Datasets:

Anper3004

/

CLSumInstruct

like 0

к истокам официално делового стила о функционально синтаксической неоднородности делового языка в россии xвики столетия. Ключевые слова: сложное предложение, деловой язык и деловая письменность, синтаксический строй и грамматические средства связи в деловой письменности, архаика и новое в складывающемся официально-деловом стиле. Развитие грамматической формы сложных конструкций в русском языке исторического периода характеризуется не столь существенными сдвигами в строении и значении, в отличие, например, от состава лексики, фразеологии, морфологии гла голов и имен, служебных частей речи, типов простого предложения, в том числе осложненного, и порядка слов. Генетически почти все разновидности сложных конструкций восходят к общеславянскому периоду, то есть становление норм русского Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/k-istokam-oficialnogo-stilya №2/2017 сложного предложения связано не столько с рождением и формированием новых его моделей, сколько со шлифовкой, совершенствованием этих моделей в разных сферах функционирования языка: отбор союзных средств связи, развитие семантически значимых позиций придаточных, замена гипопаратактических структур гипотактическими, возникновение разнообразных аналогов союзов, в том числе фразеологического типа. Указанные структурные изменения в строе сложного предложения — необходимое следствие эволюции его семантики, синтаксических связей и отношений, магистральный путь развития которых — тенденция к дифференциации значений между предикативными частями при возможно точной вербальной выраженности этих значений. К началу исторического периода древнерусский язык обладал развитой системой форм сложного предложения. Парадигматически в XIV–ХVI вв. в памятниках письменности представлены почти все типы сложных конструкций не только двухкомпонентого состава, но и полипредикативные, зафиксированные в современном русском языке. Специфическими для древнейшего периода, полностью утраченными к концу XVII в., были лишь конструкции «цепного нанизывания» и предложения гипопаратактического строя. Следовательно, к XVIII столетию русский язык подошел с хорошо развитой системой синтаксических моделей сложных конструкций и типовых семантикосинтаксических отношений, выражаемых с помощью этих моделей. Даже в тех жанрах деловой письменности ХVII–ХVIII вв., которые, по словам В.В. Виноградова, находились на «периферии литературности» и , значит, подвергались влиянию строя устноразговорной, ненормированной речи, мы не находим специфических для более ранних эпох развития языка моделей и отношений, которые не были бы зафиксированы, скажем, столетием раньше или позже. Строй сложных конструкций в XVIII столетии по сравнению с предшествующей эпохой — отражение довольно пестрой картины функционирования самых разных языковых средств выражения, когда стремительно шла выработка общенациональной синтаксической нормы. В структуре и семантике сложных конструкций в XVIII в. еще обнаруживаются архаические, свойственные XVI– ХVII вв. элементы, существенные изменения происходят в объеме предложений разного типа, заметно иноязычное (латино-польское, немецкое) влияние на синтаксис сложного предложения в этот период. Синтаксически тяжеловесный облик текстов любых стилей и жанров XVIII в. создают не столько свойственные этому времени какие-то новые модели сложных синтаксических конструкций и их лексико-семантическое наполнение, сколько закономерности порядка слов и сочетание этих моделей в сложные структурно-смысловые комплексы. В первой половине XVIII в. неорганизованность, по сравнению с современной, в сфере синтаксиса была весьма значительной. В.В. Виноградов, говоря о большой пестроте синтаксических форм в разных стилях и жанрах литературного языка того времени, отмечает смешение характерных для старого, примитивного письменноделового языка «присоединительных» разговорных или связанных союзами и, а, да, но конструкций, церковно-славянских, книжно-архаических, а также построений, следующих правилам и ухищрениям югозападной (латино-польской) риторики. Анализируя примеры из указов Петра I, трактата П.П. Шафирова «Рассуждения, какие законные причины Петр Великий к начатию войны против Карла XII имел», предисловие к «Букварю» Ф. Поликарпова, В.В. Виноградов показывает весьма сложные типы синтаксических построений, видя в них отпечаток латино-польского или немецкого синтаксиса и славяногреческих конструкций, восходящих к «извитию словес» литературных стилей XVII в. Рядом приводятся отрывки из переписки, записок, газет начала XVIII в., свидетельствующие о том, что в тот период не менее употребительны и простейшие синтаксические конструкции, в том числе сложные, которые отражают разговорные формы общения. Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/k-istokam-oficialnogo-stilya №2/2017 На наш взгляд, влияние иноязычного синтаксиса на русский литературный язык первой половины XVIII в. имело не столь глубинный характер, как считал В.В. Виноградов, и не только потому, что заимствование синтаксических моделей — явление в языке чрезвычайно редкое. Полагаем, что латинопольский и немецкий синтаксис существенно повлиял на словорасположение слов внутри предложения (с глаголом на конце, отрывом определяемого слова от определяющего и постпозицией первого, дистантным расположением управляемого и управляющего слова и др.) и на конструирование синтаксических периодов там, где требовалась «высота словес». Для публицистической и особенно деловой речи, из которой вырастал светсколитературный язык Петровской эпохи, эти особенности также были характерны, но в гораздо меньшей степени. Представляется, что сложные конструкции и сцепление предикативных частей в них, какими бы запутанными по структуре они ни были, не отражали синтаксической специфики других языков. В их строении в языке первой половины XVIII в. отразилась скорее логическая неупорядоченность очень непростых по структуре и значительных по объему суждений, желание пишущего дифференцированно зафиксировать по возможности все связи и отношения между элементами суждений в тексте, а синтаксическая подсистема того времени пока не выработала адекватных, иерархически выстроенных форм для их выражения. Запутанные (латино-немецкие, по определению В.В. Виноградова) конструкции встречаются в деловом языке на протяжении всего XVIII в., но во второй половине столетия обнаруживается тенденция к их упорядочению и ограничению объема. Существовали такие сферы употребления языка, где причудливо сочетались два внутренне единых начала: книжное, уходящее вглубь веков, и обиходно-разговорное, каждое из которых в XVIII в. ассоциировалось со «словенским» и «русским». Это прежде всего прозаический средний стиль, деловая и эпистолярная речь того времени; именно в них отразились те жизнеспособные языковые средства выражения мысли, которые впоследствии, в XIX–XX вв., будут окончательно обработаны как нормативные. Вторая половины XVIII в. прошла под знаком «олитературивания» обиходной речи русского общества, которое, по словам В.В. Виноградова, стремилось выработать систему литературных стилей, освобожденных от излишнего груза «словенщины» и сочетавших европейскую культуру устной и письменной речи с разновидностями русского общественно-бытового языка. Те же процессы шли и в сфере делового общения. Деловой язык, и в особенности деловая письменность, был внутренне неоднороден, не являясь каким-то монолитом, в основании которого лежали нерушимые, законодательно закрепленные формы выражения. Прежде всего, это была проницаемая функционально-стилистическая речевая подсистема, которая в зависимости от цели общения и жанра по-разному реагировала на «словенское» и обиходноразговорное начало. Первое отражалось на стиле и слоге «образцового» делового языка — царских законов, указов Сената и Синода, дипломатических документов (кодифицированный деловой язык — далее КДЯ). Регулирующая, нормализаторская деятельность государственных законодателей в строе документов этого типа была весьма высокой. Здесь мы находим немало архаических и стилистически маркированных союзов: буде, зане, понеже, егда, колико, дабы, ибо. Сложные синтаксические конструкции, состоящие из множества предикативных единиц, создают трудности в восприятии текста. А чтоб все обще тяжелых барок легким, как весною, так летом и осенью препятствия и остановки не происходило, того против вышеписаннаго ж накрЪпко тому, гдЪ надлежит, смотреть и наблюдать, дабы тяжелыя барки, когда начнут по убыли воды в порогах, косах и в мелях останавливаться, и дном речное дно хватать, и за тем остановятся, то чтоб легкия за ними следующия барки пропущали беспрепятственно, ибо Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/k-istokam-oficialnogo-stilya №2/2017 тЪ тяжелыя барки могут разгружаться, или ожидать ... воды ... (Полное собрание законов Российской империи, т. XV, с. 322–323). Читая документы КДЯ второй половины XVIII в., прежде всего, отметим и архаический для нас порядок слов. Однако такое словорасположение не было свойственно только деловой речи, оно носило общеязыковой характер. В.В. Виноградов считал, что порядок слов — это был больной вопрос синтаксиса русской литературной речи XVIII в. С ним соединятся вопрос о составе и протяжении предложения, о длине периода. Когда в начале XIX в. представители новой литературы говорили о «старом слоге», то они, прежде всего, обвиняли его в запутанной расстановке слов и в затрудненном движении мысли по тягучим периодам. КДЯ не был исключением, хотя, сравнивая его конструкции с орнаментальным синтаксисом произведений «высокого» слога, не можем не отметить, что логическая упорядоченность даже значительной по объему фразы была в деловом языке все-таки выше, а смысл легче воспринимаемым, чем в «высокой» прозе и поэзии того времени. Наряду с КДЯ, в XVIII в. существовала еще одна сфера функционирования деловой речи — текущее делопроизводство, зафиксированное в гигантском количестве рукописных источников (деловая письменность — далее ДП). Это деловая переписка, челобитные, жалобы, прошения, рапорты, документы судопроизводства в той его части, которая фиксирует показания; различные общественные (в основном крестьянские, мещанские и казацкие) соглашения, сделки и договоры. С точки зрения норм КДЯ, они написаны «низким» приказным слогом: Об осеннюю пору пришед к ему сиделцу Тараканову смотритель Дурков да спрашивал не видал де он мол когда чево в деревне подозрительново на что он ему ответствовал что де был у их какой та мужик беспашпортной назат тому месеца с три но куды он от их пошел тово де он не ведает да и де не у ево он проживывал (Челя бинский архив, фонд 115). Зотей Семеновъ сынъ Горевановъ показываетъ отроду себе имеетъ 16 летъ а минувшаго октября в 29 число приехалъ к имъ в домъ Назаръ Ерохинской а утромъ 30 числа всталъ обувалъся а отецъ и мать ево того ж утра рано уехали на мельницу а братъ ево Яковъ былъ на дворе скотъ убиралъ и вдругъ онъ Назар вскочившей с лавки в подлавке лежащей топор всхватилъ коего онъ удержавъ говорил на что онъ топоръ взялъ но онъ бросилъ ево на полъ и далше по горнице сталь кружитца. (там же, фонд 121). Для языка ДП те особенности, о которых мы говорили применительно к КДЯ, характерны в гораздо меньшей степени. Как показало изучение многочисленных памятников ДП провинциальных учреждений России XVIII в. — московских, воронежских, вологодских, красноярских, южноуральских, им не было свойственно сильное влияние книжно-славянской стихии на всех языковых уровнях, хотя ориентацию на законодательные акты из столицы нельзя отрицать. Совершенно очевидно, что деловой язык в XVIII столетии был внутренне противоречивой речевой подсистемой, которая функционировала как бы в двух узуальных уровнях: официально-законодательном и обиходно-делопроизводственном. В рукописных документах того времени мы также отмечаем архаический с современной точки зрения словопорядок, однако его закономерности, системно представленные в книжно-литературной речи и КДЯ, обнаруживаются в ДП далеко не всегда. Вот запись показаний в суде: Погодя немного привелъ Виноградов салдата Мосея Полухина которой солдатъ приведенныхъ ими лошадей велелъ поставить в салдатцкой пригонъ куда и поставили а Полухинъ ушелъ домой и имъ велелъ притьти на гумне в сенникъ куда Виноградов-то и Пестерев ушли а потомъ пришелъ солдатъ Ларивошка Щелкуновъ и сказывалъ что онъ послалъ парня х киргисцамъ чтоб они привели лошадей а ихъ взяли (Челябинский архив, фонд 121). Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/k-istokam-oficialnogo-stilya №2/2017 На этих двух уровнях функционирования ДЯ XVIII в. наблюдаются разные, хотя и сходные во многом явления в области сложных синтаксических конструкций (далее — ССК). Анализируя, скажем, рукописные южноуральские деловые документы в сопоставлении с указами и законами Российской империи этого периода, мы пришли к выводу, что синтаксис ССК в ДП гораздо ближе к живому народно-разговорному языку и почти не имеет тех архаических элементов структуры, которые в значительной степени свойственный КДЯ. Две стихии речевого употребления, в том числе на уровне синтаксиса (книжнолитературная и разговорная речь), в русском языке существовали всегда, они универсальны и уходят своими корнями в древнерусский период, применительно к которому В.В. Виноградов разработал концепцию о двух типах языка Древней Руси — народно-разговорном и книжно-славянском. Своеобразие русской ситуации состоит в том, что эти языковые типы не создавали билингвизма, так как восходили к одному генотипу и обнаруживали больше общего, чем различного, то есть их существование на русской почве — явление чисто функциональное. Основа языкового развития видится в растущей нормативности первого типа под влиянием второго и демократизации, русификации второго языкового типа под воздействием первого. XVIII век стал тем переломным этапом, когда эти две языковые стихии, сложно взаимодействуя, вплетаются друг в друга, проникают одна в другую. Попыткой превратить этот процесс в регулируемый в области книжно-литературных стилей стала нормализаторская деятельность М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова. Столкновение двух начал — народноразговорного, исконно русского и книжнолитературного, «словенского» — было свойственно не только деловой речи, но и художественной литературе, только по следняя в известной мере уничтожила смешение этих двух функциональных сфер, очень рано разделив и дифференцировав литературные жанры. В деловом языке процессы социальнолингвистического регулирования средств выражения применительно к складывающемуся официально-деловому стилю шли или стихийно, или носили эпизодический характер: поступали указания из Петербурга, как составлять деловые документы разного назначения. Влияние слога образцового делового языка на «низкий» шло в основном «по образцу», с ориентацией на то, как «пристало столичным чинам писать». Однако, на наш взгляд, ориентация на образец при составлении документов текущего делопроизводства носила ограниченный характер: она касалась лексики и фразеологии, клаузул и клише, а также формы составляемых бумаг, объема синтаксических конструкций, стремления создать «приказный» колорит в тексте. Морфология и синтаксис делового языка того времени, бесспорно, отражали те общерусские явления, которые шли в грамматике как книжно-письменного, так и народноразговорного языка. В связи с этим информативность деловой письменности, написанной «низким» приказным слогом, в котором отражалась «вольность бытового разговора», весьма велика. В причудливом смешении книжно-письменных норм, восходящих к славянской, запутанной манере изложения, и свободном проникновении народно-разговорных способов выражения мысли мы видим специфическую черту делового языка XVIII в. Налицо внутристилевая неоднородность деловой речи: это и «высокий» и «низкий» приказный слог. И тот и другой уже хорошо осознавался говорящими на русском языке. Впоследствии, в XIX – начале ХХ вв., такая неоднородность постепенно исчезает, и деловая письменность становится практически неотличимой от законодательной, столичной. Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/k-istokam-oficialnogo-stilya №2/2017 Antonina Petrovna Cherednichenko Candidate of Philology, Associate Professor of the Department of the Russian Language and Methods of Teaching the Russian Language of the South Ural State Humanitarian and Pedagogical University, Chelyabinsk, Russia To the Sources of the Official Business Style: on the Functional-syntactic Heterogeneity of Business Language in Russia in XVIII Century Annotation. The article deals with the features of functioning of complex syntactic constructions in the business writing in the initial period of the formation of Russian national language, preceding the final stylistic "stratification" of Russian oral and written speech, which in the nineteenth century finally formed the stylistic differentiation of oral and written forms of communication. Key words: complex sentence, business language and business writing, syntactic structure and grammatical means of relation in business writing, archaic and new in the emerging formal business style. Веб-версия статьи и подробности: http://www.meteor-city.top/esse-tarkovsky 

Напиши аннотацию по статье

© А.П. Чередниченко, 2017 №2/2017 РУССКИЙ ЯЗЫК В КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ АНТОНИНА ПЕТРОВНА ЧЕРЕДНИЧЕНКО Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и методики преподавания русского языка Южно-Уральского государственного гуманитарно-педагогического университета, г. Челябинск, Россия К ИСТОКАМ ОФИЦИАЛЬНО-ДЕЛОВОГО СТИЛЯ: О ФУНКЦИОНАЛЬНО-СИНТАКСИЧЕСКОЙ НЕОДНОРОДНОСТИ ДЕЛОВОГО ЯЗЫКА В РОССИИ XVIII СТОЛЕТИЯ Аннотация. В статье рассматриваются особенности функционирования сложных конструкций в деловой письменности начального периода формирования русского национального языка, предшествующего окончательной стилистической «стратификации» русской устной и письменной речи, которая в ХIХ столетии окончательно сформировала стилистическую дифференциацию устных и письменных форм коммуникации.

к изучения архаичной лексики в причитаниях северного крана е в барсов. Ключевые слова: севернорусские причитания; «Причитания Северного края» Е. В. Барсова; архаичная лексика; лингвофольклористика; диалектология; семантико-мотивационная реконструкция; этнолингвистика. © Сурикова О. Д., 2017 Исследователям хорошо известно, что «Причитания Северного края», собранные Е. В. Барсовым во второй половине XIX в. в Олонецкой губернии, содержат огромное количество диалектной лексики, в том числе специфичной для Русского Севера, и в частности – для Заонежья, уроженкой которого была главная информантка Барсова – И. А. Федосова. Существует давняя и богатая традиция изучения текстов, опубликованных в этом сборнике, с позиций лингвофольклористики, однако до сих пор не решен вопрос атрибуции многих слов, встречающихся в плачах: являются ли они собственно фольклорными или функционируют / функционировали вне текстов причитаний; принадлежат ли они исключительно к заонежскому диалекту (и ближайшему – условно «центральнокарельскому» – языковому ареалу) или распространены шире; употребляются ли они вне идиолекта И. А. Федосовой и т. д. Эти проблемы, конечно, не могут решаться умозрительно, и здесь первый инструмент исследователя – сопоставление барсовских фактов с данными других фольклорных источников, языковых компендиумов и картотек. Однако, идя по этому пути, мы сталкиваемся с трудностями, которые порождены недостаточной обработанностью лингвистического материала, представленного в сборнике Барсова. Так, С. М. Толстая обратила внимание, что в «Словаре русских говоров Карелии и сопредельных областей» многие слова, зафиксированные у Барсова, отсутствуют (среди них безуненный, бындырь, ватулить, варежинка, водыльник, гимерить, гнехать, гуспелый, изберень, изрыхла, нешуточка, рутить ‘лить слезы’, столыпаться ‘бродить толпами’ и мн. др.), а «значительная часть (несколько сот слов) русской диалектной лексики в “Словаре русских народных говоров” документируется исключительно олонецкими материалами Е. В. Барсова» [Толстая 2012] (приведем только несколько примеров, избегая полипрефиксальных глаголов, часто признаваемых характерной чертой идиостиля И. А. Федосовой2: спацливый ‘ласковый, заботливый (о человеке, народе)ʼ [СРНГ 40: 126], наставить веку ‘продлить, удлинить жизнь’ [там же: 187], повону ‘снаружи’ [там же: 259], понутру ‘изнутри’ [там же: 277], суровство ‘смелость, удаль’ [там же: 285], доброумие 'хорошее расположение духа’ [там же: 79] и т. д.). Более того, многие факты из «Причитаний Северного края» вообще не учтены составителями «Словаря русских народных говоров». Например, в [СРНГ] отсутствуют: ▪ *дайволевать ʻдать разрешение, позволитьʼ – «Дайволюйте-тко, народ да люди добрыи» [Барсов 1: 68]; ▪ демьян ʻфимиамʼ – «Вы демьян да этот ла дон разжигайте-тко» [там же: 101]; ▪ заушенье, подтычина ʻтумак, затрещинаʼ – «Аль по головы дают оны заушенье, Али под белую-то грудь оны подтычину!» [там же: 202]; ▪ крушить ʻсокрушатьсяʼ – «Тут крушить бу дет ретливое сердечушко» [там же: 40]; ▪ ополувеку ʻсреднего возрастаʼ – «Ты поклон держи от старого до малого; Ты старому держи да ради старости, Ты малому держи да ради глупости, Ополувеку поклон да ради похвал!» [там же: 114]; ▪ оцветать ʻстановиться ярким, приобретать цветʼ – «И как от солнышка ведь платье оцветает» [там же: 161]; ▪ порозрыться ʻразозлиться, найти причину для недовольстваʼ – «И на меня, бедну горюшу, порозроются, И станут искоса ведь братьица поглядывать» [там же: 150]; ▪ скороплящий ʻярко горящийʼ – «И изды ваюца огни да скороплящии» [там же: 279]; ▪ слововольный ʻсвободолюбивый, не стесняющийся в выраженияхʼ – «И от невестушек слыву да я, голубушек, И слововольноей солдаткой самовольноей!» [там же: 169]; ▪ стрядня ʻтрудовая страдаʼ – «Нынь стрядня да пора-времечко рабочее, Пришло времечко теперь да сенокосное!» [там же: 199]. Симптоматично, что приведенные слова (и многие другие!), не учтенные в [СРНГ] (а значит, не отмеченные в изданиях XIX–XXI вв., ставших для него источниками), не зафиксированы ни в [СРГК], ни в других современных «северных» словарях («Словарь вологодских говоров», «Архангельский областной словарь», «Словарь говоров Русского Севера» и пр.), – и, игнорируя барсовские материалы, мы лишаемся солидного массива данных, интересных как в структурном, семантическом, этимологическом, так и в ареальном отношениях, – особенно если допустить их системно-языковое (не индивидуально-речевое) бытование. Ср. здесь замечание А. С. Герда о природе лексикона «Причитаний»: «По-видимому, многие из слов, употребляемых И. Федосовой в причитаниях и кажущихся нам сегодня особенными, чисто фольклорными, были достаточно широко известны в бытовой свободной диалектной речи в Заонежье в XIX в. В частности, и в наши дни диалектологи не раз подчеркивали, что и для диалектов, и для разговорной речи вообще, в особенности для речи женщин, весьма характерно постоянное употребление слов, осложненных экспрессивными уменьшительно-ласкательными суффиксами. <…> Именно поэтому так трудно отличить индивидуальные, собственно авторские поэтические новообразования И. Федосовой. Скорее всего, ее сло варь причитаний – это лексика живой обиходной диалектной речи Заонежья XIX в. в яркой, повышенно эмоциональной поэтической форме» [Герд 1997: 616]. Очевидно, наилучший способ учета (с последующими задачами атрибуции и интерпретации) обсуждаемых фактов – создание полного словаря причитаний Русского Севера, о необходимости которого говорит С. М. Толстая [Толстая 2012]. Однако пока этот масштабный проект не осуществлен, полезной будет и «точечная» работа, например, анализ отдельных лексических фактов, не зафиксированных в диалектных словарях или документируемых только в сборнике Барсова. Такие слова претендуют на архаичность: судя по всему, они вышли из свободного употребления как минимум ко второй половине – концу XIX в., а возможно, и раньше, – сохранившись только в обрядовом дискурсе. Кроме того, многие из этих лексем являются «темными» и требуют, помимо атрибуции, еще языковой интерпретации. Например, составители [СРНГ 32: 156] не формулируют значение частотного в плачах слова прокладбище: [знач.?]. Вероятно, это происходит из-за ложного притяжения к гнезду класть, кладбище (переразложение в виде про- + кладбище). Но анализ контекстов, в которых встречается эта лексема, позволяет уверенно связывать ее со словом прохлада (ср. диал. шир. распр. проклáд, проклáда ‘жизнь, полная довольства’ [там же]) и членить в виде прок(х)лад- + -б-) + -ище (где увеличительный суффикс ищ- и суффикс существительных -б- – дань «полиаффиксальным» требованиям жанра): «Походить стану хоть, белая лебедушка, На гульбищо я на прокладбищо Со этыма красныма девушкам» [Барсов 1: 113]; «Как пойдут его любимы поровечники, По гульбищечкам пойдут, по прокладбищам, Красны девушки пойдут да по гуляньицам» [там же: 95] и др. В ряде случаев барсовские раритеты позволяют «выйти» на народные верования, которые они отражают. Так, интересно словосочетание кайётная неделька, употребляющееся в сговорном плаче – от лица невесты, сожалеющей, что ее поспешно выдают замуж за нелюбимого: «И вы послушайте, желанныи родители! Уж вы думайтетко думу, не продумайтесь! И ваша думушка, родители, часовая, Моя жирушка, родители, вековая; Кайётная неделька в году сбудется, Поворотного часочку не бывает!» [Барсов 2: 279]. Вероятно, словосочетание не просто называет момент раскаяния, который ожидает родителей девушки (ср. олон. каётный ‘раскаивающийся, сожалеющий о сделанном’ [СРНГ 12: 304]), но является вариацией календарного обрядового термина, записанного в Ярославской губернии (По шехонье, 1906–1907): месяц-кай ‘первые месяцы после свадьбы, когда молодые, ввиду обычной здесь поспешности при браке, разочаровываются друг в друге и «каются»’ [там же: 323]3. Нередко в причитаниях можно обнаружить нестандартные или редкие случаи реализации архаичных семантических моделей (ср. воплощение соматического кода в ласковом обращении к человеку – тепла пазушка, где пазушка – арх., сев., олон. ‘подмышка’ [СРНГ 25: 150]: «Не убоюсь – выду, тепла моя пазушка, Отопру, бедна горюша, дверь дубовую, Тебя стричу на прогульной славной улице» [Барсов 1: 96]); отражения древних метафор (ср. уподобление тоски ржавчине, разрушению: «И тут не ржавело б победно ретливо сердчё» [Барсов 2: 75], «Бедна спинушка моя да пороспластана, И вся утробушка моя да перержавела!» [там же: 77]); проявления особенностей архаического сознания (ср. типичный синкретизм перцептивного и психологического в случаях «Нам не по уму остудачужа сторона, Не по совести остудней бладотецьской сын» [там же 1: 83], «Тут разошлись да и разъехались Наши милыи перелётны соколы По чужой-то дальной ознобной сторонушке» [там же: 219]) и под. Посильный учет и интерпретация раритетной архаичной лексики, встречающейся в «Причитаниях Северного края», позволяют не только картографировать экстралингвистические и собственно лингвистические факты, не только получить новые примеры реализации ряда культурных кодов, но и существенно дополнить сведения о специфической картине мира, присущей ламентации – одному из самых древних фольклорных жанров. Настоящая статья – primus gradus в этой работе. В ней мы остановимся на нескольких отдельных словах: семантических диалектизмах – дериватах глагола пахать в причитаниях Барсова и на глаголе отлить, имеющем в одном из плачей нетривиальное контекстное значение. Горепашица и другие дериваты глагола пахать a. В «Причитаниях Северного края» Е. В. Барсова неоднократно встречается такое самоименование вдовы / сироты, как горепашица: «Нонь гляжу-смотрю, печальна горепашица, Я на это на хоромное строеньицо…» [Барсов 1: 37]; «Я не знаю-то, победна горепашица, Кое – день, кое – темная е ноченька…» [там же: 45], «Я возрадуюсь, печальна горепашица, Што невестка до меня да сжаловалась, Всё подобрила победную головушку!» [там же: 188] и т. д. Судя по данным [СРНГ] и других диалектных словарей, это сложное слово употребляется пре имущественно в плачах, записанных Барсовым: в [СРНГ 7: 35] приведен единственный случай функционирования похожей лексемы (в мужском роде) вне фольклорного контекста – влг. горепáшник ‘горемыка, несчастный человек’ (1892) (пример извлечен составителями [СРНГ] из словаря Дилакторского). Это неудивительно: подобные сложения – яркая примета языка фольклора, и, в частности, они характерны для причети, представленной в сборнике Барсова (ср. «Ты оставь да свои прежние гуляньица, Забывай да свое прежне доброумьицо…» [Барсов 1: 40], «И да што я скажу, победная головушка <…> И я про этых тонконог да вихреватыих!» [там же 2: 220]; «И попрошу у вас, невольна красна девушка, И я сердечныих любимых правоплечничек…» [там же: 423] и мн. др.). в качестве причитаниях Что касается компонентов сложных слов горепашица, горепашник, то первый из них – горе – прозрачен и выступает в составе ряда других композитов (ср. общенар. горемыка, горемычный, арх. горенóшица ‘бедная, несчастная женщина’ [СРНГ 7: 34], олон. горечáсно ‘горько’ [там же: 35], без указ. м. горегляд, горехват, горехлест ‘бедовик, не выходящий из горя, которого беда, нужда преследует по пятам’ [Даль 1: 389] и т. д.), в том числе фигурирующих в севернорусских (само)именований вдовы / сироты / рекрута: горюша горегорькая, кокоша горегорькая, горедитятко и пр. Вторую составляющую рассматриваемых лексем находим в [СРНГ]: повен. олон., арх., сев. пáшица ‘беднячка; бедняжка’ [СРНГ 25: 306], влг. пáшнúк ‘неудачливый, несчастный, обездоленный человек' [там же: 307]. Кроме приведенных фактов в диалектных словарях встречаются однокоренные им существительные в аналогичном или близких значениях, но с другим суффиксальным оформлением: печор. пашúна ‘беднячка; бедняжка', КАССР пáшенка ‘о том, кто в беде, бедняга’, влг., арх. олон., сев. пáшнúца ‘неудачливая, несчастная, обездоленная женщина’, сев.-вост. пашню́ га ‘бедняга’, арх. пáшня ‘неудачливый, несчастный, обездоленный человек', влг. пашня́га ‘убогий человек' [там же: 304–308], влг. пашничóк 'несчастный, вызывающий жалость человек’ [СВГ 7: 21]4. Обнаруживаем также прилагательные: пашнóй, пáшный влг., арх. ‘неудачливый, несчастный, обездоленный’ [СРНГ 25: 307], влг. ‘бедный, несчастный’ [СВГ 7: 21; КСГРС], влг. пашненький ‘бедный’ [СРНГ 25: 307]. Примечательно, что все эти слова зафиксированы только в говорах Русского Севера. С высокой долей вероятности можно предположить, что приведенные лексемы являются дериватами глагола пахать (общенар. ‘взрыхлять почву’, прост. перен. ‘действовать, работать много и на совесть; тяжело трудиться’; арх. ‘работать’ [СРНГ 25: 289]), например: пашной – ‘такой, который тяжело, много трудится’ → ‘несчастный, вызывающий жалость’. Если принять эту версию, то пахать встает в ряд глаголов, обозначающих физическое воздействие на объект и получающих субстантивные и адъективные производные, которые называют тяжелый труд и способны развивать абстрактные значения, перенося представления о мучительной работе в морально-психологическую и онтологическую плоскости: *terti ‘тереть’ (ср. труд общенар. ‘работа, усилие’, рус. диал. ‘боль, недуг, нездоровье’ [СРНГ 45: 153], ср. диал. труды видеть ‘переживать беды, несчастья’ [там же: 154] и др.); *stradati (ср. рус. диал. страда ‘сенокос, уборка сена и др.’, ‘страдание, мучение, мука’ [СРНГ 41: 271–272]; ср. рус. диал. страдáть ‘косить, жать’, ‘рубить дрова в лесу’, ‘начинать усиленно делать что-то’ [там же: 273] на фоне общенар. страдать ‘испытывать страдание, муку’); *męti ‘мять’ (ср. общенар. мýка ‘сильное физическое или нравственное страдание’); *tęgnǫti ‘тянуть’ (ср. общенар. тяжесть ‘то, что имеет большой вес, требует физических усилий’, ‘нечто мучительно-неприятное’). Подробнее о семантическом параллелизме в гнездах *trud-, *mǫk, *tęg, *strad- на материале русского и славянских языков см.: [Толстая 2008]; отдельно о гнезде *strad- см.: [Березович 2015]. Принадлежность пахать к этой архаичной глагольной парадигме подтверждается не только существованием слов типа пáшица ‘беднячка; бедняжкаʼ, пашнóй ‘неудачливый, несчастный, обездоленный', но и семантическим переходом ‘трудиться’ → ‘испытывать смертные муки’, который реализуется в костр. пахáться ‘метаться, томиться, испытывать предсмертные страдания, не находя себе местаʼ [СРНГ 25: 290]5, нижегор., костр. пашúться ‘умирать’ [там же: 306], ср. типологическую параллель, приводимую С. М. Толстой: влг. трудиться ‘быть больным, страдать тяжкой болезнью, страдать перед смертью, испытывать предсмертную агонию’ [Толстая 2008: 116], а также с.-х. trudan most ‘путь на тот свет’ [там же: 119]. По наблюдению С. М. Толстой, еще более характерным для гнезд *trud-, *mǫk, *tęg, *strad-, чем «смертное», является гиперонимичное по отношению к нему значение ‘боль, болезнь, физическое мучение’ (ср. смол. труд ‘болезнь, боль’ и др. [там же: 116]). Результат семантического шага ‘труд’ → ‘боль, болезнь’ находим и среди дериватов глагола пахать: новг. распахнулись глаза ‘заболели глаза’ (1910) [СРНГ 34: 157]. Как уже говорилось выше, производные глагола пахать развивают «нетрудовые» значения (связанные с представлениями о физиологических, морально-психологических и онтологических страданиях) только в севернорусских говорах. Возникает закономерный вопрос о причинах этой ареальной ограниченности – несмотря на 1) общевосточнославянское бытование континуантов *paхati ‘обрабатывать землю’ [см.: ЭССЯ 40: 198–203]; 2) существование рус. общенар. пахать ‘тяжело работать’; 3) общеславянскую распространенность модели «трудовое действие → мучение» для продолжений других глаголов, называющих физическое воздействие на объект. Возможно, ответ будет найден при обращении к специфическому употреблению глагола пахать на Русском Севере. По указанию Л. В. Куркиной, в этом регионе он входит в ряд терминов подсечно-огневого земледелия – наиболее тяжелого и трудоемкого способа обработки почвы, особенно развитого на лесных территориях, небогатых плодородными пахотными землями: «В некоторых контекстах <…> гл. пахать имеет отношение к лесу, а точнее связан с представлением о работах, предшествующих пахоте, – расчистке леса: А у которых сел и деревень есть молоди, и тех молодей прежних выпашей…; А черный лес пахати в суземке просто…» [Куркина 2011: 170]. В этой же работе приводятся лексические факты: деревню пахати ‘расчищать под посев’, арх. выпáхивать ‘копая, извлекать на поверхность земли, выкапывать, вырывать; доставать из-под земли, обрабатывая ее плугом’ – «Лытки выпахивали да ноги, косьйо-то», «Я фсё выпахивал да вырывал (пни), куця была страшонная» [там же]. Принимая во внимание специфику подсечного земледелия, не кажется удивительным, что связанные с ним работы становятся эталоном мучительного труда, а севернорусский глагол пахать, называющий расчистку леса, «вырастает» из статуса сельскохозяйственного термина, в своем семантическом развитии «перерастает» даже (несомненно, влияющий!) общенародный предикат пахать ‘тяжело работать’ (в котором мог бы реализоваться, но не совершился переход «тяжелый труд → (любая) мука») и приобретает «психологические» («онтологические», «физиологические» etc.) значения. сборнике причитаний, записанных Е. В. Барсовым, встречаются и другие небезынтересные для нас континуанты *paxati, – но на сей раз продолжающие более древнюю по отношению к ‘обрабатывать землю’ семантику этого глагола – ‘мести’ («Слав. *paxati в значении ‘пахать’ – семантическая инновация вост.-слав. языков, явившаяся результатом переосмысления конкретного действия, при котором земля отметается в сторону» [ЭССЯ 40: 199]; подробнее о семантическом развитии в гнезде *paxati см.: b. В [там же: 197–205]); ср. в связи с этим диал. шир. распр. пахáть ‘мести, подметать (пол, улицу, под в печи и т. п.)ʼ [СРНГ 25: 289]. Один из этих континуантов – глагол попахать, фигурирующий в следующем фрагменте плача: «Мы бы знали, где могилушка умершая, На Владычной Божий праздничек сходили бы! Спомянули тут мы их да попахали бы!» [Барсов 1: 212]. Словом попахать обозначается обряд «обметания могил», ареал которого, по данным [СД 3: 232–233], ограничивается русским северо-западом (там же упоминаются смоленские, новгородские, псковские свидетельства, к которым, несомненно, следует добавить олонецкие факты): «на Троицу (а также на Радуницу, в день “дмитровских дедов”) каждый приносил с собой на кладбище по березовой ветке; старший родственник связывал все ветки вместе и обметал могилу» [там же]. Судя по материалам [СРНГ 25: 289; 29: 300], такие обозначения ритуального обметания, как пахáть и попахáть (часто без зависимого слова), фиксируются только в Олонецкой губернии (Бурнашев) и у Барсова; в новгородских и некоторых других говорах обрядовый термин имеет форму опахáть: «Наломаешь берёзок, веточек, в церковь пойдёшь, отойдёт служба, и идёшь родителей поминать, так могилки те и опахать берёзкой-то», «В Троицу веточки берёзы берут с собой на могилы, опахивают их, принято так» [НОС: 725]. Интересен в связи с этим случай «обрядовой контаминации», зафиксированный в [СРНГ 23: 243]: петерб. опáхивать ʻпо суеверным обычаям – разгребать землю на могиле, около могилы накануне религиозного праздника Троицы’ – «Пойду мужа опахивать, т. е. березкой рыть землю около могилы, прорыть ему глаза, чтобы он нас видел» (архив РГО). Очевидно, неразличение (смешение) лексических омонимов пахать1 ‘взрыхлять землю’ и пахать2 ‘мести, обметать’ повлияло на замещение ритуального обметания обрядовым опахиванием (соответственно, на проникновение типичного отгонного ритуала в поминальный цикл). В результате этой флуктуации имеем контаминированный (деформированный) обряд, предполагающий рыхление могильной земли березовыми ветками на Троицу. c. Наконец, следует упомянуть еще одно производное от пахать ‘мести, обметать’, встречающееся у Барсова, – глагол спахáться ‘проявлять внимание, интерес, заботу о ком-, чем-л.ʼ: «Он не ходит-то крестьянин во Божью церковь, Он не молится-то Богу от желаньица, О души своей крестьянин не спахается» [Барсов 1: 202]. На первый взгляд неочевидная связь между значениями ‘проявлять интерес, заботу’ и ‘мести’ становится прозрачной при обращении к несо вершенной форме этого глагола, также неоднократно употребляющейся в сборнике Барсова и представляющей более раннюю фазу семантического развития, – олон., перм., казан. спахнýться ‘опомниться, одуматься, спохватиться’ – «И тут спахнулася родитель родна матушка, и вдруг на радости она да на весельице, И она ставила столы скоро дубовые» (Барсов), «Тут я спахнуся, кручинна вся головушка, За свою да за надежную сдержавушку» (Барсов) [СРНГ 40: 125–126]. Семантическая связь между видовой глагольной парой выстраивается следующим образом: ‘проявлять внимание, интерес, заботу’ (гл. сов. в.) ← ‘заинтересоваться, озаботиться’ // ‘спохватиться’ (гл. несов. в.). В свою очередь, спохватиться (~ испытать душевный порыв, озарение, внезапное чувство тревоги или страха) означает совершить резкое движение: метафорически и – часто – физически в качестве «аккомпанирующего» движения, жеста. А резкие, махообразные движения – одна из составляющих подметания. Ср. здесь и другие дериваты глагола пахать, называющие внезапное действие, ощущение (в том числе сопровождаемое резким движением телом): влг., новг., вят., иркут. напахáться ‘неожиданно встретить, найти кого-, что-либо, наткнуться на кого-, чтолибо’ [СРНГ 20: 55–56], напахнýть сев.-двин., арх. ‘напасть, наскочить; натолкнуться’, арх. ‘наброситься с упреками, бранью’, влг. напахнýло ‘нашло, овладело’ – «Что это все на нас одних напахнуло?», сиб., перм., свердл. напахнýл ум ‘пришла в голову мысль; догадался (ктолибо)ʼ [там же]. Похожим образом – в качестве комплексного (психофизиологического) описания внезапного действия, состояния – возникают «ментальные» значения у другого глагола (как раз называющего движение веником, метлой) – махать: влад. махнýть ‘решиться на что-либо’ [СРНГ 18: 46], вят., киров. намáхом ‘наобум, на авось’ [там же 20: 31] и т. д. Реальная связь подметания и махания (идентичность совершаемых движений) поддерживается сходством слов, называющих эти действия (пахать, махать), поэтому не исключено, что активность «психофизиологических» экспрессивов гнезда пахать ‘мести’ частично обусловлена контаминационными процессами (в связи с этим ср. выразительный фрагмент заговора (арх.): «Все святые божие угодники, возьмите шелковый веничек, опашите, омашите с раба божия притчи и призоры…» [там же 23: 244]). Отлить В сборнике причитаний Е. В. Барсова записан примечательный текст – «Плач об упьянсливой головушке», исполняемый от лица вдовы, похо ронившей пьяницу мужа. Своеобычность этого плача заключается в нетипичной для ламентаций тональности, которую выбирает плачея: используя традиционный жанровый лексикон и заключая индивидуальную историю в рамки стандартных для причети мотивов, женщина, тем не менее, подчеркивает, что мужа ей нисколько не жаль, а его смерть стала для нее избавлением от мучений и позора. Ср. некоторые говорящие контексты и под.: «Вы послушайте, народ да люди добрыи! Проливаю хоть, бессчастна, горюци слезы, Не сдивуйте мне-ка, добры того людушки, Не жалию я надежноей головушки!» [Барсов 1: 225]; «Хоть нет пахаря на чистом этом полюшке, Разорителя в хоромном нет строеньице, У меня, да у бессчастной у победнушки, Нонь не ржавее ретливое сердечушко О упьянсливой надежной о головушке!» [там же: 228]; «Я раздумалась, победна, порасплакалась, Под косевчатым я сидяци окошечком, Под туманноей стекольчатой околенкой! Тут я тяжкого греха-то залучила – Мужу скорую смеретушку молила!» [там же 1: 222]. Наше внимание привлек один из фрагментов текста, в котором вдова, рассказывающая о «подвигах» мужа, упоминает его собутыльников и, в частности, случаи, когда она пыталась забрать от них «надежную головушку», увести его из кабака – и ей это не удавалось: «Знать, по моему злодийну бесталаньицу, Наступили злыи люди нехорошии, Погубили тут надежную головушку! Со той порушки ведь он да с того времечка, Почасту стал во царев кабак захаживать; Набоялася победна, наполохалась, Настоялась у дверей я у дубовыих, Сожидаюци надежную головушку! Тут я Господа Бладыку попросила, За лихих людей я Бога помолила: “Спаси Господи людей да нехороших, Отлей Господи да людям этым злым, Стрить их Господи на втором на пришествии, Хто сгубил мою надежную головушку, Разорил нашу крестьянску эту жирушку!”» [там же: 226]. В силу специфики плача (несовпадения «частной» и «жанровой» тональностей) приведенный фрагмент, а точнее входящая в его состав молитва «за врагов», может пониматься двояко: или как действительная просьба об отпущении грехов, или как очередное проявление «несентиментального» настроя вдовы – призыв покарать собутыльников мужа. От истолкования этого эпизода напрямую зависит интерпретация второй строки молитвы – «Отлей Господи да людям этим злым» – и реконструкция семантической мотивации глагола отлить, которая представляется нетривиальной и, возможно, отсылает к архаичным магическим практикам. Сложность вопроса об интенции молитвы обеспечивается не только общей неоднозначностью текста, не только его уникальностью (отсутствием вариантов или параллелей, с которыми можно было бы сравнивать), но и смысловой «размытостью» составляющих молитву строк. Так, начало первой строки – спаси Господи, – очевидно, не способно свидетельствовать об исключительно «комплиментарном» тоне текста ввиду некоторой семантической выхолощенности соответствующей формулы в повседневной коммуникативной практике (ср. функционирование выражения спаси господи в качестве приветствия, благодарности, а также в роли модальной фразы в случаях типа «Ох, спаси господи, и устала же я»). Третья строка молитвы – «Стрить их Господи на втором на пришествии» – еще более спорная из-за амбивалентности представлений об упоминаемом в ней важнейшем событии: второе пришествие Христа обещает верующим «неувядающий венец славы» (1 Пет. 5: 4) и «венец правды» (2 Тим. 4: 7–8), но в то же время подразумевает близость Страшного суда, которого особенно боятся грешники. Здесь возникает вопрос, как вдова «квалифицирует» собутыльников мужа – как рядовых христиан (ср. обращение к человеку / группе людей, не учитывающее реальную степень воцерковленности, – православный, православные: «Расступитесь, православные!») или как пьяниц, которые должны быть покараны за свой грех (отсюда следует отдельное и пространное рассуждение о мере греховности пьянства для «низового» православного сознания). Очевидно, окончательная интерпретация разбираемого фрагмента плача пока невозможна, поэтому попытаемся воссоздать семантикомотивационный «путь» интересующего нас глагола отлить, имея в виду обе возможные (противоположные) цели молитвы «за врагов» – их проклятие и прощение богом. a. Если предположить, что интенция молитвы соответствует общему несколько агрессивному тону причитания, то строка «Отлей Господи да людям этым злым» должна прочитываться как призыв к отмщению за разрушенную семью и погубленную душу мужа, а глагол отлить должен иметь семантику, которую он развивает в ленинградских говорах, – ‘покарать, наказать, воздать по заслугам’; ср. схожие с нашим случаем контексты, зафиксированные в [СРГК 4: 304]: «Господи, отлей им, старых да малых обижали», «А все-таки Господь ему отлиў». Там же записана и возвратная форма этого глагола – ленингр., карел. отлúться ‘воздасться за содеянное зло’ – «А мне свекровь говорила, отольётся тебе все», «Да чтобы тебе ето отлилось; это если кто другому худого пожелает». Глядя на приведенные примеры функционирования севернорусских предикатов, трудно не вспомнить распространенную пословицу Отольются кошке мышкины слезы (вариант: Отольются волку овечьи слезы) и угрозу (общенар.) Отольются (чьи-л.) слезы (кому) ʻкто-л. будет наказан, пострадает за причиненное другому зло, обидуʼ [Кузнецов 2000]. Кроме того, необходимо упомянуть также ст.-рус. отлити кровь за кровь (кому-л.) ʻотомстить кому-л. за кровопролитиеʼ (XVII в.), отлити своею кровию за (чью-л.) кровь ʻрасплатиться собственной кровью за чью-л. пролитую кровьʼ (XVI в.) [СлРЯ XI–XVII 13: 258]. В этих выражениях отмщение (искупление) представляется как «взаимное» пролитие, своего рода «обмен» физиологическими жидкостями, ассоциирующимися со страданием (крови и слез), а старорусские факты напрямую отсылают к обычаю кровной мести. Архаичная идея искупления (даже откупания) через отливание ценной жидкости отражена, как думается, еще в архангельском сочетании отливаться салом ‘во время сильного волнения на море выливать за борт жир морских животных, чтобы укротить волнение и предотвратить гибель судна’ (1850) [СРНГ 24: 226]. Думается, причетный глагол отлить и соответствующие ему ленинградские и карельские лексемы, зафиксированные в [СРГК], могут апеллировать к тем же представлениям; разница в управлении (употребление с зависимым словом – кровь, слезы и др. – или без него) вполне объясняется эллиптированием. b. Если все же допустить мысль о «благонаправленности» молитвы, которую произносит вдова, то глагол отлить должен получить дефиницию, близкую к той, что сформулировали (однако не без сомнения) авторы [СРНГ 24: 226], анализировавшие тот же барсовский контекст, – ‘простить (?)ʼ. Чтобы понять возможную связь прощения с отливанием, нужно обратиться к практике магического отливания с целью избавления от скверны. Известно, что для этого традиционно используются две жидкие субстанции – вода и воск; ср. хотя бы несколько русских «народно-медицинских» терминов, в которых зафиксированы представления об этих широко распространенных у славян методах: ▪ дон., курск. выливать волос ‘лечить болезнь волос’ [там же 5: 304], смол. выливать волосень ‘лечить волосень особым способом: взять колос и над черепком поливать колос водою, произнося таинственные слова; водой мыть палец, слегка покалывая колосом’ [СРНГ 5: 304], калуж. сливать, слить стень ‘лечить стень (удушье по ночам) святой водой и заговором’ [там же 38: 276]; ▪ урал. казаки отливать испуг ‘лечить испуг заговором’ – «Итливай испуг на воск или на сало говяжий. Таньку итливала баушка» [Малеча 3: 100], томск. отливать на воск ‘лечить от испуга знахарским способом: заставлять больного увидеть свои очертания в растопленном воске, разлитом в водеʼ [СРГС 3: 130], Груз. ССР воск отливать ‘о действии, якобы обладающем свойством излечивать от болезней’ – «Меня корова убила, лет десять уж, и врач мне ничего не помогнул, воск отливали, испуг отошел» [СРНГ 24: 226], Груз. ССР отливаться ‘получать изображение на воске’ – «Волк ли испугал, кто испугает, тот отливается, какой у тебя есть испуг, он отливается, а уже потом чисто, нет ничего» [там же], иссык-кульск. выливать ‘лечить заговором над растопленным воском’ [там же 5: 304] и мн. др. Очевидно, в основе практики отливания водой и воском лежат разные свойства этих субстанций. Для воды релевантна, с одной стороны, ее способность перенимать признаки (как хорошие, так и дурные), полученные в результате контакта с разными стихиями, предметами, живыми существами, и аккумулировать их (таким образом, отливание «негативно заряженной» воды способствует избавлению от скверны, ср. хотя бы обычай выливать воду, стоявшую рядом с покойником). С другой стороны, важное свойство воды – ее проточность, которая обеспечивает смывание дурного (ср. магическое обмывание больного и обращение к воде с просьбой смыть порчу, см.: [Агапкина 2010: 231–232]), его безвозвратное «уплывание» (ср. обычай «пускания по воде» вредоносных предметов – одежды больного, вырванного в поле «залома», клочков шерсти, костей и пр., см.: [Виноградова 2002]). В свою очередь, принципиальная особенность воска, «обыгрываемая» в народной магии, – принимать форму другого объекта или существа, становиться им подобным и замещать их: как правило, воск уподобляется болезни или порче, которые, как и он, должны растаять и утечь, см.: [СД 1: 442–444]. Так или иначе магическое отливание (и воском, и водой) предполагает избавление от дурного путем сливания жидкости, которая аккумулирует скверну (перенимает ее вредоносные черты). Следовательно, можно предположить, что вторая строка барсовской молитвы – «Отлей Господи да людям этым злым» – переносит эти традиционные представления об изживании негативного в более абстрактную (религиозно-этическую) плоскость и содержит призыв простить нечестивцев, «отлив» их грехи (очистив их от скверны). В пользу этой версии, кажется, говорит еще традиционная формула отпускать грехи («Отпусти нам грехи наши»), в основе которой лежит похожий образ. Кроме того, говоря о мотиве освобождения от греха через опустошение, опрастывание, нужно упомянуть новг. простить ‘делать простым от греха, вины, долга’ [Даль 3: 533]. Примечания 1 Авторская работа выполнена при поддержке РНФ по проекту «Славянские архаические зоны в пространстве Европы: этнолингвистические исследования», № 17-18-01373. 2 См. хотя бы: [Пономарева 1992; Герд 1997]. 3 Нужно отдельно отметить, что, по нашим наблюдениям, в свадебных причитаниях, собранных Е. В. Барсовым, неоднократно встречаются характерные костромские и ярославские слова (что нетипично для похоронной и рекрутской причети, записанной от тех же исполнительниц). Вопрос, касающийся миграции свадебной терминологии, нуждается в отдельном пристальном рассмотрении. 4 Дальнейшее пейоративное расширение приводит к возникновению фактов типа влг. пашня ‘бестолковый человек’ [СРНГ 25: 308]. Не исключена принадлежность к рассматриваемому гнезду и влг. пахнúца ‘провинившаяся в чемлибо девушка, которую наказывают во время святок’ – «Исхлёшшат пахницу бедную кнутом» [СВГ 7: 18]. 5 Составители [ЭССЯ 40] относят этот костромской глагол к гнезду *paxati (sę) II ‘мести’ [там же: 204], что, очевидно, является неверным. Список источников Барсов 1–2 – Причитанья Северного края, собранные Е. В. Барсовым: в 2 т. Т. 1. Плачи похоронные, надгробные и надмогильные; Т. 2. Рекрутские и солдатские причитанья. Свадебные причитанья / изд. подгот. Б. Е. Чистова, К. В. Чистов. СПб.: Наука, 1997. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. 2-е изд. СПб.; М.: Изд. М. О. Вольфа, 1880–1882 (1989). КСГРС – картотека Словаря говоров Русского Севера (кафедра русского языка и общего языкознания УрФУ, Екатеринбург). Кузнецов С. А. Большой толковый словарь русского языка. 1-е изд. СПб.: Норинт, 1998. 1536 с. URL: https://gufo.me/dict/kuznetsov (дата обращения: 10.10.2017). Малеча Н. М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков: в 4 т. Оренбург: Оренбург. кн. изд-во, 2002–2003. НОС – Новгородский областной словарь / изд. подгот. А. Н. Левичкин, С. А. Мызников. СПб.: Наука, 2010. 1435 с. СВГ – Словарь вологодских говоров: в 12 т. / под ред. Т. Г. Паникаровской. Вологда: Изд-во ВГПИ/ВГПУ, 1983–2007. СД – Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. / под ред. Н. И. Толстого. М.: Междунар. отн., 1995–2012. СлРЯ XI–XVII – Словарь русского языка XI– XVII вв. / гл. ред. С. Г. Бархударов и др. М.: Наука, 1975–. Вып. 1–. СРГК – Словарь русских говоров Карелии и / гл. ред. сопредельных областей: в 6 т. А. С. Герд. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1994–2005. СРГС – Словарь русских говоров Сибири: в 5 т. / под ред. А. И. Федорова. Новосибирск: Наука, 1999–2006. СРНГ – Словарь русских народных говоров / гл. ред. Ф. П. Филин, Ф. П. Сороколетов, С. А. Мызников. М.; Л.; СПб.: Наука, 1965–. Вып. 1–. ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков: праславянский лексический фонд / под ред. О. Н. Трубачева, А. Ф. Журавлева. М.: Наука, 1974–. Вып. 1–.

