут он увидел, что по приставленной к помосту лестнице поднимается закутанная в широкую меховую накидку фигура, в руках которой был небольшой узелок. - Вот и ужин, - произнёс Стан, с довольным видом поглаживая живот. -- Гляди-ка, и снег меньше валит. Хоть поедим спокойно. - Тебе лишь бы брюхо набить, - Ларк с лёгкой усмешкой смотрел на довольное лицо друга. Он знал, что тот больше всего на свете любил вкусно поесть. - Как же без еды-то в мороз. Вот поешь и согреешься, - произнёс из-под накидки тоненький голосок. - Вот-вот, да не только согреешься, а ещё и подобреешь, перестанешь меня подначивать, - поворачиваясь к обладательнице тонкого голоска, произнёс парень. -- Рута, милая, уж не ты ли решила спасти нас от голодной смерти на морозе -- в голосе Стана слышалась неприкрытая нежность. Он подошёл к девушке, левой рукой взял у неё узелок, а правой откинул капюшон, скрывающий круглое, румяное, миловидное личико и звонко чмокнул пухленькие губки. - Не пойму я, кого ты больше любишь, Руту или её стряпню -- смеясь, произнёс Ларк. -- Кажется, и любовь ваша возникла из взаимного пристрастия к еде. - Верно, - проговорил Стан, развязывая узелок и с наслаждением вдыхая вкусный дух. -- А вот ты не любишь поесть, потому такой худущий и злющий, да и подружки у тебя нет. - А Рута и на мою долю еды всегда принесёт, верно - Конечно, - ответила девушка. -- Я люблю, когда люди сыты. А насчёт подружки ты, Стан, зря сказал. В нашем клане любая девчонка была бы рада любви Ларка. Все знают, смелее и красивее его не найти. - Ну, что скажешь, Стан, вот возьму, да отобью у тебя Руту. Станет она меня разносолами кормить, стану я толстым и добрым, -- глядя на огорошенное лицо друга, Ларк громко и беззлобно рассмеялся. Следом раздался тоненький смех Руты. Стан, похоже, наконец, понял, что они просто над ним подшучивают, и тоже заулыбался. Рута, обхватив руками его шею, прижала свой курносый носик к носу милого, и произнесла: - Никогда ни на кого не променяю тебя, мой пухленький, всегда буду любить лишь тебя. В ответ Стан нежно поцеловал подружку. - Ну, пора и поесть, иначе всё покроется льдом, - Ларк вынул миски с едой и они бодро застучали ложками, присев на ящики, стоящие тут же. Рута с нежностью смотрела на Стана. Запив сытную еду горячей звеницей из фляжки, парни собрали посуду, и девушка отправилась вниз, предварительно ещё разок, поцеловавшись со Станом. Всё это время снег шёл всё тише и тише и, наконец, совсем перестал. Караульщики подошли к ограде и стали оглядывать открывшуюся заснеженную равнину. Было тихо и спокойно кругом. Никакого движения не было заметно на снежном покрове. Приближение монстров можно было заметить на снегу по плавящимся, источающим пар следам. Сами они прекрасно прятались, отличить их от сугробов было практически невозможно, но следы выдавали их местопребывание. Парни искали такие следы, но в окрестностях не было заметно никаких изменений.

Волк. Волк! Волк!!! Мой любимый - волк! А я - его волчица. Мы выбрали друг друга - среди огромной стаи. Он - самый прекрасный, самый сильный, самый мудрый из всех. Его тело создано для нападений и побед. И - для любви... Его длинные сильные ноги способны нести его долго и долго: и по пути стаи, и наперекор этому пути - когда он этого хочет. Его разум не потерпит рядом с ним невежества любого: молодого или старого, ибо он осознает свою правоту - и он прав всегда. И не потому что так считаю я, влюбленная в него волчица. Он рожден таким - и это его право. Он выбирает все и всякого. И его выбор - священен и непреложен. Быть рядом с ним - значит быть избранным. Моя гордость - в этой принадлежности. И потому я смотрю вокруг зорким, все подмечающим взглядом. Их много, желающих его. Зная его, я никогда не пойду против его желаний взять любую из них - это его право! Право сильного, право - щедрого. Право, данное ему свыше, ибо оно дает возможность появления подобных ему - в будущем.. Но сейчас - он единственный - такой. И потому я буду одна, пока этого хочет он. Я буду сидеть на высоком холме под огромной желтой луной и, подняв морду, выть на это чудище, выплакивая боль и желание своего сильного женского тела в неутоленности его желаний. Но я знаю, что придет ночь - и я смогу вонзить зубы в его мохнатое жесткое плечо, до крови, пульсирующей горячей сладкой крови отдаваясь страстному, темному, дремучему зову своей - и его плоти. И мой шершавый влажный язык залижет эти раны любви, потом, когда все уже будет отдано порывам желаний...когда испарина выступит у него на холке...когда только его глаза смогут следить за тем, как я последним устало счастливым движением прильну к его плечу, такому родному и теплому - и закрою глаза, отдаваясь той истоме, тому тихому ликованию своего утомленного ласками тела, когда краешком сознания - чувство полной защищенности. Ибо рядом - он - Волк, единственный во Вселенной. Мой любимый... мой милый...

Thoughts. Anxiety. Memories. Strong knot entangled by threads. I press the "Repeat all" button and trance music spreads all over the room. Fast rhythm, fast game of the drums. Bottle of beer. Tousled hair, tight jeans, red high heels, Capri's SLIM. Duck in the hands. Jacket on a naked body. Creak of the door. .... krya-krya-krya.... Swallow of the beer. Facilitated breathe out. Moon with orange aura. Blue eyes in salty water. 19: paintings, beach, home, champagne, flowers. All around - one big sheet. 23: paintings, knot, sex, the dream, scissors, road. Fire-orange spark on the ground. Creak. Breathe of the fresh music. Just what I needed. Cocktail: small splinters of the ice, 2 shots of whisky, sour lemonade, 3 cherries (simply because the number is good). Drink that burns my heart. Music louder. Clothes are not present. Only red shoes and glasses. Deep rotation of the hips. Creak. Long cigarette, sour whisky. Night silence. Words from the stereo are hardly audible: "- ' Cuz we will be together in the dark... -' Cuz we need each other in the dark... " The Dream. Road. Hot chocolate with whipped cream. Anger, pain. Forgiveness. Needle. Droplet of the blood on a finger. Patches. Misunderstanding. Disappointment. Jacuzzi. Two orange sparks, soaring in the air. Necessary alcohol. Raging hot water. Coffee house. Funny moustache. 2 meters on 161 centimeter. Fantasy, interest, help. And again interest. Aspiration. Greenish brown eyes. Smile. The same as on the nineteenth. He catches my eyes. And I catch his. Typewriter. And fear of heart splinters. Crowded street in the center of the mega city. Automatic telephone. McDonalds. Library. The seventh floor. Again the automatic phone. Suitcases. Hotel. White Russian. Sex. Work. 23. Sex. Work. Class. Sex. Sex. Sex. Sex. Work. Street. Road. Suitcases. Hot chocolate with whipped cream. Moustache. Jacuzzi. Visa. School. Work. The Dream. Creak. Swallow of the whisky. Salty water. Telephone. Shiver of the fingers, shiver in the voice. David Guetta. "What's up" Disappointment, pleasure, strong inclination. Drink. Intoxication. Soon. Very soon. Road. Train. Taxi. Armchair. Two Bodies, Two Souls. Two heads, One thought. Sigh. Monotonous rhythm of the hearts. Investigating hand runs through the short black hair. They drop out and remain on my face and body. Sacred. Kiss on the neck. His smell. His perfume. Massage of the head. And in mouth - taste of his body. 1 inconvenient armchair in a taxi. 2 naked bodies. 2 huge souls. Deep feeling and misunderstanding. Beer, vodka with Coca-cola, Martini. Shop, down town, mini-van, a big comfortable bed. Dream. Embraces. Pictures on the back. Female hand on his body in the morning. Suitcase. Taxi. Farewell kiss. Not a word to each other. Disgust. Misunderstanding. Gravitation. Lie. Moon. Dj Tiesto. Crazy dance. I am alone. I started to spin. I gave it myself up to the end. I let the hair down. I undressed myself together with my soul. Clear thoughts. Bottle of beer. Darkness. Red heart is opened. It beats. My best dance. Smell of my body. Desire in the sight of another: "I Want you". But I am for myself. Disappointment in everyone. Wave of my hips. Another one. 2,5 hours of non-stop dance. It is me. I dance, I breathe, I live... Cherry. The second one. Long thin cigarette. Creak of the door. Duck. Steam from Jacuzzi. Creak. Totally foreign body on the sofa. It is already mine, but I do not want to have it. Just an hour and the next cigarette. I went to meet the dawn. There is nothing in my head except for patches and 10.30 in the morning. Regret, repentance, tiredness. Tomorrow has come. Magic is not present any more. This is the most usual filter. 3 May, 2007

I Глава. 7.30 утра. В тишине раздался пронзительный звонок будильника. Тэд Моннаган, не открывая глаз, потянулся и нажал на кнопку выключения. Тишина. Моннаган прислушался. Откуда-то снизу раздавался звон посуды и едва слышный гул голосов. Он улыбнулся. Как же он любил эти родные звуки, которые он слышал уже пятнадцать лет. Тело давало понять, что было бы не против еще понежиться в теплой постели, но мозг навязчиво давал сигнал к подъему. Моннаган наконец-то открыл глаза. Яркий солнечный свет пробивался через приспущенные жалюзи, что мгновенно зарядило его энергией и оптимизмом. "Надо вставать, очень надо, сегодня важный день" - сам себе дал он установку и зашлепал в ванную. В ванной он посмотрел на себя в зеркало и увидел там симпатичного мужчину сорока лет, все еще стройного, подтянутого. Серые глаза глядели на мир с небольшой ехидцей, волосы, правда, уже не были такими густыми, как раньше, но это не портило его. Длинные ресницы и бровки домиком придавали ему наивный и романтичный вид, но в принципе, таким наивным романтиком он и являлся. Приведя себя в "товарный вид" он спустился вниз. Там его уже давно ждали. - Тэд, милый, ну ты и соня! Мы с Самантой уже давно встали, хотя это не у нас сегодня первый день на новом рабочем месте, - с улыбкой кинулась к мужу красивая блондинка, которая, несмотря на возраст, сохранила всю свежесть и обаяние молодой девушки. - Да, пап. Мы уже около часа дожидаемся тебя. Ты только посмотри, какой шикарный завтрак мы тебе приготовили, - весело прощебетала Саманта, пятнадцатилетняя девушка, которая была очень похожа на мать. Те же светлые волосы, только в более мелкий барашек, и ямочки на щеках. - Да, пожалуй, сегодня я и действительно спал слишком долго. Но сейчас за завтраком я все наверстаю, к тому же, я улавливаю очень соблазнительные запахи, - целуя дочь, ответил Моннаган. - Тогда прошу к столу, - приняв вид официанта какого-нибудь шикарного ресторана, пригласила родителей Саманта. И воцарилась тишина. Но не тишина непонимания, неловкости, а тишина тихого семейного счастья, когда любящие люди собираются за одним столом, и не надо слов, чтобы выразить свою любовь, а достаточно лишь взгляда, поданной салфетки, искренней улыбки. И в этой тишине Моннаган понял, что у этого дня просто обязано быть хорошее продолжение. - Кстати, милый, ты готов сегодня приступить к работе -- поинтересовалась у мужа Амели. - Даже не знаю. Мне кажется, что я готов, что я все уже продумал, но я очень волнуюсь. Эта работа для меня в новинку, к тому же, я никогда не имел дел с подростками, не считая тебя, Саманта. К тому же должность преподавателя предполагает большую ответственность, пусть даже и преподавателя факультатива. Я боюсь, ученики не примут меня, не захотят посещать мой кружок. - Папа, ты не волнуйся. Конечно я знаю, что молодежь не с большим энтузиазмом принимает новых учителей, но ты же у меня самый классный! К тому же кружок театрального искусства -- это же так здорово! Я бы сама ходила в него, учись я в том колледже, - попыталась ободрить отца Саманта. - Надеюсь, ты говоришь это не только потому, что я твой отец - Да что ты! Конечно же, нет! Я верю в тебя и очень люблю! - Я тоже очень люблю вас. Как же я счастлив, что у меня такая семья. Пока вы со мной, я буду лучше всех -- пообещал Моннаган. - Ну а теперь тебе пора. Как-то невежливо опаздывать на работу в первый же день. Тебе еще надо познакомиться с начальством, и самое главное -- с учениками, - легко подтолкнула мужа к двери Амели. Моннаган ехал в колледж чуть ли не на минимальной скорости. Он боялся провала, боялся, что ему могут отказать от работы, если кружок не приживется в колледже. Он боялся, что так и не сможет реализовать себя. Предыдущая работа ему очень нравилась. Волей судьбы он попал режиссером в милый маленький театр в другом штате Америки. Моннаган мог только мечтать о такой работе -- хорошие актеры, замечательное техническое оборудование. В паре спектаклей ему удалось воплотить все свои самые смелые замыслы. И все было хорошо до тех пор, пока он не захотел поставить "Ромео и Джульетту" Шекспира. Роль Джульетты доставила ему много хлопот. Он перепробовал всех молодых актрис театра, заставлял их учить монологи, много репетировать, но ничего не помогало. Он не видел души в их игре. Джульетты были все на одно кукольное лицо. Но однажды директор привел в театр молодую блондинку модельной внешности, заявив, что она будет играть Джульетту. Девушка была хороша, как ангел, и играла довольно неплохо, но это была не она. Не та Джульетта, которая могла полюбить без всяких предрассудков, которая не побоялась отказаться от брака с нелюбимым человеком, и которая умерла, узнав, что ее любимого больше нет. Тэд не мог разрушить тот спектакль, чей образ он уже несколько лет носил в себе. Узнав об отказе, директор театра уволил Моннагана. После этого случая Моннагану стали сниться странные сны. Он видел силуэт девушки в красивом пышном платье вдали. И когда он подходил к ней, она медленно оборачивалась. Но он не мог рассмотреть ее лицо. Девушка никогда не успевала повернуться полностью. Внезапно мир начинал вращаться и скручиваться в спираль, а Моннаган просыпался в холодном поту. Он давно планировал посетить психолога, но что-то его сдерживало. Чудом ему удалось получить работу преподавателя нового театрального кружка в колледже. Его семья ради этого переехала на другой конец страны, и теперь он просто не мог их подвести. И вот, будущий преподаватель остановился у ворот колледжа. II. Первый день. Колледж представлял собой довольно большое светлое двухэтажное здание, которое окаймляла зеленая лужайка, на которой небольшими группками расположились студенты, сидя на низеньких лавочках или прямо на траве. Тут даже был маленький декоративный фонтанчик. Место было очень милое и симпатичное. Моннагану оно сразу понравилось. "Ну, колледж оправдал мои лучшие представления о нем. Красивое место, да к тому же рядом парк. Наверное, теперь буду ходить на работу пешком. Тут всего идти минут двадцать", -- подумал Тэд и улыбнулся, но тут же спохватился, решив, что глупо улыбающийся мужчина у ворот колледжа -- это не солидно. "Так, первым делом надо найти кабинет директора. Что ж, придется пораспрашивать студентов". Эта мысль сразу прогнала улыбку с его лица. Хотя у Моннагана была дочь пятнадцати лет, но он очень боялся подростков. Они были такие непостоянные, со сложными характерами, он боялся, что уже давно устарел, и они будут смотреть на него также, как он во времена своей молодости на зрелых людей. Он боялся не получить у них признания. Но делать было нечего. Собрав всю волю в кулак, вздохнув, он сделал свой первый шаг на территорию колледжа, в свою новую жизнь. С первой же студенткой он потерпел неудачу. Оказалось, что девушка приехала из другого города, сама тут первый день, где кабинет директора не знает, да и вообще говорит по-английски с очень странным акцентом. Моннагану стало не по себе. Но он собрал остатки воли и достоинства в кулак и повернулся, намереваясь продолжать путь к зданию колледжа, а заодно спросить у какого-нибудь внушающего доверия студента про злополучный кабинет директора. И тут он увидел воплощение своей подросткофобии наяву. Напротив него стояла компания молодых людей, судя по возрасту, учащихся уже старших классов. Облаченные в кожаные с металлическими заклепками куртки парни с глазами быков, перед которыми кто-то очень зря размахался красной тряпкой, и девушки с яркими волосами, длинными черными ногтями, сиреневыми губами с блеском, одетые преимущественно в черное. Они просто стояли и смотрели на Моннагана, изучая его. Было видно, что парни не сочли его стоящим своего внимания, девушки же призывно улыбались, а одна надула пузырь из жевательной резинки и нарочито громко лопнула его. Несчастный учитель с ужасом переводил взгляд с одного лица на другое. Их черты смешались в его сознании, превратившись в калейдоскоп испорченности, дерзости и неуважения. Но внезапно он увидел глаза, которые помогли ему прервать этот кошмар и вытянули на поверхность действительности. Это были глаза, смотрящие с пониманием, сочувствием и жалостью. Когда глаза увидели, что Моннаган поймал их взгляд и понял, о чем они говорят, они попытались спрятаться за броню напускной дерзости, но у них это плохо получилось. Моннаган оторвал взгляд от глаз и посмотрел на их обладательницу. Это была девушка лет семнадцати -- восемнадцати, одетая, как и все в этой компании, с ярко-красными волосами. Она стояла в обнимку с высоким парнем, чьи волосы были забраны в хвост, а губу пересекал небольшой шрам. Он обнимал девушку за талию, крепко прижимая к себе, словно желая сказать всем: "Это моя добыча, и только моя". На глазах Моннагана он притянул девушку к себе и впился в ее губы. Она не сопротивлялась. Ошалевший от ужаса и внутренней дрожи непонятного происхождения, Тэд Моннаган наконец-то добрался до кабинета директора. Дорогу ему показала красивая девица, отчаянно стоившая глазки симпатичному будущему преподавателю и клятвенно пообещавшая, что она будет первой, кого он увидит в своем кружке. Директриса оказалась приятной женщиной средних лет. Она пригласила Моннагана присесть, налила ему чай и поинтересовалась его самочувствием. - О, спасибо, все в порядке, я хорошо себя чувствую. Просто новая обстановка, новые люди -- это всегда выбивает меня из колеи. -- Ответил Моннаган. - Ничего, у всех новых преподавателей такое бывает. Особенно когда они встречаются с некоторыми учениками нашего колледжа. Может быть, вы их уже видели -- они всегда в черном, девушки выглядят очень вульгарно, у них волосы вечно какого-то дурацкого цвета, - пояснила директриса. - Да, я встретил их, когда шел сюда. Это что-то вроде местной банды Ну, я думаю, в любом учебном заведении есть свои лидеры, которых уважают и боятся. -- Попытался блеснуть своим знанием подростковой психологии Моннаган. - Это не совсем так. Родители этих подростков -- довольно состоятельные люди нашего города. Возможно поэтому они держатся вместе. Но ведут себя они довольно тихо -- не устраивают драк, не катаются на машинах по территории колледжа, не приходят на занятия в нетрезвом виде. Но они существуют как бы параллельно с колледжем. То есть они и здесь, и фактически их нет. Их не стоит спрашивать на занятиях, они все равно не ответят, просто из принципа. И боюсь, ваш кружок их тоже не заинтересует. Их объединяет лишь одно -- гордость, и богатство их родителей. Правда я не знаю, как в эту компанию попала Келли, эта вон та девочка с ярко-красными волосами. Ее родителей я никогда не видела, да и денег у нее немного. У нее нет машины, она либо ходит пешком, либо ее возит Рик, это ее парень. Но мы отвлеклись. У меня к Вам предложение -- сейчас свободный урок у одного из старших классов. Может быть, вы дадите им рекламу своего кружка, ответите на их вопросы, - предложила Моннагану директриса. - О, я с удовольствием. Мне кажется, у меня накопилось многое, что я бы хотел сказать этим детям, - просиял он. Урок прошел великолепно. Подростки с энтузиазмом приняли идею театральной студии при колледже, с замиранием сердца слушали рассказы Моннагана о будущих планах, о его прежней работе, о веселых случаях на спектаклях. После урока у учительского стола выстроилась огромная очередь желающих записаться в кружок. Но не подошла лишь одна девушка, которая весь урок просидела на последней парте, уставившись в окно. Девушка с ярко-красными волосами.

Печаталась в журнале "Голос эпохи" Москва, в двух авторских сборниках. Андрей Можаев БУДНИ И ПРАЗДНИКИ "СВЯТОГО ИСКУССТВА" (повесть) "Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела" Генри Джеймс. "Мадонна будущего". Я привык жить один и не люблю праздники, но к Новому году всё же поставлю ёлку, осыплю ветки серебристым шуршащим дождиком и опояшу гирляндой. Потом укреплю на этом лишённом жизни и превращённом в игрушку деревце карандашный портрет-набросок Нади, сяду за стол напротив и запишу, наконец, ту историю. Трижды пытался я строить рассказ, но всякий раз отступал -- впервые не могу заставить себя домысливать и обобщать, уходить в типы, отстраняться. Ведь, для меня это не просто материал к литературным опытам; нет - это история моей, лично моей больной ошибки. И я обязан рассказать бумаге всё с документальной точностью. Правда, не знаю: станет ли оттого кому-нибудь проще Итак, всё начиналось с моего друга, достаточно известного художника, и его встречи с ней в канун праздника, за два часа до полуночи. По его словам, она стояла на Красной площади перед огромной елью и сосредоточенно рассматривала украшения. Казалось, ничего, кроме пёстрых флажков, на этом бойком освещённом месте для девушки не существует. А глаза её: округлые, беспросветно печальные, - были полны слёз. Это поразило Игоря. Он достал блокнот и взялся набрасывать. Она заметила, отвернулась. Игорь же, разглядев её теперь и в профиль, поразился пуще. Нет, она не была красавицей в привычном понимании, хотя все девушки красивы, по определению, одной своей молодостью, неистраченной полнотой сил и возможностью взаимного чувства. Но в Наде покоряло больше другое -- тип, как бы сошедший с полотен Боровиковского или Рокотова: свободно развёрнутые в музыкальную линию плечи, синие глаза-очи, излишне белое, будто присыпанное асбестом, лицо с изысканно-удлинёнными чертами. Вдобавок -- воздушность всего облика, хрупкость и в то же время пластичность, земная мягкость его. А за всем этим и во всём -- долгая безысходная усталость, с которой она будто смирилась. И потому чудилось, что девушке уже не под силу нести свой жизненный груз, он вот-вот сломит её. Словом, нечто по-женски тёплое, зовущее, но и детски беспомощное, тонко привязанное к жизни сразу бросалось в глаза. Да и смотрела она как бы совсем из другого мира, другого века... Наконец, навязчивое внимание Игоря ей надоело. Она простенько смахнула толстой варежкой слёзы, непроизвольно поправила старый голубой шарф, трижды обмотанный вокруг шеи, одёрнула чёрное демисезонное пальто, длинное и в талию, также изрядно поношенное, и легко подняла с брусчатки объёмную дорожную сумку. Двинулась прочь идеально ровной походкой. Игорь, конечно, не мог отпустить её так -- догнал и спросил, нужна ли в чём-нибудь помощь - Да, я в затруднительном положении. Но сомневаюсь, сможете ли вы помочь, и захочу ли я принять вашу помощь, - она, в полной гармонии со своим обликом, отвечала тоже не по-современному: безукоризненно вежливо и с достоинством. А высокий голос звучал ломко. Это впечатлило Игоря вдвойне. Перед ним словно дверь в чисто- воображённое распахнули, и хлынул оттуда обольщающий "аполлонический" свет. А для художника не придумать подарка, милей этого. Здесь я отступлю от рассказа и представлю Игоря. Моему другу и сверстнику перевалило изрядно за сорок. Выглядел он солидно. В отличие от меня, бобыля, женат был смолоду, успел вырастить сына и дочь. Но когда дети съехали, зажили семьями, у него воспалились отношения с женой. Игорь -- типичный художник, падкий на все радости плоти. И вот теперь в открывшуюся с уходом детей пустоту семейной жизни ворвались обиды жены, копившиеся с давних его увлечений. И началось сведение счётов -- отплата за её долгую вынужденную прикованность к быту. А эта новогодняя встреча с начинающей балериной подведёт их к полному разрыву, разделу квартиры, имущества, к возмущению детей, глубокому его унынию и отъезду за границу. Итак, в тот новогодний вечер Игорь узнал, что Надя осталась без жилья и оттого бродила по Москве, собираясь ночевать на вокзале. Её хозяйка, сдавшая в ближнем Подмосковье комнату трём выпускницам провинциального училища, неожиданно повысила плату. А Наде добыть лишних денег было невозможно. В кордебалете частного камерного театра ей выдавали жалкие сто долларов. На оплату жилья и содержание себя она подрабатывала танцами в клубах, уставала до крайней степени, и на больший приработок ни сил, ни времени уже не оставалось. А бросить ради клубов театр означало погубить сценическое будущее и стаж к пенсии. Вот почему бездомная девушка бродила по Москве, прощаясь со своими мечтами, планами и решаясь вернуться к себе на Волгу. Позже Надя мне откроет, о чём думалось тогда. А думалось о том, что побег из областного театра ни к чему не привёл. Вновь ждут её тупиковые отношения в труппе и дома. Даже мать своим положением солистки оркестра не спасёт. Вновь начнёт нервничать -- слишком плотен и мал там круг "своих", где Надя умудрилась вызвать раздражение "примы". Можно, конечно, оставить сцену, приспособиться и дома - вести, допустим, за скромные деньги танцевальный кружок. Но было бы Наде хотя лет тридцать! А в двадцать-то годков каково ощущать себя случайной, несостоявшейся в своём профессиональном круге В эти годы, наоборот, артиста уносят честолюбивые мечты, убеждение в гениальности и нетерпение доказать это всем! А счастье, успех, кажется, давно поджидают тебя вон за тем поворотом. Нужно только успеть схватить и не выпустить их. Ведь, именно к этому готовят с детства. Для того муштруют в стенах зала у станка, в выступлениях на учебной сцене, держат почти взаперти в комнатах режимного общежития с его отгороженностью от семейных радостей, облегчённым курсом школьных программ, без той живой связи с дворовыми дружками, в среде которых учишься отстаивать себя, учишься овладевать буднями... Да, у Нади было особое детство. Конечно, имелась одна верная возможность избежать бесславного возвращения домой. Эта возможность -- продаться кому-нибудь с положением в их круге. Ну, хотя бы на время продаться, пока не устроишься. Для того надо пойти на приём к директору труппы солидного театра и получить приглашение посетить с ним комнату отдыха, что обычно примыкает к кабинету. И штатное место будет обеспечено, как и продвижение по службе с периодическим повышением ставки. Ну, а до каких высот дотянешься -- зависит уже от лично твоих разнообразных способностей. Ничего исключительного в такой театральной практике нет - рядовая вынужденная процедура. Но Надя не смогла принудить себя и несколько раз отказывалась посещать "уголки благополучия". Значит, другого пути, как покупать билет на поезд, нет. И вещи были уже собраны, умещались в той самой сумке, с которой встретил её тогда Игорь. Художник взялся помочь донести эту тяжёлую сумку. Выслушал на ночной мостовой тот её ровный, чуть окрашенный в иронический тон рассказ с возрастающим состраданием. И не задумываясь, без всякого умысла, предложил поселиться до лучших времён в его благоустроенной мастерской. Естественно, он представился полным чином. Выглядел, как я уже сказал, человеком солидным, серьёзным. Хотя... Хотя втайне успел по-мальчишески мечтательно очароваться и ею, и тем исходящим достоинством, что виделось ему во всём. Такое случается в нашем возрасте. Особенно - в среде художников, людей с постоянно возбуждённым воображением. Надя поверила ему. Ведь она была артисткой, человеком близкого круга, и понимала людей этой породы. Да и женское чутьё указывало: такой мужчина может увлечься, но разбойничать не станет. К тому же, она сама не собиралась впадать в доверительные отношения. Значит, опасаться ей совершенно нечего. И она согласилась. Поблагодарила так просто, буднично, что Игорь приуныл -- ждал отклика более горячего. Мужчинам в возрасте частенько хочется быть благодетелями хорошеньких женщин и заслуженно получать если не жаркое чувство, то хотя бы искренние слова благодарности. А женщины умеют этим одаривать. Что стоит наговорить необязательных приятностей и придерживать рядом человека, способного помочь в моменты житейских сложностей в качестве эмоционального массажёра Итак, с той новогодней ночи Надя поселилась в мастерской. Он с восторгом рассказывал о ней, но я, хорошо зная слабость его к женщинам, доверял наполовину. И тем не менее, интерес мой и желание познакомиться крепли. Я появился у них спустя неделю. Мы сидели с Игорем в кухне за чаем -- его студия из нескольких комнат, принадлежавшая раньше МОСХу, занимала половину старинного особнячка у Покровского бульвара и выходила окнами в тихий сквер. Мы сидели, говорили о чём-то. Вдруг Игорь споткнулся на полуслове, засмотрелся в окно -- это возвращалась из театра Надя, медленно шла под зимне-тоскливыми тополями. Так я впервые увидел её. Да, эта девушка сразу притягивала внимание. И не только стройностью черт, линий, пропорциями фигуры, общей гармонией. К этому добавлялось ещё необъяснимо изысканное сочетание дешёвого, с поднятым воротником, чёрного пальто в талию, мечтательного и грустного выражения тонкого лица и серебряно-льняных, нежных и слабых на вид, волос, расчёсанных на прямой пробор и уложенных в классический пучок на затылке. Надя всегда, и даже в сильные морозы, ходила с непокрытой головой. Словом, было в облике то неповторимое, присущее только ей и почти нечаянное изящество, которое парижане назвали шармом. В мастерской, от порога, девушка сдержанно улыбнулась, кивнула и молча прошла, не сняв пальто, в свою дальнюю комнатку. Плотно, без стука, закрыла дверь. - Видал, как взгляд плывёт, - сострадающе зашептал Игорь. -- Уходит утром в девять, с репетиций еле бредёт. Сейчас ляжет на пол, вытянется, минут через сорок поднимется. За стол сядет, так даже куска хлеба сначала проглотить не может. Чаем отпаивается. Но зато хоть за квартиру платить не надо. Уже легче... Помню, я сидел тогда, слушал друга, видел его идеальную, перемешанную с отцовским чувством и безнадёжную влюблённость, что именно такой и была ему дорога, а сам размышлял о своём. В отличие от Игоря, Надя увиделась мне человеком пусть и трогательным, но сложным, закрытым и достаточно сильным. И это её внутреннее противоречило внешнему выражению. Да, она меня явно заинтересовала, но совершенно не так, как Игоря. Ну, на то я литератор. К тому же -- бобыль, стойкий перед мороком женственности. Через полчаса Надя вышла к столу, села напротив меня. Посмотрела сосредоточенно, и взгляд её оказался неожиданно ласков: - Я знаю вас. Много слышала от вашего друга. - Я тоже слышал о вас, от него же. Но совсем немного. Хотелось бы узнать больше, - меня смутила эта нечаянная ласка. Но тут выражение лица её сделалось строгим. Девушка театральным жестом вскинула узкую ладонь и как-то испуганно высказала: - О нет! Прошу вас! Не обращайтесь ко мне на "вы"! Я чувствую себя старенькой! Странно -- при такой экзальтации голос звучал искренне. И я только уверился в первом впечатлении: передо мной была девушка с очень непростым характером. - Хорошо. Тогда и ты обращайся ко мне так же. Хочу почувствовать себя моложе. - Нет. С моей стороны это будет бестактно. Вы, конечно, совсем не стары, но всё-таки гораздо старше меня. От такой прямоты я растерялся, потом приуныл до лёгкого раздражения. Игорь увидел это и, скрывая усмешку, заскрёб, зачесал сиво-рыжую бороду -- эту ритуальную принадлежность маститых художников. - Не обижайтесь на меня, пожалуйста, - угадала моё состояние и Надя. - Иначе я расстроюсь. Бывает, я невпопад высказываю, что думаю. Удивительно: в течение всего разговора с его перепадами настроения тон девушки оставался безупречно искренним, но я почему-то не доверял. Всё мерещилось расхождение смыслов между её внешностью, голосом и самим содержанием фраз. И в дальнейшем это чувство будет со мною часто. К тому же, меня окончательно сбила с толку проницательность Нади, совсем не по возрасту. И -- чувствование того, что разница наша в годах-десятилетиях порой непонятно и быстро улетучивается по её желанию! Как могла эта девушка мгновенно отыскивать нужный подход! Вот и в тот раз моя ущемлённая гордость отступила. - Я не обижаюсь. Ты правильно сказала. Но мне грустно из-за самого себя. - Вам совсем не отчего грустить. Это оттого, что вы привыкли немножко неправильно на себя смотреть. А скажите Вы только прозу пишете А стихи - Какая ты интересная, Надя. С каждой фразой -- неожиданная. Ты мне потом объясни, почему я смотрю неправильно. А стихов не пишу. Начинал когда-то с них. Но слабенько получалось. - Жаль. - Что жаль - Нет, это я не о вас -- о себе. Литература - моя особенная любовь. Я много лет книжками спасаюсь. Пробую стихи писать. Надеялась ваше мнение узнать. - Так, покажи. Технике стихосложения обучить не могу, но понять главное попробую, - я заметил, что невольно подстраиваюсь под её манеру вести разговор. - Нет, сначала вы что-нибудь ваше дайте. Вдруг, мы совсем разные. И что мне тогда делать Вы станете говорить не то, а мне придётся изображать, что интересно. Но вы разгадаете и хуже обидитесь. От этих слов сделалось и смешно, и неприятно -- девочка уже с самомнением! Но я сдержался, ответил ровно: - Ладно. По-своему ты права. Заброшу какой-нибудь рассказик. Тебе как удобней - Через два дня у меня выходной. Можете заехать в течение дня. Буду вам благодарна. Тут я начал раздражаться всерьёз. Этот её искренний влекущий голос, ласкающий взгляд -- и вдруг вызывающая дистанция в подборе слов, тоне, когда ей вздумается! Тоже мне -- гран-дама, одолжение делает! "Можете заехать"! Что за бестактность! Я же не котёнок, с которым ниточкой забавляются! Как-никак, человек поживший, кое-чего достигший и многих-всяких повидавший! Игорь пригляделся ко мне и сбил разговор: - Давай-ка, Надюша, поешь, - он перед этим специально приготовил ужин, а готовить мой друг любил и умел. А для девушки старался особенно! - И съешь, всё-таки, хоть кусочек мяса. Ну, нельзя же! Свалишься с такими нагрузками! Здоровье угробишь! Мне смотреть на тебя больно! Она рассмеялась по-своему ломко -- будто стекло тонкое билось и рассыпалось. Ей льстила забота этого основательного и одновременно восторженного мужчины. Так, по крайней мере, мне казалось. - Игорь! Пожалуйста, прекратите меня мучить постоянно! Я в попугайку превращаюсь! Это страшно занудно -- повторять вам одно и то же! -- Надя впервые позволила себе по-женски рисоваться, и это выходило у неё без тени развязности. - Представляешь, мясного совсем не ест! -- пояснил Игорь. - Без толку навязывать, - пробормотал я отстранённо. -- Сейчас многие не едят. Вера, небось, какая-нибудь... - Нет, совсем не вера, -- смутилась Надя. -- Мне, просто, животных жалко, - и как-то виновато, будто оправдываясь, улыбнулась. Вновь всмотрелась в мои глаза. Её загнутые ресницы были густо начернены, до комочков. Тушь эта раздражала белки, те покраснели, и оттого казалась, что девушка готова плакать. В сочетании с виноватой улыбкой это не могло не тронуть. Я умилился волне тонкой нежности и природной ласки, что шли от всего её облика. Но хочу повторить ещё раз: её гармоничный, цельный облик странно расходился для меня с резкостью изложения мыслей и внезапными перепадами настроения. Вот на этом впечатлении первая наша встреча заканчивалась -- Игорь уводил меня, чтобы дать Наде спокойно поесть и раньше лечь спать. Мы шли немноголюдным в этот час Покровским бульваром. Шли, не спеша -- серьёзный разговор требовал этого. Сначала Игорь выпытывал впечатления о девушке. Я признался, что попал под обаяние, но далеко не в той степени. В обрисованном им трогательном образе мне увиделась излишняя трезвость. Как она ловко провела черту меж нами тем упоминанием о возрасте! И как мягко потом скрадывала дистанцию, когда ей того хотелось! Будто своеобразный танец отношений вела! И лишь однажды, в признании о животных, она предстала для меня той "настоящей игоревой" Надей. Таково было моё мнение. Игорь выслушал, тяжело отмахнулся. Помолчал и мрачно бросил фразу о том, что ничего я не понял. Не дано литераторам созерцательных откровений. Их дело -- копаться в своих заблуждениях, усложнять очевидное и приписывать это другим. Я хорошо знал, в каких случаях мой друг заражается таким критицизмом: либо работа не ладится, либо дома плохо. Часто первое совмещалось со вторым. Обычно Игорь пробовал это скрыть, но горечь всегда вырывалась подобными фразами. И вступать в спор было бессмысленно -- тут же получишь пригоршню претензий по любой, даже самой отвлечённой от истинных причин, теме. Потому я прямо спросил о делах домашних. - Всё плохо, - после паузы выдавил он. -- Требовала девчонку выгнать. Я пробую объяснить - она звереет. На развод подаёт. Я, говорит, думала -- ты со своими девками угомонился. А ты вон что выдаёшь! Достукаешься с ними, оберут всего! Так я хоть своё отсужу пока не поздно. А ты гуляй дальше. Презираю тебя! - Да, яростно.., - супруга Игоря была женщиной крепкой, задорной, и я хорошо знал, как всё это между ними происходит. Мне было жаль обоих. И я рискнул - посоветовал другу скрывать не сходящую с его физиономии печать очарования, реже засиживаться в мастерской и чаще просто говорить с женой, вникать в её житейские мелочи, что представляются нам пустяками. - Ты-то б что в бабах понимал! От этой злости я онемел -- никогда Игорь не позволял себе так обращаться. Обида захлестнула меня. Ведь он попрекнул тем, что несколько раз я пробовал строить семью, но не сложилось! И он знал, каково мне было переживать те неудачи! Сам же помогал своей душевностью перебарывать долгие последствия -- злость, тоску, неверие в себя... Я выдержал паузу. Ответил, когда понял причину его непроизвольной грубости -- друг не удержался на грани скрытого от всех отчаяния: - Игорь, я думаю -- двадцать лет дружбы не должны быть зачёркнуты ни твоими отношениями с женой, ни трепетным чувством к этой девочке, - я произнёс эту выстроенную фразу намеренно ровно. Он обнял меня, слегка хлопнул по спине - жест признания вины. И следом взялся горячечно объяснять: - Я коснуться её боюсь! А тут -- выгнать! Да я счастлив был, если б мои дети такое достоинство несли, принципы! Что она, не сумела бы, как другие Да ей -- раз плюнуть! А она бомжевать пошла, не продаваться! А мне Танька -- ни полуслову твоему не верю! Думала -- перебесился! Терпела. Смолоду ещё понятно: дурь, кровь гуляет! От всех бабёшек смазливых неровно дышал! Прощала, на работу проклятую списывала. Верила -- в ум придёт. Так на тебе под конец! На соплячку променял! Любая девка с улицы лучше жены, матери детей! Все эти поиски бредовые красоты какой-то немыслимой за счёт моей жизни! Я такого оскорбленья не прощу!.. Это она после того, как я выгонять отказался. Пытался объяснить, что она подлости требует. А она -- ты мне в тысячу раз подлей сделал! На смех выставил! - Может, мне разубедить её попробовать - Хуже будет. Только подтвердишь, что пошли разговоры. Нет, всё безнадёжно. Она уже решила. Дети на её стороне. Я им вроде врага. Все мои работы, что у них, собрали -- забирай, говорят, папуля! - Да-а... Вон, как скопилось. Видимо, безвыходные ситуации бывают. Но исходят из наших же характеров. Себя переламывать тяжелей всего. - А я что, себя оправдываю за прошлое Всякое было. И винился. И прощала. И любили ещё горячей. А тут без вины зарезала! Это уже возраст. - И что теперь делать - Посмотрю, как дальше. Хочет - пусть барахло, квартиру забирает, выгоняет меня. Пусть показывает, на что способна. Мне плевать. Пальцем не шевельну. А потом свяжусь с немцами. Они давно зовут на заказ поработать после тех биеналле. А здесь кому искусство нужно! Выродились. Одно "бабло" на уме. Пускай Зурабчики с Никасами посмешище тут на весь мир дальше устраивают. Серьёзно работать здесь уже не дадут. Сам знаешь -- нет цензуры страшней замалчивания. Но когда-нибудь всю нынешнюю "туфту" всё равно сносить, сжигать придётся. На помойке не заживешься. Вот так заканчивался тот вечер -- чувство обречённости Игоря невольно придавило и меня. Да он ещё под самый конец "утешил": - Так что, живёшь один -- живи без комплексов. Хуже, когда открываешь под конец, что даже среди самых родных оставался одинок, что ничего тебе не прощается, хоть кайся на коленках каждый день. Прошло два дня. Я раздумывал: нести Наде рассказ или нет Идти не хотелось. Обида ещё царапала память. Если бы Игорь не сбил тот разговор, я б уже тогда сказал, что в этот день занят. А без такой отговорки выходит, что обещал и не исполнил. Что ж делать.. Выбрал маленький лирический рассказ: безобидный, настроенческий. Решил занести мимоходом и тут же уйти. А она встретила с открытой радостью. Выглядела отдохнувшей, и горечи во взгляде заметно убавилось: - Спасибо, что пришли, - мягко улыбнулась. -- А я сижу тут одна. Всё переделала, журнал какой-то нашла. Читаю непонятно, о чём, - ломко рассмеялась. -- Заходите, располагайтесь. Накормить не обещаю, но чаем напою. Не смог я отказать -- пришлось остаться. Да и обида моя растворилась в её искренности. И я подал рассказик: - Иди, читай. С чаем сам разберусь. Игорь сегодня будет - Нет, - она как-то жадно ухватила распечатку, и, пробуя читать на ходу, побрела в комнату. Я заварил чаю, расставил чашки, достал из шкафчика любимые засахаренные фрукты Игоря, какое-то печенье, успел насидеться и соскучиться. Надя отчего-то долго не выходила, и меня всё больше разжигал интерес, как она воспримет рассказ. Наконец, дверь тихо отворилась и появилась она. В руках -- исписанные от руки странички из тетрадей. Выражение лица очень серьёзное, а в глазах -- глубокая задумчивость. Я никак не ожидал такого действия, рассказ выбирал специально лёгкий. Она, как и в первую встречу, устроилась за столом против меня: - Спасибо, это мне близко. Я задержалась, потому что перечитывала. Можно оставить у себя - Конечно. А чем близко -- я был очень польщён. - Я считаю, в искусстве необходим такой...улёт! -- она лёгким жестом вскинула над головой руку. -- Он у вас в настроении. Там всё в настроении. Это хорошо. Действия почти как бы нет. Действие растворено в настроении и на него не обращаешь внимания. Оно не давит, не гонит. Я не люблю читать действие, когда думать не о чем. А в искусстве мысли выходят из чувств. Это я понимаю. Это меня наполняет. - Так ты же - балерина. А другим действие подавай. - Нет, не потому, что балерина. У нас на сцене кобыл тоже достаточно. Это потому, что я так устроена. Вот, почитайте, пожалуйста, при мне. На лицо ваше хочу посмотреть, - она протянула мне два листка, заполненных крупным ясным почерком. Это были стихи. Я начал читать, и мне становилась понятней та её серьёзность, сосредоточенность после моего рассказа. Эта девушка была очень одарена. Я видел, как она искала, подбирала каждое слово в стихах, как заботилась о предельности смысла. При этом стихи оставались лёгкими, благозвучными, а образы сами разворачивались в картины. В первом стихотворении она прощалась со старым парком в родном городе. Этот парк превращался в живой, наполненный памятью о пережитом, образ детства - образ тёплый, солнечный, но очень при том грустный. Любой куст, клумба, неказистая скамейка тосковали от скорой разлуки. И всех, и всё было жаль. В другом стихотворении вырастал такой же одушевлённый образ Москвы. Но образ зимний, замкнутый. Город полон своей жизнью, скрытой глубиной, а героиня отгорожена бесконечной лентой фасадов старых особняков. Сердце города пока закрыто. И всё стихотворение -- тихая мольба принять её в память города, ответить на робкую любовь к нему. Два стихотворения -- два образа ровной объемлющей любви. И -- путь жизни. Я был впечатлён. Грусть, нежность к этой девочке нахлынули так полно, что сердце заныло. Вот когда я понял Игоря! Затем мы свели взгляды. Она смотрела уверенно и в то же время с добротой. Так смотрят люди, знающие цену своему таланту. - Не вижу, каким советом помочь. Ты без меня знаешь -- это замечательно. Тебе надо писать, - теперь и я, как она вначале, сделался очень серьёзным. - А у меня уже много скопилось. Эти написались в ночь, когда хозяйка выгоняла. Девчонки ругались с ней, а я ушла в туалет, села на пол спиной к стене. Накатило такое горькое, и я написала. Спасибо вам. Потом ещё что-нибудь почитаете, если захотите. - Обязательно. За счастье почту! А вот, что поразило -- образы очень зримые и пластичные. - Конечно, - опять по-своему нежно улыбнулась она. -- Ведь я ещё рисую. - Да-а.. Ты удивительная! Никого, похожего на тебя, не встречал! Я очень рад, Надя, что мы познакомились. - И я... И не встретите никого. Я одна такая, - между нами вдруг установилась почти откровенная близость. Надя позволила себе играть, а мне -- любоваться ею. Наш танец отношений разворачивался. - Значит, ты и рисуешь, и стихи пишешь, и танцуешь... - А ещё играю на фортепиано и умею сочинять музыку! У меня совершенный слух. Жаль, нет инструмента. Я бы для вас сыграла. Но нарисовать что-нибудь обещаю. - Значит, не случайно ты в мастерской очутилась. - Не знаю, - пожала плечами она и вдруг потупилась. -- Может, неслучайно. Но всё равно пора определяться. - Что ты имеешь в виду - Не могу же я здесь вечно быть -- удивилась Надя моей непонятливости. -- У Игоря какие-то неприятности. Из-за меня - Он тебе что-то говорил -- я встревожился. Не стоило бы моему другу делиться с ней этой историей -- у девушки своих бед предостаточно. - Нет. Сама догадалась. - Тогда прошу тебя не вникать в это. Разберутся. Это их старое. Обещаешь - Конечно. Какие странные обещания вы требуете... И наша вторая встреча на этом закончилась. А потом состоялось ещё несколько похожих встреч. Мы исподволь привыкали друг к другу. Снежный ветреный январь перетёк в такой же февраль, но мы этого даже не заметили. Уютно просиживать вечерами в мастерской, пить обжигающий чай и беседовать тихо о чём-то необязательном! Надя отогревалась душой, веселела. Но во всём, что касалось её личной жизни, прошлой и настоящей, оставалась замкнутой. Игорь тоже стал приходить более спокойным -- смирился с неизбежностью событий. Только вздыхал чаще и тяжелей, да уходил раньше. В семье велась обстоятельная делёжка нажитого имущества и обсуждение бесконечных вариантов разъезда. Каждый раз после ухода Игоря мы оставались в какой-то разреженной пустоте, в молчании, будто чувствовали и свою вину. И всегда Надя спрашивала меня: - Вы считаете, я обязана съехать -- и тут же отвечала. -- Конечно! Я сама об этом знаю. - Надя, ты не веришь мне Я говорю одно и то же, потому что это правда. Я не убаюкиваю твою совесть. Всё это было бы и без тебя. Но сошлось так. Ты оказалась только косвенным поводом. Она горько усмехалась: - Материалом быть я привыкла. Но на косвенный повод не согласна. Я стараюсь найти местечко. Пока не нашла. Но найду обязательно. Я обещаю. Представьте, как ужасно жить с постоянным чувством вины! При этом в её выразительных синих глазах разливалась боль. И тут же передавалась мне. И меня начинала мучить двойственность сознания. Я мог предложить ей свою квартиру. Но как она это воспримет Мне даже подумать об этом страшно! Я ценю её как девушку особенную. И вдруг она решит, что я предлагаю пошлое содержанство! Но иногда -- вдруг! -- мне мерещилось, что она ждёт этого предложения. Наши искренние беседы, её глубокие грустные взгляды чудились неким подталкиванием к решению. И чем больше я раздумывал над всем этим, пытался понять скрытый мир девушки, тем сильнее запутывался, терял способность к поступкам вообще. Мир двоился! Оба предположения казались мне равно истинными. Но и это было ещё не худшим. Самое худшее -- корень противоречия сидел глубоко во мне. Если бы я был уверен, что люблю Надю полно, цельно и взаимно, то не задумываясь позвал замуж. Не помешало бы и моё стеснение из-за разницы в возрасте. Это только так считается, что подобная разность непреодолима и оттого часто уродлива. Да, когда люди сходятся на основе страстей или материальных интересов, редко, что кроме безобразия выходит. И его приходится гримировать. Но есть интересы и высшие. Есть восхищение и уважение, есть переживание неповторимости любимого. Есть, наконец, редкостная полная гармония душ! А вот в таком я как раз был совершенно не уверен с Надей. Слишком много пока зыбкого! Смогу ли я при всём её обаянии, при всём моём трепетном отношении стать надёжным мужчиной в жизни этой девушки Ведь я просто не знаю, как вести себя с ней! Часто бываю напряжён от этого непонимания и от её переменчивого настроя. И даже подозреваю девушку в желании нарочно понравиться, чтобы устроить как-нибудь свою жизнь! А если эти подозрения хоть немного подтвердятся, я уже не смогу должно уважать человека. Это никакое не достоинство моё или недостаток -- это особенность моей натуры. И с этим разочарованием я вынужден буду взять на себя тяжёлейшие заботы по дому из-за её профессии. Я должен превратиться в няньку, мамку, помогать во всех мелочах, учить житейски всему и без конца напитывать своими чувствами её молодой эгоизм. Значит, мне придётся отбросить неведомо насколько свои дела, планы, амбиции. Искать заработок втрое больший на презренной "литподёнке". Но к такому перевороту жизни я сейчас не готов! И эта неготовность искалечит всю нашу жизнь! К тому же, в моём возрасте так тяжело и медленно меняются, если меняются вообще. Нет, прежде нужна полная уверенность. Вот такие сомнения, подозрения мучили меня всё последнее время. Да, я скрывал их за нашими уютными чаепитиями, беседами. Только Надя, мне чудилось, проникает в причину этой напряжённости и даже старается помочь. Порой во время лёгкого разговора вдруг возьмёт и посмотрит в глаза: долго, сочувственно. Как я любил эти взгляды! В те мгновения все метания отпускали меня, и в мире оставались только два человека, соединённых общим теплом душ. И я начинал верить. В один из вечеров Надя вспомнила, что обещала мне рисунок. Принесла кусок ватмана, карандаш, уселась за столом напротив и начала набрасывать что-то. Я долго не мог понять, что она задумала, хотя отметил - компонует грамотно и карандашом владеет профессионально. После узнал -- её обучал родной дядя-художник. Наконец, она протянула работу. На листе был проработан контур замка на облаках. Я рассматривал довольно долго и думал о неистребимости этого стереотипа девичьей мечты. И ещё, появилась отчётливая мысль: этот рисунок обращён ко мне как побуждение. Вновь зашевелилась двойственность. Стало неловко. Нет ничего мучительней полунамёков. Додумывай, как хочешь! А тебя будто испытывают на верность движения! От тебя ждут чего-то, о чём не говорят, но предполагают, что ты обязан догадаться. А если не догадаешься, так сам в том виноват, и упустишь какой-то мифически-драгоценный приз! А я, по характеру, терпеть не могу обиняков в важных вопросах жизни. Я ждал от Нади уже большей откровенности. Вот почему так намеренно долго рассматривал рисунок -- пытался унять противоречивые чувства и мысли: с одной стороны льстивые, а с другой - раздражающие. В самом рисунке единственно оригинальным показался напряжённый ритм из перепадов островерхих башен и башенок, крыш теремов, рядов овальных окон в сочетании с острыми летящими вертикалями и плавно опоясывающими горизонталями. Было что-то от музыки, от скрытого состояния Нади, которое всё время я пытался угадывать. Да, и немного позабавило общее место -- круглый циферблат часов без стрелок на главной башне дворца, в самом центре. - Завидую. Ты совсем ребёнок, - попробовал я отшутиться, отделаться от назойливых противоречий. И для этого использовал преимущество возраста - право на такой тон: - Тебе ещё снятся прекрасные воздушные замки. И даже башенные часы, как им и положено - без стрелок. Если б я мог приложить это к себе! Я думал, что наконец-то нащупал начало деликатного признания. Я думал повести откровенный разговор о возможном будущем. Но взгляд Нади потух. Она сникла. Неспешно разорвала рисунок. - Зачем! Разве это не мне! Я хотел выяснить! -- обида впервые целиком захлестнула меня. Даже перешла в отчаяние! - Извините. Вы не так поняли. Не огорчайтесь. Меня часто неправильно понимают. - Так объясни! Я хочу понять! Может, я только этого и хочу! - Увы. Сегодня уже поздно. У меня -- режим. Мы поднялись. И когда я, совершенно разбитый, оделся и открывал входную дверь, она вдруг доверчиво всмотрелась: - Вы не должны уходить таким. Я скажу, чего больше всего хочу на свете, -- прошептала, не отводя глаз. -- Семью. И чтобы росли сын и дочь, - и по-своему печально, как чему-то несбыточному, улыбнулась. Услышанное было совершенно неожиданным в своей откровенности. Я не поспевал умом за такими перепадами настроения, мысли. Смешался: - Не печалься. Это счастье для тебя может быть самым достижимым из всех. Тебе всего двадцать лет! Подумать только... Впрочем, и мне когда-то бывало столько. И что.. Прости, если в чём огорчил. - Вы не огорчили. Вернее, вы можете огорчить, но только как обиженный ребёнок - не из умысла, а от непонимания, - улыбнулась она вновь ласково. -- Ведь вы моей жизни не знаете. Ах, если б на земле было так: представилось, сказалось, и сразу это сделалось... Да, пожалуйста, о моих словах никто знать не должен. Я только вам открыла. Пожалела вас. Я возвращался домой в состоянии, которого никогда ещё не переживал. Грудь распирало от нахлынувшей нежности. Удержать её было невозможно, и она выкатила двумя слезинами. Все мысли и чувства -- вразброд! Со стороны, видимо, я казался "классическим" влюблённым: смотрел под ноги в точку, порой что-то бормотал или улыбался. Людей вокруг ощущал, но как бы не видел. Забыл свернуть в нужный переулок, возвратился. Затем в метро вышел не на своей станции и сделал не ту пересадку. Добирался до дому вдвое дольше обычного. Образ Нади всё стоял перед глазами, и я вновь мучительно разгадывал. Да, временами она выражала сочувствие, интерес. Но часто, наоборот, отгораживалась дистанцией вежливости или резким словом. А я по прежнему ничего не знаю о её жизни. Спрашиваю, но она всегда уходит от ответа. В итоге я постоянно боюсь допустить с этой тонкой девушкой невольную бестактность и тем отшатнуть. И злюсь на себя, на неё. Невыносимо показаться ей седеющим "охотником за девочками"! И всё это обостряется путаным самолюбием -- невольным приобретением возраста. Вот так я мучился: нестерпимо хотел любить, и вместе боялся быть вежливо отодвинутым. Смысл дальнейшего моего житья при таком повороте мог безнадёжно утеряться. С поздней любовью шутки плохи! И я понимал: пока Надя остаётся закрытой, внешне противоречивой, от беды раздвоения мне не избавиться. Измучаю себя, и всё закончится тяжелейшим срывом. Ведь, во мне назревала не возможность романа, пусть даже с последующей пропиской дамы в квартире, но - любовь жизни. Неделю я не появлялся в мастерской. Приводил себя в равновесие перед следующей встречей, которую задумал сделать поворотной. Решился: пусть меня ждёт любой исход, а я всё же нырну в этот омут! Вызову на откровенность. И не стану заранее обольщать себя желаемым ответом. Даже отказ облегчит мою жизнь. Вдруг позвонил Игорь. Начал ругаться оттого, что я пропал. Оказывается, Надя вторые сутки лежит с температурой под сорок один, с горячечным бредом, и спрашивает обо мне. Я в ответ обругал его за то, что не сообщил сразу, и подхватился ехать. Но друг запретил беспокоить девушку - та ещё слаба. В больницу её не взяли - нет медицинского полиса, хотя подозревали двустороннее воспаление лёгких. А отлёживается она в мастерской. Игорь в местной поликлинике заплатил врачу и медсестре, и Надя - под наблюдением на уколах. Ей уже легче, а болезнь, скорее всего -- острый бронхит. - Игорь, передай, что я очень виноват. Как только поднимется, я обязательно исправлю. Она поймёт. Передашь - Угомонись. Сам скоро скажешь. А мне ты для дела нужен. И друг мой заявил, что необходимо покупать Наде пальто. Но денег у самого не хватит. Потому я обязан добавить и прямо сейчас ехать с ним искать приличную вещь. Иначе в своём тощеньком старье Надя погибнет или сделается инвалидом. Игорь давно это предсказывал. Что ж, убеждать меня было излишним, и вскоре мы исполнили намеченное. Не стану описывать, как тщательно подыскивали вещь, близкую по фасону, размеру. Но и качество ткани, отделки были не менее важны. Пальто становилось не просто подарком, но образом нашего к ней отношения. И оба мы робели -- вдруг Наде не придётся по душе этот "образ" Конечно, пальто забрать домой пришлось мне. Я пошутил - вот бы его Татьяна вдруг увидала и решила, что Игорь воспылал жаждой одарить её! И так нежданно-негаданно возьмёт, да и возвратится супружеский мир! И тогда мы этому пальто Нади должны будем вылепить памятник! А бедная девушка наверняка станет окончательной жертвой метели и воссоединения семьи. - Смейся, смейся, - огрызнулся Игорь. -- Как бы плакать не пришлось. Я-то своё отплакал. Хочешь, анекдот расскажу Сам недавно узнал. Оказывается, моя Танюха как-то встретила бывшего одноклассника, свою первую любовь. И уже давненько с ним встречается. Даже дети ничего не знали. Видал бы ты этого типа мозглявенького! На мужика-то не похож -- так и хочется плюнуть в харю! Троежёнец, между прочим. И всеми его бабами брошен. Вот так-то! Зато, какие дома спектакли были из-за моей подлости, какие истерики с заламыванием рук! Все они, убеждаюсь, артистки прирождённые. Дай тебе Бог встретить исключение. Хотя, трудно уже чему-то верить. Эта новость заставила серьёзно задуматься -- я хорошо и давно знал Татьяну. Игорю даже не сразу поверил... Да! И времена, и нравы как-то исподволь перестали укладываться в наши взгляды, убеждения. И вот, наконец, пришло время, когда Надя начала крепнуть. Температура отпустила, и девушка бесцельно бродила по мастерской - совсем бледненькая, тоскующая. Мы с Игорем встретились на бульваре. Я отдал ему пальто -- он должен был вручать его Наде. Я же приготовил ещё подарок личный. Мне совершенно случайно приглянулся один платок. Был он типа шали, но ручной работы, вязаный в широкую ячею -- ажурный, серебристо-белой козьей шерсти, необычайно нежный под пальцами и почти невесомый. Его продавала задёшево приезжая старушка. Я представил его на плечах Нади и тут же купил. В честь выздоровления стол накрыли богато. Выпили отменного кипрского вина. И вот когда оживились, тут-то Игорь извлёк, расправил во всей красе главный дар. Надя опешила. А когда поняла, вздохнула: - Но так же нельзя.., - повернулась к Игорю спиной, и тот одел её в наше пальто. Девушка довольно долго, придирчиво осматривала себя в зеркале. Выражение лица было строгим. А мы притихли, умалились перед этим тайнодейством. В конце-концов, она оторвалась от зеркала, подошла к нам и глубоким грудным голосом высказала: - Единственные мои друзья. Вы позаботились обо мне. Для меня это особенно трогательно. Но прошу вас -- не ставьте меня больше в неловкое положение. Я и так слишком вам обязана. А отблагодарить могу только искренней признательностью. И она поцеловала победно сияющего Игоря в щеку. А мне - всего лишь улыбнулась. Затем пили чай. Я не прислушивался к беседе, замкнулся. Мне показалось, она намеренно разделила нас с Игорем. От меня всегда шло к ней то напряжённое ожидание, которое она чувствовала и порой отдалялась. Вот и сейчас, видимо, ей не хочется осложнять мною удачного вечера. Но как мне теперь быть со своим платком Утаить.. Вот и снова я, как всегда с ней, унываю и теряюсь! Я поднялся из-за стола: - С вами хорошо, но придётся вас оставить. В ответ на их недоумение придумал: -- Повестуха заказная лежит. Измучился с ней -- не по душе. Но скоро сдавать. Боюсь -- не успею. Надо идти гнать. - А как же.. -- Игорь скосил глаза на пакет с платком. -- Забыл - Что-то случилось -- мгновенно ухватила Надя. - Нет, - я постарался доиграть свой экспромт -- деваться было некуда. -- Просто, едва не забыл, а Игорь напомнил. Мне по дороге платок попался. Только не ругайся. Ладно -- я вынул из пакета вещь. Рискнул непринуждённо шутить: - Не поверишь! Прохожу мимо Большого театра, а там бабушка на ступенях сидит. Стой, говорит, сынок. Тебя дожидаюсь. Купишь -- быть твоей зазнобе большим человеком в этом славном доме! Я смотрю: белый с серебром под чёрное -- твой цвет. Гляди, какой лёгкий. В таких когда-то великие актрисы МХАТа выступали. Она приняла платок и молча стала рассматривать вязку. С недоумением посмотрела мне в глаза: - Я никогда их не носила. И даже не умею. Я в нём на старушку стану похожа. У меня будто сердце оборвалось - подарок оставил её равнодушной. Она даже накинуть платок не собиралась, лишила меня радости полюбоваться! Не помог и Игорь подсказкой: - Надюша, это носят расправленным на плечах. А на груди скалывают брошью. Тебе это должно пойти. Плечи у тебя царские! - Ладно. Не надо, - бодриться и давить горечь дальше я не смог. - Можно его просто спрятать где-нибудь в дальнем углу. Пройдёт время, наткнёшься случайно, и, может быть, вспомнишь, кто дарил когда-то. Мне уже от этого возможного воспоминания приятно будет. Всё, ребята, пока. Дома я залёг на софу. Лежал долго, без движения. Так бывает, что совсем не хочется двигаться... А физиономия должна была выглядеть особо мрачной - я клял себя последними словами. И твёрдо решил вычеркнуть из жизни эту девушку. Просто, мы с ней разные. Я обольстился некоторыми созвучиями состояний, что и с другими случается. Да ещё - её обаянием таланта и молодости. Около часа ночи позвонила она -- в мастерской имелся телефон. Голос её звучал как всегда искренне, с оттенком ласки и вины: - Игорь оставил ваш номер. Я должна сказать, что была не права. Потом я накинула платок. И ни на какую старушку я в нём не похожа. Я в нём выгляжу настоящей балериной. Вы мне верите - Зачем ты спрашиваешь Конечно, - я в который уже раз не мог устоять перед ней. И всё передуманное только что представлялось заблуждением. А услышанное сейчас выступало правдой, и было гораздо милей: - А знаешь, о чём подумал Кажется, я понял, какая брошь подойдёт к платку. Надо искать ростовскую финифть. - Чтобы сколоть на груди -- она тихо, по-своему ломко засмеялась. - Да. Но кому это доверить, решает сама женщина. Таков обычай. - Я уверена - мне понравится ваша брошь. Я убедилась сегодня, что у вас великолепный вкус. И дальше с каждой фразой наш разговор оживал всё более. И вот, наконец, я почувствовал ту самую неподдельную близость, которой дождаться уже не чаял. Может, это телефон так действует, когда живёт только голос... Мы проговорили до трёх часов. Вернее, говорила Надя. Я лишь поддерживал репликами, уточнял вопросами. А её будто прорвало на воспоминания! И я жадно их ловил, собирая в образ, её образ. Она рассказывала о добалетном детстве. Это время оставалось самым теплым в памяти. Надя подробно описывала, какими играми они забавлялись с братом, как было горько, когда приходили взрослые и вытаскивали их откуда-нибудь из-под стола, из сказочного мира, чтобы усадить за унылые занятия. Рассказывала, какие удивительные миры вмещал в себя сад за окнами. Оттуда по вечерам под стену спальни приходили таинственные пугающие существа, похожие на людей, но одетые по особому, и заводили убаюкивающие речи, заманивали выйти через окно в лунную ночь и танцевать в их мире, где никто никого не обижает. Когда же Надя немного подросла, её стали водить на уроки рисования к дяде. Тот ставил ей задание и садился в углу играть в шахматы сам с собой. При том он разворачивал такие острые поединки, поочерёдно вступал в споры то с одной, то с другой стороны, кричал и обзывался! Она бросала карандаши-кисти и бежала к дяде на помощь. Но тот отчего-то гнал на место. А в конце занятий, рассматривая рисунок, всегда приговаривал, что с таким воображением из дитя выйдет толк. Вопрос, в какую сторону Он не догадывался, что его шахматная война как раз подхлёстывала воображение племянницы, и та забывала о задании. Вместо кринок и графинов картины каких только битв и невероятных приключений дяди в чащобах Индии или в песках Африки не появлялись на бумаге! Ну, а дома Надю приваживали к серьёзному чтению. Вдобавок мама методично обучала музыке. Учила умению слышать её из окружающего мира и из себя. И входить в эти музыкальные ритмы, сводить их в образы. И лишь о балете Надя почти не говорила. Только о своём театре выразилась резко. По её словам, дело портил директор, "этот жирный боров, который считает, что разбирается в балете, а сам ничего не понимает". Но хотя бы не пристаёт. Правда, и не платит толком. Таланты задвигает, а выводит послушных середнячков. Поэтому, его прозвали "Карабасом-Барабасом". Вообще-то, в театре артисты дружатся редко. Много тому причин, начиная с зависти. Вот и Надя одинока. И если бы не мы с Игорем, она оказалась бы в полной пустоте. Но благодаря нам, её друзьям, она держится гораздо уверенней. А без необходимости зарабатывать на квартплату появилось время подтянуть технику. Её отметила педагог-репетитор Большого театра. Предложила заниматься, потому что для некоторых сложных вещей у неё не хватает школы. А это тормозит рост. И без нас с Игорем такой возможности подтянуться у неё бы не было. - Ну, за это Игоря благодари. Я тут не при чём, - мне было удивительно хорошо слушать её голос, её беглый лёгкий рассказ. - Нет. Вы -- при чём. И ещё как! Вот, когда вы иногда по-особенному говорите со мной, или смотрите, я в своих глазах на целую голову вырастаю! Понимаете - Это как -- по-особенному - Ну... Не притворяйтесь. Вы сами знаете. И не вытягивайте из меня откровений, неудобных для девушки, - и вновь довольно рассмеялась. - А знаешь, Надя, о чём я подумал Ты так рассказываешь! Почему тебе не написать об этом Ты бы всё чудесно развернула. И вышла бы книжечка. - Да, я сама думала. Вот, опять вы мне помогаете. Спасибо, спасибо. - За что же спасибо - За просто так. Я думаю -- это самое лучшее! - Согласен. Только обещай, что напишешь для начала хотя бы один рассказ. Пусть пока только для меня. Лично. Ты согласна - Да. Только, не очень скоро. Времени совсем нет. Но мне, в самом деле, нужно уже сейчас к чему-то готовить себя. До пенсии почти двенадцать лет, а я каждый день считаю. Не останусь в балете. Это ужасно. После тридцати начнут вылезать суставы, коленки. Кожа от грима сохнет, лицо портится. А спина, связки.., - голос Нади зазвучал не просто горько, но зло. -- К старости превращаешься в этой среде в какого-то ящера! А вы думали, почему я пугаюсь всего, что напоминает о возрасте Я даже не хочу дожить до этого. Моё отличие от наших глупых девочек и ещё более глупых самовлюблённых мальчиков в том, что в детстве я прикоснулась к иным интересам. И я не вижу смысла скакать кобылой по сцене, чтобы потом на пенсии прирабатывать подобным. Мне тесно... - Значит, буду ждать от тебя рассказ. - Договорились. Я позвоню. У меня впереди очень плотная неделя. Спасибо вам за этот разговор... Конечно, после этой беседы уснуть я не мог. Никогда не было так сладко на сердце, никогда я так ещё не нравился себе. Наверное, оттого, что по-настоящему не влюблялся. Но теперь, теперь Надя целиком захватила меня. И я уже твёрдо и без сомнений хотел быть с ней, хотел быть её мужчиной, мужем. Суметь оберечь, вместить весь мир... Минула долгая неделя, и Надя позвонила вновь. Потребовала быть у неё ровно в шесть вечера. Но не раньше! В голосе -- весёлая загадочность. Я очень старался не опоздать и не явиться раньше. И предчувствовал, что дожил-таки до самого главного свидания, украшенного лёгким флёром шутливой интриги. Ровно в шесть стоял с букетом чайных роз на пороге мастерской. - Спасибо, что пришли, - встретила Надя -- стол был накрыт на двоих. - Опять -- спасибо! -- разыграл я возмущение. -- Да за что же Неловко получать это незаслуженно. - А я хочу говорить вам спасибо, и буду говорить. Вот, за цветы, хотя бы. И вообще... - А я думал -- ты рассказ написала. Хотя, рановато. Но когда напишешь, я тебе такое огромное спасибо преподнесу, что не посостязаешься! Итак, Надежда, что за таинственность, и почему именно в шесть -- этим многословием я пытался сдерживать распирающее меня счастье. - Потому, что Игорь только ушёл. А я хочу с вами без него посидеть. Рассказ не написала, но попробую выдумать прямо сейчас. Начало такое: сегодня мне исполнился двадцать один год. Представляете, какой это ужас! Разменяла третий десяток! От этого мне стало очень, очень горько, и я решила позвать доброго человека. Он один во всём равнодушном городе способен понять меня и немножко утешить... Ну, как вам такое начало - и она нарочито печального вздохнула. - Поразительно! И самое сильное место -- твой вздох. Двадцать один! А что мне тогда делать Только в гроб ложиться. - Фу! Вот что вы такое говорите! На мой день рожденья! Садитесь к столу и ешьте. Я готовить не умею. Что смогла, то сделала. Если не вкусно, хотя бы молчите. - Договорились, - я послушно уселся на своё место. -- А почему о празднике раньше не сказала Я цветы каким-то чутьём купил. Знал бы - обязательно брошь к этому дню выбрал! В каком ты виде меня перед собой выставляешь! - Брошь может обождать. А почему вы раскомандовались Это мой день рождения. Хочу -- говорю, хочу -- нет. Я, вообще, равнодушна к праздникам. Но в этот раз настроение сошлось. Днём в кафе с приятельницей посидели. Потом одного человека встретила. Дальше Игорь приходил. Ему сказала. А сейчас с вами хочется побыть. Налейте, пожалуйста, чаю. И подождите немного, - она вышла в свою комнату. За то короткое время, что я был один, моё настроение начало странно меняться. Вдруг царапнула ревность к приоткрытому ею миру, где не было ещё меня. А затем, затем возникло ощущение тревоги. Тревога исходила не от меня. Она росла из всего окружения: из этой расплавленной минуты одиночества, из самого воздуха, который странным образом будто густел, делался совершенно неподвижным, мёртвым. А я сидел оцепенело и предчувствовал событие. Надя вернулась. В её кулачке было что-то зажато. Расположилась на своём месте, против меня. Разжала пальцы. В ладони покоился брелок-"валентинка" -- потешный керамический медвежонок с изображением алого сердца во всю грудь. Она протянула его мне. Я принял безделушку. Рассматривал, унимая начавшуюся дрожь сердца. Несколько, может быть, строго посмотрел ей в глаза и медленно спросил: - Ты даришь это мне - Почему вас это так удивляет Вы даже выглядите сейчас другим. - Надя, я очень тронут. Ты не представляешь. Я не ожидал... Она улыбнулась: - А я люблю дарить неожиданно. По настроению. Увижу симпатичное, куплю, а потом дарю первому, кому захочется в этот день подарить. Разве это не приятно Такое простое объяснение убило все выстраданные надежды. Она совсем не думает обо мне, а сосредоточена только на себе. Вместо близкого восторга пришли пустота, холод, безразличие. И сарказм в отношении своих идиотических надежд! - Что с вами -- испугалась она перемены во мне. -- Я не так сказала - Нет, Надя. Всё так. Всё ты сказала как надо. Это я, дурак, не то слышал, не то видел. Не знал, как сегодня относятся к подаркам. Раньше мы дарили подобное с исключительным смыслом. Но я постараюсь не отстать от времени. Ты права -- приятно оказаться на сегодня первым, кому тебе захотелось подарить эту штуку. Даже, если это простая случайность, - я сжал в кулаке медвежонка и угрюмо уставился в столешницу. - Почему вы так со мной говорите -- голос Нади задрожал и отдался во мне болью безнадёжности. -- Вы... Вы -- дурной обидчивый мальчишка! - в её огромных глазах встали слёзы, колыхались, но не проливались. -- Вы меня оскорбляете! Вы постоянно ловите в моих словах какой-то скрытый смысл. А я так не приучена! Я говорю то, что думаю, и думаю сейчас, без расчёта. Мне нечего скрывать. И я не могу, не хочу вечно оправдываться перед вами в моих мыслях и ваших подозрениях! Зачем вы думаете как все! Вы, вы поступаете как человек, который любит одного себя. Неужели вам навсегда понравилось жить в самом себе! -- она стремительно поднялась и пошла в свою комнату. - Надя! Не уходи!.. Но она не вернулась и даже не взглянула. Это была жестокая обида, разрыв. Так я понял. Прошло около месяца. Я давил тоску по Наде и жажду видеть её. Новая встреча означала новую бесцельную боль. Я смирился с тем, что никогда не сумею понять женщины - пропустил своё время. Однажды, свежим весенним днём, позвонил Игорь и потребовал срочно ехать в мастерскую. - Она там - Да нет её давно. Уехала. Ты что, не знаешь Она, вроде, замуж выходит. - За кого -- сердце моё всё же дрогнуло очень чувствительно. - За кого-то дельца из дирекции одного театра. Не стану уточнять. Тебе это вредно пока. Знаю, что мужчина солидный. Кстати, на два года старше тебя, и без комплексов... Ну, что молчишь, дурак Ведь это ты должен быть на его месте. - Это она тебе про меня сказала или сам сочинил Кажется, ты теперь тоже холост. Что же сам-то нашу "богиню" отпустил к дельцу А Я хоть далеко был, не знал. А ты -- рядышком, - от этих новостей меня разобрала злость. - Хорош трепаться. Если хочешь со мной проститься, приезжай. Завтра улетаю. Так вот, дружок... И затем были прощальные посиделки в этой родной мастерской. Мы пили водку. Игорь иронично рассказывал. Ему удалось миром завершить домашний раздел. Себе ничего почти не оставил. А как скинул "обузу", так впервые за долгое время по-настоящему захотелось работать. Он принял приглашение в Германию и думал со временем там осесть. Будет, хотя бы, куда картины завещать! Здесь на искусство плюют, и продолжат плевать ещё долго. Мы до лучших дней уже не доживём. Может, мы вообще последние, кто не просто искусство делал, но жил им и пытался соответствовать. Да, с ошибками, дурью... Но всё же -- хоть как-то тянуться к тому, во что веришь! А сегодня искусство "новых" людей напрягает. Его отменили, а называют то, что красуется на полках магазинов и заботой рекламы пользуется спросом у розничного покупателя. В Германии же хотя бы музеи не разворовывают. - Да, Игорь, - в тон ему пошутил я. - С завистью гляжу, как ты из пессимиста превращаешься в бодрого пессимиста! - Чего и тебе желаю, мой друг! Вот, попробуй-ка бодро выдержать сие испытание! -- и он выложил передо мной билет на спектакль "Жизель". -- Надя очень трогательно просила тебе передать. И обязательно дождись её потом у служебного входа. Я хмуро задумался: - Думаешь, стоит идти - Придётся. Хотя бы из уважения к той нашей дружбе. Будто сам не понимаешь А что у вас там ещё выйти может... Тебе разве неинтересно Потом состоялось прощанье с моим ближайшим другом. И в последний раз уходил я из мастерской такими изученными переулками! Мне казалось -- моя Москва теряется. Нет, не просто меняет облик - пустеет. И я постепенно перестаю ощущать её. Спустя несколько дней я сидел близко к сцене в том камерном зале и следил только за Надей. Она вела кордебалет, и это было первым, пока скромным, её повышением по службе. Вопреки настрою и поставленной себе задаче не распускаться, я опять не мог налюбоваться ею. Опять забывал обо всём! Меня снова покоряла какая-то безмерная мера отпущенного ей и пока не развёрнутого таланта. Как бы она могла состояться уже сейчас, сложись обстоятельства чуть удачней! Да, Надя была на сцене прекрасна! Прекрасны эти длинные гибкие руки, эта высокая шея с лебяжьим изгибом. Эти изящные линии ног и постанов корпуса -- будто статуэтка фарфоровая восемнадцатого столетия! А её огромные, оттенённые синие глаза-очи, такие сияющие от наслаждения танцем! И - правильной формы, отливающая серебром волос, головка с прямым пробором и пучком у затылка! Надя вся целиком была растворена в пластике, слита с образами музыки -- она этим дышала... Вдруг мне вспомнился тот, порванный ею, рисунок воздушного замка с часами без стрелок, над чем пошутил. И я понял то, что ложно представил тогда. Ведь, она изобразила в той аллегории саму себя: не свои желанья-грёзы, а реальное ощущение жизни. Но понять это можно было только здесь, у сцены, в условном отсутствующем времени. Да, именно и только в музыкально-постановочном действе -- её воздух. Всё остальное -- земля, на которой она, как все мы, старается выживать. Я ждал её у служебной двери недолго. Она вышла со своей сумкой быстрым шагом -- ещё не остыла от спектакля. Я безотчётно рванулся к ней. Как же я, оказывается, на самом деле истосковался! Она, повторяя движение, бросилась ко мне. Я обнял, прижался губами к щеке. Упала на асфальт сумка. Мы стояли так недолго. Надя мягко, кулачками в грудь, отодвинула меня. Всмотрелась молча и ласково улыбнулась. Я вспомнил и подарил ей букет чайных роз, точно таких же, как и в первый раз. Попросил несмело: - Пойдём пешком до метро Очень хочется проводить тебя. Она всё так же молча кивнула. Я подхватил её сумку, и мы медленно двинулись. - Ты что, кирпичи для зарядки носишь -- сумка оказалась неожиданно весомой. - Это же пуанты. И ещё кое-что, - улыбнулась она. -- Они тяжёлые. - И ты всё время это таскаешь - Теперь часто муж подвозит. А так -- таскаю, конечно. Пуанты нельзя никому доверять. А я, как назло, сумки терпеть не могу! Но приходится. - Конечно. Ты же балерина. А сумки к земле тянут, - пошутил я, всё чище радуясь встрече. - Если бы только сумки, - вздохнула она и вдруг с той прежней горечью коротко посмотрела мне в глаза. Нас обогнала женщина с мальчиком. На ходу попрощались с Надей. - Наша солистка с сыном. Вот, ещё один несчастный театральный ребёнок. Их отец бросил. Она уже старенькая. Много репетировать надо. Всё время здесь с утра и допоздна. Приходится сына с собой водить. И это - обычная наша жизнь. Мы приближались к станции метро, непроизвольно замедляя шаги. Я метался мыслями -- искал, что же высказать из самого важного Вряд ли мы будем видеться впредь. - Надя, я очень-очень благодарен, что ты пригласила меня. Тебе давно надо партию получить. Знаешь, мне сейчас и больно, и счастливо. Ты -- прекрасна. Она улыбнулась по-своему: нежно и грустно. Увела взгляд: -- Спасибо. Мне приятно это услышать. Но я пригласила вас по другому поводу. Я обещала рассказ и старалась держать слово. Собственно рассказ не получился, а вышло как бы письмо. Или отписка. Не знаю. Вы сами решите, - она достала из сумки и протянула мне папочку с немногими, исписанными круглым почерком, листами. -- Вот. А ещё я додумалась, отчего всё так вышло. Вы правильно говорили, что не можете меня понять. А я не помогла. Не умела ещё. И боялась новой боли. Только теперь, на расстоянии, умею выразить. Вот в чём беда. Вы с Игорем живёте иллюзией. Он, от слабости житейской, ищёт её вовне. Вообразит себе идеал из кого-то и на пьедестал ставит! Если идеал не оправдался, новый придумает. А вот вы... Вы ищете из себя. Вам нужно найти навсегда, один. Поэтому, вечно сомневаетесь, боитесь ошибиться. Даже очевидные чувства: и свои, и к вам, - словно преступников допрашиваете. Такой характер у вашего острого самолюбия. Вы знаете, что если найдёте наверняка, счастью не будет пределов. Это оправдает вашу жизнь. Это для вас как вечность. Но ваша беда и ошибка в том, что такие чувства, по каким вы тоскуете - слишком воздушны и почти целиком придуманы. Их нельзя тянуть-испытывать, точно вы тряпку какую-то рвать пробуете. В них нужно до конца поверить. И всё. Дальше они сами наградят. Я так думаю... Жить иллюзией -- и мучительно, и очаровательно, наверное. Моя жизнь складывалась так, что все иллюзии из меня методично вышибали. Я принимаю мою жизнь такой, как она складывается. И не раскрашиваю под свои мечты это жестокое чучело. Но вы мне показали, что иллюзии могут кое-что дарить. Всё зависит от художника, который разрисует это чучело. Спасибо вам... Над нами должно было что-то сомкнуться! -- вскинула она ладонь в своём театральном жесте. -- Я поняла сразу: с улыбки, взгляда. А дальше.., - она, жалея, погладила меня по руке, ещё раз горько улыбнулась и ушла не оглядываясь. Долго, намеренно долго я возвращался в свой пустой дом. И за письмо принялся не сразу, а только когда переживание встречи превратилось в память, в тихую печаль. Вот оно, это письмо: "Я не хочу, чтобы вы мучили себя какой-нибудь придуманной виной. Видите, я изучила ваш характер и склонности! И потому пишу это объяснение. Признаюсь: в случившемся я виновата больше вас. Я не умела, не готова была помочь вашему сложному чувству. Отчего Игорь и вы встретили меня в состоянии полного отчаяния. Слишком близко и живо было пережитое. А чтобы успокоиться, ожить, необходимо время. Ваш друг, и особенно -- вы, помогли мне. Я сумела увидеть себя вашими восторженными глазами. Впервые за долгое время во мне начала восстанавливаться вера в затоптанное достоинство, талант. Вам оставалось терпеливо, спокойно ждать. Но этого не случилось. Для меня вы человек небезразличный, и я хочу, чтобы вы поняли причины моего поступка. Мне кажется, так будет легче постараться забыть. Но мне придётся рассказывать долгую предысторию. Теперь это я могу. Теперь это отодвинулось. Вы уже знаете, какова моя семья и кто моя мать. Необходимо добавить: звёздной мечтой её детства было стать балериной. Но жизнь распорядилась иначе. Когда же на свет появилась я, то, естественно, стала объектом воплощения маминых не осуществившихся страстей. Она рано ввела меня в тот мир. Я, как ребёнок впечатлительный и достаточно легко ранимый, очаровалась театром без особых усилий. В кулуарах у меня был "зелёный коридор", и я, важничая перед другими детьми, разгуливала, где хотела с целым отрядом любимых кукол в сумочке. Иногда я их рассаживала во время оперы или балета на рампе, чтобы они тоже могли насладиться "святым искусством". Было очень смешно, когда в самые пафосные моменты какая-нибудь из кукол переворачивалась и падала прямо на головы оркестрантам. Нашей местной богеме эти трюки нравились больше всего. С особенно широко открытыми глазами я смотрела балеты. Меня сажали в кулисе на специальный стул. И после мои куклы-подружки разучивали вместе со мной подсмотренные движения. Я быстро заболела мишурой артистической жизни. Ах, эти баночки-скляночки с гримом, пудрой, клеем для ресниц! А балетные пачки, расшитые бутафорским золотом и бриллиантами! А эти волшебные кристаллы канифоли, что я утаскивала домой и беззаветно верила в их волшебство! Они обещали мне огни сияющей рампы, приклеенные улыбки, овации с морем цветов и общей любви под высокую музыку классики! Как в жизни бывает всё просто и чудовищно банально! Мама в моём воспитании забыла один пустяк -- показать иную сторону балетного мира. Эти стёртые в кровь пальцы, прокуренные гримёрки, пьяные девичьи лица -- мордой в тех же ящиках с канифолью! И дикие оргии со всяческими извращениями, чем оканчиваются практически все театральные банкеты! А что сказать о бритвенных лезвиях, натыканных тебе в костюм А битое стекло в пуантах перед самым спектаклем! Лицемерие, декадентство, ненависть и зависть, въевшаяся в сердце злость без причин! А ещё -- постоянное чувство голода, усталости, желание взять и уснуть навсегда! И вечные травмы, репетиции по десять-двенадцать часов в день! Вечный худрук, ищущий протащить через свою кровать всех, кто желает встать хотя бы в предпоследней линии кордебалета! Добавьте сюда всевозможные допинги, пустые шприцы вперемешку с использованными презервативами и старыми пуантами, насквозь пропитанными кровью. Общая отчуждённость, ожесточённость и обида на весь ТОТ мир, который за гранью сцены из зала наивно восторгается "волшебной красотой" балетной сказки. Так, позже, моя милая мама закрывала уши ладонями вот от этих моих слов и лепетала: "Но ведь это же -- красота"... А другие, несведущие почитатели прекрасного, просто отмахиваются как один: "Этого не может быть"! Вот почему, когда я слышу фразу "красота требует жертв", меня начинает тошнить от её скабрезности. И я невольно думаю, а смеет ли подобная красота требовать каких-либо жертв Особенно -- в виде наших искалеченных жизней С девяти лет меня вырвали, словно деревце с корнем, из моего милого доброго дома, семьи и поместили на долгие годы в периметр репетиционного зала, где я училась балету и прошла все ступени училища. Да не одного, а целых трёх! Слишком долго будет рассказывать, как и кто из преподавателей вдруг начинал меня ненавидеть, травить, выживать. И мне приходилось переезжать в другой город, в другое заведение, где начинало повторяться то же самое. Увы, мне выпало особенное злое время. Я, совершенно русская девушка, училась в закрытых училищах сначала Казани, а затем - Уфы. И я на своём опыте узнала, что такое национализм. Меня открыто обзывали, унижали, снимали с экзаменов и отставляли от группы, в одиночку заставляя весь день повторять какое-нибудь дурацкое движение, давно уже освоенное. Меня исключали, выгоняли из общежития за принесённого с улицы голодного котёнка. И мне, подростку, приходилось по трое суток ночевать на лавочке в парке, пока мама пересылала деньги на поезд. Меня обвиняли в том, что я слишком интересуюсь общеобразовательными предметами, литературой, а значит - стоящей балерины из меня не выйдет, потому что я гроблю время и внимание на посторонний интерес. Однажды классный руководитель сделал выставку моих акварельных работ. Это привело в ярость училищное начальство! Их срывали со стены с криками, что здесь учатся балету, а не мазне красками! Тогда я от отчаяния, чтобы не озлобиться или не сойти с ума, тайком начала писать стихи, но читать их было некому, да и нельзя. Но это был мой единственный выход, отдушина, спасение. Меня держали в таком напряжении, что я в безобидных ситуациях то ломала руку, то рвала связки. Однажды случился двойной перелом ноги. Дорога в солистки оказалась закрыта. Меня собрались переводить на инвалидность. Но я какой-то непонятной волей и нескончаемым трудом преодолела всё, сумела восстановиться. Сейчас я думаю -- зачем.. И всё-таки я победила. Я осталась на сцене. Но заканчивала училище уже в Перми, где впервые из меня по-настоящему пытались вырастить балерину. Когда я вернулась домой в наш театр, дела пошли неплохо. Но меня угораздило влюбиться в нашего солиста. И я, воспитанная на благородных книжках, наивно призналась ему в чувстве. Сейчас я улыбаюсь своей простоте - тоже ещё, Татьяна Ларина отыскалась! Но тогда мне было далеко не до улыбок! Солист перепугался и стал обходить меня стороной. Потом, когда пошли сплетни о моей развратности, я узнала, что солист состоял в официальных любовниках нашей стареющей оперной примы. И та восприняла меня как чрезвычайную угрозу и юную подлую карьеристку. Так они меня выучили, что о чувствах лучше помалкивать. Но и помалкивая, жить стало невозможно. Собрав все деньги, я две недели платила репетиторам, набирала техники, чтобы сбежать в Москву. Как складывалось дальше, вы знаете. Здесь продолжалось это ужасное падение уже в полную безысходность, пока мне чудесным образом не была подарена встреча с вами. С той поры я начала потихоньку жить, надеяться. Незадолго до того дня рождения меня познакомили с неплохим человеком. Он мог помочь мне с жильём и обещал помочь. Вскоре своё обещание он выполнил. Человек этот абсолютно трезвый, его нисколько не мучают те вопросы, что связывали нас. Он просто живёт, делает своё дело. Он спокоен и надёжен. И всё равно ту фигурку я решила подарить вам. Ваша беспричинная и беспредметная ревность ошеломила меня. Что могли вы наделать дальше, войдя любовью в мою жизнь Разбить вдребезги, уже окончательно Может быть, я в той нервности преувеличила опасность Может быть, будущее счастье способно было стать беспредельным Не знаю... Моё согласие выйти замуж далось тяжело. Я пошла на это отчасти из обстоятельств, отчасти потому, что он оказался тоже человеком без иллюзий. Если из меня склонность к этому постоянно выколачивали, то он таким родился. В этом есть свой покой. Лучше ли это своей противоположности, я понять ещё не могу. Но на Покровском было отчего-то теплей. Может быть, от веры в возможность чудес"... Этим письмом заканчивается история самой больной ошибки моей жизни. Из него видно также, как слепо добавлял я боли девушке-подранку в своей мечте оберечь её от всей горечи мира. Спустя некоторое время я решил больше не писать, ушёл зарабатывать редактором. Не так давно я встретил знакомого. Он -- театровед, крупный любитель кулуарных сплетен. Последняя новость, которой он делился со всеми встречными, была такова. В довольно известном театре солидный менеджер из дирекции настоял, чтобы в труппу на некоторые важные роли ввели его молоденькую жену. Жена -- красавица, из балерин. На сцене смотрится эффектно. Она явно талантлива, хотя робеет и с ролями пока справляется не очень. Впрочем, публика, особенно -- из ближнего круга театра, довольна и этим. Но в труппе начались подпольные брожения. За открытые демарши дирекция грозит карами. А муж готов биться за неё до последнего актёра. Он от жены совсем потерял ум. Переписал на неё всё имущество и недвижимость. Теперь она управляет его авто, подвозит мужа к театральному подъезду, но сама заходит всегда со служебного. В одиночестве проходит за кулисы, никогда не просит ни от кого даже пустяковой помощи и ни с кем не сближается. Здоровается лёгким наклоном головы и редко-редко перемолвится с партнёрами в работе парочкой фраз. Странная женщина, которую никто не может понять, но о которой много толкуют всякого и отчего-то побаиваются. Хотя ничего плохого от неё никто пока не видел. Я стоял перед этим бойким знатоком кулуара и почти не вслушивался. Мне представился образ Нади... И вдруг я понял, что самым невероятным образом продолжаю любить её. Люблю уже без мыслей о ней, без воспоминаний, без тоски. Да, мои иллюзии давно умерли, рассыпались. Но тот однажды виденный воздушный замок, оказывается, вопреки всему - цел. Литературная критика о повести: http://vsurikov.ru/2011/2011l0905mojaev.htm 2007 г.

