Datasets:

georgiyozhegov

/

lib.ru

like 1

- Да я посуду мыл! Мальчишки засмеялись. Училка на них цикнула, а меня за опоздание - похвалила. Но не успел я на место сесть, спрашивает: - А как у тебя с домашним заданием, Усов? - Сделал, - буркнул я и испугался. - Анекдот! - сказал кто-то на задней парте, и снова в классе засмеялись... Ну, а после все уже неинтересно. Пошел и ответил. Алла Борисовна жирно мне в дневнике четверку вывела. Вот влип в историю! Сколько помню, никогда больше тройки не получал. Сидел, в кармане таблетки нащупывал и все думал, пока на большой перемене кто-то не стукнул меня по плечу. Оглядываюсь - Гоголь. - Ты что, как вареный рак, сидишь? Пошли на чердак курить? Курить мне всегда противно. Но нельзя это показывать. А тут еще таблетки... Чего , думаю, один страдаю? Сейчас я тебе, Гоголь, такую пилюлю подсуну! Будешь четверки получать и посуду мыть. Пришли на чердак. - Слушай, - говорю, - я таблетки такие достал на выставке! Вместо сигарет действуют. - Врешь! - говорит. - Официально, - говорю. - Попробуй. Вынимаю таблетки и одну даю ему. Он положил на язык. - Сладкие, - говорит. - Тьфу!.. И выплюнул. Закурил. - Дурак! - говорю. - Чего ты понимаешь? Не хочешь, я один буду сосать. И съел еще таблетку. Все равно уже действует. По географии с одной таблетки на четверку натянул. Два урока прошло, а меня ни разу не выгнали. Ушел я от Гоголя. Сидел на русском и вдруг почувствовал, что боюсь. Волнуюсь, и все. Никогда со мной такого не бывало. А тут Светка Мельникова (кто ее просил?) говорит: - Усов сегодня все уроки выучил! Спросите его, а?! Противно себя чувствуешь, когда краснеешь. Но ответил. Даже сам удивился. Из школы я пошел в магазин, все повторял: - Батон, масло, котлеты. Батон, масло, котлеты... А то забудешь еще! Вдруг кто-то у меня портфель выбил из руки. Оглядываюсь: Гоголь. Я таких шуток не прощаю. Поднял портфель и ему по спине врезал. Васька аж охнул. Подумал я и для памяти еще раз. Жаль только, из-за этого про масло забыл. Батон помнил, котлеты помнил, а про масло забыл. Только дома вспомнил и жарил котлеты на воде. Тоже ничего получилось. Ребята в окно кричали, звали в хоккей играть - не пошел. Я, говорю, болен. Лечусь. И таблетки показал. Только головами качали. Сел было за уроки. Таблетки все нейдут у меня из головы. Вот сила какая в медицине! Интересно, сколько это будет продолжаться? Не век же! Тройчатку выпьешь, а через неделю, если об лед треснешься, голова опять трещит. Вдруг понял я, отчего мне плохо. Может, я и хулиган, это весь двор говорит. Но воровать ни за что не стану. Что я - уголовник какой-нибудь? За это знаете что? Вон спросите Сеньку Кряка из четвертого подъезда. Семь лет в лагерях отдыхал. Сейчас на токаря учится, а у нас во дворе есть профессор моложе его. Надо вернуть таблетки. Конечно, трех штук не хватает. Но я заплачу. У меня осталось семьдесят пять копеек. А если масло не покупать, рубль сорок семь. Поехал на выставку. Где ее найдешь, экскурсовода? Сейчас ругаться будет. Еще и в милицию позвонит. Вижу: идет она с указкой к группе. Класс вроде нас, только ведут себя как люди. Тут я к ней бросился. - Тетя, - говорю. - Вы меня не помните. Я, который хулиганил... - Который что? - Вчера вы сказали, что таблетки от хулиганства?.. Она засмеялась. - Ну и что?.. - Я вот... вы меня, в общем... взял пакетик с таблетками попробовать. Она не рассердилась. Переглянулась с тетечкой, которая сторожит. - И как? Попробовал? - Попробовал. - Помогло? Я опять покраснел, как промокашка, когда кляксу красной тушью поставишь. - Не знаю... вроде сегодня помогло. - И веревочку на косы не привязываешь?! - сказала она. - Вот и хорошо! А что таблетки взял, ничего. Завод их присылает для посетителей. - Долго они... действуют?.. - Что?.. Ах, действуют... Действуют, да... То есть нет, не долго. Надо глотать по две таблетки в день - утром и вечером. Так что возьми побольше. Сегодня как раз привезли в новой упаковке. И она ушла с экскурсией. Я сунул шапку под мышку и вошел в зал. Вот они, таблетки: лежат на столе под огромной фотографией. Теперь они в красных пакетиках с желтой полоской. Спрятал в карман три пакета. Поглядел на тетечку, которая сторожит, взял еще десять: весь класс накормлю. Тетечка улыбнулась, ничего не сказала.

Выскочил я на улицу, вынул пакетик, а на нем написано: "Принимать по две таблетки в день. Витамин С с глюкозой". Старый репродуктор, болтающийся от коридорного ветра, хрюкнул и весело заговорил голосом старшей вожатой: "Все вы знаете, что олово - ценнейший металл и собирать консервные банки - почетное дело. Но почему-то этого недопонимают ученики пятого "Б", где председателем совета отряда Миша Гаврилов. Этот класс, ребята, сдал олова вдвое меньше, чем пятый "А", который находится в том же коридоре. Спрашивается, есть ли у ребят из пятого "Б" гордость?.." - Гордость, гордость!.. - передразнил Мишка и покраснел. Ему казалось, весь коридор смотрит на него. Репродуктор опять хрюкнул и запел хором: "Наверх вы, това-арищи, все по местам, После-е-дний пара-ад наступа-ает..." Большая перемена, а все настроение испорчено. Не успели сделать председателем, как уже ругают. Ведь сами же выбрали для укрепления руководства. Легко сказать! Отец Мишкин всегда говорит, что главное - уметь работать с кадрами, умело руководить людьми. Гаврилов учел критику и решил быть таким, как папа. Вечером спать не ложился до ночи, хотя глаза слипались, дождался отца и спросил: - Пап, а как работать с кадрами? Меня как раз назначили... В сущности, это не так уж просто. - Отец похлопал Мишу по шее и отставил недопитый стакан с чаем. - Прежде всего сумей объединить всех. Придумай интересное дело, увлеки какой-нибудь общей задачей. Тогда за тобой пойдут... - Вот именно! - сказал дедушка и одобрительно посмотрел на отца; он всегда ему поддакивал. Отцу легко говорить, он всю жизнь руководит. А каково Мишке? Увлечь, это он понял. Но как их увлечь, такие трудные кадры? Светка Мельникова целый день перед зеркалом. Гарик Сонкин в зоопарк ездит проверять бегемота. Усова бабушка заставляет дома сидеть, чтобы он не хулиганил, а остальные - кто в футбол, а кто в кино. Как работать с такими тяжелыми, отсталыми, несознательными людьми? Миша вздохнул и пошел спать. На следующий день он ничего не придумал и боялся, что его опять будут ругать в школьных известиях. Но вожатая рассказывала вообще о кораблях, танках и подводных лодках, сделанных из лома, собранного руками ребят, и советовала всем над этим задуматься. Мишка думал изо всех сил, но ничего такого не выдумывалось. Вечером, едва он уроки сделал, вошел дед: - Мишенька, внучек, возьми бутылки. Пока магазин не закрылся, сбегай за молоком, я забыл на утро купить. Вот так всегда. Из-за дедовой рассеянности никогда не сосредоточишься. - А крышечки где? Это же олово - ценнейший металл! Опять выбросил?.. Забрал Миша на кухне пустые бутылки, хлопнул дверью (пускай дед не думает, что это удовольствие!) и пошел в магазин. К молочному не подойти: тротуар загородил оранжевый фургон - ящики с бутылками увозят. Рабочие шумно таскают ящики и кричат: - Па-асторонись!.. Гаврилов пролез между ящиков в магазин, взял молоко и опять вышел на улицу. И тут возле столовой, что рядом с молочным, увидел гору консервных банок от болгарского компота. Мишка чуть бутылки с молоком от радости об асфальт не разбил. Это же просто блеск! Золотой прииск. Вернее, оловянный!.. Нельзя терять ни минуты. Но пока он всех соберет и нацелит, поздно будет. Мало ли из какого класса мимо пойдут. - Дедушка, - спросил он, прибежав домой, - а как ты собирал людей на сходку, когда надо было срочно? Я двадцать раз слышал, но позабыл... Дед обрадовался, даже глаза заслезились. Он старый подпольщик, в маевках участвовал. Раз его даже в школу пригласили. Дед надел медали и выступал. - Я заходил к Санычу, - сказал он, - моему соседу, и к Ваське, слесарю вагонного депо. Каждый из них шел еще за двоими, получалось уже семеро. А те еще заходили, каждый к двоим. Через полчаса собирались, стол для конспирации всякой всячиной накрывали и читали воззвания, листовки, всякие книги запретные... - Ясно, ясно, дед! Дальше я знаю... Гаврилов-младший бросился к телефону. - Сонкин, у тебя мешок есть? - Не знаю, а что? - Бери мешок, бери веревку и беги к столовой, понял? К какой? Ну, что возле молочного! По дороге зайди за Усовым и за Светкой. Пускай тоже с мешками к столовой бегут. Скажи, срочный сбор. Да, еще пусть каждый из них за двоими зайдет, понял?

- А что там дают, в столовой? - спросил Сонкин. - Я только из зоопарка приехал, устал. Бегемот сегодня грустный такой, ест плохо. Одно расстройство. - Слушай, Сонкин, не отвлекай ты меня своим бегемотом. Тут олово, понял? Ищи мешок, понял? Пока! Больше ни у кого телефонов не было. У столовой, когда Мишка подошел, собралась треть класса. Усов мешка и веревки не нашел, пришел с удочкой. - Леска крепче веревки, вы не думайте! - Никто и не думает... Мать дала Светке на всякий случай два мешка. Светка стояла и гляделась в зеркальце. - Кадры все в сборе? - строго спросил Мишка. - Будем начинать... Консервные банки - почетное дело. Видали? Тут их столько, что мы сразу выходим на первое место. Светка, брось ты свое зеркало. Нашла время!.. Светка испугалась и спрятала зеркальце в карман. - Вам чего здесь надо? - накинулся на них прохожий. Другой ему возразил: - Ладно, не трожь их! Пущай собирают, все равно вывозить. Они сдадут, конфет купят. - Взрослый называется! - возмутился Мишка. - Мы за честь класса боремся, а не за конфеты. Все ребята столпились вокруг банок и смотрели на Мишку. - Куда их нести-то? - спросила Светка. - Сдать надо в "Утильсырье". И квитанцию получить. - Сдашь, как же! "Утильсырье" давно закрыто. - Знаете что? - Светка искала выход. - Давайте разделим банки и отнесем по домам. Утром в школу принесем. - Домой? А если не пустят? - засомневался Генка. - Не пустят?! - возмутился Мишка. - Консервные банки - почетное дело... - Вот ты и неси домой! Если тебя не прогонят, тогда и мы попробуем. Мишка был не очень уверен, что его пустят, но боялся в этом признаться, чтобы не подрывать свой авторитет. - Меня точно пустят, - сказал он. - Пускай лучше Усов попробует. Если его пустят, понесем. Иди, Усов, не бойся. Через десять минут не вернешься - значит, порядок. Усов взял у Мельниковой один мешок, наложил банок. Смотал с удочки леску завязать мешок, но оторвать не смог и замотал снова. Поволок мешок и удочку, банки загромыхали. - Да ты потише, Усище, а то точно не пустят! Генка вздохнул, взвалил на плечо мешок и исчез в темноте. К вечеру дождик зарядил, мелкий такой. Капли с крыши по банкам забрякали. Все ежились, промокли. Даже острить не хотелось. Усов не пришел. - Вот видите, - сказал Гаврилов и важно надул щеки. - Я же говорил - пустят! Давайте делить банки, кто сколько унесет. Стали ворошить банки, пинать ногами. Получился эдакий музыкальный муравейник. Разгребли на кучи, затолкали в мешки. - По домам? - По домам! Тут вернулся Усов. Мельникова села на мешок. - Усик, бедненький... Генка насупился: - Бабка сказала, у нас квартира - не помойка и чтоб я убирался, но потом быстрее возвращался обратно. - Вообще-то всем домой надо, - вздохнула Света. Все смотрели на Мишку. Для председателя совета отряда главное - быть на высоте. - Давайте так, - бодро скомандовал он. - Отнесем банки к школе. Быстро! Раз-два... Мишка не стал ждать вопросов, первым взвалил на плечи мешок, покачался немного под тяжестью и зашагал. Немного погодя оглянулся. Вдоль всего квартала растянулся, побрякивая, караван. Последним качался длинный Усов с двумя мешками. Светка несла его удочку. Прохожие сходили с тротуара на дорогу, оглядывались. У школьного крыльца выросла гора - Эльбрус о двух головах. Гаврилов взошел на самый перевал и огляделся. Ух ты, какой вид! Утром вся школа будет слюнки пускать от их компота! А на большой перемене по радио непременно объявят: "Особенно отличился кто? Пятый "Б". Вот как нужно работать с кадрами". К ночи еще похолодало. - Так что? - спросил Усов. - Теперь можно домой? Вечно он так. Не даст порадоваться, задает мрачные вопросы. - Как это - домой? - говорит Светка. - Не успеешь отойти, все унесут. - Вы все идите, я один останусь, - Мишка сам не знал, как это у него вырвалось. - На всю ночь?!. - Что же делать? Сонкин, зайди ко мне, передай родителям, что я на посту. - Да ты замерзнешь! Давайте уж лучше по очереди дежурить. - Вставать как? - спросила Светка. - Как, как! По будильнику! - А если меня мама будит? - Поднимите руки, у кого мать вместо будильника, - сказал Гаврилов. - Прошу опустить! Остальные пускай дежурят, кроме девчонок, конечно. Их все равно не пустят.

Генка подумал, что его тоже, наверное, бабушка не пустит, но сказать не решился. Мишка тем временем вынул блокнот и шариковую ручку (с тех пор как его сделали председателем, он всегда носил их с собой, уже два дня). Гаврилов составил список дежурств до утра, до самого первого урока. - Кто проспит, исключаю из отряда, поняли? Отец своих друзей всегда по телефону честно предупреждает: "Если не сделаешь - уволю". - Меня, наверно, - решился сказать Усов, - ни за что мать не пустит ночью. Как быть? - Дело твое... Все разошлись, кроме Гарика Сонкина. Гаврилов записал себя охранять банки сразу после Сонкина, который остался. Пришел домой - спать так захотелось, что сразу забрался в кровать. Будильник завел и положил под подушку. Только часы щелкнули, Мишка сразу вскочил. Никак не мог спросонья понять, что к чему. А вспомнил - скорей оделся и побежал к школе. - Миша, внучек, не беги так быстро, - слышит он позади себя тяжелое дыхание. Оглянулся - дедушка за ним поспешает. - Ты это куда, дед? - С тобой. Куда ж ты один на ночь глядя? - Зачем со мной? Я что - маленький? Ведь ребята смеяться будут. Авторитет мой подрываешь... - Да ты не волнуйся, Миша, - сказал дедушка. - Я на твой авторитет издали погляжу. Никто не заметит. Мишка махнул рукой и побежал дальше. Лужи к ночи замерзли, стало сухо. Прибежал Мишка, видит: Сонкин на одной ноге вокруг Эльбруса прыгает. - Как? - Нормально. Милиционер проходил, спрашивал, в чем дело. Я говорю: охраняем общественное имущество. Он руку сунул в один мешок. "А, - говорит, - валяй охраняй". Ну, я побежал, а то мать с ума сойдет. Сонкин убежал, но вернулся. - Слушай, как ты думаешь, по теории вероятности тут не может полной банки с компотом быть? А то лопать охота... - По теории может, а по практике вероятности нет, - строго сказал Гаврилов, оглянувшись, слышит ли дед, какой у него авторитетный внук. И, не найдя его глазами, добавил: - Иди спать! Скоро Гаврилов замерз и тоже стал прыгать вокруг банок на одной ноге. Круг налево, круг направо. Прыгал, прыгал, вдруг слышит из кустов: - Ты бы отдохнул, Миша, а то запаришься. Домой-то скоро пойдем? - Сдам вахту - и пойдем. - Сдавай скорей, а то я замерз. Мишка и сам чуть не засыпал стоя. Время истекло, а никто не являлся. Гаврилов вытащил из кармана блокнот и при тусклом свете фонаря прочитал фамилию следующего дежурного. Усов... Допрыгался, голубчик. Персональное дело. Кто-то прижал ладони к его ушам. Мишка хотел повернуться, но не смог. В этих случаях остается только угадать, кто стоит сзади тебя. Нашли тоже время дурачиться! - Ус, ты? Пусти скорей! Руки разжались - сзади оказалась Светка. Она захохотала и сказала: - Иди скорей домой. Охранять буду я. - Ты? Ты же девчо... Он недоговорил. Недалеко от Светки стоял человек и держал в руках термос. Это был Светкин отец. - Усова мать не пустила, - сказала Светка. - Я... то есть мы с папой вместо него пришли. - Ну-ка, держи чашечку горяченького чайку! - сказал Светкин отец. - Я вообще-то с дедушкой. Вернее, он со мной, - пробурчал Мишка. - Вот и ладно. Деду тоже чайку нальем. - Выходи, дед! - крикнул Гаврилов. - Тут чай дают. Дед вышел из кустов, потягиваясь. Видно, подремал на скамейке. Они выпили чаю и двинулись домой. Утром Мишка, как ни странно, вскочил без будильника. Дедушка удивился, что не пришлось торопить завтракать. Внук проглотил все быстро, как мог, и помчался в школу. Отцу даже машину еще не подали. Гаврилов хотел прийти первым, проверить, как шло дежурство. А возле банок уже стоял Усов. В шесть часов, когда светать начало, бабушка его из дому выпустила. Он прибежал и два часа продежурил. На другое утро все собрались у школы пораньше, но входить в класс никто не хотел. Хорошо бы, конечно, думал Мишка, сейчас сфотографироваться для стенгазеты. Надпись сделать такую: "Пятый" класс "Б" на фоне собранного им олова". А может так: "Председатель совета отряда Миша Гаврилов дает указания пятому "Б" как собирать банки"? Или нет, лучше просто: "Председатель М.Гаврилов на пьедестале почета из своих банок". В крайнем случае надо будет поручить Светке нарисовать это в стенгазете.

Вокруг толпа стояла до самого звонка. Так что из-за толпы и Эльбрус казался не очень большим. Едва звонок прозвенел, из двери вышла Алла Борисовна: - Простите, вы случайно не из этой школы? - пошутила она. - Да мы... - И слушать не хочу. Ну-ка, в класс с космической скоростью. Гаврилов, дружок, под твою ответственность! Убежала, стуча каблучками. Даже консервные банки не взволновали. Мишке - ни слова благодарности. Пошли в класс. Пока англичанка Мария Александровна медленно шагала по коридору со своим огромным портфелем, все ее обогнали и расселись по местам. Мишка влез на парту и сделал яркий доклад о том, что теперь гордость у них есть, они точно обошли пятый "А", собрали металлолома килограммов, наверно, тридцать. На большой перемене быстро его сдадут и получат квитанцию. Жалко, что в школе только радио и нет телевидения, а то бы квитанцию можно было показать всем. Да здравствует пятый "Б"! Ура! Тут Мишка ощутил, что все смотрят на него. - Гаврилов, хау ду ю ду? - О'кей! - радостно сказал он. - Вери уэлл. Раз ты такой активный, иди отвечать. Уот дид ю припеа естеди, комрад? Мишка учил, а что, вспомнить не мог. - Так что же ты вчера готовил, Гаврилов? - Банки, - сказали с задней парты. Тоже, остряки! Как будто лично Мишке олово нужно. В общем, обзавелся Гаврилов двойкой. Отец скажет, что сын позорит его фамилию, а дедушка будет вспоминать, как в детстве у него не было возможности учиться... На перемене, после английского, к Мишке подошел Гарик. - Не расстраивайся, исправишь. Двойка - ерунда. У нас сегодня большой день. Действительно, большой. Такое дело провернули! А чья идея? Мишкина. Впрочем, и кадры тоже ничего, справились с поставленной задачей. - Ой! - застонала Светка и, вбежав, чуть не упала прямо у двери. - Ой!.. - Что - ой?.. Все повскакали с мест, но Мельникова только вращала глазами и открывала рот, как рыба. Наконец она отдышалась: - Банки... Банки исчезли! Я бегала посмотреть. Нету! Звонка на второй урок не слышали. А когда урок все-таки начался, гул стоял - ничего не разберешь. То ли урок, то ли перемена. Писали друг другу записки. "Гаврилов! Заяви!! В милицию!!!", "Если украли, пускай отдадут, а то хуже будет". (Вместо подписи - череп и скрещенные кости.) Неизвестный прислал сообщение, что у них во дворе есть немецкая овчарка. Можно ее одолжить, и она по запаху компота элементарно найдет банки. К записке прилагался набросок овчарки, которая была похожа на осла. Только прозвенел звонок на большую перемену, рванулись всем классом в "Утильсырье". Светке ногу отдавили, но, и прихрамывая, она бежала впереди. "Говорит школьный радиоузел, - раздался из репродуктора голос вожатой. - Пятый класс "А" одержал новую большую победу. Сегодня утром он сдал еще двадцать килограммов консервных банок. Спрашивается, есть ли у ребят из пятого "Б" гордость?.." - Есть, есть у нас гордость! - подтвердил Мишка. И тут проник в глубины его сознания истинный смысл слов, донесшихся из репродуктора. Мишка повернул из вестибюля назад, в коридор. - Это дело рук пятого "А"! Поняли?! - задыхаясь, крикнул он. Все повернули. Светка отстала и, прихрамывая, добежала последней. В дверях пятого "А" остановились сопя. Гаврилов вышел вперед. Пятый класс "А" собрался в куче, слушал радио и изредка подбадривал себя радостными репликами. - Только не кричи, узнай сперва, - шепнул Мишке Гарик. - А где вы взяли эти двадцать килограммов? - спросил Гаврилов. - Где взяли, там нету! - Товарищи, поделимся опытом с юными коллегами!.. - Да чего там...- вышел вперед Крынкин, пошевелил нижней губой и сплюнул. - Я седни проспал маленько. В школу, значит, двигаюсь, урок начался, а она тут как раз лежит, родимая. - Кто - она? - Да банка... Ну, мне что? Урок идет, и я иду. Стал таскать мешки в ларек. Раз двадцать сходил - как раз первый урок кончился, все оформил в лучшем виде... - Слушай! - Мишка почувствовал, как комок становится у него поперек горла. - Но ведь это же наш болгарский компот!.. - Ваш? Если ваш, чего ж вы его не сдали? - Просто мы не успели! - Вот видите, не успели! - сказал Крынкин. - Вожатая что говорит? Олово - ценнейший металл. Оно нужно для ракет и кастрюли паять. А вы - не успели. Компот ваш - банка наша...

- Чего с ними толковать? - зашумел пятый класс "А". - Мы завтра еще никелированную кровать сдадим - одна соседка выбрасывает. На ней набалдашники из олова - с кулак. - Да вы просто завидуете! Мишка растерянно оглянулся на свои кадры. - Завидуем? - не выдержал Усов и вышел вперед. - Мы завидуем? Да это мы банки вчера у столовой собрали и всю ночь дежурили. - Вы?! Чем докажете? Чем?.. А у нас квитанция... Генка сжал кулаки. Никто не понял, за что англичанка вежливо попросила Генку Усова удалиться из класса. Генка стоял, облокотясь о подоконник, и от скуки разглядывал морозные узоры на окне, когда в коридор следом за ним прошествовала Светка Мельникова. Ее тоже выгнали. Она поставила локти рядом с Усовым на подоконник и стала болтать. - Нам-то что: учи - не учи, на троечку вытянут. А учителей знаешь как ругают, если они много двоек ставят! - Кто ругает? - Ясно кто - завуч... Нам-то что! А вот Сонкину совсем плохо. - Почему плохо? - удивился Генка. Гарик Сонкин был без пяти минут отличником и лучшим математиком в классе. Он даже занимался с Усовым как с отстающим. И вдруг у Сонкина дела совсем плохи... - У Сонкина - никакой перспективы, - твердила Светка, - потому что он ее сын. - Чей сын? - Да Аллы Борисовны! - Ну и что? - Ты сегодня, мягко говоря, несообразительный, - возмутилась Светка. - Во-первых, представляешь, иметь дома учительницу! У них под окнами опилки видел? - Откуда? - не понял Генка. - Да она его с утра до ночи пилит и пилит. Читает ему нотации: делай то, не делай этого! - Не-е, - возразил Усов, - вроде бы Алла не такая... - Не такая? Откуда ты знаешь? Все училки одинаковые! Во-вторых, как бы он ни учил, все равно выше четверки она ему ни за что не поставит. Даже если он на шесть будет знать! Она ему, наверно, все уши прожужжала, чтобы он ее не позорил. "Представляешь, что будет, если мой сын будет учиться плохо?" Мельникова здорово научилась подделывать голос Аллы Борисовны. После уроков Гаврилов, которого, кроме председателя совета отряда, завуч велела выбрать старостой, собрал весь класс. - Четверть кончается, - сказал Мишка, - а у нас на сегодняшний день ни одного отличника. Во всех классах есть, а у нас ни одного. И это всех тянет назад. Мы тут посоветовались и решили: надо срочно вырастить отличника в своем коллективе! У кого есть предложения? - Усова! - сказали сзади. Все засмеялись. - Нет, ребята, это несерьезно, - сказал Мишка, не поняв юмора. - Из наших кадров есть налицо только один человек, подающий надежды, - Сонкин. Его и будем выращивать. Сонкин, у тебя по каким четверки? - По алгебре и по геометрии, - вяло отвечал Гарик. - Слушай, Сонкин, не посрами честь класса. Исправь на пятерки! - Все равно ему пятерок не поставят, - сказала Мельникова. - Не думайте! - Как ты считаешь, Сонкин? У тебя есть мнение? Скажи! Сонкин пожал плечами. Жизнь у него действительно трудная. Дома мать как мать (не пилит она его, конечно, а если и пилит, то не больше, чем другие матери). А в школе он должен собственную мать звать по имени и отчеству - Алла Борисовна. Чтобы быть "как все". Не скажешь же на уроке: "Мам, дай тетрадку". - Вы решайте, что хотите, только бесполезно это, - заявил Сонкин. - Лучше я еще с Усовым подзаймусь, чтобы у него двоек за четверть не было. - Чего со мной заниматься? - возмутился Усов. - Я сам тебе помогу. В классе опять засмеялись. Алла Борисовна всегда заставляла сына заниматься с Усовым. И Генка был уверен, что именно из-за этого Сонкин отстает: времени ему не хватает. Постановили, что Гарик Сонкин будет заниматься изо всех сил. Усов тоже будет заниматься, но отдельно от Сонкина. И тогда в классе будет один отличник и ни одного двоечника. Генка очень переживал за своего репетитора. Каждый день спрашивал: - Ну как, занимаешься? Может, тебе помочь? Четверть близилась к концу, выпал чистый снег, который уже успел закоптиться, и продавались новогодние елки. Просыпаться стало трудно: светало поздно, и очень хотелось еще поспать. Учителя суетились, выводили жирно четвертные оценки, доспрашивали тех, кого не успели спросить. Для тех же, у кого было по две и по три отметки по отдельным предметам, практически начались сидячие каникулы.

Алла Борисовна прибежала на урок, и все были уверены: она тоже будет спрашивать. Но она тряхнула копной желтых волос и сказала: - Чего там исправлять? Кто в четверти занимался, тот занимался, кто нет - нет. Она думала, что класс возмущенно зашумит, и, наверное, заготовила какую-то остроумную фразу, чтобы всех утихомирить. А стало тихо. Подозрительно тихо. Прямо как на экзамене. Даже в парте никто не шуршал. - Вы что, умерли? - спросила Алла Борисовна. - Вы же знаете, я не люблю, когда в классе тихо. Все это знали, и именно поэтому была тишина. Все смотрели на Гаврилова. Мишка поднялся. - Алла Борисовна, мы тут посоветовались и приняли решение бороться. - Бороться? Это очень хорошо, Гаврилов! С кем? - Не с кем, а за что. Мы решили бороться за то, чтобы у нас в классе не было не только двоечников, но и... - Отличников...- подсказал кто-то. - Я хотел сказать: но и... были отличники, - поправился Мишка. - Неплохая мысль! Ну и кого же вы назначили отличником? - Сонкина! - Сонкина? - усмехнулась Алла Борисовна. - Так ведь он же... Он же... Она чуть-чуть порозовела, открыла журнал и стала смотреть, будто не знала, какие отметки у ее собственного сына по ее собственным предметам. - У него четверки, - сказала она. - Хорошие отметки. На пять он пока еще не знает... - Знает! - заверил Мишка. - Спросите Сонкина по алгебре и по геометрии тоже. - У него же четверки, Гаврилов! Если бы еще двойки, а так - чего спрашивать?.. - Нет, спросите, пожалуйста! Слово "пожалуйста" Мишка произнес прямо-таки угрожающе. Все зашумели. Алла Борисовна оглядела класс и согласилась. - Ну ладно, так и быть, иди, Сонкин. Мишка оглянулся и подмигнул классу: "Порядок!" Гарик поправил очки и пошел, но без особого энтузиазма и не очень решительно. Истины ради нужно отметить, что отвечал он, однако, толково. Конечно, имеет значение, что мать у него учительница математики. Но он и сам голова! Он и к бегемоту ходит вычислять, сколько тот выталкивает из бассейна воды. Алла Борисовна дотошно его гоняла. И старое спрашивала, чего уж наверняка никто не помнил. Наконец велела Сонкину положить мел и разрешила сесть. Мы все ждали: похвалит или нет? Никогда она этого не делала. Замечания - другое дело... - Неплохо, Сонкин! - сухо похвалила Алла Борисовна. - Отлично выучил... Четыре. Класс аж онемел. Потом загалдели. - Как четыре? - За что - четыре? Ведь он же абсолютно все знает! - Соня, миленький, - сказала Светка, - ты для нас все равно отличник, не расстраивайся! Сонкин и не расстраивался. Он стоял победителем, всем своим видом говоря: вот видите, я же вам говорил, пятерки она мне все равно не поставит. Классная понимающе улыбнулась. - Что ж тут удивительного? - вдруг сказала она. - Он мой сын, и я лучше знаю его возможности. Он может знать гораздо больше. - Может, вам завуч не велит ему пятерки ставить? Чтобы кто-нибудь чего-нибудь не подумал... Это нечестно! - бросила Мельникова, тут же поперхнулась и сделала вид, что закашлялась. Но Алла Борисовна, золотая учительница, не рассердилась. - Почему же нечестно, Светлана? - просто возразила она. - Когда ты вырастешь и у тебя будут дети, разве нечестно тебе будет хотеть, чтобы они учились лучше?.. И завуч тут ни при чем. Такого аргумента никто не ждал. Действительно, каждый может знать больше, чем знает. И хотя с классной не согласились, это как-то выбило всех из колеи. Спорить стало вроде бы не о чем. - Угораздило же тебя родиться у училки! - прошептал Гаврилов Сонкину, когда тот проходил мимо. Мишкина идея бороться за передовой класс оказывалась несостоятельной на глазах. - Выходит, отличника у нас не будет. Тогда хоть Усова спросите. - Усова, конечно, спрошу, - согласилась Алла Борисовна. - Товарищ Усов, прошу вас!.. Генка встал, застеснялся своей длины, сгорбился и на полусогнутых пошел к доске. - Посмотрим, - сказала Алла Борисовна, - какой друг Сонкин, как он помогал Усову. Все замолчали, потому что знали: Усов занимался сам. Как отвечал Генка, просто неловко рассказывать. Он будто прыгнул вниз, но не посмотрел, куда прыгает. Мялся и путал все. В результате Алла Борисовна сказала:

- Ничего не выходит, Усов. Что с тобой? - Да я за Сонкина беспокоился. Нашему классу отличник очень нужен. - Великолепно! - сказала Алла Борисовна. - Ты за него беспокоился, а он - за тебя. Но бывают в жизни моменты, когда нужно отвечать только за себя. - Алла Борисовна, - решил уточнить Гаврилов. - А много Усову до тройки не хватает? - Тебе в каких единицах мерять - в метрах или килограммах? Что вы все культ из отметок устраиваете? Вот не буду вообще ставить отметок! - Вообще - вам завуч не разрешит!.. - Не разрешит! - призналась Алла Борисовна. - Ладно, довольно! Совсем заговорили! Кстати, за что тебя с английского выгнали, Гена? - Есть захотел - ну и вынул бутерброд... - А тебя, Света? - Из-за меня, - сказал Усов. - Она тоже хотела есть. Когда меня выгоняли, я ей бутерброд отдал... В общем, если не везет, так уж не везет. Да вы, Алла Борисовна, не расстраивайтесь. Это все потому, что у меня переходный возраст. Переходишь, переходишь, а толку никакого. - Ох, Усов, Усов! - вздохнула Алла Борисовна. - Хоть бы ты уж скорей перешел! - Да не могу я скорей, - возразил Усов. - Я, наверное, исключение. - Какое еще исключение? - Ну, такое, вроде как "стеклянный, оловянный, деревянный"... - Выдумаешь тоже! Если бы ты был деревянный - это было бы просто счастье. У нас не возникало бы с тобой никаких хлопот. - Если бы оловянный, - сострил Гаврилов, - мы бы сдали тебя в утиль и уж тогда точно вышли бы на первое место. А ты... Он хотел добавить какое-то слово, но не стал. Словом, как собирался написать в дневнике Гаврилов: "В классе не только не прибавилось отличников, но и остался двоечник". Но Мишка решил этот отрицательный факт не записывать. Другая бы учительница Новый год просто отменила. Какие могут быть каникулы, когда такая ситуация? А вот Алла Борисовна махнула рукой, захлопнула журнал и сказала: - Четверть окончена. Отдыхайте себе на здоровье и сейчас же, немедленно забудьте про все неудачи. Каникулы есть каникулы. Но после... Что будет после, она не сказала. Это и так ясно. На Новый год, хотя он и новый, всегда одно и то же. Всем заранее известно, что он все равно наступит и ничего такого особенного не будет. Примерно так размышлял Гарик Сонкин, и у него родилась идейка. Маленькая такая, но он тут же, на перемене, обсудил ее с Генкой Усовым, и она стала побольше. Вместе они подошли к Мишке Гаврилову. - Надо, - разъяснил Гаврилов, - Новый год встретить так, чтобы смеху хватило до самого конца каникул. Но не больше... Валяйте! Только об этом никому. Идея стала совсем большой, и ребята начали готовиться. Может, из-за этого Усов и двойку по математике заработал. Сонкин заходил к Генке, и они принимались за дело. А вечером, когда на горизонте появлялась бабушка, прятали все под кровать. Иногда пугали звонки в дверь. Опять, конечно, все убирали, и Усов шел открывать. За дверью каждый раз оказывалась Светка Мельникова. - Мальчишки, - шептала она. - Я совершенно случайно... Просто мимо шла. Какие-то вы стали странные... Чего вы делаете, а? - Сматывайся! - вежливо отвечал Генка. - Нам надо заниматься. - Ухожу, ухожу, - отвечала Светка, не обижаясь. - Мне самой надо заниматься. Новогодний карнавал назначили на первый день каникул. Накануне вечером Сонкин и Усов кончили шить и клеить и на радостях отправились на каток. Только вышли на лед, Усов погнался за Сонкиным и не заметил резинового шланга, из которого заливали каток. Генка споткнулся, пролетел на животе несколько метров, и лицо его перекосилось от боли. Ногу подвернул: так больно ступить - сил нет! Посидел Генка на льду, делать нечего, надо домой. Они шли обнявшись. Долговязый Усов обвис, согнулся в три погибели, обхватив Сонкина за шею. - Зачем же ты упал? - Откуда я знал, что там шланг лежит? - Надо было посмотреть! Как же теперь все будет?.. Генка и сам расстроился. Утром он еле встал. Нога болела, и он ходил прихрамывая. К нему забежал Гаврилов. - Сонкин сказал, ты ногу растянул? Что же ты весь класс подводишь? - Не знаю...- испугался Гена. - А остальное все готово? - Все! Только я хромаю... - Ладно, приходи пораньше... Может, расходишься...

Гаврилов собрал снаряжение в узел и унес. На карнавал Усов чуть не опоздал: прыгая на одной ноге, брюки гладил, и все получалось по две складки вместо одной. Добрался до школы, поднялся по лестнице и прошаркал по коридору до класса. Через него можно пробраться на сцену. Там уже суетились Гарик и Миша. - Ну, как нога? Прошла? - Нет еще, - застыдился Генка. - Но я могу незаметно хромать. Никто не увидит. Усов в щелочку глянул в зал. Елка медленно вертелась, играла радиола. Девчонки сидели на скамейках нарядные. Мальчишки входили и сразу начинали танцевать друг с другом что-то немыслимое. Сонкин тоже хотел станцевать для разминки, но Гаврилов строго сказал, что они собрались здесь не для этого. - Сонкин! - скомандовал он. - Действуй! Сонкин встал ногами на парту и сел Генке на плечи. Гена качнулся, но устоял. Все-таки он был почти в полтора раза больше Сонкина. Усов прижал к себе его ноги. - Хромать не будешь? - Не буду, не буду! Мишка влез на парту, надел на них длинный белый тулуп, который накрыл обоих. А Сонкину, который сидел у Генки на плечах, - огромную белую шапку и маску Деда Мороза. Дед получился огромный, метра два с половиной высотой. Гаврилов даже в ладоши захлопал. - Что-то я плохо вижу, - сказал из-под пальто Генка. - Тебе и не надо видеть! - отвечал сверху Сонкин. - Если я тебя лягну левой ногой - иди влево, правой - значит, вправо. Обеими - прямо. Мы же договорились! - Я забыл, - сказал голос из-под тулупа. - А если стоять? - Лягну два раза обеими ногами, стой. Ну, поехали! Дед Мороз зашатался. - Стойте, стойте, - заорал Мишка. - Так дело не пойдет. Очень уж вы хромаете! Хромой Дед Мороз - сразу догадаются, что это Усов. Все знают: он вчера ногу растянул. Вы поменяйтесь: хромой Ус вверх, Сонкин вниз. - Правильно, - сказал Сонкин. - А то у Генки нога ведь болит, он просто молчит из гордости. Тут Гаврилов посмотрел на часы и сказал, что больше мучить детей нельзя и пора ничинать. - Сами справитесь? - Справимся! - хором сказал Дед Мороз. - Не забудьте, что вы один Дед Мороз. Говорите басом. И не оба сразу... - А если у меня голос ломается? - спросил Усов. - Это не имеет значения!.. Со сцены вожатая объявила, что все начинается. И чтобы несли стулья поближе к сцене, и мальчики не забыли усадить девочек. Мишка не забыл, притащил стул Светке. Она говорит: - Вот еще! Что я, без тебя не могу принести? Тогда Гаврилов сел сам и стал ждать. Мельникова принесла стул и села рядом с ним. Концерт был так себе. Эти пляски они уже раз десять видели на сборах и на утренниках. А лучшие артисты - Усов и Сонкин - были заняты друг с другом. Поэтому в зале было шумно. Все говорили со всеми. И смотрели друг на друга. И уже от этого было весело. Тут вожатая захлопала в ладоши и сказала, что сейчас будет самый главный номер. - К нам в гости, ребята, пришел лично Дедушка Мороз! - Подумаешь! - тихо сказала Светка. - Я этих артистов тыщи видела. Сейчас скажет: "Здравствуйте, милые дети!" Не могли чего-нибудь получше выдумать... Радиола заиграла марш. "Бум-бум-бум, трум-труру-рум!" Дед Мороз смело вышел в зал. Он хотел подойти к елке, замахал руками и качнулся из стороны в сторону. - Здра...здравствуйте, милые де...- начал он басом и вдруг накренился набок. - Здра... Да не качай ты меня, стой на месте! - прошипел Дед Мороз. - Здра... - Только не лягайся. А то скину! - строго предупредил голос из его живота. - Я лягаюсь? - возмутилась голова. - Не ври! Я управляю... Дед опять пошел, пошатываясь, как пьяный. Его клонило то влево, то вправо, и ребята хватали его под руки и поворачивали. - Ой, девочки, не могу! - хохотала Светка. - Ой!.. Дед Мороз дошатался до стены, ухватился руками за шведскую стенку, хотел подтянуться, чуть не разорвался пополам и замер. Гаврилов подошел к Деду Морозу и зашептал: - Безобразие! Вы что же, роль забыли? - Не забыли! - сказал глухой голос из живота. - Пускай он не лягается, а то я его скину. - Ладно, не буду, - согласилась голова. - Здравствуйте, де... - Ой, ногу больно! Дед Мороз вздрогнул, захромал. Его потянуло вправо, потом влево. Он нагнулся вперед, потом еще больше нагнулся... Девочки завизжали и бросились врассыпную. Дед Мороз повалился на пол. Шапка повисла на елке, маска с длинной бородой отлетела в сторону. Верхняя часть, побарахтавшись в тулупе, выбралась и оказалась маленьким Сонкиным, а нижняя, длинная, в виде Усова, прорвав головой бумажный тулуп, сидела на полу и то трясла в воздухе кулаками, то потирала больную ногу.

Заорали, завизжали, затопали и окружили толпой бывшего Деда Мороза. Сонкин ползал у всех под ногами - никак не мог найти очки. Светка сняла очки с елки и надела на Сонкина. Оглядевшись, Сонкин бросился с кулаками на Усова. Тогда Светка втиснулась между Усовым и Сонкиным, чтобы их разнять. - Я давно это знала, когда еще вы бумажный тулуп под кровать прятали. Думаете, не видела? Но не бойтесь, никому не выдала. Сказали бы мне, я бы вам такое лицо у Деда нарисовала - пальчики оближешь! А вообще-то все равно целый Дед Мороз лучше. Он хоть не так качается и не дерется. - Чего же вы не поменялись? - сказал Мишка. - Вам же было сказано... - Сказано, сказано! - ворчал Усов. - Мы поменялись. Да Сонкин чуть не лопнул, когда я на него сел! Пришлось опять меняться. - Не надо было тебе на катке падать! - сказал Сонкин. - Не надо было, - согласился Усов. - Если бы я знал... - Эх, вы! - ворчал Гаврилов. - Такое важное мероприятие - Новый год, - а вы его своей подвернутой ногой сорвали! Ничего Усову доверить нельзя... С ржавой водосточной трубы свисало объявление, напечатанное на пишущей машинке заглавными буквами. Сбивая сосульки, Гарик Сонкин остановился, оттопырил губу, поднялся на цыпочки и молча ткнул пальцем в бумажку. Генка Усов тоже стал читать, но ничего не понял. ВНИМАНИЕ!!! НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОМУ ИНСТИТУТУ ТРЕБУЮТСЯ КОШКИ 7 ОБРАЩАТЬСЯ САДОВЫЙ ТУПИК 7 ЛАБОРАТОРИЯ 7 - Ну и что? - Понял? - спросил Гарик. - Чего "понял"? - Как чего? Это каждому идиоту ясно. - А я не идиот, мне не ясно. Усов, конечно, сам тоже может соображать, но его надо подтолкнуть. - Собаки в космос летали, кошки - никогда, так? Они выносливые - так? Падать умеют лучше людей - так? Тут до Усова начало доходить. Он стал на палец накручивать чуб. Его, как уже было сказано, только подтолкнуть, а дальше он и сам мыслить может сколько угодно. - И сигналы подавать могут, - продолжал он. - "Мур-мур" - значит, все в порядке, "мяу-мяу" - значит, дело плохо. - Это все шуточки, - сказал Сонкин. - А тут серьезно. - Мы-то тут при чем? - Здрасте! У тебя же самого кот есть. - Есть-то есть! - Усов замялся. - Только понимаешь, он очень хороший. Ласковый такой. Я из школы прихожу - Кактус возле ног трется. Мы ведь с ним до вечера сидим, пока бабушка приходит. Что же я - сиротой останусь? - Не навечно же! Слетает - вернется!.. Генка свел брови, пошевелил губами и решился. Нельзя терять ни минуты. Помчались домой, стали шить скафандр. Все нормально, только Кактус мерить не хочет, кусается. Ну, ничего, привыкнет! Усов в перерывах между примерками его дрессировал. На задних лапах Кактус и раньше ходил. Надо его научить считать хотя бы до трех. А он мяукает только до двух. Тоже с характером. Скафандр и герметичный шлем из пол-литровой банки с собой взяли. Поехали на трамвае. Боялись, с котом кондуктор выгонит, но он не заметил. Пришли в Садовый тупик. Дом номер семь искали полчаса. Там всего на улице пять домов. Хорошо, ребята в футбол играют. У вратаря Сонкин спрашивает, где институт. Оказывается, надо проходным двором на соседнюю улицу выходить. - Да ведь номер семь по этой улице? - Никакой это не номер семь! Слушайте, что вам говорят. Там один дом - красный такой. Прямо в проходную упретесь. Вратарь поймал мяч и выбил его в противоположный конец Садового тупика, туда, где стояли другие ворота. Перед проходной Усов вынул Кактуса из-за пазухи, погладил, поцеловал в последний раз. - Вообще-то мы должны при запуске возле Кактуса быть, чтобы у него давление от волнения не поднялось. Но мало ли что? Вдруг не пустят... На двери проходной висело знакомое объявление: ВНИМАНИЕ!!! НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОМУ ИНСТИТУТУ ТРЕБУЮТСЯ КОШКИ 7 ОБРАЩАТЬСЯ САДОВЫЙ ТУПИК 7 ЛАБОРАТОРИЯ 7 - Нам в седьмую, - деловито сказал Усов. - В седьмую? - удивился вахтер в пиджаке и брюках галифе. - Да у нас всего-то лаборатория одна. - Нет, семь, - стал спорить Усов. - Ты кошку, что ли, принес? Во-он, видишь, сарай? Там надпись: "Посторонним вход запрещен". Это виварий. Туда и дуй, понял? - Понял! - гордо сказал Усов и покрепче прижал кота. - А ты тоже с кошкой? - спросил вахтер и загородил Сонкину рукой проход.