Напиши аннотацию по статье

ВЕ СТ НИК ПЕ РМСКОГО У НИ ВЕ РСИТ Е Т А. РОССИЙСКАЯ И ЗАРУ БЕ Ж НАЯ ФИЛО ЛОГ ИЯ 2017. Том 9. Выпуск 4 УДК 811.161.1’373.44: 398 doi 10.17072/2037-6681-2017-4-73-82 К ИЗУЧЕНИЮ АРХАИЧНОЙ ЛЕКСИКИ В «ПРИЧИТАНИЯХ СЕВЕРНОГО КРАЯ» Е. В. БАРСОВА 1 Олеся Дмитриевна Сурикова к. филол. н., научный сотрудник Институт славяноведения РАН 620000, Россия, г. Екатеринбург, просп. Ленина, 51. surok62@mail.ru SPIN-код: 2319-3715 ORCID: http://orcid.org/0000-0002-9526-7853 ResearcherID: R-6745-2016 Просьба ссылаться на эту статью в русскоязычных источниках следующим образом: Сурикова О. Д. К изучению архаической лексики в «Причитаниях северного края» Е. В. Барсова // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 2017. Т. 9, вып. 4. С. 73–82. doi 10.17072/20376681-2017-4-73-82 Please cite this article in English as: Surikova O. D. K izucheniyu arkhaicheskoy leksiki v “Prichitaniyakh Severnogo kraya” E. V. Barsova [Notes about Archaic Vocabulary in Northern Lamentations by E. V. Barsov]. Vestnik Permskogo universiteta. Rossiyskaya i zarubezhnaya filologiya [Perm University Herald. Russian and Foreign Philology], 2017, vol. 9, issue 4, pp. 73–82. doi 10.17072/2037-6681-2017-4-73-82 (In Russ.) Важной и до сих пор не решенной проблемой современной лингвофольклористики является недостаточная обработанность лексического материала, представленного в «Причитаниях Северного края», собранных Е. В. Барсовым. Многие слова, встречающиеся в этом сборнике, не фиксируются в диалектных словарях, а значит, не попадают в поле зрения диалектологов, этимологов и этнолингвистов, хотя нередко представляют интерес с точки зрения структуры, семантики, происхождения и лингвогеографии. Такие лексемы, способные считаться архаичными уже по причине исчезновения из свободного речевого употребления, по крайней мере ко второй половине XIX в., часто позволяют «выйти» на стоящие за ними обрядовые действия, реализуют архаичные семантические модели, отражают древние метафоры, воплощают в себе особенности архаичного мышления и, безусловно, нуждаются в интерпретации. Статья состоит из двух очерков, в которых рассматривается несколько отдельных слов, фигурирующих в причитаниях Барсова. Первый очерк посвящен семантическим диалектизмам – дериватам глагола пахать: горепашица ‘самоименование вдовы / сироты’, попахать ‘обмести могилу на Троицу’, спахаться ‘проявлять внимание, интерес, заботу’. Устанавливается, что слово горепашица происходит от пахать ‘обрабатывать землю’ и реализует на Русском Севере архаичный семантический переход ‘тяжело работать’ → ‘страдать’; попахать и спахаться восходят к пахать в более древнем, общеславянском значении – ‘мести’. Второй очерк содержит анализ контекстного значения глагола отлить, который встречается в одном из плачей в составе молитвы: «Спаси Господи людей да нехороших, Отлей Господи да людям этым злым, Стрить их Господи на втором на пришествии». По одной из версий, глагол, употребленный в таком контексте, отражает представления о кровной мести (точнее – взаимном пролитии «ценных» жидкостей); по другой – отсылает к магическим практикам отливания водой и / или воском.

к построены коммуникативной модели речевого процесса методологические проблемы. Ключевые слова: коммуникация, речь, естественный речевой процесс, смысл, субъект, говорящий субъект, присвоение, отчуждение. 1. коммуникативная модель речевого процесса В данной работе мы будем обсуждать ряд теоретико-методологических проблем, связанных с формированием коммуникативной модели речевого процес 48 вопросы психолингвистики са. Эта модель, представляемая как альтернатива (а лучше сказать — модель более высокого уровня) по отношению к традиционной для лингвистического дискурса языковой модели, основывается на принципиальном положении, согласно которому в процессе естественного говорения/письма говорящий/пишущий совершает осмысленные (воз)действия. Соответственно, смыслообразование в естественном речевом процессе предстает как коммуникативный феномен; при этом в качестве источника смысла рассматриваются не элементы речевого процесса, а коммуникативные действия [Вдовиченко 2017]. «Сказанные сами по себе слова не имеют смысла ни по отдельности, ни в совокупности… …коммуникативные параметры смыслообразования всегда мыслимы индивидуальным сознанием, которое определяет адресанта и адресата, объекты внимания и обсуждения, а также отношения между ними, позицию в возможной интеракции, обстоятельства совершения действия, фрейм отношений между коммуникантами и пр.» [Вдовиченко 2016: 166]. Эта позиция, если ее рассмотреть подробней, основывается на трех тезисах: 1) В естественном речевом процессе «производятся и понимаются целост ные коммуникативные действия, а не отдельные слова»; 2) Слово как таковое «невозможно рассматривать как единицу смыслообразования, ввиду того что у самой единицы нет основания, на котором зиждется здание смысла»; 3) На фоне естественного коммуникативного процесса язык следует рассматривать как мнемотехническую схему; «он принципиально безличен, а следовательно, лишен источника мысли, чувства и вообще всякого содержания» [Вдовиченко 2016: 167-169]. Принципиальными особенностями данной модели являются признание смысловой нетождественности вербальной формы вне личного коммуникативного действия (семиотического поступка), перенос фокуса исследования на смыслообразующее коммуникативное действие во всех без исключения случаях использования вербального канала, последовательный отказ от концепции языка как методологического принципа, признание мнемотехнической и вспомогательной функции теоретического конструкта «язык» [Вдовиченко 2017]. Отметим, что близкие аргументы высказывались в истории науки и ранее. Так, в традиции социальной феноменологии различаются объективный и субъективный контексты значения и вводится понятие ситуативной детерминации значения. Ситуативная детерминация значения состоит в том, что в различных речевых практиках слово «обрастает» эмерджентными смыслами, которые содержат следы прошлого опыта коммуниканта и нагружены лексически невыразимыми и рациональными импликациями (указания на невербальную коммуникацию и т.д.). «Значение знака определяется как взаимным отношением знаков, так и тем, как их используют» [garfinkel 1986: 114]. Как Гумбольдт считал, что человек присваивает язык целиком в акте высказывания, так А. Шюц пришел к утверждению, что язык каждый раз рождается заново в процессе его употребления [Schutz 1979; Шюц 2004; Смирнова 2014]. Представители Оксфордской лингвистической школы рассматривали значения высказывания и слова в неразрывной связи с условиями их употребления (контекстом, ситуацией, участниками коммуникации, ее целями). Г.П. Грайс, форму вопросы психолингвистики 49 лируя известный «принцип кооперации», трактовал диалог как совместную деятельность участников, соответствующую общей цели: «Твой коммуникативный вклад на данном шаге диалога должен быть таким, какого требует совместно принятая цель (направление) этого диалога» [Грайс 1985]. Данная проблематика детально исследуется в современных работах по феноменологии разговора [Улановский 2016]. В психологически ориентированных лингвистических теориях присутствует различение ближайшего и дальнейшего значений (А. Потебня) и др. В общепсихологической теории деятельности и в отечественной психолингвистике присутствует понимание того, что смысл (действия или предмета, а также высказывания или знака) порождается мотивом. Мотив деятельности человека практически всегда является неречевым, соответственно, и смысл высказывания, строго говоря, порождается мотивом деятельности человека, а отнюдь не речевыми процессами. Однако для обоснования коммуникативной модели вербального процесса важно не столько найти близкие научные позиции и обозначить место данной модели среди них (это может быть темой отдельной публикации), сколько — в первую очередь — проблематизировать ее исходные положения вопреки их кажущейся очевидности. 2. Антиномия присвоения-отчуждения В качестве центрального вопроса, возникающего при сопоставлении языковой и коммуникативной моделей речевого процесса, предстает именно вопрос об источнике смысла — вопрос, являвшийся камнем преткновения для целого ряда лингвистических, психологических и философских учений, имеющих своим предметом речевой процесс. Но при более глубоком рассмотрении вопрос этот оказывается тесно связан с проблемой активности субъекта и, как следствие, с проблемой субъективности, пути формулировки и решения которой создавали и создают облик европейской гуманитарной мысли начиная с эпохи Просвещения и до настоящих дней. Проблема субъективности имеет длинную историю. Однако при любом способе ее постановки и решения неизбежно обнаруживается странное противоречие, которое можно представить как антиномию присвоения-отчуждения. Акт конституирования субъективности всегда есть акт индивидуализации, присвоения, выстраивания перспективы, организующей мир. Но в то же время это неизбежно акт отчуждения, деиндивидуализации, совершающийся по законом надиндивидуальной формы — языка, культуры, истории, бессознательного. По словам Э. Кассирера, «здесь каждое начинающееся проявление есть начало отчуждения. В этом судьба и, в некотором смысле, имманентная трагедия каждой духовной формы, которая не может преодолеть это внутреннее напряжение» [Кассирер 1998: 63]. Указанная антиномия, демонстрируя себя то с одной, то с другой стороны, проявлялась в развитии современной науки в двух взаимоисключающих и в то же время дополняющих друг друга формах — «срезании» индивидуального (в качестве примера можно привести аргумент Л. Витгенштейна о невозможности «личного языка») и «срезании» общезначимого, высвечивании индивидуального, неповторимого, личного (вспомним, хотя бы, формулу «моё не-алиби в бытии» М. Бахтина). Является ли субъект «хозяином» своих действий и источником их смысла? Или, напротив, субъект предстает лишь как точка индивидуации, «место» вопло 50 вопросы психолингвистики щения смыслов, порождаемых культурой (языком, историей)? Гуманистическая и антропоцентрическая позиция противостоит здесь антигуманистической и онтоцентрической. Методологическое различие между языковой и коммуникативной моделями вербального процесса, ставшее предметом настоящего исследования, мы можем теперь представить как отражение оппозиции «онтоцентризм—антропоцентризм», пронизывающей методологию современных гуманитарных наук и конкретизируемой, в частности, в таких оппозициях, как «язык—речь», «коллектив/социум—индивид». Оппозиция онтоцентризма и антропоцентризма, в свою очередь, может мыслиться как форма европейского научного мышления как такового, в наиболее строгом виде эксплицированная в классической немецкой философии, а в языкознании — в работах В. фон Гумбольдта (антиномии субъективности и объективности, свободы и необходимости, индивида и народа, божественного и человеческого, присвоения и отчуждения). Однако прояснение теоретических оснований коммуникативной модели речевого процесса мы начнем с упоминания проблемы сугубо методологической — проблемы психологизма, которая является методологической постольку, поскольку связана с вопросом о статусе тех или иных утверждений, моделей, теорий как научных или ненаучных. 3. психологизм vs антипсихологизм В истории науки позиция психологизма связывается с утверждением производности закономерностей, выявляемых в той или иной объектной области, по отношению к закономерностям человеческого мышления. Одна из наиболее убедительных программ преодоления психологизма была предложена в «Логических исследованиях» Э. Гуссерля (ставших, в частности, настольной книгой для молодого Р. Якобсона). Анализ самостоятельных и несамостоятельных значений, различий между законами, позволяющими избежать отсутствия смысла (круглый квадрат), и законами, позволяющими избежать бессмыслицы (король но или подобно), привел Гуссерля к строгому различению между эмпирическими и априорными универсалиями и обоснованию идеи чисто логической грамматики. Вот, в частности, что он пишет: «Все соединения вообще подчиняются чистым законам… Ни в одной области мы не можем объединить произвольные единичности посредством произвольных форм, но определенная область единичностей ограничивает a priori число возможных форм и определяет закономерности их наполнения. <…> язык имеет не только свои физиологические, психологические и культурно-исторические, но также свои априорные основания. Последнее касается сущностных форм значений и априорных законов их комплексов, соответственно, модификаций, и нельзя помыслить язык, который не был бы сущностно определен посредством этого apriori. …внутри чистой логики отделяется чистое учение о формах значений как некоторая рассматриваемая в себе первая и основополагающая сфера. Рассматриваемая с точки зрения грамматики, она дает просто идеальный каркас, который различным образом наполняется эмпирическим материалом и облачается в иные одеяния каждым фактическим языком, который следует частью общечеловеческим, частью случайно изменяющимся эмпирическим мотивам» [Гуссерль 2001: 297, 316]. В отечественной науке позиции антипсихологизма придерживались Г.Г. Шпет, Г.П. Щедровицкий, Э.В. Ильенков и др. вопросы психолингвистики 51 Именно преодоление психологизма позволило в XX веке ряду гуманитарных наук (таких, как социология, лингвистика, история, антропология) обрести подлинно научный статус. Социология изучает социальные факты (для описания которых любая ссылка на происходящее «в головах» членов социума оказывается излишней), лингвистика — языковые сущности и процессы, не сводимые к физиологии или психологии, и т.д. Если вернуться к проблеме субъективности, то проявлением психологизма было бы отождествление субъекта с субстанцией — индивидом, психикой, мозгом (чем грешат многие современные научные работы). Говоря о субъекте (деятельности, речи, коммуникации), следует поэтому прежде всего избавиться от иллюзии его индивидуальности. Так, у Шпета реальным оказывается коллектив как субъект совокупного действия, у П. Рикера субъект речевого акта предстает как пара собеседников, и т.д. Позиция антипсихологизма, как мы видим, напрямую связана с проблематизацией статуса субъекта как индивида. Тем самым, и вопрос о том, является ли говорящий источником/носителем смысла говоримого, становится еще более сложным в связи с принципиальной возможностью усомниться в статусе говорящего субъекта в качестве индивида. Иллюзия профанного сознания, побуждающая нас мыслить себя «владельцами» «наших» коммуникативных намерений, не может служить отправной точной научного исследования коммуникации. 4. о расщепленности «говорящего субъекта» В XX веке в различных гуманитарных дисциплинах (философия, психология, лингвистика, психоанализ) была продемонстрирована возможность определения субъективности как процесса или актов репрезентации-присвоения, осуществляемых в языке и средствами языка. Этому были посвящены, в частности, работы Э. Бенвениста и исследования французской школы анализа дискурса. Несколько ранее Э. Кассирер в своей «Философии символических форм» и параллельных ей работах отмечал, что посредством языка «субъекты не сообщают друг другу то, чем уже владеют, но лишь здесь вступают в это владение» [Кассирер 1998: 61]. В работах о субъективности в языке Э. Бенвенист отводил центральное место анализу того, как проявляет себя субъект в том, что он говорит. Показатели этого проявления (например, такие слова, как «я», «здесь», «сейчас», «обещаю») Бенвенист называет показателями дейксиса, «прицепляющими» высказывание-результат к обстоятельствам акта высказывания. Говорящий «присваивает» язык целиком, соотнося языковые формы с собственным лицом, т.е. определяя самого себя как я, а собеседника — как ты. Соотношение между я и ты как участниками коммуникации и составляет, как считал Бенвенист, языковую основу субъективности, а сама языковая коммуникация, исходя из этого, определяется только как проявление основного свойства языка — свойства формирования субъекта высказывания. Субъект высказывания приобретает существование только потому и только тогда, когда он говорит: «именно в языке и благодаря языку человек конституируется как субъект… “субъективность”, рассматривать ли ее с точки зрения феноменологии или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть “ego”, кто говорит “ego”» [Бенвенист 1974: 293]. Субъект способен обнаружить себя лишь в ситуации порождения высказывания, обращаясь к другому и обретая (присваивая) язык как место встречи с другим. 52 вопросы психолингвистики Но субъект, проявляющий себя в языке, и субъект, который в языке появляется, — это не одно и то же. Дело в том, что сам «говорящий субъект» может показаться фигурой без лица: если мы, используя для коммуникации язык, что-либо произносим, то владеем ли мы в этот момент языком, и вкладываем ли мы сами смысл в говоримое нами? Кто бы ни говорил, вопрос в том, кто это делает. Мы ведь достаточно часто произносим не совсем то или совсем не то, что «хотели» сказать… Стоит нам попытаться что-то произнести — и за нас говорит язык. Но нам при этом всегда кажется, что именно мы сказали то или иное слово, а потому и ответственны за него — иначе бы нам не приходилось краснеть за слова, которые «сказались сами». Значит, хотя любой акт конституирования субъективности и происходит «между» Я и другим (например, любой акт высказывания «вытягивается» другим), тем не менее он осуществим лишь как акт встраивания в форму, изначально внешнюю по отношению к индивиду. Итак, говорящий субъект лишен полного владения своим языком и своими коммуникативными намерениями — поскольку в смысл, который он хочет придать своим словам, «история и бессознательное вносят свою непрозрачность» [Серио 1999: 16]. Так обнаруживает себя расщепленность говорящего субъекта: сквозь произносимую им наивную речь всегда проступает «другая речь» как форма неполноты, постоянно создающей субъект путем «забвения» того, что его определяет [Бенвенист 1974: 116; Пешё 1999: 268]. Для того, чтобы «вскрыть невскрытое в самом тексте», надо «соотнести его с другим текстом, присутствующим в нем через необходимое отсутствие», т.е. под невинностью говорения раскрыть скрытую глубинность иного дискурса — дискурса бессознательного [althusser 1976: 34]. Концепция дискурса, «пронизанного» бессознательным, основывается на концепции субъекта, «который является не однородной сущностью, внешней по отношению к речевой деятельности, но комплексной структурой, порождаемой ею: субъект децентрализован, разделен — неважно, какой термин мы употребим, лишь бы подчеркнуть структурный, конституирующий характер этой разделенности и исключить мысль о том, что раздвоение, или разделенность, субъекта — всего лишь следствие его столкновения с внешним миром, ибо такую разделенность можно было бы попытаться преодолеть в ходе работы по восстановлению единства личности» [Отье-Ревю 1999: 81]. Мы продемонстрируем указанную расщепленность субъекта на простом примере. Когда говорящий произносит одно слово вместо другого слова, совершая тем самым lapsus linguae, возникает своеобразный «эффект смысла» (Ж. Лакан): означаемое явного означающего, сменившего собой скрытое (вытесненное) означающее, само не является скрытым означаемым, но представляет собой новый смысл, высвобожденный в результате замены одного означающего на другое [см.: Декомб 2000: 95]. Вследствие этого высказывание становится высказыванием о том, о чем нельзя говорить, т.е. высказыванием о смысле желания. «Именно в замещении означающего на означаемое и осуществляется воздействие значения…» [lacan 1966: 515]. Говорящий субъект подчинен закону означающего, поскольку произносимые им слова не наделяют смыслом довербальный опыт, а, напротив, сам смысл рождается вместе с означающим, т.е. является «смыслом, который опыт может получить в дискурсе» [Декомб 2000: 96]. Поэтому вопрос о том, «кто го вопросы психолингвистики 53 ворит», не такой уж праздный [Лакан 2014: 52-61]. Иллюзию того, что субъект и есть источник смысла, М. Пешё назвал «эффектом Мюнхгаузена» — в память о бессмертном бароне, который «поднимался в воздух, таща самого себя за волосы» [Пешё 1999: 264]. По словам Ж. Лакана, «речь представляет собой матрицу той части субъекта, которую он игнорирует: именно это и есть уровень аналитического симптома как такового — уровень, эксцентричный по отношению к индивидуальному опыту, ибо это уровень того исторического текста, в который субъект вписывается» [Лакан 1999: 65]. Тем самым, любая речь в момент своего появления уже как бы «есть заранее»: субъект, начинающий говорить, всегда «уже есть» в том месте, которое определено ему для его самообнаружения в определенном символическом порядке, в сети означающих. Для иллюстрации этого Лакан приводит историю о мальчике и девочке, сидящих в купе поезда друг напротив друга и видящих поэтому разные надписи на туалетных комнатах у перрона. «Смотри, — говорит мальчик, — мы приехали в Дамы». «Дурень, — отвечает сестренка, — ты что, не видишь, что мы приехали в Господа?» [Лакан 1997: 60]. Чтобы пояснить сказанное, рассмотрим предложенную М. Пешё теорию «двух забвений» (под «забвением» здесь понимается «сокрытие причины субъекта внутри его эффекта»). «Забвение №1» есть «затемнение» (по аналогии с «вытеснением») того факта, что «говорящий субъект не может, по определению, находиться вне дискурсной формации, которая над ним господствует» [Пешё 1999: 277]. Говорящий всегда «уже» занимает определенное место «в купе», как в лакановском примере. Это «забвение» относится одновременно и к дискурсному процессу, и к интердискурсу (т.е. специфическому «окружению», определяющему данный дискурсный процесс). Оно имеет место всегда, когда «процесс, в результате которого порождается или воспринимается как осмысленная некоторая конкретная дискурсная цепочка, скрывается от глаз субъекта» [Пешё, Фукс 1999: 109]. Иными словами, говорящий как бы «забывает», что смысл того, что он говорит, формируется в процессе, являющемся для него внешним. Зона «забвения №1» абсолютно недоступна субъекту (т.е. аналогична зоне бессознательного), но именно поэтому это «забвение» является составляющей субъективности в языке [Пешё, Фукс 1999: 118]. «Забвение №2» — это «частичное затемнение», которое относится к процессу порождения высказывания, представляющему собой серию последовательных операций, устанавливающих границу между тем, что сказано (т.е. отобрано), и тем, что не сказано (т.е. отброшено). «Таким образом, примерно вырисовывается область того, «что для субъекта было бы возможно сказать (но что он не сказал)», или «что противостоит тому, что он сказал». Эта сфера «отбрасываемого» может ощущаться более или менее сознательно, и случается, что вопросы собеседника, направленные на уточнение у говорящего того, «что он хотел сказать», заставляют его переформулировать границы и пересмотреть эту зону» [Пешё, Фукс 1999: 116117]. «Забвение №2», тем самым, оказывается источником впечатления доступности смысла для самого говорящего. При этом говорящий может сознательно проникать в зону «забвения №2» (аналогичную зоне подсознательного/сознательного): дискурс постоянно возвращается к самому себе, предвосхищая производимое воз 54 вопросы психолингвистики действие и учитывая несогласованности, которые вносятся в него дискурсом собеседника [Пешё, Фукс 1999: 117]. Отношение между этими двумя типами «забвения» сводятся к отношению между условиями существования субъективной «иллюзии» и субъективными формами ее реализации. Парадоксальность рассматриваемого с этой точки зрения процесса порождения высказывания заключается в сопровождающей его иллюзии субъективности: говорящий субъект как будто появляется из продуцируемой речевой цепочки, чтобы быть застигнутым в качестве причины сказанного [Пешё 1999: 263]. Безусловно, у представленной позиции есть свои ограничения. Но, так или иначе, она демонстрирует тот факт, что с субъектом высказывания не всё так просто, как нам хотелось бы, если мы стремимся наделить его полномочиями порождения смысла и управления коммуникацией. Если мы, вслед за представителями Оксфордской школы философии языка, утверждаем, что референцию совершают не слова и даже не фразы, а говорящие, то мы рискуем нарваться на аргументированное возражение: «…фраза, сказанная по-французски, служит референцией независимо от намерений автора высказывания. Это не он решает. Никто не решает, решает только язык» [Декомб 2011: 147]. Если бы мы в полной мере владели языком, видимо, не было бы ни поэзии, ни философии, ни науки, ибо, как сказал в Нобелевской лекции Иосиф Бродский, «Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. …Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее». Автор, не обремененный иллюзией произвольности, лишь фиксирует то, что диктует ему язык. Но не вмешивается ли будущее языка в его настоящее и в обычном повседневном общении, т.е. даже там, где мы ощущаем произвольность процесса говорения? Не транслируем ли мы в ходе общения всевозможные мифы, не отдавая себе отчета в том, что смысл говоримого произведен где-то в других местах, произведен, если точнее, самой социальной системой и нашим (случайным для нас, но закономерным для системы) положением в ней? 5. возможное диалектическое решение Указанные проблемы, слишком серьезные, чтобы не обращать на них внимания при разработке научной модели коммуникации, во многом обусловлены взглядом на коммуникацию (а также и любую другую социальную активность) как на нечто внешнее по отношению к индивидам, в коммуникацию вступающим (или не вступающим) по собственному произволению. Антиномия присвоенияотчуждения может трансформироваться в оппозицию (индивид – коллектив, речь – язык), как это произошло, к примеру, во французской социологической школе, но оппозицию «снять» существенно сложнее, чем антиномию, мыслимую как диалектическое противоречие. Диалектическое противоречие подразумевает возможность взаимопереходов и даже тождества рассматриваемых сущностей, в то время как оппозиция эту возможность исключает. Как продемонстрировала отечественная психология, можно не выносить процесс порождения смысла за «предел» субъекта, но и не рассматривать при этом субъекта как индивида. В формуле А.Н. Леонтьева «личность ≠ индивид» заложено больше, чем просто указание на уровень организации. Личность социальна вопросы психолингвистики 55 как «внутренний момент деятельности» и «ансамбль социальных отношений», но индивидуальна («пристрастна») как носитель потребностей. «В отличие от индивида личность человека ни в каком смысле не является предсуществующей по отношению к его деятельности, как и его сознание, она ею порождается» [Леонтьев А.Н. 1975: 173]. И если для индивида социальные отношения неизбежно являются внешними, то для личности они являются столь же внешними, сколь и внутренними. Здесь уместно привести следующее рассуждение А.А. Леонтьева: «…особенно важным представляется не ограничивать понимание социальности языковых явлений… пониманием, сводящим социальное начало в речевой деятельности к разного рода социальным взаимоотношениям говорящих индивидов, каждый из которых берется как внесоциальная реальность. …мы должны искать социальное начало прежде всего не вне, а внутри личности говорящего человека. …коммуникация (общение) есть не столько процесс внешнего взаимодействия изолированных личностей, сколько способ внутренней организации и внутренней эволюции общества как целого» [Леонтьев А.А. 2008: 19-21]. Если коммуникацию (общение1) рассматривать как способ (или процесс) внутренней организации общества, то в каком процессе порождается смысл самой коммуникации? Где локализован этот процесс? Опять-таки, отечественная психология (в т.ч. психология общения) предлагает диалектическое решение данной проблемы. С одной стороны, как только начинается коммуникация, происходят уже такие процессы и действуют такие закономерности, которые не выводимы из состояния коммуникантов (более того: участники коммуникативного процесса становятся коммуникантами только в самом этом процессе, они «лишь здесь», как писал в приведенной выше цитате Э. Кассирер, вступают во владение тем, чем делятся друг с другом). С другой стороны, коммуникация служит внутренней организации общества, а если точнее — она организует совместную деятельность людей. Деятельность (всегда совместная, социальная, даже если выполняется от начала и до конца одним-единственным субъектом) побуждается мотивом, который имеет двоякую природу: это одновременно предмет совместной деятельности и предмет индивидуальной потребности. Мотив деятельности как раз и выполняет функцию порождения смысла действий субъекта (в т.ч. коммуникативных). Как это происходит? Мотив как предмет деятельности придает ей направленность; «деятельности без мотива не бывает» [Леонтьев А.Н. 1974: 12]. Появление у деятельности внутренней структуры связано с возникновением таких процессов, мотив которых не совпадает с их предметом — что возможно только в рамках совместной деятельности людей, ибо требует от человека взгляда на предмет не только своими глазами, но и глазами других (человек должен субъективно отражать связь своих действий с достижением общего результата). Если понятие деятельности соотносительно с понятием мотива, то понятие действия — с понятием цели. Действие и представляет собой целенаправленный процесс, мотив которого не совпадает с его предметом. Смыслом действия является, поэтому, отношение мотива (побудителя деятель 1 В данном контексте мы употребляем термины «коммуникация» и «общение» как синонимы. 56 вопросы психолингвистики ности) к цели. «Сознание смысла действия и совершается в форме отражения его предмета как сознательной цели» [Леонтьев А.Н. 1999: 224-225]. Таким образом, отношения между человеком и предметом всегда являются отношениями между предметом и обществом. Соответственно, и понятия, в которых описываются деятельность и общение («мотив», «действие», «личность», «смысл» и т.д.), всегда в своем содержании обнаруживают диалектическое единство индивидуального и социального. Отсюда можно переходить к анализу процесса воплощения смысла в значениях и т.д. Эти рассуждения и рассматриваемая проблема имеют отношение не только к феномену коммуникации, но и к феномену сознания, ибо при анализе явлений сознания часто обнаруживают себя те же антиномии, о которых мы говорили выше. Современные ученые и философы, занимающиеся сознанием, порой не могут устоять от соблазна «заключить» его в индивидуальную голову или представить как эпифеномен деятельности мозга. Тем самым совершается ошибка индивидуализации и субстанциализации, о которой предупреждал еще Г.Г. Шпет [Шпет 2010: 1012]. При исследовании сознания, деятельности, общения необходимо отказаться от наивного психологизма, но в то же время сохранить положительное содержание понятия субъекта. Althusser L. freud et lacan // althusser l. Positions. Paris, 1976. Garfinkel H. ethnomethodological Studies of work. Studies in ethnomethodol литература ogy. london, 1986. Lacan J. ecrits. Paris, 1966. Schutz A. on Phenomenology and Social Relations. the university of chicago Press, 1979. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974. 446 с. Вдовиченко А.В. О несамотождественности языкового знака. Причины и следствия «лингвистического имяславия» // Вопросы философии. 2016. №6. С. 164175. Вдовиченко А.В. «Разработка коммуникативной модели вербального процесса в условиях кризиса языковой модели»: проект, смыслообразование, общение // Вопросы психолингвистики. 2017. № 2 (32). С. 50-61. Грайс Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М., 1985. Гуссерль Э. Собрание сочинений. Т. III (1). Логические исследования: Исследования по феноменологии и теории познания. М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. 584 с. Декомб В. Дополнение к субъекту: Исследование феномена действия от соб ственного лица. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 576 с. Декомб В. Современная французская философия. М., 2000. 344 с. Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М.: Гардарика, 1998. 784 с. Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (Семинары. Книга II). М.: Гнозис, Логос, 1999. 520 с. вопросы психолингвистики 57 Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М., 1997. Лакан Ж. Психозы (Семинары, Книга III). М.: Издательство «Гнозис», Из дательство «Логос», 2014. 432 с. Леонтьев А.А. Психология общения. 5-е изд., стер. М.: Смысл; Издательский центр «Академия», 2008. 368 с. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975. 303 с. Леонтьев А.Н. Общее понятие о деятельности // Основы теории речевой дея тельности. М.: Наука, 1974. С. 5-20. Леонтьев А.Н. Эволюция психики. М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: Издательство НПО «МОДЭК», 1999. Отье-Ревю Ж. Явная и конститутивная неоднородность: к проблеме другого в дискурсе // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999. С. 54-94. Пешё М. Прописные истины. Лингвистика, семантика, философия // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999. С. 225-290. Пешё М., Фукс К. Итоги и перспективы по поводу автоматического анализа дискурса // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999. С. 105-123. Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса. М.: ОАО ИГ «Прогресс», 1999. С. 12-53. Смирнова Н.М. Интерсубъективность речевых коммуникаций // Интерсубъективность в науке и философии / Под ред. Н.М. Смирновой. М.: «Канон+» «РООИ Реабилитация», 2014. С. 226-248. Улановский А.М. Феноменология разговора: метод конверсационного анали за // Вопросы психолингвистики. 2016. № 1(27). С. 218-237. Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. М.: Издательство ЛКИ, 2010. 160 с. Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. 1056 с. 58 вопросы психолингвистики Building a coMMunicatiVe Model of VerBal Process: Methodological ProBleMs ignaty V. Zhuravlev Senior researcher Sector of psycholinguistics Institute of linguistics, Russian academy of Sciences Moscow, B. Kislovskiy lane, 1 semiotik@yandex.ru Julia V. Zhuravleva Researcher Sector of psycholinguistics Institute of linguistics, Russian academy of Sciences Moscow, B. Kislovskiy lane, 1 jv.clinic@yandex.ru the article deals with theoretical and methodological problems occurring with the development of a communicative model of a natural verbal process. the main characteristic of this model is considering verbal action as a special case of a communicative action which, in turn, is considered as a special case of person’s conscious action. the main of the discussed problems is a question of sense (meaning) generation, which leads us to compare the communicative model of sense generation to the theory of french school of discourse analysis. we consider the methodological distinction between language and communicative models of natural speech process as a reflection of the ontocentrismanthropocentrism opposition characteristic to modern european science. the problem of sense generation is connected to the problem of subject’s activity. one of the main methodological questions which occur here is whether a subject of communication possesses powers to generate the sense and to control his/her communicative activities. thereby we describe the antinomy of appropriation-alienation and analyze the ontology of a speaking subject. the main result is the demonstration of methodological weakness of psychologism which equates speaking subject to an individual. as an alternative position we consider domestic psychology of communication which key concepts reflect dialectical unity of social and individual phenomena. Keywords: communication, speech, natural speech process, sense, subject, speak ing subject, appropriation, alienation. References Althusser L. freud et lacan // althusser l. Positions. Paris, 1976. Autier-Revuz J. Javnaja i konstitutivnaja neodnorodnost’: k probleme drugogo v diskurse [overt and constitutive heterogeneity: a problem of the other in discourse] // Kvadratura smysla: francuzskaja shkola analiza diskursa. M.: «Progress», 1999, pp. 54-94. Benvenist E. obshhaja lingvistika [general linguistics]. M.: Progress, 1974. 446 p. вопросы психолингвистики 59 Descombes V. Dopolnenie k sub’ektu: Issledovanie fenomena dejstvija ot sobstvennogo lica [an adjunct to the subject]. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2011. 576 p. Descombes V. Sovremennaja francuzskaja filosofija [Modern french philosophy]. M., 2000. 344 p. Garfinkel H. ethnomethodological Studies of work. Studies in ethnomethodol ogy. london, 1986. Grice G.P. logika i rechevoe obshhenie [logic and conversation] // Novoe v zaru bezhnoj lingvistike [Novelty in foreign linguistics]. № XVI. M., 1985. Husserl E. Sobranie sochinenij. t. III (1). logicheskie issledovanija: Issledovanija po fenomenologii i teorii poznanija [logic investigations]. M.: Dom intellektual’noj knigi, 2001. 584 p. Kassirer E. Izbrannoe. opyt o cheloveke [Selected works. essay on a human be ing]. M.: gardarika, 1998. 784 p. Lacan J. «Ja» v teorii frejda i v tehnike psihoanaliza (Seminary. Kniga II) [the ego in freud’s theory and in the technique of Psychoanalysis (the Seminar. Book II]. M.: gnosis, logos, 1999. 520 p. Lacan J. ecrits. Paris, 1966. Lacan J. Instancija bukvy v bessoznatel’nom, ili sud’ba razuma posle frejda [the instance of the letter in the unconsciousness, or destiny of reason after freud]. M., 1997. Lacan J. Psihozy (Seminary, Kniga III) [the Psychoses (the Seminar. Book III)]. M.: Izdatel’stvo «gnozis», Izdatel’stvo «logos», 2014. 432 p. Leont’ev A.A. Psihologija obshhenija [Psychology of communication]. M.: Smysl; Izdatel’skij centr «akademija», 2008. 368 p. Leont’ev A.N. Dejatel’nost’. Soznanie. lichnost’ [activity. consciousness. Per sonality]. M.: Politizdat, 1975. 303 p. Leont’ev A.N. Jevoljucija psihiki [evolution of Psychics]. M.: Moskovskij psi hologo-social’nyj institut; Voronezh: Izdatel’stvo NPo «MoDeK», 1999. Leont’ev A.N. obshhee ponjatie o dejatel’nosti [general concept of activity] // osnovy teorii rechevoj dejatel’nosti [grounds of Speech activity theory]. M.: Nauka, 1974. Pp. 5-20. Pecheaux M. Propisnye istiny. lingvistika, semantika, filosofija [copybook maxims: linguistics, semantics, philosophy] // Kvadratura smysla: francuzskaja shkola analiza diskursa. M.: oao Ig «Progress», 1999. Pp. 225-290. Pecheaux M., Fuchs C. Itogi i perspektivy po povodu avtomaticheskogo analiza diskursa [Results and perspectives on automatic discourse analysis] // Kvadratura smysla: francuzskaja shkola analiza diskursa. M.: oao Ig «Progress», 1999. Pp. 105-123. Schutz A. on Phenomenology and Social Relations. the university of chicago Press, 1979. Seriot P. Kak chitajut teksty vo francii [How they read texts in france] // Kvadratura smysla: francuzskaja shkola analiza diskursa. M.: oao Ig «Progress», 1999. Pp. 12-53. Shpet G.G. Vvedenie v jetnicheskuju psihologiju [Introduction to ethnic psychol ogy]. M.: Izdatel’stvo lKI, 2010. 160 p. Shulz A. Izbrannoe: Mir, svetjashhijsja smyslom [Selected works]. M.: RoSSPeN, 2004. 1056 p. 60 вопросы психолингвистики Smirnova N.M. Intersub’ektivnost’ rechevyh kommunikacij [Intersubjectivity of speech communications] // Intersub’ektivnost’ v nauke i filosofii [Itnersubjectivity in science and philosophy]. M.: «Kanon+», 2014. Pp. 226-248. Ulanovsky A.M. fenomenologija razgovora: metod konversacionnogo analiza [Phenomenology of conversation: Method of conversation analysis] // Voprosy psiholingvistiki [Questions of psycholinguistics]. 2016, № 1(27), pp. 218-237. Vdovichenko A.V. «Razrabotka kommunikativnoj modeli verbal’nogo processa v uslovijah krizisa jazykovoj modeli»: proekt, smysloobrazovanie, obshhenie [“Development of the communicative model of verbal process in the conditions of the crisis of the language model”: project, sense-production, communication] // Voprosy psiholingvistiki [Questions of psycholinguistics]. 2017, № 2(32), pp. 50-61. Vdovichenko A.V. o nesamotozhdestvennosti jazykovogo znaka. Prichiny i sledstvija «lingvisticheskogo imjaslavija» [Non-self-identity of a linguistic sign. causes and effects of the “linguistic onomatodoxia”] // Voprosy filosofii [Problems of philosophy]. 2016, №6, pр. 164-175. Ψλ вопросы психолингвистики 61 