-- Язви её, -- раздражённо прошептал Степан после того, как уж во второй раз сдунул с мушки ружья настоящую муху, дуру. С высокого лабаза метился он в упитанного медведя, который держал путь не куда-нибудь, а точно в сторону засады!... Раньше дело было так. Косолапый крепко напугал бабу Дуню. Та-то по малину явилась на просеку. К одному кусту, можно сказать, и применились с лесным хозяином... Бабьи нервишки слабину дали. Ну, наша Дуня в бесчувственном состоянии тут и повалилась, просыпав из ведёрка малиновое добро. Медведь маленько подрастерялся, но горку сладкой ягоды уплёл с аппетитом. Бедная баба Дуня пребывала в том же бездейственном положении. Долго не раздумывая, медведь стал таскать сушняк и вместе с прочим лесным хламом надёжно завалил Дуняшу и... восвояси. Пришло время вернуться на свет белый... баба Дуня ещё разок ошалела! Но... не перевелись истинно женщины в русских селеньях! Собралась она со всем духом своим, едва выбралась из завала и... опрометью в деревню, только сарафан и видели. Будучи под впечатлением, переполошила всех деревенских. Мужики резонно постановили: -- Надо брать тёпленьким. Ить по ихней медвежьей повадке, завтрева, как пить дать, явится проведывать, не припахивает ли. Не пора ли пировать Вот, тут и... Как-то само решилось идти Стёпке, зятю нервнопострадавшей. Охотник он был не плохой. Сам и вызвался за тёщу рассчитаться. Медведь прибыл, как по расписанию, через сутки. Всё на Стёпкиных глазах: понюхал, порыл клад, вроде как и рявкнул недовольно -- ушла, мол, добыча. И, язви его, как он только догадался, откудова идёт слежка -- ить прямиком на лабаз! А тут эта муха... в третий раз на мушку! Ну, и вредная зараза! Ружьё, согласно движению лохматой цели, волей-неволей опускалось своим дулом вниз. Стёпка, ярясь, дунул на муху-то сызнова и... более ничего не помнит. Вроде как, вылетел со своего насеста -- перевесило с ружьём. Медведь тут как тут, Дуняшин зять на него и махнул... Запомнилось мягкое,тёплое, да ещё... стрельнуло тут же.После непредвиденного контакта оба дали дёру в разные стороны: медведь -- к лесу, Стёпка -- в родную деревню. В таком разе мужики решили идти стайно, в несколько стволов и с собакой. Порядком клюнуло. За самоваром... Стёпка, всё ещё заикаясь, обрисовывал слабой половине, как он смело соскочил на живого медведя... Вдруг слышат шум на краю деревни. Мужики торопились на доклад: -- Твоя взяла, Степан! Сдох притеснитель! Испытаньев не выдержал. -- Вот, те раз! -- Туда ему и дорога, Стёпушка, -- ласково проокала баба Дуня, осеняя себя размашистым крестом. 09.10.00. Автор фото Алсу Саяхова

Стоит открыть глянцевый журнал - и провокационная информация захлестнёт с головой! Вот, пару лет назад где-то прочитала, что у мужчины бывает около 12 сексуальных партнёрш за всю жизнь. Хм... Но количество партнёрш - это цветочки! Их можно как-то подсчитать, так что я согласна поверить этой цифре. А как поверить вот этой: за ВСЮ жизнь секс у женщины бывает около 2580 раз! Мамочки мои, а это кто такой умный подсчитывал ))) И мало это или много С одной стороны, две с половиной тысячи раз - откуда набраться фантазии, чтобы каждый раз было что-то новенькое и не надоело С другой стороны, если на калькуляторе разделить эту сомнительную цифру на 365 (столько дней обычно бывает в году), то получится 7. Т.е., если заниматься сексом каждый день по одному разу, то получится 7 лет. Всего-то! А всю оставшуюся жизнь чем же нам, женщинам, заниматься! Больше не буду читать журналы... Буду картинки рассматривать )))

Ты знаешь, я мог бы сказать, что скучаю, если был бы уверен, что дело только в тебе... Но дело в другом, наверное, в том, что мне так не хватает любви... Я стал совсем по-другому чувствовать жизнь, всё и всех кто меня окружает... И дело не в этих банальностях, или выражаясь точнее "штампах", которыми мы привыкли бросаться на каждом шагу, говоря: "это просто возраст", или, что в принципе ещё более неправильно и пошло, произнося: "поздравляем, ты стал мудрее". Как будто мудрость заключается в отсутствии страсти, как будто мудрость -- это пресыщенность жизнью и неумение удивляться... Нет. Просто, ты начинаешь понимать, что настоящего в жизни не так уж и много, и нельзя повторить это настоящее ни силой своего воображения, ни желанием каждый день менять свою жизнь в какую-то якобы лучшую сторону... Я скучаю. По тебе... и всё-таки ты здесь ни при чём, просто ты та составляющая моей прошлой жизни, в которой у меня была настоящая любовь... Ты ключ, к той двери, за которой скрывается моё недолгое настоящее счастье... И пусть я знаю, что не прав. Что жить прошлым -- удел малодушных и слабых, и нельзя получить что-то новое, всё ещё цепляясь за старое... Пусть. Я хочу насладиться этим прощанием с настоящим, которое осталось в прошлом... Я хочу почувствовать его снова, чтобы, встретив ещё раз, знать ему цену... и не потерять. 06 мая 2007г.

Однажды ночная фея проснулась чуть раньше обычного. Во всяком случае, ей так сначала показалось. Было еще светло. Солнце и не думало садиться. И фея хотела было ещё немного вздремнуть, укрывшись лепестками виол, но вдруг услышала: - Тася, пора спать! Уже поздно! Женский голос жил на соседнем балконе. И девочка по имени Тася, очевидно, тоже. - Ну, конечно же! -- улыбнулась ночная фея. -- Ведь начинаются белые ночи! Поэтому-то еще так светло ... хотя и время спать, - и она полетела к соседнему балкону, посмотреть на Тасю. Это была необычайно красивая девочка лет пяти-шести. С ярко-рыжими локонами и множеством веснушек. И теплыми светло-карими глазами. Она сняла своё маленькое зеленое платьице и, аккуратно повесив его на спинку стула, юркнула под одеяло. И тут взгляд ее упал на фиалку, стоящую на подоконнике. На самом краю глиняного горшочка с цветком сидела маленькая фея и заворожено смотрела на неё. Вдруг фея вспорхнула и спряталась за фиалкой. Тася удивленно встрепенулась ... к ней приближалась мама. Она ласково погладила дочку по её чудесным рыжим волосам, склонилась к ней и, поцеловав, пожелала спокойной ночи. Едва мама вышла из комнаты, Тася с интересом посмотрела туда, где чуть ранее сидела фея. Но никого не увидела. Она разочарованно вздохнула и, повернувшись на правый бок, чуть было не вскрикнула от неожиданности: фея сидела на её подушке. - Добрый вечер, - прошептала девочка. - Добрый вечер, - улыбнулась фея, - хочешь, я расскажу тебе сказку Тася кивнула. И фея, устроившись поудобнее возле Таси, начала. В одной далекой стране, где даже в пасмурные дни светит солнце; там, где море встречается с отвесными скалами, а дороги пролегают чрез бескрайние лавандовые поля; там, где серебрятся оливковые рощи; где зеленеют и наливаются солнцем убегающие вдаль виноградники, в одном маленьком городке жила одна небогатая семья. Их домишко стоял у подножия горы. Его известняковые стены были сплошь покрыты зеленью плюща. И лишь окна с узкими полузакрытыми ставнями да черепичная крыша, не тронутые плющом, томились на солнце, обдуваемые прохладным ветерком с Альп. Родители помогали богатым соседям на виноградниках. А дети, их было трое: старший Франсуа и младшие Софи и Жюли, каждый день бродили по окрестностям, пасли коз и собирали дикие травы. А еще розмарин, базилик и фенхель. И, конечно же, душистую лаванду. Часть собранных трав семья оставляла себе. Специи щедро добавлялись во все блюда, будь то запеченная рыба с фенхелем или овощное рагу. Из трав готовился и ароматный соус для нежной крольчатины. А по выходным отец варил во дворе мыло, не скупясь, бросая травы в закопченный котел. И мыло удавалось всегда на славу! Вперемешку с маленькими травинками, пахнущее лавандой, базиликом и майораном. Иногда отец продавал его на маленьком рыночке, выручая неплохие деньги. Оставалась еще добрая часть собранных трав. Её семья продавала месье Жану, живущему на соседней улочке. Тот держал маленький ресторанчик неподалеку от базарной площади, и всегда с превеликим удовольствием покупал отборные травы. Однако не столько деньги подгоняли молодого Франсуа в сборе диких трав, сколько желание чаще видеть юную дочь месье Жана, красавицу Мишель... Франсуа мог часами мечтать о Мишель, собирал ли он травы на горных склонах или у побережья, помогал ли отцу с мылом на шумной площади, гнал ли вечером коз по тихой карабкающейся в гору улочке. И мечтал он о том, что когда-нибудь найдет сокровище, разбогатеет и тогда осмелится попросить у месье Жана руки его единственной дочери. Однажды Франсуа сидел на скалистом берегу и, подставив лицо солнцу, слушал плеск волн и вдыхал соленый морской бриз. Младшие сестры прилегли поодаль, напившись ароматного молока и съев по сырной лепешке. Козы паслись тут же, на сытном бархатистом лугу. И только маленькие колокольчики на их шеях нарушали послеобеденную тишину. Вдруг мысли Франсуа привлекло жалобное блеянье одной козы. Он поспешно вскочил и осмотрелся. Так и есть. Одна молодая коза забрела на маковое поле и запуталась среди цветов. Коварно маковое поле, но ничего не поделаешь, придется идти. И Франсуа направился к макам. И вот уже отбившаяся коза вызволена из пут, державших её ноги. Но дурман, парящий над полем, сделал своё. Юноша, едва дойдя до края макового ковра, упал, овеянный крепким сном. Ему снилась Мишель. Выйдя к нему из морских волн, она смотрела на него влюбленными глазами и улыбалась. А потом, прошептав ему на ухо несколько слов, снова исчезла в море. Проснулся он оттого, что кто-то неистово тормошил его за плечи. Это были Софи и Жюли. Они вытащили брата с макового поля и испуганно трясли за плечи. И когда тот очнулся, расплакались от радости. - Ну-ну, полно вам, - успокаивал их Франсуа, а сам еще ощущал прикосновение губ Мишель на своем ухе и повторял про себя её слова: "в ночь с Рождества до Нового года морской прилив на миг застынет золотом ... успей отломить гребень волны ..." Вечером, помогая отцу варить мыло, Франсуа неожиданно спросил: - Отец, в правду говорят, что раз в год после Рождества морской прилив на миг превращается в золото, и можно отломить гребень волны Отец удивленно посмотрел на сына. - Что за мысли тебя посещают -- молвил он. -- да, есть такая легенда. Но я еще ни разу не слышал, чтобы кто-то оказался в этот миг на побережье и уж тем более уличил момент и отломил бы кусок золота. - Но ведь откуда-то эта легенда пошла, - не унимался сын. - По мне, так это бездельники придумали себе отговорку. Вместо того, чтобы зарабатывать на жизнь честным трудом, они годами слоняются в поисках чуда и легкой наживы. Сын промолчал. Он не хотел обижать отца. Но правда была в том, что он и не хотел всю жизнь как отец работать на чужих виноградниках, а по выходным варить во дворе мыло, в надежде выручить за это еще пару монет. На следующий день отец разбудил его рано. Весь дом еще спал. Надо было ехать на рынок. Франсуа наскоро оделся и перекусил, пока отец укладывал куски мыла в телегу. - Привыкай, - бросил ему отец, когда они выехали со двора. -- В нашей семье еще не было пустых мечтателей, - не без гордости в голосе добавил он. Было весеннее воскресное утро. Торговцы с любовью раскладывали свой товар на лотки. Ароматные сыры, молоко, масло, творог, свежие овощи и разнообразные специи. В этом было бесспорно что-то завораживающее. Своеобразное затишье перед оживленной торговлей. Рынок, выраставший по выходным на мощеной площади перед церковью, ждал. Ждал окончания утренней мессы. Ждал своих прихожан. Скинув все свои недельные грехи, те неизменно растекались по рынку. Смотреть. Трогать. Вдыхать запахи. Торговаться. И покупать, оставляя взамен звонкие монеты. Но пока служилась месса. И Франсуа, с позволения отца, бродил меж рыночных лотков. Вдруг до него донеслись обрывки чьего-то разговора: - ... такой подземный гриб ... трюфель ... любой хозяин ресторана что угодно отдаст, лишь бы заполучить лучшие трюфели ... Шли дни. А молодой Франсуа только и думал, что о подземных грибах, именуемых трюфелями. И каждый день, выгоняя на луга коз, он бродил по холмам, в надежде отыскать хоть какие-то следы подземных грибов. Но всё было тщетно. И он готов был уже оставить эту затею. Да заприметил как-то раз старца. Тот неспешно бродил меж трав и, ловко управляясь посохом, что-то выискивал. Франсуа некоторое время наблюдал за старцем. А когда тот поравнялся с ним, вежливо его поприветствовал. Старец кивнул, а потом вдруг спросил: - Не поможешь ли мне, Франсуа Юноша от удивления раскрыл рот. - Не удивляйся, - продолжал старец, - я всё про всех знаю. Ты ведь ищешь трюфели. Но здесь их нет. - А где есть -- поспешил спросить Франсуа. Старец довольно рассмеялся. - Каков простак! А что ты готов предложить мне взамен - Не знаю, - растерялся юноша, - у меня и нет ничего. Старец лукаво смотрел на него, делая вид, что думает. Наконец, он кивнул: - Ну, хорошо. Поработаешь на меня некоторое время. И если будешь всё делать исправно, укажу я тебе нехоженые места, где растут самые лучшие трюфели. Черные трюфели. Согласен -- на Франсуа пытливо смотрели два выцветших карих глаза. - Согласен, - поспешил ответить юноша. - Тогда идем. Прямо сейчас, - голос старца зазвучал так твердо, что Франсуа не посмел возразить. Они шли едва приметными тропами. Через луга, расцвеченными цветами лаванды. Через поля, перемежаемые островками цветущих маков. Шли к белым скалам. Эти скалы, казалось, были покрыты только мхом. Однако, по мере того, как они приближались, глаз Франсуа стал различать невысокие деревья. Видимо, это они смотрелись снизу как мох. А вскоре их взору открылись и башни крепости. Изъеденные солнцем и ветром, они казались издалека лишь продолжением безжизненных скал. Путники неспеша приближались к вершине белой скалы. И вот уже видны высвеченные солнцем крепостные стены. Перед стенами глубокие рвы. И перекинутый через них тяжелый цепной мост. Угрюмо... Однако стоило им миновать ворота крепости, как все дурные предчувствия и сомнения Франсуа рассеялись, уступив место восхищению. Перед ним раскинулся огромный сад. Аккуратные дорожки, гладко подстриженные газоны, маленькие пруды, полные разной рыбы. Всё здесь радовало глаз. Они шли по одной из аллей, ведущих вглубь сада. Должно быть, там, за цветущими яблонями и вишнями прятался небольшой замок. А пока Франсуа разглядывал сад. Аллеи и дорожки были окаймлены цветущими виолами. Изгороди из подстриженного кустарника. За ними, уровнем ниже, раскинулся огород, поражая разнообразием оттенков зеленого. Яблоневые и грушевые деревья замыкали всё это великолепие, маня к себе сотни пузатых шмелей. Вскоре путники уже подходили к замку. Лёгкий и воздушный, он существенно отличался от сурового облика крепости. А асимметрия фасадов и арочных окон делала его неповторимым. - Твоя комната в северном крыле, рядом с десятками других таких же, отведенных моим помощникам, - молвил старец, замедляя шаг. -- Отдохнешь с дороги и спустишься в кухню, где и будешь отныне помогать. С этими словами старец перепоручил Франсуа молодому поваренку, выбежавшему навстречу, а сам исчез меж деревьев. Когда Франсуа спустился в кухню, его взору предстало неожиданное зрелище. На огромных размеров кухне что-то парили, жарили, тушили, резали, терли, разделывали, мыли или просто сновали от одной плиты к другой, от стола к столу десятки поваров и поварят всех возрастов. И каждый сосредоточенно занимался своим делом. В каждом углу готовилось что-то своё: закуски, супы, мясо, рыбы, птица, дичь, овощи, десерт ... От такого изобилия начинала кружиться голова. Мимо Франсуа прошествовали несколько поварят с высоко поднятыми подносами ... виноградные улитки, запеченные в чесночном соусе ... утиная печенка, посыпанная трюфельной крошкой, вкупе с теплыми ароматными ломтиками слегка обжаренного хлеба ... чесночный суп ... луковый пирог ... заяц под чесночным соусом ... всё это мелькало перед носом и глазами Франсуа, источая божественные запахи. Желудок его заурчал, напомнив о голоде. Один повар средних лет, увидев новенького, подозвал его жестом и, кивнув на табурет, сказал: - Можешь перекусить и сразу же за работу. Меня зовут Пьер. - Франсуа, - ответил юноша и, не заставив себя просить дважды, чуть ли не накинулся на фасолевый суп и обжаренные в сухарях свиные ножки. Пьер с улыбкой наблюдал за ним. - Надолго к нам -- спросил он, когда Франсуа уже доедал мясо. - Не знаю, - ответил тот, еще с полным ртом, - мне обещали указать, где растут лучшие трюфели, если я буду делать всё исправно. - Тогда надолго, - помрачнел вдруг Пьер. От этих слов у Франсуа мясо застряло в горле, и он, едва не подавившись, выдавил: - Почему - Потому что ты во владениях хитрого старца. И делать "всё исправно" означает ни больше, ни меньше как уметь отлично приготовить все известные здесь блюда. А коли не постигнешь всю науку в условленное время, то навеки останешься у старца в услужении. - И что же теперь делать -- потерянно молвил Франсуа. - Во-первых, когда старец спросит тебя сегодня, спешишь ли ты вернуться домой, отвечай, что не спешишь, что у тебя еще есть время. Иначе на постижение всех секретов кухни тебе отведут месяц-два. И тогда уж ты точно останешься здесь навеки. - А во-вторых - А во-вторых, уже прямо сейчас начинай учиться всему. С восхода до заката. Изо дня в день, не ведая усталости. Сначала я научу тебя всему, что знаю и умею, потом и другие шеф-повара ... Итак, для молодого Франсуа начались нелегкие времена. Жизнь в родительском доме показалась ему приятным отдыхом в сравнение с жизнью во владениях старца. Нет, его никто не подгонял, не заставлял вставать с первыми лучами солнца и возвращаться в свою комнату уже затемно, еле передвигая от усталости ноги. Но ему так хотелось обучиться всему как можно быстрее, что он пропадал на кухне всё время. И вскоре не осталось ни одного повара или поваренка, кто бы не знал "усердного Франсуа". Даже самые неприступные шеф-повара, что никогда и никому не раскрывали всех своих премудростей, проникались к молодому помощнику уважением и, в конце концов, сдавались. Шли дни. Медленно мелькали недели. Цветущую весну сменило спелое лето. За ним пришла красочная осень. Со всеми своими дарами, открыв сезон сбора трюфелей. Франсуа уже ловко управлялся с любыми закусками и салатами, мастерски варил всевозможные супы, мог виртуозно зажарить или потушить любое мясо, запечь рыбу и приготовить морепродукты. Без труда сумел бы отыскать с закрытыми глазами любой овощ, любую траву, лишь по запаху. Оставались только десерты. Самая малость. И вот уже осень отцвела своими последними красками. И солнце, пусть и по-прежнему яркое, уже не так грело. И холодный ветер, мистраль, пронизывал до самых костей, леденя душу и впуская хандру. - Соберись! -- приказывал Пьер, когда Франсуа, съедаемый тоской, часами стоял у окна и смотрел вдаль, на отцветшие холмы. Туда, где затерялся его отчий дом. Туда, где в одном из маленьких ресторанчиков приветливо улыбается красавица Мишель. Туда, где он мог бы сейчас быть... Близилось Рождество. И вот однажды, когда Франсуа задумчиво сидел возле печи, в кухню вошел старец. Все вокруг смолкли. В воцарившейся тишине слова вошедшего прозвучали словно гром: - Франсуа, пришло твое время. Ты на славу потрудился на меня. И за это я дам тебе достойное вознаграждение. На рассвете я жду тебя у ворот крепости, - молвил это, старец удалился. - Что это Какая-то очередная ловушка -- прошептал Франсуа стоявшему рядом Пьеру. - Нет, тебе и правда повезло, - улыбнулся тот, - старец наблюдал за тобой всё это время. Ждал хоть малейшей промашки, хоть капельку лени и попустительства с твоей стороны. Но ты был хорош. И он сдержит свое слово. Всю ночь юноша не сомкнул глаз. И едва первый луч солнца коснулся горизонта, он поспешно собрался и покинул комнату. У дверей его ждал Пьер. Он протянул Франсуа какой-то мешочек. - Что это -- удивился тот. - Это волшебный песок, - молвил Пьер, - я хранил его много лет, но хочу подарить его тебе, мне он вряд ли понадобится. - Зачем он мне - Не спеши отказываться! Стоит тебе бросить этот песок в море после Рождества, но не позднее Нового года, и морской прилив застынет золотом. Вот тут не зевай, выбирай волну повыше и отламывай ей гребень. - Спасибо, - и Франсуа с благодарностью пожал Пьеру руку. Но тот снова покачал головой. - Есть еще одно условие. Золото нужно использовать для доброго дела, иначе оно снова превратится в морскую воду и утечет сквозь пальцы. - Для доброго дела - Знаешь, я думаю, тебе стоит выкупить какой-нибудь разорившийся ресторанчик и применить затем все свои знания, полученные здесь. - Спасибо, Пьер, - и Франсуа, простившись с другом, поспешил к воротам, где его уже ждал старец. Вскоре Франсуа уже увидел открытые ворота и опускавшийся цепной мост. У ворот, опираясь на посох, стоял старец и ждал. И когда Франсуа приблизился к нему и поприветствовал, он еще какое-то время изучал юношу своими выцветшими глазами, а потом молвил: - Когда будешь выкупать разорившийся ресторанчик, то обязательно выбери тот, к которому прилегает задний садик. В нем под молодыми дубами, березками и под кустами орешника и начнут расти самые лучшие в округе трюфели... А теперь иди! -- и старец похлопал Франсуа по плечу. Франсуа кивнул в знак благодарности и, последний раз окинув владения старца взглядом, зашагал по мосту. "Надеюсь, ты когда-нибудь оценишь то, что я для тебя сделал", - думал старец, глядя ему в след. - И Франсуа сумел отломить гребень волны -- Тася с волнением смотрела на фею. - Да, - улыбнулась та, - он бросил в море волшебный порошок Пьера и отломил самый большой гребень волны, застывший золотом. - А потом - А по возвращению домой выкупил приглянувшийся ресторанчик с примыкавшим к нему садом-огородом и принялся за работу. - А Мишель Она полюбила его - Не торопи события, - ласково пожурила фея Тасю. -- Сначала прошло некоторое время, прежде чем ресторанчик Франсуа прославился на всю округу. Такого разнообразного и изысканного меню не было ни у кого. И когда спустя год, в канун Рождества, Франсуа осмелился просить отца Мишель руки его единственной дочери, тот без колебаний дал свое согласие. - И они поженились -- уже сквозь сон спросила девочка. - Конечно, - шепнула фея, с любовью проведя рукой по рыжим волосам засыпающей малышки. И, положив рядом с подушкой цветок лаванды, бесшумно вылетела в окно.

Желтые квадраты 2 Продолжение На следующий год Алла перешла в математическую школу, и начавшие понемногу утихать страдания юного Вертера лишились главного визуального источника. Чиковани, давно перешедший из легкой атлетики в фехтование, забрали в спорт-интернат. У Дмитриевича появились новые приятели, которых он даже считал друзьями. Со временем он понял, что это не так. Помимо истории Шамиль интересовался английским и литературой. Уровень преподавания гуманитарных предметов в школе с углубленным изучением химии был довольно низкий. Только в девятом классе им повезло - целый год литературу вела молоденькая выпускница филфака ЛГУ Елена Залковна Панченко. Дмитриевич не принадлежал к числу уважаемых ею учеников. Писал безграмотно и с трудом доводил школьные сочинения до минимально требуемого объема в четыре страницы. Читал он медленно и в основном приключения. Дюма, Вальтер Скотт, Жюль Верн, Конан Дойль в то время были его любимыми авторами. Лев Николаевич со своим морализаторством шел крайне тяжело.Только много лет спустя Дмитриевич, читая второй раз как в первый "Войну и мир", понял: насладиться этим шедевром в школьном возрасте дано лишь вундеркиндам. А вот психоанализ Достоевского был ему близок. Один раз Елена Залковна даже особо отметила версию Шамиля о несопоставимости "злодеяний" Лужина и Свидригайлова.Эти два героя почему-то отождествлялись в советских учебниках литературы. Последний в глазах пережившего несчастную любовь подростка был и остался фигурой трагической и глубоко положительным персонажем. Тогда еще не было компьютерных игр и рекламы пива. Поэтому школьники были вынуждены по другому структурировать свободное время. Но речь не об этом. В Союзе средне статистический человек, не говоря уже об учителях, чья зарплата всегда была ниже средней, не мог позволить себе приходить на работу каждый день в новом "обмундировании". Не могла себе этого позволить и Наталья Максимовна Мухачева -- преподаватель английского. Поэтому три дня в неделю она носила привезенное мужем из Польши джинсовое платье "Wrangler". Оно было чуть ниже колен и немножко узковато в районе бедер. Слава богу, расстегнув пуговички, поднимающиеся спереди до того места, из которого растут ноги, можно было существенно облегчить динамику пешеходного процесса. Поза "нога на ногу", по утверждению врачей, неполезна для костно-двигательного аппарата, но так удобна. И, к тому же, так приятно варьировать положение уставших ног, меняя их местами, передвигая голень лежащей сверху конечности в амплитуде от щиколотки до коленной чашечки, не думая совершенно о том, что это может вызвать эякуляцию у юноши, наблюдающего все это с первой парты, стоящей на одном уровне с учительским столом. Два прыщавых ****острадальца, сидящих за этой партой, три дня в неделю были поставлены перед дилеммой: "дрочить или учить". Надо ли пояснять догадливому читателю, что одним из мучимых почти что Гамлетовским вопросом был наш герой Скажу лишь, что первый, сидящий ближе к учителю, выбрал одно из двух, а второй последовал принципу Винни --Пуха и выбрал и то и другое. На выпускном вечере, когда слегка одурманенных алкоголем учеников и учителей обременяли уже не взаимные обязательства учебного процесса, а лишь воспоминания о пролетевшем для кого-то угнетающе медленно, а для кого-то неумолимо быстро времени, тридцати двух летняя Наталья Максимовна, проводившая недавно мужа в очередную командировку, почувствовала некоторый вакуум сразу в двух местах -- в сердце и в нижней части живота. Какой-нибудь циничный эскулап назвал бы это острым недоебитом. По сути же это был вполне нормальный позыв, присущий, отнюдь, не только скоту, но и самому что ни на есть гомосапиенсу -- любить и быть любимым. После романтичной прогулки по ночному Ленинграду еще очень даже интересная учительница оказалась отрезанной от основной группы выпускников разведенным Кировским мостом. Не знаю, случайно или специально на этом же берегу Невы оказался и юный Дмитриевич. Прохлада белой ночи, почти что выветрившая пары "Советского шампанского", увлекли немногословного ученика и говорливую училку через Марсово поле в сторону Литейного проспекта. Вскоре они оказались в квартире, из окон которой были видны зеленые купола Спасо-Преображенского собора и дом Мурузи, на одном из балконов которого около десяти лет назад Наташа Мухачева наблюдала покуривающего симпатичного рыжего блондина с намечающимися залысинами. - Would you like a drink- спросила она. - With pleasure,- стараясь скрыть дрожь в голосе, ответил он. -Немножко выпьем, и я постелю тебе на диване. Сладкий кофейный ликер показался простым сиропом, несмотря на сорокоградусную крепость. - Я люблю засыпать под музыку,- Она тихонько включила магнитофон и вышла, чтобы не мешать ему раздеться. К мелодии, которую раньше Шамиль слышал в исполнении оркестра Поля Мориа, примешивался шелест воды в ванной. Юноша соскочил с дивана, быстро выпил еще пару рюмок приторного ликера и забрался с головой под одеяло, стоящей в противоположном углу двуспальной тахты. Сердце стучало как автомат Калашникова, сжимаясь одновременно в горошину. Дверь тихонько скрипнула. Англичанка прошествовала к брачному ложу и, сбросив халат, юркнула в постель. Вздрогнула от предвиденной неожиданности и замерла на несколько секунд, в течение которых Шамиль готов был провалиться сквозь землю. Затем она прижалась к оцепеневшему подростку. Он обнял ее за обнаженную талию и их губы встретились. Это был первый поцелуй в жизни Шамиля. Робкие касания к одной шаловливой на вид, но тоже ничего не умевшей восьмикласснице, были не в счет. Почувствовав ее язык у себя во рту, девственник мгновенно сориентировался и адекватно ответил. Языком владеет удовлетворительно, - подумала учительница английского. Сняв трусы, юный Дмитриевич попытался принять классическую позу -- сверху, и у него это получилось. Наташа рукой помогла ему попасть куда следует. Скользкая ракушка ее мидии гостеприимно раскрылась, встречая любопытного карасика. "Трахаюсь", - конечно же не в слух констатировал выпускник, совершая развратно-поступательные движения бедрами. Саймон с Гарфункелем пели "Миссис Робинсон". - У тебя были уже девушки- спросила она, когда через три минуты он отвалился как насосавшийся клещ. - Нет. -Мальчик мой,- улыбнулась она и провела ладонью по его щеке и губам. - Вы очень красивая,- сказал Шамиль, потому что слышал, что женщины любят ушами. На самом деле он испытывал сумбурные чувства, в которых переплетались радость утраты девственности, стыд за невысокие достижения, дискомфорт пребывания в чужой постели и влечение к открывшейся ему с новой стороны женщине. -Хочешь кофе- улыбнулась она. - Не знаю. Мне и так хорошо. Их обнаженные бедра соприкасались и ладони сжимали друг друга, как у октябрят, гуляющих парами на перемене. - Тогда еще чуть чуть ликера - With pleasur. В легком сумраке, растворенном светом белой ночи, он видел ее немножко полный силуэт, напоминающий "Венеру перед зеркалом" Диего Веласкеса. После ликера они попробовали закрепить пройденный материал. Он называл ее Наташей, а она направляла его ладонь и помогала себе пальцами. Второй раз получилось гораздо дольше и лучше. Через некоторое время она заснула у него на плече, а он так и не смог сомкнуть глаз до утра. **** Экзамены на географический в ЛГУ он провалил и на дневное и на вечернее отделение, написав оба раза сочинение на два бала. Почему Геофак Потому что там не надо было сдавать физику. Ист и Фил факи -- слишком большой конкурс. Институт им. Герцена ассоциировался с педагогической деятельностью Потом была мало интересная работа учеником токаря на заводе у отца. "Навыки", приобретенные в ракетно-модельном кружке не замедлили сказаться. За несколько месяцев Шамиль не научился точить даже простенькие детали. И даже заточка тупого сверла вызывала у него неимоверные трудности. Редкие, постепенно сошедшие на нет, "чаепития" на Литейном. Затем, последовавшие неотвратимо два года полного воздержания в армии. Ни родителям, одно время мечтавшим видеть сына курсантом военного училища, ни ему самому варианты "отмазки" даже и в голову не приходили. Несмотря на Афганистан, в котором не очень хотелось очутиться, особого страха перед службой почему-то не было. Уже потом Дмитриевич понял, что потерял за это время гораздо больше, чем приобрел. Городок Усолье-Сибирское иркутской области, войска противовоздушной обороны, рота охраны и химзащиты. Гроза салобонов старослужащие Семдянкин и Золотарев из Джезказгана. Зам комвзвода -- красавец славянского типа, гитарист сержант Французов из Горького. Окрещенный солдатами Тредубом застенчивый замполит лейтенант Трегуб. Хрупкий на вид, кремень внутри, пьяница, донжуан со следами монголо-татарского нашествия в генах и на лице - зам комроты старший лейтенант Гуляев. Скотина, не продемонстрировавшая за два года никаких человеческих чувств кроме карьеризма -- командир роты капитан Гуляницкий. Интеллигентно вербующий в ряды стукачей одесский еврей с почти ильфопетровской фамилией и тоже капитан, начальник особого отдела Шкомар. По пояс деревянный хам, начальник химслужбы, проигрывающий интеллектом существу легшему в основу его фамилии - майор Червяков. Отсутствие увольнительных, женщин, здравого смысла, нормальной литературы, острая алкогольная недостаточность плюс синдром не приобретённого водочного дефицита. Сон на боевом посту. Конопля в карауле. Гауптвахта. Дембель. Пяти дневная поездка в плацкартном вагоне по маршруту Иркутск -- Москва за неделю до вступления в силу антиалкогольного законодательства. Драка с двумя дембелями танкистами, больше похожая на избиение. Браткам, слегка попинавшим Шамиля руками и ногами, показалось, что жаждущий простого человеческого общения, нетрезвый в равной с ними степени воин, пытается конкурировать с ними в борьбе за... Нет, конечно же не сердце, а другой орган страшненькой и не очень молодой проводницы. У граждан, не читавших Достоевского, желание самоутвердиться посредством демонстрации физического превосходства так же сильно, как и половой инстинкт. В итоге -- здоровенный фингал под левым глазом и пара сломанных ребер. Потом -- пиво в парке Горького, с однополчанами москвичами. Забор в Комендатуру. Выпуск из нее за двадцать минут до отправления поезда в Питер. Прыгающий по эскалатору через три ступеньки военнослужащий с сильным пивным выхлопом и синяком был вторично отпущен патрулем после демонстрации билета и пароля, полученного в Комендатуре: " Подполковник Елганов отпустил". - У тебя штаны разошлись,- любезно предупредил его проводник за полминуты до отправления. Непередаваемые чувства возвращения в родной город. При этом, выйдя двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года на Московском вокзале и сев на троллейбус номер один, едущий через весь Невский на Петроградскую, Шамиль совершенно не заметил торчащую в центре площади Восстания двадцати метровую стамеску, поставленную за время его отсутствия. Мамины слезы радости. И предупреждение Чиковани,не обниматься, поскольку даже во время смеха Шамилевскую грудь пронизывала боль. Через неделю синяк рассосался, и ребра перестали болеть, а вот ненормативная лексика еще некоторое время норовила прорываться в самых не подходящих ситуациях. Продолжение следует.

Совершенно не спала в эту ночь - лгу, лгу, потому что если и не спала, то не спала не совершенно, а несколько часов, неразборчиво, может быть минут двадцать -- из сна выбиралась как из могилы, из кущ, тяжелых диких древ с шипами, по каменным тропам бродила, и кажется, сбила ноги. Ноги ослабли. Сейчас вспоминаю путь сюда. Суть пуда. Дорога скушная, промозглая, элеваторы, пыль, какие-то тростники. Не хотелось в эту явь, в эту промозглость, но я могу, я железная, я выдержу... Так двигаться всегда -- идти по собственным следам ... Мы выехали, я смотрела в окно. Занавеска пахла пылью. Все время хотелось есть -- может быть потому, что проходили разносчицы с лимонадом и орехами - так, кажется, и сто лет будут носить - в плетеных корзинах. Обязательно в вагоне плачущий ребенок. Мальчик, свесив с верхней полки руку, со скуки пощелкивал пальцами и смотрел вниз, повторял таблицу умножения. Пряники -- раки -- вареная кукуруза. Чем дальше на юг -- тем больше элеваторов. Дерматин сидений, приторный, липкий, как сливовая кожура. Косой дождь за окном. Любая статейка становится интересной. Мужчина с ногами лежит на полке, читает газету. Сказал мне, что в Тарусе решено поставить памятник Цветаевой. Вот и вечер уже. Оранжевыми становятся облака. Орел. Подъезжаем со скрипом. Все больше востроносых украинок. Ночью поднимали пограничники или таможенники -- дважды: в два и в четыре. Шлепали печатями на переборках, на иммиграционных листках. Чем будут заниматься эти люди, когда отменят границы Снова много элеваторов и ни одного Дон Кихота. Утром ходили менялы и свидетели Иеговы. Стояли в степи, слышалось, как кричат петухи. Джанкой. Но до этого ночью: Харьков встретил красными горящими буквами, очень немилостивыми, если вдуматься: Nemiroff. Пирамидальные тополя, перевернутые ширинки. Мужчина встал с вмятиной через все лицо, как от саблевого удара. Не спала всю ночь, вспоминала хоспис на улице Докукина, свое отделение, заиндевевшее окно, соседку, от которой остались только кости. У таксиста пахло в салоне чем-то кулинарным, ванилью наверное, мы ехали через Бахчисарай, хорошо что не через перевал, сердце бы не выдержало. На обочинах автомобили, багажники набиты фруктами и накрыты ватными одеялами. Таксист жаловался на Юлию, из-за которой подорожал бензин. Свиная вырезка, сказал, теперь стоит на рынке 5 долларов. Страшно было, когда обгоняли бензовоз, на котором было написано: ВОГНЕНЕБЕСПЕЧНО. Встретилась глазами с кошкой возле Оползневого, видела на обочине мак. Приехали. Комнатка большая, чистая, белые стены, на кровати зеркало, надо повесить. Две сдвинутые кровати, пол -- крашеный оргалит, стены белые с очень тонкими трещинами, треугольный столик на трех ножках, накрытый рогожкой с изображением зеленой мутной солончаковой стены, на которой оранжевые язычки свечей-канделябров. На столике Жюль Верн, Ерофеев, "Русская вещь", косметичка в форме ракушки, поплавок оранжево-синий, баночка влажных салфеток. На подоконнике - банка воды с надписью ручкой на эмалевой крышке "Медовый спас. 14.08.99", водки бутылка -- "Смирновъ", спрей "Garnier", соль в баночке для приправ "White pepper", мужской одеколон "Joe Sorrento", масло для быстрого загара, ваза с сухостоем, в которую напихали для устойчивости скомканную бумагу. Сейчас вечер. Все как будто не менялось со времени, когда я была здесь. Я сняла с побеленной стены кувшинчик на шнурке, заполнила ментоловым маслом и повесила на шею. И легла мучить своее воображение... Утром поехала в симеизский поселок закупать еду (в маршрутке -- парень в плавках с ластами подмышкой. Откуда он доставал деньги). Вышла на верхнюю точку. Автобусная площадка, рынок, квелые собачки, ступенчатые плиты стен, за оградой мужик как-то по-рыбацки лихо штопает матрас. Полная женщина, присев на карниз, как на бортик бильярда, поливает из шланга нижний сад. Заглянула к Н-ым - оказывается, они были в июле. Пока разговаривала с соседкой, заскрипел мосток над головами -- жильцы второго этажа вышли из комнаты на улицу. А перед этим: стучу в дверь, сразу сбоку подлетает тявка и почему-то замолкает, тишина опять. Через форточку перекинуто детское полотенце. Еще раз стучу. На мосток, перекинутый со второго этажа, выходит быстро выцветшая женщина и одновременно вываливается на подоконник сонная розовая голова, - все это убирается, когда наконец появляется соседка. Н-ых нет. Вернулась в поселок без ног от усталости. Еще ночь. Повадились заходить во двор Барби, Джек лает постоянно, а то из кухни завоет кот, как запертый в камере вор. Столько интересных лиц вспоминается из поезда... Та чудная женщина в косом платье-комбинации, профиль поворачивала как птица и кажется видела все -- и то, что я за ней наблюдаю. Здесь отдыхает Загир, восточный, с торсом, 44-х лет, плечи не очень широкие, но спина богатырская, трапециевидная. Пообещал научить играть в нарды. На следующий день - в Севастополь, с женой Загира Аллой. Поднявшись в Симеизе на верхнюю дорогу, голосовали прилично, сели в малолитражку. В город приехали на автовокзал, объехав Южную бухту. Адмиралтейства кругом. У касс автовокзала вентиляторы на потолках, диковинная сейчас штука, гоняют душный воздух. Через вокзал скверами дошли до Графского причала и сели на прогулочный корабль, шхуну насквозь деревянную. Улица Д. Ульянова привела нас в Херсонес. И - улица Древняя; вход 7 гривен. Песчаная земля, пляж возле раскопок. Новый храм в византийском стиле. Сооружения 6-х веков, в периметрах сношенных фундаментов -- разбитые бутылки. Купила образчик античной монеты и в щели стены видела притаившегося мотылька. Возвращались обратно под ночь, молнии сверкали безостановочно и так ярко, что были видны в цвете зелень луга, серые камни и багряные августовские кустарники. Не люциферовым -- люминесцентным светом заполненные котлованы. Так и мой -- отравленный мозг, гложет червяк. Такие же мечутся молнии ночью в голове, когда мозг бурлит, как болотная жижа, вспыхивают огни, лопаются пузыри и токсины будят сознание. Виделся мне, когда я не спала, какой-то гардемарин. Пирогов впервые применил в севастопольской войне наркоз и гипс. Придумал даже в гангренозную рану запускать опарыша, чтобы он выедал гниль. Оборонительная крепость стала филиалом МГУ. Дельфины, обученные убивать шприцом аквалангистов. Тральщики. Корабль размагничивания (опутывающий железными канатами другой корабль и снимающий статическое электричество), корабли радиолокационные, противолодочные. Купалась у памятника погибших кораблям. На Булке сегодня были В., К., Нина -- бледная, под бледным зонтиком с синими спицами. Под солнцем синие чернила на бумаге кажутся черными. Двор: в черном проеме конуры -- золотистая мошкара; смуглый парень, поднимаясь по лестнице, косится на виноградную гроздь, у забора стоит тележка об одном колесе, муравьи облепили расплавленную карамель, в спущенной чаше бассейна уборщик подметает листья. Стоит синий таз с замоченным бельем, кто-то у Грейнеров - высокие звуки -- добирает ложкой первое, и -- низкие звуки -- снимает с плиты сковородку со вторым. Стеклянный колпак лампы, висящий у веранды, с чаинками комаров на дне. День бежит неустанно, возле ярко-зеленого детского пистолета приземлился шмель. Из комнаты вышел Загир, немного заспанный, заглянул на кухню, морщась, пыхая сигарой, и видимо навонял там дымом, потому что был изгнан криком и удалился вовсе, "восвоявсе". Затарахтел телефон -- кто-то набирает номер из комнаты. Уборщик начал наливать бассейн. "Добрый день", - говорят на юге. Могут поправить: "Добрый вечер" - так становится ясно, кто во сколько встает. Чад распространяется из-под крышки кастрюли -- Клара Ивановна варит Джеку кашу из старых костей. Джек походил вокруг да около и плюхнулся боком в пыль. Все замерло опять. Что я увидела, когда спустилась к морю Я увидела ворон. Ввечеру собрались на веранде коммерсанты из Киева. Истеблишмент. Ели, жаловались на властей, гладили наглые животы. Налоги, таможенные пошлины, льготы... С ними сидела девушка, работающая у них "деловодом" -- делопроизводителем, за 60$. Обеспечивает себя в мелочах. Татуировки на крестце. Я ушла в нашу комнату, легла на кровать. Посмотрела -- подумала: кому я нужна За столом разговор ("Сколько можно воровать") я так исхудала ("Юзефович отменил ГАИ", "Nато в Феодосии"), что словно смятое платье бросили на пустую постель. Коммерсанты тряслись от смеха. Днем после моря вынырнула на рынок. Сонные продавщицы. Кульки с разноцветными цукатами. Похожий на подкову крысиный капкан. Cоленья, баклажаны, сыры, большой пучок зелени стоит гривню. Прямо на асфальте, на расстеленных газетах, початки кукурузы. Из цветов - гереберы за 10 грн. Кедровые орешки в меду, помидоры "бычье сердце", дыня "азиатская". Торговцы -- молодая пара: украинка и юный татарин с будто накрашенными ресницами, бледный и с румянцем, чернявый. Жена ногтем снимает с картошки кожуру, под кожурой крахмальная белизна. Фарш на можжевеловых блюдах. "Ананасовые" абрикосы на базаре хотел всучить азергут, но абрикосы даже не Крымские -- из Цурюпинска, что ли, или степные: рыжие. Сосиски: сливочные, телячьи. Цены как в Москве. Дороже только питье. Колбасы сухие-полусухие, курджума -- 35 грн. Ночью поехали в Чуфут -- Кале в ресторан, здесь они все с греческими или татарскими именами. Прислуживала душманка с теми самыми как оливы глазами, плавающими в сперме. Ствол кипариса, высохший как гобелен, как выжатая пересохшая половая тряпка. Начался легкий озноб из-за саднящей солнечной отдачи на коже, больно даже на подступах к промежности -- все эти стринги. Таксист рассказал, что киевский министр транспорта покончил с собой -- два выстрела в голову. Ночью шли по дороге, натерла ноги, не подумала взять с собой следки, так и шандыбала на шпильках, видела... сколько кроватей в ханском дворце! ...освещенные луной облака, как китовые ребра. Читала какого-то автора, "Козленка в молоке": "Гремящая и все быстрее мелькающая зеленая стена поезда вдруг оборвалась, и мое тело, подхваченное какой-то мгновенной невесомостью, шатнулось к обрыву платформы, вниз -- к призывно гудевшим рельсам". Между двумя гигантскими вениками кипарисов болталась на проводе тарелка фонаря, как средневековая немецкая шляпа, выросшая из колпака, с высокой тульей. Местные женщины здесь аферистического вида. Мужчины самодовольные, с узкими губами, оплывшими фигурами. Суетливые. Я избегаю тактильных взглядов. Встретился по дороге на рынок мальчик лет девяти с мешком пустых бутылок. Поздоровался, попросил пятьдесят копеек. На море - со светлыми усиками и дряблой женой - рассказывал, как в 89-м в Севастополе развалился на три части сухогруз. Снова вернулась к "Козленку". "Нежные бабочки с призывно курчавыми подбрюшьями". Это "призывно", второе во всем романе -- какое-то школярство, бабское слово, ничего не скажешь. Вообще словечки: призывный, кудлатый, неспешный -- из лексикона институток. Никого не смущает здесь мокрое платье, хотя под вечер одеваются тщательно. На дороге девушка подняла подол и показала своему парню загар на ногах. Из поколения Лолит. Сколько осталось жить Сегодня опять была на рынке, вернуться хотела незнакомой дорогой и забрела в трущобы. Эти дома, в квартиры которых попадаешь через опоясывающие балконы. На домах листовки с объявлениями: о Престольном празднике, пространное описание пропавшего японского хина, выпускного платья -- "длинного, пышного, с корсетом, 300 грн". Забрела на пункт стеклотары, куда направлялся тот мальчик. В столовой пюре с ямками-бумерангами, сделанными ложкой, заполненные желтым маслом. Рецепт приготовления раков подслушала: 15 минут варить, 45 минут держать в остывающей воде. Ключ в Воронцовском парке -- такой холодный, словно только что размороженный лед. Земляничное дерево -- бесстыдница, с корой земляничного цвета. Палиндромическое звучание слова Симеиз. Кавказское: Кацевели. Спустилась ночь, хозяйка во дворе с фонариком снимает с веревок белье. Утро. Завтрак в столовой. Когда стоишь в столовой в очереди, двигая поднос по двум направляющим, и думаешь, что же запихали в запеканку (там выглядывает вермишель), - жизнь останавливается. Еще к вечеру стала видной паутина на дубовых ветках и мошкара, утомленная музыка над побережьем, бранятся чайки. Русская Ривьера, Русская Греция. Садовница распускает веером струю из шланга. Двухлетняя Катя бандитского вида. Подушки, набитые шелухой гречихи. Загир рассказывал про безопасный маршрут: вместо Грозного -- через Кизляр. Смотрела на восходящую луну -- сидели в ресторане на смотровой площадке. Сначала не понимала, полностью она показалась или нет - потому что море зеркалит, и лик ее сохраняется, к одинадцати часам она не только всплывает - спокойным светом освещает все вокруг. Очень орала музыка. Повар вышел и извинился перед нами. На нардах -- лезгинка. (Лезгинка, объяснил Загир, разная: грузинская, армянская, осетинская, но самая правильная -- дагестанская, правильная и сложная как нижний брэйк.) Нарды -- на Кавказе -- "Шеш-беш" - "длинные" и "короткие". - Что такое "джага-джага" - Помнишь коронное телодвижение Джексона Это оно и есть. Утром солнце в глаза. Клара Ивановна метет двор. Взяли на море арбуз. Загир -- аварец-андиец. В Киеве наладил производство и торговлю детской обувью. Рассказывал про мокасины. Сегодня цвет у моря черный, погасший. Пили Каберне завода "Магарач" из стаканов, изобретенных Верой Мухиной -- граненых. На море видела: заполненные солнцем поймы Ай-Петри. Белые хатки с красными крышами, затерянные на склонах в гущах деревьев. С катера спустили на воду шлюпку. Смуглый юноша с терракотовыми сосками. Осыпавшийся, словно надкусанный холм с ровными линиями наслоений. Длинная баржа, ползущая по горизонту. Чем отличаются бакланы от чаек -- тем, что едят падаль. Клара Ивановна приготовила "сельский супчик" - с бараниной, половинками лука, многогранными пластинками морковными, крупными картофелинами. Мясо между ребрышками сжалось, косточки все повылезали, есть было приятно. После обеда сели пить кофе. Девушка, худенькая до такой степени, что при ходьбе трепещут жгутики на внутренней стороне бедер. Прилепленные к склону как скворечники домики. Алла рассказала мне правду о рассольнике. А Загир - как в одном чеченском селе жители приготовили для Гитлера белого коня. Детей наконец кто-нибудь отправляет в сад и том среди них устраивает состязания. Отдыхающие со скуки спускаются к ним. Такова курортная жизнь -- бежать людей и бежать к людям. Скука может начаться сразу после обеда -- невообразимая, смертная; ибо нет на юге сумерек -- длиться скука может бесконечно, до звезд, а после обеда -- все звуки муторные и скучные: рев скутеров на волнах, шлепанье по ступенькам лестницы парнишки в сланцах... Сердце у Крыма эклектичное, многожелудочное. Сижу в кресле, перекинув ноги, слушаю реплики из сада, грудь дышит, как кажется, в одном размере с морем, Клара Ивановна выдвинула на кухне ящик и сейчас вернулась во двор к рукомойнику и плещет вилками. Повсюду по двору разбросаны полусдутые засыпанные хвоей матрасы -- морские, ультрамариновые. Инкерманский монастырь: черепа и надпись "Мы были такими же, как вы. И вы будете такими как мы". Завтра вечером будет баранья нога. Мужчины возвращаются после политических баталий раздражительные и обессиленные. Машины, парк разнообразный: Daewoo, кабриолет Загира маленький спортивный. Audi в гараже: приехали оранжевые мальчики. Набережная приятная. Очень хорошо: пошла отстройка частных гостиниц, занавесочки на окнах, гаражи. Горисполком поставил в Алуште шлагбаумы. Начался дождь, а сперва почернело небо и стало холодно. Чтобы обождать его со смыслом, заглянули в парикмахерскую, и мастер сразу пригласил в кресло. Как стриг меня старик-парикмахер, меня никогда не стригли. Я сказала Загиру, чтобы и он побрился, но старик сказал, что рады бы, но не бреют из-за СПИДа. Сейчас сижу на Булке, вспенился у ног девятый вал; разожгли дома мангал, можжевеловый дым стелется вниз до конуры Джека, собрались приготовить пресловутую баранью ногу в фольге в углях, пляж пустой, чайки роятся и слышны взвизги, холодный ветерок пронесся, как же звали ту распростертую рыбину на рынке, которой торговал еще один старик-грузин, с ним поцапался Загир, уже зажглись в Алупке огоньки и редкие клочья облаков, черные, как будто дизельные, спускаются по склону гор на розовый горизонт. Тело в катышках от полотенца, поверхность моря -- еще чуть-чуть -- и медь. Плавала с маской, медузы в воде оказались фиолетовыми. Бычий загривок Загира; ананасовые абрикосы, белые и сиреневые гладиолусы стоят на веранде (был спор: ставить ли их на холодильник -- конечно, ставить не надо было: они как парусы и ветер из заваливает). За обедом в столовой. Девушка, с бровями дикой дугой, зашла в шортах; христианин с тяжелым взглядом, закоченевшей бородой и пятерыми детьми. За столами -- лица красные, все в полуденноё одури подпирают головы ладонями, по скатертям ползают черные жуки, не успевшие убрать белые подкрылья. Алла рассказывала про восточных женщин, которые не моются в дороге, что в деревнях не гладят белье: складывают его и садятся на него. Таким манером когда-то делали проводницы, когда не было упакованного еще белья: выбирают почище, окропляют водичкой и сидят на стопках. - Тебя Загир научил в нарды играть - Что ты, лапочка, я сама научилась. Я работала в проектном институте. Нарды пахнут лаком. Фишки переставляют вкруговую. 15 фишек с каждой стороны. Главное уйти от "марса". На перстне Загира сверкает бриллиантовая крошка. Кубики называются "зары" ("крутить зары"). "Марс" - невозможность, выясненная еще в начале игры, продвижения вперед. Проиграла одну гривну. Загир во время игры сказал, что у меня перекручена лямка на топике. Смотрел напряженным глазом. Циркуляция черных и белых фишек: на крышке у нард: лезгинка: джигит и Фатима. Катя приходит такая вся деловая, мальчишки ее гоняют, венчик светлых волос на макушке. Как устроена игральная кость Почему против 6 -- 1 Тархун, произрастающий в Армении, могущий расти в Крыму, встретила в салате. Он продается и на рынке в Москве, у Лосиноостровской. На оранжевой майке Загира: "Pull me out from inside". На столе в конце застолья: коньяк Закарпатьский, Справжнiй пломбiр, лимоны, конфеты, персики, горiлка "Хортиця" (Алла на терке терла шоколад в чашки с мороженным стругала), вода минеральная. Баранью ногу обмазала горчицей, завернула в фольгу, закопала в угли... На совершенно вертикальной ветке кипариса все упражняются как на турнике. Ветка засохшая, но стойкая. Мотылек бегает вокруг тарелки фонаря на черном небе. Утром было тоскливо, очень тоскливо от какой-то непригодности своей; все пошли на море, а я долго отмывала свою чашку от кофе, вымыла дыню, сейчас ее понесу. Совершенно не спала в эту ночь. В школе мне говорили -- не пиши "рассвет", если не помнишь сколько там "с", пиши "утро". И теперь утро... Сижу в своем любимом черном кресле во дворе. Любимом -- потому, что кресло единственное. Алла отказала мне парео под цвет моего купальника -- оранжевый. На море пила пиво (принес Загир). "Стела Артуа" в черных баночках и золотистым торцом. На игровом поле нард -- орел со змеей на камне. Хорошо, что вчера не пила Мартини. Разгадываю кроссворд: форма каблука: рюмка. Синие водоросли, зеленые водоросли, красные водоросли. Жарко; ныряешь в море -- дым в волосах. Элла спустилась в воду под лопушком, в белой панаме. Дети перекрикиваются с камней. Тихо встала яхта. Дно смутное. Алла обе и Элла обтирались водорослями, делали в воде упражнения, но я так не могу. Что-то есть в этом неприятное, когда человек механически двигает чреслами. В водорослях, рассказывал мужчина, вся таблица, это очень полезно. Не знаю, как таблица, но массаж классный -- так дерет кожу. От обеденной слабости вновь погрузилась в кресло. Вспомнила сардонический рот старика парикмахера. Обыденная слабость. Соус в хинкали: чеснока нужно класть до бешенства. Февраль -- лютий, октябрь - жовень, ноябрь - листопад, май -- травень, июнь - червень: все краснеет в природе - малина, клубника. Июнь -- липень, ("липа", от липового цвета). 16 граней насчитала на мухинском стакане. Нос, отдельно повисший в воздухе, у Загира. Услышала за спиной про себя: "пигалица". Высохшие косточки персиков на скатерти на столе. Вылезла мимическая морщина на лбу. На Булке утром: туземки, грациозные и в то же время угловатые, спускаются в воду, часто не снимая парео. Парень вышел в шортах, ставших прозрачными, из моря. Вывалились наружу карманы -- слоновьи уши. В газетах пишут, что самые красивые ягодицы у Дженнифер Лопес. Застраховала их на миллион долларов. Он уехал. На море разговаривают о сериальчиках. Не спала сегодня после полудня, встала раскаленной, локтем во сне ударилась в стену -- гипсокартон. Грезился мне старик-парикмахер, выражение старательности на его губах, переходящее в выражение брезгливости. Сегодня на море очень много стрекоз, пролетел один голубь. Стало жалко медуз. Все называют их простейшими, но у меня к ним мучительный интерес. Зачем они сокращаются Они как сгущенный эфир. Зачем их называют зонтиками или студнем Это совершенные существа. Прыгаю в воду не раздумывая. Режущие глаз блики на волнах. Нижние желтые листья юкки, цветом блеклые как банановая кожура. Волнение на море; на Плоском сидит похожая на пингвина гагара. Где-то рядом, под самым кажется ухом, слышится песня одинокой струшки-соседки: "Колы смэрть прийшла, менэ нэ було дома, я сидила за столом коло самогона". Смысл "длинных" нард -- выйти из "дома" и пройдя круг, вернуться домой.

I Надела чёрное платье -- Оно мне сегодня к лицу. Тоске -- отзывчивой сватье -- На радость! -- иду к венцу. В прическе розы алели, На шее горел топаз. А мне поднимать не велели Потухших зеленых глаз. Теперь называться Донной Я буду. Как знать! Как знать! Забытый и пыльный дом мой Жуану дворцом должен стать. II И имя моё -- не Анна, И смерти -- не обойти. Взвился на коне, на буланном, И стал на моем пути. Я усмехнулась в ладошку, Узнала ведь, - кто так -- меня! Он лишь постукивал ножкой О круп молодого коня. Наклонился, будто для просьбы, Рукой -- вся в перстнях! -- поманил. Кинулась -- только не врозь бы! (Махом одним -- через Нил!). Той же рукою подхвачена: Уж перед ним! Хохотал! И поцелуем оплачена Наивность -- хрупкий металл. А губы! Так сочны, так сладки! А пляшущий язычок! Плаща расправляются складки -- Упрятал меня, дурачок! III Вечность вдвоём! -- обман: Ночи -- лишь две! Запах его -- тюльпан В высохшей речке на дне. Коснулся губами груди, Слова, рассыпал, спеша: "Ты за меня выходи, радость моя, душа". IV Мне бы ему не поверить, - Да улестил, повеса. Вот и соборные двери. Вот мы -- жених и невеста. Иду по ступенькам -- больно! -- Не от монет под ногой -- "Оставь мою руку! Довольно!" - Уж он улыбался другой. Жаль, всё печально известно: Жуан не дошел до венца. Брошена в чёрном невеста, Зажав в руке два кольца. Что же ты снишься, мятежный Знать, так зарубки больны. Что погибаешь, друг нежный, Нет моей в этом вины.

На стене одного дома большими черными буквами написано FUCK YOU. И каждый раз, проходя мимо, невольно думаешь: Спасибо, я помню.(пояснение к названию) Встав однажды утром, Бог осознал, что ему скучно и совсем невесело. Все уже изрядно надоело, и Бог усиленно перебирал варианты как-бы себя развлечь. Со времен сотворения мира он повидал уже очень много, и его было сложно чем-либо удивить. И тут Бога осенило. Он вспомнил, что на планете Земля все еще живет девушка по имени Кира. Бог не считал ее интересной и нужной этому миру, поэтому уже давно формально вычеркнул из жизни и стер ее имя из списка людей, претендующих на счастье. Конечно, Бог осознавал, что допустил оплошность в определенный день определенного года, а в последующие 12 недель у него случилось какое-то срочное дело и он не успел устранить возникшую проблему. Как бы то ни было, девчонка появилась на свет, и с этим надо было что-то делать. К слову сказать, в помощь Богу была так называемая Служба удаления дебилов. Под их контролем находился определенный контингент людей, в который входила и наша героиня. Работа СУД состояла в том, чтобы на корню уничтожить любые положительные проявления жизни. Если Служба работала хорошо, то периодически получала премиальные за заслуги перед Отечеством. В отношении Киры у них никогда не случалось промахов, все дела, касающиеся ее устранения из жизни, они проводили четко и слаженно. Каждый человек несет в себе какое-то предназначение. Предназначение Киры было веселить Бога. Она не плохо справлялась со своими обязанностями, но постоянно стремилась в другую, лучшую жизнь. Это не нравилось Богу, и он решил показать ей ее место. И для этого он выбрал хороший, испробованный способ. Этот способ действовал безотказно. Чего хочет нормальная, веселая, здоровая девушка Кириных лет Любви, разумеется-подумал Бог и начал действовать. Он открыл книгу Времен, где были прописаны все ныне живущие люди на Земле. Бог хотел найти того человека, которого наверняка полюбит Кира и вот тогда то он и даст ей понять, где ее место. И такой человек нашелся. Бог неплохо относился к этому парню, через пару лет у него будет отличная работа, любимая девушка и дальнейшие перспективы. О Кире он даже не вспомнит. Но это Бог немного отвлекся и заглянул в будущее. На сегодняшний день предназначение этого парня было помочь Богу окончательно и бесповоротно лишить Киру нормальной жизни, избавить мир от ее участия. И парнишка, в общем-то, хорошо справился со своей задачей. Ему ничего не стоило познакомиться с Кирой в клубе, потом здороваться с ней. Бог видел, как девушка постепенно влюбляется, и решил повернуть ситуацию координальным образом. Он заставил парня поздравить Киру с праздником 8 марта. Поздравление вызвало у девчонки бурные эмоции, и Бог довольно рассмеялся. "Я тоже ему нравлюсь, мне нужно найти номер его телефона, написать о своих чувствах и будет мне счастье!"- подумала Кира. Теперь бурные эмоции начались у Бога. Он, конечно, прекрасно знал, чем все кончится, но от этого ему было еще смешнее. Без большого труда Кире удалось получить номер телефона. Она была полна решимости в осуществлении задуманного. Еще бы, ведь впереди открывались такие горизонты. Рядом любимый человек, а для этого надо всего-навсего отправить sms сообщение. Но... Тут на помощь Богу подоспела старая добрая Служба удаления дебилов. Номер был заблокирован. Когда Кира узнала причину, она облегченно вздохнула. На телефоне просто-напросто не было денег. Девушка и подумать не могла, что это только самое начало происков Высшего СУДа. Все самое интересное было впереди. "Я пополню его счет, и телефон заработает"!- думала Кира. Бог читал все ее мысли и покатывался со смеху. "Не все так просто, милая,телефон этого абонента не заработает для тебя никогда. Ты никогда не отправишь ему никакого сообщения, никогда не сможешь быть с ним вместе, потому что Ты и Любовь вещи несовместимые. Дебилы не имеют права на Любовь, этого не должно быть в человечестве, это не правильно!". Так думал Бог. Он всегда поступал так, как ему захочется. Так было и на этот раз. Ему удалось указать девочке Кире ее настоящее место, предназначенное судьбой. Она поверила и больше не сопротивлялась. Молодой человек, которого она, кажется, любила, по желанию Бога выкинул ее из своей жизни. Бог порадовался за парня, и за такой удачный исход операции. Ему было смешно и интересно наблюдать за этой девчонкой, потому что она выглядела очень жалко. Но ему надо было спешить. Бога ждали другие люди, у которых именно сегодня должно было произойти что-то хорошее. Кто-то должен был встретить свою любовь, у кого-то исполнится давняя мечта. Про Киру Бог естественно не забыл. Он знал, что когда ему будет скучно и тоскливо, она снова понадобится ему. Только в следующий раз он придумает что-нибудь еще более занимательное и увлекательное, уж в этом можно было не сомневаться...

Упражнение номер 1 РОДСТВЕНЫЕ ЯЗЫКИ На Земле люди говорят на разных языках.Но среди языковмира есть РОДСТВЕНЫЕ.у них много одинаковых или похожих слов. РУСКИЙ ЯЗЫК- СЛАВЯНСКИЙ. К славянским языкам относятся и также украинский и белоруский Упражнение номер 2 РЕЧЬ Животные издают звуки - сигналы. Звуками они предупреждают друг друга об опаснасти собщают друг другу. Речью обладает только человек.

Ночь проходит, а мне все не заснуть. Все его представляю, каким он будет... Проснулась без будильника. На часах - 5:57,- выходить через час. Славик еще спит. Приготовила яичницу с зеленью и капустой брокколи, и пошла мыть голову. А потом мы опаздывали, не сразу нашли чехол от фотика, оказалось, что сестра не зарядила его. Ну, ладно, все обошлось. Подошел сосед Леха, и в 7:24 мы выскочили из дома. Электричка с финбана отходит в 8:10. Надо как-то успеть. Бежали везде, в метро перепрыгивали из вагона в вагон, бежали по переходам, эскалаторам. В метро, успели в последний момент и наткнулись на Родионову. Я даже не удивилась. Наверное, я должна была ее увидеть. Она, аж, оторопела. Она-то едет на службу, проводить ее вместо меня. Ей тоже страшно. Выбежали из вагона, торопимся на подъем. Тут я со всего маху налетаю на старушенцию, падаю и рву джинсы на коленке. А бабуля как камень, чапает себе вперед, даже не обернулась. Забегаем на вокзал, Славик покупает билеты, а я быстро соображаю в какую сторону ехать. Ага,- Проба, Ладожское направление. Карта - табло -Борисова Грива. Осталось 2 минуты, 6 путь. Бежим, влетаем. Сели... Вот и она - Проба. Леха шутит, вроде на "Гробу" похоже. Это кладбищем навеяно, которое мы проезжали недавно. Решили идти пешком. Узнали как, я бумажку с записями оставила дома. Зашли в магаз, купили пивка и жрачки. Потом, как оказалось, ее всю съели спортсмены. Идем 7 км, и я очень этому рада, - волнение уходит. Пацаны шутят, смеются, горланят песни, пьют пиво. Я тоже пару глоточков сделала, для смелости. На этой дороге нам никто, кроме одинокого рабочего, не встретился. Где находится аэропорт, не знал никто. Дошли до развилки. Нас подцепил мусоровоз, водитель объяснил, что никакого аэропорта нет, а есть летное поле, прямо напротив горящей помойки. О! Никогда такой огромной помойки не видела. Горит -- страх, воняет - ужас. Ну, да, ладно. Не до того. Нашли поле. Стоят там два одиноких кукурузника, две палатки, тент, костер. Нас встречает свора собак, лает. Страшные они какие-то. Женщина, вышедшая навстречу, окружает нас домашним теплом, отвечает на кучу вопросов, готовит на самоваре кофе. Она тоже спортсменка и директор по совместительству. Я помогаю ей чистить картошку, пьем кофе. Мы приехали первыми. Курим и ходим в туалет. Нервы. Разговариваем с пожилым мужичком. Он десантник, летчик, спортсмен и вообще бывалый мужик. Травит байки, отвечает на кучу наших дурацких вопросов. Типа, сколько умерло за последний месяц перворазников, и.т.д. Смеемся. Разговор просто переполнен черным юмором. Но летчик серьезно отвечает на все наши вопросы. Говорит, у них нет глупых вопросов, есть только незаданные. Мы пользуемся этим правилом на всю катушку. Вскоре подтягивается прыгающий народ. Леха тоже хочет прыгать. Денег у него нет, зато они есть у меня. Правда чужие, но для друзей не жалко. Все будет хорошо. Начинается тренировка. Для меня это все происходит как в нереале. Я смеюсь, шучу. Вообще, меня все за боевую девчонку считают. Наконец, на нас напялили всю амуницию. Как это тяжело. За спиной 17 кг, впереди 5. На голове каска,- смерть мотоциклистам. Ноги подгибаются от тяжести. Я в первой группе, У меня Д1-5 н. Не захотела управляемый, подумала, что и так проблем будет. Построились. Пошли в самолет. Я прыгаю последняя, захожу в самолет, стало быть, первая. Делаю шаг и понимаю, что серьезно отклоняюсь от курса. Очень тяжело идти. Инструктора смеются, мягко направляют к двери. Реально, подгибаются ноги от тяжести и страха. Помогают влезть. Села. Все заходят. Страх. Я его давлю в себе. Поднимаемся. Ах, какая красивая природа. Думать надо только об этом, заставляю себя. Сейчас я это сделаю. Я не боюсь. Я не боюсь. Блин, как все низко, какие они все маленькие, эти поля, лесной массив, не боюсь, не боюсь. Страх, я растоптала, уничтожила в себе, загнала в подсознание. Я забыла про него. Рядом сидит парень, бледненький такой. Открывают дверь. Звонок. -Первый, приготовиться. НАЧАЛОСЬ. - Первый пошел, второй пошел, третий пошел, - Смотрю вниз - купола. Ах, это действительно радость - они живы. Молодцы мужики! Парень рядом поворачивается ко мне. Чувствую, - плывет. Я должна что - то сделать. Я же без пяти минут тоже мужик. Поднимаю руку в кулаке, бью его по плечу. Ору: Мы это сделаем. Все супер. Чувствую, что-то не так, а у меня коленка правая трясется так сильно, ходуном просто ходит. Ну, думаю, гнида, ты меня еще опозорь перед всеми. Задавливаю ее рукой. Не дрыгается больше. Ору снова -- Ура -, мужики меня поддерживают, теперь прыгающих мы провожаем криками. Мы все прыгаем в первый раз. Крещусь. Последняя тройка. -Первый пошел. - Я третья, встаю, дырка в самолете - мне туда, что - то там еще делать нужно, не могу вспомнить что, ах, да, сгруппироваться, и сразу же забываю. - Он раскроется. Подхожу, все уже прыгнули и я смогу, в голове ветер, вижу небо. -Третий пошел. Подхожу, тренер наклоняет мою голову. Небо. Таня, ты молодец!!! Давай, Таня, Давай!! Я птицааааа........... Слышу со стороны частое тяжелое дыхание, подскакиваю вверх, жива... Купол, привожу в порядок дыхание. Как в фильме. Ой, там внизу уже садятся, а я наверху застряла, не лечу. Козлы, думаю, наломали, летающий шарик подсунули. Ну, ладно, жива ведь. Тошнота, заложены уши. Потом я вдруг подумала, а что, если ножные ремни расстегнутся, парашют -- вверх, а я кубарем, да нет, скорее, камнем вниз,- надо держаться руками. Нахожу. Держусь. Что-то руки ослабели, эх, не выдержу на одних руках. Смотрю вниз. Точно шар подсунули, там все такое маленькое. Ну, думаю, если рвутся ремни, значит, я боли не почувствую. Будет быстро. И расслабилась. Моя жизнь в руках шарика. Тошнит. Землю я угадала быстро, предвидела когда мы с ней сравняемся и подготовилась, никакой боли, приятная тяжесть в ногах, земля. Я на ней. С воздуха еще заметила соседа парашютиста. - Берегись! - Он понял, отбежал. Махнул рукой. Поднялась. Загасила парашют. Подбегает он, обнимает. Он для меня самый любимый человек сейчас. Правда, когда спрашиваю как зовут, обижается, говорит, что уже говорил. Да разве их всех запомнишь Я же одна девчонка. Мне плохо. Упала далеко, идти два поля. Тяжело. Подбегает спортсмен помогает заплести стропы. - Почему носки не выдернула - Ах, да, точно, забыла. Так я еще и посчитать забыла. Не помню я свободного падения. Идем. - Можно мне снять шлем - Да, конечно. - Помочь -Да. - Снимаю шлем. Не могу идти, но иду. Он ничего не замечает. Пока мы шли, а это минут 10, он без перерыва трещал. И я ему отвечала. Но ничего не помню. Пришла. Разделась. Боже, как хорошо! Брат снимает на видео, иду к костру, сажусь на стул, закрываю лицо руками. Сижу. Хочется плакать. Это очень личное. Не хочу ни с кем разговаривать. Открываю глаза. А прямо напротив меня, здоровый пес сидит, в глаза смотрит, ласково. Вокруг свернулась клубочками, целая свора. Как я их могла бояться Овцы. А ведь раньше я их панически боялась, еще с детства, когда на меня собака напала. Подходят пацаны,- смеются. - Рыжая нашла общий язык с собаками. О чем базарите Я это сделала!!!!!!!!!!!!!!! Я это сделала!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Подходит директорша, говорит, что в воздухе меня очень сильно болтало. Как это произошло - не знаю, я не помню. Вот почему меня тошнило. Понятно. Подхожу к тренерам, благодарю. Жму руки сотоварищам. Все смеются, молча. Мы теперь настоящие мужики. И это надо пережить. Славик договаривается с парнями и мы уезжаем... Макдональдс. Я на земле.

Мы договорились встретиться на даче, назавтра, и там отметить день рождения моего мужа. Накануне мы с ним провели вечер в обществе его институтского приятеля. Вечер был сымпровизирован, но прошёл удачно. Войдя в самый разгар застолья, мы дружно выпили под шумное, громкоголосое -- пей до дна, душа мгновенно потеплела, отзываясь на все добрым доверием. Знакомые приятеля оказались шутниками. Особенно старались мужчины. Анекдоты были смешные и к случаю, а в той основательности, с которой разливали водку и уверенно взрывали ложкой только что принесённый хозяйкой салат, чувствовалась житейская устроенность. Мы наелись и напились до отвала, словно за этим шли сюда. А потом жена нашего приятеля, Люся, торт вынесла, от которого через минуту остались шоколадные крошки, и те подобрали ложкой. И я незаметно расстегнула крючок на юбке, а потом перебралась в кресло, не собираясь выбираться оттуда до конца вечера. И, наконец, все захотели петь. Вначале, как водится, из детского репертуара -- "Голубой вагон", потом кто-то осмелился и затянул раздольную "Степь да степь кругом". И тут уж я наработалась, аж взмокла от пения. Зато когда пришлось подниматься, чтобы откланяться, снова можно было застёгивать юбку. Они провожали нас. Вот тут-то мы и договорились о завтрашней встрече. У них была машина, решили, что они подъедут к обеду ближе -- мы объяснили как. Вечер был тёплый, июньский, и небо чистое. А наутро пошёл дождь. Я проснулась и стала обдумывать, что бы такое сообразить на стол. Подумала, что в условиях дачи неплохо пойдут салат и куры, которых мы там и сварим. Кур по дороге купим, решила я, и хлеба заодно. Вино у нас было. Проснулся муж, сказал: -- Ну и погода. По-моему, ехать не стоит. -- Как -- возмутилась я. -- Мы же договорились! -- Так ведь никто не думал, что будет дождь, -- сказал он. Я промолчала. И мы, конечно же, отправились. Было ещё рано, я прикинула к обеду все успеть. Зашли в магазин. Змейкой шипела очередь. Я оставила мужа возле кассы, взяла корзинку и отправилась в зал. Очередь шевелилась только в стороны, продвигаться вперёд что-то мешало. Мне показалось скучным стоять одной и я махнула мужу рукой. Он недовольно поморщился, но послушно пробрался сквозь тесноту и встал рядом. Я сказала, чтобы что-то сказать: -- Двух кур нам хватит. Он неопределённо кивнул. Я подумала: как будто мне одной нужны эти куры. Меня всегда занимают вот такие грошовые вопросы, на которые ответа я пока не нашла. О чем он думает, снова размышляю я, меня иногда занимает собственный муж. Игорь не разговорчив. В семье у нас говорю в основном я. Вот уже пятнадцать лет. Очередь движется медленно. И я уже представляю на даче себя, Игоря, который вечно мешается, потому что сам никогда ничего не предпринимает. Ждёт моих указаний, а ещё лучше -- начала их исполнения. Он тогда засуетится, предлагая свои услуги. И я почему-то не падаю от восторга. Может, ему действительно ничего не приходит в голову Я смотрю на него. Ему жарко, он нервничает. Кто-то должен быть у нас спокоен. И я, подавляя откуда-то возникающее раздражение, говорю: -- Ну, ладно, ты иди на улицу. Теперь уж скоро. Жди меня там, -- как маленькому наказываю. И он -- совсем как ребёнок -- уже не слышит последних слов. Уже несётся прочь из очереди, от кур и от меня. Ах, да что там. Вон, вся очередь из одних баб. Как будто мужчины одуванчиками питаются, и дети не их, а жён. Мой, слава богу, не пьёт. Наконец куры в авоське. Я прихватываю масло, консервы, хлеб. Остальное для салата мы взяли из дома. И мы идём на автобус. Народу -- как на праздник, хотя и дождь, и сумрачно, и небо беспросветно. И на остановке тоже толпа. Ну куда все едут, возмущаюсь я привычно. Игорь терпеливо стоит рядом с авоськами. Как мне кажется -- уже в предвкушении застолья. Мне бы его заботы, думаю я. Трясёмся в душном автобусе. Все липкие, как пластырь. И такое напряжение, кажется, слабой искры достаточно для огромного костра свары. Остановка возле садов. Над нами мгла дождя, ноги разъезжаются в чавкающей грязи. Игорь, как всегда вовремя, спрашивает: -- А они приедут -- А почему нет -- Да навряд ли машина пройдёт. -- Да вон же машина, -- показываю я. -- А-а, -- говорит он безнадёжно. Дача моих родителей, а теперь наша дача, почти у реки, и идти до неё достаточно, чтобы почувствовать сегодняшнюю погоду. Ну и дождичек, весь май лил и снова принялся, пара светлых дней постояла. Зато свежо. Капли дождя на листочках -- как жемчужинки. Ещё только начало лета, и зелень, недавно народившаяся, нежна и застенчиво-напориста. Лезет во все щели. Но, недостаточно вызрев, по-детски скромна. А вот и наша дача. Игорь открывает огромный замок, калитка скрипит, словно вздыхает. Мы идём по мокрой траве. Она неприятно холодит. Мы входим в дом, как в подземелье. До того неуютно. Хочется поскорей обогреть его, чтобы почувствовать себя действительно как дома. Игорь включает плитку, и я начинаю готовить обед. Заглядываю в ведра -- там ещё есть немного воды, мы были здесь недавно. Хватит пока, прикидываю я. Игорь схватил уже старый журнал и сунул туда нос -- ему все равно что читать. -- Разбери на столе, скатерть вытряхни, -- говорю я ему. Я ухожу на веранду, где плитка, и представляю, как он станет убирать. С чего начнёт. Я знаю, как он доволен теперь собой, что вот сейчас он складывает на подоконник старые журналы, а дальше, наверное, выбросит в ведро засохший букет и воду выльет из вазы. А новый поставить не догадается, пусть и дел-то -- сойти с крыльца и сорвать!.. Да что я. Хорошо, хоть со стола приберёт, а то -- пока все нарежешь, разделаешь, ещё и стол убирать. Я вынимаю большую сковороду. Слава богу, чистая. Кладу на неё немного сливочного масла, раскладываю разделанную курицу, солю, накрываю плотной крышкой и ставлю на плиту. Теперь салат. Надо сварить яйца. Они внизу под кроватью. Я купила их в деревне, недалеко отсюда, сразу сотню. Я достаю кастрюлю и хочу крикнуть Игорю -- он в комнате, но передумываю и иду за ним сама. Мимоходом смотрю, что он делает. Он, стоя, читает что-то. Ну что я раздражаюсь, думаю я про себя со злостью, стол он все равно уберёт, а какая мне разница -- чем он займётся ещё Я молча наклоняюсь и тяну к себе тяжёлый таз. -- Тебе помочь -- спрашивает он, отрываясь от журнала. -- Отстань, -- отвечаю я, снова злясь на свою грубость. Я выкладываю в кастрюлю яйца, задвигаю таз и тащусь на веранду, где у меня кухня. Уже запахло курами. Вкусно. Ставлю на вторую плиту яйца и начинаю нарезать зелень. Я выливаю последнюю воду в чашку, опускаю зелёный лук, укроп и петрушку. Все это вынимаю, встряхиваю и кладу на деревянную доску. Режу. Запахи острые, дразнящие. Но утром мы поели, поэтому пока ничего не хочется. Зато уже явственно вижу наш дачный стол и облизываю губы. Я нарезаю все и сбрасываю в кастрюлю. Много. Как на маланьину свадьбу. Ничего, думаю я, двое мужиков дюжих да мы с Люсей -- тоже впечатляющее зрелище. Справимся. Яйца сварились и почти готовы куры. Мне уже тепло, греет и съестной дух, все почти готово, и я понемногу успокаиваюсь. Можно и гостей ждать. Я выхожу в сад. Все потемнело. Дождь льёт стеной, и я начинаю сомневаться, что они приедут. - На стол накрывать -- спрашивает Игорь из комнаты. - Давай, -- говорю я, не оборачиваясь. - Тань! А во что салат положить Я возвращаюсь в кухню и лезу в стол в поисках приличной посуды. Нашла. Тарелка глубокая, но пыльная. Мою. Игорь стоит рядом. Ждёт -- когда можно будет отнести приготовленную мной закуску. Вот если бы он сам и тарелку достал, и вымыл, и салат туда положил. А отнести я бы сумела не хуже. Это два шага. Он терпеливо стоит, а я, теряя терпение, высыпаю целую горку салата. - Неси, -- стараясь не глядеть ему в глаза, говорю я. Наконец все перетаскали в комнату. Игорь торопливо вынимает две бутылки сухого вина и с явным удовольствием ввинчивает штопор в плотную пробку. Вид праздничного стола помимо воли вызывает радостное ощущение. Игорь крутится возле стола, наводит последний лоск, а я выхожу на террасу -- убрать оставленную грязь. Скорлупа яиц летит в ведро, туда же -- остатки зелени, банка из-под консервов. -- Игорь, -- зову я, -- поди мусор вынеси. Он охотно берётся за ведро. -- Накинь что-нибудь, дождь. Он послушно накидывает старый -- я уж не помню чей -- болоньевый плащ, обувает ссохшиеся осенние ботинки. Выходит. А я иду в комнату и сажусь на диван. Натопталась. И почему-то рада, что одна в эти минуты. Возвращается Игорь. Смотрит на часы. Говорит: - Вряд ли они приедут. Уже час. Ждать будем - Подождём, -- говорю я. Я не могу сидеть с ним рядом и молчать. Может, и не умела никогда Уже не помню. Женаты мы давно. Двое детей. Уже достаточно взрослые, чтобы дать нам возможность отдохнуть без них. Сейчас они в пионерском лагере. Но вот выясняется, что находиться вдвоём за столь долгий срок мы разучились. Вернее, отдыхать вдвоём. Меня так и несёт прочь от Игоря, когда остаёмся одни. И сейчас я встаю и выхожу на крыльцо. Дождь все сыплет. Теперь он поменял форму: сеет частой сеточкой. Лужи -- как лохани глубокие, пузырятся и скачут по ним быстрые, крупные капли, прыгая по воде, как мячи. Значит, надолго, вспоминаю примету. Я беру порожнее ведро, обуваю резиновые сапоги и иду в дождь. Я уже за калиткой, голос Игоря догоняет меня. -- Тебе зонтик дать -- кричит он с порога. Я оглядываюсь и отрицательно качаю головой. -- Мне тепло, -- говорю я. А он продолжает стоять и глядеть куда-то поверх меня, в непогожий день. О чем думает он Мы ведь не делимся своими мыслями. Иногда это страшно, по крайней мере -- мне за свои. А раньше Как было в самом начале.. Он тоже молчал, его молчание я наивно заполняла своими мыслями, а может, те мои мысли были проще, чище, а сама я -- доверчивей Я иду и думаю: откуда во мне столько недовольства И кем Собой ли, им Кто объяснит -- за что теперь взъелась на него Мне хочется, чтобы он не стоял отрешённо, а слова произносил по привычке. Мне хочется, чтобы он догнал меня и пошёл рядом. Но ведь я отказалась, не позвала его. Вот ведь -- капризна, как девочка. Он и в первый-то год никакого рыцарства не проявлял, где уж теперь. И потом -- он совсем не знает меня, потому и ждёт команды. А я все жду чего-то, жду. Потому что захлёстывает одиночеством, как волной, и не разберёшь тогда -- задыхаться ли одной в этом омуте или тянуть за собой кого-то. Вот и сегодня. Может, это от погоды Тоска и плакать хочется Да ведь опять -- не для себя, а чтоб услышал кто-то, пожалел. А кто уж теперь пожалеет меня Родителей нет, дети сами жалости просят, со всеми невзгодами -- ко мне бегут. К Игорю -- нет, только за конкретным делом. А ко мне -- со всем. Мне и поплакаться некому. Есть подружка, у ней муж изменяет, а я стараюсь успокоить. И она завидует мне. Я смело шлёпаю по мокрой щебёнке, по скользкой траве на обочине тропки. И мне становится лучше. В быстрой ходьбе растворяются скверные мысли и легче дышится от бездумного скорого шага. Я -- вся вымокшая, наконец-то возле колонки. Оглядываюсь. Ни души. В обильном цвету, густые сады окутаны тёплым дождём. Я набираю воду. Напор сильный и ведро уже всклень. Я наклоняюсь и пью маленькими глотками. Вода колючая, язык жжёт -- как иголками. И я мгновенно покрываюсь мурашками. Подхватываю ведро и с ходу набираю темп, через десять шагов согреваюсь. Иду медленней, мне уже тепло. Останавливаюсь. То спокойное состояние, что было недавно, возвращается ко мне. Я прячусь под глухой вишней, здесь дождь поменьше, и начинаю глубоко вдыхать воздух, словно только что отревела. Полно, с облегчением. Я смотрю на дрожащие от капель листочки, на осыпающиеся бледно-розовые душистые лепестки яблонь. На омывающийся дождём сад. И затяжные вздохи мои смиреют, сникают, душа напитывается покоем и силой. Хотя бы на время, чтобы запомнить и спрятать в себе эту гармонию небес и земли. Я вхожу в дом, ставлю ведро с водой. Игорь с приёмником в руках выходит мне навстречу. -- Ты вымокла, -- тревожно констатирует он. И мне приятно его внимание. -- Чепуха, -- отвечаю я небрежно. Снимаю с себя все мокрое и влезаю в тёплый халат, который висит тут же, возле двери, на крючке. -- Теперь наверняка ждать уже нечего. Давай за стол, а то куры совсем остыли, -- это говорю я, хотя чем хуже остывшие куры -- горячих Игорь весело потирает руки и спешит к столу, чтобы налить вина. -- Мне немного, -- говорю я. -- Ну-у, -- он уже смотрит кокетливо, словно выпил. И я знаю наперёд, что последует за этим. Счастливый человек мой муж! Как мало ему надо. Я понимаю -- у него день рождения, но мы уже отмечали дома. А отпуск А собственный сад и родная жена, и вино -- любимое, болгарское, это ли не повод к счастью И я стараюсь подладиться к его хорошему настроению. Поднимаю стакан. -- За тебя, Танюша, -- говорит Игорь, настойчиво и откровенно заглядывая мне в глаза. Эти его желания, когда мы одни, я тоже изучила, достаточно, и они пугают меня, потому что я не разделяю их. И я очень надеюсь на выпитое вино. Я отпила полстакана, но стало ещё хуже, ещё тоскливей. Я положила себе немного салата. Игорю кладу большую, как у индейки, ногу, подрумяненную с одной стороны, рядом салат -- я знаю сколько ему надо для сытости, и смотрю на него, потому что он занят едой и не видит моих глаз. -- Ох! Танюша, ты волшебница, -- нахваливает он после каждого отправленного в рот куска. -- Такая вкуснотища, с ума сойти. Я знаю эти его благодарности, он вырос в культурной семье. Конечно, это приятнее, чем сытая невнимательность. И сын у нас такой же растёт -- хоть за это невестка спасибо скажет. Игорь справился с салатом, я подкладываю ещё, а он снова подливает вина. Глаза его блестят и весь он -- как солнцем просвеченный, переливается искрящимися тонами. И мне приятно смотреть на него и сознавать себя причиной этой радости, но я знаю -- какое потом будет продолжение, и опускаю глаза. Когда-то в молодости у нас не было отдельной квартиры. Сначала снимали комнату, а когда родился сын -- дали однокомнатную, в трёхкомнатную мы въехали год назад. И в этой комнатке и крохотной кухне мы ютились вчетвером. Вначале дети были малы и некогда было нежиться подолгу в постели даже в выходные, а когда подросли -- вопрос отпал по вполне понятной причине. По крайней мере -- у меня отпал. Меня, как живого колёсами, переехал быт, а колея заросла постоянным раздражением и недовольством. С самого начала замужества, я, несмотря на свои восемнадцать лет и полное отсутствие опыта по ведению домашнего хозяйства, добровольно взвалила нелёгкий груз, не заботясь о последствиях. Взваливать было попросту не на кого. Игорь не выдерживал никакой лишней нагрузки, кроме основной работы. Он считал себя образцовым мужем, потому что приносил в дом зарплату и был верен этому дому. В будни он честно зарабатывал свой хлеб, в выходные желал отдыха, зачем ему было знать, что у нас на завтрак и на завтра И если я пыталась возмущаться тем, что и в воскресенье должна всех обслуживать, Игорь искренне недоумевал: "Если ты обо мне, то лично мне ничего не надо. Я могу обойтись чаем". Потому и его любовь с приближением ночи воспринималась как оскорбление. Душа моя была растаскана на ежеминутные будничные заботы, которые совершались в одиночестве. Постепенно Игорь словно бы улетучивался из неё -- вытесняли более насущные заботы о детях. И я смотрела на него как на старшего, уже выросшего сына, только неприспособленного. И я жалею его, как могу. Кормлю. Обстирываю. Разговариваю, в театр вожу. Иногда, по ночам, ощущаю себя жалкой и обессиленной -- так хочется кого-то понимающего, великодушного, который положит добрую, сильную, надёжную руку мне на голову и скажет: "Спи спокойно. Я сам обо всем позабочусь". А с утра я проснусь и буду думать о своих туалетах на предстоящий день или об экскурсии в Суздаль, потому что будет кому приготовить завтрак и детей накормить, и отправить их в школу, положив им в портфель бутерброды и проверив -- не забыли ли дневники А я после завтрака уберу посуду. Помогу, как говорит Игорь. Я же помогаю, возмущается он от души... Ну вот бутылка кончилась. Мой Игорь совершенно весёлый. -- Танюш, давай, споем, -- предлагает он и подливает вина из другой бутылки. -- Правда, вино отличное Я не люблю вина, неужели он так и не запомнил Но говорю -- да. Лишь бы ему было хорошо, думаю я, и отпиваю глоток. Он затягивает без мотива песню студенческих лет -- у него неважно со слухом, а я пытаюсь отбить рукой по столу такт. У нас плохо получается, но он все поёт, а я, чтобы поддержать его, все стучу какую-то барабанную дробь и в душе посмеиваюсь над нами. Игорь дирижирует себе рукой и все пытается дотянуться до меня. Он встаёт, передвигает стул ближе и протягивает руку, чтобы обнять. Я слегка отстраняюсь. Настроение у меня портится окончательно. Но почему, почему они не приехали, думаю я с тоской. Сейчас бы все сидели, пели, а потом разъехались по домам, а дома всегда есть чем заняться. У нас стирки полно, после ребят постели не стираны. Да, обед на завтра. К ночи окончательно свалюсь в сон. Игорь всё ещё поёт и склоняет голову мне на плечо. Голова у него лёгкая, неслышная, но на меня она действует, как сигнал к обороне. Я знаю -- что будет дальше. Я с тоской оглядываю комнату. Когда-то, было ведь и такое время, я тоже мечтала о собственной квартире, о стенах без свидетелей. Я стараюсь вернуться в подразнившую и исчезнувшую юность. Но даже намёка на её аромат нет. Все исчезло, как исчезли мои беспечность и необязательность. Когда я была настоящая А вот Игорь остался верен себе. Его никогда не беспокоило, что в комнате мы не одни, что в ногах спит девочка, а сын может вернуться с улицы. Он запросто настраивался на игривый лад, требуя того же. Ну, не требовал -- тревожил своим настроем. А у меня были дети. Он и сейчас, как пятнадцать лет назад. Я вздыхаю, но стараюсь быть ласковой и настойчивой. Я говорю: -- Пора собираться домой. Там дела. Лицо у него скисает, мне жаль его, но все остальное выше моих сил, и потом -- я действительно устала. -- Давай убирать со стола, -- говорю я. Игорь обижен, я несчастна. И мне так хочется прислониться усталым телом своим, усталой душой -- к кому-то. Только отчего-то -- не к Игорю. Его я могу лишь пожалеть, но на это у меня нет сил. -- Потом, -- говорю я, -- вечером. Мир восстановлен. Мы оба веселеем. Я перекладываю в целлофановый пакет несъеденное, остальное выбрасываю в ведро. Говорю ему: -- На-ка, вынеси. Он безропотно выносит мусор, возвращается, позванивая пустым ведром. Я говорю: -- Скатерть вытряхни. Он вытряхивает. Ну, кажется, все. Я оглядываю убранную комнату, успокаиваюсь и как-то облегчённо вздыхаю. -- Пора. Плохо, что Люся с Витей не приехали. Посидели бы, поболтали. -- Да, -- говорит Игорь, -- жаль. Мы спускаемся с крыльца. Дождь уже стал реже, но небо предвечерне потемнело и, кажется, -- вот-вот спустится ночь. А времени всего пятый час. Я вручила Игорю сумку, а сама раскрыла зонт, стараясь удержать над ним. Мы идём молча, и я с радостью думаю, что скоро -- время летит быстро -- дети вернутся из лагеря. И ещё -- с ужасом, что они уже большие, и каких-то пять-семь лет и у них будет своя жизнь, а что нам делать с нашей.. От этой мысли я холодею. Я представляю себя и Игоря вдвоём навсегда, и мечты мои обрываются. И я с благодарностью и теплом снова вспоминаю о детях. Как хорошо, что мы не одни. Подходит автобус. Почти пустой. Я прохожу вперёд и усаживаюсь с краю, освобождая Игорю место у окна. Он пробивает билеты, а я оглядываюсь" На нас смотрят. На нас везде смотрят. Говорят, что очень подходим друг другу. И ещё говорят -- красивая пара.