- Он со мной, - сказал Генка. И вахтер убрал руку. Институт, видно, только построили. Еще леса не сняли. На дворе ни кустика, все перерыто. - Видал, как у них с кошками плохо? - сказал Усов. - Сразу пропускают. Наверно, запускать пора, а некого. Усов открыл дверь, на которой написано: "Посторонним вход запрещен", - и сразу наткнулся на пухлого старика в белом халате. Старик из-за своей толщины еле поворачивался. - Академик! Видал? - шепнул Усов. И церемонно поклонился старику. Сонкин поправил очки и тоже поклонился. И старик с ними раскланялся. - У вас кошки? - деловито спросил старик. - Сколько? - Кошек у нас один Кактус. Вам нужно семь, да? - Почему семь? - не понял старик, а когда вспомнил, заговорщицки наклонился и зашептал. - Понимаете-с, молодые люди, какая у нас неприятность: машинка вместо точки бьет цифру семь-с. Вы уж извините! - Ладно, чего там, - сказал Гена. - Это даже лучше. А что с Кактусом делать? - Вот, видите, клетки? Найдите пустую. Номер клетки напишите на этой бумажке, адрес свой и фамилию. Писать умеете? Сонкин и Усов чуть не обидились. Академик спрятал бумажку в карман. - Простите, а когда Кактуса запустят? - Да на днях-с, - сказал старик. - А может, мы потребуемся? - Нет, вы нет-с... Генка пошел было, но вернулся. Он подошел к клетке, в которой степенно, как тигр в зоопарке, ходил вдоль туда и обратно Кактус. Усов просунул в щель пальцы, и Кактус подошел, потерся о них ухом. Гена поджал губы. Гарик стоял в стороне и терпеливо ждал. Старик-академик ждал, пока они уйдут. - Знаете что? - Усов повернулся. - Я совсем забыл. Мне ведь от бабушки попадет за кота. И вообще его жалко. Отдайте мне его обратно! - Договаривайся с ним о чем-нибудь, - тотчас проворчал Сонкин. - Пожалуйста! - согласился старик. - Только мы ему ничего плохого не сделаем. И кормить будем хорошо. А выполнит свой долг перед наукой - заберете. - Ну, вот видишь! Согласен? - Сонкин гнул свое. Генка погладил еще раз кончиками пальцев Кактуса, кивнул ему на прощанье, и они ушли. За проходной поссорились. По мнению Сонкина, Усову следовало лучше расспросить, что да как. Усов заорал, что Сонкин там вообще молчал как рыба. Надо было раньше думать. Знал бы, не брал бы его с собой. А Гарик напомнил, что это он предложил Кактуса для полета. Не подрались только потому, что надо было скорей обдумать, как сообщить о Кактусе в школе. Можно, конечно, просто ждать, пока в газетах будет сообщение ТАСС, но это очень долго. Лучше самим рассказать или намекнуть Крынкину из пятого "А" и предупредить, чтобы никому не говорил. Через полчаса вся школа будет знать. Крынкин поклялся, что будет молчать. Глаза у него расширились, и он перешел на шепот: - Никому, само собой! Я - могила! Это же космос! Все секретно!.. А долго надо молчать? - Сколько сможешь. - Понятно! - Крынкин закрыл ладонью рот и исчез. Минут через пять к Сонкину подошел Гаврилов. - Слушай, у меня к тебе секретный разговор. Ты Усову не говори, понял? - Понял!.. - Как ты считаешь, а его не могут взять с Кактусом? - Все может быть... Мишка отошел и тотчас подошел к Усову. - Слушай, - тихо сказал он. - У меня к тебе секретный разговор, ясно? - Ага!.. - Насчет сроков ничего не известно? Анкету вы уже заполняли? Без этого в космос нельзя... Остальные уроки не занимались. На переменах лезли из других классов посмотреть. Дежурные не пускали, но старшеклассники все равно проходили. С ними не справишься: выкручивают руки - и входят. После уроков остались. - Все-таки, если разобраться, с нами неправильно поступили, - сказал Гаврилов и вытер нос ручкой от портфеля. - Кот из нашего класса. А получается, что коллектив вроде бы ни при чем... Все зашумели. - Есть предложение! - крикнула Светка Мельникова. - Выбрать ответственного за Кактуса. - Так ведь это же усовский кот! - крикнули сзади. - Ну и что? - сказал Гаврилов. - А кто Усова назначал? Никто. - Действительно, никто! - Так и быть. Пускай Усов будет главным ответственным! - Все "за"? - спросил Гаврилов. - Единогласно!.. Теперь дальше: обязать Усова отдать все силы подготовке Кактуса к полету. - Ладно! - вяло согласился Генка. - Может, он еще вообще не полетит...

И зачем это "не полетит" у него вырвалось?.. Все заорали. - Как так не полетит?!. - То есть какое ты имеешь право говорить, что не полетит?!. - Тебе на честь класса наплевать! - Может быть, переизберем ответственного? - предложил Гаврилов. - Да тише вы! - сказал Сонкин. - Полетит! Академик сам сказал: на днях запустят. Погодите, еще и бегемота из зоопарка в космос отправят. А что? Умнейшее животное! Но все равно появилось недоверие. Что, если Усов и Сонкин вообще трепачи? - Вдруг на днях не полетит? - спросил Мишка. - Кто за это ответит? - Тогда в следующий раз полетит. - А если и в следующий не полетит? Знаете что? Так оставлять нельзя. Ехать всем классом в институт и бороться, чтобы летел наш Кактус. Кто "за"?.. Мало ли какую кошку несознательные элементы с улицы подсунут... Мы тут за него отвечаем, Кактус не подведет. Сонкин говорит: - Может, не надо всем классом? Еще рассердится академик: "У вашего кота данных нет, а вы его в космос по блату пропихиваете..." Но все были "за". Пришли к проходной института - не пускают. Вахтер в майке, галифе и сапогах встал поперек прохода и руки развел. Тут всем бороться расхотелось. Мишка вышел вперед, надул щеки и говорит: - Товарищ вахтер, мы пришли от имени и по поручению. Дело очень важное. Вы бы не могли позвать нам академика? У нас совершенно секретный разговор. - Какого академика? Мишка показывает: - Такого седого из этого как его... ви-ва-рия. - А, из вивария! Так бы сразу и сказали. Позвоню, только все ни с места. А то... - Ясно, ясно! - сказала Светка. - А то буду стрелять... - Вот именно, - вахтер ушел к телефону. - Мы своего добьемся! - потирая руки, зашептал Мишка. - Только не кричите, поняли? Главное - организованность. - Здравствуйте, молодые люди-с! - Из проходной на улицу выкатился, как колобок, старик в белом халате. - Вы что же, все кошек принесли? - Нет, что вы!.. - Тогда чем могу я быть полезен-с? - Понимаете, у нас ответственное поручение. - Мишка старался говорить как можно вежливее, а остальные кивали головами. - Речь идет о чести школы. У вас находится наш кот Кактус... Так вы бы не могли точно сообщить, когда вы его запустите. - Так, так-с, - старик вынул руку из кармана халата и почесал остатки волос на затылке; какая-то мысль промелькнула у него в глазах. - А куда, собственно, вы хотите, чтобы мы его запустили? Он посмотрел на вахтера, потом на ребят. - Ясно куда, - сказал Усов. - Нас не проведешь, понимаем. В космос, конечно! Академик покачал головой: - Ах ты, старая моя голова! Ну как это я сразу не сообразил?! Сегодня третья делегация из школы приходит. Писем целый ящик. И кошек штук тридцать. Приходится всем отказывать. - Товарищ академик! - Мишка старался убедить его изо всех сил. - Я должен сказать, что наш Кактус - животное особое. Он на задних лапах ходит, мяукает до двух. И потом, ему уже скафандр сшили. Вот он сшил... Усова вытолкнули вперед, но он скис. - Ты скафандр сшил? - спросил академик. Генка вяло кивнул. - А вот он, - Мишка отечески погладил по голове маленького Сонкина, - всех космонавтов может без запинки назвать - и наших, и американских. - И американских?! - изумился старик, и на глазу у него нависла слезинка. - Хорошие вы мои! Я бы рад всей душой запустить вашего Фикуса... - Кактуса, - угрюмо поправил Усов, накручивая на палец чуб. - Да, да, Кактуса! Я готов запустить его на Луну-с и даже потом на Марс. - То-то же! - сказали сзади. - Прошу без выкриков, - строго сказал Гаврилов. - Давайте поддержим академика. Три-четыре - ура-а!.. Но академик замахал рукой. - Тише, тише! Кошки-то нам требуются не для этого. - Не для этого?! А для чего? - У нас в институте много мышей развелось - а, как известно, лучше кошки зверя нет-с. Уж извините!.. Все притихли и растерялись. - А я уже в план сбор включил, - процедил сквозь зубы Гаврилов, - на тему "У нас в гостях первый в мире кот-космонавт". - Иди ты с твоим планом! - не выдержал Усов. - Узнали бы мы с Сонкиным тихо, сорвалось - и все. А теперь расхлебывай... - Что же вы, товарищ академик, - возмутилась Мельникова, детей обманываете? Вас спрашивают: "Когда запустите?" Вы отвечаете: "На днях". Занятия в школе срываете... Лучше бы Усов занимался. Вот останется на второй год - вы будете отвечать!..

- Ай-яй-яй!.. Но мы действительно запустим на днях Фикуса... - Кактуса, - поправил Усов. - А когда можно за ним прийти? - Конечно, Кактуса! - сказал академик. - Пускай себе ловит мышей. Половит - и милости просим. Только не спрашивайте академика. Я ведь сторож. Будьте здоровы-с! Вечером случилось нечто такое, чему поверить было трудно. К Усову забежал Гарик Сонкин. - Я, собственно говоря, хотел тебя предупредить: задача ни у кого не получается, даже у меня. Можешь спокойно ее не делать. Завтра что-нибудь придумаем. О погоде поговорим... - О погоде можно, - согласился Генка. - Только задачу я решил. Спиши - и все. - Не может быть! А с ответом сходится? - Сходится. Гарик долго глядел в тетрадку. - Молоток! Чувствуется моя школа! Но списывать не буду - нарушение принципа. Всю ночь Генке снилось, что он решает сложнейшие задачки - одну за другой, как орешки щелкает. А потом выходит к доске отвечать. Класс немеет от восторга, и Аллочка Борисовна стоит с разинутым ртом. Ай да Усов! Сонкина, величайшего математика, обошел! На другой день выяснилось, что, кроме Генки, задачу действительно не решил никто. Генка скромно сидел и молчал, к нему подходили, просили его вызваться отвечать. Генка был на все согласен. Синяя птица пятерка, можно сказать, была уже у него в руках. К сожалению, Алла Борисовна, которой предстояло пятерку поставить, еще этого не знала. Она понятия не имела ни о том, что Усов задачу решил, ни о том, что весь остальной класс надеется на Усова. И, стремительно вбежав, как всегда, в свой пятый "Б", Алла Борисовна сказала, словно боясь об этом забыть: - Сегодня к нам в класс должны пожаловать гости. Сразу начались догадки, вопросы, пересуды. Класс, ухватившись за соломинку, целеустремленно оттягивал роковой момент. Время шло, Генкина пятерка принимала форму нолика, нолик постепенно превращался в облачко. Облачко выпорхнуло в окно, растворилось в высоте. И никто этого не заметил. Тем временем делегаты солидно шли по коридору парами, взявшись за руки. Они с достоинством осматривали школу и лишь изредка, когда кто-нибудь, опаздывая на урок, проносился мимо них со скоростью света, растерянно останавливались, натыкаясь друг на друга, и в испуге втягивали головы в плечи. К таким скоростям делегаты не привыкли и, разинув рты, вопросительно оглядывались на воспитательницу. Та щурила глаза: дескать, идите-идите, еще не то увидите... Возле пятого "Б" воспитательница велела делегатам остановиться, подравняться и подтянуть колготки. Света Мельникова шла как раз из буфета, доедая булочку с повидлом. - Ой вы мои миленькие, хорошенькие! - запричитала она. - Как вы сюда попали? Мальчик, давай я тебе носик вытру! - Девочка, ты из пятого "Б"? - спросила воспитательница. - Скажи учительнице, что мы пришли. Света влетела в класс. Урок уже шел. - Алла Борисовна! Там вас грудные спрашивают, из детского сада... Алла Борисовна побежала к двери приглашать гостей. Делегаты выстроились у доски. Весь класс их разглядывал с особым удовольствием, потому что домашнее задание становилось таким же ненужным, как пятое колесо у телеги... - У нашей группы детского сада, - начала воспитательница, когда все затихли, - большая к вам просьба. Ребята очень любят играть, а вы все - мастера - умелые руки. Сделайте нам, пожалуйста, что-нибудь. Ладно? - Что сделать? Что? - спросила Мельникова. - Да уж что сможете! Мы вам за это скажем... Что мы скажем, ребята? Три-четыре!.. - Спа-си-бо! - недружно заявили делегаты. Потом воспитательница взяла самого маленького, Вову, за руку и повела к двери. Остальные делегаты, толкая друг друга, потянулись за воспитательницей. Знакомство состоялось. Света догнала Вову и еще раз вытерла ему нос. - Давайте быстро подумаем, что мы сделаем для наших подшефных, - сказала Аллочка Борисовна, - и займемся наконец математикой. - Ясно! - сообразил Гаврилов. - Игрушки, конечно! - Игрушки разные бывают, - философски заметил Усов. В классе начался спор. - Куклы всем надоели! У каждого их полно! - Я придумал: сделаем зверей пострашнее! - Верно! Зверей! Подарим зоопарк! - Каждый сделает по зверю... - Я буду делать лису, - сказала Мельникова. - У мамы мех остался от воротника.

- Я сделаю зебру! У меня платье старое, полосатое... - Я - жирафу! У бабушки накидка в жирафьих пятнах... - Погодите! - сказал Гаврилов. - Одному подарим лису, другому зебру, третьему жирафу - они же все перессорятся. А? Алла Борисовна? - Решайте сами, вы у меня самостоятельные, - сказала Алла Борисовна. - Что ты предлагаешь, Гаврилов? - А вот что. Старик Хоттабыч подарил футболистам двадцать два мяча, чтобы не ссорились. И нам надо всем дарить одинаковых зверей. Чтобы не ссорились... Без обиды... И делать легче! - Если одинаковых, - сказала Светка, - тогда давайте делать зайцев. Зайцев почему-то все малыши любят... - Правильно, зайцев, - поддержали Мельникову остальные девочки. - Мордочку сшить и туловище. Ватой набьем, глаза нарисуем, уши пришьем - и можно дарить. Алла Борисовна, ко всеобщей радости, так и не успела из-за этих зайцев заняться математикой. Но домашнее задание все же записала. Дома перво-наперво Генка вытащил бабушкино шитье и свои инструменты. Заяц обязан быть летом сереньким, а зимой - беленьким. Но ни серой, ни белой материи у бабушки не было. Была розовая, осталась от распашонок, которые бабушка шила для соседского малыша. Генка вырезал из розовой материи туловище, голову и одно ухо. На другое ухо материи не хватило. Швейная машинка у бабушки была открыта. Нитки в ней были заправлены черные, но шпульку вставлять Усов не умел и решил шить черными. Усов прострочил зайцу живот. Вытащил его из-под лапки, но оказалось, что живот пристрочился к Генкиной рубашке. Генка взял ножницы и, чтобы не портить зайцу живот, отрезал его с частью своего рукава. Теперь надо набить живот ватой. Но как набить, когда со всех сторон застрочено? Пришлось разрезать, наложить в отверстие ваты и снова зашить. Живот получился первого сорта. Только видно, что зайцу сделали операцию аппендицита. Голова шилась легче. На этот раз он застрочил не все, оставил отверстие, натолкал туда ваты и хотел зашить, но раздумал. Это же рот! Настоящий рот! Ну, подумаешь, из него вата торчит! Голову Генка пришил к туловищу и занялся ушами. Первое ухо вышло замечательно длинное, но несколько узкое, похожее на чулок. Генка пришил это ухо к голове и стал думать, из чего сделать другое ухо. Усов нашел лоскуток красный в горошек - от блузки. Из него он выкроил второе ухо, пришил, нарисовал чернилами глаза, но заяц получился безжизненный. Ему не хватало усов. Из чего их сделать? Конечно, из проволоки. Стал Генка искать проволоку и нашел батарейку. Тут уж идея сама собой пришла. Распорол он снова зайцу туловище, вату вынул, засунул батарейку и вставил в глаз лампочку от карманного фонаря. Глаз у зайца загорелся. Теперь другое дело! Надо бы и в другой глаз вставить лампочку, но больше лампочек нет. Заяц стоял, помахивал ухом в красный горошек, светил одним глазом и не шевелился. Чего-то в нем не хватало. Усова посетила еще одна мысль, и он помчался во двор. Возле песочницы играли малыши. В два счета Генка обменял фонарик без батарейки на заводной автомобиль без ключа и вернулся обратно. Он оторвал от автомобиля кузов так, что осталась одна рама с колесами. На нее он привязал своего зайца. Взял плоскогубцы и завел ими пружину. Заяц затрещал и как бешеный помчался по комнате, светя впереди себя одним глазом. Он ударился в стену и повернул обратно. Так заяц носился до тех пор, пока завод не кончился. Генка отсоединил провод от лампочки, чтобы не села батарейка, завернул зайца в бумагу, засунул вместе с плоскогубцами в портфель. Задание было выполнено. Генка так увлекся, что про задачки, которые Алла Борисовна велела решить дома, и не вспомнил... На другой день пятый "Б" тащил в школу свертки. Только и разговоров было, как пойдут после уроков в детский сад. Гаврилов проверял, кто что сделал, и ставил в списке плюсы. Генка вынул из портфеля сверток и сунул Гаврилову под нос. Мишка не стал разворачивать, нашел Усова в списке и поставил плюс. Тут в класс как раз вошла Алла Борисовна. Она раскрыла журнал и сразу спросила: - Кто не приготовил домашнего задания? Вчера целый урок проболтали... На этот раз задачи решили все. А Генка решил, что речь идет о зайцах, и закрыл глаза. Зайца он, как известно, сделал.

- Гена Усов, прошу с тетрадкой! - Я лучше с зайцем! - предложил Усов. - С задачами! - Ой... А вчерашнюю задачу можно? - Ну знаешь ли, Усов! - возмутилась Алла Борисовна. - Если не сделал, имей мужество сознаться... И получить двойку... Два! Если б не заяц, который лежал в парте и которым Генка собирался всех удивить, день можно было бы считать неудачным. После уроков все двинулись в детский сад. Девчонки шли под руку парочками, а мальчишки сзади, подталкивая друг дружку в сугробы на глазах у смеющейся Аллы Борисовны. Завидев пятиклассников, воспитательница сказала своим: - Быстрей допивайте компот и выходите строиться!.. Никто не стал допивать компот. Все выбежали строиться. Генка с грустью смотрел на обилие оставшегося компота. Он очень любил компот и мог съесть кастрюлю в один присест. Гаврилов вышел вперед, откашлялся солидно и произнес: "Дорогие дети! Уважаемая воспитательница!" Но в это время уважаемая воспитательница сказала: - Сейчас шефы подарят вам игрушки! И все испортила. Никакой торжественности не получилось, а просто все бросились к малышам и стали разворачивать и показывать подарки. Света Мельникова стояла возле маленькой девочки с большим бантом. Девочка проверяла, все ли у зайца на месте. Он был симпатичен, Светкин заяц, только косоват немножко. Но ведь заяц и должен быть косым. Гарик сделал огромного зайца из воротника своего старого пальто. Заяц был темноват, потому что воротник был из крашеного кролика. Но это тоже было ничего. Заяц и кролик как-никак родственники. Тут Генка увидел, что маленький Вова стоит в стороне и к нему никто не подошел. Генка молча протянул Вове сверток. Вова стал немедленно разворачивать. - Кто это? - спросил он. - Это зайцемобиль. Генка подключил проволочку к батарейке - и глаз у зверя загорелся. Потом он вынул из кармана плоскогубцы, завел пружину и поставил зайца на пол. Заяц нервно вздрогнул, тряхнул ухом в красную горошину, отчего лампочка замигала. Едва Усов отпустил руку, заяц затрещал и помчался прямо на Вову. Испугавшись, Вова сперва отступил на шаг, но тут же бросился догонять игрушку. - Зайцемобиль! - радостно закричал он. - У меня зайцемобиль! Зайцемобиль остановился, мигая глазом. Вова схватил его, тут же рассмотрел, как он устроен, погладил и принес Генке. - Заведи еще! Ребята побросали своих зайцев и столпились вокруг Усова. - Теперь дай мне! - потребовал рыжий мальчик. - И я хочу зайцемобиль, - сказала маленькая девочка с большим бантом. - А просто зайца - не хочу... Усов снова завел игрушку и вернул Вове. Но у Вовы ее тут же вырвали. Заяц затрясся в воздухе, зашипел и замигал одним глазом. Его выпустили из рук, и он шлепнулся на пол. Тут на него навалились человек десять. Послышался рев. Воспитательница с Аллой Борисовной бросились разнимать дерущихся. Гаврилов стоял посреди комнаты очень сердитый и все еще держал в руках открытую тетрадку с речью. - Так я и знал! - воскликнул он. - Опять Усов! Если сам не дерется, так из-за него драка. Я говорил - нужно делать всем одинаково, а ты? - Что я? - спросил Генка. - Пускай зайцемобиль будет общий... - Усов, Усов! - повторяла Алла Борисовна. - Усов, Усов!.. - Я всю жизнь Усов, - пробурчал Генка. Но настроение у него после двойки и после драки все-таки не испортилось. Подумаешь невидаль, размышлял он. Мне всегда не везет. Выходит, если мне не везет, значит, все в порядке... - Чего это ты сегодня такой тихий? - спросила бабушка, входя из кухни в комнату. - Здоров? И она приложила руку Генке ко лбу. Генка сидел за столом и глядел вдаль. Время от времени что-то передвигал на столе и снова задумывался. Бабка очень удивилась, потому что такая сосредоточенность находила на Генку не часто. Взрослеет, наверное... - Не приставай. Я думаю, - отстранил Усов мягкую руку бабушки. - Можно и повежливей ответить. Матери бы письмо написал, скучает по тебе ведь!.. Генка промолчал, что само по себе тоже являлось признаком болезни или очень большой его занятости. И бабушка вышла. Усов двигал по столу марки: то соединял, то раздвигал. Но в каком порядке ни ставь девять штук, все равно мало. А нужна коллекция. И не просто, а на какую-нибудь интересную тему. Как тут ни крути, тема не придумывается. Из девяти две марки с героями войны, три - звери, две - самолеты, на одной какой-то цветок, и еще одна польская, с гербом.

Генка двигал, двигал и все же соединил по темам: герои стали в один ряд, самолеты - в другой, животные - в третий, цветок повис отдельно. Самолетов и героев было мало, поэтому Генка решил собирать зверей и цветы. Получалось четыре марки. То, что росло, было флора. Что бегало - фауна. Флора и фауна, фауна и флора. Ничего звучит! Бабушка опять не выдержала, вошла. - Уроки сделал? - Почти, - сказал Генка. - Все-таки плохо, что ты не домохозяйка. - Что, что?.. Это почему? - Да потому, что у всех ребят, у кого матери не работают, они ходят днем по магазинам и покупают марки. Ты хоть и бабушка, а толку что? У всех, знаешь, сколько марок? А у меня?.. - Марки? Да, во-первых, сам ты можешь купить. Если, конечно, не дорого. А во-вторых, зачем покупать? Поезжай к Юльке, Юле! У нее в канцелярии каждый день почта приходит! Усов сразу смекнул, чем это пахнет: - И ей не жалко? - У нее их столько, что, наверное, не жалко. От бабушки тоже, оказывается, польза бывает. Юля, старая подруга матери, иногда и теперь еще забегала к ним в гости, долго крутилась перед зеркалом, спрашивала, что пишет мать, и просила бабушку помочь ей скроить юбку или платье. Когда у Юльки было хорошее настроение, пока бабушка кроила, она хватала Генку и пыталась учить его танцевать. Из этого ничего не выходило. - Что ты топчешься, как слон? - проиостанавливалась Юля. - Танцуй легко: ля-ля, ля-ля... Но кончалось тем, что Усов наступал ей на ногу, она стонала, на одной ноге прыгала в кухню и усаживалась пить чай. От Юли исходил таинственный аромат духов, и после танца такой же аромат долго чувствовал Усов, поднося к носу собственные ладони. Ища Юлю, Генка шел по нескончаемому коридору заводоуправления, свернул налево, как объяснила бабушка, и сразу за поворотом увидел дверь, возле которой висела дощечка: Директор Усов остановился и как-то застеснялся. Но марки все-таки нужны, он пересилил себя, приоткрыл дверь и просунул голову в щель. В комнате было полно народу, висел дым, стоял гам. А когда много людей и гам, уже не так страшно, потому что никто на тебя не обращает никакого внимания. Генка протиснулся между людьми, которые стояли группками, и увидел у окна стол, такой большой, что на нем можно было бы играть в пинг-понг. Рядом с ним еще столик, уставленный разноцветными телефонами. За столом сидела Юля. Она держала руками сразу две телефонные трубки и то в белую, то в красную говорила: - Подождите минуточку... Минутку обождите... Потом бросала одну из трубок на стол, что-то записывала, снова ее хватала. Тут звонил третий телефон, Юля говорила в обе трубки сразу: "Позвоните позднее", - вешала обе трубки, снимала третью - зеленую, - не послушав, сообщала: - Директора нет! Кто его спрашивает? Соединяю. И Юля нажимала кнопку. Генка стоял перед разноцветными телефонами с разинутым ртом. Он забыл, зачем пришел. Юля подняла голову и обратила на Усова внимание, наверное, только потому, что все вокруг были взрослые, а он еще не очень. И она сразу его узнала. - Подождите минуту! - строго сказала Юля в трубки и положила их на стол. Она протянула через стол обе руки к Усову, схватила его за уши и притянула к себе. - Усик, здорово, милый! Как ты сюда попал? Что-то я бабушку давно не видела... Случилось чего? Мама письмо прислала? Ей нужно что-нибудь? Юля тараторила быстро, и Генка растерялся. Он ничего не ответил, только головой покачал. - Подожди минуточку, Усик, я сей момент... Она снова начала снимать и вешать трубки, говорить и записывать. Когда телефоны замолчали, у нее образовался маленький перерыв, и она спросила: - Так тебе чего? - Марок, - сказал Усов неокрепшим басом. - У вас нет марок? Генка сказал и тут же испугался, что отрывает Юлю от работы и что сейчас выйдет сам директор и строго скажет: "А этот мальчишка что здесь делает?" Усова прогонят, а Юле попадет. Он стоял и теребил в руках шапку. - Марки? - удивилась Юля и задумалась. Снова зазвонили телефоны. Усов вздохнул и хотел уйти, но Юля сделала ему знак, чтобы подождал. Снова он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Потом Юля вскочила, принесла стул, открыла ящик стола, усадила Генку в углу, возле стола, положила перед ним ножницы.

На конвертах в ящике были налеплены марки - большие и малые, всех цветов. Усов провел рукой по горе конвертов и растерянно спросил: - И все можно вырезать? - Дурачок, конечно, все! А то уборщицы выбросят. Усов понял, что жизнь ему улыбнулась. Он не торопясь вынул из ящика первый конверт, не стал вырезать марку, положил на стол так, чтобы не мешать Юле, а затем начал вырезать все подряд, складывая марки в этот первый конверт. На всех конвертах было написано одно и то же: "Директору завода Гаврилову В. Я.". Генка вырезал, вырезал, вырезал, сбрасывая остатки конвертов в корзину. Корзина скоро заполнилась, и конверты стали ложиться горой в угол под столик с цветными телефонами. А Генка все работал ножницами, и вскоре конверт с марками раздулся так, что новые класть было некуда. Тогда Усов взял второй конверт и снова стал вырезать и заполнять его. На заводе кончился рабочий день, стемнело, и только директор Юлю еще не отпускал. Она сидела, усталая, и, вынув зеркальце, подводила ресницы. Телефоны звонили все реже. Они тоже устали. - Ну как, годится? - Юля вспомнила про Генку. Он кивнул. Он уже подчищал остатки. - Пойдем, я тебя выведу из проходной. - поднялась Юля. - А то не выпустят. Бабушку поцелуй, а маме привет. Усов шагал по улице, гордо держа два больших конверта, до отказа набитых марками. Дома Генка выложил марки на стол. Первым делом он налил в таз воды и высыпал туда марки - целую гору. Отобрал их, отмокшие, снял с полки все книги, которые только были в доме, и между страниц сложил марки. Бабушка штопала Генке носки, если же ей надо было пройти, осторожно вышагивала по комнате зигзагами, обходя таз, и стопки книг на полу, и расстеленные газеты. Генка высыпал марки на стол и отобрал флору и фауну, прибавив изрядную порцию к тем четырем маркам, которые у него были. Он только теперь по-настоящему понял, как много у него марок. Можно собрать на любую тему. Но пускай уж остается флора и фауна. Остальные Генка разбирать не стал - надоело. Он решил, что обязательно напишет матери письмо. Как достал марки и вообще как дела. От Юли привет не забыть бы передать... Но письмо успеет. Он подошел к окну и стал свистеть Светке Мельниковой, что жила этажом выше. Светка тут же высунулась из окна, взмахнула руками, скрылась и через минуту спустилась. Она вошла и удивленно застыла у стола. - Бери, - сказал Генка. Светка недоверчиво посмотрела на него и загадочно улыбнулась. - Бери! - повторил Усов и покраснел. Мельникова подошла к столу крадучись, как кошка. У нее разбежались глаза. Она сразу обратила внимание на самые большие марки с космическими кораблями и тут же решила их собирать. А может, и спорт тоже? Губы у Светки приоткрылись, она часто-часто хлопала длинными ресницами. Генка смотрел на нее счастливыми глазами. - Послушай, - вдруг спросила Светка. - Тебе на жалко? - Чего там! Захочу - еще достану! - Тогда я возьму еще про войну. И вот эти серебряные, ладно? - Бери! Светка завернула марки в газету. - Ну, я пошла... И взглянула на Усова. Генка стоял посреди комнаты и не отрываясь глядел на Светку. Глядел - и глаза его сияли. - Я пошла, - повторила она. - Посиди еще... Хочешь, чай будем пить? - очнулся Генка. - Чай? Да мне попадет! Уже почти что ночь... Пока! Она погладила его по голове, как всегда делала ее мать, уходя ни работу, и выскользнула за дверь. Все марки, кроме флоры и фауны, Усов принес утром в класс и просто выложил на парте. Произошла небольшая свалка. Несколько марок порвали. - Подумаешь, я и сам соберу! - сказал Мишка. - Беспорядок только устраивают. И в толкучку не полез. Генка стоял в стороне и блаженно улыбался, видя, как из-под его парты вылезают коллекционеры, крепко прижимая к груди марки. За этим занятием застала свой чудесный класс Алла Борисовна. Весь урок и следующий тоже в классе шел энергичный обмен. Тот, кто схватил ненужные марки, менял теперь у других на те, которые требовались. - Осел ты! - ласково сказал Гарик Сонкин Усову. - Самый настоящий, с длинными ушами. Ты бы мог знаешь сколько выменять на эти марки? А ты выбросил. - Не выбросил, а отдал, - заметил Усов. - Буду еще мелочиться! Что я, Плюшкин какой-нибудь?

- Да у Генки, знаешь, сколько марок? - вмешалась Мельникова. - Он себе и так собрал - будь здоров! Сонкин задумался и ничего не возразил. Всеобщий азарт его не задел. До выставки оставался всего один день. Все должны были расклеить свои марки на большие листы бумаги и принести в школу. - Кто не расклеил, завтра - последний срок! - обходил и предупреждал всех Гаврилов. Листы разложили на полу, и Мишка отгонял любопытных, чтобы не наступили. - А твои где? - спросил он Усова. Тот показал коробку. - Разве у тебя тоже фауна и флора? - удивился Гаврилов. - Нет, - ответил Генка. - У меня флора и фауна. Оказывается, никто не собирал флору и фауну, кроме Мишки и Усова. - Это же нечестно, понял? - Мишка увидел, что у Гены марок намного больше. - Надо самому собирать, а нахватать сразу я, знаешь, сколько могу, если схожу к отцу? - Пойди, - согласился Усов. - Так ведь их отмачивать надо, лучше готовые купить. - Купи, - снова согласился Генка. Тут начали марки вывешивать. Мишка повесил, и у него оказалось совсем мало. Усов вспомнил, как вырезал марки у тети Юли. Только теперь до него дошло, что директор завода и есть сам Мишкин отец. Как-то нехорошо получилось. Ведь, правда, Мишка мог сходить на завод, и это были бы его марки. На конвертах же написано: "Директору завода Гаврилову И.Я.". - Знаешь, что? - сказал вдруг Усов. - Мне премию все равно не дадут. - Почему не дадут? - спросил Мишка. Он кнопками прикреплял листы с марками. - Ну, все будут смеяться: двоечник, а марки собирает... Не буду я в этой выставке участвовать. Бери мои марки! - Ты это серьезно? - удивился Мишка. - Не шутишь? Вместо ответа Усов протянул ему коробку с флорой и фауной. Миша пожал плечами, спрятал коробку в портфель и ушел домой. Дома Усов вспомнил, что хотел написать письмо матери. Но чего ж теперь писать про марки, когда их нету? Назавтра в классе прибавилось несколько огромных листов с наклеенными марками и надписью сверху: "Фауна и флора Гаврилова М.". Из всех классов ходили смотреть выставку, и все замечали Мишкину коллекцию. Она была виднее всех, и в ней было больше всего марок. Даже вожатая гордо сказала: - Растут ребята. У многих хорошие коллекции, а у Гаврилова флора и фауна лучше всех. Берите, ребята, все, как один, пример с Гаврилова. Мишка получил премию: статуэтку - чугунный полководец Чапаев с саблей на скачущем коне. Он аккуратно завернул Чапаева в газету, положил в сумку, и все Гаврилову хлопали. А про Усова как-то забыли. Если и вспоминали, то с обидой: одним дал больше марок, другим - меньше. Раз уж ходил марки вырезать, мог бы взять и побольше. Всю ночь кто-то шаркал босыми ногами, и бабушка встала. Приоткрыла дверь в коридор - на кухне горел свет. Она еще больше удивилась и испугалась. За столом, растопырив пятерню и держа на ней блюдце, сидел Генка Усов в одних трусах и пил чай, доставая вишневое варенье из банки столовой ложкой. Увидев бабушку, Усов встал, закрыл банку с вареньем крышкой, поставил в шкаф. Сел, продолжая пить чай без варенья, как ни в чем не бывало. - Что с тобой? - спросила бабушка. - Нормальные люди спят. - Мне рыбу ловить. Видишь, светает? - Рыбу... У него переэкзаменовка, а он рыбу... Все матери напишу! Бабушка вздохнула, легла, долго ворочалась, не могла уснуть. Усов допил чай, спокойно натянул штаны и, не возражая, выскользнул из парадного, держа в руке бидон и удочку. Пересек двор и остановился у подворотни нового дома. Два окна над самой подворотней - Гарика Сонкина. Самое лучшее свистнуть, но свистнуть Усов стеснялся. Вдруг проснется его мать Алла Борисовна? Все-таки училка. Усов стоял и не то, чтобы свистел, а подсвистывал. Так, слегка, и нельзя было догадаться, то ли он действительно свистит Сонкину, то ли просто так стоит, задумавшись... С тех пор, как начались каникулы, Усов с Сонкиным ездят на озеро. И каждый день на берегу, сидя на обрыве, смотрят, как Тимофеич, небольшого роста небритый мужичок в резиновых сапогах, пыхтя, вытаскивает из тины бредень, выбирает из него рыбешку, складывает в бидон, извлекает из кармана четвертинку водки и сверток, пьет, закусывает, а потом подходит к ребятам. Тимофеич живет в одном дворе с Генкой и Сонкиным, днем где-то пропадает, а по вечерам стучит в "козла".

- Это что же у вас, - замечает вдруг он, - одна удочка на двоих? Снасть я те дам! Любую рыбу возьмет! Вот там, в затончике, говорят, сом живет большой. - Где? - А вон слева. Хитрый такой. Говорит: просто так не дамся! - Кому говорит? - Кому, кому! Известно кому - рыбакам. А здесь мое местечко. Я его, как говорится, облюбовал. Смотав амуницию, Тимофеич берет бидон и поднимается кривой тропинкой в гору. - Знаешь, почему у нас не ловится? - сказал Сонкин, когда вчера они налегке возвращались домой. - Тимофеич всю рыбу бреднем забирает, а остальную распугивает. Мы приходим - пусто. Давай завтра придем раньше его. Нам бы хоть маленькую поймать. - Вставать надо рано, - скис Усов. - Да ты не спи совсем, пей крепкий чай ночью - и не проспишь. - А с вареньем не лучше? - Может, лучше, - сказал Сонкин, - я и так могу не спать, сколько хочу. Читать буду... И вот теперь Усов ждал у подворотни Сонкина, а Сонкин не появлялся. Генке надоело без толку посвистывать, и он крикнул. В окне показалось заспанное лицо Сонкина. Он радостно замахал руками, не то потягиваясь, не то делая зарядку, а потом сошел вниз, важно неся перед собой на ладони банку с мотылем и в другой руке книжку. Пустой автобус только выкатил из парка. Он был весь мокрый и снаружи, и внутри. В автобусе Сонкин вспомнил, что очки забыл дома. Книжку взял, а очки забыл. На озере никого. И самого озера не было, его застилал тихий туман. Он цеплялся по кустам, по траве и исчезал на берегу. Усов поежился, снял ботинки. Он отломил и воткнул рогульку, налил в бидон воды, аккуратно расстелил собственную куртку, чтобы удобно было сидеть. Возле удочки решили дежурить по очереди. Один поймает рыбу, идет отдыхать - садится другой. Бросили орел-решку: кому сидеть первым. Выпало Усову. Гена сидел долго, смотрел на поплавок, смотрел, смотрел и задремал. Вместо поплавка поплыла перед ним чашка с недопитым чаем, пошли от нее круги по воде. Со дна всплыла банка варенья, которую бабушка прятала. Задремав, Усов сполз по скользкой траве с откоса и чуть не плюхнулся в воду. Зацепился за куст. - Эй, рыбак, рыбу проспишь! - Проспишь тут! - встрепенувшись, сказал Усов. Он оглянулся и увидел Тимофеича. - Обошли, значит, старика? Так, так... - Соня, твоя очередь! - крикнул Усов. - Я посплю немного. Гарик гулял вдоль берега и на ходу читал книжку, приставив ее к носу. Глаза у Генки слипались. Он отдал удочку, на четвереньках залез под куст и тут же заснул. Как провалился. Сонкин вытащил крючок. Мотыля не было, съели. Еще весной достал он книжку, выучил наизусть все способы ловли, тренировался в комнате с дивана, а все равно никакого результата. Он нанизал нового, самого большого и жирного червя, какого только смог найти в банке. Едва закинул - поплавок повело, и он провалился. Потом показался опять и заметался по воде. - Смотри как повело! - воскликнул Тимофеич, перестал разматывать свою хитрую сеть и подскочил к Сонкину. - Дай-ка мне, я лучше выну. - Сам я, сам! Я и сам могу, я читал, как надо! Руки у Сонкина тряслись. Он тянул удочку, и два раза из воды показалась голова. Сонкин притягивал ее к берегу и уже почти выволок на траву. - Сом! Смотрите, какой сом! - крикнул он. - Где же сом? - удивился Тимофеич. - Это лещ. - Вы же сами говорили, что тут должен быть сом! - Мало ли что должен?! А вышел лещ. Лещ запрыгал по траве, бил хвостом и сползал обратно в воду. - Да держи ты его, держи, не то ведь уйдет! Сонкин упал на траву, накрыл леща грудью, и тот стал бить его хвостом по лицу. Сонкин хохотал и двумя пальцами вытаскивал у леща изо рта крючок. Лещ успокоился и, вяло открывая рот, засыпал. Тимофеич между тем потоптался вокруг и безразлично произнес: - Да, хорошо вы моего леща сняли... - Почему вашего? - А как же? Я в это время всегда прихожу, и вся эта рыба моя. - Ну да! - возмутился Гарик. - Кто поймал - того и рыба. - Это еще неизвестно! - сказал Тимофеич. Он наклонился над лещом, и лицо его озаботилось. Он даже присвистнул. - Фьють... Погорели вы, ребята! Леща взяли запретного! - Почему? - испугался Сонкин. - Вот, видишь, - он ткнул пальцем в плавник лещу.

Из-под плавника выглядывала крошечная пластинка с цифрами, Сонкин без очков еле ее разглядел. - Да за такого леща, знаешь, что бывает? - и Тимофеич повел рукой поперек шеи. - Мы разве виноваты? Сам же на крючок полез. - Полез-то, полез... Да надо его тут же обратно пустить. А вы... - Что же теперь? - Так и быть... Давайте его мне, возьму грех на душу, спрячу, пенсионера не будут обижать. Я тут свой человек, скажу: не видел, мол, кто поймал. Лежал, мол, меченый на берегу - и все. Сонкин растерянно оглянулся на Усова. Генка сладко спал под кустом, подобрав колени к подбородку. Сонкин подошел к нему, ткнул в пречо. - Ус, вставай! Ус!.. - Встаю, - не открывая глаз, пробубнил Гена. - Только посплю немножко. - Вставай, - повторил Гарик. - Я вроде леща поймал. - Леща? - открыл глаза Гена. - Да, леща, только не того. Усов сел, хлопая глазами. - Как не того? Покажи. Сонкин оглянулся - рыбы на траве не было. Тимофеич укрывал свой бидон крышкой. - Отдай леща, - сказал Сонкин. - Да ускакал он в воду... - Отдай! - крикнул Сонкин. - Вам же хуже, - удивился Тимофеич. - В милицию попадете. - Отдай, - поднялся Усов и стал плечом к плечу к Сонкину. Генка был худой и длинный, и челюсть у него как-то нехорошо заходила. - Чего нервничаете, чего? Мужичок открыл крышку, сунул руку в бидон и швырнул леща на траву. Лещ тяжело плюхнулся, разевая рот, и выпученным глазом посмотрел на Генку. Усов прижал его к груди. - Насчет леща еще пожалеете! Сообщу вот, куда следует, вас под суд отдадут... Смотанный бредень Тимофеич бросил на траву и зашел в кусты спрятать одежду. Усов все держал в руках леща. Рядом, на голову ниже, стоял Сонкин и растерянно моргал. - Видишь метку? - спросил Гарик. - Что будем делать? Может, правда, нельзя? Может, рыба на учете в водоеме? - В каком водоеме? - В этом, в озере!.. Слушай, давай отнесем леща! Мы же не виноваты! - Леща жалко, - сказал Усов. - Большой такой. В жизни не поймаешь... - Жалко, - согласился Сонкин. - Отнесем? Он молча закинул на плечо удочку и побрел. За ним Усов в обнимку с лещом. Вдруг Сонкин остановился: - Иди, я сейчас... - Ты куда? - Говорю - сейчас... Скоро он догнал Усова. - Ты чего радуешься? - подозрительно оглядел его Генка. - Да так, ничего... Возле сторожки постояли. Усов толкнул дверь - она заперта. Сели на пороге. Усов опять задремал, не отпуская рыбы. - Кого ждете? Не меня ли? Перед ними стояла полная женщина, одетая в ватник, несмотря на жару. - Что же - меченого поймали? - Да мы не нарочно, объяснил Гарик. - Знаю, не нарочно. Ну-ка, несите! Она порылась в кармане, вынула ключ, долго отпирала дверь, положила леща на стол. Вынула из ящика скальпель и отрезала пластинку вместе с плавником. - Так, - бодро сказала она, - заприходуем... Усов, привыкший к неприятностям, покорно стоял, глядя себе под ноги и слегка пошевеливая ушами. Он всегда так делал, когда надвигались неприятности. Это успокаивало нервы. Женщина спрятала метку в коробочку и открыла сейф. - Берите рубль! - Рубль? - удивился Усов. - За леща меченого положен рубль. Сонкин взял рубль и засунул в карман. - А нам что теперь? - удивленно спросил Усов. - Идите домой! Они вышли из сторожки. - Эй! А леща-то, леща берите! Усов остановился. Не поворачиваясь, сделал два шага назад, схватил леща и бегом бросился на улицу. Следом за ним Сонкин. - Понял? - кричал Усов. - Понял! - кричал Сонкин. - Видал? - кричал Усов. - Видал! - кричал Сонкин. - Леща видал? - сунул ему под нос рыбу Генка. - Рубль видал? - спросил Гарик, остановившись. Солнце поднялось высоко. Они вышли на улицу и у конечной остановки автобуса купили мороженое. Потом, выскочив из автобуса, на углу у кино опять купили. А возле дома у продовольственного купили еще эскимо. Рубль кончился. - Как же теперь быть? - спросил Усов. - Нас двое, а лещ один... Слушай, а где твоя книжка? Книжку на радостях забыли на траве у кустов. Но настроение было прекрасное. - Бери леща ты! - сказал Генка. - Алла Борисовна уху сделает. - Лучше бери ты, - сказал Гарик. - Матери нет, она на занятиях, а у тебя бабушка сварит. - Так и быть! Бабушка сварит, а ты приходи есть.

Все порешили и хотели расходиться, когда в подворотню вошел Тимофеич. На ногах он стоял не очень уверенно и прошел было мимо. Потом увидел ребят, двинулся на них, но споткнулся о выбоину в асфальте. - Дождетесь у меня! - прохрипел он. - Я вам еще покажу, как меченую рыбу ловить... Маленький Сонкин засмеялся. - Ты чего? - не понял Усов. - Помнишь, когда мы уходили с озера, я вернулся... - И что? - Да я бредень Тимофеича закинул в озеро. Далеко. Пускай честно рыбу ловит. - По домам! - весело крикнул Усов. Тимофеич стоял, покачиваясь, посреди двора и ругался. - Наконец-то я от тебя избавлюсь! - сказала бабушка. - Все печенки мне проел... Не ел ей Генка печенок. Вообще они видятся мало. И на второй год Генка все-таки не остался. Она просто так, любя, это говорила, пока аккуратно пришивала ему метки к одежде с инициалами Г.У., обсуждала, какие штаны класть, а какие нет. И как быть со свитером: брать нужно, а локоть рваный. Тем временем Гена то и дело вынимал из кармана ножик. Наконец-то, по случаю перехода в шестой, бабушка его подарила. Ножик прекрасный, туго открывался, а захлопывался со страшной силой. - Смотри, пальцы не прищеми! - вскрикивала бабушка каждый раз, когда нож щелкал. - Купила на свою шею, станешь, не дай бог, инвалидом... Наконец бабушка написала на листке от тетради красивым почерком: "Гена Усов", вырезала и приклеила "Гену Усова" к чемодану. К заводской проходной Генка пришел, как всегда, последним. Народу полно было, и дежурные всех рассаживали по автобусам. - Вон того видишь? Это начальник моего цеха, - говорила бабушка. Начальник цеха бежал с огромным чемоданом, волоча за руку девочку. - А вот это, - бабушка показала пальцем на крыльцо, - сам директор завода. - Да?! - не поверил Усов. - Это Гаврилов? - Гаврилов. А почему бы нет?.. Усов хмыкнул, не ответил. Он очень удивился. Ему почему-то казалось, Мишкин отец толстый, с большим животом, очень строгий и обязательно в очках. А директор был тощим, длинным и без очков. Генка не раз заходил к Мишке домой, но отца никогда не видел. Мишка и сам видел его мало. Директор уезжал чуть свет, появлялся ночью. Ночью, говорил Мишка, он приходит и еще сидит, читает. Когда он только спит?.. Директор тоже вышел проводить детей в лагерь. Мишки не было. Его в санаторий для особых детей в Крым увезли. Бабушке кто-то махал рукой, хлопал по плечу, все ее знали, и она всех: уж сколько лет в одном цехе работает. - По автобусам! Скорей по автобусам! Все ребята карабкались на подножки, запихивали под сиденья чемоданы, открывали окна, свешивались вниз. Вожатая кричала: - Дети, окна открывать запрещено! Кому сказано?! И так не жарко ехать... - Это ты, Усов? - сказала вожатая. - А это вы? - спросил Генка. - Я с вами на лето в лагерь еду. Смотри не повторяй своих школьных штучек, а то... - Усик, садись, - сказала бабушка. - Расстанемся на месяц. Ты от меня отдохнешь, а я от тебя. Вздохнула и отвернулась, сморкаясь в маленький платочек. - Я от тебя вообще-то не устал, - сказал Гена. - Зато я от тебя устала. Она обняла его за шею. Он был с бабушкой одного роста, даже, пожалуй, чуть повыше. Она подала ему чемодан с наклейкой "Гена Усов". В автобусе было полно. Генка втиснулся на заднюю скамейку. Хоть бы кто-нибудь знакомый был из школы. Никого! Светку и ту к родным в деревню на лето отправили. Мимо вереницы автобусов проехала милицейская машина "раковая шейка" с рупором на крыше, рупоры вращались и объявляли: "Лагерь отправляется! Провожающие, отойдите от автобусов. Всем отойти от автобусов!.." "Раковая шейка" развернулась и медленно покатила по улицам. За ней черная "Волга", в которой сидел начальник лагеря. За "Волгой" "Скорая помощь" - на всякий случай. А после автобусы. Из окон все равно высовывались. Девочки руками махали, родители бежали кросс по тротуарам, обгоняя друг друга, пока не отстали. Зря бежали! Все равно автобусы крутили колесами быстрей и скоро скрылись за углом. Усов в окно не смотрел. Он вытащил ножик, открывал и закрывал. Ножик щелкал, только успевай пальцы убирать. Вожатая похлопала в ладоши и сказала: "Знакомиться не будем, потом и так познакомимся, будем лучше петь".