Напиши аннотацию по статье

теоретические и экспериментальные исследования УДк 81’13; 167.7 к построЕниЮ коММУникАтивноЙ МоДЕли рЕЧЕвого проЦЕссА: МЕтоДологиЧЕскиЕ проБлЕМы Статья подготовлена при поддержке РНФ, грант № 17-18-01642 «Разработка коммуникативной модели вербального процесса в условиях кризиса языковой модели», в Институте языкознания РАН Журавлев игнатий владимирович старший научный сотрудник ИЯз РАН 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1 semiotik@yandex.ru Журавлева Юлия валерьевна научный сотрудник ИЯз РАН 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1 jv.clinic@yandex.ru В статье обсуждаются теоретико-методологические проблемы, связанные с разработкой коммуникативной модели естественного речевого процесса. Основная характеристика данной модели связана с признанием вербального действия частным случаем коммуникативного действия, которое, в свою очередь, трактуется как частный случай осознанного действия человека. В качестве центральной проблемы рассматривается вопрос о порождении смысла, в связи с чем коммуникативная модель смыслопорождения сопоставляется с теорией французской школы анализа дискурса. Методологическое различие между языковой и коммуникативной моделями естественного речевого процесса рассматривается как отражение оппозиции онтоцентризма и антропоцентризма, характерной для современной европейской науки. Демонстрируется связь проблемы порождения смысла с проблемой активности субъекта. Основной из возникающих здесь методологических вопросов заключается в том, обладает ли субъект коммуникации полномочиями порождения смысла и управления собственными коммуникативными действиями. В связи с этим описывается антиномия присвоения-отчуждения и анализируется онтологический статус говорящего субъекта. Главный вывод заключается в демонстрации методологических ограничений позиции психологизма, приравнивающей говорящего субъекта к индивиду. В качестве альтернативной позиции рассматривается подход отечественной психологии общения, в ключевых понятиях которой отражается диалектическое единство социального и индивидуального.

к проблеме семиозиса заимствованного интерактивного знака. Ключевые  слова: семиозис, заимствованные междометия, англо-американские заимствования, интеръективы, первичные эмотивные междометия, междометие вау, креолизованные интернет-тексты. В изучении заимствований можно проследить определенную эволюцию: от традиционного рассмотрения их в рамках лексикологии и культуры речи к ярко выраженной переориентации исследовательского интереса на содержательные, концептуальные структуры заимствуемых слов. Такая переориентация во многом обусловлена доминирующей в современной лингвистике когнитивной и лингвокультурологической парадигмой исследования. В то же время культурно-семиотический аспект процесса усвоения заимствуемого языкового знака до сих пор еще не становился объектом рассмотрения лингвистов. Как известно, семиотические исследования в языкознании характеризуются направленностью на изучение семиогенеза (процесса знаковой эволюции) исключи тельно в диахронической перспективе. При этом от внимания лингвистов ускользает тот очевидный факт, что процесс становления и освоения языковым сознанием новых лингвистических знаков не закончился, он осуществляется постоянно, обеспечивая тем самым возможность для непосредственного лингвистического наблюдения. Реализация синхронического подхода к исследованию семиогенетических процессов способна, по нашему мнению, дополнить «устоявшуюся гипотетико-реконструктивную парадигму дескриптивно-эмпирической, отслеживающей процесс эволюции языкового знака в его непосредственной динамике» [Шкапенко, 2016. С. 19]. Особый интерес при этом может представлять изучение особенностей семиозиса заимствуемых интеръективных знаков. Шкапенко Т. М. К проблеме семиозиса заимствованного интеръективного знака // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 4. С. 43–50. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 4 © Т. М. Шкапенко, 2016 Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания Р. Якобсон характеризовал акт семиозиса как процесс, в ходе которого «некая материальная сущность становится способной представлять нечто за пределами этой сущности» [цит. по Кубрякова, 2004. С. 496]. Вслед за Ч. Пирсом ученый полагал, что протекающий естественным образом семиозис состоит в увеличении условности (конвенциональности) знака в результате постепенного нарастания его демотивированности. // Подтверждение справедливости данного утверждения находим отчасти при усвоении иноязычных лингвистических знаков, когда давно утраченная носителями языка «чувствительность» к внутренней форме слова вновь оживает в процессе его осмысления «познающим» инокультурным субъектом. Представляется очевидным, что семиозис заимствованного знака должен иметь определенные отличия, поскольку языковой коллектив языка-реципиента получает «означающее» из языка-донора в виде уже готового семиотического продукта. В этом случае языковому сознанию интерпретирующего коллектива только предстоит определить отношение «обозначения между готовым знаком, результатом чужого культурно-языкового опыта, и областью его референтной соотнесенности» [см. об этом подробнее Шкапенко, 2016. С. 20 ]. Выполненные нами ранее эмпирические исследования подтвердили верность гипотезы о реверсивном характере протекания семиозиса заимствованного языкового знака – от означающего к означаемому, в направлении его деконвенционализации и мотивированности, с одной стороны, и к постепенному конструированию, достраиванию означаемого – от интенсионала значения к его экстенсиональной части, – с другой [см. подробнее Шкапенко, 2016]. Однако мы отдаем себе отчет в том, что данное заключение релевантно только по отношению к знаменательным лексическим единицам, имеющим логико-предметное значение. В случае заимствования эмотивных междометий процесс установления отношений между означаемым и означающим в сознании носителей языка-реципиента должен иметь определенные отличия. Во-первых, отсутствие у междометий денотата не дает возможности ассоциировать их с неким конкретным объектом; во-вторых, вероятная лакунарность или неточность в переводе не позволяет провести параллель с неким переводным аналогом, наконец, часто отмечаемая омнисемантичность интеръективов, реализующих конкретное значение в конкретном контексте, еще больше осложняет процесс их семантической «идентификации» и интерпретации их прагматических функций. Интеракциональная природа междометий, их свойство выражать эмоции, не обозначая их, обусловливает необходимость использования в процессе интродукции поликодовых текстов, соединяющих вербальный (аудиальный) и иконический (ситуативный) элементы. В первую очередь, такой подход характерен для процесса заимствования первичных эмотивных междометий. По наблюдениям многих лингвистов, данный класс интеръективных единиц всегда являлся их самой закрытой и консервативной группой. Представляя собой «освященные» конвенцией языковые средства объективации внутренних эмоций, междометный инвентарь предписывает каждому этносу надлежащий способ эмоционального реагирования в определенных ситуациях. Процесс глобализации с удивительной легкостью разрушил ранее незыблемые границы, внедряя практически во все национальные языки американские междометия вау, йес, упс и другие. М. Кронгауз пишет в связи с проникновением чужих междометий в область этноспецифических для каждого социума знаков-чувствований: «Особое отторжение у людей постарше вызывает междометие вау, заимствованное из английского языка и выражающее неподдельный и внезапный восторг. Как же неподдельный восторг можно выражать только что заимствованным и потому неестественным словом? – недоумевают старшие товарищи. Вау! Сами удивляемся, – отвечает молодежь» [Кронгауз, 2008. С. 24]. Рассмотрим, каким образом протекает семиозис заимствованных первичных эмотивных междометий, которым предстоит выражать «неподдельные» эмоции представителей чуждого языкового коллектива. Анализируя взгляды Р. Якобсона на природу знака, Е. С. Кубрякова указывает: «Для определения значения знака ему следует поставить в соответствие эквивалентное ему выражение, а это достижимо тремя разными способами: 1) используя другой знак того же кода, т. е. синоним; 2) используя другие знаки того же кода, т. е. парафразу или же 3) используя знаки другого семиотического кода, т. е. прибегая к переводу» [Кубрякова, 2004. С. 500]. Однако не вызывает сомнения, что данные равнозначные преобразования релевантны только в случае денотативно-содержательной лексики. Значение первичных эмотивных междометий не поддается корректной идентификации посредством выполнения подобных языковых операций. О сложностях экспликации значений первичных эмотивных междометий говорится в огромном количестве работ в области интеръективной проблематики. Так, в 1999 году А. Вежбицкая писала: «английские междометия gee и wow не имеют эквивалентов или квазиэквивалентов в польском языке…, и у польского эмигранта в англоговорящей стране нет способа угадать, что же они означают и как их следует употреблять» [Вежбицкая, 1999. С. 612]. Действительно, предлагаемые словарями толкования междометий, основывающиеся на перечислении всех выражаемых ими эмоций, не способны предоставить адекватных и исчерпывающих инструкций для уяснения их семантики и способа употребления в условиях реальной коммуникации. В качестве альтернативного средства экспликации семантики междометий А. Вежбицкая предложила использовать сценарии на языке семантических примитивов. Так, для междометия вау этот сценарий может выглядеть следующим образом: «Я сейчас нечто знаю Я бы не подумал, что буду знать это Я думаю: это очень хорошо (я бы не подумал, что так может быть) Из-за этого я нечто чувствую» [Там же. С. 614]. Экспликации такого типа имеют бо́льшую объяснительную ценность, нежели простое указание на эмоции, лежащие в основе конкретных междометных возгласов. Более того, декомпозиционные сценарии семантики междометий указывают на необходи мость использования полимодальности как единственного полноценного средства демонстрации особенностей их функционирования. О сложности процесса концептуализации междометной системы в процессе изучения иностранного языка свидетельствуют и результаты исследования, предпринятого С. В. Параховской. Анкетирование 80 русских и 80 иностранных студентов, проживающих на территории США, позволило автору прийти к следующим выводам: - концептуальное членение междометий американскими и русскими информантами осуществляется по-разному; - русские студенты не всегда адекватным образом понимают значение междометий и специфику их употребления; - процесс определения содержания интеръективов проходит в результате поисков сходства с родным языком. В результате Параховская заключает, что усвоение данного класса единиц в ходе межкультурных контактов не может происходить по стандартному пути заучивания слова [Параховская, 2003]. Эмпирические исследования в области усвоения детьми эмотивных междометий в условиях овладения английским языком как родным были проведены Ульрике Станге [Stange, 2016]. Объектом исследования лингвистки явились первичные эмотивные междометия, сигнализирующие текущее состояние боли, отвращения и удивления, т. е. «те, которые спонтанным образом то, что чувствует произносящий» [Там же. С. 2]. Изучение процесса усвоения данных языковых знаков проводилось автором с трех различных перспектив: детской речи; речи, адресованной взрослым и речи, адресованной детям (child speech, child-directed speech, adult-directed speech). В результате У. Станге пришла к следующим выводам. Во-первых, самыми употребительными в детской речи являются междометия whoops!,  ow!  ouch!; в то время как wow, yuck, ugh используются в ней намного реже. Во-вторых, для детской речи характерен меньший спектр использования междометий (например, в отличие от взрослых дети используют междометие wow только с целью выражения позитивного удив Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания ления), для речи детей нехарактерно также использование этого интеръектива в речевых актах со значением «похвалы/восхищения» (praise/admiration). Результаты исследования показали, что усвоение детьми междометий происходит постепенно, в результате их активного вовлечения в различные стереотипизированные ситуации. Кроме того, первичные эмотивные междометия играют ведущую роль в эмоциональной социализации ребенка, в выработке рефлекторных языковых привычек, формирующих основу «правильного» реагирования на определенные стимулы. Причем роль интеръективов в эмоциональном воспитании детей значительно выше, чем роль лексических единиц, номинирующих соответствующие эмоциональные состояния. В случае релокации интеръективного знака в новую языковую среду его семиозис протекает сходным образом. Разница состоит в том, что на первом этапе коллектив-интерпретант остается незадействованным в демонстрируемых ситуациях, выступая в роли пассивного адресата. Многократно предъявляемые стереотипные ситуации, включающие определенные стимулы и соответствующие реакции, используются в качестве своего рода демо-версий инокультурных стереотипов, демонстрирующих способы употребления междометий. Средством обеспечения полимодальности восприятия междометия становятся рекламные ролики, соединяющие иллюстрируемую телесную кинесику говорящего, т. е. совокупность его телодвижений, звуковой ряд, демонстрирующий просодические особенности заимствуемого слова, и прагмасемантический, эксплицирующий функциональный смысл ситуативного комплекса в целом. О роли рекламной продукции в продвижении американского междометия вау в русскую речь вспоминает в этой связи Л. Дядечко: «Я очень хорошо помню эту рекламу – там отец дарил ребенку игровую приставку, а ребенок кричал: «Вау!» На уроках английского языка такие междометия не изучали, их мало кто знал, и вау вошло в обиход именно через рекламу. Потом у Пелевина появился вау-фактор – и уже пелевинские фразы стали крылатыми, произошло такое двойное переосмысление» 1 [Дядечко, 2007]. Действительно, рекламные ролики на российском ТВ достаточно часто эксплуатировали (и продолжают эксплуатировать) возглас вау, стремясь с помощью свойственной рекламе повторяемости выработать у адресата некий условный рефлекс, представляющий собой симбиоз инстантного понимания «удивительного» качества продукта и желания его приобрести. Активную роль в «вауизации» восприятия российского социума сыграли и популярные развлекательные телешоу. Так, нами было подсчитано, что каждый выпуск передачи «Голос» в последнем сезоне 2016 года содержит от 2 до 6 повторений возгласов вау. Чаще всех вау-реакцию демонстрирует П. Гагарина, которая издает данный возглас либо при первых звуках поражающего ее голоса, либо при повороте к сцене, когда поющий потрясает ее своей внешностью. Не сторонятся использования вау и другие члены жюри, а также участники шоу, которые, в случае выхода в следующий тур, сопровождают свой победный пробег еще одним американским заимствованием: йес! Крайнюю степень интеръективного раскрепощения в форме с трудом поддающихся транскрибированию радостных взвизгов и криков демонстрируют также ожидающие за кулисами родные и близкие героя. К поликодовым формам демонстрации способов употребления заимствуемого междометия следует отнести также продукты массовой креативности интернет-пользователей, активно эксплуатирующих вау в качестве вербального компонента различных креолизованных текстов (интернет-картинок, демотиваторов, комиксов и т. п.). Чаще всего иконический код в них представлен характерным выражением лица (человека или животных), отражающим крайнюю степень удивления, восхищения, иногда (крайне редко) ужаса. Наглядная иллюстрация сопровождающих вау мимики и жестов становится одним из средств его успешного освоения пользователями. Отличительной особенностью интернет-продуктов является также 1 Дядечко Л. П. «Имидж – ничто», или Почему филологи не боятся рекламы. URL: http://printograd.ru/ obschestvo/1208-imidzh-nichto-ili-pochemu-filologi-ne-boyatsya-reklamy.html (дата обращения: 23.04.2016).включение в вербальный ряд его приблизительных аналогов в русском языке: «Вау! вот это да!», «Вау! Ну вообще!», «Вау! Нет слов» и др. Особого внимания заслуживает тот факт, что в авторских креолизованных интернет-текстах у заимствованного американского вау появляется новая, не свойственная языку-донору, прагматическая функция. При редупликации, или даже трипликации вау:  вау-вау, вау-вау-вау, междометие употребляется в значении предостережения. Например, «Вау-вау! Полегче!», «Вау-вау! Парень, полегче!», «ВаУ! ВаУ! ВаУ! Женщины, полегче на поворотах!» и т. п. Таким образом, в процессе семиозиса в русскоязычной среде американское вау подвергается межъинтеръективной деривации, переходя из разряда эмотивных междометий в разряд междометий побудительных. Заимствование вау становится также предметом активного обсуждения на различных интернет-форумах и порталах. Высказываемые их участниками мнения свидетельствуют о сложности и неоднозначности протекания данного процесса в русской речевой среде. Так, голосование «за» и «против» вау развернулось на портале «Любовь и ненависть» (http://www.lovehate.ru). Всего в обсуждении приняли участие 41 человек, из которых 19 человек высказались за его употребление, 22 – против. Для исследования процесса семиозиса вау представляется небезынтересной аргументация сторонников употребления в речи этого американского интеръектива, хотя в целом выборка еще не может быть признана репрезентативной. Определенная их часть противопоставляет американское вау потенциальным русским эквивалентам, указывая на недостаточную эмоциональность русских аналогов (ого, ничего се, хорошо и т. п.). Многие считают вау более предпочтительным, сравнивая его с национальной привычкой выражать свои сильные эмоции с помощью обсценной лексики. Другая часть комментаторов указывает на то потрясающее, по их мнению, ощущение радости, которое вау производит как в самом говорящем, так и в его адресате. «Потому и обожаю, что так и рвется он самый из недр моей души!! Почему бы и нет, в самом деле? ВАУ, СУПЕР!... Вот скажешь ты просто “хорошо” – ну, и чего? Скажешь и забудешь! А крикнешь: “Вау-у-у”! – и как же это запомнится, как отпечатается в сознании!» (03/10/03, Струс). Противников вау больше всего раздражают конденсированное выражение «глупости» в данном звуковом комплексе, а также сам факт подражания американцам. Они отмечают нехарактерное для русской фонетики сочетание звуков, в котором, по их мнению, отражается «антиинтеллектуальность» возгласа: «Действительно дебильно звучит... И не по-нашему как-то...» (HerrTodVerfluchte,  16/06/03). «Потому что у русских это как-то ненатурально выходит. Получается какой-то деревенский трэш, а не восхищение» (Ревность, 13/04/05). Примечательно, что авторы мнений, занимающие в целом антиамериканскую позицию, указывают на идиосинкразийность вау фонетической системе русского языка. В то же время апологеты американской модели мироустройства указывают на ощущаемую ими иконичность звукового облика вау самому процессу удивления. Таким образом, ксенофобная или ксенофильная позиция не только предопределяет рациональное, когнитивно обусловленное отношение к интеръективному американизму, но и влияет на интерпретацию ощущений носителями языка степени его органичности/неорганичности для эмоциональной и языковой системы в целом.  Небезынтересны также самонаблюдения пользователей за процессом проникновения вау в свой собственный речевой обиход. Так, одна из участниц форума пишет: «Несколько месяцев назад ребенок из сада принес чистое, незамутненное “вау”. Пока боролась с этой заразой, сама подхватила :)» (Sara-Olga,  03.07.2012). Несмотря на неприятие автором американского возгласа, его усвоение происходит неосознанно. Даже отрицательное отношение к заимствованию не становится преградой для его употребления. Кроме анализа различных мнений пользователей Интернета, нами были проведены отсроченные по времени анкетирования носителей русского языка. Их целью являлось определение качественных и количественных изменений в процессе интерпретации междометного заимствования. Первое анке Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания тирование было выполнено нами в 2010 году, последующее – в 2016. Всего на вопросы анкеты ответили 80 человек (в каждом году). Участники анкеты должны были указать свой возраст и половую принадлежность, что позволило оценить также возрастные и гендерные особенности освоения знака. Анкета содержала следующие вопросы и варианты ответа на них: - Употребляете ли вы междометие вау? – да, нет, … - Часто ли слышите междометие вау? – ча сто, редко, никогда, …. - Где вы чаще всего слышите междометие? – в рекламных роликах; – в развлекательных телешоу; – в современных фильмах; – в повседневной речи окружающих, … - Каково ваше отношение к этому междометию? – Нравится. – Безразлично. – Раздражает. - … - Есть ли в русском языке аналоги для вау? Какие? … - Какие эмоции выражаются при помощи вау? – Удивление (позитивное, негативное). Удивление (слабое, сильное). Оценку (эмоциональную, интеллектуальную). Изумление. Восхищение. Восторг. … Анализ результатов первого и второго анкетирования выявил, что чаще всего междометие вау употребляется в возрастной группе от 18 до 30 лет (51 % в 2010 году и 63 % в 2016), реже всего – от 50 и выше (5 % и 8 % соответственно). В группе от 30 до 50 лет прирост составил 12 %: от 27 % в 2010 году до 39 % в 2016. Во всех группах за шесть лет увеличилось количество респондентов, указавших, что слышат вау часто (от 58 % до 71 %); были также отдельные комментарии в старшей возрастной группе о том, что слышат вау слишком часто. В обеих анкетах самая высокая употребительность вау была указана в рекламе и телешоу; увеличилось также число ответов, подтверждающих то, что вау слышится в повседневной речи: в группе от 18 до 30 лет: с 57 % до 78 %, в группе от 30 до 50 лет: с 36 % до 58 %, и в группе от 50 лет и выше: с 19 % до 28 %. Можно также констатировать рост позитивного отношения в целом к заимствованному междометию. В группе от 18 до 30 лет ответ «нравится» выбрали 31 % (в 2010 г. – 22 %), «безразлично» – 28 % (в 2010 г. – 24 %), в группе от 30 до 50 лет число ответов «нравится» практически не увеличилось (19 % в 2010 году и 23 % в 2016), зато выросло количество ответов «безразлично» (26 и 35 %). Примечательно также, что вау чаще употребляется женщинами, чем мужчинами (71 и 29 % в 2010 г., и 64 и 36 % в 2016). Гендерная и возрастная дифференцированность характерна также для выбора русскоязычных аналогов вау: самая молодая группа склонна к употреблению просторечных форм типа  Ни  фига  себе!  Охренеть!  Офигеть!  Я  тащусь!; для группы старше 30 лет – основными аналогами представляются Ого!      Вот  это  да!,  Ух  ты! Отметим также, что только одна женщина в возрастной категории после 50 указала в качестве русского аналога междометие Ах! Обращает на себя внимание также уменьшение общего количества приводимых аналогов ( от 27 в 2008 году до 15 в 2016). Приведенные выше данные позволяют нам судить о степени «вживания» междометия в языковое сознание реципиентов. Однако более важными с точки зрения изучения семиозиса заимствованного интеръективного знака представляются ответы на вопросы, позволяющие представить себе характер сформировавшегося в языковом сознании означаемого вау. Заслуживает внимания факт, что в данном случае имеет место практически полное согласие анкетируемых по всем позициям. Практически 100 % анкетируемых в каждой группе указали, что вау выражает только позитивное и очень сильное удивление (отметим, что всеми англоязычными исследователями отмечается, что вау способно выражать как позитивное, так и нейтральное и негативное удивление, его эмоциональное градуирование характеризуется от самой слабой до самой сильной степени). Некоторая неуверенность была проявлена анкетируемыми в ответе на вопрос о характере оценки, которую способно выражать вау: 11 % вообще не выбрали данный вариант; на эмоциональную оценку указало 82 % анкетируемых; на эмоциональную и интеллектуальную одновременно – 15 %, и никто из отвечающих не выбрал наличия интеллектуальной оценки вне эмоциональной реакции. Полное единогласие было проявлено при выборе означаемых эмоций: изумление, восхищение, восторг; в качестве собственных вариантов были предложены «потрясение, (полный) улет, офигение». Отметим, что толкования значения данного междометия в англоязычных словарях несколько шире и включают в себя: surprise (удивление), great surprise (большое удивление), admiration (восхищение), amazement (изумление), excitement (возбуждение), awe (трепет, благоговение), delight (восторг), а также указание на возможность саркастического употребления. Анализ результатов анкетирования позволил нам прийти к выводам о том, что характер уже осуществленной интерпретации означаемого заимствуемого интеръективного знака имеет определенные отличия от его «означаемого» в языке-доноре. Для оформившегося в языковом сознании коллектива носителей языка-реципиента вау ассоциируется исключительно с сильными и позитивными эмоциональными ощущениями, и употребляется как способ объективации или сигнализации таких потрясающих эмоциональных состояний, как восторг и восхищение. Такое «позитивно центрированное» понимание может быть объяснено преобладающими способами демонстрации употребления вау в рекламных роликах и развлекательных телешоу. Уменьшение количества русских аналогов вау, увеличение частотности употребления последнего во всех возрастных группах, а также наблюдаемый рост позитивного отношения могут свидетельствовать о практически уже осуществившейся конвенционализации американского интеръективного знака. Дальнейшие эмпирические исследования в данной области смогут ответить на вопрос, осуществится ли «достраивание» означаемого в направлении его содержательной дифференцированности, как это имеет место в языке-доноре, или же вау войдет в список языковых средств, используемых исключительно с целью выражения сильных, интенсивных положительных эмоций.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81.139 Т. М. Шкапенко Балтийский федеральный университет им. И. Канта ул. А. Невского, 14, Калининград, 236041, Россия tshkapenko@kantiana.ru К ПРОБЛЕМЕ СЕМИОЗИСА ЗАИМСТВОВАННОГО ИНТЕРЪЕКТИВНОГО ЗНАКА В статье предлагается новый, семиотический подход к изучению заимствованных интеръективных знаков. На примере анализа междометия вау демонстрируется, что характерный для усвоения заимствований реверсивный характер семиозиса – от означающего к означаемому – имеет определенные отличия в случае заимствования первичных эмотивных междометий. Их интеракциональная природа требует семиотически гетерогенной формы презентации, что обеспечивается посредством многократного предъявления поликодовых текстов в средствах массовой информации. Ведущая роль в данном процессе принадлежит рекламным роликам и развлекательным шоу. Результаты проведенного с интервалом в шесть лет анкетирования свидетельствуют об интерпретации вау носителями русского языка исключительно как средства выражения сильных позитивных эмоций. Увеличение частотности употребления и рост позитивного отношения к вау во всех возрастных группах подтверждают факт конвенционализации американского интеръективного знака и его вхождение в состав первичных эмотивных междометий.

к проблеме становления прогрессивных конструкции в немецком языке. Ключевые слова: история немецкого языка, грамматикализация, прогрессивный аспект. PROGRESSIVE PERIPHRASES IN GERMAN: TO THE PROBLEM OF THEIR DEVELOPMENT K. K. Kashleva Moscow State Regional University, 10a, ul. Radio, Moscow, 105005, Russian Federation Progressive periphrases in German are analyzed in a quantitative and qualitative way. Th e subject of the analysis is progressive constructions in the XVII–XIX centuries. It is stated that the process of their formation was not homogeneous, as there were two forms of progressive periphrases during the IX–XV centuries that were existing concurrently and were interchanging. It is determined that in any period the most frequent periphrases are im-construction and am-construction, moreover, the frequency of the latter is increasing. It is confi rmed that the process of grammaticalization mostly referred to contraction of locative prepositions and defi nite articles, which lost their lexical meaning in the development of progressive periphrases. Refs 27. Fig. 1. Keywords: the history of the German language, grammaticalization, progressive aspect. Аспект (вид) как грамматическая категория глагола, являясь средством выражения определенного грамматического значения, вызывает интерес у исследователей неоднозначностью своего толкования. Б. Комри определяет прогрессивный вид (прогрессив) как комбинацию длительного и нестатичного значения. Исходя из этого определения он объясняет, почему глаголы состояния не могут употребляться в  прогрессиве: значение глагола в  таком случае будет противоречить внутренней форме категории вида. Б. Комри подчеркивает, что языки допускают разные случаи употребления прогрессива и по-разному определяют, какие глаголы считать глаголами состояния [1, p. 32–35]. Целью данного исследования является анализ немецких прогрессивных конструкций в диахроническом срезе и выявление ключевого параметра при их формировании. Для выражения прогрессивного вида немецкий язык использует перифрастические конструкции. В грамматике Duden прогрессив определяется как средство для выражения внутренней перспективы действия (процесс рассматривается с внутренней точки, а его начальная и конечная точки исключены из «поля зрения») у предельных глаголов: Als Friederike nach Hause kam, war Hans am Aufstehen [2, S. 411]. Внутренняя перспектива у непредельных глаголов допускает равноправное испольUhr? — Ich duschte (gerade) / war am Duschen [2, S. 411]. Подробное описание прогрессивных конструкций в  современном немецком языке дает О. Краузе. В его работах выделены прогрессивные конструкции со стяженными предлогами im, am, beim и  наречием dabei. Они строятся по типичному образцу (предлог + субстантивированный инфинитив + sein), за исключением конструкции с  dabei (dabei sein, zu + V) [3, S. 12]. Прогрессивные конструкции также рассматриваются как одно из средств выражения процессной предельности (см. [4, c. 99–105]). Предел ьность/непредельность глагола является важным для анализа фактором. Как писал З. Вендлер, глагольные формы можно разделить на четыре класса: 1) деятельности; 2) совершения; 3) достижения; 4) состояния [5, p. 102–103]. Классификацию З. Вендлера дополнили Н. Смит и Б. Штаудингер, исходя из особенностей глагольной системы немецкого языка. Составленная ими схема, иллюстрирующая получившуюся классификацию, приводится в нашем переводе на русский язык [6, p. 186] (см. рисунок). ситуация +ДИН -ДИН +длит -длит СТАТ +пред -пред +пред -пред СОВ +афф -афф ДОСТ ДЕЯТ ДЕЯТ-1 ДЕЯТ-2 Рисунок. Схема классификации глагольных форм. Использованные в  схеме сокращения, переведенные нами на русский язык, в развернутой форме выглядят так: СТАТИВНЫЙ [-ДИНАМИЧЕСКИЙ]: состояния (wissen) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1 [+ДИНАМИЧЕСКИЙ, +ДЛИТЕЛЬНЫЙ, -ПРЕДЕЛЬНЫЙ, +АФФИЦИРУЕМЫЙ]: деятельности с аффицируемым объектом (erhöhen) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2 [+ДИНАМИЧЕСКИЙ, +ДЛИТЕЛЬНЫЙ, -ПРЕДЕЛЬНЫЙ, -АФФИЦИРУЕМЫЙ]: деятельности с эффицируемым объектом (schreiben) СОВЕРШЕНИЯ [+ДИНАМИЧЕСКИЙ, +ДЛИТЕЛЬНЫЙ, +ПРЕДЕЛЬНЫЙ]: лексические совершения (besteigen) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ [+ДИНАМИЧЕСКИЙ, -ДЛИТЕЛЬНЫЙ, -ПРЕДЕЛЬНЫЙ]: ограниченные деятельности (husten) достижения (vergessen) [6, p. 186–187]. Прогрессив в этой классификации относится к классам с наличием динамического и длительного значения: ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1, ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2 и СОВЕРШЕНИЯ. В диахроническом срезе эволюция прогрессивных форм, по мнению Г. Гарган, выглядит следующим образом: • XIII — начало XV в.: sîn (sein) + причастие настоящего времени; • XIV–XVI в.: sein + инфинитив; • Конец XV — XVI в.: am + субстантивированный инфинитив; • Конец XV — XVI в.: am + субстантивированный инфинитив + sein [7, S. 119– 120]. В древневерхненемецком языке для выражения длительности действия использовалась конструкция wesan / sîn + Partizip I [8, S. 10] (ср. древнеангл. beon + Vende). Иногда в  роли вспомогательного выступал глагол werdan. Причастие настоящего времени склонялось и согласовывалось с субъектом [9, S. 33]. Данная конструкция обнаруживается, например, в переводах Татиана на ренский диалект (IX в.): Ih quidu iu, thaz iogiuuelih uuort unnuzzi, thaz man sprehhenti sint, geltent reda fon themo in tuomes tage [10, S. 297]. Такие конструкции встречаются и в  переложении Евангелия у  Отфрида фон Вейсенбурга. Сохранились четыре манускрипта, среди которых самым важным признается Венский Кодекс (Viennese Codex, датируется 863–871 гг.), поскольку считается, что исправления в него внесены самим автором [11, S. 53, 55]. Текст написан на рейнско-франкском диалекте: <…> íst er ouh fon iúgendi fi lu fástenti <…> <…> si uuas sih blídenti bi thaz árunti [11]. Конструкция wesan / sîn + Partizip I использовалась для построения прогрессива и в средневерхненемецком языке. Так, в «Песни о Нибелунгах» (XIII в.) встречаем: Dô spvach von Burgonden Gîselhêr daz kint: “ir Etzelen helde, die noch hie lebende sint <…>” [12, S. 282]; <…> er dâhte: “ich bin noch lebende und niender wunt” [12, S. 277]. Формы lebende sint и bin lebende построены по типичному для того периода образцу «sîn + причастие настоящего времени». В дальнейшем начала употребляться конструкция am Leben sein. Аналогичные примеры, только с  глаголом bleiben, находим в переводе «Романа об Энее» (XII в.), выполненном Генрихом фон Фельдеке: Solde ich lebende bliben [13, S. 156], Die wile ich mac lebende blibe [13, S. 760]. В сочетании с  модальными глаголами muoz, wil, sol конструкция подчеркивает продолженный характер будущих событий, зависящих от воли говорящего [14, S. 306]: daz wil ich immer diende umb Kriemhilde sîn [12, S. 104]. Характеризуя грамматическую систему ранненововерхненемецкого языка, О. Райхман и К.-П. Вегера отмечают, что в текстах XIV–XVI вв. для выражения прогрессивного значения употребляется конструкция «sein + инфинитив» [15, S. 236]. В текстах XIV в. встречаются два варианта прогрессивных конструкций:der göttlichen Tröstung und von dem edlen Menschen”): Dar umbe, der sich bekennet wîzen, der bûwet und ist ûft ragende ûf wîz-wesenne, und er nimet niht sîn bekennen sunder mittel und unwizzende noch von der varwe <…> [16, S. 117]; 2) sein + инфинитив (из “Das St. Galler Spiel von der Kindheit Jesu”): und horend saligen gottes kind, die mit mir hie warten sind [17, S. 96]. В произведениях, датированных XV  в., число вариантов увеличивается. Еще одним способом для выражения прогрессивного значения становится конструкция «am + субстантивированный инфинитив». Пример такой конструкции встречается в переводе “Der Eunuchus des Terenz” (1486 г.): Das han ich doch yetz am hergan mit mir selber grißgramet [18]. Наравне с  ней по-прежнему используются конструкции «sein + причастие настоящего времени» и  «sein + инфинитив», что видно из  следующих примеров (из книги Г. фон Бюхеля “Dyocletianus Leben”, 1412 г.): Er lieff den geburen gar freiszlich an Fliehende wart der arme man [19, S. 34]; Der keiser der wart sprechen Fu rent disen bo sen gast [19, S. 21]. В конце XV — XVI вв. появляется конструкция «am + субстантивированный инфинитив + sein», наряду с которой в текстах продолжают встречаться конструкции «am + субстантивированный инфинитив» и «sein + инфинитив»: Fand wir king Philips, der am herausreitten was (из “Tagebuch des Lucas Rem aus den jahren 1494–1541”) [20, S. 174]; Daselbsten vber die Volg a oder Rha erstreckt sich das Reissen  land an das Mo r gegen nigreich Schweden rig/  auch an Finland /  volgends an Leiffl and /  Sameitn /  die Maß /  vnd = dann wirg (из книги Сигизмунда фон Mitternacht/ vnd am herwider raisen/ geraicht es an die vo zuegeho der an Pol n / vnd daneben ab hintzt an das Sarmatisch gebu Герберштейна “Moscouia der Hauptstat der Reissen”, 1557 г.) [18]; lckher dem Khu Von Pariß ich erst kummen bin (из “Fastnachtsspiele” Г. Сакса, 1550 г.) [21, S. 450]. Из приведенных примеров видно, что в  текстах XIV–XVI  вв. использовались прогрессивные конструкции разного типа. Для дальнейшего анализа в диахроническом срезе мы использовали материалы из Архива немецких текстов, который содержит 1309 текстов XVII–XIX вв. различной тематики [22]. Выбор данного корпуса обусловлен тем, что в настоящее время это наиболее полное собрание немецкоязычных текстов данного периода. Корпус содержит около 100 млн словоформ. Структура корпуса такова: к беллетристике относится 478 текстов, к научным работам — 594 текста, к техническим и научно-популярным — 237 текстов. Корпус представляет надрегиональную картину развития языка. С помощью поисковых инструментов корпуса мы отобрали все тексты, в которых встречалось сочетание стяженной предложно-артиклевой формы с инфинитивом.ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ мы с инфинитивом на долю прогрессивных конструкций приходится примерно 1,5% (50 из 3394 примеров), при этом в текстах корпуса зафиксированы im-конструкции и am-конструкции. Im-конструкция употреблялась, как правило, с третьим лицом, как и в современном немецком языке (см. [3, S. 309–310]). В текстах XVII в. зафиксировано 14 примеров, XVIII в. — 10 примеров, XIX в. — 3 примера. Приведенную ранее классификацию немецких глаголов в синхронии можно использовать и при исследовании в диахроническом срезе, что позволяет сделать более точные наблюдения. Как показал анализ языкового материала, в im-конструкциях использовались глаголы типа ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1, ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2  и  СОВЕРШЕНИЯ (7, 2 и 19 примеров). 1) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1: Gleich wie nun das Wasser im außfl iessen zu Stein wird/ also verstopfft es jm selbst seinen ß vnd Wege suchen/ an etlichen orten laufft es Weg/ vnd muß vmb deß willen andere Außfl u chset [22, S. 14]; vber/ nach dem der Stein anwa Dann die Schiff e oder grosse Strusen vnd Bo te/  so auff der Wolga nach Astrachan wollen/  nemen die Zeit in acht/  vnd machen sich auff den Weg/  wenn das Wasser noch im wachsen oder am gro sten ist <…> [22, S. 208]. 2) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2: Aber Gelanor machte nicht viel Wunders/ was ist es nun mehr/ sagte er/ daß ein Kerl etwas liberal im reden ist/ wenn er seine Reputation dadurch besta tigen soll [22, S. 181]; Und allen kurtz gesagt: Calovius im lesen/ Im reden Mu ller ist/ im schreiben Arndt gewesen [26, S. 153]. 3) СОВЕРШЕНИЯ: Hierauf schlaget drey EyerDotter in ein To pff gen, quirlt sie klar, und wenn die Bru he im sieden ist, so leget ein Stu ck Butter drein <…> [27, S. 1679]; Das Schiff der Rote Lo tern/ Geschu sampt den Gu w ist im einfahren zu Goeree in stu tz vnd Schiff sbereitschafft erhalten worden [22, S. 66]. cker gangen/ doch ist das Volck Жанровых ограничений на употребление im-конструкций нет. Они встречаются в книгах на религиозные, повседневные, научные темы, как в прозаических, так и в стихотворных текстах. Это подтверждается следующими примерами: <…> er wuste aber nicht/ daß es solte so zugehen und das schiff stieß auff eine seite und er war schon im fallen/ mit dem kopff hinterwerts nach dem Wasser/ streckte aber seine hand auß und kriegte ein seil in die hand <…> (Из работы историка протестантской церкви Готфрида Арнольда “Unpartheyische Kirchen- und Ketzer-Historie” (напечатана во Франкфурте-на-Майне в 1699–1700 гг.)) [23, S. 432]; Wenn nun das Fricassée im kochen ist, so giesset die Bru he an die gequirlten Eyerdotter und ru hret es, daß es nicht zusammen lauff e <…> (Из книги юриста Готлиба Зигмунда Корвинуса “Nutzbares, galantes und curiöses Frauenzimmer-Lexicon» (напечатана в Лейпциге в 1715 г.)) [24, S. 1014];ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ nderungen nicht schlimmer/ sondern besser worden ist (Из книги поэта Зигмунда фон Биркена «Die Fried-erfreuete Teutonje» (издана в Нюрнберге в 1652 г.)) [25, S. 14]; Und allen kurtz gesagt: Calovius im lesen/  Im reden Mu (В стихотворениях Христиана Гофмана фон Гофмансвальдау (изданы в Лейпциге в 1695 г. под редакцией Б. Нойкирха)) [26, S. 153]. ller ist/ im schreiben Arndt gewesen В прогрессивных im-конструкциях могут использоваться как переходные (ме нее частотны), так и непереходные глаголы: Wann es auch mit den Knien eng gehet/ als ob es bockbeinig werden wolte/ muß man ihm ssen/  weil sie noch im her machen/  davon sich die Knie ausbiegen mu den innern Stollen ho wachsen seyn [22, S. 38]; Denn auf des rausches und der regung leiter // Sind beide wir im sinken <…> [22, S. 28]; <…> daß ein Taglo Tag mit folgendem Wasser u muß allezeit das Wasser im Vorraht haben und einsamlen [22, S. 320]. hner darinnen wohnen kan/ selbiger soll im Garten umb den 2. oder 3. berall besprengen/ nur allein wann der Mond im zunehmen ist/ er Что касается am-конструкций, то они составили примерно 0,03% от всех сочетаний «am + инфинитив» (23 из 100 915 примеров). В текстах XVII в. зафиксировано 2 примера, XVIII в. — 1 пример, XIX в. — 20 примеров. Am-прогрессив встречается в  художественных произведениях. В  частности, случаи его употребления можно найти у таких влиятельных немецкоязычных авторов, как Г. Бюхнер, Г. Келлер, Г. Шваб, Э. Мерике, А. фон Гумбольдт: “Da unten liegt auch einer am Ausweben! ” sagte der eine, und der andere “Wir wollen hinabsteigen, vielleicht ist‘s einer der Unsern! ” [22, S. 381]; Danton. Du bist jetzt ruhig, Fabre. Eine Stimme (von innen). Am Sterben [27]; Die Sonne war eben am Untergehen, als wir im Hafen anlangten und mit der übrigen Mannſchaft das Schiff beſt iegen [22, S. 200]; Der Abend war herbeigekommen, die Sonne nah am Untergehen <…> [22, S. 72]; Die Sonne war am Untergehen, aber der Seewind wehte noch nicht [22, S. 234]. В прогрессивных am-конструкциях встречаются как переходные, так и непере ходные глаголы, частотность употребления последних выше: Sobald er erwachte, war schon sein Wirth und seine Wirthin am Ankleiden <…> [22, S. 202]; <…> er kam des Vormittags um neun Uhr in die Schule; zum Glu hlen noch Lesen [22, S. 118]; Erza ck war Stilling weder am Wir hielten vor dem Gebäude still, und eben als ich am Absteigen war, vernahmen wir ein lautes, heulendes Schnaufen [22, S. 466]; Die Sonne war am Untergehen; die schönste Zeit des Tages, zumal für eine märkische Landschaft [22, S. 204].ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ типы глаголов: ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1, ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2  и  СОВЕРШЕНИЯ (11, 1 и 11 примеров). 1) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-1: Als nun die übrigen Schiff e am Versinken waren, nahm ich von ihrer Mannschaft in dasselbe auf, so viel meiner Freunde noch unverletzt waren, und entrann mit ihnen auf meinem Schiff e unverſehrt aus dem Hafen [22, S. 141]; Sie zog ihre Hände aus den seinen, hob sie an ihre Schläfen, als sei ihr der Kopf am Zerspringen, und schaute ihn ganz ratlos und kindlich an [22, S. 62]. 2) ДЕЯТЕЛЬНОСТИ-2: <…> er kam des Vormittags um neun Uhr in die Schule; zum Glu hlen noch Lesen [22, S. 118]. Erza ck war Stilling weder am 3) СОВЕРШЕНИЯ: C. Ist todt? E. Nein/ aber noch am Sterben [22, S. 107]; Als mein Vorgänger Hartmuth am Sterben lag, sprach der Abt, ward‘s gepulvert und ihm mit Wein und Honig eingegeben, das Fieber zu stillen [22, S. 37]. Помимо sein в am-конструкциях мог употребляться глагол liegen: In St. Pelagie liegen Gefangne am Sterben, sie verlangen einen Arzt [27]; “Da unten liegt auch einer am Ausweben! ” sagte der eine, und der andere “Wir wollen hinabsteigen, vielleicht ist‘s einer der Unsern! ” [22, S. 381]; Als mein Vorgänger Hartmuth am Sterben lag, sprach der Abt, ward‘s gepulvert und ihm mit Wein und Honig eingegeben, das Fieber zu stillen [22, S. 37]. Употребление глаголов состояния в прогрессивных конструкциях не зафикси ровано. Отдельно следует рассмотреть конструкцию am/bei(m)/im Leben sein, которая старше аналогичных прогрессивных конструкций и  могла оказать значительное влияние на становление прогрессивных конструкций в XIX в. Кроме sein в этой конструкции периодически используются непереходные глаголы состояния bleiben, lassen, (er)halten. Согласно нашим подсчетам, конструкция bei(m)/im Leben sein встретилась в 25 примерах, конструкция bei(m)/im Leben bleiben — в 12 примерах, конструкция bei(m)/im Leben erhalten — в 7 примерах (суммарно 44 примера, или 1,3%, из 3394 случаев употребления стяженной формы предлога и артикля с инфинитивом). Приведенные данные показывают, что глагол sein превалировал: Als nun Cratilis sihet/ daß er sie nicht zur Ehe kan haben/ weil jhr Ehemann noch im leben ist wiewol er weltlicher weise todt ware/ vnd sie gleichwol vor kurtzer zeit von jhm newe Zeitung angeho ret hatten <…> [22, S. 360]; <…> das alle Seelen die mit im Schiff gefahren/ vnd Schiffb ruch gelitten/ sollen beym leben bleiben/ doch da die Schiffl eut begunten außzureissen/ die Flucht zu suchen/ so sagt St. Paulus <…> [22, S. 431];ͤ ͤ ͤ noch beym leben/ Schickt ihn mit vielem gold dem Th racer ko denselben auff erziehn [22, S. 111]; mgeben/ Drumb wolt er diesen sohn erhalten chte heimlich doch nig hin/ Er mo Weil sie des Cynthius noch nicht vergessen kan/ Den sie/ die Cynthie/ vor auch so starr sah an/ Weil sie beym leben war [26, S. 263]. Конструкция am Leben + sein/bleiben/lassen/erhalten встречается более чем в 260 примерах (примерно 0,3% от 100 915 примеров сочетания am + инфинитив). Наиболее частотным является глагол sein, за ним следует bleiben. <…> ich will nicht mehr am leben seyn [22, S. 282]. Man möchte glauben, die Wilden seien alle so wohlgebildet und so kräft ig, weil die schwächlichen Kinder aus Verwahrlosung frühe wegsterben und nur die kräft igen am Leben bleiben <…> [22, S. 17]. Den Robinson aber ließ er vermuthlich deswegen noch am Leben, damit er durch Tru bsale erst gebessert wu rde [22, S. 61]. Wollte er die u brigen am Leben erhalten, so mußte er sich jetzt in neue Kosten setzen, um sie gegen die Bosheit der Matrosen zu sichern <…> [22, S. 449]. По мнению О. Краузе, все прогрессивные конструкции в  современном немецком языке включают элементы, которые изначально имели локативное значение, при этом am-конструкция грамматикализована сильнее всего: в ее широком синсемантическом значении уже нет основного локативного значения предлога [3, S. 318]. Аргументом в пользу локативного происхождения прогрессива О. Краузе считает слияние предлога и артикля, что, по его мнению, иллюстрирует типичную для грамматикализирующейся морфемы потерю лексических значений. Но стяженная форма определенного артикля и предлога в немецком языке используется нередко, в том числе в сочетаниях, где явно сохраняется лексическое значение (Sie geht zum Zahnarzt). В то же время стяженная форма определенного артикля и предлога в сочетании с субстантивированным инфинитивом описывает процесс: zum Essen einladen, vom Schwimmen kommen, am Vorwärtskommen hindern, zum Stehen bringen. По нашему мнению, именно субстантивированный инфинитив сыграл ключевую роль в формировании прогрессивных конструкций, составив ядро продолженного значения. В пользу нашего предположения свидетельствует тот факт, что именно семантика глагола определяет возможность его употребления в прогрессиве. Согласно проведенному анализу, в продолженном виде могут использоваться глаголы, обозначающие деятельности с аффицируемым или эффицируемым объектом и совершения. С развитием языковой системы произошла постепенная замена одной прогрессивной конструкции на другую (форма «sîn + причастие настоящего времени» сменилась на «am + субстантивированный инфинитив + sein»). Как показал анализ, современная форма прогрессива является совокупным результатом нескольких процессов: 1) смены синтаксических функций причастия настоящего времени; 2) развития субстантивированного инфинитива; 3) формирования синтаксического и  грамматического единства стяженных предлогов am, im, beim и  субстантивированного инфинитива.ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ ͤ формы представляется стяжение в ней стяженной предлога и артикля, поскольку именно эта частица подверглась процессу грамматикализации, потеряв лексическое значение. Все рассмотренные конструкции в период с XVII по XIX в. не содержат остаточных местных значений предлога. Следовательно, можно предположить, что к XVII в. прогрессивные конструкции уже приобрели завершенный вид и процесс грамматикализации закончился. Таким образом, основное значение прогрессива — продолженность действия — передает субстантивированный инфинитив, который унаследовал эту функцию от причастия настоящего времени, сменив в XV в. в этой позиции инфинитив. Грамматикализации же подверглась стяженная форма локативного предлога и определенного артикля.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.11-112 К. К. Кашлева Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 1 К ПРОБЛЕМЕ СТАНОВЛЕНИЯ ПРОГРЕССИВНЫХ КОНСТРУКЦИЙ В НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ Московский государственный областной университет, Российская Федерация, 105005, г. Москва, ул. Радио, 10А В статье рассматривается формирование прогрессивных конструкций в  немецком языке в XVII–XIX вв. Анализируются семантические аспекты прогрессивных конструкций на материале корпуса текстов. Проводится количественный анализ частотности употребления прогрессивных конструкций, а также устанавливаются стадии их развития и описываются характерные особенности. В  статье постулируется, что основное значение прогрессива (длительность действия) в современном немецком языке передает субстантивированный инфинитив. Библиогр. 27 назв. Ил. 1.