Анализ "Сказки о царе Салтане..." требует особой проницательности и вдумчивости ввиду довольно сложной задачи, стоящей перед исследователем. Эта сложность обусловлена структурной выстроенностью произведения: течение событий здесь происходит не одномерным путем, плавно переходя от одного сюжета к другому, а путем возвратно-поступательного развития, наподобие челнока, ткущего полотно ткани. Такая, основанная на повторениях текстура имеет давнюю традицию в построении сказочных сюжетов во всем мире. Этим приемом достигается эффект эпического повествования, когда в сжатые сроки происходит многофазовое развитие, так что произошедшее в течение нескольких дней на деле вбирает в себя значительно больший, исторически значительный интервал времени. Аналогично, и в "Сказке о царе Салтане", очевидно, имеется в виду не случайная, наспех сконструированная небылица, а спрессованный сгусток мысли относительно исторической перспективы развития того идеального государства, который построил Гвидон. Развитие событий получает первоначальный импульс сразу же от первых строк сказки, представляющих собой взведенную пружину, от разворачивания которой закружилось все последующее действо. Что же тут происходит Три девицы оповещают нас о своей жизненной установке. Одна нацелена на веселье ("Приготовила б я пир"), другая -- на материальный достаток ("Наткала бы полотна"), ну а третья мечтает о продлении рода человеческого: "Я б для батюшки царя / Родила богатыря". Мы видим, что если две первые героини хотят взять от жизни все, что можно -- наслаждения и достаток, то третья, напротив, отдает себя ради порождения жизни. Здесь явно выражено противостояние двух мировоззрений -- потребительской и в известной степени жизнепоедающей, фактически -- жизнеотрицающей -- с одной стороны, и жизнеутверждающей -- с другой. В последующем эта дихотомия зла и добра будет двигать всю сюжетную линию нашей сказочной истории. Важно, что роль зла в сказке оказывается вторичной, оно лишь нападает на результаты добрых дел. Так, только после того, как добрый царь Салтан выбрал из трех сестер ту, что олицетворяет благо, т.е. ту, которая обещала родить ему богатыря, женился на ней, и та действительно родила сына и осуществила тем самым благое деяние, зло стало действовать. Во-первых, оно дополнилось до замкнутой в себе, самодостаточной троицы сватьей бабой Бабарихой, которая встала на место выбывшей царицы. Причем, если сама царица представляла идею любви, то сватья Бабариха представляет некий суррогатный заменитель этой идеи: сватья хлопочет вокруг свадьбы, вокруг любви, но сама не любит. И, во-вторых, это гармоничное в себе (т.е. полное) зло обманным путем отлучило царицу с сыном от царя, замуровало в бочку и бросило в морскую пучину. Морские скитания отлученных -- это первое движение диалектического челнока, ткущего ткань произведения. После его осуществления формируется отклик добра на отталкивающее (и в смысле нашего неприятия его, и в смысле отлучения героев от царя) действие зла. Действительно, царица с сыном есть воплощенное жизнеутверждающее благо, оно естественным образом вписано во все проявления жизни, в само естество природы, и поэтому неудивительным оказывается отклик океана на просьбу растущего "Не по дням, а по часам" ребенка-царевича "выплеснуть" их на сушу: "И послушалась волна: / Тут же на берег она / Бочку вынесла легонько / И отхлынула тихонько". После этого вышедший из заточения повзрослевший за время скитаний царевич пронзает стрелой злого коршуна-чародея, спасая царевну лебедя, и утверждает остров своего нового пребывания в качестве места, свободного от зла. А когда царевна лебедь своим волшебством создает удивительный город, у которого "Стены с частыми зубцами / И за белыми стенами / Блещут маковки церквей / И святых монастырей", то остров окончательно превращается в обиталище блага, окропленное присутствием божественного духа. И это есть подлинный ответ изгнанников на злые козни "ткачихи с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой". Те отринули их от царя с тем, чтобы самим занять место возле него и руководить им. Благо же, переместившись в новое место, которое можно мыслить как место-напротив государства Салтана, стало жить не воспоминаниями об утраченном, а воссозданием райской жизни. Прежний рай, т.е. гармония мирного сосуществования полярных отношений к жизни, идеально выраженный в уютных начальных строках "Три девицы под окном / Пряли поздно вечерком" разбился, когда царь Салтан выделил в этой гармонии только одну часть -- жизнеутверждающую, а другим частям указал на подчиненное положение: "Поезжайте вслед за мной / Вслед за мной и за сестрой". Противостояние между различными частями прежнего гармонического единства должно было неминуемо случиться, оно было предопределено выбором царя, и в результате возникшего противоречия благо оказалось с самим собой наедине. Впрочем, дело тут даже не в выборе Салтана. То, что его внимание обратилось на жизнеутверждающее начало, закономерно. Он действовал так, как должен был действовать, как на то толкала его добрая, т.е. прикоснувшаяся к благу, сущность. Гармоническое единство трех сестер распалось после того, как каждая из них высказалась о своей мечте. Иными словами, единство наблюдалось в допредикативном состоянии, в состоянии до-высказывания. Обращение же к слову выявило, что в единстве имеются различные составные части: злая составляющая и добрая. А поскольку в произведении зло действует всегда после добра, то, выходит, зло выступает артикулируемой, критикующей антитезой по отношению к жизнеутверждающей деятельной тезе. При этом важно подчеркнуть: зло не самостоятельно, оно есть следствие отрицания блага. Самостоятельным статусом обладает только благо, именно оно есть бытийная основа мироздания и именно поэтому ему помогает и стихия, когда она "Бочку вынесла легонько", и волшебство в образе царевны лебедя -- то волшебство, которое есть настоящее, не выдуманное чудо, которое в истинном воплощении есть Бог (в отличии от баек "ткачихи, поварихи с сватьей бабой Бабарихой"). Получается, вся сказка -- это история о возникновении добра и зла из единого начала, и о последующем взаимодействии между ними, представляющее собой диалектическое взаимодействие тезы (добра) и антитезы (зла). Переход от одного к другому и есть то движение челнока, после каждого хода которого произведение усложняется возникновением очередных "зацепок" в виде новых сюжетных поворотов. Причем наша аллегория с челноком усиливается тем, что каждый акт общего диалектического движения имеет поэтическое оформление в виде плавания по океану: или в бочке, или с купцами на кораблях происходит передача импульса то в одну, то в другую сторону. Это или теза передает эстафету антитезе, или, наоборот, антитеза осуществляет свой злодейский ход и "палочка" в эстафетной игре переходит к тезе. В самом деле, после установления райской и наполненной божественной одухотворенностью жизни на том острове, где очутились князь Гвидон и мать царица, т.е. после формирования ответа добра на действие зла, купцы приносят весть Салтану о чудесном городе, правитель которого князь Гвидон кланяется ему и зовет к себе в гости. Салтан порывается ехать, но зло, окружившее его в виде "ткачихи с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой", удерживает его при своем влиянии, нашептывая ему (от лица поварихи) о том, что тот город будто бы и не чудо вовсе, и взамен ему предлагает следующую фантазию: "Ель в лесу, под елью белка, / Белка песенки поет / И орешки все грызет, / А орешки не простые, / Все скорлупки золотые, / Ядра -- чистый изумруд; / Вот что чудом-то зовут". Здесь надо пояснить, что в сказке понимается под чудом. Чудо у Пушкина всегда имеет божественное происхождение. Настоящие чудеса творит Бог. Собственно, любое Его творение чудесно по самой своей сути. Поэтому чудо тождественно творению Бога, а поскольку все, что Он сотворил, существует, то чудом оказывается простое существование. Так вот, повариха в своем нашептывании царю говорит о не-существовании чудесного города, о котором извещают купцы, и утверждает существование чудесной белки. Что здесь имеется в виду Судя по всему, чудесный город "С златоглавыми церквами" представляется государством с высокими духовными ценностями. Повариха же, рассказывая о белке, грызущей орешки с золотой скорлупой и изумрудными каменьями вместо ядер, подразумевает материальную сторону дела. Она намекает, что высокодуховный град без денег, без материальной обеспеченности (без злата и изумрудов) не может долго существовать, и поэтому то, что он есть -- какая-то случайность, не чудо в буквальном смысле слова -- в смысле божьего творения, вписанного в естество всей жизни. По ткачихе, в скором времени грубые жизненные реалии возьмут свое и от высокой духовности останутся одни фантазии о ней, так что и ехать-то туда нет никакой нужды. Это явный вызов благу: по мнению зла, благо само, без материальных и преземленных ценностей невозможно. Материальная же озабоченность еще вначале всего повествования была переведена в область зла, так что получается, повариха утверждает о невозможности добра (блага) без присутствия зла. Ответ блага этому выпаду оказался симметричным: благодаря царевне лебедю в райском городе Гвидона появилась волшебная белка. Простая критика поварихи обернулась реальными делами доброго начала. Оказывается, если захотеть, то и духовность можно ввести в непротиворечи-вое сопряжение с материальным достатком. Это сопряжение, вообще-то, есть результат действия чуда, но важно, что осуществляется оно в плоскости жизненной деятельной реальности, когда белка по факту обогащает город. Напомним, что аналогичная ситуация была и в начале сказки, когда "три девицы" занимались делом, т.е. пряли и тем самым осуществляли единение своих противоположных начал. Здесь явно прослеживается мысль Пушкина о том, что чудо единства достигается реальными делами, а в разговорах оно утрачи-вается. Более того, можно даже сказать, что по Пушкину благо потому и обладает самостоятельным статусом, что оно есть деятельность, причем деятельность созидающая, создающее некое существование. Зло же не самостоятельно и для своей активности требует плоды блага, в которые оно запускает свои щупальца критиканства и отрицания, чтобы насытиться его соками и, в конечном счете, уничтожить. Зло оказывается паразитом на теле блага. После создания деятельного ответа добра (в виде белки) на критику зла, зло не унимается и продолжает свой натиск. Теперь из уст ткачихи слышим, что, дескать, и чудный город, и чудесная белка в нем -- все не то, не есть чудо, а вот "В свете есть иное диво: / Море вздуется бурливо, / Закипит, подымет вой, / Хлынет на берег пустой, / Разольется в шумном беге, / И очутятся на бреге, / В чешуе, как жар горя, / Тридцать три богатыря, / Все красавцы удалые, / Великаны молодые, / Все равны, как на подбор, / С ними дядька Черномор". Иными словами, ткачиха утверждает, что высокодуховный и богатый город не есть чудо, поскольку не может долго существовать вследствие неумения защищаться от врагов, которых, судя по всему, всегда много, и которые всегда готовы захватить незащищенное богатство. И в противовес духовному, но невооруженному богатству она указывает на военную силу, которая, по ее мнению, есть настоящее чудо, т.е. то существование, к кото-рому следует стремиться. Ответ со стороны Гвидона и царевны лебедя на этот очередной выпад зла был незамедлительным: город приобрел именно ту гвардию, которую придумала ткачиха. Фантазия зла опять превратилась в реальность добра, которое подтверждает свою силу не разговорами, а делами. При этом важно, что вышедшие из пучины моря витязи оказываются частью некоторой обобщенной стихии, т.е. частью жизни в ее наиболее общем воплощении. Получается, что город оказывается под защитой всей природы, всех жизненных обстоятельств, т.е. всего того, что позднее, у Л.Н. Толстого, обретет обозначение в виде "силы вещей". Именно сила вещей становится истинной защитой создаваемого райского города. Но что это за такое в конкретном выражении -- сила вещей Представляется, что здесь следует иметь в виду преднамеренное создание таких обстоятельств, которые в своей сумме оберегают народ от напастей. Таким образом, можно с высокой долей уверенности утверждать, что тридцать три богатыря с дядькой Черномором во главе олицетворяют не столько грубую военную силу, сколько политическую мудрость руководства государства. Ткачиха сомневалась в возможности соединения мудрости управления с материально обеспеченной духовностью, но просчиталась. Ответом на это сомнение стало усиление райского города, наполнение его еще большим жизненным содержанием, чем это было раньше. Такова действительная сущность блага: оно не слабеет под напором критики и сомнений, а усиливается, поскольку не отрицает эту критику, а творчески относится к ней, превращая ее из голого отрицания в синтетическое утверждение. Реакция зла на все это остается в прежнем ключе. Оно не принимает достижения благой деятельности и осуществляет свой последний рывок. Баба Бабариха утверждает, что все сделанное у Гвидона ничего не стоит, и что настоящим чудом следует считать("молвить", т.е. опять, как и ранее, зло взывает к артикулируемой антитезе) заморскую царевну, от которой "не можно глаз отвесть". Эта царевна "Днем свет божий затмевает, / Ночью землю освещает, / Месяц под косой блестит, / А во лбу звезда горит". Если присмотреться повнимательнее к этому образу, то в нем легко распознать саму красоту, как она есть. Бабариха явно указывает на отсутствие в городе Гвидона общей красоты, т.е. той упорядоченности, которая безоговорочно принимается как должное. Что ж, и эта проблема для блага -- не проблема. Царевной-красавицей оказалась та птица-лебедь, которая принимала живейшее участие в становлении райского города и которая была источником всех чудесных деяний на этом поприще. Истинная красота в ее лице соединилась с чудом становления гармонии на исходно пустынном острове (из небытия), после чего красота и становление, т.е. жизнь, отождествились: теперь красивым стало то, что жизненно, и жизненным -- что красиво. Царевич Гвидон женился на прекрасной царевне лебеде, привнес в свой город необходимую гармо-нию, оживил его и превратил из умозрительной конструкции в живую реальность. Да, именно так теперь следует понимать все происходящее в сказке. Теперь к нам пришло понимание, что до сих пор речь шла об умозрительной схеме всеблагого места, города. Каким он должен быть задался вопросом поэт. Последовательно рассуждая, идя от злой и ядовитой критики, он создавал идею-мечту об идеальном государстве. И пока в этой идее не хватало самого главного -- жизненной деятельной активности в виде царевны лебедя, идея оставалась идеей, уязвимой для критических высказываний в ее адрес. Но после того, как идея стала реальностью, у злого критиканского тандема "ткачихи с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой" все аргументы иссякли. Ведь отрицать чудо существования можно только тогда, когда ее нет в реальности, т.е. когда нет самого существования. Когда же женитьба, это жизнеутверждающее действо (опять действо оказывается имманентным благу) вдохнула жизнь в доселе абстрактный город Гвидона, всякая попытка отрицать это существующее чудо жизни стала пустой, и сила зла выдохлась. Надо сказать, что зло выдыхалось постепенно, по мере того, как оно вы-давало свои критические антитезы. Поэтически это выглядело как последова-тельное "выключение" из игры "поварихи, ткачихи с сватьей бабой Бабарихой" Гвидоном, когда он, превращенный в комара, муху и шмеля, кусал своих обидчиц. После каждого укуса злой персонаж в следующем акте уже молчал, побаиваясь последствий своего "длинного языка". Можно сказать, что в каждом члене этой злобной троицы была заложена только одна потенциальная антитеза, которая могла срабатывать только единожды. Сработав раз, сила персонажа иссякала, соответственно, уменьшалась и общая сила зла. Видимо, Пушкин этим хотел сказать, что количество доводов "против" добрых дел всегда ограничено (в сказке их всего три), так что надо просто набраться терпения и постепенно, от шага к шагу, учитывая критику (даже злую), идти к намеченной цели. После оживления чуда-города, города-мечты, и, соответственно, выдыхания силы зла Гвидон уже уверен в себе и зовет в гости Салтана (призывает его к действию) не прежним образом, через один только поклон, но и с передачей с купцами в его адрес определенной порции критики: "Да напомните ему, / Государю своему: / К нам он в гости обещался, / А доселе не собрался". Гвидон ставит в укор Салтану невыполнение им своего обещания. И надо же, подействовало. Легко преодолев слабое сопротивление злой троицы, которая уже не имела былой власти над ним (не имело аргументов "против"), царь прибыл-таки в гости на чудо-остров. Тем самым воссоединилась разорванная когда-то гармония семейного (исторического) единства, а диалектическое противостояние добра и зла кончилось полной победой добра. При этом зло покаялось и осталось существовать далее: оно и в правду неуничтожимо, как неуничтожима антитеза при наличии тезы, но выродилось, и в ситуации единства, обусловленного реальным положением вещей, не несет в себе угрозы. Реальность устойчива к отрицанию и даже допускает веселье с пиром, которое когда-то, до воплощения мечты об идеальном городе, казалось ужасной и жизнеотрицающей формой бытия. Теперь пир -- естественная часть жизни и сам поэт не прочь испить "мед-пиво". Пушкин вместе с царевичем и царевной лебедем построил такой рай, в котором мирно сосуществуют разные стихии. Мы кончили наш пошаговый анализ "Сказки о царе Салтане...". Так в чем же итоговый ее смысл В общем, здесь можно подвести следующий итог. Конечно, общая идея Пушкина касалась построения идеального государства. Но не только. Ведь не зря на первом месте в названии произведения стоит имя Салтана. Значит, эта сказка и о нем, т.е. в ней речь идет не только о том, каким должно быть государство, но и каким должен быть в нем правитель. И вот что получается. Получается, что идеальное государство, по Пушкину, есть ответная реакция общества на существующее зло. При этом все основные моменты в государственном устройстве -- и экономическая составляющая, и защита от врагов и иных напастей, и т.д. -- все они должны существовать не сами по себе, ради красивой умозрительной схемы (наподобие необоснованных мечтаний двух сестер о "пире" и о "полотне" в начале сказки), а для обеспечения гармоничной жизни всего общества, когда все пронизано идеей утверждения жизни. Ведь стремление к жизни есть исходная позиция в любых начинаниях, а сама жизнь есть главное чудо божественного творения. Правитель такого государства (в сказке им был Гвидон) получает власть вследствие его активной благой позиции, в частности, потому что он спасает от когтей злого чародея-коршуна чудесную птицу-лебедь, являющуюся символом красоты и жизненной гармонии. И именно в ответ на это добро жизнь дарит правителю и власть, и богатство, и мудрость управления делами. Это означает, что власть не дается в руки как манна небесная, а является итогом жизненной позиции правителя. Такой ход, очевидно, противостоит идее наследуемой монархии, в которой полномочия, строго говоря, передаются вне зависимости от личных качеств наследника. В принципе, здесь Пушкин практически вплотную подошел к необходимости выборности власти. В его время такой взгляд на политическое устройство был большим вольнодумством и грозил большими неприятностями тому, кто его высказывал. Но использованный жанр сказки, с эзоповым языком аллегорий, защитил поэта лучше всяких щитов: произведение стало одним из любимейших во всех дворянских, т.е. про-монархических кругах царской России. Надо сказать, Пушкин отличает утопию и реальность, для чего и противопоставляет царство Салтана острову Гвидона. Если у Гвидона государственное строительство осуществляется в соответствии с тем, как оно должно быть по требованию жизни, то у Салтана мы видим ситуацию, которая сильно напоминает реальность, когда добрый, но слабохарактерный самодержец оказывается окруженным сворой слуг, утверждающих от его имени свою черную волю. Царь понимает ущербность своего положения, но сделать ничего не может, ему только и остается как сидеть "На престоле и венце, / с грустной думой на лице". Повлиять на царя можно (и должно) только критикой его действий, точнее -- бездействий, чтобы вывести его из состояния отдаления от дел. При этом критика возымеет свое действие только если она будет исходить от реального, утвердившегося человека, много добившегося в этой жизни. Ведь Гвидон осмелился на увещевание отца на предмет неверности своему обещанию приехать к нему в гости только после женитьбы на царевне лебеде и утверждения своего города в качестве жизненной реальности. Получается, если в идеальном государстве выборный правитель поставлен в такие условия, что естественным образом учитывает критику в свой адрес и строит жизнь адекватно реальности, то в современной Пушкину эпохе с монархическим способом управления, в ситуации, далекой до идеала, положительные изменения достигаются лишь мягкой, но настойчивой критикой власти со стороны уважаемых в обществе людей. Здесь антитеза (критика) превращается из зла в благо, и происходит это когда она не отрицает нечто, а призывает к действию. Таким образом, рассмотренное поэтическое произведение Пушкина оказывается, по сути, своеобразным политическим трактатом. Толчком к подобного рода рассуждениям, очевидно, послужило неудавшееся восстание декабристов, к которым поэт имел известное отношение. Именно после этого знакового события появились "Евгений Онегин", "Борис Годунов", "Капитанская дочка" и, конечно, "Сказка о царе Салтане...", в которых Александр Сергеевич с разных сторон пытался осмыслить ту глобальную реальность, что зовется Россией. Поразительно, но результаты его размышлений актуальны и по сей день, после почти двухвековой истории, наполненной самыми разнообразными событиями. И наш анализ в этом убеждает, не правда ли февраль 2007 г.

Какой красивый этот мир! И вместе с тем, какой испорченный! Такой подневольный! Скучный такой! Как мал Израиль! Какой он крохотный! Всего одно землетрясение, от Цфата до Эйлата, баллов, эдак, в семь по шкале Рихтера, уничтожает его целиком. А как беспечны его граждане! И как очаровательны, как отчаянно смелы! И, тем не менее, такие испорченные, убогие такие! А какой Израиль мудрый! Маленький и мудрый! Умный Израиль. Очень. У него есть бомба, у него есть много бомб. И еще много всяких складов для чрезвычайных времен. Умен Израиль, умен! Большой. Великанский Израиль. Такой маленький и уже такой исполин! Среди разных складов умного и крохотного Израиля есть Склад свистков. Отметим, что месторасположение и предназначение этого Склада решительным образом засекречены. Однако же на этом Складе -- и как это ожиданно, как по-израильски, и в то же время - как хитро! -- нет достаточного количества свистков на каждую душу населения. Вследствие этого власти не разглашают факт наличия Склада и держат его в тайне от ока общественности. Склад свистков -- а это как раз дозволено разгласить -- располагается вблизи ручья Ахзив, а над ручьем армейская инженерная часть воздвигла мостик из особо прочной стали. Этот мосток соединяет Склад с Предприятием по производству свистков, рабочие которого специализируются на выпуске свистков исключительной пронзительности, размером не более полутора сантиметров. Позволительно обратить внимание, что работники этого режимного предприятия прошли особо тщательную проверку. Отметим также, что Предприятие производит свистки для Дома Израилева, однако также -- и, похоже, главным образом, -- на экспорт. А ведь именно это служит почвой для коррупции. Если бы не коррупция, государство, прежде всего, позаботилось бы о погашении дефицита. Чтоб у всех граждан Израиля, без отличия в вере, расовой и этнической принадлежности, происхождении и поле, или в любых иных категориях, имелось бы достаточное количество свистков. И лишь потом, разбогатеть ради, оно, государство, промышляло бы экспортом. Из секретного отчета, водруженного на стол премьер министра, следует, что Израиль занимает первое место в мире среди производителей свистков. Израиль, как выясняется, экспортирует свистки в страны повышенного риска опустошительных землетрясений. Разумеется, эти страны, как несложно заметить, размещают свистки израильского производства под неусыпным контролем Израиля. Так как, в конце концов, в этом деле парадом командуют израильтяне, а не наоборот. На сей случай общественность придерживается твердого мнения, что буде где заводятся израильтяне или им подобная иврит язычная публика, - этого решительным образом достаточно для срочного возникновения особого рода невидимой глазу связи... Израильской связи. Совершенно не удивительно, что читатель до сих пор находится в полном недоумении, о чем же это ему здесь толкуют. О чем морочат голову. И при чем тут, наконец, свистки и землетрясения Однако же это чрезвычайно просто! В момент, когда земля трясется, тот, у кого имеется хороший свисток, может засвистать из-под завала. Услышат его спасатели -- и жизнь спасена. Семь сотен мужчин и женщин, в большинстве своем выходцы из элитных частей, срок службы в запасе у которых завершен, но с которыми государству трудно расстаться, работают на Израильском заводе по производству свистков. Около сотни трудятся на Складе и сотни рассредоточены на складах других держав в качестве инспекторов по техобслуживанию свистков. Так как за свистками надобно присматривать. Речь ведь идет о человеческой жизни. Производителям свистков, а также поставщикам и экспортерам, не говоря уже о покупателях, надобно быть уверенными, что последние засвистят в подобающий момент. По причине этого Израильская компания по производству свистков (ИКС) имеет дело только с профессиональными свистунами. Вышеупомянутые свистуны раз в несколько месяцев проверяют свистки, их исправность и характер обслуживания. Свистки -- как научил израильтян опыт -- требуют заботы и ухода. Во-первых, их необходимо держать в ярко-желтом целлофане, прозрачном, разумеется; во-вторых, их нужно хранить в местах, защищенных от попадания прямого солнечного света, при температуре три градуса ниже нуля. Свистки, предназначенные на экспорт, также отправляются Секретным предприятием при температуре, отвечающей требованиям свистков, отнюдь, кстати, не подходящим для человека, - того самого бедняги, который лежит под завалом и ждет спасения. На стол премьер-министра внедрен еще один секретный отчет, и в нем подробно излагается, что государство Израиль считается самым надежным в мире производителем свистков. Согласно этому отчету, израильские свистки спасли больше погребенных, чем свистки любой другой страны. Это, разумеется, в том случае, если государство соглашается оделять своих граждан свистками в полном соответствии с сейсмологическими прогнозами. Как отмечено в отчете, таких случаев было три. Во всех остальных спасатели были вынуждены проталкивать свистки внутрь, под завалы, и это при их высокой квалификации! Да позволено будет заметить, что в ряды спасателей берут людей, обладающих очень сильной, развитой интуицией, наряду с доказанным умением управлять процессом проталкивания свистков. Эта метода заталкивания свистков с привлечением специалистов высокого класса спасла в сем мире уже несколько душ. Свистки одной страны, название которой не приведено в отчете, кроме того только, что она -- в центре Европы, не выстояли в годину испытания, и зачастую тело погребенного находили под обломками со свистком во рту. При последующей проверке выяснилось, что эти свистки не издают никакого свиста, поскольку часть свистков, долженствующих его издавать, дефективна. Возникает вопрос.... Спрашиваешь Отвечаем! Так почему же держава Израиль ДО землетрясения не уделит каждому своему гражданину свисток Почему государство не относится к свисткам так же, как оно относится, например, к противогазам Что скрывается за тем фактом, что правительство Израиля утаивает свистки от своих граждан Почему и по какой причине правительство прямо сейчас не распределит среди населения все свои свистки Ответ вполне в израильском духе: не следует сеять панику в обществе. И это весьма логично, так как большинство граждан пресытились войнами, да и какая нужда вселять в их головы и в головы их потомков страх перед природой, какой бы она ни была. Имеется еще одна причина, по которой правительство не раздает свистки, предпочитая экспортировать их в районы бедствия. Большинство пребывающих в Сионе понятия не имеет о том, что такое дисциплина. Люди -- опасается правительство -- будут периодически-непрерывно проверять, работает ли их свисток, и целыми днями свисталище это будет торчать над душой. Расслабьтесь, однако, господа. Государство Израиль способно раздать свистки своим гражданам исключительно быстро, а израильские сейсмологи превосходны. В соответствии с третьим отчетом, поданным к столу главы правительства, израильские сейсмологи умеют предсказывать землетрясение и оценивать его силу заблаговременно. Разумеется, здесь присутствует некоторый риск, но ведь и нельзя же превращать жизнь в кошмар, когда каждый будет совать в рот свисток и сотрясать воздух душераздирающим свистом, который предназначен вовсе для другой цели. Недавно было проведен эксперимент, воспроизводящий землетрясение. Участникам испытания было отведено двадцать часов на раздачу свистков гражданам. Суровые результаты этого эксперимента обсуждались в строжайшей тайне, в святая святых и за семью замками. Эксперимент удостоился звания "Позорнейший провал". Глава правительства лично принял участие в этом деле и сам назначил инспектора по надзору за темпами производства свистков на Предприятии. Используя свои высокие полномочия, он пытается сдерживать темпы экспорта на благо израильских граждан. Остается еще один, последний вопрос. И он перед Вами: Правильным ли является то, что Правительство Израиля решительным образом снимает тему свистков с повестки дня международного сообщества, решительно не желая разбудить в обществе острую дискуссию по вопросу раздачи свистков младенцам. И каким боком зависит это от того, умеет или не умеет сосунок пользоваться свистком Ответ заключается в том, что Правительство Израиля пытается предотвратить общественную бурю, во время которой, непременно примутся брать интервью у матерей, отказывающихся получать от государства свистки по той, видите ли, причине что младенцы еще не умеют свистеть, и в силу этого случае землетрясения мамочки предпочтут умирать вместе со своими малышами. Некая дама из Восточного Негева, которой сама тема свистков и то, каким образом государство будет ею заниматься, да буде событие произойдет, и станет ли оно вообще это делать, - вся эта суета кажется ей весьма ущербной, учинила самоличное разбирательство. Из него неопровержимо следует, что у всех министров имеются свистки, и может быть, даже по два на брата. Один в пиджаке и один в перчатке. У них самих и у членов их семей. Эта же дама из Южного округа, которую очень занимает тема свистков, после проверки обнаружила, что даже у зам. министров и их домочадцев имеются свистки. Она предоставила результаты своих исследований главе правительства с большим вопросительным знаком. Ответ по данному вопросу до сих пор не получен. Из сборника "Свободные радикалы", 2000 Перевод с иврита 2006 by Anna Dubinsky 2006 Анна Дубинская

Махачкала "Э-э, дэвущка, такой красывий, а савсЭм адын Пайдем, я тэбэ порадую". Далее -- шашлыки, вино, сауна, секс, такси, номер телефона, по которому он никогда не позвонит. Таллинн "Дэвушкааа, мэнаа сафууут Томмааас. Я-а би хаател с фаами...". Поздно, я уже убежала. Норильск "П-п-приветтт. Бррр! Холодно то-к-как! Пойдем, п-погреемся, что ли" Долгое лежание в обнимку. Чтобы оголиться, надо сойти с ума. Астрахань "А я всегда знал, что у нас самые красивые девчонки! А ты не местная Ух ты! А красивая, как наша! А в постели такая же горячая А давай проверим" ...Утро пахнет несвежими простынями, жареной осетриной и черной икрой с кофе. Ростов "Садись в машину, поехали на левый берег, там такие шашлыки! Что значит "не хочу" У нас тут дефицит мужиков, а она выпендривается. Не хочешь И не надо". Визг колес машины, через три метра останавливается. Тот же монолог. Санкт-Петербург "Здравствуйте. Не будете ли вы любезны, если вам несложно, не так открыто демонстрировать свои коленки А то я, видите ли, потомственный интеллигент, мне немного неловко. Хотя, с другой стороны, могу вам предложить вариант приятного времяпрепровождения". Театр, ресторан, прогулки по берегу Невы, разговоры о Ницше... У меня самолет через три часа, когда он надеется все успеть Хотя один питерец мне цитировал в процессе любви Гете в оригинале. Это было забавно... Москва Быстрая скороговорка без пауз и интонаций. "Девушказдравствуйтедавайтепознакомимсяи Естественно, не придет. На работе останется.

Здесь всё не так, как ты хотел Здесь каждый враг, и всё успел Здесь боль и яд, и люди злы Здесь каждый враг, и все мечты Здесь жизнь и смерть, как два врага Здесь каждый зверь, и все слова Здесь воля есть, и есть тюрьма Здесь каждый месть, и все глаза Здесь дом родной, как гниль могил Здесь каждый свой, и свет постыл Здесь бой и мир, и грусть-печаль Здесь каждый был, и мне не жаль...

Первые просьбы ребенка о "подружке" стали поступать еще в очень юном возрасте. Если не изменяет память, то лет пять ей тогда было. Приходило это мелкое чудо домой с улицы, надув губешки, начинало просить: - Родите мне подружку! - Катюш, подружку ты можешь себе на улице найти. Познакомься с кем-нибудь, и будет тебе подружка. Мы можем тебе братика или сестренку родить. На что дите отвечало, разобравшись во всем по-своему: - Родите мне сестренку! Коварные родители упирались и продолжали задавать ненужные вопросы: - А зачем тебе сестричка Она ночами спать не будет давать, плакать, болеть, а тебе скоро в школу. Много времени отнимают. Не будешь высыпаться. Да, и не обязательно родится именно сестренка, может получиться братишка. Внимательно выслушав, четко отвечала: - Я с ней буду играть и гулять! Ну, родите мне братика или сестренку, но лучше сестренку!- уж так ей хотелось сестричку. Это нормальное явление, что после долгой зимы начинаешь перебирать гардероб. Мерить, и что-то откладывать в сторонку, так как быстро вырастали из вещей. Дочь всегда старалась одевать красиво. Тем более, руки росли откуда им положено, а значит, всегда могла сшить или связать что-то оригинальное. Дарили нам тоже симпатичные одежки. Перемерить все, покрутиться перед зеркалом любимое занятие каждой девчонки. Но как же оказывается тяжело расставаться с драгоценным нарядом из которого уже выросли, и талия практически в районе шеи. Эти грустные глаза надо видеть! В такие моменты заводилась старая песня: - Мам, пусть это платье еще чуть-чуть повисит! Ой, и это не отдавай, оно мое самое любимое! - Зачем, если они тебе уже маленькие - А, когда будет у меня сестренка, я их ей отдам! - Коть, когда мама надумает рожать, тогда купим все новое, ты не переживай! Прошли годы. Началась учеба. Переезды из квартиры в квартиру, а затем переезд в другую страну. Не все так просто складывалось в нашей жизни. От этих мыслей дочь отошла, в некоторой степени начал развиваться детский эгоизм одного ребенка, когда все только для нее одной, но нет-нет, а в глазах появлялась грустинка: "У всех есть братья и сестры, только я одна!" Тут шло перечисление всех ее друзей, подруг у кого родители отважились на столь серьезный шаг. Мне было ее очень жаль в такие моменты. Сама-то росла с сестрой и братом. Мало того, с брательником разница не маленькая, досталось мне в лучшие годы моей юности. Все гулять идут, а я с этим засранцем дома сижу. Только любви от этого у меня к нему не убавилось. Да и наличие сестрички не огорчает. За одних только племянников огромное спасибо. Жалела дочь, жалела об определенных моментах жизни, когда что-то исправлять поздно. О многом жалела, да что толку. А тут, как-то опять всплыла наболевшая тема разговора. Удивило. Дочь уже взрослая, вполне понимает и ситуацию, и всю ответственность момента, а мечту свою детскую не отпускает. Я же как всегда в такой ситуации отшучиваюсь, но с другой стороны никогда не отрицала своего желания иметь еще одного ребенка. По мне, так сына не хватает. Девочка уже есть, мальчика надо, а Катена заявила буквально только что: "ОБОИХ!" То есть теперь подавай ей и братика, и сестренку. Ну уж нет, кого-то одного! Идем однажды с ней по улице, разговоры разные ведем, на самые разные темы. - Дочь, а что если я заберемению, что тогда делать будем - Как что - глаза у нее и так большие, а тут как две фары автомобильные засветились от удивления,- РОЖАТЬ! Даже и не думай ни о чем таком! - С одной стороны ты права, вырастила же я тебя одну. Думаю, еще одного вдвоем вырастим - Конечно!- заулыбалась, а мне на душе сразу так хорошо и спокойно стало.

Неделю назад Анжела была Мальдивах , а всего год назад работала продавцом-консультантом в магазине МЕХХ и по устройству в "Подиум" имела весьма замарашечный вид. Обычно спокойная высокая стройная девушка не привлекала к себе внимания, потому как в полном беспорядке и коллективе свыше 70 человек легко было потеряться, если особенно из него и не выделяться. Анжела работала на одном обувном из 5 этажей, среди своих ласково прозванным антресолью. Компашка молодых охотниц за богатыми принцами подобралась что надо. У каждой была своя одна на всех цель и они негласно к ней двигались. Похотливая, с 4 размером груди Яна, всегда с придыханием в голосе вела беседы с клиентами, не имеет постоянного партнера по жизни и до сегодняшнего момента ищет мужчину, способного в одну секунду решить ее жилищно-финансовые проблемы. Татьяна, высокая брюнетка с прической Мерей Матье и милыми пухлыми губками, поначалу вела себя как заправская школьница, позже ее стервозная натура полезла наружу. Живет с молодым человеком по имени Максим, которого можно было наблюдать только тогда, когда он приезжал забирать ее с работы. Не оставляет надежды на то, что при первом достойном случае можно хорошо и недешево сходить налево со всеми вытекающими. Диана, кучерявая блондинка , с лица которой никогда не сходит идиотская улыбка. Саша, маленькая девочка с мальчишечьим беспорядком на голове, вполне сносна и имеет представления и о правилах выживания в бабском коллективе и время от времени ставит на места своих коллег по цеху. Снимает комнату в 3 комнатной квартире в Западном Жилом Массиве. Учится в институте, попеременно забивает на работу и живет лишь своими мечтами, мне доселе неизвестными. Любит выпить лишнюю пинту пива и поболтать о смысле бытия. Старшие продавцы данного этажного объекта весьма разняться между собой. Но оба пронырливы. Так, Степан не упускал случая позаискивать с менеджером мужской одежды Илоной, отпуская дешевые и дежурные комплименты особе, под чьим руководством непосредственно находился, чем и снискал покровительство и дружбу, основанную лишь на одностороннем сотрудничестве. Теперь Степан не выполняет своих служебных обязанностей, всю работу за него делают другие девочки, попеременно после бурных пьянок пытается прийти в себя в мужской раздевалке и мнит себя гениальным руководителем. Рассылает свои корявые резюме по нету , в которых самое долгое место службы более полугода продавцом-консультантом в местных монобрендовых магазинах. Которые, и язык не повернется назвать бутиками. Поработав по 2, 3 или 5 месяцев в разных местах продавцом и случайно залетев в "Подиум" гордо пытается возвести в степень свою должность, оперируя к тому, что в свои 22(!) он уже старший продавец, а все остальные, собственно, низшая раса, не достигшая такого уровня самореализации, как этот индивид. Мелок, брутален и хамовит. Хитрый жук с комплексом наполеона. Катерина, напарница, выше описанного мелкого человека, ничего из себя периодами не мнит, но была замечена, по ее вскользь и невзначай упоминании о том, что в свободное время посещает курсы йоги с той же Илоной, отчего в последнее время она премирует каждый месяц Катю на 30 условных США и степень доверия у продавцом потеряла. Дружная женская компания проводит свои выходные в постоянном виражном кураже. Перемещаясь из клуба в клуб, из одной кофейни в другую ищут каждая свою судьбы и разматыватвают заработанные деньги на поиски женихов. Но, несмотря на все происки "счастье" пока что настигло только Анжелу, чему каждая завидует по - своему. Лишь по разговорам самой Анжелы можно понять, что она не столь выигрышно оценивает свои шансы уехать на ПМЖ в город - герой Москва, забыть об изнуряющем и неблагодарном труде продавщихи и , пусть не на всегда, но на определенно точное время забыть о финансовых проблемах. На день рождения Энж и все ее спутницы обитали в "Ассорти". Заведение до краев набито гидропидрольными, изнуренными искусственными ультрафиолетом женщинами, готовыми на многое, ради денег и мажорами-лайт, которые за это "многое" способны выдать себя за кого угодно, дабы у девушки замерещилось в глазах от бесчисленного множества зеленых купюр, в последствии за обладание таким товаром, как в анекдоте " и шапочку тоже". Эдакая пародия на московскую тусовку, мол, чем мы хуже пафосных мАскичей, ааааа Единожды попав туда, уважающий человек может порвать пупок, наблюдая за этим бал-максарадом лейбовой и глянцевой, якобы не понаслышке, жизни. Сначала девушками преподнесли халявное шампанское от мужского столика неподалеку. Наполняя свои бокалы пойлом, радость испытывали все. После того, как компания незнакомых мужиков переместилась за их стол и банальные разговоры, построенные на вопросах "где живете-учитесь-работаете" уже на доставляло Энж никакой приятной истомы. Она сидела молча, не понимая, что ей вот так приходится справлять свой законный ДР. На следующий день в магазин был доставлен букет роз и карточка с номером телефона дарителя. Как воспитанная девушка, Энж набрала номер, чтобы сказать "Спасибо", а уже через месяц уехала с грудастой Яной в Москву погостить недельку. Устроить счастье подруге не удалось, и Энж ещё через 2 месяца общения по телефону и перебиваясь редкими встречами, улетает с Виталиком и его мужской дружной компанией на 2 недели на Мальдивы. Приключения не заставили себя ждать и начались уже в самолете. Лететь целых 12 часов мирно посапывая и питаясь пластиковыми обедами , запивая не дешевым самолетным пойлом, согласитесь, как то скучно. Скучно для барышень, но не для истинных ценителей прекрасного спиртного. Нализавшись в дрызг, Виталик сел на сумочку Анжелы, тем самым размазав все содержимое шанельных тюбиков по ее дну и разлив полфлакона "Валентино", отчего удушливый запах в загермитизированном пространстве источал собою дикую вонь. Перегородив своим телом возможность встать с кресла и хотя бы посетить WC, Виталик с высунутым набок языком продолжал мирно храпеть. Никакая встряска со стороны его спутницы не могла вывести его из состояния покоя. И только размашистый удар по щеке заставил его на минуту открыть левый глаз, увидеть возмущенное лицо человека, который безуспешно пытается встать и сходить в туалет, сказал "нет" закрыть вновь око и продолжил свой полет. Двое посторонних людей решили помочь горю Энж и переместили не без труда 90 кг на другое пассажирское сиденье. Избавившись от одной насущной проблемы, последовала другая. Пролетая над Ираком из кабины пилотов послушалось предупреждение престегнуть ремни и сохранять спокойствие, свет был погашен и самолет двигался на автопилоте, так как пролетая над этой территорией возможны воздушные и земные атаки, взволнованных американскими настроениями иракских жителей, с виду дружелюбной страны. Виталик спал сном младенца, отчего первая часть пути не показалась ему ужасной.И только в отеле выяснилось, что им по ошибке выдали другой чемодан . Крики владельца о том, что его багаж имеет эксклюзивное и закодированное происхождение к результату не привели. Его чемодан отыскали на другом острове и вернули спустя два дня. Вопрос об эксклюзивности был снят, а вопрос с кодом вообще вызывает только смех. Пароль 000 не без труда открыли другие иностранные обладатели данного сокровища. Почему иностранные Потому что русские, если бы им в руки попал чужой чемодан пусть и с вещами 60 размера, почистили бы его и вернули пустым. Случаи бывали неоднократно. Ченч чемоданами был благополучно для обеих сторон завершен и теперь Энж могла ходить на пляж в купальнике, а не в нижнем белье, как в предыдущие парочку солнечных дней. Наевшись местной пищи, которая во рту пылает огнем, сгорев под тенью в ресторане и разбив коленку на коралловом рифе, постоянно наблюдая не просыхающую компашку , они двинулись в обратный путь. Попав на два часа в незабываемую, по ощущениям, зону турбулентности и отравившись в самолете вином, Энж со спутником, приземлились в Шереметьево. Меняя несколько раз билеты на Ростов из-за плохого самочувствия Анжелы, девушка все-таки добралась в свою "провинцию" и с радостью выбежала на законное место работы. Хотя и здесь ее постигла депрессия. Вчера утром она плескалась в океане, а сегодня созерцает скучные лица своих соплеменником, которым подобный отпуск за 6 тысяч гринов не будет доступным в ближайшую пятилетку. На завистливые расспросы подруг "ну как" Энж отвечала без пафоса, ни сколько не пытаясь приукрасить постигшие ее испытания. Отпуск был незабываемым, а Виталика и вовсе подвиг на поступки. Он потребовал, чтобы Анжела немедленно уволилась с работы, собрала пожитки и переехала к нему в первопрестольную, поступила на очное отделение в МГУ и варила ему борщ, от которого он приходит в восторг. Перспектива обладать целыми пакетами с бутиковыми шмотками, не работать и жить в столице привлекла бы добрую половину "Подиума". Но не Энж. Девушка рассказала мне о своих чувствах и планах, которые меня заставили посмотреть на нее с нескрываемым уважением. Она хочет видеть рядом с собой человека, которого достаточно хорошо знает, чтобы понять, сможет ли она прожить с ним всю жизнь. Чувства, которые строились бы взаимно, а не на вопросах "Какой по величине бриллиант тебе купить, чтобы я сегодня не пришел домой ночевать". Жить не в Москве, где половину жизни проводишь во сне, а вторую в пробках. Не просить денег на билет к маме. Человек, который занимается собственным бизнесом и постоянно пребывает в командировках, видеть которого можно лишь по торжественным дням. Дети, которых до 36 лет у Виталика не было, а теперь срочно должны появиться на свет, тоже ее не прельщают.Мужчина, который видит в ней лишь модельную куколку с покладистым характером, которая отказывается от подарков в виде ювелирных украшений от Carrera y Carrera. На что делает ставку Виталий ей понятно, она не хочет делать ставку на то, что предлагает ей он. Анжела, как и большинство женщин рассуждающих на эту тему, мыслит достаточно предсказуемо. Ей нужен тот, кого она будет встречать каждый вечер дома, кормить ужином и иметь неистовый секс, а не усталый. Не обязательно принимать ванну с шампанским и свечами, а просто копить деньги на поездку на Черное море, иногда покупать вещи в сезон. Но по большей части на распродажу ( зачем переплачивать). Встречаться с друзьями в клубах и ездить на выходные к маме. Чтобы покупал апельсины, когда она больна. И не забывал слать, после очередного года семейной жизни, сладкие женскому сердцу, бестолковые любовные смс. И денежные единицы никак не фигурируют в разговорах о любви. После ее слов мне было над чем задуматься, ведь у меня есть "та настоящая искренняя любовь" которую она так ждет и которую так хочет поскорее встретить. Мое желание стать обладательницей платья от Ermano Scervino , крокодиловой сумочки Birkin от Hermes , туфельками от Jimmy Choo и насладиться процедурами Spa на Мальдивских островах, всего того, чего пока не может позволить себе мой мужчина, показались мне чушью, навязанной гламурными изданиями и розовой сказкой о голливудской жизни. Ведь у меня есть сокровище, которое не купишь. И я задумалась, а так ли все эти вещи мне нужны на самом деле Если бы мне предложили их обменять взамен на мою любовь, сегодня я бы сказала решительное "нет".И таков мой выбор. А все остальное приходящее, то, что я смогу позволить себе купить. Я буду беречь то, что является самым дорогим в моей жизни -- бриллиант величиной во вселенную, мою настоящую любовь. Энж оставила Виталика и не отвечает на его звонки. Она не хочет жить так, как мечтают об этом миллионы. Непреложные ценности оказались для нее важнее, чем вещичная гламурная одинокая безысходность. И я считаю, ей есть чему гордится. Все у Энж будет хорошо. Она сделала ставку на то, что никогда не проигрывает. Любовь, господа, любовь.

Сортировал я жизнь, а всё равно не вымерить. Не зачесночить соль, не подстлать небесной коры под матку. Анаша вызрела. Срезал куст серпом, да всё зазря. Только молотом ударил по равнине, и загудела земля, и выплюнула на поверхность мертвецов, да и то белых как сахар рафинад. Взял я их и спрятал в веретене. Одного только не тронул, растолок я его в ложке, водичкой залил и на огне поджарил. Так хорошо пожарил, что сам охуел. Петушок получился знатный. Лизнул разок петушка и багровые реки поплыли вспять, второй раз лизнул и сыра земля высохла в раз, а третий раз лизнул, и язык прилип к петушку намертво, и сам не понял как, а очутился вдруг в колодце глубоком без ведра и воды. И так пить охота стало, что мочи нет. А тут ещё телефон зазвонил, а в трубке крик такой странный: Бля-я-я!!! И гудки, два длинных, а один короткий как, пальцем по столу тук,тук. Я сапоги снял, достал письмо и начал писать, а по батарее стук такой странный тук, тук. Выключил я газ, налил ведро воды, а в ведре ботинок плавает, и шнурок знакомый, но вспомнить не могу, где я видел этот шнурок. Взял шнурок и узел завязал на ботинке. Потом вынул ботинок из лужи и дальше пошёл. Иду я значит по пустырю, а вокруг стоят надписи и подписи под ними с печатями. А печати всё круглые, фиолетовые. И вот одна печать, что самая важная мне говорит: "Поцелуй клитор у той дамочки, что тебе миньет сделает, а за это я подарю тебе силиконовый клитор. Куда хочешь его установим, и пожизненную гарантию сделаем". Ну я конечно согласился, вскоре новый силиконовый клитор установил себе на головке члена. Не сразу конечно туда, эксперементировал в начале, а потом решил что лучше рядом. Теперь вот получаю неописуемое удовольствие, когда онанирую. Правда клитор оказался с браком, и оргазм настолько сильный, что бывает кричу и прокусываю до крови губу. Сегодня в автобусе ко мне прижалась дамочка одна, и рукой по клитору провела нечаянно. Он сверху у меня стоит, дак я еле сдержался, чтобы не закричать. А так нормально, чего и Вам желаю!

*** Жизнь уходит тогда, когда приходит смерть *** Нашу жизнь делят на полосы. В принципе это правильно. Но надо делить не на белые и черные, а на зеленые, красные и желтые. Зеленый-можно действовать, красный-нельзя, а желтый-можно, но осторожно или лучше переждать. *** Когда умирает надежда, остается... надежда. *** Риторический вопрос: Как наша страна еще не развалилась! *** Россия на мировом уровне-это деревня, но большая. *** Счастье прямопропорционально вере, и имеет нелинейную зависимость от активности действий. *** Счастье внутри каждого человека. И каждый решает сам, когда и почему ему быть счастливым. *** Если вы убиваете животное или насекомое со словами: "Ладно. Все нормально. Все равно их еще много", то по вашему можно спокойно убивать человека, потому что "Ладно. Все нормально. Все равно их еще 7 миллиардов"! *** Мы другие...

Cегодня я поймал себя, поймал свою душу и силу. Поймал в капкан- столько лет я строил его.. Поймал.. и мне открылась важная для меня истина. Зачем ловить себя в бесконечные сети Зачем играть со своими принципами, проверяя, укрепляя их.. Смысл Нет смысла.. Но каждый хочет поймать себя, понять себя.. Заглянув в глаза души- я ее отпустил. Она осталась со мной. Локки Треф 24.11.06

* * * Рейнара, стояла на вершине холма, держа за холку прекрасного жеребца, который бил копытами землю. Девушка-эльф, время от времени успокаивающе гладила его по шее. Взгляд её кошачьих глаз был устремлён на Одноглазый Замок. Замок рушился. От башен отваливались гигантские куски камня и падали вниз в ров с лавой, поднимая тучи огненных брызг. Друзья всё ещё не появлялись, и это её беспокоило. Джером - Крушитель Черепов, сидел на склоне и жевал травинку. Рядом с ним лежал его боевой молот. Камень уже кое-где потрескался и выглядел старым. Боевому молоту был не один десяток лет. Изредка воин поглядывал вверх на Рейнару и вздыхал. Девушка была прекрасна. Она носила изящные сапоги эльфийской работы, сделанные из тёмной кожи. Стройные ноги и упругие бедра облегали голубые штаны со шнуровкой по бокам. Широкий ремень, охватывал талию. Спереди на ремне была широкая металлическая пряжка, на которой искусный мастер выгравировал фигурку атакующего льва. К ремню с одной стороны был прикреплён эльфийский кинжал в инкрустированных золотом ножнах, а с другой стороны смертоносная катана в таких же, украшенных драгоценностями ножнах. Стан облегала мелкоячеистая кольчуга. Холмики небольших грудей, прикрывали две металлические пластинки, выполненные в форме чашечек. На плечи, был накинут зелёный плащ с бриллиантовой застежкой, а голову венчал остроконечный шлем. На шее висел хрустальный медальон, в железной потускневшей от времени оправе. Цепочка была выкована из обыкновенного железа. Волосы девушки, по эльфийским законам, показывали, что она еще невинна и поэтому были почти до пояса. Они были частично скрыты накрывающим их плащом и собраны в "конский хвост". По меркам людей она была в самом рассвете сил. Ей можно было дать от силы 22 года. И ее точеные черты лица и фигура ослепляли глаза воинов и зажигали желание. Даже евнух мог сойти сума от бессилия, находясь рядом с ней. По эльфийским меркам, она была очень юной - девочкой, почти что ребенком. Ей не исполнилось и ста лет. Джером, еще раз вздохнув, провел точильным камнем по ножу. Не имело смысла и далее точить его, он и так был сверхострым из-за наложенной на него магии, но мужчина все равно, по привычке продолжал это делать. Его одолевало плохое предчувствие, что с его друзьями что-то случилось, но он молчал. Джером знал - Замок рушится, значит Сокол и Отшельник убили колдуна, да и магический вестник удачи - Огра-Валькара, указывал на это же. Главное, чтобы они успели оттуда смыться... Воин еще раз бросил затуманенный тревожными мыслями взгляд на Рейнару и вздохнул. Девушка-эльф была горда, как весь лесной народ. Не было и речи о том, чтобы она смогла полюбить такого человека, как он. Она могла питать к нему лишь добрые чувства, самые добрые и не более. Да и он сам, смотря на неё туманным взором, не замечал, как лицо Рейнары меняется, превращаясь в почти забытые черты другой девушки - Дайаны, вечно оставшейся девятнадцатилетней красавицей в памяти старого воина. Сколько же ему тогда было Двадцать шесть... Почти двадцать лет прошло с того чёрного дня, а он всё ни как не может забыть ее. И когда вспоминает - ненависть, лютая, нечеловеческая злоба к его смертельному врагу Деру - Тёмному Лорду, военноначальнику почти десяти тысячной армии ублюдков, прочно засевшему за стенами древнего Бастиона, захлёстывает сознание. И воин превращается в злобного зверя, все уничтожающего на своем пути, без сожалений, без угрызений совести, просто для того, чтобы не сойти с ума, от бездействия. Дайана... Дайана... Свет в пустоте мрака... Без нее он просто существует, существует, не боясь смерти, презирая её, а иногда и казалось, ища встречи с ней... Поначалу он искал встречи с темным Лордом... С годами он понял тщетность этих попыток. Рейнара же любила искренне и чувственно только Сокола. Лишь он смог зажечь в ее юном и гордом сердце то пламенное чувство, которое все народы именуют любовью. Хотя многие и не верят в нее... А Сокол, к тому же, был не человеком. Он был полукровкой. Полу человек - полу эльф. Незаконнорожденный сын человека и эльфийской девушки. Плод неестественной любви. Урод. Мутант, лишь телом напоминающий человека. Что скрывалось у него внутри, могли понять только его друзья. У него были человеческие глаза, полные чисто человеческого любопытства и отваги, но эльфийские заострённые к верху уши. Он обладал эльфийской пружинящей и настороженной походкой и, конечно же, силой человека. Телосложение он унаследовал также от своих человеческих предков. Все эльфы были хрупкого склада, но благодаря своей жизни в лесу, обладали потрясающей реакцией, которую и получил в наследство к мускулам Сокол. Зрение, слух - кто знал, что еще он имел от народа лесных эльфов Полукровок было принято называть - полуэльфами. Наверное, потому, что эпитет "получеловек", был противен своим смыслом, людям. Несомненно, хоть на полуэльфов и бросали косые взгляды, да и частенько награждали их эпитетом - "бастард", они вобрали в себя все самое лучшее от двух народов и были самыми лучшими воинами и магами, среди всех рас населяющих этот мир. К тому же Сокол был молод. Ему исполнилось всего лишь 160 лет. Он не прожил в отличие от Джерома и пятой части своей жизни. Крушителю черепов, было уже почти сорок шесть... - Хе! - возглас полный удивления и предостережения сорвался с губ Рейнары. Джером быстро встал, поднял свой боевой молот и оглянулся на воительницу. Она настороженно смотрела вдаль. На горизонте появилось облако пыли, поднятое, несомненно, конными воинами. Две едва различимые пока точки маячили впереди. Не нужно было иметь большого ума, чтобы понять, кого преследовали конники. Джером поднялся на холм и гортанным криком подозвал к себе коней. Напряжённо всматриваясь в даль, он пытался разглядеть преследователей. В такие моменты, он всегда завидовал эльфийскому зрению Рейнары. Не спеша, он закрепил молот у седла своего вороного жеребца и надел на руки кожаные перчатки с нашитыми на них металлическими пластинами. Затем вынул из чехла секиру, закрепил на левую руку круглый железный щит с прикрепленными на него кусками кольчуги. По краям щита были приделаны, кривые отточенные куски метала. На голову он надел рогатый шлем, местами носивший следы неоднократных ударов мечей и топоров. Древний шлем, принадлежавший некогда его отцу, теперь почти полностью закрыл лицо воина. Так же не спеша Джером запрыгнул в седло и негромко сказал обращаясь к Рейнаре : - Поехали, встретим их... Девушка уже сидела на своей лошади. Поперек луки седла лежал длинный эльфийский лук. Издав боевой клич, больше похожий на рык, Джером, ударил ногами бока своего скакуна. И они понеслись навстречу Соколу и Отшельнику. Когда старый воин, наконец смог разглядеть преследователей, из его уст вырвался крик удивления : - Древние боги! Тор и Локи - это ж кентавры! Рейнара сжав бока своей лошади, покрепче ногами, взяла лук и стала методично, с чудовищной меткостью, посылать стрелы в кентавров. Чёрные стрелы способные пробивать латы рыцарей, без труда входили в плоть. Кентавры с предсмертными криками кувырком падали на землю. Задние ряды преследователей, натыкаясь на мертвых товарищей, спотыкались и валились в пыль, внося сумятицу в общий порядок погони. Впереди, на полосе призрачного черного тумана, летели Сокол и Отшельник. Отшельник ничком лежал на магическом ковре и не двигался. Сокол стоял на одном колене, держа наготове метательные ножи, и пытался что-то кричать приближающимся друзьям. Ветер относил его слова далеко в сторону, и понять их было не возможно. Джером предвкушая битву с превосходящим почти втрое противником, улыбался. Он с некоторых пор перестал дорожить своей жизнью. У него осталась только одна цель в этой жизни - уничтожить Темного Лорда Дера, двадцать лет назад, укравшего его жизнь - его возлюбленную Дайану. Но эта цель была не достижима, также как звезды. Древняя Цитадель, связующая этот мир с миром Хаоса была полностью неприступна, а за ее стенами была армия Тьмы, преданная словно псы, своему повелителю, своему Лорду Деру... Крушитель Черепов, поднял своего скакуна на дыбы, и нанёс первый страшный удар секирой по ближайшему кентавру, разрубив грудь того почти до позвоночника. Кентавр, падая, сам высвободил клинок из ужасной раны. Второй, на всей скорости, наскочил на выставленный в сторону щит. Отрезанная отточенными кривыми полосами металла, голова отлетела далеко в сторону. Обезглавленный кентавр, проскакав два десятка футов, рухнул, как подкошенный. Из обрубка шеи фонтанами била кровь. Ноги били пустой воздух. Рейнара наносила не менее сокрушающие удары своей катаной. Ее конь, то и дело вставая на дыбы, бил копытами приближающихся врагов и рвал зубами их плоть. Он хрипел и ржал. Он не впервые был в смертельном бою и не единожды спасал жизнь своей хозяйке. Он знал, что и как надо делать... Сокол соскочил на всей скорости с магического ковра. Не удержавшись на ногах, он кувырком полетел в низкорослую, пожухлую, серую траву, от которой пахло железом. Настигнувший его кентавр, победоносно вскрикнув, нанёс удар коротким копьем. Магия, защищающая кожаные доспехи давно исчезла, и метал грубо кованого наконечника, без труда пробил их. Острие, разрывая плоть, насквозь пробило плечо и вышло с другой стороны. Сокол вскрикнул и, крутанувшись, вырывая копье из рук врага и усугубляя рану, успел рубануть мечом по задним ногам кентавра. Тот упал на землю и забился в агонии, пытаясь встать. Полу эльф, высоко занеся короткий меч сжимаемый левой рукой, отрубил врагу голову. Схватив окровавленное древко, по которому струилась кровь, он попытался его вытащить. Боль ударила хлыстом по телу. В глазах потемнело. Сзади, уже высоко занося над головой кривой меч, возвышался следующий враг. Сокол успел почувствовать опасность и отшатнулся в сторону. Меч, разрубив метал наплечника, вошел глубоко в плоть. Сокол вскрикнул и чудом успел увернуться от удара железной лапы кошки, нацеленной вторым подоспевшим кентавром, ему в голову. Упав на колени, он со всей силы воткнул клинок в брюхо врагу. Тот взвился на дыбы, и чуть не размозжив голову воина копытами, упал на спину, вырывая, свои телом, меч из рук воина. Выхватив длинный боевой нож, полу эльф с разворота метнул его в горло второму кентавру, уже заносящему оружие для следующего удара. Враг, захлебываясь кровью, выронил лапу кошки, хватаясь за рукоять ножа, пробившего насквозь его шею. Воин подхватил выпавшее оружие и обернулся к следующей троице, до которой уже оставалось менее двадцати футов. Воин попытался, насколько это было возможно в его положении занять боевую позицию. Пот заливал ему глаза. Пробитое плечо отдавало тяжестью во всем теле. Мышцу правой ноги, от напряжения, скрутила судорога. Из-за этого Сокол стоял скособочась на правую сторону. По руке к ногам из порванных артерий текла ручейком смерти почти черным кровь. Доспехи и штаны полностью пропитались кровью. Сокол чувствовал, что теряет сознание. Об Амулете Регенерации плоти он и не думал - мешали враги и непрекращающаяся боль во всем теле. Он чувствовал, что скоро умрет... И готовился забрать с собой к Тору как можно больше врагов... Рейнара отрубив руку у плеча последнему врагу, даже не стала добивать его - окинула взглядом поле битвы. Джером бился с тремя кентаврами, с трудом успевая отражать выпады их кривых мечей. Отшельник лежал ничком в траве и не двигался. Сокола ни где не было видно. Девушка побледнела. Неужели он пал в этом бою Но тут же она увидела его, припавшего на одно колено, без шлема, с развевающимися на ветру белыми волосами. Кожаные доспехи разорваны в клочья и залиты кровью. Сокол прижимал к груди неповинующуюся окровавленную правую руку, сжимая в левой оружие кентавров - железную лапу кошки и тщетно силившийся подняться в полный рост. В плече, пробив его насквозь, торчало короткое копье, полутора футов длины. К нему, гикая и размахивая мечами, неслись галопом три кентавра. Ужас когтями сжал сердце девушки. Выронив катану, она двумя руками сжала хрустальный амулет висящий у нее на груди и срывающимся на крик голосом произнесла слова заклинания. - Опус Морриар!! - и вскинув руку вперед, зажмурилась. Грохнул гром, вспыхнуло голубое пламя, и вихрь огня смерчем пронесся между эльфийкой и кентаврами, оставляя за собой черный пепел выжженной земли. Три фигуры врагов, которых девушка ненавидела в этот момент больше всего на свете, объяло жуткое неестественное голубое пламя, пожирающее плоть без малейшего звука. Кентавры, жутко крича, взвивались на дыбы, сопротивляясь смерти... Меньше минуты потребовалось колдовскому огню, чтобы без остатка, пожрать плоть обречённых. На месте кентавром остались лишь груды белых костей... Сокол, увидев смерть своих врагов, обессилено упал лицом вниз, выронив оружие. Рейнара пришпорив коня, поспешила к нему... Джером - Крушитель Черепов, стоял, осунувшись, опираясь на рукоять секиры. Левой рукой он зажимал рваную рану в боку. Разорванная кольчуга и кожаные штаны уже пропитались кровью. Морщась, он попытался распутать застрявшие в кольцах когти железной лапы кошки. Ему это удалось, и он с отвращением откинул её прочь. Подобрав помятый щит, он медленно побрел в сторону Отшельника... Над степью, высоко в сером небе, кружили какие-то хищные птицы. Выжидая, когда уйдут люди, предвкушая славное пиршество... * * * Огонь весело затрещал на сухих ветках, которые подбросил в огонь Джером. Рейнара сидела рядом и куталась в грубое одеяло. Ночь была как ни когда холодной. Звёзд почти не было видно в тусклом свете гаснущего ночного солнца. Сокол спал, набираясь сил. Старый Отшельник уже почти двенадцать часов пропадал, где-то в лесу. Подготавливая место и заклинания для уничтожения своего старого посоха. Джером неторопливо водил точильным камнем по кривым "ножам" своего щита, заостряя их. Этот щит лет пять назад подарил ему в знак братства правитель самого могущественного из всех горных кланов дварвов - клана Горных Ветров. Рядом сидел старец, согбенный годами и тяготами, смакуя из большой кружки чай и блаженно жмурясь. Он попросился на ночь к костру и представился друзьям как Человек без имени. Спокойную тишину ночи прервал его тихий, слегка надтреснутый старческий голос. - Страшные времена пошли, дети мои... - старик глубоко и печально вздохнул, - Я один из служителей храма Пауля Соло, как Вы поняли по моим голубым одеждам... Старик надолго замолчал, как будто ожидая вопроса. - А что же вы делаете в этих проклятых людьми и эльфами землях, да ещё так далеко от храма - спросила нарушая наступившую тишину Рейнара. - Ох, хо-хо... У меня миссия, деточка... Я вижу, вы люди цивилизованные, вам я расскажу всё. Слушайте. - выдержав паузу и отхлебнув дымящегося душистого чая старик продолжил, - Я в пути уже неделю. Я должен отыскать один вольный отряд и передать ему волю величайшего мага из всех когда-либо существовавших на этой земле. Мощь этого мага огромна и он не причисляет себя ни к одной из сторон силы. Он ни добро, ни зло и ни равновесие. Он выше времени и намного безжалостней. Слухи о его появлении достигли нас недели две назад. Он появился в зараженных землях. Огнём и мечем, проложил себе путь к цивилизованным землям. Мы сперва перепугались и перепугались не на шутку. Он шёл по радиоактивным землям, как по зелёным холмам, уничтожая банды мутантов, постоянно делающие набеги на наши рубежи. Границы охраняют лучшие воины двух народов - дварвы и люди. Последнее время мы с трудом удерживали рубежи... Этот маг уничтожил две самые крупные банды, общей численностью где-то, особей тысяч в полторы. Один!.. Джером удивленно присвистнул и отложил в сторону щит и точильный камень. - Дедушка, но это ведь не возможно! Ни у одного человека не хватит ментальной энергии, чтобы уничтожить даже пару сотен мутантов! - Рейнара озабоченно нахмурила брови. Старик лишь прихлебнул чая из кружки и сделав вид, что его и не перебивали, продолжил. - Он прошёл сквозь патрули дварвов никого не тронув и направился к нашей святыне - святыне всех цивилизованных народов - к храму с древним саркофагом капитана Пауля Соло... Мы решили выяснить, что ему нужно и если он идет со злом - остановить его. Мы обратились к Совету Высших Консулов, и они послали троих лучших боевых магов... Пришелец сказал, что он идет из далека и несет магические дары - Великое Звездное Оружие древних. Он сказал, что не причинит вреда цивилизованным народам. Его цель возложить дары к саркофагу великого капитана. Двое магов ему не поверили... Третий согласился сопроводить его в храм, потребовав заручиться честью мага, что храму не будет причинён вред. Двое других магов атаковали пришельца и применили все своё могущество, чтобы уничтожить его... И не смогли пробить даже его защиты! Он подождал, когда они выдохнуться, а потом, обозвав их глупцами, беспомощных, оставил умирать... Старик вздохнул, покряхтел, усаживаясь поудобнее, отхлебнул ещё чаю и продолжил. - В храме, он возложил к саркофагу свои дары... И они были по истине царскими. Чудной, бесценной, ручной работы, оружие. И такие же великолепные стальные браслеты. Всё было сделано из странного, небесно-голубого метала, который не известен ни одному из самым старых кузнецов-дварвов... На дары он наложил сильнейшее заклятье. Дотронувшись до чего-либо, наши братья получали не смертельный болевой шок и не могли двигаться несколько часов... Странник, как сам себя он назвал, сказал, что только определённый человек может взять определённое ему судьбой оружие и что мы служители храма должны найти этих людей. Он сказал, что это будет вольный отряд, ищущий удачи в проклятых землях... - Мы спросили - "Как мы найдем их " - после минутной паузы, старец продолжал, - "Они убили Одноглазого Колдуна, уничтожили и ограбили его замок." - с улыбкой ответил Странник... - Мы сперва не поверили ему - убить одного из колдунов Чёрного Круга ! И кто Какие-то рейнджеры! Солдаты удачи!.. Рейнара при последних словах служителя храма медленно повернула к нему лицо с округлившимися от удивления глазами. Джером же, попросту вскочил, влетев одной ногой в костёр. Дико, смачно выругавшись, сплюнув и уперев руки в бока он сказал с чувством глубокого удовлетворения : - Этого проклятого колдуна, грохнули мы и не далее чем вчера! * * * - Именем Капитана Соло! Пропустите этих людей. Они избраны Одином! -- Старец облачённый в голубые одежды служителя храма, гордо прошёл через массивные каменные двери Цитадели. Гигантское, массивное, все из черного камня строение, устрашало своим величием. Цитадель Капитана Пауля Соло была построена людьми так давно, что самые старые дварвы не помнили этого. Её строили на закате старой цивилизации, в тяжелое время после ужаса катаклизма. Строили люди, используя легендарную технику древних, от которой сейчас остались только воспоминания. Цитадель капитана, стояла на границе заражённых радиацией земель, где уже тогда зарождалось Зло. Оно медленно ворочалось в своей колыбели, подрастая и набираясь сил. Первые банды мутантов, вооружённые остатками огнестрельного и лазерного оружия, начинали пересекать границу заражённого пространства и влекомые клокочущей в них злобой, ко всему, что отличалось хоть сколько-нибудь от них, начали поголовное уничтожение выживших, разрозненных, обессиленных, голодных и безоружных, людей. Начался второй катаклизм. Земля снова захлебнулась кровью своих сыновей... И когда в сердце не осталось надежды, только щемящая боль и всепоглощающий ужас перед неизбежным, вернулся на Землю звездолёт сопровождения, который был послан с кораблями переселенцев к Тета Проксимы. Переселенцам так и не удалось достигнуть нового дома. На выходе из гиперпространства транспорты попали в метеоритный поток... Уцелел только один звездолёт из всего каравана. Команда во главе со своим капитаном - Паулем Соло, решила вернуться на Землю и нашла там хаос Ада. Жизнь после смерти. Горстки людей выживших после катастрофы, вели отчаянную борьбу с ордами мутантов пришедших из центра радиоактивных земель... Капитан Соло объявил свою собственную войну мутантам... За долгий год изнуряющей битв, капитан свершил чудо. Ему удалось сплотить разрозненные группы выживших людей в одно поселение и возвести вокруг него неприступные бастионы. Этот первый город на израненном лике планеты назвали - Аргарот. Потом, уже позже, эльфы и дварвы назвали так и весь континент населённый людьми. Наступило время непродолжительного мира и спокойствия. На западе, юге и востоке копилось Зло. Росла новая орда, численностью превышающая все допустимое воображению. Зарождалась новая армия Тьмы... И грянул Армагеддон. И страшна была та битва, господа - в лице смертного и дьявола - в лице самого сатаны. Новое поколение мутантов, было по истине порождениями Лимба. Гигантские огры верхом на мутантах некогда величественных животных - слонах, а ныне жутких уродах, закованных в чешуйчатую броню. Тысячи орков и гоблинов - порождений Ехидны. Тщедушные с виду Варлоки - первое поколение мутантов-людей, наделенных сверхэкстрасенсорнымы способностями. И тысячи молниеносных бестий, созданных больным мозгом чёрных колдунов, не ведающих страха ни перед чем и ни перед кем. Капитан Соло к тому времени укрепил бастионы Аргарота, направленными излучателями плазмы, снятыми со звездолёта и лазерными веерными пушками. Три уцелевших геологических зонда, постоянно патрулировали окрестности города... И всё же к началу новой битвы люди не были готовы... Ранним весенним утром, к стенам Аргарота подошла дико визжащая, вопящая и размахивающая оружием орда, числом превышающая сорок тысяч. На стены бастиона вышло чуть больше десяти тысяч защитников, включая женщин и детей. Люди были вооружены грубо выкованным оружием - мужчины вспомнили эру меча и лука... И грянула битва. И длилась она весь день, ночь и следующие пол дня... И пал Аргарот... Оставшиеся в живых полста защитников города спаслись бегством на космошлюпке. В их числе был смертельно раненый капитан Соло. Беглецы выгнав отчаяние из своих сердец направились в сторону Новых Гор... Солдаты Армии Тьмы недолго праздновали победу и глумились над телами павших в бою защитников Аргарота... Спустя какой-то час после бегства людей, старик спрятавшийся на корабле, находившимся в центре разрушенного города, снял защиту с варп-двигателей и отключил системы крио-охлаждения. Прошёл в рубку управления и отдал системам старта команду на взлёт. Потоки смертоносной Чистой Энергии разрушили систему охлаждения и Криодген-55 вырвался на свободу. Войдя в контакт со звёздным топливом он получил толчок к распаду и новое солнце зажглось над городом Аргарот. Купол чудовищного пламени был виден на многие десятки миль вокруг. Жар испепелил все и всех... Так бесславно погибла вторая Орда мутантов. А люди благополучно добравшись до Новых Гор, неожиданно встретили там новых союзников - общину карликов. Те были ворчливы до нельзя, но миролюбивы и сразу приняли беглецов как равных, предложив им кров и еду. Карлики были очень трудолюбивы и схватывали знания, что говорится на лету, но цикл их жизни был всего лишь полтора-два месяца. За это время они взрослели, создавали семью, старели и умирали. На всём в этом мире наложило своё клеймо радиация... Оставшиеся техники сняли с космошлюпки биобокс и положили туда мёртвое тело капитана Пауля Соло... Спустя два века, дварвы, как окрестили люди расу карликов, возвели на равнине крепость-храм в которую было отнесено тело капитана. Спустя ещё три века они возвели на крепости величественный монумент - фигуру капитана Пауля Соло в полный рост. Взгляд его был устремлён на заражённые земли. В одной руке он сжимал меч, а в другой плазменный дезинтегратор. Фигура возвышалась так высоко над землёй, что её было видно за многие сотни миль вокруг. Крепость назвали - Храм капитана Пауля Соло. Долгие столетия не один мутант не отваживался выползти из заражённых земель, устрашённый величественным видом гигантской фигуры защитника и его гневом. Прошло время - много времени. Изменился лик Земли. Изменились люди. Дварвы пройдя нелёгкий путь эволюции, окончили свой цикл мутаций, адаптировавшись к постоянному фону радиации. Они стали мудрее, запомнив знания древних. Цикл их жизни увеличился до шестисот - семисот лет. Память предков передавалась генами из поколения в поколение. Дварвы помнили ужас и последствия катастрофы, как будто она была вчера. В лесах родилась новая раса людей - великолепных охотников, следопытов и магов. Имя им было - эльфы. Жили они практически так же долго, как и дварвы, но не обладали памятью предков. Зато у них обострился слух, обоняние и зрение. Люди жившие на равнинах, также приспособились к губительному радиационному фону, но практически не претерпели биологических изменений, разве что стали значительно выносливее своих предков. Да дети с экстрасенсорными способностями рождались всё чаще... Что происходило в заражённых землях не знал никто... Всё менялось, не менялась только Цитадель капитана Пауля Соло. Она всё также грозно возвышалась над равнинами материка. Громадные ворота, сделанные из цельного пласта метала, похожего на черный обсидиан, секрет которого не помнили даже дварвы, не претерпел коррозии времени. Сказочные бестии гаргойлы, сделанные из металла, казалось застыли в недолгом каменном сне по обе стороны от ворот. Их страшные клювы раскрылись в последнем хищном крике, а громадные пальцы-когти лап вцепились в пьедесталы, на которых сидели эти застывшие в своем сне монстры, вышедшие из древних легенд... Порог величественного храма переступила команда героев. Четыре отчаянных рейнджера - двое мужчин, женщина и старик. Они не знали, что их ждёт впереди. Они привыкли рисковать жизнью, размеренный шаг которой, их не устраивал. Мускулистые дварвы, седые как время, закованные в древние кольчуги, помятые бесчисленными ударами оружия врагов, стояли у внутренних дверей храма, сжимая в натруженных годами руках, тяжёлые каменные боевые молоты. Головы их венчали крылатые, кованные из метала шлемы - символ элитных воинов. Они были угрюмы и суровы - полны готовности положить жизнь за святыню трёх рас - биобокс с телом капитана Пауля Соло... При приближении людей они встали плечом к плечу и в один голос, полный величественной тяжести и угрозы сказали : - Друг или враг, преступил врата древней Цитадели капитана С добром в сердце - да пройдёшь ты дальше. С чёрным злом - приобщишься к праху врагов его. Дварвы сказали это в один голос. Казалось, что говорил один человек, так сложены были их слова, гулким эхом, отдавшиеся в сводах Цитадели. С последними звуками эха, они указали руками в стороны. Там у стен, белели рассыпавшиеся практически в прах скелеты и кости умерших мутантов. На некоторых были остатки примитивных доспехов. В пыли валялось грубо сделанное ржавое оружие. Служитель храма - старец , назвавшийся Человеком без имени, величественно промолвил : - Нет зла в их сердцах, о стражи храма. Я привел Чемпионов, избранных Странником, пришедшим из заражённых земель. Им дано услышать слова правды и если они достойны - взять оружие древних. - Путь свободен, друзья. Очистите свое сердце для истины. - с последними словами дварвы расступились, наступив на две плиты в полу. Со скрипом двери медленно раскрылись и герои вошли в громадный зал по стенам которого, между колон стояли молчаливые стражи, подобные каменным изваяниям. В конце громадного зала стоял биобокс с телом капитана. У его подножия лежало оружие, охваченное странным, призрачным голубым сиянием. Друзья медленно подошли к оружию. Трое служителей в голубых одеяниях вышли вперёд из тени. - Кто эти люди, брат - Чемпионы, избранные Странником. Им суждено услышать истину и взять оружие древних... - Пусть они подойдут ближе. Друзья медленно, как в трансе, не спрашивая и не возражая, прошли вперёд. Наступило долгое молчание. Все напряженно чего-то ждали. Когда Сокол уже было собрался нарушить тишину, что-то неуловимое изменилось вокруг. Кристалл в рукоятке двуручного меча, полыхнул огнём. На биобоксе, что-то пискнуло. Лицо мертвого капитана подёрнулось какой-то дымкой. И... глаза Пауля Соло открылись. С мёртвых губ сорвался вздох... Служители вздрогнули. Человек без имени побледнел, а по рядам дварвов прокатился вздох удивления, полный почтительного страха. Громкий величественный голос, разрушил тишину зала, эхом разбивая устоявшееся веками безмолвие. - Я капитан Пауль Соло. Сквозь бездну веков, обращаюсь к вам - Чемпионы. На западе, юге и севере, копится великое Зло. Новая Орда мутантов растёт. Не будет числа этой армии. Более двухсот тысяч особей собираются тайно у рубежей Древней Цитадели на западе. Армия Тёмного Лорда, сохраняющего до сих пор нейтральную сторону Силы, не выстоит против их ярости и дня... Дальше - цивилизованные земли. Падут города и крепости, рухнут Цитадели, превратятся в пыль Бастионы. Ни эльфы, ни дварвы, ни люди не выстоят этой Орде... Убейте надежду в своём сердце... Пусть встанет в ваших глазах виденья смерти ваших сыновей и бесчестье жён и дочерей. Новые легионы Варлоков убивают мгновенно и необратимо, оставляя в черепных коробках дымящиеся руины сознания. Новые огры достигают двадцати футов в высоту и не ведают страха... Их ВарЛорд - Кай Айрорд, обладает чудовищной силой и выносливостью. Ни кто из цивилизованного мира не может тягаться с ним... Но... Всё может обратиться в легенду о ещё одной славной победе альянса трёх рас, которую будут петь барды у тронов Владык... Голос капитана смолк на некоторое мгновенье, чтобы с новой силой обрушится на людей и дварвов, затаивших дыхание под сводами храма, играя на напряжённых нервах и гоня адреналин по лабиринтам вен. - Вы !!! Чемпионы , избранные древними богами ! Только вы, сможете остановить ВарЛорда Кайя Айрорда и предотвратить опустошение наших городов. Другие обречены на смерть. Если вы храбры сердцем и стойки духом, начинайте Ваш поход против Зла. Сейчас ! У Ваших ног великое оружие созданное древними специально для вас. Двуручный меч и боевой молот. Вы сами почувствуете, что выбрать. Только вы можете владеть ими Вы должны уничтожить ВарЛорда и достигнуть легендарного древнего комплекса, полного опасностей и ловушек, находящегося глубоко в заражённых землях... Только вы... Только... Вы... - С каждым последующим словом голос капитана становился всё тише и не разборчивее, - За вашими спинами -- три расы. Все смотрят на вас... Именно на вас... Дварвы... Эльфы... Люди... Эхо последних слов ещё долго не смолкало в сводах храма. Казалось на героев напал ступор. Все стояли, опустив головы, боясь шелохнуться и ждали... Десятки глаз дварвов и людей с надеждой смотрели на четверых избранных капитаном. Ни кто не мог и допустить мысли о сомнении в правдивости слов Пауля Соло или в том, что Чемпионы могут отказаться от уготованной им участи... Первым очнулся Джером. Медленно приблизившись к оружию, он на секунду задумался, а потом осторожно взял боевой молот, испещрённый древними рунами... Сокол подошел к браслетам и взяв их, защелкнул у себя на запястьях. Потом опустился на одно колено и бережно взял двуручный меч с непривычно широким лезвием. Такой дивной работы клинка, он ещё ни когда не видел. Это был действительно МЕЧ, о котором может только мечтать воин. Поцеловав клинок воин встал и сделал несколько пробных взмахов и выпадов. Клинок был отлично сбалансирован и казалось вообще ничего не весил. Встав во весь рост Сокол сжал длинную рукоять двумя руками поднял перед собой, направив лезвие вверх, и громко произнес клятву воина в верности своему народу : - Пусть сей клинок, изопьет кровь врагов наших и защитит беззащитных! С последними словами он вскинул и развел в стороны руки высоко над головой и издал боевой клич лесных эльфов : - Саммерсет !!! - Эхо подхватило и разметало по залу, жесткое и неумолимое "сет-сет-сет"... Продолжение в следующей публикации. Это произведение нигде не издавалось и распространяется свободно. 1997,2002,2006-2007 (C) Дмитрий Александрович Рындин [DracoDier, also known as DAR] Сотовый телефон +7(926) 588-09-46 E-mail : dracodier@newmail.ru ICQ UIN 1303538

Отрывок из книги по домоводству, изданной в 60-х годах. Советы для женщин: "Вы должны помнить, что к приходу мужа со службы - нужно готовиться ежедневно. Подготовьте детей, умойте их, причешите и переоденьте в чистую, нарядную одежду. Они должны построиться и приветствовать отца, когда он войдет в двери. Для такого случая, сами наденьте чистый передник и постарайтесь себя украсить - например, повяжите в волосы бант. В разговоры с мужем не вступайте, помните, как сильно он устал, и на что ему приходится идти каждодневно на службу, ради вас - молча накормите его, и, лишь после того, как он прочитает газету, вы можете попытаться с ним заговорить". И оттуда же, из части "Советов для мужчин": "После совершения интимного акта с женой, вы должны позволить ей пойти в ванную, но следовать за ней не нужно, дайте ей побыть одной. Возможно, она захочет поплакать. ЮРИЙ: это на полном серьёзе АНДРЕЙ: Не знаю Юрий, прислали по e-mail, думаю как всегда полу-правда, но сейчас это звучит дико... АЛЕНА. Отрывок из дореволюционной книги по домоводству - мне подарил ее муж-бывший. Я открываю наугад и читаю: ПОЛЕЗНЫЕ СОВЕТЫ. - Если к Вам неожиданно пришли гости, а в доме у Вас совершенно нечем их угостить- пошлите кого нибудь в погреб за бараньей ногой и старым французским вином... С тех пло мы с бывшим мужем больше не виделись... АЛЕНА. Однажды к королевскому медику (дело происходило во Франции) Амбруазу Парэ во время бала подошел вельможа, известный своей скупостью, и спросил: - прошу прощенья, мэтр, я хотел бы знать Ваше мнение - при таких-то и таких-то симптомах,что бы Вы порекомендовали - я бы посоветовал обратиться к врачу,- ответл тот. Боб. Пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и циpк. В. И. Ленин Боб. мужская логика: - Еду в автобусе. Надо передать на билет. Рядом стоит мужчина. Как к нему обратиться - на ты или на Вы Рассуждаю логически. Этот автобус - экспресс. Если мужчина не сошел на предыдущей остановке, значит, он едет в мой микрорайон. Едет с цветами, значит, к женщине. Цветы красивые, значит, едет к красивой женщине. В нашем микрорайоне две красивые женщины: моя жена и моя любовница. К моей любовнице он ехать не может, так как я сам еду к ней. Значит, он едет к моей жене. У моей жены два любовника - Петя и Вася. Петя сейчас в командировке. - Вася, передай на билет! Мужик (ошеломленно): - Откуда Вы меня знаете!