Долго ехали. Город кончился. Выехали на шоссе. Леса побежали мимо. Мальчик, который рядом с Усовым сидел, говорит: - Дай нож посмотреть. Отдал Генка; тот открыл, потом стал закрывать, да так, что чуть пальцы не прищемил. Генка у него отобрал: мал еще с такими игрушками играть. Другой сосед говорит: "Дай мне". Ну и ему дал. Пошел нож гулять по автобусу. Все смотрели, даже девочки, хотя ничего они в ножах не понимают. Ждет Генка свой нож, а тот не возвращается. Встал Усов, пошел по автобусу, спрашивает: - У кого мой ножик? Отдайте! Насилу нашел, спрятал в карман. Вожатая кричит: - Садись, Усов, на место! Ходить не разрешается. - А я разве хожу? Мне нож взять... - Какой еще нож? - спросила вожатая. - Ну-ка дай его сюда! Она повертела ножик и спрятала в карман куртки. - Когда отдадите? - спросил Генка. - Не бойся, придет срок - отдам. Тут автобусы остановились. Мимо проехала "раковая шейка": - Остановка пять минут. Далеко не отходить. До кустиков! Мальчики направо, девочки налево... Двери открылись, и все посыпались из автобуса, побежали к кустикам. Усов пошел вперед, стал считать автобусы. Насчитал семь, а сзади грузовик. Кузов накрыт брезентом. Обогнул грузовик, на заднем борту написано: "Обгон запрещен - лагерь!" Интересно все же, обгоняют или нет? Милиция впереди, откуда ей видно? Генка оглянулся, вокруг никого. Уцепился за борт грузовика, влез на колесо, подтянулся и перевалился в кузов. В грузовике матрасы для кроватей везут. Усов сразу под брезент, накрылся, лежит, в щель поглядывает. Лежать роскошно: просторно, мягко, как королю на именинах. Зачем ехать в душном автобусе? Там даже окна открыть не разрешают, а здесь ветерок, облака над тобой плывут, верхушки деревьев покачиваются. Опять "раковая шейка" проехала. Всем велят в автобусы садиться, сейчас отправляемся. Генка разлегся, в щель глядит. Заурчал мотор - тронулись. Вот и не заметили, что Генки нет. "А вдруг я в лесу заблудился? Вдруг меня волки съели? Остались от Усова рожки да ножки". От этого Генке стало так весело, что он захохотал. И тут слышит: мотор умолк. Опять стало тихо. Послышались крики, а что кричат - не разберешь. "Раковая шейка" проехала. Кто-то кричит: - Ребят не выпускать. Ищите его в лесу! Вожатая бежит куда-то. - Фамилию установили? Проверьте по спискам, кого не хватает. Слышит Генка, в лесу кричат: - Усов! - Усов!! Генка чуть было не отозвался. Но думает: лучше пока помолчу. Доеду до лагеря, там уж все наверняка поймут, что это шутка. "Молодец, - скажут, - Усов, скучно было ехать, ты всех развеселил". Назначаем тебя капитаном команды КВН - ты у нас самый веселый и самый находчивый. А возле автобуса суета. Взрослые бегают, и "раковая шейка" раза два проехала. Те, кто в лес пошел, вернулись, руками разводят. Смотрит Усов - две огромные зеленые машины остановились. Из них солдаты выпрыгивают. Построились в шеренгу прямо на шоссе. Начальник лагеря стал им что-то объяснять, офицер крикнул, они растянулись цепочкой и вошли в лес. Хотел Усов вылезти и посмотреть. Но мотор заревел, и грузовик тронулся за автобусами. На шоссе только "раковая шейка" осталась и военные машины. Опять ехали они по шоссе мимо леса, потом свернули на проселок. Все под пылью скрылось. Высунулся Усов из-под брезента, а ничего разглядеть не может. Пыль клубами. Закашлялся, испугался, что его сейчас найдут. И действительно, остановились. Забился Усов поглубже. Сидит, на всякий случай не вылезает. Полчаса прошло. После выглянул; видит: вокруг домики, лужайка зеленая, разноцветные флажки к забору прибиты. Ребята бегают, разносят свои вещи по корпусам, а совсем рядом с грузовиком кто-то кричит: - Матрасы где сгружать? Сейчас брезент скинут. Надо удирать, пока не поздно. Сполз на колесо, спрыгнул и побежал от грузовика подальше. Смотрит, ребята уже в футбол играют. Он, конечно, сразу сосчитал, в какой команде на игрока меньше, и пристроился, тоже начал играть. Ребята сначала заворчали, а после он с левой так врезал по воротам, что ему сказали: - Где же ты раньше был?.. Генка вспотел, и пыль, намокнув, текла по нему бурыми полосами. Поиграл Усов немножко и соображает: "Надо бы в свой отряд пойти, а то, чего доброго, без кровати останешься и без обеда. А как своих найти, когда все незнакомые?.."

Стал из отряда в отряд ходить. Половину корпусов прошел - ничего не понять. Навстречу по дорожке вожатая идет. Увидела его , издали кричит: - Ты где это так вымазался? Котельную чистил? Из какого отряда?.. Тут вожатая подошла поближе, всплеснула руками и как закричит: - Это же Усов! Усов, который потерялся! Генка думает: чего это она так обрадовалась? Она схватила его за руку и тащит. - Пойдем, - говорит, - скорей! Слава богу, нашелся... Притащила к двери, на которой написано: "Начальник лагеря". - Вот он! - Кто? - спрашивает начальник. - Да Усов, который потерялся. Начальник из-за стола вскочил: - Ты откуда взялся? - Как откуда? - говорит Генка. - Из грузовика. - Делал что ты в грузовике? - Ехал! В автобусе душно. - Ничего не скажешь, молодец, - сказал начальник и почесал затылок. Он так растерялся, что не знал, как быть. Генка не понял, похвалил он или что-нибудь еще имел в виду. Начальник выскочил из-за стола и побежал на двор. - Милицейская "Волга" ушла? - донеслось в окно со двора. - А где "Скорая"? Он что-то сказал шоферу "Скорой помощи", которая стояла рядом, мотор взревел, и машина умчалась. Начальник вернулся в комнату. - Ведь ты уже большой, - сказал он Усову. - Такое делаешь, а? Две роты солдат из-за тебя привезли лес прочесывать. - Откуда я знал? Я пошутить хотел. - А нам что ж делать? В лесу тебя бросить? Да нас бы за это, знаешь, по головке не погладили! Нет, так дело не пойдет! Все дети как дети, а ты? Иди сейчас же мыться, посмотри, на кого похож. Там решим, что с тобой делать. Он повернулся к вожатой: - Ты за ним в оба смотри! Мало ли чего еще надумает... "Бери ложку, бери хлеб..." - пел горн. Обед Генка съел и добавки попросил. В "мертвый час" подушками кидались, под кровать лазили, а ему как-то не кидалось. Хотелось даже быть послушным: но когда вожатая заходила и все, перестав бегать, ложились на свои кровати, получалось, что Генка лежал тихо, как все, никакой разницы не было. И хвалить, стало быть, не за что. После полдника в футбол играли, физрук сразу Усова в сборную лагеря включил. - У тебя, - говорит, - с левой удар вполне приличный. И бегаешь ничего, мы из тебя нападающего выкуем. В общем, Генка забыл, как сюда приехал, и, когда горнист затрубил сбор на линейку, первым прибежал строиться. На линейке начальник лагеря сказал перед строем речь: - У нас прекрасный лагерь. Дел очень много. Будем торжественно готовиться к открытию лагеря. В гости к нам приедет руководство завода. А после открытия сразу начнем готовиться к закрытию. Генка крикнул: - Будем с соседними лагерями в футбол играть? - Мы-то обязательно! - сказал начальник. - Вот будешь ли ты?.. Не знаешь, что в строю разговаривать не положено? В первый же день, ребята, еще по дороге в лагерь у нас произошло "чепе". Потерялся мальчик Усов... Начальник велел ему выйти перед лагерем и рассказать всем, как было дело. Генка рассказал. Думал, все смеяться будут, но никто не смеялся. - Можем ли мы такого Усова оставлять в лагере? - спросил начальник и оглядел линейку. - Нет! Поэтому я вызвал его родителей. Усов, прямо в мой кабинет шагом марш!.. Усов вздохнул и побрел не оглядываясь. Была бы тут Алла Борисовна, она бы все поняла, с ней бы не выгнали. Идет Генка, а бабушка навстречу: - Ус, родненький! - Ты откуда? - Откуда? Из лагеря как позвонили, мне сразу директорскую машину дали - и сюда. Ты и тут что-то натворил?! - Я что? Ничего!.. - Как ничего? Начальник лагеря мне сказал: есть штучки, которые можно прощать, а есть - которые нельзя. Почему всегда твои штучки прощать нельзя? - Да они просто не поняли. Это же шутка. - Хороша шутка! - Давай скорее уедем! - говорит Генка. - Скорее, пока линейка... Они двинулись к станции. - А где ножик, который я тебе купила? Обшарил Генка карманы - ножика нет. И тут вспомнил, побежал к вожатой. Линейка как раз кончилась. - Ножик мой! Ножик отдайте! - догнал вожатую Генка. Вожатая пошарила в карманах, извлекла ножик. Хотела что-то сказать, но передумала. Генка схватил нож и бросился бежать, потому что со всех сторон к ним спешили ребята. Бабушка стояла на дороге. Вид у нее был такой, будто она только что, именно сегодня, постарела.

Даже еще лучше, что я уезжаю, думал Усов, шагая к станции. Жалко только, что бабушка от меня мало отдохнула. Всего-то с утра до вечера. (Рассказывает Генка Усов) Лично я девчонок не люблю. На это есть причина. Мой двоюродный брат Борька кончал строительное ремесленное училище, и на практику его отправили в Таганрог. Из лагеря меня попросили. Бабушка не хотела, чтобы я все лето подметал клешами мостовую, и упросила Борьку взять меня с собой на практику. - Поезжай, отдохни, - сказала бабушка на вокзале, - а уж осенью я тобой займусь серьезно. Истинная же причина моего отъезда осталась для нее тайной. Так я оказался в Таганроге. Там и началась моя нелюбовь к девчонкам. Мы штукатурили новые пятиэтажные дома. Штукатурить - это не то, что уроки делать, тут не соскучишься. А после работы бегали к морю. До чего там море мелкое! Уходишь далеко-далеко, вода теплая, песок на дне - паркет. Бредешь, бредешь... Бегут кольцами волны, исчезают вдали. Вокруг тихо, так тихо, что в ушах пусто. Можно часами стоять и чувствовать внутри пустоту. Забываешь про все на свете. Мы и не заметили, как ребята оделись и ушли с пляжа. Тоже пижоны, подождать не могут. Остался я с Борькой один. Напялил рубашку и брюки, трусы даже отжимать не стал, и так высохнут. Надо бы поесть, но не хотелось. Борька купил мне в киоске два стакана газировки, сел на скамейку и стал книжку читать. Неинтересная, я такие в руки не беру. Пошел чаек глядеть. Долго солнце не садилось. Оно горячее, будто кусок металла раскалили добела. Сейчас море зашипит, как только солнце его коснется. Но солнце тихо исчезло, и море не зашипело. Я еще тогда подумал, что это не море. Просто положили зеркало, вот оно и блестит между берегов. Стало темнеть. Вижу: остался я на целом пляже один, один до самого горизонта, даже страшно стало. Побежал к Борьке - рядом с ним сидит девчонка. Сел я на край скамейки, будто чужой, смотрю прямо в море. Если Борька захочет, чтобы я оказался его братом, сам скажет. Когда она появилась?.. Сидит и посматривает на него. Плечи у нее загорелые еще больше, чем у меня. Юбчонка широкая, в разноцветную клетку, торчит во все стороны. - Я целый день на солнце, а никак дочерна загореть не могу, - говорит Борька. - Просто у меня кожа смуглая, - отвечает она, - а у тебя нет. И улыбается. Сама в глаза ему глядит, будто больше не на что смотреть. Сидят и сидят, больше молчат, чем говорят, но с места не двигаются. А Борька обещал в кино меня повести на сеанс, на который дети не допускаются. У меня кончики пальцев от обиды закололо. Я кулаки незаметно сжал, чтобы не волноваться. Так я закаляюсь. - Тебя как звать? - спрашивает Борька. - Меня? Джульетта... Джульетта... Может, она из кино? - А тебя, - говорит, - я знаю, как зовут. Ромео, да? Угадала? - Еще как угадала! - засмеялся брат. Так она Борьку и звала - Ромео. А по-моему, Борьке с настоящим Ромео и рядом стать нельзя. Ростом он ему под мышку, вихор, сколько ни слюнявь ладонь, торчит. На брюки лучше не глядеть. Последний раз гладили на фабрике, когда шили. А самое главное - шпаги нет! Так я ему после и сказал. Борька меня за это чуть не ударил. "Ты, - говорит, - ревнуешь меня к ней". Это значит, я вроде бы хочу, чтоб мы были вдвоем, без нее. Мне-то что! Я бы и сам устроился, но не велели от него отставать. А что он урод, это факт. Джульетта - другое дело! Очень красивая. Лучше, чем в кино. И язык у нее подвешен... Борьку легко заговаривает. Он ей едва успел про свое детство рассказать, а она ему и про класс, и про всех девчонок и ребят, кто с кем дружит, кто в кого влюблен, кто поссорился, и про учителей. - Слушай, - говорит Борька, - родители о тебе не беспокоятся? - Нисколько, - отвечает она. - Я их давно перевоспитала, они у меня были старомодные. Захохотала и прибавляет: - Проводишь меня домой? А то я одна боюсь поздно ходить. Долго мы до ее дома шли. Они впереди, я за ними, так, чтобы она не догадалась. Улица Гегеля, дом 6. Я еще запомнил: Гегель - это как Гоголь, только лично мне менее известен. Потом они возле калитки ходили. Шаги у нее маленькие, он шагает раз, а она два. Он раз, а она два. И молчит... Там как раз фонарь. Их вижу, они меня - нет. Я за палисадничком спиной к забору прижался.

- Ну, пока, - говорит она. Это когда они в четвертый раз возле ее калитки остановились. Протягивает Борьке руку. - Завтра придешь на то же место, Ромео? - спрашивает. - Приду, - шепчет Борька. - А кто это за тобой ходит? - Брат. - А, брат... Симпатичный... Только ты его с собой не бери. Пусть сам гуляет, ладно? - Ладно. И убежала. Распоряжается так, будто Борька не мой брат, а ее! Зачем ему завтра приходить, когда они обо всякой ерунде разговаривают? Если бы, например, на лодке покататься... Или в пещеру сходить... Я, выходит, вообще никто, должен отдельно гулять? А если я чего-нибудь натворю? Утром с моим братом что-то случилось. Штукатурит кухню в однокомнатной квартире на третьем этаже и все время насвистывает. Я ему раствор в ведре мешал, и он мне за целый день ни разу по шее не дал. Переставал свистеть только, когда хлопала дверь. Значит, мастер пришел проверять качество. Качество есть, но лучше все же не свистеть. С работы Борька отпросился пораньше, забежал в парикмахерскую, подстригся. И меня заодно подстригли. Потом в общежитии снял спецовку, надел чистую зеленую ковбойку и показал пальцем на кровать: - Отсюда никуда не уходи. Скоро приду. А если задержусь, все равно сиди на месте. Понял? - Понял. А то под дых... - Верно! - сказал Борька и убежал. Я сидел-сидел, и стало очень скучно. По радио всякую дрянь передавали - и то слушал. А когда комната стала серой, не выдержал. Вышел на улицу, иду. До конца улицы дошел. На трамвай сел, два раза от круга до круга проехал. Потом кондукторша меня ссадила: - Иди ты, сынок, спать! Темно уже. - Пришел я в общежитие так поздно, что даже Борька был дома. Как он со мной обошелся, это никакого интереса не представляет. Он все может, потому что старший брат, хотя и двоюродный. - Ген, - говорит, - запомни! Больше один не останешься! Но я понял, что в душе у него поют соловьи, прямо заливаются. Наверно, опять по улицам ходили туда-сюда. Лучше бы на трамвае катались. К концу работы мастер попросил меня сходить за сигаретами. Несу их - кто-то меня окликает: - Мальчик, ты брат Ромео? Гляжу, Джульетта, только в другой юбке, белой с картинками. Еще красивее. - Допустим, - говорю, а сам картинки на юбке разглядываю: там человечки бегают, кто вверх головой, кто вниз. - Только он вообще-то не Ромео: Борькой его зовут. - Ну, пускай Борькой. Передавай ему привет. - Ладно, - говорю. И бегу скорей обратно, а то мастеру курить нечего. Отдал сигареты, небрежно так бросил Борьке: - Я, между прочим, кое-кого сейчас видел. Борька покраснел. - И что? - То, что она привет тебе передает и советует со мной побыть, а то мне скучно одному целый вечер... - А если серьезно? - спросил Борька и еще больше покраснел. - Ты спросил? Я не спросил, а сразу понял, что он влюбился по уши. Ну что ж? Так и быть, пускай она дружит с нами. До конца смены мы не разговаривали. Потом пошли домой, и Борька опять быстро мылся и чистился. - Ты чего ж, пойдешь все-таки? - Надо! Я не хотел идти на море, но братан сдавил мне плечо и кротко сказал: - Гена! Это означало, что бабушка меня одного оставлять все-таки не велела. На пляже он, конечно, остался сидеть на скамейке. А я вокруг ходил. Тут рядом, в море, возле берега, торчит скала. На ней площадка такая плоская. Я давно ее заметил, на ней загорать здорово. Ботинки сунул под камень и полез. Взобраться на скалу без лестницы можно только по скошенному краю со стороны моря. Зато влезешь - перед тобой целое небо. Хоть взлетай. Если, конечно, можешь. Не раз я лежал тут на горячих камнях и думал. Почему все люди делятся на тех, кто на звезды смотрит, и на тех, кто в землю? Вот я, например, очень звезды люблю, может, это и глупо. Чем темнее, тем звезд больше. Появится новая - и тут же начинает мигать. А вот еще... Счастливые люди астрономы: никаких забот, лежи себе под телескопом и гляди на небо. Но не могут же все в небо глядеть. Кто штукатурить будет? Лежу, сосу леденцы, которые по дороге с Борькой купили, гляжу на воду и ни о чем не думаю. Вернее, думаю о чем-то, но не знаю о чем. Вроде как обо всем. Лежал я, лежал, скучно стало. А он все сидит на скамейке, даже не купался.

Уже и солнце давно село за море. Борька лег на скамейку: все равно никого на пляже нет. Лежит и тоже смотрит на звезды. Я огляделся. Далеко, у самого выхода с пляжа, слышу смех. Борька сразу вскочил, заправил ковбойку в брюки и опять сел. Смотрю: наша Джульетта и какой-то парень. И она держит его под руку. Видали? Может, брат? Но кто же с братом гуляет под руку? Голоса совсем стихли, а потом опять стали громче, и шаги слышно. Видно, дошли до конца пляжа и возвращаются. - Джульетта! - тихо позвал Борька, когда они поравнялись со скамейкой. Она вздрогнула, остановилась. - Боря...- сказала как-то нехотя. - Ты что, купаешься? - Конечно. А ты? - Я вот гуляю... - Джульетта! - заикаясь, повторил Борька и сделал несколько шагов к ней. - Да с чего ты взял, что я Джульетта? Меня Ниной звать... Глупый, ей-Богу!.. Что, шуток не понимаешь? - Шуток? - пробормотал Борька. - Я думал... - Слушай, друг, - сказал Борьке парень и положил руку на плечо. - Чего пристаешь к чужим девочкам? Проваливай-ка отсюда, пока не схлопотал. Она отошла немного и засмеялась. Борька скинул его руку, и я думал: сейчас врежет парню - и все. А брат не стал. Отвернулся и пошел. И они в другую сторону. До чего мне стало обидно за него! Не надо было ему встревать в разговор, надо было драться. Я бы ему помог. Щеки мои горели от стыда за то, что мой брат глупый. Хорошо еще двоюродный, не родной. И таким паспорт дают? Но и я тоже хорош. Он там один, а я разлегся на скале и леденцов ему не оставил. Полез я в воду охладиться и вдруг наступил на что-то острое. Стало так больно, хоть кричи. Потом не помню: видно, потерял сознание. Когда пришел в себя, Борька нес меня на руках. Азовское море хорошее, не даст погибнуть человеку. Нога ноет. Мокрая рубашка противно липнет к спине, со штанов текут струи. Борька плачет, слезы капают мне на шею. У выхода с пляжа мы напоролись на милиционера. - Противное дело, - сказал врач "Скорой помощи", морщинистый старичок в золотых очках. - Глубокий разрез ступни. Куски разбитой бутылки мы у тебя вынули. Зашивать будем. Терпи! Похромаешь с неделю, а то и две. Где это ты так? - В воде. - Что же ты там делал? - Охлаждался. - Это на ночь-то глядя? Стал старичок ногу мою зашивать. Я напряг всю волю, чтобы не кричать от боли, изо всех сил старался о ноге не думать. Если не думать, легче. Борька сидел возле моей кровати и молчал. - Ботинки-то мои на пляже остались, под камнем, - сказал я. Он ничего не ответил. Он тоже волю напрягал, чтобы не думать. Засыпая, Усов держал руки так, будто он катается на велосипеде. Ему снились гонки: он в красной майке с номером на спине вырывается вперед. Мчится по шоссе, педали мелькают так, что ног не видно, а шоферы проезжающих машин удивленно высовывают из окошек головы, видя, как он легко, небрежно обгоняет на поворотах автомобили. Страсть проснулась внезапно, едва весной проглянул асфальт, и мальчишки выехали на велосипедах во двор. Усов понял: ничего другого ему на свете не нужно. Разве что собаку... На собаку наложили запрет. Бабка наотрез отказалась на эту тему даже говорить. О велосипеде же мечтать можно было. Он провожал долгим печальным взглядом всякого, кто крутил педали. Садился делать уроки и, полузакрыв глаза, видел: войдет он в магазин один, а выйдет вдвоем - с велосипедом. Как он будет протирать его, мыть, смазывать, любить! На плохой дороге он будет носить его на себе, чтобы не сломался. Словом, он засыпал, сжав руки на руле. А велосипеда не было. - Во-первых, у нас денег нет, - говорила бабушка. - Во-вторых, если б и были, то покупать тебе его не за что. Вот Сонкин - почти отличник, а у него и то велосипеда нет. - Зато у Мишки есть, - говорил Усов. - У Гаврилова? У Миши родители состоятельные, и он все-таки учится почти хорошо. А ты? За просто так дорогие вещи не дарят. Усов знал, что можно канючить: "Купи мне велосипед! Ну, купи!" И в конце концов добьешься. Но для этого Генка слишком вырос. Попрошайничать у ребят во дворе не позволяло самолюбие. Хотя сладко замирало внутри, когда он предвкушал, как прокатится на велосипеде, пускай даже на чужом. У Гаврилова был роскошный никелированный велосипед с фарой. Придвинешь колесико, фара загорается, и вечером, в темноте, впереди велосипеда по асфальту бежит, подрагивая, желтое пятнышко. Раз Усов попросил. Мишка дал и тут же начал предупреждать:

- Смотри, осторожно, понял? Уронишь - никелировку поцарапаешь! Прокатиться, конечно, всегда приятно, но Усов подержал в руках руль, отдал велосипед Гаврилову и ушел подтягиваться на турнике. Это очень успокаивало. Нет, что ни говори, с велосипедом ты человек! Борис выслушал однажды все его сомнения. - У бабки просить - не допросишься, - сказал он. - Заработать, вот что! - Как заработать? - не понял Усов. - Так! Чай, не маленький. Смотри, какие ноги длинные! - Ноги у меня длинные, чтобы на велосипеде кататься. А велосипеда нет. - Не горюй, - пообещал Борис. - Что-нибудь придумаем. Борька не сболтнул. То, что он придумал, уже известно: взял его с собой на практику в Таганрог. На стройке Борис подвел Генку к мастеру оформить подсобным рабочим. Рабочих рук не хватало, а мусор подметать вообще никто не хотел. - Шестнадцать ему есть? - подозрительно оглядел Усова мастер. - Есть, есть, скоро даже больше будет, - уверил Борис. - Комсомолец? - Что-то вроде этого, - сказал Борис. - Как понимать - что-то вроде? - спросил мастер. - Нам желательно, чтобы по документу было. Борис промолчал. - Вообще-то от меня не зависит, - сказал мастер. - Как прораб решит. Решилось все, однако, просто. Прораб спросил у Генки фамилию и пробурчал: - Поскольку ты мал, будем с тебя требовать половину нормы. Ну и денег, само собой, платить половину. И прогрессивки половину. Согласен? - Согласен, - радостно сказал Генка. Он, правда, не понял, что такое прогрессивка. Борис его учил: раз платят половину - и работай наполовину, не перерабатывай. За это будет тебе и прогрессивка, не бойся. Но Генка старался изо всех сил, работал без отдыха. Борьке помогал раствор мешать, мешки с цементом носил. Если прораб или мастер велели доски поднести, мусор убрать или же за сигаретами слетать, тут же бежал выполнять. Первые дни Генке вечером даже в море купаться не хотелось, так он уставал. Приходил в общежитие и, не раздеваясь, в ботинках ложился на кровать. Потом втянулся - и купаться захотелось, и гулять. Когда после получки пришли в общежитие, по совету Бориса Генка выложил деньги на стол и разделил на три части. Это - бабушке отправить, это - на велосипед, а это - тратить сейчас. Велосипедные деньги спрятал в чемодан под кроватью. Бабушке - сходили на почту, отправили, потом пошли кофе пить. Каждый на свои деньги. Борис купил сигарет, а Генка не стал. Лучше деньги не проматывать, на велосипед оставлять. Детство это - курить. - Как настроение? - бодро спросил Борька. - У тебя, считай, уже одно колесо в кармане. Теперь, когда на одно колесо было заработано, каждый день после работы Усов заходил в магазин спорттоваров посмотреть на велосипеды. Жалко только, на обед, на завтрак, да на ужин деньги уходят, ну и на лимонад, и на кино. А колесо - уже что-то реальное. - Может, купить колесо? - размышлял вслух Генка. - После докуплю остальное. - Смысла нету, - резонно отвечал Борис. - Купим, потерпи. Вообще советую сразу настоящую спортивную машину брать. - Она же дорогая! - Зато вещь! - Может, все же купить пока колесо? Незадолго до отъезда Усов получил от бабушки письмо: "Внучек! Получила твои деньги и добавила своих. Купила тебе к приезду подарок - пальчики оближешь, давно ты о нем мечтал. Пришлось, правда, поизрасходоваться. Очень я без тебя соскучилась. Мама пишет, что тоже рада, что ты человек. Приезжай скорей!" У Генки сладко засосало под ложечкой. Вот это бабка! Значит, велосипед уже дома. Навряд ли спортивный, но все равно здорово. Генка рассказал все Борису. - Не надо покупать велосипеда? Прекрасно! Сложимся и купим магнитофон. Магнитофон - это вещь! Борис достал из своего чемодана деньги. Генка - из своего. Добавили ребята, кто сколько мог. Побежали в магазин и перед самым закрытием купили магнитофон, который был дешевле всех. Полночи не спали. Магнитофон поставили на окно. По очереди говорили в микрофон речи, пели, потом слушали, потом опять говорили и пели. Крутили до тех пор, пока не накричала на них сторожиха. Завтра день рабочий и всем рано вставать, а они тут гуляют, бессовестные, и она все доложит коменданту. Утром Борис взял магнитофон на стройку, включил его в квартире, которую штукатурил. Однако мастер, когда пришел, звукового оформления не одобрил.

- Этак все плясать начнут, а у нас план. Выключай! Скоро практике конец - тогда и крутите на здоровье хоть цельные сутки. О приезде домой Борис с Генкой дали телеграмму. Бабушка встретила их на вокзале. - Ну, как тут мой подарок? - перво-наперво спросил Генка. - Все в порядке, ждет тебя. Чемодан свой Генка тащил почти бегом. На вопросы не отвечал. Скорей домой - и сразу на двор кататься. Дома бабушка торжественно открыла перед Генкой шкаф и отошла на два шага в сторону, чтобы издали посмотреть, какое впечатление покупка произведет на Генку. - А велосипед? - спросил Генка. - Велосипед? Я тебе костюм купила, настоящий, мужской: брюки и пиджак. Темно-серый, в клеточку. - В клеточку...- рассеянно повторил Усов. Он не заплакал только потому, что приходилось быть мужчиной. Поздно вечером заехал Борис. - Катаешься? - Катаюсь... - Не спортивный? - Нет, не спортивный. А как музыка? - Музыка - это вещь! На Борьку нельзя было сердиться, он ведь не виноват. Правда, магнитофон он себе забрал, но сказал, что потом завезет и он у них будет по очереди. - Пойдем! - сказал Борис. - Я прокачусь! Тут только до него дошло. Борька помолчал, а потом сказал: - Не расстраивайся! Все равно у тебя нога, небось, еще болит, кататься нельзя. - Ходить нельзя, а кататься можно, - возразил Генка. - Ладно! Я магнитофон совсем себе заберу, а тебе велосипед куплю, идет? Дай только денег поднаберу. Я ведь с первого сентября работать иду на стройку. Там платят - будь здоров! Генка был человеком гордым, ни о чем Борису не напомнил. Во дворе еще больше завидовал тем, кто катался на велосипеде. Но если предлагали прокатиться, по-прежнему гордо отказывался. - Где ж твой велосипед? - спросил раз Мишка Гаврилов, резко затормозив возле Усова. - Говорил, покупаешь... - Сказано: будет! И не подростковый, а взрослый. Мне ведь не к спеху. Лето кончилось, зачастили дожди, похолодало. По торжественным случаям Усов надевал новый костюм. Стеснялся, правда: боялся, засмеют. Вечером после работы заехал Борька. - Завтра зарплата. Встретимся в городе прямо у магазина спорттоваров. Встретились, вошли - велосипедов полно! Перебрали, наверное, с десяток и, когда продавец пригрозил, что выгонит их, остановились на одном - голубом, действительно спортивном и, конечно, взрослом. С тонкими колесами и пряжками на педалях. А никелировка, а фара... Эх, да что говорить! Борис пошел платить в кассу, а Генка крепко держал велосипед за руль и уже не отпускал. У магазина они расстались. Борис вскочил в автобус, а Генка пошел пешком через полгорода домой. Можно бы, конечно, сразу на велосипеде ехать, но надо его натереть до блеска, шины накачать. Нет уж, лучше все сделать дома и торжественно выехать во двор. Дул сильный ветер, подморозило, и Усов застыл так, что пальцев не чувствовал. Дома он первым делом подкачал колеса, протер тряпкой никель и даже, держась рукой за стену, сел на велосипед. Как назло, во дворе никого. Ноги в педали не влезали. Генка был в ботинках, а на таком велосипеде нужно кататься в спортивных тапочках. Усов обулся в кеды, потом надел пальто и шапку-ушанку. В пальто садиться на велосипед было неудобно, полы путались. Тогда Генка снял пальто, а заодно и шапку, чтобы не болтались уши, и повел велосипед на улицу. Жалкий вид будет у Мишки на его подростковом. Во дворе пусто и темно. Мальчишка, закутанный в шубку, нос до глаз шарфом прикрыт, гулял со старушкой. Усов сел на велосипед и чуть не свалился, потому что велосипед не хотел ехать. Все же Генка проехал полкруга по двору и только тут заметил: снег идет. Так повалил, что ничего не видно. И скользко... Генка решил не сдаваться. Стараясь не обращать внимания на ветер и на снег, который слепил глаза, он ездил и ездил круг за кругом по двору. За ним оставались ниточки следов, и их тут же заносила метель. Он гонял до тех пор, пока не почувствовал, что уши отмерзли и вот-вот отвалятся. Он не хотел их потерять, отпустил руль, руль накренился, и Усов оказался в ледяной луже под велосипедом. Больше он не катался. Притащил велосипед домой, хотел уроки делать, да так был взволнован, что не мог. Сидел перед велосипедом на полу, крутил рукой мокрый вихор и улыбался.

Скоро бабушка пришла. - Что-то у тебя лицо горит. Нет ли температуры? Она насильно затолкала ему термометр. Генка заболел. Голова прямо-таки раскалывалась. Он лежал в постели, полоскал горло; бабка закапывала ему в нос капли, от которых становилось горько во рту. Рядом с кроватью стоял велосипед. Он блестел в сумерках никелированной фарой. Генка изредка открывал тяжелые веки, дотягивался рукой и трогал руль. - Подумаешь! - говорила бабушка. - Постоит зиму, на будущий год накатаешься еще. Генка не отвечал. Он только удивлялся: как это взрослые люди не понимают самых примитивных вещей? Светы дома не было. Мать сидела в кухне на табуретке и терпеливо ждала, пока отец поел и закурил. А когда он собрался уйти в комнату смотреть телевизор, она сказала: - Погоди... Хотела с тобой посоветоваться. - После. Сейчас начинается хоккей. - Хоккей подождет, - строго сказала мать. - Знаешь, Светке стали приходить письма... - Ну и что? - Как что! Ей кто-то пишет! - Кто же? - Если б я знала! Верчу-верчу письма в руках, обратного адреса нет. Внизу что-то нарисовано, какой-то условный значок вроде летящей птички. Может, почитать? - Хм... - Нет-нет! Но я ей уже раз сказала: "Дочка, я твоя мать, и ты должна мне довериться. Вдруг тебе понадобится совет?" Знаешь, что она ответила? "Мамочка, когда понадобится, я сама спрошу!" - И правильно! - Считаешь, я зря беспокоюсь? А вдруг это не те письма... - Чепуха! Отец воткнул сигарету в пепельницу, ушел в комнату и включил телевизор. Письма Светке приходили каждый день, но не это больше всего беспокоило мать. Света изменилась. Она подолгу сидела перед зеркалом и разглядывала себя. Плакала ни с того ни с сего. Во двор играть не ходила - часами лежала на диване с книгой. Раньше она готова была бежать по первому свистку Усова к нему. А сейчас, встречаясь во дворе, даже не удостаивала Генку взглядом. Как будто это не Генка, а пустое место. Только иногда презрительно хмыкала. Уроки делала наспех, кое-как. Светкина мать привыкла присматривать заодно и за Генкой. А теперь неизвестно было, делает Усов уроки или нет. Только когда его вызывали, выяснялось - Светка говорила, - что уроков он не готовил. Но, может быть, готовил, когда не вызывали? - Помирись с Генкой, - твердила мать дочери. - Не хочу! - отвечала Света. Вот теперь еще письма. Дочь упрямо не желала говорить, кто их пишет. Матери очень хотелось взглянуть на письма. Взглянуть хотя бы одним глазом, чтобы успокоиться. Но она не решалась, да и не знала, где их Светка хранит... Однажды вечером мать, вернувшись с работы, открыла ключом дверь и сразу ощутила, что пахнет горелым. Она бросила на пол сумку с продуктами и, не вытирая ноги, вбежала в кухню. В темноте кто-то копошился у газовой плиты. Над плитой висело облако дыма, вверх улетала хлопьями сизая копать. Услышав шаги, Светка вскрикнула и выронила из рук бумажки. Потом подобрала их с пола и убежала из кухни. Мать покачала головой и ничего не сказала. Потушила газ, зажгла свет, открыла окно, проветрила кухню. Светка легла спать. Мать опять решила поговорить с отцом. Но он снова отнесся к ее переживаниям равнодушно. И в этот вечер она услышала от него: - Хм... Ну и что? На этот раз мать на него обиделась: - Ты просто черствый человек. Тебе все равно: происходит что-то с твоей дочерью или нет! Все время у матери на языке вертелся очень важный вопрос, который она хотела задать Светке. Но поскольку не выходило откровенных разговоров, дочь замкнулась, вопрос, естественно, оставался незаданным. Мать хотела спросить: "А ты на письма отвечаешь?" В субботу, когда Светка была в школе, а отец уехал смотреть футбол, мать убирала комнату дочери. Вытерла тряпкой пыль с подоконника, со стола и открыла ящик, в котором Светка держала рукоделие, тетради и краски. Ничего она не искала! Нет! Она открыла ящик и увидела ужасный беспорядок. Мятые тетрадки навалены как попало, выкройки лежат вперемешку со стопкой Светкиных рисунков, рядом - баночки с красками, кусочки мела, тряпочки, ленточки и даже гвозди. Мать рассердилась на неряху-дочь и решила сама навести порядок. Она выдвинула целиком ящик, поставила его на стол, сложила в стопку тетради, собрала мусор и собралась постелить на дно чистую газету. Вынула старую и... На дне ящика, под газетой, лежали мелко исписанные листки бумаги. Мать хотела сложить их, собрала, и тут ей на глаза попали строчки: "...хотя знаю, что все равно это письмо тебе не отправлю, потому что..."

Мать приблизила к глазам первое письмо и прочитала: "Здравствуй, Гена!" И в этот момент услышала, как ключ поворачивается во входной двери. Она покраснела, оглянулась, будто кто-то мог видеть и осудить ее за любопытство, положила письма на место в ящик. Тут же побежала, принесла чистую газету, но, передумав, не постелила ее, а оставила на дне ящика старый лист и спрятала под него письма. Потом сложила все остальное и, засунув ящик на место, пошла кормить отца обедом. Она не прочла ни одной строчки, кроме обращения. Вот что!.. Так это Усов ей пишет таинственные письма, которые Светка сжигает, а сама отвечает ему и складывает ответы, не отправляя!.. - Ну, как играли? - Нормально! Отец ел суп. О своем открытии мать решила ему ничего не говорить. Посоветовать - ничего не посоветует, только посмеется... Почему дочь не отправляет письма? Не отправляет, а прячет? Все-таки она немножко гордилась дочерью: письма получает и сжигает, а свои, хотя и пишет, не отправляет. Девочка гордая. Прошло еще три дня. Мать вернулась с работы, Светки дома не было. Она явилась через час раскрасневшаяся и вся мокрая. - Ты где была? - На катке, - ответила Светка. - С кем? - С Геной. Девочка разделась, накинула халатик и села делать уроки. Была такая неопределенная пора, когда осень вроде бы кончилась, а зима толком не началась. Снега нет, оттепель. Что за удовольствие кататься по лужам? У матери чуть не сорвался вопрос. Ведь все время была с Геной в ссоре, не разговаривала, а теперь вот ходили вместе на каток. Значит, помирились? То-то письма перестали приходить! Но она промолчала. Светлана уткнулась в тетрадку, потом отложила ее и выдвинула ящик стола. Она быстро, быстро сдвинула тетради, подняла газету и нашла письма. Хотела их вытащить, но рука остановилась. Письма лежали как-то не так. Светка вспыхнула, вытащила листки на стол и мелко, мелко разорвала. Она еще немножко посидела, глядя на обрывки. Потом вышла на кухню и резко бросила горсть мелко изорванных бумажных клочков в мусорное ведро. Мать чистила картошку и не обратила на это никакого внимания. - Мама, - строго проговорила Светка, - ты читаешь мои письма? Она стояла и в упор смотрела на мать. Мать хотела возразить, но помимо ее воли, у нее зарумянились щеки. Она растерялась, не зная, что ответить, а Светка повернулась и бросилась в комнату. Вскоре оттуда донеслись всхлипывания. Мать выбежала следом за ней из кухни, склонилась над плачущей дочерью, обняла и стала гладить ее по голове. - Светлана, доченька! Ты только послушай: не читала я. Правда! Честное слово! Убирала твой стол, беспорядок убирала. Они мне случайно попались... Но я не читала. Мать испугалась, ей не удавалось успокоить рыдавшую Светку. - Клянусь тебе, доченька, не читала! Ты, что же, мне не веришь? Только значок в углу заметила - птичку. - Это не птичка, а усы. - Усы?! - Конечно, Генка придумал условный знак - он же Усов! И она снова зарыдала. Мать села рядом, замолчала, обняла дочку, погладила ее волосы. Светка уткнулась матери в шею. Она понемногу успокоилась. Так они сидели долго, обнявшись. Сидели и не слышали, как пришел с работы отец. Он встал на пороге и удивленно сказал: - Через десять минут хоккей по телевизору, а вы тут сидите, и хоть бы что. Есть хочется, просто страсть как!.. Мать и дочь не двинулись с места. Отец ничего не понял. Он приблизился к ним в темноте и обнял обеих своими длинными ручищами. - Это что за слезы в четыре ручья? - воскликнул он и вынул носовой платок. - Ну-ка, прекратите немедленно, а то опять внизу потолок протечет. Будет пятно, и соседи обязательно напишут жалобу! Дом, в котором давным-давно живут Усов и Светка, не очень новый, даже старый. Стены у него такие толстые, что комиссия, которая осматривала дом, ответила жильцам: - Сносить не будем. Две тыщи лет еще простоит, живите на здоровье. Неизвестно почему, задний фасад дома выходит на набережную, а фасадом упирается в высокую слепую стену. Когда-то напротив был другой дом. Его снесли, построили новый, тот, где живут Мишка и Сонкин, а стена осталась. Окно Усовых и окна Светки смотрят в стену. Она вся пятнистая: серая, а местами, где штукатурка отвалилась, красная, кирпичная. Вверху же от копоти почернела или от времени: все от времени чернеет.

Светкин отец говорит, что стена ограничивает горизонты их семьи. Он пишет заявления в разные места о том, что к его ребенку не попадает солнце. На все заявления отвечают вежливо, но стену не сносят. Мать его успокаивает: - Это же просто чудесно, что перед окнами, где стоит стол нашей девочки, стена! По крайней мере, дочь не отвлекается от уроков. Мать не понимает, что стену разглядывать очень интересно. То дождь по ней стекает косыми струями, то иней нарисует узоры. Короче говоря, уроки удобно не делать, даже если делать их очень удобно. А можно делать просто так, когда хочется их делать. Но никогда не хочется. Они сидели во дворе на скамейке, у стола, где обычно играют в "козла". Сегодня "козла" уже забили и разошлись. Они сидели вдвоем - Усов и Светка. Им было тоскливо. Светка только что сообщила: скоро отцу дадут новую квартиру совершенно в другом районе, и она отсюда сматывается. Но хотя квартира будет новая и все такое, Светке жаль уезжать. Как-никак всю жизнь они прожили друг возле друга. И выросли здесь, в этом дворе. А теперь и в школу в другую идти, и вообще... Светке хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы Усов помнил всю жизнь и никогда не забывал. Она не знала, что придумать, и от этого ей было еще грустней. Вдруг она повеселела, подмигнула и предложила рассказать одну историю. - Валяй! - сказал Усов и поднял воротник: все-таки было уже холодно. Светка влезла на стол, размахивала руками. - Вот, значит... - Что - вот? - Не передразнивай, а то замолчу... Жила-была одинокая женщина. Раз она заболела, пришел к ней доктор из районной поликлиники. Была осень, как сейчас. Напротив ее окна стояло одинокое дерево, с него падали листья. Женщина говорит: "Вот упадет последний лист, и я умру..." Почему, когда грустно, в голову приходит все такое печальное? Усов сидел, уставясь в землю, даже перестал ногами скрести. - А потом что? - Потом... вечером ее сосед пошел на кухню чайник разогреть и видит: с дерева последний лист упал. Он взял лестницу, кисть и краски и нарисовал на стене, напротив ее окна, лист. - И больная не умерла? - спросил Усов. - Глупый, не в этом дело! - Погоди-ка! - вспомнил Генка. - Ведь есть такой рассказ, не помню у кого! - Какое это имеет значение? - обиделась Светка. - Я ведь не сказала, что сама придумала! Она похлопала его по спине и произнесла снисходительно, точь-в-точь как бабушка: - Эх ты, недотепа! Хочу тебе перед отъездом подарок придумать, а до тебя не доходит. Сама бы сделала, да у меня силы мало и лестницы нет. Только тут до него дошло. Делать нужно сразу, сейчас. Потому что все, что бы ни собирался сделать, если отложишь - никогда не осуществляется. И вообще скоро зима. Одному расхочется, другому перехочется. Опять же, сейчас темно, никто ничего не заподозрит. Они разбежались по квартирам. Усов взял на кухне банку с белилами (бабушка летом красила окно) и две кисти. Светка нашла остатки синей краски, которой их сосед подкрашивал старенького "Москвича", и еще краски в тюбиках. Когда Светка вынесла все это во двор, Усов уже сидел на скамейке. Генка где-то отыскал лестницу. Еле-еле вдвоем дотащили ее до стены, и Усов полез. Светка стояла внизу, подавала кисти и банки. - Да тише ты! Не громыхай, а то кто-нибудь в окно выглянет. Усов спросил: - Что будем писать? Он так и сказал - "писать". Так всегда говорят художники. Что писать, об этом они забыли. - Ну что? - сказала внизу Светка. - Ясно, что... Но ей самой было не очень ясно. И она говорит: - Будем писать, кто что может. Светка забралась на две ступеньки, вынула из кармана кусок мела и провела по стене черту возле ног. - Чего стоишь? Мажь белой краской верх, только немножко синей добавь. Светка макнула кисть в синюю банку и стала продвигаться вдоль стены. Было темно. Фонарь, который висел во дворе, кто-то давно разбил. Из-за крыши виднелся кусок луны. От луны стена и волосы у Светки поседели. Неизвестно, как стена, но руки у Генки покрасились хорошо. - Что ты там мажешь, а? - басил сверху Усов. - Море, я мажу море!.. Пока они со Светкой рисовали, Усов все думал. Сколько лет живут в этом доме, и всегда эта стена как стена. А завтра утром все выйдут, и стены как бы нет. То есть она есть, но будто во двор приехал знаменитый мексиканский художник, который тоже мастер раскрашивать стенки, только имя его Усов забыл. Ведь сказали же, что стена будет стоять две тысячи лет. Дом снесут, а стена останется.