к типологии отклонения от композициональности. Введение В работе исследуются основные проблемы, связанные с композициональным представлением высказываний естественного языка. Раздел 2 посвящен исследованию истории понятия и его роли в науке о языке. В разделе 3 обсуждается область применения композициональности, а именно — применимость принципа композициональности к словарю. В разделе 4 строится исчисление возможных нарушений композициональности, связанных с однократным либо многократным применением правил синтаксической и семантической композиции. В разделе 5 намечаются — очень схематично — решения, позволяющие преодолеть некомпозициональность в каждом приведенном примере. Раздел 6 представляет собой заключение и подводит итоги краткого обсуждения не/композициональности, представленного в работе. 2. Композициональность: история и место в современной теории языка Принято считать, что впервые понятие композициональности сформулировал Г. Фреге, [Werning, Hinzen, Machery 2012]. Как, однако, указывается в [Janssen 2012], для Фреге был не менее важен принцип контекстуальности, т. е. влияние контекста на интерпретацию, в современном же понимании принцип композициональности восходит скорее к Р. Карнапу (ученику Фреге) и Р. Монтегю. Впервые о композициональности языковых выражений в ее нынешнем понимании упомянули Дж. Катц и Дж. Фодор, см. [Katz, Fodor 1963]. Однако вдумчивое осмысление этого понятия 1 Исследование выполнено в рамках проекта РНФ № 16-18-02003, работа над которым выполняется автором в ИСЛИ МПГУ. в современной лингвистике началось, скорее всего, с классической статьи Барбары Парти [Partee 1984], см. также [Partee 1995, 2004]. Парти предлагает два определения Принципа Композициональности, исходное и уточненное: (1) Композициональность, первое определение [Partee 1995: 313] Значение целого есть функция значений его частей2 (1’) Композициональность, второе определение [Там же] Значение целого есть функция значений его частей и способа их синтаксического комбинирования3 Композициональность (композиционность) интересует лингвистов потому, что затрагивает важный (а для многих исследователей — важнейший) вопрос о природе языковой способности человека. Как показывают нам изначальная и уточненная формулировки определения Парти, понятием композициональности связаны две ключевые проблемы: i) насколько последовательны правила соединения простых значений в сложное и ii) как эти правила связаны с языковой структурой. Говоря о композициональности некоторой структуры, мы, таким образом, будем подразумевать регулярные правила композиции и интерпретации ее элементов. По замечанию Е. В. Падучевой: «принцип композиционности понимается как установка на наличие общих правил семантического взаимодействия значений слов, граммем, синтаксических конструкций, линейно-акцентной структуры и проч. в составе высказывания. Речь идет, таким образом, не столько о принципе композиционности, который принимается как данное, сколько о самих правилах композиции смыслов» [Падучева 1999: 3]4. В данной работе мы не станем подробно останавливаться на правилах семантической композиции — исследованиям того, как аргумент или адъюнкт соединяются с предикатом, было уделено достаточно 2 «The meaning of a whole is a function of the meanings of the parts» [Partee 1995: 313]. 3 «The meaning of a whole is a function of the meanings of the parts and of the way they are syntactically combined» [Partee 1995: 313]. 4 См. также [Гак 1972; Иорданская, Мельчук 2007] и др. работы отечественных лингвистов.внимания, см. упомянутую уже работу [Падучева 1999] или [Kratzer, Heim 1998]. Вместо этого мы рассмотрим некоторые случаи, которые могут показаться отклонением от принципа композициональности. Мы также коснемся вопроса о том, где именно в языке исследователи обычно ожидают увидеть композициональность, а где — нет, и попробуем понять, оправданы ли эти ожидания. Ряд отклонений от строгой композициональности отметила уже Б. Парти. Точнее, Парти показала, что при анализе композиции некоторых элементов мы должны учитывать их специфику: не все прилагательные соединяются с именами по одним и тем же законам, необходимо особым образом учитывать вклад дейктических элементов и т. д. Впоследствии парадигма исследований композициональности получила разнообразные варианты развития, см. вышедший недавно «The Oxford Handbook of Compositionality» [Werning, Hinzen, Machery 2012], где представлены современные подходы к различным аспектам и проявлениям композициональности: исследуется роль композициональности в теоретическом аппарате лингвистики, ее понимание в формальной семантике и синтаксисе, изучается роль и последствия применения принципа композициональности в психолингвистике, эволюционной лингвистике, компьютерном моделировании, см. относительно последнего также [Fulop, Keenan 2002; Keenan, Stabler 2004]. Итак, композициональность предполагает наличие некоторых регулярных правил сочетания элементов, поэтому одной из наших задач будет установить, где именно локализованы подобные правила. Опишем вкратце, как именно организовано традиционное разделение языка на словарь и правила. Мы примем точку зрения, в соответствии с которой лексикон как часть естественного языка определяется в первую очередь внеязыковой действительностью и не (обязательно) связан с механизмом, ответственным за композициональность. Таким механизмом мы будем считать — в самом широком смысле — способность получать бесконечное количество языковых выражений из ограниченного материала, т. е. единиц лексикона. Подобный подход можно считать стандартным, ср., например: «Два главных компонента исходного представления смысла предложения — этолексический состав предложения и синтаксическая структура» [Падучева 1999: 4]. Мы не будем касаться вопроса (столь детально проработанного в отечественной лингвистике) о том, насколько систематичны отношения между лексическими единицами. Применительно к исследованию лексикона наша задача будет несколько иной — понять, насколько продуктивные систематические правила, связанные с грамматикой, могут вторгаться в лексикон и быть источником новых его элементов. Возможны следующие взгляды относительно применимости регулярных правил (= правил синтаксиса) «внутри» лексикона. С точки зрения одних исследователей, см., например, теорию Семантических Примитивов [Wierzbicka 1996] или Порождающего Лексикона [Pustejovsky 1991, 1995], весь лексикон может быть построен из некоторых элементарных единиц. В случае Семантических Примитивов правила построения не вполне прозрачны, поэтому, поскольку нас прежде всего интересуют именно регулярные правила соединения элементов, скажем несколько слов о концепции Порождающего Лексикона. Идея Пустейовского проста и стандартна для семейства генеративных подходов — построить формализм, помогающий воспроизводить бесконечное количество значений из ограниченного набора элементов. Всю работу по воспроизводству новых значений автор предлагает перенести в лексикон. Например, различие между двумя вариантами глагола wipe ‘вытирать’ в случаях John wiped the table и John wiped the table clean сводятся к присутствию во втором случае регулярного компонента лексических значений cause. Таким образом, с точки зрения Пустейовского, перед нами два разных глагола wipe, wipe1 = change (x, State (y)) и wipe2 = cause(x, Become(clean(y))), см. [Pustejovsky 1991: 418]. Перенос «синтаксической работы» в лексикон удобен, например, в проектах, связанных с компьютерным анализом и моделированием, каковым отчасти и является Порождающий Лексикон5. В разработке идеальной теоретической модели языка, 5 Похожая (возможно, даже более развитая и последовательная) методология применяется в Abbyy Compreno и в целом характерна для отечественной традиции компьютерной лингвистики, см. [Апресян и др. 1989].это, однако, представляется неоправданным. Модель, пытающаяся приблизиться к отражению языковой способности у человека, должна быть максимально экономной. Человек усваивает родной язык в раннем детстве, не обладая развитой способностью к систематическому анализу информации и без специального обучения. Если бы модуль, ответственный за регулярное порождение новых значений был бы связан (только) со словарем, мы должны были бы наблюдать неограниченное распространение некоторых регулярных моделей в словаре. Например, каузативно-инхоативное чередование (также анализируемое Пустейовским как лексический процесс) John broke the vase — The vase broke (Джон разбил вазу — Ваза разбилась) должно было бы распространяться и на другие лексические единицы. Мы должны были бы иметь лексические варианты John built the house — *The house built (Джон построил дом — Дом построился), которых в действительности нет в словаре. Таким образом, представляется разумным не переносить всю «порождающую работу» в лексикон. Другой крайностью является абсолютное лишение словаря доступа к порождающему компоненту. Такой подход представлен в парадигме Распределенной морфологии (Distributed Morphology), см. [Halle, Marantz 1993; Marantz 1997] и другие работы. С точки зрения Распределенной морфологии, словарь (Encyclopedia) лишен всяких сведений о грамматических свойствах содержащихся в нем единиц. Грамматические признаки — результат синтаксической деривации, которая, по выражению А. Маранца, проходит «all the way down», т. е. вплоть до самой основы, включая все морфологические единицы. Подобный «синтаксический экстремизм» приводит к тому, что даже принадлежность лексем к той или иной части речи (категориальные значения) присваиваются в процессе синтаксической деривации. Солидаризуясь в целом с идеей о сложном композициональном устройстве словоформы, мы, тем не менее, далеки от того, чтобы вовсе удалять лексикон из числа языковых компонентов, как это сделано в Распределенной морфологии, см., например, [Harley, Noyer 1999]. Представление о сложной композициональной организации часто распространяется не только на словоформы, но и на лексемы. Подобная гипотеза, уходящая корнями в 80-е годы прошлого века, сегодня связана с целым семейством подходов, которое можнобыло бы характеризовать как теорию Лексической декомпозиции (Lexical Decomposition), см. [Rappaport Hovav, Levin 1998; Hale, Keyser 2002; Ramchand 2008; Borer 2013]. Согласно такому подходу, лексическое значение, например, глагола неэлементарно и состоит из набора регулярных компонентов, которым соответствуют элементы аргументной и событийной структуры глагола. Теории лексической декомпозиции, первоначально развивавшиеся на материале английского языка, нашли многочисленные подтверждения в языках, далеких от английского и европейского, таких, как, например, иранские или тюркские. В отечественной лингвистике также неоднократно затрагивались особенности взаимодействия значений при соединении тех или иных словоформ или частей слова, см. [Падучева 1974, 1999; Апресян 1995; Мельчук 1995; Богуславский 1996, 1998] и другие работы. Характерная черта подхода отечественных исследователей — пристальное внимание к взаимодействию значений, имплицитно представленных в тех или иных лексемах, например, (имплицитного) каузатора / экспериенцера; отдельных ситуаций, составляющих событие (в т. ч. относящихся к пресуппозиции/ассерции), — начала, развития, результирующего состояния и т. д., а также поведение данных слагаемых лексического значения в контексте отрицания и других операторов. Декомпозициональная перспектива имеет богатую историю изучения в отечественной науке. В «Лексической семантике» Ю. Д. Апресяна исследуется идея разложимости лексического значения на стандартные элементы, соответствующие каузативным, начальным, результирующим и другим фазам описываемых глаголами процессов, см., например, «А показывает В Х-у = показывает (А, В, X) = ‘А каузирует (X видит В)’ = ‘каузирует (А видит (X, В))’», [Апресян 1995: 10], см. также примеры декомпозиции [Апресян 1995: 23, 72, 260–263] и т. д. Можно сказать, что написанная в 1970 г. и впервые изданная в 1974 г. «Лексическая семантика» предвосхитила многочисленные варианты декомпозициональных подходов, столь бурно развившихся впоследствии в западной лингвистике. Ту же идею декомпозиции или атомизации лексического значения находим у И. А. Мельчука:Толкование строится как строгое семантическое разложение толкуемой лексемы á…ñ последовательные разложения исходных лексических смыслов должны привести, в конце концов, к семантическим атомам — элементарным смыслам, далее неразложимым и задаваемым списком [Мельчук 1995: 7]. Едва ли можно утверждать, что лингвистам на сегодня удалось осуществить такое всеобъемлющее разложение лексической структуры на ограниченный набор атомарных единиц, однако можно утверждать, что работа по выявлению отдельных (типологически) регулярных элементов структуры лексического значения увенчалась успехом. Несмотря на определенное единодушие в принятии композициональности как одного из основных принципов организации языка, среди лингвистов находятся и скептики в данном вопросе. Наиболее мощным источником скептицизма относительно композициональности являются лингвисты, работающие в парадигме так называемой Грамматики конструкций (Construction Grammar). Так, например, в [Fried, Östman 2004: 22] находим: «полная интерпретация, ассоциируемая с данной конструкцией, может не быть простой суммой ее частей — и в действительности редко ей является»6. Действительно, конструкция как теоретический концепт возникла именно как вызов тем самым однотипным правилам комбинации элементов, которые стоят за регулярностью семантической композиции. И если нам не нужны регулярные правила в синтаксисе — нет смысла сохранять композициональность в семантике. Подобную линию рассуждений последовательно проводит А. Голдберг. В [Goldberg 2016] приводятся стандартные для противников композициональности аргументы, связанные с идиоматикой, интерпретацией синтаксиса в языках с так называемым «свободным порядком слов», словоформами полисинтетических языков, просодией и т. д. (некоторые из них упоминались еще в классической статье Парти). Отметим, наконец, что подход к синтаксису в духе конструкций имеет некоторые параллели в предлагавшейся в отечественной лингвистике парадигме «синтаксических фразем», см. 6 «…the overall interpretation associated with a given construction may not be — and in fact seldom is — just the sum of its parts».[Иомдин 2010; Рахилина 2010: 49–58] и приведенную там литературу. Отличие подхода, предполагающего «малый», «фраземный» синтаксис, от Грамматики конструкций — в том, что Грамматика конструкций радикально отходит от идеи построения синтаксического целого последовательной проекцией единиц разных лексических категорий. Грамматика конструкций признает, например, именную группу, лишь вариантом конструкций, а не составляющей, построенной как проекция именной вершины. Подход в духе синтаксических фразем предполагает лишь частичную некомпозициональность единиц «малого синтаксиса», но не устраняет «большой синтаксис» из грамматики естественного языка. К теоретикам грамматики конструкций в сомнениях относительно универсальности принципа композициональности с определенного момента присоединился Дж. Фодор, стоявший, как мы сказали, у истоков применения композициональности в семантическом анализе. Согласно последним воззрениям Фодора, ключевым концептом является не значение слов, а мысль (thought), поэтому язык, по его мнению — строго некомпозиционален, см. [Fodor 2001] и другие работы последних лет7. Наконец, отметим важную роль идеи композициональности в некоторых конкретноязыковых исследованиях, проводившихся в последнее время в нашей стране. В ряде работ отечественных ученых были предложены детально проработанные концепции анализа тех или иных аспектов морфологии и синтаксиса отдельных языков с позиций композициональной организации семантического и морфосинтаксического компонентов, см. [Лютикова и др. 2006] о структуре события в карачаево-балкарском языке, [Пазельская 2006] о русской номинализации, [Татевосов 2010] об акциональной композиции в русском, тюркских и других языках. 3. Границы лексического и синтаксического Определим, какова роль каждого из двух обсужденных выше языковых компонентов — некоторых регулярных правил и элементов, с которыми эти правила работают, в разных граммати 7 Еще одно отклонение от требования композициональности в ее классическом понимании мы встречаем в нейронных моделях, см. [Horgan 2012].ческих теориях. Представим наиболее общие варианты имеющихся подходов, которые, конечно, требуют существенного уточнения при необходимости говорить о конкретном применении некоторого подхода отдельными учеными. «Первое приближение» — стандартная точка зрения, которая, как кажется, разделяется большинством лингвистов. Она состоит в том, чтобы связывать идиосинкретичность, некомпозициональность значений с лексиконом, а регулярность семантической композиции — с синтаксисом. Два компонента (более или менее) строго разделены функционально, правила синтаксиса получают на вход единицы лексикона: (2) Синтаксис Лексикон С такой моделью полемизирует Грамматика конструкций и схожие теории, в которых — возможно, при некотором упрощении и огрублении ситуации — синтаксису нет места вовсе. Регулярность правил комбинации элементов ставится под сомнение. Более всего возражений у авторов Грамматики конструкций вызывает контекстная независимость правил. Вместо некоторых универсальных правил предлагаются конструкции, которые аналогичны «синтаксическим идиомам», ср.: Конструкции могут быть идиоматичными в том смысле, что объемлющая конструкция может привносить семантическую (и/ли прагматическую) информацию, отличную от той, которая может быть вычислена из соответствующих значений меньших конструкций [Fillmore Kay, O’Connor 1988: 501]8. 8 «…constructions may be idiomatic in the sense that a large construction may specify a semantics (and/or pragmatics) that is distinct from what might be calculated from the associated semantics of the set of smaller constructions that could be used to build the same morphosyntactic object» [Fillmore Kay, O’Connor 1988: 501].Отметим, что в рамках других теорий — сколько бы они ни были различны — идиомы обычно считаются некомпозициональными и помещаются в словарь, см., например, [Boguslavsky 2011] или [Harley, Noyer 1999]. Согласно Грамматике конструкций, таким образом, язык практически целиком представляет собой «лексикон» — с тем лишь отличием от стандартного понимания этого термина, что в Грамматике конструкций единицами такого «лексикона» являются не только слова: (3) «Идиомы»: Слова, Конструкции Другая крайность — модели типа Распределенной морфологии, где предельно «сжата» словарная область, а синтаксис оперирует уже внутри словоформ. Модуль, который (примерно) соответствует лексикону в стандартных подходах — Энциклопедия (Encyclopedia), не содержащая никакой грамматической информации и хранящая лишь семантические представления о внеязыковой действительности: (4) Синтаксис Энциклопедия Синтаксис обращается к Энциклопедии лишь для того, чтобы проинтерпретировать построенные высказывания, а на сам процесс построения словоформ и синтаксических составляющих (первые и вторые также неразличимы с точки зрения Распределенной морфологии) Энциклопедия влияния не оказывает. Предложим, наконец, собственный вариант взаимодействия лексикона и синтаксиса. Он основывается на первом, стандартном понимании разделения труда между лексиконом и синтаксисом, однако с некоторым умеренным «вторжением» синтаксиса в область лексикона. А именно, мы предполагаем, что лексикон может быть «прозрачен» для синтаксиса — часть его единиц получается регулярным способом по правилам, аналогичным синтаксическим:Отклонения от композициональности Синтаксис Лексикон Таким образом, модификация, которую предлагаемый нами подход привносит в стандартную модель, связана с тем, что синтаксические правила могут участвовать в образовании новых элементов лексикона. Такие новообразованные элементы не попадают сразу в синтаксическую деривацию, а становятся частью лексикона — в этом отличие нашего подхода от моделей типа Распределенной морфологии. С таким «расширенным» вариантом лексикона и имеют дело синтаксические правила, порождающие неограниченное количество высказываний на основе единиц лексикона. 4. Композициональность и ее нарушения Приведем примеры случаев, нарушающих обычные представления о композициональности и области ее применения. Начнем с обсуждения проявления последовательной композициональности там, где ее обычно не принято обнаруживать, — в лексиконе. Ниже мы предложим исчисление случаев нарушения композициональности и приведем примеры на каждый случай. Как уже было сказано, для композициональности одинаково важны как правила сложения семантических элементов, так и правила композиции элементов синтаксиса. Два основных типа нарушений композициональности: i) результаты применения синтаксических и семантических правил не совпадают; ii) применение правил приводит к неграмматичности. Разберем последовательно некомпозициональность однократного применения правил, т. е. соединения двух элементов, а затем перейдем к более чем однократному применению правил. Условимся обозначать заглавными латинскими буквами элементы синтаксиса, а соответствующими им строчными буквами — семантику таких элементов. Как и принято, результат правил синтаксической композиции будем записывать при помощи квадратных скобок, [A B], а в круглые кавычки будем заключатьзначения: ‘A’, ‘B’ и т. д. Итак, первый случай — собственно пример композициональности: (6) ‘[A B]’ = ‘A’ + ‘B’ Как мы уже говорили, композициональность характерна не только для синтаксиса, т. е. для образования фраз на основе словоформ, но и для отдельных случаев образования единиц лексикона, лексем. Первый случай регулярного построения лексем по правилам синтаксиса — сложные слова, следующая таблица демонстрирует изоморфизм правил построения и интерпретации различных типов синтаксических составляющих с одной стороны и сложных прилагательных — с другой: (7) РУССКИЙ тип проекции именная группа с прилагательным с количественным числительным с порядковым числительным глагольная группа с прямым объектом с инструментом / средством с обстоятельством образа действия с локативным участником группа прилагательного с предложным зависимым сочиненная группа прилагательные, причастия предложная группа предлог и имя сложное слово высокогорный, равнобедренный двухъярусный, трехэтажный первоклассный, второсортный бумагоделательный, звуковоспроизводящий электроосветительный, газоснабжающий долготерпеливый, здравомыслящий мореходный, водоплавающий солнцестойкий, влагозависимый испуганно-встревоженный, сиреневожелтый околонаучный, послеполуденный Перейдем к случаям отклонения от композициональности. Первый возможный сценарий — нетождественность значений целого и частей:(8) ‘[A B]’ ≠ ‘A’ + ‘B’ Подобное можно наблюдать в так называемых сериальных конструкциях или конструкциях со вспомогательным глаголом в тюркских языках. Ряд тюркских глагольных лексем при сочетании с другими глагольными единицами может менять значение и функции. Вместо обычного значения, представленного в ii), глагол ‘видеть’ приобретает грамматическое значение i): (9) КАРАЧАЕВО-БАЛКАРСКИЙ9 Къонакъла этни аша-п гости Значения: i) ‘Гости попробовали (есть) мясо.’ ii) ‘Гости ели мясо и (что-то) видели.’ кёр-дю-ле. мясо есть-CONV видеть-PST-PL В первой интерпретации, соответствующей сериальной конструкции, глагол ‘видеть’ имеет значения «проба действия; модальный оттенок удивления свершившимся действием», см. [Гращенков 2015: 88]; во втором случае перед нами — обычное лексическое значение. Грамматическое значение попытки является результатом диахронического развития, (грамматикализации) исходного значения ‘видеть’, см. [Johanson 1995]. Принято считать, см., например, [Bybee et al. 1994; Haspelmath 1999], что результатом грамматикализации всегда является упрощение исходной семантики. Нам, однако, не представляется очевидным, что значение попытки содержится в семантике глагола ‘видеть’, поэтому мы определим данный случай как неравенство значений. Вряд ли одну из интерпретаций i) или ii) можно считать содержащейся в другой. Возможен также случай, когда значения сложного элемента меньше значения частей, из которых он составлен: (10) ‘[A B]’ < ‘A’ + ‘B’ Первый пример подобного отклонения от композициональности — тюркские сложные глаголы, составленные из лексем 9 Примеры из карачаево-балкарского и осетинского языков, а также мишарского диалекта татарского языка собраны автором в процессе полевых исследований. образа действия и результата. Сочетание такие глаголов в тюркских языках фактически представляет новую лексему: (11) ётерге пройти КАРАЧАЕВО-БАЛКАРСКИЙ учуп пролетев ‘перелететь’ жюзюп проплыв ‘переплыть’ ётерге пройти ёлтюрюрге убить буўуб задушив ‘задушить’ атыб выстрелив убить ‘расстрелять’ ёлтюрюрге [Гращенков 2015: 180] То, что данные пары глаголов образуют лексему можно видеть, например, по их способности пассивизироваться и некоторым другим внутриязыковым свойствам, отличающим их от свободного сочетания глаголов с другим значением, см. [Гращенков 2015: 178–245]: КАЗАХСКИЙ (12) Командор бауызда-п өлтір-і-л-ді. Командор колоть-CONV убивать-ST-PASS-PST ‘Командор был заколот.’ [Гращенков 2015: 201] Как показано в [Гращенков 2015], главное свойство, отличающее подобные образования от свободной комбинации глаголов — однособытийность. Сложные глаголы могут соответствовать только ситуации, имевшей место в один и тот же момент времени с одними и теми же участниками, в то время как обычные сочетания глаголов более свободны (и, например, допускают прочтение ‘сначала X уколол Командора, а затем Y убил его’). Таким образом, сложные глаголы (в отличие от сериальных конструкций) представляют собой еще один пример пополнения лексикона благодаря регулярным синтаксическим правилам. Другой пример случая ‘[A B]’ < ‘A’ + ‘B’, связанный уже с морфосинтаксисом, можно продемонстрировать на материале так называемого генитива качества в русском языке: для детей старшего возраста, ученый высокого класса, мебель карельской березы и т. д. Такие обороты, (обязательно) образованные из двух элементов, семантически похожи на прилагательные, ср.: белокурые, длинноголовые и высокого роста эллины и т. д. При этом именные свойства у подобной генитивной проекции теряются — например, они оказываются ограничены в своей способности принимать ряд характерных для именных проекций определений, ср.: *мебель двух карельских берез. Следующий логически возможный случай — обратная ситуация: (13) ‘[A B]’ > ‘A’ + ‘B’ Такой вариант соотношения исходных и производного значений можно продемонстрировать на материале так называемых сложных предикатов осетинского языка. В осетинском лексикон может регулярно пополняться — еще один пример действующих «внутри» словаря синтаксических правил — посредством соединения прилагательных или существительных с глаголами ‘быть’ или ‘делать’. Порождаемые при этом единицы проявляют свойства глагольных лексем — присоединяют те же префиксы, что и глаголы, имеют те же модели управления и т. д.: (14) Ӕз ОСЕТИНСКИЙ а-лыг PREF-порезанный Я ‘Я порезал хлеб.’ кодтон дзул делать.PST.1.SG хлеб Значение сложного предиката лыг кӕнын ‘резать’ явно более сложное, чем значение отдельных частей ‘делать’ ‘порезанным’ — это следует, например, из того факта, что у лыг кӕнын есть фаза процесса, выявляемая, например, обстоятельствами длительности (Я порезал хлеб за два часа) и отсутствующая у «свободных» сочетаний тех же единиц (*Я сделал хлеб порезанным за два часа). Итак, мы перебрали все возможные варианты соединения двух элементов. Следующая группа проявлений и нарушений композициональности связана с порядком применения правил при наличии более чем двух элементов. Во-первых — возможна грамматичность либо неграмматичность второй операции соединения элементов. Самый тривиальный случай — после соединения двух элементов дальнейшая деривация может быть допустимой либо неграмматичной: (15) [A B1] à [[A B1] C] (16) [A B2] à *[[A B2] C] Пример подобной удачной/неудачной композициональности, предопределяемой на морфологическом уровне, могут давать русские прилагательные. Если мы возьмем за B1,2 суффиксы прилагательных, а за C — ряд контекстов, включающих, прежде всего, образование (морфологической) сравнительной степени и краткой формы, получим, что в зависимости от выбора B1 или B2 деривация оказывается успешной или неудачной: (17) РУССКИЙ A комик A комик B1 à A -ьн B2 à A -ьск комич *комич B -н B -еск C -ее C -ее à A комич à A *комич B -ен B -еск C -Ø C -Ø Естественно, не все русские прилагательные имеют пары с обоими суффиксами, но описанный сценарий регулярен — основы с -ьн допускают сочетаемость с некоторым классом контекстов, в то время как основы с -ьск — нет. Важно отметить еще один случай регулярного пополнения словаря новыми элементами (прилагательными с суффиксами -ьн и -ьск), свойства которых выводятся из свойств составных частей. Следующий важный класс случаев (не)композициональности при последовательном применении регулярных правил известен в англоязычной литературе как скобочный парадокс (bracketting paradox) и чаще всего демонстрируется либо на примере сравнительной степени прилагательных, либо на примере образования номинализаций от именных групп, см. [Spencer 1988] и последовавшую дискуссию. Внешняя форма примеров типа unhappier и transformational grammarian образуется по следующей схеме: (18) happy à happier à unhappier (19) grammar à grammarian à transformational grammarian Однако значение данных примеров — совершенно иное, unhappier означает ‘более несчастный’ (а не ‘не являющийся более счастливым’), а transformational grammarian — ‘некто, занимающийся трансформационной грамматикой’ (а не ‘трансформационный грамматист’). Таким образом, порядок семантической деривации: (20) happy à unhappy à unhappier(21) grammar à transformational grammar à transformational grammarian Как известно, подобный порядок недопустим правилами английского языка: компаратив от двусложного прилагательного должен быть аналитическим (more unhappy), а английские суффиксы (в отличие, например, от тюркских) не могут оформлять составляющие. Таким образом, при более чем однократном сложении элементов становится важным порядок применения правил композиции. В некоторых случаях порядок синтаксической и семантической деривации не совпадает: (22) ‘[[A B] C]’ = ‘A + ‘B + C’ ’ Приведем два примера такой конфигурации, один — из русского (хотя он актуален для любого языка с морфологическим компаративом), второй — из тюркских языков. Первый случай связан с выражением объекта сравнения при компаративах. Объект сравнения может задаваться в русском языке генитивом либо посредством дополнения чем + предложная группа. Рассмотрим случай генитива. Семантически объект сравнения является «зависимым» показателя сравнительной степени, ср. выше Пети, но не *высокий / *высок Пети. В то же время поверхностный порядок деривации: выс à выше à выше Пети, т. е. сначала образуется форма выше, которая впоследствии управляет генитивом. Объект сравнения, таким образом, оказывается «зависимым» прилагательного, хотя на самом деле он — аргумент показателя сравнительной степени. Второй случай — пример сочетания упомянутых уже сериальных конструкций с грамматической морфологией в тюркских языках. Сериализатор bak в мишарском диалекте татарского языка имеет грамматическое значение попытки: (23) tereze-ne МИШАРСКИЙ lilija Лилия окно-ACC открывать-ST-CONV смотреть-PST ‘Лилия попробовала открыть окно.’ ač-ɤ-p bak-tɤ. Если же смысловой глагол снабдить показателем каузатива, значение предложения может быть не ‘Роза попыталась попросить Лилию открыть окно’ (как ожидается), а следующим: (24) МИШАРСКИЙ roza lilija-dan tereze ač-tɤr-ɤ-p Роза Лилия-ABL окно bak-tɤ. смотреть-PST ‘Роза попросила Лилию попробовать открыть окно.’ открывать-CAUS-ST-CONV Как мы видим по переводу, каузация (‘попросить’) надстраивается здесь и над событием, передаваемым главным глаголом, и над значением попытки, сообщаемым сериализатором bak. Наконец, последняя группа отклонений от композициональности при более чем однократном применении правил представляет собой следующее. Есть случаи, когда элементы попарно могут соединяться и давать композициональное значение в результате такого соединения, однако результат последовательного попарного соединения может приводить либо к неграмматичности, либо к нетождественности суммы целому. Разберем сначала неграмматичность (а затем нетождественность): (25) ok[A B], ok[A C] à *[[A B] C] Пример такого отклонения от композициональности можно продемонстрировать на материале русских управляющих прилагательных. Достаточно существенная группа русских прилагательных обладает способностью присоединять собственные зависимые, приведем лишь несколько: РУССКИЙ (26) Если [злая [на вас]] девушка молчит, то лучше её не перебивать. Опытный копирайтер умеет написать текст в равной степени [интересный [любому гостю]] сайта. Отстраненная, [беспристрастная [к ним обоим]] тоска… [Интернет]Приведенные примеры включают полные формы прилагательных с зависимыми в атрибутивной функции. Русские прилагательные, как известно, допускают и предикативную полную форму: РУССКИЙ (27) Девушка была злая — он сам нарвался. Момент был интересный. Оценка была беспристрастная. [Интернет] Если считать прилагательное в примерах выше за A, их косвеннопадежное зависимое — за B, а контекст именной предикации — за C, в случае композициональности мы ожидали бы, что последовательная композиция будет грамматичной. Это, однако, не так: РУССКИЙ (28) *Девушка [была [злая [на меня]]]. *Момент [был [ интересный [любому человеку]]]. *Тоска [была [ беспристрастная [к ним обоим]]]. Наконец, последний пример отклонения от композициональности — случай, когда результат синтаксической композиции отличается от последовательной комбинации [A B] и [A C]: (29) [[A B] C] ≠ [A B], [A C] Продемонстрируем данный случай на примере сочиненных прилагательных. В ряде контекстов их употребление отличается от употребления единичного прилагательного, рассмотрим пример: РУССКИЙ (30) Прошлые и подрастающие, все звезды в основном остались [Интернет] дома. Такой случай не сводится к последовательному сочинению прилагательных и их дальнейшей композиции с именной группой. Это следует из того факта, что употребление одиночного прилагательного с именной группой, подобное приведенному выше, представляется неграмматичным: РУССКИЙ (31) *Прошлые, все звезды в основном остались дома. *Подрастающие, все звезды в основном остались дома. По сути, шаг [A B] здесь грамматичен, а отдельно взятый этап [A C], т. е. построение синтаксической единицы из одиночного прилагательного и оставшейся структуры попросту неграмматично, точнее схема выглядела бы как: (32) ok[A B], *[A C] à ok[[A B] C] Мы, таким образом, продемонстрировали примеры последовательной композициональности в лексиконе, а также некоторого количества нарушений композициональности в морфосинтаксисе. Важно, что даже в тех случаях, когда лексикон проявляет семантическую некомпозициональность, он может демонстрировать регулярные правила синтаксической композиции. 5. Преодоление некомпозициональности Ниже мы очень схематично покажем, как может быть «исправлен» каждый из случаев (видимой) некомпозициональности. Отдавая себе отчет в том, что каждый случай заслуживает отдельного подробного обсуждения, мы лишь покажем, что некомпозициональный подход в духе конструкций может быть преодолен, если мы введем в описание некоторое количество элементов структуры, неочевидных на первый взгляд. Чтобы решить эту задачу, нам понадобится набор стандартных допущений, принятых в современных порождающих теориях. Так, согласно различным подходам в духе теории лексической декомпозиции, мы будем считать, что некоторые лексемы обладают организованной внутренней структурой, представимой в терминах дерева непосредственных составляющих с бинарным ветвлением. Кроме того, как в случае лексической структуры, так и для морфосинтаксиса мы допускаем наличие в узлах синтаксического дерева функциональных проекций, передающих некоторую грамматическую информацию. Функциональные проекции могут иметь фонологическое выражение или фонологически соответствовать нулю либо паузации или другим просодическим эффектам. Наконец, нам будут полезны представления о грамматических элементах как результате диахронического развития лексики. Именно последний феномен, так называемая грамматикализация, ответственен за приведенный нами первый пример — нарушение типа ‘[A B]’ ≠ ‘A’ + ‘B’, продемонстрированное наматериале тюркской сериализации. Согласно одному из наиболее распространенных в генеративной лингвистике подходов к грамматикализации, см. [Roberts, Roussou 2003], грамматикализация — ни что иное, как преобразование лексического элемента в функциональную вершину. Исходная биклаузальная структура [Гости ели мясо и [(что-то) видели]] преобразуется в моноклаузальную, а глагол ‘видеть’, переставая быть лексической единицей и проецировать собственную предикацию, занимает позицию модальной вершины в функциональной структуре клаузы: [Гости [Mod попробовали] есть мясо]. Таким образом, в синхронной системе не наблюдается нарушений композициональности — есть лишь несоответствие старой и новой структур, относящихся к разным периодам развития языка. Разберем сразу второй случай, связанный с сериализацией и демонстрирующий разный порядок объединения элементов в семантике и синтаксисе: ‘[[A B] C]’ = ‘A + ‘B + C’ ’. Напомним, что проблема связана с интерпретацией морфемы каузатива: возникая на смысловом глаголе, она может относится к сериализатору, т. е. структура: (33) [[открывать-CAUS-ST-CONV] ATTEMPT10-PST] интерпретируется как: (34) [открывать-ST-CONV ATTEMPT-CAUS-PST] Возможная причина, на наш взгляд, также кроется в диахронии. Можно предположить, что процесс преобразования лексического глагола в функциональную вершину не закончен и проекция ATTEMPT, бывшего глагола ‘видеть’ содержит некоторое количество структуры, характерной для обычной глагольной группы, в том числе, — проекцию так называемого легкого глагола, связанную с выражением каузатора. Можно предположить, что передвижение «реального» каузатора (Роза в ‘Роза попросила Лилию попробовать открыть окно’) в позицию подлежащего проходит через проекцию «верхней» каузации, где и происходит его интерпретация. Другой наш пример на конфигурацию ‘[[A B] C]’ = ‘A + ‘B + + C’ ’ — русский компаратив и присоединяемый им объект сравне 10 Аттемптив, грамматическое значение попытки.ния. Если мы, однако, предположим для проекции компаратива стандартную синтаксическую структуру, деривация будет происходить следующим образом: (35а) [aP [a выс]] (35б) [DegP [Deg -е] [aP [a выс]]]] (35в) [DegP [CmP Пети] [DegP [Deg -е] [aP [a выс]]]] (35г) [DegP [CmP Пети] [DegP [Deg выш-е] [aP [a t]]]] Сначала будет образована группа прилагательного, над которой надстроится группа, связанная с выражением сравнения. Именно в этой составляющей, DegP, будет содержаться объект сравнения [CmP Пети]. Последующее передвижение адъективной вершины в позицию вершины [Deg -е] приведет к образованию морфологической формы. Выражение объекта сравнения в такой структуре связано именно с показателем [Deg -е], а свойства структуры (необходимость передвижения вершины прилагательного в [Deg -е]) дают нам корректную конечную конфигурацию. Разберем теперь случай ‘[A B]’ > ‘A’ + ‘B’, продемонстрированный нами на материале осетинских сложных предикатов. Как было сказано, сложный предикат оказывается больше, чем сумма его частей, т. к. может содержать информацию о длительности действия. Объяснение здесь стандартно для теорий лексической декомпозиции, см. прежде всего [Ramchand 2008] и последовавшие работы. Структура сложного предиката неэлементарна — она содержит такие компоненты как инициализация процесса (init), сам процесс (proc) и результат (res): (36) [initP [я] [initP [procP [resP [AdjP [хлеб] [Adj порезанный]] [res H1]] [proc H2]] [init H3]]] Каждому из подсобытий сложного события соответствует своя функциональная вершина (H1, H2, H3 на схеме). В оформлении сложных предикатов участвует лишь одна вершина, отвечающая за все этапы развития события. Таким образом, роль глагола ‘делать’ в структуре сложного предиката отличается от лексического употребления данного глагола — он соответствует большему количеству грамматической информации, поэтому сложный предикат лыг кӕнын невозможно перефразировать как делать порезанным.Разберем случай ‘[A B]’ < ‘A’ + ‘B’. То, что тюркские сложные глаголы образа действия и результата проще образующих их отдельных глаголов, также объясняется в терминах декомпозиции. Если принять структурный подход к лексическому значению, можно представить образование сложного глагола как результат конъюнкции некоторых подсобытий, не совпадающих у отдельных частей. Общим для таких конъюнктов будет выражение информации, связанной с агенсом (проекция вершины v): (37) [vP [VP V-Manner] & [VP V-Result] v] Такой подход, предполагающий сочинение двух событий (‘плыть и пройти’, ‘стрелять и убить’) с общим внешним участником объясняет однособытийный характер сложных глаголов. Другим примером, когда образуемое целое меньше, чем его части, был русский генитив качества. Возможный анализ здесь связан с правилами семантической композиции, применяемыми в случае обычных генитивов и генитивов качества. Семантическая структура обычных генитивных групп (дом брата, дом моего брата, дом двух моих братьев, …) образуется последовательной композицией семантического типа существительного и семантических типов его зависимых. В случае генитива качества существительное не вносит семантического вклада в общую структуру, по этой причине генитивы качества чаще всего употребляются с параметрическими существительными типа возраст, класс, рост, цвет и т. д. Семантическая композиция в случае генитива качества строится «вокруг» прилагательного — именно поэтому вся конструкция наследует свойства прилагательных. Разберём теперь случай неграмматичности последовательного применения двух правил, каждое из которых грамматично, ok[A B], ok[A C] à *[[A B] C]. Нашим примером здесь были управляющие прилагательные, которые неграмматичны со своими зависимыми в позиции предиката. Подобное явление, как нам кажется, также связано с наличием функциональных проекций в составе группы прилагательного. Если мы допустим, что при наличии управления (и только тогда) у прилагательных присутствует некоторая функциональная проекция, несовместимая с синтаксическим контекстом именной предикации (и совместимаяс некоторыми другими контекстами), решение проблемы будет найдено. Наконец, последний случай связан с ситуацией, в которой целое оказывается грамматично при неграмматичности некоторого этапа его построения, ok[A B], *[A C] à ok[[A B] C]. В качестве примера мы привели случай обособления в русском языке, который, на первый взгляд, допустим лишь при сочиненных (или распространенных другим образом) атрибутах: Прошлые и подрастающие, все звезды в основном остались дома. Как показано в [Гращенков 2016], в действительности обособление лицензируется не осложнением группы прилагательного, а просодически, паузой и интонацией: ПОДРАСТАЮЩИЕ__, все звезды остались дома. Такое выделение соответствует фокусной позиции, в которую попадает группа прилагательного. Иными словами, построение конечного выражения будет композиционально, если мы включим в процесс деривации позицию фокуса и связанные с ней просодические эффекты. 6. Заключение Итак, мы рассмотрели историю понятия композициональности и подходы к проблеме композициональности, выработанные современной лингвистикой. Композициональность понималась нами не только как требование, согласно которому процесс семантической композиции параллелен композиции синтаксической, но и как возможность регулярного применения синтаксических правил. Мы обсудили возможность некомпозиционального взгляда на язык. Очевидное место локализации некомпозициональности — лексикон, единицы которого соответствуют объектам внеязыковой действительности и в принципе не обязаны регулярно самовоспроизводиться по одним и тем же правилам. Как мы, однако, показали, и лексикон может восполняться на регулярной основе при участии правил, аналогичных правилам синтаксиса. Другое проявление некомпозициональности связано с понятием конструкции. Как мы постарались продемонстрировать, конструкция, предполагающая некомпозициональное построение высказываний, не является необходимым элементов лингвистической теории — по крайней мере в рассмотренных нами языковых явлениях.Чтобы показать это, мы построили исчисление основных случаев некомпозициональности и привели примеры на каждый из типов. Мы далее привели схематичный анализ каждого из отклонений от композициональности и показали, что при более детальном взгляде все эти отклонения вписываются в стандартную порождающую модель, предполагающую композициональный подход. То, чего не хватает (или что оказывается лишним) при сложении двух языковых единиц — это функциональные элементы, либо присутствующие в исходной структуре и недостающие в результирующей, либо, напротив, представленные в конечной структуре и отсутствующие в начальной. Таким образом, как минимум тот материал, что был рассмотрен нами, свидетельствует о поверхностном характере проявлений некомпозициональности. Список условных сокращений ABL — аблатив; ACC — аккузатив; ATTEMPT — аттемптив; CAUS — каузатив; CONV — деепричастие; PASS — пассив; PL — множественное число; PREF — префикс; PST — прошедшее время; SG — единственное число; ST — основа.