Почему ты не приходишь, Вдохновение Я тебя не вижу столько дней! Ты словно мимолётное видение, Посети меня, прошу, скорей. Я о тебе почти уже забыла, Хотя являешься ты мне порой во сне, Я вспоминаю, как приятно было, Когда принадлежало ты лишь мне. Но не ценила я тебя, наверно, И ты покинуло меня, Мой поступок был неверным, Ты вернись, прошу тебя! (21.05.2007)

Жан-Батист Мольер. "Скупой". Эта пьеса -- это такая дурацкая тупизна, что даже не знаешь, смеяться над ней или плакать. В том плане, что поначалу оно, может, и забавно -- читать этакий дебилизм и представлять себе, как это выглядит на сцене (как это выглядело бы в жизни -- даже и не представишь). Но очень быстро этот развеселый дебилизм начинает раздражать. Хотя читается очень легко. Прям на одном дыхании... Что, разумеется, сложно отнести к достоинствам пьесы. Такие книги вообще сложно оценивать. То ли воспринимать их, как хохмы из серии "нарочно не придумаешь", то ли ни на секунду не забывать о том, что Мольер -- это совершеннейший the best и эталон в 17-ом веке, потому что все остальные тогдашние писатели -- это-то уж точно полный кошмар... То ли пытаться читать с позиции того времени, то ли не напрягаться и читать с удовольствием, угорая над условностями и штампами тогдашней литературы... Но мне, знаете ли, сложно читать книгу с какой-то там позиции, кроме моей личной и субъективной. Я читаю "Скупого" и вижу, что на сегодняшний день такая пьеса выглядит крайне тупо. А смеяться над этой тупостью не получается, именно потому что это ведь не происки какого-нибудь безграмотного писаки, а книга действительно умного и образованного человека, придраться к которому не за что. Все-таки разница во времени -- она очень существенная. Для хохмы можно было бы почитать каких-нибудь совершенных ширпотребщиков 17-го века, вроде сегодняшних Донцовых, - вот там-то уж точно обхохочешься! А Мольера и для хохмы не почитаешь, и для удовольствия тоже не получится!.. Вот ведь какая парадоксальная фишка выходит!.. Хотя, врать не буду, встречаются иногда у Мольера действительно забавные моменты, которыми можно увлечься, позабыть о том, что читаешь безнадежно анахроническое старье, и даже слегка поаплодировать автору за остроумие... Я говорю про такие легкие и забавные моменты, вроде тех, что встречаются в незатейливых голливудских комедиях положений. Мы же все сегодня смотрим такие комедьки -- чисто для расслабухи, чтоб не забивать голову, а фактически посидеть часа полтора, отложив свою ни в меру умную и продвинутую голову в сторону вместе с обмозгованием всех накипевших проблем. Сидеть, забыв обо всем, абсолютно ни на йоту не напрягая извилины, и смеяться над глуповатыми и простыми, как правда, но милыми героями и шуточками... Правда, Мольера с таким же настроением читать, увы, не получится, но иногда, как я уже сказал, можно и на чтении "Скупого" ненадолго прийти в подобное состояние. Вот, например, что говорит страшно тупой и жадный скупердяй Гарпагон своему слуге, подозревая его в краже, и обыскивая его штаны: Эти широкие штаны как раз для того и придуманы, чтоб прятать краденое. Вешать бы тех надо, кто такие штаны носит! По-моему, очень мило. Это как раз такой случай гротескового юмора, когда гротеска, преувеличения и гиперболизации вполне в меру. К несчастью, обычно Мольер перебарщивает с этой гиперболизацией, и комический эффект если и возникает, то совершенно дурацкий, над которым даже и не усмехнешься. Главные же удачи Мольера, на мой взгляд, приходятся на те места, где происходят какие-то диалоги с очень краткими, сжатыми и лаконичными репликами. Когда Мольер заставляет своих героев общаться друг с другом с помощью охуенно длиннющих монологов -- это ужасно! Но на диалоги с короткими репликами он -- мастер! Зацените хотя бы вот этот кусок. Слуга Гарпагона Жак пытается подставить своего недруга -- дворецкого Валера и указать, что кражу совершил якобы он: ГАРПАГОН. Ты видел, как он бродил вокруг того места, где были спрятаны деньги ЖАК. Видел, как же. А где у вас деньги были ГАРПАГОН. В саду. ЖАК. Ну, так и есть! Я видел, как он по саду кружил. А в чем были деньги ГАРПАГОН. В шкатулке. ЖАК. Вот-вот! Я у него и шкатулку видел. ГАРПАГОН. Какая же она Я сейчас узнаю, моя ли. ЖАК. Большая шкатулка. ГАРПАГОН. А моя небольшая. ЖАК. Правда, сама по себе она небольшая. Я сказал -- большая, потому что в ней денег много. КОМИССАР. А какого она цвета ЖАК. Цвета она... этого, знаете ли... Ну вот, вертится на языке... ГАРПАГОН. Ну ЖАК. Не красного ли ГАРПАГОН. Нет, серого. ЖАК. Да-да, красновато-серого. Я это и хотел сказать... Вот так. Если и этот момент вам покажется ужасно и непроходимо тупым, то знайте, что большинство остальных -- еще хуже. А мой любимый "скупой" в мировой литературе -- это все-таки Скуперфильд из "Незнайки на Луне" Николая Носова. Ему равных нет! Резюме: Мольер, бля, в его чистом виде! Тупо и дурацко, но хоть без претензий. Классическая тупизна-с...