Светка что-то задумала. Она стала белой краской проводить немыслимые линии. Генка еще быстрее малевал голубым. Внизу, в темноте, кто-то закашлялся. Светка перестала красить и в испуге оглянулась. - Не обращайте на меня ровно никакого внимания, - сказал снизу человек. - Я, если не помешаю, тут постою... Она узнала человека по голосу. Да это Аркадий Михайлович, старый художник из квартиры под чердаком! Всю жизнь в доме прожил. И всегда один. Отсидел в лагерях семнадцать лет, а после вернулся. Когда мать устраивала Светку в изобразительную студию, она заходила к Аркадию Михайловичу. - Обязательно ведите ее, - сказал он, посмотрев Светкины рисуночки. - Обязательно! У вашей дочери несомненный дар подмечать живописные детали. - Любопытно, очень любопытно получается, - повторял теперь художник. - Правда, несколько темновато разглядывать этот шедевр. Ну что ж, утром будем присутствовать на вернисаже. Желаю удачи!.. Он приподнял шляпу и исчез в подъезде. Раскрасили чуть ли не всю стену, сколько достать с лестницы смогли. Кончилось тем, что Светка согнала Усова с лестницы, забралась наверх и намалевала огромное рыжее пятно, из которого лучи прорывались сквозь тучу. Лучи падали на синие волны и белую-белую пену. - Вот ты где, Усов! Легок на помине... Из темноты показался Гаврилов, остановился, потрогал лестницу. - Почему я легок, а не ты? - спросил Усов. - Ты легок, потому что тяжел! Опять о тебе сейчас в школе говорили. Когда только за голову возьмешься?! - Возьмусь, не волнуйся!.. - Ты смотри, краской меня не заляпай, - сказал Мишка на всякий случай Светке и поправил папку под мышкой. - А кто это вам поручил? - Мы добровольцы, - пробурчал Генка. - Как это? - не понял Мишка. - Вот так! Сами - и все. Да ты иди... - Иду, - сказал Гаврилов, пожав плечами, и, оглядываясь все время назад, ушел. Светка хотела еще что-то нарисовать, но тут ее позвали домой, ей пришлось сматывать удочки. Потом Генке. Выйдет бабка - хуже будет... На кухне Усов разглядел, что штаны и рубашка вымазаны в синей, белой и голубой красках. Стал спешно отмываться, но еще больше перемазался. От него пахло, как от керосиновой лавки. Бабушка все это увидела и заплакала. - Ну, не плачь! Чего ты все плачешь? - говорит Генка. - Завтра сам снесу штаны в химчистку. Бабушка перестала плакать и засмеялалсь. - Если твои штаны нести в химчистку, пятна останутся, а штаны протрутся. Себя тоже отнесешь? Горе ты мое горькое. Пей молоко - и спать. Утром Усов отправился в школу. Вернулся домой - бабушка в ужасе. Приходил управдом, разгорается скандал. - Чего вы вчера во дворе наделали? Сознайся, а? - Да ничего не наделали! - Как это ничего? Акт, говорит, составлять будут. - Какой акт? - Как же! Вы там весь двор изуродовали. Ремонт, говорит, требуется. Деньги, говорит, с родителей взыщем... Генка на всякий случай промолчал. Вечером пришел пенсионер Тимофеич. - Безобразие это! Форменное хулиганство! - повторял он, стоя на пороге, а уходя, сказал, что во дворе устроят товарищеский суд и привлекут к ответственности тех, кто виноват. - Что же это за напасть, горе мне! Вот наградил господь внуком, - причитала бабка. - Да не господь это, - ворчал Усов. - Это Тимофеич нам мстит за то, что бредень его в воду закинули. - Выдумаешь тоже! Тимофеич - пенсионер уважаемый. А вы? - Браконьер он, а не уважаемый! Через три дня всем велели прийти в красный уголок. Светка и Усов стояли перед столом с зеленым сукном. За столом сидел управдом и еще старики со двора. Красный уголок был полон пенсионерами. Светкина мать скрыла от отца, что ее вызвали из-за плохого поведения дочки. Она сидела рядом с Генкиной бабушкой. Та плакала, стеснялась, что плачет, и украдкой вытирала глаза платком. Светкина мать утешала Генкину бабушку, а сама думала, что вот передалось дочери плохое от Усова, а хорошего он от нее не набрался. В углу, возле двери, сидел Мишка Гаврилов, положив на колени папку. Ему было очень обидно, что опять на класс пятно, и опять из-за Усова. А тут еще Светка! И как это такие люди вечно все делают во вред себе и другим, а после за них отвечай... В дверях появился Сонкин.

- Иди отсюда! - зашептала Светка. - А я тоже красил, - сказал ей Сонкин. - Не ври, ты не красил! - Нет, я красил! И Сонкин встал рядом с Усовым и Светкой. Управдом сказал, что поступила жалоба на хулиганов чистейшей воды. И посмотрел на Тимофеича. Тот утвердительно кивнул. - Они, - сказал управдом, - загрязняют территорию двора, безобразно разукрасили чистую стену. Это так оставлять нельзя. - Ни в коем случае! - подтвердил Тимофеич. - И родителей таких нужно бы привлекать, - прибавил управдом. - Потому как это хулиганство чистейшей воды! Почему чистейшей воды, Усов не понял. Потом слово взял пенсионер Тимофеич. Это он во дворе вкопал стол и скамейки, чтобы было где играть в "козла". По случаю заседания он даже побрился. - Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, - сказал он. - Кажный должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно! Сейчас браконьерами назовет, подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать. После него встала старушка-лифтерша. - Нам, - говорит, - отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену... Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал: - Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо. Может, лучше бы Сонкину промолчать... - Ишь вы какие! - сказал Тимофеич. - Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел - и уже можно сносить! Не вашего ума это дело! - Нет, нашего! - вдруг крикнула Светка. - Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть. - Мне веселей не надо! - отрезал Тимофеич. - Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь... - Позвольте мне сказать слово!.. Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил. - Вы видите, я старый, седой человек, - сказал он, и действительно все это видели. - В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает. - Ты нас Сикейросом не пугай! - сказал Тимофеич. - Мы сами понимаем, что к чему... - По-моему, - продолжал Аркадий Михайлович, - даже неплохо нарисовано. - Зря ты становишься на их защиту, - напирал Тимофеич. - Верно я говорю? Это он обратился к управдому. Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич - вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся. - Еще надо проверить, где они краски взяли, - твердил Тимофеич. - Может, на стройке украли, а, Сикейросы? - Ну, я вам советую не забываться! - возмутился художник. - Это клевета! - В школу мы все-таки письмецо состряпаем, - продолжал, не слушая его, Тимофеич. - Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись... Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать. Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному. - Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! - крикнул Сонкин, догнав Усова.

<pre> </pre> </pre> <P> Это "нулевая версия" -- относитесь к ней достаточно критично. <P> Идея написать этот FAQ появилась у меня после того, как большинство писем, которые я стал получать в связи с работой по оцифровке книги "Искусство программирования для ЭВМ", были вопросами типа "как получить читаемую копию?" Чтобы сэкономить свое и ваше время, в этом файле собраны те рекомендации, которые я бы послал в ответ на такие письма. <P> Отмечу, что имена файлов и командные строки даны в стиле *nix. Не сомневаюсь, пользователям M$-DOG не составит особого труда их понять. (Впрочем, виденные мною TeX'и используют их как есть, поскольку перенесены из Unix.) <P> К сожалению, реализации системы TeX для различных платформ имеют свои особенности в настройке. Большей частью это касается механизмов поиска файлов. Впрочем, по сравнению с тем, насколько различаются сами платформы, это практически незаметно. <P> Особо отмечу, что я не ставлю своей целью исчерпывающе изложить здесь все тонкости TeX-мастерства. Прошу признанных Гуру этой науки не ужасаться "чайному" стилю и тем, прямо скажем, упрощенным методам русификации, которые я применял. Во-первых, не все версии TeX достаточно мощны, чтобы все делать "по правилам", а во-вторых (это мое личное мнение) предлагаемый подход достаточно удобен в использовании (по сравнению, к примеру, с теми пакетами, которые требуют явно переключаться с языка на язык). <P> Пользователей TeX, желающих адаптировать Кнута к своей системе, по-видимому, может заинтересовать раздел "Русификация", где описан быстрый и простой способ русификации, использованный при подготовке электронной версии "Искусства программирования". Детали этого способа могут пригодиться при адаптации текстов к другим макропакетам. Остальное -- пояснения по установке и настройке, предназначеные для новичков. К сожалению, широкий спектр различных реализаций TeX не позволяет свести все к пошаговым инструкциям. Вместо этого предпринята попытка популярно разъяснить цель каждого из действий (сопровождая примерами в конкретной реализации), в надежде на то, что это поможет разыскать нужную информацию в документации на вашу систему. <P> Также попрошу читателей не начинать со мной дискуссию в письмах на тему, что лучше: TeX или, к примеру Word либо PageMaker. Каждый из нас останется при своем мнении, а утерянного времени не вернешь. Но замечу, что многие, увидев отформатированную TeX страницу, с ужасом понимают, какой ручной доводки потребовал бы Word для получения аналогичного результата. <P><STRONG> ПРЕДУПРЕЖДАЮ: как и что пойдет в Вашей системе, я не знаю!!! Поэтому АВТОР ЭТОГО РУКОВОДСТВА НЕ НЕСЕТ НИКАКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА ВОЗМОЖНЫЕ СБОИ В РАБОТЕ ВАШЕЙ СИСТЕМЫ (ВОЗМОЖНО, СОПРОВОЖДАЮЩИЕСЯ ПОТЕРЕЙ ИНФОРМАЦИИ) ВЫЗВАННЫЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ ИЗЛОЖЕННОГО НИЖЕ. </STRONG> Автор этого руководства с благодарностью и вниманием ознакомится с любой либо пожеланиями, касающимися его содержания и оформления. <P> <EM>Следует особо отметить, автор оставляет за собой право использовать ваши письма при доработке текста, если только вы ЯВНО не запретили этого. Содержимое письма может как цитироваться, так и подвергаться обработке. Для ссылок на авторов писем будут использованы либо их имена (если таковые однозначно могут быть выяснены из письма) либо имя из email-адреса, сами адреса публиковаться не будут. Если вас не устраивают эти условия, оговаривайте желаемые в ваших письмах. </EM> <P> <STRONG> Ответственности за достоверность присланной информации автор руководства не несет. Мнение автора не обязательно совпадает с мнением читателей, чьи письма цитируются. </STRONG> Автор выражает свою искреннюю благодарность за конструктивное обсуждение и предоставленную информацию: <UL> <LI> Алексею Абрамычеву, <LI> Евгению Цымбалюку. </UL> <P> Система TeX (произносится "тех", от слова "технология") была задумана профессором Стэнфордского университета Дональдом Э. Кнутом в процессе подготовки к изданию 3-го тома "Искусства программирования для ЭВМ". Оказалось, что существовавшие тогда средства подготовки к печати математических текстов совершенно непригодны для выполнения столь сложной работы быстро и качественно. Работа по созданию TeX началась в 1978 году и Кнут планировал закончить ее в течение своего годичного отпуска (sabbatical year, полагается университетским профессорам каждые семь лет), но несколько ошибся в сроках [1] -- окончательный вариант программы появился в 1985. С тех пор TeX сделался стандартом de facto для многих серьезных издательских проектов: все книги самого Кнута набираются в TeX, статьи в издания American Mathematical Society, American Physical Society принимаются только в этом формате, он использовался во множестве проектов онлайн-документации.

<P> В России эта система также достаточно популярна. Пожалуй, первая ее русификация (ProTeX), известная автору, появилась в Институте Физики Высоких Энергий (ИФВЭ, Протвино) и случилось это не менее девяти лет тому назад. С тех пор многие издательства взяли TeX на вооружение. Его широко используют в издательстве "Мир" и многих других издательствах, выпускающих физико-математические книги. Автору не раз доводилось встречать книги, набранные в TeX, а еще, судя по внешнему виду журнала "Программирование", он также набирался в этой системе (по крайней мере, его выпуски за 1991-1993гг.) <P> За что же так полюбился TeX профессионалам? <UL> <LI> Основные преимущества TeX (и недостатки тоже) определяются подходом к тексту, как к программе, которую нужно откомпилировать. Обычные системы подготовки текстов при этом можно сравнить с интерпретируемым языком, типа Бейсика. Подход TeX позволяет машине оперировать сразу всем абзацем или уравнением, а не собирать их построчно, когда пользователь буквально "ведет компьютер за руку". Вместо этого предлагается мощный язык, на котором можно задать команды форматирования текста. При этом имеется неоценимая возможность определить логические единицы текста. Например, в математической статье можно научить TeX видеть не просто абзацы, а теоремы и доказательства, со своим стилем оформления. Имеется полный контроль над выводом оглавлений, нумерации страниц, оформления сносок и т.п. Очень важно то, что все это достигается сравнительно небольшим количеством мощных примитивов, комбинируя которые в различных сочетаниях можно сделать практически все, что придет в голову. Стили отдельных элементов текста объединяются в пакеты макросов. <P> Одним из самых популярных таких макропакетов является LaTeX, в котором реализовано практически все, что может понадобиться при подготовке широкого спектра документов. К сожалению, за высокую гибкость и многофункциональность приходится платить -- этот пакет (по мнению автора) весьма объемист и сложен в освоении. <P> Одной из основных функций, заложенных в TeX при его проектировании, была возможность простого набора математических формул. Можно сказать, что это удалось. По субъективной оценке автора, набор сложных формул существенно легче и быстрее "визуальных" редакторов (M$ Equation, MathCAD). В особенности это заметно, где требуется выравнивание формул относительно друг друга, расстановка нумерации, а также при использовании нестандартных математических обозначений (последняя возможность вообще не встречалась автором нигде, кроме TeX). Американское математическое общество (American Mathematical Society) разработало макропакет AmSTeX, который содержит стандартные элементы статей, подаваемых для публикации в изданиях этого общества. Благодаря наличию этого пакета автор может самостоятельно подготовить текст публикации, который автоматически будет оформлен в соответствии с правилами. Также не составляет труда поменять внешний вид оформления -- достаточно по-другому определить стилевой файл, не переделывая при этом сами документы. Достаточно легко научить TeX вводу химических, музыкальных обозначений, и т.п. Подобные выдающиеся возможности делают TeX фактическим стандартом в научных издательствах. <P> Заслуживают внимания и такие вспомогательные средства, как index и BibTeX -- специальные программы, написанные для работы с TeX и позволяющие проставлять индексы, правильно вставлять ссылки и составлять список литературы в требуемом формате. BibTeX позволяет вытащить из базы данных (сама база данных -- чисто текстовый файл, вполне читабельный и его можно вручную корректировать) упомянутые в статье ссылки в нужном порядке, и каждая ссылка будет иметь расположение авторов, название и и т.п. в порядке, указанном стилевым файлом. Проблемы с неправильной нумерацией ссылок, часто встречающиеся при интенсивном редактировании текста, исчезают. <P> Непосредственное отношение к TeX имеют системы структурированного документирования программ WEB (Pascal) и CWEB (C/C++), позволяющие писать программы, как статьи, либо книги -- излагая словами и формулами идею алгоритма с "иллюстрациями" его реализации на соответствующем языке программирования. Впоследствие из такого файла можно с помощью соответствующих программ "вычистить" литературную часть и получить готовую программу, а можно получить хорошо структурированное и подготовленное к печати описание программы, снабженное перекрестными ссылками и т.п.

<P> К сожалению, небольшой объем публикации не позволяет продемонстрировать гибкость и расширяемость TeX в полном объеме, поскольку, IMHO, оценить ее можно, лишь научившись составлять макросы самому. Так что последуем примеру известнейшего советского физика Л.&nbsp;Д.&nbsp;Ландау, который, бывало, говорил своим студентам: "прошу поверить мне на слово, что эта формула верна". <P> <LI> Исходные тексты TeX опубликованы, форматы файлов документированы. Правда, создатель TeX, профессор Кнут, особо настаивает на том, чтобы все модификации распространялись с другими именами файлов. Он объясняет это тем, что хочет, к примеру, чтобы всегда и на всех платформах шрифт с именем Computer Modern Roman содержал одинаковый набор символов одинаковых размеров, так что все документы будут воспроизведены в точности. <P> <LI> TeX использует свои внутренние единицы измерения, кодировку символов и форматы данных. Не используются вычисления с плавающей точкой (которые на разных платформах могут давать существенно разный результат). Благодаря этому документы и шрифты TeX беспроблемно переносятся между платформами, а также обеспечивается их точное воспроизведение. </UL> К сожалению, у системы есть и определенные недостатки. <UL> <LI> Например, нет стандартного способа вставки рисунков. Впрочем, возможность вставки файлов PostScript распространена достаточно широко, кроме того, существуют макропакеты типа PiCTeX, с помощью которых можно размещать в документе контурные рисунки. PiCTeX использует исключительно стандартные средства, но при этом весьма и весьма ресурсоемок. <P> <LI> Не определено стандартом использование цветов. <P> <LI> Система TeX ориентирована прежде всего на подготовку [научных] изданий большого объема, предназначенных для серьезного чтения. Поэтому она не слишком подходит для изготовления рекламных буклетов и т.п., где требуются, в основном, вычурные эффекты (такие, как в небезызвестном Word Art'е), среди которых в реальной работе необычайно досаждает лишь невозможность, к примеру, развернуть полученную страницу (или, вообще говоря, "бокс") хотя бы на 90 градусов. Впрочем, как пишет [Евгений Цымбалюк], многие ограничения снимаются особыми расширениями для MetaFont или пакетом PSTrick. <P> <LI> Самый прискорбный (для меня) недостаток: несмотря на относительную свободу исходных текстов, нельзя того же сказать о документации. К сожалению, авторские руководства по системе TeX в настоящий момент принадлежат издателям, так что доступные в Сети электронные версии запрещено распечатывать (что ненавязчиво поддержано отсутствием некоторых нужных файлов) и вообще использовать, кроме как "coup de maitre"-образец документа. </UL> Последовательность действий такая: <OL> <LI VALUE="0"> Установить и заставить TeX работать :-) <LI> Подготовить текстовый файл (по умолчанию расширение .tex), содержащий текст документа, в котором текст содержит команды форматирования. <LI> Пропустить этот файл через TeX, получив версию документа в формате DVI (DeVice Independent). В таком виде он переносим между платформами. (К сожалению, в реальной жизни это случается не всегда, но главная причина -- несоблюдение общепринятых правил хорошего тона, к примеру, шрифты, искалеченные местными умельцами.) <LI> Просмотреть DVI-файл с помощью специальной утилиты просмотра либо вывести его на принтер с помощью программы "драйвер принтера". <LI> Наслаждаться безупречным результатом. </OL> <P> Пользователи GNU/Linux, примите поздравления. Помимо того, что вы работаете с исключительно удобной и мощной системой, у вас не будет хлопот с поисками системы TeX. Все версии GNU/Linux, виденные автором, начиная со Slackware 2.0.1 и заканчивая Red Hat 6.0, имеют TeX в своем составе. Правда, к примеру, в Slackware 3.30 и RedHat 5.1 различается местоположение каталога TeX по отношению к корневому, так что относитесь к приведенным здесь рекомендациям критически. <P> Остальным придется поискать в Сети. Адреса можно посоветовать такие: <P> -- TeX Users' Group. <P> -- ассоциация пользователей кириллического TeX. <P>[Евгений Цымбалюк] пишет: <blockquote> Очень советую туда сходить. В нее может вступить любой желающий. При этом вы получаете доступ к довольно богатой библиотеке по TeX на разных языках, можете консультироваться по телефону и лично приехать пообщаться в приемные часы (к сожалению, эти возможности физически доступны в основном москвичам, хотя всегда можно узнать про филиалы в своем городе). Также любой желающий может скачать руссифицированный дистрибутив LaTeX для emTeX. Хотя комплект русских шрифтов, разработанных Ольгой Лапко (возможно, лучший из доступных), можно приспособить для любой системы. </blockquote>

<P> -- CTAN -- Comprehensive TeX Archive Network, <P> последний сайт что-то вроде интерфейса к распределенному ftp-архиву, в котором лежит все, связанное с этой системой. Если раньше не приходилось иметь дела с TeX, очень рекомендую книгу: D.E.&nbsp;Knuth "The TeX book", или, в русском переводе, "Все про TeX", (Протвино, АО RDTeX, 1993, ISBN 5-900614-01-8). <P> Рекомендации читателей: <P> С. М. Львовский. "Набор и верстка в пакете LaTeX", 2-е издание (это важно, так как в ней описан LaTeX2e, имеющий принципиальные добавки по сравнению с LaTeX, описанным в первом издании), 1995 г., Москва, Космосинформ. <P> К.О.Тельников и П.З.Чеботаев. LaTeX. Издательская система для всех. 1994, Новосибирск, Сибирский хронограф. Сейчас вышло и новое издание. <P> Онлайновый вариант английского издания "The TeX Book" доступен в CTAN по имени <PRE> texbook.tex </PRE> полностью: <PRE> systems/knuth/tex/texbook.tex </PRE> <P> Основные сайты CTAN, доступные по ftp (и другими способами): <DL> <DT> (Mainz, Germany) <DD> <UL TYPE="circ"> <LI> anonymous ftp /tex-archive (/pub/tex /pub/archive) <LI> gopher on node gopher.dante.de <LI> email via ftpmail@dante.de <LI> World Wide Web access on http://www.dante.de/ <LI> Administrator: ftpmaint@dante.de </UL> <DT> (Cambridge, UK) <DD> <UL TYPE="circ"> <LI> anonymous ftp /tex-archive (/pub/tex /pub/archive) <LI> gopher on node gopher.tex.ac.uk <LI> NFS mountable from nfs.tex.ac.uk:/public/ctan/tex-archive <LI> World Wide Web access on http://www.tex.ac.uk/ <LI> Administrator: ctan-uk@tex.ac.uk </UL> <DT> (Boston, Massachusetts, USA) <DD> <UL TYPE="circ"> <LI> anonymous ftp /tex-archive (/pub/archive) <LI> World Wide Web access on http://ctan.tug.org/ <LI> Administrator: ctan@tug.org </UL> </DL> <P> Основные сайты CTAN очень загружены, поэтому рекомендуется соблюдать правила хорошего тона и пользоваться их зеркалами. Список зеркал можно найти на одном из вышеупомянутых сайтов, он расположен непосредственно в начальном (не корневом!) каталоге архива и называется . <P> Пользователи TeX в России очень рекомендуют зеркало , но к сожалению, за ее пределами оно недоступно. <P> Интересная страничка, посвященная TeX, может быть найдена у Бориса Тоботраса: . <P> -- автор TeX, профессор Дональд Кнут. <P> Искать надо следующее: <UL> <LI> сам TeX (включая программу METAFONT и шрифты, в особенности, Computer Modern), <LI> программу просмотра dvi-файлов, <LI> программу печати dvi (под свой принтер) -- "dvi-драйвер принтера", <LI> русификацию. </UL> <P> Вместо программ работы с dvi-файлами можно искать транслятор dvips, который очень аккуратно перегоняет все в PostScript. Этот формат известен шире, и средства работы с ним можно найти во многих издательских системах. В *nix PS -- вообще стандарт "де факто". Отметим также, что программа dvips сохраняет в PS-файле начертания всех использованных шрифтов. Особенно это важно при обмене документами между платформами, которые локализованы по-разному или не локализованы вообще. <P> Помимо этого, существуют конверторы в другие популярные форматы. Например, автору известно о таком, как latex2html. Никогда этих конверторов не пробовал, но видел результаты их деятельности -- ужасно, но читать можно. Еще подозреваю, что для их работы требуется все же установить TeX -- если это так, то зачем они вообще нужны? <P> [Евгений Цымбалюк] советует начинать с самого простого из них, доступного по адресу: . Он пишет, что на CTAN есть и другие пакеты, но они сложнее в настройке. <P> Пользователям Micro$oft Widows :-) можно использовать версию TeX для M$-DOG. Автору довелось воспользоваться двумя версиями, одна из которых работает под расширителем DOS4GW и называется texas (вторая -- sbtex, пользуется только стандартной DOS-памятью, но ее можно полноценнее настроить на русский язык). Хорошим выбором будет texas (или другие, которые используют расширенную память), так как русификация обычно требует много памяти. [ когда texas был опробован под Windows NT 4.0, он частенько "сыпался" (правда, неизвестно, виноват ли в этом сам TeX, DOS-расширитель или же виндовый VDM), так что в настоящий момент, увы, нельзя рекомендовать его безоговорочно.]

<P> Лучшая из виденных смотрелка dvi-файлов называется DVIWIN v.2.7, автор Hippocrates Sendoukas, версия от June 15, 1993. Она же и печатает на любом принтере через виндовый драйвер. <P> Помимо вышеупомянутых DOS-версий TeX, которые довелось опробовать лично, читатели посоветовали упомянуть еще такие: <DL> <DD> <P>[Алексей Абрамычев] на том же CTANe лежит emTeX в директории systems/dos. <P>[Евгений Цымбалюк] самый мощный и серьезный пакет под DOS -- emtex. Когда-то я имел две дискетки 1.2&nbsp;МB где была вся система, незапакованная. <P> <DD> <P>[Алексей Абрамычев] в директории CTAN systems/win32/MikTeX -- полный комплект для Вынь-95-98 (или скока там их еще будет...). MiKTeX содержит в себе инсталлятор, так что проблем с установкой не будет -- все установится само, он же устанавливает свою смотрелку YAP, по свойствам аналогичную dviWin, только вроде не умеющую крутить таблицы... <P> В свое время я перешел от EmTeX к MikTeX по следующим причинам: <UL> <LI> 32-битный код -- и довольно быстро соответственно компилируется; <LI> поддержка PostScripta и TrueType -- а это единственный безболезненный способ печатать в Таймсе из-под Виндов; <LI> генерация PDFа и цвет сейчас уже полностью поддерживается. </UL> <P> Там же лежит шароварная оболочка WinEdit, заточенная как раз под МиКТеХ, из нее можно как компилировать, так и смотреть (правда, работает только 30 дней). WinEdit -- ну, это от лени, пишу документы я все равно в MultiEdite, поскольку клавиатурные комбинации давно забиты, и многие из них под Вин просто не работают. А WinEdit использую только для отладки и спеллинга (там сразу красненьким плохие слова подчеркиваются). <P> Ссылочка непосредственно на автора МикТеХа: </DD> </DL> В составе GNU/Linux стандартным является пакет teTeX, в последних версиях русификация не требует дополнительных усилий. <P> Существуют системы, где сама работа идет по принципу WYSIWYG (What You See Is What You Get, что вижу на экране, то будет напечатано принтером), как в MS Word или Word Perfect, но результат записывается в формате LaTeX. Для Windows популярен Scientific Word, а в GNU/Linux используют LyX. <P> В основном, здесь приводятся пояснения по испробованным DOG-версиям, поскольку в GNU/Linux (да и в более новых версиях для Windows) все уже вообще-то говоря сделано автоматически, хотя и тем, кто сидит в GNU/Linux, стоит прочитать этот раздел, так как в нем будет разъясняться назначение форматов файлов и пр. <P> Виденные автором версии TeX для M$-DOG распространялись в архиве с уже заданной структурой каталогов, так что их установка сводится к распаковке архива. Например, получается такая структура подкаталогов: <PRE> \TeX+ | +FONTTFMS | +FORMATS.BIG | +INPUTS </PRE> Для программы sbtex нужно запустить sb38set.exe, которому требуется указать, на каком логическом диске установлена программа и в каком каталоге искать некоторые файлы. Эта информация прописывается прямо в исполняемый файл (туповато, но уж так сделали). <P> Подкаталоги следующие: <P> FONTTFMS -- хранит описания шрифтов *.tfm (TeX Font Metrics). Эти файлы имеют имена вида cmr10.tfm, что значит шрифт начертания "Computer Modern Roman", размером 10 pt. Для каждого размера шрифта в TeX, вообще говоря, свой .tfm: cmr5.tfm, cmr7.tfm и т.п. В отличие от виндовых True Type, шрифты TeX масштабировать в несколько раз не принято (хотя и возможно чисто технически). Это сделано потому, что для одного и того же начертания в размерах 5 pt и 10 pt полагается для улучшения читаемости изменять пропорции элементов букв, т.е. это вообще говоря, разные шрифты (небольшие коэффициенты масштабирования, тем не менее, применяются широко, скажем 1.2 и 1.44). Кроме того, графическое изображение символов в .tfm-файлах не сохраняется, для этого служат файлы GF и PK (см. ниже). <P> FORMATS.BIG ("BIG" он потому, что "big TeX for i386", т.е. с расширенной памятью) -- хранит "форматные" файлы. Что такое форматный файл? Дело в том, что в TeX принято создавать "стили" документов -- наборы макроопределений, которые могут иметь большой объем. Например, пакет PiCTeX, позволяющий рисовать простенькие картинки, весит аж 120K текста. Так вот, чтобы при обработке очередного документа не приходилось каждый раз транслировать макросы во внутреннее представление, делается "форматный файл". По сути, это просто дамп памяти TeX после того, как были проглочены определенные файлы. (И поэтому ОН НЕ ПЕРЕНОСИМ.)

<P> ВАЖНО: при генерации форматного файла в него записывается информация о некоторых используемых шрифтах (так называемые preloaded fonts), Поэтому при повторной генерации шрифтов нужно обновить и форматы, использующие эти шрифты. (Если изменился только тип выводного устройства, например, со 180dpi на 600dpi (см. ниже), но не содержимое шрифта, то этого делать не надо, поскольку в форматный файл пишутся только "метрики шрифта", а при смене разрешения они остаются прежними). <P> При запуске TeX ему можно сказать, какой формат загрузить: <PRE> tex '&plain' ... </PRE> <P> INPUTS -- в этом каталоге хранятся стандартные файлы .tex, такие, как, к примеру, стили (самый первый из них -- plain.tex). <P> Имена каталогов не фиксированы и могут задаваться в переменных окружения: ниже просто приводится кусок .bat-файла, который доводит конфигурацию "до ума" в момент запуска программы: <PRE> set TEXFORMATS=d:\tex\formats.big set TEXPOOL=d:\tex\formats.big set TEXFONTS=d:\tex\fonttfms set TEXINPUTS=d:\tex\inputs </PRE> кроме того, позаботьтесь о том, чтобы расширитель dos4gw (или другой, если он вообще используется) был доступен через PATH. Переменная TEXPOOL указывает каталог, в котором расположен файл tex.pool (tex.poo в M$-DOG). В этом файле находятся символьные строки сообщений об ошибках. <P> В GNU/Linux все гораздо проще и сложнее. С одной стороны, установка происходит автоматически, а структура каталогов стандартизована (стандарт TDS, TeX Directory Structure, детали ищите в CTAN), но с другой -- когда что-то идет не так, гораздо сложнее найти причину. В настоящий момент у автора отсутствует достаточно продолжительный опыт в конфигурировании TeX под GNU/Linux, поэтому вам придется почитать документацию (сделана она там очень хорошо). По умолчанию TeX при старте должен загрузить какой-нибудь форматный файл. Если он его не находит, выдается сообщение об ошибке <PRE> I can't find the default format file! </PRE> Это значит, что TeX не может отыскать файл формата (он зовется plain.fmt в двух из трех опробованных версий). Поищите его. Например, под GNU/Linux он лежит здесь: <PRE> /usr/lib/texmf/texmf/web2c/plain.fmt </PRE> Вообще-то структура каталогов TeX стандартизована, но именно место для форматных файлов определено как системно-зависимое. Посмотрите manpage-- там оно может указываться, а еще у TeX'а должны быть переменные окружения и если формат не находится, нужно задать путь к нему в TEXFORMATS. Кстати, в этой же manpage сказано, что теперь по умолчанию загружается не plain.fmt, а формат с таким именем, по которому программа была вызвана (т.е. argv[0]), так что искать надо уже не plain.fmt, а к примеру, tex.fmt. Более старые системы (к примеру, обе упомянутые DOS-версии) этого не делают. <P> Если же форматов вообще нет, можно попробовать его изготовить: <P> если есть <PRE> /TeX/INPUTS/plain.tex (/usr/lib/texmf/texmf/tex/plain/base/plain.tex) </PRE> то это делается так (sbtex): <PRE> initex '\input plain.tex \dump \end' </PRE> <P> в другой версии нет initex (texas): <PRE> tex -i '\input plain.tex \dump \end' </PRE> после этого появится два файла: plain.fmt и plain.log. Если в логе нет ошибок, а только сообщения о загруженных шрифтах и т.д., то формат готов. В опробованных версиях он создается в текущем каталоге и его руками можно переложить по назначению. Может случиться, что не будет найден файл tex.pool -- есть переменная TEXPOOL. <P> В дальнейшем можно явно указать, какой формат загрузить при вызове TeX: <PRE> tex '&plain' ... </PRE> <P> Как уже было упомянуто, шрифты TeX хранят размеры литер и их начертания порознь. Файлы начертаний символов шрифта имеют формат GF и PK, т.е. "Generic Font" и "PacKed font". По умолчанию, GF-файлы имеют имена, совпадающие с именем tfm-файла, и расширение, указывающее разрешающую способность устройства, для которого сгенерирован шрифт. Да, именно так! Шрифты TeX генерируются для конкретного разрешения на конкретном устройстве. Выглядит это, конечно, странновато, но подумайте, что различные устройства вывода имеют свои особенности, к примеру, у одних точка (пиксел) квадратная, у других -- нет (да еще и aspect ratio различается) и т.п. Все эти особенности и учитываются при генерации шрифта. Честно говоря, на мой взгляд, это единственный "недостаток" TeX, который досаждает при активной работе с различными размерами шрифтов. Но! Лично мне пришлось столкнуться с проблемой масштабирования шрифтов один раз в течение двух лет постоянной работы в TeX, а в GNU/Linux генерация нужного шрифта уже делается автоматически.

<P> На странице Бориса Тоботраса рассматривается способ использования в TeX шрифтов PostScript. <P> Система генерации шрифтов называется METAFONT. В M$-DOG версии (из дистрибутива sbtex) при установке получается такая структура каталогов: <PRE> MF-+ | +-MFBASES | +-MFINPUTS </PRE> Назначение этих каталогов сходно с аналогами TeX. Настройка системы сводится к запуску программы sbmfset.exe, установка переменных окружения не обязательна (список переменных см. прилагаемую документацию). <P> У программы mf (основная утилита системы) также существуют загружаемые дампы памяти, называемые "базами" (например, у TeX -- plain.fmt, у METAFONT -- plain.base), среди которых особо выделим cm.base -- основу генерации шрифтов Computer Modern. <P> Создание базы делается так: <PRE> inimf plain input local dump </PRE> Команда "input local" по-видимому, специфична именно для sbmf. (Не то, чтобы ее нельзя было реализовать в другой системе, просто там нет по умолчанию исходника local.mf.) <P> Полученный "plain.bas" ("plain.base") переносится в MFBASES, лог можно удалить. <P> Сгенерировать шрифт, к примеру, cmr10, можно следующей командой: <PRE> mf '&cm' 'mode:=cdvi; mag:=magstep(0);input cmr10' </PRE> Расшифруем написанное. Первый параметр имеет то же назначение, что и для TeX -- имя базы. Далее идет "имя устройства". Как уже было сказано, METAFONT учитывает в своей работе особенности конкретных физических устройств, для чего в файле modes.mf хранится множество их описаний. Устройство cdvi, по-видимому, нестандартно, оно определяется дополнительно в файле local.mf. В GNU/Linux его нет. Скорее всего, наиболее безопасно сказать "mode:=localfont", устройство "localfont" имеется как в DOG, так и в GNU/Linux, но его истинное значение может быть различно. Например, в DOG (sbmf) это imagen, в GNU/Linux -- ljfour. Следующий параметр определяет масштабирование шрифта (в TeX и METAFONT определены стандартные коэффициенты масштабирования, называемые magstep(0)-magstep(6), образующие геометрическую прогрессию: 1, 1.2, 1.44 и т.д., естественно, также имеется способ задания произвольного масштаба.). Наконец, последнее определяет имя генерируемого шрифта. <P> Если программа отработает без ошибок, то она выведет на экран поочередно все символы шрифта (если найдет поддержку графики), а в log-файл -- текстовые сообщения об этом же. Для шрифта создается два файла: метрическая информация о шрифте (.tfm) и графический образ символов -- GF-файл, который имеет имя вида: cmr10.180, если ваше устройство вывода поддерживает 180 точек на дюйм. С помощью стандартной программы GFtoPK можно упаковать его: <PRE> gftopk cmr10.180 </PRE> и получить из него cmr10.180pk в GNU/Linux либо cmr10.pk в M$-DOG. <P> Следует отметить такую деталь. При генерации dvi-файла TeX записывает в него контрольную сумму используемых шрифтов, а средства вывода dvi (программы просмотра и печати) сравнивают ее со шрифтами, доступными в момент вывода. Таким образом гарантируется полное сходство результатов работы. Поэтому, если на вас обрушивается поток сообщений о несоответствии шрифтов, либо игнорируйте их (если вы ТОЧНО знаете, что ваши шрифты являются надмножеством использованных в dvi-файле), либо замените шрифты, либо отформатируйте проблемный документ на своей машине (при этом будьте готовы, что результат может существенно отличаться от исходного). <P> DVIWIN также устанавливается распаковкой архива в каталог, допустим, DVIEW. Далее нужно ее настроить. Основной пункт настройки -- указание пути к файлам шрифтов. В M$-DOG принято распределять шрифты по каталогам. Например, пусть они лежат в каталоге "DVIEW\PXL\". Значит, шрифты под разрешение 180 нужно собрать в "DVIEW\PXL\180\", и т.д. Настройка DVIWIN сводится к тому, что нужно определить в "Options/Custom Resolutions" разрешение вашего принтера, если его нет среди стандартных, и монитора (лучше будет не вычислять его точно, поскольку получите очень мелкий шрифт, а взять "с запасом", так, автор использует 132dpi при истинном разрешении монитора 96dpi). После этого нужно задать "Options/Font Directory" (к примеру, "d:\dview\pxl\$r"). Эта строка при поиске шрифта используется так: вместо $r подставляется разрешение и файл шрифта ищется в этом каталоге. (Имя каталогов не обязательно должно быть исключительно числовым, можно и так: "d:\dview\pxl\dpi$r" для имен вида "dpi180").

<P> Остальные опций описываться не будут -- в программе хорошая справочная система. Отметим только, что если при открытии dvi-файла ничего не видно, это скорее всего из-за отсутствия нужного шрифта. Имеется возможность просмотреть протокол открытия -- в нем фиксируется, какой шрифт не найден. <P> Проверку корректности установки будем делать на английском тексте, чтобы не зависеть от деталей неизвестно какой русификации (если она вообще есть в вашей системе). <P> Попробуйте просто запустить TeX: <PRE> tex </PRE> при этом должно появиться сообщение типа: <PRE> This is TeX, C Version 3.14t3 </PRE> и приглашение ко вводу: <PRE> ** </PRE> это говорит о том, что система готова исполнять команды. Например, команду "пустая операция": <PRE> **\relax </PRE> все команды обычно начинаются символом '\' (в некоторых форматах это не так), поэтому в именах файлов, даже в M$-DOG, принято использовать как разделитель каталогов '/'. Приглашение при этом изменится: <PRE> * </PRE> Когда приглашение имеет вид '**', это значит, что строка, начинающаяся '\' будет интерпретирована как команда, в противном случае считается, что введено имя файла, из которого нужно считать текст документа. То есть, можно ввести <PRE> ** file </PRE> и TeX попытается найти файл file.tex. Вместо этого можно задать <PRE> **\input file.txt </PRE> и будет предпринята попытка загрузить file.txt (расширение указано явно). Отмечу для *nix'истов: можно указывать путь, но не используя символ '~' (он имеет специальное значение в формате plain TeX, хотя, вообще говоря, в других форматах его применение в имени файла может быть вполне допустимым). <P> Загруженный файл интерпретируется, как если бы он был введен с клавиатуры, а по его окончании TeX вновь переходит в командный режим и выдает приглашение и мы можем продолжать ввод. Но не будем пока рассматривать этого, а просто введем текст с клавиатуры: <PRE> This is TeX, C Version 3.14t3 **\relax *Hello, \TeX. *This is the first paragraph. * (Please type a command or say `\end') *This is the second. * (Please type a command or say `\end') *\bye </PRE> <P> Из этого примера видно, что простой текст вводится без лишних трудностей: он набирается абзац за абзацем, разделенными пустой строкой. Конец ввода обозначается командным словом '\bye' (можно использовать '\end', но '\bye' предпочтительнее, так как автоматически делает некоторые завершающие операции). Командное слово \TeX выводит логотип TeX'а. <P> Теперь то же самое со вводом из файла: <PRE> first.tex: Hello, \TeX. This is the first paragraph. This is the second. \bye </PRE> Командная строка может быть такой: <PRE> tex first.tex </PRE> или такой: <PRE> tex "\batchmode\input first.tex" </PRE> Команда "\batchmode" приводит к тому, что TeX не будет останавливаться на каждой встреченной ошибке, ожидая ваших команд по ее исправлению. Вообще говоря, содержимое командной строки просто интерпретируется TeX'ом как будто оно было введено с клавиатуры, и там могло бы быть все, что угодно, например: <PRE> tex "Hello, \TeX. This is the 1st paragraph.\par This is the 2nd.\bye" </PRE> <P> Если все прошло, как надо, мы получим два выходных файла: texput.dvi и texput.log. В первом содержится отформатированный текст, а во втором--протокол, в котором фиксируются наши действия и реакция TeX'а. В случае, когда введенный текст содержит ошибки, они будут выведены сюда же. Если ваша система не поддерживает русской символьной таблицы, то в логе для каждого русского символа :-( появится отдельное сообщение, что шрифт "..." не содержит символа "..." Кроме сообщений об ошибках, протоколируются самые различные факты из жизни TeX'а: например, имена вводимых файлов (немаловажно, если документ составной), номера страниц, а также сообщения о переполненных и недополненных боксах (overfull and underfull [hv]boxes), где hbox и vbox соответственно "горизонтальный" и "вертикальный боксы". Эти сообщения нефатальны, их смысл в том, что не удается отыскать удачное разбиение текста на строки/страницы. В TeX принято правило, что если не удается сделать это удачно (например, TeX никогда, если не приказать ему это явно, не пытается растянуть промежутки между словами слишком сильно), то конфликтное слово не разделяется и попросту вылазит на правое поле листа. Сообщение об этом записывается в протокол, а на полях, рядом с местом аварии, ставится черный прямоугольник, отмечающий его. (Английское название -- "slug"). Имеется возможность как гибко управлять автоматическими правилами разбиения, так и задавать свои точки разрыва строки, переноса слова и т.п. Очень существенным для получения красивого вывода является хорошая таблица переносов. Следует с сожалением отметить, что использованная автором зачастую не действует, поэтому при форматировании Кнута, в частности, вы получите множество переполнений. Они не исправлялись вручную, поскольку возможно, что ваша таблица окажется более полной. На всякий случай, вот вкратце способ лечения неправильного переноса: найти в тексте проблемное слово и прямо в нем поставить в нужном месте точку(и) переноса: <PRE> обо\-роноспособ\-ность </PRE> (Это точки переноса).

<P> Существует и другой способ, который более предпочтителен. С его помощью можно как задать переносы в словах, которые не определяются по имеющейся таблице автоматически, так и задать слова-исключения, если стандартный метод дает неправильное разбиение. (Самые известные случаи становятся анекдотами: Дональд Кнут упоминает в [2], что одна из систем автоматического форматирования текстов умудрилась перенести слово "God", а другая -- "weeknights", но совсем не там, где нужно :). <P> Вот как это делается. В начале текста задается словарь исключений: <PRE> \hyphenation{frame-work ef-fi-ciency Lo-mo-no-sov} </PRE> Далее TeX будет использовать этот словарь для поиска точек разрыва слов до того, как обратится к общей таблице. Регистр букв роли не играет. Слова при сопоставлении должны точно совпасть, поэтому придется вводить несколько требуемых форм. (Общая таблица работает не со словами целиком, а с их фрагментами, так что однокоренные слова она переносит "автоматически", в отличие от словаря исключений.) <P> "Родным" языком TeX является, конечно, английский, но автор спроектировал его с учетом нужд и других языков. Как писал Дональд Кнут в предисловии к русскому переводу "The TeX book", он всегда помнил о том, что "тех"--важное русское слово. Чтобы научить TeX символам кириллицы и правилам переноса, принятым у нас, существуют различные макропакеты "локализации". В качестве примера популярных локализаций можно назвать babel и LaTeX2e. Эти пакеты поддерживают множество различных языков и допускают настройку на новые. <P> К сожалению, идеального по всем параметрам выбора сделать не удается. Правила ввода текста существенно меняются от пакета к пакету. Например, вместо русских букв в AmSTeX употребляются командные слова, другие требуют явного переключения между языками и т.п. Лучшие позволяют вводить русский текст без каких-либо ухищрений. Вот пример набора текста [Алексей Абрамычев]: <PRE> \documentclass[12pt,a4paper]{article} % "Раскомментируйте" свою кодировку. % \usepackage[cp1251]{inputenc} % \usepackage[koi8-r]{inputenc} \usepackage[russian]{babel} \begin{document} Папа у Васи силен в математике, учится папа у Васи весь год. Навуходоносор. \end{document} </PRE> Этот пример пользователи GNU/Linux могут опробовать в своей системе, выдав команду: <PRE> latex example.tex </PRE> (конечно, если файл с текстом примера называется .) <P> По историческим причинам, для оцифровки Кнута использовался иной пакет русификации, описанный в следующем разделе. <P> Русификация, используемая при оцифровке "Искусства программирования", может быть имитирована самым простым способом: <OL> <LI> Берется обычный формат plain.tex и в нем все стандартные шрифты заменяются на другие, аналогичные по начертанию, но с русскими символами. Т.е. для шрифта cmr10 нужно подыскать некий романский шрифт размером 10pt, в котором будут русские литеры. (Ясно, что лучше всего такой, верхняя половина кодовой таблицы которого точно совпадает по начертанию со шрифтом cmr10, чтобы английские тексты воспроизводились правильно.) Какие именно -- что найдете. Были использованы русские шрифты N.Glonti, имеющиеся в поставке Slackware 2.0.1. Модифицированный формат сохраняется под другим именем, скажем, rplain.tex. <LI> Генерируется форматный файл: <PRE> tex -i "rplain \input rus \input ruhyph \dump \end" </PRE> <LI> Далее он используется: <PRE> tex '&rplain' ... </PRE> </OL> <P> Первый из дополнительных файлов, rus.tex, содержит нечто вроде <PRE> \catcode`\^^80=11 \lccode`\^^80="A0 % А \catcode`\^^81=11 \lccode`\^^81="A1 % Б ... \catcode`\^^9f=11 \lccode`\^^9f="EF % Я \catcode`\^^a0=11 \lccode`\^^a0="A0 \uccode`\^^a0="80 % а \catcode`\^^a1=11 \lccode`\^^a1="A1 \uccode`\^^a1="81 % б ... \catcode`\^^ef=11 \lccode`\^^ef="EF \uccode`\^^ef="9F % я </PRE> т.е., просто указывает TeX'у, что есть русские буквы с такими кодами (catcode), и для каждой задается соответствующая строчная (lccode) либо прописная (uccode) буква. Обязательным является задание catcode, прочее можно опустить, но при этом командные слова \uppercase и \lowercase работать не будут, а также возникнут проблемы с переносами. Набор текста ведется без какого-либо переключения языков, русские буквы допустимо использовать в именах командных слов. Эта русификация пользуется кодировкой 866, как в использованных шрифтах, вы можете сделать, как вам нужно.