Напиши аннотацию по статье

П. В. Гращенков МГУ — МПГУ — ИВ РАН, Москва К ТИПОЛОГИИ ОТКЛОНЕНИЙ ОТ КОМПОЗИЦИОНАЛЬНОСТИ1 1.

к вопросу о разграничении графической и грамматической мотивации употребления беспредложных сочетании в грамотах xвии века. Ключевые слова: история русского языка, морфология, имя, предложно-падежные сочетания, беспредложные конструкции. 1. Введение. Орфографические колебания в грамотках XVII в. и проблема языковой избыточности 1. Исследование бытовых писем XVII в. представляет интерес для освещ ения проблемы избыточности в графической системе скорописи. Применение ряда вариантных написаний, служащих для обозначения границ между словами, не являлось регулярным: создатели грамоток во многом следовали предпочтениям, отражающим индивидуальные пред­ ставления о письменной форме языка. Даже обладая навыками письма, они зачастую не имели достаточных навыков постоянного чтения, ко­ торые помогли бы избежать вариаций и непоследовательности при составлении письменных текстов. С этой точки зрения материал статьи является отражением представлений носителей русского языка XVII в. о соответствии между устной и письменной формами речи. 1.1. Возможность использования язы ковы х данных, предоставля­ емых текстами грамоток, или бытовых писем XVI—XVII вв., обусловле­ на активной деятельностью по изданию этих памятников, начавш ейся в 60-х годах прошлого столетия.1 Между тем, существует комплекс проблем, по сей день требующий если не детального пошагового реш ения в ходе публикации памятников 1 В данной работе в качестве материала взяты опубликованные лингвистами грамот­ ки. Список источников приводится в конце статьи. Общий объем выборки — 1409 писем. Труды ИЛИ РАН. Том VI, часть 2. СПб., 2010русской средневековой деловой и бытовой письменности, то, по край­ ней мере, исследования на максимально ш ироком материале. Речь идет о подходе к анализу синтаксических отношений, выражаемых с помощью предлогов и союзов; см.: (Котков, Попова 1986: 4—5). Анализ синтаксиса затруднен двумя факторами: 1) принципиально иным по сравнению с современной практикой характером пограничных сигналов, применяемых пишущими для маркирования начала и конца слова (отсутствием межсловного интервала); 2) использованием гра­ фического приема устранения двойных написаний (см. написания вел вм. велел,рабат в м .рабатат), в ряде случаев приводящего к «исчезно­ вению» предлога (см. написания подводе [поподводе], нас [нанас], сыном [с сыном], собой [с собой] и т.п.). В некоторых текстах в результате устранения двойных написаний пред­ лог частично деформируется: а иСвияжска [из Свияжска] (I, 254)2, и Смо­ ленска указ прислан (II, 34), я с тобою приехав иСарансковарозделаюс (I, 102), а будет нельзя мне самому взят истаницы и я воеводе скажу чтобы он взял (III, 77), ехали ислободы (I, 280), исела Выснои к намъ в село Худошено не пере- хажевал (III, 30), дал истада дворовым твоимъ людем толка троихлошедеи (III, 121), не в далних де верстах был оДнепра [от Днепра] (I, 130), крестья­ нин твои атабя изь Моськвы приехал [от тебя] (II, 39).3 По большей части отсутствие предлога вызвано графическими, а не фонетическими причи­ нами, поскольку фонетически мотивированные написания, как правило, отражают ассимиляцию без утраты предлога, например, ж живым вместо <с> живыми (ср. также: з братом (I, 188), г Деулину (I, 30) и т.п.). В изданиях грамоток, используемых в ходе данной работы, контек­ сты, в которых, по мнению издателей, должен был быть предлог, сопро­ вождались сноской, где приводилось предположительное чтение со знаком вопроса. Например, к контексту лошад тех лошадеи прилагается сноска «из тех?» (I, 125), к контексту привел... Володимерскои суднои при­ каз — сноска «в Володимерский?» (I, 125). Конечно, издателями отме­ чались далеко не все примеры, в которых наличие / отсутствие предлога по графическим и / или грамматическим показателям неочевидно. Однако указанный способ комментирования лучше, чем подвергшийся критике со стороны В. М. М аркова принцип, согласно которому самые разнообразные явления считаются описками и снабжаются пометой «так в ркп.»; см.: (Марков 2001). 2 Цифры в скобках указывают на источник текста (см. список источников в конце ста­ тьи). Цитация производится с указанием на номер источника и страницу, например (I, 188). 3 Такие написания чаще комментируются издателями с помощью пометы «так в ркп.».1.2. На ненаписание предлога как одну из обычных «описок» обра­ тил внимание еще А. И. Соболевский, рассматривая случаи пропуска «одной из двух рядом стоящих тождественных букв»: «в Рязанской Кормчей 1284 г.: жити своими женами (вм. с своими), в Ипатском спи­ ске лет.: идеВолодимерь (вм. в Вол-), ехалъ бяше Угры (вм. у Угры)» ( Собо­ левский 2005: 45). Некоторые тщательные описания рукописей также содержали комментарии подобного рода. Например, В. И. Борковский в работе «О язы ке Суздальской летописи по Лаврентьевскому списку» указывает на «слитие конечного гласного слова с тем же начальным гласным следующего слова» как на графический прием, позволяющий экономить место: «стрыЯрослава (стрыя Я рослава), побединъгваръ (победи Инъгваръ), борисъ же бывъ оулавчия (оу оулавчия)» (Борковский 2000: 16). Одновременно исследователь указывал на неоднозначность некоторых примеров: Глебъ же вниде <въ Р., А.>4 Черниговъ, [сноска]: «здесь, возможно, не описка, а случай употребления винительного без предлога» (Борковский 2000: 18; см. также пункт 6.1.1; о мнимом бес­ предложном локативе сущии Влахернахъ рассуждает В. Н. Топоров, см. (Топоров 1961: 11); о сомнительности беспредложного дательного падежа направления поидоша ... Кракову см. (Правдин 1956: 11)). Важно, что в памятниках древнерусского языка для установления надежности примеров, относительно которых допустимо предположе­ ние об ассимиляции предлога, можно использовать такой критерий, как этимологически правильное употребление ъ и ь. Скажем, В. Б. Крысько пользуется именно этим доводом при рассмотрении примера из «Успен­ ского сборника» ...высокая м ест а и жилища въселистася как конструк­ ции с целевым винительным, см.: (Крысько 2006: 61).5 Другими словами, в тех древнерусских памятниках, где еры употребляются последовательно и устойчиво написание въ (а также съ и къ), предпочтительна трактовка граф ически (или фонетически) неоднозначны х контекстов в пользу употребления беспредложных конструкций. 1.3. К ак известно, в грамотках и иных старорусских деловых и быто­ вых текстах, выполненных скорописью, еры за немногими исключени­ ями употреблялись в качестве показателей конца слова (Сморгунова 1966: 187). Между тем, принципы написания сочетаний слов с предло­ гами свидетельствуют о том, что такие сочетания графически маркиро­ ваны как единое фонетическое слово. 4 В скобках автор приводит разночтения между Лаврентьевским списком и Академиче­ ским (А.) и Радзивилловским (Р.) списками. 5 См. также пример из «Успенского сборника» с винительным момента вечеръ же въ со- уботу ... приде Мария Магдалыни (цит. по: Крысько 2006: 74).Пограничные сигналы,6 использовавшиеся в скорописи для марки­ рования начала и конца слова, отличаются существенным своеобразием. Е. М. Сморгунова анализирует информацию о написании сочетаний слов с предлогами в скорописных текстах. Так, для указанных сочетаний в скорописи реализуется такой набор сигналов: а. Связные написания, или лигатуры.7 Связные написания возмож­ ны только в пределах одного фонетического слова; большинство при­ меров лигатурных написаний — это сочетания имен с предлогом или союзом, ср.: ивоеводою, ивсмоленескъ, иуменя, атом, ималыя, отом. б. Выносные буквы, «отсутствие паузы при произнош ении двух слов — предлога или частицы со знаменательным словом — отражается в графике грамот выносом над строкой начальной графемы знамена­ тельного слова», ср.: натвоеи, потвоему, засвоею, совдовою, водворе (Сморгунова 1966: 185). С пециалисты по палеограф ии считаю т, что только в скорописи XVI—XVII вв. «создается своеобразное сочетание строчных и выносных букв». К райне любопытно следующее замечание: «при чтении скоропи­ си необходимо читать текст как бы в двух этажах, т.е. скользить взором не только по самой строке, но и по верху этой строки, где показаны вы ­ носные буквы. П ри достаточном навыке выносны е буквы облегчают чтение» (Тихомиров, Муравьев 1982: 27). в. Н аписания, отражаю щ ие ассимиляцию внутри фонетического слова, появляю тся и м ен н о в сочетаниях с предлогами, ср.: збратом, издетми, сывашкомъ, сыными, выном месте. г. Наконец, как уже указывалось, показателями конца слова явля­ лись ъ и ь. От авторов грамоток не только немыслимо ожидать стрем­ ления к корректному воспроизведению еров на письме. Целый набор графических приемов свидетельствует о том, что сочетание предлога со словом воспринималось как единый фонетический и графический комплекс, старые написания въ, къ, съ с этой точки зрения аномальны. Для данной работы важно, что выносные написания обычно являю т­ ся показателями «неначала» слова, т.е. графемы выносились в середине или, особенно часто, в конце слова, но не в его начале (Сморгунова 1966; Творогов 1966; Шульгина 2000: 76—79). Это значит, что предлоги обычно 6 Пробелов между словами в большинстве грамоток не было (Тарабасова, Панкрато­ ва 1969: 6; Котков, Тарабасова 1965: 5). К сожалению, в изданиях данная особенность ру­ кописных текстов никак не отмечается. Между тем, в некоторых рукописях, если судить по отдельным высказываниям издателей, словоразделы употреблялись; см., например, (Котков, Орешников, Филиппова 1968: 11). 7 Ср. пример, где лигатурного написания нет, но комплекс «предлог + начальная гра­ фема» передан одной буквой: благоволиш быти %ебе (II, 106).не выносились над строкой, т.к. в сочетании слова с предлогом именно предлог является началом фонетического слова. Выносные буквы часто пропускались, именно поэтому учет указанной графической особенно­ сти важен; см. об этом: (Панкратова 1963: 58).8 Следует такж е заметить, что даже в рукописях со словоразделами сочетания «предлог + имя» писались слитно и, по всей вероятности, с прим енением рассмотренны х графических приемов, см.: «Отметим, что в некоторых рукописях встречается раздельное написание слов. Вместе с тем в указанны х рукописях находим и слитные написания предлогов, союзов, частицы не с последую щ ими словами. Нередко графически единое слово образуют стоящ ие рядом сою з, предлог и последующее самостоятельное слово» (Котков, Орешников, Филиппова 1968: 11). 1.4. И так, данная работа посвящ ена наблюдению над контекстами, в которы х падеж ная ф орм а в обстоятельственно-определительном (в основном) или объектном (реже) значении употреблена без предлога, и такое употребление вызывает сомнения с точки зрения синхронного состояния языка. Часто вызывающее недоверие беспредложное употре­ бление падежной формы выделяется на фоне значительно большего количества аналогичных контекстов с предлогом. В некоторых контекстах есть условия для устранения двойных напи­ саний (или графической аттракции)9; иногда таких условий нет. Условия для аттракции очевидны: при словоформах, начинаю щ ихся с графем с, з или ж , следует ожидать ненаписания предлога с или его вариантов, образовавшихся в результате звуковой ассимиляции; при словоформах, начинаю щ ихся с графем к или г , можно ожидать отсутствия предлога к (г); при словоформах, начинающихся с графемы в, — соответственно, предлога в . Примеры с аттракцией «неоднобуквенных» предлогов (н а , по, под и проч.) единичны. Н аличие условий для графической аттракции не является прямым показателем того, что рассматриваемый контекст есть результат графи­ ческих преобразований, но такой контекст следует признать менее надежным. Опыт показывает, что пишущие чащ е всего демонстрируют регулярное применение приема устранения графических дублетов, по­ этому последовательное рассмотрение графики автора может уточнять степень надежности того или иного контекста. 8 В то же время несколько примеров А. С. Голубевой свидетельствуют о возможности выноса предлога: вводе, ввечеру, слистьем (Голубева 2008: 78). 9 Сочетание «графическая аттракция» предложено М. В. Русаковой в ходе обсужде­ ния материала, вошедшего в данную статью, для обозначения устранения дублетных н а­ писаний на стыке предлога и последующего слова.1.5. Целью данной статьи является выработка методики разграниче­ ния конструкций без предлога и деформированных по той или иной причине контекстов. При анализе отобранных примеров применялся следующий алгоритм: а. Возможность употребления формы без предлога в определенном значении проверялась на основании данных предшествующих периодов языкового развития. В подавляющем большинстве случаев выяснялось, что в памятниках древнерусского языка фиксировались употребления соответствующих беспредложных форм (единственное исклю чение — беспредлож ны й локатив для вы раж ения делиберативного объекта (ср.: пиши гсдрь к нам своимъ здравии (I, 230)). б. В случае, если в старорусских текстах сохранялась хотя бы н е­ большая активность падежных форм без предлога в определенном зн ач ен и и , все прим еры с употреблением ф орм соответствую щ его падежа в этом значении без условий для аттракции предлога призна­ вались надежными. в. Затем проверялись примеры, в которых наличествовали условия устранения графических дублетов. Для этого внимательно рассматри­ валась графика писем автора той грамотки, в которой был выявлен н е­ надежный пример. В некоторых случаях помимо применения принципа устранения двойных написаний учитывались также особенности упо­ требления автором выносных написаний. г. Учитывались возможности, при которых предлог мог быть опущен не по графическим, а по сугубо фонетическим причинам. Так, в письмах фиксировались написания, отражающие переход в > у в начале слова перед согласным (подробнее см. пункт 4.1.1), т.е. написания типа унук, у город. Важно, что в грамотках есть примеры пропуска у в сочетаниях такого рода (см. пункт 6.1.4). д. Наиболее сложны для интерпретации те примеры, которые после обязательной проверки граф ики признаю тся надеж ны ми, но по от­ нош ению к общ ей картине употребления ф орм для вы раж ения оп ре­ деленного зн ачен ия в синхронном периоде XVII в. являю тся нем ы с­ лим о архаичными (см. пункт 4.1 данной работы о винительном цели движ ения или пункт 6.1 о беспредложном локативе места). Н еясно, следует ли такие употребления форм без предлога считать случайными, т.е. описками. е. Н аконец, специальное внимание уделялось рассмотрению ф ор­ мул, в составе которых наблюдается длительное сохранение архаичных беспредложных оборотов.2. Обороты с генитивом 2.1. Аблативный родительный 2.1.1. В материалах грамоток имеется ряд примеров, содержащих ро­ дительный падеж без предлога в значении исходного пункта перемеще­ ния, исходной точки действия. Такие формы фиксируются в основном при глаголах перемещения в пространстве. Обстоятельственный статус этих форм не вызывает сомнения. Подавляю щая часть примеров (10 из 11) содержит условия для гра­ фической аттракции предлога с. В первую очередь это шесть примеров с существительным «служба»: (1) сказывают что у вас Иван Василевич ушол службы (I, 64), (2) про которои говорил землю у дворянина буде при­ ехал службы да наведаися пожалуи гараздо и ты себе для чего и откупи (I, 236), (3) как приедут службы попроси пожалуи девочки л е т от B I добринкую купил бы на М оскве (I, 236), (4) а как Прокофеи службы будет и он подлинно скажет жил ли за ним или нет (II, 154), (5) и он Семен нне на службе в Казани а как приедет службы и я нарошно для того дела поеду в Свияскъ (III, 67), (6) как братец бог понесет службы домои пожалуи гсдрь заеди (I, 51). Заметим, что авторы грамоток №107 (I, пример (1)), №5 (II, пример (4)), №115 (III, пример (5)) и № 72 (I, пример (6)) не показывают склонности к устранению двойных написаний. Только грамотка №339 (I, примеры (2) и (3)), в которой предположительное написание службы вместо с службы поддерж ивается дан ны м и граф ики, демонстрирует форму подвор [под двор]. Остальные примеры: (7) а изволил ты гсдрь писат нанимат кормщи­ ков и прикащиков чтоб не сежжали стругов (I, 224), (8) а навоз велел сво­ зит своеи полосы (III, 111), (9) а их разум женскои учини целомудра чтоб люди добрыя стороны спасиба сказали (I, 36), (10) а про нас изволишъ ве- дат и мы Ивашко Павлов и Стенька Семеновъ Свияжъску бьемъ челомъ10 (I, 252) — также содержатся в грамотках, авторы которых не склонны к устранению графических дублетов. Однако несмотря на то, что по показаниям графики грамоток, в к о ­ торых встретились приведенные контексты , примеры употребления беспредложных форм можно посчитать относительно надежными (за и с­ ключением примеров (2) и (3)), значительно более вероятным все же представляется именно графическое объяснение отсутствия предлога, а не трактовка данны х форм как форм беспредложного генитива. Дело не только в том, что форма, которую нельзя объяснить графическими 10 Цитируемая грамотка № 418 написана приказчику Ульяну Сидорову в Чебоксары из Свияжска (см. также грамотку №417), следовательно, форма Свияжъску не может быть интерпретирована как дательный падеж адресата.причинами, только одна: я сирата вашь пусьтоши кормился а я плотил за тое пуста <> деньги погодна (II, 204). Скорее, объяснение долж но заключаться в особенностях графики грамоток. Предваряя дальнейшее изложение и опираясь на суждение В. М. М ар­ кова (Марков 2001: 177), можно утверждать, что подавляющее количество написаний в грамотках, демонстрирующих графическую аттракцию предлога, — это написания типа взяв собою, устраняющие графические дублеты с предлогом с. Вероятно, это одна из устойчивых особенностей графики скорописных текстов. 2.1.2. Замечен единственный пример, в котором следует видеть употребление аблативного родительного падежа (а не конструкции с предлогом, подвергшимся графической деформации): писал отходя сего свет у (IV, 15). Разумеется, аналогичную цитату мы находим в древнерус­ ских книжных текстах; см. пример из ПВЛ в (Стеценко 1977: 98): отхожю света сего. Важнее, что формула употреблялась в трафарете духовных грамот. Скажем, в берестяной грамоте №692, представляющей собой завещание и датируемой 1 четвертью XV в., читаем: се азъ (раба бжьж) мариА отходж сего свет а пишю рукописа(ние)... (Зализняк 2004: 661). В. Ф. Андреев так комментирует трафарет новгородских завещаний: «Второй элемент второй клаузулы новгородских духовных показывает, что духовные в большинстве случаев составлялись непосредственно перед смертью автора завещания; об этом говорит содержащаяся в ряде актов формула отходя сего света» (Андреев 1986). 2.1.3. Кроме того, дважды отложительный родительный падеж упо­ требляется при удалительных глаголах с отрицанием:11 и вели их отпу­ стит не помешкавь чтобы имъ орженова севу не отстат (II, 93), пришли еже реклъ еси винца в Карачев не замешкав чтоб м н е ожидая от тебя млсти к Москве товарыщев не отстат (II, 96). К ак известно, в среднерусский период аблативный родительный падеж при удалительных глаголах продолжал оставаться активным, хотя и вытеснялся предложно-падежной формой от + родительный падеж и в значительной степени лексикализовался; см.: (Черных 1952: 270; Лом- тев 1956: 262; Трахтенберг 1962б: 61; Ломов 1966а—б; Крысько 2006: 239, 241). Так, О. М. Трахтенберг приводит следующие примеры из истори­ ческих повестей начала XVII в.: аще кто разбойник да отстанет от того, аще кто грабитель, да отторгнется того (Ив. Ан. Хв., 550, цит. по: Трах­ тенберг 1962б: 63), учнут поститися и всякого зла отстанут, от разбоя и от татьбы и от пиянства и от блуда и от нечистоты (Чуд. вид. Н. Н., 953, 11 Первый из примеров приводят также С. И. Котков и З. Д. Попова (1986: 107), при­ мер помещен в раздел об аблативном родительном падеже, а не в раздел родительного па­ дежа объекта при отрицании.там же); ср. также пример XVIII в.: ... темъ, что мирской жизни уж от­ стали, Поместья и вотчины весьма не пристали (Кантемир. К уму своему12, пример из: (Букатевич 1958: 52)). 2.1.4. Кратко прокомментируем употребление аблативного родитель­ ного падежа при глаголе уберечи: а от лади пишут от заметнои надею т - ца на бга чают уберечи льду авос бгъ и помилует (I, 209). По данным В. Б. Крысько, глагол поберечься — один из двух удалительных глаголов, для которых аблативный родительный падеж (поберечься чего) является единственной формой при полном отсутствии в исследованном мате­ риале употреблений предложно-падежных сочетаний от + родительный падеж (Крысько 2006: 240). Возможно, глагол уберечи также сохраняет данный тип управления. 2.2. Родительный при достигательных глаголах 2.2.1. Достигательные глаголы со значением физического прибли­ жения в старорусский период продолжали демонстрировать преимуще­ ственно исконное генитивное управление (Крысько 2006: 230; Борковский, Кузнецов 2007: 430; Попова 1978: 366). Впрочем, О. М. Трахтенберг указы­ вает на тот факт, что примеры с употреблением такого беспредложного генитива в его материалах немногочисленны, ср.: доидут домов своих; тщашеся царствующего града . доити; доити ему места; вскоре доиде предивнаго ... царствующаго града Москвы; доидоша того же Успенского монастыря; пособляти и помогати Московского государства доити и т.д. (цит. по: Трахтенберг 1962б: 64). Нетрудно заметить, что в перечне при­ меров достигательные глаголы представлены только приставочными образованиями с до-. Собственно, мнение о том, что именно глаголы перемещения с приставкой до- длительно сохраняли указанный тип управления, является общепринятым; см., например: (Попова 1978: 366; Стеценко 1977: 99). Так, П. Я. Черных, иллюстрируя тезис, согласно к о ­ торому одной из типичны х особенностей древнерусского, а затем и старорусского синтаксиса является отсутствие предлога при удали- тельных и достигательных глаголах с приставкам и, значение которых эквивалентно или близко значению предлога, приводит примеры из пословиц XVII—XVIII в.: по нитке и клубка доходят, лишняя болтовня сорома доводит (Черных 1952: 269). Н аконец, преимущ ественно п ри ­ ставочные образования со значением приближения приводятся авто­ рами, обсуждающими вариативное генитивно-аккузативное управле­ ние в памятниках XVII в.; см.: (Крысько 2006: 230—231; Майер 1997: 90; Харпалева 1985: 102). 12 Сатира А. Кантемира цит. по изданию: Кантемир А. Д. Сатира I. «К уму своему (на хулящих учение)» / / Кантемир А. Д. Собрание стихотворений. Л., 1956.2.2.2. В наших материалах найдено всего два примера из одной гра­ мотки, в которых можно усмотреть употребление беспредложного гени­ тива при достигательном глаголе, ср.: (1) доиди с Михаилом къ Емельяну Телицыну чтоб с вами пожаловал дошел Печатного двора къ дьяку к Макси­ му Феофанову (XI, 252), (2) и от Казанские бдцы идучи домнстря и шел дво­ ра не один караул стрелцов (XI, 252). Примечательно, что в примере (2) употреблен бесприставочный глагол (шел двора). Контекст позволяет установить скорее достигательное (до двора), а не удалительное (со двора) значение.13 Принимая во внимание вышесказанное (см. параграф 2.2.1), употребление беспредложного генитива в достигательном значении при бесприставочном глаголе можно назвать нетипичным. 2.3. К вопросу о причинно-целевом родительном 2.3.1. Неочевидна трактовка примера пришли ко м не варю винца нужды моеи великои для того что брат у меня Василеи изволением бжиемъ переста- вился (II, 138). С одной стороны, О. М. Трахтенберг находит в материале XVII в. беспредложный причинно-целевой родительный падеж (или родительный падеж внутреннего основания) и приводит примеры его употребления: исправления своего настоящего дела обрящет; сего праведнаго царевича прослави бог неправеднаго заколения (Трахтенберг 1962б: 71). Кроме того, объектная форма родительного падежа при супине (точнее, при форме инф инитива, исторически соотносимой с супином) иссле­ дователями также рассматривается как передающ ая значение цели (Стеценко 1977: 99; Борковский, Кузнецов 2007: 429). 2.3.2. С другой стороны, независимый беспредложный родительный падеж причины и цели не обсуждается в специальных исследованиях, посвящ енны х синтаксису деловых и бытовых памятников XVII в. (н а­ пример, в (Котков, Попова 1986)). Возможно, пример пришли ко м не варю винца нужды моеи великои для того что брат у меня Василеи изволением бжиемъ переставился (II, 138) вообще не содержит беспредложного родительного падежа, а наблю ­ даемая структура обусловлена порядком слов, при котором предлог (исторически — послелог) для все еще не полностью закреплен в препо­ зиции к управляемому имени, т.е. может находиться и в постпозиции.14 13 Ср. более развернутый контекст: члвка ево Павлова Мишку и взяли с площади и приве­ ли на мнстрскои двор толко ево не бивали и не грабили а у Казанские бдцы тут какому быт грабежу завсе караул и люди беспрестанно и от Казанские бдцы идучи до мнстря и шел дво­ ра не один караул стрелцов буде члвка ево грабили за что он на караулах не кричал (XI, 252). Направление движения — с площади, от церкви Казанской богородицы до монастыр­ ского двора. 14 Так, например, в берестяных грамотах д е л л употребляется именно как послелог;Если это действительно так, то предлог в данном случае управляет пред­ ш ествую щ им атрибутивны м сочетанием и м естоимением в п остп о­ зиции (? нужды моеи великои для, для того, что... > нужды моеи великои для того что. ). Впрочем, грамотки предположения о возможности постпозиции предлога не подтверждают, ср.: велел старостишке своему ехат в Ниж неи для соли (I, 115), о семъ пож алуи гсдрь для моего про- шеня (I, 150), для сыску ево дьяконовы пропажи (I, 176), заставилъ ты меня скитатца и хлебом по деревням побиратца и в город для печонова хлеба таскатца (II, 45). 2.4. Родительный разделительный 2.4.1. В заключение приведем несколько примеров употребления разделительного генитива: (1) и убил у нас вашего гсдреи наших крстьяни- на а моего Осташкина сна болшого ис пистоли до смерти и взял у нас лошад тех лошадей что мы взяли за свое лошади у нево кнзь Федора (I, 125), (2) а которые гсдрь струга деланы на Балахне и т е х стругов беред Макар Павлович струг (I, 241), (3) ест ли хто Полозовых (II, 81). Известно, что родительный разделительный активно употреблялся в древнерусском языке; в старорусский период количество фиксируемых в памятниках форм беспредложного родительного падежа постепенно убывает и, по словам З. Д. Поповой, «по направлению к XVII в. угасает со­ всем»; формы родительного падежа вытесняются предложно-падежными сочетаниями от + родительный падеж, из + родительный падеж (с XIV в.), у + родительный падеж (с XVII в.) (Попова 1978: 401). Материал грамоток свидетельствует, что разделительный генитив все же нельзя считать пол­ ностью неактивной формой, что, впрочем, подтверждается и наличием примеров, относящихся уже к XVIII в., ср.: когда и проще васъ есть усерд­ ные отечеству и мне (Прис. Кр. 136, цит. по: Букатевич 1958: 63). 3. Обороты с дативом 3.1. Дательный направления 3.1.1. В контекстах (1) по сем тебе гсдрю своему пад подножию твоему много челом бью (II, 83) и (2) гсдрю моему млстивому приятелю брату Ивану Ондреевичу пад подножию твоему Улянко К овезин челом бьет (II, 83) употреблен не свойственный узусу грамоток дательный падеж без предлога для обозначения объекта, в сторону которого направлено перемещение. Оба примера взяты из одной грамотки. последние по времени примеры употребления принадлежат грамоте, датированной 80-ми гг. XIV — 1400-ми гг. (№244, см.: (Зализняк 2004: 685)) и грамоте, датированной концом 1380-х — 1400-ми гг. (№474, см.: (Зализняк 2004: 632)).Данные контексты представляют из себя вариант реализации формулы, обычно фигурирующей в концовке грамоток: писавши Матюшка Головин пад на землю рабски до лица земли премножественно и з Грункою челом бью (I, 135), сынишъко твои Федотко Вындомскои благословения твоего у тебя гсдря своего прошу и пад на земълю челом бью (I, 85), ср. также: писавы < > Ивашка Шокуров стократно рабски челомъ бетъ до лица земъли (I, 49), а по том тебе гсдрь мало пишем а много челом бьем да лица земнага (I, 116). Рассматриваемая разновидность формулы употреблялась в грамот­ ках редко; в частности, в 528 грамотках из источника (I) лексема «под­ ножие», согласно словоуказателю, не встретилась ни разу. Близким вариантом формулы пад подножию твоему является столь же редкий вариант с иным лексическим наполнением: а по сем приподая к стопам твоим челом бью (I, 145), приподая у чесных стоп ног твоих Федка Тонкова [так в ркп.] челом бьетъ (III, 101), в выборке встретивш ийся также в деформированном варианте пад ко чесным <стопам> степенного твоих <ног>раболепие <>много челом бью (II, 175). Вероятнее всего, оба редких варианта формулы попали в грамотки из какого-либо П исьмовника или Азбуковника. Чуждость узусу грамоток таких вариантов, их «неосвоенность» проявляется в контексте (II, 175), выглядящем так, словно автор — Б. А. Пазухин — безуспешно пытался вспомнить заученную некогда формулу.15 Заметим, что формула упо­ треблена на фоне нескольких книжных элементов, свидетельствующих о некоторой образованности автора.16 О незакрепленности формулы в грамотках свидетельствует также значительная вариативность употребляемых в ней предложных и пред­ ложно-падежны х форм (в том числе обратим внимание на вариант с винительным падежом: униженны<> слуга Петръ Толмочев стократно челом биетъ стопу ногъ (II, 38)). Дательный падеж без предлога в значении направления / конечного пункта перем ещ ения уже с начала X III в. вытеснялся предлож но­ падежными сочетаниями къ + дательный падеж и въ + винитель­ ный падеж; по мнению А. Б. Правдина, именно в X III в. произошел его выход из употребления (Правдин 1956: 16). В то же время многократно отмечено сохранение беспредложного датива в современных говорах.17 15 При обучении письму использовались так называемые «пописи учительные», приложе­ ния к Азбуковникам, содержащие образцовые тексты грамоток и челобитных, предназначен­ ные для многократного переписывания и, возможно, заучивания (см. (Маркс 1910; 1911)). 16 Ср.: и я согрещии жив в Чебоксарех (II, 175), не предаждь его обидящим нагло (II, 175), за сем тебе гсдрю неотступнои раб твои Бариско паки припадающе к ногам твоим тебе гсдрюрабски множественно много челом бью (II, 175). 17 Ср.: пошла сестре, телевизор ей пошли смотреть (Русская диалектология 1998: 150),Общепринятым является тезис, согласно которому беспредложный датив в указанном значении образовывался в старославянском и древ­ нерусском языках в основном от названий городов (Правдин 1956: 7—13; Ломтев 1956: 233—236; Борковский, Кузнецов2007: 433; Попова 1978: 365; Стеценко 1977: 100—101; Карский 1929: 33—34). В то же время дательный падеж направления от нарицательных существительных редок; иссле­ дователи приводят относительно небольшой список таких образований (домови / домовь, долови / доловь / долу, горе, дну), обязательно отмечая, что дативы этого типа в старославянском и древнерусском язы ке в той или иной степени адвербиализовались (Правдин 1956: 7; Ломтев 1956: 236; Стеценко 1977: 100). Среди примеров с формами дательного падежа от нарицательных имен находим и рассматриваемую формулу: в одном из посланий Ивана Грозного темъ же припадаю честныхъ ногъ вашихъ стопамъ и милъ ся дею, Бога ради, престаните отъ таковаго начинания18 (Посл. Гроз. Бусл., Хрест., 849, цит. по: Ломтев 1956: 236); в письме Сильвестра подножию вашего... величества... низлагая; см.: (Попова 1978: 365). Таким образом, очевидно, что формула, на протяжении длительного времени бытующая в составе определенного письменного жанра, способ­ на сохранять в своем составе архаичную беспредложную конструкцию. При том что употребление беспредложного дательного падежа н а­ правления стилистически ограничено, в целом несвойственно узусу деловой письменности (Стеценко 1977: 100) и не встречается даже в мате­ риалах наиболее древних памятников деловой и бытовой письменности19 (Борковский, Кузнецов 2007: 433), проникновение беспредложного обо­ рота в тексты грамоток становится возможным благодаря традиции, поддерживаемой, по всей видимости, сущ ествованием эпистолярных пособий — Письмовников и Азбуковников, — содержащих образцовые тексты, насыщенные книжными элементами. В качестве примера можно привести следующий отрывок образцового послания из Азбуковника XVII в.: Тебе, государю, припадая и Бога моля, челом бьет. Обнадежася, пошел этому городу, пошел другу-то в гости, уяхал там бабе, другу своему прияхал (Сели- щев А. М. Критические заметки по истории русского языка / / Учен. зап. МГПИ им. По­ темкина. V. М., 1941. Вып.1. С.192, цит. по: Правдин 1956: 17), ана церкви приде, привя­ ли двару (Гринкова Н. П. Воронежские диалекты / / Учен. зап. ЛГПИ им. Герцена. LV. Л., 1947. С.96, 136, цит. по: Правдин 1956: 17). 18 См. также этот контекст в Послании Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь 1573 г.: http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000112/st008.shtml; в электронной версии, вы­ полненной по источнику (Лихачев Д. С., Лурье Я. С. Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951), фигурирует форма припадая, что в большей степени соответствует составу формулы. 19 Нет беспредложного дательного падежа и в списке обстоятельственных распростра­ нителей глагола в (Котков, Попова 1986).государь, на твою великую милость, Его ради дерзнул явити свою бед­ ность, К твоеи честности сие написати, Чтобы тебе, государь мои, на нас нищихмилость свою излияти (Мордовцев 1862: 71). Важно, что послание облечено в стихотворную форму, т.е. в форму, удобную для заучивания наизусть. 3.1.2. Беспредложный датив в значении, производном от простран­ ственного, содержится также в контексте (3) и всякия дела чисты и в делах гсдрь дурну и посулу не качнулса (II, 175). Пример в графическом отношении надежен, т.е. не содержит условий для аттракции предлога. Единственный момент, требующий комментария, — это возможность иного прочтения словоформы глагола: издатели приводят как возможный вариант дурну и посулу не каснулся. Д ля глагола касатися управление дативом зафиксировано не было, см.: (Крысько 2006: 237). М ожно предположить, что глагол коснуться, так же, как и глагол касат ься, управляет родительным или винительным падежами. Если форму посулу можно интерпретировать и как дативную, и как генитивную, то для существительного среднего рода дурно образование формы родительно­ го падежа ед. ч. с -у нехарактерно. Следовательно, первое прочтение, принятое издателями как основное, более предпочтительно. 3.1.3. Отсутствие предлога в контекстах (4) толка б вместа понятых книгам рука приложит (II, 101), (5) свещенникъ вместа дву члвкь кре­ стьян книгам руку приложит (II, 101) скорее объясняется графически, во-первых, потому, что в той же грамотке автор — А. Надеин — употре­ бляет предлог в аналогичном контексте в том случае, когда условий для аттракции нет: и подячему велетруку приложит... к сим отказным книгам (II, 101); во-вторых, потому, что пиш ущ ий неоднократно демонстри­ рует стремление к устранению двойны х н аписаний на сты ке предлога и последую щ его слова: отпусти его [свящ енника] в город стрелцом [с стрелцом], поднои строке [по однои строке] (II, 101). 3.1.4. Итак, в грамотках замечено всего три надежных примера упо­ требления дательного падежа без предлога в направительном значении. Относительно объема выборки (1409 грамоток) количество употреблений ничтожно. Важно, что в двух случаях употребление беспредложного дати­ ва было обусловлено составом книжной формулы, источником которой могло являться какое-либо эпистолярное пособие. 3.2. Дательный причины и цели 3.2.1. Примеры (1) в онбары хлебъ усматревою где пристоино б было поближе груске (I, 253) и (2) на чебоксарскую пристан три судна пришли маия въ первое число и убравъ суды груске и зделоли трубы и почели хлебъ грузит (I, 261) взяты из писем У. Сидорова (№420, 428, источник (I)).Если учитывать употребление автором таких написаний, как принесли ко м не г житницам (I, 257)20 и х приему целовальничью (I, 253), отража­ ющих взаимодействие предлога с начальным согласным следующего слова, можно с некоторой долей уверенности утверждать, что в данном случае написания объясняются графической аттракцией предлога (г гру- ске > груске). Кроме того, автор устраняет двойное написание на стыке предлога и имени: иСвияжска [ис Свияжска] (I, 256). С другой стороны, в рассматриваемых контекстах можно усмотреть совмещение направительного значения со значением целевым («убрать суда грузке» — «убрать суда для грузки»). В памятниках старославянского и древнерусского язы ка исследова­ тели находили примеры, отражающие употребление беспредложного дательного падежа в значении причины и цели. Форму дательного падежа причины и цели принимают главным образом существительные с от­ влеченным значением, в том числе названия действий (обеду, ночлегу, боеви,работе), и некоторые местоимения (чему, тому, сему); см.: (Прав­ дин 1956: 19—23). Важно также заметить, что целевой датив сохранялся дольше, чем дательный направления. Исчезновение целевого датива от­ носят к периоду до XV в. Надежные примеры употребления дательного падежа цели относятся ко второй половине XIV в. (даша делу мзды из Пск. 2 лет., 1365, см.: (Правдин 1956: 20)). Продолжавшая употребляться для передачи значений причины и цели застывшая форма чему не может свидетельствовать о сохранении датива в качестве живого граммати­ ческого средства выражения рассматриваемых значений (Правдин 1956: 21), поэтому отдельные примеры, встречающ иеся в памятниках XVI и XVII вв., служат только иллюстрацией употребления «превратившегося в наречие дательного падежа чему»; ср.: и аще не приведу его связана и (не) умучу горкими муками, то чему есть живу быти ми и царская власть дер- жати? (Каз. лет., л.3, цит. по: Правдин 1956: 21), глупы-де и несмыслили наши русския святыя, не учоные-де люди были, — чему им верить? (Авв., л.256об., см. (Там же)).21 Последний по времени контекст употребления формы дательного падежа в рассматриваемом значении, образованный не от местоиме­ ния, взят из «Стоглава», см.: гневъ бжии есть, посылается от руки бжия 20 Ср. также отражение озвончения конечного согласного в грамотке того же автора: сие писмо донессти [так в ркп.] доругъ благодетелю моему (I, 263). 21 Т.П. Ломтев, обсуждая существовавшую в истории языка возможность использова­ ния беспредложного дательного падежа в значении причины, основания действия, при­ водит пример Чему к нам идеши (Лавр. л., л.129об., цит. по: Ломтев 1956: 252). Ученый также указывает на относительную устойчивость тенденции к использованию дательного падежа причины (Там же).на техъ, иже ходят накриве р от е (л.125, цит. по: Правдин 1956: 21). В. Н. Топоров приводит аргументы, позволяющие видеть в контекстах типа ходит ирот е22 и пояти жене не беспредложный датив, а локатив (Топоров 1961: 27—30, 34). Последнее не позволяет уверенно признать формы рот е и жене дативом. Таким образом, употребление беспредложного датива с целевым значением памятникам старорусского язы ка в целом несвойственно. Следовательно, предпочтительно графическое объяснение возникнове­ ния рассматриваемого контекста (груске < г груске). 3.2.3. В контексте (3) грехомъ гсдръ своимъ оскудал (II, 226) нет гра­ фических условий для устранения предлога. В то ж е время в грамот­ ках не замечены примеры употребленной конструкции типа * причине вместо конструкции типа по причине. И хотя в истории язы ка сущ е­ ствовала возмож ность употребления беспредлож ного дательного падежа в значении причины , видеть его в рассматриваемом контексте нет оснований, т.к. следует помнить об устойчивом сочетании по греху моему (по грехам моим); ср.: по греху моему вместо бывших благих вся злая м не приключилась (I, 19), а женишко и дети по греху моему по то же чис­ ло все залежали (I, 50). Второй типичны й контекст употребления ко н ­ струкции — устойчивое сочетание по милости твоеи:23 пожаловалъ по млсть своеи поилъ и кормил и всем покоилъ (III, 9), по премногои своеи млсти буди млстив, до Ивана Андреева сына Щепотева (I, 152), умило- сердися гсдрь пожалуи одолжи по милости своеи женишки моеи чет- вертьмуки арженои прикажи прислат (I, 254). Впрочем, относительно свободные употребления дательного падежа с предлогом в указанном значении в грамотках также встречаются: да прошу г<>твоево жалованя пож алуи по своиству не покинубоговомоевомосковского д<>(II, 48). Добавим, что в деловой письменности XVIII в. наблюдаются употре­ бления сочетаний типа по упущ ению .; см.: (Богданова 2008: 23). Для данного периода следует говорить о новом репертуаре канцелярских формул, среди которых, по-видимому, были и формулы, образованные согласно обсуждаемой модели. 22 Рота — «присяга, клятва»; входит в устойчивые сочетания с глаголами ити, ходити, водити и т.п. (см. (Правдин 1956: 20)). 23 В формуле зачина аналогичный дательный падеж с предлогом конкурирует с бес­ предложным творительным падежом причины: и я на Москве въ <> ден милостию всемогу­ щего бга жив (I, 36), и я на Москве апреля во В де млстию великог < > <> еще жив (I, 115), и я на Угоцких железных заводах октября по К в е число милостию бжию здорово (II, 104); ср.: а я по сю грамотку ... по бжию всемлствому долготерпению жив (I, 43), грешная дшя моя в мертвеном телеси моем по благодати его владычне (I, 22). С. И. Котков и З. Д. Попова спра­ ведливо указывают, что творительный падеж причины употребляется «только в несколь­ ких однотипных выражениях церковного стиля» (Котков, Попова 1986: 136).Таким образом, неупотребление предлога в данном контексте следует признать случайным. 