Х.У.ЕБУКИНЪ ЕВГЕНIЙ ОНЕГИНЪ Романъ в стихахъ Ochen svoevremennaya kniga, blyad! Prof. Zigmund Freid Уж и в компаниях приличных Услышать: "Я тебя люблю", - В наш век довольно непривычно. Куда привычнее: "Fuck you"! Е..ут в дворце, на сеновале, В шикарной спальне и в пыли. Нет, раньше и сильней е..али, Но хоть ..уйню-то не несли. А ..ляди... Это было что-то! А нынче-то, е..ёна мать, Как скажет -- не е..ать охота, А по е..альнику въе..ать. Теперь все, как шакалы, рыщут, Теперь в цене одна ..уйня, Культуры днем с огнем не сыщешь. А ищешь -- так читай меня. ГЛАВА ПЕРВАЯ Ё.. твою мать! М.Горький I "Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Свой ..уй себе же в ..опу вставил, А после -- вытащить не смог. Его пример -- другим наука, Ведь ..уй -- чувствительная штука. И знает не любая ..лядь, Куда и как его вставлять. Да, дядюшкин пример полезен Для докторов, для "мусоров". Коль в ..опе пробка будь здоров, Го..но и через уши лезет. Да, был бы дядя молодец, Если б ему пришел пи..дец". II Так думал молодой ..уила, Летя на дядькином "Рено". Со многими из нас так было: Го..но -- и в Африке го..но. Немедля же помчимся следом. Позвольте, вам ещё неведом Этот му..ила и гон..он Ещё не зае..ал вас он ОНЕГИНЪ... Вы таких не знали Это не грех -- не знать его. А знать Да тоже ничего - Вас, может, пострашней е..али. Пороков много знает свет, И секс -- не худшая из бед. III Его отец -- му..ила тоже -- Е..ался по пять раз на дню При том, что сам был страшен рожей И постоянно нёс ..уйню. Сынку заботы не хватало, Зато он видел, как, бывало, Папаша классных "телок" грёб И страстно под кустом их ё... И сын проникся страстью пылкой, То ль в девять, то ли в десять лет Перее..ав весь педсовет Подряд -- училку за училкой. Они как ..уки с ним е..лись, А после -- за него дрались. IV Когда ж, их всех перее..авши, Попал ОНЕГИНЪ в институт, То, как любой туда попавший, Он понял: "Вот уж где е..ут"! Худой, голодный, в джинсах драных, Он шлифовал ..уй не в путанах, А в однокурсницах младых И жёнах "преподов" тупых. Он не читал мудрёных книжек, Но не пошёл и воровать, Поскольку знал, кого е..ать, А потому и жил, и выжил. В виду имея институт, Он, впрочем, не пропал и тут. V Мы все е..ались понемногу Когда-нибудь и с кем-нибудь. Признайтесь, выглядит убого Без е..ли наш житейский путь. ОНЕГИНЪ, как считали бабы, Был в этом деле спец неслабый, К тому же кой-чего знавал: Он "Камасутру" изучал, Пи..дато разбирался в порно, Мог лифчик расстегнуть за миг Одним движеньем рук своих, Да и одеться мог проворно, Когда крушили мощь дверей Рога обманутых мужей. VI Не знаю, как уж там в Европе, Ну а у нас с десяток лет Сидят в непроходимой ..опе Что Геродот, что Архимед. Пи..дёж о римлянах да греках Уже не красит человека. Куда там: нынче молодёжь И голым ..уем не проймёшь. Суя в "зачётку" двадцать баксов, ОНЕГИНЪ был как вы да я (Не зная, правда, ни ..уя); Но он умел не обо..раться, И даже внутренне дрожа, Чегой-то в тему прожужжать. VII Понятно, ямба да хорея Не знал он -- и не в этом суть. Зато любил глядеть, ..уея, Как бабы на карачках ..сут, Как комары, будто циклопы, Гурьбой впиваются им в ..опы... Короче, в целом был эстет -- И это в восемнадцать лет! -- В том диком возрасте, в котором Нет ни души, ни головы -- В котором есть лишь ..уй, увы, Да яйца, словно помидоры. Жаль, но ..лядьё порой и лиц Не видит из-за тех яиц. VIII Я мог бы вам пи..деть и дальше -- Ведь это ж не мешки таскать, Но чтоб избегнуть лжи и фальши, Остановлюсь, е..и мать, И возвращусь к тому, заради Чего живут на свете ..ляди, А также всякий прочий люд, Кого при случае е..ут. Вы поняли, что к плотской теме Вернуться должен я теперь -- ОНЕГИНЪ в ней был сущий зверь, И, следуя романной схеме, Я вам поведаю сейчас, Какой же он был пи..орас. IX ......................................... ......................................... ......................................... ......................................... ......................................... X Как мог он, ..уй свой злое..учий Зажав едва ли не в тиски, Изображать прилив могучей Интеллигентской, ..лядь, тоски! Забыв о е..ле и минете, Дрочить, стеная, в туалете И криками: "Ё.. вашу мать!" - Туда красавиц завлекать, Как крысолов из старой сказки. А те чуть не стадами шли, Забыв, что их уж там е..ли. Шли, дуры, даже без опаски, Хоть знали, что сортир мужской -- Не место для любви святой. XI Как он умел казаться душкой И, тем воспользовавшись, ..лядь Немного придушить подушкой, А после, тёплую, е..ать! Потом кончать ей на животик, Совать ..уище в вялый ротик И без "пардонов" и "мерси" Упрямо требовать: "Соси"! Потом опять кончать, и снова, Туда ..уй вставить и сюда (Мол, где дыра, там и пи..да), Потом, сказав: "Пи..дуй, корова!" - Отправить жертву в коридор, А то, случалось, и на двор. XII Как мог он, заявившись в гости, Сначала выпить да пожрать, А после -- в карты или в кости На раздеванье поиграть! А там, когда уж все разделись И, раскорячившись, расселись, Как бы шутя пихнуть е..ду В ближайшую к нему пи..ду. И все, как кони, тупо ржали И обсуждали каждый пих, Хоть знали: вые..ут и их (Чего, возможно, и желали). Да впрочем, что тут говорить У нас в стране всё может быть! XIII. XIV ..................................... ..................................... XV Бывало, он ещё в постели, А в дверь уж ломится ..лядьё. Соображая еле-еле, Он им: "то-сё", "..уё-моё"... Мол, я не в форме, на ..уй с пляжа... Порой обматюкает даже, Но той пи..доте наплевать. Орут: вставай, мол, нас е..ать! Жалея, что это не глюки, ОНЕГИНЪ медленно вставал И всех желающих е..ал -- От первой до последней ..уки. Ну а потом, уняв их прыть, Он отправлялся ..уй свой мыть. ХVI А вечером, надувшись пива И обо..савши весь район, Благопристойный и счастливый, Он совершает моцион. Нежны, стройны как антилопы, Открыв е..ливым взорам ..опы, Снуют прелестницы вокруг, Косясь на ё..аных подруг. В беляшную ль ОНЕГИНЪ входит, В пельменную ли -- всё равно: Везде есть водка и вино, Везде он счастие находит. Есть деньги -- будет и коньяк, А нет -- устроит и шмурдяк. ХVII Пока народ кругом бухает, "Мочилово" не началось, ОНЕГИНЪ тост провозглашает: "Чтоб нам хотелось и моглось"! Не корча из себя героя, Он знает: как-то перекроет Твой крантик всемогущий Бог, И ..уй ты сможешь то, что мог. Оно понятно: хер - не рожа, Да только на ..уй нужен он, Если не то что чужих жён, А и свою е..ать не сможешь. Вот так - доходчиво вполне - Вещал ОНЕГИНЪ при луне. XVIII Как о..уенны были годы, Что в тех "стекляшках" пронеслись! Какие были там уроды! Как они пили! Как дрались! Там Федя, старый гипертоник, Иван Петрович, полный хроник, Василий, конченый алкаш, Ну и слуга покорный ваш, Приняв на грудь, всех на ..уй слали, Даже ментов -- не вру, ей-ей. Но отхвативши пи..дюлей, В канавах мирно засыпали. Да, жизнь е..ала нас тогда, Но мы крепчали, господа! XIX А "тёлки" -- Клавка, Зинка, Любка -- "Тройной" глушили, как бальзам. Сколько ..уёв трепали юбки У этих развесёлых дам! Бухие, злые, как собаки, Вы тут же обнажали ..раки, Лишь только кто-то из ребят Заказывал сто пятьдесят. Богини жидкости для стёкол, Жрицы лосьонов для бритья, Я не любил вас ни ..уя, Но ..уй почти как сердце ёкал, Когда -- прости меня, Господь, - Входил в изношенную плоть. ХХ Кабак уж полон - звон бокалов, Бульк водки, хохот дурачка... И вонь блевотины и кала Прёт из разбитого "очка". О мои милые подружки! Я не пи..жу -- пивные кружки, Не застревая на ходу, Шутя, входили вам в пи..ду. И не одна -- по три, четыре, А там, за кружками - ..уи. О девы славные мои! Кто вас е..ливей в этом мире ХХI Вой, шум, пи..дёж -- ОНЕГИНЪ бьётся С каким-то ..уем из Баку. А через миг уже смеётся, Зато у ..уя -- нож в боку. Теперь уж всем не до попойки: Визжит халява из-за стойки, Хохочут мужики: "Пи..дец"! Все съё..ывают наконец. ОНЕГИНЪ впереди е..ашит, Как олимпийский чемпион. Прекрасно понимает он: Так можно кончить на параше. Ведь азер или, скажем, грек -- Он тоже, в общем, человек. XXII Ещё легавый измеряет Кавказца охладевший ..уй, ОНЕГИНа уже встречает В общаге первый поцелуй. Вертя пи..дой, толстушка Нонна Ему подносит самогона, Зажав стакан меж пышных тить. ОНЕГИНЪ продолжает пить. Потом он снова будет драться, Потом кого-то пое..ёт, Кому-то просто вставит в рот, Вновь будет от ментов смываться... Да, он как все мы, он такой. Не все ж живут, как Лев Толстой. XXIII В жизни не всё, как на бумаге. Поэтому меня поймут Все те, кто проживал в общаге (Где, кстати, и сейчас живут). В том храме пьяного минета Нам было не до кабинетов, Там хоть бы койку заиметь, Чтобы на ней ..лядюшек еть. Парижи с Лондонами, кстати, И остальная ..уетень, Ночь на дворе ли или день, Нам и не снились в той кровати. Поскольку не ..уй забивать Дурными мыслями кровать. ХХIV Мой критик! Взором изумлённым - А вы ведь все там москвичи - Пройдись-ка по пустым гон..онам, Заткни е..ало и молчи! Ты жил в высотке на Арбатской, Не зная нашей жизни ..лядской, Селёдки жареной не жрал И баб лимитных не е..ал. А мы в гон..онах протащили Любовь, бухалово, траву. Да я и нынче так живу. Дай Бог, чтоб критики так жили! ХХV Быть можно о..уенным ..уем, Но всё же думать о ..уйне. Вы спросите: к чему веду я К тому, что это не по мне. ОНЕГИНЪ был пацан нормальный, Хотя немного аморальный, Но заходя в приличный дом, Он становился го..нюком. Брил яйца бритвою хозяйской, Зубную пасту, мыло крал И, кстати, многих зае..ал Этой манерой разпи..дяйской. Но в каждом доме есть пи..да, А он был ё..арь хоть куда. XXVI Что за прикид носил ОНЕГИНЪ, Мне по ..уй. Что-то да носил. Не фрак, понятно. В нашем веке На это уж не хватит сил. В пи..де глубокой этикеты, Зато свободней туалеты (Кто не догнал: не те, где ..рут, А те, в которых водку жрут). И упростилась вся картина: Вот дама без пальто уже, А вот она и неглиже, А вот, ..ля, и е..ётся чинно. Ведь согласитесь, что в пальто Е..аться можно, но не то. XXVII Это нелёгкая задачка -- Везде Онегина пасти. Он снова мчит, поймавши "тачку", В "стекляшку", чтоб успеть к шести. В ней даже ..уев алкоголик В шесть занимает стул и столик, Поскольку в шесть пятнадцать тут ..лядюги с фабрики идут. Успел ОНЕГИНЪ... Вот и девы. А там -- до утренней звезды В слияньи ..уя и пи..ды Все -- короли, все -- королевы. Пример подобный мне знаком -- И я бываю королём. XXVIII Вот наш герой пробился к стойке, Вот нае..нул "пузырь" пивка, Чтоб подготовиться к попойке И глотку промочить слегка. В "стекляшку" ломятся ..лядушки, Народ гудит: "Привет, подружки! Не заржавели, вашу мать А не пора ли забухать" И им по полной наливают, Девчонки млеют: "Зае..ись! Давайте, пацаны, за жисть!" И лихо, залпом, выпивают. А с настроением таким Они к утру нажрутся в дым. XXIX Во дни, когда был помоложе И всё, что движется, е..ал, Я мог любому дать по роже, Хоть чаще, правда, получал. Мужья, увы, глупы обычно. "Е..ать замужних неприлично!" - Как му..аки, твердят они. Я не слыхал глупей ..уйни! Наоборот, с замужней дамой Уже разврату места нет - Она исполнит вам минет Ещё получше, чем путана, Поскольку мужиком она Давным-давно развращена. ХХХ Да, пережить пришлось немало, Чтоб ..уй свой удовлетворить. С любым из нас порой бывало И то, чего не может быть. Когда красотка пред тобою Трясёт то ..опой, то пи..дою, Тебя, брателло, не спасти - Это ж не перхотью трясти! Они ведь, курвы, понимают, Что там растет у нас в штанах. В чём -- в чём, а уж в мужских ..уях Они получше нас толк знают. ..уи, конечно, нам нужней, Но им -- полезней и вкусней. ХХХI При Пушкине была в державе Нехватка классных женских ног. ..лядь! Даже он, в зените славы, Трех сносных пар найти не мог. Я -- не сторонник нравов строгих. Е..ать, к примеру, кривоногих, По мне -- вполне достойный труд (И им приятно, что е..ут). Не дело -- к телкам придираться. Не нравится -- сиди, молчи Или в кулак себе дрочи, А нравится -- иди е..аться. Иной абрек порою рад Хотя б ослице вставить в зад. ХХХII Да, кстати, о задах, ребята: Крутясь волчком в потоке дней, ..опа совсем не виновата, Что Пушкин позабыл о ней. Ножки -- пи..датая награда, Но и они растут из зада. Зад и ма..дою может быть, Если смекалку проявить. А рот -- чем он не мил поэтам Он может даже без зубов Быть к применению готов, Лишь одари его минетом. Ну и, само собой, пи..да Желанна и мила всегда. ХХХIII Мой экскурс не имеет цели Перее..ать цинизмом свет, Но много дырок в женском теле, О коих умолчал Поэт. Несправедливость очевидна, Вот потому, ..лядь, и обидно Не за поэзию -- за баб. К тому ж на передок я слаб. Ведь для поэта ..уй -- как скрипка Для барабанщика. Шучу. Я об интимном промолчу, Но баб поэты любят шибко. Поэт -- он жалкий музы раб, А музы, в принципе, из баб. ХХХIV ..лядь! Зае..ала эта тема! Сам на себя уж не похож. Е..аться, в общем, не проблема -- Проблема в том, кого е..ёшь. "Мы мировой пожар раздуем Не революцией, а ..уем!" - Вещал один приятель мой... Пожар не вышел мировой. На этой жизненной дороге, Как злое..уч бы ни был ты, Коль ты не принц её мечты, То ..уй она раздвинет ноги. Причина, видимо, в душе -- Ведь с милым рай и в шалаше. XXXV А где ОНЕГИНЪ Несомненно, Он снова в чью-то влез пи..ду. Когда е..ёшься о..уенно, Ты вечно будешь на виду У наших дам. К тому ж открою Секретик: к нашему герою В его неброские штаны Тянулись даже пацаны. Таких ..лядунчиков хватало При всех эпохах и царях, И это, в общем-то, незря: Богема их всегда е..ала. Ведь человек передовой Не может спать с одной женой. ХХХVI Опять попойка, драка, е..ля... Так каждый день десятый год. Был ли ОНЕГИНЪ счастлив Нет, ..ля! Он сволочь, но не идиот. Ведь это же не жизнь, а ..лядство: Бухать, е..аться, похмеляться. А где ж духовное житьё И всякое ..уё-моё И пусть ОНЕГИНЪ был не гений, Он всё же худо-бедно знал И своей шкурой постигал Печальный опыт поколений, Про..равших вовсе не в бою Больную родину мою. XXXVII Страдая от духовной жажды, ОНЕГИНЪ маялся ..уйнёй. Всё приедается однажды - Я прав, румяный критик мой Когда живёшь в таком кошмаре, То даже ё..аные шмары, Что так же, как и ты, живут, В конце концов настое..ут. Ведь в мире есть ещё рассветы, Закаты, прочая ..уйня, О коей будет трескотня Всегда, пока живут поэты. И это не хухры-мухры -- Это духовные миры. XXXVIII Дела его были неплохи, Но, как случается порой, Ему тогда все стало по ..уй -- Такой вот, братцы, геморрой. Нет, он не рвался застрелиться И слишком был здоров, чтоб спиться, Всё так же жрал, е..ал, курил, Но там, в нутре, он захандрил. Даже валютные девахи, Которых он всегда хотел, Теперь остались не у дел И дружно, как одна, шли на ..уй. Нет, ..уй, как прежде, был его, Но рядом, в яйцах -- ничего. XXXIX.XL.XLI ................................................ ................................................ ................................................ ................................................ ................................................ ................................................ XLII Тому имея объясненье, Я выскажусь примерно так: Обычно плотское влеченье, Как нож из-за угла: ..уяк! (И нож причём не перочинный). Вопрос: а что тому причиной Ответ тут нечего скрывать: Конечно бабы, ё.. их мать! Но их ..лядливые натуры И ё..аный характер их Порою так ..уйнут под дых! (К тому же часто они дуры). По мне же глупость, пацаны, Страшнее ядерной войны. XLIII В итоге, проскучав дней двадцать И всех ..лядей послав в пи..ду, Решил ОНЕГИНЪ приобщаться К литературному труду. Сел, на..уярил пару строчек, Но понял, что утратил почерк, Пока е..ался напролёт Который день который год. Не сдавшись, он за комп уселся, Но затрезвонил телефон... Естественно, ответил он, Ну и, понятно, запи..делся. И в тот же вечер наш поэт Отнес бумагу в туалет. XLIV А скука, ..ля, не проходила, И время некуда девать. Тогда решился наш му..ила Из Интернета почитать Какой умняк. Ради науки Он влез туда и видит: ..уки Заполонили Интернет, А больше ни ..уя и нет. Ну, иногда за чьей-то ..ракой Найдешь, потратив целый день, Как пи..дит всех, кого не лень, Заё..анный народ Ирака. Подумав: "На ..уй мне Ирак" - Сидишь в порнухе, как дурак. XLV Тогда мы с ним и скорешились На почве ё..аной тоски. Нет, мы не то что подружились, Но были в общем-то близки. Мы не..уёво погуляли, Причём друг друга не е..али, Поскольку е..ля как процесс Не пробуждала интерес. Не зная ни любви, ни ласки, Я и приятель грустный мой Банально маялись ..уйнёй, Не веря ни в какие сказки. Короче, жили, как живёт Любой зажравшийся урод. XLVI Как всё же много в жизни этой Всяких уё..ищ и скотов! Я столько их встречал по свету, Что вот уже давно готов Стрелять налево и направо... Мне ни к чему дурная слава, Но, в бога душу вашу мать, Кому-то надо же стрелять! По этой ё..аной причине ОНЕГИНЪ приглянулся мне: Он знал толк в спорте и в вине -- В том, в чём знать должен толк мужчина, Он чувство юмора имел И убедительно пи..дел. XLVII Мы, маясь скукой, заявлялись В гей-клубы, в бары, в казино И там конечно убеждались, Что всё это -- фуфло, го..но, Что там кругом одна пи..дота. А где взять поприличней что-то В библиотеках в наши дни Лишь сумасшедшие одни. Туда мы тоже заходили, Но, правда, были вдрободан, И тётка рявкнула: "Не дам!", - Хоть мы всего сто грамм просили. Вот так какая-нибудь ..лядь Любого может обломать. XLVIII Когда закат окрасил дали, Стоял ОНЕГИНЪ у реки. Его Евгенiем назвали, Но звали Жекой мужики. И Жека, несмотря на стужу, Стоял, ..уй вывалив наружу И пользуя, как туалет, Старый гранитный парапет. Любуясь красотой заката, Он думал: "Ё..тить, ..ука, ..ля!" - Мочой рисуя вензеля И чуть не плача, как когда-то, Когда ему в двенадцать лет Впервые сделали минет. XLIX Мне не знаком язык Петрарки -- Не ровня Пушкину я в нём. Но наш язык -- он тоже яркий И не..уёво мне знаком. К тому ж под царским гнётом ..лядским И Пушкин не на итальянском, А, ..лядь, на нашем маты гнал, Чем Николашку зае..ал. Да, царь сидел у всех на шее, Но хоть он Пушкина гнобил, В России и порядок был, Да и поэты поумнее. А демократия -- для дур, А не для творческих натур. L Нас всех от нашенских напастей Тянуло в дальние края, Поскольку все посулы власти Не оправдались ни ..уя. А мы иного и не ждали, Зато другую мудрость знали: Пи..допротивные вожди Проходят так же, как дожди, И высыхают так, как лужи. Жаль, правда, новое ..уйло, Что после старого пришло, Порой бывает ещё хуже И так е..ёт родной народ, Как и татарин не е..ёт. LI ОНЕГИНЪ тоже собирался Упи..дить ..уй знает куда. Е..аться здесь он зае..ался И думал: русская пи..да Исследована досконально, Да и орально, и анально Все переё..аны давно. Короче, он собрался. Но Тут при..уярил его дядя, Который был известный гей И не имел своих детей. И дядюшка забавы ради Е..ду у Жеки отсосал И "тачку" Жеке отписал. LII А здесь мне надобно признаться, Что дядя тот был не дурак. Он знал, когда и с кем е..аться, И ..уй сосал не просто так. И на чужом ..уестояньи Он приобрел и состоянье, И отношенья кое с кем, И, правда, до ..уя проблем, Что, впрочем, тоже справедливо: Раз уж решил пи..дато жить, Изволь, го..нюк, за всё платить "Баблом" иль ..ракою е..ливой. А коль подставить ..опу в лом -- Тогда, родной, маши кайлом! LIII Минуло месяца четыре И старый пи..ор -- вот кретин! -- В своей трёхкомнатной квартире Увлёкся, будучи один, И от своих экспериментов, Ну а верней -- от экскрементов Вполне по-..лядски дуба дал (О чём я уж упоминал), Успев оставить на прощанье "Маляву", что, мол, мой Евген За свой неповторимый член Достоин, ..ука, завещанья. Так Жека ..уем заслужил Наследство, в кое и вступил. LIV Вступить в наследство, если честно, Это, ребята, не в го..но. Наследство, будет вам известно, Не всякому припасено. Ведь каждый, кто живет богато, Или, по-нашему, пи..дато, У нас один на целый взвод Тех, кто всю жизнь лишь ..уй сосёт. Вся жизнь -- сплошной большой ..уище! Понятно, что простой народ Одной лишь мыслью и живёт: Кому бы врезать по е..лищу! Наш люд - он на расправу лют! Царям -- и тем е..альник бьют. LV Я был рождён для лучшей жизни И в том, что есть, себя виню: То, как дурак, служил Отчизне, То лез во всякую ..уйню, То жрал всё то, что подавали, То пил всё то, что наливали... Короче, жизнь прожил не так И в целом был и есть му..ак. Но пусть я ни ..уя не стою, И ни гроша в карманах нет, Ведь я же всё-таки поэт! Поэт, а не ..уйло какое! Писать бесплатно и врагу Не пожелал бы... но могу. LVI Нет, я не против жизни личной - Скорей, как раз наоборот. Но мы с ОНЕГИНЫМ различны: Пока пишу я, он е..ёт; Лишь я собрался пое..аться, ОНЕГИНЪ снова рад стараться; Я только запыхтел с одной, Он уж четвёртой слез. Герой! Я о стихах, там, да о птичках С своею ..лядью речь веду, Он пятую спросил пи..ду, По вкусу ль ей его яички. Исправно делая минет, Она мычит ему в ответ. LVII Да, вот ещё насчет поэтов: Средь нас хватает пи..дюков. Но разговор ведь не об этом... Я, скажем, в принципе готов Не жрать, не спать и даже в целом Не пить -- но только с тем прицелом, Чтоб хоть какой-нибудь дебил Меня хоть как-то оценил, Сравнил -- пусть даже с Геростратом, Пусть с ..уем в кожаном пальто, Пусть с обезьяной -- но зато Я б знал: жизнь прожита пи..дато! А наш пи..допротивный свет Узнал бы: был такой поэт! LVIII Ещё вот о любви два слова... Кто был влюблённым -- тот поймёт. Любить, конечно, не..уёво, Но, упаси Бог, круглый год. Ведь в мире большей нет обузы, Чем баба: никакие музы Не переступят твой порог, Когда ты, брат, не одинок. Чтоб ни пи..дели о Петрарке, Писателю любовь вредна, Хотя, естественно, нужна, Как имениннику подарки. Но, ..ука, надо выбирать: Или е..аться, иль писать. LIX Я обожаю пол наш слабый, Но лишь от Музы не уйду. Допустим, вые..ал ты бабу -- И отправляй её в пи..ду. Чуть где-то дашь ей больше воли -- Пиши пропало: гору соли Уж лучше десять лет лизать Иль, скажем, мамонта е..ать. Ведь в бабе есть такая тайна, Как женский злое..учий ум: В нем вовсе никаких нет дум, Но он опасен чрезвычайно Своей уё..ищной игрой И с нами, и с самим собой. LX Увы, и я не безупречен, И мой сомнителен роман: В нём до ..уя противоречий, Сюжета - ..уй, го..няный план, Где мысль моя необъективна, Где лексика ненормативна, Где в рифму лезет всё подряд, Где просто трехэтажный мат. Но я надеюсь, что исправлюсь (Не в смысле мата -- тут ..уй вам!). Я ж, ..ля, пока не чужд стихам И знаю -- некоторым нравлюсь. Что ж, постараюсь оправдать Доверие, ё.. вашу мать! ГЛАВА ВТОРАЯ Пы..дэць!... Юлiй Тимошенко, украинский хвилосохв I Квартира, где осел Евгенiй (Но-но! Осел, а не осёл), Дарила море услаждений Му..илам из ближайших сёл, Районов, улиц и кварталов -- Ведь дядю-пи..ора е..ало Всё население окрест И из других, подальше, мест. Кровать, с аэродром размером, Видавшая и блеск, и срам Мужчин (хотя порой и дам), Была и площадью, и сквером, Где в игры ..лядские свои Играли ..опы и ..уи. II Квартира та была отменной, И всё пи..дато было в ней. Сверкала люстрой о..уенной В десятка полтора огней. Да-с, дядюшка вел жизнь буржуя: В биде -- фонтанчик в виде ..уя, На полках -- "дезиков" ряды Для хари, ..опы и е..ды, Постель из шёлка, с кружевами, Джакузи, тонкое бельё И всякое ..уё-моё, Что подошло бы и нам с вами. Но нужно этого хотеть И ..раку ..лядскую иметь. Ш И Жека въехал в ту квартирку Покойнику благодаря. ..ули пи..деть: все свои дырки Дядя использовал не зря. Да, ..ука, это было в прошлом, Да, ..лядь, всё это было пошло: Чулки, там, латекс, кружева, Голубизна и синева, Но это было о..уенно! (Ведь так - у пидоров есть вкус), И хоть несло мещанства груз, Материально было ценно. И пусть это духовный крах, Но спать пи..дато на шелках. IV Увы, но всякое явленье В нас оставляет некий след. Материальных благ давленье Не зае..ало Жеку, нет, Но ё..нуло его изрядно (Что даже дауну понятно), И Жека вдруг пересмотрел Стратегию любовных дел. Теперь его лихой ..уище Е..ал не всех ..лядей подряд, А перед тем их строил в ряд И выбирал тех, что почище. А на шелках кончают все -- Это ж не в лесополосе. V По старой памяти, бывало, Мелись и пи..оры к нему. Он пое..ал их для начала, Чтоб развлеченье дать уму, И даже, в общем, был доволен. Но пи..оры, вкусивши воли, Стали вести себя наглей Самых отъявленных ..лядей. Они и е..ле были рады, И стали пи..дить все подряд: Крем, тапки, шёлковый халат И даже дядину помаду. И хоть ОНЕГИНЪ был эстет, Он начал пи..дить их в ответ. VI И тут в соседнюю квартиру Вселился новенький жилец. Он долго колесил по миру И был со всех сторон -- пи..дец! Бабла - мешки, пахан -- начальник, Смазливый молодой е..альник, Ну, маникюр, там, педикюр -- Короче, всё что манит дур. Этого ..уя звали ЛЕНСКИМЪ, Он как ..уйло и вел себя, Всё, что шевелится, е..я, Будто он ..уй чуть не вселенский. ОНЕГИНЪ был таким и сам, Но как-то проще, ближе к нам. VII И этот ЛЕНСКИЙ стал проблемой. В чём заключался его грех Через губу пи..дел со всеми, Как будто он тут круче всех; Куражась, ..ука, над законом, На бедных граждан ..сал с балкона, Скучая, весь элитный дом Измазал собственным го..ном. Бывало, к вечеру проснётся, Поддаст, чего-нибудь поест, Тихонько выползет в подъезд, К какой-то ..ляди подкрадётся... Как вставит ей по "не могу"! Не пожелаешь и врагу. VIII Конечно, он был е..анутый. Но под подушкою имел Лопатник, от бабла раздутый, -- Вот и е..ал кого хотел. Коль есть бабло, с любой пи..дою Договоришься. Под тобою Будет ламбаду исполнять Даже не конченая ..лядь. Те же поклонницы Эзопа, Фанатки Сартра и Камю, Е..ясь по десять раз на дню, Хотят трусы с веревкой в ..опе, Лак для волос, прокладки, тушь И чтоб ..уй знал об этом муж. IX Да, ЛЕНСКИЙ, будем откровенны, Е..ал общественный прогресс. Зато любил ширнуться в вену, А после прыгал в "Мерседес" И колесил меж городами, Набив несчастный "мерс" ..лядями И шлое..енью всех мастей, Рискуя не собрать костей. Он разбивался раз пятнадцать, "Мерс" рас..уяривал в "дрова", Но приходя в себя едва, Над новым "мерсом" издевался. Не то чтоб немцев не любил -- Нет, он по жизни был дЫбил. Х Вот так он, пи..ор, жил, е..ался, Вокруг себя сорил баблом, Словами бранными ругался, Морально разлагая дом. Из его "тачки" то и дело Блатная музыка гремела, А слушал он не всё подряд, А только группу "Ленинград". Тогда общественное мненье Ввело пенсионеров в бой, И те весёлою гурьбой, ..уйнув прочь всякие сомненья, Сомкнулись в стройные ряды, Чтоб ЛЕНСКОМУ вломить пи..ды. Х Ему машину разъе..ашив, Они свалили по домам. Да, гнев пенсионеров страшен! Куда там доходягам-нам... Но ЛЕНСКИЙ горевал недолго - Он по приколу купил "Волгу": Её ж хоть кирпичом гати -- Ей по ..уй, Господи, прости. Но распи..дяй ты иль на службе, Ты о..уенно заживёшь, Когда и смысл, и кайф найдёшь Не только в е..ле, но и в дружбе. За дам судить тут не берусь: Я с ними не дружу -- е..усь. Х Мне дружба с дамой незнакома, Ей, ..ука, лучше засадить. Меж тем одни ..уи из дома Решили ЛЕНСКОГО женить. Они его к себе зазвали, Варенья в харю натолкали, Зубровку ж он ..уярил сам -- Так, с девятьсот, примерно, грамм. Потом их ё..аная дочерь, Идя у них на поводу, Раскрыла всем свою ма..ду. Ма...да была уже не очень... Нет, ЛЕНСКИЙ и её е..ал, Но в загс, конечно, не позвал. XIII Ему и дальше подставляли Своих дочурок все, кто мог. Он -- их, они его е..али. А ..ули Так устроил Бог. И вдохновенно ведь е..ались! Но лишь о загсе заикались, ЛЕНСКИЙ закатывал скандал И всех их на ..уй посылал. Устав от их поползновений И проклиная наш народ, Он вспомнил: "..лядь! Рядом живёт Сосед по имени Евгенiй". ЛЕНСКИЙ задумался... отлил... И в дверь соседа позвонил. XIV Они сошлись и подружились. Не скрою даже факт такой: Через неделю они жили Примерно... ну как муж с женой (Ведь ЛЕНСКИЙ был красив довольно). И пусть сначала было больно, Он жил, ОНЕГИНА любя, И ..лядью ощущал себя. Так, согласитесь, жить полегче. Задача, в принципе, одна: Закинул ночью ноги на ОНЕГИНА литые плечи, Расслабил булки и стони, Да не мели всякой ..уйни. XV Евгенiй, е..ормот бывалый, Охотно ЛЕНСКОГО терпел. От его поз и страсти шалой ОНЕГИНЪ просто о..уел. Коль подойти неосторожно, Тут и опи..денеть несложно, Когда узнаешь, что пацан, Как ..лядь, покруче всех путан, Что рядом тысячами бродят. Любовь, как говорится, зла... Можно влюбиться и в козла (Что, кстати, часто происходит). Но отвечая за козлов, Недолго и про..рать любовь. XVI Нет, они спорили, понятно, Когда Евгенiй отдыхал После "туда-сюда-обратно" Иль с ..уя кал, пардон, смывал. Как образованные люди, Они не только свои ..уди, Но и политику, балет, Спорт обсуждали. Лишь минет Приостанавливал их споры. Что ж, если ..уем рот забит, Ты ..уем же и будешь сыт -- Тут уже не до разговору. Мы ж -- ..уезнающий народ, Нам часто затыкали рот. XVII Ну а потом, после минету, Чуть-чуть поддав и закусив, Сосал ОНЕГИНЪ... сигарету, ..уй в ..опу ЛЕНСКОМУ всадив. ЛЕНСКИЙ визжал и извивался -- Он замечательно е..ался! Факт для истории: за час Жека кончал по пять-шесть раз. С таким ..ракое..учим ..уем И с ..ляди рвением таким За месяц изъе..ёшься в дым. Увы, развод был неминуем. Ведь никаких не хватит сил На столь выносливых кобыл. XVIII Пока в житейском кавардаке В эпоху юности дурной Романтика играет в ..раке, Нам по ..уй разум и покой. Но только молодость уходит, Со ..ракой что-то происходит -- Отныне вся её игра Может продлиться до утра Лишь в праздник, да и то не в каждый. И - ..уй... И жизнь летит в пи..ду. И я уже туда бреду, Под утро протрезвев однажды. Мораль Да на ..уй вам мораль Вам всё равно меня не жаль. XIX А ЛЕНСКИЙ... Что ж, красивый мальчик С мозгами, но без головы, Лежал, засунув в ..опу пальчик И обкурившися травы. Да, каждый день был одинаков, Болела ё..аная ..рака, Но разве ж это список бед В неполных восемнадцать лет Гоняя пять кубов по вене И Жеке тыкаясь в плечо, Он ныл: "Е..и меня ещё! Я что, не люб тебе, Евгенiй". ОНЕГИНЪ отклонял запрос: "Отвянь, е..учий ..уесос!" XX Ища на ..опу приключений, ЛЕНСКИЙ попал, как кур во щи. Предупреждал его Евгенiй: "Не суйся, на ..уй! Не ищи!" Но он уж спелся -- смех и только -- С какой-то наркоманкой ОЛЬГОЙ, Вмиг ..раку пробкою заткнул И без прелюдий ОЛЬГЕ вдул По самые по помидоры. А тёлка... много ль надо ей Пи..ду раскрыла и ..уей! И тут уж бесполезны споры. Крепче решёток и оков Пи..да -- капкан для дураков. ХХI ОЛЬГА была отпетой ..укой, Но из порядочной семьи. Её породистые руки Брали лишь чистые ..уи Мужчин, что ходят в душ и в ванну. (Впрочем, ширнувшись или спьяну Она могла сосать е..ду Хоть скунсу или какаду). Но юность... Ё..аная юность! Как всё же сладко полюбить И верность милому хранить, Пока любовь не нае..нулась! Я эту хрень к тому веду, Что ЛЕНСКИЙ был не какаду. ХХII Он всё же был пи..датой парой: Цветы дарил, стишки кропал, Ширялся импортным товаром И ОЛЬГУ пламенно е..ал. Порой водил её в театры, Купил ей шубу из ондатры (Узнав о том, её отец Впал в ступор, вымолвив: "Пи..дец!") Она была такая стерва! А ЛЕНСКИЙ чуть не каждый день Дарил ей, пи..ор, пое..ень, Что стоила десятки евро. Он жил, влюбляясь всё сильней, Он просто ё..нулся на ней. ХХIII Он жил, ревнуя и страдая, Когда она е..лась с другим. Для молодого разпи..дяя Такой подход недопустим. Она же... Здесь, поэт, постой-ка. Ты ж, ..ля, пока что не какой-то Из шоу-бизнеса халдей, Чтоб рекламировать ..лядей. Да, образ ..ляди эротичней, Чем образ тётеньки с серпом. Но, скажем, девушку с веслом Е..ать гораздо романтичней. И, кстати, с ОЛЬГОЮ жила Сестра. С пи..дой, но без весла. XXIV Её сестра звалась ТАТЬЯНОЙ, Что, в общем-то, пока не грех, Была отнюдь не обезьяной, Но обходил её успех В делах амурных и е..ливых. Их много, "тёлок" несчастливых, В которых вроде бы всё есть, Но на ..уй им вовек не сесть. И в чём причина -- непонятно, ..уёв кругом -- хоть пруд пруди! Залазь на них, лежи, сиди, Соси... Но коль в башке неладно, То, как ни чешется пи..да, Е..да не попадет туда. ХХV Что говорить, если ТАТЬЯНА Доселе девушкой была И честь девичью, даже пьяной, С трудом, но всё-таки блюла. Когда такое вот узнаешь, Сам, ..лядь, на месяц забухаешь. Такие новости для нас, Как экспедиция на Марс. Кому, читатели, признайтесь, Случалось девственниц е..ать Не с первоклассницами ж спать! Короче, даже не пытайтесь. Такие -- это раритет. Вот ..ляди есть, а этих -- нет. XXVI Какие, на ..уй, куклы, пупсы И остальная е..отня Какие, на ..уй, чупа-чупсы Можно лишь зае..ать меня, Задав подобные вопросы. Нет, разве что на папиросы -- "Казбек", там, "Беломор-Канал" - Таня ..уярила свой нал. А вечерком, уже умело, Она пихала в них траву И улетала в синеву Или туда, куда хотела. И там, в созвездии Стрельца, Дроча, ждала приход конца. ХХVII Пока maman е..лась с папашей Или варила холодец, В девичьей спальне Таню нашу Уже колбасило -- пи..дец! Она ширялась то и дело, ..уела, плющилась, потела, И ломка приходила к ней, Как вестник из Страны смертей. Печальный призрак суицида Был самый преданный ей друг, И от его холодных рук Передавались ей флюиды Пренебрежения к парням И их назойливым ..уям. XXVIII В плену кошмаров о..уенных Жила она родне назло, Но вешаться и резать вены Ей, ..ука, было западло. Здесь снова подвернулся случай Умишко бабий злое..учий ..уёвым словом помянуть: Ведь завершить житейский путь Прыжком под поезд, там, с балкона, Грозят все женские умы, Летим же почему-то мы, Как распоследние го..доны. Это ж как надо о..уеть, Чтобы без крыльев полететь! ХХIX А тут ещё одна зараза Заполонила целый свет! Доводит многих до экстаза Этот е..учий Интернет. А с ним, разглядывая голых ..лядей красивых, разнополых, Хоть анатомию учи, Хоть сам разденься, хоть дрочи... И вся ..уйня ведь тут же, рядом, И без финансовых затрат. Татьянин папа сам был рад Окинуть сеть стыдливым взглядом. Да и maman, типа стыдясь, Порой вступала с кем-то в связь. ХХХ Maman ведь клёвою чувихой До нынешних времен была. Она и юность свою лихо В безумной е..ле провела. Потом ей всё настое..ало, Свобода по ..ую вдруг стала. Она ж была пи..да с умом... Глядит: пи..дует ..уй с баблом (А это был папаша Танин). И что Да, в принципе, и всё. Ну, отсосала, то да сё... Он и попался, как крестьянин В советский ё..аный колхоз - И до сих пор тянул свой воз. ХХХ Друзья! Жить без любви несладко. И скоро Танина maman Узнала: ..уй -- не мармеладка, Каков бы ни был её план. Раз ты жена, супруг, понятно, Теперь е..ёт тебя бесплатно, И хер дождёшься от него Бабла, цветов... да хоть чего! Она ему е..ало била, Потом подбила ему глаз, Чуть ..уй не съела как-то раз, Вернее, чуть не откусила... Вдруг Таня в брюхе -- тут как тут, И стали жить, как все живут. XXXII Ну родила, ..лядь, подрастила, Ну научила кой-чему... Всё это было ей немило, ..уйнёй -- ни сердцу, ни уму. Она с малюткою лежала, А втайне между тем мечтала, Как негр в рот её е..ёт, Как сперма по губам течёт, Как сзади в ..опу заряжает Е..ливый хачик, а не муж, Который обожрался груш И на очке го..но рожает. Развил в ней ..лядский организм Пи..ду, а не патриотизм. XXXIII Случалось - впрочем, очень редко - Так, ..ука, пару раз в году, Ей приболтать одну соседку, Чтоб та лизала ей ма..ду. Но та лизала неумело, Захлёбываясь то и дело Иль начиная засыпать... Тогда maman ругалась: "..лядь! Ах ты, е..учая каналья! Опять, ..лядюга, нажралась!" Такая половая связь Была, конечно, ненормальна, Хоть счастье, Господи прости, Можно и с ..лядью обрести. XXXIV Но муж любил maman такою -- С её огромным ..лядским ртом, С её безумною ма..дою, В которой... умолчим о том. Как мог, е..ал её, сердяга, Хоть был полнейший доходяга. Потом же Ольга родилась, Вновь бытовуха началась... Пусть ты, ..ля, и не алкоголик, И не отстойное село, Но жить на свете тяжело, Если плодишь детей, как кролик. Коль на тебе висит семья, Не будешь счастлив ни ..уя. XXXV Семья -- тюрьма, но всё ж не "зона". Они притёрлись, прижились. ..уея, слушали Кобзона И тихо, как кроты, е..лись. Такие ж к ним друзья ходили, На кухне с ними водку пили. Кум часто хаживал к ним в дом И мамку щупал под столом. Она тайком трусы спускала И лазила к нему в штаны. А где е..аться ..уй наны! Так там, на кухне, и кончала От кумовой руки в пи..де И счастья - неизвестно где. XXXVI Однажды вечером, скучая С её нажравшимся козлом И сексу от него желая, Она полезла напролом. Для эротичного начала Его ..уёчек потягала И пососала, как драже... Глядит: ..уй холоден уже. Она кричит: "Е..ись всё колом! Ё..аный в рот! Ё.. твою мать! Как смел ты, на ..уй, ..ука, ..лядь, Так сдохнуть, злое..учий клоун" На ней, ..ля, не было лица, Семья ж утратила отца. XXXVII С похоронами так зашились -- Ну, гроб, ..ля, памятник, цветы, Что на поминках обкурились И напились до тошноты. ЛЕНСКИЙ, как человек приличный, Им подогнал травы отличной, И после третьей за столом ..уярили "Кинь в бабу лом" (Есть у "битлов" такая песня). Пи..дец, как было хорошо! Тут папа ЛЕНСКОГО ушёл Туда, где, видно, интересней. Решил maman впердолить в зад, Воткнул -- и помер от услад. XXXVIII Теперь его, ..ля, хоронили, Но так же -- весело, с душой. Опять плясали, ели, пили, И снова было хорошо. Три классных лярвы в чёрных шалях Тост в его честь провозглашали, Сказав, что он был им как брат И что е..ал их всех подряд. На всё, ребята, Божья воля, Закон земного бытия: Ты жил... живёшь... и -- ни ..уя! - Жизнь пронеслась, как ветер в поле, Как миг -- и ты уже в аду. А впрочем, ну его в пи..ду! XXXIX А потому, друзья, е..итесь, ..уярьте водку и вино, Шлите всех на ..уй, веселитесь, Ведь жизнь без этого -- го..но! Да, я не полностью вменяем, Был и остался разъе..аем, Но жизнь пи..датой нахожу И вам дурного не скажу. На мир смотрите несерьёзно - Ну, как на праздничный салют. Ведь даже если вас е..ут, Кайф получить ещё не поздно. Смеяться, право, не грешно, А в этой жизни всё смешно. XL Я не пропагандист, читатель, Я, ..ля, е..ошу без прикрас И знаю: ..уй какой издатель Меня когда-нибудь издаст. Но правда жизни мне дороже Любой любое..имой рожи, И самой сладостной пи..ды Дороже мне мои труды. Исчезнет след мой на планете, Когда настанет мне каюк. Но кто-то скажет: "Вот пи..дюк!" - Меня листая в Интернете. И я воскресну, оживу, Пусть даже и не наяву. ГЛАВА ТРЕТЬЯ I"m v rot ebal koronu vashu And ventsenosnuyu mamashu! Prince Charles I - Куда уё..ываешь, паря - Опаздываю, Жень, пи..дец! - А выпить Шли всех в ..опу, харя! Вот водка, на ..уй, огурец. - Я к ЛАРИНЫМ. - Пи..дишь, любезный! Дык это ж просто бесполезно - С такими время убивать. Не наркоманок же е..ать! - Ну, наркоманок... Почему же Да, наркоманки... может быть. Но если хорошо прилить, Они других ..лядей не хуже. А ОЛЬГА... Я ..уею, Жек! Так пропадает человек. II - Не-е, ты, ..ля, на ..уй, пи..данулся. Лучше снимай трусы, ложись... Чтоб я так взял и ломанулся Е..ать наркошу... Да ни в жизнь! Не-е, ни ..уя не понимаю... - Ах, Женя, я, ..лядь, пропадаю Без ОЛЬГИ. Прямо сам не свой. Не сплю, не жру... - Ну ..уй с тобой. А может, вместе по..уярить Посмотрим на твою чуму. Глядишь, и ..ую моему Найдётся там, кого отжарить. - Дык мать с сеструхой могут быть. Короче, есть кого вафлить. III Когда припёрлись, их встречали, Как делегацию ООН. Мамаша с ОЛЬГОЙ аж кончали Под собственный же ..лядский стон. Ну выпили, ну закусили, Ну анекдоты потравили, Что дальше -- я не уточнял, Тут Пушкин тоже промолчал. IV Когда обратно пи..дюхали Часов в одиннадцать утра, В "моторе", пьяные, дремали И вспоминали про вчера. - Да-а, не..уёвые кобылы... Случалось, и получше было, Но от добра добра искать Не стоит. - А мамаша - ..лядь Первостатейная! - Конечно! Но как сказал Омар Хайям, Мы вышли не из обезьян, А из ..лядей, созданий грешных. По мне же, коль ты не му..ак, ..лядь лучше ё..аных макак. V - ТАТЬЯНА -- это та, что с краю Ну, что заснула под столом - Да плюнь ты, Женя, умоляю, О Таньке и пи..деть-то в лом. Вот ОЛЬГА, Жень, не правда ль душка - Да ..уй ей в ..раку! Так, ..лядюшка. Тупа, язык как помело. А это ..лядское е..ло! Вот Танька -- это сука, на ..уй, Пи..дец всему! Долой покой! Я б сам за ночь с пи..дой такой Отдал последнюю рубаху. Ведь целка -- вижу по глазам! ЛЕНСКИЙ молчал, как партизан. VI И "тёлки" -- это тоже ясно, От искушения дрожа, О ё..арях таких прекрасных Не избежали пи..дежа. Maman, как опытный оратор, Достала фаллоимитатор И тут же пи..данула речь, Как честь девичью уберечь (Ну, типа) для козлов безмозглых, Что так спешат надеть хомут, Как только целку пое..ут (А в хомуте смываться поздно). ТАТЬЯНЕ было по ..ую -- Она честь берегла свою. VII Но честь в пи..ду ведь не впендюришь, И, будь ты хоть Мурлин Мурло, Сама себя ты ..уй обдуришь, Коль время е..ли подошло. ТАТЬЯНЕ ж было двадцать восемь, И пусть это ещё не осень, В ходе житейского пути Пи..да могла и зарасти От многолетнего простоя. ТАТЬЯНА водки попила... И, словно зомби, ожила - А это дело непростое. Везде заныло, заскребло. Она помылась... Не прошло. VIII И вот чем чаще она мылась, Тем был сильнее в ней свербёж. Её спокойствие накрылось Пи..дой. А вид мужицких рож, Что ОЛЬГУ каждый день е..али, Ей приносил покой едва ли. Тут честь попробуй не ронять, Когда сестра орёт, как ..лядь! Короче, Таня о..уела: Ширяться бросила, курить И даже маты говорить... Шучу. Она ж не онемела. Но стала на ..уй посылать Пореже -- раз, примерно, в пять. IX Да-с, как она теперь читала Порнографический роман, В цветах и красках представляла, Как молодой эротоман Е..ёт студенточку младую, Как губки припадают к ..ую, Как у декана на глазах Её е..ут всем курсом... Ах! С моралью тут, увы, не очень... Но даже у меня стоял, Пока я здесь живописал, Поскольку я, как все, порочен. Скорей бы Таню окунуть В пучину ..лядства как-нибудь. X Несложно, ё..нув героину, Дурные подвиги творить. Попробуй же стать героиней, Если не пить и не курить. И будь ты хоть с гориллу ростом, В натуре лишь дебилу просто Палить из "кольта" от бедра, Ведь смелость -- глупости сестра. ТАТЬЯНА явственно робела, Вкусив любовный ..лядский хмель, Читала лишь "Эммануэль" И представляла то и дело, Как рыцарь в спальню к ней войдёт И ..уй над нею занесёт. XI Но рыцари все сдохли, на ..уй! Давно уж поросли травой Корнилов с потною папахой, Несчастный Николай Второй, Князья и обер-прокуроры, Штабс-капитаны и майоры (Ну, в смысле, те, что даже ..лядь Могли лишь в ручку целовать). Они, бедняги, начинали С таких немыслимых высот, Что даже, скажем, через год И то не каждую е..али. Понятно, что таких был рад Пи..дячить пролетариат. XII А нынче, .ля, чем всё накрыто Пи..дой! Какая там вуаль! Назло набоковской Лолите, Которую хоть было жаль, Теперешние прошмандовки Е..утся с толком, с расстановкой, И им на Родину, их мать, Конечно, глубоко на..рать. С экранов, со страниц газетных ..лядюги сытые глядят, Про путь свой жизненный пи..дят, Причем пи..дят чисто конкретно, Что, мол, хотела на завод, Но жизнь заставила взять в рот. XIII Восславили бы тракториста, Шахтера, токаря, швею... (Ну, типа как при коммунистах). Нет, этих вертят на ..ую. А тех, что при советском строе Умели лишь вертеть ма..дою, Теперь возносят до небес, Что значит: миром правит бес. А нужно так, чтобы в России - Вот праведный сермяжный путь - Любой бродяга мог воткнуть И Ксюше, и Анастасии (Известным всей стране ..лядям) На радость нам, простым людям. XIV Друзья! Я -- за патриархальность, За дружбу, за любовь, за мысль. Наша славянская ментальность Не в ..лядстве видит жизни смысл. Мы всяких греков в рот е..али, И ..уй мы фаллосом не звали, И ..рали на их Древний Рим, И нынче ..рём, куда хотим. Мы ближе к Истине и к Богу И были б там уже давно, Но любим зелено вино И так за..рали к ним дорогу, Что и тропу, е..ёна мать, За двести лет не протоптать. XV Эх, Таня, Танечка, голубка, Мечта пресыщенных самцов. Ты не держала в своих губках Ни волосатое яйцо, Ни ..уй, от похоти дрожащий, Ни юноши сосок торчащий, Но на двадцать девятый год Уже, ..ля буду, настаёт Час сексуального прозренья, Когда по телу такой ток, Что и отбойный молоток В пи..де б не вызвал разрушенья. Но молотка у Тани нет, ОНЕГИНА ж простыл и след. XVI Любовь -- не вздохи на скамейке И не прогулки при луне. И ..уй какой-то имиджмейкер Поможет вам в этой ..уйне. ТАТЬЯНА в город уе..ала, Вернулась, дома всех достала, Умыла кислое е..ло, Но ни ..уя не помогло. Тут нянька в гости прискакала - Старушка - та, что с давних пор Досматривала двух сестёр, Пока maman ..уи сосала. ТАТЬЯНА, мрачная, сидит И с нянькою за жизнь пи..дит. XVII - Эх, ё..аная жизнь, бабуся! - Ты шутишь, ..ля - Да ..уй шучу. - Тань, ты е..ёсьси - Не е..уся. Но аж всцыкаюсь -- так хочу! Гляди, как титьки-то упруги. - Да-а, помню, и у нас в Калуге Такая же, как ты, была... - Ну - Ё..нулась и померла. Влюбилась в прапора-вояку - Он в портупее, в сапогах... Перее..ал штук сто девах, А эту выгнал, как собаку. Мол, быдто у нее "сифон", А там лишь триппер. Вот го..дон! XVIII - И чо - Ну, эта пи..данулась. Такое про неё сказать! Сначала в речку окунулась, Но быстро начала всплывать. С крыш раз пятнадцать посигала, Но всё никак не попадала. Потом таблеток нажралась... ..уяк! И тут же вознеслась. А триппер мы и не лечили. Ну те же сопли, но в ма..де... - А прапор, няня Прапор где - Мы эту суку проучили! Как-то поймали за углом И ткнули в ..раку ему лом. XIX - Я тоже, - нянька продолжала, Любила ..уя одного, Детей ему понарожала, Но, правда, всех не от него. А не ..уй было тому Вовке Е..ашить по командировкам, Вот я и родила сынов От близлежащих пацанов. Слышь, Танька, ты не обкурилась Видать, ..уёвая трава. - Ты ни ..уя, нянь, не права. Прикинь, я типа, ..ля, влюбилась. - А этот... ну, твой ё..арь, где - В пи..де! - Знать, не в твоей пи..де. XX - Я влюблена-а! -- нудила Таня, И нянька стала понимать, Что эта буря не в стакане, А между ног, е..и их мать. С похмелья голова болела... Ну а вокруг весна шумела, И лебедь, ворон, клёст да дрозд Е..али самок в клюв и хвост. И даже маразматик-дятел - Видать, на старика нашло - Загнал дрожащий ..уй в дупло (На старости, должно быть, спятил). На это с молодых дерев Птенцы взирали, о..уев. ХХI Тут охи нянькины и ахи Достали Танечку совсем. Она послала няньку на ..уй, Включила комп, дисплей, модем, Достала рюмочку и водку, Для храбрости махнула "сотку" (Как о..уенно та пошла!), Села на краешек стола, Трусы и тесный лиф стянула И на нетронутую грудь Решила в зеркало взглянуть. Затем ещё сто грамм ..уйнула, И села Жеке настрочить Письмо, а после -- подрочить. XXII Я много знал ..лядей е..учих - С характером, как нежный шёлк, С характером змеи гремучей, Но нужной так и не нашёл. Не в смысле е..ли -- это было И даже до сих пор не сплыло. Но разве ж в этом высший кайф, Нирванна, отходняк и драйв Такую фишку надо рюхать, Причём желательно с умом, Поскольку попадёшь в дурдом, Если, к примеру, станешь нюхать С подобной целью порошок. А там -- пи..дец тебе, дружок. XXIII Бывает и такая штука, Что баба вроде и не ..лядь, Но по натуре просто ..ука, С какой ..уй сможешь совладать. Хоть пи..дь её карданным валом, Хоть тычь бумажки с номиналом, Хоть скорпиона в ..раку суй, А всё равно получишь ..уй, Если не яд крысиный в супе. И что б ты ей ни говорил, Как её ни боготворил, Эта пи..да назло поступит. Но и за ними ведь бегут И, унижаясь, но е..ут. XXIV А что Татьяна Зае..ёшься Определять Татьянин тип. С такими вот ..уй разберёшься! Они ж как ОРЗ, как грипп: Навеяло ..уйню какую: "А-а, ..ля"! Пи..дец! Сидят... тоскуют... И совершенство бытия Уже не ценят ни ..уя. Они - товарец раритетный, За что их стоит оценить Рубля так в три. Pardon, шутить На эту тему некорректно. Я, собственно, и не шучу, Порой я сам таких хочу. ХХV Иная любит, чтоб отдаться За тачку, хату, там, бабло. Другой охота пое..аться, А третьей это западло: Ей накатить бы граммов триста, А с кем -- да пусть хоть с онанистом. В конце концов, вступая в брак, Все знают: этот мир - бардак. Но есть и те, кто ставит цели Недостижимые, увы, Не для плейбоев и молвы Лелея половые щели. Их крест -- терпение и труд: Всю жизнь одну за..упу ждут. XXVI Нас обвинят, что мыслим узко, Что, мол, дубовые балды, Но и английский, и французский Нам откровенно до пи..ды. Нет, нас, конечно, в школе учат, Годами в институте мучат, Но всё уносится, как дым -- За..рать мозги мы не дадим! Ну да, сейчас в Европе тихо - Лишь нам житухи не дают И демократией е..ут. Когда ж туда ворвутся лихо Наши десантные полки, Пусть учат русский, пи..дюки! ХХVII Моя последняя тирада -- Не возвращенье в коммунизм. Нам иностранщины не надо, У нас есть свой долбое..изм. Пускай у них столицы мира, Пятьсот сортов ..уйни и сыра, Поп-звёзды, пё..ды, пое..ень И остальная дребедень, Зато у нас горы Урала, Тайга и тундра, и Байкал, И наш балет их всех е..ал, И наша армия е..ала. А будет гнать какой го..дон, Мы пё..нем в сорок мегатонн. ХХVIII Есть заблуждение такое, Что там, где кто кого е..ёт (То есть в занятиях любовью) Французский лучше подойдёт. Все это бред, пи..дёж и ересь -- Французским, братцы, мы наелись, Когда е..учий Бонапарт В России проверял свой фарт. Но кто-то хрюкнет, что ТАТЬЯНА Должна была письмо писать Без всяких там "ё.. твою мать!" И, ..ля, не выражаться прямо. Такая вот галиматья... Отвечу кратко: ни ..уя! ХХIХ Она и русский-то не знала (Она ж не Пушкин, не Толстой). Так, разную ..уйню писала -- Короче, лабуду, отстой. Всё в том письме было банально, Но, ..ука, эмоционально. Его и стоило писать, Чтоб подтвердить: она не ..лядь! А это вам не ..уй собачий, Когда девица молода, Стройна, красива, не худа -- Ну, в общем, тёлка, а не кляча. Таких давно ценить пора. И я ценю. Гип-гип ура! XXX Конечно, если б то письмишко Литературно пи..дануть... А впрочем, это было б слишком -- И так ни пё..нуть, ни вздохнуть От этой ё..аной цензуры; Вокруг полно макулатуры, Но чуть напишешь правду, ..лядь, Жди, что менты припрутся брать. И ведь за что За пару матов, За сцену е..ли... За ..уйню! Нет, мусоров я не виню, Хоть там и валом е..анатов. Не любят у нас правду, блин, - Вот в чём причина всех причин. ХХХI Я то письмо храню у сердца. Недавно, братцы, чуть не сдох: Так нужно было подтереться -- У..рался, но письмо сберёг. У..раться -- дело молодое, А в жизни что-то ж есть святое - Любви, Надежды, Веры луч, Как мир наш ни пи..дое..уч. Пусть ты по шею обосрёшься Иль будешь вые..ан, как гей, Знай: этот луч в душе твоей Останется, и ты очнёшься, Отмоешь ..опу и конец - И снова будешь огурец. ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ К ОНЕГИНУ Я к вам пишу... Спросите: "..ули". В ответ не знаю, что скажу. Вы можете мне тыкать дули, И даже их я оближу. Но в моей трепетной пи..дуле, Где бурная играет кровь, Ваш ..уй найдёт желанный кров. Нет, Женя, я не о..уела, Не плачет "дурочка" по мне, Но в нашей ё..аной стране Любовь -- ответственное дело. Ведь хоть и много мужиков, Но сколько ж среди них скотов. Быть может, что и вы -- скотина, Но тут мне по ..ую мороз, Я, Женя, вас люблю до слёз Своей неё..аной вагиной. Не знаю, кто вам в душу врос И кто от вас вдруг разродится, Но ЛЕНСКИЙ, этот ..уесос, Мне и в подмётки не годится. Какого ж ..уя вы пришли, Когда я весело бухала Весь в водке, сперме и пыли, Словно водила самосвала. Я всяких разъе..аев знала, Но и представить не могла, Что моим суженым до гроба Вдруг может стать пропойца, ё..арь, В общем, ..уила из ..уйла. Вот так! Ма..ду свою хранила От ..уя и от языка. Прикинь, сама себя любила -- Это ж такая, ..лядь, тоска. Тут ты -- е..лысь! -- и всё... засада! Ах, как ты на меня глядишь... Видать, так Богу было надо, А может чёрту - ..уй проссышь. Как я мечтаю стать твоею! Вот перешла уже на "ты"... Представлю, Жень, твои черты, И не поверишь -- сатанею. В пи..де -- Везувий! Не-е, брешу, Скорее даже Хиросима. Доё..ываться некрасиво, Но всё ж я, видимо, решу К тебе, Евгенiй, прие..аться. А ..ули делать, дорогой Может, и сам ты рад стараться Без всяких ..лядских вариаций, Но так надёжнее, друг мой. Я ж по-хорошему, родимый, А то уж десять лет всё мимо -- Ну нету счастья, хоть убей! Должно быть, ..уке-купидону Не всё по кайфу в нашем доме. Что ж, пусть! Е..и, насилуй, бей -- И этому я рада буду, И ..уй когда-нибудь забуду Твой пенис (как тебе словцо!). В тебе, my dear yobarь, круто Вкрутую каждое яйцо, Которых целых два как будто. Короче, типа понял, да Ты ж вроде не тупой калека. Поверь, не худшая ма..да Тебя зая..ывает, Жека. Ты для меня авторитет, Но мужиков, сам знаешь, валом, Так что не щёлкай, друг, е..алом. Вот выйду замуж в сорок лет И буду ..уй сосать лишь мужу, И буду верной. Не пи..жу! Тогда я, Женя, погляжу, Как ты под старость сядешь в лужу. Кончаю! Пальчиком! Пи..де-e-eц! Ты прочитаешь -- тоже кончишь. Ты ведь не пи..ор, а самец. А значит, постоянно хочешь. XXXII Светает... Запах химзавода ..уярит в хату за версту. А в комнате, среди разброда, Лежит ТАТЬЯНА -- вся в поту. Сама с собою пое..авшись, До одуренья обкончавшись, Лежит, бедняга, словно труп, Облизывая сухость губ. Торчат соски и свежи груди, Упруга кожа живота, А в голове -- лишь суета, Одни онегинские му..и. Вот ОЛЬГА Таньке в дверь стучит, Но Таня вырубилась. Спит. XXXIII Вновь припи..дячила старушка -- Ну, в смысле, нянька, ё..тить, ..ля. - Эй, как спалось тебе, ..лядушка - Всё шутишь - Это конопля, Должно быть, сильной оказалась, Вот я к тебе и прие..алась. Четвёртый час, как лошадь, ржу И всякую ..уйню пи..жу. Пыхнёшь - Пыхну. Трава что надо! Откуда - Да за ..уету. В Госдуме я полы мету И ..уй сосу у депутата. А он, пи..дюк, всегда готов Подбросить пару косяков. XXXIV - Слышь, нянька, у меня тут это... "Малява" ...ую одному - Ща распечатаю с дискеты. Сеть, ..ля, зависла. По уму, Конечно, надо б "электронкой"... - Ты, Таня, ...лядь породы тонкой, Но и тебе пора бы знать: Не письмами -- пи..дою брать Любого ..уя эффективно. - Да ладно, не пи..ди, бери. И сперму с морды-то сотри, А то мне и смотреть противно. - Дык не смотри! Я ж не портрет. Кому письмо тащить - Секрет. ХХХV - Ты, е..анулась, что ли, Танька Куда ж я, на ..уй, ..лядь, пойду - А ты что, не въезжаешь, нянька - Танюх, да ну тебя в пи..ду! - Сама пи..дуй в ослиный анус! - Не, Тань, ну я ж не Нострадамус. ..уёв в округе -- миллион. Откуда ж знать, где твой го..дон - Пи..дуй к ОНЕГИНУ немедля! Мне без него не жить. - ..уйня! Просто тебе нужна мотня. Прости, чуть не сказала "е..ля", Но, чувствую, не тот момент. Так где он, этот твой бойфренд ХХХVI Нянька бухнула на халяву (ТАТЬЯНА ей накрыла стол) И потаранила "маляву", Пока Кондратий не забрёл. Дошла, спасибо ей за это. ТАТЬЯНА месяц ждет ответа, Но ни ..уя. Ну хоть у..сысь! Тут ЛЕНСКИЙ в гости к ним -- е..лысь! -- Припи..дил. Матушка ..уеет: - Как я вам рада, господа! Ах, вы без Жени - Как всегда, Е..ётся. К ужину успеет. У Тани кругом голова, В пи..де -- пожар, сама -- мертва. ХХХVII Уж солнце пряталось. Смеркалось. Чудесный вечер наступал. Как замечательно е..алось! ОНЕГИНЪ вдумчиво е..ал ..лядюгу у соседа в бане, ЛЕНСКИЙ петрушил ОЛЬГУ в ванне, Мамаша-ЛАРИНА в саду Смоктала чью-то там е..ду. ТАТЬЯНА ж у плиты хлопочет, Потом застынет у окна... Она одна, опять одна, Но до сих пор ещё не дрочит. Ждёт, ..ля, что ей подарит рай Этот ОНЕГИНЪ, разпи..дяй! ХХХVIII Ночь. Все уселись кушать водку. Так зае..ись! Закуска есть. Залив пузырь "Перцовки" в глотку, ТАТЬЯНА щиплет в ..опе шерсть. Такси во двор вдруг заезжает, Таксёр из "тачки" вынимает Кучу какого-то го..на. ТАТЬЯНА всё ещё пьяна, Но сквозь сомкнувшиеся веки Она в го..не том узнает Носки... ширинку... ухи... рот... "ОНЕГИНЪ! Ваша я навеки!" - Ей завопить бы в этот миг. - ОНЕ... - ..уй! Голосок затих. XXXIX Пи..дец! В зобу дыханье сперло. Хоть ..опой кукарекай, ..лядь! "Вот ..ука! Ё..аное горло!" - ТАТЬЯНА злится. Не поднять ОНЕГИНА таким шептаньем. Здесь не помогут причитанья, Такого можно разбудить, Лишь если по е..лищу бить Бейсбольной битой, да с оттягом. ТАТЬЯНА умелась во двор, Присев, по..рала под забор, Подтёрлась папуасским флагом, Что один ниггер преподнёс. Тут "тёлки" взвыли -- аж до слёз. ПЕСНЯ ДЕВУШЕК Ох вы, ё.. же ж вашу мать, Ё..аные сучищи, Твари разъе..ливые, Пи..ораски ..раные, Вы е..ётесь прое..ом С ё..аными неграми, С ..лядскими арабами, С вые..ками всякими. Нет бы, ..ука, на ..уй, ..лядь, Проявить патриотизм, Только нашим пацанам Ихние ..уи сосать. Потому что русский ..уй -- Он роднее всех родных И живее всех живых, Даже если не стоит. Эта наша песня, ..ля, Очень поучительна. XL Вот так они скулят, пи..дюги, А на душе уже зола, И лишь о нём, сердечном друге, Единственная мысль была В прелестной Таниной головке. Брык! Она ё..нулась неловко И разъе..нулась на земле В холодной непроглядной мгле. Часа четыре продрожала, Вдруг налетело воронья Штук этак... в общем, до ..уя, И Таня, на ..уй, убежала От этих е..анутых птиц, Размазывая тушь с ресниц. XLI Идёт, качая головою, Болтая бахромой соплей, Тень чью-то видит пред собою... Е..аточки, ..ля! Перед ней ОНЕГИНЪ ..рёт под старым дубом. - Что, ..ука, не ..уй делать -- грубо ТАТЬЯНУ вопрошает он. ТАТЬЯНА терпит моветон И вонь, хоть та невыносима. - Бонжур, - Евгенiю пи..дит, - Не правда ли, чудесный вид -- И павою проходит мимо. А дальше Отдохну пока И е..ану бокал пивка. ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Ebatsa v jopu -- ne greshno! Papa (Rimskiy) I, II, III, IV, V, VI. VII Чем меньше к женщине вниманья, Тем больше ты ей по душе. Они ведь алчные созданья, И сколько ни пи..ди: "Mon cher...", - Им нынче по ..уй комплименты И всякие ангажементы. Но сделай кирпичом хайло И из трусов достань бабло, Поверьте, каждая вторая К вам на карачках приползёт, А ..уй ли ты ей вставишь в рот Или щеколду от сарая, Ей до пи..ды. У этих дур Оргазм приходит от купюр. VIII Им хорошо. А нам что делать С таким припи..дянным бабьём Если так жить, ..уй хватит денег! Они же, ..ля, как вороньё Слетаются на мертвечину (В данном контексте -- на мужчину), И все клюют, клюют, клюют, Пока совсем не зае..ут. Нет, я не самый невезучий - Вот, слава яйцам, жив ещё. Но нас уже наперечёт, А клятых баб - ..уева туча, Хоть знают, ..уки, что Земля Без нас осиротеет, ..ля. IX Так и Евгенiй заманался (..уй -- не отбойный молоток), И хоть по-прежнему е..ался, Желаний сокровенных ток В нём был двенадцативольтовый -- Не больше. И любить по новой Кого-то в нынешний сезон Ничуть не собирался он. Что ..ляди! Мало ль в мире этом Проблем Вон те же НЛО! И если ты, брат, не ..уйло, То пренебречь таким предметом Не сможешь. Дело всех землян -- Пи..дить е..учих марсиан. X М-да, вот о марсианах, кстати: Евгенiй был совсем не прочь Когда-нибудь найти в кровати Зелёного народа дочь (Понятно, с сексуальной целью, Но, ..ука, только б не с похмелья, Поскольку, скажем, с бодуна У нас и так их до хрена). Жаль, гуманоидов е..учих Ты ..уй дождёшься на трезвяк. Летают, ..уки, кое-как, Чему их там, на Марсе, учат И из-за ..лядских марсиан ОНЕГИНЪ сутками был пьян. ХI Когда пришло письмо ТАТЬЯНЫ, Пи..долюбивый наш герой Е..ал дешёвую путану, Хоть с бодуна был чуть живой. Его усталое либидо Существовало лишь для вида, И с проститутки он слезал Вполне охотно. После взял Татьянино письмо, ..уея, Его в сортире почитал, Проникся, чуть не зарыдал, Но вспомнил одного еврея, Который поучал народ, Что всё ..уйня, и всё пройдёт. Х Короче, встретились в пивбаре, ОНЕГИНЪ пива заказал... Ну, ё..нули бокалов пару, Потом Евгенiй "завязал" Секунд на двадцать или тридцать, Чтобы с ТАТЬЯНОЙ объясниться. Он пи..данул ей пару слов Об отношениях полов, О том, что здесь -- не заграница, О том, что только долбоё.., Который захотел лечь в гроб, Сейчас надумает жениться... Разволновавшись, он въе..ал Сто пятьдесят... и продолжал: Х "Ты о..уенная, ..ля, "тёлка". Пи..дец! Я от тебя тащусь. Идейна, ..ля, как комсомолка, И целомудренна, как Русь. Я, ..ука, ..ля, о..уеваю, Когда ночами представляю, Что мог тобой овладевать -- Это ж как родину е..ать! Смогу ли я тащить, Танюха, Такой ответственности груз Или в полгода зае..усь И сдохну ..лядская житуха! К чему нам жертвы Стоит ли Вот ..уки! Пиво развели. XIV Дык я о чём, ..ля, ёлы-палы Ну ё..аные торгаши! Не могут, ..ляди, без скандала. Козлы! Ты к ним от всей души Идёшь найти отдохновенье, А повезёт -- и вдохновенье, А тут - ..уяк! -- в тебя чуть-чуть Не влили конскую мочу. Эй, Райка! Старая паскуда! Ты что, опять на..сала в кег Нет, это, ..ля, не человек, А ..опа лысого верблюда! М-да-а, чтоб такое пойло пить, Придется двести накатить. XV Танюха! Ты осилишь двести Ах, молодчага! Зае..ись! Когда я въя..ывал в стройтресте, Там была ..лядь... Да ты не злись На мой пи..дёж. Бывает всяко. Иной раз лаешь, как собака, А иногда, как масть пойдет, Мурчишь, как разъе..айский кот. Ты с философией знакома Что "до пи..ды" А почему Наука, ..ля, пи..дец всему! А ты сидишь, жрёшь водку дома И ни ..уя, е..ёна вошь, Духовно, на ..уй, не растёшь. XVI И вот поэтому, Танюха, Я на тебе и не женюсь. Заткнись! А то как ё..ну в ухо! ..ля-я, я, кажись, сейчас у..русь. Должно быть, эта Райка-лошадь Опять из самых дохлых кошек Нам настругала пирожков. Ну вот! Авария! Готов! Какая, на ..уй, ..ля, женитьба, Когда штаны полны го..на Эй, Райка! А Сама ..уй на! Да-а, как бы мне бы сохранить бы Мои достоинство и честь Тань, у тебя трусы-то есть". XVII ТАТЬЯНА, проявляя смелость, Трусы немедленно сняла И, хоть самой по..рать хотелось, ОНЕГИНУ их отдала. Его мужскую честь спасая, Она, воистину святая, Осталась в обстановке той С незащищённою пи..дой. Тут набежала куча сброда Желающих её е..ать, Но надо должное отдать Евгенiю. Этих уродов Он виртуозно разогнал. Как-как Го..ном их забросал. XVIII Вот так-то. Хоть он был и гадом, Но гадом, в общем, неплохим. И видеть, как в го..не и смраде Е..ут ТАТЬЯНУ рядом с ним, Ему не очень улыбалось. К тому ж он знал, что не е..алась Ещё ТАТЬЯНА никогда, А это вам не ерунда. Тут ведь где тонко -- там и рвётся, И целку девственнице рвать -- Это не то что шлюху драть В пи..ду, там, в зад -- куда придётся. Здесь свой, особенный подход -- Е..ать таких удобней в рот. ХIX Как Пушкин жаловался, бедный, Что много ..ук среди дружков! (Хоть он и сам был парень вредный Плюс ещё ё..арь будь здоров). Видать, он всё же не был счастлив -- Его ная..ывали часто: То звание недодадут, То на восстанье не возьмут, То Натали... А впрочем, ладно... Вот у меня, тьфу-тьфу, о"кей С друзьями, с бабою моей (Других баб содержать накладно), С желудком, с ..уем, с головой (Я -- идиот, но не тупой). ХХ Мне нелегко судить об этом И по ..уй, что там за дела, Но, ..ля, сдаётся, что Поэта Родня маленько зае..ла. Это нормальное явленье, И Пушкин здесь -- не исключенье. Случается, моя родня Заё..ывает и меня. Но для меня не вышла б стрессом И не лишила меня сна "Телега", что моя жена Е..ётся, например, с Дантесом. Ведь раз её е..ёт француз, Выходит, у меня есть вкус. ХХI Пушкин тащился от красоток. Я тоже, но... А "what is it". Ведь этих ё..аных кокоток Не прокормить. Как паразит, Любая ..лядь с нестрашной мордой Умна, толкова и проворна В вопросе, как бы обобрать Тебя -- на то она и ..лядь. Они от дьявола все -- бабы, И раздавая себя им, Останешься в пустыне злым, Сухим и голым баобабом. Ну а в пустыне пропадёшь -- Там даже ..уй не пососёшь. ХХII Кого ж любить Себя, родимый! Тут классик прав -- что есть, то есть. Царство ..лядей -- необозримо, Непое..имо, а ты -- здесь, Ты вечно рядом, сам с собою, Как это небо голубое, Как солнце, воздух и вода, Ты сам себе ..уй и ****а. Не поняли Вот невезенье! Как объяснить бы -- смочь, успеть, Что я пытался тут воспеть Не самоудовлетворенье, Не ё..нутый самобордель, А философскую модель XXIII Да, разошлись герои наши, Почти как в море корабли. И лишь грядущее покажет, Что они этим обрели, Что потеряли... ..уй их знает... Любой из нас что-то теряет, Но даже после адских мук Не настает гаплык всему. Пусть Тане было и ..уёво, Но не настолько, что пи..дец. Теперь она не пьёт, не ест, Зато легко и беспонтово Ей можно сделать выбор свой Между моралью и ма..дой. XXIV Она ещё денек почахнет, Потом прикупит шмурдяка, Стакан... другой... четвёртый жахнет И на ..уй всех пошлёт. Пока Её оставим мы в сторонке И уделим её сестренке Внимание. С каких ..уёв А у неё, ..ука, любовь. Поставив даму враскоряку Под памятником Ильичу, В ответ на Ольгино "хочу!" Наш ЛЕНСКИЙ жарит её в ..раку. Чего б не в письку, без затей Боятся настрогать детей. XXV Что говорить, ЛЕНCКИЙ в ударе, Впрочем, и ОЛЬГА хороша. У них роман сейчас в разгаре И свадьба близко -- один шаг Осталось сделать: расписаться, Чтобы потом всю жизнь е..аться Уже не по любви, а так... (Ну, типа чтоб незря был брак). Казалось бы, ..уйня какая -- Штамп в ксиве. Если б только там... Но это же на сердце штамп Да и на ..уе -- я-то знаю. Если ж за..упа дорога, Усвой: загс -- логово врага! XXVI Да, ЛЕНСКИЙ с ОЛЬГОЙ разберутся В превратностях своей судьбы. Пока ж как кролики е..утся И сказку превращают в быль. Они шалят -- то ОЛЬГА в лупу Глядит на жениха за..упу, То ЛЕНСКИЙ, словно го..ноед, Ей в ..опу насуёт конфет, Потом засадит клизму с чаем, Легонько ОЛЬГУ потрясёт И то, что вылезло, сожрёт. В общем, ребятки не скучают. Пусть их забавы ..уй поймёшь, Такая нынче молодёжь. XXVII Иль вот ещё: в роскошной гамме Цветов наш ЛЕНСКИЙ, как Ван Гог, Все стены расписал ..уями. А там, где расписать не смог, Он запи..дячил по порядку Огромных надписей десятки Про свой е..ательный процесс, Чем вызвал жгучий интерес Всех обывателей района И оторвал их от TV ..уйнёю о своей любви. И наш народ, тупой и сонный, Оравой выползши во двор, Как в телик, пялился в забор. XXVIII Нет, ЛЕНСКИЙ был отнюдь не жалок -- Скорее, весел и умён. Он мог в борделе, в книге жалоб, Оставить запись, что го..дон Не соответствует стандартам, Или доказывать с азартом, Что тот, кто ..лядь всю ночь е..ёт, Серьёзно нарушает КЗоТ. Он был, как правдолюбец ..уев, Внимателен и вездесущ, Но, правда, приставуч, как плющ, Как будто всех экзаменуя. Что ж, в юности любая ..лядь Способна всех критиковать. XXIX Ах, юность-юность! Знает всякий, Как в ней случается чудить. Когда ж любовь играет в ..раке, Ещё страшнее может быть. Уж если ты любовью дышишь, То и стихи за..упой пишешь, И думаешь за..упой ты, И ею ж нюхаешь цветы. А это, согласитесь, глупо, Хотя и облегчает быт: Ведь ..ую, в чьих штанах стоит Универсальная за..упа, Нисколько не нужна башка, А значит, жизнь его легка. XXX Восторг -- не лучшее из качеств, Соображаешь к тридцати. Ведь жизнь прожить - а как иначе -- Это не поле перейти. И быть всё время о..уевшим Дегенератом перезревшим -- Такая, братцы, е..отня, Что лучше слушайте меня И шлите в ..раку ..уеплётов Из всяких партий и ..уйни. Они ж как Ариадны нить Для тупорылых идиотов -- Ведут, ведут... Глядишь, пришёл Прямо к уё..ищу на стол. XXXI Ну вот, я распи..делся снова, Но в этом я не одинок. И ЛЕНСКИЙ в Ольгином алькове, Пока она ему ..уёк Сосёт и жрёт его молофью, Пи..дит ей про царевну Софью И шлюх монаршего двора, Что ..уй сосали у Петра. Так славный остроумный классик, Отнюдь не в думы погружён, Пи..дел, когда своих княжон Ё.. на продавленном матрасе. Кому они теперь нужны, Те вые..анные княжны ХХХII Как же несносны ..уки-годы! Как зае..али, ё.. их мать! Какие, на ..уй, гимны, оды -- Тут завещанье б написать. Когда вступил в жизни начало, Они пи..дячат величаво, Как ё..аный генсек ООН Или папаши тех княжон. Чуть возомнишь себя героем, Глядь: на дворе уж новый век (Хоть тот же ё..аный генсек), А ты, как ..уй, в полном отстое. Уж лучше жить среди волков, Чем в стае этих ..удаков. XXXIII К чему я оды припи..дячил К тому, что ЛЕНСКИЙ, о..уев От проститутки ОЛЬГИ, начал Писать ..уйню про юных дев, Сказав о ..ляди толсто..опой, Что та вернее Пенелопы, Умней, талантливей всех муз, С грудями -- каждая в арбуз, С рабочим ртом, как у Венеры, Со сра..ой, как у них у всех... Прочтёшь такое -- скажешь: "Эх! Не правда ль, хороша, холера" Хоть я другую правду знал, Про ..раку ЛЕНСКИЙ не наврал. XXXIV Но ..рака ..ракой, а культуру Ты ж к этой ..раке не прибьёшь. На..рать ей на литературу И по ..уй, что ты там поёшь. Как твоей будущей супруге, Ей до пи..ды твои потуги, Пока ты не лауреат И не набрал мешок наград И всяких шнобелевских премий. Вот если, скажем, за рассказ Тебе какой-то пи..орас Даст денег, ОЛЬГА скажет: "Гений!", - И под пи..дливый свой базар Пропьёт твой вшивый гонорар. XXXV Как человек небезразличный К рифмованному пи..дежу, Я не люблю читать публично, Я это пошлым нахожу. И я конечно же не первый Отказываюсь от карьеры. Помните, был оригинал -- Жил в бочке и всех на ..уй слал Но средь житейских категорий Есть категория бабла, И если б карта мне легла, От нескольких своих теорий Я б отказался без борьбы И даже в порно снялся бы. XXXVI, XXXVII А что ж ОНЕГИНЪ Неудобно Писать про ..уй, коль ..уя нет. А он живёт - и бесподобно -- Вот прикупил кабриолет На базе старого "кадета", Ну ё..нул ту, ну выпил это, Ну без достаточных причин Где-то по морде получил... Жизнь, ..ля, как у американцев: Жри, спи, е..ись, а смысла -- ноль! Да, в смысле быта ты король, Но чувствуешь себя засранцем. ..уёво, братцы... XXXVIII, XXXIX Надо быть полным пи..орасом, Чтоб жить, инстинктам покорясь, Жрать первое с компотом разом И ..рать на дух свой, не борясь Ни с о..уенной скукой жуткой, Ни с ожирением рассудка... ..уйня Как знать... Проблемка в том, Что нынче все мы так живем. Но, впрочем, спишем всё на лето, Алушту, Ялту, Симеиз, Движенья ..уя вверх и вниз, Ночь, скалы, пляж, триумф минета И вопль оргазма над водой Москвички, бледной и худой. XL Но лето кончилось однажды -- Случился, ..ля, круговорот, И с октября едва ль не каждый Бурчал под нос: "Ё..аный в рот! Ё.. твою мать! ..лядь, ..ука, на ..уй"! И снова шла, нагнавши страху На нас, шальная кутерьма Дождей, туманов, и зима Опять в свои права вступала. Мы ж не Ривьера, не Кавказ, Даже не ..лядский Гондурас, У нас октябрь -- зимы начало И он же -- осени венец. Пришёл ноябрь -- пришёл пи..дец! XLI Уж зуб на зуб не попадает, Е..учий лед кругом торчит. Зимой плюс двадцать не бывает, А минус -- на, ..ля, получи! Чернеют ухи, сопли стынут. Чуть прое..ёшь момент, покинут Все силы, и придет пи..да, И дуй на небеса тогда, Где невъе..енный дубарина, Что делать - ..уй кто разберёт... Короче, тут живешь, как скот, Подох -- и там ты, как скотина. Да-с, как сказал Экклезиаст, Тот, кто так сделал -- педераст. XLII Зимы печальные пейзажи, Увы, заё..ывают всех. Что делать в декабре на пляже Да ни ..уя! Лишь чистить снег И сдуру нае..нуться в прорубь. На голой ветке мёрзнет голубь... Пусть ветка та обнажена, Но всё ж, ..ля, не пи..да она. А пё..ды завернулись в шмотки, В броню штанов, трусов, колгот. Казалось бы, е..и их в рот, В их тренированные глотки... Ну! Доставай! Нет, ни ..уя! ..уй спрятан в ворохе шмотья. XLIII В мороз ..уёво и в Париже, В провинции ж совсем кирдык. Ну покатаешься на лыжах, Ну в снег поссышь, коль ты мужик И не боишься отморозить Яйцо, а то и два. Он грозен, Мороз Иваныч, он колюч, Безжалостен и злое..уч. В мороз даже ..лядей не встретишь -- Попрятались, сучьё, в дома. Все, на ..уй, спят. Одна зима Не дремлет. Разве что приметишь Влюблённых, им всё нипочём. Но то любовь. Ты ни причём. XLIV Вот и ОНЕГИНЪ -- узник лени, Одна ..уйня -- его удел. Чем занимался наш Евгенiй Зимой Естественно, пи..дел По три часа по телефону, Звоня знакомому го..дону, И обсуждал, лаская хер, Как трахнуть Лопес ДженниХер В её разъё..анную ..раку, Что стоит чуть не миллиард. Потом он шёл играть в бильярд Под транспарантом "Нет разврату!" И загонял ..лядям шары В пи ..ду -- по правилам игры. XLV Теперь по сути замечанье - Вот Пушкин вина воспевал, А я рискну сделать признанье: Я его вина в рот е..ал. Быть может, я духовно низок -- Не из графьёв, не из маркизов, Но водка мне куда родней Всех вдов Клико. Да и вкусней. От водки ради интереса Ты, ..ля, стреляться не пойдёшь, А на ..уй весело пошлёшь Любого ..лядского Дантеса. И чтоб не драться с ним, ..уйлом, Его замочишь топором. XLVI "Столичная", "Горилка с перцем", "Анисовая", "На бруньках", "Медовая"... Как бьётся сердце При этих трепетных словах! Да та же "Русская", к примеру, Легко подходит кавалеру, И даже нежный ..лядский рот Её вполне переживёт Как увертюру перед ..уем, Как дезинфекцию пред ним. Да, ..уй обычно чист, но нимб Над ним не светит. И дерзну я Признать: пусть ..уй и не го..но, Заразы и на нём полно. XLVII Меж тем и ЛЕНСКИЙ объявился -- Прелестный, юный, заводной. Туда, сюда поворотился: - Ну как тебе я, милый мой Видать, бедняга заигрался, Поскольку в сей же миг нарвался На два десятка е..уков И ..уй, засевший глубоко Меж ягодиц его упругих. - O, yes! Fuck me! - ЛЕНСКИЙ кричит. - Заткнись, ..лядюга, и молчи! - Пыхтит ОНЕГИНЪ, от натуги Краснея, как варёный рак: - Теперь давай соси, му..ак! XLVIII - Ну как там наши потаскухи Как Танька Замужем уже - ОНЕГИНЪ, ковыряясь в ухе, Небрежно спрашивал. - Mon cher, Она пи..дец как сексуальна! - Что, отвечаешь - ..ля, реально. - Расслабь-ка анус, пи..орас! А ОЛЬГА - Это, ..ля, атас! Ах, Женя, я уже кончаю, Вспомнив об ОЛЬГЕ. Вот пятно. - ..уй в ..раку! Это же го..но! - Жень, сушит! Я бы выпил чаю. - Я тебе выпью, паразит! За..рав постель, еще пи..дит. XLIX - Жень, ты к ним зван на день варенья. - К кому - К ТАТЬЯНЕ. - ..уй и ей. - Ах, Жень, к чему эти сомненья - Ну её на ..уй! - Нет, не смей Всех нас нервировать отказом. - Да я е..ал вас в рот всех разом! Тоже мне, на..уй, этикет! - Но, Женя... - Я сказал, ..ля: нет! Хотя... а водки будет много - Да до ..уя! - Ну ..уй с тобой. - Жень, вынь. - Молчи, ..ля, голубой! Гляди, нашлась тут недотрога! Ща вые..у ещё разок И отправляйся мыть задок. L Эх, как он пел тогда под душем, Бедняга ЛЕНСКИЙ. Тешил он Себя надеждою, что нужен. Уж слишком был воспламенён Гормонами, что в ..уе бродят И нас до глупостей доводят -- Таких, как свадьба. Лишь потом Доходит, что мешок с котом Тебе всучила ..ука-тёща, И кот в мешке том -- людоед! Для дураков науки нет, Вот мы, ..ля, на ..уй, и не ропщем, На протяжении веков Плодя таких же дураков. LI Да, ЛЕНСКИЙ с ОЛЬГОЙ написали Заяву, что вступают в брак. И без приколов зазывали Гостей в один крутой кабак, Где клитор в кляре подавали, Пи..ду в сметане предлагали И выносили на десерт ..уй, запечатанный в конверт Из шоколада. ЛЕНСКИЙ с ОЛЬГОЙ, Распробовав пи..до..уёв И похваливши поваров, Зашли в кладовку ненадолго, И там невеста жениху Азартно отсосала ..уй. ГЛАВА ПЯТАЯ Не заснёшь, когда сосёшь ..уй у уркагана. М.Круг I В тот год погода зае..ала -- То лёд, то морось, то туман. Природа всех заколебала -- И в ней кругом сплошной обман. Но в январе, числа шестого, Снег о..уительным покровом Упрятал землю в белизну. ТАТЬЯНА встала: ну и ну! Пи..дец! Двор блещет и сверкает, Как ..уй от девичьей слюны (Что слюни нам порой нужны В качестве смазки, каждый знает). Но всё сдается ..уетой Рядом с природной красотой. II Зима! И бомж в хламиде рваной Пи..дует, все вокруг кляня. И мёрзнет пьяная путана, С надеждой глядя на меня. Скинхеды, панки, демократы -- Все дружно гнут сплошные маты В том смысле, что пора восстать И коммунальщиков е..ать, Как пи..орасов. Но, ..ля, даром. Тем по ..уй, и причём всегда. Стоят под снегом города, Из труб е..ошат клубы пара, И матерящийся народ Задами полирует лёд. III У нас зиме немало пели Разнообразнейшей ..уйни, А мне приятней звон капели Без всякой ледяной возни. Да, лыжи, санки мне не чужды (С коньками -- тут, ребята, хуже), И клюшку я в руках держал, Голы, случалось, забивал... В зиме своё есть распи..дяйство, Но лучше ну её в пи.ду! Мы ж не пингвины, чтоб на льду Е..аться и морозить яйца. Что деньги, слава Прах да дым. А свои яйца мы храним. IV ТАТЬЯНА же от пьяной блажи Зиму любила. И ..уй с ней! Бывают и страшнее лажи, Чем кайф ловить от декабрей И прочих месяцев морозных, В которые бомжей бесхозных Мрёт на день человек по сто. Но Танин ё..аный восторг Рождался, как это ни дивно, Как раз от ..лядских холодов. Ведь если ты совсем готов, То есть нажрался, как скотина, В мороз быстрей в себя придёшь, Ежели только не помрёшь. V ТАТЬЯНА полюбляла сказки И с жадностью ловила взгляд Любой голимой пи..ораски, Которых нынче нам плодят, Как в инкубаторе. Гадалки... Эту пи..доту гнать бы палкой На бережок реки Урал, Чтоб там Чапай на дне встречал! Та на ..лядей наводит порчу, Та с мужиков снимает сглаз, У той открылся третий глаз, Та из себя Кассандру корчит... Я их шлю на ..уй без труда. Народ тупеет -- вот беда. VI Если бухать, как Таня наша, То в головёшке через год Заварится такая каша, Что, на ..уй, крышу оторвёт. Когда три литра в день ..уячишь, Жди, брат, что белая горячка В трухлявом чердаке твоём Найдёт себе и стол, и дом. И зае..ёшься ты, болезный, Гонять кикимор и чертей В унылой комнате своей. Вот так и Таня -- даже трезвой Она боялась страшных снов, Русалок, леших и ..уёв. VII На святки девушки гадали, Когда не стало чего пить: Какую-то ..уйню кидали В стакан. ..уйня пыталась плыть -- Её по новой утопили, Стакан по пьяни зацепили -- Он нае..нулся. Разлилось... Ну, тут такое началось! Как они пи..дили друг друга! Будь там хоть Тайсон, хоть Али -- И те б ..уй ноги унесли. Какая там звучала ругань! Эх, записать бы этот хор, Да, ..лядь, повяжет прокурор. VIII Пока сестрёнки вдохновенно Пи..дячились и в кровь, и в грязь, А мама стала на измену, ..уйня тихонько растеклась. В ней что-то чавкало, пыхтело, Потом она росла, толстела И приняла, пуская дым, Конфигурацию пи..ды. "К чему" - остолбенели сестры, От этих манцев о..уев. Maman, от ужаса присев На ..опу, изрекла: "Всё просто. Оно пи..дит: кому-то тут, Видать, пи..дарики придут". IX ТАТЬЯНА на мороз ..уячит. Там супер: ёлки, лунный свет... Пи..дует ..уй, а, может, мальчик. В пи..де скребёт, аж мочи нет. Зря Таня спички разжигала, Чтоб ..уя разглядеть е..ало -- Он спрятал рыло в толстый шарф И сам смотрелся, словно шар На нашем ё..аном морозе -- Столько шмотья было на нём. Но всё ж, когда он ступит в дом, Таня в надежде тихо спросит: "О как зовут вас, господин" И слышит: "Хачик! Армянин". X "Вот ..лядь! - подумала ТАТЬЯНА, -- Е..аться с хачиком В пи..ду!". Что ж, положенье, скажем прямо, Не очень... Хоть топись в пруду. В квартире ЛЕНСКИЙ ОЛЬГУ порет. Им -- зае..ись, ТАТЬЯНЕ -- горе. Да, тут бы пригодился муж... Пришла домой, залезла в душ, Засунула привычный палец... Куда В пи.ду! Не в нос же, ..лядь! И стала пальцем исполнять Такое, что и древний старец, Если бы на нее глядел, И кончил бы, и о..уел. XI Себя, родную, отъе..авши, В постель ТАТЬЯНА улеглась. И там, в объятья сна упавши, Ласкам Морфея отдалась. Сон дивный: снег... бухло... парилка... Накаченный любовник пылко Пердолит Таню на полке. Как сладостно гудит в башке! Вдруг вокруг воздух холодеет, И ..уй, пленителен и чист, Кукожась, как осенний лист, Весь гнётся, мнётся и худеет. И Таня слышит, хотя спит, Как иней в ..опе шелестит. XII "Ё.. твою мать! - ТАТЬЯНА ропщет, - Давай я, что ли, подрочу". Понять её несложно, в общем: Он -- кончил, а она -- ничуть. Таня пи..дёнку расправляет, Глядит -- и речи дар теряет: Её е..ал орангутан, Что хуже, чем орда армян. Она бежит, примат -- за нею, Дроча рукою на ходу Полуметровую е..ду И от инстинктов зло ..уея. И звон его стальных яиц Гремит, не ведая границ. XIII Они е..ошат по оврагам, Лесам, горам и деревням. Макака прибавляет шагу, А Таня выдохлась к ..уям. Кругом красиво и пи..дато, Но это по ..ую примату -- Он лишь ..алупой дорожит, Что Таню искренне страшит. Метелью занесло дорогу... ТАТЬЯНА в шоке: "..лядь, нет сил! Догнал, е..учий гамадрил"! - И вдруг в какую-то берлогу Летит пронзительной стрелой, Порог разворотив пи..дой. XIV В берлоге -- страшный "шмек", но тихо. Не видно ни ..уя -- темно. Ну что ж, в такой неразберихе, Чтоб выжить, можно и в го..но Нырнуть. Да Таня и нырнула. Вдохнула раз-другой, нюхнула, Врубилась, что вокруг неё Го..но чужое, не своё. Нет, там и своего хватало (Его ведь каждый узнаёт), Но столько Таня б и за год На пару с ОЛЬГОЙ не на..рала. Привыкнув к мгле, Таня глядит И видит: ..уй во тьме торчит. XV ТАТЬЯНА логику включает И чует: перед ней медведь. А этот если осерчает, То можно будет пожалеть, Что ты не сделалась путаной Е..учего орангутана. Эх, кабы знать, е..ёна вошь, Где потеряешь, где найдёшь. ТАТЬЯНА лезет из берлоги Наружу -- и бегом-бегом Пи..дячит лесом напролом, Ни сердце не щадя, ни ноги. Сечёт, ..ля: свет, как луч мечты. Вбежала... Обморок... Кранты! XVI Но вскоре Танечка очнулась, Тайком до ванной доползла, Ма..ду отмыла, завернулась В мужской халат и побрела По принявшему её дому, Таинственному и чужому. Вот зал пред ней, а в нём зверья И разного, и до ..уя. И гоблины, и вурдалаки, Драконы, троллей сотни три, Кащеи, зомби, упыри И ведьма с невъе..енной ..ракой, Что орку делала минет, Пока ее е..ал скелет. XVII ТАТЬЯНА смотрит и ..уеет: Кентавр е..ошит в ..опу рысь, А оборотень ..уй свой греет Во рту вампирши. Зае..ись! Кругом полно волков позорных, Козлов - вонючих, но проворных, Е..ущихся и там, и сям. ТАТЬЯНА аж вспотела вся! И в этом ё..аном Содоме, Как не..уёвый центровой, Сидит, им всем родной и свой, ОНЕГИНЪ. Вот кто правит в доме! Сидит и косит левый глаз За дверь, где Танечка тряслась. XVIII "Вот ..лядство!" - о..уела дева, Аж в пяточки ушла душа. ОНЕГИНЪ, вновь взглянув налево, Встаёт, растёт, как твёрдый шанкр, ..уячит пол-ведра текилы, Пи..дячит по столу что силы И выдаёт отменный спич: - Я вам, ..ля, не Иван Кузьмич И не ..уйня на конском сале, И я вас в ..раку всех е..ал, И ..рал на стол ваш и на зал! А вы меня как зае..али! Но раз уже вы, ..ляди, тут, Давайте выпьем! - и все пьют. XIX Вдруг он из-за стола пи..дует Туда... сюда... потом к дверям. И Таня нежной ..опой чует: "Пи..дец! Пропала к е..еням! Теперь уж точно околею. Эти ..уи не пожалеют -- Сожрут, ..лядь, на ..уй, до кишок! Вот, ..лядь, попался корешок...". Дверь открывается неспешно, И весь чертовский винегрет Глядит на лярву средних лет, Рыдающую безутешно. И все ревут: "Моё! Моё! Ща в ..раку вые..ем её!" XX - ..уй вам! -- сказал Евгенiй веско, ТАТЬЯНУ за руку беря. - Пи..дуйте-ка за занавеску. Вон видите, какая фря, Пока я мордой был в салате, Пришла ко мне в моём халате -- Ну ни ..уя себе наезд! Ладно, не бзди, никто не съест. Будем, как греческие боги, Е..аться. Твари! На ..уй, ..лядь! - Снимает с Танечки халат... Вдруг ЛЕНСКИЙ с ОЛЬГОЙ на пороге. И ЛЕНСКИЙ, как трамвайный хам, Послал ОНЕГИНА к ..уям. ХХI Послать! При людях! (В смысле, тварях). Послать их пахана, "бугра", Вождя, генсека, государя! Не правда ль, глупая игра В ней нет ни вкуса, ни эстетства. Что ж, вскоре ЛЕНСКИЙ, впавший в детство, Уже в онегинской игре Торчал, как ..уй, на шампуре... У..равшись, Танечка проснулась В го..не, в моче, ..уй знает в чём. Тут заворочали ключом, И дверь к ней в спальню распахнулась. Заходит ОЛЬГА: - О..уеть! Ну ты на..рала, как медведь! XXII Но Тане до пи..ды сестрица, Её волнует лишь одно: Какого ..уя может сниться Такая хрень Презрев го..но И ОЛЬГУ, Таня лезет в сонник, Что года три грел подоконник, И начинает постигать Тот бред, который смог напхать В бедную книжку Павел Жлоба -- Колдун, астролог, полиглот, Короче, пи..ор ещё тот. Таня читает, видит - ..опа! Про всё Павлуха сочинил, А про ОНЕГИНА -- забыл. XXIII С тех пор, как в головах настала Разруха, а в стране -- разор, ..уйни печатают немало, ..уйня уж нынче -- не позор, А способ мироощущенья. И вызывают восхищенье У тысяч е..анутых дур Не чувства, ..ля, а "от кутюр" И глянец пи..оров с обложки Да многолетний ..лядский трёп Остое..авших павлов жлоб. Ну а быдлота жрёт, как ложкой, Взахлёб, всю эту мишуру И с жизнью путает игру. XXIV Вот, значит, этот ..раный Павел, Дроча и воя на луну, Штук двадцать книжек на..уярил, И там, гадая по го..ну Зороастрийских педерастов (Была у них такая каста), Такое ..лядство предсказал, Что сам чуть в ящик не сыграл. Жаль, сон ТАТЬЯНЫ в эту схему Не лез, хоть как его ни пхни. Прошли часы, затем и дни, Но распи..дячить теорему, Что грузом на неё легла, Увы, ТАТЬЯНА, не смогла. XXV Но ведь не век переживать ей Резню каких-то там му..ил. В потоке будничных занятий И именин день наступил. С утра толкутся на пороге ..лядей натруженные ноги, И дверь оглохла от звонков Компаний разных го..нюков. Вот прие..ашила орава Знакомых ..ук из ПТУ, В котором десять лет тому ТАТЬЯНУ ожидала слава. Знаний она не добыла, Но завуча -- перепила. XXVI Вот с вечно пьяною супругой Явился Херов, педагог, И тут же зазвучала ругань. Вот, как припи..дянный Ван Гог, С отрезанным под корень ухом, Пришёл Е..унчиков Петруха. А вот Говённых, бизнесмен, Ползёт держась только у стен, С ..лядюгой из валютных сосок В пи..датом дорогом пальто -- Они ширнулись только что. Вот е..анутый отморозок Пердыщенко -- из тех ..уёв, Что начинали с утюгов. XXVII С Нафанаилом Пи..дуновым Приехал "бурый" ..уй из США -- С сотней зубов, в прикиде новом, Но то ли, пи..ор, без гроша, То ли жлобяра, то ль сучонок, Тупой и круглый, как бочонок... Короче, этот ..уесос Даже цветочка не принёс, Хоть жрал, пи..дюк, пуще термита, Вместо подарка спев ..уйню, Шо хэппи пё..дэй, мол, ту ю, И выжрав водки целый литр. Зато, как гулька понеслась, Его ..уяк! -- е..алом в грязь. XXVIII Из фирмы "Праздник" - вот го..доны! Наш бизнес - он всегда таков! -- Оркестр прислали похоронный Вместо стриптизных пацанов, Которые, тряся му..ями, Высококлассными ..лядями Работают на радость нам, На зависть остальным ..лядям. Но дирижёр, чувак хороший, Распробовав котлетный фарш, Сказал: "Ща похоронный марш Впи..дячим и перее..ошим Всех! Даже ту, ..ля, что в гробу! Шо, именины Я е..у!" XXIX Что ж, наконец все жрать уселись, Бардак и свинство на столе, Писк пьяных ..ук: "Какая прелесть! Эй, Вась, попробуй ..уй в желе". Вася ж е..ашит самогонку И на ..уй посылает жонку, К тому ж его ..уй без хлопот Другая под столом сосёт. Никто ещё не остопи..дил Друг другу, не настое..ал. Всё так культурно, будто бал Тут, а не пьянка. В общем визге Maman вопит: "Кто там идёт А-а, мальчики, е..ать вас в рот!" XXX ОНЕГИНЪ с ЛЕНСКИМ в залу входят, Шутя: "Ну как ..уи на вкус". Им тычут водку, бутерброды, На закусь квашеный арбуз. Они по двести грамм кирнули И говорят ТАТЬЯНЕ: "..ули Ты тут расселась, как пи..да Подвинься, на ..уй, вон туда. Нам, может, тоже сесть охота, Мы ж гости, ..ля, а не ..уйлы", - Двигают стулья и столы, Садятся и пи..дят ей что-то Про её ..опу и прикид. Но ей ..уёво -- аж тошнит. XXXI ОНЕГИНА, конечно, грузит Такой ..уёвый поворот. Не о бухле, не об арбузе Его мыслишки. Тане в рот Он вознамерился засунуть. И вроде -- вот она, раз плюнуть, Ма..ду рукой можно достать... "Танюха, не ..уй горевать! - Евгенiй деву утешает, - Пойдем-ка, пососёшь чуть-чуть". Она вздымает гордо грудь... И на ..уй Жеку посылает. ОНЕГИНЪ на понтах: "Облом! Кого бы тут смешать с го..ном" XXXII Тот пир все помнят и поныне. Там стол собою украшал ..уище, запечённый в глине, Который один ..уй сожрал. Там гости голые плясали, "Луку Мудищева" читали И, иллюстрируя сюжет, Друг другу делали минет. Там было столько эротизма (Ну, в смысле, вые..анных ..рак), Что даже конченый ..удак, Помешанный на онанизме, Себе нашел бы что-нибудь, Куда бы ..уй свой смог воткнуть. XXXIII И снова разливают брагу, А знаменитый рифмоплёт Старую мятую бумагу Чуть не из ..опы достаёт. Она вся жёлтая. Наверно, В го..не, а может даже в сперме, Но он на ней смог накропать Чернилами строк этак пять, В которых превознёс ТАТЬЯНУ И аромат её пи..ды, Её влагалища ходы И прочий ливер без изъянов, Коих возможно избежать, Если пи..дой не торговать. XXXIV Вслед за поэтом остальные Рванули Танечке желать ..уйню про блага неземные. Ей, бедной, было пое..ать, Но после всяких пи..ормотов Знакомое, родное что-то Послышалось. Она сечёт: ОНЕГИНА пришел черёд. Он взял стакан, сто граммов дёрнул, Взглянул на Танечку, и вдруг Посуду выронил из рук И от волненья даже пё..нул. Окрасившись в пунцовый цвет, ТАТЬЯНА пё..нула в ответ. XXXV Меж тем, ..уея от безделья, Гостей пи..дливый эскадрон Вместо качелей-каруселей Нашёл другой аттракцион. "Бутылочка"! Вот так забава! Чистой душе это отрава, Но коль в душонке есть порок, То это сладостный манок. Уж ..ляди ноги раздвигают В томленьи е..ли удалой, У пацанов ..уи трубой Стоят. Все молча замирают... И самый бойкий ..уеплёт Сейчас бутылочку крутнёт. ХХХVI Что ж покрутили, поиграли, Поразвлекались, кто хотел (Ну, в смысле, телок пое..али), И вновь народ к столам присел Пожрать и выпить. Жор и пьянство В нас развивают постоянство И уважение к властям По всем буквально волостям. Жор, совмещенный с алкоголем, Это побед наших залог, Это наш выбор и наш бог (Конечно, если ты не болен). Если ж недуг ниспослан вам, Пить - пейте! Закусь же - к ..уям! XXXVII. XXXVIII. XXXIX И снова самогонка в жбанах -- Ореховая, "под коньяк". Опять полным-полно в стаканах. Предчувствие резни и драк В прокисшем воздухе витает. Пьяные ..ляди пи..дюхают Продуть пи..дищи на балкон. ЛЕНСКИЙ, взволнован и влюблён, Мечтает станцевать с невестой Что-то из нынешней ..уйни, Но за столом хрычи одни -- Им эти танцы неизвестны. Им по ..ую хип-хопа драйв, Им, ..ля, ламбаду подавай! XL Но распи..деться о ламбаде Совесть поэта не велит. Этот пи..дёж забавы ради Повествованию вредит. Ведь поступая радикально, И об отверстии анальном Можно поэмищу ..уйнуть, Но это тупиковый путь. Пора вернуться бы к сюжету, Всякой ..уйнёю пренебречь И повести, к примеру, речь... Нет, о дуэльных пистолетах Речь здесь как раз и не пойдёт -- Я ж не пи..дливый ..уеплёт. XLI Пока, охваченный экстазом, Бухал и бесновался люд, ЛЕНСКИЙ блевал над унитазом. Вдруг смотрит: пиво подают! Он, ..лядь, туда - ползёт, страдает И видит: ОЛЬГА исполняет С ОНЕГИНЫМ ламбады па, Пьяна, развратна и тупа. И так выплясывают, ..уки, Будто е..утся на глазах (Такой, ..ля, безопасный трах В минуты тягостной разлуки). Музыка стихла... разошлись... Вот ..ляди! Снова завелись! XLII Но вот, сменив ламбады ритмы, Пошел медляк -- "Аэросмит", И ЛЕНСКИЙ, про..уярив мимо, Вновь, чуть не ё..нувшись, глядит, Как ..опу Ольгину тугую ОНЕГИНЪ мнёт. А к его ..ую ОЛЬГА едва не приросла. "Неужто из меня осла Решила сделать, пи..ораска -- В волненьи ЛЕНСКИЙ. -- Вот же ..лядь! Нет, нужно что-то предпринять, Пока не нае..нулась сказка. Впрочем, пока всё по ..ую, Пойду-ка я пивка попью". XLIII. XLIV И он ..уярит, значит, пиво. Стало полегче в котелке... Тут, ..ля, один пи..дюк сцыкливый К нему подходит, мнётся: - Кхе... Позвольте... дабы... вот бы... как бы... - Да зае..ал! Ведь ты ж не баба! -- Резонно ЛЕНСКИЙ говорит. - Е..ёшь вола тут... - Просто стыд Мне всё сказать не позволяет. А между тем там, за окном, Ну, справа, если входишь в дом, ОНЕГИНЪ с ОЛЬГОЙ вытворяют Такое...! - Что! Колись, удод! - Он в ..раку Оленьку е..ёт. XLV ЛЕНСКИЙ - туда. И видит -- Боже! - ОНЕГИНЪ порет деву в зад, ОЛЬГА распята и ничтожна... ЛЕНСКИЙ вопит, ревнуя: - Гад! Е..ливый выпе..дыш паскудный! И тебе, пи..ор, было трудно Не ОЛЬГУ, а другую ..лядь Своим ..уищем отпихать Тирада ЛЕНСКОГО логична, Но, будем здравы, он не прав, Такого ё..аря назвав Тем, кем назвал, причём публично. Поддерживая е..ли ритм, Жека сказал: "Поговорим". ГЛАВА ШЕСТАЯ La blyadstvo zaebanto italiano artisto, Skorey by ugh, na huy, prishli communisty. Toto Cuttugno I Поговорить пришлось не сразу, Поскольку ЛЕНСКИЙ уе..ал. Его неискушённый разум Уж торопил лихой финал. ОНЕГИНЪ же, пердоля ОЛЬГУ, Неспешно выпил водки с солью, Чтоб утром не пронял понос, И ОЛЬГУ на ..ую понёс В сортир. Там деву с ..уя сбросил И на ..уй выкинул к ..уям. По..сал... И весь трам-тарарам, Что был вокруг, вдруг стал несносен. "Пора на базу", - он решил И удалиться поспешил. II А остальные, о..уевши От е..ли, водки и жратвы, Под утро тортика поевши, Упали хрючить. Вдруг завыть Какой-то вздумалось собачке. Народ был этим озадачен, И Пи..дунов, покинув дом, ..уярил Жучку сапогом. Заснувший на очке Говённых Дрочил и ..рал, не сняв штанов, Переживая в плену снов Игру страстей неутолённых. А вот ТАТЬЯНА не спала - Страсть не сошла с её е..ла. III Да-с, Таня, ..лядь, переживала ОНЕГИНА лихой визит. Её помятое е..ало, Свинцово-серое на вид, Тогда смотрелось просто жутко. "Отпи..дить ..раного ублюдка! -- ТАТЬЯНУ злая мысль грызёт. -- Тогда узнает, пи..ормот, Как портить девушек несчастных". Но ревность отступает прочь -- Она не в силах превозмочь Собой напор гормонов властных. И вновь ТАТЬЯНА влюблена -- И дрочит, дрочит у окна. IV А у трамвайной остановки, В домишке через три двора, Жил один урка, парень ловкий Из щипачей. Его сестра Была ..лядюшкой симпатичной И состояла в связи личной Не только с дюжиной мужей, Но и с общественностью всей. Урка ж ..уярил по трамваям, Тряся загашники лохов, Е..ал ..лядей без лишних слов И был всегда неузнаваем Ментами, ибо без обид Делился, как Господь велит. V Нет, ясен ..уй, что был судимый Тот урка -- раз, примерно, пять. В профессии непогрешимы Лишь те, кому на всё на..рать. Те ж, кто воспитан и гуманен, У нас е..ошат в Магадане, Посредством рабского труда ..уяря в тундре города. Теперь уже не те порядки, Но урка ж не сейчас сидел. Его пять уголовных дел Пришлись на век, когда и ..лядки, Случалось, были по любви. Я не пи..жу, друзья мои. VI Такое было, братцы. Было! Случалось ведь и вам, и мне Е..аться дёшево и мило Не за бабло, а при луне, В кустах, в траве совсем бесплатно. Увы, промчались безвозвратно Года, что воспитали нас. Пришёл горбатый гондурас И прое..ал к ..уям державу, Которую любой го..дон, Что был на Западе взращён, Боялся больше, чем отраву. ..уея от руки Кремля, Они там все всырались, ..ля! VII Для нас, советских, много значат Слова "честь", "совесть" и "застой". И урка кошельки пи..дячил Лишь на работе. Он простой Был малый и по жизни честный. Возможно, нынче и нелестный Эпитет (где ж тут быть баблу), Но новых ценностей шкалу Е..ал я в рот и в нос, и в уши. Поверьте, страшный суд грядёт И без разбору отъе..ёт Любителей Готье и суши. А впрочем, им не привыкать -- Им по ..уй, чьи ..уи сосать. VIII Впрочем, вернусь к своим баранам. Так вот: ОНЕГИНЪ урку знал, И хоть считал му..илой странным, В душе, признаться, уважал. Поэтому без удивленья Он встретил урки появленье Под утро. "..ули" - лишь спросил. Уркин ответ не подкосил Евгенiя. Всё было в норме. "Дык ё..тить..." - урка отвечал. Жека с минуту помолчал И молвил -- то ли для проформы, То ль соблюдая этикет: "Хочет пи..ды Базара нет!". IX "Дык ё..тить... - снова поясняет Ему толковый уркаган. -- ..ля, ..ука...", - Жека понимает, Что как порядочный жиган, Он перед тем, как бить по цели, Должен условия дуэли Во всех деталях обсудить И с секундантом утвердить. "Мне по ..уй, как его е..ошить, - Он урке смело говорит. -- Я, если выпью, завалить Могу - ..ля буду! -- даже лошадь. Ну а прилив ещё чуток, И вые..ать её бы смог". Х "Дык ё..тить...", - не уходит урка. Ну, в смысле: мол, решай, родной. Это ж не станцевать мазурку - Вопрос, понятно, непростой. - Дык ЛЕНСКИЙ, на ..уй, предлагает, ..ля, на ..уях... чума... вставляет... ОНЕГИНЪ терпеливо смог Дослушать этот монолог И молвил: - На ..уях Эх, мальчик... Обида... юношеский пыл... Видать, пацан совсем забыл, Как я его в попец ..уячил. Вдруг в ..раке начался пердёж, Что значит: совесть не убьёшь! XI Она, пи..да, зашевелилась - Жека не хочет, но пердит. "Что за ..уйня со мной случилась А-а, это совесть говорит. Сто пуков за минуту шпарит! Азбукой Морзе, что ль, ..уярит И что за ..лядский вые..он Хотя, по правде, я го..дон. Совесть права. О! Три коротких... Три длинных... ..ля-а! Сигналы SOS! ЛЕНСКИЙ, конечно, ..уесос - Нигде не встретишь глубже глотки, Но ведь и я-то, ..ля, каков! Пи..дец! Му..ак из му..аков"! XII А ЛЕНСКИЙ дома уж заждался. Но всё ж, когда пришел гонец, ЛЕНСКИЙ со страху обо..рался, Поняв: теперь настал пи..дец! - Дык ё..тить... - весело и гулко Ему докладывает урка, И ужас страшною волной Накатывает в ..раку. - Ой! Ответил - Ё..тить! - Что, так быстро Какой ..уёвый переплёт! -- Твердит пацан - и ..рёт, и ..рёт... Так ..рал, что чуть кишки не вы..рал. Но мозг дает совет простой, Что ..опе лучше быть пустой. XIII А что же ё..аная шмара Ну, в смысле, ОЛЬГА. Что там с ней Она с утра стаканов пару Влила -- и снова всех живей. ЛЕНСКИЙ припи..дил попрощаться -- Она к нему: - Давай е..аться! Он ей: - Ты о..уела, ..лядь Меня ща будут убивать, А ты с ма..дой своею лезешь. Пи..дуй, го..доны раздобудь. Встретишь больничку где-нибудь, Там спи..дишь вазелин... - Облезешь! -- Я ..ля, ..уй выйду за порог! -- Слышится ОЛЬГИН матерок. XIV - Ты зае..ал меня, му..ила, Своею ревностью. Индюк! - Так ты ж, е..учая кобыла, Всем подставляешься... - Пи..дюк! Ладно сам был бы кобелина, Так нет: тебе без вазелина ..уй в ..раку входит, как патрон. - Ты, ОЛЬГА, лярва! - Сам го..дон! Вернее, ..лядь в мужском обличье! Я! Полюбила! Пи..орка!!! - Прочь руки с моего лобка! Ну, то есть, с ..уя. Неприлично Лелеять лишь свою ма..ду, Когда я, ..ля, на смерть иду. XV. XVI. XVII Короче, он её не трахнул, А уе..ал сказать maman, Что отказал, мол, не со страху, Что он, мол, правильный пацан, Но ..уй -- это такое средство, Что перед боем отвисеться Должно, чтоб формы не терять И вхолостую не е..ать. Maman послушала, вздохнула, Спросила: - Вазелин купил Что, нет Да ты, дружок, дебил! Стакан анисовки ..уйнула И с грустью, явственно скорбя, Сказала: - Вые..ут тебя. XVIII А что ТАТЬЯНА Уже знает Или в неведеньи пока Танюша с нянею киряет. Что отмечают День сурка, А, может, Йоргена святого Или, там, цвета голубого -- Придумали ведь с год назад И День сортиров, говорят. И дамам до пи..ды глубокой Что ЛЕНСКИЙ, что его дупло. - Эх, ..ука! Зае..ись пошло! -- По пьяни начиная окать, Крякает нянька, о..уев: - Да-а, спирт вкусней, чем клей "БФ". XIX Понятно, ЛЕНСКИЙ был невесел -- Он не ширялся, не бухал, Не пел ненормативных песен (Ну а других он и не знал). Изображая недотрогу, Он с невъе..енною тревогой Бродил по комнате пустой И ..уй массировал рукой. Да, ОЛЬГУ он прощальным чмоком В узенький лобик -- не в лобок, Признаться, возбудит чуток, Но пере..рав, что выйдет боком ..уйня такая, задний ход Немедля даст и уе..ёт. XX Домой приехав на "моторе" И там раздевшись догола, Он, упиваясь своим горем, Кучу бабла сожжет дотла, Е..ду линейкою измерит, Потом ещё перепроверит Длину и толщину му..е, Напишет "ОЛЬГА" на е..де Китайской ручкой капиллярной, Слегка подрочит от тоски И сядет сочинять стишки... Пусть те стихи были бездарны, Я пренебречь ими не мог. Такой вот, на ..уй, некролог. XXI ЛЕНСКИЙ, как многие в печали, Не удержался от ..уйни: "Куда, куда вы уе..али Весны моей златые дни.." Знакомо вам И мне знакомо. Но умолчим. Пусть ЛЕНСКИЙ дома ..уярит то, что захотел. Он пишет: "..лядский беспредел! ..ля буду, точно запи..дячат! И ни одна ..лядь не заплачет Над трупом ё..аным моим. Сгнию в могиле, не любим, Не уважаем, всеми брошен -- Как ..лядь! (Похоже, словом ..лядь Я начал злоупотреблять). А эта про..лядская рожа - ОНЕГИНЪ, ..лядский пи..ормот, Другую ..лядь себе найдёт. XXII Такие, на ..уй, перспективы -- Пи..дец, ..лядь! Ё..аный карась! Вносить, ..лядь, на ..уй, коррективы -- ..уй в ..раку! Жизнь не удалась! Вот ..лядь! (Ой, вырвалось случайно). От ..уя ..лядского комбайна По е..ле всяческих ..лядей Я кану в Лету. Е..ундей, Он вые..ет меня анально, И рваной ..опой я вдохну Дыханья смертного волну, И всё монопенисуально Мне станет. Я найду покой... А ОЛЬГУ вые..ет другой". XXIII Он на..уярит это, значит, Потом штук сорок слёз прольёт, В конверт листочек запи..дячит... Засуетившись, надорвёт Конверт. Письмо назад достанет, По..рёт и подтираться станет Многострадальным тем листком. Тут ё..нет дверь, и к нему в дом Весёлый урка прие..ашит И крикнет: "Ё..тить! Зае..ал"! Вдруг молодой здоровый кал, Пускавший пар на дне параши, Сам станет подниматься с дна И слепит пулю из го..на. XXIV Тут даже секундант, мрачнея, Скажет: " Пи..да! Ё..аный в рот"! Что в целом значит: эпопея Идёт к концу. ОНЕГИНЪ ждёт. Ошибка здесь была в посылке: ОНЕГИНЪ в этот миг к бутылке Приник пространством влажных губ. Серьёзен, смел, брутален, груб, Крутой, ..ля, как техасский рейнджер, Он продолжает жадно пить, Но из кармана: "Пи... пи... пи...", - Пиликает е..учий пейджер! Жека, ..уйнув ещё одну, Решает: "Всё, ..ля! На войну"! XXV Он кулаком е..ошит в стену. За ней живёт его сосед, Бухарь, признаться, невъе..енный, Но в остальном -- авторитет. Жека орёт: - Михась! Михасик! Подъём! Пора отпи..орасить Одну пи..ду. Что "по ..ую" Отпи..орасим -- и налью. Ну что, ..уйло, зашевелился А без стакана -- не жилец. В запое Это, ..ля, ма..дец. А я вот только похмелился. Теперь тебя бы похмелить И ..уй с собой взять не забыть. XXVI Ну, припи..дячили на "стрелку", Там уже урка, чуть живой. - Дык ё..тить! Ждём тебя, как целку! -- Буровит он. -- Где этот твой Пи..дюк, шо типа секунданта - А ЛЕНСКИЙ где - Без вариантов. Он ..рёт, как страус, третий час. - Да он не уважает нас! Мы, ..ука, пёрлись в трипи..дищи, А он и пива не налил. - Как звать-то - Миха. - Михуил, Пусть серит. ..рака будет чище. Настой боярышника пьёшь - И прекращается пи..дёж. XXVII Да, разговор их был недолог: - Дык как - Пи..дец! - Лекарство, ..лядь! Всё так: боярышник недорог, В любой аптеке отпускать Его готовы без рецепта, И спирта там сорок процентов Или поболее того. Но... вот и ЛЕНСКИЙ. У него Е..ло, как ..рака. Ну а ..рака, Как ..рака тоже. Вот прикол! Его завидев: "Эй, козёл! -- Звереет Миха. -- Стал, ..ля, раком"! Вступает урка: "Брось понты! Сейчас его е..ёшь не ты". XXVIII ОНЕГИНЪ, в принципе, не злился На глупый ЛЕНСКОГО порыв. Ну подъе..нул, тот залу..ился -- С кем не бывает. Для поры, Когда ничто нигде не свято, Всё бы закончилось пи..дато, Без всякой драки и войны. Но... ЛЕНСКИЙ уж стянул штаны, И ..уй, некрупный, но изящный, И мрамор бритого лобка, И завитой узор пупка Открылись взорам. Словно в ящик Он сам теперь спешил сыграть. "Э-эх! -- понял Жека. -- Пое..ать"! XXIX В общем, разделся и Евгенiй. Потом им урка произнёс Пару коротких наставлений: "Дык ё..тить... По ..ую мороз... Что, помириться не хотите В пи..ду Дык ..ля, тогда е..ите Друг друга. ..ули тут торчать Три.. два... Вперёд, ё.. вашу мать"! С за..упой обращаться надо Как с ядерной ракетой. Ведь Ракете следует лететь Не по ..уй как, ..ля, а с зарядом. И чтоб за..упы зарядить, Ребята начали дрочить. ХХХ Вот напряглись ..уи... "Сходитесь! - Командует им уркаган. -- Теперь всё до пи..ды. Е..итесь"! ЛЕНСКИЙ понёсся - и в капкан Врага медлительности ложной Тут же попал неосторожно, И ..уй, как боевой заряд, Вошел без смазки в его зад. "А-а!" - простонало по округе. "Порвёт, ..ля", - пробубнил Михась. Пи..да по кочкам понеслась, ОНЕГИНЪ же на бывшем друге Скакал, как ..лядский Чингисхан На ..раках вые..анных стран. ХХХI Минут пятнадцать ЛЕНСКИЙ громко Визжал подрезанной свиньёй. Шло время, и его визг тонкий Стал затихать. "..ля-а! Уй! Ай! Ой...", - Последним стоном прозвучало. Спокойствием его е..ало Прониклось вдруг -- и он умолк. Народ сперва не принял в толк Его молчанье роковое. Решили: ну устал малец. Подходят, а ему - пи..дец, Осталось мясо неживое. ОНЕГИНЪ вытащил е..ду - И о..уел от тяжких дум. XXXII ЛЕНСКИЙ лежал, жизнь уходила С его красивого е..ла, Ухоженное тело стыло, Дымясь, из ..раки кровь текла. Тому назад ещё минуты, Возможно, представлял он, будто В лесу, средь травки и ..уйни, Он с ОЛЬГОЙ -- и они одни. А может, он успел представить Свинг, но... уже ушёл герой, Сражённый вражьею е..дой, Которой противопоставить Он смог в отчаянном бою Лишь ..раку бедную свою. XXXIII Это вам, ..ля, не лясим-трясим -- Так невъе..енно залететь. Кого-то там от пи..орасить (Ну, то есть в ..опу отыметь) - Теперь картина рядовая, Е..утся чуть ли не в трамвае, И без проблем сосут концы Даже усатые отцы. Но пережить, что зае..ошил Посредством ..уя в мир иной Того, кто был е..им тобой, Наверное, не каждый сможет. И если ты не некрофил, То станешь сам себе не мил. XXXIV Тут, ..ля, и ё..нуться недолго, Если отъё..анная ..лядь, Пацан ли это или тёлка, Решит от секса помирать. Здесь уголовщиной не пахнет -- Ну мало ли кого кто трахнет, Но совесть этим не проймёшь, Ей по ..уй правовой пи..дёж. Ей, ..ля, на..рать на адвокатов, Е..учих судей, "следаков" И прочих ..лядских му..аков И о..уевших е..анатов. Она, презрев любой указ, Скажет: "Ты, братец, пи..орас"! ХХХV ..уй Жекин всё торчал, как дуло. "..ля буду, ты, братан, дебил"! - Тут совесть Жеке пи..данула. "Дык ё..тить, на ..уй... Завалил, - Прям как патологоанатом И будучи весьма поддатым, Добавил урка. - ..ули, ..ля... Ну, пухом, ..ля, ему земля". Жеке ..уёво до рыганья. Бухнуть бы, всё забыть, как сон... ..уй в ..раку! Урка с Михасём Всё выжрали. Воспоминанья О ЛЕНСКОМ душу гложут, ..лядь! Эх... яму уж пора копать. XXXVI Вам жалко пацана, признайтесь. Но случай этот чем хорош В нем есть мораль: не залу..айтесь! Жизни цена -- ломаный грош, И за "бычок" от сигареты. Прибьют и пустят на котлеты, А за "пузырь" - за пять минут Живьём, с ботинками, сожрут. Вот ЛЕНСКИЙ - жил себе, припи..док, И где он ..уй! Ау! Ау! А мог учиться в МГУ И сутками е..ать метисок, Мулаток и других путан Из дружественных всем нам стран. XXXVII А, может быть, в своих исканьях Он стал бы, ..ля, порнозвездой, Объектом плотского желанья Всех баб планеты голубой, Е..ал бы "тёлок" на экране -- В саду, в авто, на люстре, в ванне, В общем, практически везде, Как и положено звезде. А может, он бы напи..дячил Новый физический закон, Чтобы Эйнштейн, Бор и Ньютон В гробах кончали, чуть не плача От чувств к такому пи..дюку. ..уй! Он обрёк их на тоску. XXXVIII, XXXIX Увы, могло быть и такое, Что превратился б ЛЕНСКИЙ наш В ..лядское сало голубое, Портя и ..раку, и пейзаж. И разменяв бы в весе сотню, Е..ался в каждой подворотне, И тоже б стал порнозвездой, Но только в подворотне той. А может, в байковых кальсонах Е..ал бы ОЛЬГУ сорок лет, Ходил на службу, жрал обед, Бездарный, жирный, полусонный, Пил спирт, рыгая и блюя, И сдох, не живши ни ..уя. XL Я пи..данулся или брежу Ведь ясно: все эти мечты -- Понты для "тёлок" и приезжих, Причем голимые понты. Но есть действительность иная: В дачном посёлке, у сарая И полусгнившего бревна, Среди коровьего го..на, Если ..уйнуть три метра вправо И обернуться на восток, Е..альник наклонив чуток, Им можно ё..нуться в канаву, В которой, прикопав едва, Зарыла ЛЕНСКОГО братва. XLI Да, эти ..раные го..доны Е..али в рот весь ритуал Ухода в смерти мир бездонный, Откуда ..уй кто удирал. И в той канаве в форме блюдца Одни лишь дачники е..утся, Когда им некуда идти По их порочному пути. Бывает, к ним же подкрадётся Какой-нибудь вуайерист, Назойливый, как банный лист, Дроча и глядя, кто е..ётся. От вони зарываясь в мох, Они ..уеют: "Кто ж там сдох"! XLII И версии, как будто пули, Проносятся в мозгах у них: "Кого тут, на ..уй, пи..данули Съе..аться б на своих двоих...". И ..ляди шибче движут тазом, И о..уительным оргазмом Заканчивают страха плач Все малолетки с ближних дач. Но где ОНЕГИН В Приднестровье В судебном розыске, в бегах, У гагаузов на полях Залёг, как то го..но коровье, Что греет ЛЕНСКОГО чуть-чуть Что ж, для интриги промолчу. XLIII У нас заминка. Ну так что же Подумаешь, герой ушёл... Это ..уйня! Зато негоже Бросать главу на произвол. И я закончу, дорогие, Главу и эту, и другие, Хотя подзае..ался уж Жить околачиваньем груш. Правду сказать, литература, ..уёвое занятье. Да-с... Ведь денег ни ..уя не даст, Но мне полезна, как микстура От брачных и иных оков Да е..анутых му..аков. XLIV Эх, ё..тить, на ..уй, через дышло! Где молодость В пи..де! Ушла! Поносом через ..раку вышла, В другом придурке ожила. Нет, ещё бьют гормоны в темя, И ..уй стоит, но не всё время, А раньше ведь всегда стоял, Хотя, похоже, больше стал. Есть в зрелости свои приколы - Любовь к природе, к тишине, Пренебрежение к ..уйне Да проводы детишек в школу. Но если всё это отнять -- Ужель мне сороковник, ..лядь! XLV Нет, в сорок мы ещё не трупы, Ещё у жизни не в хвосте. Но организм, как та ..алупа, Теперь не тот. И мы не те. Будь ты хоть с понтом, хоть под зонтом, Закат уже за горизонтом, И где б ты ни искал резон, Всё ближе ..лядский горизонт. У нас нет выбора программы -- Тебя, меня, нас всех найдут. У Бога не соснёшь е..ду, Чтоб откосить от ..лядской ямы, Где ты останешься один, Познав всю глубину глубин. XLI Но смерть пока не победила, И я пока что не зарыт. Моя е..ическая сила Ещё имеет сносный вид. Ещё доступны для поэта Очарование минета И музы, кою он е..ёт, Малоисследованный вход, То есть пи..да, капкан бесовский. Друзья! Я с вами. Как живой! Да, я советский, я простой, Обычный ..уй днепропетровский, Не олигарх, не господин -- Товарищ... Но зато один. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дорогая моя столица! Цены - просто пи..дец всему! В.Лебедев-Пугач Е..ал я в рот вашу столицу! Абрам Сруссо А мы тебя -- и в рот и в ..опу сорок раз, ха-ха! А Москву не трожь, чурецкий пи..орас! И это не стихи. И. Прiгожинъ I Припи..дил новый год на смену Минувшему. Пришла весна. Всё стало таять о..уенно, И кучи всякого го..на Под снегом тающим открылись, Канавы старые размылись, И ЛЕНСКИЙ, словно сгнивший хлам, Поплыл частями по ручьям. Нет, он теперь не часть сюжета, Он так - ..уйня, а не герой, В конце концов в воде речной Исчезнет он ещё до лета. А я же вспомнил тут о нём, Чтоб всё в романе шло путём. II Весна, ..лядь! Солнечно и ярко, Домой пи..дячат журавли, Пора беспечной е..ли в парках И пробуждения земли. ..уяк! И появились почки. Е..лысь! И первые листочки, Как из пи..ды полезли вдруг, И вот уж вся страна, как юг, Как новый доллар, зеленеет, И всюду ё..аная грязь Да крики: "..лядь! Опять е..лась" - Мужей, которые ..уеют, Найдя законную жену У ..уя хачика в плену. III Весна! И из машин несётся Остое..авший вой попсы. И молодежь вовсю е..ётся На каждой лавочке. И псы Прилежно дрючат своих сучек, И о..уевший кот мяучит -- Он, бедный, в поиске пока, Кого бы пое..ать слегка. На свои яйца поглядите -- Они же просто рвутся в бой! Ну а е..да Такой е..дой Вы королеву покорите! О вас судить я не берусь, Я просто в зеркало смотрюсь. IV Весна! Пора любви и братства, Когда целуются взасос Не только по причине ..лядства, А так, по дружбе - и до слёз, Причем счастливых, пусть и пьяных. Всё о..уеть! Пока не грянул Гром всяких зае..учих бед, И ни одно ..лядьё тебе Пока ещё не отказало ("Вот тут пи..жу, - подкралась мысль: Чтоб с каждой было зае..ись, И с Джеймсом Бондом не бывало"). Весна! Заря... трава... роса... Все на природу! На ..уй! В сад! V Цените, ..лядь, природу, ..уки! (Об экологии тут речь). Даже в Тхимпху и Учкудуке Её желательно беречь. Природе тоже, ..лядь, немило Глядеть на башни из бутылок И в чрево принимать своё Го..доны -- секса вторсырьё. Если припи..дил на природу, ..уярь на ней, как МЧС: Почисти пруд, поляну, лес -- И зае..ёшься так, как сроду Ты с бабой не заё..ся бы. А после -- собирай грибы. VI За дачами, где город кончен, Лежит, забыт и одинок, Печальной е..анутой точкой Спи..женный где-то шлакоблок. ..уй сыщешь ты к нему дорожку, ..сут на него собачки, кошки, И трут окрестные стволы Рогами всякие козлы. Но кто-то верный и бесстрашный, Должно быть, зная алфавит, Презрев голимый камня вид, Намалевал на нём гуашью: "Здесь, ЛЕНСКИЙ В., бисексуал, От вражеского ..уя пал". VII ТАТЬЯНА с ОЛЬГОЮ ходили На это ..лядство поглазеть. "Пузырь" портвейну раздавили, Пытались "Чёрный ворон" спеть... Но если слон ступил на ухо, То где возьмёшь голос со слухом И песню чтоб не опошлять, Они, заткнувшись, сели ..рать И, облегчившись, уе..али, Пролепетав: "Прощай, Вован. Ты жил как правильный пацан" (Что было правдою едва ли). Мёртвым не говорят ..уйни, Что были пи..оры они. VIII. IX. X А ..ука ОЛЬГА -- вот ..лядина! -- Чуть от поминок протрезвев, Рванула замуж за грузина. Квартира, грязная, как хлев, Где двадцать лет не убиралось, Опять тряслась, и бесновалась Толпа всех городских ..лядей Под крики "горько!" и "налей!". Какой там траур -- праздник в доме! Гудит, гуляет шлое..ень, Сметая всю съестную хрень. Жених в своем "аэродроме", Умяв восьмой люля-кебаб, Е..ёт пьянючих русских баб. XI Да, ЛЕНСКИЙ, вечность, брат, не вечна, И сдохнуть вовсе не смешно. Время не просто быстротечно -- Неблагодарно, брат, оно. Будь хоть царём, хоть хлеборобом, Пред временем ты долбоё..ом Останешься, как ни пыхти На своём жизненном пути. Ты для него даже не гейша, А просто ё..аная ..лядь, И твои молодость и стать, Так же как седину старейшин, Время, верша свой оборот, Е..ало в ..опу, нос и рот. XII Муж ОЛЬГИ вывез мандаринов - Не сумку, тонн, примерно, пять. И ОЛЬГУ, подлую ..лядину, Отправили их продавать. Её Мамука после свадьбы Не прочь был Таню пое..ать бы, Но Таня в ..уй его крутой Въе..ала мощною ногой, И он остался не при деле (О чём тогда ещё не знал), И, бедный, так и не зачал Наследника в своей постели. ОЛЬГА ж настойчива была -- Ему мулата родила. XIII Впрочем, мулаты были позже. Пока ж ТАТЬЯНА, честь блюдя Держалась с шурином построже, Пи..ду лишь пальцем бороздя. Но вот уже молодожёны, Багаж отправив снаряжённый И мандаринов целый "ЗИЛ", Съе..ались в сторону Курил. И одиночество ТАТЬЯНУ Так е..ануло по мозгам, Что Таня десять телеграмм Ди Каприо и Харатьяну В тот день сподобилась послать. Текст был один: "Ё.. вашу мать"! XIV Она томится и страдает. Не покидая туалет, Пи..ду рукою истязает, А там уже и смазки нет. И здесь, в вонючем туалете, В сорокаваттной лампы свете, Е..ло ОНЕГИНА пред ней Всё явственнее и живей. Вроде убийца, ..ука, пи..ор, Е..ливый вы..лядок, козёл, Но в сердце девы словно кол Он засадил своим либидо. Эх, хоть бы ЛЕНСКИЙ рядом был! ..уй! Тот, должно быть, уже сгнил. XV Однажды, выйдя на прогулку, Чтоб дать пи..де передохнуть, ТАТЬЯНА шла по переулку, Где жил ОНЕГИНЪ. Этот путь Ей не..уёвым показался. "..лядь! А вдруг Жека не съе..ался, А дома лечит гонококк" - Пришло ей в глупый черепок. "Уж чем самой с собой базарить, Так лучше с Жекой. Только вот, Если он вдруг меня не ждёт, То сдуру может от..уярить. ..уйня! В конце концов не съест", - И попи..дячила в подъезд. XVI Заходит. Там орава пьяни Бухает прямо у окна, Е..утся грязные цыгане, Рядом ширяется шпана. - Давай гони бабло, сучара! - Буровит Тане для начала Какое-то ..уйло в штанах, - А то ща зае..ашу, на х..". Чтоб мандавошек не набраться, Таня, прокравшись вдоль стены И видя пред собой штаны, Как пи..данёт ..уйло по яйцам, Чтоб с женщинами не был груб! И вверх шагнула через труп. XVII А дверь онегинской квартиры Уже исписана ..уйнёй: "Зарегистрируйтесь в ОВИРЕ, А то попи..дите домой". Тут что угодно может статься. Таня ..уярит раз пятнадцать... Вот кто-то выполз открывать, Злобно бухтя: "Ё.. твоя мать! Опять е..учий участковый. Спасенья нет от этот мент"! Не Жека это -- ведь акцент Слышит ТАТЬЯНА в каждом слове. Открылась дверь, стоит мужик. - Я Таня, брат. - А я таджик. XVIII Ступив в проём за моджахедом, Таня, дыханье затаив, Шагает за таджиком следом Средь дынь, наркотиков и слив. - Тупой пи..да не понимает - Нет Женя! -- снова объясняет Ей перепуганный Махмуд, - Нас и без Жень менты е..ут. Она ж в своём воображеньи Рисует не таджикский ..рач, А секс, оргазм, счастливый плач, Неопадающий ..уй Жени... Вот спальня -- аж по телу зуд! - Но там душман е..ёт козу. XIX ТАТЬЯНА аж о..лядинела, Как будто вышла на мороз. У нас бывает всяко дело, Но всё же не е..ошат коз. "Прикинь, сестра, вот будут вилы, Если коза родит дебила С чурбанской мордой... У, чума"! -- От этой мысли без ума, Таня, расслабившись, теряет Привычной бдительности щит, И вот уже её влачит Коварный чурка, охмуряя: - Ты мой пи..да, ты персик мой! Шьто, тоже хочешь быть козой XX Он, ..ука, тащит Таню в кухню, Чтоб там с собой совокуплять, А у неё башка так пухнет, Что мысль одна: "Где б выпить, ..лядь"! Махмуд кричит: "Ложись быстрее"! Таня глядит, на батарее, Под кучей грязных трусняков, "Пузырь"! Махмуд уже готов Впендюрить ей в пи..ду ..уило, Огромный, ..лядь, как у осла. ..уй в ..раку! Жертва уползла И как впи..дячит ему в рыло! Нет, Жека Танечке не враг, Раз спрятал шкалик в трусняках. XXI Глотнула... Кайф! Честное слово! Махмуд в нокауте лежал. ТАТЬЯНЕ стало не..уёво. Найдя на кухне два ножа, Чтоб отбиваться от урюков ТАТЬЯНА двинулась на звуки, Что странно издавал клозет. Она заходит в туалет, А там другой братан с Востока Пердолит в ..раку москвича Так, что тому уже кричать Приходится: "Ра-адной! Же-астоко Е..ёшь! В Ма-аскве так не е..ут! Дас ис фантастиш! Вери гуд"! XXII "Вот зае..али ..ракоё..ы! - ТАТЬЯНА говорит в сердцах. - Найти бы для души бы что бы, А не сплошной е..учий трах. Найти бы в этаком Содоме Следы Евгенiя. Эх, что мы Наделали, не пое..ясь"! И вот, с истерикой борясь, Она пи..дует по квартире, Глядит: ряд видеокассет, Го..дон, "бычок", станок "Жиллет" На полке, под кроватью -- гиря... Что ж взять, коль всё это не сон, На память: гирю иль го..дон XXIII А что за видеокассеты Любил Евгенiй посмотреть "Крутая ..лядь", "Жрицы миньета", "Ё.. твою мать"!, "Ёрш твою медь"... Ну, эти две рядком стояли -- Должно быть, были в сериале. Вот тоже, видно, сериал: "Как пить мочу" и "Как жрать кал". Кассеты в пятнах и какой-то ..уйне - молофье, что ли, ..лядь Но Тане их же не лизать. Спи..дить и их Грузи! "Да стой ты! -- Гремит ей с неба трубный глас. -- Окстись! ОНЕГИНЪ -- пи..орас!". XXIV И до неё доходит разом Простой резон: "Ё..аный в рот! Е..ля с таким вот дикобразом, Что ..уй знает зачем живёт, - Это же пошло, бездуховно"! Мысль эта кирпидоном словно ..уярит Таню по мозгам. В том нету странности -- для дам Такой ход мыслей характерен. Ведь если голова пуста, Реакция её проста, Пусть даже вывод и не верен. Пи..дык! -- в башку поток мочи -- И тут же слышишь: "Чмо, молчи"! XXV Короче, Таню пи..дануло, Что она маялась ..уйнёй, И так башку мочой раздуло, Что Таня не пошла домой, Где её ждали, между прочим, Мамашин ё..арь (типа отчим, А по-французски, ..ля, papa), Maman и пи..оров толпа. Они решали, мудозвоны, Кому Танюшеньку е..ать, Но прежде -- бракосочетать С кем деву, следуя канонам, Шоб, значить, был законный брак, А не разъё..анный бардак. XXVI - Отдать её за Пи..дунова! - Ага... Да ..уй она пойдёт! Пошлёт вас на ..уй... - У-у, корова! - А это вас пусть не е..ёт. - Говённых, ..лядь! Вот с кем бы вышло! - Говённых Да е..ать вас дышлом! Да я б не села даже ..рать С фамилией Говённых, ..лядь! Вот, говорят, развёлся Херов... - Ты шо, пи..да! Он же садист, К тому же бывший программист. Таким изысканным манером, Как встарь, под водку и минет, Они держали свой совет. XXVII В итоге скопом порешили С ТАТЬЯНОЙ пи..довать в Москву, Своё решение обмыли, Умяли, на ..уй, всю жратву, Сказали чо-почём ТАТЬЯНЕ И уе..али чемоданы Да шмотки собирать скорей. Е..учий отчим, блудодей, Хотел, мерзавец, в суматохе Танюше ..уй засунуть в рот, Но, получив ногой в живот, Валялся на полу и охал. Таня ж, от пьянства чуть жива, Думала: "На ..уй мне Москва" XXVIII Её отпи..дили (на счастье) И стали жёстко принуждать С былою жизнью распрощаться И побыстрей в Москву съе..ать. Расслабились, отбив ей почки... Глядят: она уже из бочки ..уйнула браги целый жбан, А это вам, ..ля, не стакан. Она спросила их: "Не жалко ..уярить девушку гуртом Не будете жалеть потом" - ...И вызвала два катафалка. Потом поп, чтоб он был здоров, Неделю отпевал жмуров. XXIX Мамашу в морге откачали, Не дав ей сдрыснуть на тот свет. Её ТАТЬЯНА отмочалить Смогла, но запи..дячить -- нет. Maman то в рай, то в ад болталась, В реанимации валялась, В бреду кричала: "В ..опу рай! Танюха, курва, наливай"! Потом проваливалась в кому, И пьяных докторов мильйон Реанимировал её, Е..я, как ..уку, без го..донов. Так невзначай зима пришла, Мамаша в коме родила. ХХХ Но Тане по ..уй новый братик. Она, в печали и тоске, То глушит водку под салатик, То лижет кончик на соске, То тянет алчные ручищи К горящей похотью пи..дище, И бриллиантовый блеск зим Ей до пи..ды. Да и ..уй с ним! Для нас ведь тоже эти зимы -- Одна сплошная е..отня: Вместо дороги, ..лядь, лыжня, А ты на лысой, ..лядь, резине, А гадский ..лядский коммунхоз Забил... Им по ..ую мороз. XXXI Отмокнув в душе, похмелившись, Таня без всяких лишних слов Решила ехать. И решившись, Послала на ..уй докторов, Что подарили ей братишку, Сняла сто баксов со сберкнижки, "Пузырь" в палату занесла, Чтобы maman в себя пришла, С покойницей заночевала, И та, проквасив до утра, Встала со смертного одра, А комы, ..лядь, как не бывало! Вот так, без скальпелей и трав, Лечит любовь, а не Минздрав. XXXII С брателлой вышли непонятки: Ведь кто-то ж пи..дюка зачал. Maman смеялась: "Вот так ..лядки! Весь здравотдел в меня кончал, Ещё студенты заходили -- Е..али, на ..уй, так, что в мыле Я вся была, и это, ..лядь, С температурой тридцать пять. Как зае..али извращенцы! Ведь, ...ля, понятно и ежу, Что я, ...ля, мёртвая лежу -- Так эти, ...ля, приспособленцы, Мне, чтоб была хоть чуть теплей, Отвешивали пи..дюлей". XXXIII Ни один пи..ор не признался В своём отцовстве, и малой Навек без папочки остался. Ну да в стране нашей родной Это не диво. У нас ходко ..уярят пап война и водка, Маразм начальников тупых И поножовщина в пивных. У нас отцов ждёт вырожденье, И царь желан нам потому, Что нужен папенька в дому, Е..ущий всех до о..уенья. Мы, как любой нормальный скот, Любим того, кто нас е..ёт. XXXIV Меж тем, купив в вагон плацкартный Билеты и собрав шмотьё, Упаковав набор стандартный -- Бутылку, курицу, бельё И братца в ватном одеяле, Maman и дочь по пи..довали Встречать свой поезд на перрон. Вот при..уярил их вагон, Обо..ранная дверь открылась; Явив свой е..анутый лик, Наружу выполз проводник... Что там, за дверью, притаилось - Богатство, ..лядство и покой Или бомжатник под Москвой XXXV - Да лучше, на ..уй, выпить, Танька, Чем, ..ля, е..алом торговать Или на каждом полустанке, Как ..уй, по два часа стоять, - Пи..дит мамаша то и дело, Но Таня тоже о..уела От наших ..лядских городов И быта наших поездов. Воняет чесноком, носками, Темно, ни видно, ..лядь, ни зги, Народ рыгает в сапоги, Кроя друг друга е..уками, Огрызки хлеба, сала, груш... Но вот и Тула. Скоро уж. XXXVI Пи..дец! Московские предместья Е..ошат, копотью пе..дя, Где были барские поместья И дачи бывшего вождя. В вагоне о..уенья стоны, Уже пошли микрорайоны, Вдали, утратив всякий стыд, Как ..уй, Останкино стоит. Москва-Москва, ты не чужая, Ты -- наша и притом ничья, Ты нас не любишь ни ..уя, Но манишь, втайне презирая, Как ..ука, что и хочет, ..ля, И презирает кобеля. XXXVII Громада Курского вокзала, Содом с Гоморрой пополам, Народ -- заё..анный, усталый, Бомжи пи..дошат по столам, Ища объедки и окурки, Цыгане, гагаузы, чурки -- Должно быть, о..уев совсем, Все ищут счастья здесь. Зачем Похоже, случай с Бонапартом Их ни ..уя не научил. А он имел и ум, и чин, И, ..ука, лез с братвой, с азартом, С ..уевой кучею стволов -- И где он Кормит червяков. XXXVIII Курский прошли, вышли на площадь... Там можно е..ануться, ..лядь! В какую сторону е..ошить Кого на помощь бы позвать Вон хачик из таксомотора На дух "лаве" пи..дует споро, Учуявши, что лимита В Москве не смыслит ни черта. - Вах, дэвушки! - Пи..дуй, Ашотик! -- Заправила ему maman. - Да я е..ала обезьян, Но сесть в машину с чёрным... Что ты Кстати, за сколько подвезёшь А если отсосу, возьмёшь XXXIX. XL Договорились... И помчались Куда-то... ..уй знает куда. Потом минетом рассчитались Прямо на трассе. Без стыда Maman исполнила оплату - Она любому е..анату Всегда сосала на ура, Как, кстати, и её сестра, К которой дамы пёрли в гости. Вот и Рублёвское шоссе Открылось им во всей красе... Вы что, завидуете Бросьте! Да, они сладко там живут. Но знали б вы, как их е..ут! XLI - Сестрица, ё..тить! Что ли ты ли Вопит счастливая maman Вульгарной, дорогой кобыле. Тут же голимый наркоман -- Весь, ..ука, приторный, гламурный, Какой-то, ..лядь, карикатурный - По-бабски бекает овцой: - Сестри-ица! Та-аня! Ангел мой! - У-у, ё..аные пи..орасы! Кругом, куда, ..лядь, ни копни, Везде полно этой ..уйни, - Бурчит ТАТЬЯНА. Пи..ор страстно (Они ж приветливый народ) Суёт ТАТЬЯНЕ пухлый рот. XLII - А как там Коля Е..ундеев - Тот, что обоих нас е..ал - Он запи..дячил эпопею. Ну, на ..уй, в смысле, сериал. - А Сра..опёрдов -- как он, в силе Какое там... Уже в могиле. Заё..ан... - Как Он пи..орас - ..уй там. Послали на Кавказ Мочить душманов по сортирам. Он как-то сам зашёл по..сать, А там басмач уселся ..рать... В общем, не вышло у них миром. Три дня сестрица, как шаман, Дурила голову maman. XLIII Пока старьё перемывало Все кости ё..арям своим, Таня по дому тосковала И собутыльникам былым. Колдырила одна в гостиной -- Ведь пи..ор-то не пьёт, скотина, А как монакский господин, Сосёт е..учий кокаин. "Тоже мне, ..лядь, граф Монте-Кристо, - Таня бухтит сама с собой, - У нас бы, как глухонемой, Жрал водку с "Завтраком туриста". И повезло ж такой ..лядве Родиться в ё..аной Москве"! XLIV А на четвёртый день сестрицы Взъе..нулись: "Не рвануть ли нам Куда-то, на ..уй, порезвиться" Туда-сюда, ..уям-буям... Судили, на ..уй, ..лядь, рядили, В итоге скопом порешили Арендовать козырный зал, Устроить о..уенный бал, Собрать туда миллиардеров (Их, слава Богу, как го..на), Пал Палыча Бородина, Чубайса, всяких мэров, херов... И, если клюнёт не му..ак, ТАТЬЯНУ под него - ..уяк! XLV Пока ж в порядке подготовки Шлялись по всяким кабакам, Таща с собой, как на верёвке, ТАТЬЯНУ. - ..уки! Как в капкан, Как на кукан, ..ля, насадили! Вы б лучше мне глаза залили! Вы б лучше напоили в дым! -- Порой твердила Таня им. - Какая, на ..уй, ..лядь, текила И не пытайтесь покупать! Мам, ты б за эти бабки, ..лядь, Сосала ..уй у крокодила. Что-о Ты сосала, тёть И как Пи..датый кожаный пиджак! XLVI - Тёть, расскажи, а у верблюда А-а, помню, ..ля, верблюжий плед... А на Рублёвке всё откуда Чего-чего Какой минет Правительственный Что за ..лядство! Это ж как надо изъе..аться, Чтобы урвать такой кусок Что Съесть обконченный носок Чей Этого Тогда всё ясно. Что, и того А чьи вкусней Сколько рыгала Восемь дней Вот извращенцы! Пи..орасы! Заставить бабу жрать носки! Как тут не выпить от тоски! XLVII Еле утешили бедняжку, Дав ей распробовать абсент, И к ней припёрлись барабашки, Фашисты и астральный мент. Глючьё е..алось неустанно, И в потном ужасе ТАТЬЯНА, Лежа меж стульев и столов, Ждала гестаповских ..уёв. Ей в лифчик забирались мышки, Какой-то ..лядский полтергейст, По морде -- вылитый Билл Гейтс, Ей ..уем щекотал подмышки... Таня ж, зажав в руке стакан, Молчала, словно партизан. XLVIII Её катали по столице, Пред ней мелькали чередой Моднявых распи..дяев лица, ..лядушек, принятых Москвой, Воров, владевших городами, Думцев с увядшими му..ями -- И все это ..уё-моё Мечтало вые..ать её. С чего Да, ..уки, не видали Уже лет двадцать, без пи..ды, Такой душевной чистоты Ни на одном телеканале. Вот и хотели, свиньи, ..лядь, Хоть раз на чистом полежать. XLIX В прококсенных московских клубах Таня произвела фурор. Она была желанна, люба, И где она -- там тут же спор: - Вот это ..лядь! Вот это шмара! Моя! - Пошел в пи..ду, бычара! - Не залу..айся, ты, го..но! Она моя. Всё, решено! Её и мяли, и хватали, Тянули в ..лядский мрак углов, Наставили ей синяков, Всё платье, на ..уй, разорвали... Она ж давала пи..дюлей, Чтоб отъе..ались поскорей. L Всё - ..уета, друзья и братья, Всё, кроме дружбы и любви, Где ни холопов нет, ни знати. Ты можешь хоть узоры вить, К примеру, ..уем -- алчным, жадным, В пи..допоклонстве безоглядным, Но коль вы с ..уем по ..уй ей, Ты, брат, несчастлив, как жокей, Что в скачке ё..нулся с кобылы. Пи..дец! Но если, милый друг, Её дыханье сбилось вдруг, Она твой взгляд перехватила, А свой, стремаясь, прячет вниз, Пляши, жокей! Ты взял свой приз. LI Вот наконец арендовали Дворец. Кремлёвский! О-..у-еть!!! (Тётку как раз в Кремле е..али И дали зальчик присмотреть). Устроен бал на День влюблённых, Счёт брюликов идёт на тонны, ..лядюги ё..арей трясут И дерипасок здесь пасут. Налоговые генералы, Владельцы нефтеносных труб Ждут от пи..душек из поп-групп Е..ли с аналом и оралом. Те уже скинули прикид... Москва трясётся и гудит. LII Оно, конечно, всё пи..дато И даже, в целом, зае..ись, Но если б Отче бородатый Сказал мне: "Хлопче, отрекись От той, твоей, дурной и склочной, И побожись в любви бессрочной Тем ослепительным ..лядям", - Я б его, ..лядь, послал к ..уям. Е..ать их, ..учек, без последствий, Я и согласен, и готов, Но их продажная любовь Страшнее всех стихийных бедствий. К тому ж с годами их гламур Уё..ищней всех наших дур. LIII Короче, бал в апофеозе, ..уярит ё..аный хип-хоп, Народ, ..ля, чуть не в коматозе От оголенных ..лядских ..оп. Иных, совсем уже отвязных, Е..ошат прям на унитазах, Вся фракция ЛДПР В сортирную сочится дверь. Одной ТАТЬЯНЕ так ..уёво, Что она, к общему стыду, Послала на ..уй и в пи..ду Емцова, Жира и Дрызлова -- Таких прикольных пацанов! Ну правда, баба без мозгов LIV В общем, стоит она, скучает У бара, чтоб кирнуть скорей, Головкою глупою качает -- Как ё..нутая, ..лядь, ей-ей. Вдруг вся толпа ..лядей порочных -- И политических, и прочих -- Как заорёт: "Ё..аный в рот! Все на ..уй с пляжа! САМ идёт"! Зал будто вымер. Однозначно! И тут заходит мужичок - Не то чтоб, на ..уй, с ноготок, Но небольшой такой, невзрачный, И, игнорируя весь зал, Глядит в Татьянины глаза. LV Интрига, ..лядь К ..уям интриги! Ну да, тот мужичок -- герой, Вот только в этой ..лядской книге, Что мне за..рала весь покой, Другой герой -- го..нюк беспутный, Авторитет полупреступный, Го..дон и пи..ор, и пи..дун, Да речь-то я о нём веду. Мне не дадут Сталинских премий, А, может, и пи..ды дадут, Не будет праздничный салют Раскрашивать дни моих чтений, Но на том свете мне воздаст Достойный малый -- ПУШКИН АС. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Life -- huynya, my friends and yobars. Why Because the life -- huynya. Sir Elton John I В прекрасные застоя годы, Когда наш стяг над миром рдел, Е..я в рот Статую Свободы, А я был неполовозрел, Когда то холодно, то жарко Мне становилось от Ремарка И Салтыкова-Щедрина, Вдруг стала приходить Она -- Божественно легка, беспечна, Стройна, красива, высока... Я было думал, облака Спустились к нам, причём навечно. А оказалось, просто ..лядь -- Баба как баба, Музой звать. II То ли не там я её встретил, То ли не так её встречал - Никто меня, ..ля, не приметил, ..уй кто меня благословлял. .............................................. ............................................ ............................................ ............................................ III И я лет этак, ..ля, на десять На е..лю с Музой ..уй забил, Стихи по гвоздикам развесил И аж трём родинам служил. Бухал, но, правда, не буянил, Случалось, и писал по пьяни, Бывало, что и на трезвяк, Но как-то всё ни так ни сяк. То с родиной определялся, То, хоть, поверьте, был не мент, Ловил преступный элемент... А в результате зае..ался И почесал искать свой дар На волю, то есть на базар. IV Тогда базаром е..анутым Была считай что вся страна. ..уй знает, ..ля, каким маршрутом Куда пи..дячила она. Все пи..орасы всего мира Её е..али во все дыры, А после них её е..ал Кремлёвских пи..оров кагал. Смутное время, ..ля, разруха, Пир му..аков в разгар чумы... ..уй было некогда помыть! Муза ж не любит групповухи. Хоть пыл её неистребим, Но коль е..ётся, то с одним. V ..уярили и дни, и лица В го..не, в котором пришлось плыть. Ну угораздило жениться, Ну повезло дитё родить, ..уйнул мор старших поколений -- И во всей этой пое..ени Явилась Муза, не страшась, И предложила вступить в связь, То есть конкретно пое..аться. А мне что Я же слабый чел С большим либидо и вообще. К тому же, на ..уй, может статься, Что я когда-нибудь умру -- И я лёг с ней, пока не труп. VI Я Музу жарю не для вида, И она, следует признать, Пусть не как крыса плодовита, Но нашим бабам фору дать Способна, ..ля, без напряженья. Её готовность к размноженью Мне люба, как её ма..да -- Вот так я и нашёл свой дар. Порою, опи..деневая От ..раной тупости своей (Я ж, ..ля, не гений, не еврей), Сижу, зову: "Приди, родная"! -- И, если ей не западло, Спешит, кричит: "Е..и, ..уйло"! VII Пусть не всегда, но я ей нравлюсь, Поскольку хорошо е..у. Эх, как я её раком ставлю И зад её сверлю, как бур! А эта тварь орёт в запале Всё больше то, что уж писали, Но иногда, как наподдам, И поновей чего-то там. Она же... ..ля-ядь, кого я вижу! ОНЕГИНЪ! Ё..аный карась! На "Вы" Ну что ж, рад встретить Вас. Не-е, я ж не полностью припи..жен, Чтоб звать тебя на "Вы", браток. Где был Какой, в пи..ду, Восток VIII Как прежде ли он шлёт всех на ..уй Или, вкусив мирских утех, Он уподобился монаху И на ..уй шлёт теперь свой грех По-прежнему ль его богини Прячут пи..ду под юбкой "мини" Иль после Мекки и Шарджи Ему хватает паранджи А, может, на другом Востоке Он сущность жизни постигал, Весь тот Восток перее..ал И к нам пришел буддистом стойким А, может быть, ему свой мир Открыл товарищ Ким Чен Ир IX Он ищет омуты, глубины Или предпочитает брод Он всё такой пи..допротивный Или нашёл в себе добро С другой же стороны, читатель, Яркая злость куда пи..датей, К примеру, серой доброты. Ну что, со мной согласен ты ОНЕГИНЪ -- это драки, ..ляди, Ну не Эйнштейн он и не Кант, Но в е..ле -- сущий бриллиант, ..ля-а, как он был незауряден! А бабам, честно говоря, Е..ун приятнее чмыря. Х Стараньем ..лядского теченья Пи..орастических времён Е..учего предназначенья Дождаться каждый обречён. Но если отмести примочки, Мы все пи..дуем по цепочке, И, сколько б ни было дорог, Маршрут один: родился -- сдох. А Бога не пробьёшь на жалость! Можно годами жрать икру И вставить в ..раку изумруд, Но смерть и с изумрудом вжарит, И ..уем камушек забьёт Так, что он выйдет через рот. XI Из предыдущего примера Вполне логично исходя, Я, ..ля, ценю лишь свежесть ..ера И продуктивные ..удя. Друзья мои! Рожайте деток, Е..ите жен, ..лядей, соседок, Займите е..лею ..уй свой, Ведь е..ля -- средство от всех войн. Е..ись годами тот же Сталин Или припи..дянный Адольф, Они бы не искали роль Отцов народов, просто б стали Отцами - раз, ..ля, по пятьсот, А их ..уи б воспел народ. XII Это не праздные сужденья, Не поэтический пи..дёж -- Это простое объясненье Того, что каждый делать гож. Но снова к Жеке возвращаясь, Напомню, что он жил, скрываясь Средь рифов, кактусов и скал, За то, что друга зае..ал. Жил на Гаити да Таити, В каких-то ..раных шалашах -- Короче, дело было швах, Жрал даже негров, извините. В том, кстати, нет ничьей вины: Негр -- тоже мясо, как и мы. XIII Ему там чудились ментура, Чекисты, ..лядский Интерпол, Е..учая прокуратура, Прибитый стол, цементный пол... Жуя афроамериканца, Он видел ЛЕНСКОГО, за..ранца, И рядом с чёрною ногой -- Знакомый белый ..уй живой. "Пи..де-е-ец! Ма..де-е-ец! Я пи..дану-улся"! -- Выл он, глодая мослаки, И е..анулся бы таки, А, может, даже и загнулся, Но вдруг спасительный сигнал Как-то по радио поймал. XIV Потворствуя народным массам В их тяге к услажденью ..рак, Амнистию всем пи..орасам Парламент объявил. "Ништяк! -- Решил ОНЕГИНЪ, сел в каноэ, Закапал в ..опу сок алоэ (Чтоб насморк, ..лядь, не донимал) И вскоре к берегу пристал В Находке. Ну а из Находки Уж до Москвы подать рукой - И вот он прежний, ..уй трубой, На презентации подлодки В Кремле. Крутых -- не перечесть. Пи..дует ..лядь -- глаз не отвесть! XV Пи..дует, смотрит вправо, влево, Народ ..уеет: "О..уеть"! Пи..дует, ..лядь, как королева, И с виду не шалава ведь. И вся тусовка рядом с нею -- Ну просто быдло да халдеи, А шмары из тусовки той, Как проститутки с Окружной. Гремят литавры, шумно, людно, Разносят водку и балык, Выходит небольшой мужик, ОНЕГИНУ знакомый смутно. "Кто это -- думает Евген. -- Стою, ..ля, как олигофрен". XVI Пусть что угодно, ..уки, блеют, Но я то знаю из примет, Что в эмиграции слабеют Мозги, и там нормальных нет. Но это просто отступленье, Жека ж едва ль не в исступленьи Пи..дит соседа по рукам: - Кто это - Шутишь - Нет, ..ля! - СА-АМММ! "Ё.. твою мать! -- думает Жека. -- Вот это, на ..уй, я попал: С каноэ -- и ..уяк на бал С САМИМ. Ну, ..ля, и дискотека! И "тёлку" эту занесло... Тоже знакомое е..ло". XVII Он мозг ослабший напрягает, Он пучит бельма, морщит лоб И, гулко пёрнув, вспоминает: "Точно она, мать ее ё.."! ..йнув соседа под печёнку, Он шепчет, "тёлке" той вдогонку: - А как бы с нею по сто грамм - Ты ё..нулся Её же САМ... - Сосед ответствует чуть слышно, Под расторгуевский мотив Снова Евгена посрамив, И Жека сожалеет: "Вишь, ты... А я-то, ё..аный дебил, Такую бабу упустил". XVIII - А САМ с ней типа проживает Ну, в смысле, порет или нет - Такое, брат, не обсуждают, Это военный, ..ля, секрет. "Не больно они тут речисты. ..ля-а, здесь же все кругом чекисты, - Соображает наш герой. -- Э-э, будь что будет... Танька, стой"! Все о..уели от испуга: - Чечены, ..ля! Сейчас взорвут, А "тёлок" в ..опу зае..ут... - Не ..сать в компот! Танька, подруга! - Вопит Евгенiй. - Я пришёл! -- И падает е..алом в пол. XIX И подошла ведь, и признала, И улыбнулась -- так, чуть-чуть... А он лежит, в крови е..ало, Ни охнуть, ..ука, ни вздохнуть. Его за яйца держат сразу Четыре ..уя из спецназа, Лишь только рыпнешься - ..уяк! -- Поймаешь мордою кулак. - Ладно, ребята, отпустите, Вот мода - пи..дить россиян... Мужик, должно быть, просто пьян, - Как невъе..енный, ..ля, правитель, Спокойно и без всяких драм Командует она ментам. ХХ А, может, это просто хохма - Допустим, шоу двойников, А Таня где-нибудь подохла От пьянства, ..лядства, е..уков Что за уё..ищная сказка: Припи..дить, ..ля, из Мухосранска, Чтоб стать, без статуса жены, Второю дамою страны А что теперь Подруга ж вроде, Но как судить с её высот, Кто Жека: ё..арь, друг, урод Как обошла на повороте! Да, что имеем -- не храним: Не тех е..ём, не с теми спим. XXI ОНЕГИНЪ покидает пьянку, Всем по ..ую, что он исчез. Однако ж утром, спозаранку, Ему приходит СМС: "Вас ожидает нынче ночью Правительственный рейс на Сочи...". ОНЕГИНЪ в шоке: "Не пойму...". "Вы так понравились ЕМУ..." - ..уярит дальше СМС-ка. "Пи..дец! Но почему меня" "Да там одна пи..орасня Вокруг, - на удивленье резко Судит вельможная строка, - А вы чуть лучше их... пока". XXII И он таксёра вызывает, Кричит тому: "В аэропорт"! На взлетке лайнер прогревает Движки. "..лядь! Ё..аный курорт! ..ули я в эти Сочи лезу" - Е..я в сортире стюардессу И "Мурку" ..опою трубя, Бурчит ОНЕГИНЪ про себя. "Ох, вы..еут меня, ..ля буду..." - Но вот уж подали коньяк, Пошло тепло, мандраж иссяк. "В конце концов е..ут повсюду", - Поддав ещё, решает он И улетает в отрубон. XXIII Ну, значит, сели. В Сочи встретил Его почётный караул. ..уё-моё, с флажками дети... Он снова литр е..анул, Уставши от официоза. ТАТЬЯНА хороша, как роза, Да только в руки ..уй возьмёшь -- Колючая, пи..да, как ёж. Всё, ..лядь, согласно протоколу, А на ..уй Жеке протокол Ну, хорошо хоть, САМ зашёл, Всех отпи..дячил для приколу, Чтобы знал каждый патриот, Кто его кормит и е..ёт. XXIV А этих ..лядских патриотов Там было, ..ля, хоть ..опой жри. Все с лыжами, все в форме "Lotto", Все славные -- как упыри! Так любят матушку-Россию, Что могут просто за "спасибо" ..уярить в должности своей До фиолетовых соплей! Все, на ..уй, честные кристально И с подчиненными добры, Хотя по правилам игры Заё..ывают тех анально, Чтоб каждый ..раный е..ундей Помнил, чей ..уй ему родней. XXV Ещё там лазил пи..ор гнойный Породы "телепатриот". Живой ли ты или покойный, Ему на..рать. Вот он и ..рёт. И это хамское е..ало -- Теперь лицо телеканала, Что в духе времени вполне: Он, ..ля, орёл, а все -- в го..не. ........................................... ........................................... XXVI Там был Поцловский, тоже пи..ор, Пи..дун, каких и свет не знал. Митрохин -- умный ..уй, но гнида, Там тоже ..опу протирал. Его начальник Жиро..уйский, Уняв характер рукосуйский, Был как учтивый мажордом -- ..уй что-то вякнешь при САМОМ! Там Алкин, Палкин и ..уялкин Колбасились, как реквизит -- Мол, вот культурный общепит, Но, правда, вид имели жалкий (Не в смысле брюликов с баблом, А... ну вам ясно, я о чём). XXVII В общем, все эти идиоты На этот ..уесранский сбор Припи..дили, как на работу -- Ну, то есть, как на приговор. Им так положено -- и ладно, ОНЕГИНУ ж одна услада: Обнять ТАТЬЯНЫ стройный стан И вые..ать ее в кустах. Симптоматична эта шняга: Пока ты просто человек -- Без власти, там, понтов, "лаве", - Ты, ..лядь, обычный бедолага. А если тебя САМ е..ёт, Ты, ..лядь, почти зари восход. XXVIII И с Таней по судьбы веленью Эта ..уйня произошла - Верней, по САМОГО хотенью. Но Таня фишку просекла, Бухать на время перестала, Честь наконец-то потеряла И стала, всех пославши на..., Как САМ, достойно-холодна. Куда, куда она девалась, Та беспонтовая герла, Что лишь пи..ду не пропила И лишь сама в ней ковырялась Ответь, читатель! Что притих За..упу, ..лядь! Здесь нет таких! XXIX Любви все возрасты покорны -- Это природный, ..ля, закон. К примеру, есть любовь к попкорну, А кто-то любит чужих жён... Любовь ведь с молодостью сёстры. А е..ля Тут ваще все просто: ..уй не встаёт -- пи..дец! Старик! Короче, ..опа и кирдык. Когда ж ты перекосопи..жен, Хром, глух, утратил аппетит, Но ..уй антенною торчит - То будь ты хоть напалмом выжжен, Да пусть ты даже впал в маразм, Ещё есть шанс поймать оргазм. ХХХ В общем, ОНЕГИНЪ, как мальчишка, Как школьник, ..ля, как салабон, Влюбился в гордую худышку. В кого В ТАТЬЯНУ он влюблён. Дроча ночами в туалете, Он сочиняет там сонеты, От вожделения рычит, Кончая, "занято!" кричит. Он, ясный ..уй, не забывает, Что Таня не вполне вольна, Но что е..аться с ним должна Она -- он искренне мечтает. Во сне сосёт он палец свой, Представив клитор дорогой. XXXI ТАТЬЯНЕ ж он по барабану: Пришёл - ..уйня, упи..дил -- пусть. И, кстати, осуждать ТАТЬЯНУ Я сам, признаться, не решусь. Ведь в ..лядской жизни всё бывает, Даже любовь перезревает, С годами превращаясь в кал -- Я сам такое испытал. Ну, я-то ладно, а наш малый Дрожит, слабеет, часто ..сыт -- "То ли холера, то ли СПИД, - То ль ящур", - шепчут коновалы, Которых срочно вызвал САМ, Дабы Евген не сдох к ..уям. XXXII ОНЕГИНЪ, ни ..уя не сдохнув, Как распоследний ..укин кот, Как узник совести, не дрогнув, Не пьёт, не жрёт, но мощно ..рёт. За..рал, ..ля, все апартаменты, Где раньше жили президенты Великих мировых держав И прочие гаранты прав. Один го..нюк - шпион из Минска - Ему Татьянин номерок (Нет, только телефонный) смог Загнать за пять сигар кубинских. ..уйня, но всё-таки прогресс: ОНЕГИНЪ пишет СМС. СМС-ка ОНЕГИНА ТАТЬЯНЕ Эх, на ..уй, в падлу признавать, Но, ё..тить, ..ля, признать придётся: Танюха! Ты -- пи..дец! Ты -- солнце! А я... Да ..ули вспоминать Не-е, ты не бзди, я не на шару, И, ..укой буду, не пи..жу. Я ж не голимый петушара. Хочешь, "капусты" отгружу Да, я был слеп и безучастен, Да, не ценил тебя, как счастье. Думал, всё это -- е..отня. К тому же ты тогда бухала, А сколько коз вокруг скакало! Такая, на ..уй, колбасня. А с этой ё..аной лахудрой... Да с ЛЕНСКИМЪ, с кем же ещё, с кем Мне и представить было трудно, Что зае..у его совсем, А он, пи..дёныш, нае..нулся. Ну, понимаю, Таня, шок... Но ведь прошёл приличный срок! Да, признаю, я лажанулся. Кто ж мог представить, Таня, блин, Что ты так круто за..лядуешь ..ля-ядь, вырвалось! Вот я павлин! Но ты и вправду так пи..дуешь, Что рядом все - ..уйня ..йнёй, Пигмеи, племя готтентотов. А ты ..уяришь над толпой, Как королева идиотов. И каково мне, ..ля, прикинь, Быть среди этих му..озвонов Мне неба синь теперь не синь, Деревьев кроны мне - не кроны, Бабло мне больше -- не бабло, Бухло -- о горе! -- не бухло. К тебе мне не за что придраться -- Вполне нормальная, ..ля, месть. Но, Тань, как хочется е..аться! Не, Тань, у тебя совесть есть Мне по ..уй эта ваша клика, Весь этот ваш е..учий стиль, Зато мой ..уй торчит, как пика, Как, ..ля, адмиралтейский шпиль. Стоит, как тумба, постоянно! Его уж можно привлекать Спецназу в качестве тарана При штурме террористов, ..лядь. Гормоны уже прут аж в спину, Му..я прожгут штаны сейчас, Так помоги же мне, как сыну Отчизны, что взрастила нас! Е..аться грузит И не нужно. Тогда хотя бы отсоси. Я ж не какой-то паразит, Чтоб с е..лей путать нашу дружбу. Сними мой гормональный гнёт И отмени пытку печалью! Пошла молофья... У-у-у! Конча-а-ю! Пи..дец, ..ля, на ..уй! Крышу рвёт! XXXIII В ответ -- молчание эфира. Он ей опять: мол, Тань, ответь. Пи..дарики! Вся прелесть мира Молчит, ..ля. Не желает петь Ему любви гимны и оды. И -- вот ..уйня! -- воздух свободы ОНЕГИНУ теперь не мил, Остое..лив, ..ля, и постыл. Он сопли в рыле ковыряет, Былому счастью глядя вслед. Глядит: охрана всех шмонает, А за охраной -- силуэт. Кто это Таня Вот дела! Сказала: "На ..уй!" - и ушла. XXХIV Понятно, Жеке перепало Крепких ментовских пи..дюлей До покраснения е..ала И посинения му..ей. Он им: "Да что вы, братцы, право А Конституция А право А демократии черты У-у, ..уки! Больно ж, ..лядь, скоты"! Очнулся... Морда, как палитра, ..уй -- как у негра одолжил, Рядом стоит какой-то жид: - Что с вами - Брат, дай на пол-литра. Тот дал. И получил пи..ды, Чтоб знал, кто виноват: жиды! XXXV Поняв, что ..ляди о..уели, И припи..дячив в дом родной, Евгенiй погрузился в телик, Где все уж ё..нулись давно. Туда всё глубже окунаясь И сериалами питаясь, ..уяря их, как лимонад, ОНЕГИН думал: "..ука, на! Не жди, что я войду без стука И вые..у тебя. Страдай!" - А ум подсказывал, что дань Здесь платит Жека, а не ..ука. Но продолжался сериал И ум ..уйнёю засирал. ХХХVI Текли бездарные актёры Рекой гламурной ..уеты И -- факт: уже довольно скоро ОНЕГИНЪ стал буквально стыть. Сто лет назад он за спасибо Читал бы Блока и Расина, А ща в башке такой бедлам, Что весь культур-мультур -- к ..уям! Все, ..ля, наследья мировые -- В пи..ду! Весь мир -- бардак, дурдом, Одни малаховы кругом Пи..дят от имени России. Какой я вижу в том изъян Да у народа мозг изъят! XXXVII Так и ОНЕГИНЪ постепенно Стал ..раным овощем тупым. Мозги упали на измену, Как и у всей нашей толпы. Только порой, напрягшись сильно, Ловил он глюк -- и тот дебильный: Ну, типа е..ля со слоном Или, там, ЛЕНСКИЙ-агроном. А шо Профессия блатная, Символ, ..ля, жрачки и добра, Да и пи..дата для жмура -- И там, и там земля сырая. Вдруг, ..ля, как вспышка, как пробой: ТАТЬЯНА с ..лядскою пи..дой... XXXVIII Аж скосопи..дило е..лище От этих символов и сцен! ОНЕГИНЪ по квартире рыщет И, как оратор Демосфен, Только без здравиц и оваций, Но с множеством эякуляций, ..уярит страстный монолог Про всех ..лядей священный долг. Он, ..ля, поэт, борец и клоун В одном е..але: три в одном, Он же и ЛЕНСКИЙ-агроном, И ..уй земли, и Шерон Стоун, Он и Гораций, и Катулл... ..лядь, сериал! Всё, мозг уснул. XXXIX Но тут опять весна ..уярит, Открылся с космосом канал, И в чувств проснувшихся пожаре ОНЕГИНЪ чует, что попал. Мозги, конечно, ..уй остались, Зато гормоны разгулялись, И сериалы, ё.. их мать, Так плющат, что пора поддать. Ну, он в кабак, въе..ал там сразу Смертельных доз, так, штуки три И, уловив привычный ритм, Отпи..дил выходцев с Кавказа За то, что в русском не сильны И портят реноме страны. XL Потом он вые..ал, охальник, Официантку из кафе, И с радостью набил е..альник Татарину из Санта-Фе, Твердя тому, что не пристало Менять просторы Татарстана На пи..до..лядские края, Напи..див баксов до ..уя. И тут он вспомнил: "..ля-а! Вот лажа! Где Танька ..лядь Я ж ней хочу"! Ему бы лучше бы к врачу, К наркологу. Да кто ж подскажет Летит, вопит: "Тань, я к тебе-е-е!" - Пи..дя охрану Фе-еС-Бе. XL Отпи..див, на..уй, чуть не роту, Нашел таки свою мечту. А та молчит, будто хер в роте... Ну, то есть будто ..уй во рту. Евгенiй весь в крови и пене, Там, за окном, воют сирены, "Альфа", ОМОН, ..уй знает кто, А этой ..уке хоть бы что. Дверь подперев каким-то шкафом, ОНЕГИНЪ Таньку за грудки: - Что это, ..лядь, за выходки Очнись, е..ливая жирафа! Тупая курва! Я же тут! - Глядит, а рядом шприц и жгут. XLI Нет, он не сдался в этой драме, Он не съе..ался, не пропал. Как пи..дил Таньку он ногами! Как её ребра рихтовал! А что Любовь бывает разной - Святой, прекрасной, несуразной, Но факт, что и в любви святой Е..ут и пи..дятся порой. За дверью уже маты, гомон, ТАТЬЯНА же от е..уков, Пинков, ударов и тычков Из полукомы впала в кому. Он руку ей в пи..ду суёт В надежде: вдруг да оживёт XLII И -- чудо! Дева оживает! Забился клитор в кулаке. Поверьте, чудеса бывают, И можно выйти из пике, ..уяря в штопоре глубоком. ТАТЬЯНА зырит мутным оком На Жеку, дверь, ма..ду, вокруг -- И говорит: - Пи..дец, мой друг! Вынь, ..ля, клешню! Я оклемалась. Не лезь, куда, ..ля, не зовут. Ты ж в курсе, где меня е..ут, И я еще не зае..алась. Ладно, пока ты, ..ля, живой, Я, на ..уй, попи..жу с тобой. XLIII Ты, Жека, ни ..уя не въехал В устройство девичьей ма..ды. Тебе б лишь плотские утехи, Но для любви не создан ты. Ах, Женя, как же целка млела, Как я тащилась и ..уела, Мечтая о тебе одном - Пи..да ходила ходуном! Я от бухла бы отказалась -- Вот, видишь, нынче меньше пью, Но этот разговор залью: ..уёво так, как будто старость Мешком въе..ала по хребту. Зря не любил ты Таню ту. XLIV Не, Жека, правда, есть вопросы: Какого ..уя не тогда Вас знаешь сколько, е..ундосов Целые, ..ука, города! Все, ..ля, хотят е..ать, однако Е..ать так, на ..уй, чтоб без брака. А это ж несерьезно, ..лядь! Как тут ребеночка рожать Ну да, я типа холостячка, И мой, ..ля, неопределим, Но ты же, ..лядь, себя с САМИМ Не путай! Ты же, на ..уй, кляча, А он, ..ля, питерский рысак! Не в смысле физики, а так. XLV Вот я пи..жу, а слезы брызжут, Хоть знаю, что не пропаду. ОНЕГИНЪ, ты ж мне сердце выжег! Да, сердце, ..лядь, а не пи..ду. Да, я теперь живу со смыслом, Да, я е..усь, но в сердце -- кисло, Как будто в нем который год Мочёный огурец растёт. А я, ОНЕГИНЪ, ..лядь, не бочка, Чтоб всякую ..уйню солить, Мне ещё, кстати, жить да жить Срока два-три -- не меньше, точно. Что ты остолбенел, как ..уй! Я ж о беременности. Тьфу! XLVI А ведь могли, могли, ОНЕГИНЪ, Найти и счастье, и покой, И cвои ..лядские утехи Ты мог бы испытать со мной. Я ж в курсе всех сторон прогресса, Сосу, ..ля, на ..уй, как компрессор, И так мужчинку завожу, Что... ладно, после расскажу. Мне, между прочим, по ..уй эта Пи..допротивная братва, И даже до пи..ды Москва. Я бы могла тут, как комета, Вильнуть пи..дой -- и в космос взмыть. Но -- поздно, ..лядь, "Боржоми" пить. XLVII Всё, Жека, печень развалилась В том смысле, что ё..аный в рот -- Пи..дец! Ты понял... Моя милость На твой ..уец не снизойдёт. А чтобы, ..ля, наше прощанье Было понтливей и печальней, Я тебе дозу предложу И, ..ля, на "вы" перехожу. Евгенiй, вы моя отрада, Вы -- ангел, что упал с небес Моей судьбе наперерез. Я вас люблю -- и это правда. Но я другому отдалась, А вы, ОНЕГИНЪ, - пи..орас!!! XLVIII Сказала -- и куда-то в стену Съе..алась даже без "пока". А двери режут автогеном, Постреливая так, слегка... Вдруг -- пауза, лишь щёлк затворов, И в тишине звучит сурово Негромкий голос САМОГО: "Мочить козла! В сортир его". Вот и пи..дец печальной сказке О пи..орасах и ..лядях Да о замоченных козлах, Не оценивших женской ласки. Finita la comedia, Как говорят масс-медиа. XLIX Да-с, братцы, всё. Пи..дой накрылся Весь приведённый здесь сюжет. Признаться, автор утомился, Ведь автор, братцы, не аскет, Чтобы е..ошить вам романы В то время, как бухло, путаны, Словно чудесный ..лядский яд, Травят буквально всех подряд. Я ощущаю себя вором, Что грабит лишь себя, баран. Вокруг все, ..ля, кто сыт, кто пьян, А ты сидишь за монитором, Пи..дяча клавишей бугры ..уй знает до какой поры. L Я знаю, что слепил нетленку, И её вони не стыжусь. А что ..уёвую оценку Дадут ей, вовсе не боюсь. Я ж дал вам пару фраз крылатых, Что разлетятся на цитаты, Ну а поскольку не Сократ, То и такому буду рад. Средь критиков не будет ладу, Но мне на..рать на весь их вой. Вот САМ мне дорог, как герой, И уходить ему не надо! Народу нужен царь, как встарь, А он ведь не..уёвый царь. LI В моем романе нет морали, Но я бы искренне желал, Чтобы девчонки не мечтали Сдавать пи..дёнки в найм за нал, Чтоб рты и ..опы были целы, Чтобы ..уи могли бы целить Только в те дырки, где их ждут, Чтоб не был е..лею наш труд, А е..ля чтоб трудом не стала. Мечты-мечты, ..уям-буям... Но без мечты жизнь наша -- хлам, А жизнь не повторишь сначала. Даря и вам мечту свою, Уя..ываю. Всё. Адью!