<pre> -------------------------------------- Перевод В. Топорова Элиот Т. С. Полые люди. СПб.: ООО "Издательский Дом "Кристалл"", 2000. (Б-ка мировой лит. Малая серия). ISBN 5-306-0018-5 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru -------------------------------------- Хор женщин Кентербери. Три священника. Вестник. Архиепископ Томас Бекет. Четыре искусителя. Служки. Действие разворачивается в покоях архиепископа 2 декабря 1170 г. Хор Здесь остановимся, здесь, у собора, здесь обождем. Опасность ли нас привлекла сюда, безопасностью ль нас поманили! Стены собора? Но что за опасность Нас устрашила бы, разнесчастных кентербериек? Какая беда, С нами еще не бывалая? Нет нам опасности в мире, Нет безопасности в церкви. Догадка о неком деянье, Нашим очам уготованном во лицезрение, - нашим стопам К стенам собора велела. В свидетели мы обреченны. С тех самых пор, как златой октябрь утонул в унынии ноября, Яблоки собраны и окладованы, с тех самых пор, как земля стала бурыми остроконечными кочками смерти в просторах болотистой бездны, С тех самых пор Новый год начал ждать, шевелиться и ждать, и дышать, и шептать в темноте. Труженик скинул заляпанный грязью башмак и ладони приблизил к огню, А Новый год начал ждать, и свершения ждет, исполненья ждет Божия Воля. Кто же ладони приблизил к огню и воспомнил святых в День Их Всех? Праведников воспомнил и мучеников, ибо ждут Они? Кто к огню Льнет, отрицая Творца? Семь лет и еще лето миновало, Семь лет, как наш ушел архиепископ, Наш неизменно милосердный к пастве. Но будет скверно, если он вернется. То правит король, а то бароны, Мы примеряли оба ярма. Но, по большей части, о нас забывали, А когда о нас забывают, мы выживаем. Мы пытаемся поддерживать домашний очаг; Купец, осторожный до робости, ищет умеренных выгод, Крестьянин клонится к клочку земли, клонится землистым ликом к землице своей невеликой Предпочитая пребывать в незаметности. Ныне страшусь нарушенья положенной смены спокойных времен: С моря нагрянет зима, все сметая дыханием смерти, Весна сатанинская с наших дворов оборвет ворота, Корни и стебли изгложут нам очи и уши; Лето пожаром чумы выжжет ложа потоков речных. Лишь и останется ждать октября и паденья. Ибо вотще ждать от летней поры утешенья В знобкой зиме и в осенних пожарах. Ибо вотще ждать от лета иного, чем ждать В лысом от зноя саду очередной прохлады октябрьской Бедствие некое близится ныне. Мы ждем, Ждем, ждут святые, ждут мученики, ждут святых и замученных новых. Ждет, в Руце Господа, Воля Его, дабы образ привнесть в то, что ныне без_о_бразно зыбко; Вижу и видел я это в столбе светового луча. Ждет, в Руце Господа, а не в руках у мужей государства, Господняя Воля, - Те же - кто хитро, кто глупо - пытают грядущее, цели лелея, - Время в руках удержать и тропой своеволья пустить. Грянь же, счастливый Декабрь, кто приметит тебя, кто приветит? Снова ли Сын Человека родится в помете презренья? Нам, разнесчастным, деяний дано и не будет, Только в свидетели и в ожидатели мы обреченны. Входят священники. Первый священник Семь лет и еще лето миновало, Семь лет, как наш ушел архиепископ. Второй священник А что же поделать нашему архиепископу да и самому Папе Римскому С упрямым королем английским и с королем французским, С их бесконечными махинациями и комбинациями, С судами и пересудами, с совещаниями согласованными и совещаниями сорванными, С совещаниями неоконченными или некончающимися То в одном, то в другом конце Франции? Третий священник Во власти мирской, власти временной, и нет ничего окончательно определенного, Кроме насилия, двуличия и постоянных злоупотреблений! То правит король, а то бароны - Сильный правит самовластно, а слабый - своевольно. Нет у них другого закона, кроме как заграбастать власть и держать ее, пока не отнимут. Сильный опирается на алчность и похоть прочих, Слабый упирается в собственную похоть и алчность. Первый священник Или же это не окончится до тех пор, Пока бедные там, у ворот, не забудут Друга своего на небесах. Господа нашего, не забудут,

Что у них имеется друг? Входит вестник. Вестник Господни слуги, сторожи собора, Я здесь, чтоб сообщить без отговорок, - Архиепископ в Англии и едет В Кентербери. Я послан упредить Его приезд и дать вам время к встрече, Как должно, подготовиться. Первый священник Закончилось изгнанье? Помирились Король с архиепископом? Гордыне Двух гордецов конец? Второй священник Едва ли так. Как наковальне с молотом смириться? Третий священник Но растолкуй, Забыты ли распри прежние, упала ль Стена гордыни? Мир или война? Первый священник Скажи, вернулся он, На мощь опершись некую - иль только На папство, на духовную узду, На правоту и на любовь народа? Вестник Вы правы в некотором недоверии. В гордыне и в печали, полон прежних притязаний, Вернулся, вне сомненья, уповая На ликованье паствы, поджидающее Восторженной толпой на всем его пути, Цветами поздними дорогу усыпающее. На улицах не протолкнуться будет, И хвост архиепископовой лошади По волоску на ладанки раздергают. В согласье с Папой он и с королем французским, Но наш король - совсем другое дело. Первый священник И все ж, война иль мир? Вестник Мир двух задир. Разбитого не склеишь, так я думаю, И думаю, что наш архиепископ Не склонен обольщаться хоть малейшею Из собственных претензий. Мир, я думаю, Не положил конца и не сулит начала. Общеизвестно, что архиепископ, Прощаясь с королем, сказал: "Король, Прощаюсь я с тобой как с человеком, Которого я более не встречу". Я слышал это из высоких уст; Слова темны, есть много толкований, Но ни одно покоя не сулит. Уходит. Первый священник Страшусь я за него, страшусь за Церковь. Я помню, как гордыня, порожденная Внезапным возвышеньем, в свою очередь, Ужасное паденье уготовила. Любимцем короля его я помню, канцлером, Надеждою и ужасом придворных, Презренным, презирающим, всегда отверженным, Всегда не ровней им, всегда в опасности, Гордящимся своею добродетелью, Гордящимся своею бескорыстностью, Гордящимся своей великой щедростью, Власть земную приявшим, но желающим Единственно повиноваться Господу. Будь наш король величественней или Наш Томас мельче - все пошло б иначе. Второй священник И все же наш Пастырь опять сочетается с собственной паствой. Долго мы ждали его, с декабрями лета провожая. Ныне возглавит он наш крестный ход против скорби сомненья. Скажет, что делать, подскажет, что делать, прикажет, что делать. С Папою он заодно, он с французским монархом в союзе. Мы прислонимся к стене, мы ногою нащупаем твердую почву На быстрине, где, как волны, сменяя друг друга, ярятся веленья баронов. Иль не твердыня Господня под нашей стопою? Возблагодарим же за это: Архиепископ вернулся. А если вернулся наш архиепископ, Значит, сомненьям конец. Возликуйте же все! Я говорю "возликуйте" - и вот уже ликом ликую. Архиепископов я человек. К нам пожалуй, наш архиепископ! Третий священник Во имя добра или зла, колесо, повернись! Было семь лет колесо неподвижно - и плохо. Во имя добра или зла, колесо, повернись. Ибо кто знает добра или зла окончанье? Пока не перестанут молоть мелющие, И не будут запирать двери на улицу, И не замолкнут дщери пения. Хор Этот город ненадежен, несть пристанища нигде. Болен век и болен ветер, больно выгоды не жди, жди тревоги и несчастья. Поздний, поздний, поздний век, слишком поздний, слишком поздний и подгнивший год. Ветер зол, и море горько, беспросветны, беспросветны, беспросветны небеса. Томас, повороти! Владыко, повороти! Повороти во Францию! Повороти. Проворно. Мирно. Позволь нам помереть в мире. Едешь на ликованье, едешь сквозь ликованье, но едешь, везя погибель в Кентербери; Погибель собору, погибель себе и погибель миру. Мы не хотим никаких событий. Семь лет мы прожили мирно, Стараясь не привлекать к себе вниманья, Прожили, как бы прожили. Существовали угнетение и роскошь, Сосуществовали нищета и разнузданность, Имели место небольшие беззакония, Но мы-то при этом жили, Жили и как бы жили. Бывало, у нас не оставалось хлеба, Бывало, урожай был богат, Один год лил дождь, Другой наступала засуха,

Один год некуда девать яблоки, Другой неоткуда взять сливы. Но мы-то при этом жили Жили и как бы жили. Мы блюли посты и слушали мессы, Мы варили эль и делали сидр, Мы запасали дрова на зиму И говорили у очага, И говорили у перекрестка, И говорили отнюдь не всегда шепотом, Жили и как бы жили. Мы наблюдали рожденья, смерти и свадьбы, Мы затевали всевозможные скандалы, Мы платили всевозможные подати, Мы сплетничали и посмеивались. Несколько девушек исчезло необъяснимо, И еще несколько необъяснимо уцелело. Мы всегда чего-нибудь втайне боялись, Каждый в отдельности, - но вполне определенного. А ныне великий страх одолел нас, не личный страх, но всеобщий страх, Страх, подобный рожденью и смерти, когда наблюдаешь рожденье и смерть - И лишь пустота зияет меж ними: мы Страшимся страхом, доселе неведомым, доселе не виданным, никому из нас не понятным, И сердца наши исторгнуты из нас, и черепа расшелушены, как луковицы, и самости наши потеряны, Потеряны в последнем страхе, не виданном и неведомом. О архиепископ Томас, Владыко наш, о избави нас, о верни нам жить нашей робкой, хоронящейся жизнью, не жди нас На погибель собора, погибель твою и погибель мира. Архиепископ, уверенный и преисполненный роком своим, бесстрашный промежду теней, понимаешь ли ты, чего ждешь, понимаешь ли ты, что сулишь Малым своим в колее, под колесами рока, малым своим, промеж малых живущим вещей, Черпая в черепе малых своих, званных сюда - на погибель собора, погибель владыки, погибель мира? О архиепископ Томас, избави нас, оставь нас, оставь, вступи в мрачный Дувр и под парусом через Пролив. Томас, наш архиепископ, останешься нашим владыкой во Франции тоже. Томас, наш архиепископ, стреми белый парус меж небом седым и горючей морскою волной. Оставь нас, во Францию через Пролив поспешая. Второй священник Что за речи при таком событье! Вздорные, нескромные болтуньи! Знаете ль, что наш архиепископ Будет здесь с минуты на минуту? Толпы на улицах не нарадуются, не нарадуются, А вы расквакались, как древесные лягушки, Но ведь лягушек можно испечь и съесть. Какие бы тут у вас ни роились опасения, Извольте-ка выглядеть повосторженней И встречайте нашего доброго архиепископа ото всей души. Входит Томас. Томас Мир вам. Пусть эти не скрывают чувств. Предчувствия их выше знанья, выше твоего проникновения. И знают, и не знают суть поступков и страданий. И знают, и не знают, что поступки суть страданья, Страданья суть поступки. Не страдает деятель, Не действует страдалец, но единая И вечная связь Действие - Страдание - Желанна, ибо выстрадана; выстрадана, Ибо желанна; колея, которая Есть действие, равно как и страдание, - Довлеет, дабы колесо вращалось И вечно неподвижно оставалось. Второй священник Прости, владыко, твоего прибытья Не уследил я, осерчав на женщин. Прости нам скудость встречи долгожданной В нежданный час. Ты ведаешь, владыко, Что за семь лет немого ожиданья, Семь лет молений и семь лет сиротства, Мы лучше уготовились душою К тебе, чем здешний город - за семь дней. Но все ж очаг горит в твоих покоях, Чтоб не изведал стужи декабря Английского скитавшийся на юге. В своих покоях все найдешь без изменений. Томас И пусть оно все так и остается. За доброту признателен безмерно, Но хлопоты - пустое. Краткий миг в Кентербери - Отдохновенье, ведь враги не знают устали. Мятежные епископы - Йорк, Лондон, Сальсбери - Перехватили б наши письма и усеяли Лазутчиками берег - и навстречу мне Послали жесточайших ненавистников. Но, Божьей волей разгадав их помыслы, Я письма отослал в день неназначенный, Удачно миновал Пролив - и в Сэндвиче, Где ждали Брок, Уоррен, Кентский Пристав, присягнувшие Нас обезглавить, исхитрился Сальсбери, Предупредить, страшась монаршим именем, Расправу надо мной, - и лишь поэтому Я уцелел, и до поры до времени Ничто не угрожает вам. Первый священник Надолго ли? Томас Голодный коршун Покружит, да и сдюжит. Поищет объясненья, извиненья, подходящего мгновенья. Конец окажется простым, нежданным, богоданными Меж тем, значением нашего первого решения

Будут тени и схватка с тенью. Ожидание тяжелее разрешения. Наступление события приуготовано. Будь начеку! Входит первый искуситель. Первый искуситель Владыко! нет ничего бесцеремоннее, Чем вторжение до окончания церемонии. Тем не менее, зная ваши нынешние затруднения, Извините за легкомысленное вторжение, Хотя бы в знак памяти о былом. Старого друга, надеюсь, не запрезираете? Храбрец Том, наглец Том, лондонский сорванец Том? Ваше Преосвященство, толщу времен презираете? Дружбу - со иной, с королем, у реки, вечерком, все втроем - не забыли? дружба такая - кусачему Времени по зубам ли? Теперь же, когда ту вражду избыли, Еще далеко не вечер, хоть вы озябли, И старое доброе времечко возвернем! Флейты на лужке и фиалки на столе, Смех и реки яблоневым цветом, Пенье на ночь глядя, шепот, девку гладя, Пламя в камине, зимы нет в помине, Веселье, вино и великий восторг волхвования! Ныне у вас с Его Величеством мир, Вы рады, рад Сир, рады причт и клир, Пенье во храме, и радость не охромела. Томас Те времена прошли. Я вспоминаю: Забвения не стоят. Искуситель Вновь настанут! Весна в разгар зимы. Снежок на ветках Пойдет пушистым цветом. Лед на реках, Как зеркало, свет солнца отразит. Любовным соком брызнет Жизни сад, Веселие осилит меланхолию. Томас Мы о грядущем знаем только то, Что все, из поколенья в поколенье, Идет одним и тем же чередом, Хоть и не в пользу людям прошлый опыт. Но в жизни человека одного Нет ничего, что повторится дважды. Не прирастает пуповина. Лишь Глупец способен думать, налегая На колесо, что крутит он его. Искуситель Кивка, владыко, хватит иль намека. Мы часто любим то, что прежде гнали прочь. Прошла пора счастливая - вернется. Я ваш сторонник. Томас Не на этот раз. Ты уповаешь не на то, что просишь. Покайся и вернись к тому, кем послан. Искуситель Умерьте вашу прыть! Коль вы бегом, другие сядут на конь! Вы чересчур горды! Зверь выдает себя, а не спасает рыком. Не так велит нам поступать король, Не так суровы к грешникам вы были, Пока водились с ними. Проще, парень! Кто держится скромней, скоромнее тот ест. Вот мой совет - и дружеский. Иначе Ощиплют гусыньку и сгложут до кости. Томас Совет твой опоздал на двадцать лет. Искуситель Тогда тебе спасенья нет. Надменностью потешься непременно, Но знай, что за нее заломят цену. Прощай, владыко! эту церемонию Покину, как прервал, бесцеремонно я, В надежде, зная ваши затруднения, Что вы мое простите поведение. А если б за меня вы порадели В молитвах, я бы вспомнил вас в борделе. Томас Весенний призрак, дружеский советчик, Пусть ветер унесет твои слова. Что невозможно, тем нас искушают. Что невозможно или нежелательно, Слова сквозь сон, колебля мертвый мир, Чтоб разум памятью располовинить. Входит второй искуситель. Второй искуситель Ваше Преосвященство, возможно, забыли меня. Напоминаю: Мы встречались в Кларендоне, в Нортгемптоне И в последний раз в Мэйне, у Монтмираи. Теперь, припомнив эти Не слишком приятные мгновенья, уравновесим их Воспоминаниями о более ранних и куда более весомых, - А именно о том, как вы были канцлером. Вот оно, настоящее прошлое! Вы, всеми признанный Политический гений, должны вернуться к государственному кормилу. Томас Таково твое мнение? Искуситель Ваш отказ от места канцлера В обмен на сан духовный был ошибкою, По-прежнему, однако, исправимою. Власть обретенная становится славою, Всю жизнь не кончающейся, неотторжимым достоянием. И мраморным монументом во храме после кончины. Править страною, с врагами сладя... Томас Божьему человеку - чего ради? Искуситель Внакладе Только тот, кто ищет Господа, не ища людей. Власть вольна вытворять великое, А не теряться тенью среди туманных теней. Сила - сейчас. Святость - следом, сама собою. Томас Чья сила? Искуситель Канцлера. Короля и канцлера. Король кормится от короны. Канцлер командует канцелярией. В школах такого и на ушко не шепнут. Сильных осилишь, слабых усилишь, Господа увеселишь и восславишь. Законы вооружишь, смутьянов обезоружишь, Справедливостью благодарность заслужишь,

Устроишь рай на земле - и тем самым Загладишь содеянное Адамом. Томас Каким образом? Искуситель Справедливым правлением, Зиждущимся на заведомой зависимости. Твоя духовная власть плодоносит плотской погибелью. Сила - сейчас, и да будет Царствие Его. Томас Царствие чье? Искуситель Того, Кто грядет. Томас В каком месяце? Искуситель В последнем по счету от первого. Томас Чем поступиться придется? Искуситель Притязаниями на священничество. Томас Во имя чего? Искуситель Во имя силы и славы. Томас Нет! Искуситель Да! Или храброму поломают ребра, Заберут в тюрьму или запрут в Кентербери, Владыку без власти, вассала безвластному Папе, Старого оленя, обложенного легавыми. Томас Нет! Искуситель Да! Честный человек изворачивается. Монарху, Ведущему войну вдалеке, надобен друг дома, Подобная политика постепенно приносит пользу, Решимость рядится в рядно рассудительности. Томас А епископы, Которых я отлучил от Церкви? Искуситель Нестерпимая ненависть Обернется обоюдным согласием. Томас А как же бароны? Они не простят Ущемления малейшей из привилегий? Искуситель Не баронам бороться С крепким королем, с крепким крестьянином, с крепким канцлером. Томас Нет! мне ль, хранителю ключей Небес и бездны и главе всей Англии, Пастырю здешней паствы, посланному Папой, Мне ль вожделеть, мельчая, меньшей власти? Деяния в Доме Духа - достойное меня дело, Кара королям, а не карабканье в кругу их клевретов - Вот мой удел. Нет! Прочь! Искуситель Тогда тебе спасенья нет. Твои грехи высоки, но королевские соколы летают выше. Томас Мирская власть, стремясь улучшить мир, Порядка не внесет в миропорядок. Те, что мечтали в мир внести порядок, Господнего порядка не познав, - В неведенье ничтожа непорядки, Примнившиеся им, приумножали И без того бесчисленные бедствия. Я - с королем? Но я был - Королем! Его рукой, его душой и мыслью. Я вел вас, влек, как мне велел восторг. Почет прошел; прочь, пошлое паденье?! Входит третий искуситель. Третий искуситель Нежданным я пришел сюда. Томас Отнюдь. Искуситель В нежданный час, да и с нежданной целью. Томас Ничто не удивит нас. Искуситель Что ж, владыко, Я не искусник в путаных речах, Не льщу, не лгу и при дворе не терся, Не строю козней, не плету интриг; Я знаю лошадей, собак и девок, Да знаю, как вести свое хозяйство, Так чтоб в поместье голод не настал. Я на земле сижу и знаю землю, И знаю, в чем нуждается земля, - Ведь чья земля, того о ней забота. Я и друзья мои не кровососы Вкруг короля, а позвоночник нации. Прости мне прямоту мою, владыко, Я прям и прост, как Англия моя. Томас Давай-ка напрямик. Искуситель Все очень просто. Живучесть дружбы не друзьям подвластна, А силе обстоятельств. Обстоятельства Отнюдь не беспричинно обусловлены... Неискренняя дружба станет искренней (Уж так бывало), но скорей вражда Союзничеством верным обернется, Чем искренняя дружба, раз окончившись, Возобновится. Томас Сидя на земле, Ты говоришь темно, велеречиво, Как будто ты придворный. Искуситель Говорю Уж проще некуда! Король тебя предаст. Напрасную надежду на согласие Питаешь ты. Останешься один - Вот в чем ошибка. Томас Мой король! Искуситель Другие, Лишь поищи, отыщутся друзья. Заметь, монарх английский не всесилен. Во Франции он, ссорится в Анжу, И окружен голодными сынками. Мы англичане, здесь мы и живем. Ты, мой владыка, как и я, - норманн. Вся Англия созд_а_нна для норманна - Нормально это. Пусть Анжуйский род В Анжу друг дружке глотки раздерет. Английские бароны против трона, А мы - народ. Томас К чему все это приведет? Искуситель В счастливом сочетании взаимных Разумных интересов... Томас Но зачем, Коль послан ты баронами... Искуситель Я послан Могущественной партией, которой Нужна сейчас... Баронами, а как же!.. Нужна поддержка Церкви, нужен Папа, Благословенье нужно на борьбу За общую свободу. Ты, владыко, Встав с нами в ряд, за Англию и Рим Сыграешь восхитительным дуплетом, Тирановластью положив конец, Освобождая Церковь и баронов От гнета королевского суда. Томас От мною же навязанного гнета.

Искуситель Тем более. Никто не попрекнет. Кто старое помянет, тот протянет ноги. Союз родится под счастливою звездой. Томас Но если королю вверяться бесполезно, Как верить тем, кто короля толкает в бездну? Искуситель Король не терпит сильных возле трона, Поэтому и месть небеззаконна. Томас Но если кесарю вверяться бесполезно, То остается верить в рай небесный. Я был когда-то канцлером, и вроде Тебя людишки там толклись при входе. Для короля и для страны немало Свершил я средь всеобщего развала. Неужто ж мне, орлу из облаков, Спуститься к вам, стать волком меж волков? Молчите, ваше низкоблагородье. Владыка не изменник королю. Искуситель Все, все, я больше не толкусь при входе. Полгода как-нибудь перетерплю, А там король воздаст тебе сторицей. Томас Разрушить дом, тобою возведенный, Есть проявленье мощи обреченной. Пусть такова была судьба Самсона, Но если рушить - рушить одному. Входит четвертый искуситель. Четвертый искуситель Ты, Томас, тверд, как добрая кольчуга. Но, всех прогнав, во мне обрящешь друга. Томас Кто ты? Я ждал троих, не четверых. Искуситель Ну, где найдется место для троих... Когда б ты ждал, я был бы здесь заранее. Но я опережаю ожидания. Томас Так кто ж ты? Искуситель Коль незнаком я, имя ни к чему, А коль известен - прибыл потому. Знаком тебе я, правда, не в лицо. Все не судьба, но вот, в конце концов... Томас Скажи, зачем пришел. Искуситель Не премину. На прошлое не клюнул, на блесну, О будущем подумай. Короля Настоянная ненависть гнетет. Того, кто другом был и стал врагом, Он никогда в друзья не возвернет. Старайся услужить ему, спеши Вручить все, чем владеешь, - он возьмет. Он оберет до нитки власть твою, Ловушечный приберегая ход В ответ. Что до баронов, зависть их Выносливей, чем королевский гнев. Ему давай страну, им - барыши, Не терпят на дух вражеский доход. Бароны хороши против баронов, Но не они порушат короля. Томас И твой совет? Искуситель Иди всегда вперед. Все прочие заказаны пути, Кроме того, что избран, - и давно. Да и к чему тебе мирская власть - Хоть короля, хоть канцлера, - интриги И козни, суета поддельных дел, - В сравненье с истинной, духовной мощью! Греховен человек с времен Адама, И лишь тебе дан ключ вселенской драмы: Власть - повязать иль отпустить; вяжи Своею властью власть других упрямо. Король, барон, епископ, вновь король, Расплывчатая мощь рассыпавшихся армий, Война; чума; восстанье; череда Измен и столь же низменных союзов; То снизу вверх, то сверху вниз - все вмиг, - Вот властолюбья истинный язык. Старый король, жуя беззубым ртом, В свой смертный час подумает о том - Ни сына, ни империи. Ты, Томас, Нить смерти вьешь, нить вечности. Свята Власть эта, коль удержишь. Томас Власть святая? Верховная? Искуситель Почти. Томас Не понимаю. Искуситель Не мне оттенок этот уточнять. Я говорю лишь то, что сам ты должен знать. Томас Надолго ли? Искуситель Не спрашивай о том, что знаешь сам. Подумай, Томас, о посмертной славе. Король умрет, придет другой король И все переиначит королевство. Король забыт людьми, едва почил, Лишь мученики правят из могил; Мучители стыдятся и бегут Расплаты, ибо Время правит суд. Подумай о паломниках, рядами Простертых ниц пред скромными камнями, Подумай о коленопреклоненье, Живом из поколенья в поколенье, О чудесах Господних поразмысли - И стан своих завистников исчисли. Томас Об этом размышлял я. Искуситель Вот поэтому Всевластен разум, коль явился свет ему. Ты ведь уже размышлял - и во время молений, И на крутом подъеме дворцовых ступеней, И между сном и бодрствованием, в ранний час, Пока птички пели, ты размышлял обо всем без прикрас. Ведь ничто не вечно - один оборот колеса, И гнездо разграблено - ни яйца, ни птенца; В амбарах ни зернышка, цвет злата потух, Драгоценности рассверкались на груди у шлюх, Святилище взломано, и накопленное веками Растащено девками и временщиками. Нет, чуда не будет, - твои апостолы Вмиг позабудут твои эпистолы; Потом только хуже: станет лень им Славить тебя иль сводить к преступленьям

Жизнь твою, - и только историк неугомонный Скрупулезно перечислит твои изъяны И, приведя фактических доказательств великое множество, Заявит: все просто. Нами в очередной раз правило ничтожество. Томас Но если нет достойного венца, За что тогда сражаться до конца? Искуситель Вот-вот, и это нужно взять в расчет. Святые - кто сравнится славой с ними, Обставшими навеки Божий трон? Какая власть земная, лесть земная Убогой не предстанет в тот же миг, Как мы ее сравним с блаженством рая? Путь мученика - вот твоя стезя. Ничтожный здесь, внизу, - высок на небе. И, в бездну глядя, видит он своих Мучителей в вихревороте скорби, В мученьях адских вечность напролет. Томас Нет! Кто ты такой, зачем ты искушаешь Меня моим желаньем тайным? Те Сулили славу, власть и вожделенья - Земные блага. Что сулишь, что просишь? Искуситель Лишь то сулю, чего ты хочешь сам. Прошу лишь то, что можешь дать. Чрезмерна ль За грезу величавую цена? Томас Те предлагали то, что можно взять. Не хочется, но можно. Ты, напротив, Сулишь мне сны. Искуситель Ты знаешь эти сны. Томас Проклятие гордыни - как его Мне избежать в такой душевной смуте? Я знаю: искушение твое Сулит мне здесь тщету и там мученья. Как грешную гордыню обороть Гордынею еще греховней? Не страдать, не действовать - И муки вечной избежать - возможно ли? Искуситель Ты знаешь и не знаешь суть поступков и страданий. Ты знаешь и не знаешь, что поступки суть страданья, Страданья суть поступки. Не страдает деятель, Не действует страдалец, но единая И вечная связь Действие - Страдание - Желанна, ибо выстрадана; выстрадана, Ибо желанна; колея, которая Довлеет, дабы колесо вращалось И вечно неподвижно оставалось. Хор Нету покоя дома. На улице нет покоя. Слышу, спешат толпою. Воздух тяжел и густ. Тяжелы и густы небеса. И земля гудит под ногою. Что за чад, что за смрад повсюду? Темный зеленый свет из тучи, на дереве высохшем опочившей? Из земли хлынули плодные воды яда. Что за роса выступает, смердя, у меня на запястьях? Искусители (вчетвером) Жизнь человека - обман и разочарование. Вещи вокруг - подделки, Подделки или разочарование: Русские горы и искусные актеры, Призы в детской викторине И виктории призовых поэтов, Ученая степень и государственная должность. Все подделано, и человек подделывается Под дела, оборачивающиеся подделкой. Вот человек упрямый, слепой, одержимый Идеей саморазрушения, Минующий мошенничество за мошенничеством, Ступенями восхождения вплоть до финального заблуждения, Очарованный собственным великолепием, Враг обществу, враг самому себе. Священники (втроем) О, Томас, утихни, оставь воевать стихии. Ветрила от ветра храни; разорвутся; мы в бурю Ждем, пока волны уймутся, полдневной лазури ждем ночью, Чтобы найти те пути, по которым доплыть и дойти Можно, не ждем ли, покуда светило изволит взойти? Хор, священники и искусители (попеременно) X: Это сова закричала иль знак меж ветвей подают? С: Окна закрыты ли и заперты ли ворота? И: Дождь ли стучится в окно или ветер ревет у ворот? X: Факел ли в зале горит и свеча ли чуть теплится в келье? С: Стражник ли встал у стены? И: Или пес отгоняет бродяг? X: Сотнями рук машет смерть, подбираясь по тысяче тропок. С: Может у всех на виду, может тайно, невидно-неслышно, прийти. И: Может шепнуть на ушко или молнией в черепе чиркнуть. X: Можешь пойти с фонарем и свалиться в отхожий канал. С: Можешь, взбираясь по лестнице, встать на худую ступеньку. И: Можешь, вкушая от яств, ощущать в животе пустоту. Хор Мы не были счастливы, Господи, не были слишком счастливы. Мы не вздорные болтуньи, мы знаем, чего нам ждать и чего не ждать. Мы знаем унижения и мучения, Мы знаем надругательства и насилия, Беззакония и чуму, Старика без очага зимою И детей без молока летом, Плоды трудов наших, отринутые у нас, И тяжесть грехов наших, низринутую на нас. Мы видели смерть молодого мельника И горе девы, распростертой над потоком. И все же, на наш взгляд, мы при этом жили, Жили и как бы жили, Собирая развеянное по ветру, Собирая хворост, Сооружая крошечный кров

Для сна, и еды, и питья, и веселья. Бог никогда не жалел нам надежды, какого-то смысла, но ныне нас жжет новый ужас, великий, вселенский, ни спрятаться, ни отвратить, он течет под ногами и в небе, Под дверь натекает и по дымоходу, струится нам в уши, и в рот, и в глаза. Бог оставляет нас. Бог оставляет нас, больше безумья и боли, чем смерть и рожденье. Сладкий и сытный, висит на дремучем ветру Запах отчаянья; Все на дремучем ветру вдруг становится зримо: Мяуканье леопарда, косолапая поступь медведя, Ведьмины пляски орангутана, голос гиены, ждущей Веселья, веселья, веселья. Явились Князья Преисподней сегодня. Пляшут вокруг нас и лежат возле нас, бьются и вьются, вися на дремучем ветру. Архиепископ наш, Томас, спаси нас, спаси нас, спаси хоть себя - и мы будем тогда спасены. Иль погуби себя, зная, что все мы погибнуть должны. Томас Теперь мой ясен путь и суть его проста - И дверь для искушений заперта. Последнее звучало всех подлее: Творить добро, дурную цель лелея. Избыток сил в ничтожных прегрешеньях Лишь на начальных чувствуем ступенях. Уж тридцать лет тому, как я познал Пути блаженств, успехов и похвал. Вкус плоти, вкус ученья, любознайства, Искусств и знаний пестрое хозяйство, Как соловей поет, сирень как пахнет, Уменье фехтовать и разуменье шахмат, Любовь в саду и пение под лютню - Равно желанны в юности. Но вот Иссякнет пыл - нет ничего минутней - И в скудости своей Тщеславие встает. Не все доступно - так оно речет. Дея добро, грешишь. Когда я ввел Закон монаршей властью и повел Войну против французов, я побил баронов В их собственной игре. И я презрел Знать грубую с приманками ее, С повадками под стать ногтям нечистым. Пока мы пировали с королем, Я знать не знал, что к Богу я влеком. Но тот, кто служит королю, не может Грешить и плакать, как служитель Божий. Ибо чем выше дело, которому служишь, тем вернее оно служит тебе, Пока ты служишь ему, а борьба с политиканами Сводит все дело к политике: не потому, что они не правы; А потому, что они политиканы. Увы, То, что вам осталось досмотреть из моей жизни, Покажется приглашением к собственной казни, Нелепым самоуничтожением лунатика, Богоугодным самосожжением фанатика. Я знаю, что история извлечет впоследствии Из ничтожнейшей причины серьезнейшие следствия. Но за каждый грех, за любое святотатство, Преступление, оскорбление, унижение и бесстыдство, Угнетение, равнодушие и прочее - вы все Должны быть наказаны. Все. Все. Ни страдать, ни действовать не собираюсь отныне под острием меча. Ныне, мой добрый Ангел, порукой от палачей Господом посланный мне, взмой. Ангел мой, над остриями мечей. АРХИЕПИСКОП ПРОИЗНОСИТ ПРОПОВЕДЬ В РОЖДЕСТВЕНСКОЕ УТРО 1170 г. "Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение". Четырнадцатый стих второй главы Евангелия от св. Луки. Во Имя Отца, и Сына, и Духа Святаго. Аминь. Возлюбленные чада Господни, проповедь моя в это рождественское утро будет недолгой. Мне хочется только, чтобы вы поразмыслили в сердцах ваших о глубоком значении и таинстве нашей рождественской мессы. Ибо, когда бы мы ни служили мессу, мы неизменно возвращаемся к Страстям Господним и к Смерти на Кресте, сегодня же мы делаем это в День Рождества Христова. Так что нам надлежит единовременно возрадоваться Его приходу в мир во спасение наше и вернуть Господу в жертву Плоть Его и Кровь, воздаяние и ответ за грехи всего мира. Как раз нынешней ночью, только что закончившейся, предстало неисчислимое воинство небесное перед вифлеемскими пастухами, говоря им: "Слава в вышних Богу и на земле мир, в человеках благоволение". Как раз в эти, из всего года, дни празднуем мы и Рождество Христово, и Его Страсти и Смерть на Кресте. Возлюбленные чада, мир не устает удивляться этому. Ибо кто же на свете станет плакать и ликовать единовременно и по одной и той же причине? Ибо или радость будет вытеснена горем, или же горе уступит место радости и ликованию. Ибо только в Христианском Таинстве нашем можем мы плакать и ликовать единовременно и по одной и той же причине. Теперь задумайтесь на мгновенье над значением слова "мир". Не удивляет ли вас, что Ангелы провозвестили мир, тогда как вся земля была объята войной или страхом перед войной? Не кажется ли вам, что посулы ангельские были ошибочны, неисполнимы и ложны?

Вспомните теперь, как сам Господь наш говорил о мире. Он молвил ученикам своим: "Мир оставляю вам, мир мой даю вам". Но думал ли Он о мире, как мы его понимаем сейчас, - королевство Англия в мире со своими соседями, бароны в мире с королем, человек мирно считает в дому свою мирную прибыль, очаг разожжен, лучшее вино выставлено на стол, чтобы угостить друга, жена поет колыбельную детям? Тем, кто стал Его учениками, суждено было иное: им предстояло идти далеко по свету, испытывать бедствия на земле и на море, претерпевать боль, пытки, тюремное заключение, разочарования и, наконец, мученическую гибель. Что же имел Он в виду? Если вопрос этот беспокоит вас, вспомните и другие слова Его: "Не так, как мир дает, я даю вам". Так что Он дал своим ученикам мир, но не тот, который дает наш мир. Подумайте еще и о том, о чем, должно быть, не задумывались ни разу. Не только Рождество Христа во и Смерть на Кресте празднуем мы в эти дни, ноя уже назавтра грядет День Первого Великомученики св. Стефана. Полагаете ли вы случайным то обстоятельство, что День Первого Великомученика следует сразу же за Днем Рождества Христова? Ни в коей мере. Точно так же, как плачем мы и ликуем единовременно по причине Рождества Христова и Страстей Господних, точно так же, лишь в приуменьшенном виде, оплакиваем мы и славим великомучеников. Мы оплакиваем грехи мира, замучившие их, мы ликуем оттого, что еще одна душа сопричислена к святым на Небесах, во слову Господа и во спасение человека. Возлюбленные чада, не должно думать нам о великомучениках как о всего лишь хороших христианах, убитых за то, что они были хорошими христианами, - иначе бы нам оставалось только плакать о них. Не должно думать как о всего лишь хорошем христианине о том, кто возвысился до сонма святых, иначе нам оставалось бы только ликовать. Но ведь и плач наш, и ликование наше не от мира сего. В христианском великомученичестве никогда нет ничего случайного, ибо святыми становятся не волею случая. Тем менее достигается великомученичество усилиями человеческой решимости стать святым - и ложно было бы это сравнивать с человеческой решимостью и борьбой за то, чтобы стать правителем над человеками. Мученичество есть всегда промысел Божий, из Любви Его, предостережение людям и урок им, дабы вернулись они на правильный путь. Мученичество никогда не бывает во исполнение умысла человеческого, ибо истинный мученик тот, кто стал орудием в Руце Божьей, кто смирил свою волю пред Волей Божьей и ничего для себя самого не желает - даже славы великомученической. И точно так же, как на земле Церковь плачет и ликует единовременно, так на Небесах святые истинно высоки, поставив себя ниже всех, и видны не так, как мы их видим, но в свете Божества, от которого черпают они свое существование. Возлюбленные чада Господни, я говорил вам сегодня о великомучениках минувших дней, дабы вы вспомнили и о нашем, кентерберийском великомученике, св. архиепископе Эльфеге, ибо уместно в День Рождества Христова воспомнить, каков Мир, дарованный Им, и еще потому, что, возможно, недолгое время спустя у вас появится еще один великомученик и, возможно, еще не последний. Я прошу вас удержать слова мои в сердцах ваших и воспомнить их в должный срок. Во Имя Отца, и Сына, и Духа Святого. Аминь. Три священника. Четыре рыцаря. Архиепископ Томас Бекет. Хор женщин Кентербери. Служки. Действие разворачивается: в первой картине - в покоях архиепископа, во второй - в соборе. Время действия 29 декабря 1170 г. Хор Птица ль на юге поет? Только чаячьи крики, на берег гонимые бурей. Что за приметы весны? Скорая смерть стариков, а не всходы, движенье, дыханье, Дни стали, что ли, длинней? Дни длинней и темней, ночь короче и холоднее. Воздух удавленно сперт, а ветров вороха - на востоке. Во поле враны торчат, голодая, всегда начеку, а в лесу Пробуют совы пустотную песенку смерти. Что за приметы весны? Лишь ветр_о_в ворох_а_ на востоке. Что за смятенье в священные дни Рождества? Где благодать, где любовь, где покой и согласье? Мир на земле есть всегда нечто зыбкое, ежели с Богом нет мира. Мир оскверняет война, а святит только смерть

во Христе. Мир надо чистить зимой, не то ждут нас опять Грязь по весне, пламя летних пожаров и безурожайная осень. Меж Рождеством и Страстной много ль дел на земле? В марте оратай очнется, о той же землице радея, Что и всегда; ту же песню щеглы заведут. В пору, когда лопнут почки, когда бузина и боярышник брызнут, К водам клонясь, когда воздух светлив и высок, Речи у окон певучи и дети резвы у ограды. Что за дела будут сделаны к этому сроку, какие злодейства В пении птичьем потонут, в зеленой листве, о, какие злодейства В памяти пашни потонут? Мы ждем, ждать недолго, Но долго само ожиданье. Входит первый священник. Перед ним выносят хоругвь св. Стефана. (Строки, выделенные далее курсивом, не произносятся, а поются.) Первый священник Следует за Рождеством День св. Стефана, Первого Великомученика. <I>Князья сидели и сговаривались против меня, лжесвидетельствуя.</I> День, наипаче угодный для нашего Томаса сыздавна. Он на колени встает и взывает, моля, к небесам: Боже, прости им грехи их. Слышна входная св. Стефана. Входит второй священник. Перед ним выносят хоругвь св. Иоанна Евангелиста. Второй священник Следует за Днем св. Стефана День Иоанна Апостола. Сущее изначально, открытое нашему слуху, Нашему зрению доступное, в наших руках сбереженное Слово, открытое слуху, доступное зренью, Твердим за тобою вослед. Слышна входная св. Иоанна. Входит третий священник. Перед ним выносят хоругвь невинных мучеников. Третий священник Следует за Днем св. Иоанна День Невинных Мучеников. Как голоса ручейков, или арф, или грома, - поют Песню как будто впервые. Кровью святых истекли они, словно водой. Без погребенья уснувшие. Боже, воздай же, Крови святой не оставь неотмщенной. Се голос, се плач. Священники стоят вместе перед хоругвями. Первый священник А после этого дня, на четвертый день за Рождеством. Втроем Первый священник В жертву приносит себя за народ, за себя, за грехи. Пастырь за паству. Втроем Первый священник Сегодня - ликуем и славим? Второй священник А что за день сегодня? Уж половина прошла сего дня. Первый священник А что за день сегодня? День как день, сумрак года. Второй священник А что за день сегодня? Ночь как ночь, рассвет как рассвет. Третий священник Знать бы тот день, на какой уповать иль какого страшиться. Ибо на каждый должны уповать и любого страшиться. Мгновенья Поровну весят. И лишь избирательно, задним числом, Мы говорим: то был день. Ведь решающий час - Здесь, и сейчас, и всегда. И сейчас, в отвратительном облике, Может нам вечность явиться. Входят четверо рыцарей. Хоругви исчезли. Первый рыцарь Солдаты короля. Первый священник Мы вас узнали. Добро пожаловать. Далек ли был ваш путь? Первый рыцарь Сегодня нет; но срочные дела Из Франции призвали нас. Мы мчались, Вчера пересекли Пролив, сошли на берег ночью. Нам требуется ваш архиепископ. Второй рыцарь И срочно. Третий рыцарь По приказу короля. Второй рыцарь По делу короля. Первый рыцарь Снаружи войско. Первый священник Вам ведомо гостеприимство Томаса. Час трапезы настал. Архиепископ наш Нам не простит дурного обращения С высокими гостями. Отобедайте У нас и с ними прежде всяких дел. Мы о солдатах также позаботимся. Обед, потом дела. У нас копченый окорок. Первый рыцарь Дела, потом обед. Мы закоптим ваш окорок, А после отобедаем. Второй рыцарь Нам надо повидать архиепископа. Третий рыцарь Скажите же ему, Что мы в гостеприимстве не нуждаемся. Обед себе найдем. Первый священник (служке) Ступайте же к нему. Четвертый рыцарь И долго ль ждать? Входит Томас. Томас (священникам) Как ни бесспорны наши ожидания, Предсказанное грянет неожиданно И в неурочный час. Придет, когда Мы заняты делами высшей срочности. Найдете на моем столе Бумаги все в порядке и подписанными. (Рыцарям.) Добро пожаловать, за чем бы ни пришли. Так вы от короля? Первый рыцарь Ты сомневаешься? Не нужно лишних глаз. Томас (священникам) Оставьте нас. Так в чем же дело? Первый рыцарь Вот такое дело. Трое остальных Ты, архиепископ, восстал на короля; восстал

на короля и попрал законы страны. Ты, архиепископ, назначен королем; назначен королем, чтобы ты выполнял его повеления. Ты его слуга, его ключ, его отмычка. Ты сам по себе птичка-невеличка. Ты осыпан его милостями, от него у тебя власть, перстень и печати Сын купчишки, так ли изволишь себя теперь величать! Королевское порождение, королевское измышление, кровью чужой и гордыней своей упившийся тать. Из лондонской грязи да в князи за здорово живешь! Упивающаяся собственным великолепием вошь! Королю надоели твои козни, интриги, клятвопреступления и ложь! Томас Это клевета. И до, и после посвящения в сан Я оставался верен королю англичан. Со всею властью, какую он мне даровал, Я его верноподданный вассал. Первый рыцарь Со всею властью! Велика ли твоя власть, Скоро мы поразведаем всласть. Верноподданный всегда и поныне Лишь своей подлости, злобе и гордыне. Второй рыцарь Верный своей жадности и сатанинской злобе. Не помолиться ли нам за тебя, твое преподобье? Третий рыцарь Помолимся за тебя! Первый рыцарь Помолимся за тебя! Втроем Тебя погубя, мы помолимся за тебя! Томас Следует ли так понимать, господа, Что ваше срочное дело заключается Лишь в оскорблениях и клевете? Первый рыцарь Это всего лишь Выражение нашего законного верноподданнического гнева. Томас Верноподданнического? По отношению к кому же? Первый рыцарь К королю! Второй рыцарь К королю! Третий рыцарь К королю! Втроем Да здравствует король! Томас Смотрите, как бы не выела моль Ваше новое платье "Да здравствует король". У вас еще что-нибудь? Первый рыцарь Именем короля! Сказать сейчас? Второй рыцарь А для чего мы гнались? Глянь, как петляет старый лис! Томас То, что сказать вы взялись, Именем короля - если и вправду именем короля, - Следует объявить принародно. Если у вас имеются обвинения, То я их принародно и опровергну. Первый рыцарь Нет, здесь и сейчас! Пытаются напасть на него, но священники и служки возвращаются и безмолвно преграждают им путь. Томас Сейчас и здесь! Первый рыцарь О прежних твоих злодействах и говорить нечего, Они общеизвестны. Но когда доверчиво Прощенный, возвращенный, возведенный в прежний сан, Ты оказался у родных осин, Какова была твоя благодарность? Добровольный изгнанник, Ибо никто тебя не высылал, не принуждал, - Злоумышленник и изменник, Короля французского ты толкал К ссоре с нашим, и Папа пленником Твоих гнусных наветов стал. Второй рыцарь И все же наш король, исполненный милосердия, Уступая искательному усердию Твоих радетелей, затянувшуюся тяжбу Прервал, вернув тебе высочайшую дружбу. Третий рыцарь И память об измене твоей навсегда погребая, Вновь сделал тебя архиепископом нашего края. Прощенный, возвращенный, возведенный в прежний сан. Где ж твоя благодарность, неверный куртизан? Первый рыцарь В клевете на тех, кто за молодого принца? В отрицании законности коронации? Второй рыцарь В шантаже анафемой? Третий рыцарь Постоянную подлость возвел ты в принцип. Интригуя против всех, кто в отсутствие короля, Но во благо ему печется о нации. Первый рыцарь Факты, увы, таковы. Отвечай, как бы ты ответил Самому королю. Ведь мы посланы и за этим. Томас Никогда я не интриговал Против принца, его покорный вассал. Власть его чту. Но зачем отослал Он моих ближних, зачем он меня самого В Кентербери заточил одного? И все же я желаю ему одного: Тройного венца, трех держав три короны. А что касается епископов отлученных, Пусть едут к Папе. Он их отлучил, а не я. Первый рыцарь По твоему наущению. Второй рыцарь Работа твоя. Третий рыцарь Их возврати. Первый рыцарь Возврати их. Томас Я не отрицаю, Что споспешествовал этому. Но никогда я Папских велений, тем паче проклятий не вправе менять. Пусть едут к Папе, он властен прощать Умыслы против меня, против Церкви святой. Первый рыцарь Так иль не так. Королевский Указ: Вон из страны и прочь с наших глаз. Томас Если Указ Королевский таков, Я вам отвечу: семь лет мое стадо Было без пастыря пищей волков. Море легло между нами преградой. Я вам отвечу: семь лет на чужбине

Я претерпеть еще раз не готов. Я вам отвечу: такого отныне Вы не дождетесь во веки веков. Первый рыцарь В ответ на высочайшее повеленье Ты нанес величайшее оскорбленье; Безумец, которому ничто не препятствует Воевать даже с собственною паствою. Томас Не я нанес оскорбленье королю И не о его милосердии молю. И не на меня, не на Томаса Бекета с окраины, Вы, как гончие псы, натравлены. Закон Христианства и Право Рима - Вот к чему вы столь нетерпимы. Первый рыцарь Жизнью своей ты, однако, не дорожишь. Второй рыцарь На лезвии ножа ты, однако, задрожишь. Третий рыцарь Однако только предатели говорят так смело. Втроем Однако! Изменник, в измене своей закоснелый! Томас Власти Рима себя вверяю, Если ж убьете меня, то, знаю, Власти Господа вверен буду. Четвертый рыцарь Эй, Божье воинство, повяжи иуду! Выдайте, именем короля, смутьяна. Первый рыцарь Или же сами падете бездыханны. Второй рыцарь Будет болтать. Вчетвером Меч королевский пора достать. (Уходят.) Хор Вот они, вестники смерти; чувства обострены Тонким предчувствием; я услышал Пенье ночное и сов, я увидел в полдень - Крылья перепончатые пластают, громоздкие и смехотворные. Я ощутил вкус Падали в ложке своей. Я почуял Дрожь земли в сумерках, странную, постоянную. Я услышал Смех, примешавшийся к визгу звериному, визг пополам со смехом: шакала оскал и осла и галдение галки, и тарабарщину мыши и табаргана, и гогот гагары-сомнамбулы. Я увидел Серые выи дрожащими, крысьи хвосты мельтешащими в духоте зари. Я вкуси! Скользкую живность, еще не уснувшую, с сильным соленым привкусом твари подводной; я ощутил вкус Краба, омара и устриц, медуз и креветок - и лопаются живыми во чреве, и чрево лопнуло на заре; я почуял Смерть в белых розах, смерть в примулах, смерть в колокольчиках и гиацинтах; я увидел Тулово и рога, хвост и зубы не там, где всегда; В бездну морскую возлег я, вдыхая дыханье морских анемонов, взасос пожираемых губкой. Возлег я во прах и взглянул на червя. В небесах С коршуном вкупе пронесся. Позверствовал с коршуном и подрожал с воробьем. Я почуял Рожки жука-навозника, чешую гадюки, быструю, твердую и бесчувственную кожу слона, скользкие рыбьи бока. Я почуял Гниль на тарелке, и ладан в клоаке, клоаку в кадильнице, запах медового мыла на тропах лесных, адский запах медового мыла на тропах лесных, в шевеленье земли. Я увидел Светлые кр_у_ги, летящие долу, к смятенью Горилл нисходя. Мне ль не знать, мне ль не знать, Чт_о_ наступить собиралось? Ведь было повсюду: на кухне, в передней, В клетях, в амбарах, в яслях и в торговых рядах, В наших сердцах, животах, черепах в той же мере, Как в злоумышленьях могучих, Как в хитросплетениях властных. Все ведь, что выпряли Парки, И все, что сшустрили князья. В наших мозгах, в наших венах напрядено, Исшустрено колеей шелкопряда, Вгрызлось в печенки всем женщинам Кентербери. Вот они, вестники смерти; теперь слишком поздно Сопротивляться - я каяться рано еще. Ничто не возможно, кроме постыдного обморока Согласившихся на последнее унижение. Я согласился, растоптанный, изнасилованный, Вовлеченный в духовную плоть природы, Укрощенный животною силой духа, Обуянный жаждой самоуничтожения, Окончательной и бесповоротной смертью духа, Окончательным оргазмом опустошения и позора. Архиепископ, владыка наш Томас, прости нас, прости нас, молись за нас, чтобы мы могли тебя помолиться из глуби стыда. Входит Томас. Томас Мир вам, мир вашим помыслам и страхам. Все так и будет, и со всем смиритесь. То ваша часть всеобщей ноши, ваша Часть вечной славы. Таково мгновенье, Но будет и другое - и оно Пронзит вас жгучим и нежданным счастьем, Всю мощь Господня Промысла явив. Вы все забудете в заботах по хозяйству, Все вспомните потом у очага, Когда забывчивость и старость подсластят И возвращающимся сном представят память, Перевранным во многих пересказах. Сном, неправдой. Избытка правды не перенести. Входят священники. Священники (вразнобой) Владыко, здесь нельзя оставаться. Они возвратятся. Вперед. Через черный ход. Вернутся с оружием. Мы не сдюжим. Скорее в алтарь.