3.3. Дательный времени 3.3.1. К сожалению, письмо попа Ивана, из которого был взят при­ мер (1) каторому числу к Москве быт (II, 125), не предоставляет доводов в пользу употребления предложной или беспредложной конструкции: нет ни параллельных контекстов, ни показаний графики, которые могли бы свидетельствовать о деформации сочетаний с предлогами или хотя бы об общей тенденции к устранению двойных написаний. С одной стороны, условия для графической аттракции (? к каторому числу) имеются; с другой стороны, исследователи традиционно включают дательный падеж во временном значении в перечень древних беспред­ ложных конструкций. В сущности, пример, приводимый авторами во всех рассмотренных нами работах, можно назвать «грамматическим гапаксом». Этот пример приводила еще Е. С. Истрина (Истрина 1923: 126), а затем цитировали А. Б. Правдин и Т.П. Ломтев: тако бо Мефодии глаголетъ, яко скончанию врем енъ явитися т емъ, яж е загна Гедеонъ, и попленять всю землю (Новг. I лет., 1224 г., л.96, цит по: Правдин 1956: 23; в Лаврентьевском спи­ ске — конструкция с предлогом: къ скончанию .).24 Второй контекст, используемый Т. П. Ломтевым для иллюстрации временного дательного падежа, не представляется надежным и самому автору: и тако единои нощи сотворилось (Ломтев 1956: 242). А. Б. Правдин со своей стороны отвергает пример С. К. Булича во едине соуботъ оутроу глоубоукоу, указы­ вая на различия в значении и принципиально иное происхождение в этой конструкции дательного падежа — из оборота «дательный самостоя­ тельный» (Правдин 1956: 23). 3.3.2. Итак, дательный падеж времени представлен единственным надежным примером из древнерусского языка; по словам А. Б. Правдина, временной дательный отсутствует в старославянском язы ке, не засви­ детельствован он и в других славянских и неславянских языках индоевро­ пейской семьи; см.: (Правдин 1956: 23). В то же время обычным сред­ ством для передачи значения «момента времени» в старославянском и древнерусском языках является оборот «дательный падеж с предлогом къ». В грамотках д анны й оборот такж е представлен, ср.: говорено б<> у меня поставит им декабря къ К Е м у числу (I, 189), къ 0 м у числу прибро- дил я в Нижнеи из Синбирска (I, 227). 24 Цитата у Т. П. Ломтева содержит одно разночтение: Тако бо Мефодий глаголеть, яко скончанию временъ, явитися темъ я же загна гедеонъ и попленять всю землю (Син. сп. I Новг. л., 91, цит. по: Ломтев 1956: 242).Очень трудно предположить, что автор грамотки — поп Иван, чей уровень лингвистической компетенции и грамотности был оценен как низкий, — сознательно употребил беспредложную конструкцию на месте распространенной предложной; см.: (Живов 2004: 142). Таким образом, можно заключить, что причина отсутствия предлога в рассма­ триваемом примере — сугубо графическая. 3.4. Дательный дистрибутивный 3.4.1. В примере (1) а под подчту [так в ркп.] подвод спрашивают з дыму подводе (II, 27, грамотка №17) отсутствие предлога явным образом м о­ тивировано графически, т.е. объясняется через устранение двойного на­ писания (по подводе). Автор употребляет в той же грамотке аналогичную конструкцию с предлогом: высылают... по семи четверыков дыму (II, 27); ср. также стандартные употребления этой конструкции: пошлин з бани по пяти ал<> а з боярских по рублю (I, 64), что подушного окладу с муже- скаго полу с каждои дши по осми гривен съ члвка (II, 215), а с уездныхъ крстьян десятои денги имат не велено имъ вмест о десятои <>ги платит з двора по полтине (I, 273). Автор грамотки №17 неоднократно пользуется приемом устранения двойных написаний: изволи<> вы [изволили вы], бояри<>не вел<>годит [не велел годит], прикажитрабат<> [прикажитрабатат]. 4. Обороты с аккузативом 4.1. Винительный цели движения 4.1.1. В грамотках наблюдаем такую разновидность пространственно­ го винительного, как винительный падеж цели движения. В общем-то, трудно было ожидать от памятников XVII в. появления конструкции, использование которой, согласно данны м последних исследований, завершилось в XIII в.; см.: (Крысько 2006: 63), поэтому графика каждой грамотки будет внимательно проанализирована на предмет последова­ тельности употребления авторами предлогов и отражения на письме фонетического процесса утраты [w] в начале слова перед согласным. В частности, в грамотках, содержащих примеры винительного падежа цели движения, производится поиск написаний типа уместе [вместе] (II, 128). Как известно, написание у на месте в в начале слова перед соглас­ ным — одна из показательных черт памятников южновеликорусского наречия. С. И. Котков, описывая южновеликорусские памятники XVII в., отмечал: «Обилие в старой письменности фактов подобной мены [в на у] служит одним из бесспорных свидетельств принадлежно­ сти текстов местным писцам, а не приезжим москвичам. У последнихтакие черты письма просто невероятны» (Котков 1963: 96—97). Наш материал — по преимуществу памятники, отражающие говор М осквы и окрестностей, поэтому в нем не приходится ожидать большого коли­ чества написаний типа удова, унук, узять, усякии. 4.1.2. Важно, что направительный винительный падеж в наших мате­ риалах зафиксирован 1) не при приставочных глаголах с въ- (ср.: внида Черниговъ, иде въ Киевъ (Крысько 2006: 64)), 2) не только в названиях горо­ дов / населенных пунктов, 3) не в трафаретных разделах грамоток. 4.1.3. Л иш ь в двух примерах можно предположить графическую аттракцию предлога и имени: (1) сверх гсдрь тог<> шлюс тово своево беглова крестьянинца на приводныя розспросныя речи в том как я тово своег<> крстьянинца беглова изымал с приставом и привел здес на М о­ скве Володимерскои Суднои приказ (I, 125). Грамотка №232 (I) не п ре­ доставляет примеров устранения двойных написаний. Зато мы нахо­ дим в ней написание у твою Брагину дрвню (на ф оне н аписания в по- недельникъ). Таким образом, нельзя исключать, что в данном случае устранение предлога на письме вызвано ф онетическими причинами. Грамотка №528, содержащая контекст (2) да прошу твоего жалованя пожалуи облехъчис к Николаю чюдотворцу обедни слушат а ко мне убогая домишка хлеба кушат (I, 316), представляет собой письмо архимандри­ ту, крайне аккуратное с точки зрения язы ка и графики (ср. употребление написания в скорбяхъ). К тому же автор употребляет адвербиализован- ную форму временного локатива утре, в грамотках крайне редкую (на 528 грамоток из источника (I) приходится всего 4 употребления). Веро­ ятнее всего, этот пример можно признать достоверным. 4.1.4. В шести примерах условий для графической аттракции предло­ га нет; грамотки, содержащие данные употребления, проверялись на наличие следов перехода в > у в начале слова перед согласным: (1) пожалуи гсдрь возми грамотки советные от Федора Алексеевича Головина Свияжскъ (I, 224). Автор грамотки №383 (I) употребляет следу­ ющие написания: в доходе, в предбудущее время. Предлоги употреблены последовательно; наблюдается лиш ь один случай графической аттрак­ ции: чтоб не сежжали стругов (I, 224). Вероятнее всего, пример следует признать достоверным. (2) и ты хоша в Нижномъ продал что бут обявица Осавъ и я тебе пришлю человека тотчасъ да да изволил ты сказат [с] места Брянскова хлеб а Белгород вест (II, 27). Грамотка №17 (автор — М. Васильев) содержит несколько примеров отсутствия предлогов, необъяснимых с точки зре­ ния устранения двойных написаний: и мы се ее везли [на] санях (II, 27), по семи четверыков [з] дыму, [с] места (II, 27). Примеры из грамотки ком­ ментируются также в разделе об употреблениях форм дательного падежа.Вероятнее всего, автор, использующий для передачи некоторых предлогов выносные написания (что, вообще-то, не является типичной графиче­ ской приметой исследуемых памятников), часть предлогов не дописывал; ср., например, написание в Белгород [вынос графемы выделен курси­ вом]. Особенно показательны примеры с отсутствием первого предлога в конструкции с повторением предлога: марте в третем числе (II, 27), дервевни т вои в оровъско'г (II, 27). Таким образом, пример (2) следует признать недостоверным. (3) от вашеи блгоданые трапезы приволокся к себе домишка и обрадовас вашему к себе млсрдною [так в ркп.] (III, 114). В грамотке №219 примет фонетического преобразования предлога в нет, ср.: в своем блгодатном и счасливом пребывании, в маленких скляночках. (4) а ежи ту землю не розделишъ и та твоя владелная земля вся пропа­ дет... и те отедут дрвню Чаганова а он с нами верстается (II, 215). В гра­ мотке №83 употреблены следующие написания: в дрвню, в сентябрьскую треть, в декабрьскую треть, взято, въ складку, всю, впусте, в дрвне Чага- нове, в Воладимере, посылали в Володимер, в тои явке, во всяких нуждах. Значение отрывка, по-видимому, таково: если адресат не предпримет срочных действий, некие земли отойдут к деревне помещ ика Чаганова. Т аким образом, зн ачен ие отры вка не вполне позволяет трактовать винительный падеж как обстоятельственную форму; скорее здесь пред­ ставлена форма с объектным значением. (5) мочно гсдрь в тамошних местах завести к судовому делу Нижнеи (I, 184). Автор грамотки №343 (I) употребляет также такие написания, как: в Нижнеи (трижды), в Лысково, в Казань, в низовые городы; в Нижнем, впред, взял. Несмотря на то что примет фонетического преобразования предлога в в грамотке нет, трудно предположить, что предлог опущен намеренно, т.к. автор многократно употребляет соответствующую пред­ ложную конструкцию для передачи значения цели движения. 4.1.5. Итак, достоверными можно признать следующие примеры: (1) пожалуи гсдрь возми грамотки советные от Федора Алексеевича Голо­ вина Свияжскъ (I, 224), (3) от вашеи блгоданые трапезы приволокся к себе домишка и обрадовас вашему к себе млсрдною <> (III, 114), а также содер­ жащий условия для устранения графических дублетов контекст (2) да прошу твоего жалованя пожалуи облехъчис к Николаю чюдотворцу обедни слушат а ко мне убогая домишка хлеба кушат (I, 316). Следовательно, исходя из примет графики (в том числе отражающих фонетические осо­ бенности говора авторов грамоток) было отсеяно два примера из семи; один пример — (4) — контрастирует с прочими в семантическом от­ ношении; в примере (5) беспредложное употребление аккузатива (Ниж­ неи) выявлено на фоне трех употреблений с предлогом (в Нижнеи).4.1.6. Относительно объема выборки (1409 грамоток, примерно 225 000 словоупотреблений) наличие четырех контекстов употребления беспред­ ложного пространственного винительного в значении цели движения — не слиш ком зам етное явление. Следует также учитывать, что такой винительный падеж для языка XVII в. (безотносительно к письменному жанру, регистру памятника) является архаичным. Таким образом, ори­ ентируясь на мнение исследователей, проще всего признать найденные примеры случайными. Возможно, если будут найдены ины е примеры употребления винительного падежа цели движ ения в старорусских памятниках, можно будет говорить о грамматической инновации, а не о наследовании данной конструкции.25 4.1.7. В заключение можно отметить следующее: среди ученых п ри ­ нято мнение о лексикализованном статусе формы беспредложного про­ странственного аккузатива; ср.: «Условия его употребления ограничены лексически, он встречается только от названий городов и только в тек­ стах, отражающих повседневные обиходные ситуации» (Попова 1978: 370), см. также: (Стеценко 1977: 101; Борковский, Кузнецов2007: 437 и др.). В. Б. Крысько, в выверенных материалах которого названия городов мужского рода фигурируют лиш ь в четверти всех примеров, ставит под сомнение это утверждение (Крысько 2006: 60). В нашем материале только один пример из четырех содержит название города (Свияжскъ). 4.2. Винительный момента 4.2.1. Временной винительный представлен в грамотках в том числе «винительным момента», обозначающим «момент, в который происхо­ дит какое-либо действие, или промежуток времени, частично занятый действием» (Крысько 2006: 73).26 В большей части примеров графических условий для аттракции предлога нет. 4.2.2. Кроме того, можно указать на наличие типичных конструкций или типичных контекстов, в которые встраивается беспредложный вини­ тельный. Прежде всего, это обороты типа «месяца Х день», «месяца Х чис­ ло»: и мы в деревнишке своеи декабря К И днь еще до воли бо<> живы (I, 49), и я съ сестрами своими февраля К& де<> еще живы (I, 114), пожалуеш гсдрь изволи<> про меня ведат и моему окаянству всесилный бгъ <тер­ пит> ноября ^ число жив (XI, 280), и я марта пятое на десят число <> живвыми [так в ркп.] обретаемся (I, 26), да сентября ж гсдрь A I де<> 25 О. М. Трахтенберг в материалах исторической повести начала XVII в. не находит ни одного употребления винительного цели движения (Трахтенберг 1962а). 26 В данной работе аккузатив временнйй продолжительности типа всее зиму, три ндли, все лето не рассматривается.изъ Чигирина от енарала приехал сь сеунчем полуголова А лексеи Лужин (I, 130), а от млсти гсдрь твоеи посланои прикащик Стефан Иванов при­ ехал декабря S I де<> и до него рыба у нас отпущена с местами (I, 193), приехал я ... з боярином и воеводою кнзь Василемъ Василевичем Голицынымъ вместе до сроку за два дни Николина дни маия И число поутру того ж чис­ ла и в приезде имя свое записал (IV, 38), а к Москве прибреду сего ж мсца ^ е число естьли восхощет гсдь бгъ живу быт (IV, 36), а службу нам сказали в Новгород скорым числом срокь сентебря пятое на десят число (II, 145), по том тебе челом бью марта Iде< > РО г году (I, 20); см. также: а он Алексе и дал сроку до декабря К Е число а буде хозяинъ не пришлет на ето де число и за т е стати возму де пошлину (I, 194).27 Таких контекстов найдено тринадцать. Только четыре употребле­ ния принадлежат формуле зачина типа и я маия по Г И де<> на Москве дал бгъ жив (I, 49), и я в Карачеве генворя въ К Г число жив (II, 117), в то время как именно эта формула тесно связана с употреблением сочета­ ний типа «месяца в Х день» или «месяца по Х день».28 Т аким образом, можно заметить, что частотная формула, входившая в трафарет гра­ моток, не предполагала употребления беспредложного винительного падежа. Следует также заметить, что в указанной формуле, строго говоря, и с­ пользуются конструкции с двумя разными предлогами, управляющими винительным падежом: нейтральная конструкция с предлогом в и кон ­ струкция с предлогом по, передающая значение предельности. Беспред­ ложные употребления винительного падежа такие оттенки значения, разумеется, не различают. В одном случае можно было бы рассуждать о графике (винительный падеж вторая число), но наличие ближайшей однородной беспредлож­ ной конструкции без условий для графической аттракции решает дело: (14) приездь записаль июля второя число сказан намь смотрь августа первоя число (II, 133). 4.2.3. Остальные примеры, содержащие темпоральный винитель­ ный, в половине случаев долж ны быть рассмотрены относительно графики и языка конкретных авторов грамоток: из 11 контекстов шесть содержат условия для графической аттракции. 27 См. также пример с предлогом при второй части числительного: и яз на Москве июля двадесят в девяты<> день в своеи кручине жив (I, 50). 28 Была произведена приблизительная оценка употребительности указанной формулы зачина, включающей именно сочетания типа «в / по Х день / число». Так, в 75 грамотках (грамотки № 1—75 из источника (I), объем выборки примерно 12 000 словоупотреблений) указанные сочетания в составе формулы были употреблены 32 раза. Значит, рассматрива­ емое сочетание употребляется примерно в 43% грамоток.Надежные примеры таковы: (15) указано стать Троицынъ день в Кур­ ске (II, 91), (16) да послал я к тебе сю весну грамотку (I, 90),29 (17) да от­ пиши гсдрь надобно ли вселетних работниковъ в наемъ ннешнеи годъ (I, 225), (18) какъ ты п р е д е ш в Белев то число в том дворе справимся (II, 28), (19) отпиши гсдрь пожалуи в доходе ли пушечки до млсти гсдрь твоеи и каюс что и послал жимним путем сослат боло и нне гсдрь посланы первые ндли великог<>поста (I, 246). Контексты, в которых есть условия для графической аттракции, по­ следовательно проверяются: (1) и я в кашинскои деревнишке марта восмыи днь с племянницею твоею а своею женишкою до воли бжиеи живы (I, 52). Грамотка №76 искажений не содержит, автор не только не стремился к устранению двойных н а­ писаний, но и не применил ни один из видов графических деформаций текста, обычных в скорописи.30 (2) а еду з денгами писат крепости воскресене на Кинешму (I, 108). В грамотке №194 двойные написания внутри слов не устранены, оформ­ лены в соответствии с нормами скорописи, т.е. в сочетании согласных первая согласная вынесена, вторая — в строке: оддал, оддаи [выносные буквы выделены курсивом]. Присутствует написание во вторкъ [во втор­ ник], где предлог сохранен (впрочем, графических условий для устра­ нения предлога нет). (3) а я т ех мужиков полеских пришлю воскресенья (II, 128). Автор гра­ мотки №108 не устраняет графический дублет даже в наиболее прием­ лемой (судя по материалам грамоток) для этого позиции — на стыке предлога с и имени в творительном падеже со значением совместного действия: тесали те мужики на колеса перя с Сырамолотам (I, 128), — но употребляет написание у вместо в в начале слова перед согласным (об этом см. пункт 4.1.1). Следовательно, неупотребление предлога в дан ­ ном случае может объясняться даже не графически, а фонетически. (4) а самъ я к Москве буду великои пость на перьвои недели (III, 31). П ризнаков устранения графических дублетов в грамотке №43 нет. (5) и отжив свои две ндели гсдрь поехол домовъ Велико<> чертвь<>31 (II, 230). Грамотка №15 демонстрирует лиш ь одно написание с графи­ ческой аттракцией: бута [будто]. 29 Этот пример приводится также в работе (Крысько 2006: 74). 30 Можно отметить стремление автора к употреблению конструкции с предлогом на ме­ сте частотной беспредложной, см.: вскормленик у твоево жалованья (I, 52). Ср. примеры употребления самонаименования «вскормленник твои» / «вскормленник твоеи трапезы» в грамотках: некто от убогих вскормленикъ твоея трапезы (I, 159), вскормленики твоеи блгия пространныя трапезы (III, 63), вскормленикъ пространныя твоеи трапезы (I, 292). 31 Деформированное сочетание Велико<> чертвъ<> [Великий четвертъкъ] с уверенностью(6) а Фетка Анъдреевъ пошол великаи пость к вадам (II, 240). Автор грамотки №31 в нескольких случаях устраняет дублетные написания, ср.: плат<> [платят] крестья<>, не вел<> [не велел] работат, в том чис­ ле на стыке предлога и имени: беспросу [без спросу]. 4.2.4. Итак, в исследуемых памятниках замечено 24 случая употре­ бления предположительно беспредложного винительного момента. Среди них 18 безусловно надежны. И з шести написаний, содержащих условия для аттракции предлога в с последующим именем (написания типа ?<в> восьмым, ?<в> воскресене, ?<в> великои), три также можно признать надежными. Соответственно, если ориентироваться на графи­ ческие приемы , прим еняем ы е авторами грамоток, и определенные особенности отраженной на письме фонетики, примеры (3), (5) и (6) последнего списка следует признать относительно ненадежными. П олученное количество надежных употреблений темпорального винительного по отношению к объему выборки невелико (всего 21 при­ мер). Согласно подсчетам, такой винительный падеж встречается в 1,49% грамоток (объем выборки — 1409 грамоток). Впрочем, следует заметить, что данная разновидность аккузатива не была для узуса грамоток чем-то аномальным. К онечно, в соответствии с общим направлением разви ­ тия конструкций с обстоятельственны ми значениями древняя бес­ предложная конструкция на протяжении длительного периода времени вытеснялась предложной. Н о если учитывать, что темпоральный акку­ затив употребляется и по сей день, причем не обязательно в связанных сочетаниях и не обязательно в составе атрибутивных сочетаний типа каждый год, всякий ра з, факт сохранения конструкции в грамотках не должен вызывать недоверия, несмотря на то, что она редко встречается в древних памятниках деловой письменности; см.: (Крысько 2006: 75; Борковский, Кузнецов 2007: 437). 4.3. Винительный цены 4.3.1. В грамотках отмечен один случай употребления количествен­ ного винительного. Этот вид аккузатива был подробнейшим образом проанализирован В. Б. Крысько (2006: 84—111), в том числе автором были учтены и материалы памятников XVII в. Итак, одну из разновидностей количественного винительного паде­ жа — «винительный цены» — находим в следующем контексте: пупи [так в ркп.] м не две лошади кобылу да мерина адну три рубли а другою два рубли (II, 82). В. Б. Крысько отметил, что «в XVII в. распространение аккуза­ можно восстановить в форме именительного-винительного падежа, т.к. грамотки демон­ стрируют регулярный пропуск конечного j (ср.: тво<>,мо<>, верно<>, ерово<>, церковно<>, болшо<>, а также лошаде<>, четверте<>; помилу<>, поежжа<> и мн.др.).тива наблюдается не только при глаголах цены, но и при переходных глаголах продажи...» (Крысько 2006: 106); ср.: Продают вьюк прутнику мелочи полтину (Гр. Хив. Бух., 265, 1697 г. (КД РС), цит. по: Крысько 2006: 107). По наблю дениям того же автора, переходные глаголы продажи в указанный период были способны присоединять объектный винитель­ ный, ср. пример из грамоток: а тое де коломенку взял касимовец Яков Яцкои а тое коломенку давали Н ру<>рублев и ты гсдрь спроси как Сидоръ Михаиловича как он коломенку отдал (I, 221); см. также более поздний пример: трубка-то... полтораста рублей заплачена (А. Ф. Писемский. Ипохондрик, II, XIV, цит. по: Крысько 2006: 106—107). 4.4. Объектный винительный 4.4.1. нительного: В заключение приведем четыре употребления объектного ви­ (1) надеясь твою млсть дерзнул писать (III, 74). Форма беспредлож­ ного управления аккузативом глагола надеяться не является аномаль­ ной; подобные примеры фиксируются и в источниках второй половины XVIII в., см.: (Крысько 2006: 234). Впрочем, в XVII в. при глаголе наде­ яться преобладает форма с предлогом (надеяться + на + винительный падеж), см.: (Котков, Попова 1986: 110; Майер 1997: 90; Крысько 2006: 234). В 528 грамотках из источника (I) употребления глагола демонстрируют именно такую форму управления (словоуказателем зафиксировано 22 упо­ требления: в одном случае глагол управляет инфинитивом, еще в одном — придаточным изъяснительным, а 20 примеров демонстрируют управле­ ние типа надеяс на твою милость (I, 28), надеетца на него нечего (I, 205)). (2) явит помилует ее бгъ что она нас гсдрни неизреченную млсть явитъ (I, 236).32 В данном случае с уверенностью можно говорить о графиче­ ском объяснении появления формы нас... млсть явит. Автор грамотки (П. Окулов) допускает следующие написания (см. грамотки №398, 399 (I)): приехал службы [приехал с / со службы], приедут службы [приедут с / со службы], постав подвор свои [под двор], а также поминаи своими роди- тельми [с / со своими?]. (3) а Семена Игнатева не покручинся что он к тебе на службу не при­ ехал (IV, 20). Глагол «покручиниться» был не слишком частотен (слово­ указатель к источнику (I) фиксирует 7 употреблений в 528 грамотках). Материал демонстрирует стабильное употребление формы на + винитель­ ный падеж: не покручинся на [3—4 буквы не разобраны] ...ое писмо (I, 36), 32 К вопросу о графической мотивации отсутствия предлога в ряде примеров, трак­ туемых как содержащие беспредложный аккузатив: и ту наехали нас три татарины (Хож. Аф. Ник., см. (Черных 1952: 270)).а на писмо не покручинса (I, 108), а на писмо гсдрь не покручинсе писоно вскоре (I, 257), (I, 262), а на сие гсдрь писание не покручинся писмо дрвнское (I, 293). Все примеры , в которых глагол управляет сущ ествительным, а не придаточным предложением, представляют из себя этикетную ф ор­ мулу вида а на писмо гсдрь не покручинся, обычно употребляемую в ко н ­ цовке грамоток. Когда позицию объекта занимало имя с личным значе­ нием, глагол реализовал тот же тип управления: гсдрь не покручинся на меня что не бывал въскоре к Москве (III, 32).33 Глагол «покручиниться» принадлежит к глаголам эмоционального со­ стояния и является рефлексивом. Возможность сочетаемости различных возвратных глаголов с аккузативом подробно обсуждалась в (Крысько 2006). Насколько можно судить, употребление беспредложного аккузати­ ва могло быть вызвано семантикой объективности (по терминологии В. Б. Крысько), присущей конструкциям с общевозвратными глаголами.34 В материале среднерусских текстов деловой и бытовой письменно­ сти была выделена специфическая форма, обозначающая «объект враж­ дебного действия» (на + винительный падеж). С участием этой формы образовались такие конструкции, как: поносить на Х-а, извещать на Х-а, греховать на Х-а, оболгать на Х-а, говорить на Х-а; см.: (Котков, Попова 1986: 109). В грамотках встречаем прежде всего сочетание бить челом на Х-а; ср. также: а на м е н я батюшъко дядя Маркъ здо<> досадуеть (I, 87), млстивои мои гсдрь на меня не посетую [так в ркп.] что за твою млсть за гостинцы гсдрь гостинцем не почтил ни чемъ (II, 153), по семъ убоги млсти прошу и рабски челом бьет а на писмо пожалуи не подиви (I, 170) и даже тебе гсдрю на меня холопа твоего гневно бутто я пью (II, 202). Представ­ ляется, что существование устойчивой предложно-падежной формы выражения «объекта враждебного действия (отношения)» вообще-то должно было препятствовать употреблению беспредложных аккузати­ вов в конструкциях, передающих значение «враждебного действия». Выш есказанное можно отнести и к примеру (4): и до веку беи челом Маремяна как будеш в цркве брату Исаю на сене (IV, 41). 33 Имеется также один пример абсолютивного употребления: буду ему побить челом [так в ркп.] чтобы он нне не покручинился (XI, 272). Следовало бы ожидать в материалах появления модели управления типа покручиниться кому, но в выборке такие примеры замечены не были. 34 Многозначность обсуждаемых конструкций, «нечеткость границ между различ­ ными разновидностями объектов — прямым, косвенным, делиберативным» (Крысько 2006: 395) проявляется в том числе в трактовке таких конструкций разными исследова­ телями. Так, О. И. Трахтенберг помещал примеры типаразгневахом твоя щедроты в ряд употреблений беспредложного винительного делиберативного объекта, см.: (Трахтен­ берг 1962а: 94).5. Обороты с инструменталисом 5.1. Творительный одушевленного орудия 5.1.1. Известно, что творительный падеж является основной ф ор­ мой, служащей для выражения орудийного значения. Одной из традиционно обсуждаемых историками языка разновид­ ностей беспредложного творительного падежа является так называемый «творительный одушевленного орудия», наблюдаемый в древнерусских и старорусских памятниках. Между тем, материал грамоток показывает, что выделение такого инструменталиса является проблемой, связанной как с особенностями графики грамоток, так и с неоформленностью кри­ териев, которые в данном случае должны быть использованы для разли­ чения значений субъекта действия (основного или второстепенного) и орудия действия, т.е. для различения творительного субъекта, твори­ тельного комитативного и творительного одушевленного орудия. 5.1.2. В работах, в которых развернуто обсуждается творительный одушевленного орудия, значение исследуемой формы описывается так: «творительный лица, при помощи которого что-либо совершается» (Борковский 1949: 378; Лебедева 1955: 321). Возникает форма на основе инструменталиса, образующегося от предметных имен; таким образом, творительный одушевленного орудия образуется в результате перенос­ ного употребления форм творительного падежа (Попова 1978: 356). Считается, что творительный падеж от имен лиц в указанном зн а­ чении ш ироко употреблялся в древнерусский период (Лебедева 1955: 321). Это утверждение не подтверждается наиболее ранним и пам ятни­ ками. З. Д. П опова в качестве примеров употребления творительно­ го падежа одушевленного орудия в X I—XII вв. приводит только формы творительного падежа при «глаголах страдательного значения», см.: сими бесове са отъпоужають (сказ. о Б. и Г., л.18 в., цит. по: Попова 1978: 357). Начиная c XIII в. можно говорить о появлении форм творительного падежа от имен лиц в активных конструкциях; именно в этот период, по мнению З. Д. Поповой, оформляется специфическое значение фор­ мы: «с XIII в. появляются примеры, в которых люди представляются как орудия в руках бога или дьявола, люди, нижестоящие по социальной лестнице, представляются как орудие в руках вышестоящих»35 (Попова 1978: 357). Впрочем, приводимые В. И. Борковским примеры из грамот 35 Несколько примеров, приводимых исследователями: и ты м не потомъ челомъ до- билъ отцомь моимь Алексе емь митрополитом всея Руси (Дух. дог. гр., 1388 г., цит. по: Бор­ ковский 1949: 379; Лебедева 1955: 321; Попова 1978: 356), сю бо злую сеть дьяволъ положилъ Карпомь стриголникомь (РИБ, VI, №224, цит. по: Попова 1978: 356), вами совершаеть богъ таиноу спасение (РИБ, VI, №8, цит. по: Попова 1978: 356).X III в. не позволяют заметить указанной семантической специфики; см., например: а что волостии Новгородских... не держати. своими мужи. нъ держати мужи новгородьскыми (Новг. грам. 1265 г., цит. по: Борков­ ский 1949: 378). В XV в., как считает З. Д. Попова, за счет расш ирения спектра значений творительного падежа одушевленного орудия проис­ ходит сближение значения рассматриваемых форм с субъектным значе­ нием; ср.: свободитися рускимь царемь от насилства турецкого царя (Пересветов, л.1, цит. по: Котков, Попова 1986: 357), што есмовысказали до тебе нашими послы, святую богородицю [церковь] соблюде ю бог добрыми людьми (цит. по: Лебедева 1955: 321). В текстах XVII в., по утверждениям исследователей, формы твори­ тельного падежа одушевленного орудия редки. Так, Е. Г. Лебедева приводит только четыре примера из памятников XVII в., три из которых действительно содержат формы искомого творительного падежа: Князь же, осердясь, многими людьми в тюрьму ево оттащили (Жит. Пр. Авв., 149), и посылати сыскивати повалным обыском всяких чинов многими людьми ... и вотчинниковыми и помещиковыми прикащики и старосты, и целовалники, и крестьяны, и всяких чинов русскими людьми ... а князи, и мурзы, и татары, и чювашею, и черемисою, и вотяки и всякими ясачными людьми по их вере по шерти (Соб. Ул., 53), нами послами приказывают (Кат.-Рост., 45, цит. по: Лебедева 1955: 320).36 5.1.3. С. И. Котков и З. Д. Попова также приводят немногочислен­ ные примеры из южнорусских деловых и бытовых памятников XVII в. Среди них присутствует следующий: [а] запас я к тебе послала к Москве человекам Прошкою вес сполна (II, 129, цит. по: Котков, Попова 1986: 113). В своей более ранней работе З. Д. Попова рассматривала формы творительного падежа одушевленных существительных при глаголах перемещения исключительно как предложные, передающие значение посредника действия (примеры типа «послать с Х-ом») (Попова 1978: 361); ср.: пошлеть со слугою къ кому ест ву или питье (Домострой. С.33, цит. по: Попова 1978: 361). Таким образом, примеры типа «послать Х-ом» могут рассматриваться и как содержащие форму со значением одушевленного орудия. 5.1.4. Необходимо выяснить, насколько надежны с точки зрения графики контексты с употреблением форм творительного падежа без предлога в значении одушевленного орудия. 36 В коротком четвертом контексте свежими людми пременяютца (Кат.-Рост., 43, цит. по: Лебедева 1955: 320) трудно усмотреть значение «одушевленного орудия»: глагол менитися показывает только управление творительным падежом, приставочные производные от гла­ голов перераспределения собственности усваивают данный тип управления; ср.: межъ себя поменялисяполномочными писмами (Крысько 2006: 155).5.2.1. В грамотках при глаголах сослать, прислать наблюдается зн а­ чительное количество примеров употребления форм творительного падежа без предлога, имеющих вид сослать кем. В общей сложности насчитывается 19 таких случаев. В подавляющей части контекстов (в четырнадцати из девятнадцати) есть условия для графической аттракции: (1) а которые мои писма у тебя своим человекомь ко м н е пришли (I, 28), (2) и тое челобитную по­ слал я к тебе гсдрю моему софеиского житенного двора старцом Сергием (I, 83), (3) нарочна тот указ сослать к Осипу Твердышеву знаемымь члвкомь (I, 254), (4) а послали те денежъные доходы и рыбу и мнстрьские денежъныму оброку отписи ото всего миру старостою Овдокимом Федо­ товым (I, 111), (5) да послал я гсдрь на твои гсдрь промыслъ Спиридоном Павловым сторублевъ (I, 242), (6) а грамотка ево с чею ж гсдрь грамоткою послана а скорыми гсдрь ездоками грамотку послать не напало (I, 243), (7) а запасу к вам послана старостаю пять четверьтеи (I, 296), (8) да посълал я старостою к т ебе отцу денехъ (I, 296), (9) и вина к т ебе при­ шлют старицами и денег на розход по ка м ест о старицы будут и до тех м ест побереги во дворце чтоб Василеи Калинин не сплутал чево (XI, 270), (10) да послала им же Степанам ведро вина дваинова два ведра простова да два сыра (II, 128), а такж е (11) послано к т ебе Степаном С т ахеевы м десят рублев денег от мнстрских д е л да шесть ведръ вина (XI, 273).37 Наиболее доказательным в отношении графической мотивации от­ сутствия предлога является пример, в котором творительный падеж встраивается в конструкцию с повторением предлога (типа послал <c> своим человеком с Иваном): (12) а деньхъ я послалъ полтину Семеновымь человеком Ефимовча с Федотъкомъ (I, 89). В таком случае первый член аппозитивного сочетания демонстрирует отсутствие предлога, а второй, у которого графических условий для аттракции с предлогом нет, пред­ лог сохраняет. Аналогичную картину можно наблюдать и в отношении употребления предлога при однородных членах предложения: (13) а я ему тотчас отошлю хоте к Москве с надежным человеком будет ему ско­ ро занадобице деньги или хоте и своим человеком (I, 97). Кроме того, име­ ется единственный пример: (14) а кнги и днгъ полтину и киндякъ послалъ я к тебе сном боярскимь с Сидором Половскимь (I, 308), — где при обоих членах аппозитивного сочетания могла произойти аттракция предлога, но предлог отсутствует только при первом. 5.2.2. Материал предоставляет пять примеров, в которых графиче­ ских условий для устранения дублетных написаний на стыке предпола­ 37 В данном контексте речь идет об отправке денег и вина автором грамотки, т.е. твори­ тельный падеж Степаном Стахеевым не выражает субъектное значение в конструкции со страдательным причастием послано.гаемого предлога с и имени нет: (1) посла<>тебе сестра твоя Матрена халъстину петнацат аршинъ Федота Дмитреевича человекам (II, 146), (2) запас я к тебе послала к Москве человекам Прошкою (II, 129), (3) по­ слалъ я к тебе члвкомь твоимь адного язя рубку (II, 136), (4) приказы- валь... три рубли днгъ прислат ко мне Иваном Коломниным (II, 113), (5) а что я писаль про земли и ты пришли ездоками вскоре будет Иван Коломнин пашлет з запасам или иным кем надежным члвкам вскоре ж (II, 113). 5.2.3. Таким образом, из 19 примеров употребления форм творитель­ ного падежа без предлога в значении «посредника действия» 14 содержат условия для графической аттракции. В пяти случаях условий для устра­ нения дублетных написаний нет. Эти надежные примеры могут служить доказательством возможности употребления формы творительного бес­ предложного в значении «одушевленного орудия». Для носителя современного русского языка конструкция типа *доста- вить письмо почтальоном представляется аномальной. В связи с этим можно привести комментарий С. И. Коткова и З. Д. Поповой к прим е­ рам употребления творительного падежа одушевленного орудия: «В ка­ честве орудия феодальное классовое сознание осмысливало не только животных, но и крепостных крестьян и других зависимых лиц» (Котков, Попова 1986: 113). 5.2.4. Опыт показывает, что авторы, которые пользуются приемом устранения графических дублетов, применяют данный прием регулярно. Именно внимательное изучение графики писем, в которых найдены п ри ­ меры, кажущиеся спорными, позволяет с определенной долей уверен­ ности установить происхождение таких примеров. Скажем, для контек­ ста пошел отселя на сянех обыскавася ты своими людми (I, 278) можно приводить графическую мотивацию отсутствия предлога, основываясь на следующих написаниях, встретившихся в той же грамотке: и сь его Ивашкава двора тое ж лошади следъ пошел санми (I, 278), и в тои деревни взяв собою выборных креся<>...и пошли тем следом до деревни Осетрова (I, 277). С другой стороны, глагол искать, точнее его приставочные про­ изводные (разыскать, обыскать), в ряде случаев встречаются в сочета­ ниях типа разыскать кем (см. пункт 5.2.5). Что же касается контекста а полоняничные денги в приказ отнеси слу­ гами (XI, 279), то в нем форму творительного падежа также можно расце­ нить как форму со значением одушевленного орудия. Между тем, автор грамотки №307 (XI) использовал в своих текстах следующие написания: да с Олексеемъ Попцовым послана к т ебе отписка а спаским слугою с Онтропом Ивановым от меня грамотка (XI, 269), да преж сего грамотка спаским слугою с Онтропом Ивановым (XI, 269), и вина к тебе пришлют старицами и денег на розход (XI, 270, см. выше пример (9) из примеров,содержащих условия для устранения графических дублетов), доиди на двор х крутицкому Павлоу митрополиту старицами и Степаном Стахеевым... да и к Микифору Михаиловичу Беклемишеву доиди старицами побеите челом (XI, 273). Заметим, что в приведенных примерах есть не только творительный падеж, которому можно приписать значение одушевлен­ ного орудия, но и творительный комитативный. Этим фактом подтверж­ дается предположение, что отсутствие предлога обусловлено графикой, а не значением определенных форм. 5.2.5. Во всей выборке найдено два надежных примера с употребле­ нием форм творительного одушевленного орудия не при глаголах про­ странственного перемещения: (1) а провожатых и подводы извол взят ис Покровского сколко т ебе надобно да пожалуи розыщи про прикащика про Сенку всеми своими крестьяны и сторонними людьми (II, 220), (2) вели гсдрь про смерть отца нашего розыскат ею Петрушкиною женою Фимкою и имь гсдрь Микулкою и вели гсдрь дат имь Сергеемь Филимоновымь очныя ставки (II, 44). Важно заметить, что употребление сочетаний типа разыскать кем , по всей видимости, было закреплено в узусе приказного языка; так, в «От­ писке... о беглых крестьянах, расспросе беглой жонки Палашки и дру­ гих делах» от 1692 г. читаем: и я гсдрни против тое челобитные хот елъ я розыскать села Трофимова старостою да выборными крестьяны (XI, 230). Кроме того, в «Соборном Уложении», помимо примера, приведенного Е. Г. Лебедевой (см. пункт 4.1.2), находим следующие контексты, содер­ жащие творительный падеж одушевленного орудия: по тому челобитью про них в городех сыскивати всем городом, а в полкех всеми ратными людьми (Гл.П, 22), бояром, и воеводам про тех ратных людей сыскивати в полкех дворяны и детьми боярскими, и всяких чинов служилыми людьми, и имати про них у служилых людей допросные речи за их руками (Гл.УН, 13), и обы- скивати т ех всяких чинов людьми с лица на лицо роспрашивая всякого человека порознь (Г л ^ , 161), и межевщиком про те спорныя земли сыски­ вати околними всякими людьми и старожильцы всякими сыски накрепко, и те спорныя земли по сыску по тому же розводити (^ .X V II, 51), и про таких беглых старинных и кабалных людей и про крестьянских детей по челобитью тех людей, от кого они збежат, сыскивати отцами их и матерми, и ставить с ними отцов их и матерей с очей на очи (^ .X X , 24). 5.2.6. В заключение приведем четыре примера, в которых форма тво­ рительного падежа в сочетаниях типа писать кем (писать с кем) исполь­ зуется аналогично форме творительного падежа в сочетаниях послать кем. В половине примеров есть условия для устранения двойных напи­ саний: писал ты ко м н е старцем Протасиемь (I, 305), а я о том к тебе старцемь вашим писал и от вас ко м н е ведомости никакои нет и тоепожалуи отпиши ко м не обо всем (I, 306)38; в половине примеров таких условий нет: грамотки гсдрь твоеи еще не приличили прилича гсдрь Макаром Павловичем к млсти гсдрь твоеи потлинно отпишу (I, 243), да ты ж гсдрь ко м н е писал члвком Никифора Маркова (II, 153). Два примера по показаниям графики можно счесть относительно надежными. 5.2.7. Таким образом, в выборке найдено всего девять надежных при­ меров употребления творительного падежа в рассматриваемом значе­ нии, семь из которых — примеры типа послать что кем (писать кем), два — примеры типа разыскать кем. По отношению к общему объему выборки (1409 грамоток) это, конечно, очень немного. Тем не менее, можно с уверенностью говорить о существовании формы творительного падежа со значением одушевленного орудия. 5.3. Творительный комитативный 5.3.1. Значение творительного ком итативного (называемого так ­ же творительным социативны м, сопроводительным, творительным совместного дей ствия или общ ности) вполне прозрачно: такой тво­ рительны й падеж передавал «значение второго по отнош ению к субъ­ екту участника действия» (Попова 1978: 360).39 О сновной формой для передачи данного значения как в древнерусских, так и в старорусских пам ятниках было предлож но-падеж ное сочетание с + творительный падеж имени. Считается, что беспредложный творительный комитативный также существовал; такой творительный падеж «мог обозначать сопровожда­ ющий предмет как самостоятельный по отнош ению к главному, так и несамостоятельный» (Ломтев 1956: 278; Борковский, Кузнецов 2007: 441). Исследователи указывают, что беспредложный творительный в указан­ ном значении был крайне редок в древнерусском язы ке ( Там же). В ряде случаев «живые» употребления творительного падежа очень трудно отделить от адвербиализовавшихся или находящихся на опреде­ 38 Автор грамотки (игумен Антоний) употребил форму творительного одушевленного орудия также в грамотке № 506 (см. предыдущий пример, см. I, 305). Издатели снабдили форму старцемъ [вашим] примечанием «Так в ркп., с старцем?» (I, 306). 39 Впрочем, А. В. Архипов указывает, что «... комитатив не следует определять через понятия совместности, сопровождения или второстепенности (ролевой или коммуника­ тивной). Общим недостатком существующих определений комитатива является апелля­ ция к некоторой роли, которую якобы “выражает” ком итатив. Участник, вводимый с по­ мощью комитативной конструкции, имеет ту же роль, что и участник-Ориентир, выра­ жаемый центральной именной группой. ...комитативная конструкция есть специальное морфосинтаксическое средство, позволяющее “размножить” один из актантов предика­ та» (Архипов 2004, см.: (http://www.philol.msu.ru/~otipl/new/main/articles/arxipov/arxipov- 2005-disser-glava2-3.pdf)).