первый котенок у меня появился когда я совсем еще маленькая была с бабушкой жила и в школу не ходила бабушка моя кошек не любит она вообще к животным с брезгливостью относится может потому что врач не знаю и мне котят не разрешала домой приносить я с кошками в основном на улице общалась ну вот был у меня день рождения сколько я не просила умоляла бабулю она о котенке даже слышать не хотела обещала мне сюрприз какой-то только сюрприз преподнесла ей я в тот день бабушка меня дома оставила соседку просила присмотреть так что я дома сама хозяйничала в шкафу рылась бабушкины платья мне не подходили зато туфли на шпильке если в них сунуть много-много ваты очень даже красиво смотрелись а еще я брала куски ткани из шкафа бабушка себе платья шить собиралась или про запас покупала не знаю но для моих нарядов они очень хорошо подходили я заворачивалась то в один кусок ткани то в другой завязывала его подмышками большой лентой а на талии бабушкиным шелковым шарфом а если еще на шею повесить бижутерию из чешского стекла распустить волосы и губы накрасить Дрю Берримор отдыхает ну вот кручусь я такая красивая перед зеркалом вдруг в окошко стук камешком мы на первом этаже жили выглядываю мальчишка знакомый стоит и котенка показывает я окошко распахнула а он говорит с днем рождения ты котенка хотела вот я принес я рада была безумно это же подарок бабушка не выбросит а потом началось просто кошкоприношение какое-то в дверь и в окно мне несли котят и кошек в подарок некоторые по несколько раз котов приносили наверное всех бродячих по дворам выловили никогда такого счастья не испытывала я себя феей кошачьего царства чувствовала но потом пришла бабушка увидела мой сюрприз взяла кухонное полотенце и погнала всю ораву прочь я рыдала это был черный день моей жизни только вдруг из-под дивана котенок вылезает будто в черном фраке с белой манишкой и в белых носочках я котенка схватила и тискать начала наверное такая я несчастная была что бабушка сказала смелый какой ладно раз не убежал пусть остается и счастье снова ко мне вернулось а бабушкин сюрприз я сейчас и не помню хотела я котенка Вандербильдом назвать тогда какой-то сериал шел и я слышала там это имя но бабушка сказала ну какой он Вандербильд Мурзик обычный мы его так и назвали кот совершенно замечательный оказался по своим кошачьим делам он в форточку вылезал зимой к двери подбегал и скребся мы выпускали когда возвращался перед дверью молча сидел соседи звонили чтобы мы впустили ходил за мной везде как собачка я наряжала его в кукольные платья шапочку надевала укладывала спать в кукольную кроватку правда стоило мне отвернуться как он сбегал он терпел когда я его в бочке с дождевой водой купала потом в полотенце заворачивала и носила как младенца еще я его дрессировала мечтала в цирке с ним выступать ставила две табуретки на одну кота сажала на другую кусок колбасы клала прыгнешь колбасу получишь говорила Мурзик слушал внимательно прыгал на пол бежал к табуретке и запрыгивал на нее на задних лапах тоже ходить не хотел совсем не цирковой кот оказался только я все равно его очень любила бабушка тоже его полюбила он у нее еще долго жил

В тридесятом царстве. "Я сказал, что никогда не вернусь. Я не злой и не глупый, Просто я никогда не вернусь..." "И после этих слов принц отправился из своего королевства, на поиски своей единственной. И наконец, встретил свою принцессу, запертую в башне и охраняемую огнедышащим драконом. Принц сразился с драконом, и освободил свою возлюбленную". Кирилл всегда вычитывал из затёртой до дыр книжки, только слова принца и краткое содержание на обложке. И не смотря на то, что эта книжка была для маленьких детей, а Кирилл ходил уже во второй класс, он всё равно любил перед сном открыть страницу 8, прочитать слова принца, и затем краткое содержание. Он любил эту книжку, как любят дети плюшевую игрушку, и держат её рядом с собой, так и он не расставался с ней. Наверное так же, как и его младшая сестрёнка не расставалась бы с ней. Она любила сказки, всегда мечтала быть сказочной принцессой, кататься на единороге и жить во дворце. А эта сказка доставила бы ей столько радости, сколько не доставляла Кириллу спустя все прочтения. К сожалению, Кирилл так и не смог вручить своей сестре подарок. Разве мальчик семи лет, может думать о правде жизни, смотря на полке сказки Конечно нет. И даже его мама не думала о том, что эта правда может проявиться через несколько секунд. Когда Люду и её папу собьёт машина, когда их повезут на скорой помощи, когда они долго будут сидеть в зале ожидания. Папа Кирилла вышел из больницы через месяц. А Людочка уже как год в коме. Когда Кирилл узнал от родителей, что его сестра крепко крепко спит, он тут же вспомнил о Спящей красавице, которая спала до тех пор, пока её не поцелуют. Родители и брат навещали Люду каждый день. И каждый день Кирилл с упорством целовал сестру в лоб, в щёку и один раз в губы. Она не просыпалась. Прошло два с половиной месяца. Каждые три дня семья Люды ездила её навещать, только брат обычно стоял в стороне и не хотел подходить к сестре. Потом был долгий разговор с родителями. Они объясняли, что нельзя обижаться на сестру, она больна, она спит, она хочет чтобы и Кирилл её навещал. Но скоро он начал забывать о сестре, она лежала где- то далеко, а он гулял с друзьями и совсем не вспоминал о ней. Пока не ушёл его папа. Мама ничего не хотела объяснять сыну, что случилось, и куда делся отец. Но Кирилл, каким то внутренним чутьём понимал, что это не хорошо, и в этом нет ничего обычного, как говорила мама. И именно этот момент его жизни переломил всю оставшуюся. Кирилл начал понимать, что всё не так, как должно быть. Мама много плачет, папы он не видит, одноклассники его не понимают, считают его тревогу глупостью. Учителей он боится, других взрослых тоже. Он пытался обратиться за пониманием к матери, но приходя из школы он видел её спящей, или плачущей. По любому он не хотел её тревожить. А потом она уезжала на работу и приходила поздно. И тогда Кирилл вспомнил о сестре. Он думал как она там, что с ней. Ведь с тех пор как четыре месяца назад исчез папа, они так и не ездили к Люде. Сначала брат думал о сестре на ночь и разговаривал с ней, делился своими проблемами и переживаниями, рассказывал как мама, и с прашивал не видела ли Люда их отца. Постепенно мысли о сестрёнке заполняли маленькую голову Кирилла, и он думал о сестре теперь и ночью и днём и когда читал, и она снилась ему, если он спал. Так его детские взгляды поменялись, и стали чем-то не понятным. Но, к сожалению, жизнь поменялась не только внутри него, но и вокруг. У него появилось много работы, которой раньше не было. Всё началось с того, что его мама начинала пропадать по нескольку дней, и ему приходилось самому готовить еду, стирать себе одежду, и самому разбираться в своих уроках. А потом ещё помогать маме, когда она возвращалась. Она валилась на диван от усталости и засыпала. И снова Кириллу казалось, что это не правильно, что это не должно быть так. И то, что он всё-таки прав. Но сказать эту правду было не кому, только Люде. Самая красивая принцесса. Однажды, Кирилл подошёл к маме, когда она только-только проснулась, и сказал: - "Поехали к Люде". -- Мама ничего не ответила, но через пять минут она пошла одеваться, и Кирилл тоже. В трамвае было много народу, поэтому Кирилл сидел на коленях у мамы. Он смотрел в окно и пытался запомнить всё, что пролетало за окном. В его глазах отражалась целая улица, и он думал какая же она большая, и скока на ней народа умещается, раньше он об этом не думал, а сейчас эта мысль крутилась на ровне с мыслью о сестрёнке. И он перестал считать урны и деревья и даже не заметил, как они уже шли по коридору к палате сестры. В брате бушевало волнение, встреча после столь долгой разлуки, у него бушевало воображение. Что вот он сейчас зайдёт, а она сидит на кровати и улыбается. Из окон льётся свет, белые шторы развевает ветер, а на столе стоит ваза с белыми герберами. Или она будет, как принцесса в длинном платье, а вокруг много игрушек и мыльных пузырей. И она будет делать ласточку, и говорить:- "я лечу! Я лечу!". Так Кирилл представлял встречу. На дверь палаты сестры он смотрел, с трепетом, и ожидал, что будет когда она откроется, кого или что он увидит Дверь распахнулась быстрее, чем он ожидал. В палате казалось никого не было, окна плотно зашторены, по углам сидели холодные тени, а по середине комнаты стояла большая кровать. Кирилл побежал к кровати и подскочил прямо к лицу сестры. Она спала. Её золотые кудряшки распылись по подушке, щёчки впали, все лицо было очень бледным, а некогда алые губки, стали синими. Длинные ресницы выцвели, кожа стала тонкой, и прозрачной. Но всё равно, Кирилл с таким восхищение смотрел на сестру, он светился от счастья. -- "Ты красивее всех принцесс, которых я видел.". -- улыбнувшись сказал брат сестре. Он стоял и смотрел на неё. Казалось, он забыл обо всём на свете, он видел в ней, свой лучик, который нужно оберегать и любить. Иначе он погаснет. Он всё понимал и ничего одновременно. А потом к сестре подошла мама. Тогда Кирилл смотря в потолок вышел из палаты. Дверь засосала свежий воздух и тихонечко закрылась, и что тогда дёрнуло Кирилла посмотреть на право Он просто повернул голову и увидел знакомый силуэт. Неужели это его папа Кирилл узнал своего отца, и его радости не было придела: - "Папа! Папа! Привет! Пап..."- тут его за шиворот дёрнула мама, и он спотыкнувшись о её ногу шлёпнулся. Проходящая рядом толстая врачиха громко воскликнула: - "Ой, да что же вы так с детём!"- и унеслась вместе с фразой в сторону отца. Кирилл хотел обернуться, но мать схватила его за локоть и с грозным "Пошли!", потащила по коридору. Но кажется, Кирилл успеть заметить, что тот человек повернул лицо и это был его папа. Всю дорогу домой, он не разговаривал с мамой. Он не мог даже вспомнить, когда они последний раз беседовали. И вообще говорили Этого так давно не было. Того как они вместе, все вместе: папа, мама и Кирилл говорили. Казалось, с тех пор прошли тысячи лет. И вот когда они встретили отца, мама, как последняя эгоистка увела сына. Но почему Что случилось Разве не по этому плакала мама Кирилл этого не понимал, и не мог понять. Поэтому он снова смотрел в окно трамвая. В его глазах отражалась целая улица, и он думал какая же она большая, и скока народу на ней умещается. И самое главное они все счастливо и безмятежно идут куда им надо, и к кому им надо. А он не может. Во первых, потому что рядом мама, а во вторых, он сидит в трамвае, а как известно все трамваи идут по одному маршруту. Эта мысль вертелась у него в голове, на ровне с мыслью о встрече отцом и сестрой. Поэтому он даже не заметил, как вернулся домой. Взял книжку со сказками, лег на свою кровать и повернулся лицом к стенке. Он смотрел на свои звёздочные обои. Убедившись в том что весь узор повторяется, Кирилл прижал к себе книжку и уснул. Ему снились папа, Люда и мама.... Как они все вместе гуляют вокруг дома до продуктового магазина. А потом ему снилась та самая сказка, будто он сказочный принц и он ищет в башне принцессу и ни как не может её найти, потому что в башне много дверей, похожих на те, которые были в больницах и много лестниц. А после ему ничего не снилось, только тёплая темнота, от которой веяло жаром, от которой исходил пар, но поскольку темнота сама по себе холодная, Кирилл так и не чувствовал себя уютно. Яшка-Робинзон. Кирилл ходил в школу всегда один. Его никто не провожал, а теперь уже и не встречал. Именно потому что его никто не встречал, Кирилл не любил школу. Сидя на земле под желтолистыми каштанами, он смотрел, как его одноклассники делятся со своими родителями успехами или наоборот. Как мамы хвалят своих дочерей, как отцы ругают своих сыновей. Только он сидел под каштаном, и был никем не хвалим, не руган. И возвращаясь домой, никто не спрашивал его об оценках, не проверял тетради и не помогал делать уроки. Хотя всё равно он с упорством ходил школу, терпел перемены и занимался. А потом, выходя из школы, тихохонько садился под свой любимый каштан. Прямо как сейчас. Вырываясь из толпы он попадал за прозрачное стекло вечности этого древа. Мир вокруг него вертелся и суетился, а Кирилл наблюдал за этим миром, как будто смотрел кино. Эта жизнь его не касалась, никто из живущих в ней не замечал его. Всё вокруг шло быстро, сильно шумело, поэтому не могло заметить, как за ним тихо наблюдают. Постепенно люди уходили, детей забирали, учителя пропадали и становилось тихо. Вот тогда наступал другой мир...мудрый, тихий, тёмный. Мир, в котором Кирилл мог спокойно ходить, и земля держала его так же крепко, как многолетний каштан держал её. В этом мире Кирилл, был всевластен, он был единственным его жителем и королём. Всё каштановые плоды были его, все жёлтые листья были его, каждый камень, каждая капля воды, каждый грамм земли принадлежали ему, как законному королю. И никто его не трогал. Вороны думали только о себе. Каштаны любили его за то, что он ценил их красоту и древность. Гулкие стены школы и подсобок никогда не разговаривали. А одинокий орешник был не против короля, всё остальное не являлось составляющим этого мира. И он шёл по асфальтированной мокрой дороге, а каштаны осыпали его листьями и своими плодами. Они восхваляли своего грустного правителя. А он шёл и смотрел на проникающие сквозь рыжую листву лучи солнца, кусочки голубого неба. Того мира, который ему никогда не был и не будет доступен. Так, как и всегда он осматривал свои владения. Насмотревшись вдоволь, он подходил к величественному каштану, прислонялся к нему щекой и ощущал...как тепло сочиться по его могучему стволу. Как могучие корни пронзают почву. Как вечность стала союзником всему живому. Так и сейчас было. Стоял и слушал звук утробы. Стоял и слушал... Мимо пролетел клиновый лист, рыжий как гриб лисичка. Стоп! Клиновый Под каштаном Кирилл задумался, а потом поднял голову. На самом верху раскидистого древа сидел мальчик. В его шапочку были воткнуты листья разных деревьев, он без боязни качался на ветке, и смотрел на Кирилла: - "Что" -Кирилл сначала смутился, но потом ответил: -"А ты что здесь делаешь" - "Живу".- получил ответ король. - "Что Я сидел здесь много раз, но тебя не видел..." - с взрослыми интонациями сказал Кирилл. - "Аааа...Я недавно. Проездом так сказать, потерпел крушение корабля и вот попал на необитаемый остров." - ответил иноземец с дерева. Кирилл сощурил глаза, ему явно не нравилась такая бессмыслица: - "Ты что сумасшедший" - "Ну, ты что Ничего не понимаешь, я играю в Робинзона! Я Яшка-Робинзон. Мой корабль потерпел крушение, и теперь я попал на необитаемый остров." - обиженным голосом ответил мальчик. - "А почему Яшка Его же по другому звали, ты что Книги не читал" - серьёзным голосом спросил Кирилл. - "Я начал...читать...И я знаю, что его звали Крузо, но я же не Крузо. Я Яша." - обиженно ответил Яша. - "Ну хорошо, хорошо. Только у Крузо друг Пятница был." - сказал Кирилл, и нахмурив брови посмотрел в глаза мальчику. Яша отвернул лицо. Потом он начал спускаться вниз по дереву: - "Сейчас у нас какой день" - "Понедельник." - Кирилл смотрел как, Яша цепляясь за кору кончикам пальцев, с натугой дышал. - "Мда...не пятница...но всё равно...хех...ты будешь Пятницой..." - и Робинзон ступил на землю. Кирилл снова посмотрел на него, как на сумасшедшего или прокажённого. - "А что Ведь я тебя встретил на своём острове...прям, как Робинзон..." - Без смущения ответил Яша. - "Это не остров! Это дерево! И оно моё! Я его видел каждый день, а тебя никогда не встречал". -- Яростно завопил ребёнок. Робинзон по имени Яша, показался несколько обиженным, смущённым, или даже возмущённым. Казалось, сейчас произойдёт агрессивная ссора, но вместо этого: - "Ну правильно, ты меня не видел! Я ведь только-только потерпел кораблекрушение!" - "Не можешь, ты его потерпеть! Ты на суше! У тебя нет корабля! И вообще, ты сидишь на старом престаром дереве. Его надо уважать, а не играть на нём, в глупые детские игры." - Кирилл был очень возмущён. Хотя со стороны на это было грустно смотреть. Маленький мальчик, не принимающий игры маленьких мальчиков второго класса. Так Кирилл видел и всё остальное. Хотя сам мог и не понимать всех вещей, о которых говорю я. Правда потом, было нечто странное. К примеру ничто не возмущалось, при виде этого иноземца, который играется в землях юного короля. Всему было даже безразлично. Всё жило, как жило до этого. Поэтому, Кирилл ещё раз взглянул, на этого странного паренька, не догадываясь, как он свяжет с ним свою историю, когда впустит его в свой мир. Похождения двух отважных рыцарей. Кажется, с того события прошло две недели. Всего две, а мир изменился, так же круто, как начинал это делать год назад. Чудной мальчонка, по имени Яша был необыкновенен. Для Кирилла во всяком случае. Да, право можно сказать, что этот ребёнок не был лишён воображения. Мысли Кирилла, были преображены в нечто фантастическое в уме Яши. Осень пагубно отражалась на его фантазиях, они были ненормальными и волшебными. Робинзон бежал по асфальту в резиновых сапогах и без куртки. Он бежал быстро слегка оттопырив руки, в которых были крепко зажаты охапки листьев. Когда Яша поворачивал голову, чтобы крикнуть Кириллу "Быстрее! А то оно нас съест!", шарф окутывал его лицо и крик заглушался. Наверное, Кириллу было от этого легче. Они пробежали ровно три круга вокруг школы. - "Быстрей! Ну, быстрей! Так нас всех съедят!!! Ну Киря..." - раздавался громкий голос Яши где-то впереди. В отличие от Яши, Кирилл бежал в пальто, ему было жарко и болели ноги, поэтому он остановился. - "Быстрее!!! Я тебя опередил, ну беги!" - Яша пробежал пару метров, потом тоже остановился. Кажется, он что-то крикнул, но звуки поглотило тяжёлое дыхание Кирилла. Он пригнулся и опустил голову. Тут к нему подбежал Робинзон, обрызгав брюки Кирилла водой из лужи: - "Ты чего Ты не будешь бегать" - Кирилл не отвечал, и тупо смотрел в асфальт. Яша нагнулся, как бы пытаясь заглянуть в лицо угрюмому другу. Немного постояв, он неожиданно сунул пучок мокрых грязных листьев в лицо Кирилла. - "Совсем спятил! Ты что делаешь" - Кирилл отпихнул руку Яши. Потом яростно стрельнул глазами и пошёл через лужу к каштану. А Яша начал кружиться, размахивая руками, будто он летит. Никто не знает, что каждый из них хотел показать друг другу. Яша наверное, хотел удивить или рассмешить...Кирилл показать, что он гордый и независимый. Так практически всё вернулось на круги своя. Размышления под каштаном и оболочка. - "Ну что Мы больше не друзья Ты больше не будешь мне помогать, и я умру А я ещё такой молодой, и подвигов я совершил мало". - "Ты спятил" - "Это смотря о чём ты" - "Мы ещё с тобой маленькие. Мы никаких подвигов совершить не можем". -- Ответил Кирилл. - "Это ты так думаешь, я всё могу" - Яша улыбнулся. - "Ты так уверен" - "Конечно!" - "Ты молодец" - "Я знаю". Они сидели на холодной земле и молчали. Они могли заметить, ту красоту осени, что окружала их. Такую золотую и такую тёплую, хотя в одном свитере было холодно. - "Почему ты на меня обиделся" - улыбкой спросил Робинзон. - "Я не обижался". - "Ну, когда ты уходил, ты был явно обижен". - "Я просто задумался" - "О чём" - "О сестре..." Яша впервые услышал, что у его друга есть сестра, и что её зовут Люда. И то, что у Кирилла даже был обыкновенный папа, а ни как предполагал Робинзон, что Кирилл родился от короля Артура. - "...Он ушёл из дома, и больше не приходил. После этого я начал считать деревья..." - говорил Кирилл Яше. А он слушал эту печальную историю, про больную сестру, которая всё время спит и не просыпается, и в его головке зарождался план. - "...Ей всё плохо. Каждый раз, когда приезжаю, я вижу, что она слабее. Не знаю, чем ей можно помочь, чтобы она проснулась. А эти тупые врачи ничего не понимают!..." - повествовал Кирилл, смотря на изразцы неба через листья каштана. Яша слушал, и его улыбка становилась, всё бешенее, когда у Кирилла наворачивались слёзы: - "...Ты бы слышал, что говорила врач в коридоре, ты бы видел эти равнодушные рожи, моя мама говорила, что за деньги они и отравить готовы. И что, если они мою сестру травят Специально! Ты что Ты что, так улыбаешься, тебе что Смешно!" - "Нет...Просто я знаю, как мы спасём твою сестру!" - сверкая глазами сказал Яша. - "Мы" - "Да, да! Мы. Мы спасём её, мы выкрадем её из лап этого дракона! Она будет жить!" - ликующим голосом сказал Робинзон, разбрасывая листья. Они медленно падали на его свитер, делая ярче серый оттенок, и пачкая комочками грязи. - "Когда мы это сделаем Неужели ночью А где мы будем встречаться" - даже Яша не мог подумать, что Кирилл говорил на столько серьёзно о его шутке. Эйфория заглушала, позыв сказать, что он пошутил. Этот водоворот не мог остановить, искромётный ум Яши, мысль о тайной встрече ночью и спасении, бежала впереди него. Вот оно! То самое приключение, о котором он мечтал. И гениальный план полился из его уст: - "Наша встреча состоится, здесь под каштаном в два часа ночи. Как раз по нашей линии работает ночная маршрутка 207, которая ходит до твоей больницы..." - то, что говорил Яша, было волшебно для Кирилла, и он запоминал план и оговаривал детали их похищения во имя блага. И через три часа гениальный плод мышления Кирилла и незнакомого ещё две недели назад Робинзона, был продуман и готов. И когда они расходились, по домам, они чувствовали себя самыми счастливыми на свете. Придя домой, Кирилл бросил портфель в прихожей, побежал к себе в комнату и лёг на кровать, как всегда прижав к себе книжку о принце и его похождениях. Наконец он вырвет из когтистых лап больницы Люду. Она будет снова спать на соседней кровати, а он будет читать ей сказки. А по утрам, они снова будут толкаться вместе в ванне, она будет чесать свои белокурые волосы, а он чистить зубы. И всё будет, так же хорошо, как и раньше. И папа конечно вернётся, в такую идеальную семью, когда увидит какие у него послушные дети. Уж Кирилл то постарается! Единственное, что беспокоило Кирилла, так это мысль о том, что его сестру травят. Она охватила его ум и разум, как и когда-то идея, что сестра проснётся от поцелуя. Эта мысль его пугала и будила ненависть к врачам. Да и вообще к окружающим в больнице людям, которым абсолютно безразлична судьба девочки. Ему хотелось переделать, свои мысли, но не получалось. Они мучили его всю ночь. И он не разу не сомкнул глаз. На утро он был сонный и усталый. Засыпал, прямо на занятиях, поэтому его отпустили с уроков пораньше. Эта пятница, уже будет через день. А он ждёт только этого момента, когда ему снова придётся не спать, а думать о будущем, о том, что будет, когда он спасёт сестрёнку, о том, как обрадуется мама, и вернётся папа. О том, как всё будет хорошо , как и всегда. Как и всегда всё хорошо, хорошо как всегда это было. Счастливый конец. Пятничное утро было встречено безоговорочно. Кириллу не составило труда встать ровно в шесть. Тяжелее было ждать, когда наступит утро. Всю ночь он думал только о том, когда же будет день. Его мучения охватили его мысли, и он первый раз за пять месяцев, не думал о сестре. И поэтому первые лучи солнца были встречены Кириллом через тюлевую занавеску и увидены сщуриными глазами. День был более волнителен. Кирилл ни разу не встретил Робинзона. И только случайно тайком услышал, что у Яши день рожденья. А он об этом, даже и не знал. Его друг, не упоминал об этом. Кириллу стало обидно и очень грустно. Теперь он будет один сидеть под каштаном, и может, когда они встретятся ночью, Яшка всё ему объяснит. Уроки и перемены превратились в одни слитные часы. Ни что уже не волновало. И это было странно для Кирилла, ведь он уже не помнил того времени, когда он мог ни о чём не волноваться, и безмятежно заниматься своими делами. Но это была скорее не безмятежность, а пустота. Сказав это самому себе, он понял, что он мучался всегда тем, что ему когда-то снилось в ночь, когда он встретил отца. И это была та самая тёплая веяная жаром, но всё же холодная и неуютная пустота, которая жила внутри него всё это время. Ему уже ничего не хотелось, кроме того, что бы поскорее разделаться с делами этой ночи. Мысли даже стали оскорблять достоинство Кирилла, ведь он всё-таки благородный и добрый парнишка. Чего стоило прождать всего-то четыре часа, до того времени, когда Кирилл отправиться к каштану. Для него это были пара секунд, по сравнению с ожиданием этого дня в предыдущую ночь, но какие эти пара секунд! Такие трепетные и вырывающие сердце, умопомрачающие и терпящие ожидания. Поэтому, закрывая дверь, Кирилл еле-еле смог закрыть её бесшумно. Его рука готова была сорваться в любой момент, но сдержался, поэтому первый этап был пройден, незаметное ускользание прошло безупречно. Он чувствовал вину и тревогу за то, что убегает так из дома. Он поступал плохо по отношению к маме и папе, но ведь это во благо Или нет В любом случае он бы чувствовал ещё большую вину за друга и сестру. В конце концов, он же вернётся утром. Лифт прекратил своё движение, и двери разъехались на первом этаже. На полутёмной лестничной клетке светила одна жёлтая лампочка, освещая только, то, что было вокруг лифта. Кириллу было страшновато. Неизвестность пугала его так же, как и других людей. А он к тому же был маленьким человеком и беззащитным. Лампочка дрожала, а Кирилл смотрел в темноту и набирался сил. И вот шаг. Он спокойно доходит до двери, открывает, выходит на улицу. Около подъезда стояла группа опохмелившихся подростков, кто-то что-то сказал по поводу маленького мальчика, гулящего в полночь, но Кирилла это не волновало. Он шёл по дороге ведущей к школе. Недавно прошедший дождь, отражался на асфальте в свете уличных фонарей. Отовсюду раздавались разные неприятные пугающие звуки, иногда голоса, шум проезжей части, тарахтение автомобилей и шарканье собственных сапог. Ночная школа кардинально отличалась от дневной. Она была похожа на заброшенный завод по выпуску кирпичей. Её чёрные окна были похожи на пустые глазницы, а парадный вход на крепко сомкнутый рот. Только каштан был похож на свой дневной облик, но в спящем состоянии. Кирилл подошёл к древу, пока рядом никого не было. И спрятавшись за каштан от пронизывающего ветра, стал ждать Робинзона. Прошёл час. Это было самое неприятное и трепетное время. Кирилл был взволнован и растревожен, теперь секунда казалась годом. Всё стало понятно и более спокойно, когда никто, так и не появился. Ощущение брошености стучало ему в затылок, пульсацией вен. Он не знал, как должен чувствовать себя человек в такой ситуации. Наверное, он должен был растеряться и пойти домой, но Кирилл отправился дальше по намеченному пути. Смутный взор не сразу понял, что в маршрутку вошёл маленький мальчик, а не карлик или лилипут. Поэтому рыжеволосая девушка, сидевшая на коленях у своего друга, неаккуратно перешепнулась с ним на всю маршрутку: - "Ой, посмотрите, что это за маленькуое...ха-ха, маленькое...хэ...чудо! Ни как карлик!!! Ха-ха-ха! Сережа...это же карлик..." - договорив она плюхнула голову на пивной живот своему Сергею, и посмеиваясь, заплетаясь в словах, начала гладить по его щетине рукой. Кирилл потёр нос, и посмотрел в окно. В его глазах отражалась целая улица. Она была не обычно пуста. На ней никого не было. Тут его окликнул мужской голос: - "Куда едешь парень" - Кирилл ответил без колебаний: - "Домой" - "Так поздно Я уже работаю таксистом в этой маршрутке девять лет, а таких субъектов, как ты не встречал" - "Ваши проблемы" - ответил Кирилл, подобно его маме, отвечающей так особо назойливым людям. Всю поездку дальше провели в молчании. Было много, хотя ни как днём, машин, гоняющих со скоростью ветра. Людей на улице не было вовсе. Только, когда маршрутка остановилась у больницы, можно было увидеть курящих на входе врачей. У Кирилла пропал, страх перед улицей, теперь его мучил адреналин, закипающий в крови. Он ребёнок, должен был пройти через охрану и кассы больницы один, и к тому же в два часа ночи. Сначала он пошёл смело по середине дороги. Но где-то на половине пути остановился, у входа стоят врачи они что-то заподозрят. Казалось, это был тупик, ему сейчас придётся развернуться и пойти назад. Как не хватает Яши, он точно что-нибудь придумал. Кирилл прошёл межу машин, стоящих у больницы и начал тайком подбираться по стене к входу. Вдруг сзади отворилась покрытая алюминием дверь. Оттуда вышел громила в форме охранника. Кирилл припал к стене, будто вот-вот, как хамелеон изменит цвет. И это как ни странно помогло. Охранник стоял и курил не замечая мальчишки. Вдруг из-за угла гаркнул какой-то пьяный подросток, охранник встрепенулся, и начал рассматривать причину происхождения звука. А Кирилл мелкими шажками, практически как шпион, перебежал за близстоящую машину. Охранник обернулся. Кирилл затаил дыхание, да даже если бы он хотел дышать, он не смог, на столько западало сердце в груди. Громила с раздражением кинул окурок, и ушёл за алюминиевую дверь. Кириллу от этого не полегчало, ведь теперь он должен был пойти за этим охранником за ту дверь. Ну или хотя бы попробовать заглянуть внутрь. Подойдя к двери, он прислонился ухом к холодному покрытию, слышно ничего не было. И тогда он решился приоткрыть дверь, и заглянуть. Сначала вокруг была темная маленькая подсобка, со швабрами и вёдрами, а в основном тьма. Из другой, более большой комнаты, из широко распахнутой двери лился свет от работающего телевизора. А прям перед ним спиной к Кириллу, сидел на стуле охранник, только уже другой более полный. Где-то в углу, скрытом от глаз Кирилла, копошился громила, делая чай. Кирилл судорожно дыхнул и аккуратно прошёл в подсобку. Тихо закрыв дверь, он начал подбираться к венику стоящему в кромешно тёмном углу. Кирилл подбирался к свету, прикоснувшись к стене, он медленно начал подбираться к дверному проёму. Свет его по настоящему радовал, в последние часы он видел только темень. За стенкой раздалось громкое звяканье, и Кирилл услышал голос одного из охранников: - "Ну, блин! Чё за кино" - это по всей видимости, говорил охранник на стуле. - "А мне откуда знать, я вооще не смотрю это дерьмо" - раздался голос гораздо ближе, что заставило Кирилла скрыться в мраке. Громила протопал через подсобку и щёлкнув включателем, открыл скрытую тьмой дверь и зашёл в туалет. Казалось, что Кириллу везёт. Одним охранником меньше, нужно не упускать этого момента! И Кирилл подобно ужу начал ползти по полу, за спиной у сидящего. Он пробирался быстро еле-еле скрывая своё нервное дыхание, сердце было готово вот-вот вылететь из груди. Но он не за что не мог этого позволить. И вот он сидит за тумбочкой невидимый ни одним охранником. Чуть успокоившись он начал смотреть куда ему двигаться дальше. Выбор был велик, две закрытые двери по бокам, и одна приоткрытая впереди. Из неё лился слабый свет. Конечно, дверь слева была ближе к Кириллу, но он не знал, что там находится. А вдруг очередная подсобка Всё-таки его больше манила приоткрытая дверь. Но как он к ней подберётся Ведь стоит только повернуть голову этому охраннику на право, и он всё увидит. Что делать - "Слышь, этот у****ий толчок опять сломался!" - сказал громила из туалета. - "Да блин! У тя всё ломается! Как тебе пистолет разрешили держать, у тебя же руки из жопы растут" - ответил охранник, вставая со стула и уходя в темноту. Вот он шанс! Помедлив минуту, Кирилл рванул как на финиш к двери. Он проскользнул в проём и очутился в коридоре. Он был пустой, в нём было множество дверей, и практически на всех весели таблички с именами и названиями. Видимо это было дневное или утреннее отделение. Напротив Кирилла была дверь без таблички, из-за неё явно доносился шум. На свой страх и риск, Кирилл открыл её и увидел обычный коридор. В котором сидели и ждали люди. Подождав пока пройдут медсёстры и врачи, он быстро сел на край скамейки. На его лице появилась нервная улыбка. Он был до безумства счастлив, что он это сделал. Что он попал в больницу. Но всё равно праздновать было рано. Теперь он должен понять, где он находиться. А именно на первом этаже, а ему надо на третий. Дойти до лестницы, было пустяком и он не стал тратить время. Идя на верх он продумывал, как ему пройти по коридору, не вызвав большого интереса. Зайти в коридор сразу он не решался, его могли подметить то и дело, снующие везде врачи. Вот идет пожилая пара, Кирилл незаметно пристроился за ними, и вот он уже их сын или внук. Кажется, они сейчас зайдут в палату, Кирилл быстро сел на скамейку рядом с какой-то девушкой. Врачи исчезли, он сможет идти до сорок девятой палаты без проблем спокойным темпом. Снова медсестра, Кирилл сел. Не знаю, был ли в этом смысл, но Кириллу казалось, что он абсолютно не привлекает внимания, и чувствовал себя настоящим, самым настоящим героем. Сорок седьмая...сорок восьмая...вот! Кирилл сел на краю за дверью палаты сорок девять. Ему нужно было убедиться, что внутри никого нет, и он стал ждать. Голоса стали ближе, и дверь открылась. Из-за двери показалось заплаканное лицо мамы. Мамы! Кирилл невольно вытянулся, и мать его заметила. В её глазах были удивление, ужас, растерянность. Кирилл стоял, как двоечник, которого отчитывают перед классом. Сейчас ему больше всего хотелось вернуться назад, в квартиру, лечь в кровать и повернуться лицом к стенке и больше ничего этого не помнить. Тут из палаты вышел, папа Кирилла...его глаза слезились, но при виде Кирилла он в растерянности открыл рот: - "К...Кирилл Это...это ты" - Кирилл не мог сдвинуться с места и говорить. Он смотрел на родителей: - "Я к Люде! Я просто к Люде!" -это было что-то среднее между оправданием и заявлением, это единственное, что мог выдавить из себя Кирилл. - "К...Кирилл...сынок..." - вдруг мама разрыдалась и уткнулась лицом в свитер отца, да и отец скривил губы, и с надрывом продолжил: - "Она умерла" Умерла. В этом слове не было ничего веселого или счастливого. Кирилл стоял, и не мог ничего сделать. А потом вдруг он закричал на весь коридор: - "Значит, они её травили! Они её травили ядом!!! Вы её травили ядом! Травили!!!" - слезы текли из глаз, и Кирилл пихнул мимо проходящего врача. Кажется, его мама закричала, что-то в испуге. Но Кирилла нельзя было остановить...коридор слился в одно белое пятно, всё было пустым и ненужным, поэтому, когда Кирилл бежал он ничего не слышал, ничего не видел, ничего не говорил. Тот путь, который он преодолевал так старательно, был пройден за несколько минут. Кириллу было не важно, что когда он выбегал из дверей больницы, он сбил медсестру, и то, что он сейчас бежит по открытой проезжей части. Что смерть Что жизнь Какая разница, если он в свои семь уже так страдает и всё понимает. Разве нормальные люди так живут Он бежал в темноте, ветки деревьев охлестали ему лицо, он спотыкнулся о камень, но всё равно бежал. Он выбежал на стройплощадку, её освещала луна. Полная и спокойная, но Кириллу было на это плевать. Он бежал по глине, сбив все знаки, и он уже практически добежал до автопарка, как глинистая почва около огромной ямы, ослабела и впервые не держала Кирилла. Он летел в темноту, не зная, что случиться через минуту. И вот он ударился коленями обо что-то железное и с криком упал в грязь. Он ещё долго орал... Боль была невыносима. Ноги не шевелились, его руки увязали в грязи, он ничего не видел, кроме этой прекрасной луны во тьме. Стенки ямы, как будто сужались к сверху. Он не знал, сколько он здесь лежит, и сколько это продлиться. Но самое главное он не мог ничего сделать. Потому что всё-таки, он был и оставался несчастным мальчиком семи лет, который просто хотел, чтобы папа и мама любили друг друга, а сестра не спала.

Спор о язычестве. Собственно, горячий спор меж старовером-язычником и православны. Мне он показался очень занятным, вот и появилось отдельное произведение. Евгений резвухин - Ха-ха-ха-ха-ха!!!!!! Это мы то резали и рубили волхвов О Игорь, Ваша наивность вызывает лишь хохот! Я историк и пришел в Церковь через историю. Вы знаете о особенностях религии древних славян Они же язычники! А для язычника нет ничего проще признать к десятку уже существующих божков еще и того, в которого верит сам pontific maximus Владимир и его бабка Ольга. История не сохранила фактов расправ на язычниками именно на Руси. На тер-рии Рима такое было. Сыновья Константина издавали законы против язычества, производили "чистки". Да, черные страницы, но было. На Руси все иначе. Кто не хотел, не принимал, приходили потом сами. Подумайте сами, кто станет защищать язычество. На Руси не было не было проф. Священства, религиозных школ, волхвы представляли неорганизованное локальное течение. Первоначально христианства в чистом виде не было, процветало двоеверие, но подобные явления изживаются проповедью, а не каленым железом. Пишите, Игорь, рад буду пообщаться. С уважением, Евгений, воспитанник Полтавской Миссионерской Духовной Семинарии. Игорь Матвеев - Хм, какой вы однако странный историк:)) Изучали только то что удобно А как же знаменитое "....- Что будет сегодня а вечером - Чудеса великие сотворю. и тут же его топором" При раскопках в Медобрах нашли останки мужчин и подростков. Их похоронили вместе. Вот те самые волхвы с учениками. Похоже защищали святилище. А как же упоминание о сожжении 2-х волхвов в стенах Новгородского монастыря Это уже не археологи, а монахи писали. Это так навскидку. Игорь Матвеев 2007/05/22 07:21 Дмитрий Караганов - Как у историка хочу спросить: "Что Вы думаете о борьбе официальной православной церкви со своими, фактически, единоверцами - старообрядцами, которых жгли, убивали, ссылали.... с конца 17-го века. Может быть и этого не было Тех, кого Император Николай II-й только в 1909 году разрешил не преследовать А РПЦ признало только в 1970-м году Дмитрий Караганов 2007/05/22 09:20 ] Евгений Резвухин - Сперва отвечаю Дмитрию. Борьба со старообрядчеством была, это черная страница нашей истории. Мог бы свалить все на полоумных царей, да не стану. Сейчас пришло время переосмысливать старые ошибки и исправлять их. С традиционными течениями старообрядцев (т.е.поповцами)мы возобновили Евхаристическое общение. Хватит ворошить прошлое, гнет царизма прошел, Церковь вздохнула свободно и начинает исправлять былое. *** Ну, что касается Вас, Игорь. Сперва давайте разберемся, какое язычество Вы защищаете. Древлян, полян, кривичей, вятичей или кого-то другого племени Язычество Руси неоднородно, боги с одним названием у разных племен могли чтиться весьма и весьма различно, но это Вы и сами знаете... Что бы продолжить разговор я должен знать чью религию Вы представляете. Пишите не забывайте, буду рад видеть Ваше имя на своей странице. Евгений Резвухин 2007/05/22 15:24 Игорь Матвеев - Уже Евгений, уже оставил свой след на вашей странице:) У меня с этим строго, неписаные правила Прозы ру. ***** К теме. Как вы верно заметили, очень мало осталось достоверных данных о том кто, как и от чего. Разноголосица в стройных рядах РАН, была и будет. Иной раз от этого одна нелепица, громоздится на другую. И всё дело лишь в подходе исследователя к вопросу. Уж казалось бы Десятинная церковь, копано-перекопано, груды книг написаны. А тут расчищали фундамент в подвале, на тебе - языческие изречения о богах. Выходит её строили на фундаменте языческого храма. А во дворе, нашли яму с сожжеными евангелиями, одни застёжки остались, да ещё голова птицы. Предполагают, что "черного петуха". Вот они отголоски. Если говорить обо мне, то конечно основное - Род (Его кумиры стояли выше всех на святилищах. Русское имя всевышнего). И ещё Лада, Перун, Симаргл, Велес. В очерёдности знакомства с ними.:)) Игорь Матвеев 2007/05/22 15:56 Е.Р. - Уважаемый Игорь, если Вы воспринимаете эти отношения как войну, то не мы ее начали. Да, Церковь именуется Церковью воинствующей, но война эта духовная и враг наш грехи и страсти. Еще до крещения Руси зафиксированы факты нападений язычников на христиан. Кто замучил младенца Иоанна и отца его Федора Как ни прискорбно то сделали Ваши единоверцы, Игорь. А Святослав еще хуже сделал, когда прошелся от Болгарии до Фракии, земля пропиталась христианской кровью. Не мы начали это. Теперь вернемся непосредственно к самому важному. Давайте разберемся, Вы, как считаете, какому дереву или роще следует поклоняться, а среди рек какую выбрать Покажите мне то дерево, что Вы зовете богом, я смогу срубить его и что, убью божество Среди перечня чтимых Вами богов Вы назвали Перуна...хм, в первую очередь, поклоняясь Перуну нужно состоять на воинской службе. Второе -- как давно Вы мазали бороду и усы жертвенной кровью и давненько ли баловали человечиной Почему я должен верить в бога, который требует подобного поклонения Я же люблю своего Бога, и Он любит меня. Он Сам взошел на крест, принеся жертву за грехи, а не требовал это от других. Евгений Резвухин 2007/05/22 18:52 И.М. .... Еще до крещения Руси зафиксированы факты нападений язычников на христиан. Кто замучил младенца Иоанна и отца его Федора.... 1. Честно и беспристрастно пытался разобраться в этом упоминании. Начнём со странностей. Упоминание относится к летописи, написаной монахом, в 17 веке. Предполагается, что существовала, некая летопись 12 века. Далее, о самом тексте. Бросали жребий, это игральные кости, кто выбросит 6:6, того бог избрал "посланником". Заметьте, не жертвой, а именно послаником. Подобный обряд существовал у даков и русов рюгена(варягов). То есть бросать за человека его не могли. Кто бросал, русские ли Можно ли исключить, что это были варяги События происходили именно в варяжской слободе. Сколь видимо было редко событие, если слух о нём прожил 200 лет ....А Святослав еще хуже сделал, когда прошелся от Болгарии до Фракии, земля пропиталась христианской кровью.... 2. Тут лучше вспомнить Аскольда с Диром, как они разграбили монастырь на Крите, там и впрямь много монахов погибло. Святослав жестокостью к церковнослужителям неотмечен. Вот князь Симеон тот да. ..... Вы, как считаете, какому дереву или роще следует поклоняться, а среди рек какую выбрать Покажите мне то дерево, что Вы зовете богом, я смогу срубить его и что, убью божество.... 3. А при чём тут деревья:)) Что значит поклоняться Если говорить о священных рощах и дубах в том числе, то священными считались, те коих отметил сам бог. Тут больше охотничий культ Хорста, могучий дуб украшеный головами кабанов и медведей. Нашли один такой, срубили его тысячелетие назад, в реку сбросили, а гляди-ка нашли. ... Среди перечня чтимых Вами богов Вы назвали Перуна...хм, в первую очередь, поклоняясь Перуну нужно состоять на воинской службе. Второе -- как давно Вы мазали бороду и усы жертвенной кровью и давненько ли баловали человечиной Почему я должен верить в бога, который требует подобного поклонения .... 4. Офицер запаса:) Не мазали ему ни усов ни бороды, ибо у него их не было. Начито бритым изображался. Нет ни какого поклонения и не было. Это воинский культ, искуство сражаться, этакий русский Шаолинь. Древняя вера - это храмы и священнослужители того времени, власть ещё какая.:) Игорь Матвеев 2007/05/22 19:23 Е.Р. - Игорь, Вы глухи к моим словам. Насчет Иоанна и Федора, это варяги, но я не делаю различий, язычник он и есть язычник, а убили их язычники. К тому же Вы что, станете отрицать факт существования человеческих жертвоприношений Насчет рощ -- в религиоведении существование в культе деревьев и животных тотемов, проявления примитивности религии. И последнее Вы так и не ответили "Почему я должен верить в бога, который требует подобного поклонения Я же люблю своего Бога, и Он любит меня. Он Сам взошел на крест, принеся жертву за грехи, а не требовал это от других". Прошу ответить. Евгений Резвухин 2007/05/22 19:36 Дмитрий Каганов - Ещё вопрос Е.Резвухину: "Как в настоящее время РПЦ относится к древлеправославным христианам поморского согласия (поморцам-беспоповцам)" Дмитрий Караганов 2007/05/23 10:21 ] Е,Р, - Дмитрию - не встречал, но обязательно на досуге поворошу лит-ру и на Ваш вопрос отвечу. *** Игорю - Давайте выясним еще один немаловажный момент. Чем язычество славян лучше христианстваПоставим рядом Ваши святилища и рощи с нашей Софией Византийской - что лучше Христианство дало поколение ученых с мировым именем (Ломоносов, Минделеев), художников (А.Рублев, Васнецов).Вы скажите, что язычество хорошо тем, что оно мол русскуое. Игорь, это не сильноя сторона язычества - это брешь в обороне! Это верование не просто славянское, оно ТОЛЬКО славянское. Попробуйте попроповедовать Перуна в Грецию, Германию, Англию и т. д. Как считаете, много напроповедуете За границы нации Вы этих божков и за уши не вытянете. Христианство же интернационально по своей природе. Еще один аспект - мораль. Языческие боги олицетворение похотей и страстей. "Любвиобильный" Ярило к примеру не может без устраиваемых в его честь оргий. Перун не прочь полакомится человечиной. Христианство же несло в мир нравственную чистоту, искореняло пороки. Косаемо Святослава не соглашусь "Он же (Святослав) толико расвирепе...Они же(крещеные русы)с радостию на мучение идяху, а веры Христовы отрещися и идолом поклонитися не хотяху" (Татищев В. Н. История Российская). Факты, против них не попрешь. Раз уж Вы защищаете язычество, давайте разберемся. Вы и Ваша братия из неоязыческих кругов никакие не язычники. Вы играете в язычество. Напялили белые рубахи славянские, понавешивали амулетов-оберегов, покричали, погалдели, огоньку поклонились и все А где же жертвенная кровьГде оргии Раз уж Вы язычник, будте язычником до конца. Вы верите в русалок, леших и водяных Верите, что Ваши боги живут в священных деревьях Если Вы язычник, то боги в бешенстве. Они не получают жертв и должны по сценарию наслать бури, потопы, неурожаи и гром с молниями. Да и какой Вы язычник, когда не знаете как изображался Ваш кумир. "Владимир...постави кумиры на холме...Перуна деревена, а главу его серебряну, а усы златы"(Шахматов А. А. Повесть временых лет) Так что усы были и нечего из Перуна лысого скинхеда делать. Игорь, изучите глубже Вашу веру, а потом засоряйте сайты сколько душе угодно. Евгений Резвухин 2007/05/23 10:45 И.М. - Евгений, ни сколько не сомневался, в вашей оценке веры предков:)) Деды, наши были чем-то вроде индейцев, прыгавших вокруг столбика:))) 1. В лесной глуши нет смысла из-за охотников ставить святилища, вполне достаточно священного дуба. А что творилось в священных рощах, с чего их так назвали Да по тому, что там урочище было, вот и пошло священное, что б деревья не рубили. Это как Оптина пустынь, православные поклоняются пустырям Аки примитивные:)) 2. Храмы, храмы и ещё раз храмы, в том числе и каменные, самый удивительный под Черниговом, двумя кольцами построен. А взять Передельскую сопку с кругом из каменных плит, ориентированый по сторонам света, а остатки обсерватории, а то что принято называть "каменными бабами".... 3. Знания, именно знания о мире и человеке, законы жизни и смерти: http://nebojitel.narod.ru/char.html А это к любителям оргий, законы данные Ладой http://www.proza.ru/2003/09/07-23 4. О человечьих жертвоприношениях, ужо язык сломал. http://www.proza.ru/2005/05/21-37 Не было их у русских, ну не было. Прибили варяги в своей слободе 2х своих, а русские их к святым причислили. Верить писаниям написанным монахами через 200 лет( пусть да же так, хотя писалось всё в17 веке) А стоит ли так на слово 5. Встречался я с Перуном, нет у него не усов не бороды http://www.proza.ru/2005/08/14-24 Из тех изображений что дошли до нас, Збручский идол и всё. Вполне допускаю, что при желании усы можно увидеть. Вполне возможно, местные особенности, эти длинные казачьи усы, как впрочем и "каменных изваяний"(баб) 6. Тех кого вы призрительно, называете "божками", были когда-то живыми людьми, историческими личностями и ой как много сделали для русского народа. Им не надо поклоняться, но знать и уважать, пожалуй, стоит. У Всевышнего много имён и ему без разницы, как вы его назовёте - Родом или Христом, право глубоко фиолетово.:) 7. О современных язычниках: Думаете они хуже верижников или иных православных садомазо Многие, называющие себя волхвами, блуждают во Тьме, но как иначе Да и сорняки всегда всходят первыми, доброе не торопится с всходами. Так по пальцам, пока посчитать можно. В заключение: Ни в коем случае не пытаюсь пошатнуть вашу веру, но слепой фанатизм к чему Есть много, брат Горацио, на свете, что и неснилось нашим мудрецам.:) Игорь Матвеев 2007/05/23 12:26 Е.Р. - Ну, а как насчет детских захоронений в Бабьей Горе Захоронены без ритуального инвентаря, что дало археологам повод с уверенностью говорить о человеческих жертвоприношениях. А святилище то было построено в честь СЛАВЯНОСКОЙ богини Мокоши. Да и возвращаясь к теме Святослава. Я привел Вам исторические свидетельства. Гонения на Церковь в языческой Руси все же были, а это до Крещения Руси 988-го. Что бы не спорить много и по пустякам предложу следующее. Пусть решит влияние на человека наших верований. Я приведу жизненный пример десяти христиан, что повернулись от греха к святости через христианство, а Вы приведете мне десяток тех, кого настолько кардинально изменило славянское язычество. На том и окончим. Евгений Резвухин 2007/05/23 15:56 P.S. Неужели Вы настолько глупы, что не видите элементарных различий между религия ми. Говорить, что Род и Христос одно и тоже и мол название различно...брррррр! Игорь, Вы бы еще Христа с Ваал Молохом сравнили, в жерло которому карфагеняне бросали детей. Нет, Бог Он один и только одна вера ведет прямой дорогой именно к тому, Единому и Истинному Богу. Из законов философии: "Из двух суждений оба не могут быть одновременно истинными". На последок: вера для Вас проявление самобытности нации или вопрос Истины и спасения Евгений Резвухин 2007/05/23 16:32 И.М. ...Ну, а как насчет детских захоронений в Бабьей Горе... 1. Речь идёт о Татрах в Польше(тогда при чём тут русские) Может о новгородском Тогда тем более забавно, ибо оно относится к 14 веку. Может христианские жертвоприношения И при чём тут Макошь, к стати первая из богов, богиня сущего и любви, до прихода Лады. Ей приношения в таком виде Это ж кем надо быть, что б такие гадость писать, но буду признателен за ссылку, имя героя .... Да и возвращаясь к теме Святослава. Я привел Вам исторические свидетельства. Гонения на Церковь в языческой Руси все же были, а это до Крещения Руси 988-го.... 2. Спору нет, не любили на Руси христиан, а кому нравятся нынешние говисты, шастающие по квартирам и так и нарывающиеся повторить подвиг отца основателя Святослав, если не ошибаюсь, уничтожал византийских попов, ибо шпионили они, весточки в Константинополь слали. Есть противоречивые утверждения о казнях христиан в войске, но они туманны и сомнительны. ... Я приведу жизненный пример десяти христиан, что повернулись от греха к святости через христианство, а Вы приведете мне десяток тех, кого настолько кардинально изменило славянское язычество... 3.Русское, Евгений, русское, русское и ещё раз русское.:) Мало того имена тех, кто изменил жизнь своего народа. Макошь, Род, Сварог, Перун, Велес, Симаргл,Хорст, Лада. ...Неужели Вы настолько глупы, что не видите элементарных различий между религия ми. Говорить, что Род и Христос одно и тоже и мол название различно... 4. Ешуа(Христос) - святоносный святой Род - всевышний(тот кого именуют богом Отцом) Вот и разница. Но впрочем - это всё людское, на то он и всевышний, ибо выше всего. ....На последок: вера для Вас проявление самобытности нации или вопрос Истины и спасения.... 5. У истины есть лишь законы, не более, от того и разноголосица. Вера - порука для жизни, ни чего более. Спасение от кого и чего Игорь Матвеев 2007/05/24 08:17 Е.Р. - Ага, Игорь, приплыли. Значит, ранее у Вас Святослав никого и пальцем не обидел, а теперь все же согласитесь, что священников ромейских гнал. ГНАЛ!!!!! А христиане в отличие от язычников не делают различий между нациями. Да и гонения среди войска -- сомнения есть, а значит, следует рассматривать и вариант, что все же было. По Бабьей горе, как будет время, пороюсь в рукописях и разузнаю подробней. Но то, что святилище посвящалось Мокоше, археологи не сомневаются. Косаемо приведенных Вами имен. Я могу привести и из русских, история РПЦ богата и разнообразна. А вот то, что назвали Вы, Игорь, сомнительно. Приведите мне исторические док-ва, что они существовали. И НЕ МИФЫ! Конкретно и по пунктам. Где правили, куда походы вели, какие документы подписывали и т. д. *** ГОВОРЮ ВО ВСЕУСЛЫШАНИЕ, ПУСТЬ ЧИТАЮТ И ОСТАВЛЯЮТ КОМЕНТАРИИ К ПРОЧИТАННОМУ! *** Значит Игорь, сначало у Вас РУН-вера, Перун громовержец и прочие, а дубоголовое христианство -- то мол алкаши и карьеристы, что уничтожили древнею веру. Теперь уважаемый Игорь запел иначе. У нас, видите ли, Бог один, то все названия разные. Последовательным до конца быть не получается. Зовет себя язычником, но язычник из него никудышный. Мол, дубам славяне не поклоняются (еще как поклоняются -- в ранний период фетишизм и обожествление стихий частая тема), жертв он не приносит (ладно людей, ну хоть петухов то резали -- это Вы тоже отрицать станете) и с лешими дружбы не водит. Теперь у нас Перун и Христос одно лицо! ВЗЫВАЮ К БЛАГОРАЗУМИЮ САЙТА ПРОЗА. РУ., РАССУДИТЕ НАС САМИ!!!!!!! Подумайте сами, как можно считать сотни различных божеств одним лицом. Молоху приносили в жертву детей, Кронос вообще папаше орган детородный отрезал, а Христос сам взошел на крест, жертв Ему не приносили, и член ничей Он не трогал. Если все боги суть одно лицо, зачем на Синае он велел быть верным Ему одному и отринуть всех иных, ложных богов Зачем велел крушить идолов, если они просто другое название того же Бога Если Бог один, а Род, Перун, Велес -- были людьми, то в чем проблема Были и пусть будут, зачем их обожествлять Если они все го лишь люди, то где же для Вас Бог, в которого Вы верите Пусть люди будут людьми, тогда зачем отказываться от Христа Зачем Святослав резал тех, кто не хотели приносить жертвы тем, кому Вы, Игорь, даже за богов не считаете Верьте и молитесь умершим людям, а я прежде людей чту Бога. Тогда взгляните на возникшую проблему иначе. В чем Вы обвиняете христиан Они, делоя вывод из Вашей веры, ничего не уничтожали. И христианство Вы никак генетически чуждой религией для славян назвать не можете. То ведь все, как Вы Игорь говорите, один Бог. Следовательно, с принятием христианства на Руси ничего не изменилось. Был Перун, да сплыл, стали единого Христом звать. Если я не прав -- опровергните. Если прав -- удалите статью со страницы Прозы. Ру. ПРОШУ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ ОСТАВЛЯТЬ КОМЕНТАРИИ. P.S. Истин не может быть много, она одна. Християне призваны спасатся и спасать прежде всего от греха, порабощающего нашу свободу и от смерти. Евгений Резвухин 2007/05/24 13:17 И.М. ... а теперь все же согласитесь, что священников ромейских гнал. ГНАЛ!!!!!.... 1. Не в том дело, просто одно дело разумная необходимость войны или грабительский угар ратников Дпра и Асколида в критском монастыре или месть Тура Хитрого, убивавшего всех священиков, жёгших все храмы подряд. ....А христиане в отличие от язычников не делают различий между нациями.... 2.Совершенно верно, жгли на кострах, как своих европейцев, так и индейцев-латиносов, ни каких различий. ....По Бабьей горе, как будет время, пороюсь в рукописях и разузнаю подробней. Но то, что святилище посвящалось Мокоше, археологи не сомневаются.... 3. Не утруждайтесь, просмотрел отчёт, откуда только этот бред пока не понятно. Захоронение 14 века, какие жертвоприношения, какая Макошь. ...Приведите мне исторические док-ва, что они существовали. Где правили, куда походы вели, какие документы подписывали и т. д.... 4.Увы, здесь так же, как и с христианством, можно рассматривать Христа и как миф и как быль. ... У нас, видите ли, Бог один, то все названия разные. Мол, дубам славяне не поклоняются, жертв он не приносит (ладно людей, ну хоть петухов то резали -- это Вы тоже отрицать станете) и с лешими дружбы не водит. Теперь у нас Перун и Христос одно лицо!.... 5. Всевышний один, безусловно, но он многолик, всего лишь. Жертвы приносились и брали их, понятно дело волхвы, ибо им чего-то есть надо было. Учитывая финансово-денежную слабость Руси, товаром брали. Курямми, пшеном и прочим, как в прочем и сейчас бабки в деревнях. Поклонялись не дубам, а духу охоты и леса, считали, что он там обитает. Может и суеверие, но наверное помогало охотникам, раз его так украшали. ....Подумайте сами, как можно считать сотни различных божеств одним лицом.... 7.Ну скажем, не сотни, а всего семь. Не так уж и много. Для сравнения, сколько сейчас в христианских святых Тут уж да под сотню, все эти Ксюши, Марфы, Кати, Иоаны, Петры и не сосчитать. .....а Христос сам взошел на крест, жертв Ему не приносили, .... 8. Если быть точным, ему помогли, не шибко то он туда торопился. А тут как посмотреть. Вспомним "аутодофе", священник с крестом, площадь, костел, сложный обряд. Как есть человеческое жертвоприношение Христу. ....Если все боги суть одно лицо, зачем на Синае он велел быть верным Ему одному и отринуть всех иных, ложных богов.... 9. А было ли это Как вы представляете себе мирного, доброго, мудрого человека с этакими замашками ....Зачем велел крушить идолов, если они просто другое название того же Бога .... 10. Это не совсем он, это уже из иудейских войн. Слова Моисея. Так и говорил, круши не бойся, оправдает наш бог. Военная необходимость, не более. ...Если Бог один, а Род, Перун, Велес -- были людьми, то в чем проблема Были и пусть будут, зачем их обожествлять Если они все го лишь люди, то где же для Вас Бог, в которого Вы верите.... 11. Э, так они ж святыми стали, их имена, стали олицетворением сил неба. Так уж повелось Род - всевышний, Лада - любовь и т.д ....Пусть люди будут людьми, тогда зачем отказываться от Христа 12. Да никого и не призываю отказываться от Христа, за чем Да и смысл, православие живо и дай бог жить ему дальше. ...Зачем Святослав резал тех, кто не хотели приносить жертвы тем, кому Вы, Игорь, даже за богов не считаете... 13. Святослав был человеком военным, не думаю, что тут всё так просто. Да и столь быстрая христианизация Болгарии, лично у меня вызывает сомнения. Боярство, возможно, но опять сколь там искренности и сколь выгоды, вопрос. ....Верьте и молитесь умершим людям, а я прежде людей чту Бога... 14. Так и Христос для начала был человеком, тут всё очень похоже. ....Тогда взгляните на возникшую проблему иначе. В чем Вы обвиняете христиан.... 15. Да ни в чём не обвиняю, правда вот за время борьбы, уничтожили много чего, но сие не страшно. Как мы уже выяснили язычники, добротой и смирением то ж не отмечены. ...Они, делая вывод из Вашей веры, ничего не уничтожали. И христианство Вы никак генетически чуждой религией для славян назвать не можете. То ведь все, как Вы Игорь говорите, один Бог. Следовательно, с принятием христианства на Руси ничего не изменилось.... 16. Для простолюдинов может и ни чего, а в целом мракобесие и невежество воцарилось. Ибо уничтожали свои вечные книги, заменив еврейским Пятикнижием, а там знаний медицины, астрономии, и пр. просто нет. .....Был Перун, да сплыл, стали единого Христом звать. Если я не прав -- опровергните.... 17. Достаточно меткое замечание именно сплыл если говорить о Киеве и кумирах перед княжьим теремом. Да стали, но это ни чего не меняет. ....Если прав -- удалите статью со страницы Прозы. Ру. ПРОШУ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ ОСТАВЛЯТЬ КОМЕНТАРИИ.... Лучше наш спор разместить отдельным произведением. Труда жалко, хороший спор. О Бабьей Горе я привел исторические свидетельства в других комментариях. Прочтите и сделайте выводы. *** Итак, мы пришли к идее о Единобожии. Думаю, будет лишним упоминание, что монотеизм невозможно соединить с политеизмом. В многобожии, при детальном его рассмотрении, отношения между богами имеют зачастую враждебный характер. Так Кронос проглотил своих детей (Не станете ж Вы утверждать, что Единый сам Себя проглотил, устроил революцию и Сам Себя свергнул с трона), мифологии описывают супружеские отношения между богами (аналогично), рождение одних богов от других(комментарии излишни). Следовательно, Бог один. И раз Бог один и Бог этот Личность, то как то эта Личность должна Себя в тварном мире проявлять (откуда то ведь мы о Нем знаем!). И вот тут встает интересный вопрос. Если все божества суть один Бог, то зачем Единому проявлять Себя настолько противоречиво У финикийцев он показал Себя в образе пожирателя детей. В Индии явил Себя как педофил Кришна, совращающий несовершеннолетних пастушек. В Греции вообще как революционер Зевс, что свергает другое свое название Кроноса и узурпирует у себя же трон. В Завершение в Палестине Он вдруг являет Себя как Любовь. Задумайтесь и ответе. Если Бог один, Он должен обладать чертами характера. Он либо любовь, либо пожиратель детей. Либо Сын, воля Которого исполнять волю Отца, либо узурпатор, что отца свергает. Он или кроткий пастырь, что душу Свою пологает за овцы, либо похотливое божество с синей кожей. Подумайте над этими словами и ответе. P.S. Прежде чем размышлять о распятии Христа ознакомьтесь с Писанием. Он часто говорил о том, что для того в мир и пришел, что бы быть умереть за наши грехи. Евгений Резвухин 2007/05/25 12:26 [Заявить о нарушении правил] .....О Бабьей Горе я привел исторические свидетельства в других комментариях. Прочтите .... 1. Где вот вопрос Ни у Рыбакова, ни у Румянцевой с Кирпичниковым ни чего подобного нет, у кого Что за исследования, что-то новое *** ...Так Кронос... 2. Меня совершенно не занимают заблуждения чужих народов, со своими бы разобраться:) ....Следовательно, Бог один. ..... 3 Бесспорно и имя ему Род, от сюда природа, то что он создал, родился, он позволил. 4..... Если все божества суть один Бог, то зачем Единому проявлять Себя настолько противоречиво.... Кто занет, иногда мне кажется, что это некий единый организм о коем трудно судить по пальцу на одной руке. ..... В Завершение в Палестине Он вдруг являет Себя как Любовь..... 5.Да собственно и на Руси он явил любовь, последняя богиня Лада. ....Задумайтесь и ответе. Если Бог один, Он должен обладать чертами характера. Он либо любовь, либо пожиратель детей.... Он всевышний, то есть всё вместе, как ни странно. .... Прежде чем размышлять о распятии Христа ознакомьтесь с Писанием.... 6. Они у меня большей частью вызывают откровенное недоверие. Ведь их писали люди и писали по наслышке. Игорь Матвеев 2007/05/25 14:54 [Заявить о нарушении правил] Ссылку по Бабьей Горе пришлю, но не сейчас. Сижу в Интернет-клубе в дали от библиотек. А касаемо богов, то раз все боги суть один, то в эту кашу входят ВСЕ боги. А значит и детоубийца Молох и педофил Кришна. Если все они один бог, то не отнекивайтесь, что, мол, какое вам дело до заблуждения других народов. Нет, если все боги разные имена одного, то Вы в ответе за изуверские культы майя и Карфагена, похотливые кришнаитские бредни и т. д. *** В целом, Игорь, мы зашли в тупик. Мое предложение следующее: бросать друг в друга грязью смысла нет. Поэтому выставляем диспут на всеобщее обозрение. Пусть другие нас и рассудят. *** ПОДВОЖУ ИТОГИ. В ходе дискуссии были обсуждены такие вопросы: 1-е. ПРОТИВОБОРСТВО ЯЗЫЧЕСТВА И ХРИСТИАНСТВА. Игорь обвиняет христианство в уничтожении древней веры и пролитии крови. Но в ходе спора выясняется, что кровь пролили первыми не христиане. Гонения еще до 988-го года Крещения Руси воздвиг князь Святослав. О гонениях в войске можно спорить, но Игорь не делает сомнений, что греческое духовенство было гонимо. 2-е. СВЯЗЬ НЕОЯЗЫЧЕСТВА С ДРЕВНИМ. Важным составляющим древнего язычества были жертвоприношения, пусть не человеческие, но животные. Почему неоязычники не приносят жертв, Игорь так и не объяснил. 3-е ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ. Игорь категорически отказывается их признавать. Мною были приведены факты: Бабья Гора с детским захоронением и описание человеческого жертвоприношения в новгородских легендах. По Бабьей Горе: Игорь считал, что она находилась либо в Польше, либо в Новгороде 14-го века. Но я имел в виду святилище Макоши, расположенное на Днепре. Игорю пришлось списать все на набеги, хотя у археологов ритуальное предназначение Горы не оспаривается. 4-е. О БОГЕ В ЦЕЛОМ. Игорь считает множество божеств разными названиями одного бога. В противопоставление этому я привел несовместимость богов по признаку резких отличий между ними. В ответ Игорь открестился от иноплеменных богов, что прямо противоположно его прошлому суждению о единстве многочисленных богов. ПУСТЬ ДРУГИЕ НАС РАССУДЯТ. P.S. Назовем это вроде "Язычество и христианство -- раунд 2-й" или может что получше предложите Подбейте свои итого диспута и разместите как отдельную статью. Пусть писатели сайта сами решают, кто прав. Евгений Резвухин 2007/05/25 15:44 ....Ссылку по Бабьей Горе пришлю, но не сейчас.... 1. Не надо, сам нашёл она называтся БАБИНА гора и достаточно далеко от Киева. 1век до н.э. - 1в н.э. Ещё и Киева не было:) Детских трупоположений всего 6, от чего умерли не ясно. Было предположение у кровожадных историков, о жертвах. Однако доказать, допустим сломанные шейные позвонки или удар ритуалиного ножа в грудь. Вот нет этого, за уши притянутое предположение. Сами читайте, там есть что почитать, много удивительного. Самое удивительное, что эти святилища повторяют пресловутый Архаим(Аркаим). ... А касаемо богов, то раз все боги суть один, то в эту кашу входят ВСЕ боги. А значит и детоубийца Молох и педофил Кришна. Если все они один бог, то не отнекивайтесь, что, мол, какое вам дело до заблуждения других народов. Нет, если все боги разные имена одного, то Вы в ответе за изуверские культы майя и Карфагена, похотливые кришнаитские бредни и т. д..... 2. Многовато для меня одного. Может ограничусь только русским народом ....ПОДВОЖУ ИТОГИ. В ходе дискуссии были обсуждены такие вопросы: 1-е. ПРОТИВОБОРСТВО ЯЗЫЧЕСТВА И ХРИСТИАНСТВА. Игорь обвиняет христианство в уничтожении древней веры и пролитии крови. Но в ходе спора выясняется, что кровь пролили первыми не христиане. Гонения еще до 988-го года Крещения Руси воздвиг князь Святослав. О гонениях в войске можно спорить, но Игорь не делает сомнений, что греческое духовенство было гонимо..... 1. Слов нет уничтожали христианских священников, возможно это и послужило, последующей гибели волхвов. Тут не столь важно кто первый у обеих сторон найдутся оправдания. 2-е. СВЯЗЬ НЕОЯЗЫЧЕСТВА С ДРЕВНИМ. Важным составляющим древнего язычества были жертвоприношения, пусть не человеческие, но животные. По чему неоязычники не приносят жертв, Игорь так и не объяснил. 2. Чего это не приносят Мне постоянно приносят, на них и живу. В городе удобней брать деньгами, но были и в виде мяса, крупы и прочего съестного. Если говорить о жертвоприношениях в праздник у кумиров. Так скотину-то ни кто из нас не держит, городские мы. А в церквях как-то иначе 3-е ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ. Игорь категорически отказывается их признавать. Мною были приведены факты: Бабья Гора с детским захоронением и описание человеческого жертвоприношения в новгородских легендах. По Бабьей Горе: Игорь считал, что она находилась либо в Польше, либо в Новгороде 14-го века. Но я имел в виду святилище Макоши, расположенное на Днепре. Игорю пришлось списать все на набеги, хотя у археологов ритуальное предназначение Горы не оспаривается. 3. Повторюсь, Бабина гора:) И предположения сомнительны, лишь один из археологов некий Фильштейн, высказал эту мысль. Фамилия учёного говорит за себя.:) 4-е. О БОГЕ В ЦЕЛОМ. Игорь считает множество божеств разными названиями одного бога. В противопоставление этому я привел несовместимость богов по признаку резких отличий между ними. В ответ Игорь открестился от иноплеменных богов, что прямо противоположно его прошлому суждению о единстве многочисленных богов. 4. Не разными названиями, а составляющими и говорю только о русских богах. В остальных просто не разбираюсь. ...P.S. Назовем это вроде "Язычество и христианство -- раунд 2-й" или может что получше предложите Подбейте свои итого диспута и разместите как отдельную статью. Пусть писатели сайта сами решают, кто прав.... 5. Уже сделал http://www.proza.ru/2007/05/25-74 Игорь Матвеев 2007/05/25 20:31 Ещё о Бабиной горе: 6 детских захоронений вместе со взрослыми. Святилище прожило 200 лет. Не разумней ли предположить, что они погибли во время сарматского набега От того и захоронили так просто. Академик Рыбаков, придерживался этой версии. Игорь Матвеев 2007/05/25 20:46

Вот мы кто с вами. Ведь что такое пустота Это когда наш привычный мир на месте, а чего-то всё равно в нём не хватает. А сказать точнее, кого-то. И не обязательно, что внезапно исчезнувший человек играл главную роль в нашей жизни. Нет. Он просто был рядом. Всего лишь говорил: "Здрасте" и "Досвидания", жал руку на прощание и прищурившись улыбался. А теперь вдруг заставил почувствовать пустоту. Пустоту его отсутствия. Пусть на какую-то минуту, пусть на какое-то мгновение. Как напоминание, что нужно быть, хоть чуть-чуть, но всё-таки ближе к тем, кто нас окружает. Ведь хотим мы или нет, но все когда-нибудь почувствуем это мимолетное ощущение сквозняка внутри нас... И заставим почувствовать его кого-то.

Это Бриллиант Души, что светит и согревает... *** Садись, подруга, я расскажу тебе, что такое любовь для Менестреля. Того, кто любил когда-то, но понял, что та была не любовь, а иллюзия любви, помешанная на чувстве страсти. Почему мне сложно полюбить Также сложно на это и ответить. Любовь - это бриллиант, ограненный и красивый. Он умеет светить и получать тепло, но только если он цел, а не разбит или иссечен трещинами. Так из чего же складывается этот дивный Самоцвет Чувств Я скажу тебе, а ты постарайся меня понять. Любовь - это доверие, понимание, страсть, сочуствие (не жалость, а сочувствие), сопереживание, уважение и восхищение. Увы, многие думают, что жалость и зависть - атрибут любви. Но это те трещины, что ее как раз и разрушают. Но не будем о них пока. Пока... Все, что относится к любви - это грани. Только вместе они делают камень таким красивым и прекрасным, делают любовь самым сильным чувством на планете. Но не по отдельности, и даже не в паре или в тройке... Вместе, только вместе. Увы, многие в современности любят страстью. Тело, похоть и вожделение - ее слуги. Тот, кто так любит, не видя более ничего в партнере, не в любимом, а именно в партнере, рано или поздно очнется и разлюбит. А разлюбить - нет такого слова. Прекратить любить нельзя никогда. Это только глупые махания рукой и словом. Да, можно любить и восхищаться и уважать любимого, но Знаешь ли ты Его чувства Понимаешь ли Его Нет... Не будет взаимности, а она очень важна. Доверие - это колонны любви. С нее все начинается. Можно сопереживать - но увы и ах! Без других Граней она превратится в вечное страдание от любви, что ты несешь на своих крыльях боли и мук. Почему-то многие любят страдать, а не сопереживать. А страдание никогда не ведет к большей любви. Только вместе, повторюсь, грани сделают Бриллиант. И здесь главное не допустить трещин Жалости и Ревности, что многие сводят к Граням. Чувство Жалости губит... Тебе кажется, что ты жалеешь, помогаешь человеку, но вот - ты влюблен, по крайне мере думаешь Ты именно так. И человек, которого ты жалеешь, в тебя влюбляется - и что из этого получится Пустота. Жалость заканчивается - и заканчивается любовь. Но любовь не кончается, никогда. Жалость разрушает любовь, коли в Грани покрыты трещинами. Важно этого не допускать. Ревность и зависть - самые страшные слова. Почему ревность вклинивают в любовь Лично Менестрель этого не понимает. Ревновать - значит недоверять, бояться потерять любимого. Но почему ты боишься Твоя любовь не сильна Если ты так думаешь, отринь ревность - и ты поймешь, что она лишь рушит твое чувство. И тогда Ты будешь спокоен. Тогда твоя Любовь, Истинная Любовь не умрет никогда. Грани светятся, Бриллиант Любви льет свет чувств. И очень хочется верить, что незамутненную поверхность самоцвета не сможет омрачить ни одна трещина или пыль того, что мешает любить. Мешает жить любовью. А Менестрель будет петь, пока его слышат... Пока его чувствуют.