Томас Всю жизнь они шли за мною, всю жизнь. Всю жизнь я их ждал. Смерть придет за мной не раньше, чем я буду достоин. А если я достоин, то чего же бояться. Я здесь только для того, чтобы объявить мою последнюю волю. Священники Владыко, они приближаются. Они вот-вот будут здесь. Тебя убьют. Поспеши к алтарю. Поспеши, владыко. Не трать времени на разговоры. Так нельзя. Что с нами будет, владыко, если тебя убьют, что с нами будет? Томас Мир вам! Успокойтесь! Вспомните, где вы и что происходит. Никого не намереваются лишать жизни, кроме меня. Я не в опасности, я просто близок к смерти. Священники А вечерня, владыко, а вечерня! Ты не должен забывать богослужения! В собор! к вечерне! в собор! Томас Спешите туда и помяните меня в своих молитвах. Пастырь останется здесь, дабы пощадили паству. Я предощущаю блаженство, предчувствую небеса, предвкушаю - Я зван - и не собираюсь отлынивать долее. Пусть все, что свершится, Будет радостным завершением. Священники Держите его! вяжите его! ведите его! Томас Руки прочь! Священники В собор! и живее! Уводят его силой. Во время реплики хора декорация меняется. На сцене внутренние помещения собора. Пока говорит наш хор, другой, в отдалении, поет латинскую молитву "День гнева". Хор Немы руки, сухи веки, Только ужас - больший ужас, Чем в разодранных кишках. Только ужас - больший ужас, Чем в выламыванье пальцев, Чем в проломленном челе. Больший, чем шаги у входа, И чем тень в проеме двери, И чем ярость пришлецов. Ада посланцы ненадолго удалились, во человеческом образе, минули, сгинули, Брызнули замятью праха, забвенные и презренные; только Белое блинообразное лицо Смерти, безмолвной рабы Господней, И за ним - Лик Смерти на Суде, явленный Иоанну Богослову. И за Ликом Смерти на Суде - пустота, неизмеримо ужасней любого из зримых образов ада; Пустота, отсутствие, отлучение от Господа; Ужас не требующего усилий странствия в край пустоты, В пустоту без края, в отсутствие, в пустоту, в полость, Где некогда живший лишен малейшей возможности Отвлечься, обмануться, поддаться мечтам, притвориться, Где нет для души никаких соблазнов, ибо нет ни звуков, ни очертаний, Ни красок, ни объемов, чтобы отвлечь, чтобы развлечь душу, Замкнутую на самой себе навсегда, самою собой питаемую, пустоту пустотою, Ибо не смерти страшимся, а той несмерти, что ждет по смерти, Страшимся, страшимся. Кто же тогда за меня заступится, Кто за меня вмешается - когда это будет нужно сильней всего? Мертвый на кресте, Исусе, Иль твои страданья всуе И труды твои зазря? Прах я, прах - и стану прахом. Я перед последним крахом. Смерть уже у алтаря. В соборе. Томас и священники. Священники Дверь на запор. Дверь на запор. Дверь на запоре. Мы спасены. Мы спасены. Они не посмеют. Они не сумеют. У них не хватит сил. Мы спасены. Мы спасены. Томас Отоприте врата! распахните врата! Я не желаю превращать в крепость Дом Веры, Церковь Христову, святилище. Церковь обороняется иначе, по-своему, не камнем И дубом; камень и дуб коварны; Камень и дуб - пустое, устои Церкви не в них. Церковь должна быть открыта, даже врагу. Отоприте врата! Первый священник Владыко! ведь это не люди. Ворвутся сюда не как люди они, А как буйные звери. Ведь это не люди, святилище чтущие, К телу Христову с колен устремленные; это ведь Буйные звери. Ты б не дал войти во храм Льву, леопарду, волку и кабанам - Так велик ли срам Оборониться против зверей в человеческом облике, против людей, К зверю себя приравнявшим и вечную душу сгубившим? Владыко! Томас Отоприте врата! Вы думаете, я отчаялся, я сошел с ума. У этого мира на обоих глазах пелена. Вы судите по результату, а сущность для вас не важна. Вы верите в очевидное. В каждом шаге и в каждом вздохе Высчитываете последствия - хороши они или плохи, - Не понимая, что окончательный итог Зло и добро запутает в единый клубок. Смерть моя не есть вопрос времени, Ибо мое решенье превыше времени, Если вам угодно считать решеньем То, что преображает меня своим приближеньем. Я отдаю жизнь Во имя Завета Господня превыше закона мирского.

Отоприте врата! отоприте врата! Нам не должно торжествовать в сражении, в хитрости, в сопротивлении, Ни биться со зверем, ни побеждать его. Мы бились со зверем И победили его. А нынешняя победа Только в страданье родится. Такая победа достойней. Ныне триумф Распятого, ныне Отоприте врата. Я приказываю. ОТОПРИТЕ ВРАТА! Врата отпирают. Входят рыцари. Они под хмельком. Священники Сюда, владыко. Быстро. Наверх. На крышу. В тайник. Быстро. Пошли. Ведите его. Рыцари Томас Бекет, где ты, изменник? Где, лжесвященник, твоя голова? Для Даниила готова могила, Для Даниила в пасти у льва. Кровью Агнца омыт не ты ли? И не ты ли в пасти у льва? Для Даниила готова могила. Это ли час твоего торжества? Томас Бекет, где ты, изменник? Где, искуситель, твоя голова? Для Даниила готова могила В пасти у льва. Это ль - час торжества? Томас Праведному человеку аки льву рыкающему Бояться нечего. Я здесь. Я не изменник королю. Я служитель Господа, и Господь мой спаситель. Кровь Его за меня пролилась. Кровь моя прольется сейчас. Церковь наша стоит на крови. Всегда на крови. Кровь за кровь. Его кровь спасла мою жизнь. Моя кровь отмстит Его смерть. Смерть за смерть. Первый рыцарь Сними отлучение с отлученных. Второй рыцарь Откажись от прав, незаконно приобретенных. Третий рыцарь Верни сокровища, исчисляемые в миллионах. Первый рыцарь Покорись обоим помазанникам Божьим, воссевшим на тронах. Томас Во имя Господа мне умереть угодно. Во имя Церкви, мирной и свободной. Делайте со мной что хотите, Но людей моих пощадите. Не троньте, позорные псы, ни одного. Именем Господа запрещаю. Рыцари Предатель! предатель! предатель! Томас Ты, Реджинальд, предатель трижды. Ты меня предал как мой вассал. Ты меня предал как мой прихожанин. Ты предал Господа, осквернив Его Церковь. Первый рыцарь Изменнику не должен ничего я, А то, что должен, заплачу с лихвою! Томас Тебе, Владыка Небесный, Тебе, Приснодева, Тебе, Иоанн Креститель, Вам, пресвятые апостолы Петр и Павел, Тебе, великомученик Денис, Вам, Святые, предаю в руки свою судьбу и судьбу Церкви. (Пока совершается убийство, мы слышим хор.) Хор Воздух очистим! вычистим небо! вымоем ветер! камень от камня отнимем и вымоем их. Гнилостный край, и зацветшие воды, и наша скотина, и мы перепачканы кровью. Очи мне ливень кровавый слепит. Где Отчизна? Где Кентское графство? Где Кентербери? В прошлом, о, в прошлом, о, в прошлом. В краю сухих сучьев бреду; где надломишь, там брызнули кровью; в краю из каменьев, где тронешь их, брызнули кровью. Как я вернусь, хоть когда-нибудь, к тихой погоде земли? Ночь, не бросай нас, скрой время, спрячь солнце, не надо весны, ни рассвета. Как мне взглянуть ясным днем на привычные вещи - ведь все перепачкано кровью и крови завеса пред взором? Мы не хотели никаких событий. Мы разумели отдельные крушения, Личные потери и всеобщие несчастия, Жили и как бы жили. Ужас ночи мы прогоняли дневным трудом, Ужас дня - тяжким сном; Но болтовня на базаре, ручка метлы, Вечернее разгребание золы, Дрова, положенные в очаг на рассвете, - Все это делало наши страдания выносимей. Каждый ужас можно было назвать по имени, Каждую печаль довести до определенного конца: В жизни нет места для слишком долгого горевания. Но то, что сейчас, - вне жизни, вне времени, - Мгновенная вечность зла и кривды. Мы в грязи, которую нам не смыть, мы во вшах, мы со вшами; Не мы одни осквернены, не дом наш один, и не город один наш, Весь мир прогнил. Воздух очистим! вычистим небо! вымоем ветер! камень от камня отнимем, и кожу от плоти, и плоть от кости, и отмоем их. Вымоем камень и кость, мозг и душу, - отмоем, отмоем, отмоем. Рыцари, завершив убийство, выходят на просцениум и обращаются к публике. Первый рыцарь И все же хочется обратить ваше внимание на некоторые сопутствующие обстоятельства. Нам понятия что вы можете отнестись к нашим поступкам известным предубеждением. Вы англичане, и поэтому считаете, что игра должна быть честной. При виде того, как четверо расправляются с одним, вы болеете за того, кто в меньшинстве. Достойнейший образ чувств! он не чужд и мне. Тем не менее хочу воззвать и к вашему чувству чести. Вы англичане, и поэтому не станете судить, не выслушав обе стороны. Ведь именно так сыздавна повелось в нашем суде. Я, правда, недостаточно искушен в таких тонкостях, чтобы самому браться за дело. Я человек поступков, а не слов. Поэтому ограничусь тем, что представлю вам истинных ораторов, которые, каждый в меру своих возможностей и со своей точки зрения, сумеют объяснить вам основные стороны этого крайне сложного вопроса. Первым я приглашаю выступить нашего старейшего рыцаря, моего соседа по графству барона Вильяма де Треси.

Третий рыцарь Увы, я отнюдь не столь искушенный оратор, как вам могло показаться из слов моего старинного друга Реджинальда Фицеса. Но есть кое-что, о чем мне хотелось бы поведать, а раз так, то почему бы и не поведать. Дело вот в чем: содеянное нами, что бы вы об этом ни думали, не сулило нам совершенно никакой личной выгоды. (Голоса других рыцарей: "Слушайте! слушайте!") Не сулило и не принесло. Нам предстояло потерять куда больше, чем получить. Мы ведь простые англичане, и наша родина для нас важней всего. Опасаюсь, что впечатление, произведенное нами, не было чересчур благоприятным. И действительно, мы знали, что нам досталась чрезвычайно грязная работенка: не говорю о других, но мне самому пришлось крепко выпить - хотя вообще-то я не пью, - чтобы она оказалась мне по плечу. Честно говоря, убивать архиепископа просто с души воротит, особенно если ты вырос в хорошей христианской семье. Так что если мы показались несколько бесцеремонными, то можно понять почему; я же сам об этом чрезвычайно сожалею. Мы понимали, что таков наш долг, но отдавать его было очень тяжко. И, как я уже отметил, нам-то это не сулило ни единого гроша. Да мы и не ждали. Мы прекрасно знаем, в каком направлении будут развиваться дальнейшие события. Король Генрих - Господи, благослови его - будет вынужден заявить, из соображений государственной пользы, что никогда ни о чем подобном не помышлял и что преступников ждет суровая кара; в лучшем случае, нам предстоит провести остаток дней в изгнании. И даже если все разумные люди задним числом придут к мысли, что архиепископа следовало устранить, - а лично я им всегда восхищался, - то, учитывая, какой замечательный спектакль он устроил в свои последние мгновенья, _нам_ они благодарности не выкажут. Собственно говоря, мы погубили не столько его, сколько себя, в этом можете не сомневаться. Так что. как я уже сказал в самом начале, признайте за нами хотя бы отсутствие малейшей личной заинтересованности. Это, думается, все, что я хотел сказать. Первый рыцарь Полагаю, нельзя не согласиться с тем, что Вильям де Треси говорил чрезвычайно убедительно и обрисовал важную сторону дела. Суть его выступления в том, что мы не преследовали никаких личных целей. Но наши поступки нуждаются в более серьезном оправдании, и вы его услышите от последующих ораторов. Позвольте предоставить слово Хью де Морвилю, специально занимавшемуся исследованием вопроса о государственной власти и конституционном праве. Сэр Хью де Морвиль, прошу вас. Второй рыцарь Первым делом я хочу обратиться к обстоятельству, прекрасно обозначенному нашим предводителем Реджинальдом Фицесом, - к тому обстоятельству, что вы англичане и поэтому всегда болеете за того, кто оказался в меньшинстве. Таково истинно английское представление о честной игре. На наших глазах в меньшинстве оказался наш достойнейший архиепископ, лучшие качества которого я всегда глубоко ценил. Но так ли все обстояло на самом деле? Я взываю не к вашим эмоциям, но к вашему разуму. Вы люди умные, здравомыслящие, и в ловушку, подстроенную чувствами, вас не заманишь. Поэтому и прошу вас трезво взвесить предположительный ответ на два вопроса: чего хотел архиепископ и чего хотел король. Здесь ключ к проблеме. Король был в своих намерениях чрезвычайно последователен. В царствование покойной королевы Матильды и при незадачливом узурпаторе Стефане центральная власть в королевстве очень ослабела. Король стремился лишь к одному: восстановить ее, ограничить произвол на местах, всегда деспотический и зачастую своекорыстный, и изменить законодательство. Поэтому он решил, что Томас Бекет, успевший зарекомендовать себя чрезвычайно способным администратором (этого никто не собирается отрицать), должен объединить в своих руках власть канцлера и архиепископа. Если бы Бекет покорствовал королевской воле, у нас было бы почти идеальное государство: единение духовной и светской власти при центральном руководстве. Я хорошо знаю Бекета, неоднократно с ним сталкивался по самым различным делам и должен сказать, что никогда не встречал человека, настолько одаренного для службы на высочайших должностях. Но что же произошло? В тот самый день, когда Бекет, по королевскому повелению, стал архиепископом, он сложил с себя обязанности канцлера, он стал святей всех священников, он начал - недвусмысленно и агрессивно - вести аскетический образ жизни, он сразу же заявил, что есть высшая власть, нежели королевская, которую сам же на протяжении стольких лет и в борьбе со столь многими упрочивал. Он объявил, наконец, - Бог знает почему - эти две власти несовместимыми... Согласитесь, что подобные высказывания со стороны архиепископа будят в народе, вроде нашего, нездоровые настроения. По крайней мере, в этом и до сих пор вы со мной согласны, я читаю это на ваших лицах. И только средства, к которым нам пришлось прибегнуть на пути к праведной цели, вам претят. Никто не может сожалеть о необходимости прибегнуть к насилию сильней, чем мы. К несчастью, бывают эпохи, когда насилие становится единственным способом для осуществления общественной справедливости. В другую эпоху вы можете низложить неугодного архиепископа парламентским голосованием и казнить его как изменника с соблюдением процедуры - и никому не приходится мириться с тем, что его начнут называть убийцей. А в грядущем и такие, весьма умеренные, средства могут оказаться излишними. Но если вы теперь пришли к простому подчинению потребностей церкви интересам государства, то не забывайте, что именно мы сделали в этом направлении первый шаг. Мы послужили орудием при создании государства, которое вас в принципе устраивает. Мы служили вашим интересам и заслужили ваши рукоплесканья, и если на нас лежит какая бы то ни было вина, то вы делите ее с нами.

Первый рыцарь Над словами Морвиля стоит призадуматься. Он, как мне кажется, сказал едва ли не все, что необходимо, для тех, кто был в силах следить за его изысканными рассуждениями. Но, так или иначе, у нас остался еще один оратор, и его точка зрения, думаю, отличается от уже изложенных. Если кто-то из присутствующих еще не убедился в нашей правоте, то, полагаю, Ричард Брито, отпрыск рода, прославленного своей верностью церкви, сумеет убедить и его? Прошу вас, сэр. Четвертый рыцарь Предшествующие ораторы, не говоря уже о нашем предводителе Реджинальде Фицесе, сказали немало, верного. Мне нечего добавить к их последовательным рассуждениям. То, что я собираюсь сказать, можно выразить в форме вопроса: кто же убил архиепископа? Будучи свидетелями этого прискорбного происшествия, вы, вероятно, усомнитесь в правомерности такой постановки вопроса. Но вдумайтесь в ход событий. Я вынужден, весьма ненадолго, пойти по стопам предыдущего оратора. Когда покойный архиепископ был канцлером, он с непревзойденным умением управлял страной, вносил в нее единство, стабильность, порядок, уравновешенность и справедливость, в которых она так сильно нуждалась. Но как только он стал архиепископом, его поступки приняли прямо противоположный характер: он проявил полнейшее безразличие к судьбам страны и, честно говоря, чудовищный эгоизм. Этот эгоизм все усиливался и стал, вне всякого сомнения, буквально маниакальным. У меня есть неоспоримые свидетельства тому, что, еще не покинув Францию, он заявил во всеуслышание, дескать, жить ему осталось недолго и в Англии его убьют. Он пускался на всяческие провокации; из всего его поведения, шаг за шагом, можно сделать только один вывод: он стремился к мученической смерти. Даже в самом конце он не внял голосу разума - вспомните только, как он уклонялся от ответов на наши вопросы. И уже выведя нас из всяческого человеческого терпения, он все еще мог легко ускользнуть: спрятаться и переждать, пока наш правый гнев не повыветрится. Но не на такой поворот событий он рассчитывал: он настоял, чтобы перед нами, еще охваченными неистовством, раскрыли ворота собора. Надо ли продолжать? С такими уликами на руках вы, я думаю, вынесете единственно возможный вердикт: самоубийство в состоянии помешательства. В таком приговоре будет только милосердие по отношению к человеку, так или иначе истинно великому. Первый рыцарь Спасибо, Брито. Полагаю, что сказанного достаточно. Вам теперь надлежит тихо разойтись по домам. Пожалуйста, не скапливайтесь группами на перекрестках и не совершайте ничего, что могло бы привести к общественным беспорядкам. Рыцари уходят. Первый священник Отец, отец, от нас ушедший, нас покинувший, Как мы тебя обрящем? с высоты какой Взор долу обратишь? На небесах еси, А кто направит нас, поправит нас, кто будет править нами? Какой тропой - и сквозь какую пагубу - К тебе придем? Когда осуществится Могущество твое? Ведь Церковь наша Осквернена, поругана, заброшена, Язычники к развалинам грядут Построить мир без Бога. Вижу! Вижу! Третий священник Нет. Ибо Церковь крепче в испытаниях, Могущественней в горе. Все гонения - Как укрепления: покуда есть бойцы, Готовые погибнуть. Уходите, Заблудшие и слабые, бездомные На небе и земле. На западный край Англии, А то и к Геркулесовым столпам, На скорбный берег кораблекрушенья, Где мавры попирают христиан, Идите - или к северному морю, Где стужа сводит руки и низводит в тупость ум; Прибежища в оазисах ищите, Союза - с сарацинами, деля Их грязные обычаи, взыскуя Забвения в сералях южных нег, Отдохновения в тени фонтана; А то - кусайте локти в Аквитании. В кольце свинцовом боли голова, Баюкая одну и ту же муку, Заищет оправдания поступкам И пряжу иллюзорности спрядет - И та распустится в геенне мнимой веры, Какая и неверия страшней. То жребий ваш - и прочь отсюда. Первый священник Отче, Чей новый славный сан еще неведом нам, Молись за нас. Второй священник В Господнем соприсутствии, В кругу святых и мучеников, вознесенных ранее, Не забывай нас. Третий священник Возблагодарим Спасителя за нового святого. Хор (пока на заднем плане другой хор поет по-латыни

<pre> ---------- Фредерик Пол. Человек Плюс Frederik Pohl. Man Plus (1976) перевод Mike Gee _____________________ Origin: FileEcho BOOK ---------- Мы хотим рассказать вам о Роджере Торравэе. Коль скоро на Земле живет восемь миллиардов людей, один человек может показаться не таким уж важным. Не важнее, чем отдельная микросхема в блоке памяти, например. Однако эта микросхема может оказаться решающим фактором, если в ней хранится какой-нибудь очень важный бит, и именно в этом смысле Торравэй был важным человеком. Он был симпатичным, по человеческим меркам. И прославленным. По крайней мере, в свое время. В свое время Роджер Торравэй и еще пять астронавтов почти три месяца без перерыва мотались на орбите. Все как один грязные, стосковавшиеся по женам, и всем, как одному, это порядком надоело. Какая уж тут слава. В лучшем случае это могло заинтересовать какого-нибудь газетчика, чтоб занять два пустующих абзаца в вечернем выпуске. И все-таки он прославился. Про него узнали в Бечуаналенде, в Белуджистане и в Буффало. "Тайм" поместил его на обложку. Не одного, конечно. Обложку пришлось делить с остальным экипажем орбитальной станции: именно они оказались теми счастливчиками, которые спасли русский экипаж, возвращавшийся на Землю с отказавшей ориентацией. И именно они в один вечер стали знаменитыми. Когда это случилось, Торравэю было двадцать восемь лет, и он только что женился на зеленоглазой и черноволосой преподавательнице художественной керамики. Итак, он вздыхал на орбите, потому что Дори осталась на Земле, а она блистала на земле, потому что Роджер вращался на орбите. Стоит ли говорить, что она была от этого в восторге. Чтобы жена астронавта оказалась на страницах печати, должно случиться что-то невероятное. Этих жен было так много, и таких похожих друг на друга. Среди журналистов ходило мнение, что НАСА выбирает астронавтам жен среди претенденток на звание "Мисс Джорджия". У них всех был такой вид, словно не успеют они снять купальник и переодеться, как тут же примутся маршировать, жонглируя жезлом, или декламировать "Продолжательницу Рода" Киплинга. Правда, Дороти Торравэй выглядела для этого слишком интеллигентно, хотя и была для этого достаточно красива. Ей единственной - среди жен астронавтов - была посвящена заглавная статья и в журнале "Домашняя хозяйка" ("Дюжина рождественских подарков из вашей духовки"), и в "Мисс" ("Дети испортят мой брак!"). Роджер обеими руками был за бездетный брак. Он был обеими руками за все, чего хотела Дори, потому что в первую очередь был обеими руками за Дори. С этой точки зрения он уже не столь напоминал своих коллег, которые, как правило, не стеснялись извлекать из космической программы еще и побочную выгоду в виде вполне земных красавиц. А во всем остальном Роджер был таким же, как они. Умный, здоровый, симпатичный, с высшим техническим. Одно время журналисты считали, что астронавты тоже сходят с какой-нибудь сборочной линии. По росту они отличались друг от друга в пределах двадцати сантиметров, по возрасту - в пределах десяти лет, и выпускались четырех цветов на выбор - от кофе с молоком до белокурой бестии. Астронавты увлекались: шахматами, плаванием, охотой, полетами, прыжками с парашютом, рыбной ловлей и гольфом. Легко сходились с сенаторами и послами. Покидая программу космических исследований, и становясь гражданскими людьми, астронавты находили работу в авиационно-космических фирмах, или в проваленных делах, для которых требуется новое лицо. Эти занятия хорошо оплачивались, и астронавты представляли собой ценный товар. Их ценили не только средства информации или люди с улицы. Мы тоже ценили их весьма высоко. Астронавты были воплощением мечты. Мечта очень важна для человека с улицы, особенно если это грязная, вонючая улица Калькутты, где целые семьи ночуют на тротуарах и поднимаются чуть свет, чтобы занять место в очереди за бесплатной миской супа. Это был грубый и тусклый мир, а космос вносил в него немного красоты и жизни. Не очень много, но это лучше, чем ничего. Астронавты из Тонки, штат Оклахома, жили маленьким, замкнутым сообществом, как семьи бейсболистов. После первого полета мужчины переходили в высшую лигу. С этого момента все они становились соперниками и товарищами по команде. Они сражались друг с другом за то, кто выйдет на поле, а потом подсказывали счастливчикам, стоя за боковой. Дуализм профессионального спортсмена. Горькая зависть, с которой экипаж дублеров межпланетного корабля наблюдал за "первыми номерами", надевающими скафандры, ничуть не уступала горечи, с какой стареющий ветеран глядит со скамейки запасных на полного сил молокососа.

Роджер и Дороти прекрасно вписывались в это сообщество. Они легко сближались с людьми, и были эксцентричны как раз настолько, чтобы выделяться среди других, но никого при этом не раздражать. И если сама Дороти не хотела детей, то она с любовью относилась к выводкам остальных жен. Когда Вик Самуэльсон на пять дней потерял связь с Землей, находясь по другую сторону Солнца, а у Верны начались преждевременные схватки, именно Дороти взяла троих детей Верны к себе. Самому старшему не исполнилось и пяти, двое остальных еще вовсю делали в пеленки, и Дори без единой жалобы меняла их; две других жены в это время занимались домом Верны, а Верна в госпитале НАСА занималась тем, что производила на свет четвертого. На рождественских вечеринках Роджер с Дори никогда не пили больше других и никогда не уходили первыми. Они были милой парой. Они жили в милом мире. Они понимали, что в этом отношении им повезло. Окружающий мир был вовсе не таким уж приятным. Война за войной катилась по Азии, Африке и Латинской Америке. Западную Европу душили то забастовки, то всевозможные нехватки, а с наступлением зимы европейцы, как правило, дрожали от холода. Люди ходили голодные, часто - злые, и редко где можно было решиться выйти на улицу вечером. Однако городок Тонка держался поодаль от всего этого, недоступный и безопасный, а астронавты (космонавты и синонавты тоже) преспокойно посещали Меркурий, Марс и Луну, купались в хвостах комет и катались по орбитам вокруг газовых гигантов. За спиной у Торравэя было пять длительных полетов. Первый - на шаттле, с грузами для станции "Спейслэб"; это было давно, еще в первые дни размораживания, когда космическая программа снова вставала на ноги. Потом он провел восемьдесят один день на космической станции второго поколения. То был его звездный час, именно за тот полет он попал на обложку "Тайм". Русские отправили к Меркурию пилотируемый корабль, долетели и приземлились без происшествий, отправились в обратный путь, как и было положено; после этого все было не как положено. У русских всегда были проблемы с системами стабилизации - несколько первых космонавтов, закрутив свои корабли, так и не смогли остановиться, и только бессильно блевали по стенкам кабины. В этот раз тоже возникли неполадки, и они израсходовали весь резерв горючего на стабилизацию корабля. Кое-как им удалось выйти на толстозадую эллиптическую орбиту вокруг Земли, но безопасно спуститься с этой орбиты они уже не могли. Долго на ней оставаться - тоже. Управления у них не было уже почти никакого, а перигей находился в земной ионосфере, и довольно низко, так что русских припекало не на шутку. К счастью, неподалеку пролетали на своем космическом буксире Роджер и остальные пятеро американцев, и топлива у них еще хватало на несколько рейсов. Это не значит, что топлива было много, но они потратили его с умом: сравняли курс и скорость с "Авророй Два", состыковались и вызволили оттуда космонавтов. Что это была за картина: невесомость, медвежьи объятия и небритые поцелуи! На борту буксира немедленно был закачен банкет, из тех запасов, которые русские успели прихватить с собой. Звучали тосты, смородиновый сок сменялся мандариновым, а паштет - гамбургерами. А еще два оборота спустя "Аврора" сгорела в атмосфере, как метеор. "Как вечерняя зарница", заметил космонавт Юлий Бронин, приехав в Оксфорд и расцеловав своих спасителей еще раз. Возвращаясь на Землю, пристегнутые по двое в одном кресле, прижавшись друг к другу теснее, чем любовники, все они уже были героями, и все их обожали, даже Роджера, даже Дори. Но все это было давным-давно. С тех пор Роджер Торравэй дважды облетал Луну, пилотируя корабль, пока спецы по радиотелескопам проводили орбитальные испытания нового стокилометрового зеркала на обратной стороне. И наконец, он пережил аварию при посадке на Марс. Тогда им снова посчастливилось вернуться на Землю целыми и невредимыми, но в этот раз ореол славы и доблести рассеялся. Так, обычное невезение и технические неполадки, ничего особенного. После этого Роджер в основном занимался, если можно так выразиться, политикой. Он играл в гольф с сенаторами из комиссии по космосу и курсировал между еврокосмическими центрами в Цюрихе, Мюнхене и Триесте. Его мемуары пользовались достаточным спросом, а время от времени он входил в экипаж дублеров для какого-нибудь полета. По мере того, как космическая программа быстро скатывалась с позиции национального приоритета до позиции бедного родственника, настоящей работы у Роджера становилось все меньше.

Правда, он еще оставался в списке дублеров для одного полета, хотя помалкивал об этом, собирая голоса в поддержку космического агентства. Ему было запрещено говорить об этом. Этот пилотируемый полет, который, суда по всему, рано или поздно будет утвержден, впервые в космической программе нес гриф "совершенно секретно". Мы возлагали на Роджера Торравэя большие ожидания, хотя он и не отличался от других астронавтов ничем особенным. Слегка перетренированный, соскучившийся по настоящему делу, порядком рассерженный происходящим с их работой и мысли не допускающий о том, чтобы променять эту работу на что-то другое, пока остается хоть один шанс снова прославиться. Они все были такие, даже тот, который был монстром. Торравэй часто думал о человеке, который был монстром. У него были на то свои причины. Сейчас он сидел в кресле второго пилота, в двадцати четырех тысячах метров над Канзасом, и следил, как светлое пятнышко на радаре плавно ползет к краю экрана. - Дерьмо, - заметил пилот. Пятнышком был советский Конкордский III. Их СВ-5 старался угнаться за русским с того самого момента, как они засекли его над плотиной водохранилища Гаррисон. Торравэй усмехнулся и еще немного сбросил мощность. С ростом относительной скорости точка-Конкордский поползла быстрее. - Уходит, - мрачно заметил пилот. - Как по-твоему, куда он собрался? В Венесуэлу? - И правильно сделает, - ответил Торравэй, - учитывая, сколько вы оба жрете топлива. - А-а, ладно, - пожал плечами пилот, нимало не огорчаясь тем фактом, что они порядком превысили принятую согласно международным договоренностям границу в полтора Маха. - Что там такое в Талсе? Обычно нам сразу дают посадку, с таким-то ВИПом, как ты*. - Должно быть, садится ВИП поважнее, - покачал головой Роджер. ________________________ * VIP, Very Important Person - Очень важная персона (англ.) (прим. перев.) ________________________ Это была не догадка - он знал, что это за ВИП. Важнее Президента Соединенных Штатов персоны не бывает. - А ты неплохо ведешь эту тачку, - великодушно заметил пилот. - Хочешь сесть сам? То есть, когда дадут посадку. - Нет, спасибо. Пойду лучше соберу шмотки. Однако Роджер остался в кресле, поглядывая вниз. Самолет стал терять высоту, снижаясь над рваными кучевыми облаками. Чувствовалось, как машину кидает в восходящих потоках. Пилот взял управление на себя, и Торравэй убрал руки со штурвала. Скоро они минуют Тонку, справа по борту. Интересно, как дела у монстра? Пилот все еще был настроен великодушно. - Нечасто приходится летать, а? - Только, когда дают порулить, кто-нибудь вроде тебя. - Нет проблем. А можно поинтересоваться, чем ты вообще сейчас занят? Я имею в виду - кроме ВИПендривания и тому подобного? На это у Торравэя был заранее готовый ответ. - Административная работа. Он всегда отвечал так на вопрос, чем он занимается. Иногда у вопрошавшего был нужный допуск, не только от государственной службы безопасности, но и от внутреннего голоса, встроенного радарчика, подсказывающего, кому можно доверять, а кому - нет. Тогда Роджер говорил: "Делаю монстров". Если ответом были слова, подтверждавшие, что собеседник тоже входит в число посвященных, Роджер мог добавить еще одну-две фразы. Программа внеземной медицины была вовсе не секретной. Все знали, что в Тонке работают над подготовкой астронавтов к жизни на Марсе. Секретом было то, как их готовят: сам монстр. Если бы Торравэй сболтнул лишнее, он рисковал бы и свободой, и работой. А свою работу Роджер любил. Работа позволяла ему содержать свою красавицу жену и ее фарфоровый магазинчик. Благодаря своей работе он был уверен, что сделанное им останется в памяти людей. Кроме того, работа давала ему возможность бывать в интересных местах. В бытность свою астронавтом Роджеру, правда, приходилось бывать в местах еще более интересных, но увы, находившихся в космическом пространстве, а потому несколько безлюдных. Куда больше ему нравились такие местечки, куда приходилось добираться не ракетой, а частным самолетом, где его встречали льстивые дипломаты и потрясающие женщины в вечерних нарядах. Конечно, нужно было помнить и о монстре, но это не очень беспокоило Роджера. Не очень.

Они пролетели реку Симаррон, даже не реку, а ржавое русло, которое станет рекой, только когда пройдет дождь, отклонили сопла до вертикали, сбросили газ и мягко приземлились. - Спасибо, - бросил пилоту Роджер и пошел в роскошный салон за своим багажом. На этот раз, прежде чем вернуться в Оклахому, он заглянул в Бейрут, Рим, Севилью и Саскатун, одно жарче другого. Поскольку их ждали на торжественной встрече с президентом, Дори встретила его в мотеле аэропорта. Она принесла костюм, и он тут же принялся переодеваться. Роджер был рад вернуться домой, рад вернуться к сотворению монстров и к жене. Выходя из душа, он ощутил быстрый, могучий всплеск желания. В голове у Роджера тикал хронометр, отмеряющий минуты личного времени, и ему не требовалось смотреть на часы, чтобы знать: время еще есть. Ничего страшного, если они опоздают на пару минут. Но в кресле, где он ее оставил, Дори не было. Телевизор работал, в пепельнице дотлевала сигарета, а ее не было. Опоясавшись полотенцем, Роджер уселся на кровать, и сидел так, пока хронометр не подсказал ему: оставшегося времени уже ни на что не хватит. Тогда он встал и начал одеваться. Дори постучала в дверь, когда он завязывал галстук. - Извини, - улыбнулась она, когда он открыл. - Не могла найти автомат с кока-колой. Одна мне, другая тебе. Дори была почти такой же высокой, как и Роджер, зеленоглазой от природы и брюнеткой по желанию. Она вытащила из сумочки щетку, обмахнула плечи и рукава его пиджака, потом чокнулась с ним банками и сделала глоток. - Нам пора. Выглядишь, как под венец. - А под одеяло? - ответил он, обняв ее за плечи. - Я только что накрасилась, - увернулась она, подставив щеку. - Очень приятно, что сеньориты оставили кое-что и для меня. Роджер добродушно усмехнулся. Это была их общая шутка - что он в каждом городе спит с какой-нибудь девушкой. Ему нравились эти шутки. В жизни было не так. Пару раз он пытался испробовать свои силы в прелюбодеянии, и это принесло больше огорчений и хлопот, чем радости. Однако ему нравилось думать о себе, как о мужчине, жене которого приходится беспокоиться, что на ее мужа заглядываются другие женщины. - Не станем заставлять президента ждать, - сказал он. - Выводи машину, а я рассчитаюсь за номер. Действительно, ждать президента они не заставили: пришлось вытерпеть два часа с лишним, прежде чем они вообще его увидели. Роджер был знаком с обычной процедурой проверки службы безопасности, ему уже приходилось с этим сталкиваться. Двести процентов всех мыслимых и немыслимых средств предосторожности перед возможными покушениями использовал не только президент Соединенных Штатов. Перед приемом у Папы Роджера просвечивали целый день, и то в течение всей краткой аудиенции у него за плечами стоял швейцарец с береттой в руках. На встречу собралась половина шишек со всего института. Вылизанный до блеска ради такого случая клуб ученых стал неузнаваем, приятная атмосфера кофейни улетучилась. Куда-то попрятали грифельные доски и салфетки, на которых чиркали все, кому не лень. По углам стояли ширмы, и шторы на соседних окнах были предусмотрительно задернуты. Для личного досмотра, понял Роджер. После этого их ждет беседа с психоаналитиками. И уж только потом, если пройдут все, и ни на чьей шляпной булавке не обнаружится смертоносного яда, а в чьих-нибудь мозгах - маниакальной страсти к убийству, их проведут в аудиторию, где к ним, наконец, присоединится сам президент. В процессе обыскивания, ощупывания, металлоискания и проверки документов принимали участие четверо агентов службы безопасности, хотя непосредственно проверкой занимались лишь двое. Оставшиеся двое стояли рядом, вероятно, готовые в случае надобности открыть огонь. Женский персонал службы безопасности (так называемые секретарши, хотя было видно, что и они вооружены) обыскивал жену и Кэтлин Даути. Женщин обыскивали за ширмой. Ширма доходила только до плеч, и на лице своей жены Роджер читал каждое прикосновение нащупывающих, зондирующих ладоней. Дори не любила, когда к ней прикасались посторонние. Кажется, иногда она вообще не любила, когда к ней прикасались, и уж в особенности посторонние.

Когда подошла его очередь, Роджер понял, почему у его жены в глазах была такая ледяная ярость. Они были невероятно дотошными. Ему заглянули подмышки. Расстегнули пояс и въехали пальцем в задницу. Покрутили яйца. Вынули все из карманов, вытряхнули носовой платок и молниеносно сложили его обратно, аккуратнее, чем был. Пряжку пояса и браслет часов изучили под лупой. Каждый проходил такую же процедуру, даже директор, с добродушным смирением усмехавшийся, пока чужие пальцы старательно прочесывали густую растительность у него подмышками. Единственным исключением стал Дон Кайман, который, принимая во внимание официальный характер встречи, надел сутану. После короткого совещания шепотом его вывели раздеваться в соседнюю комнату. - Прошу прощения, святой отец, - заметил один из телохранителей, - сами понимаете. Дон пожал плечами, вышел с ними, и вскоре вернулся, заметно раздраженный. Роджер начинал разделять его чувства. Они поступили бы гораздо умнее, отправляя людей к психачам сразу по окончании осмотра. В конце концов, психачи были первоклассные, и их время стоило кучи денег. Однако у службы безопасности была своя система. Только после того, как всех осмотрели, в комнатки машинисток, специально освобожденные для работы психоаналитиков, провели первую тройку. Психоаналитик Роджера был негром (на самом деле его кожа была цвета кофе со сливками, причем сливки преобладали, так что негром его можно было назвать только из вежливости). Они уселись в кресла с прямыми спинками, почти что нос к носу - их колени разделяло не больше сорока сантиметров. - Я постараюсь, чтобы было как можно короче и безболезненнее, - начал психоаналитик. - Ваши родители еще живы? - Нет, оба умерли. Отец два года назад, а мать - еще когда я учился. - Чем занимался ваш отец? - Сдавал напрокат рыбацкие лодки во Флориде. Половину сознания Роджера заняло отцовское предприятие по прокату в Ки Ларго; вторая половина, как обычно, была занята непрерывным самоконтролем. Достаточно ли он проявляет раздражение этими расспросами? Достаточно ли свободно держится? Не слишком ли свободно? - Я видел вашу жену, - продолжал психоаналитик. - Очень сексуальная женщина. Вы не возражаете, что я так говорю? - Ничего, - ощетинился Роджер. - Некоторым белым пришлось бы не по вкусу услышать такое от меня. Что вы об этом думаете? - Я знаю, что она сексуальная, - отрезал Роджер. - Потому я на ней и женился. - Вы не возражали бы, если бы я зашел немного дальше и спросил бы, как она в постели? - Нет, конечно, нет... Да, черт побери. Да, возражал бы. - сердито ответил Роджер. - Думаю, так же, как и любая другая. После нескольких лет брака. Психоаналитик откинулся, задумчиво глядя на него. - В вашем случае, доктор Торравэй, - заметил он, - эта беседа вообще чистая формальность. Последние семь лет на каждом квартальном осмотре вы идеально укладываетесь в норму. У вас совершенно чистое досье, никакой повышенной возбудимости или неуравновешенности. Позвольте задать вам последний вопрос - перед встречей с президентом вы не чувствуете себя несколько стесненно? - Может быть, немного ошеломленно, - ответил Роджер, переключаясь на новую тему. - Это вполне естественно. Вы голосовали за Дэша? - Конечно... Эй, минуточку! Это не ваше дело! - Согласен, доктор Торравэй. Можете вернуться в зал. Ему не дали вернуться в тот же зал, а провели в другой конференц-зал, поменьше. Почти сразу же к нему присоединилась Кэтлин Даути. Они работали вместе уже два с половиной года, но она все еще относилась к нему строго официально. - Кажется, мы прошли, мистер доктор полковник Торравэй, - заметила она, как обычно, глядя куда-то мимо него, заслонив лицо сигаретой. - О, а вот и выпивка. С этими словами она указала ему за спину. Там стоял официант в ливрее - нет, поправил себя Роджер, агент службы безопасности, одетый официантом - и с подносом. Роджер взял виски с содой, а знаменитая протезистка - маленький стаканчик сухого шерри. - Только непременно выпейте все, - пробурчала она себе под нос. - По-моему, они что-то туда подмешивают. - Что именно? - Успокоительное. Если не выпить до дна, за спиной поставят вооруженного охранника.

Роджер опрокинул виски залпом, чтобы успокоить ее. Как, интересно, такой человек, как она, с ее-то мнительностью и страхами, так быстро прошел психологическую проверку? Пять минут наедине с психиатром разбудили в Роджере склонность к самоанализу, и каким-то уголком мозга он анализировал вовсю. Почему в присутствии этой женщины он чувствует себя неловко? Вряд ли дело только в ее бесконечном ворчании. Уж не потому ли, что она так восхищается его храбростью? Как-то он попытался объяснить ей, что работа астронавта уже не требует особенной храбрости, не больше, чем пилотировать самолет, и уж наверное меньше, чем водить такси. Конечно, как дублеру Человека Плюс, ему грозила вполне реальная опасность. Но только, если все дублеры, стоящие перед ним, выйдут из очереди, а о такой ничтожной вероятности не стоит и беспокоиться. Тем не менее она продолжала относиться к нему с глубочайшим уважением, иногда смахивавшим на почитание, а иногда - на жалость. Прочими частями своего сознания Роджер, как обычно, ждал жену. Наконец она появилась, злющая и встрепанная - по ее меркам. Волосы, которые она старательно, в течение часа, укладывала, теперь были распущены и ниспадали до самой талии великолепным, жизнерадостным каскадом черни. Сейчас она походила на Алису с картинок Тенниеля, если бы Тенниель в то время работал для "Плейбоя". Роджер поспешил утешить ее, и так увлекся этим занятием, что был застигнут врасплох, когда вокруг неожиданно зашевелились, и чей-то голос не очень громко и не очень торжественно объявил: - Леди и джентльмены. Президент Соединенных Штатов. Фитц Джеймс Дешатен вошел в зал, расточая улыбки и дружелюбно кивая налево и направо. Он выглядел точь-в-точь, как по телевизору, правда, чуточку ниже. Сотрудники без команды выстроились полукругом, и президент начал обход. Шедший рядом директор представлял каждого, а президент пожимал руку. Информировали Дешатена отлично. Он пользовался старым наполеоновским фокусом - запоминал несколько фактов, связанных с каждой фамилией, и в нужный момент вставлял что-нибудь подходящее, словно близко знал этого человека. Для Кэтлин Даути это было: "Я рад, что здесь находится хоть один ирландец, доктор Даути", для Роджера - "Кажется, мы уже встречались, полковник Торравэй. После той знаменитой истории с русскими. Сейчас, сейчас, если не ошибаюсь, это было семь лет назад, когда я был председателем сенатской комиссии. Может быть, вы помните?". Конечно, Роджер помнил - и почувствовал себя польщенным, хоть и понимал, что президент вспомнил об этом специально, чтобы польстить ему. Дори президент выдал: "О Боже, миссис Торравэй, почему такая прелестная женщина губит свою молодость рядом с одним из этих сухарей-всезнаек?" Услышав это, Роджер слегка оцепенел. Дело даже не в том, что его так назвали, просто это был один из тех бессмысленных комплиментов, которых Дори терпеть не могла. Сейчас, однако, он не заметил и следа отвращения. Прозвучав из уст президента, этот комплимент зажег в ее глазах искорки. - Какой приятный мужчина, - шепнула она, не сводя с президента глаз. Добравшись до конца, президент вскочил на маленькую трибуну и начал: - Ну что ж, друзья, я приехал сюда не болтать, а смотреть и слушать. И все же я хотел бы поблагодарить каждого из вас, за то, что вы вытерпели все эти безобразия, сквозь которые вам пришлось пройти, чтоб увидеть меня. Прошу у вас прощения. Не я это придумал. Они говорят, что это необходимо, пока вокруг крутится столько ненормальных. И пока у Свободного Мира остаются такие враги, какие они есть, а мы остаемся такими же открытыми и доверчивыми людьми, какими мы есть, - тут он улыбнулся Дори. - Ногти смыли, не обошлось? Дори мелодично засмеялась, изумив своего мужа (Всего минуту назад она бушевала из-за того, что весь маникюр пошел прахом). - Конечно, смыли, господин президент. Совсем, как в маникюрном салоне. - Прошу прощения и за это. Говорят, это необходимо, чтобы убедиться, что у вас нет замаскированного био-хими-ческо-го яда, чтобы оцарапать меня при рукопожатии. Кажется, нам не остается ничего другого, как подчиниться. В любом случае, - усмехнулся он, - если дамам кажется, что это неприятная процедура, видели бы вы, что вытворяет моя старая кошка, когда они проделывают все это над ней. Хорошо, что в последний раз у нее на когтях не было яда - прежде, чем они закончили, она исцарапала трех агентов службы безопасности, моего племянника и двух собственных котят.