ленной стадии адвербиализации форм со значением образа действия. Так, Т. П. Ломтев приводит такой пример в ряду контекстов, взяты х из древнерусских пам ятников: ходи князь Дмит рии ратью ко Тф ери (Комис. сп. I Новг. л., л.188об., цит. по: Ломтев 1956: 279); ср. примеры В. И. Борковского и П. С. Кузнецова из старорусского памятника: А обе­ зьяны т е живут по лесу, да у нихъ есть князь обезьянскый, да ходить ратию своею... (Хож. Аф. Н ик., цит. по: Борковский, Кузнецов 2007: 441). Наибольшую степень недоверия вызывают примеры Е. Г. Лебедевой, которая занималась исследованием памятников XVII в. и указывала, что «употребление творительного падежа с функцией социативности, общности, представлено преобладающим количеством примеров с пред­ логом при единичных случаях беспредложного употребления (175 слу­ чаев предложного употребления при трех случаях беспредложного)» (Лебедева 1955: 333); см. приводимые автором случаи беспредложного употребления творительного падежа: так же... скопом... к царскому вели­ честву и ни на кого никому не приходити (Соб. Ул., 10, цит. по: Лебедева 1955: 333), и у церкви пришед сонмом до смерти меня задавили (Пр. Авв., 74, см.: (Там же)), в наказные памяти писать... с великим подкреплением..., чтобы обыскные люди семьями становяся в обысках не лгали (Соб. Ул., 54, см.: (Там же)). Представляется, что в первых двух примерах наречный статус образован ий скопом и сонмом не должен вызывать сомнений. 5.3.2. В грамотках абсолютное, подавляю щ ее больш инство п рим е­ ров, содержащих творительный комитативный без предлога, демон­ стрируют условия для графической аттракции предлога с: (1) и вы пожа- луите приедте Степаном вм ест е ко м не нне (I, 105), (2) не покин Ивана брата во всем а ему ведаеш ты что ему не за абычеи да пожалалуи присвои ево к своему жалованю пусти ево постоят своим здоровеем40 (I, 56), (3) а грамоту я с роспискою Степаном М алыгиным взял лиш е не успел запечатат (I, 59), (4) и ты пожалуи поминаи своими родительми (I, 236), (5) и хлеб твои перемерял старостою (II, 241), (6) а Томила своею семею не слушают и своеи брате не велит (II, 237), (7) да послал я гсдрь в дом твои з Городца купя коровя масла А лексея Тюрина сном ево (I, 198), (8) а которои извощик посылан от млсти твоеи вместе Стефаном Скаряди- ным и он днг ему не отдалъ (I, 179), (9) малова Ивашку Филку Маркина послала болново Степанам Сыромолотамь (II, 128), (10) ведомо тебе гсдрю буди послал я к млсти твоеи из зимоваго двора из чюлана и вязигу на Е подводахз заузоленями Бориса Сергеева сном ево О лексеем Борисовым с товарыщем (I, 194). 40 В данном примере лексема «здорове» употребляется в значении «персона», ср.: да послала я хъ твоему здоровю две сорочки да двои порты два полотенца пят платочков да пояс (I, 55).При повторении предлога в конструкции с однородными членами предлог сохраняется в том случае, если условий для графических преоб­ разований нет: (11) Микита Алексеевичь здравстъвуи и сожителницею своею и з детками челом бью за млсть сожителницы твоеи и а присылке (I, 115), (12) а за сем вам приятелем всем челом бию женишькои и з детиш­ ками писавы Лашько Аничьковъ челомъ бию (I, 88), (13) Лаврентеи Аничков женишкомь и з детишками челомъ биетъ (I, 89); ср. также: (14) велено вас допросит въ Ярославле Степаном М алыгиным и с крестьяны братец с очапковскимиубираитеся (I, 59). Особенно многочисленны однородные примеры творительного ко- митативного в составе формул типа «и я со своими домашними ... жив» и «здравствуй со своими домашними»: (15) и я своими домашними июля по И1 число по воли бжии еще жив (I, 32), (16) сном кнзь Яковом ноября по КА де до воли бжии жив (II, 186), (17) зъдравъствуи гсдрь Петръ Яковвле- вичь на многи лета своим праведным домом (I, 46), (18) здравствуи ... на множесва л е т а своими любящими т я (II, 127), (19) здравия твое моево гсдря да сохьронит купьно и сожительницою (II, 33), (20) зъдравствуи на мъножестволетъ супругою своею (II, 122). Приведем также примеры употребления указанных формул, для ко­ торых графическая мотивация отсутствия предлога особенно очевидна, т.к. в них употребляются конструкции с повторением предлога в аппози­ тивном сочетании и повторением предлога при однородных членах. Во всех случаях предлог отсутствует при первой словоформе ряда: (21) здравству<> Иван Андреевичь своею семею с нашею невестушкою своеми детушьки а с на- шеми племянники на многие неизчетныелета (II, 81), (22) буди гсдрь мои здо­ ров на многие л ет а и покровен десницею вышняго бга своею женою а с моею гсдрнею с Агафею Василевною (III, 37), (23) здравствуи... семьею и з дет уш ­ ки (II, 87), (24) здравстъвуи но множестьва лет семею и з детушки и домом твоим (II, 87), (25) буди гсдрь мои здоровъ сожителницею своею и з детушь<> (II, 136), (26) здравие твое да сохранит десница вышнего бга на лета многа сожительницаю твоею и з детки (II, 135), (27) [даж]дь бог тебе... и неис- четныя л ет а и сожительницою своею з гсдрнею с моею с тетушкою з Дарею Евтифеевною (II, 68), (28) здравствуи гсдрь мои на многие л ет а сожител- ницею своею а с моею гсдрнею с Огафьею Савелевьною (II, 87), (29) здрав- ствуи братецъ на мъногие л е т а сватюшькои моею с Аньною Ивановьнои с невестушъкою моею с Василисои Григоревънои (II, 167), (30) многолетно гсдрь и блгополучно здравствуи и сыном своим Михаиломь Клементьевичемь и со всем своим праведным домом на многа ле т а (I, 179), (31) и я дал бгъ жива сыном своимь зДеменьтеюшькомь Родивоноивичемь (II, 116). 5.3.3. Следует отметить, что в ряде случаев графическая аттракция предлога происходит после его ассимиляции с начальным звуком п о­следующего имени. В частности, в грамотках имеются многочисленные прим еры н а озвончен и е предлога, ср.: сентября по <> число скитаюс з живыми (I, 10), живи посмирнее хотя б не з болшим пожитком толко б без большого дурна (I, 22), по светлое Христово воскресение и з людишками еще обретаемся в живых (I, 53), с попом з Богданом (II, 86). Реже на пись­ ме отражается полное уподобление предлога следующему за ним ш ипя­ щему звуку: Лаврентеи Аничковъ ж женишкомь и з детишкамъ челомъ бьем (I, 90). Таким образом, если учитывать написания типа ж жениш- кою, ж живыми, то следует признать именно графическую мотивацию следующих написаний в составе одной из употребительных формул зачина: (32) а я въ дому своем маия И 1 число еще обретаюся живыми (II, 127), (33) а я в дому своемъ с нявестушкаю с Агафъею Ивановъною и з деткоми с твоими иулиа по № денъ еще обретаюся живыми (II, 127—128), (34) ... обретаюся живыми (II, 128), (35) еще в печалехъ своих толка что обретаюся живыми (II, 129). 5.3.4. Продолжить перечень контекстов, в которых предлог, вероятнее всего, отсутствует вследствие устранения дублетных написаний, можно несколькими примерами, в которых творительный комитативный употре­ бляется в конструкциях со значением пребывания, т.е. передает значение совместного пребывания (ср. также примеры в пунктах 5.3.2 и 5.3.3 из фор­ мул): (36) а на м е ня батюшъко дядя Маркъ здо досадуетъ я къ Феоктисту писал что я Трошъковыхъ взялъ и он писал къ Феокътисту что бутъто с тобою батюшъко говорено было что Трошъко свьею семьею ему и по нево было он и посълал да възять бьло неково (I, 87), (37) я в Покровском мнстре ни с припи- сю ни справою подячеи своею братею со всеми что их есть в ряд толко одно сам за собою ведаю (I, 68), (38) Ивашка Левонав в деревни Селишне сынам буде млсти твое угодна етава крестьянина я тебе ево съшшу и отдам (I, 124), (39) а он де бьл сыном ево на службе (I, 47). 5.3.5. Трижды в выборке встретились контексты с отсутствием пред­ лога в составе комитативной группы «с собой» (в конструкциях «при­ везти с собой», «взять с собой»): (40) да слышал я что бьл в Новегороде Федотъ Тихановичь а у него были собою привезены китаики продажъные (I, 89), (41) и в тои деревни взяв собою выборныхкреся<>думнова дворяни­ на Степана Савича Нарбекова и Олександра Василевича Сьянова креся<> и пошли следом (I, 277), (42) лошад ... взяли ис стада конского сабою (II, 37). В связи с наличием таких примеров хотелось бы привести отсылку к одному из контекстов, приводимых С. И. Котковым и З. Д. Поповой в качестве примера употребления творительного одушевленного орудия; ср.: Или он денги те собирал собою вымысломъ своим воровским (Сев. стлб., 52, л.5, цит. по: Котков, Попова 1986: 113). Представляется все же, что в конструкциях с глаголами, передаю щ ими значение перемещ енияобъектов в пространстве, трактовка формы творительного падежа собою как деф орм ированного ком итативного сочетания с собою предпочти­ тельнее, неж ели трактовка этой формы как творительного падежа одушевленного орудия (в последнем случае сочетания типа *везу собою следует понимать как «везу на себе»). Впрочем, те же исследователи приводят вполне достоверный пример употребления творительного падежа одушевленного орудия в виде формы собою при глаголе ото­ мстить, где явственно выражено орудийное значение формы твори­ тельного падежа: мы вас челобитчикав не сабою и мы де дружьями сваими отомъстим (ГИМ , ф.440, №466, л.11, цит. по: Котков, Попова 1986: 113). Интересно, что в данном случае инструменталис употреблен в составе конструкции для передачи прямой речи, о чем свидетельствует исполь­ зуемая как показатель чужой речи частица де. В случае обнаружения большего числа подобных контекстов можно будет говорить о форме творительного падеж а одуш евленного орудия к ак о свой ствен ной ж ивой, разговорной речи. 5.3.6. Единственный найденны й пример, в котором творительный комитативный от имени лица без предлога употреблен при отсутствии условий для устранения графического дублета с предлогом с, таков: (1) в Нижнеи от млсти гсдрь твоеи привез извощик Печерскаго мнстыря Ф адеем Бесовы м S грамот в Астрахан и в Казан и в Синбирскъ (I, 209). Грамотка, содержащая данный пример, написана П. Окуловым, который также употребил аналогичное написание в случае с творительным падежом от предметного имени; ср.: вместе ж отпустим азовским вином. 5.4.1. В заключение следует привести примеры употребления кон ­ струкций с творительным падежом от предметных существительных. 5.4.2. Интерпретация оборотов типа послать запись сею грамоткою может быть затруднена тем обстоятельством, что в современном языке возможно как наличие примеров типа послать деньги письмом («вложив в письмо»), так и употребления типа послать открытку с письмом («вместе с письмом»). Впрочем, тот факт, что абсолютно все примеры такого рода демонстрируют условия для устранения дублетных написаний, а также тот факт, что в выборке примеры первого типа не найдены , позволяю т говорить именно об устранении предлога; ср.: (1) к тебе пронег<>писал а грамотку кнзь михаила Юрьевича вместе своими [грамотками] послала (IV, 21), (2) и я гсдрь подлинную запись послал к тебе сею жы грамоткою вместе (I, 49), (3) сыскъ взял и отписку и послал с пушкарем с Ромашкаю вместе сею грамоткаю (III, 99), (4) росписку послал сею же грамоткою з Григоремъ Юрровымъ (I, 219), (5) и я подлинную запись послал к вам сею грамоткою (I, 50), (6) сию мою грамотку своимь писмом отноконна саслат к Москве (I, 263).5.4.3. Остальные примеры также демонстрируют отсутствие предлога в условиях, благоприятных для графической аттракции:41 (7) в прошло<> годе ездилъ я сирота вашъ в Питербурхъ солодом (II, 212), (8) послал я к тебе Семень Ивановичь члвка своего сею грамоткою Федора Кудрина (II, 170), (9) и вы ко мъне жалуте пишите а у меня к тебе сею грамоткою послан на- рочнои ходакъ и будетъ вамъ есть какая тягота и вы ко мъне пишите с темъ же ходакомъ которои к вамъ симь писмом придетъ (I, 89), (10) и по се число работники посланы стругами не бывали (I, 211), (11) тое ж лошади следъ пошел санми (I, 278), (12) да присылал бы Иван ко м не мои братец запасом на троихъ лошедях (I, 59), (13) и ты ко м не присылаи запасом не мешкая да пришли денег и вина (I, 60), (14) присылаи Иванушко запасом не мешкая денги у меня и вино придержалос (I, 60). 5.4.4. Пример, в котором при комитативном творительном падеже от предметного имени нет предлога, но нет также и условий для графиче­ ских преобразований, один: а что гсдрь на Црцын недовозного вина и о том отпиши гсдрь ведомость в м е с т е ж отпустим азовским вином много ли ево надобно (I, 210). Автор письма (П. Окулов) допускает также немоти­ вированный пропуск предлога в конструкциях с творительным падежом в некоторых других случаях (см. пункты 5.3.6 и 5.5.1). 5.5. В двух примерах, где форма творительного падежа означает со ­ держимое какой-либо емкости (как в примерах типа кувшин с молоком), условия для аттракции предлога отсутствуют. Автор грамоток, в кото­ рых были найдены данные контексты, — П. Окулов. Ср.: (1) а с сякова числа гсдрь отпущено гсдревоюрыбою РП З подводъ (I, 196), (2) ведомо т ебе гсдрю буди отпустили из Нижнег гсдревою рыбою уваринского стру­ га декабря съ E I г числа (I, 193). Третий пример, где можно было бы пред­ полож ить аттракцию предлога, такж е принадлеж ит данном у автору: у нас де продан каюкъ снастью (I, 235). В данном случае, даже имея в виду, что П. Окулов регулярно устранял двойные написания на стыке предлога с и словоформы, трудно что-либо сказать наверняка. Возмож­ но, в узусе автора существовала конструкция типа *кувшин молоком, * струг государевою рыбою; возможно, в первых двух случаях пропуск предлога случаен, а в третьем обусловлен графикой. 5.6. Выявлены примеры с творительным падежом в объектном зн а­ чении; во всех примерах есть условия для устранения графического ду­ блета на стыке с предлогом с: (1) о стругах гсдрь я говорил здешними люд- ми (I, 269), (2) онъ мне так сказалъ даи скат мне переговорит своею братю что они мне скажут (II, 47), (3) и ты пожалуи доложа и вели справитца 41 В примере ездил я сирота вашъ в Кашин для покупки крестьянъ по слову Павла М ура­ това дважды своим кормом (II, 211) скорее содержится творительный падеж со значением обстоятельства образа действия, поэтому он не был помещен в данный перечень.старцомь сколко члвкъ было моихъ чтоб по рощету отдали имъ за работу днги (I, 281), (4) да отпиши гсдрь льзя ли нам розпечатат и югинскую соль для того что в соре стала быт стряпчим Стефаном Скарятиным (I, 189). 5.7. Таким образом, материалы грамоток не позволяют выделить та­ кую форму, как беспредложный творительный комитативный. Всего было найдено 56 примеров форм творительного падежа в указанном значении, употребленных без предлога с. Из этих примеров только в двух отсутствуют условия для графической аттракции, причем оба при­ мера принадлежат одному автору и соотносятся с другими немотивиро­ ванными употреблениями форм творительного падежа без предлога в контекстах типа РП З подводъ гсдревою рыбою. 5.8. В заключение рассмотрим случай, содержащий творительный падеж без предлога, интерпретация которого затруднена: и я изволени- емъ Хрста бга ншего скорбью своею лежу на смертнои постели (III, 61). Здесь присутствует бесспорный пример беспредложного творительного падежа причины (изволениемъ Хрста бга нашего), а также творительный падеж скорбью своею, который может быть воспринят как результат ат­ тракции с предлогом с (? с скорбью своею) и как беспредложный твори­ тельный падеж. В первом случае отвлеченное существительное скорее обозначает «сопутствующее действию состояние субъекта», во вто­ ром — приобретает причинное значение; ср.: приидите, пропоицы, сра- дуитеся, с печи бросаитеся голодом... (Пр. Каб. Яр., 466, цит. по: Лебедева 1955: 328), см. также: (Борковский, Кузнецов 2007: 439; Богданова 2008: 25; Котков, Попова 1986: 136; Попова 1978: 361). Впрочем, «сопутствующее состояние субъекта» в древнерусском языке также могло быть выражено формой творительного падежа без предлога, см.: поидерадьстьньмь срдцьмь (Сказ. о Б. и Г., л.10а, цит. по: Попова 1978: 361), стонааше горестию срдьчною (Там же, л.10а, цит. по: Попова 1978: 361). Но такие формы считаются древними, отмечены только в текстах XI—XII вв., поэтому усматривать это значение в приведенном контексте затруднительно, как и в контексте пад ко чесным <стопам> степенного <ног> твоихраболепие<>много челом бью (II, 175). 5.9. Итак, в грамотках велико количество деформаций сочетаний с + творительный падеж имени. В подавляющем большинстве случаев отсут­ ствие предлога наблюдается при словоформах, начинающихся с графемы с. Именно сочетания такого рода привлекли внимание В. М. Маркова, крити­ чески рассматривавшего пометы издателей к текстам, содержащимся в «Ак­ тах социально-экономической истории Северо-Восточной Руси»; см.: (Марков 2001). В. М. Марков отмечает, что деформация сочетаний с предло­ гом с происходит чаще, чем деформация сочетаний с другими предлогами, и высказывает предположение, согласно которому «опущение предлога снаблюдается, как правило, только тогда, когда последующее слово начина­ ется с сочетания согласных» (Марков 2001: 177). Наш материал этого не под­ тверждает: только в 45% примеров предлог подвергается аттракции перед группой согласных, причем значительная часть таких примеров — это соче­ тание с своими. 6. Обороты с локативом 6.1. Пространственный локатив 6.1.1. По выражению А. Д. Григорьевой, «беспредложный локатив ме­ ста — образование, хорошо знакомое всем исследователям синтаксиса русских письменных памятников древнейшей поры» (Григорьева 1948: 131). Считается, что такой локатив передает значение пребывания42 и об­ разуется в основном от названий городов (Ломтев 1956: 236; Стеценко 1977: 104). При этом беспредложные пространственные локативы от имен нарицательных очень редки и в старославянских, и в древнерусских памят­ никах письменности; контексты их употребления часто спорны (Григо­ рьева 1948: 133). Памятники, в которых фиксируется беспредложный местный падеж, характеризуются как «тексты, отражающие повседнев­ ные обиходные ситуации» (Попова 1978: 370); т.е. считается, что рассма­ триваемая форма скорее была явлением народно-разговорного языка. Заметим, что в качестве спорного употребления в (Борковский, Кузне­ цов 2007: 442) приводится пример из берестяной грамоты №2 воликомо острове куница с примечанием «здесь возможно написание одного в вме­ сто двух или пропуск на». А. А. Зализняк, рассматривая данную грамоту, датированную 40-ми — началом 80-х гг. XIV в., приводит, кроме указан­ ного, еще два надежных и один предположительный примеры употребле­ ния формы беспредложного локатива; см.: (Зализняк 2004: 620).43 Автор считает замеченные — поздние — формы не архаизмами, а новым явле­ нием, возникшим под финно-угорским влиянием (Там же: 160, 620).44 42 Формулируя выводы к статье о беспредложном локативе, А. Д. Григорьева указыва­ ет, что употребление этой формы было наиболее древним и наиболее универсальным спо­ собом передачи значения границ пространства, в котором происходит действие. При этом дублетные формы с предлогами в и на закреплены за определенными лексическими едини­ цами и такая закрепленность лишена смысловой мотивировки (Григорьева 1948: 152—153). 43 В той же грамоте №2 фиксируется пропуск предлога у перед В ельж аза; но на фоне форм у Вельютовыхо, у Воземута, у Вихтимаса трудно предположить ненаписание пред­ лога вследствие мены /в / и /у /. О том, что в ранних грамотах был возможен переход в > у (оу манастыри), а с XIV—XV вв. встречается и противоположная замена (в («у») О л и с е ), см. (Зализняк 2004: 81). 44 См. также: Зализняк А. А. Поправки и замечания к чтению ранее опубликованных берестяных грамот (Янин, Зализняк 1993: 123—180).Названия городов и иных географических объектов в ранних бере­ стяных грамотах в местном падеже употребляются без предлогов, при­ чем параллельных употреблений с предлогом типа (въ Кы еве) в грамо­ тах этого периода нет. Конструкции с предлогом появляются в грамотах на рубеже XII и XIII в., а в грамотах X III—XIV вв. представлены уже только такие конструкции (за исключением грамоты № 2). 6.1.2. В соответствии с данными других древнерусских памятников, функционирование пространственного беспредложного локатива огра­ ничивается периодом до начала XIV в. Так, указывается, что в XII и первой половине X III в. формы местного падежа без предлога в рассма­ триваемом значении ш ироко употреблялись в грамотах на пергамене (Борковский 1949: 381—383) и других оригинальных русских памятниках (Григорьева 1948: 131). Впрочем, по замечанию А. А. Зализняка, «приме­ ры типа Смоленске или Н овегороде, встречающиеся в договорах X III в., в принципе могут уже и не отражать живой речи, а сохраняться в каче­ стве элементов официальных формул» (Зализняк 2004: 161). 6.1.3. В грамотках найдено 10 случаев употребления формы про­ странственного местного падежа без предлога. В пяти есть условия для графической аттракции: (1) и я великои печали о томъ нахожусь (I, 62), (2) и я марта въ A I де<> чюд жыв великои скорьби всея зиму (III, 76), (3) а датулева быва<> у нас гсдри вочини твоеи у зборши- ков прималирыборныя подворно имирския люди (II, 207), (4) велел из Боров­ ску быт вотчине45 дяди Ивана Василевича в селе Зеленине (III, 82), (5) и при- сланъ властелинскои вшъ указ а властелинскомь вшемь ук а зе написано... у крестьян... которые по указу великого гсдря переписаны и запечатаны дворы и животыроспечать [так в р к п .] . (I, 279). 6.1.4. Последовательное рассмотрение графики грамоток, содержа­ щих данные примеры, дало следующие результаты. В грамотке №103 (I) (контекст (1)) дополнительных примеров, сви­ детельствующих об устранении двойных написаний, нет, но и условия для такого устранения на стыках слов не замечены. В грамотке №104, подписанной тем ж е автором, находим написание гварди [гвардии]. Показательно написание пред [впредь]: а пред уповаю на всещедраго бга (I, 62), — отражающее утрату на письме начального в. Грамотка №132 (III) и грамотка №65 (II), содержащие соответствен­ но контексты (2) и (3), не предоставляют свидетельств в пользу того, что авторы применяли прием устранения двойных написаний. 45 Есть вероятность, что в данном контексте фигурирует предложно-падежное сочета­ ние в отчине. Согласно словоуказателю к источнику (I), лексема вотчина (вотчинка) в 528 грамотках источника встретилась 34 раза, лексема отчина — один, т.е. встречаемость пер­ вой значительно выше.Относительно примера (4) велел из Боровску быт вотчине дяди Ивана Василевича в селе Зеленине (III, 82) можно утверждать, что пропуск предлога обусловлен именно графикой, т.к. пропущен первый предлог в рамках кон­ струкции с повторением предлога (вотчине... в селе Зеленине); ср.: выслать крестьянишекъ Петрунку з братом Максимъка в коломенскую мою деревнишку в Медведево (I, 70), и я в мешескои своеи вотчины в дрвни Конскои ноября въ <> де<>обретаюс в живых (II, 20), и мы сироты живот твои боярскои догнали в поместье в дрвню Дятково дал бгъ здорово (II, 245). Наконец, грамотка №452 (I), содержащая пример (5), демонстрирует написанияроспечать [вм. роспечатать], 'слободы [из слободы]. Таким образом, только контексты (2) и я марта въ A I де<> чюд жыв великои скорьби всея зиму (III, 76) и (3) а датулева быва<>у нас гсдри вочини твоеи у зборшиков примали рыборныя подворно и мирския люди (II, 207) по показаниям граф ики могут быть сочтены относительно надежными. 6.1.5. П римеров, в которых очевидных графических условий для устранения предлога нет, четыре: (1) а нне опасаютца гсдрь пути останочного Свияжском (I, 181); (2) а мне б слыша про твое здоровее о Христе радоватися а про меня изволи<> напаметоват и я на службе городе дал бгъ здорово (I, 54); (3) и мы смиреннии на Вологде ноября по <> число млстию бжиею живы доме сваем (I, 286); (4) в печалех своих обретаюс живых (II, 102). Грамотка №340 (I) не дает н аписаний с у вместо в в начале слова перед согласны м, ср.: всем, в Козан, в Нижнеи, вполы, в лиш ках, взят, о всяком. При этом автор пять раз употребляет конструкцию в + мест­ ный падеж — в Казане (в Казани). На фоне этих примеров употребления действующего аналога архаичной беспредложной конструкции трудно посчитать написание Свияжском неслучайным. В короткой грамотке №83 (пример (2)) предлог отсутствует без види­ мых фонетических причин. Примечательна грамотка №465 (пример (3)): и мы смиреннии на Во­ логде ноября по <> число млстию бжиею живы доме сваем (I, 286)): авто­ ром ее является архиепископ вологодский Маркел. Впрочем, грамотка представляет собой записку бытового содержания. Учитывая, что в гра­ мотках М аркела написаний, которые свидетельствовали бы о переходе в > у, не замечено, можно говорить либо об употреблении архаичной, книжной формы, либо о случайном пропуске предлога. Наконец, произошедший в рамках формулы пропуск предлога в кон­ тексте (4): в печалех своих обретаюс живых (II, 102) — не подкреплен по­ казаниями графики (ср.: въсемъ, в Севеске), но может считаться случайным,т.к. употребительный вариант формулы зачина типа «обретаюсь в живых» не предполагает беспредложного местного падежа; ср.: и в разорении своем еще в живых обретаемся (I, 31), и я въ Ярославле по Егоревъ ден еще в жи­ вых (I, 50), по светлое Христово воскресение и з людишками еще обрет а­ емся в живых (I, 53), по сю грамотку обретаюся в живых (I, 58), и я в Малмыже февраля по К Д де в живых (I, 105), и я в мешескои своеи вот­ чины в дрвни Конскои ноября въ <>де<>обретаюс в живых (II, 20) и т.д. 6.1.6. Только четыре примера написания форм местного падежа в пространственном значении без предлога можно признать относитель­ но надежными. Д ля XVII в. характерно оформление локативного зн а ­ чения предложно-падежными сочетаниями. Исчезновение беспредлож­ ного локатива места произошло до начала XIV в. Берестяные грамоты свидетельствуют, что в живой речи замещение беспредложных форм предложными завершилось к X III в. Таким образом, найденные в гра­ мотках примеры не находят поддержки в язы ке современных им памят­ ников и памятников более раннего периода и, вероятнее всего, должны быть признаны случайными.46 6.2. Временной локатив 6.2.1. Беспредложный временной локатив считается формой, ш иро­ ко употреблявшейся в древнерусских памятниках письменности (Бор­ ковский, Кузнецов 2007: 444). Исследователи полагают, что такие формы обозначали «время, не полностью занятое действием» (Попова 1978: 383; Ломтев 1956: 241—242; Стеценко 1977: 105). В то же время формы местного падежа считают семантически н е­ маркированными, нейтральными по отношению к дублетным формам творительного беспредложного, ср.: «локатив обозначает время и место общим образом и абстрактно, тогда как творительный падеж воспроиз­ водит оттенок продолжительности или протяженности» (Унбегаун Б. Г. La langue russe au XVIe siecle, цит. по: Григорьева 1948: 140). Длительное сохранение форм беспредложного локатива связывают с тем, что только ограниченный круг существительных с темпоральным значением употребляется в этой форме. Считается, что адвербиализо- вавшиеся формы типа ут ре поддерживали употребление беспредлож­ ной конструкции (Григорьева 1948: 139; Борковский, Кузнецов 2007: 444). Впрочем, если образования ночи, зи м е, весне в древнерусских памятни­ ках могут считаться живыми грамматическими средствами выражения временного значения, то в более поздних текстах эти формы, находя­ щиеся на разных стадиях грамматикализации, уже невозможно при­ 46 Только в одном случае вероятной представляется возможность употребления арха­ ичной беспредложной конструкции (см. пример (3) из письма архиепископа Маркела).знать живым грамматическим явлением.47 Так, В. Н. Топоров указыва­ ет, что однословные беспредложные локативы в XVI—XVII вв. были «са­ мыми настоящими наречными образованиями», в то время как более распространенные в период XI—XIV вв. локативы с определением (типа тои осени) в XV—XVI вв. становятся крайне редкими (Топоров 1961: 22—23). Таким образом, стандартные однословные образования типа ут ре нами рассматриваться не будут. С. И. К отков и З. Д. П опова в южнорусских грамотках и докумен­ тах XVII в. отмечали только беспредложные формы местного падежа от лексем ночь, осень; ср.: Пострелил де он Степан ис пищали ночи за р е­ кою Доном волка (П рик. стлб. 1661, л.37, цит. по: Котков, Попова 1986: 129), А я холоп твои тои ночи на мелнице молол всее ноч (ГБЛ, Акты 7 / 25, л.1, цит. по: Котков, Попова 1986: 129), А тои осени перед Дми- тревым днем ездил он в село Бутрь (ГИ М , ф.88, № 5, л.297, цит. по: Котков, Попова 1986: 129). В. Н. Топоров предполагает, что подобные примеры говорят не об исчезновении беспредложного местного падежа, а об осознании его как беспредложного генитива. В особенности это касается существительных на *-а, *-ja, у которых наблюдался синкретизм флексий в формах роди­ тельного, дательного и местного падежей ед. ч. (Топоров 1961: 24). 6.2.2. Добавим, что темпоральный местный падеж считают формой, сравнительно рано (в XV в.) ушедшей из памятников книжного языкового регистра и сохранявшейся исключительно в памятниках, допускавших проникновение черт народно-разговорной речи (Попова 1978: 393). 6.2.3. Итак, предположительно беспредложный локатив в материа­ лах грамоток представлен пятью примерами: (1) что прошлом годе сослан указ в Нижнеи по тому указу подымат в оплошку гсдрь сего д ела подъемом не поставит (I, 190), (2) указ писан прошлом году а указ пишет на один годъ а не до урочныхлетъ (I, 238), (3) а он Митрофан прошлых годех пого­ рел (III, 17), (4) а которыхь числалахь ты изволишь поехоть к М осве а ты о томъ Иван Ивановичь учини ведомость а мы за тобою у техь же числах поедимъ к М осве (II, 44), (5) давно л тот крстьянин Д емит ка збеж ал и котором году и месеце и числе (II, 51). Анализ графики текстов показал, что грамотка №53 (II), содержащая контекст (4), отражает переход [v] в [w] в начале слова перед согласным: лежал у болести, ускоря [вскоре], у техъ же числах. Следовательно, 47 Ср. примеры, которыми иллюстрируются употребления местного падежа для обо­ значения времени: гряды копати весне (Попова 1978: 393), Вчера был пьян, денег было в мошне много, утре встал, хватился за мошну, ничего не сыскал (Ярыж., 79, цит. по: Ломтев 1956: 242). Сохранение формы в диалектах Т. П. Ломтев подтверждает примером из П. Ба­ жова: ты, Гане, утре ступай-ка к новым перекладам (Ломтев 1956: 242).пример ненадежен, т.к. здесь отсутствие предлога может быть вызвано фонетическими причинами. Остальные примеры, если судить по пока­ заниям графики, подозрений не вызывают. 6.2.4. В заключение следует отметить, что рассматриваемое значение могло выражаться формой о (об) + местный падеж, как в примере а о троицене дни я крашенины не купила для того что дороги были крашенины (I, 84). Такая форма считается народно-разговорной, встречается как в севернорусских, так и в южнорусских памятниках деловой письменно­ сти; степень проникновения формы в книжные тексты весьма ограни­ чена (Котков, Попова 1986: 130). На основании примеров, приводимых исследователями, можно было бы заключить, что форма о + местный падеж частично лексикализована и употребляется в основном по отно­ шению к церковным праздникам (ср.: о Дмитровскои суботе, о празни- к е , о Светлои ндли, об Светлои ндли, обНиколине дни; но о полднях,48 см. (Котков, Попова 1986: 130)). Исходя из имеющегося материала, трудно сказать, была ли в действи­ тельности конструкция с предлогом о в большей степени подвержена су­ губо графическим деформациям, нежели дублетная конструкция с пред­ логом в. Однако, если мы считаем, что на ненаписание предлога может повлиять даже фонетическое преобразование в > у (т.е. у гласных вообще меньше шансов найти отражение на письме, чем у согласных), следует учесть большую уязвимость предлога в конструкции о + местный падеж при передаче пишущими произносительных особенностей текста.49 С точки зрения возможности употребления конструкции с предло­ гом о должен быть проанализирован пример (4), признанный ненадеж­ ным: а которыхь числалахь ты изволишь поехоть к М осве а ты о томъ Иван Ивановичь учини ведомость а мы за тобою у техь же числах поедимъ к М осве (II, 44). Этот пример нельзя интерпретировать как реализацию конструкции о + местный падеж, поскольку в данном случае а является союзом, а не предлогом в предложении с относительным подчинением; ср.: а которых сослал к нам крстьянь с Москвы и т е приехали в добромъ здоровье (II, 118), а которая рыба от тебя друзямъ была прислана и ис тои присымки один Афонасеипописму свое<>взял а иным отвозили (I, 23), а ско 48 См. приводимый в том же ряду контекст обМихаилова дни о празникъ. 49 Известно, что грамотки зачастую писались профессиональными писцами (площад­ ными подьячими, мелкими священнослужителями и т.п.) под диктовку. В особенности это касается грамоток от крестьян к помещикам. В домашнем обиходе письма зачастую также писались не теми лицами, которые затем под грамотками подписывались: «Пред­ варительный анализ почерков свидетельствует о том, что автор и писец часто не совпада­ ли в одном лице. Например, в данном собрании писем имеется только одна грамотка, це­ ликом написанная Безобразовым, все остальные его письма писаны иными почерками» (Котков, Тарабасова 1965: 7).тинишка которая была и та попала (I, 71), а которое писмо наперед сего из дому твоего ко м н е было прислано и то писмо к тебе послано (I, 18).50 6.2.5. Таким образом, имеется четыре контекста с беспредложным ло­ кативом со значением времени. Если учитывать однородность состава обо­ ротов (прошлом годе, прошлом году, прошлых годех, а также котором году), можно говорить о лексикализации беспредложного локатива в грамотках. 6.3. К вопросу о формах выражения делиберативного объекта 6.3.1. К ак известно, в древнерусском язы ке для выражения делибе­ ративного объекта использовались формы беспредложного аккузатива и формы локатива с предлогом о, см.: (Ломтев 1956: 257; Попова 1978: 349; Крысько 2006: 8, 160—162; Борковский, Кузнецов 2007: 434). В текстах, допу­ скающих проникновение элементов живой речи, отмечалась также форма про + винительный падеж, ср.: писал ко мне... про подячих про Степана Ерофеева да о Дмитрее Совдухове (цит. по: (Попова 1978: 349)). Развитие средств выражения объектных значений при глаголах речи и мысли объясняется вытеснением аккузатива формой местного падежа с предлогом. Впрочем, длительное сохранение дублетного беспредлож­ ного винительного падежа в живом речевом узусе следует считать дока­ занным, см.: (Крысько 2006: 162). В материалах южнорусских деловых и бытовых памятников XVII в., по мнению исследователей, господствовала форма про + винительный падеж; примеры употребления предложно-падежных сочетаний о + местный падеж немногочисленны, так же как и примеры употребления беспредложного аккузатива; см.: (Котков, Попова 1986: 108—109).51 Употреблений беспредложного локатива для выражения делибера- тивного объекта, насколько можно судить, не зафиксировано. Таким об­ разом, интерпретация наблюдаемых в грамотках форм местного падежа, при которых нет предлога, относительно истории язы ка невозможна. 6.3.2. Имеющиеся примеры таковы: (1) пиши гсдрь к нам своимь здравии (I, 230); (2) и томь ко мне пожалуи братец отпиши што зделаетя (III, 127). 50 О предложениях с придаточными определительными см., например, (Дюсупова 1979: 53—57; Кершиене 1980: 124—135; Попова 1985: 20—27; Котков, Попова 1986: 41—52). 51 С. И. Котков и З. Д. Попова усматривают в формах беспредложного аккузатива сле­ дующие особенности: «По выражаемому смыслу она [форма винительного падежа] экви­ валентна предикативной единице и может быть в нее развернута, она как бы сжимает в одно слово содержание сказанного, заменяет прямую речь» (Котков, Попова 1986: 108); см. приводимые авторами примеры: Да мне жъ сказона гсдрва служба в Курескъ (Южн. отк., 259), А сказывал де Сава у себя дватцат пят золотых (Моск. стлб. 13, л.147), И я от них насилу ушол и кричалрозбои (Разр. в. 26, №63, л.3), А м не слыша твое многолетное зда- ровье о Хрстерадоватца (II, 32).Авторы грамоток, в которых содержатся данные контексты, после­ довательно употребляют предлоги и не злоупотребляют выносными написаниями. Очевидно, что в приведенных контекстах употреблена именно ф орма местного падежа, чего нельзя сказать о прим ере (3): да отпиши гсдрь твоеи отдачи в Нижнеи отдал ты котелнику М ихаилу Антонову по ево михаилову скаске у меня де в приеме меди Д 1 п<> Г ф<> и у меня ведомости нет и тое м едь зделал он Михаило А1 кубов (I, 200). 6.3.3. Автор грамотки №359, П. Окулов, кроме упомянутой формы отпиши. твоеи отдачи, употребляет также следующие аномальные формы для выражения делиберативного объекта при глаголе писать. Грамотка №357: прикажи гсдрь отписат про свое [вин. п.] много­ лет н о м [местн. п.] здраве [вин. п.] а мы гсдрьраби твои со усердием про многолетное здравие твое гсдрь слышать желатели (I, 198); в прим ере наблю дается рассогласование в рамках атрибутивного сочетания в результате совмещ ения двух моделей управления: про + винительный падеж и о + местный падеж; Грамотка №359: да изволил ты гсдрь писат про азовскои подряд и о ко­ ломенок [род. п.] (I, 199); в примере наблюдается аграмматичное употре­ бление формы родительного падежа при предлоге о, предполагающем управление местным падежом. Грамотка №360: извол гсдрь писат о работных людеи (I, 202); в приме­ ре за предлогом о следует аномальная форма винительного-родительного падежа, что также свидетельствует о смешении моделей про + винитель­ ный падеж и о + местный падеж. О том, что автор выбирает разные формы для отражения объекта при глаголах речи и мысли, свидетельствует также пример: сего дела нечегороз- мышлят и ты гсдрь помысли о сем д е л е да тотчас ко м не отпиши (I, 199).52 Таким образом, в узусе П. Окулова картина употребления объектных форм при глаголе писать оказывается более сложной, нежели можно было предположить. Во-первых, автор употребляет обороты о + мест­ ный падеж и про + винительный падеж; см., например: о семъ гсдрь к м и­ лости твоеи писал о всемъ (I, 182), а про ситку гсдрь с сякова числа винную ничего не пишет пишет про хлебную покупку и про дрова и про уд е лку а что надобное дело про то ничего не пишет (I, 199). Кроме того, автор смеш и­ вает две данные модели. Наконец, пример о коломенок говорит о том, что при глаголе писать возможен и родительный падеж. Итак, возможна двоякая трактовка примера да отпиши гсдрь твоеи отдачи в Нижнеи отдал ты котелнику Михаилу Антонову по ево михаилову 52 Впрочем, употребление родительного падежа объекта сего дела может быть вызва­ но наличием в контексте формы «нечего», т.е. здесь наблюдается родительный падеж при глаголе с отрицанием (нечего розмышлят).скаске у меня де в приеме меди Д 1 п<> Гф<> и у меня ведомости н е т и тое м едь зделал он Михаило А1 кубов (I, 200). Форму твоеи отдачи можно рассматривать и как форму родительного падежа (хотя такая трактовка менее предпочтительна, если исходить из написания флексии; кроме того, в таком случае приходится констатировать «более объектный» статус формы), и как форму местного падежа, при которой пропущен предлог о. В любом случае, на основании приведенных материалов ста­ новится очевидно, что выбор формы объекта при глаголе писать для П. Окулова был сложен. 6.3.4. Возвращаясь к контекстам (1) пиши гсдрь к нам своимь здравии а о всемь буде<> к тебе впред писать (I, 230), (2) и томь ко мне пожалуи бра­ тец отпиши што зделаетя (III, 127), отметим, что авторы обеих грамоток (М. Конищев и О. Щербатый) вполне уверенно употребляют оборот о + местный падеж, поэтому пропуск предлога скорее следует признать слу­ чайным (особенно если учитывать большую уязвимость гласных при отражении особенностей произнесения текста на письме). 6.3.5. В заклю чение рассмотрим пример вечьна тебе платежникъ семь писавь Федка Головин челом бьет (II, 92), в котором пропуск пред­ лога, очевидно, случаен. Контекст представляет собой стандартную формулу концовки вида «по сем / за сим писавыи Х челом бью», ср.: по семъ тебе блгодателю своему мног<> челом бью (I, 24), по сем писавыи я Марка Вымдонъскои вам челомъ бьемъ (I, 93); см. также: по сем о Хрсте здрав буди и о чем пишу и прошу не забу<> аминъ (I, 137). В данном случае форма «по сем» является средством организации композиции грамотки и к выражению делибе- ративного объекта отношения не имеет. 7. Заключение По результатам предпринятого исследования можно заключить сле­ дующее: принятый алгоритм анализа ненадежных с графической точки зрения контекстов в целом работает. Установить происхождение кон ­ кретного употребления формы без предлога можно с определенной сте­ пенью достоверности, даже при том, что мы имеем дело с памятниками, выполненными скорописью, где одним из регулярных графических приемов является прием устранения двойных написаний. Трудно сказать, в какой степени аттракция предлогов как один из результатов применения приема устранения графических дублетов н а­ носила ущерб восприятию текста адресатом. Материал показывает, что больше всего примеров с аттракцией приходится на сочетания с твори­ тельным комитативным (пожалуите приедте Степаном вм ест е), такназываемым творительным одушевленного орудия (а деньхъ я послалъ полтину Семеновымь человеком Ефимовча с Федотъкомъ) и родительным в значении исходного пункта перемещения (бог понесет службы домои). Это подтверждает, что устранение двойных написаний с предлогом с — одна из устойчивых особенностей графики исследуемых текстов. Однако, чем бы ни было мотивировано устранение предлога, в процессе анализа деформированного контекста читающий вынужден ориентироваться только на определенную падежную форму существительного с выража­ емыми ею значениями, и уже затем обращаться к своему знанию о допу­ стимых приемах письма. Установлено, что ненаписание предлога в исследуемых текстах может происходить и вследствие отражения в письменном тексте про­ износительных особенностей (например, при переходе в > у в начале слова перед согласным), и по сугубо графическим причинам, в резуль­ тате устранения графических дублетов, и (редко) — как следствие про­ пуска выносного написания. Таким образом, предлоги в скорописном тексте уязвимы, и этот факт делает еще более интересной задачу описания конкретных элементов контекста, способных поддерживать или дубли­ ровать значение предлога.