Книга, идея которой "витала в воздухе" о романе Сергея Минаева "ДУХLESS" Захожу в книжный магазин - первое, что бросается в глаза, знакомое имя. Сергей Минаев. Думаю -- этот тот самый Минаев из шоу-бизнеса Человек остроумный, веселый, с хорошо подвешенным языком. Решила, что это он написал книгу, хотя удивилась, что фотографии автора нет. Открыла, полистала -- вроде тематика близкая, ночные клубы Москвы, тусовка, отечественный бизнес 1990-х-2000-х годов... решила купить. Вошла в интернет уточнить -- тот это Минаев или не тот Выяснилось, что я ошиблась. Видимо, не только я, потому что сам автор в Сети специально оговаривает, что они с "тем самым" Минаевым просто однофамильцы и тезки. Молодой автор романа -- историк по образованию, работает в крупной компании, хорошо разбирается в бизнесе. Его дебютное произведение, которое стало достаточно популярным, действительно -- книга, которую я подсознательно долго ждала. Она просто должна была быть написана. Сколько разных мнений о ней я прочла и в прессе и в интернете -- от восторженных до негативных, откровенно враждебных по отношению к автору. Но равнодушных -- ни одного. Всех, кто читал, что называется, "зацепила". Главный герой, по признанию самого автора, Печорин, живущий в наши дни. Представитель поколения 1970-1976 годов, моего поколения. Поэтому для меня роман представляет особенный интерес. Конечно, сейчас, спустя несколько месяцев, когда изданы и другие книги Минаева, его самого показывают по телевизору в разных ток-шоу, цитируют в прессе, спорят, что есть его творчество -- в большей степени остросоциальная публицистика или все-таки художественная проза, - начало моей статьи уже кажется запоздалой реакцией. Но я говорю о своих воспоминаниях -- как лично мне открылся талант этого автора. А он, на мой взгляд, бесспорен. Не могу сказать, что мне абсолютно все понравилось в его книге (я, например, считаю структуру ее неидеальной, мне первая часть показалась сильнее и убедительнее второй). Но это -- настолько мощная по своему интеллектуальному и личностному заряду пощечина именно Нашему Времени, что недостатки романа тускнеют, и говорить больше хочется о достоинствах. Повествование от первого лица. Герой -- резче Печорина и крепче его в выражениях, в книге немало и матерной лексики. Но, хотя я не сторонница мата, в данном случае меня это не отталкивало, я даже внимания на это не обращала, настолько органична речь персонажа. Это не подростково-сопливое желание показать себя крутым, принятое в интеллигентских тусовках, самые негативные проявления характера героя -- это крайняя степень раздражения на окружающий мир. Его анализ и осмысление -- это суть романа. "Ты приезжаешь на презентацию новой коллекции сумок "Tod"s" и видишь всех этих фурий, которые с горящими глазами мечутся, как во время пожара, разбрасывая локтями продавцов и сметая с полок все, что на них выложено. А потом, ночью, встречаешь их же в новом, только что открытом ресторане, претендующем быть на гребне волны в этом месяце. Видишь всех этих жующих и выпивающих манекенов с чувством выполненной миссии на лицах. И у тебя остается четкое ощущение, что смыслом жизни для них является потратить за один день все заработанное на еду, аксессуары и одежду. Пожалуй, они счастливы только в короткий момент оплаты за покупку. В те несколько минут, когда меняют свои деньги на плотские удовольствия. А сейчас они сидят и думают, чем бы занять завтрашний день. Каким еще образом прогнать скуку. В этот момент они похожи на нью-йоркских бездомных, которых раньше, в советские времена, показывали по телевидению. Бездомные сидели в общественных столовых, не снимая шапок, перчаток с обрезанными пальцами и табличек, висящих на груди, с надписью: "HOMELESS.WILL WORK FOR FOOD". Глядя на бездуховные лица наших московских мумий, мне так и хочется развесить им на груди таблички со слоганом: "ДУХLESS. БУДУ РАБОТАТЬ ЗА ЕДУ (И ШМОТКИ)". А ниже логотип Dolce Gabbana", - эта цитата полностью проясняет смысл названия книги и замысел автора. Герой -- коммерческий директор московского филиала иностранной компании. Мир менеджеров, бизнесменов, аферистов, "лохов" (по выражению автора), тусовки в ночных клубах, приятели и приятельницы, проститутки, кокаинисты (в романе это практически все персонажи, включая главного героя) -- и по контрасту с ним мир интернета, где современный Печорин пытается найти родственные души. Это и писатели, и посетители политических сайтов, так называемые духовные бунтари. Сначала герой очаровывается, но потом он встречается со многими из этих людей "в реале" и делает свои выводы и об этом мире (выводы крайне уничижительные). И образ женщины, не вполне ясно в романе прорисованный, показанный скорее как символ чего-то недосягаемо светлого для героя. Он пытается разобраться в своих чувствах к ней, и тянется к ней и боится слишком приблизиться и тоже разочароваться, поэтому ведет себя противоречиво. Это три пласта в романе. На мой взгляд, раскрытых с разной степенью убедительности, но, безусловно, искренне, персонаж нигде не сфальшивил. Его монолог читается "на одном дыхании". Кое-что из своей жизни персонаж так и не показал, лишь намекнул на это, но в конце романа, когда говорится о детстве героя, его абсолютное одиночество становится более понятным: "Так, значит, все мы когда-то умрем И попугайчики, и ты, и мама, и Я наконец Я не очень помню, под каким именно соусом моя бабуля ответила мне утвердительно, зато я очень хорошо помню, что мне в первый раз в жизни стало по-настоящему страшно. То бы ни с чем не сравнимый страх близкой потери дорогих мне людей. Причем все доводы о том, что это случится не скоро, вызывали во мне только больший ужас. Ужас непреодолимости и осознания того, что все эти веселые денечки, все это солнце, зима, весна, лето, дождь, снег и прочее -- есть только небольшая отсрочка перед неминуемым финалом. После той сцены с собакой я еще какое-то время жил с этим ужасным чувством человека, познакомившегося со смертью, но потом, как и положено ребенку, более светлые моменты вытеснили смерть из моего сознания. Но вид посмертного оскала той собаки я помню до сих пор очень отчетливо. Безусловно, потом в моей жизни было еще много смертей. Школьных товарищей, просто знакомых, просто очень хороших знакомых, родных, матери, но это первое детское ощущение смерти явилось для меня тем откровением, которое вспоминаешь всю свою жизнь". Герой действительно одинок... не только в духовном, в буквальном смысле один на свете. С особенной "болевой" силой звучат слова: "Я, вероятно, единственный человек на земле, который, получив возможность реализации любого желания, готов отдать магический цветик-семицветик" другому. Безграничная щедрость, порожденная безграничной же пустотой и полной атрофией воображения... Богатый возможностями и бедный духом... Хотя нет, одна мысль у меня все-таки есть. Я попросился бы у цветка обратно в детство, да, боюсь, услышал бы -- СЕРВИС НЕДОСТУПЕН..." Я специально иду "от конца к началу", чтобы идея книги была яснее тем, кто ее еще не читал, потому что за деревьями легко не увидеть леса, впечатление от первых страниц может создать ложное ощущение "гламурного романа" из жизни богатых. А это -- антигламурный роман. Лексика отражает разные пласты сознания героя -- романтический и реальный. Романтика -- область мечты, воспоминаний, реальный -- критическое, издевательское отношение к тому, что его окружает. Соответственно -- нежное и грубое органично сосуществуют в стиле автора. В общем-то, это типичный герой романтизма как художественного течения девятнадцатого века. Только герой перенесен в наши дни -- он деловой, энергичный, преуспевающий. Героем эпохи романтизма он остается в душе, несмотря на жаргон, мат и резкость в общении с окружающими. (Об этом свидетельствует и такая деталь -- он любит творчество группы a-ha, современных романтиков в музыке.) Писатели специально не выбирают художественное течение, направление для себя лично, они воплощают в творчестве то, что для них органично. Ни про какое течение в искусстве нельзя сказать, что оно устарело или умерло, это абсурд. Искусство -- это не музей, это живые Люди. Писатели, композиторы... И они могут родиться в любую эпоху, но по своей сути быть близкими тем направлениям, которые были в моде два века назад. (И не важно, что так называемая мода сменилась какой-то другой. Настоящие дарования этим не озабочены, на мой взгляд.) Конфликт между идеалом и окружающим несовершенством, критическое отношение к миру, злое и меткое высмеивание разных пластов жизни, представителей разных социальных кругов, сатира, гротеск -- эти типичные для писателя-романтика черты присутствуют у Сергея Минаева (как когда-то у Гофмана и у многих других). Вот яркий пример отношения автора к явлениям времени: "Мы все говорим о глобализации. О транснациональных корпорациях, поглощающих планету и превращающих ее в один гигантский завод с нечеловеческими условиями труда и нищенской зарплатой. Мы вслух, совершенно серьезно, рассуждаем о том, что макдоналдсы, кокаколы и майкрософты заставляют нас делать то-то и то-то. Бред. Вы понимаете, что это полный бред Здесь давно уже не нужно никого заставлять. Все двигаются навстречу "Компании Без Границ" семимильными шагами. Вдумайтесь, зачем мои подчиненные, эти не глупые, в общем, молодые люди, получившие хорошее российское образование, стремятся выглядеть тупее, чем они есть на самом деле Образование в его классическом понимании. Не узкопрофильное, а разноплановое. Пусть не всегда глубокое по сути, но открывающее для сознания выпускника широкий горизонт для приложения усилий. Образование, ставящее системное мышление выше системного потребления. Кто из них дорожит этим Вместо того, чтобы использовать свой базис, все они уподобляются твердолобым и узкоколейным американцам. Те же жесты, те же улыбки, та же манера поведения. Та же дурацкая манера говорить словами -- рекламными лозунгами. Зачем умные люди старательно, день за днем делают из себя идиотов Вы знаете, я ненавижу их не за то, что они клерки. А за то, что они мечтают быть клерками. Солдатами Международной Корпоративной Армии. И не дай вам Бог отнять у них эту мечту". Вообще книгу можно долго цитировать, выигрышных кусков текста -- масса, вот, к примеру, еще одно интересное наблюдение: "Почти все хозушники в прошлом начальники складов, всевозможных частей обеспечения обмундированием и продовольствием. В общем, та самая наиболее твердолобая и тупая прослойка "сапогов", ничего общего не имеющая с русским офицерством и вообще людьми, защищающими Родину. Только по недоразумению все же именуемая "военными". Это они -- герои бесчисленных анекдотов: "копать от забора и до обеда", "красить траву зеленкой к приезду начальства и так далее. В жизни они мало отличаются от фольклорных персонажей. В офисах, то есть, пользуясь их же терминологией, "на гражданке", они продолжают вести себя так же, как в армии. Например, деньги водителям на мойку представительских машин выдаются не тогда, когда машины становятся грязными, а тогда, когда "положено". X раз в месяц в зимнее время года и Y раз в осенне-весеннее. Летом, вероятно, машины вообще мыть "не положено" - ввиду сухого климата. Оно и понятно. Военные тягачи, в принципе, моют раз в год. По приезде начальства". И герой фантазирует на тему этих "хозушников": "Я так и слышу их будущие телефонные переговоры: - Петрович, здравия желаю! (Всех начальников складов, естественно, будут звать Петровичами.) - Здорово, Петрович. Чего случилось - У нас тут в Ленинграде народ замерзает, как в блокаду. Твой Склад нам состава три дров не пришлет А то у нас в городе треть личного состава (жителей то есть) к весне перемрет. - А как я тебе их пришлю Мне разнарядка нужна из Главка, от Петровича. - Так он умер два месяца назад, а нового не назначили еще, где ж я тебе разнарядку-то возьму - А я что могу Без разнарядки не положено! Присылай разнарядку, тогда хоть всю тайгу вырубай. А без разнарядки не могу. Не положено. - Да... ну будем ждать назначения в Главке. Устав есть устав. Ты-то как сам, дети, жена - Да путем, путем. Не болеем. Ты себя тож береги. Не мерзнешь Теплое белье есть - Да нет вроде. У нас же штаб в бывшем музее каком-то расквартирован, ну был, может, когда На площади такой, здоровой. - Ага. Там посередь ее еще колонна какая-то - Так точно. Ну вот, сидим тут, топим пока. Картинными рамами да мебелью всякой старой. Тут ее как вшей. Мебели этой. До весны продержимся. А там, может, Главк чего решит. - Ну, бывай, Петрович. Звони, если чего. - Есть. Давай". Блестящая сатира, в комментариях не нуждающаяся. Посыл автора -- очень прямой, лукавства, позерства или желания понравиться читателям я в нем не чувствую. Он действительно реализовал то, что давно "витало в воздухе", просилось на бумагу -- создал произведение о том, что происходило в нашей стране в девяностые годы, и как это отразилось на дне сегодняшнем. Проанализировал то "смутное время" великих надежд и тяжелых разочарований -- плодов постперестроечного времени: "Разлепив глаза после пятнадцатилетнего анархического запоя, ты включаешь телевизор, чтобы понять, что, собственно, изменилось в стране за то время, что мы так бесцельно растранжирили Ты щелкаешь пультом и видишь на первом канале трехчасовую юмореску с Петросяном, перемежающуюся выпусками новостей, рапортующих об успехах отечественных хлеборобов, а по второму -- концерт, посвященный празднику какой-то федеральной службы. По третьему идет какая-то военно-патриотическая передача, по шестому -- спорт, а по пятому вообще "Лебединое озеро". Все как в славном, добром 1985 году. И так продолжается уже десятые выходные, дружище. Да и мы похожи на лебедей, которым так и не суждено взлететь. Поколение "Wasted"..." Об отечественном бизнесе - со знанием дела, о политике, истории... Книга С. Минаева -- это не событийный роман, скорее роман-анализ, роман-мысль, роман-ощущение. Как таковых событий здесь мало, проходит всего несколько дней из жизни героя. Все повествование состоит из его мыслей, чувств, фантазий... Конечно, в какой-то степени такое чтение на любителя. Но язык легкий и увлекательный, я думаю, что у книги большая аудитория. И тиражи, и обсуждение в интернете об этом свидетельствуют. Герой умен, беспощаден (я еще достаточно приглаженные места текста выбрала, но его оценки разных явлений действительности при всей спорности безусловно очень интересны и умны), высокомерен ("...я не могу позволить себе, чтобы в моей машине на заднем сиденье валялась книга с названием "Комбат атакует" или "Спецназ выходит на связь". Я не смотрю "Бригаду", не люблю русский рок, у меня нет компакт-диска Сереги с "Черным бумером". Я читаю Уэльбека, Эллиса, смотрю старое кино с Марлен Дитрих. И свои первые деньги я потратил не на "бэху" четырехлетнюю, как у пацанов, а на поездку в Париж"), но есть в его душе по-настоящему чистый уголок... Это и позволяет видеть все с такой ясностью. "Поколению 1970-1976 годов рождения, такому многообещающему и такому перспективному. Чей старт был столь ярок и чья жизнь была столь бездарно растрачена. Да упокоятся с миром наши мечты о счастливом будущем, где все должно было быть иначе... R.I.P." - говорит автор в эпиграфе. Это о нас.

Потому что последняя! Была бы первой, отдавалась каждому встречному и поперечному. А так -- я выбираю. Часто, конечно, но выбираю. А все-таки, не дает мне покоя вопрос, почему женщина не может менять партнеров быстро Что ж так общественное мнение на это дело косо смотрит

Самая ужасная свадьба в моей жизни -- это свадьба сокурсницы. Началось все прямо с утра. Приезжаем, значит, мы, подружки невесты - а у ей все в разобраном виде, и жених должен вот-вот прибыть. Ну пришили мы ей наспех какие-то цветочки, прибили к голове фигню с фатой, нарисовали какие-то листовки и плакатики, и уже даже перецеловали штук восемь шарад с заданием угадать невестины губки. Сидим. Все в помаде. Жениха нет. Мы посты проверили, плакаты поправили -- нет жениха. Прошлись по сценарию раз 15 туда-сюда и по диагонали -- нету. Невеста в сердцах отковыривает фату (уже потоптанную), как вдруг раздается долгожданное "би-би". Потираем ручки, ждем. В подъезд никто не входит. Ну то есть шевеление есть, но как-то в основном туда, а не сюда. Прилипаем к окнам, - блин, мусорка приехала! Второй акт отковыривания фаты прерывается истошными криками снизу. Приехали! Пытаются согнать мусорку. Короче, вот они и появились. Набрав побольше воздуха в легкие, какая-то родственница голосом русского народного инструмента заорала пошлые стишки, суть которых сводилась к мысли -- наша-маша-три-рубля-и-ваша. Кунаки жениха оказались ребята ушлые и пытались всучить заранее разменянные по рублю (это было в СССР) приятные на ощупь червонцы и четвертаки. Народный инструмент дал петуха и визжал минут 10. Дальше пошло все по сценарию -- угадай губки невесты. Никто, конечно, не угадал, так как все почему-то решили, что раз невеста, то и губки как у Пэм Андерсон, независимо от оригинала, который обладал аккуратненьким маленьким ротиком. До всяких угадываний ручек, ножек и т.п. мы НЕ дошли, потому как невеста распихав всех нафиг прорвалась таки к жениху, лишив заработка половину родственников. Как спустились во двор -- не помню, хотя кроме кунаков все были трезвые (Ташкентская вода рулит!). Тут невесту с женихом пропустили через строй метко целящихся пятаками родичами. По ходу брачующиеся чуть не перелетели через собирающих в ажиотаже мелочь боласят, а невесте чуть не оторвали голову, наступив на фату, прибитую к чудному цветочно-проволочному девайсу на голове. Уф. Поехали. Едем в Дом Счастья на Дружбе Народов. ТОЛПЫ брачующихся, ниче не понятно, внутрь не пускают, все на жаре на улице -- жуть! Фотографу строго наказали фотографировать. Где-то он шастал, че-то мотался с экспонометром, щелкал... На снимках было все и вся, кроме невесты и жениха. Короче, можно было купить любых открытков в ларьке с изображением БАХТ УЙИ и говорить, вот, мол, свадьба, там мы! Ну все, расписали! У всех почти солнечный удар. Едем по памятникам класть цветы и делать памятные же снимки. Первая остановка -- монумент "Мужество". Обнаруживаем, что часть кавалькады машин исчезла. Фотограф тоже. Мобильных тогда еще не было. Свидетель плавно погружается в состояние эйфории. Остальные злые, голодные и трезвые; невеста на грани развода. Жених пребывает в молчаливом недоумении. Прождав час мотаем ко второй остановке -- Ленин номидаги майдон. Ленин на месте. Потерявшаяся часть машин с внутренностями там же. ФОТОГРАФА НЕТ! Невеста орет, что вот единственое, что доверили жениху -- это фотограф, и на тебе! -- ах, отвезите меня к маме! Свидетель в трансе. Ящик шампанского полупустой. Немой вопрос в глазах жениха - красноречивое блаженство свидетеля в ответ. Едем к маме. Приехали. НЕ К ТОЙ! К маме жениха. А там фотограф!!!! Сыт-пьян и нос в табаке. (Тут подружки невесты смываются в ресторан на инвалидной машинке новоиспеченного тестя.) Выйдя из инвалидки, растерев синяки по всему телу, в том числе и на макушках, встречаем остальных гостей, испытывая при этом смешанные чувства: радость от встречи и ненависть к их свежим одеждам и лицам. Залетаем в прохладное помещение ресторана, пробегаем к указанному длинному столу, а там уже сидят, мы... тут мы просто замерли. НАС ЖЕ НИКТО НЕ ПРЕДУПРЕДИЛ, что мы будем сидеть напротив представителей общества слепых! При чем с аномалиями развития глазных яблок! Мы полчаса на них таращились, а они таращились на еду. Короче ели мы без аппетита. Пока не выпили. Потом всякая канитель с тостами-стишками и туфлей. Невеста паниковала, а вдруг в суматохе ей порвали колготки и вот кто-то стягивающий туфлю у нее с ноги обнаружит СТРАШНУЮ ПРАВДУ, держала туфлю пальцами ног, отпрашивалась в туалет... Не помогло, но колготка оказалась целой. Так мы узнали, что от "не рвано" до "нирваны" практически один шаг. Дальше танцы, судорожно откидывающаяся голова невесты, когда кто-то наступал на фату, тосты, вот уж было песни и первый звон разбитой посуды с криками "ссука!" ... и вдруг, совсем-совсем вдруг, в дверях ресторана появился дядечка в засаленной майке и в трениках и мусорным ведром в руке. Тут силы покинули меня и с криками "проводите меня!", я удалилась под ручку со своим будущим мужем... Так что и на трезвую голову можно повеселиться!

Джон Мильтон. "Потерянный рай. Книга третья". В третьей книге наконец появляется Он. Главный (не подумайте, что Путин). Господь Бог, конечно! Собственной персоной! Аз есмь и все такое. Заодно нам показывают Его сынульку, который пока еще не еврей, потому что еще не родился на Земле. А родился только на Небе. Но, как мы видим, мысль насчет "пожить среди людишек" пришла ему уже тогда. Сынок вообще здесь предстает перед нами более благородным, нежели папашка. Отец говорит: "Наказать!". Сын говорит: "Помиловать!". Отец говорит: "Виновен!". Сын говорит: "Ни *** подобного!". Отец говорит: "Брито!". Сын говорит: "Стрижено!". Ну и так далее. Возможно, пацану, как всякому нормальному ребятенку, просто хочется покапризничать и повздорить с родителем, но сколько в этом благородства! Вы посмотрите: этот Иисус просто душка! Таки да, Абрам Иакович, я с Вами совершенно согласный -- таки настоящая душка!.. Про Мильтона принято писать такими словами: "Мильтон верил в непреходящее совершенство Господа Бога". Или: "Мильтон реально-натурально оправдывал божественные злодеяния супротив роду человеческого". И вот тут действительно стоит задуматься. Действительно ли автор верил Что, искренне, по-настоящему и всем сердцем В это можно поверить, глядя на то, с каким подобострастием он описывает Боженьку в третьей книге. Но с другой стороны он и Сатаной слегка эдак восхищается. Он, конечно, не преминет как можно чаще напомнить, что Сатана -- он, разумеется, мерзкое и зловонное создание. Дескать, на лицо ужаснейший, а уж что внутри, так даже подумать страшно. Но при этом видно, что Мильтон Сатану вовсе не втаптывает в грязь и не измывается над ним, как хочет, а наоборот: всячески показывает, что Сатана -- он тоже крутой и тоже настоящий король и повелитель. Король и повелитель зла, разумеется, но это нисколько не умаляет того, что он реальный Король и реальный Повелитель. Почти такой же, как Бог. Но Бог само собой круче -- просто потому, что он добренький. Этакий добрый дядя, который сеет Вечное, Разумное, Совершенное. Можно, конечно, людям и возмутиться на Божий счет, как в свое время возмутился Полиграф Полиграфович Шариков против Филиппа Филипповича Преображенского. Помните: "Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются" Вот так же и мы, человеки, можем к Господу (или Господину нет, скорее к Господу -- мы ж не в Париже опять же...) обратиться. Мол, чувак, а на кой ты нас вообще породил-то, а Шоб мы тут друг друга истребляли, пакостничали и совершали прочие непотребства, а ты нас потом того -- в лапы к другому своему дитяте, к Сатане.. Впрочем, не будем богохульствовать -- многие этого не любят. Бог он и в африканской республике Зимбабве Бог, что тут еще сказать.. Просто Мильтона можно было назвать и атеистом. Ведь он показывает, что Бог вовсе не такое уж совершенство из совершенств. Что он не просто там суровый, а прямо даже распоясавшийся порой. И Мильтон как бы открывает глаза чересчур фанатичным христианам. Дескать, поглядите, товарищи, кому вы поклоняетесь Прям какому-то тирану, чес-слово! Прям Сталину какому-то небесному, ей-ей!.. А с другой стороны, в Библии тоже полно экивоков в сторону того, что Бог -- очень-очень суровый и безжалостный дядя. И ничего, люди от этого ни фига не одумываются... Но это, конечно, вопрос совсем для другой дискуссии. Мы же вернемся к третьей книге "Потерянного рая". Самый первый вопрос, который приходит мне в голову, когда я начинаю читать очередную книгу этого чертова "Рая": "Ну и что ЗДЕСЬ будет непонятного". Потому что, ей-Богу, Мильтон пишет очень пространно и чересчур уж метафорично. Так, конечно, писало большинство писак в то время, особенно, в поэтических произведениях. И глупо было бы надеяться, что Мильтон хоть чуть-чуть обгонит в создании понятного повествования своих предшественников. Ведь он выбрал такую оригинальную, самобытную и никем до этого не взятую тему, а! Вот и вынуждены мы теперь раздумывать над каждой строкой нетленного мильтоновского словоблудия. А что он здесь хотел сказать А здесь А вот тута Сия мильтоновская сверхпоэтичность дала повод различным исследователям в свою очередь заняться оплачиваемым словоблудством. Но нас-то, нас, простых деревенских студентов пожалейте, а! Мы-то не умные. И литературные головоломки мы не любим. А читать эту "загадочную" ересь вынуждены. Это я к тому, что типа как самая главная часть третьей книги (описание Лимба и Небесных Врат) абсолютно не понятна. Мы готовы подписаться где угодно, что Мильтон -- самый гениальный гений всех времен, но, пожалуйста, не заставляйте нас читать этот гениальный отстой... Хотя, к кому это я обращаюсь К исследователям, составляющим комментарии К составителям учебной программы.. Ладно, чую, что башня уже слегка съезжает набок, так что закругляюсь. Пойду четвертую книгу читать, авось засну, а, выспавшись, и в себя приду... Резюме: масса непоняток и недоговоренностей, обрамленная раболепной хвалой в честь Главного.

Свет. Два золотистых луча лежат на стене, в которую упирается мой ошалевший, еще не проснувшийся взгляд. В приоткрытое окно, слегка колебля позолоченную солнцем тюль, дует утренний ветерок, принося с собой запах старого, уставшего от суеты, пыльного города, смешанного со свежестью омытого ночным дождем и убранного асфальта. Я закрываю на секунду глаза, мне вспоминается деревня - роса на траве и листьях деревьев. Эти деревья так близко ко мне и одновременно так далеко. Мне уже не будет 16 лет, не будет страха первого поцелуя, первой затяжки, радости новым вещам, фильма, людям. Голубое и высокое небо с бегущими белыми облаками, страх и восторг перед ним. Окрики бабушки зовущей пить парное молоко. Все это уже прошло. Осталось ярким воспоминанием, самым лучшим временем жизни, временем счастья и беззаботности, наивности и безоглядной дружбы... Утро. Пора. Я открыл глаза. Сел на кровати и посмотрел на старую выкрашенную в белый дверь. В этом ярком солнечном свете она была желтой, уставшей, одряхлевшей. Дверь открылась. Из-за нее показалась бабушка. Посмотрела на меня, в глазах на секунду промелькнуло удивление. Давненько я не вставал сам. В коридоре было темно, лишь одинокая лампочка силилась разогнать этот мрак. Налево, затем направо, четыре шага в темноте, слева выключатель -- небольшое усилие и черноту ванной разъедает холодный свет электричества. Вода -- теплая и безжизненная, очищенная хлоркой, пропущенная через очистные сооружения, точно такая же, как и все люди вокруг. Сначала они пытаются что-то из себя представлять, стремятся сделать что-то доброе и хорошее. Но жизнь очищает их, обезличивает, и вот ты уже смотришь на тридцать одинаковых лиц из своего класса. Все идут один в один. Различие есть лишь внешнее, внутренне все одинаковы. Деньги, спокойная жизнь в гражданском браке или со штампом в паспорте, машина, престижная работа. Вода усыпляет и уносит с собой ту резкость и свежесть утра. Я превращаюсь в одного из тысячи, миллиона. Пора на работу, там можно унизиться или унизить, можно почувствовать, как на тебя выливаю говно или помыкают тобой. Прекрасная работа без удовлетворения лишь с безмолвной злобой, заставляющая тебя тупеть и разлагаться. Я посмотрел в зеркало. В отражении нет той красоты, которую представляешь, перед тем как туда посмотреть. Красные веки, помятое лицо -- следы от подушки, волосы дыбом. Звон. Бордовые капли на идеальном и холодном белом кафеле. Осколки зеркала, в которых отражается уже порозовевшее лицо и холодные глаза. Теперь только ледяная вода, чтобы не заснуть, что бы не стать...

Эротическая комедия в 4 действиях. Действующие лица: - Игорь (он же Вергилий), 18 лет - Лена, 17 лет - Дмитрий (он же Демон), 17 лет - Настя, 17 лет - Олег (он же Аграил), 16 лет, брат Вергилия - Яна, 16 лет, сестра Демона - Дима, 15 лет - Аня, 14 лет - Максим, 16 лет, брат Ани - Игорь, 12 лет - Лёха, 16 лет Действие первое: ВХОД. Зима. Кучка подростков находит заброшенный дом в два этажа неподалёку от города. Они проникают внутрь и хорошо там обустраиваются. Спустя месяц... Настя (в ванной): Лена! Принеси мне полотенце! Лена (в туалете): Подожди! (на кухне Аня и Яна готовят еду) Аня (роняет слёзы): Вот, блин! Яна (пытается чистить картошку): Ты чего Аня (злобно): А кто тут нас лук вызвался чистить Ты что ли Яна (смеётся): Нет уж, сегодня ты! (кладёт неочищенную картошку в кастрюлю, наливает воду и ставит на огонь). Аня: Ты что делаешь А чистить Яна: Сегодня мундиры. (Чуть позже у ванной) Лена (стучится в дверку): Настя! Настя: Кто там Лена (смеётся): Твоё полотенце. (Настя открывает дверь, Лена смотрит на неё) Настя (пищит): Ах ты извращенка! (хватает полотенце и закрывает дверь) (в зале Вергилий, Аграил, Максим, Дима, Демон играют в карты) Максим: Что-то Настя долго моется. Вергилий (зевает): Скучно мне с вами, парни. Пойду покурю. Демон (держит в зубах сигарету и подкидывает на стол пару денежных купюр): Чёрта с два, Вергилий! Сначала карты, потом деньги! Аграил (делает глоток Sprite): Осторожнее, парни, ведь это всего лишь игра! (все дружно смеются) Дима (сбрасывает карты в отбой): Мне с вами не тягаться! Аграил (добавляет денег и открывает карты): Полный стрэйч! Демон: Нет, парень, ты проиграл! (открывает карты) Каре. Вергилий (улыбается): Свободны, парни! (кладёт карты рубашкой вверх и уходит) Дима (переворачивает карты): Ни фига себе! Аграил (смеётся): Флеш-рояль! (в зал входит Лёха) Лёха (ржёт): Как он вас дрюкнул! Демон (злобно): Закрой свой зубастый рот! (на кухне Аня, Яна, входит Лена) Лена: Что на ужин (открывает кастрюлю и смотрит туда) Яна: Встань у плиты, тогда узнаешь. Аня: Мальчики в зале Лена (смеётся): А ты хочешь к ним, маленькая развратница! Аня (пытается ударить Лену тряпкой): Лена, ты дура! (в кухню входит Дима) Яна: Вспомни Г... Дима (надвигается на Яну): Сама такая, клюшка! (входит Настя) Лена: Как помылась Настя (протирает полотенцем влажные волосы): Отлично. (Настя выходит из кухни) Дима (с искрой в глазах): Куда это она Лена: В спальню, переодеваться. Дима: ВОВ! (выбегает из кухни следом) На улице Дима подбегает к окну и начинает наблюдать за Настей. Та снимает халат и остаётся полностью обнажённой. Дима прыгает от радости, но молчит. Настя начинает ласкать свою грудь. Дима (шёпотом): Мне сегодня везёт!.. (падает без чувств) Действие второе: ПРОБУЖДЕНИЕ. На улице поздний вечер, луна ярко светит, звёзды мигают. Вергилий сидит на крыльце и курит сигарету. Внезапно подул сильный ветер и Вергилий подавился дымом сигареты, закашлял и свалился с крыльца. Дима (шатаясь, подходит к Вергилию): Круто! Вергилий (с сочувствием посмотрел на Диму): Ты опять лицезрел Настю без одежды (поднимается на ноги) Бедняга, идём в дом. Дима (очень сильно шатаясь): К-конечно!.. (падает без сознания) (Вергилий смотрит на него и ворочает головой) Вергилий (докуривает сигарету): Опять придётся тебя тащить... (бросает Диму на плечо и заносит в зал) Демон (с усмешкой): Ты дал ему покурить. Вергилий (бросает Диму на пол): Уж лучше бы это была сигарета. (входит Игорь) Игорь (округлив глаза): Вау! Трафку курите! А мне Демон (с усмешкой даёт Игорю в лоб): Держи!. (Игорь падает без сознания) (входит Аграил) Вергилий (смотрит на Аграила): Олег, будь так добр, принеси воды. Аграил: Да без проблем. (выходит из зала) Вергилий (пинает ногами Диму): Подъём, парень! Лето кончилось, весна пришла! (Дима молча поднимается и выходит из зала, входит Аграил, отдаёт Вергилию воду) Вергилий (выливает воду на Игоря и обращается к Демону): Постарайся держать свои кулаки при себе. Демон (смотрит на Вергилия с явным отвращением): Замяли. (вбегает Настя, хватает за руку и тащит его в ванную) Демон: В чём дело, Настя Настя (одаривает Демона голодным взглядом): Ты давно душ посещал.. (вдвоём закрываются в ванной) Вергилий и Аграил остаются одни в зале. Вергилий включает огромный плазменный телевизор и включает DVD-плейер. Аграил (с завистью): Похоже, что Димон сейчас в отрыве. Вергилий (выбирает, какой бы поставить фильм): Как тебе "Охотники за разумом".. (мимо зала проходит Яна) Аграил (провожая её взглядом): Смотреть фильм тебе придётся одному. (уходит вслед за Яной) Вергилий остаётся один. Он ставит диск и начинает смотреть фильм "Я, робот". Спустя пять минут в зал входит Лена Лена (садится на диван рядом с Вергилием): Интересно Вергилий (отсаживается от Лены на стоящее рядом кресло): Не особо, тем более что я это уже видел. Лена (пересаживается к Вергилию на колени): А хочешь увидеть нечто лучше (пару секунд Вергилий сидит без движения, потом вдруг подрывается, хватает Лену и они запираются в спальне) Действие третье: ВТОРЖЕНИЕ. В зале Олег, Яна, Игорь, Максим, Аня, Лёха, Дима. Они обеспокоены тем, что увидели тусующихся вокруг дома трёх парней. Аграил: Я найду Игоря. (поднимается на второй этаж) Яна: А я -- Диму. (в зале остаются Максим, Аня, Игорь, Дима и Лёха) Лёха (обезумев от происходящего): Они нас отдубасят и выкинут!.. (Яна стоит у двери ванной, откуда доносятся дикие стоны оргазма) Яна: Дима! Ты там (Демон приоткрыл дверку и высунул вспотевшее лицо) Демон: Что тебе надо Яна: Там снаружи какие-то парни ходят... Демон: Буду минут через десять... (оборачивается и смотрит на Настю в полотенце) Даже двадцать!.. (в зал входит Вергилий в обнимку с Леной) Вергилий: Олег сказал, у нас проблемы. Аграил: Да, три чувака... Лёха (безумно крича): Они хотят нас отдубасить и выкинуть из... Вергилий (обрывает Лёху): Спокойно! Где Демон (в зал врывается обмотанный широким полотенцем Демон) Демон (вытирает пот со лба): Помылся на целый месяц! Вергилий: Там компания снаружи претендует на наш дом... Демон (хватает Вергилия за руку и тащит к выходу): Идём, разберёмся с ними! Все на улицу! Дима, Максим, Аня и Яна ждут внутри! (Вергилий не хотел отпускать Лену из объятий, но Демон с такой силой дёрнул Вергилия, что тот чуть не упал) Вергилий (высвободив руку из хватки Демона): Не говори мне, что ты пойдёшь на улицу зимой в одном полотенце! Демон (с азартом и жаждой крови): В этом спрятан маленький секрет. Идём!.. Действие четвёртое: ВОССТАНОВЛЕНИЕ. Демон, Вергилий и Аграил стоят на крыльце. Позади Демона -- Настя, позади Вергилия -- Лена. К ним подходят те трое, ходившие вокруг. Вергилий (вежливо): Извините, но это закрытая вечеринка. Вам придётся её покинуть. Один из пацанов: А если мы не хотим... Демон (яростно): Ты сейчас отхватишь, если не заткнёшься! (пацаны стояли в замешательстве) Другой пацан (усмехнувшись): А ты нас задушишь своим полотенцем, верно (все трое рассмеялись) Демон (спокойным голосом): Вы явно не врубаетесь, на чью пашню забрели. Третий пацан: Нет, но тебя мы врубим! Дима раскрывает своё полотенце -- под ним были трусы, а под полотенцем -- сломанная на две части металлическая швабра. Дима молниеносно подскочил к третьему и дал палкой по челюсти. Пацан отрубился, остальные двое были в шоке. Демон (оскалил зубы в улыбке): Кто следующий (парни схватили лежавшие на земле две металлические палки, Демон посмотрел на них с сочувствием) Демон (посмотрев на Вергилия): Это по твоей части, Игорь. Вергилий (подходит к Демону): Потанцуем! Двое парней бросились на Демона и Вергилия. Демон уходит от удара одного парня и ставит ему подножку, в результате чего тот перекувыркнулся, ударился головой о крыльцо и отрубился. Второй ударил по Вергилию палкой -- удар пришёлся на правую руку. Вергилий толкнул парня, тот упал на спину. Вергилий (настоятельно): Вам нужно было уйти отсюда сразу... (внезапно парень делает снежок и бросает его в Вергилия, но тот уклоняется и снежок попадает Лене по лбу) Лена (хватается за лоб): Ой-ёй!.. (Вергилий хватает пацана за шею тащит к стене дома) Вергилий (со всего маху бьёт парня головой о стену): Никогда не смей здесь появляться! (Вергилий ещё раз бьёт парня головой о стену) Вергилий: А теперь беги! (все трое мигом подскакивают и бегут прочь так что пятки сверкают) Вергилий (подходит к Лене): Покажи, что у тебя там. (Лена убирает ладонь -- видно большое красное пятнышко) Вергилий (берёт в руки горсть снега): Вот, приложи, поможет. Демон (дрожит от холода): Я немного недорассчитал расходы тепла... Настя (обнимает Демона): Давай согрею! (Аграил смотрит на наручные часы, потом на небо, где один за одним взлетают в небо разноцветные шары) Аграил (с радостью): С новым годом! Вергилий (смотрит на небо): С новым счастьем... КОНЕЦ

Ирина Елаева, Георгий Быков "ПОМИЛУЙ НАС" киносценарий 2007г. Авторские права защищены. Действующие лица: Матушка Михаил Зоя Емельян Баба Люба Катя Диакон Александр Офицер Художник Сергей Отец Олег Анна Сыграйко Слепой Отец Мирон Женщина Первый рыбак Второй рыбак Прохожая Первый мужчина Второй мужчина Лектор Первый водитель Второй водитель Третий водитель Четвёртый водитель Массовка Вступление. Мультипликация. На чёрном фоне последовательно (сначала вертикальная полоса, потом горизонтальные) возникает православный крест. Серая масса даёт потёки, и на неё опускается ладонь с листом бумаги. Ладонь убирается, и остаётся объявление: "Братья и сестры! Все на борьбу с православной неграмотностью! В Покровском кафедральном соборе по вторникам и четвергам работают "Богословские курсы"" Объявление начинает двигаться вправо, становится видно, что оно приклеено на затемнённое стекло чёрной иномарки. Камера разворачивается, видим уходящую старушку. Вокруг расклеены подобные объявления. На заднем плане много народу и большие ворота с надписью "Рынок". Мультипликационный кадр сменяется реальным. Титры. (Во время этих коротких эпизодов идут титры). Скромно обставленная комната. На первом плане, в правом нижнем углу экрана, - Зоя с книгой в руках. Дальше, у двери, в левом верхнем углу экрана, - Михаил. МИХАИЛ. Нет, ты поедешь! Ты обязана поехать! Я всё решил. Послезавтра мы уезжаем. Собирай вещи. Михаил выходит из комнаты. Крупный план Зои. Слышно, как громко хлопнула дверь. Зоя вздрагивает и роняет книгу, из которой выпадает фотография Матушки. Около монастыря Матушка с фанерной лопатой в руках и бизнесмен, с видом "нового русского", Сергей. СЕРГЕЙ. И что мне делать Вы скажите только, а я в долгу не останусь! МАТУШКА. Да помог уж тут один... Прекрасно сначала: монастырь хорошо обустроил, всё новенькое, чистенькое... Так нет! Говорит: "Только я вам сюда другана своего пришлю, его рукоположили вчера. Будет у вас тут жить и за всем "смотреть"". СЕРГЕЙ. А чего плохого Сейчас все из "бизнеса" в храм идут. По-моему, круто. МАТУШКА. Серёженька, а ты этого "другана"-то видал СЕРГЕЙ. Не-а... МАТУШКА (перекрещиваясь). Уберёг Господь... Сергей улыбается. Вид сверху: большие ворота с надписью "Рынок", куча народа, ходящего туда-сюда и. выделяющаяся из общего фона, маршрутка по-середине. Действие ускоренное (эффект), в результате чего видно, что в маршрутку никто не садится. Ускоренное действие плавно переходит в реалию. Водитель Емельян Ёлкин выходит из маршрутки. Средний план: Емельян курит, облокотившись на маршрутку, которую мы видим наполовину. По переднему плану туда-сюда ходят люди, которых видно смутно (эффект). Емельян останавливает женщину. ЕМЕЛЬЯН. Прокатиться не желаете ПРОХОЖАЯ (взглянув на ту часть маршрутки, которую не видно). Нет, спасибо! Прохожая уходит. ЕМЕЛЬЯН. Эх... Камера двигается влево и показывает ту часть маршрутки, которая сначала была не видна. Под стеклом автомобиля большая, написанная неровными буквами, надпись: "Центральный рынок - Монастырь". Камера двигается обратно. Емельян в упадническом настроении. К маршрутке подходит та же старушка (Баба Люба), что и в мультипликации в начале. Понять это можно по одежде. БАБА ЛЮБА. Что, не хотят людя в монастырь-то, Емельян ЕМЕЛЬЯН (передразнивая). Нет, прямо прут людя в монастырь-то! (Сплёвывает) БАБА ЛЮБА (с укором). Негоже так-то, Емельян! Вот я сегодня поеду. Рождество ведь. Надо встретить большой праздник как полагается. Заводи свою драндулетку. Емельян, радостно улыбаясь, бросает сигарету, берёт под руку Бабу Любу и ведёт её к двери салона, обходя маршрутку сзади (на маршрутке надпись: "Ёлкин-транс"). При этом он говорит. ЕМЕЛЬЯН (изображая "девушек, которые объявляют"). Транспортная кампания "Ёлкин-транс" и лично капитан нашего лайнера Емельян Ёлкин приглашают Вас посетить монастырь в русской глубинке... Открывает дверь Бабе Любе, помогает ей забраться в салон. БАБА ЛЮБА (с укором). Емельян! Емельян, сделав вид, что не услышал замечания в свой адрес, закрывает дверь маршрутки и идёт на своё водительское место, продолжая говорить. ЕМЕЛЬЯН (серьёзно, думая о чём-то своём). Выбирая нашу транспортную кампанию Вы выбираете жизнь... (Садится на своё место) Счастливого пути... Емельян заводит маршрутку. БАБА ЛЮБА (только голос). С Богом! Вид сверху: маршрутка сигналит, люди расступаются, автомобиль, не спеша, уезжает. У монастыря. Всё те же: Матушка и Сергей. СЕРГЕЙ. Ну, вы тут это... Помолитесь за меня... МАТУШКА. Конечно. Иди, Серёженька, иди, родной. Сергей отходит на несколько шагов, потом возвращается. СЕРГЕЙ. Это... С прошедшим Новым годом! И с этим... С Рождеством ещё не наступившим! МАТУШКА (смеясь). Иди уже! Иди с Богом, христианин! Сергей, сникнув, уходит. Матушка перекрещивает его. Камера оборачивается на Сергея. Он подходит к своей чёрной иномарке и видит объявление о Богословских курсах. Срывает его, читает. Садится в машину и уезжает. Камера возвращается к Матушке. Она начинает расчищать фанерной лопатой снег около крыльца монастыря. Молится. МАТУШКА. Господи Иисусе Христе! Заступи, сохрани и помилуй раба твоего Сергия! Сохрани эту чуткую и возвышенную душу от гибельного отчаяния! Пошли ангелов Своих утешить сердце его! После первой фразы ("Господи Иисусе Христе!") камера начинает подниматься. Параллельно с молитвой Матушки начинает звучать псалом. Сцена заканчивается видом сверху: монастырь и расчищающая снег Матушка. Сцена первая. Остановка. Автобус. Из автобуса выходит Михаил. Слышится: "Покровский собор. Следующая остановка - игровой клуб "Крыша"". Шум отъезжающего автобуса. С первыми шагами Михаила слышится жалобный голос: СЛЕПОЙ. Помогите! МИХАИЛ. Где Вы СЛЕПОЙ (жалобно). Помогите, добрый человек, слепому! Михаил идёт на голос. Обходит остановку и едва не падает, споткнувшись о стоящего на четвереньках странного, бедно одетого, человека в чёрных очках. МИХАИЛ. Что случилось СЛЕПОЙ (жалобно). Помогите калошу найти. дорогой прохожий... (С нормальной интонацией) Валенок дырявый... Я же замёрзну! (Жалобно) Помогите слепому! (С нормальной интонацией) Где-то тут была... МИХАИЛ. Сейчас посмотрю. Михаил нагибается, шарит по снегу. По заднему плану проходит Зоя, но он её не видит. Зоя садится в такси и уезжает. Михаил находит калошу и помогает Слепому её надеть. Слепой в это время вынимает их кармана Михаила кошелёк и прячет его. СЛЕПОЙ (жалобно). Спасибо! (С нормальной интонацией) Кстати, который час (Смотрит на дорогие наручные часы) За мной скоро придут. Идите. Михаил пожимает плечами и уходит. Он идёт параллельно женским следам, но в другую сторону (это следы Зои). Под фонарём две пары следов заметает снег. Звучит псалом. Сцена вторая. Михаил заглядывает в конференц-зал административного здания собора. За кафедрой юный преподаватель возвышенно рассуждает о теодиции, энтилехии и эйдосе. Слушатели, некоторые в одежде, в основном - пожилые женщины, тщетно борются со сном. Лишь на первых рядах самые стойкие и преданные слушатели широко распахнутыми глазами глядят на преподавателя. Но и в этих взорах - сонная одурь от жары и усталости. Но одного человека дремота не трогает - на первом ряду сидит и внимает каждому слову бизнесмен Сергей. Михаил закрывает дверь и садится на длинную скамью рядом. На скамье сидят двое людей в экипировке для зимней рыбалки. Дверь конференц-зала открывается и из неё выходит женщина средних лет в очках. ЖЕНЩИНА (Михаилу). Здравствуйте. Вы Зою ищете В монастырь она поехала, на службу на рождественскую, к Матушке своей этой. Сюда заглянула. старосте сказала, что поехала и на таксю. МИХАИЛ. Когда ЖЕНЩИНА. Да вот, около получаса назад всего... МИХАИЛ (вскакивает). Спасибо! Спасибо огромное! Михаил бежит к выходу. Женщина крестит его во след и уже собирается идти назад в зал, как её останавливают рыбаки. ПЕРВЫЙ РЫБАК. Сестра, а у отца Мирона скоро лекции ЖЕНЩИНА. Минут через пять... ВТОРОЙ РЫБАК. Мы тут рыбки ему наловили... (Показывает мешок) ЖЕНЩИНА. Апостолы... ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ РЫБАКИ (взглянув на друг друга). А то! Сцена третья. Полутёмный коридор. Впереди - входная дверь. Входит Отец Мирон. Закрывает широкой грудью и солидным животом дверь. В это время по коридору к этой двери бежит Михаил. Отец Мирон, широко улыбаясь, оттесняет бегуна назад. В руках священник держит карты, книги и указку. ОТЕЦ МИРОН. Взявшийся за ермо и оглядывающийся назад неблагонадёжен в глазах Господа... Подбегают двое мужчин, перебивают Отца Мирона. МУЖЧИНЫ (говорят не вместе, тараторят). Отец Мирон, благословите! Мужчины складывают руки под благословение и становятся на поклоне. ОТЕЦ МИРОН. Поочерёдно. Ты указку пока возьми. (Даёт одному карты, книги и указку) Пока Отец Мирон благословляет, Михаил, пятясь, уходит. ОТЕЦ МИРОН (про Михаила). Так-то вот пастыря слушаются овцы-то... МУЖЧИНЫ (взглянув друг на друга). А то... Сцена четвёртая. В маршрутке Емельяна. Автомобиль весь увешен надписями и картинками: "Орешки и семечки кушать вместе с шелухой", "Место для удара головой", "Кричите громче - водитель глухой" и т.д. и объявлениями о Богословских курсах, которые уже успела развесить Баба Люба. ЕМЕЛЬЯН. Слышь, мать, по моему меня кто-т тормозит! Гляди чего - вояка! Надо это дело потом с ним отметить. Емельян тормозит. В маршрутку забирается офицер, усаживается на сиденье, достаёт деньги. ОФИЦЕР (Бабе Любе). Передайте, пожалуйста... (Засыпает) ЕМЕЛЬЯН. Ёлки зелёные! Он ещё говорить умеет! И за проезд платит! Точно отметим вместе! (Берёт деньги) Эй, командир! БАБА ЛЮБА. Раз Бог привел, пущай едет. Мой Коленька-то тоже в офицерах голову сложил... Пущай едет, он смирный. Офицер откидывает голову. По его глазом синяк. ЕМЕЛЬЯН. Пока спит носом к стенке... Ладно, едем. Раздаётся колокольный звон (искусственный). Емельян достаёт сотовый телефон. ЕМЕЛЬЯН. Кому там чё ещё надо (В телефон) Чего тебе, божий человек Здарово, Миха! Не, не оч давно. И много денег было А, ерунда! А это - фигня! Ладно, сейчас приеду, жди. Емельян пытается поехать, но машина глохнет. Сцена пятая. Михаил стоит на остановке (той же, что в первой сцене), около уха - мобильник. Слышно голос Емельяна Ёлкина. ЕМЕЛЬЯН (орёт). Не заводится, блин, и всё тут! Михаил отводит от уха мобильник и с неприязнью смотрит на него. ЕМЕЛЬЯН (продолжая орать). Не заводится, хрень такая, и всё тут! Михаил закрывает мобильник и поднимает руку. Но машина проносится мимо, поднимая клубы снега. Михаил вздыхает и идёт дальше. При появлении каждой машины он поднимает руку, но никто не хочет останавливаться. Вид сверху: медленно бредущий куда-то Михаил, изредка проезжающие машины. Звучит псалом. Сцена шестая. Около монастыря. Матушка и Зоя. Зоя плачет. МАТУШКА (Зое). Да успокойся ты! Он любит тебя, любит! Так любит, что и не знаю, как сказать. Ты тоже хороша. Да, предложили мужу работу в другом городе, но что, это повод для ссоры Как же вы жить-то вместе собираетесь, если друг от друга бегаете Сели бы да поговорили. ЗОЯ. Поговорили уже... Матушка. Ну всё, хватит. Помиритесь. Пойдём, принцесса, пойдём, помолимся. Помощи попросим. Я ведь чувствую, ищет он тебя. Матушка включает свет около храма. Вместе с Зоей они вздрагивают - на паперти стоит девочка и держит в руках мишку. Это Катя. МАТУШКА. Здравствуй. Ты давно здесь стоишь Замёрзла Катя кивает. По её щекам начинают течь слёзы. МАТУШКА. Вечер рыдающих дам. Дамы, пойдёмте во храм. В храме тепло и покой, Двери толкните рукой... Ну, давайте, помогайте! Все вместе открывают дверь и входят в храм. Матушка включает электрический свет, берёт из свечной коробки три свечи. Даёт по одной Кате и Зое, одну свечку оставляет себе. МАТУШКА. Пойдёмте. Идут к иконам. Крестятся, зажигают и ставят свечки. Матушка начинает читать "Молитву ко Пресвятой Богородице". МАТУШКА. Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятелище сирых, и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь: помози ми яко немощну, окорми мя яко странна: обиду мою веси, разреши ту, яко волиши: яко не имам иныя помощи разве тебе, ни иныя предстательнице, ни благия оутешительницы, токмо тебе, от Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши, во веки веков, аминь. Камера "смотрит" на подсвечник. Вторым фоном ("растворено" в кадре с подсвечником) появляется костёр. Около костра Михаил, женщина (Анна) и мужчина (Отец Олег) в одинаковых зимних плащах. Второй фон исчезает. Матушка прикладывается к иконе. Потом Зоя и Катя. КАТЯ. А мишке можно МАТУШКА (улыбаясь). Пока можно. КАТЯ (благодарно). Спасибо! Катя прикладывает мишку к иконе и что-то шепчет ему на ухо. МАТУШКА. Мне ехать надо. А то вы на рождественскую службу, а у нас служить некому. У нас тут только я, да диакон этот, Александр... ЗОЯ. Это тот, которого вам спонсоры прислали МАТУШКА. Да, прости Господи... Идите в дом, а я за Диаконом Александром. Сцена седьмая. В доме Диакона Александра. Матушка стоит в тёмном коридоре перед дверью. МАТУШКА (шепчет). Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас. Открывает дверь. За дверью - огромный плазменный телевизор и большой белый кожаный диван. По телевизору - мистический триллер, звучит тревожная музыка. МАТУШКА (громко). Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! Экран телевизора гаснет. С дивана поднимается огромный парень с длинными волосами и бородой, в рваных джинсах и футболке с изображением Боба Марли - Диакон Александр. МАТУШКА. Ехать надо срочно, отче. За священником. А то у нас гости. ДИАКОН АЛЕКСАНДР (капризно). Напугали ведь! Ну, надо так надо... Выходят в коридор. Там стоят Зоя и Катя. Отец Александр включает свет. КАТЯ. Я с вами поеду! МАТУШКА. Вы здесь оставайтесь. Скоро ещё гости приедут, а дом пустой. А мы скоро. Отец Александр и Матушка уходят. Зоя берёт Катю за руку. ЗОЯ. Пойдём. КАТЯ (вырывается). Я с ними поеду! Катя быстро убегает. Зоя бежит за ней, но не успевает за шустрой изворотливой девочкой. ЗОЯ (вдогонку). Нельзя! Это непослушание, Катя! Камера показывает бегущую вдаль коридора Катю. Сцена восьмая. Около монастыря. Катя выбегает из храма, видит джип. Открывает дверцу, садится на заднее сиденье и тихо закрывает дверцу. Смотрит на мишку. КАТЯ (мишке). Тоже спать хочешь Целует мишку и ложится на него. Диакон Александр открывает Матушке переднюю дверцу джипа. Матушка садится. Отец Александр садится на водительское место. Заводит машину. Едут. Крупный план Матушки. Она мысленно молится (звучит её голос). МАТУШКА. Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй твоего служителя Диакона Александра! Открой ему всё величие дел небесных! И пошли нам священника доброго, жизнь которого была бы примером этому большому неразумному дитяти! А то ещё женится, и будут из-за телевизора ссорится! Крупный план Диакона Александра. ДИАКОН АЛЕКСАНДР. Что-то я пугливым стал. Вот ведь искушение. Вчера вечером сижу, и кажется мне, что кто-то сзади ко мне подкрадывается... Тихо так подкрадывается... МАТУШКА. Если бы я фильма три за вечер посмотрела, то воочию бы тьму увидела! ДМАКОН АЛЕКСАНДР. Да, тьму... Только я повернусь - всё замирает. А потом опять боковым зрением вижу - двигается кто-то! Вот и сейчас мне кажется, что на заднем сидении кто-то есть... И сейчас как поднимется оттуда... Отец Александр пытается заглянуть назад, но Матушка его останавливает. МАТУШКА. На дорогу смотри! Свет встречного автомобиля. Из-за сидения подымается Катя. Из-за свету у неё белое лицо. КАТЯ. Мне страшно... (крепко обнимает мишку) ДИАКОН АЛЕКСАНДР (кричит). А-а-а-а-а... Вид сверху: машина виляет, скатывается с дороги и валится на бок. Другие машины тормозят, из них выходят люди и идут к джипу диакона. Сцена девятая. Около свалившейся машины. Несколько разных по возрасту и социальным группам водителей вместе достают Матушку, Катю и Диакона Александра, который, запинаясь, пытается читать "Да воскреснет Бог..." (Псалом 67). Матушка, не выдержав, начинает смеяться. Катя решает заплакать, но, глядя на Матушку, тоже начинает улыбаться. ПЕРВЫЙ ВОДИТЕЛЬ (второму). Это шок. ТРЕТИЙ ВОДИТЕЛЬ. Ага. Подходит ещё один. ЧЕТВЁРТЫЙ ВОДИТЕЛЬ. Чё случилось, братва Сцена десятая. В салоне какой-то машины. Матушка, Катя и Четвёртый водитель. Водитель в тени. Видно только его сильно татуированные руки и огонёк папиросы. На стекле висит икона, на иконе - чётки. Звучит шансон. Крупный план Матушки. Она мысленно молится ("Молитва о всех заключённых") - звучит её голос. МАТУШКА. Господи Иисусе Христе, Боже наш, святаго Апостола Твоего Петра от уз и темницы без всякаго вреда свободивый, приими, смиренно молим Ти ся, моление сие милостивно во оставление грехов рабов Твоих, в темницу всаждённых, и молитвами того, яко Человеколюбец, всесильною Твоею Десницею от всякаго злаго обстояния избави и на свободу изведи. Сцена одиннадцатая. На заснеженной пустой дороге. Из машины выбираются Матушка и Катя. Машина уезжает. МАТУШКА. Пойдём. Матушка и Катя идут по направлению к лесу утопая в снегу и разговаривают. Камера в это время медленно поднимается. МАТУШКА. А сегодня почему убежала КАТЯ. А опять гости пришли. Они весь день ели, пели... А потом гости ушли. Только дядя какой-то остался. Мама сказала, чтобы я спать шла. И дверь свою закрыла. Сцена двенадцатая. У костра. Михаил, Матушка, Катя, Отец Олег и Анна в плащах. МИХАИЛ. Значит, Зоя у Вас. Рад знакомству. Мне она много о Вас рассказывала. Матушка смотрит в глаза Михаилу. Он пытается выдержать взгляд, но у него это не получается. Он достаёт платок, снимает очки и начинает вытирать их. МАТУШКА. И что рассказывала Звучит искусственный звон колоколов (но не такой, как у Емельяна) - у Михаила звонит телефон. Михаил берёт трубку - это Емельян. Всем слышно его голос. ЕМЕЛЬЯН (орёт). Завелась, блин, зараза такая! Завелась, Мишка, завелась, тостер недоделанный! МИХАИЛ (спокойно). Да, я слушаю Вас. Говорите, пожалуйста, тише. ЕМЕЛЬЯН (продолжает орать). Завелась, твою мать! Скоро буду, ты где обитаешь МАТУШКА (Михаилу). 22 километр. МИХАИЛ (в телефон). 22 километр. Михаил закрывает телефон и кладёт его к себе в карман. МИХАИЛ. Извините. КАТЯ. Я и не такие слова знаю! МАТУШКА. Выучить-то их не сложно, а вот забыть... Бог простит нас. (Отцу Олегу) Значит, Вы священник Мы как раз ехали за кем-нибудь. Но не доехали. Вы у нас не отслужите рождественскую Сцена тринадцатая. Маршрутка. Едут. Емельян, Баба Люба и Офицер. Емельян пытается найти какую-нибудь музыкальную радиостанцию. Но натыкается на рекламу. В раздражении он ищет музыку среди кассет и дисков и не замечает, как на дорогу выскакивает Художник, одетый во всё белое, и бежит навстречу. Подняв глаза на дорогу, Емельян резко тормозит. Баба Люба охает, Офицер валится на пол. ЕМЕЛЬЯН. Охренел народ! Емельян выбирается из маршрутки и видит встающего с земли Художника, помогает ему подняться. ЕМЕЛЬЯН. Цел Слава Богу! Ты что ж это творишь, малышка Каспер БАБА ЛЮБА (из маршрутки). Только без припева, Емельян! ЕМЕЛЬЯН (Бабе Любе). Как же тут без припева ХУДОЖНИК (хватает Емельяна за руку). Умоляю, скорее поехали! Они за мной гонятся! ЕМЕЛЬЯН (взглянув в лицо Художнику). Ну, садись... Художник забирается в маршрутку, закрывает за собой дверь, перешагивает через Офицера. ОФИЦЕР (во сне). Раз, два, три! Левой, левой! Пошёл, пошёл! Художник садится на сидение. Емельян заводит машину. Едут. ХУДОЖНИК (Офицеру). Эй, товарищ! (Тормошит Офицера рукой) Офицер встает, отдаёт честь, садится на сидение и снова засыпает. ХУДОЖНИК (Емельяну). Скорее! ЕМЕЛЬЯН. Видишь - едем. Повествуй пока. На хулиганов нарвался Здесь это запросто, я этот район знаю. Сам пару раз огребал тут по полной. ХУДОЖНИК. Они вышли из стены... Они иные... ЕМЕЛЬЯН. У-у-у-у-у... ХУДОЖНИК. Я не пью. ЕМЕЛЬЯН. Ага, Не курю и не колюся, И не нюхаю я клей, Но натираюсь "Блендаметом" - Вместе будет веселей! Ты чё за пургу гонишь, брат участкового терапевта ХУДОЖНИК. Я уверяю Вас! БАБА ЛЮБА. Успокойтесь Вы! Кто из стены-то вышел ХУДОЖНИК. Духи... ЕМЕЛЬЯН. У-у-у-у-у... БАБА ЛЮБА (не обращая внимание на Емельяна). Вы кто Как Вас зовут ХУДОЖНИК. Я художник Иван Гогов. ЕМЕЛЬЯН. Как! От громкого возгласа просыпается Офицер. ОФИЦЕР. Смирно! ХУДОЖНИК. Иван Гогов. Емельян, Баба Люба и не до конца всё понявший Офицер ("за компанию") начинают громко смеяться. ЕМЕЛЬЯН. Вангогов! ХУДОЖНИК (более отчётливо). Иван Васильевич Гогов! ЕМЕЛЬЯН (тормозит). Всё... (Опускает голову на руль) ХУДОЖНИК. И что тут смешного Баба Люба утирает слёзы смеха и машет рукой. Офицер кладёт голову на сидение рядом. Смеётся немного и снова засыпает. ХУДОЖНИК. Ну, я привык уже. Почти. Пусть Вангогов... Хоть паспорт смени... ЕМЕЛЬЯН. И фотографию свою нарисуй без уха... Ладно, едем. (Заводит маршрутку) Сцена четырнадцатая. На обочине. Михаил, Матушка, Катя, Отец Олег и Анна в плащах. Подъезжает маршрутка. Михаил подходит к водительскому окну. МИХАИЛ. Что так долго ЕМЕЛЬЯН. В салон глянь. (Разглядывает Отца Олега и Анну в плащах) Да у вас тут Бетмен, Робин... Добро пожаловать в дурдом на колёсах! Все забираются в маршрутку. Но маршрутка вновь не заводится. Емельян выбирается из машины. Следом за ним - Матушка. ЕМЕЛЬЯН. Во дура! (Бьёт маршрутку по колесу) Видит Матушку! МАТУШКА. Емельян, не сквернословь! Машина и этого не терпит! А ребятам твоим каково Вот и болеют. ЕМЕЛЬЯН. Да что б Вы понимали в нашей жизни! Матушка, вздохнув, идёт в маршрутку. Емельян идёт на водительское место. Машина, наконец, заводится. Емельян снова пытается поймать радиостанцию, но приёмник только трещит. Тогда он снова начинает перебирать кассеты и диски, потом смотрит в зеркало заднего вида, встречает недовольный взгляд матушки и складывает кассеты назад. МАТУШКА. А хотите услышать настоящую русскую песню Емельян, останови у крайнего дома. Маршрутка проезжает ещё чуть-чуть и останавливается. МАТУШКА. Спасибо. Я сейчас. Выходит из маршрутки. БАБА ЛЮБА (обращаясь к мужчине и женщине в плащах). А вы кто будете ОТЕЦ ОЛЕГ. Я Олег. Священник. А это жена моя, Анна. ЕМЕЛЬЯН. Какие люди и без гармони! Возвращается Матушка с пожилым человеком в полушубке и ушанке, в руках у него аккордеон. Открывают дверь в маршрутку и стоят на улице. ЕМЕЛЬЯН. О-па! А вот и гармонь! МАТУШКА. Знакомьтесь. Это - Семён Николаевич Сыграйко. СЫГРАЙКО (кланяется). Здравствуйте, славяне! МАТУШКА. Ребят, пересядьте, пожалуйста. (Анна и Отец Олег пересаживаются. Сыграйко) А Вы сыграйте нам что-нибудь. Я Вас очень прошу. Семён Николаевич забирается в маршрутку, садится. Матушка тоже забирается, закрывает дверь, садится. СЫГРАЙКО. Уважу собрание. Только помолчим с минутку. Духом соберусь. Да и свет можно выключить. Емельян выключает свет. Несколько секунд тишина. СЫГРАЙКО. "Прощальная". Сыграйко начинает играть проникновенную мелодию. Камера неспешно показывает лица присутствующих. Емельян смотрит в боковое окно. Из глаз Бабы Любы текут слёзы. Анна и Отец Олег обнялись. Катя уткнулась в Матушку, та её обнимает. Михаил смотрит в пол. Художник закрыл лицо руками. Офицер, сопя, начинает просыпаться. Сцена пятнадцатая. Под ту же музыку аккордеона. Вид сверху: заброшенная деревня, в центре разрушенный храм. Камера начинает спускаться. У храма стоит вся в белом Матушка. Она молится. Музыка немного затихает, её начинают перебивать звуки: крики, выстрелы, лязганье чего-то металлического, команды. Разрушенный храм плавно переходит в неразрушенный (эффект). У храма стоят женщина и девочка. Крупным планом лицо священника. Его толкают и уводят красноармейцы. Он оглядывается и смотрит на девочку, которую прижимает к себе плачущая женщина. Крупным планом лицо девочки, которая смотрит во след священнику. растворяясь (эффект) лицо девочки превращается в лицо Матушки. Сцена шестнадцатая. Внезапно раздаются злые выкрики сонного Офицера. ОФИЦЕР. К стенке тебя, сволочь, к стенке! (Художнику) Ты кто А Офицер толкает Художника, тот падает на пол. Катя присаживается рядом с ним и гладит его по голове. Офицер замечает Матушку. ОФИЦЕР. И тебя прихлопнем! Отец Олег, Михаил и Художник пытаются встать на защиту, но Офицер лёгким движением толкает их обратно. Ребята валятся на сидения. Емельян лезет в салон с монтировкой. МАТУШКА. Ну, стреляй! Сейчас стреляй! (Поднимает руки) ОФИЦЕР (пьяно улыбаясь). Стрельнём. Офицер шарит по карманам, но находит только початый шкалик. Тупо смотрит на него. МАТУШКА. Выпей. Ты же пьёшь перед расстрелами. ОФИЦЕР. Тяжёлая работа. МАТУШКА (крестит бутылочку). Пей. Офицер допивает. На его лице возникает недоуменное выражение. Он бросается из маршрутки. КАТЯ (Матушке). Подумай о чём-нибудь хорошем. Я, когда мне плохо, о мишкиной стране думаю. Как мы будем там жить с мамой и папой. Я буду их любить. И они меня. Матушка улыбается. МИХАИЛ. Пойду посмотрю. Выходит. Камера смотрит из маршрутки. МИХАИЛ. Как Вы ОФИЦЕР (нормальным голосом). Спасибо. Терпимо. Где я МИХАИЛ. Мы в монастырь едем. На рождественскую. Вас в городе подобрали совсем пьяного. Вот и путешествуете с нами. Если хотите, можете уехать. ОФИЦЕР. У меня денег нет. Да и некуда мне ехать. Если простите, то я с вами. МИХАИЛ. Поехали. Офицер и Михаил залезают в маршрутку. Офицер садится рядом с Художником, но тот в ужасе пересаживается. ОФИЦЕР. Простите меня. Много я тут набедокурил МАТУШКА. Бог простит. Емельян, поехали. Емельян пробует завести маршрутку, но та не поддаётся. Емельян (гневно). Опять не заводится, дебильное железо! (Видит в зеркало заднего вида, как Матушка крестит его, замирает и спокойно и медленно говорит) Совсем поломался, старый автомобиль. В чём же здесь проблема Все смеются. Но автомобиль начинает медленно тарахтеть и трогается с места. ЕМЕЛЬЯН. Твою мать! Машина начинает работать с перебоями. ЕМЕЛЬЯН. Но так не бывает... Ладно, прости, старушка. Маршрутка едет. Но проезжает немного и снова глохнет. БАБА ЛЮБА. Выходить, что ли ЕМЕЛЬЯН (передразнивая). Выходить, что ли! Сцена семнадцатая. У маршрутки. Все стоят на улице. Емельян возится в. ЕМЕЛЬЯН. Всё. Закрываемся на ремонт. АННА. Что делать будем ЕМЕЛЬЯН. Машины ловить. И в ведро складывать. Все разбредаются кто куда. Сцена восемнадцатая. Из-за поворота появляется джип. МАТУШКА. О, помощь! Джип останавливается, из него выходит Диакон Александр. МАТУШКА. Что ж так долго ДИАКОН АЛЕКСАНДР. Ну, как... Российская милиция... Что тут у вас ЕМЕЛЬЯН. Всё... ДИАКОН АЛЕКСАНДР. Понятно. Идёт к своему джипу, достаёт трос. Вместе с Емельяном прицепляют. ЕМЕЛЬЯН. Загружаемся, ребят. Все залезают в маршрутку. Последние - Отец Олег, Анна и Катя. Отец Олег и Анна идут к маршрутке, а Катя стоит. АННА. Пойдём. КАТЯ. Я с ним (Указывает на Диакона Александра). ОТЕЦ ОЛЕГ. Зачем КАТЯ. Пойдём! Берёт за одну руку Отца Олега, за другую - Анну и ведёт к джипу. КАТЯ (Диакону Александру). Можно я с Вами ДИАКОН АЛЕКСАНДР. А не боишься КАТЯ. А ты ДИАКОН АЛЕКСАНДР (улыбаясь). Садись. КАТЯ. Они со мной. (Смотрит на Отца Олега и Анну) ДИАКОН АЛЕКСАНДР. И вы садитесь. Вид сверху: все рассаживаются, едут. Звучит псалом. Сцена девятнадцатая. Около монастыря. Из машины Диакона Александра и маршрутки Емельяна выходят все герои. Последний Михаил. Около храма стоят Зоя и бизнесмен Сергей. Михаил и Зоя видят друг друга, бегут друг к другу, обнимаются, смеются. МАТУШКА. И делов-то... Господи, дети совсем! Сергей подходит к матушке. СЕРГЕЙ. Здравствуйте! МАТУШКА. А ты что тут делаешь СЕРГЕЙ. Так это... Мне сказали, что на Рождество нужно ночью в храме быть. МАТУШКА (смеётся). Правильно сказали. Диакон Александр становится посерёдке народа. ДИАКОН АЛЕКСАНДР. Братья и сестры! Сейчас мы пойдём в храм, чтобы... Пойдёмте, в общем, уже в храм! Все начинают идти в храм, перекрещиваются перед входом, входят. Сцена двадцатая. Рождественское богослужение. Отец Олег и Диакон Александр читают молитвы и рождественские тропари. Михаил и Зоя молятся. Звучит их внутренний монолог. МИХАИЛ И ЗОЯ (не вместе, Михаил немного "запаздывает"). Господи, помоги нам вместе долго жить и не ссориться! Помоги и помилуй нас! Катя смотрит восторженно на икону Божией Матери. Крупный план. КАТЯ (шепчет). Господи, сделай так. чтобы у меня была такая мама, как у тебя! К Кате подходит Анна. Катя находит похожими Анну и Матерь Божию на иконе. Обе улыбаются. Анна протягивает Кате руку. Катя смотрит на руку и даёт свою. АННА (внутренний монолог). Господи, помилуй нас! И помоги! Баба Люба молится. Рядом с ней стоит Офицер. БАБА ЛЮБА (внутренний монолог). Господи, помоги, сохрани и помилуй меня и солдатика этого несчастного! ОФИЦЕР (Бабе Любе). Простите меня. БАБА ЛЮБА. За что, сынок ОФИЦЕР. За всё. БАБА ЛЮБА. Бог простит. Офицер улыбается. Молится бизнесмен Сергей. Крупный план. СЕРГЕЙ (внутренний монолог). Господи, сделай так, чтобы всё в бизнесе у меня нормально было! А я буду в храм деньги отдавать. Господи! И ещё друзей бы мне... Камера немного отъезжает. Рядом с Сергеем стоят Художник и Емельян. СЕРГЕЙ (Художнику). Вы художник ЕМЕЛЬЯН. Он художник. А я водитель. СЕРГЕЙ. (Емельяну) Очень приятно! (Художнику) А Вы мне картину нарисуете ЕМЕЛЬЯН. Он нарисует. ХУДОЖНИК. Я нарисую. Все трое улыбаются. К ним подходит Сыграйко. СЕРГЕЙ. Здравствуйте. Я Сергей. А Вы ЕМЕЛЬЯН. А он музыкант. СЫГРАЙКО. И водитель, как ты. ЕМЕЛЬЯН. О! Почти родственники! СЕРГЕЙ (внутренний монолог). Спасибо, Господи! (Вслух) Так! (Обращается к Емельяну) Значит беру твой "Транс" под свою опёку, (Обращается к Сыграйко) а Вас водителем туда. Вы не сильно заняты СЫГРАЙКО. Я с удовольствием. Его слова перебивает рождественский тропарь. Все затихают. Молится Матушка. МАТУШКА (внутренний монолог). Господи! Прости нам все прегрешения и помилуй нас! Вид сверху: в храме стоят и молятся все наши герои. Экран гаснет. Заключение. На экране появляются фотографии. Нецветные, немножко старые. Первая фотография. Посерёдке Михаил и Зоя. Михаил держит кулёк с ребёнком, а Зоя цветы. Вокруг остальные герои. Вторая фотография. Отец Олег, Анна и Катя задувают свечи на торте. На заднем плане остальные герои. Третья фотография. Сергей, Емельян и Сыграйко возле нескольких маршруток "Ёлкин-транс". Четвёртая фотография. Сергей, Художник и Емельян на фоне многочисленных картин (выставка). Пятая фотография. Баба Люба и Офицер на кухне за столом перед чашками с чаем и тарелками с конфетами. Шестая фотография. Возле монастыря. Посерёдке матушка, Диакон Александр и Отец Олег. Вокруг все остальные. Конец. 2007г.

Тишина. Тишина, от которой можно сойти с ума. Тишина, которая уже многих свела с ума, но они этого даже не поняли. Я понимаю, что мне грозит. И я не хочу. НЕ ХОЧУ! Не хочу стать еще одним муравьем в этом бесконечном муравейнике, где каждый выполняет свою работу, словно какая-то машина и... и все. И больше нет НИ-ЧЕ-ГО. Я не хочу, не могу стать такой, как они. Но как иначе Разве иначе получится Мне СТРАШНО. Мир давит со всех сторон, стараясь загнать меня в муравейник. Я сопротивляюсь, одна против всего мира. Но он давит еще сильнее. Я кричу, я зову на помощь. Но меня никто не слышит, хотя все рядом. Возможно, некоторые искренне желают помочь. Но вся проблема в том, что они те же муравьи в том же муравейнике. И желая помочь, они только делают еще хуже. Они не понимают и не желают понять. А зачем это им У них свои, давно устоявшиеся взгляды на жизнь. Их монотонную, страшную жизнь, которая им же самим очень часто не нравится. Но что-то изменить им просто не приходит в голову. "Мир не совершенен" - говорят они. А что они сами могут сделать его совершенным, они не понимают и понять не желают. А я для них что - просто капризное, испорченное и впридачу ко всему сопротивляющееся всем и всему в мире существо, которое надо усмирить. Для чего На этот вопрос никто и не подумал ответить. Просто потому что оно не такое, как все. Люди не могут принять тех, кто на них не похож. И словно сговорившись, давят все сильнее день ото дня. И сил нет больше сопротивляться, да и зачем Не сломаешься сегодня, так сломают завтра. Что от этого изменится Ровным счетом ничего. Рано или поздно оказываешься в тюрьме-муравейнике и все то, чего боялась больше всего на свете, сбывается. Может, лучше умереть, чем становиться таким, как все Но тяга к жизни пересиливает. Или это просто "надежда умирает последней" - все еще надеешься что-то изменить и вновь поднимаешься, хотя знаешь, точно знаешь, что скоро тебя опять сломают...

Она открыла глаза еще до звонка будильника. На губах играла счастливая улыбка. Ей снился чудесный сон. Она идет с ним за руку по огромному лугу. Оба босиком. И влажная от росы трава приятно гладит ноги. Они молчат от ощущения счастья переполняющего их. Вдруг в его руках оказывается букет удивительных сиреневых цветов, какие бывают только во сне. От них исходит волшебный аромат. И вот уже она во власти их запаха. Он сыпет цветы к ее ногам, и она парит над ними по воздуху, чтобы не задеть нежные лепестки ногами...Сон был таким реальным, что она решила, он обязательно сбудется. Сбросив с себя ночную сорочку, она подставила свое тело теплым струям душа. Словно сон еще продолжается, она продолжала улыбаться чуть глуповатой улыбкой. Выключив воду, она не спешила вытирать тело, а стояла и с наслаждением ощущала, как мелкие струйки сбегают по телу, и вместе с паром в вентиляционное отверстие улетучиваются остатки сна. Зазвенел будильник. А через пару минут и чайник известил квартиру свистом, что закипел. Набросив халат на влажное тело, она выскочила в коридор. И тут же чуть не споткнулась о путающегося под ногами кота. На ходу, завязывая халат, она направилась к холодильнику, жалея, что у нее только две руки. В первую очередь, чтобы кот не крутился под ногами, она достала ему еду, попутно поставив сковороду на плиту. Придерживая ногой дверь холодильника, достала масло, сыр, колбасу, зелень. Попыталась вытащить яйцо, но не удержала, и оно ляпнулось на пол. В комнате включился телевизор. "Выключи этот ящик!" - раздалось из спальни. Кот сожрал свою порцию и стал нагло мяукать, требуя еще. Спотыкаясь о кота, она бросилась к телевизору. Вдвоем с котом они влетели в комнату, и, как и следовало ожидать, пульта на месте не оказалось. Кот продолжал орать, и в него полетел тапок. Не дожидаясь, когда в нее полетит второй, она выдернула вилку телевизора из розетки. И в сопровождении орущего животного вернулась на кухню. Сняв горящую сковородку с плиты и сунув ее под кран, она достала корм для кота. Попыталась насыпать ему в миску, но кот, от избытка своих кошачьих чувств, прыгнул прямо ей на руки. Упаковка порвалась, и мелкие кусочки рассыпались по всему полу. Она стала резать бутерброды, сунула их в микроволновку. Заварила свежий чай. Открыла банку джема, и намазала им свежеподжаренные в тостере ломтики батона. По квартире распространился аппетитный запах завтрака. В дверях кухни появился он -- герой ее снов. В семейных трусах в цветочек. Она вдруг заметила, что цветы во сне были точно такими же. "Какой он милый!" - с любовью подумала она. С видом, словно восход солнца -- это исключительно его заслуга, он почесал бедро и сладко зевнул. "Что у нас тут сегодня" Нос безошибочно направил его к столу с приготовленным завтраком. Не отвлекаясь на посторонние предметы, давя тапочками кошачий корм, он прошествовал в своем наряде за стол. Она в это время пыталась оттереть сгоревшую сковороду. "Достану себе сок" - он направился к холодильнику, возле которого лежало разбитое яйцо. Она не успела ничего сказать. Обратную часть пути к столу он преодолел, скользя на одной ноге, балансируя открытой пачкой сока. В итоге к столу он "донес" только половину содержимого. Остальное обильно оросило остатки кошачьего корма. Такой способ перемещения по кухне он посчитал оскорбительным для себя, поэтому вкусный завтрак демонстративно съел с недовольным видом. К концу завтрака его настроение почти улучшилось, но из воспитательных соображений, он старался этого не показывать. Она тем временем гладила ему свежую рубашку. Он сначала не смог найти носков, потом галстук, а в кармане пиджака не оказалось чистого платка. Она с легкостью решила все его проблемы. Наконец, он молодой и красивый, как Апполон, взглянул на часы, взял ключи от машины, снисходительно чмокнул ее в щеку и отправился на работу. 30 секунд спустя она догнала его на лестнице и вручила ему забытые документы. Оставшись одна, не считая развалившегося на диване кота, она опять вспомнила свой сон. Счастливая улыбка тронула ее губы, и она отправилась убирать постель, мыть посуду, приводить в порядок кухню. Через пол часа, уже опаздывая на работу, нанося макияж в ванной, она вдруг ясно услышала аромат из своего сегодняшнего сна. Она тряхнула головой, чтобы прогнать наваждение, но запах только усилился. Открыв зеркальный шкафчик, она увидела, как по его стенкам и полочкам стекает ароматная тягучая жидкость, пачкая и портя все на своем пути. А над всем этим на верхней полочке рядом с опрокинутым флаконом ее геля для душа гордо возвышается его туалетная вода...

Она смотрела на него. В ее глазах была боль, вскоре сменившаяся умиротворением. Губы что-то шептали. Взгляд постепенно угасал. Рука ее все также была у него в руках. А она все смотрела на него, словно боясь, что с ним уйдет и жизнь. И он не мог оторваться от любимой, впадая в оцепенение, не в силах прервать этого нестерпимого прощания. ... Ветер постепенно стихал. Он сидел у надгробия и всматривался даль, где было нечто, знакомое только ему. Не силах переносить мучительные видения, которые до сих пор не отпускали его совсем, он тогда сразу уехал, не в силах наблюдать как ее поглотит небытие, когда последние комки этой промерзлой земли сокроют ее последнюю обитель А ему осталось только нести свою боль в себе. И кто знает не была ли эта боль тем источником его нынешнего восприятия мира, что лишь однажды разгадал проницательный критик. Но и он мог знать лишь только следствия. Первопричина была в его подсознании. ... Когда он очнулся, его взор словно опрокинулся в море. И что же это На само горизонте моря медленно, словно поднимаясь сказочным мостом, вырастала радуга. Ее семицветное полукружье было прозрачным. Но за этой прозрачностью вставала непроницаемая белесая пелена. Откуда радуга Ведь дождя так и не было. И кто это бежит вдоль плены Туда, к острову. Уж не он ли сам Чьими же он тогда шагами проносится над волнами, касаясь чуть погруженными в воду ступнями ног гребней волн Он чувствует легкую податливость острых краев гребней этих волн. Вода пепельно-синяя, изрезанная надломами волн. Волны сбегаются к острову, разбиваются о скалы, превращаясь в белоснежную пену. Беззвучными легкими шагами он идет, и даже не идет, а бежит. И бег его похож на полет. Туда, туда где из пелены тумана вырастает скалистый берег острова. Пустынный и тихий. Остров светел, и прибрежные воды прозрачны и чисты. Влекомый неведомыми силами он все ближе и ближе к грезам той, ее мечте, видит как перед ним раздвигается неизвестность. Оно и манит, и мучит его. И вот это уже не мечта, а он сам, послушный самому себе летит навстречу неизбежности. И он уже знает, что добежит, долетит до желанного острова, приюта измученной души, чтобы пропасть с ним навсегда.

Осень. И ежегодный вальс Из ораженжево-желтых листьев Уже он кружится который раз, И никак не может надоесть С замиранием сердца ждешь, когда повторится, Спасибо, вальс, за то, что ты есть! Зима. Холод собачий. Без снега, Просто ужас! Зима редко в Сочи захаживает, Приходит какая-то пародия, с мелким градом, Целых три месяца полудремы и неги Дни напролет за замерзшей кожей ухаживать И мечтать о жалкой кисти винограда... Весна. Самая прекрасная, зеленая, Радуешься каждому цветку и бабочке И чихаешь от тополиного пуха Душа отдыхает, после сна освеженная, И бражники кружат над лампочкой И жужжит у уха долгожданная первая муха... Лето. Ну наконец-то! Жара! Солнце палящее, шоколадные люди Полно отдыхающих -- не пробьешься Море теплое, зеркальное -- твоя пора И мама утром навестить тебя будит Пьешь воду холодную -- все равно не напьешься Так и идут наши дни Большинство недовольны: Зимой им лето подавай, То среди лета зимы Но год переделать мы не вльны Ничего не поделаешь, принимай то, что есть и будь счастлив!

Куда мне королеву-тройка треф Вечерний кислород охапкой в глотку Неубедительный, пласт-массовенький блеф По крылышкам, по косточкам-наводкам Мигали невозможные огни Громадными глазищами в затылок Волшебные жар-птицы на груди Прожгли, как в решете, полсотни дырок Ты закажи меня не на ночь -- а на три Набей на левом левую наколку Затёртый самопальный алгоритм "Ай-лав" переводной картинкой на футболке Минет закурим парой сигарет Тебе со скидкой - у меня сегодня распродажа Жда-ла-те-бя- де-сят-ки-ты-сяч-лет Перелицуя мир. Безумная со стажем. 29.03.2007

Мы такие же, да не очень, Мы другие, но не совсем. Зависаем делами прочно В паутине житейских схем. Всё, чем юность порой горела, В очень личных архивах ищем. Память сердца и память тела Бродят робко по пепелищам. Отгоревшее не разгорится. Будет тлеть, согревая уют. Только сказочные Жар-птицы На пожарищах гнёзд не вьют. Как отчётлив на общем фоне Стук твоих каблучков в ночи. То ли эхо ожило в доме, То ли сердце эхом стучит. Время нежностью светлых капель Чуть дрожит на оконном стекле. На комоде забытый штапель И шампанское на столе. Ты с другим и со мной другая. Одиночный пробки салют. Мы не рядом с тобой, дорогая, Но за память не чокаясь пьют.

Я не чебурашка, Выслушивать это, Абсурдом сейчас не редеют поэты. Выходят на сцену, Поют как всегда, О том, как превратна Вся наша судьба Выходит на сцену Товарищ Судья (он кроме всего прочего еще и свинья) И все говорят стихи, Судья намекает, что все до ужасности мило, Мило и ужасное, Что я породила, А свинью -- На мыло!

Зайка скачет на лужайке. Птаха с ветки распевает. А средь них Маринка бухает бутылку. Зима снегом поле чисто запорошит. Летом всё цветёт и плодоносит. А Маринка-без мозгов кайфует травкой-наркотой. Вот прошёл сезон. Подросли и детки В путь/полёт - провожают предки. А Маринка-сатана дитя швырнула из гнезда. ********* Нет. Такой пассаж нам не нужно. Это гнусно, потому что. И такого родства нам не надо. Это мерзко и погано.

Приятные воспоминания Так ли начинается новый день. Текут по лицу тени листьев, деревьев. Я опустил стекло и слышу, как ветер шуршит в проёме. Звенит ли трамвай, оркестр нагрянет в стареньком приёмнике в окне за потрёпанной шторкой. Всё будит во мне бег воспоминаний детства. Руль в моей руке истончается, и вот я держу свежую мягкую баранку. Она тепла и румяна как лицо мальчишки в зеркале заднего вида. Я тянусь к ней, но мешает ремень безопасности. В детстве мы не ведали никаких преград. Однажды старшие мальчишки привязали меня к стволу тополя, растущего у нас во дворе. Грязно серая бельевая верёвка больно стягивала кожу на руках. Скоро муравьи съедят тебя, сообщили мальчишки. И убежали. А я остался. Я вертел головой из стороны в сторону, ворочал глазами, силясь разглядеть приближающихся по коре насекомых. От ужаса я не мог звать на помощь и только стучал затылком о дерево, убивая тех, кого мог. Потом пришёл какой-то дядя в очках и развязал меня. Всё в порядке, спросил он. Я убежал и долго прятался за домом в нише под чьим-то балконом. Там пахло холодом и кошачьей мочой. Пахло слезами. Чёрные муравьи выползали из трещины в асфальте. Бисерными нитками они разбегались в разные стороны. В трещине был их муравейник. Я сбегал домой и принёс коробку спичек и листы газеты. Приволок мятое ведёрко с застывшим гудроном, которое ещё раньше нашёл в кустах неподалёку. Над трещиной муравьёв и под чьим-то балконом я развёл костёр. Чёрный масляный дым тогда привлёк внимание прохожих, и домой меня доставили, держа за уши. Так ли начинается новый день. И всё во мне гудит прошлым. Лица и голоса мелькают, будто время дало задний ход. Я отстёгиваю ремень безопасности, я отстёгиваю грязную бельевую верёвку. По тротуару идёт женщина с коляской. Высоко поднимая гольфики ног, скачет ребёнок. На скамейке расправил крылышки газеты седой мужичок. Жёлтый прозрачный домик с синей трубой на проезжей части впереди. Его неровный прерывистый контур высечен мелом но какое это имеет значение я отрываюсь от кресла лечу в вышину И падаю. Пакетом с водой пикирую вниз. Мои ноги гулко стукаются в бетонный пол. Я стою на балконе жёлтого домика с синей трубой. Контуры прерывисты, они рассыпаются по неровной поверхности убегающего асфальта. С этого балкона я буду пускать мыльные пузыри, как когда-то в детстве. Я макаю пластмассовое колечко в мыльный раствор и болтаю. Первый пузырь получается очень большим и грузным. На нём лиловое окошко и маленький мальчик, пузырь лопается на полу. Дальше мои пузыри становятся легче и подвижней. И вот, наконец, один из них увлекает меня за собой. Чтобы не улететь, мне приходится сильней вдавливать ноги в пол но это не помогает и я снова парю я хочу назад падаю в мягкое кресло автомобиля Моя нога утопила педаль газа в пол. Машинально переключаю передачу. Двигатель чуть заметно усиливает вой. Впереди меня ждёт тупик. Там я когда-то чеканил с другими ребятами мяч и мяч я чеканил о мяч тупик арбузные корки в мусорном баке тупик я чеканил я меня прямо в нос кулаком и тупик мяканил яч кровь и арбузные корки тупик я мяч от корки до корки мяч слезами и потом тупик с другими мяч корки детей мяч о как же я хочу выебать ленку авдотьеву деревянной указкой

В печати публикуются утверждения, что РЛС никак не направлена против России, так как она не находится на прямом пути следования русских ракет, атакующих США. Но на деле это не имеет никакого значения. Задача станции точно определять направление и цель баллистической ракеты на начальном участке ее взлета. Полученные данные со скоростью радиоволн передаются на базы ракет ПРО в Канаде и США (на Аляске), точно вычисляется траектория, взлетают противоракеты и встречают ядерные боеголовки где-то над Ледовитым океаном. Для РЛС не важно с какой стороны от России они находятся, лишь бы поближе к месту взлета баллистической ракеты. Прекрасно могут работать станции РЛС в Ираке и Афганистане. Думаете, их там нет Просто об этом не говорят. А о станции в Чехии заговорили потому, что американцы хотят заставить Европу оплачивать расходы на систему ПРО, что, в принципе, справедливо, так как эта система защищает и Европу, хотя в первую очередь, конечно, США. А теперь о главном. РЛС --это всего лишь дублирующая система. Направление и цель баллистических ракет отлично определяется и со спутников. Но сами спутники можно сбить (это недавно продемонстрировали и китайцы), вывести из строя мощными лазерами или даже взять под контроль с помощью хакерской атаки. Система наземных станций полностью закрывает эти дырки: данные будут передаваться с них множеством путей, взять которые под контроль нет возможности. Восхищаюсь американской дипломатией. Ловко используя террористическую угрозу, поведение Ирана и Северной Кореи, они не только обеспечивают свою безопасность от России, но и перекладывают часть расходов по ПРО на Европу, Южную Корею и Японию! "Патриоты"! Не стоит так переживать из-за неудачных испытаний "Булавы". Эти монстры уже бесполезны. Чистая показуха и ничего больше.