И президент рассмеялся. Роджер с некоторым удивлением заметил, что он сам, и Дори, и все остальные тоже смеются. - Так или иначе, - вернулся к прежней теме президент, - я благодарен вам за ваше терпение. Но в тысячу раз больше я благодарен вам за ваши успехи в выполнении программы Человек Плюс. Не стоит и говорить, что это означает для Свободного Мира. Там, наверху - Марс, единственный достойный внимания участок недвижимости в окрестностях, не считая того, на котором обитаем мы. К концу этого десятилетия он будет кому-то принадлежать. Есть только два варианта - им или нам. Я хочу, чтобы он принадлежал нам. И если это случится, то именно благодаря вам, потому что вы подарите нам Человека Плюс, который сможет жить на Марсе. От имени всех граждан всех демократических стран Свободного Мира, от всего сердца хочу выразить вам глубокую и сердечную благодарность за воплощение этой мечты в реальность. - А теперь, - прервал он начавшиеся было аплодисменты, - мне, кажется, пора прекратить рассуждать, и начать слушать. Я хочу знать, как дела у нашего Человека Плюс. Вам слово, генерал Скэньон. - Слушаюсь, господин президент. Верн Скэньон был директором исследовательского отделения Института Космической Медицины им. Гриссома. Кроме того, он был генерал-майором в отставке и вел себя соответственно. Генерал посмотрел на часы, вопросительно взглянул на своего заместителя (которого иногда называл начальником штаба) и начал: - У нас есть несколько минут, пока командор Хартнетт заканчивает разминку. Через минуту мы увидим его по внутренней телесети, и я введу вас в курс событий, господин президент. Свет в зале погас. За трибуной засветился экран телепроектора. Один из "официантов" со скрипом подсунул президенту кресло. Послышался шепот президента и кресло уехало обратно. Тень президента на призрачно мерцающем фоне кивнула и обернулась к экрану. На экране был человек. Он был не похож на человека. Его звали Вилли Хартнетт, он был астронавтом, демократом, методистом, мужем и отцом, ударником-любителем, удивительно легконогим танцором. Внешне ничто об этом не напоминало. Внешне он был монстром. Красные, светящиеся фасеточные полушария вместо глаз, ноздри, прячущиеся в складках кожи, наподобие кротовьего рыла со звездочкой носа. Искусственная кожа была цвета естественного, глубокого загара, но по виду напоминала кожу носорога. Внешне от того человека, каким он появился на свет, не осталось ничего. Глаза, уши, легкие, нос, рот, кровеносная система, органы чувств, сердце, кожа - все было заменено или усовершенствовано. Но перемены, бросавшиеся в глаза, были лишь верхушкой айсберга. То, что было сделано внутри, было намного более сложным, и намного важнее. По сути, он был создан заново, с единственной целью - жить на поверхности планеты Марс без внешних систем жизнеобеспечения. Он был киборг - кибернетический организм. Наполовину человек, наполовину машина, и эти половинки срослись вместе так прочно, что даже сам Вилли Хартнетт, глядя на свое отражение в зеркале (в тех редких случаях, когда ему разрешали смотреть в зеркало), не мог сказать, что здесь осталось от него самого, а что ему добавили. Несмотря на то, что почти каждый из присутствующих играл существенную роль в создании киборга, несмотря на то, что все они были знакомы с его фотографиями, телеизображением, и с ним лично, в зале послышались сдавленные вздохи. Камера показывала, как он раз за разом играючи отжимается от пола. Камера стояла на расстоянии не более метра от его причудливой головы, и когда Хартнетт выпрямлял руки, его глаза поднимались вровень с объективом, поблескивая фасетками, складывавшими для него картину окружающего. Он выглядел очень непривычно. Припомнив старые телефильмы из своего детства, Роджер подумал, что его старый приятель будет пострашнее всех этих оживших морковок или огромных жуков из фильмов ужасов. Сам Хартнетт был родом из Данбери, штат Коннектикут, а все его внешние составляющие были созданы в Калифорнии, Оклахоме, Алабаме или Нью-Йорке. Но ни единой деталью он не был похож на человека, и вообще на земное создание. Он был похож на марсианина. В том смысле, что функция определяет форму, Хартнетт и был марсианином. Он был создан для Марса. В определенном смысле слова он уже был на Марсе. В институте Гриссома стояли самые совершенные в мире марсианские камеры, и Хартнетт делал свои отжимания на песке из окиси железа, в барокамере, давление газа в которой было снижено до десяти миллибар, всего один процент от наружного давления на двойные стеклянные стены. Температура окружавшего разреженного газа составляла сорок пять градусов ниже нуля по шкале Цельсия. Блоки ультрафиолетовых ламп заливали этот пейзаж светом, точно воспроизводящим по спектру солнечный свет зимнего марсианского дня.

Место обитания Хартнетта было, конечно, не настоящим Марсом, но по всем параметрам настолько приближалось к нему, что даже настоящий марсианин мог бы обмануться - если бы марсиане когда-нибудь существовали. По всем параметрам, кроме одного. Рас Тавас или моллюск Уэллса, восстав ото сна и оглядевшись по сторонам, решил бы, что и в самом деле находится на Марсе, в средних широтах, поздней осенью, ранним утром - если бы не один минус. Этот единственный недостаток было просто невозможно исправить. На Хартнетта действовало нормальное земное притяжение, а не пониженная гравитация, как положено на поверхности Марса. Чтобы имитировать настоящее марсианское притяжение, хотя бы в течение десяти - двадцати минут, инженеры дошли до того, что сделали смету проекта, по которому вся марсианская камера должна была летать в реактивном конвертоплане, опускающемся по специально рассчитанной параболической траектории. От этой идеи в конце концов отказались из-за стоимости и трудностей эксплуатации, а влияние единственной аномалии подвергли углубленному анализу, рассчитали, учли, и наконец, отбросили. С новым телом Хартнетта могло случиться что угодно, но что он окажется слишком слабым, чтобы выдержать возможные физические нагрузки - этого не боялся никто. Уже сейчас он без труда поднимал пятисотфунтовую штангу. Когда же он в самом деле окажется на поверхности Марса, то сможет сдвинуть с места больше полутонны. В определенном смысле на Земле Хартнетт выглядел даже более жутко, чем будет выглядеть на Марсе, потому что его телеметрические датчики выглядели так же чудовищно, как и он сам. Его с ног до головы облепили датчики пульса, температуры и сопротивления кожи. Под жесткую искусственную кожу уходили зонды, измеряющие внутренние токи и сопротивления. За спиной, как метла, торчала антенна ранцевого передатчика. Все, что происходило в его системах, непрерывно измерялось, преобразовывалось и передавалось на скоростную широкополосную магнитную ленту. Президент что-то прошептал. Роджер поймал себя на том, что старательно прислушивается. - ... он слышит, что мы здесь говорим? - Нет, если только я не подключу нас к его системе связи, - ответил генерал Скэньон. - Угу, - буркнул президент и замолчал, что бы он там ни собирался сказать в том случае, если киборг не слышит. Это вызвало у Роджера симпатию. Ему самому приходилось все время следить за своей речью, когда киборг мог его слышать, он выбирал слова даже тогда, когда бедняги Вилли не было рядом. Было просто противоестественно, что существо, которое когда-то уважало пиво и производило на свет детей, теперь выглядит так мерзко. Все остальные подходящие к случаю определения были непечатными. Казалось, киборг мог продолжать свою размеренную тренировку бесконечно, но чей-то голос, задающий ритм: "И раз, и два, и раз, и два", умолк, и киборг тоже остановился. Он встал, аккуратно и неторопливо, словно разучивая па нового танца, потом инстинктивным, уже не игравшим никакой роли жестом вытер тыльной стороной толстокожей ладони пластиковый, гладкий, безбровый лоб. Роджер подвинулся в темноте, чтобы знаменитый орлиный профиль президента не заслонял ему экран. Даже глядя на силуэт, он заметил, что тот слегка сморщил лоб. Роджер обнял жену за талию и подумал о том, как должен себя чувствовать в этом беспокойном и коварном мире президент трехсот миллионов американцев. Сила, дремавшая в стоявшем перед ним в темноте человеке, могла за девяносто минут сбросить термоядерную бомбу в самом отдаленном уголке земного шара. Это была сила войны, сила возмездия, сила денег. Именно силой президента была вызвана к жизни программа Человек Плюс. Конгресс даже не обсуждал ее бюджет, лишь в самых общих чертах догадываясь, что происходит; соответствующий акт носил название "О выделении в распоряжение президента дополнительных средств на исследования космического пространства" Заговорил генерал Скэньон. - Господин президент, командор Хартнетт с удовольствием продемонстрирует вам некоторые возможности своего искусственного тела. Поднятие тяжестей, прыжки в высоту. Что пожелаете. - По-моему, он уже наработался на сегодня, - усмехнулся президент.

- Хорошо. Тогда мы приступим к делу, сэр, - генерал тихо сказал что-то в микрофон, и снова обратился к президенту. - Сегодняшние испытания состоят в демонтаже телекоммуникационной аппаратуры и ликвидации короткого замыкания в полевых условиях. Оцениваемое время этой операции - семь минут. Группа наших институтских техников, работая в лаборатории и имея в своем распоряжении все необходимые инструменты, справляется с этим в среднем за пять минут, поэтому, если командор Хартнетт справится с задачей в установленный срок, это будет отличным свидетельством его локомоторных возможностей. - Да, я понимаю, - ответил президент. - А что он делает сейчас? - Ждет, господин президент. Мы поднимем давление до ста пятидесяти миллибар, чтобы он слышал и говорил немного лучше. - Я думал, что вы можете разговаривать с ним даже в абсолютном вакууме, - быстро заметил президент. - Ээээ...да, конечно, господин президент, можем. С этим были небольшие проблемы. В настоящее время наш основной метод связи в естественных марсианских условиях - визуальный, но в ближайшее время мы надеемся запустить и звуковую систему. - Я разделяю вашу надежду. На уровне камеры, в тридцати метрах под залом, в котором они находились, аспирант, исполнявший обязанности лаборанта, по сигналу открыл клапан резервуара с марсианской атмосферой. В редукторе уже ждала заготовленная газовая смесь. Давление постепенно стало расти, послышался свист, сначала высокий, потом все ниже и ниже. Повышение давления до уровня ста пятидесяти миллибар никак не влияло на функциональность Хартнетта. Его перестроенный организм не зависел от большинства факторов окружающей среды. Он одинаково хорошо переносил арктическую пургу, абсолютный вакуум, и душный земной день, на уровне моря, при давлении тысяча восемьдесят миллибар, в липком от влажности воздухе. Вернее, одинаково плохо: Хартнетт постоянно жаловался, что его новое тело болит, ноет и чешется. С тем же успехом они могли бы открыть и клапаны наружного воздуха, только потом его придется снова откачивать. Наконец свист умолк, и они услышали голос киборга, писклявый, как у заводной куклы. - Спассииибо. Можжно закрывать. Низкое давление играло с голосом Хартнетта странные штуки, тем более что у него уже не было ни настоящей гортани, ни трахеи. После месяца, проведенного в роли киборга, речь начинала казаться ему чуждой. Кроме того, он вообще отучался дышать. - Знают ведь, его глаза не приспособлены к резким перепадам давления, - мрачно прошептал за спиной у Роджера специалист по системам зрения. - Они дождутся, что у него глаз лопнет. Роджер вздрогнул, мгновенно вообразив, как у него в глазнице разлетается прозрачный фасеточный шарик глазного яблока. Жена негромко рассмеялась. - Здесь есть место, Брэд, - сказала она, высвободившись из объятий Роджера. Роджер машинально подвинулся, не сводя глаз с экрана. Отсчитывающий секунды голос произнес: - Начинаем. Пять. Четыре. Три. Два. Один. Старт. Киборг неуклюже присел над корпусом из оксидированного металла, не торопясь, вставил тонкую, как бритва, отвертку в почти невидимую щель, сделал точно четверть оборота, повторил это движение еще раз, в другом месте, и снял крышку. Толстые пальцы аккуратно перебрали разноцветное спагетти внутренних соединений, нашли сгоревший кабель, похожий на длинный леденец в красно-белую полоску, отключили его, сняли обугленную изоляцию, зачистили кабель (просто протянули его между ногтями) и приложили конец кабеля к контакту. Самым длительным этапом было ожидание, пока грелся паяльник, это заняло около минуты. Потом новое соединение было припаяно, спагетти уложено внутрь, а крышка закрыта. Киборг поднялся. - Шесть минут, одиннадцать и четыре десятых секунды, - объявил голос, который отсчитывал время. Директор программы зааплодировал первым. После этого он поднялся на трибуну и произнес краткую речь. Он рассказал президенту, что целью программы Человек Плюс является модификация человеческого тела таким образом, чтобы прогулка по поверхности Марса была для него столь же естественной и безопасной, как по пшеничному полю где-нибудь в Канзасе. Потом директор напомнил об истории пилотируемых полетов, начиная с суборбитальных, и кончая космическими станциями и дальними зондами. Привел кое-какие основные данные о Марсе: хотя диаметр Марса меньше земного, площадь суши на Марсе больше, поскольку там нет морей. Температурный диапазон подходит для жизни, естественно, должным образом модифицированной. Потенциальные богатства - неисчислимы. Президент с вниманием слушал, хотя прекрасно знал все, о чем рассказывал генерал. Потом взял слово сам.

- Спасибо, генерал Скэньон. Разрешите мне сказать вам только одно, - он снова поднялся на подиум и задумчиво улыбнулся ученым. - Когда я был мальчишкой, мир был проще. Главная проблема состояла в том, чтобы помочь нарождающимся свободным народам войти в сообщество цивилизованных стран. То были времена Железного Занавеса. Были они, по ту сторону, под замком, на карантине. И мы, все остальные, по эту. - Что ж... сейчас многое изменилось. Свободный Мир пережил тяжелые времена. Достаточно выглянуть за пределы нашего родного североамериканского континента, и что мы увидим? Куда ни глянь, сплошные диктатуры коллективистов, кроме пары-тройки реликтов, вроде Швеции или Израиля. Но я здесь не для того, чтобы ворошить прошлое. Что было, того не воротишь, и нет смысла искать, кто виноват. Мы все знаем, кто потерял Китай и отдал Кубу. Мы все знаем, благодаря кому рассыпались Англия и Пакистан. Но нам незачем вспоминать об этом. Мы смотрим в будущее. - И я говорю вам, леди и джентльмены, - вдохновенно продолжал он, - будущее свободного человечества - в ваших руках. Может быть, на нашей родной планете нам иногда приходилось отступать. Но что было, то прошло. Мы можем устремить наш взгляд в космос. Устремляем - и что мы видим? Видим вторую Землю. Планету Марс. Как сказал минуту назад заслуженный руководитель нашей программы генерал Скэньон, Марс больше той планеты, на которой родились мы, во многом - лучше. И он может принадлежать нам. - Именно там лежит будущее нашей свободы, и вы можете подарить нам его. Я верю, что можете. И рассчитываю на каждого из вас. Президент повел по сторонам задумчивым взглядом, заглядывая в глаза каждому. Весь зал ощутил харизму старого Дэша. - Спасибо вам, - неожиданно усмехнувшись, закончил он и отбыл, сопровождаемый оравой агентов службы безопасности. В свое время планета Марс казалась почти что второй Землей. Астроном Скиапарелли, наблюдавший за Марсом во время знаменитого противостояния 1877 года, в свой миланский телескоп увидел нечто, напоминавшее русло реки, и назвал найденные образования "canali". Половина всего умеющего читать человечества поняла это буквально: "каналы". В том числе почти все астрономы, которые тут же повернули свои телескопы в этом направлении и увидели гораздо больше. Каналы? Значит, они выкопаны с какой-то целью. С какой? Чтобы по ним текла вода. По-другому объяснить этот факт было невозможно. Силлогизм оказался весьма привлекательным, и к концу столетия неверующих почти не осталось. Существование на Марсе цивилизации, более зрелой и мудрой, чем наша, считалось прописной истиной. Какие чудеса открылись бы, сумей мы к ним обратиться! Персиваль Лоувелл взял в руки блокнот, призадумался, и выступил с первым предложением. Нарисуем в пустынях Сахары огромные геометрические фигуры, сказал он. Выложим из хвороста, или выкопаем рвы и наполним их нефтью. А потом, в безлунную ночь, когда на африканском небе взойдет Марс, подожжем их. Чужие глаза марсиан, по Лоувеллу, постоянно прикованные к марсианским телескопам, тут же увидят огненные фигуры, различат квадраты и треугольники, догадаются, что с ними хотят вступить в контакт, и в своей освященной веками мудрости найдут способ ответить. Не все верили так твердо и безоглядно, как Лоувелл. Некоторые считали, что Марс слишком мал и слишком холоден, чтобы стать колыбелью могучей разумной расы. Рыть каналы? Это сможет любой крестьянин; раса, умирающая от жажды, прогрызет в земле любую канаву, даже заметную с межпланетных расстояний, только бы остаться в живых. Но для чего-то большего природные условия были чересчур суровыми. Обитающая там раса, скорее всего, будет напоминать эскимосов, и по сей день обреченных жить за порогом цивилизации: мир за стенами ледяных хижин слишком жесток, чтобы у них нашлось время забавляться абстрактными идеями. Если бы разрешающая способность наших телескопов была достаточно высокой, чтобы разглядеть лицо марсианина, то, вне всяких сомнений, мы увидели бы глупую и бестолковую рожу, тупое, как осел, создание, способное, может быть, пахать или сеять, но никак не раздумывать над высокими материями. И все-таки - разумные или первобытные, но марсиане на Марсе были. По крайней мере, согласно тогдашнему общепринятому мнению.

Потом были построены телескопы сильнее, открыты лучшие методы интерпретации увиденного. К линзам и зеркалам присоединились спектроскоп и фотокамера. В глазах и в понимании астрономов Марс с каждым днем становился все ближе. И с каждым шагом, по мере того, как картина чужой планеты становилась более четкой и понятной, образ ее воображаемых обитателей становился все туманнее и нереальнее. Там было слишком мало воздуха, слишком мало воды, слишком холодно. При большем увеличении каналы распались на цепочки неправильных пятен, украшающих поверхность Марса. Городов, которые должны были находиться на пересечениях каналов, там не было. С первыми полетами "Маринеров" марсиане, никогда не существовавшие иначе, как в человеческом воображении, умерли окончательно. Все еще считалось, что там могут существовать какие-то формы жизни, низшие растения или даже примитивные амфибии. Но люди - нет. На поверхности Марса существо, дышащее воздухом, как человек, и созданное в основном из воды, как человек, не протянуло бы и четверти часа. В первую очередь его убьет отсутствие воздуха. Даже не удушье, до этого он просто не доживет. При давлении, равном на поверхности Марса десяти миллибарам, кровь вскипит и наступит мучительная смерть от газовой закупорки сосудов, как при кессонной болезни. И только потом, если жертва как-то пережила это, она умрет от удушья. Если она спасется и от удушья - в маске, с кислородным аппаратом на спине, подающим безазотную смесь под пониженным давлением, то все равно умрет. Умрет от ничем не ослабленного солнечного излучения. Умрет от перепада марсианских температур - максимальная, как в теплый весенний день, а минимальная ниже, чем в полярную ночь. Умрет от жажды. И даже если это существо каким-то чудом ухитрилось все это выдержать - оно все равно умрет, медленно, но неизбежно. На этот раз от голода, потому что на поверхности Марса не найдется ни единого кусочка, съедобного для человека. Против выводов, сделанных из объективных фактов, существуют, однако, возражения несколько другого порядка. Объективные факты не ограничивают человека. Если факты ему не подходят, он изменяет или обходит их. Человек не может жить на Марсе. Но он не может жить и в Антарктиде - и все-таки живет. Человек живет в тех местах, где должен бы умереть, потому что создает себе привычную среду обитания. Он носит с собой все, что ему нужно. Первым изобретением человека в этом направлении была одежда. Вторым - долго хранящаяся еда, вроде вяленого мяса или толченого зерна. Третьим - огонь. Последними - множество систем и механизмов, позволивших человеку шагнуть на дно морей и в космическое пространство. Первой чужой планетой, на которую ступил человек, была Луна. Луна еще менее пригодна для жизни, чем Марс: элементов, необходимых для жизни, которых на Марсе очень мало - воздуха, воды и пищи - здесь нет вообще. Несмотря на это, уже в 1960-х люди побывали на Луне, захватив с собой воздух, воду и все остальное - в системах жизнеобеспечения, установленных в скафандрах и в посадочных модулях. Отсюда - прямая дорога к более крупным конструкциям. Из-за вступающих в игру величин их создание было более сложной задачей, и все же это было простое и бесхитростное увеличение масштаба, до границы полупостоянных, приближенных к автономным, колоний с замкнутым циклом. Основной проблемой этих первых колоний была проблема снабжения. На каждого человека требуется столько-то тонн оборудования, на каждый килограмм запущенного в космическое пространство груза расходуется столько-то топлива и железа стоимостью столько-то миллионов долларов. Но это могло быть сделано. Марс на несколько порядков дальше. Луна обращается вокруг Земли на расстоянии около четверти миллиона миль. В наибольшем приближении (случающемся лишь несколько раз в столетие) Марс более чем в сто раз дальше. Марс не только далеко от Земли, он дальше и от Солнца. В то время как Луна получает на квадратный сантиметр столько же солнечной энергии, что и Земля, Марс, согласно правилу обратных квадратов, получает едва ли половину этого. Ракету с Земли на Луну можно запустить в любой день и в любой час. Но Марс и Земля не кружат друг вокруг друга, они обращаются вокруг Солнца, и поскольку у них разные орбитальные скорости, иногда они находятся не очень близко, а иногда - очень далеко. Лишь тогда, когда они находятся на наименьшем расстоянии, можно запустить на Марс ракету с разумными затратами. Такая оказия случается раз в два года и длится полтора месяца.

Даже строение Марса, благодаря которому он больше похож на Землю, работает против создания марсианской колонии. Марс больше Луны, а значит, его притяжение ближе к земному. Если притяжение больше, значит, ракете потребуется больше топлива для посадки и больше топлива для последующего взлета. Из всего этого вытекает, что колонию на Луне можно снабжать с Земли. Колонию на Марсе снабжать с Земли нельзя. По крайней мере, человеческую колонию. А если изменить человека? Допустим, мы возьмем типичный человеческий организм и выборочно изменим любую его часть. На Марсе нечем дышать? Заменим легкие миниатюрной системой регенерации кислорода с катализным разложением. Для этого нужна энергия, но энергия поступает от далекого Солнца. В типичном человеческом организме закипит кровь? Ладно, избавимся от крови, во всяком случае, в конечностях и поверхностном слое, пусть руки и ноги будут двигаться с помощью механических двигателей, а не мускулов. Доступ крови сохраним только к хорошо защищенному мозгу. Нормальный человеческий организм требует еды, значит, если заменить основную мускулатуру механизмами, потребность в еде отпадет. Только мозг должен постоянно получать питание, каждую минуту, двадцать четыре часа в сутки. К счастью, по потреблению энергии мозг - наименее требовательный из аксессуаров человека. Ему хватит и кусочка хлеба в день. Вода? И она уже не обязательна, за исключением эксплуатационных расходов, вроде пополнения гидравлической жидкости в тормозах автомобиля через каждые десять тысяч километров. Когда тело превратится в систему с замкнутым циклом, его вообще не нужно будет промывать водой в виде питья, кровообращения и выделения. Излучение? Палка о двух концах. Вспышки на Солнце происходят непредсказуемо, и тогда даже на Марсе излучение слишком опасно для здоровья; значит, все тело необходимо спрятать под искусственной кожей. В остальное время остается обычное видимое и ультрафиолетовое излучение солнца. Этого слишком мало, чтобы согревать, недостаточно даже для того, чтобы просто видеть, следовательно, придется побеспокоиться о большей площади поглощения тепла - отсюда у киборга большие, как у летучей мыши, уши рецепторов - и заменить глаза на механические, чтобы обеспечить наилучшую видимость. Если проделать все это над человеческим организмом, то, что получится, будет уже не совсем человеком. Это будет человек плюс множество механического и электронного оборудования. Человек превратится в кибернетический организм: киборг. Первым человеком, превращенным в киборга, был, вероятно, Вилли Хартнетт. Здесь нет полной уверенности. Ходили упорные слухи о китайском эксперименте, прошедшем даже начальную фазу, а потом прекращенном. Но не было ни малейших сомнений, что Хартнетт - единственный киборг, живущий и существующий в данный момент. Он был рожден типичным для человека способом, и в течение тридцати семи лет обладал типичной для людей внешностью. Только в последние восемнадцать месяцев он начал изменяться. Сначала перемены были небольшими и кратковременными. Сначала ему не удаляли сердце. Время от времени оно просто работало бок о бок с бесшумным ротативным насосом из мягкого пластика, который на неделю прикрепляли к плечу. Глаза тоже не удаляли... пока. Пока он учился распознавать размытые образы, которые показывала противно зудящая видеокамера, хирургически соединенная со зрительными нервами, глаза плотно заклеивали чем-то вроде лейкопластыря. Одна за другой на нем испытывались все системы, которые должны были превратить его в марсианина. И только после того, как каждый элемент был испытан, настроен и признан работающим нормально, были сделаны первые постоянные изменения. На самом деле не постоянные. Хартнетт судорожно цеплялся за это обещание. Хирурги обещали это Хартнетту, а Хартнетт - своей жене. Все эти изменения можно будет восстановить, и они будут восстановлены. После выполнения задания и удачного возвращения вся электроника будет удалена, ее место вновь займет мягкая, человеческая плоть, и он вновь примет нормальный человеческий вид. Хартнетт понимал - этот вид будет не совсем такой, как раньше. Они не смогут сохранить его собственные органы и ткани, они смогут всего лишь заменить их на равноценные. Мастера по пересадке органов и пластической хирургии приложат все усилия, чтобы он снова был похож на себя, однако вряд ли стоило рассчитывать, что он сможет путешествовать со старой фотографией в паспорте.

Это не особенно огорчало Хартнетта. Он никогда не считал себя красавцем. Его удовлетворяло сознание того, что у него снова будут человеческие глаза. Не свои собственные, конечно. Но доктора обещали, что они будут голубыми, их будут закрывать веки с ресницами, и если повезет, то эти глаза даже смогут плакать (как предполагалось, от счастья). Его сердцем снова станет мышца с кулак размером, и она будет гнать красную человеческую кровь по всем уголкам и закоулкам его тела. Грудные мышцы будут всасывать воздух в легкие, где настоящие, человеческие альвеолы будут поглощать кислород и выделять углекислый газ. Большие, как у нетопыря, уши-рецепторы (кстати, они доставляли массу хлопот, их конструкция была рассчитана на марсианскую, а не земную силу тяжести, поэтому они все время отваливались, и с ними приходилось без конца бегать в лабораторию) будут демонтированы и исчезнут. С такими страданиями созданную и пересаженную искусственную кожу с не меньшими страданиями снимут и заменят человеческой, потеющей и волосатой. (Его собственная кожа все еще находилась под облегающим искусственным покрытием, но Хартнетт и не рассчитывал, что она перенесет эксперимент. На то время, что ей придется провести под искусственной кожей, ее естественные функции необходимо было остановить. Кожа почти наверняка утратит эти функции безвозвратно, и ее придется менять). Жена Хартнетта поставила ему еще одно условие. Она заставила его поклясться, что пока он носит карнавальный костюм киборга, он не покажется детям на глаза. К счастью, дети были еще в том возрасте, что слушались, а соучастие учителей, друзей, соседей, родственников одноклассников и всех остальных было обеспечено туманными намеками о тропическом некрозе и прочих заболеваниях кожи, поразивших Хартнетта. Людям, конечно, было любопытно, но намеки сработали, и никто не настаивал, чтобы отец Терри пришел на родительское собрание, или чтобы муж Бренды появился вместе с ней на пикнике. Сама Бренда Хартнетт пыталась не видеть мужа, но с течением времени любопытство пересилило ужас. Однажды она украдкой пробралась в "предбанник" камеры, где Вилли тренировался перед испытаниями на координацию, катаясь по красным пескам на велосипеде и балансируя тарелкой воды, поставленной на руль. Дон Кайман остался с ней, в твердой уверенности, что она упадет в обморок, или завизжит, или ее вырвет. Однако она обманула его ожидания, удивив себя ничуть не меньше, чем священника. Киборг слишком напоминал чудовище из японского фильма ужасов, чтобы принимать его всерьез. Только к вечеру она, наконец, связала большеухое и хрустальноглазое создание на велосипеде с отцом своих детей. А на следующий день пришла к медицинскому директору программы и заявила, что Вилли к этому времени, должно быть, уже помирает без хорошего траха, и она не видит, почему бы ей не угодить своему муженьку. Доктору пришлось объяснить ей то, чего не смог выговорить сам Вилли - при нынешнем состоянии знаний сохранение этих функций организма сочли излишним и невозможным, а потому их временно, эээ, отключили. Тем временем киборг отрабатывал свои испытания и ожидал новых переделок и новой боли. Его мир состоял из трех частей. Первой было двухкомнатное помещение, с давлением, соответствующим высоте около двух тысяч пятисот метров над уровнем моря, чтобы персонал программы мог без особых трудностей входить и выходить. Здесь он спал, когда мог, здесь он ел то немногое, что ему давали. Он всегда был голоден, всегда. Чувство голода пробовали отключить, но ничего не вышло. Вторую часть составляла марсианская камера, в которой он упражнялся и проходил испытания, чтобы архитекторы его нового тела могли увидеть свое творение в действии. Третьей частью была камера низкого давления на колесиках, перевозившая его из личного помещения на арену для публичных выступлений, или - изредка - куда-нибудь еще. Марсианская камера напоминала клетку в зоопарке, где его постоянно выставляли напоказ. В камере на колесиках не было ничего, кроме ожидания, пока его везут с места на место. Он мог хоть как-то расслабиться и отдохнуть лишь в двух маленьких комнатках, официально считавшихся его домом. Там у него был свой телевизор, свое стерео, свой телефон, свои книжки. Туда время от времени забегал кто-нибудь из аспирантов или друзей-астронавтов, сыграть в шахматы или просто непринужденно поболтать, изнемогая от одышки в разреженном воздухе. Таких посещений он ждал и старался растянуть их подольше. Когда рядом не было никого, он оставался предоставленным самому себе. Изредка читал. Иногда сидел у телевизора, неважно, что бы там ни показывали. А чаще всего просто "отдыхал". Так он объяснял это своим опекунам, имея в виду сидение или лежание с переключенной в пассивное состояние зрительной системой. Словно прилег отдохнуть, и прикрыл глаза. Яркий свет все равно проникал в его мозг, как проникает сквозь закрытые веки спящего, любые звуки проникали тоже. В такие минуты его мозг взрывался мыслями о сексе, еде, ревности, сексе, ярости, детях, ностальгии, любви... пока он не взмолился о помощи. Тогда с ним провели курс аутогипноза, позволявший начисто выбрасывать все из головы. С тех пор в состоянии "отдыха" он не делал почти ничего осознанного. За это время его нервная система успокаивалась и готовилась к новым вспышкам боли, а мозг отсчитывал секунды, отделявшие его от того момента, когда полет будет позади, и ему вернут нормальное человеческое тело.

Этих секунд было много. Он часто подсчитывал: семь месяцев до орбиты Марса, семь месяцев обратно. Несколько недель до и после - на приготовления к старту и на отчет о выполненном задании, и только потом начнется процесс возвращения его тела. Два, три месяца - никто не знал точно, сколько - на хирургические операции и заживление пересаженных органов. По наиболее точным оценкам количество секунд составляло около сорока пяти миллионов. Плюс-минус каких-нибудь десять миллионов. Он чувствовал каждую из них, ощущал, как она наступает, как длится, и как неторопливо уходит. Психологи пытались избавить его от этого, планируя каждую его секунду. Он отмахивался от этих планов. Они пытались понять, что с ним происходит, с помощью изощренных тестов и ассоциативных игр. Он позволил им копаться в его душе, но оставил в глубине неприступную крепость, в стены которой они так и не вторглись. У Хартнетта никогда не было тяги к интроспекции, он знал, что душа у него, как лужа, широкая, но мелкая, и что всю жизнь он обходился без всякого анализа. И его это вполне устраивало. Но сейчас, когда у него уже не осталось ничего своего, кроме этой самой глубины души, он берег ее. Временами он жалел, что не умеет анализировать свою жизнь. Он сожалел, что не может понять побуждений, толкнувших его на это. Почему он вызвался добровольцем? Несколько раз он пытался вспомнить, почему, и в конце концов пришел к выводу, что не имеет ни малейшего понятия. Может быть, потому, что Свободному Миру требуется марсианское жизненное пространство? Ради славы первого марсианина? Ради денег? Ради стипендий и привилегий, которые будут гарантированы его детям? Чтобы завоевать любовь Бренды? Скорее всего, по одной из этих причин. Он только не помнил, какой. Если вообще когда-нибудь знал это. Так или иначе, он был обречен. Уж если он и был в чем-то уверен, так это в том, что назад у него пути уже нет. Он разрешит им подвергнуть свое тело самым садистским, самым диким пыткам, какие только придут им в голову. Он сядет в космический корабль, который понесет его на Марс. Он вытерпит эти семь бесконечных месяцев в полете, приземлится, откроет, присоединит к владениям, возьмет пробы, сфотографирует, исследует, потом взлетит, неизвестно как вынесет еще семь месяцев обратного пути, и привезет им всю информацию, какую хотят. Потом он как-нибудь стерпит медали, аплодисменты, поездки с лекциями, телевизионные интервью и контракты на книги. И уж только потом отдастся в руки хирургов, которые сложат его обратно, таким, какой он был. Он смирился со всем этим, и был уверен, что выдержит. В своих раздумьях он не находил ответа только на один вопрос. Вопрос, связанный с вероятностью, к которой Хартнетт был не готов. Когда он впервые вызвался участвовать в программе, ему весьма откровенно и честно объяснили, что медицинские проблемы сложны и до конца не исследованы. Как решать некоторые из этих проблем, придется изучать прямо на нем. Возможно, некоторые ответы будут так и не найдены, или найдены, но неверно. Возможно, что возвращение его собственного тела несколько... затянется. Ему объяснили все это в самом начале, очень недвусмысленно, и никогда больше к этому не возвращались. Но он запомнил. Вопрос, на который он не находил ответа, был такой: как он поступит, если по окончании миссии его не смогут сложить обратно? Он еще не решил, покончит ли он только с собой, или постарается прихватить как можно больше друзей, начальства и коллег. Полковник в отставке ВВС США, почетн. др. техн. наук, др. гум. наук Роджер Торравэй. Утром, когда он проснулся, ночная смена как раз заканчивала стендовый прогон фоторецепторов киборга. Когда киборг в последний раз пользовался рецепторами, на мониторах возник не идентифицированный провал напряжения. Но проверка на стенде ничего не показала, и когда их разобрали, тоже ничего не нашли. Рецепторы признали пригодными к работе. Спал Роджер плохо. Какая страшная ответственность - быть хранителем последней, отчаянной надежды человечества на свободу и достойную жизнь. Как раз с этой мыслью в голове он и проснулся. Какая-то часть Роджера Торравэя - чаще всего дававшая о себе знать именно во сне - так и не выросла из своих девяти лет. И эта частичка принимала все слова президента за чистую монету, хотя сам Роджер, побывав в шкурах командира экипажа и дипломата, поездив по миру и повидав с дюжину стран, уже не верил в существование Свободного Мира всерьез.

Одеваясь, он по привычке думал об двух сторонах медали. Допустим, что Дэш играет по правилам, и завоевание Марса означает спасение человечества. А что по другую сторону? Вилли Хартнетт, симпатичный (пока за него не взялись врачи) парень. Дружелюбный, золотые руки. Если присмотреться, немного взбалмошный. По субботам в клубе он может принять лишнего, а на вечеринке его лучше не оставлять на кухне с чужой женой. Как ни крути, размышлял Роджер, героем его не назовешь. А кого назовешь? Про себя он перечислил всех дублеров. Номер один: Вик Фрейбарт, в настоящее время находящийся в официальной поездке с вице-президентом, а потому временно снятый с очереди. Номер два: Карл Маццини, освобожден по болезни, пока не срастется сломанная на Маунт-Сноу нога. Номер три: он сам. Ни в одном из них не видно духа Вэлли-Форж. Он не стал будить Дори, сам сделал завтрак, вывел из гаража АВП, мягко пыхтевший полунадутым фартуком, достал из ящика утреннюю газету, швырнул ее в гараж и запер двери. Сосед, направлявшийся на стоянку, окликнул его: - Не смотрели утренние новости? Оказывается, Дэш вчера приезжал в город. Какая-то встреча на высоком уровне. - Нет, - машинально ответил Роджер, - сегодня я еще не включал телевизор. Зато я видел Дэша собственными глазами, подумал он, и мог бы заткнуть тебе рот. Досадно, что нельзя этого сказать. Секретность, его больная мозоль. Он был уверен, что последняя ссора с Дори случилась наполовину потому, что ежеутренне болтая с соседками, или за кофе с друзьями, ей разрешалось говорить о своем муже, только как о бывшем астронавте, а ныне государственном служащем. Даже его поездки за границу приходилось маскировать: "выехал из города", "деловая поездка", что угодно, лишь бы не "Ах, на этой неделе муж улетел на переговоры с командованием военно-воздушных сил Басутуленда". Сначала она бунтовала. Она и до сих пор бунтовала, по крайней мере - довольно часто жаловалась на это Роджеру. Но насколько он знал, она ни разу не нарушила служебной тайны. А уж об этом он узнал бы сразу, потому что минимум трое соседок регулярно бегали с докладами в институт, к офицеру службы безопасности. Усаживаясь в машину, Роджер вспомнил, что не поцеловал Дори на прощанье. Не имеет значения, подумал он. Все равно она не проснется, а значит, и не узнает. А если случайно и проснется, то рассердится - за то, что он ее разбудил. Все равно, Роджер не любил отступать от ритуала. Он еще колебался, а руки уже сами переключили АВП в ходовой режим и ввели код института. АВП тронулся. Вздохнув, Роджер включил телевизор, и всю дорогу до работы смотрел свежие новости. Преп. Донелли С. Кайман, др. философии, др. гум. наук, член Общества Иисуса. Пока преподобный служил мессу в часовне Святой Девы Марии и Св. Иуды, в трех милях от него, на другой стороне Тонки, киборг с жадностью поглощал завтрак - единственное, что ему полагалось на сегодня. Пережевывать было трудно, с непривычки он ранил себе десны, да и слюна выделялась уже не так обильно. Однако ел киборг с энтузиазмом, даже не вспоминая о сегодняшней программе испытаний. Доев, он с тоской уставился в пустую тарелку. Дону Кайману было тридцать один год, и он был крупнейшим в мире ареологом (другими словами, специалистом по планете Марс), по крайней мере, в Свободном Мире. (Кайман, правда, признал бы, что старый Парнов из Института Шкловского в Новосибирске тоже кое-что в этом соображает). Кроме того, он был иезуитом. Он не задумывался над тем, кто же он в первую очередь; Марс был его делом, а служение Богу - призванием. С благоговением и радостью он поднял гостию, выпил вино, произнес последнее "redempit", бросил взгляд на часы и присвистнул. Опаздываем. Сутану он сбросил в рекордное время, хлопнул по плечу мексиканского мальчишку-служку, тот оскалил зубы в улыбке и открыл перед ним двери. Они любили друг друга; Кайман считал даже, что этот мальчик, может быть, сам когда-нибудь станет и священником, и ученым. Уже в спортивной рубашке и брюках, Кайман прыгнул в свой кабриолет. Старомодный, на колесах вместо воздушной подушки, на нем можно было даже свернуть с автоматической автострады. Только вот куда сворачивать? Он набрал номер института, включил основную батарею и развернул газету. Маленький автомобильчик сам выполз на автостраду, дождался свободного места в потоке машин, втиснулся в ряд и со скоростью восемьдесят миль в час понес его на работу.

Новости в газете были, как обычно, плохие. В Париже МИД метнул очередную молнию в адрес мирных переговоров в Чандригаре. Израиль отказался вывести войска из Каира и Дамаска. Пятнадцатый месяц военного положения в Нью-Йорке не спас от засады конвой десятой горнострелковой дивизии, прорывавшейся через мост Бронкс-Уайтстоун на помощь гарнизону Ши-Стэдиум, пятнадцать солдат погибло, конвой вернулся в Бронкс. Кайман со вздохом отложил газету, повернул к себе зеркальце заднего вида, поднял боковые окна, чтобы укрыться от ветра, и принялся причесывать длинные, до плеч, волосы. Двадцать пять раз с каждой стороны - для него это был такой же ритуал, как и месса. Сегодня причесываться придется еще раз, потому что он обедает с сестрой Клотильдой. Сестра была уже наполовину убеждена, что должна испросить разрешения от некоторых обетов, а отец Кайман был готов обсуждать с ней эту тему так часто и так долго, как позволяют приличия. Он въехал на территорию института сразу вслед за Роджером Торравэем, потому что добираться ему было ближе. Они вместе вышли, отправили машины на автоматическую парковку, и одним лифтом поехали наверх, на совещание. Заместитель директора Т. Геймбл де Белл. Пока он готовился накручивать хвосты на утреннем совещании, киборг лежал на животе в тридцати метрах от него, голый, с разведенными в стороны ногами. На Марсе ему придется питаться исключительно безшлаковой пищей и в мизерных количествах, а пока выделительную систему решили сохранить хотя бы на минимальном уровне, несмотря на трудности, возникшие из-за изменений в строении кожи и метаболизме. Хартнетт с радостью ел, но терпеть не мог клизму. Директором программы был генерал. Научным директором - известный биофизик, работавший еще с Уилкинсом и Полингом; двадцать лет назад он бросил науку и начал работать важной шишкой, потому что именно здесь лежали большие деньги. И тот, и другой имели весьма отдаленное отношение к работе самого Института, и выступали, как связующее звено между его работниками и стоящими в тени хозяевами с золотым ключиком. А для повседневной, рутинной работы существовал заместитель директора. Сегодня с утра на его столе уже скопилась целая стопка записок и отчетов, и он уже успел их просмотреть. - Зашифруйте изображение, - бросил он, не поднимая глаз. Гротескный профиль Вилли Хартнетта на экране у него над головой рассыпался на строчки, превратился в снег, и наконец, снова приобрел свои привычные очертания. (Видно было только его голову. Собравшиеся в кабинете не видели, какое унижение приходилось переносить Вилли, хотя большинство и так знало. Эта процедура стояла в ежедневном распорядке дня). Теперь изображение стало черно-белым, менее четким и подрагивало. Зато теперь оно надежно защищено от чужих глаз (на случай, если какой-нибудь шпион подключится к внутренней телесети). Когда показывали лицо Хартнетта, качество изображения все равно не имело никакого значения. - Начнем, - бесцеремонным тоном начал заместитель директора. - Дэша вчера слышали все. Он прилетал не ради ваших голосов. Ему нужно дело. Мне тоже. Чтобы я больше не видел никаких проколов, как с этими сраными фоторецепторами. Он перевернул листок. - Текущее положение дел, - прочитал он. - Все системы командора Хартнетта работают нормально, за исключением трех. Во первых, искусственное сердце не очень хорошо реагирует на продолжительные упражнения при низких температурах. Во-вторых, зрительная система слабо реагирует на высокие частоты, начиная с темно-голубого. Я разочарован, Брэд. Тут он поднял взгляд на Александра Брэдли, специалиста по системам восприятия глаза. - Ты знаешь, что это ограничивает нас по ультрафиолету. В-третьих, системы связи. Вчера нам пришлось в этом признаться в присутствии президента. Он был не в восторге, и я - тоже. Ларингофон не работает. У нас фактически нет естественной голосовой связи при нормальном марсианском давлении, и если мы не найдем какого-нибудь решения, придется возвратиться к обычным визуальным сигналам. Восемнадцать месяцев псу под хвост. Он обвел собравшихся взглядом, остановившись на кардиологе. - Ну хорошо. Что у нас с кровообращением?

- Все дело в повышении температуры, - оправдывающимся тоном ответил Файнмэн. - Сердце работает идеально. Вы хотите, чтобы я приспособил его к абсурдным условиям? Я могу, но он будет восьми футов ростом. Наведите порядок с тепловым балансом. При низких температурах кожа закрывается и перестает проводить, уровень кислорода в крови падает, и сердце, естественно, бьется быстрее. Так и должно быть. Чего же вы еще хотите? Иначе он просто в обморок упадет, или случится кислородное голодание мозга. И что тогда? Со стены на них смотрело бесстрастное лицо киборга. Теперь он сидел (клизма закончилась и судно унесли). Роджер Торравэй не очень прислушивался к спору, никоим образом его не касавшемуся, зато задумчиво всматривался в киборга. Интересно, о чем думает старик Вилли, слушая, как о нем тут говорят? В свое время Роджер не поленился заглянуть в служебные психологические тесты Хартнетта, но почерпнул оттуда не очень много. Было совершенно ясно, почему. Всех их уже столько раз тестировали и перетестировали, что они достигли больших высот в искусстве отвечать на вопросы именно так, как хотели бы экзаменаторы. Пожалуй, все в институте уже научились этому, кто сознательно, кто инстинктивно. Из них получились бы чудные игроки в покер, подумал он с усмешкой, вспомнив партию в покер с Вилли. Он украдкой подмигнул киборгу и показал ему большой палец. Хартнетт не отреагировал. По фасетчатым рубиновым глазам было невозможно определить, куда он смотрит. - ... нельзя еще раз менять кожу, - упирался дерматолог. - У нас и так превышение по весу. Если мы добавим еще рецепторов, он постоянно будет чувствовать себя, как в водолазном скафандре. Неожиданно в динамике телевизора затрещало. - А как, по-вашшииму, я сиичас себя чувствую, чеерт побериии? - вмешался киборг. Все на мгновение притихли, вспомнив, что говорят о живом человеке. - Тем более, - настойчиво повторил дерматолог. - Мы хотим утончить ее, упростить, облегчить. А не усложнять. Заместитель директора поднял руку. - Договоритесь между собой, - приказал он спорщикам. - И не говорите мне, чего вы не можете - я вам сказал, что мы должны сделать. Теперь ты, Брэд. Что с этим ограничением диапазона? - Никаких проблем, - беззаботно ответил Алекс Брэдли. - Исправим. Только... Вилли, мне очень жаль, но это означает новую пересадку. Мы знаем, что происходит. Что-то в передающих схемах сетчатки, она фильтрует высокие частоты. Сама схема в порядке, просто... - Значит, сделайте так, чтобы она работала, - прервал его замдиректора, поглядев на часы. - Что со связью, халтурщики? - Это к легочникам, - отозвался электроник. - Если они дадут нам чуть больше воздуха, мы дадим Хартнетту голос. Вся электроника в порядке, ей просто нечего проводить. - Исключено! - взвился пульмонолог. - Вы оставили нам чуть больше пятисот миллилитров объема! Он расходует это за десять минут. Я ему сто раз показывал, как нужно экономить... - Вы не могли бы говорить шепотом? - спросил замдиректора, а когда связист стал вытаскивать графики частотных характеристик, добавил: - Ладно, решите это между собой! Если говорить о всех остальных, пока все хорошо. Только не вздумайте почить на лаврах. Он сложил бумаги в пластиковую папку и передал ее своему помощнику. - С этим мы закончили. А теперь, с вашего разрешения, я перейду к серьезным вопросам. Он подождал, пока шум утихнет. - Президент приезжал потому, что принято окончательное решение о запуске. Итак, друзья, отсчет начался. - Когда? - поинтересовался кто-то. - Чем скорее, тем лучше. Мы должны завершить нашу работу, и я имею в виду, друзья мои, действительно завершить работу. То есть довести Хартнетта до оптимальных параметров, чтобы он мог в полном смысле слова жить на Марсе, а не бегать в лабораторию, если что-то пойдет не так - и сделать это к стартовому окну, в следующем месяце. Старт назначен на восемь ноль ноль двенадцатого ноября. Что дает нам сорок три дня, двадцать два часа и еще пару минут. Не больше. После секундной паузы зал взорвался. Даже выражение лица киборга заметно изменилось, хотя никто не смог бы сказать, в какую сторону. Замдиректора продолжал:

- Это еще не все. Дата назначена, изменить ее нельзя, и мы обязаны уложиться. Теперь я хочу объяснить вам, почему. Слайд, пожалуйста. Свет погас, и заместитель директора, не дожидаясь знака, включил проектор, направленный на экран в дальнем конце зала, где было видно всем, даже киборгу из своей камеры. На экране появилась координатная сетка с толстой черной кривой, круто поднимавшейся вверх к красной линии. Заголовком служили ярко-оранжевые буквы "Строго секретно. Вслух не читать.". - Я объясню, что вы видите, - сказал замдиректора. - Черная кривая - это функция двадцати двух показателей, начиная от баланса международных займов, и заканчивая уровнем плохого отношения к американским туристам со стороны иностранных официальных лиц. Результат - вероятность возникновения войны. Красная линия наверху обозначена ВД, сокращение от "Военные Действия". Полной гарантии нет, но статистики утверждают, что за этой границе вероятность возникновения войны в ближайшие шесть часов составляет девять десятых. Как видите, мы приближаемся к этому. Шепот утих. Наступила гробовая тишина. Наконец кто-то спросил: - А какова шкала времени? - Здесь данные за тридцать пять лет. Напряжение немного упало. Пробел вверху означал по крайней мере пару месяцев, а не минут. Раздался голос Кэтлин Даути: - А где видно, с кем будет война? Замдиректора поколебался, потом осторожно ответил: - Ну, этого на графике нет, но думаю, что каждый из вас сам может догадаться. Я могу высказать несколько своих предположений. Если вы читаете газеты, то знаете, что китайцы давно обещают превратить австралийские пустыни во всемирную житницу, дайте им только применить их синьцзяньскую агрономию. До чего бы там ни дорешалась эта банда квислингов из Канберры, я твердо уверен, что наше правительство не пустит туда узкоглазых. Во всяком случае, если они хотят получить мой голос на следующих выборах. - Но это только мое личное мнение, - добавил он, немного помолчав, - только для вашего сведения, и прошу вас не упоминать об этом. Я не знаю официальной точки зрения на этот счет, и даже если бы знал, все равно не сказал бы. Все, что знаю я, теперь знаете и вы. Тенденция весьма печальная, сейчас все указывает на быстро растущую вероятность эскалации ядерного конфликта. Экстраполяция дает нам вероятность девять десятых в течение ближайших семи лет. - Это значит, что если к тому времени у нас не будет жизнеспособной марсианской колонии, то мы можем вообще не дожить до этого времени. Инженер-электроник, др. медицины, др. ест. наук, подполковник в отставке резерва морской пехоты США Александр Брэдли. Выходя из конференц-зала, Брэдли сменил озабоченную мину для совещаний на открытую и добродушную улыбку, с какой обычно глядел на окружающих. В это время киборг шлюзовался в марсианской камере. Наблюдавшие за ним немного беспокоились. Хотя на лице киборга невозможно было прочесть никаких эмоций, эти эмоции можно было обнаружить по биению сердца, дыханию и другим жизненным проявлениям, непрерывно регистрируемым телеметрией. Из телеметрии выходило, что киборг находится в состоянии некоторого нервного напряжения. Ему предложили перенести испытания, но он отказался. - Вы шшто, не ззнаете, что у нас воййна на носссу? - визгливо огрызнулся он и больше с ними не разговаривал. Испытания решено было провести, а по окончании - еще раз проверить психопрофиль Вилли. В десять лет Александр Брэдли потерял отца и левый глаз. В воскресенье после дня Благодарения они всей семьей возвращались на автомобиле из церкви. Ударил заморозок. Утренняя роса замерзла, покрыв дорогу прозрачной, тонкой пленкой льда. Отец Брэда вел очень осторожно, но машины ехали впереди и сзади, машины неслись по встречной полосе; ему приходилось держать скорость не ниже положенного, он не сводил глаз с дороги, а на вопросы жены и сына отвечал односложно. Вел он внимательно, но этого оказалось мало; когда надвинулась катастрофа, он уже никак не мог ее избежать. Сидевшему на переднем сидении рядом с отцом Брэду показалось, что кативший им навстречу в сотне ярдов впереди фургончик медленно, неторопливо съезжает влево, словно собираясь повернуть. Вот только поворачивать было некуда. Отец Брэда нажал на тормоза и не отпускал ногу, их автомобиль замедлил ход и пошел юзом. В течение двух секунд мальчик смотрел, как встречная машина боком ползет к ним, а они сами медленно, но неотвратимо двигаются прямо на нее, величаво и неотвратимо. Никто не сказал ни слова - ни Брэд, ни отец, ни мать Брэда на заднем сидении. Никто даже не пошевелился, все застыли, словно актеры в живой картине, иллюстрирующей правила дорожного движения. Отец, выпрямившись, молча сидел за рулем, пристально глядя на чужую машину, а ее водитель с немым вопросом в широко распахнутых глазах выглядывал через плечо в их сторону. Ни один из них до столкновения так и не пошевелился. Даже на льду трение тормозило машины, и их относительная скорость не превышала двадцати пяти миль в час. Этого оказалось вполне достаточно. Оба водителя погибли: отца Брэда проткнула рулевая колонка, встречному водителю снесло голову. Брэд с матерью, несмотря на застегнутые ремни, получили переломы, ушибы и травмы, в том числе и внутренние. Мать до конца жизни не могла пошевелить левой кистью, а сын потерял глаз.