Чтоб жить была, была б охота Подъема хочется, полета Прорыва и подъема сил! Но это надо, чтобы кто-то Тебя специально полюбил. На часах было ровно семь. Он проснулся от резкого, грубого мужского голоса. Фраза, произнесенная этим голосом, полностью не совпадала с его сновидениями. А сон был цветной и приятный. Снилась Петрову бесконечная голубая морская даль и цепь скал, цвета слоновой кости, кое-где покрытая редкой зеленью. Он сидел на одной из скал, и ждал чего-то. Это ожидание было прекрасным... "Эй, пионер е....- опять прохрипел густой бас,- Вставай, приехали". Петров осторожно открыл один глаз, потом другой и мутным взором попытался оценить обстановку. Взор его упал сначала на зеркало заднего вида и непонятное животное-игрушку, болтающееся на нем, больше смахивающее на утконоса, чем на собаку. Потом он увидел руль, и, наконец, самого обладателя грубого матерного баса. Как только его глаза встретились с глазами шофера, он сразу вспомнил, как ночью выехал автостопом из родного города, но смутно помнил конечную станцию своего путешествия, и самое главное- цель этой поездки. Хотя, в принципе, ничего в его жизни не имело определенной цели. Потянувшись, зевнув еще пару раз, Петров выпрыгнул из кабины грузовика на мокрый после ночного дождя асфальт, протянув на прощанье водителю руку. Тот многозначительно пожал ее, пожелав удачи, захлопнул дверь кабины и завел мотор. Через мгновенье грузовик скрылся из вида. А перед Петровым открывался замечательный вид на горячо любимый, знакомый город. Город, в котором прошла большая часть его жизни. Он втянул грудью морозный воздух. Воздух был свежий, чуть пряный, как это обычно бывает в начале весны. От него приятно закружилась голова, и слегка застучало сердце. И тут Петров почему-то вспомнил Лену. Около месяца тому назад, он увидел ее в таком же цветном сне, какой привиделся ему сегодня. И, с тех пор, периодически вспоминал о ней. Он даже хотел ей позвонить, но забыл номер. И сейчас Лена вспомнилась ему уж как-то сильно физически ощутимо. "Я должен увидеть ее сегодня,- подумал Петров,- или нет...Не стоит.. Или лучше заеду попозже..". Петров так и не решил, заедет он или нет, так как на дороге появилось маршрутное такси. Он перестал думать о Лене, и, рванув вперед, уселся на переднее сиденье, рядом с водителем. За окном маршрутки замелькали знакомые улицы. Стремительно обгоняя друг друга, неслись по дорогам автомобили, переполненные трамваи, автобусы, и троллейбусы. Наступило обычное утро, и город просыпался и начинал жить по своим обычным законам. Проезжая по городу, на одной из остановок, Петров увидел знакомое лицо, но не смог вспомнить кто это. Он просто кивнул ему головой, получив в ответ такое же приветствие. "Значит, знакомый"- подумал Петров, и, тут же об этом забыв, попытался представить, куда же ему для начала заехать. А город не радовал переменами. Все было прежним, и только дом, что напротив его бывшей съемной квартиры, уже достроили. А в недавних пустых глазницах, ярко отражались лучи недавно вставленных пластиковых окон. Петров вышел на знакомой до боли остановке, и долго стоял, с сожаленьем глядя в сторону дома, где жила Лена. Потом, внезапно, будто вспомнив о чем-то важном, развернулся, и быстро пошел в другую сторону. Поднявшись по старинной чугунной литой лестнице, он долго жал на кнопку обшарпанного звонка. Наконец дверь ему открыл высокий грузный парень в застиранных семейных трусах. - Привет, Лешка... -О, Петров,- медленно проговорил парень.- А мы тебя не ждали. Хоть бы позвонил что ли.. -А зачем, вы и так мне всегда рады. Алка дома -Не-а. Но ты все равно давай заходи, а то дует. А Алка скоро придет с работы. Ты надолго - Пока ветер не перемениться- весело ответил ему Петров, и зашел в дом. Аккуратно сняв ботинки, он определил их под вешалкой. Затем, не спеша, он прошел на кухню, и с сожалением отметил, что здесь тоже ничего не изменилось. Все тот же хронический беспорядок, груды грязной посуды в мойке, и комья пыли по углам. Алка была прекрасным человеком в общении, но ужасной хозяйкой в доме. Из большого дорожного рюкзака Петров достал одну за другой три огромных бутылки пива, и три небольших упаковки сухариков. -Как всегда с подарками!- засмеялся Леша, и поставил на грязный стол две большие пивные кружки - Ну, наливай. За приезд.... Они сидели довольно долго. Петров делал вид, что внимательно слушал последние новости, про мало его интересующих людей. Эти известия нескончаемым потоком лились из уст Леши. Но мысли его были довольно далеко. Где-то там, на краю света, у прекрасного синего моря, и, цвета слоновой кости, скал. А еще он почему-то думал о Лене. Она стояла на высокой скале, в цветном сарафане, махала ему рукой и звонко смеялась. Ему мучительно захотелось увидеть ее, прижаться к ее нежной коже щекой, услышать биение ее сердца. Отогнав от себя видения, Петров неожиданно для себя вспомнил, что ему еще надо встретиться со своим педагогом. Только зачем, забыл... Попрощавшись с Лешей, и, пообещав обязательно зайти еще раз до отъезда, Петров вышел на улицу. В этот раз маршрутное такси подъехало быстро, а народу на остановке было немного. Петров сидел на переднем сиденье, и глядя в окно пытался вспомнить, зачем и куда ему надо попасть. Мимо проносились автомобили, спешили куда-то люди. Вдруг на одном из перекрестков он увидел Лену. Она словно вышла из его сна. На ней была светлая вязаная шапочка, и голубая куртка с капюшоном. Увидев ее, Петров хотел, было выскочить из маршрутки и побежать ей на встречу, но передумал, потому что очень спешил. " Приеду к ней. Сегодня же. Больше, чем полгода не видел ее...Как же это..". Он не докончил мысль. По радио передавали его любимую песню. Он дослушал ее, проехав мимо своей остановки, и вышел из автобуса. Ровно в три часа дня Петров вошел в стены своего родного института, где и прошли лучшие дни его жизни. Здесь все родное и знакомое. И тоже ничего не изменилось. Вот только в вахтерской будке вместо бабы Люды совершенно незнакомая старушка. "Новенькая"- подумал Петров, и спокойно прошел мимо нее. Открыв дверь, ведущую на его факультет, Петров увидел своих однокурсников, и вспомнил, что сегодня день рождения их руководителя. Этот праздник отмечался ежегодно студентами не только нынешними, но и бывшими. -"Петров, молодец! Все ж-таки приехал! А мы уж было подумали, что тебя не будет! Молодец! Ну, как твои дела Как живешь Где работаешь" - бывшие однокурсники обступили его со всех сторон. Устав от вопросов, и ответов, Петров отошел в самый угол зала, сел на стул, и закрыл глаза. Тогда гул голосов превратился в шум синего моря, а возгласы девочек, в крики чаек. Солнце светило ярко, и казалось, что там, за скалами, цвета слоновой кости, ничего и нет. Вот он, тот край света, на котором Петров всегда мечтал побывать. -"Петров, ау! Петров, ты спишь что ли"- услышал он знакомый голос, и открыл глаза. Перед ним стоял руководитель курса, Владимир Семенович. Он смотрел на Петрова, и улыбался так, как умел только он, одними глазами. -" Я тут,...Я это...Поздравляю вас, Владимир Семенович. И желаю всего-всего"- начал заикаться Петров. -" Спасибо, спасибо, дорогой! Надо сказать, и не надеялся увидеться. Дай-ка погляжу на тебя. Орел!...Ну, рассказывай, как жизнь..."- сказал Владимир Семенович, и уселся с Петровым рядом. -" А как же ваши гости"- в смятении спросил Петров. -"И для них время найдется"- улыбнулся Владимир Семенович.... Время в институте пронеслось незаметно. Выглянув случайно в окно, Петров обнаружил, что уже довольно темно, а он не побывал еще и в трети мест, в которых планировал сегодня очутиться. Уже на выходе из института к нему подошла однокурсница Катя. -"Слушай, ты очень торопишься"- спросила она сладким голоском. -" В общем-то, да. А что ты хотела" -"Будь другом, проводи меня домой! А то я сама боюсь идти, темно..." -запела она, и ласково взглянув в глаза, пообещала-" Тут недалеко, правда!". Тяжело вздохнув, Петров махнул рукой, очевидно в знак согласия, и вышел на улицу. Когда они подошли к дому, Катя попросила его подняться на чашку чая. Во взгляде ее читалось сразу, что любые отказы, в любых формах бесполезны, и Петров сдался. В квартире звучала тихая музыка. На кухне, где Петров сидел, ожидая, когда вскипит чайник, или хотя бы появится хозяйка квартиры, горел ночник. В подсознание Петрова стали закрадываться недобрые мысли. Конечно, когда-то давным-давно у него с Катей что-то было. Но, как и что было, он не помнил. А вот, она, очевидно, помнила все, так как появилась на кухне в потрясающем пеньюаре... Или еще чем-то... Петров всегда забывал название этих мудреных женских нарядов. Увидев Катю, Петров опять вспомнил Лену. Ее глаза, фигуру, голос. И еще он почему-то вспомнил тот сказочный берег на краю земли, который привиделся ему ночью. " Дальше откладывать встречу бессмысленно. Столько не видеть любимую женщину. Как же это.." Нелепо вскочив со стула, он извинился перед Катей за неотложные дела, которые возникли "вот только-что", и, пропуская мимо ушей, оригинальные слова и фразы, сказанные в свой адрес, выбежал на улицу. Куранты на Набережной пробили час ночи. Впервые за весь день он знал, куда и зачем он бежит. Еще три дома, и он, наконец, увидит ее, потому что.... Почему он увидит ее, он так и не успел подумать, так как его окликнул грубый мужской голос: "Эй, ты, закурить не найдется" -"Не курю!"- соврал Петров, потому что очень торопился. В следующую секунду кто-то резко ударил его сначала по голове, а потом в живот. Не успев сообразить, что происходит, Петров попытался хотя бы отстраниться от ударов. Но еще один удар по голове сбил его с ног и отключил сознание... Сквозь пелену тумана Петров увидел Лену. Она плыла под белым парусом, вдоль скал, цвета слоновой кости, а ветер мягко ласкал ее волосы. Она улыбалась, и звала его к себе взмахом руки. -"Лена, Лена!"- позвал он ее, но она не отвечала ему, а только улыбалась... Когда Петров пришел в себя, куранты пробили два часа ночи. Он потихоньку поднялся с газона, и увидел свои вещи, разбросанные в радиусе десяти метров от себя. Он вздохнул, пожалев о ненужной спешке, и начал их собирать. Среди собранных вещей, он так и не нашел МР-3 плеера и серебряной зажигалки, подаренной ему в день окончания института родителями. Губа чуть припухла и болела. Петров поднял глаза и увидел свет в ее окне. " Не спит. Но ждет ли, как прежде"-подумал он, и решил подняться. Лена открыла ему дверь сразу. Она только что приняла ванну, и все ее тело пахло чем-то свежим и пряным, как утренний воздух. А каштановые волосы были мокрыми и спутанными. Она молча смотрела на него большими грустными глазами. А он смотрел на нее и не понимал, как он мог жить все это время вдали от нее - воплощения всего самого чистого и светлого, что есть на земле. -"Ты ..Какими судьбами Откуда"- пробормотала она тихим голосом. Он хотел ей ответить, как долго он к ней шел, как летел с края света, чтобы рассказать о том, какое там голубое небо, синее море, зеленая трава. Но слова застревали в его горле, что-то душило, не давая произнести ни звука. Не помня себя, он прижал ее к себе и поцеловал... За окном занимался рассвет. Ветер тихонько открывал форточку и опять возвращал ее на место. Петров, любуясь, смотрел на Лену, которая сидела рядом с ним. Она гладила его руку, и глаза ее искрились от счастья. Тут Петров вспомнил о чем-то очень важном и срочном. О неотложном деле, которое ждало его в другом городе. -" Лена, прости меня, но мне пора. Меня там человек один ждет"... -"А я- выражение ее лица сменилось на скорбно --гневное, - А я, значит не жду Почему, почему ты просто не уйдешь однажды навсегда из моей жизни Ненавижу тебя! Слышишь Уходи, и не смей больше возвращаться!" Под гневные речи Лены, сменяемые плачем, Петров, неторопясь, оделся, подошел к двери, остановился, задумавшись о чем-то. Потом вернулся в комнату, крепко обнял и поцеловал Лену, пытаясь запомнить запах ее кожи. Лена обняла его в ответ, посмотрела в глаза, а потом отпустила и отвернулась. Петров резко встал и вышел на улицу, громко хлопнув парадной дверью. На часах было ровно половина седьмого утра, когда перед голосующим Петровым остановился оранжевый КАМАЗ. -"Куда едем"- спросил водитель у Петрова, как только он сел в кабину. -"Жми на газ. Путь нам предстоит долгий,"-задумчиво произнес Петров-"Мы едем на край света". "НУ, на край, так, на край!" - ответил водитель и прибавил громкость в динамиках. По радио пели любимую песню Петрова. Напевая ее, он закрыл глаза, и через некоторое время, погрузился в сон. На часах было ровно семь.

Камера движется за странным человеком в светлом, внимательно смотрящим вперед. Он смотрит на молодую маму и догоняющего ребенка за ее спиной. Маленький парнишка побегает, хватает маму за руку. (камера за странным человеком, затем на маму (недолго) в обратную сторону и к мальчику, от него на общий, когда они стоят и идут вместе). "Ма-а-ам, там, во дворах, пьяный дядя в землю не дышит. Может его убили В ответ: "Хватит придумывать! Ты пугаешь меня...и себя. Вова, ну ты уже взрослый, а всё со своими сказками...застегнись" Рука поднимает человечка с пола и ставит на стул Звонит будильник. ДЕТ. Открывает глаза. Падает снег КР. Поднимается с кровати, берет с тумбочки бутылку водки, отпивает немного, ставит обратно, отряхивает голову (от снега=перхоти). Надевает тапочки, приподнимает руки (стоп-кадр) на нем появляется халат. ОБЩ Запаренный вид. Достает из кармана спички и сигареты. Закуривает. (трансфокатор -- отъезд назад) находимся на Невском, вокруг спешит толпа народа. КР.-ОБЩ Около ног падает окурок. Уходит. КР Оказываемся в ванной. Открывает дверь (из коридора ослепительный свет в камеру), включает свет в ванной. Направляется к зеркалу. Пьет с горла водку. ОБЩ. Панорама Берет с полочки зубную щетку и пасту. КР. Чистит зубы (отражение в зеркале) СР Пьет с горла водку. ОБЩ Берет с полочки крем д/бритья КР. Пьет с горла водку. Намазывается (отражение в зеркале) СР. Берет с полочки бритву КР. Смотрит в отражение стоп-кадрами: СР-КР-ДЕТ; акцент: глаза Закатывает рукав, берет бритву, подносит к руке. СР. от глаз героя Легонько проводит около вены, сжав кулак (съемка от обратного) КР Рука берет человечка и стучит головой о стул Рука Вовы машинально отбрасывает бритву от левой руки, лезвие падает в раковину. Из крана льется вода. Берет бутылку, пьет СР. от глаз героя Допивает, кладет бутылку, скидывает халат, залезает в душ, берет душ, обливает себя, начинает что-то бормотать, похожее на песню. ОБЩ. Что-то поет. СР. Поет песню под гитару на улице. Перед ним мелькают ноги прохожих. /// Мы опять в ванной. Герой уже сидит, обхватив руки в коленях и дрожа от холода, душ лежит рядом. Герой чуть покачивается. Затем переводит взгляд на бутылку, которая лежит рядом с ногами и душем. Общ. Вода уходит в отверстие, рядом душ и разлитая бутылка. КР. - курит траву. - попадает в другой мир (дед с часами у костра, дева с собакой, вор-крыса в стене, двое влюбленных целуются через презервативы на голове), рассматривает фотографию Баширова с факом, после фака собаки об отказе подать лапу. Руки переставляют человечка в позу Нога скидывает человечка со стула, тот падает на пол...Крупный план фигурки. Окно.- ОБЩ. Камера в доме...движется к подоконнику, на котором листок с надписью: "проверка ", на нем удерживающая для веса рюмка, далее движение через окно и вниз (статично). Под окном лежит герой. К нему подбегает маленький паренек, внимательно изучает тело, затем пару окон, предположительно примечая точку, начало падения и опять на тело, но мельком (интерес к действу пропал) Рука нажимает кнопку Delete на клавиатуре. Звонит будильник. Крупный план Открывает глаза. 5 сек. Статично до момента моргания глаз. Тяжелое дыхание. Непонимание на лице. Взгляд героя в потолок (желательно переход на небо) в ЗТМ. Камера медленно уходит от кровати, где лежит герой. На полу множество пустых бутылок. Уходим за порог. Дверь закрывается. На двери номер комнаты на бок (). На тумбочке звонит телефон. На фоне голос автоответчика и запись: "Вова, возьми трубку... Тебе нужна помощь....Это твой Ангел..." гудки. Кнопка Esc крупным планом...

Толпа испуганно гудела, боясь двинуться хотя бы на шаг вперед. К окнам тоже прильнули ученики, ожидающие продолжения спектакля, почему-то замершего на месте. Я не любила подобных сборищ, поэтому сама в окно не полезла и если бы не гул: "Он сумасшедший", "он идиот", "да вообще кретин полный", я бы даже не поинтересовалась, что там стряслось. Но эти выклики меня заинтересовали, а потому я, даже не пряча ставшего для меня таким родным за последний год, цинизма в голосе уточнила: -Эй, Летти, что там опять за шоу -Там Курт, вроде хочет себя резать. -На куски или пополам -По венам! -- возмущенная моей иронией обернулась одноклассница. -Суицид -- почему-то радостным голосом, явно не подходящим к ситуации уточнила я. -Вроде того. Я не стала больше отвечать. Только развернулась и побежала вниз, не теряя кошачьей грации и королевского достоинства. Мне не хотелось, чтобы он умирал. Это глупо. Но если бы у меня не получилось вытащить его из этого состояния, то хотелось хотя бы посмотреть, как он умирает. Видеть его кровь у себя на руках и глотнуть последние теплые капли этой алой жидкости. А еще поиздеваться напоследок. Девять лет он был моим соперником, а теперь все, кончает с собой, ставит точку, крест или что там еще. На улице было холодно, как и всякий раз, когда выпадал такой большой снег. На моей памяти это было второй раз. Дикий восторг ребятни, недовольное ворчанье дворников, и мечтательное настроение прохожих, видящих эту картину. Ветер, разравнивающий выпадавший из снежных туч мелкими капельками снег, тут же пробрал меня в тонкой школьной блузе до самых костей. Но мне это было не важно, ведь я привыкла. Толпа, стоящая на улице, пыталась убедить вздорного мальчишку, что это глупо и жизнь вообще хорошая штука. Но он, судя по всему, не поддавался и только ближе подносил нож к венам. Глупые, Курт не из тех, кто купится на их жалкие стоны и моления. С ним надо действовать и разговаривать по-другому. Я, пользуясь тем, что была без куртки, протиснулась в самую середину и, встряхнув вставшие дыбом волосы, пошла своей обычной самоуверенной походкой к нему. -Суицид -- уточнила я у него то, что не смогла точно узнать у подруги. -Да, - неуверенно кивнул он, не видя на моем лице такой же молительно-испуганной мины, как у остальных. -Тогда прощай! -- улыбнулась я одной из своих коронных ироничных улыбок. -- Ты сейчас перережешь себе вены, а я останусь здесь, - а затем я перешла на полушепот, который был слышен на весь школьный двор, потому что толпа выжидательно замолчала, - я останусь жить. Я не стану уговаривать тебя, как они, - кивнула я в сторону открывших рот от такого нахальства слушателей, - если ты решил, то это твой выбор. Так хорошо, забыть обо всех проблемах и заботах, не бегать, не суетиться, не доказывать свою правоту. Не надо ни за что бороться, ведь больше нет никаких целей, только мир и покой, и все уже решено за тебя. Только пройдись ножом по своим венам и откинься на мягкую снежную перину, которая примет тебя в свои объятья. Красота и гармония. Я бы может тоже ушла отсюда таким образом, но есть небольшая проблема. Ты веришь в загробную жизнь -- резко спросила я тоном, на который нельзя было не ответить. -Верю, - кивнул он, все еще не понимая, чего я хочу. -А я нет. Я думаю, что может быть и так, что нас просто не станет. -Как же это так -- принялся доказывать мне свою точку зрения, как он всегда делал это раньше, Курт. -- Куда же все это денется: наше сознание, наша душа, наши мысли, чувства Ведь это не может просто так исчезнуть! -А почему нет -- с улыбкой спросила я. -- Ведь до рождения же не было, и после смерти не будет! Поэтому я не убью себя. Я еще так мало пожила, и почти ничего не сделала. А тебе уже все равно: ты скатился, и я даже не про плохие оценки. Честно, они мне не важны. Ты просто сдал свои позиции. Ты отказался от борьбы. Так что тебе только и дорога, что в теплый снег. А я не буду сдаваться. Я стану знаменитой, я сделаю для этого мира многое, мне будут открыты все дороги в этом мире. И я не умру, потому что меня будут помнить еще долгие века, а душа человека живет в его творениях. Я буду как Байрон, Шекспир, Эйнштейн вечно в памяти людей. А ты сейчас погибнешь в снегу, и через год-два тебя все забудут, потому что ты выбрал отказ от суеты и борьбы. Я немного помолчала, ожидая, что он мне ответит. Но Курт только и смотрел на меня. Я даже не могла понять, что намешано в этом взгляде: раздумье или уверенность, гордость или боль, жалость или уважение. А потом я заговорила опять, снова тем же тихим и уверенным голосом: -Но ты меня не слушай. Это мои мысли. Ты уже выбрал себе дорогу. Вот посмотри, - я провела ладонью по лезвию ножа, который он сжимал в своей руке. Тот, неожиданно для меня, оказался остро наточенным, и в руке заструилась алая жидкость. Я разжала ладонь, и капли упали на белый, потревоженный только нами снег, - как красиво смотрятся кровавые капли на белом снегу. И ты сейчас будешь лежать в подобном ореоле смерти не слепящем полотне жизни. На мое молчание он ответил шепотом, который могла слышать только я: -Зачем ты мне это говоришь Я ведь все равно сделаю по-своему. Я ведь хоть и "сдал позиции", но что делаю, прекрасно осознаю. -Но ты ведь знаешь так же, что тебя отговорят В последнюю минуту, уже когда занесешь нож над веной, но отговорят -- удивилась я. -С чего ты взяла -Здесь школа. Здесь все тебя знают, все не хотят твоей смерти по разным возвышенным и приземленным причинам. И ты это прекрасно осознаешь. Если бы ты действительно хотел умереть, то сделал бы это дома в ванной, чтобы было не так больно, в гостиной, чтобы как память о тебе остался ужасающий красный след на дорогом ковре, или где-нибудь в подворотне, чтобы никого не тревожить, или у двери квартиры какой-нибудь сильно досадившей тебе в свое время учительницы. Но не здесь. Молчание растянулось. Он стоял и смотрел на меня, не зная, что мне ответить. Я глядела в его карие глаза, не отводя взгляд. Казалось, в этой атмосфере живым остался только ветер, который будто толкнул меня своим дуновением. Я замерзла, но простывать мне совсем не хотелось. Поэтому, я, возмущенным, но в тоже время уставшим, голосом, произнесла уже на весь двор: -Ну же, Курт! Режь! Холодно же! Он неожиданно для всех отпустил нож, который скрылся в пушистом сугробе, и резко притянув меня к себе, поцеловал. Крики, овации стихли только тогда, когда Курт торжественно обещал мне, словно давая церковный обет: -Когда я смогу бросить весь мир к твоим ногам, ты станешь моей женой. А сейчас я смотрела на него и печально улыбалась. Тогда, когда происходила эта история, влюбленность в него у меня еще не прошла. Но тогда он вбил себе в голову, что недостоин меня и с головой ушел в карьеру. А я с тех пор в корне изменила свое мнение о мире. -Нет, Курт, - покачала я головой. -Но почему -- он смотрел на меня удивленными глазами как и много лет назад. А я, как и тогда, объясняла ему простые истины, которые он знал, но боялся признавать. -Потому что все желания должны исполняться своевременно. Ты мне сейчас уже не нужен. -Но почему -- снова и снова повторял он как маленький обиженный мальчик, которому родители обещали купить игрушку, но неожиданно передумали. -Потому что я уже не та девочка, которой ты был нужен. А ты не тот мальчик, который когда-то хотел себе резать вены в школьном дворе. Я научилась жить без тебя, а ты без меня. Я развернулась и пошла от него прочь. Он даже не пытался меня остановить. Глупый. Быть может, тогда я и осталась бы... навсегда. А так, я снова оказалась права, но мне это этого было не легче. Через много лет я поняла, что я никогда не любила его. Я знала его, я знала, как им манипулировать, и чего он хочет. Знала его привычки и взгляды на жизнь. Знала, что не он может усмирить меня, а я склоню перед ним свою голову, как вассал перед новым королем. Но это было бы только до поры до времени. Ведь любила я не его. Я любила образ. А образ так легко найти в ком-то другом и приклонить колено перед ним, пока тебе не надоест казаться слабее...

Я тороплюсь. Мне некогда даже думать. Но ведь голова-то не может быть совсем пустой. И поэтому я тороплюсь и одновременно вспоминаю наш разговор с профессором о современной литературе. "Вы знаете, я пишу рассказы, -- говорю я профессору. -- И их печатают". - Следующая станция "Савеловская", - со значением утверждает металлический голос. "Ты пиши лучше диссертацию", - внушает мне профессор. Поезд качнуло. Нет, я уже не в поезде, я иду по переходу. И меня качает, качает... Уж сколько было сравнений у этих подземных переходов! Но я не собираюсь сравнивать. Меня качает от голода. Я хочу есть. Я еду в ГУМ, чтобы поесть, потому что плохо знаю Москву. А на улице холодно. И я так устала от сухой лапши, пирожков, вечно булькающей "Gallina Blanca" (кстати, а можно ли ее склонять), навсегда горячей кружки "Maggy" и одноразового пакетика чая на целый день. А моя подруга -- она мне все уши проболтала, что в ГУМе можно вкусно и недорого поесть. И вот я иду по переходу от "Чеховской" к "Тверской" и продолжаю думать о нашем вчерашнем разговоре с профессором. Мы говорили о молодой современной прозе. - Вот они пишут, - рассуждала я, - о Москве, называют улицы. А я, например, не могу это представить. Я их не знаю. - Да... Но ведь это конкретизирует повествование... - А через какое-то время реалии исчезнут. И изменится язык. Ну, этот разговорный язык, который они используют, он же все равно меняется. И потом, сами ситуации, которые они описывают... - А с этим я согласен. Случится у них что-то в жизни, и тут же: бумага, перо -- рассказ готов. А художественных образов, художественных обобщений нет. Теперь меня качало по-настоящему: я ехала до "Театральной". Напротив меня сидел мужчина в очках. Он выставил в проход несгибающуюся левую ногу и смотрел мне прямо в глаза. Я сделала вид, что сплю, и стала мысленно опутывать, закутывать и закрывать себя коконом, шипами, фигами, зеркалами. Про себя твердила: "Да, я голодная. Да, я пишу рассказы. И их, между прочим, печатают. Да, я пишу докторскую диссертацию. Да, у меня нет денег. Нет, нет! И поэтому я голодная! Я хочу есть, жрать, хавать! Я куплю сейчас две куриные ножки. Нет, три и еще картофель фри. И еще суп с грибами. Хотя, это уже из комплексного обеда... Тогда четыре ножки и обед. И еще чебурек. Сок из него льется горячий, льется по подбородку, льется... Я хочу жрать, жрать! Хавать я хочу!" Я проснулась: мужчина, усмехаясь, смотрел мне прямо в глаза, все так же отставив в проход левую ногу. Из метро я пошла в ГУМ. Я шла мимо продавщиц с бодрящей кока-колой, мимо стариков, продающих потертые значки с лицом вождя, мимо иностранцев, взирающих на Красную площадь, мимо нищих, профессионально просящих подаяние, мимо милиционеров, цепко выхватывающих взглядом из толпы подозрительных "чеченцев"... ...А когда я наелась, то вдруг услышала мелодию. Звуки нежными волнами набегали и уплывали. "Love story"... Недопитый чай стоял на столике. Хлопотливый воробей подбирался к остаткам обеда. Самые банальные слезы загорячили мне глаза (правда, я еще успела подумать, что профессору это слово наверняка не понравится. И он подчеркнет его аккуратно отточенным карандашом и на полях проведет волнистую вертикальную линию). Но глаза ведь становились горячими. А для того, чтобы это действие описать, нужен глагол совершенного вида, с приставкой "за-", означающей начало действия. Я плакала еще и потому, что вчера встретила Володю. "Это Вы" -- спросил Володя. Я вглядывалась в его лицо, но не узнавала. "Я был на защите Вашей кандидатской диссертации, - улыбнулся Володя. -- Вы меня не знаете". И что случилось в этот момент Небо упало на меня Земля разверзлась Сама я куда-нибудь провалилась Онемела Не была реализована ни одна из метафор. Только какое-то мгновенное ощущение счастья: все эти мои одинокие годы, все мои отчаянные попытки изменить жизнь к лучшему, все мои мысли о бесцельности существования, - все вдруг разом исчезло. Потому что стоял рядом со мной человек, который меня не забыл. А главное -- он первый подошел ко мне. Первый! Не я бежала за ним, швыряя в огонь написанные стихи, а заодно и гордость. Я плакала. Но сквозь слезы оттаявшей Души уже привычно складывала в голове рассказ, в котором были и конкретизация повествования, и разговорные слова, и исчезающие реалии, и события из собственной жизни. Тихо, чтоб не расплескать нахлынувшие чувства, отправилась я в обратный путь. Нежными, теплыми волнами нагоняли меня звуки бесконечной, неповторимой, сияющей и одинокой "Love story"...

Лунный свет, просачивается прозрачными струйками сквозь деревья. Далеко, через поле тянется извилистая тропка. Вокруг кристальные сугробы. Идет бриллиантовый снег. Отдаленный свет. Домик. Дымок. Открытые ставни. Узоры на стекле. Топится камин. На столе вино. Мы здесь, внутри... Нас трое... Я...Ты...и Желание.... В камине горят дрова. Язычки пламени страстно танцуют, играют, словно манят к себе...С рассветом они догорят. Остынут. Останется только пепел.... Это жизнь момента. Судьба падающей звезды. Но пока.....Это Свет... А значит жизнь...И мы здесь....Мы рядом...Совсем близко... Мы знаем ,что будет... Перед нами все... Но еще мешает нерешительность сделать правильный выбор ... Делема... Поединок нравственности и соблазна... Мы, как два заблудившихся, бессонных мотылька, которых неожиданно настигла вьюга. А они изо всех сил стараются задержаться в этом удивительном мире, успеть вкусить этот последний глоток жизни, выпить содержимое этого сосуда до дна, не взирая на порочность его происхождения..... Во что бы то ни стало продлить свое существование... Один выход у двух малюток -- прижаться своими тельцами друг к другу, обвиться крыльями... Чувствовать лишь крылья, которые по прежнему пытаются нести ввысь, к свету, к жизни... Но свет, он здесь, здесь тепло, значит здесь жизнь... О, спасительный огонь! Есть жажда жизни! Есть сила жить! Огонь вокруг... Огонь внутри... Кругом огонь... Свобода тел, слиянье душ, паденье вверх... Губительный огонь! Душа летит... Осталось тело... И это не безвыходная ситуация... Выход есть, он там же где и вход... Вот так же мы... Случайное касанье ... Воспламеняющий взгляд... Пожатье рук... Объятья... Жаркий поцелуй... Мы таем... Рождение страсти... Власть чувства... Стук! Слышишь! К нам гостья. Это Любовь! Перед нами все... И уже поздно делать правильный выбор... Блаженство... Ощущения наслаждения... Упоение... Это богиня Искушение сыграла свою шутку с нами. Мы в лабиринте, выход один, - огонь. Да, сгорим до тла....! А что будет когда погаснут звезды Когда первый луч прорвется чрез плеяды туч и настанет утро Останется ли что-нибудь Скорее всего мы выйдем через наш вход, а ветер развеет то, что осталось от нас... Мы опять растворимся в бытии... Сумеем ли мы помнить Вспомним ли мы эту ночь Сможем ли мы думать, понимать, ощущать также как сейчас.... Или потеряем эту способность навсегда... Не важно. Сейчас другое. Сейчас настоящее. А это только будет... Будет завтра... А завтра будет завтра!... Смотри! Как прекрасен лунный свет! Мы вошли в центр его сиянья! Чудесная ночь! Незабываемая.

Вот уже который день кошки бросали на меня укоризненные взгляды и о чем-то таинственно шептались по углам. - И как ты можешь мотаться целыми днями -- наконец-то спросила серая Нюся. - А потом спать целыми ночами- добавила белая Муся. - Что же я должен делать, по-вашему -- удивился я, собираясь в школу. - Гулять по крышам, - ответили кошки, заговорщески переглянувшись. Когда я вернулся из школы, никто меня не встретил, Муся и Нюся дружно спали прямо на письменном столе. Не проснулись они даже к ужину, и тогда мне стало скучно, и я тоже пошел спать. И вот среди ночи я проснулся от ужасного грохота. Включив свет, я увидел Мусю и Нюсю, сидящих на полу. Рядом валялся разбитый будильник. - Ну ты и соня, - возмущенно сказала Нюся. -- Мы уже целый час мяукаем у тебя над ухом, а ты ничего не слышишь! - Но зато, когда мы сбросили будильник, ты сразу услышал!- радостно добавила Муся. - А теперь идем!- заявили кошки. - Куда это -- возмутился я. - Гулять по крыше. - Не пойду я ни на какую крышу, там холодно и темно! - Да -- да, холодно и темно! -- возликовали кошки и устроили в комнате такой кавардак, что мне все равно пришлось встать: ведь, чего доброго, они могли разбить лампу или зеркало. - Ну ладно, - проворчал я. -- Ведите меня на свою крышу. Но только недолго, мне еще завтра в школу. - Всего два часа, и мы уже дома, - радостно замяукали Муся с Нюсей. Бессовестные кошки не дали мне даже толком одеться и потащили по холодной лестнице прямо в тапочках и пижаме. - Не бойся,- тараторила Нюся. -- Если ты упадешь, то больше не будешь лазать по крышам. - И здесь совсем не высоко, каких-нибудь десять этажей,- успокаивала меня Муся. На крыше было темно и страшно. Тапочки мои скользили по шиферу, а холодный ветер дул прямо в лицо. - Ну вот, видишь, это совсем не трудно, - ликовали кошки, кружась возле меня. -- Еще немножко, и ты будешь на самом верху. И тут мой тапочек, слетев с ноги, упал вниз, на мостовую. - Правильно, без этих дурацких тапок гулять по крышам удобней, похвалили меня кошки. - Ну, догоняй же! -- и они уселись на самом коньке. - Вот и сидите на своих крышах! -- рассердился я и стал спускаться на четвереньках. -- Я все-таки человек, а не кошка! И я пришел домой, лег в постель, потушил свет и заснул, а Мусю с Нюсей оставил на верху: пусть себе гуляют, но только без меня. Утром я решил с противными кошками не разговаривать. Они как раз сидели на кухне перед своими мисочками. - Доброе утро, - сказали кошки, но я ничего не ответил и молча принялся за завтрак. Тогда они о чем-то пошептались-пошептались, и Нюся сказала: - А ты совсем не плохо лазил по крыше для первого раза. - Завтра у тебя получится еще лучше! -- добавила Муся.

ВИЗИТ К МАСТЕРМАНУ Харольд Синклэар Поджанр: преступление и расследование Место действия: США Время действия: 1951 То, что он теперь оказался в офисе Мастермана, действительно сильно смущало Блейна. Подобно смущению человека, оказавшегося в глупом положении и слишком хорошо осознающего, что вся вина лежит на нём. Этот Мастерман, возможно, появиться в любой момент, а Блейну всё не приходила в голову мысль, как объяснить причину своего визита. Возможно, будет лучше, если он сгладит визит какой-нибудь правдоподобной причиной, а потом ретируется как можно более элегантно. Он не назвал себя, а дверь на улицу была всего в каких-нибудь двадцати футах, но ему не приходило в голову, что он встанет и выйдет, не дождавшись Мастермана. Он никогда не бывал в окружении такой строгой обстановки. На кирпичной стене, на улице, висела бронзовая до блеска отполированная табличка "Эли Мастерман". Больше ничего. Слуга с непроницаемым лицом в белом морском сюртуке откликнулся на звонок, не выказав никакого удивления тем, что Блейн хочет увидеть Мастермана, не договорившись заранее о визите. Слуга просто сказал. - Пройдите сюда, пожалуйста. И провёл его через узкий пустой зал в эту комнату. Офис обычного размера. На паре окон находились венецианские жалюзи, и была ещё одна закрытая дверь напротив той, откуда он вошёл. В комнате находился солидный стол с пластиковым покрытием и за ним -- обитое кожей кресло, и Блейн нервно уселся за стол в другое кожаное кресло напротив. За столом на стене висели большие бесшумные часы, их красная секундная стрелка двигалась резкими шажками. Стены были пустыми, такими же, как поверхность стола. Не было даже пепельницы или мусорной корзины. Слуга произнёс. - Мастерман скоро будет. Блейн отметил, что он не сказал "Мистер или Доктор" - просто "Мастерман". Он старался не смотреть на часы и пять минут ожидания показались непереносимыми. Вошедший оказался малорослым толстяком с лысой яйцевидной головой. Его брови были густыми и чёрными, а глаза горели голубым электричеством. Его кожа была тёмно-коричневой: он, скорее всего, был бирманцем или поклонником калифорнийского солнца. - Добрый вечер, я Мастерман. Чем могу служить - Ничем. Блейн держал в руке сигарету, а пепельницы не было. - Действительно, ничем. Как бы вам сказать... - Ничем Брови Мастермана поднялись немного. - Очень странно. Вы пришли ко мне, и вы здесь ожидаете меня. Может быть, вы что-нибудь продаёте Да - О нет! Ничего подобного. Я решил, что, как бы это не звучало глупо для вас, я лучше расскажу о том, что привело меня сюда. Я, конечно, прошу прощения за вторжение. Я заплачу вам гонорар и не отниму много времени. - Да, это нечто вступлению к роману, мистер... - Блейн. Трейси Блейн. По профессии я - инженер-консультант. Совершенно случайно я сегодня обедал, в моём клубе, со знакомым, которого я давно не видел. Роберт Дайлер. - Да. Я помню его хорошо. Очень интересная личность. - В чём-то возможно. Итак, он узнал, что я провёл пару лет в Индии во время войны. Я рассказал ему - только для того, чтобы не молчать - как я много времени потратил на изучение так называемого оккультного гипноза, в целом факиризма, такая вот штука. Как я уже сказал, я дипломированный инженер, и вся эта штука, согласно моему научно обоснованному мнению, ничего более, как чушь. Мастерман вяло улыбнулся. - Вы более чем правы, мистер Блейн, хотя я не вижу, какое это имеет ко мне отношение. - Дайлер мне сказал, я не близкий его друг, вы понимаете... у него были проблемы с психикой. Он настаивал, что полагаемое им излечение произошло с вашей помощью, когда все традиционные методы оказались безуспешными. Ваш метод лечения нельзя никак объяснить. Он так страстно об этом рассказывал, особенно после того, как я сказал, что всё сверхъестественное -- это чушь. - Я немного удивлён, что инженер использует такие понятия, мистер Блейн. Ведь это элементарно: вещи, которые сегодня мы рассматриваем как традиционные, назывались колдовством сто лет назад. - Мне это не интересно. - Вам, кажется, затруднительно демонстрировать факты совершенному незнакомцу, но, что касается моих отношений с мистером Дайлером, то здесь у вас нет проблем - Он настаивал, чтобы я запомнил ваше имя и взял ваш адрес, на случай, он сказал, если мне понадобиться помощь. Возможность, безусловно, абсурдная. Я возвращался домой не обычным путём, поскольку редко хожу обедать в клуб. И случайно проходил мимо вашего дома. Я заметил табличку с именем. Как я сказал, мне когда-то было интересно, но не замечал этого. Я не знаю, что у меня действительно было на уме. У меня нет права вторгаться к вам, совсем нет. Я прошу прощения. Так что, скажите, сколько вы берёте за консультацию. Буду рад рассчитаться с вами и продолжить свой путь. Мастерман наклонился вперёд, его сильные пальцы забарабанили по столу. - Вы очень меня заинтересовали, мистер Блейн. Но вы совсем не рассказали мне, зачем вы сюда пришли. Безусловно, вы понимаете эту простую истину. - Прошу прощения за вторжение, - твёрдо ответил Блейн. -- Я настаиваю, чтобы заплатить вам разумный гонорар. Я искренне признаю свою ошибку, или как вы её назовёте, и чувствую, что должен вам что-то объяснить. Что я ещё могу Казалось, Мастерман не реагирует. - Вы, наверное, умный человек, мистер Блейн. И я хотел бы вам помочь. Для этого я тут сижу. Но вы должны сообщить мне больше, чтобы вам от меня была польза. - Мне не требуется, или, я хочу сказать, никакой подобной помощи, мистер Мастерман, по крайней мере, того рода, упомянутой Дайлером, - Блейн почти рассердился. -- Назовите мой визит просто глупостью, если хотите. Он серьёзно намеревался спросить Мастермана об этих странных провалах памяти, которые, казалось, появляются всё чаще, но намерение испарилось. - Вы знаете, в науке, в обычном смысле не бывает глупостей. Не хотели бы вы поучаствовать со мной в одном эксперименте, мистер Блейн - Конечно, нет! -- Блейн взглянул на часы и увидел, что уже без двух минут восемь. -- Я признал, что сделал глупость, и нет смысла продолжать. Ваш гонорар - Не надо никакого гонорара. Я ничего не сделал для вас, хотя я хотел бы, поверьте... - Тогда всё в порядке, - резко ответил Блейн. - Ещё раз прошу прощения. Я найду дорогу. Мастерман молча кивнул, и не тронулся с места, когда Блейн встал и вышел через дверь в зал. Если бы Мастерман каким-нибудь образом и возмутился странным посещением, то он никогда бы этого не показал... Идти пешком от офиса Мастермана до квартиры Блейна было делом десяти минут. Проще дойти пешком, чем брать кэб. Когда Блейн вошёл, то клерк за стойкой кому-то со значением кивнула, а человек, сидевший у стойки, поднялся и приблизился. Другой человек, стоявший у заднего входа в лобби, входа, который вёл к подземному гаражу, вышел и приблизился к ним обоим. - Блейн Трейси Блейн -- спросил первый. - Правильно. Чем-то могу вам помочь - Надеемся, - человек вытащил бумажник и показал значок, прикреплённый внутри. -- Я Джон Келли из бюро убийств, а это мой напарник -- Майк Айронс. - Отлично, рад знакомству, - сказал Блейн с определённо естественным удивлением. -- Нечто необычное привело вас ко мне У меня не было больших дел с департаментом полиции. На ум пришла неприятная мысль, что его ждали у обоих выходов из лобби. - Весьма много причин, мистер Блейн, - сказал Келли. -- Вас не удивит слишком, что ваша жена ...мм... убита Он внимательно наблюдал за лицом Блейна, приложив ладонь к щеке. - Надо же! -- ответил Блейн. -- Не думаю, что это плохая шутка, но чтобы это ни было, это бессмыслица. Моя жена выехала на Лонг-Айленд с визитом к сестре по своим личным делам. Она вернётся через час или через два-три. - Боюсь, что так оно и должно было быть, - устало ответил Келли. -- Обычно так и бывает. Давайте-ка поднимемся в вашу квартиру, Блейн. Там, может быть, вы измените ваше мнение касательно некоторых подробностей. По обыкновению дерзкий мальчишка-лифтёр теперь тупо смотрел на контрольную доску при подъёме на седьмой этаж, и Блейну пришло на ум, что лифтёр с ним не заговорил. Казалось, что в воздухе пахло катастрофой. У двери в квартиру Блейна стоял полицейский в форме, он отошёл в сторону, чтобы пропустить их. Блейн заметил, что дверь отперта. Лишь один беспорядок наблюдался в безукоризненной гостиной: Люсиль распласталась на диване, уткнувшись лицом в смятую подушку. Одна изящная нога сползла на пол, ступня повернулась на неестественный угол. Блейну не надо было подходить ближе, чтобы узнать Люсиль -- халат, туфли, знакомая стрижка шатеновых волос. Все эти приметы не имели значения. Когда живёшь с человеком долго, то УЗНАЕШЬ сразу. Келли безразлично показал рукой. - Ваша жена, Блейн Руки и колени Блейна тряслись. Он кивнул, он не мог говорить. Келли захватил конец голубого шёлкового шейного платка, обёрнутого вокруг шеи женщины, и прошёлся у дивана. - Это тоже ваше Блейн опять кивнул. Нельзя было ошибиться -- этот дорогую вещь Люсиль подарила ему на Рождество. - Присядьте, - предложил Келли. - Нам потребуется немного времени, чтобы связать концы. Можете представить, Блейн, как нам всё это видится. Теперь, тем не менее. Это ваша квартира и ваша жена. Её задушили вашим платком. У вас есть ответ - Я даже не знаю о чём вы. О чём думают ваши парни, - ответил Блейн. -- Я только что вошёл. Я знал, то есть, не представлял, что жена здесь. - Почему - Она звонила мне в офис около часа. Он сказала, что сестра в Розелоне - это на Лонг-Айленде -- больна, и она, возможно, будет поздно. И лучше, если я пообедаю в центре. Так я и сделал, обедал в Сити Клубе. Келли кивнул. - Мы можем проверить, если понадобится. Клерк, однако, говорит, что она не принимала никаких звонков сегодня. Мы спрашивали. - Но... - Да, я знаю, что вы скажете, это может говорить о нескольких вещах. Она звонила ВАМ -- внизу звонок зарегистрирован. - Как вы это узнали -- уже более спокойно спросил Блейн. - В бюро поступил анонимный звонок около пяти часов. Айронс и я прибыли сюда спустя полчаса. Мы потратили их, чтобы проверить кое-что, Блейн. Дверь была заперта, когда мы приехали. Мы использовали мастер-ключ от офиса. - Надеюсь, что вы не думаете, что Я имею с этим, с этим... что-либо общее - Ну-ну! -- сухо сказал Келли. -- Нам, то звонили так странно откуда-то Представьте себе. - Если это был я, тогда я так бы и пришёл сюда -- возмутился Блейн. Келли пожал плечами. - Вы знаете, произошло много более странных событий, чем это. Но вы знаете ответ. Мы не знаем -- пока. Мы прождали достаточно, чтобы узнать, появитесь ли вы. Нам не показалось, что здесь кого-либо не хватает. Имею в виду, что нет никого похожего на человека, решившегося исчезнуть для длительных раздумываний. Но, в конце концов, Блейн, вы здесь заинтересованная сторона. Хотите вы ЭТОГО или нет. - Вы знаете, Блейн, - впервые заговорил Айронс. -- Вы не похожи на человека, расстроенного тем, что увидели, когда пришли домой. Блейн зло посмотрел на него. - Я просто веду себя, как человек, имеющий здравый ум. Вы хотите, чтобы я заламывал себе руки - Пусть будет так, Майк, - высказался Келли. -- Ваша жена выехала чуть позже часа, Блейн. Мы не знаем, когда она вернулась. - Смотритель гаража должен это знать. - Нет, - понурил голову Келли. -- Не обязательно, так он сказал. Там мест на сотню машин. Как у жильца у вас должно быть своё стояночное место. У него много других дел, и десятки машин приезжают и уезжают без его ведома, если им не требуются его услуги. Он знает, когда она уехала и это всё. - Лифтёр должен знать. - Опять не то. Он говорит, что спускал её вниз, но не поднимал вверх. Она могла подняться без лифта. Лестничная клетка закрыта, на каждом этаже пожарная дверь. Она могла подняться незаметно, прямо из подвала. Она должна была -- машина на месте. - Пешком на седьмой этаж -- Блейн ухмыльнулся. -- Попробуй снова, Келли! - Она пришла сюда, - терпеливо повторил Келли. -- Каждый поднимется на восьмой этаж, если будет резон. - Никто. - Хорошо, мы должны спросить. Как относительно вас и её Давно вы вместе Блейн задумался на мгновение. - Ладно. Совсем недавно у нас не заладилось. Но мы не хватали друг друга за горло. Он замолчал и закусил нижнюю губу. - Гм... Так, думаю, что вы себя включаете. - Каким образом - Если вас здесь не было, то вы были где-то ещё. Вы знаете, что грубо называют "алиби" Скажем с того момента, когда она вам позвонила Надеемся, что звонила. До пяти тридцати, когда мы сюда прибыли. В своём офисе - Да, нет...- с колебаниями ответил Блейн. -- Не точно. Я был с Хорни и Йорком, инженерами-консультантами, в здании Ларкина на Восемнадцатой авеню. У нас был клиент в городе, из Денвера. Он должен был успеть на трёхчасовой самолёт, вылетающий из аэропорта Айдлуальд, и оставались последние детали для обсуждения с ним персонально. Я уже уходил, когда Люсиль позвонила. Я поехал в Айдлуальд и съел ланч в компании этого человека в ресторане аэропорта. Мы закончили бизнес во время ланча и после. - А потом -- подсказал Келли. - Так, а потом я вернулся в офис. - Мы сделаем обычную проверку утром. - Так, я не знаю, - неуверенно сказал Блейн. -- В офисе никого не было, когда я вернулся. Келли нахмурился. - Повторите снова. Я не понял. - В пять тридцать я вернулся туда, и все ушли. Офис закрывается в пять. Я вошёл, используя свой ключ. - Это только деталь, - вмешался Айронс. -- Но зачем вы вообще вернулись - На столе были письма, которые я должен был проверить и подписать. Я сам их отправил почтой. - Дайте-ка мне спросить напрямую, сказал Келли. -- Вы покинули Айдлуальд, когда улетел трёхчасовой самолёт, но вы не вернулись на Восемнадцатую улицу до пяти тридцати или около того. Как вы за это отчитаетесь - Ну, - упорствовал Блейн. -- Я не отчитываюсь, если вам угодно так. - Нет, посмотрите, - сказал Келли, по-прежнему спокойно, но с подозрением. -- Вы ушли из офиса после часа, поехали в аэропорт Айдлуальд, съели ланч, даже если это был только сандвич, и говорили о бизнесе. Всё это вы сделали менее чем за два часа, что вполне реально. Потом вы нам говорите, что у вас ушло два с половиной часа на то, чтобы добраться до вашего офиса. Так - Да, столько времени заняло путешествие, вот и всё. Чувствовал я себя не важно и никуда не спешил. - Тем не менее, у вас оставалась почта, требующая чтения в офисе - Какая разница У меня свой ключ, и я не спешил домой. Я пошлялся вокруг, выпил пару стаканчиков, и смотрел две подачи в бейсбол по телевизору. - Где - Честно, не помню, Келли. Где-то в Квинсе. - Есть кто-нибудь, кто подтвердит факт того, что вы не уезжали из аэропорта до трёх и позднее Или вы, например, уехали, например, в два тридцать - Много людей могли меня видеть там, но я не могу знать, кто конкретно. Потом я уехал из офиса... - Не надо об этом. Не знаю, Блейн, или вы тупица, или пытаетесь нас запутать. Но, тем не менее, вы загоняете себя в угол, насколько мы понимаем. Допустим, что вы были в офисе около пяти тридцати, но вы могли уехать из аэропорта в два тридцать. Мы получаем три часа. Или вы скажете, что уехали в три, то всё равно остаётся два с половиной часа. За это время можно сделать много дел, если они важны для человека, допустим, убить кого-то. - Вы с ума сошли! -- грубо воскликнул Блейн. -- О, Боже! Зачем мне убивать свою жену - Почему другие убивают -- устало сказал Келли. -- Мы вас спрашиваем и так, и сяк, как только вы пришли сюда. - Вы думаете, я не знаю, что у меня слабое алиби Зачем мне говорить вам неправду - Я не знаю...- ответил Келли. -- Не знаю, зачем люди рассказывают мне о многих вещах, особенно в случае убийства. - Зачем Мне не удалось бы попасть сюда незамеченным... - Хватит, помолчите. Вашей жене удалось, - грубо отреагировал Келли. -- И почему, тогда, не можете вы Давайте свяжем всё таким образом. Вы оба были единственными, имевшими ключи к квартире. Его глаза пробежали по безукоризненно прибранной гостиной. - Здесь не было кавардака. Дверь не сломана и ничего такого. Кто бы это не совершил, но он не вызывал никакого подозрения у неё. А у вас нет даже подобия алиби на время убийства. Клянусь всеми своими деньгами, всё это висит на вас. Мы хотели бы узнать ПОЧЕМУ Блейн чувствовал, как пот струился по его лицу, но он не мог стереть его. - Послушайте, Келли. Это бессмысленно. Здесь какая-то страшная ошибка, и вы теряете время на меня, хотя вам следовало бы заняться чем-то другим! - Да -- сказал Келли деревянным голосом. -- Мы дали вам большой шанс. Мы не гении, Блейн, но можем сложить два плюс два. Он прошёлся вокруг. - Майк, вызови медиков и скажи, что мы закончили. Могут подняться и делать свои дела. Блейн, мы должны забрать вас в бюро для предъявления обвинения в убийстве. - Если вы не хотите прислушаться к здравому смыслу, то, - безнадёжно отреагировал Блейн, - вы должны позволить мне позвонить адвокату. У меня есть право. - Конечно, есть. Но не сейчас. Вы можете позвонить после того, как мы предъявим вам обвинение. Внизу на тротуаре Келли сказал. - Машина через улицу, в квартале отсюда. Займись, Майк. Обойди квартал с другой стороны и подхвати нас здесь. Впервые в жизни на пути к Центральной улице Блейн осознал весь ужас, случившийся с ним. Он попался в ловушку, окружён -- здесь не было ни причин, ни логики. Ему надо было что-то срочно предпринять, что-нибудь, получить время на распутывание этого клубка странностей, заставить размягчённый мозг работать. Совсем немного времени - сказал он себе - ему нужно. Два часа, даже один! На улице зарычал автомобиль, и Келли непроизвольно повернул голову на шум. Действуя, не думая, как животное, Блейн ударил Келли в челюсть, и Келли рухнул как мешок. Блейн уже бежал, пока Келли падал. Сорок ярдов до угла -- там за кварталом будет темнее, а движение по улице слабее. Он мог добежать до середины квартала, где начиналась аллея, а потом по аллее добежать до следующей улицы. Он проскочил между двумя припаркованными машинами и в лицо ему ударил свет отовсюду и ниоткуда. Потом он начал падать, бесконечно... Пальцы Мастермана стучали по кожаному креслу, а лицо было беспристрастно как обычно. Тело Блейна взмокло, а невесомые руки лежали у него на коленях. Он тяжело дышал, как будто пробежал большую дистанцию. Потом он взглянул на стенные часы -- они показывали ровно восемь! Он облизнул губы. - О, Боже, вы! -- он промычал. -- У вас нет ПРАВА так делать! Ни у кого нет! - А почему нет, мистер Блейн -- холодно сказал Мастерман. -- Вы явились сюда и отняли у меня время по своему хотению. И вы видите, как мало ВАШЕГО времени ушло на небольшой эксперимент -- две минуты из бесконечности. Много людей заплатят большие деньги за то, чтобы заглянуть в будущее. Не так ли, мистер Блейн - У вас нет права... втирать в сознание подобные чёртовы факирские штуки! Мастерман слегка пожал плечами. - Факирские Осторожнее, мистер Блейн! У вас была причина явиться сюда. Даже если вы ничего не знаете о ней. Всегда есть причина, может быть неясная, любых действий. Я позволил себе слегка показать вам часть моих, скажем, способностей. Но позвольте сообщить вам кое-что: я ничего не втирал в ваше сознание, которое даже не влачило сколько-нибудь ценное существование где-либо! Блейн резко поднялся. - Полнейшая ахинея! - Как хотите, мистер Блейн. В любом случае, если вы решите, что я понадоблюсь, то вы знаете, где меня найти снова! Блейн захлопнул за собой дверь не без шума. Слуги не было видно, когда он уходил. Из всех глупых приключений, это было самым глупым. Оно было настолько фантастическим, что он сам себе не верил, даже когда оглянулся и увидел узкий дом Мастермана. По крайней мере, человек был честен в одном: Блейн вышел оттуда по своей собственной воле. До квартиры пешком было идти только десять минут -- может быть, прогулявшись, можно будет привести мысли в порядок. Когда Блейн вошёл, то клерк за стойкой кому-то со значением кивнула, а человек, сидевший у стойки, поднялся и приблизился. Другой человек, стоявший у заднего входа в лобби, входа, который вёл к подземному гаражу, вышел и приблизился к ним обоим. - Блейн Трейси Блейн -- спросил первый. - Правильно. Чем-то могу вам помочь - Надеемся, - человек вытащил бумажник и показал значок, прикреплённый внутри. -- Я Джон Келли из бюро убийств... Перевёл на русский Фома Заморский 2007

Дима отправлял багаж целых три дня. От других людей он знал о "порядках", царивших в государственной (!) организации, занимавшейся отгрузкой. Существовали определённые (разумеется, неофициальные) правила, отклоняться от которых категорически не рекомендовалось. Каждый день Дима должен был принести двести рублей (то есть среднюю месячную зарплату советского инженера), несколько бутылок водки и бутылку шампанского, которые отдавал немолодой полной женщине в чёрном халате. Она давала указания двум грузчикам, которые были прикреплены к таможенникам, занимавшимся досмотром Диминого багажа. Таможенники, один-толстый, а другой-худой, неспешно проверяли каждую вещь, а грузчики укладывали её в большой деревянный контейнер. В детстве Дима собирал марки. Он уже давно прекратил это занятие, но выбросить маленькие красивые прямоугольнички, напоминавшие о детском увлечении, было жалко. Дима решил взять с собой в Израиль альбом с марками. Таможенники, увидев этот альбом, сделали стойку, как охотничьи собаки, почувствовавшие дичь. -Вы имеете разрешение на вывоз предметов филателии -Нет, но я знаю, что это неценные экземпляры. Я ими обменивался со своими одноклассниками, когда учился в школе. Толстый таможенник грозно посмотрел на Диму и строго сказал: -Мы проверим их ценность. Он подозвал второго таможенника и спросил: -Кто сегодня старший по смене -Сергей Васильевич. -Срочно позови его. Пока худой таможенник побежал выполнять задание, грузчики сделали перекур, а толстый таможенник со вздохом опустился на табуретку, стоявшую рядом с контейнером, и стал мурлыкать: "В доме восемь на Тверском бульваре..." Дима с грустью прислушался к знакомой непритязательной песенке и подумал: -Если будут неприятности, то как бы опять не пришлось прибегнуть к помощи Амида. Дима присел рядом с грузчиками и вспомнил рассказ своего знакомого, который был осуждён по сфабрикованному делу за получение взятки. Этот знакомый провёл четыре года в колонии. В колонии был "пахан", сидевший пятнадцать лет за какие-то серьёзные преступления. Неожиданно для всех, и, наверное, и для себя, он увлёкся филателией. "Пахан" выписывал марки прямо в зону, выходившим на свободу давал задания по покупке определённых экземпляров. Скоро у него была весьма солидная коллекция. К "пахану" на свидание в колонию для обмена марками приезжали со всей страны известные филателисты, в том числе, академики, артисты, писатели. Когда у "пахана" истёк срок заключения, и он вышел на свободу, его коллекция представляла большую материальную ценность. Этот "пахан" уже стал состоятельным человеком и вполне мог завязать, если бы захотел, со своим криминальным прошлым. Дима сказал себе: -Вот это-настоящие марки, а у меня-просто какие-то смешные фантики. Чего таможенники привязались Рядом производили досмотр вещей восьмидесятилетней старушки. Она сидела на стульчике и равнодушно смотрела, как два рослых таможенника с азартом ворошили её багаж. Из их разговоров Дима понял, что женщина-одинокая, но вещей у неё было очень много, поэтому досмотр продолжался уже шестой день. По всей видимости, подавляющее большинство вещей не принадлежало этой женщине. Таможенники постоянно подчёркивали, что разрешается отправлять только свои вещи, и нельзя отправлять вещи других граждан. Периодически кто-нибудь из таможенников саркастически спрашивал: -И эта вещь-Ваша, Роза Марковна-показывая то на мотоцикл, то на ружьё для подводной охоты, то на электробритву. -И эта вещь-тоже моя,-кивала головой Роза Марковна. Таможенники очень злились, но где записано, что восьмидесятилетняя женщина не может пользоваться этими вещами, не может носить купальник "Бикини" или туфли на высоком каблуке, что ей не нужен русско-английский словарь по кибернетике Но вот таможенники увидели катамаран. -И на катамаране катаетесь, Роза Марковна-торжествующе спросили они старушку. Роза Марковна с улыбкой посмотрела на таможенников и гордо сказала: -Да. Конечно, я уже не та, что прежде, но думаю, что годика два ещё побалуюсь... К Диме и его вещам неспешной походкой подошёл Сергей Васильевич и обратился к "Диминым" контролёрам: -Ну, что-нибудь нарыли Контрабанда Таможенники с готовностью показали ему злополучный альбом с марками. Сергей Васильевич полистал его и сказал Диме: -Я вижу, что Ваши марки-ничего не значащие листки, но дать разрешение на их вывоз не могу. А вдруг вот какой-нибудь из этих клочков бумаги представляет собой большую ценность Дима был рад этим словам, так как опасался значительно худшего развития событий. Он с легкой душой отложил альбом в сторону. Сергей Васильевич ушёл, а действие продолжилось. Дима слышал, как худой таможенник сказал толстому: -Работёнка у нас ещё та. Неудобно как-то копаться в чужих вещах. На это второй таможенник с пафосом ответил: -Перестройка-это революция во всех областях нашей жизни. Мы с тобой-рыцари этой революции. А революция не делается в белых перчатках. Ещё раз таможенники вызывали Сергея Васильевича, когда они обнаружили бумагу, подписанную Марией Ульяновой. В этом документе, датированном 1928 годом, сестра Ленина предлагала восстановить выдачу продовольственных карточек Диминому прадеду (он был портным-кустарём, и из-за этого социального статуса его лишили права на получение карточек. Прадед обратился за помощью к Дмитрию Ульянову, которому когда-то шил костюмы, тот к своей сестре за содействием, и выдача карточек была восстановлена). Но и на этот раз Сергей Васильевич не стал раздувать дело, только эту реликвию, которую Дима хотел взять с собой на память, также не пропустили. Таможенники, "опекавшие" Розу Марковну, один раз также позвали Сергея Васильевича. Он поговорил с разнервничавшейся Розой Марковной, и она убрала со стола контроля какой-то маленький свёрток. Наконец, Дима закончил всю эту неприятную процедуру. -До встречи в Израиле!-мысленно попрощался он с последним контейнером. По дороге к автобусной остановке Дима догнал неспешно идущую Розу Марковну. -Неужели эти унижения позади-обратилась она к Диме. -Позади. -Слава Богу! У Вас что-то не пропустили -Да. -У меня тоже,-с этими словами Роза Марковна протянула Диме свёрток. В руках у Димы оказалась пожелтевшая от времени газета "Одесская почта" за 10 октября 1916 года. -Читайте вот здесь! Роза Марковна показала отмеченную красным карандашом заметку, и Дима начал читать. "День "Йом-Кипура" на позициях. Редакцией получено из Галиции трогательное письмо от евреев-воинов с описанием, как они провели "Йом-Кипур"(судный день) на позициях. "Нас собралось десять человек, и мы решили служить этот день плача Богу, как положено нашим законом. В маленьком ветхом сарае, с провалившейся от времени крышей, мы устроили подставку, на которой установили свечи, и это служило нам алтарём. Молитвенники у нас были из дому. Был у нас также рожок-"шойфер", который мы недавно нашли в Радзивиллах в синагоге, разрушенной отступающим неприятелем. Хутор, где мы находимся, ежедневно подвергается обстрелу, но вчера с раннего утра неприятель, обозлённый нашей бомбардировкой, стал обстреливать наш хутор ещё больше, чем когда-либо. Снаряды рвались вокруг нашего храма, но мы стояли и горячо молились, с каждым выстрелом всё больше и больше взывая к Богу. Наши товарищи, русские, удивлялись, с каким равнодушием и стойкостью мы относимся к опасности, которая угрожала нам. Но разве для нас могла быть опасность, когда мы стояли перед лицом Того, в чьих руках наша жизнь, жизнь всех людей и всего мира. В своих молитвах мы не забыли своих братьев, положивших жизнь свою за Царя и отечество и прочли за упокой павших на поле брани...Мы пишем это для того, чтобы наши родные знали, что и здесь, среди опасностей и лишений, мы свято храним веру отцов наших. Заранее приносим вам свою благодарность. Пребываем к вам с почтением, ваши читатели-солдаты". В конце письма были имена десяти солдат. -Один из написавших письмо-мой отец,-сказала Роза Марковна,-я хранила эту газету всю жизнь и хотела взять её с собой. -Почему же Вам не дали разрешение -Сначала один из таможенников мне сказал: "А это что ещё за переписка Энгельса с Каутским" -Начитанные таможенники пошли, однако! -Не говорите. Потом мне объяснили, что вывоз дореволюционных газет запрещён. -Жаль, что Вам не разрешили,-со вздохом сожаления произнёс Дима. -Что делать Такой это режим. Мне в руки как-то попался необычный учебник. Он был издан в одной из западных стран для студентов, изучающих русский язык. Там было такое упражнение по шипящим: "Маша пишет, Паша пашет, а шпион шипит в трубку". Остроумно, не правда ли -Остроумно. -А мы с Вами для "них" уже как будто такие шпионы. -Ну, да ладно. Жизнь состоит из потерь. -И из находок.

Она, ещё сохранившая часть своей красоты сука, ждала его у порога дома, своей собственной конуры, которая принадлежала только им. Она спокойно наблюдала за сидящей напротив кошкой. Кошка грелась на солнце и тщательно вылизывала себе лапки. Собаки не любят кошек - Собака это точно знала, но ей было так хорошо, так прохладно в тени от козырька конуры, что двигаться не хотелось. Она лишь чуть-чуть урчала, чтобы не уронить своего достоинства. Пришёл вечер и кошка куда-то ушла. Она просто взмахнула хвостом и медленно побрела в известном только ей направлении. На деревянной скамейке она оставила лишь пару блох и едва заметный кровавый след- её заднюю лапу разорвали накануне утром свои же коты. У Кошки было много дел: найти что-нибудь съестное, найти какую-нибудь крышу, чтобы не проснуться снова мокрой от росы и не чихать весь следующий день, найти кого-нибудь с кем можно было бы... Хозяин немного задержался, но приехал. Собака любила своего хозяина. Ей никогда даже не приходило в голову уйти из этого тёплого и уютного дома. Ей нравилось льнуть к нему, прижиматься всем телом, дарить ему всю жизнь. Собака вздрагивала, предчувствуя его приближение по запаху, настораживалась и начинала метаться по дому. Она любила его и готова была ждать сколько угодно. Он был единственным, что Собака ценила в жизни. Она даже не могла представить себе жизнь без него и без их дома. Но почему-то, почуяв его снова и что-то ещё, что-то похожее на неё саму, слизнув чужой пот с его лба, она вдруг перестала чувствовать этот дом. Всё перевернулось. Ей захотелось другой свободы, совсем иной, чем жизнь с человеком, которого ты любишь. И Собака ушла ночью, не разбудив его, забыв про всё. Как-то утром Собака и Кошка оказались под одной крышей. Это было на автобусной остановке. Уже шёл дождь со снегом. Кошка не обращала на Собаку никакого внимания, а лишь вылизывала своё брюшко, которое всё это лето по очереди трепали разные руки. Она была спокойна, несмотря на то, что дико устала и промокла. Собаки не любят кошек - Кошка это точно знала, но не умела не любить. Кошка оторвалась от своего занятия. Она смотрела сквозь узкие зрачки на ободранную псину, лежавшую рядом, на голую кожу, выступавшую из-под выдранной кем-то шерсти. Вдруг подбежала к Собаке и лизнула её проплешину, та нервно рыкнула. Тогда Кошка увидела в её глазах что-то, чего никогда не видела в глазах собак - счастье от одиночества и гордость свободой. Чтож, Кошка развернулась спиной и снова куда-то ушла, подняв и распушив хвост. Собака видела, как та исчезла за стеной липких снежинок. Она знала, что кошки не дорожат свободой и поэтому вольны идти, куда им вздумается. Но собаки другие. Снег всё ещё шёл, мимо проезжали машины. В машинах сидели люди. Одна машина остановилась у остановки. Из неё вышел человек. Собаке смутно показалось, что запах этого человека на что-то похож. Но за последние месяцы слишком много было в её жизни разных запахов. Только вот похожего на её собственный она так и не встретила. Человек протянул к Собаке руку, та лишь заскулила и забилась в угол, оскалив зубы. Человек испугался и ушёл - он ещё никогда не видел собаки с кошачьими глазами. Собаки не любят кошек, они им завидуют... Собака это знала, но не вернулась домой. Москва, 1999 год

Глава 9. Слова, слова, слова... Картинки с выставки. Еду, голосует мужик. Останавливаюсь. Дёргая лицом, мужик спрашивает: - "Слышь, возьмёшь натуркой" - "Чего!." - "Натуркой, говорю, возьмёшь" Это я ничего не понимаю, или пидоры уже что ли посреди улицы себя предлагают - "На улицу Турку за полтинник подвезёшь" - а лицом мужик дёргал -- просто тик у него нервный был. Ещё еду -- голосуют двое подвыпивших, он и она: "нас с братом вдвоём на Гражданку -- триста рублей, не блюём!" - просто и со вкусом. Подвозил как-то проститутку -- она по дороге о жизни своей рассказывала: всё, мол, хорошо, в бистро поварихой работает, по вечерам телом торгует на улице -- когда минет, когда ТАК, вроде бы всё неплохо, вот только с мужиками проблемы -- любви нет, а так хочется... Один мой приятель познакомился с девушкой -- современная, молодая, симпатичная... Пришли к нему домой: интимная музыка, бокал вина, полумрак... Он её раздевает -- чувствует, что-то чем-то пахнет... Современная, молодая, симпатичная... Косметика дорогая, одежда модная -- но пахнет от неё, и пахнет плохо... Раздел -- и тут же одел. Обломались. Причём, оба. Вёз женщину, интеллигентную, в возрасте. Разговорились. Вдруг женщина шёпотом стала ругать власть -- губернатора, президента. В принципе, я с ней согласен, правильно ругала. Но, кроме ругани, ещё и сделать что-нибудь попробуй. Нет, Боже упаси! У этой дамы всё было в порядке! Законопослушная до посинения. Вот только тихонько, шепунком, чтобы почти никто не слышал, власть поругать. Интеллигентско-мещанский принцип: шепунком на кухне. Подсадил к себе мужика. Грустный такой. "Знаешь, говорит, с друзьями в баню сходил. А там проститутки были. Я-то нет - не хотел, а вот друзья... И очень мне там одна девчушка приглянулась... То да сё, друзья сделали так, что, в общем... Хорошо мне с ней было... А сегодня иду по улице -- и её встречаю! Привет! Узнаёшь -- Узнаю. Но тороплюсь на занятия. Выходит, студентка она. Учится на ТЕ деньги.." Так мужик и грустил всю дорогу. Маленький мальчик подходит к отцу -- номенклатурному функционеру. - "Папа, папа! А правда, что Иисус Христос был евреем!" - "Правда, сынок, - с горечью отвечает отец после небольшой паузы. -- Тогда все были евреями -- время такое было!" Мне смешно слушать идиотов, всерьёз рассуждающих о русской идее. То, что у нас в стране все национальности перемешались -- это факт. Если мыслишь на русском языке, говоришь на нём же и читаешь -- то кто ты тогда такой Русский! А ежели в тебе до фига кровей намешано -- да изучай корни свои на здоровье! Но нет -- начинают в тебя тыкать: а почему у тебя харя нерусская А почему говоришь умно -- еврей что ли А почему в запои не уходишь и не просераешь то, что делаешь -- не иначе немец А ещё начнут про русского царя слюни рассусоливать. Ребята! Скорее всего царский род прервался в ХVIII веке, ибо Екатерина II родила толи мёртвого ребёнка, толи живого, но не от Петра III. Да если и признать, что тот ребёнок из рода Романовых, то каждый брак очередного русского царя делил русские крови с немецкими ровно наполовину. Вот и посчитайте, сколько русской крови, например, в Николае II. Я долго задумывался о своей национальности. И вдруг понял: русее меня нет никого на свете! Я со смешанными кровями -- самый русский человек в России! Ибо со своими корнями являюсь слепком с истории этой страны. Ну, конечно -- русские крови, как же без них Украинские -- а разве не с Киевской Руси всё начиналось Значит, мы и оттуда тоже. Крови белорусские и польские -- тоже намешано немало. Кровь еврейская -- прямо из Витебска, с черты осёдлости. Это вообще страшная страница. Кстати, прабабушка была стоматологом. И работала в годы блокады в НКВД. Зубы лечила. А раз еврейка и в НКВД -- то в воротнике всю блокаду проносила ампулу с цианистым калием, приказ был такой, на "всякий случай". Слава Богу, воспользоваться не пришлось. А потом, когда стала не нужна, или когда зубы всем вылечила, то выперли на пенсию прабабку мою без всяких благ, кои положены тем, кто из "органов". Но вернёмся к "кровям". Немецкая кровь -- и тут с Россией очень всё связано было. Про татарские корни я и не говорю -- и так ясно. Во мне восемь национальностей, термоядерная смесь. И постоянные внутриэтнические конфликты. Например, евреи устраивают погромы немцам. А русские с украинцами устанавливают над татарами иго. И всё это -- во мне одном! Может, я оттого и бываю так часто нервным Горячие финские парни сидят в баре. Вдруг, один из них говорит: - "Я очччень люблю Новый гооод..." Очень долгая пауза. Наконец, другой финн отвечает: - "Новый гооод -- хорошо. Но секс -- лучччше..." После ещё одной часовой паузы первый финн говорит: - "Дааа, секс -- тоже хорошо, но Новый гооод -- чаще..." Новый год в России отмечают с осени по весну. А летом все в отпуске. И в праздник положено пить. Сначала строгать до умопомрачения салаты, потом эти салаты поглощать, запивать водкой, бодяжа прочим спиртным, а потом всем этим блевать и херово себя чувствовать до следующего "праздника". ...А по мне праздник -- это когда хорошо на душе! Тогда и выпить можно, но выпивка пойдёт впрок, и станет теплее в груди, и веселее на сердце, и радостнее окружающим! Я собираюсь с друзьями в уютном загородном домике, или в городской приятной квартире, и нам -- хорошо! И собираемся, когда хочется, а не по датам. Но нет, мы будем -- до блевоты, до остановки сердца, до мордобоя, и всегда к срокам - через жопу. На международном конкурсе по профессиональному мастерству американские доктора представили операции по замене человеческого сердца на искусственное, японские лекари -- внедрение в мозг человека искусственного интеллекта, а российские врачи предложили оригинальный метод по удалению гланд: через жопу автогеном. Раньше были слова, слова, слова. А теперь фантики, вывески, рекламы. Надпись на соке: вкуснейший нектар из лесных ягод с добавлением витаминов и минералов, без красителей и консервантов! То, что подобную ядерную смесь не удастся получить ни одной из современных технологий -- это ясно. Но у нас никто и пытаться не будет это сделать! Возьмут какого-нибудь говна со сладкой отдушкой, напичкают консервантами и красителями, доведут до вкусовых признаков, указанных на этикетке, заплатят чиновникам за разрешения -- и вперёд! А наш бедный и глупый пипл будет всё это хавать. В двухместное купе поезда Москва-Петербург заходит мужчина, и видит -- на полке под простынёй лежит сногсшибательная женщина и читает книгу: пышные формы её обнажённого тела так призывно проступают через тонкую простынку, что у мужика аж дыхание перехватило!.. - "Простите, а... что вы читаете" - "Я читаю книгу про секс." - "И... и что же в ней пишут" - "Пишут, что самые страстные мужчины -- это индейцы, а самые нежные -- евреи..." - "О, совсем забыл представиться -- Чингачгук Абрам Соломонович!" Мне кажется, что мы всё время путаем культуру с цивилизацией. У человека может быть всё в порядке с унитазом, есть в доме биде, он всегда чист и благоухает, после восьми вечера не пьёт чай и кофе, и вообще, ведёт правильный и размеренный образ жизни, никому при этом не мешая. Вот только пустые глазницы смотрят на вас, да вежливая ничего не значащая улыбка вас как бы приветствует. Как бы... Сейчас вообще всё КАК БЫ. А может, на Западе у всех биде -- потому что они засранцы Что такое Европа Всего лишь небольшие полуострова большой России. Чуть ниже к России приросла Азия. А вдалеке - далёкие острова: Америки, Австралия, Антарктида... Куда вот только Африку приписать А, ладно -- пусть тоже островом будет. Стоит хохол перед хатой своего кума -- окна хаты открыты, там слышна какая-то возня. Хохол кличет кума: - "Петро! Выходи! Ты шо, ни слышишь Я же чую -- ты в хате! Петро! Ну, выходи! Петро! Не прячься! Пойдём, горилки попьём!" Наконец, из окна хаты высовывается потная голова кума: - "Да не могу! Ебусь я -- будь оно не ладно!" Приехал отдыхать на взморье Финского Залива под Питером. Волны, сосны, песок... Благодать! Правда, немножко засранная благодать, но по большому счёту отдыхать можно. Да, говорят мне, классно, а ты на турецкие курорты прокатись, да и на египетские, - съезди, оцени. Ну, на фига ездить оценивать -- здесь же СВОЁ! Интересно, ясен пень, мир посмотреть -- шедевры культуры, исторические места, духовные центры, но курорты как-то кажутся стандартными. Думается мне, что и шесты во всех стриптиз-барах мира пахнут одинаково. И море на всех курортах мокрое. И солнце жаркое. Вот только сами курорты -- явление искусственное. А то, что у нас засранно -- так это те и срут, кто потом туда ездит. Посрал здесь -- поехал туда. Надо мной смеются, что я никуда не езжу, но мне не хочется. Я хочу НАСТОЯЩЕГО. Вообще, откуда в людях эта бацилла: параноидальная мечта переместится в места, сфотографированные для глянцевых журналов Думаю, это от собственной пустоты. Как и бегство в телеэкран -- тоже не от наполненности. Но от себя-то не убежишь... Одна моя знакомая, совсем не от плохой жизни переместившаяся в центр Европы, написала письмо: устроилась нормально, работа-дом, а живу мечтой -- на недельку приехать в Россию... И на хрена козе баян Чукча женился на француженке. Но через какое-то время развёлся. Друзья его спрашивают: мол, почему развёлся Жена плохая попалась - "Нет, однако, хорошая. Только очень уж она грязная: каждый день моется!" ...В ветреный августовский день я забрёл в непарадные окрестности Петергофа. По небу неслись беременные дождём серые набухшие тучи, деревья устало шелестели под порывами ветра, было безлюдно и одиноко. Но тоски одиночества не ощущалось: будто тени людей из прошлых жизней, прошедших в этих местах, окружали меня. Я прошёл мимо Дворца-коттеджа, и возле одной из построек прошлого или позапрошлого века встретил дедка-крепыша. Мы разговорились. Просто и без затей он рассказал, что помнит эти места с довоенных пор, ещё мальчишкой. Несколько штрихов, пара-тройка деталей -- и ощущение настоящего, своего, родного наполнило меня. И ничего другого мне больше не нужно. И я вернулся в свой загородный домик, затопил печку, и под шум разразившегося дождя окунулся в мир книжек: я искал рассказы о тех местах, которые посетил; и прошлое оживало, и чувствовал я свою причастность к настоящему миру. Я почувствовал СВОЁ. И душе не так душно стало. И телу стало душевно. Потому что я нашёл НАСТОЯЩЕЕ. - "Ты пьёшь" - "Нет". - "Куришь" - "Нет". - "Наверное, с бабами много гуляешь" - "Да, нет". - "Наркотики!" - "Нет". - "Как же ты расслабляешься!" - "А я не напрягаюсь!" Я -- гадкий утёнок, который так и не стал большим белым лебедем. В душе-то я именно лебедем и был: большие белые крылья колыхали вольный воздух, желания мои всегда были чисты, идеи -- глубоки, и мудрая строгая голова на изящно согнутой шее вынашивала только добрые мысли. Но это было только в душе. А снаружи я всегда был серенький, гаденький, противно кричащий и суетливо размахивающий руками вместо крыльев, а со временем ещё и облысел. ...Но самое горькое, что облысел и посерел я и в душе -- не ощущаю себя белым лебедем даже временами. Белые перья поистёрлись и попачкались, и крыльев больше нет. Я окончательно приземлился, так никогда и не взлетев. Тоска и одиночество... Раньше, когда уставал от жизни крысьей суетни, то приходил к самому себе. И теплей становилось, и наполнялось существование смыслом, и хотелось жить дальше. А теперь этого нет. Будто осиротел. Съёживаюсь, сжимаюсь сам в себя -- и всё так же хреново на душе, как и было. Я приезжаю на дачу, в дом, где прошло моё детство, где меня когда-то по-настоящему ЛЮБИЛИ. Но это было в детстве. Я приезжаю сейчас, когда нет бабушки и дедушки, когда деревья выросли и уже через чур загораживают собой соседние участки, а мой дом постарел и почти врос в землю, особенно на фоне соседних новых домов. Я повзрослел, и вроде бы должен понимать эту жизнь больше, но... похоже, что я вообще ничего не понимаю... И всё мне кажется родным и грустным одновременно; будто дом мой осиротел, и с моим появлением не ожил. Так и есть, я просто путник -- иду своей глупой дорогой из детства в непонятную старость, и моя собственная величина бесконечно мала для того, чтобы я был замечен даже моим старым домом; я не наполняю его собой. И вообще, в этом мире никто никому не нужен. А когда не нужен сам себе -- то становится просто невыносимо. Меня вдруг спросила моя дочка: - "Папа, а что -- разве Джон Леннон был таким старым Ему что, было СОРОК!" Да, ВСЕГО сорок. И человек более чем состоялся. А в тюрьму на свидания к его убийце до сих пор ходит одна из самых верных жён планеты -- жена убийцы, и ходит она уже почти три десятка лет. Иногда мне кажется, что наш сумасшедший мир состоит из одних парадоксов... Парадоксов, которые отнюдь не радуют и совсем не вдохновляют. В один город приехал самый смешной клоун на свете. На его представлениях -- супераншлаги, народ валом валит, свободных мест нет! Публика смеётся до посинения! ...Человек сидит у себя в гостиничном номере в тяжелейшей депрессии. К нему вызывают невропатолога. Врач его осматривает, и выносит вердикт: медицина здесь бессильна, всё слишком запущено, но попробуйте сходить на представление к знаменитому клоуну -- это вас обязательно развеселит. - "Нет, это не поможет. Потому что тот великий клоун -- это я!" Картинки с выставки. Один мой приятель защитил диссертацию. Здорово! Не бабки человек стрижёт, а наукой безденежной занимается. Но без проблем не обошлось -- пришлось переписывать: в его работе обнаружилась буква Ё. Отменили букву Ё! Запретили! И кто Да пидарасы! Русские шовинисты, сидящие в Кремле и в прикремлёвских учреждениях, которые ни хрена не знают ни русского языка, ни русской культуры! Знаменитые евреи-переводчики прошлых лет знали и любили русский язык, развивали его, а эти -- русский язык убивают! Воистину, ёб твою мать! По телевизору краем глаза посмотрел передачу: там взрослые люди всерьёз обсуждали, до какого колена будет проклят род человека согрешившего. Самое интересное, что руководила всем этим действом старая вешалка, которая на фоне портретов собственной физиономии в молодости заклинала людей не прелюбодействовать, при этом рассказывая, какой ****ью она была раньше! Ну, старые ****и в институтах благородных девиц -- это не новость. Так же и сынки КГБшных палачей руководят строительством нашего светского буржуазного как бы демократического общества. Мой отец как-то познакомился с человеком -- старик, добрый и неунывающий. Огородик возле дома своего деревенского разводил, детишек соседских на рыбалку водил, односельчанам во всём помогал, никогда жадным или равнодушным замечен не был. И как-то отец мой с ним разговорился: о жизни, о стране, о прошлом... И поведал дед ему, ласково улыбаясь, что непростая жизнь у него была, как и у всей страны. И война, и голод, и разруха, и врагов мерено-немерено, да и работа у него была нервная: водил людей на расстрелы... Спокойное озеро на Карельском перешейке, облака обалденной красоты плывут откуда-то с Ладоги в сторону Финляндии, в лесах окрестных остатки линии Маннергейма, воздух свежий и чистый, неподалёку детские счастливые голоса (они всегда звучат, во всех эпохах) -- и добрый старик рядом с моим папой, и где-то рядом, над всем этим благолепием повисла страшная тайна, всплывшая красно-коричневой явью... Ржавая "копейка", за рулём которой сидит здоровенный негр, а рядом с ним щуплый китаец, подкрадывается к таможне на российско-украинской границе. Таможенник их легко пропускает, и говорит на хохляцкой мове: - "Да проезжайте, хлопцы, я же вижу, что вы не жиды и не москали!" Китаец с облегчением вздыхает, и обращается к повеселевшему негру: - "Ну, радуйся, кум, мы вже дома!" Конечно, СССР должен был развалиться. Но бывают семьи, в которых и после развода сохраняются добрые позитивные отношения. И детям чтоб хорошо было, и окружающим не в напряг, да и самим приятно жить в мире. Однако, папы совейских народов своим детям заварили столько кровавого говна, что, боюсь, ещё долго всем нам это говно расхлёбывать придётся. СНГ и прочая ботва -- искусственные образования, тут даже не КГБшными интригами пахнет, а грубой армейщиной (хотя, кто у нас нынче верховный гавнокомандующий и министр обороны). Неужели, нельзя было по-человечески сделать Нет! Правящим пидорам (это, в основном, во всех бывших республиках партийцы и КГБшники) нужно было на месте СССР оставить тлеющий клубок межнациональной розни -- чтобы в любой момент развести войну, выгодную им в тот или иной момент времени. А кто против кого будет дружить -- на это беспринципным вождям народов насрать. ...Вот только жалко, что отделённые политиками в отдельные изолированные комнаты некогда большой коммуналки, мы теряем культурные и человеческие связи. Нам сделали так, что мы все стали друг для друга чужаками, да и ценники такие вломили, что лишний раз и не поедешь в гости. Да и по России особо не покатаешься. Будучи в Европе, я сравнил цены на перемещения у них и у нас: по сравнению с их средним доходом, поездки между нашими городами -- как у них на Луну. К проституткам на Тверской подъезжает роскошный лимузин, из него выскакивают охранники, и выплывает вальяжный господин в костюме. - "Девочки! Кто пойдёт со мной" Молчание. - "Девчонки! Кто хочет со мной заняться сексом по-кремлёвски" Недоумённое молчание. - "Девочки! За секс со мной по--кремлёвски плачу пять тысяч баксов!" Ну, одна из девчонок подумала: пять тысяч баксов -- это очень много, эх, была-небыла -- согласилась! Отвозят эту девчонку в Кремль, там её имеет грубо и во всех позах "снявший" её чиновник, потом её трахают все его охранники, потом выставляют за кремлёвские ворота. - "Эй, а пять тысяч долларов" - спрашивает она. - "Так мы же тебя отымели ПО-КРЕМЛЁВСКИ! А ПО-КРЕМЛЁВСКИ -- это в долг!" Нет, я не обличаю режим от А до Я, как это сделал Александр Солженицын. Он уже припечатал коммунячью власть на века -- и это его подвиг. Я же просто констатирую факты: что вижу -- то пою. И взгляд мой грустен: у нас сейчас не эпоха -- у нас безвременье, время пидарасов. Пидарасов, порождённых теми, кого уже припечатал Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ" и в других своих книгах. Ибо как бы не ****ели КГБшники, что ТОЙ организации давно нет -- это они ****ят для идиотов, ибо любой нормальный человек понимает, что нынешняя система -- это порождение той системы, бесчеловечной чекистско-нквдшно-коммуно-фашистской. Люди заперты в комнате, заполненной говном до самых их подбородков. Все стоят молча, потому что любое слово, любое движение -- и говно начнёт попадать в рты, на лица... Вдруг один из заключённых начинает размахивать руками, подпрыгивать и кричать: - "До каких пор мы будем это терпеть! Сколько можно так сидеть в говне и бездействовать! Когда же это прекратится!" Тогда один из заключённых приподнимается на цыпочки, чтобы говно в рот не попадало, и говорит: - "Не гони волну!" Конечно, гнать волну -- это не вариант. Но ничего не делать тоже нельзя. Может, попробовать направить волну на тех, кто говном нас заливает Нет, государство должно быть. Ещё Цицерон говорил, что истинная цель государства состоит в том, чтобы люди свободно владели своей собственностью и не подвергались опасности. Похоже, нам до такого государства, как до Цицерона... Да, буржуазность строящегося в нашем не то бардаке, не то в бараке общества, под жёстким присмотром КГБшных мальчиков и под пляски прикормленных шоу-пидоров -- это наше время, время пидарасов под музыку ни о чём. ...Где-то услышал, что Бог никогда не посылает испытаний больше, чем человек может вынести. Возможно, это и так. Но постоянно перечитываю книги по Мировой Истории. Кровь, нужда, голод, болезни, смерти, убийства, катастрофы, и в то же время постоянная надежда на лучшую долю. Целые поколения, живущие в унижениях, бесправии и нищете, воспитывали своих детей в Вере, Надежде и Любви. Дети вырастали, получали от судьбы в поддых, но пока живы были, воспитывали своих детей также, как когда-то воспитывали их самих. Я и сам живу также. Только не понимаю: во имя чего Цирк. Выходит шпрехшталмейстер: - "Выступают акробаты!" Голос с галёрки: - "Пидарасы ваши акробаты!" Через некоторое время: - "Выступают клоуны!" - "Пидарасы ваши клоуны!" И так почти всё представление. Вдруг раздаётся барабанная дробь и шпрехшталмейстер торжественно говорит: - "А сейчас -- смертельный номер: прыжок вниз головой из-под купола цирка на арену без страховки!" И голос откуда-то сверху: - "Пидарасы! Куда вы меня тащите!"

Привет Привет Прекрасно выглядишь Спасибо Как у тебя дела Спасибо хорошо, как у тебя У меня тоже хорошо, но не как в прошлой жизни Ааа Чем занимаешься Работаю, а ты Я тоже работа занимает много времени У меня тоже Как отдыхаешь Подружки, друзья Всё хорошо, встречаемся реже, но смеёмся Ааа А ты А ты всё так же Воздерживаешься Да страюсь, только сильно хочется У меня так же, но ничего стало терпимо, да и нельзя уже Ааа, бывает так, сидишь сидишь и бац целый кусок из прошлой жизни А хочешь фотки покажу Давай Слушай.....не может быть!!! Такие замечательные и милые что просто АХ, так трогательно и завораживающе Да мне тоже нравится Позвони мне как нибудь Хорошо, я очень скучаю

После Смутного времени (по другим сведениям, при Борисе Годунове) появилось первое государственное медицинское учреждение -- Аптекарский приказ. В его ведении находились аптекарские огороды, где выращивались лечебные травы. Наиболее ценные лекарства импортировались из Европы. С 1654 году при Аптекарском приказе действовала первая в стране лекарская школа. Царь ввёл монополию на торговлю лекарственными средствами. Отпускать их разрешалось через Главную аптеку напротив Чудова монастыря или через Новую аптеку близ Посольского приказа на Ильинке. В продолжение XVII--XVIII вв. лейб-медиками, обслуживавшими царскую фамилию, по-прежнему были почти исключительно иностранные специалисты. Восточные славяне из Речи Посполитой и великого княжества Литовского имели возможность обучаться в лучших университетах Европы. Так, Франциск Скорина из Полоцка получил в 1512 г. степень доктора медицины в Падуанском университете. Ещё раньше, в XV веке, в Болонском университете подвизался "доктор философии и медицины" Георгий из Дрогобыча. Из уроженцев Московского государства первым степень доктора (в Падуе) получил в 1696 г. Пётр Постников. При Петре I по инициативе И. Л. Блюментроста была предпринята реформа медицинского дела в России. Вместо Аптекарского приказа была создана Медицинская канцелярия, которая в 1763 г. была преобразована в Медицинскую коллегию. "Аптекарский огород" -- самый старый ботанический сад в России. Сад был основан Петром Первым в 1706 году на тогдашней северной окраине Москвы (за Сухаревой башней): на это место из-под стен Кремля был перенесён огород для выращивания лекарственных растений -- отсюда и появилось его название. По легенде, Пётр лично посадил в новом огороде три хвойных дерева -- ель, пихту и лиственницу -- "для наущения граждан в их различии", -- из которых последняя жива до сих пор. Первоначально хозяином огорода был Аптекарский приказ, затем Московский госпиталь, а в конце XVIII века им распоряжалась Московская медико-хирургическая академия. Для управления огородом приглашались иностранные, преимущественно немецкие специалисты-садовники. Первым директором Аптекарского огорода (в 1735--1742 годах) стал Трауготт Гербер (1710--1743), немецкий врач, доктор медицины и ботаники из Лейпцигского университета, путешественник, в честь которого назван род южноафриканских многолетников Гербера. В штатах "Огорода", кроме двух помощников директора-ботаника, состоял один немецкий огородник, один гезель-огородник (подмастерье, или младший садовник), 15 работников и 6 учеников. Гербер первым стал изучать флору европейской России: занимался сбором дикорастущих лекарственных растений, собирал гербарий местной флоры.

я счастлива,что наступило утро,такое ленивое,прохладное,с тонким запахом весны. я счастлива,что можно голыми пятками стать на нагретые солнышком пятнышки на полу. я счастлива,что запах свежезаваренного чая прокрадывается даже под одеяло. я счастлива,что на моем недолглм пути до работы можно увидеть такое огромное количество липких и нежных листочков. я счастлива,что скоро лето. я счастлива,что скоро море. я счастлива.