Двадцать три года спустя авария все еще снилась ему, будто это было только вчера. Когда такое случалось, сердце выпрыгивало из груди от ужаса, он просыпался с криком, весь потный, еле переводя дух. Но нет худа без добра. Оказалось, что ценой потерянного глаза он приобрел немало. Во-первых, страховую премию за жизнь отца и увечья каждого из пострадавших. Во-вторых, освобождение от военной службы (а позднее, когда ему потребовалась практика по специальности, он смог добровольцем вступить в морскую пехоту, в медицинскую службу). В-третьих, у него появился удобный повод избегать опасных игр и прочих обременительных обязанностей отрочества. Ему ни разу не приходилось доказывать свою храбрость в драке, и конечно, он всегда мог отвертеться от любых уроков физкультуры. А в-четвертых (и это самое главное) - он бесплатно получил образование. В соответствии с постановлениями о помощи детям-инвалидам система социального обеспечения его родного штата оплатила обучение Брэда в школе, в колледже и в аспирантуре. Брэд получил четыре научных степени, сделавшись одним из самых крупных мировых специалистов по глазной нервной системе. В конечном итоге обмен оказался выгодным. Даже если учесть мучения матери, которая оставшиеся десять лет жизни страдала болями, стала очень вспыльчивой и раздражительной. Брэд попал в программу Человек Плюс, потому что лучшего специалиста не нашлось бы. В свое время он выбрал себе работу в морской пехоте, потому что нигде не нашел бы лучших объектов для исследования, заботливо препарированных осколком снаряда, противопехотной миной или ножом. Его работа не осталась без внимания у военного командования. Брэда не просто приняли - его попросили принять участие в программе. Самому Брэду иногда казалось, что он мог найти и что-нибудь получше Человека Плюс. Других к космической программе притягивал размах или чувство долга. С Брэдли дело обстояло совершенно по-другому. Как только он сообразил, к чему клонит человек из Вашингтона, перед ним открылись совершенно новые перспективы и возможности. Это был новый путь. Путь, означавший отказ от одних планов, отсрочку других. Но он видел, куда ведет этот путь: скажем... три года работы над зрительными системами киборга. Репутация специалиста мирового уровня. После этого он бросает программу и выходит на бескрайние, плодородные просторы частной практики. На сто тысяч американцев приходится сто восемь человек с врожденными нарушениями функций одного или обоих глаз. В сумме получается более трехсот тысяч потенциальных пациентов, и все, как один, захотят лечиться у самого лучшего специалиста. Работа в программе Человек Плюс автоматически сделает Брэда этим лучшим специалистом. Еще до сорока у него будет своя частная клиника. Небольшая, как раз такая, чтобы он лично мог следить за каждой мелочью. Работать там будут молодые врачи, лично им обученные, и под его личным руководством. Они смогут принимать, скажем... пятьсот, может быть, даже шестьсот пациентов в год - малая доля процента всех потенциальных пациентов. Но что это будет за доля? По крайней мере половина - с самыми толстыми кошельками. Конечно, не будем забывать и о благотворительности. Минимум для ста пациентов в год - все бесплатно, даже телефон у кровати. Зато несколько сотен тех, которые могут заплатить, заплатят сполна. Клиника Брэдли (это уже звучало почти так же весомо и заслуженно, как "клиника Меннинджера") будет образцом для учреждений здравоохранения во всем мире и принесет ему огромную кучу денег. Не вина Брэдли, что три года растянулись в пять с лишним. Эти задержки происходили даже не из-за его отдела. Большинство, во всяком случае. Он все еще молод. Когда он уйдет из программы, у него в запасе будет еще добрых три десятка лет работы, разве что он решит уйти на покой пораньше, возможно, оставив за собой должность консультанта и контрольный пакет акций клиники Брэдли. Кроме того, работа в космической программе имела и другие преимущества - большинство его товарищей по работе было женато на очень привлекательных женщинах. Брэдли не очень интересовал брак, зато интересовали жены. Вернувшись в семикомнатное царство своей лаборатории, Брэд гонял подчиненных, пока не убедился, что новые элементы сетчатки будут готовы к пересадке в течение недели. Потом он посмотрел на часы. Одиннадцати еще не было. Он набрал номер Торравэя и дождался, пока тот ответит.

- Ты идешь обедать, Родж? Я хотел поговорить с тобой насчет нового имплантата. - Ох. Не получится, Брэд. Очень жаль. Минимум три следующих часа я буду сидеть в камере, с Вилли. Может быть, завтра. - Тогда поговорим завтра, - весело ответил Брэд и положил трубку. Он заранее проверил график работы Торравэя, так что отказ его вовсе не удивил. Напротив, он был доволен. Секретарше он сказал, что едет на совещание в город, потом - ленч, вернется к двум, и вызвал машину. В машине Брэд ввел индекс перекрестка, расположенного всего в квартале от дома, в котором жил Роджер Торравэй. И Дори Торравэй. Когда Брэд, насвистывая, садился в машину, радиоприемник внутри неутомимо вещал о последних новостях. Десятая горнострелковая дивизия отступила на укрепленные позиции в Ривердейл. Тайфун уничтожил урожаи риса в Юго-Восточной Азии. Президент Дешатен приказал делегации Соединенных Штатов покинуть заседание Объединенных Наций по проблемам совместного использования дефицитных природных ресурсов. Впрочем, многие новости на радио не попали. То ли комментаторы о них просто не знали, то ли не сочли достаточно важными. Так, например, не было сказано ни слова о двух китайских джентльменах, находящихся в Австралии с правительственным заданием. Не было упомянуто о результатах некоторых конфиденциальных опросов общественного мнения, хранившихся в сейфе у президента, а также и об испытаниях, проводимых над Вилли Хартнеттом. Потому Брэд ничего о них не услышал. Если бы только он услышал эти новости и понял их важность, он бы принял их всерьез. Он был вовсе не таким уж безразличным. И не таким уж плохим. Он был просто не очень хорошим человеком. Время от времени Брэду об этом напоминали: когда, например, нужно было избавиться от подружки или бросить товарища, в свое время подставившего плечо по пути наверх. Иногда его даже обвиняли в этом. Тогда он усмехался, пожимал плечами и замечал, что этот мир - не самый справедливый. Ланселот побеждал не на всех турнирах - время от времени черный рыцарь сбрасывал его наземь. И Бобби Фишер был далеко не самым симпатичным шахматистом мира, а только самым сильным. И так далее. Да, Брэд признал бы, что по нормам общества он не самый идеальный человек. Так оно и было. Что-то в нем испортилось еще в детстве. Бугорок эгоизма на его черепе вырос до таких размеров, что Брэдли даже на целый мир смотрел, соображая, что он с этого будет иметь. Война с китайцами? Сейчас посмотрим, прикидывал Брэд, наверняка потребуется уйма хирургов, возможно, мне даже предложат возглавить госпиталь. Мировой кризис? Его деньги были вложены в сельскохозяйственные угодья - есть людям надо всегда. Бред был далеко не идеальным человеком. Тем не менее он был лучшим специалистом для того, что было нужно киборгу - а именно, чтобы оснастить Вилли Хартнетта промежуточным звеном между возбудителем и интерпретатором. Проще говоря, между изображением предмета, которое видит киборг, и выводами, которые делает мозг, должна находиться промежуточная ступень, где будет отфильтрована излишняя информация. Иначе киборг просто сойдет с ума. Чтобы понять, в чем дело, возьмем обыкновенную лягушку. Представим себе лягушку, как машину, предназначенную для производства лягушат. Это дарвиновская точка зрения, и вся теория эволюции в конечном счете сводится к этому. Чтобы достичь своей цели, лягушка должна как можно дольше оставаться в живых, достичь зрелости и забеременеть, или оплодотворить какую-нибудь самку. А для этого лягушка должна делать две вещи: лягушка должна есть, и не дать съесть себя. Для позвоночного лягушка на редкость тупое и примитивное создание. У нее есть мозг, но несложный и маленький, слишком маленький, чтобы расходовать его по пустякам. Эволюция всегда скупа. Самец лягушки не пишет сонетов, и не ломает себе голову над тем, изменяет ли ему самка. Его не тянет раздумывать над вещами, не имеющими непосредственного отношения к выживанию. Глаз лягушки тоже очень прост. По сравнению с лягушачьим глаз человека сложен настолько, что лягушке даже не снилось. Допустим, человек входит в комнату, в которой стоит стол, на столе блюдо, а на блюде бифштекс с жареным картофелем. Даже если этот человек утратил слух, вкус и обоняние, его все равно потянет попробовать. Его глаза остановятся на бифштексе. В человеческом глазе есть такое место, называемое "желтое пятно", фрагмент сетчатки, которым человек видит лучше всего, и именно это место наведет его на цель. У лягушки этого нет, каждый фрагмент ее сетчатки видит так же хорошо, как и любой другой. Или так же плохо. Самое интересное в том, как лягушка видит лягушачий аналог бифштекса - а именно, живность, достаточно большую, чтобы ее стоило проглотить, и достаточно маленькую, чтобы она сама не проглотила лягушку - так вот, самое интересное здесь вот что: лягушка не видит еду, если еда ведет себя, не как еда. Мы можем осыпать лягушку питательнейшим паштетом из перетертых насекомых - а она умрет с голоду, разве что наткнется на божью коровку.

Это странное поведение станет понятным, если вспомнить, что ест лягушка. Лягушка занимает свою, вполне определенную, экологическую нишу. В естественных условиях никто не заполняет эту нишу паштетами из рубленых насекомых. Лягушка питается насекомыми, а значит, то, что видит лягушка, есть насекомое. Если в поле ее зрения попадает нечто размером с насекомое, движущееся с насекомой скоростью, то лягушка не задается вопросом, голодна ли она, или, допустим, какое насекомое вкуснее. Она просто пожирает насекомое, а потом принимается ждать следующего. Если лягушка попала в лабораторию, это свойство может стать для нее гибельным. Ее можно обмануть кусочком тряпки, щепочкой на ниточке, чем угодно, лишь бы оно имело нужный размер и двигалось соответственно. Лягушка все это слопает и умрет с голоду (или от несварения желудка). Но в природе таких фокусов не существует. В природе только муха ползет, как муха, а каждая муха - лягушачий обед. Этот принцип нетрудно понять. Скажите об этом наивному приятелю, и он ответит: "Ну конечно, все понятно. Лягушка игнорирует все, что не похоже на муху". Неправильно! Ничего подобного. Лягушка не игнорирует немухообразный объект. Она его просто не видит. Подключимся к глазному нерву лягушки и медленно протянем перед ней камушек - слишком большой и слишком медленно. Ни один прибор не зарегистрирует нервного импульса, потому что его не будет. Глаз не утруждает себя "разглядыванием" того, что лягушке не интересно. Но махните перед ней дохлой мухой - стрелки измерителей задрожат, нерв передаст информацию, язык лягушки выстрелит и изловит пищу. И вот здесь мы подходим к киборгу. Роль Брэдли заключалась в том, что он ввел между сложнейшими рубиновыми глазами и замороченным человеческим мозгом Вилли Хартнетта промежуточные цепи - медиаторы, которые фильтровали, интерпретировали и упорядочивали все сигналы, поступающие с глаз киборга. "Глаза" видели все, даже в ультрафиолетовой и инфракрасной частях спектра. Мозг не мог справиться с таким потоком импульсов, а промежуточные цепи Брэдли удаляли излишние биты информации. Конструкция медиационной системы была высочайшим достижением, потому что Брэдли и в самом деле был очень хорош в той единственной области, в которой он был хорош. Однако в то утро его не было на месте, чтобы установить медиатор самому. Итак: потому, что у Брэдли было свидание, потому, что президенту Соединенных Штатов очень хотелось в клозет, и потому, что двум китайцам, по имени Синь и Сунь, не терпелось попробовать пиццу, история человечества покатилась в другом направлении. Джерри Вейднер, главный ассистент Брэдли, руководил медленным и кропотливым процессом запуска зрительных схем киборга. Работа была на редкость канительная. Как все, через что приходилось проходить Вилли Хартнетту, она доставляла ему максимум неприятностей. Чувствительные нервы глазных век были давно удалены, иначе его и днем и ночью пронизывала бы мучительная боль. Он все равно чувствовал, что с ним делают, если не в форме боли, то как раздражающее сознание: кто-то ковыряется острыми инструментами в очень чувствительных частях его тела. В таких случаях его зрение переключали в пассивное состояние, и потому видел он только туманные тени. Этого было вполне достаточно. Он ненавидел это. Он лежал так уже больше часа. Вейднер и компания колдовали над регуляторами, записывали показания приборов и общались между собой на языке технарей, то есть цифрами. Когда поле зрения наконец было признано удовлетворительным, и ему разрешили встать, Вилли чуть не грохнулся. - Гаавно, - рявкнул он. - Ссснова голова кружжитсся. - Ладно, давай еще раз проверим равновесие, - ответил Вейднер, сбитый с толку и обеспокоенный. И еще одна получасовая задержка, пока вестибулярная команда исследовала его рефлексы. В конце концов Хартнетт взорвался. - О Госсссподи, да отвяжжитессь выы! Я могу просссстоять на одной ножжжке сследующщщие ссссутки, ну и шшто иззз этого? Ему все равно пришлось отстоять свое на одной ноге, пока ассистенты измеряли, на сколько он сможет свести кончики пальцев с выключенной зрительной системой. Результаты удовлетворили вестибулярную команду, но не Вейднера. Такое головокружение уже случалось и раньше, но точной причины так и не удалось выяснить. То ли нужно было искать во встроенном автогоризонте, то ли в примитивных, естественных косточках стремечка и наковальни в ухе. У Вейднера было подозрение, что дело в медиаторе, за который отвечал конкретно он, но с другой стороны, может быть, дело и не в этом... Скорее бы Брэд вернулся с этого чертовски длинного обеда, взмолился он.

В это же время на другой стороне земного шара находились два китайца, по имени Синь и Сунь. Это имена не из анекдота, их и на самом деле так звали. Прадед Синя погиб на стволе русской пушки после неудавшегося восстания боксеров. Увы, "Кулак Справедливости и Согласия" не смог изгнать белых дьяволов из Китая. Отец произвел Синя на свет во время Великого Похода, а сам погиб еще до его рождения, в бою с солдатами союзного с Чан Кай-ши генерала. Самому Синю было уже девяносто. Он пожимал руку товарищу Мао и поворачивал Желтую реку для его преемников, а теперь руководил крупнейшим в своей карьере гидротехническим проектом в австралийском городе Фицрой Кроссинг. Это была его первая длительная поездка за пределы Новой Народной Азии, и он связывал с ней три желания: посмотреть настоящий порнофильм, выпить бутылку шотландского виски родом из Шотландии, а не из народной провинции Хонсю, и попробовать пиццу. Для начала он со своим товарищем Сунем неплохо приложились к виски, потом узнали, где можно посмотреть кино для взрослых, а теперь вот приценивались к пицце. Сунь был намного моложе, ему еще не исполнилось сорока. Этот страдал от чрезмерного уважения к возрасту своего товарища. Вдобавок Сунь стоял на несколько ступеней ниже в общественной иерархии, хотя безусловно считался восходящей звездой промышленно-технического крыла партии. Сунь целый год провел в картографической экспедиции, в Большой Песчаной Пустыне, и только что вернулся. Там был не просто песок. Там была почва - добрая, плодородная почва. Ей не хватало лишь небольших добавок кое-каких микроэлементов - и воды. Сунь как раз и нанес на карту химический состав почвы на площади трех миллионов квадратных километров. Карта, составленная Сунем, и огромный акведук Синя с четырнадцатью мощными ядерными насосными станциями по пути равнялись новой жизни для этих миллионов квадратных километров пустыни. Химические добавки + вода далекого океана, опресненная с помощью солнечной энергии = десять урожаев ежегодно для ста миллионов новоавстралийцев китайского происхождения. Проект был тщательно изучен, и в нем было только одно слабое место. Старые новоавстралийцы, продукт послевоенного смешения народов, не хотели видеть на этой земле новых новоавстралийцев. Они считали эту землю своей. Итак, входя в пиццерию Дэнни, что на главной улице Фицрой Кроссинг, Сунь с Синем наткнулись на выходивших оттуда двух старых новоавстралийцев, некоего Костянко и некоего Градечека, которые на свою беду узнали Синя по фотографии из газеты. Прозвучало несколько непечатных выражений. Китайцы почуяли пивной перегар, и решив, что хулиганы всего лишь перебрали лишнего, попытались войти. Но в Костянко и Градечеке взыграл боевой дух старых новоавстралийцев, они выбросили их обратно за двери и - череп девяностолетнего Синь Си-Цина раскололся о тротуар. Тут Сунь выхватил пистолет, на который у него не было разрешения, и застрелил обоих нападавших. Обычная пьяная драка. Полиция Фицрой Кроссинг справлялась с тысячами гораздо худших преступлений, и справилась бы и с этим, если бы ей дали такую возможность. Но на этом дело не кончилось, потому что одна из официанток, новая новоавстралийка родом из Юнаня, узнала Суня, выяснила, кем был Синь, подняла трубку и позвонила в пресс-агентство Нового Китая при консулате в Лагранже, на побережье, сообщив, что зверски убит один из крупнейших китайских ученых. Десятью минутами позже спутниковая сеть разнесла эту не совсем точную, но зато весьма колоритную версию происшедшего по всему миру. Не прошло и часа, как посольство Новой Народной Азии в Канберре потребовало встречи с министром иностранных дел, с целью вручения ему ноты протеста. В Шанхае, Сайгоне, Хиросиме и нескольких других городах разразились спонтанные демонстрации. С полдюжины разведспутников маневрировало на орбитах, передвигаясь к северо-западному побережью Австралии и Зондским островам. В двух милях от порта Мельбурн на поверхности моря всплыла огромный серая туша; двадцать минут она тихо покачивалась на волнах, не отвечая ни на какие сигналы. Потом туша представилась, как подводная атомная лодка ННА "Багряный Восток", направляющаяся с официальным визитом вежливости в дружественный порт. Известие пришло как раз вовремя, чтобы приказ атаковать неопознанный корабль, отданный королевским ВВС Австралии, отозвали, но до атаки оставалось совсем немного.

Под Пуэбло, штат Колорадо, президента Соединенных Штатов вырвали из послеобеденной дремоты. Он сидел на краю кровати, с отвращением прихлебывая черный кофе, когда вошел помощник по связям с министерством обороны, с донесением о ситуации и известием, что объявлено состояние боевой готовности. Ответные меры давным-давно были запрограммированы в сети командования обороной Северной Америки НАДКОМ. У офицера были снимки со спутников, рапорт с места происшествия от военного представителя в Фицрой Кроссинг, он уже знал о появлении подводной лодки "Багряный Восток", но еще не знал, что атака с воздуха отозвана. Суммировав эту информацию, он добавил: - Теперь только стрелять, или не стрелять, сэр. НАДКОМ готов к атаке с возможностью отбоя в течение пятидесяти минут. - Я неважно себя чувствую, - буркнул президент. - Чего они намешали в этот чертов суп? В этот момент Дэшу было вовсе не до Китая; ему как раз снился негласный опрос общественного мнения, который показал падение его популярности до семнадцати процентов, включая как оценки "отлично", так и "удовлетворительно", при шестидесяти одном проценте считающих его администрацию "слабой" или "в высшей степени неудовлетворительной". Увы, это был не сон. Именно этому вопросу было посвящено утреннее политическое совещание. Президент отпихнул в сторону чашку и мрачно задумался над решением, которое теперь зависело только от него, единственно от него одного. Запустить ракеты по крупнейшим городам Народной Азии? Теоретически это было обратимое решение: полет боеголовок можно в любой момент (до входа в атмосферу) прервать, отключить взрыватели, позволить головкам безвредно упасть в море. Но на практике станции ННА обнаружат запуск ракет, и черт его знает, что тогда устроят эти свихнувшиеся сукины дети? В животе у него бурчало так, будто он вот-вот родит двойню, и все шло к тому, что его сейчас стошнит. Первый секретарь укоризненно заметил: - Доктор Стассен советовал вам не есть капусты, сэр. Мы дадим указание повару, чтобы он больше не готовил капустный суп. - Хватит меня учить. Ладно, слушайте. Оставаться в состоянии боевой готовности и ждать моих дальнейших указаний. Никакого запуска. Никаких ответных мер. Понятно? - Да, сэр, - с сожалением ответил представитель министерства обороны. - Сэр? У меня несколько конкретных вопросов, от НАДКОМ, от программы Человек Плюс, от главнокомандующего флотом в юго-западной части Тихого океана... - Ты слышал, что я сказал? Никаких ответов. Все остальное - в действие. Первый секретарь разъяснил этот вопрос за президента. - Наша официальная точка зрения такова: инцидент в Австралии - внутреннее дело, не затрагивающее национальных интересов Соединенных Штатов. Наши планы не претерпят никаких изменений. Мы задействуем все наши системы, но не предпримем никаких действий. Я правильно вас понял, господин президент? - Да, - хрипло ответил Дэш. - А теперь постарайтесь десять минут обойтись без меня. Мне нужно в сортир. Брэду даже не пришло в голову, что неплохо бы позвонить и проверить, как идет операция "Око за око". Душ вдвоем доставлял ему огромное наслаждение: самое интересное начинается, когда намыливаешь друг друга. Тем более, что арсенал ванной в отеле "Шеро-Стрип" включал в себя банное масло, пенные ванны и волшебные пушистые полотенца. Только к трем часам он наконец решился вспомнить о том, что пора бы и к работе вернуться. Увы, было уже слишком поздно. Вейднер попытался получить у директора разрешение на перенос испытаний, тот не стал брать этого под свою ответственность и спихнул вопрос в Вашингтон, а там связались с секретариатом президента и получили ответ: "Нет, вы не можете, повторяю, не можете переносить эти, а также и любые другие испытания". Человек, давший этот ответ, был первый секретарь президента, который как раз в этот момент, сидя в кабинете президента, смотрел на экран с графиком вероятности военных действий. Пока он говорил в трубку, широкая черная кривая все ближе подползала к красной черте. Поэтому Вейднер, нервно поджав губы и нахмурившись, все-таки начал испытания. Все шло очень хорошо, пока не пошло очень плохо. Роджер Торравэй пребывал мыслями где-то далеко, когда услышал крик киборга. Он прошел сквозь шлюз, одетый в высотный компенсационный скафандр, в кислородной маске, и ступил на рыжий песок.

- Что случилось, Вилли? Большие рубиновые глаза повернулись к нему. - Я... Я тебя не вижжжжу, Роджжжер! - запищал киборг. - Я... я.... Он покачнулся и упал на песок. Просто упал. Прежде чем Роджер успел сделать хоть шаг в его сторону, он почувствовал, как в спину с ревом ударил воздушный молот, и спотыкаясь, полетел на распростертое уродливое тело. Дон Кайман вбежал из комнаты с давлением, соответствующим двум с половиной километрам, прямо в марсианскую камеру, не дожидаясь шлюзования. Он оставил обе двери открытыми. Сейчас он был уже не ученым. Над скорченными останками того, что было Вилли Хартнеттом, склонился священник. Роджер, не отрываясь, смотрел, как Дон Кайман касается рубиновых глаз, чертит знак креста на синтетическом челе, шепчет что-то неслышное. Он не желал знать, что шепчет Кайман. Но он знал, что. У него на глазах происходит соборование первого кандидата на роль киборга. Основным дублером был Вик Фрайберт. Вычеркнут из списка по указанию президента. Вторым - Карл Маццини. Исключен из-за поломанной ноги. Третий дублер и новый герой - он сам. Живому человеку из плоти и крови нелегко смириться с сознанием того, что часть этой плоти будет содрана и заменена - сталью, медью, серебром, алюминием, пластмассой и стеклом. Мы видели, что Роджер ведет себя иррационально. Он бросился прочь от марсианской камеры. Он метался по коридорам, словно торопясь по неотложному делу. У него не было никаких дел, кроме одного: поскорее удрать отсюда. Коридор казался ловушкой. Если кто-нибудь подойдет к нему и скажет несколько сочувственных слов о Вилли Хартнетте, или о новом положении самого Роджера, он не выдержит. Проходя мимо мужского туалета, он остановился, огляделся по сторонам - никто не обращал на него внимания. Войдя внутрь, он застыл над писсуаром, вперив остекленевший взгляд в сияющую хромом раковину. Когда кто-то толкнул дверь, Торравэй устроил целый цирк с застегиванием ширинки и спуском воды, но это оказался всего лишь парень из машбюро, который равнодушно скользнул по нему взглядом и направился в кабинку. За дверями туалета Роджера поймал заместитель директора. - Чертовски неприятная история, - начал он. - Ты, наверное, знаешь, что ты... - Знаю, - ответил Торравэй, приятно удивленный своим спокойным голосом. - Нам нужно выяснить, что случилось, и как можно быстрее. Собираемся у меня в кабинете через девяносто минут. К тому времени мы получим результаты аутопсии. Я хочу, чтобы ты тоже был. Роджер кивнул, посмотрел на часы и ловко скользнул мимо. Самое главное - не стоять на месте, подумал он, сделать занятой вид, чтобы никто его не останавливал. К несчастью, ему никак не приходило в голову, чем же заняться, или хотя бы притвориться, что занят, чтобы избавиться от расспросов. Нет - поправил он себя - не от расспросов. Он хотел избавиться от мыслей, от мыслей о себе. Он не боялся и не проклинал судьбу. Он просто был не готов взглянуть в лицо последствиям, вытекающим из смерти Вилли Хартнетта лично для него, пока еще не готов... Он поднял голову: кто-то звал его по имени. Джон Фрилинг, ассистент Брэда по системам восприятия, в поисках своего шефа. - Нет, нет, - ответил Торравэй, обрадовавшись, что может говорить о чем-то другом, а не о смерти Вилли или своем собственном будущем. - Я не знаю, где он. Должно быть, вышел пообедать. - Два часа назад. Если я не найду его до совещания у замдиректора, ему дадут прикурить. Не знаю, смогу ли я ответить на все их вопросы, а идти искать его тоже не могу, потому что киборга как раз переносят ко мне в лабораторию и я должен... - Я его найду, - поспешил ответить Торравэй. - Я позвоню ему домой. - Я уже пробовал. Пустой номер. Он не оставил даже телефона, где его искать. Торравэй почувствовал неожиданное облегчение: наконец-то он нашел себе занятие. Он подмигнул Фрилингу: - Ты же знаешь Брэда. Бабник еще тот. Уж я-то его найду. Он вызвал лифт, поднялся на административный этаж, прошел два поворота по коридору и постучал в дверь с табличкой "Отдел статистики". Люди, работавшие за этими дверьми, имели весьма отдаленное отношение к статистике. Дверь открылась не сразу, сначала прошуршала заслонка дверного глазка.

- Полковник Торравэй по неотложному делу. - Минуточку, - ответил девичий голос. Что-то звякнуло, заскрежетало, дверь отворилась, и девушка впустила его. В комнате сидели еще четыре сотрудника, все в штатском, и все - весьма неприметного вида, как им и положено. У каждого был старомодный письменный стол со шторками, закрывающей столешницу; весьма неожиданный выбор мебели для современного космического института. Шторки можно было мгновенно задернуть, спрятав от чужих глаз все, что лежит на столе, и все они как раз были задернуты. - Я насчет доктора Александра Брэдли, - начал Роджер. - Он срочно потребуется буквально через час, а его сотрудники не могут его найти. Командор Хартнетт умер и... - Мы знаем о командоре Хартнетте, - ответила девушка. - Вы хотите, чтобы мы отыскали доктора Брэдли? - Нет, я сам этим займусь. Я надеялся, что вы подскажете мне, откуда начать. Насколько я знаю, вы ведь присматриваете за каждым из нас, чем мы занимаемся после работы и тому подобное... На этот раз он не стал подмигивать и строить глазки, но эти глазки были прекрасно слышны в его голосе. Девушка внимательно посмотрела на него. - Сейчас он скорее всего... - Постой, - неожиданно резко скомандовал мужчина, сидевший за столом у нее за спиной. Девушка мотнула головой, даже не обернувшись. - Проверьте в отеле Шеро-Стрип, - продолжала она. - Обычно он регистрируется под именем Беквит. Попробуйте позвонить туда. Может быть, лучше мы сами позвоним, учитывая... - Нет, нет, - беззаботным тоном ответил Торравэй, решительно настроенный не принимать ничьей помощи. - Я сам должен с ним поговорить. - Доктор Торравэй, позвольте нам самим... - настойчиво повторил молодой мужчина за столом. Но он уже пятился за двери, кивая головой и не слушая. Он решил, что не станет возиться с телефоном, а сам поедет в этот мотель - по крайней мере это был повод вырваться из института и собраться с мыслями. За стенами кондиционируемых зданий института становилось все жарче и жарче. Солнце палило даже сквозь затемненное лобовое стекло машины, несмотря на отчаянные усилия встроенного кондиционера. Торравэй вел вручную, так неумело, что на поворотах рулевые колеса шли юзом. Мотель - пятнадцатиэтажная стеклянная башня - целил сфокусированным лучом солнечного света прямо в него, словно один из воинов Архимеда, защищающий Сиракузы. Выбравшись из машины на подземной стоянке, Роджер с облегчением вздохнул и поднялся на эскалаторе в фойе. Фойе оказалось той же высоты, что и все здание. Номера ярусами висели вдоль стен, в паутине переходов и галерей. Дежурный клерк даже не слышал о докторе Александре Брэдли. - Проверьте имя Беквит, - посоветовал Торравэй, подсовывая банкноту. - Он иногда забывает собственную фамилию. Все напрасно, клерк либо не мог найти Брэдли, либо не хотел. Роджер выехал с автостоянки, притормозил на самом солнцепеке и задумался, что делать дальше. Невидящими глазами он уставился на зеркало бассейна, служившего еще и теплопоглотителем в системе кондиционирования отеля. Наверное, надо ловить Брэда по телефону в его квартире. Нужно было позвонить, пока я был в отеле. Снова возвращаться в отель не очень хотелось. Звонить из машины - тоже. Телефон в машине - радиопередатчик, нет, лучше, чтобы они поговорили с глазу на глаз. Можно поехать домой и позвонить оттуда, прикидывал он, это не больше, чем пять минут езды... Тут Роджер впервые подумал, что надо бы рассказать о случившемся своей жене. Эта мысль не вызывала особого энтузиазма. Если рассказывать Дори, неизбежно придется изложить все это и самому себе. Впрочем, Роджер знал, как надо относиться к неизбежным (пусть и неприятным) вещам, а потому направил машину к дому и Дори, по пути стараясь думать о пустяках. К несчастью, дома Дори не оказалось. Он окликнул ее еще в прихожей, заглянул в столовую, потом в бассейн за домом, проверил обе ванные. Дори не было. Должно быть, пошла по магазинам. Досадно, но ничего не поделаешь. Он уже собрался было оставить ей записку и соображал, что же написать, когда увидел в окно, как она подъезжает в своем двухместном мини. Не успела она подняться на крыльцо, как он открыл дверь.

Роджер ожидал, что она будет удивлена. Но он не думал, что она замрет, как вкопанная, что ее красивые брови взметнутся вверх и застынут, а лицо превратится в неподвижную маску, лишенную всякого выражения. Сейчас, застыв в полушаге, она напоминала собственное фото. - Я хотел с тобой поговорить, - начал он. - Я только что приехал из Шеро-Стрип, потому что речь идет о Брэде, но... Дори ожила и вежливо перебила его: - Может быть, ты разрешишь мне войти и сесть? Все с тем же лишенным выражения лицом она остановилась в прихожей, глянула в зеркальце, смахнула какую-то соринку со щеки, поправила волосы, вошла в гостиную и уселась, не снимая шляпки. - Жуткая жара, правда? - заметила она. Роджер тоже уселся, пытаясь собраться с мыслями. Самое главное - не перепугать ее. Когда-то он смотрел телепрограмму о том, как сообщать плохие вести. Выступал какой-то психоаналитик, с умным видом несший полную ерунду в надежде хоть кого-то залучить в свою пустую приемную (судя по всему, банальных зазывал с плакатами на спине он нанимать боялся, опасаясь упреков в нарушении профессиональной этики). Никогда не бейте прямо в лоб, советовал он. Дайте человеку приготовиться. Сообщайте ему постепенно, понемногу. Тогда это показалось Роджеру забавным. Он вспомнил, как смешил Дори: "Милая, у тебя с собой кредитная карточка?... Отлично, тебе понадобится черное платье... Черное платье на похороны... Мы должны идти на похороны, и тебе нужно выглядеть, как положено, учитывая, кем тебе приходилась покойная... В конце концов, она была уже не молода... Полицейский сказал, что когда пикап вмазался в стену, она ничего даже не почувствовала... Твой отец держится молодцом..." Тогда они оба страшно смеялись. - Ну, я слушаю, - посмотрела на него Дори, потянувшись за сигаретой. Когда она прикуривала, Роджер увидел, как пляшет газовый огонек, и с удивлением понял, что у Дори дрожат руки. Он был и поражен и немного обрадован: она явно готовилась к каким-то плохим новостям. Она всегда была очень наблюдательна, подумал он с уважением. Раз уж она уже приготовилась, Роджер решил пойти напролом. - Речь идет о Вилли Хартнетте, дорогая. Сегодня утром с ним что-то стряслось и... Он помолчал, давая ей возможность осмыслить его слова. Она почему-то показалась ему не столько озабоченной, сколько озадаченной. - Он умер, - коротко добавил Роджер. Дори задумчиво кивнула головой. Она не понимает, с болью подумал Роджер. Она еще не понимает. Вилли был славным парнем, но она не плачет, не кричит, вообще не проявляет никаких чувств. Махнув рукой на деликатность, он довел свою мысль до конца. - Это значит, что теперь моя очередь, - он старался не торопиться. - Остальные вышли из игры, помнишь, я говорил тебе. Так что.. ммм.. готовить к полету на Марс теперь будут меня. Выражение ее лица снова поразило его. Несмелое, испуганное, словно она ожидала чего-то худшего и все еще не могла поверить в то, что это худшее прошло стороной. - Ты понимаешь, о чем я, радость моя? - спросил он нетерпеливо. - Понимаю, понимаю... Это значит, что ты... это трудно сразу вот так воспринять... Роджер с удовлетворением кивнул головой, а Дори продолжала: - Я запуталась. Сначала ты что-то говорил о Брэде, о Шеро-Стрип? - Ох, извини, я сразу вывалил тебе все вместе. Да. Я был в этом мотеле, искал Бреда. Видишь ли, кажется, Вилли погиб именно из-за того, что отказала зрительная система. А эта система - детище Брэда. И как назло, именно сегодня у него получился такой затянувшийся обед... нет, наверное, не стоит говорить о Брэде. Он, должно быть, закатился куда-нибудь с одной из медсестер. Но не хотел бы я оказаться на его месте, если он не успеет на совещание. Он глянул на часы. - Ого, мне тоже пора ехать. Я просто очень хотел сам рассказать тебе обо всем. - Спасибо, милый, - машинально ответила Дори, отвлеченная какой-то мыслью. - А не проще ли будет ему позвонить? - Кому? - Брэду, конечно. - А. Да, конечно, только это конфиденциально. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь нас подслушал. Мне и так пришлось зайти в Безопасность, выяснить, где он может находиться. Неожиданно у него промелькнула мысль: Дори нравится Брэд. Он знал это, и с полсекунды думал, уж не расстроена ли она его аморальным поведением. Впрочем, эта мысль тут же исчезла, и Роджер с восхищением заметил:

- Любовь моя, должен сказать, что ты прекрасно приняла это. С любой другой женщиной уже случилась бы истерика. Она пожала плечами. - Что ж теперь рвать на себе волосы. Мы оба были готовы к этому. - Теперь я буду выглядеть не очень красиво, Дори, - забросил он удочку. - И еще, физическая сторона нашего брака... ээ... на некоторое время об этом придется позабыть. Не говоря уже о том, что меня полтора года не будет на Земле. Кажется, Дори собралась что-то сказать, но передумала, посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Потом поднялась и крепко обняла. - Я буду гордиться тобой, - прошептала она. - А когда ты вернешься, мы будем жить вместе долго и счастливо. Однако от ответного поцелуя увернулась, шутливо добавив: - Никаких, никаких, тебе пора возвращаться. А что ты собираешься делать с Брэдом? - Ну, я могу вернуться в мотель... - Не надо, - решительно перебила Дори. - Пусть сам выпутывается. Раз уж он сам влез в эту историю, это его проблемы. Возвращайся на твое совещание и... Ой, слушай! Конечно! Мне еще нужно кое-куда съездить, и я буду проезжать мимо мотеля. Если увижу там машину Брэда, оставлю ему записку. - Мне это даже и в голову не приходило, - ответил Роджер, глядя на нее влюбленными глазами. - Значит, ни о чем не волнуйся. Я не хочу, чтобы ты думал о Брэде. Когда впереди такое, мы должны думать о тебе! Джонатан Фрилинг, доктор медицины, член Американского Общества Хирургов и Американской Академии Космической Медицины. Джонни Фрилинг занимался авиакосмической медициной так давно, что отвык от покойников. И уж особенно непривычно было вскрывать останки товарища. Умирая, астронавты вообще не оставляли после себя тел. Если они гибли при исполнении служебного долга, о вскрытии, как правило, не могло быть и речи: те, что погибали в космическом пространстве, там и оставались, а те, что умирали поближе к дому, испарялись в кислородно-водородном пламени. В любом случае на операционный стол класть было нечего. Трудно было представить, что перед ним на столе лежит Вилли Хартнетт. Это больше походило, скажем, на разборку винтовки, чем на вскрытие. Он сам помогал собирать его: здесь платиновые электроды, там микросхемы в черной коробочке. Теперь пришло время разобрать все это. Если бы не кровь. Несмотря на все изменения, внутри покойного Вилли Хартнетта было полно обыкновенной, мокрой человеческой крови. - Заморозить и препарировать, - он протянул ошметок на предметном стекле санитарке. Она приняла стекло и кивнула головой. Санитарку звали Клара Блай. На ее симпатичном черном личике было написано огорчение, хотя трудно сказать, думал Фрилинг, трудно сказать, что ее огорчало больше - смерть киборга или то, что пришлось прервать свой девишник. Он приподнял и вытянул окровавленную металлическую струну, деталь зрительных цепей. Завтра Клара собиралась выйти замуж, и палата реанимации за стеной была все еще украшена бумажными цветами. У Фрилинга еще спросили, наводить там порядок или нет. Конечно, это было ни к чему, в той палате никого не будут реанимировать. Он поднял глаза на вторую ассистентку, стоявшую там, где во время обычной операции должен стоять анестезиолог, и прорычал: - Брэд нашелся? - Он уже тут. Тогда какого черта он до сих пор не здесь, подумал Фрилинг, но говорить этого не стал. По крайней мере Брэд нашелся. Что бы из всего этого не вышло, Фрилингу уже не придется отдуваться одному. Чем дальше он продвигался, прощупывал и извлекал, тем больше ничего не понимал. В чем ошибка? Что убило Хартнетта? Электроника, кажется, была в полном порядке. Каждую извлеченную деталь он тут же отправлял спецам в лаборатории, где ее немедленно проверяли. Все было в порядке. Общая структура мозга тоже пока ничего не объясняла... Но ведь не может быть, чтобы киборг умер совершенно без причины? Фрилинг выпрямился, чувствуя, как под жарким светом рефлекторов по лбу стекает пот, и стал ждать, пока подоспеет операционная сестра с салфеткой. Потом сообразил, что операционной сестры здесь нет, и сам вытер лоб рукавом. Снова склонился над столом, старательно отделяя систему зрительных нервов, вернее, то, что от нее осталось: большинство элементов были удалены вместе с глазными яблоками и заменены электроникой.

И тогда он увидел. Сначала сгусток крови под мозолистым телом. Потом, когда аккуратно раздвинул и приподнял ткани - бледно-серую, скользкую артерию, вздутую и разорванную. Лопнувшую. Обычный сердечно-сосудистый приступ. Инсульт. На этом Фрилинг и остановился. Остальное можно сделать потом, или вообще не делать. Может быть, даже лучше оставить то, что осталось от Вилли Хартнетта, в непотревоженном виде. И пора было переодеваться на совещание. Конференц-зал служил еще и читальным залом медицинской библиотеки, а потому, когда собирались совещания, сидевших над справочниками выгоняли. Четырнадцать мягких кресел за длинным столом были уже заняты, остальным пришлось устраиваться на складных стульчиках, где придется. Два пустых кресла ждали Брэда и Джона Фрилинга, которые в последний момент удрали в лабораторию, как они сказали - за последними результатами анализов. На самом деле Фрилингу пришлось вводить шефа в курс событий, случившихся после того, как Брэд ушел "обедать". Все остальные были уже на месте. Дон Кайман и Вик Самуэльсон (произведенный в дублеры Роджера и не особенно довольный этим), старший психоаналитик Телли Рамес, вся сердечно-сосудистая команда, тихо шепчущаяся между собой, шишки из административного отдела - ну, и две звезды. Первой был Роджер Торравэй, беспокойно ворочавшийся рядом с местом замдиректора, и с приклеенной улыбкой прислушивавшийся к разговорам, а второй - Джед Гриффин, президентский человек номер один по преодолению препятствий. Формально он был всего лишь старшим советником президента по административным вопросам, но даже заместитель директора смотрел на него, как на папу римского. - Мы можем начинать, господин Гриффин, - обратился к нему заместитель директора. Гриффин судорожно усмехнулся и покачал головой: - Мы не начнем, пока не появятся эти двое. С появлением Брэда и Фрилинга все разговоры оборвались, словно обрезало. - Вот теперь мы можем начинать, - процедил Гриффин с явным раздражением в голосе. Остальные вполне понимали и разделяли это чувство. Мы тоже нервничали, конечно. Гриффин и не думал скрывать своего раздражения, тут же излив его на присутствующих: - Вы даже понятия не имеете, - начал он, - как мы близки к завершению всей программы. Не через год или через месяц, не к переносу сроков, не к сокращению, а к полной и немедленной отмене. Роджер Торравэй оторвал глаза от Брэда и уставился на Гриффина. - Полной отмене, - повторил Гриффин. - Ликвидации. Кажется, он получает от этих слов удовольствие, подумал Роджер. - И единственное, что спасло программу, - продолжал Гриффин, - это вот эти бумажки. И он грохнул о стол зеленым рулоном компьютерных распечаток. - Американское общественное мнение требует продолжения программы. Внутри у Торравэя что-то сжалось. Только в это мгновение он понял, каким неожиданной и настойчивой была надежда, которую он только что ощущал. Словно помилование перед казнью. Заместитель директора откашлялся. - Мне казалось, - начал он, - что эти опросы показывают значительное... ээ, равнодушие к нашей работе. - Первоначальные результаты - да, - кивнул Гриффин. - Однако если все просуммировать и пропустить через компьютер, то получается мощная общенародная поддержка. Вполне вещественная. С точностью в квадрате, так, кажется, у вас говорят. Американцы хотят, чтобы гражданин Америки жил на Марсе. - Однако так было до сегодняшнего фиаско. Одному Богу известно, что будет, если это выплывет наружу. Правительству не нужен очередной тупик, за который им придется оправдываться. Правительству нужен успех. У меня нет слов, чтобы выразить, как много от этого зависит. Зам. директора обернулся к Фрилингу. - Доктор Фрилинг? Фрилинг встал. - Вилли Хартнетт умер от инсульта. Результаты вскрытия еще не отпечатали, но все сводится к этому. Нет никаких явлений общей сосудистой недостаточности, в его возрасте и состоянии их и не могло быть. Следовательно, это травматический случай. Слишком большое напряжение, превышающее возможности кровеносных сосудов мозга. Он задумчиво посмотрел на собственные ногти. - То, что я скажу сейчас, всего лишь предположение, но это максимум, на что я способен. Конечно, я обращусь за консультацией к Репплинджеру из медицинской академии в Йеле и к Энфорду...