Напиши аннотацию по статье

О. В. Блинова К ВО П РО СУ О РАЗГРАНИЧЕНИИ ГРАФ ИЧЕСКОЙ И ГРАМ М АТИЧЕСКОЙ М ОТИВАЦ ИИ У П О ТРЕБЛ Е Н И Я БЕС П РЕД Л О Ж Н Ы Х СОЧЕТАНИЙ В ГРАМОТКАХ XVII ВЕКА Резюме. Статья посвящена анализу беспредложных сочетаний в грамотках XVII века. Рассматриваются семантические варианты предложно-падежных конструк­ ций с опущением предлога. Анализируются причины отсутствия предлога: стремление к устранению графических дублетов и отражение произноситель­ ных особенностей.

к вопросу о разграничении синонимии формально вариативности наименование родства. Ключевые слова: синонимия, деривация, термины родства, вариативность, разговорная речь. ON DIFFERENTIATION OF SYNONYMS AND FORMAL VARIANTS IN kINShIP TERMINOLOGY Olga Yu. Nikolenko Omsk State Pedagogical University, 14, nab. Tukhachevskogo, 14, Omsk, 644099, Russian Federation The article focuses on differentiation between synonyms and derived words in kinship terminology in colloquial speech as a source of the material. Variability is understood as an opportunity to change any of the sign’s side (external and internal). Formal variants are represented as the phonetic and morphological variations, which do not change the identity of the word based on the unity of the lexical meaning and its formal structure. Refs 16. Keywords: synonyms, word-formation, derivation, variability, kinship terminology, colloquial speech. Лексико-семантическая группа (ЛСГ) наименований родства не ограничивается ядром необходимых терминов родства, а расширяется на периферии синонимическими рядами стилистического характера, доминантами которых являются собственно термины. На периферии находятся элементы, возникшие в результате стремления говорящего преодолеть языковой автоматизм и выразить новый смысл или оттенок смысла (в том числе и коннотативный), а также при необходимости соответствовать изменившемуся языковому стилю или сфере употребления. Термины родства имеют специфичную номинативную функцию. Они дают названия тем лицам, с которыми человек, как правило, встречается в неофициальных условиях. Отсюда следует, что возможность возникновения синонима находится в непосредственной зависимости от степени употребительности доминанты ряда. Прослеживается прямая зависимость: чем более частотным в речи является термин, тем богаче его синонимический ряд. В народно-разговорной речи (НРР) эти ряды существенно длиннее, чем в литературном языке. Понятие НРР объединяет «все разновидности бытования языка в ситуации непосредственного общения, которые встречаются в условиях современного русского города, это: 1) разговорная речь носителей литературной нормы, 2) просторечие, 3) возрастные и социальные диалекты (жаргоны), 4) бытующие в городе элементы территориальных диалектов (сельских говоров)» [1]. Так, для слова отец насчитывается 44 синонима в НРР (по картотеки словаря омской городской речи [3]): отец / папа, ата, батор, батька / батько, батюшка, батя, батяня, олд, па, папА, папан, папаня, папаша, папашка, папахен, папенька, папец, папик, папирус, папка, папон, папочка, паппи, папуас, папуля, папуня, папундер, папуся, пахан, перец, пулик, пэпс (пепс), пэрэнт, родитель, старик, тата / тато, татка / татко, тоде, тятенька, тятька, тятя, фадер, фазер; брат — 10 синонимов: брат, бразер (брайзер), братан, братела, брателло, брательник, братец, братик, братуха, брудер, малой; дядя — 4 синонима: дядя, дяденька, дядька, дядько, дядюшка; зять — 1 синоним: зять, зятёк; свёкор не имеет синонимов [4]. Основной путь пополнения синонимических рядов наименований родства в НРР — словообразование разных видов. Бóльшая часть синонимов имеет общенародный характер, они образованы по разным, но регулярным словообразовательным моделям: суффиксация мамочка, батяня, усечение ма, па, пра, племяш, хотя встречаются и уникальные: булик («бабушка»), муся («мама»), папундер («папа»), мапа («родитель, совмещающий функции мамы и  папы»), супчик («супруг») и  др. Обнаруживаются и семантические дериваты: предки, шнурки («родители»), старик («муж»), сам («муж»), хозяйка («жена»), бастард и др. Характерной особенностью наименований родства в  словообразовательном отношении является их активность в  словопроизводстве существительных с  модификационными суффиксами стилистической и  эмоционально-экспрессивной окраски, в  этом наименования родства сближаются с личными именами. Разговорные синонимы создаются в результате разнообразных аффиксальных модификаций формы нейтральных слов. Обрастая суффиксами -ушк-, -ик-, -к-, суффиксальные модификации нейтральных слов сохраняют отношение к  денотату, но  становятся субъективно-оценочными номинациями, выражая эмоциональное отношение субъекта номинации к  объекту: доченька, жёнушка, папаша, свекрёшка, сынуля, сношка, внукочка, бабулёк, бабуся, мамуленция, папик, супружница, маманя, свекруха, деда, сына (с  нулевым суффиксом ласкательности), шуряк, родаки и  т. д. «Разнообразие суффиксов указывает на то, что в целом стилистическая и эмоционально-экспрессивная окраска у наименований родства может создаваться присоединением любого суффикса, как достаточно продуктивного для других производящих основ: свекрёшка (пренебрежительное, ср.: рыбёшка, трёшка, машинёшка и  т. д.), так и  уникального: папундер, женорка, мамурик (шутливое)» [2, с. 18]. «Придуманные» суффиксы — это, как правило, проявление языковой игры, вызванной желанием пошутить, разнообразить свою речь, они возможны вследствие частоты использования и узнаваемости (подкрепленной ситуативно) терминов ближайшего родства даже по одному слогу или звуку. Выделение определенных словообразовательных моделей обычно базируется только на формальных показателях, без учета семантики. Однако нередко «произведенные по одной формальной модели наименования родства по-разному реализуют эмоционально-экспрессивный потенциал и, по сути, представляют разные модели» [2, с. 18] (например, с суффиксом -к-: ср. дочка, мамка, бабка, дядька и т. д.). Производные с синонимичными суффиксами обнаруживают своеобразие в  различных сферах функционирования. Важнейшим свойством производных с  ласкательными значениями является их способность по-разному модифицировать эту семантику: смещение смыслового акцента проявляется в том, что в опретельности) у производных может появиться противоположное значение (иронии, угодничества, пренебрежения, осуждения и т. д.): «Зятёк у нас башковитый, рупь заработал, три потратил». При анализе элементов синонимического ряда возникает проблема разграничения вариантов слова и отдельных слов, связанных отношениями деривации. В лексикологии традиционно, начиная с работ основоположников учения о тождестве слова В. В. Виноградова [5], А. И. Смирницкого [6], О. С. Ахмановой [7], Н. М. Шанского [8], Ю. С. Маслова [9], вариантами называют разновидности (модификации) одной или той же лексической единицы. Вариативность в этом случае понимается широко, т. е. как возможность изменения любой стороны знака (внешней и внутренней). Вариативность знака имеет свои границы, при выходе за которые он просто выталкивается системой (В. М. Солнцев [10]). Допустимая вариативность лексических единиц определяется действием принципа коммуникативной необходимости, т. е. значимостью той или иной единицы для общения. При этом развитие языка происходит именно вследствие вариативности. Ф. П. Филин писал: «Вариативность — одно из важнейших условий развития языка, поскольку через изменение соотношений между вариантами происходят многие сдвиги на всех языковых уровнях» [11, с. 120–121]. Основной вариант — инвариант — с течением времени может замениться на другой, что произошло, например, в паре тётка — тётя. Именно на периферии зарождаются новые силы, способные изменить ядро системы, и сохраняются реликты, позволяющие системе изменяться на основе преемственности. Разграничивать варианты слова (формальные и  семантические) и  отдельные слова, связанные отношениями деривации можно, опираясь на теоретическое обоснование тождества слова. Изменение предметной соотнесенности, безусловно, свидетельствует о появлении нового слова, возможно, связанного с исходными отношениями словообразования. Однако возникает вопрос: будут ли представлять один и тот же референт брат (ед. ч.)  — братья (мн. ч.)  — братик (диминутив)? В. В. Виноградов считал подобные единицы формами одного слова, а  также относил к  формам слова фономорфологические, этимологические и даже стилистические варианты (В. В. Виноградов) [5, с. 45]. Такая точка зрения, вероятно, не лишена оснований, так как выявляет важность единства лексического значения (и фиксирует его примат) при определении тождества слова. Однако тождество слова должно в равной степени базироваться и  на единстве структурного состава и  соотнесенности изменения слова с  наличием тех или иных грамматических категорий в  языке. Т. е. изменение морфемной или фонетической оболочки при образовании форм одного слова должно обосновываться наличием в языке того или иного способа выражения какой-либо грамматической категории. Так, брат (ед. ч.) и братья (мн. ч.) признаются формами одного слова, а брат и братик — разными словами, так как суффикс -ик не выражает грамматического значения. Отсюда идет понимание слова прежде всего как слова грамматического. В сущности, это абстрактное грамматическое слово — лексема, которая понимается как парадигма словоформ, идентичных по лексическому значению и принадлежащих одной и той же части речи.ние внешней стороны слова, не затрагивающее внутреннюю — лексическое значение) признается всеми. Основное различие современных концепций вариантности заключается в признании возможности семантического варьирования. Ряд исследователей (Р. П. Рогожникова [12], К. С. Горбачевич [13]) предлагает узкое толкование «вариантов», допускающее лишь незначительные формальные (материальные) модификации слова или словоформы. Остановимся на формальной вариантности лексических единиц, которая понимается как видоизменение внешней стороны слова, фонетической или грамматической, не затрагивающее его внутреннюю сторону — лексическое значение (Р. П. Рогожникова [12, с. 9], В. Н. Немченко [14, с. 58]). В  этом случае лексическое значение признается основой для определения тождества слова. Допустимая  — и даже необходимая — речевая вариативность значения слова не затрагивает его концептуальные и коннотативные семы, т. е. языковое значение слова остается неизменным. В соответствии с  этим подходом выделяют фонетические (чисто фонетические, фонематические и акцентологические), грамматические и, иногда, словообразовательные варианты. акцентологические варианты представлены, например, омографами дОчка/ дочкА, прАдеды/прадЕды, свекрОва/свекровА, прАвнук/правнУк, женИх/жЁних, рОдный/роднОй и связаны с разноместностью ударения в русском языке, часто сопровождаемой изменениями фонетического качества гласных. В вариантах внучек/ внучок, правнучек/правнучок эти изменения зафиксированы орфографически. Фонетические варианты имеют различия в составе фонем вне пределов исторических и фонетических (парадигматических) чередований. Фонетические варианты у наименований родства связаны в первую очередь с модификациями в произнесении заимствованных слов. Поскольку артикуляционная база русского языка отличается от баз других языков, при освоении иноязычного слова происходит замена звука с инородной артикуляцией, при этом иногда оказывается несколько вариантов замены. Так появляются варианты маза/мазер, фатер/фадер, бэби/бэйби, бразер/брайзер. Фонетические варианты возможны и у диалектных по происхождению слов. Во-первых, заимствованные из  разных говоров с  диалектными особенностями варианты произношения составляют пары: доча/доца (различение аффри- кат/цоканье), рабёнок/робёнок (аканье/оканье), внук/унук (губно-зубной согласный/губно-губной согласный), вдова/удова (губно-зубной согласный/губно-губной согласный), крёстный/хрёстный (смычный заднеязычный согласный/фрикативный заднеязычный согласный). Во-вторых, диалектные слова являются парными вариантами к  словам литературным: бабушка/баушка, племянница/пельмянница, ребёнок/робёнок, вдовец/овдовец, родственник/сродственник. Причины появления варианта в каждом случае индивидуальны, например сохранение древнего звучания робёнок (от робя). Проявление вариантов прадед/правдед связано с явлением ложной этимологии: слово прадед сближается со словом праведник. Протетические звуки у вариантов в парах родственница/сродственница, вдова/овдова возникают под влиянием глаголов сродниться и овдоветь, имеющих приставку, однако слова овдова и  сродственница не являются производными от этих глаголов, попротезы. К морфологическому варьированию относят «видоизменение слова в  связи с  изменением его частей, имеющих не лексическое, а  грамматическое значение» [12, с. 65]. Переходное явление морфолого-фонетического характера представляют собой пары слов с суффиксами -ушк-, -ишк-, -к-: татка/татко, батька/батько, сынишка/сынишко, дедушка/дедушко, прадедушка/прадедушко, дядька/дядько, различающиеся при окающем произношении звучанием гласной флексии. Современные слова с  несоответствием грамматического и  морфологического рода татка, батька, сынишка, дедушка, прадедушка, дядька (грамматический мужской род, морфологический женский при семантической соотнесенности с  мужским полом) возникли после ХVI в. из оформленных по морфологическому среднему роду татко, батько, сынишко, дедушко, прадедушко, дядько по той же морфологической модели, что и у гипокористических имен собственных (ср.: Буянко, Силушко, Василько, Ивашко), как наименования лица, маркированные с точки зрения наличия аффективного элемента (А. А. Зализняк, М. В. Шульга, Б. Унбегаун) [15]. В говорах и просторечии могли остаться старые формы, сохранившиеся также в украинском языке (тато). Появление вариантов с -а стало возможным в связи с развитием аканья. При произношении форм именительного падежа окончания не различаются из-за редукции заударного гласного. В косвенных падежах формы на -а склоняются как существительные женского рода, формы на -о — как мужского и среднего рода: «Поговори об этом с  дедушком». Склонение таких слов по мужскому и  среднему роду является яркой просторечной чертой, поэтому, различаясь в  именительном падеже, в формах косвенных падежей эти варианты часто совпадают. У слова сынишко возможно синтаксическое согласование по мужскому и по среднему роду: мой сынишко — моё сынишко. Морфологическое варьирование принадлежности к  типу склонения без изменения грамматического рода наблюдается в парах матерь/матря, свекровь/свекрова. Связано это варьирование с разрушением древних непродуктивных типов склонения на *r и  *ū, к  которым относились эти слова, и  перегруппировкой под влиянием продуктивных типов. Разрушением древнего типа склонения и заменой окончания по аналогии с другими словами среднего рода вызвано появление варианта дитё у наименования дитя. Существительное дитё (не дитя) подверглось выравниванию основ при склонении: «Пропустите с дитём! С дитями всегда без очереди!». Происходит выравнивание по типу склонения существительного среднего рода на -о; устраняется супплетивизм дитя — дети, а также наращение -ят, ср. литературный им. п. дитя, род. п. дитяти и  т. д. Просторечные словоформы с дитями, о дитях могут интерпретироваться и как члены акцентологически выровненной в формах косвенных падежей мн. ч. парадигмы слова дети (детЕй, детЯм, с детЯми, о детЯх) (Е. А. Земская) [16, с. 76]. В другой группе слов — сын/сына, сыночек/сыночка, дочь/доча, дед/деда, муж/ мужа  — вариативность флексии приводит к  изменению типа склонения при сохранении грамматического рода («Ну-ка, садись поближе к  деде», «Мужа пришёл, устал…», «Сына, ты бы поел», «У дочи-то твоей как дела?»). Отметим, однако, что варианты с флексией -а имеют не только просторечную, но и эмоциональноэкспрессивную ласкательную окраску, т. е. такое варьирование не только имеет лексического значения, в том числе его коннотативной, эмоционально-экспрессивной части, признается основой тождества слова, то можно заключить, что здесь мы имеем дело не с вариантами одного слова, но с разными словами, связанными отношениями деривации. Образование дериватов происходит от основы нейтральных наименований присоединением нулевого аффикса с  коннотативным значением (модификационного). При этом изменяется сфера употребления: слово приобретает просторечную окраску, т. е. изменение принадлежности к типу склонения является показателем стилистической маркированности деривата: лит., нейтр. дед + ^ → простореч., ласкат. дед ^(а); лит., нейтр. дочь + ^ → простореч., ласкат. доч ^(а). Каждое из этих производных слов в свою очередь может быть словообразовательной базой для наименований родства с модификационными суффиксами. При деривации у  производного наименования сохраняется принадлежность к  типу склонения, за исключением слов дочь/доча, у которых любые производные имеют морфологический показатель женского рода — флексию -а (дочка). Например: дед + (о)к → дедок; дед^(а) + (о)к → дедка, или сын + (о)к → сынок + (о)к → сыночек; сын^(а) + (о)к → сынка + (о)к →сыночка. В словообразовательных цепочках могут наблюдаться и собственно морфоло гические варианты у дериватов с модификационными суффиксами, например: или: мамул(я) + (е)к > мамулька; мамул(я) + (е)к > мамулёк, бабул(я) + (е)к > бабулька; бабул(я) + (е)к > бабулёк. Спорным вопросом является выделение словообразовательных вариантов. А. И. Смирницкий, Н. Ю. Шведова, Ю. С. Маслов считают словообразовательными вариантами такие лексические единицы, которые различаются объединенными в  морфемы звуковыми комплексами, но  при этом не имеют лексико-семантических различий, например лиса и лисица (с десемантизованным элементом -иц) или дубляж и дублирование. Другие исследователи отвергают саму идею словообразовательного варьирования слов на основании того, что разница в  способе словообразования и наборе словообразовательных морфем имеет отношение только к разным словам, но не к вариантам одного слова (Ф. П. Филин, Н. М. Шанский) [7, с. 192–252; 13, с. 15], т. е. в  этом случае вопрос решается разграничением морфем с грамматическим и лексическим значением. Сложность рассматриваемого явления привела к появлению терминов «словообразовательные синонимы» (В. В. Виноградов, В. М. Марков, В. В. Лопатин), «словообразовательные дублеты» (А. Н. Тихонов, никова). Убедительно обосновывает точку зрения об отсутствии в системе языка словообразовательных вариантов В. Н. Немченко [14, с. 59]. Единство лексического значения признается им основой тождества слова. Словообразовательные форманты имеют дополнительное лексическое значение и этим сходны с корневой морфемой. Поскольку слова с разными корневыми морфемами, но с одним лексическим значением являются синонимами, то и слова с разными по форме, но одинаковыми по лексическому значению словообразовательными аффиксами являются лексическими синонимами. Таким образом, пара отчим/отча и подобные, как и братик/ братец, являются синонимами, но не вариантами. Однокоренные аффиксальные образования одного словообразовательного типа с  разными вариантами одного и того же аффикса следует, по-видимому, считать фонетическими вариантами, так как варьирование отдельных звуков в любой морфеме (корне или аффиксе) не приводит к изменению лексического значения, но лишь видоизменяет форму: мачеха/ мачуха, маменька/мамонька/маминька, свояченица/своячена, а  также мамуля/мамуся, мулик/мусик и  др. Фонетическими вариантами являются полные и  редуцированные формы, используемые в качестве обращений (следует отметить, что возможна трактовка этих форм и как форм именительного падежа в особой функции, и  как форм звательного падежа; но  в  обоих случаях вариативность сопутствует только формам обращения): папа!/пап!, мама!/мам!. Однако не являются вариантами мама и ма, папа и па, баба и ба, прабабушка и пра, так как вторые, произведенные от первых способом усечения, приобрели новую стилистическую окраску фамильярности. Пары лексических единиц, одна из которых содержит десемантизованный элемент (типа лиса/лисица), В. Н. Немченко рассматривает также как фонетические варианты, так как «дифференцирующие их элементы в результате десемантизации утрачивают статус аффиксов» [14, с. 59]. С этим утверждением можно было бы согласиться (например, в  случае замужняя/мужняя, хотя в  этой паре наблюдается и изменение стилистической окраски), однако возникает проблема разграничения десемантизованных и недесемантизованных аффиксов. Например, в слове внучка суффикс -к-, безусловно, потерял уменьшительно-оценочное значение, которым он обладал как дериват от слова внука. Но в современном словообразовании слово внучка — дериват от внук, и суффикс -к- имеет словообразовательное значение «лицо женского пола». Семы, имеющие коннотативное и эмоционально-экспрессивное значение или указывающие на сферу употребления, являясь факультативными, входят в семантическую структуру наименований родства, и аффиксы с таким значением модифицируют значение слова, т. е. являются семантически значимыми. Поэтому пары папа/папка, мама/мамка, свекровь/свекровка являются стилистическими синонимами, или отдельными словами. В  пределах разговорной речи варианты мамка, папка, свекровка часто определяются как нейтральные, т. е., по сути, десемантизация суффикса -к- позволяет здесь трактовать лексемы, составляющие пары папа/ папка, мама/мамка, свекровь/свекровка, как варианты. Но, во-первых, десемантизация происходит только в НРР, и то не во всех контекстах, стилистические различия гораздо чаще сохраняются, и потому разграничить явления синонимии и вамотивированность одного слова (мамка, папка, свекровка) другим (мама, папа, свекровь), т. е. сохраняются отношения деривации. Деривация подразумевает образование новых, отдельных слов, поэтому пары папа/папка, мама/мамка, свекровь/ свекровка являются синонимами, но не вариантами. По этой же причине сохранения деривационных отношений нельзя считать вариантами даже для НРР слова дочь и дочка, хотя семантически они тождественны. Несмотря на семантическое тождество пары вдовец/вдовый, вдова/вдовая, холостой/холостяк, как и пары со стилистическими различиями женатый/женатик, разведённая/разведёнка, включающие субстантивированные прилагательные и существительные, также будут не вариантами, но отдельными словами-синонимами, так как образованы они разными способами (и сами связаны отношениями деривации). Следовательно, они имеют различную формальную структуру, где аффиксы не являются фонетическими вариантами. Таким образом, для определения тождества слова в  равной степени значимо единство формальной и содержательной сторон знака. Формальное варьирование наименований родства сводится к фонетическому и морфологическому, поскольку при этом не нарушается тождество слова, основанное на единстве лексического значения и общности его формальной структуры. Замена же в структуре наименования родства аффиксов со словообразовательным значением приводит к появлению отдельных синонимов, но не вариантов слова, так как лексическое значение слова в этом случае изменяется. литература 1. Осипов Б. И. О термине «народно-разговорная речь города» // Городская разговорная речь и проблемы ее изучения: Межвуз. сб. науч. трудов. Омск: ОмГУ, 1997. Вып. 1. С. 5–11. 2. Николенко  О. Ю. Лексико-семантическая группа наименований родства: функционирование, эволюция, словообразовательные потенции: автореф. дис … канд. филол. наук. Омск, 2006. 22 с. 3. Словарь современного русского города / под ред. Б. И. Осипова. М.: Русские словари: Астрель: АСТ: Транзиткнига, 2004. 565 с. 4. Николенко  О. Ю. Синонимия наименований родства в  народно-разговорной речи //  Креативная личность в  этносоциокультурном и  прагмалингвистическом контексте. Екатеринбург: УрГПУ, 2008. С. 157–162. 5. Виноградов В. В. О формах слова // Изв. АН СССР. Отд-ние лит. и яз. 1944. Т. 3. Вып. 1. С. 31– 45. 6. Смирницкий А. И. К вопросу о слове (проблема тождества слова) // Труды Ин-та языкозна ния АН СССР. 1954. Т. 4. С. 3–50. 7. Ахманова О. С. Очерки по общей и русской лексикологии. М.: Учпедгиз, 1957. 280 с. 8. Шанский Н. М. Лексикология современного русского языка. М.: Просвещение, 1972. 327 с. 9. Маслов Ю. С. Введение в языкознание. М.: Высшая школа, 1987. 272 с. 10. Солнцев В. М. Вариативность как общее свойство языковой системы // Вопросы языкозна ния. 1984. № 2. С. 31–42. 11. Филин Ф. П. О слове и варианте слова // Морфологическая структура слова в языках различ ных типов. М.; Л.: АН СССР, 1963. С. 118–128. 12. Рогожникова Р. П. Варианты слов в русском языке. М.: Просвещение, 1966. 160 с. 13. Горбачевич К. С. Вариантность слова и языковая норма. Л.: Наука, 1978. 238 с. 14. Немченко В. Н. Словообразование и вариантность слова в русском языке // Общие проблемы деривации и номинации. Словообразование в аспекте взаимодействия разных уровней языка. Омск: ОмГУ, 1988. С. 57–59. 15. Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М.: Языки славянских культур, 2004. 872 с.сы. Словообразование. Синтаксис. М.: Наука, 1981. 276 с. References 1. Osipov B. I. [On the term ‘folk colloquial speech of the city’]. Gorodskaia razgovornaia rech’ i problemy ee izucheniia: Mezhvuz. sb. nauch. trudov [City colloquial speech and the problems of its study]. Omsk, 1997, pp. 5–11. (In Russian) 2. Nikolenko O. Yu. Leksiko-semanticheskaia gruppa naimenovanii rodstva: funktsionirovanie, evoliutsiia, slovoobrazovatel’nye potentsii. Avtoref. kand. diss. [Lexical-semantic group of the kinship terms: Functioning, evolution, word-formation potential. Thesis of PhD diss.]. Omsk, 2006. 22 p. (In Russian) 3. Slovar’ sovremennogo russkogo goroda [Dictionary of the modern Russian city]. Ed. by B. I. Osipova. Moscow, Russkie slovari, Astrel’, AST, Tranzitkniga, 2004. 565 p. (In Russian) 4. Nikolenko O. Yu. [Synonymy in kinship terminology in the folk colloquial speech]. Kreativnaia lichnost’ v etnosotsiokul’turnom i pragmalingvisticheskom kontekste [Creative personality in the ethno-sociocultural and pragma-linguistic context]. Ekaterinburg, 2008, pp. 157–162. (In Russian) 5. Vinigradov V. V. [On the forms of the words]. Izv. AN SSSR. Otd-nie lit. i iaz. T. 3. Vyp. 1. [Izvestiya AS of the USSR, Dep. of literature and languages, Vol. 3, Issue 1], 1944, pp. 31–45. (In Russian) 6. Smirnitskiy A. I. [On the word (Identity of the word)]. Trudy In-ta iazykoznaniia AN SSSR. T. 4 [Pro ceedings of the Institute of the linguistics of AS of the USSR, Vol. 4], 1954, pp. 3–50. (In Russian) 7. Akhmanova O. S. Ocherki po obshchei i russkoi leksikologii [Essyas on the general and Russian lexicol ogy]. Moscow, Uchpedgiz Publ., 1957. 280 p. (In Russian) 8. Shanskiy N. M. Leksikologiia sovremennogo russkogo iazyka [Lexicology of the modern Russian lan guage]. Moscow, Prosveshchenie, 1972. 327 p. (In Russian) 9. Maslov Yu.S. Vvedenie v iazykoznanie [Introduction into the linguistics]. Moscow, Vysshaia shkola, 1987. 272 p. (In Russian) 10. Solntsev V. M. Variativnost’ kak obshchee svoistvo iazykovoi sistemy [Variability as a general feature of the language system]. Voprosy iazykoznaniia [Issues of the linguistics], 1984, no. 2, pp. 31–42. (In Russian) 11. Filin F. P. [On the word and the variant of the word]. Morfologicheskaia struktura slova v iazykakh razlichnykh tipov [Morphological structure of the word in the languages of various types]. Moscow, Leningrad, 1963, pp. 118–128. (In Russian) 12. Rogozhnikova R. P. Varianty slov v russkom iazyke [Variants of the words in the Russian language]. Moscow, 1966. 160 p. (In Russian) 13. Gorbachevich K. S. Variantnost’ slova i iazykovaia norma [Variability of the word and the linguistic norm]. Leningrad, Nauka Publ., 1978. 238 p. (In Russian) 14. Nemchenko V. N. [Word-formation and variability of the word in the Russian language]. Obshchie problemy derivatsii i nominatsii. Slovoobrazovanie v aspekte vzaimodeistviia raznykh urovnei iazyka [General problems of derivation and nomination. Word-formation and interrelation of the various levels of the language]. Omsk, 1988, pp. 57–59. (In Russian) 15. Zaliznyak A. A. Drevnenovgorodskii dialekt [Ancient Novgorod dialect]. Moscow, Iazyki slavianskikh kul’tur Publ., 2004. 872 p. (In Russian) 16. Zemskaya E. A., Kitaygorodskaya M. V., Shiryaev E. N. Russkaia razgovornaia rech’. Obshchie voprosy. Slovoobrazovanie. Sintaksis [Russian colloquial speech: General issues. Word-formation. Syntax]. Moscow, Nauka Publ., 1981. 276 p. (In Russian) Статья поступила в редакцию 22 июня 2015 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Николенко Ольга Юрьевна — кандидат филологических наук, доцент; nikolenkoolga@mail.ru Nikolenko Olga Yu. — PhD, Associate professor; nikolenkoolga@mail.ru

Напиши аннотацию по статье

УДК 81.373.42 О. Ю. Николенко Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 3 к воПРоСу о РаЗгРаНИЧеНИИ СИНоНИМИИ И ФоРМальНоЙ ваРИатИвНоСтИ НаИМеНоваНИЙ РоДСтва Омский государственный педагогический университет, Российская Федерация, 644099, Омск, наб. Тухачевского, 14 В статье на материале терминов родства в  народно-разговорной речи рассматривается проблема разграничения вариантов слова и отдельных слов, связанных отношениями деривации. Вариативность в этом случае понимается широко, т. е. как возможность изменения любой стороны знака (внешней и  внутренней). Формальное варьирование наименований родства сводится к фонетическому и морфологическому, поскольку при этом не нарушается тождество слова, основанное на единстве лексического значения и общности его формальной структуры. Библиогр. 16 назв.

к вопросу о семантике глаголов звука издаваемого неживым предметом. Ключевые слова: идеальный глагол звучания, прямое значение, переносное значение, семантический дериват, неживые предметы. Звучание – универсальная понятийная категория, природу которой определяет воспринимаемое слуховым аппаратом физическое явление, вызываемое волнообразно распространяющимся колебательным движением материальных частиц воздуха или любой упругой среды, отраженное в сознании наблюдателя и квалифицируемое как звук. Представленная в языке лексическими и синтаксическими средствами, эта категория формирует одну из значимых в русской лингвокультуре языковых картин мира. Объективация созидания звука – прерогатива специфического лексико-семантиче ского класса функтивных [Золотова, 2003. С. 162] глаголов звучания. Являясь маркерами универсальной понятийной категории, глаголы с семой ‛звук’ вызывают неизменный исследовательский интерес. Так, Л. М. Васильев выявил специфику русского глагола звука как маркера слухового восприятия [1981. С. 63–66], М. А. Шелякин [1962] дифференцировал глаголы звукообразования с учетом производителя последнего. Соотнесенность семантики глаголов звука с семантиками других лексико-грамматических групп на материале русского языка представлена в работе Казарина В. И. К вопросу о семантике глаголов звука, издаваемого неживым предметом // Вестн. Новосиб. гос. унта. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 2. С. 49–59. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 2 © В. И. Казарина, 2016 Лексико-семантические исследования Н. П. Сидоровой [1978], на материале английского языка – Н. А. Гуниной [Gunina, 2010]. М. А. Баласанян и И. Н. Курдадзе выстроили синонимический ряд глаголов с ядерной семой ‛издавать звук’ с учетом семного состава глагола звучания и компонентов его синтагматического ряда [Баласанян, Курдадзе, 2011]. Силу звука на основании экспериментальных данных, позволивших произвести лексико-семантический анализ глаголов по шкале громкости, зафиксированной точными приборами, и лингвистической шкалой громкости звука представила М. В. Попова [2002]. Комплекс «модификационных приращений» с учетом данных семантического и словообразовательного анализов выявила И. В. Ивлева [1997]. Однако в лексико-семантическом классе глаголов звучания группу, названную Е. В. Падучевой «идеальными глаголами звука» [1998. C. 7], считаем недостаточно исследованной. В отсутствии специальных работ, посвященных этим глаголам, видим актуальность нашего исследования, определяя его задачу как выявление семантики глагола, обусловленной характером звучания и реалией его источника на материале повестей и рассказов И. А. Куприна. Номинанты реалий неживой природы, способных издавать звуки, объединены с учетом данных Русского семантического словаря [2002] в следующие лексико-семантические группы. Сигнальные устройства: бубенец, звонок, будильник, свисток. Постройки и их детали: дверь, клоака, клямка (рег.), пол, половица, настилка, мельница, мост. Предметы быта и украшения: люстра, подвеска, стул. Транспортные средства и их части: колесо, лодка, паровоз, платформа, телега, экипаж. Артефакты из металла и стекла и их части: горлышко, железо, молот, монета, ружье, стекло, цепь, шашка, штык. Музыкальные инструменты: бубен, дискантовая труба, скрипка, тромбон, труба, шарманка. Природные явления: ветер, вода, жидкость, земля, гравий, пыль, огонь, роща, ручей. Растительность: ветка дерева. Орган жизнедеятельности: кровь. Предмет обуви: калоши. Времена года: зима. Продукт питания: шкварки. Составляющие посуды: пробка. Характерным для издания звуков предметами неживой природы является их каузируемость: оно есть следствие подвергающихся физическому воздействию, перемещающихся или функционирующих предметов, способных издавать специфические звуки. По характеру семантики, определяемой источником звучания, глаголы дифференцированы на глаголы прямого значения (21 = 37,5 %, сформировавшие 69 примеров, или ≈53,5 % высказываний, со значением звучания, издаваемого неживыми предметами) и глаголы переносного значения (35 = 62,5 %, представленные в 60 высказываниях, или соответственно ≈45,6 %). В выявлении семантики глагола учитывались данные толковых словарей русского языка, а также валентный потенциал глагола на номинанты источника звука, их лексико-семантический класс. 1. В первичном, немотивированном значении выявлено функционирование групп глаголов и единичные глаголы, маркирующие звуки, соответствующие природе источника. Так, процесс перемещения жидкой среды, сопровождаемый специфическими звуками различной тембровой окраски, объективируют глаголы: булькать – ʻиздавать специфический звук прорывающимися на поверхность текущей тонкой струей в сосуд или выливающейся из него воды пузырьками воздухаʼ: Через минуту оттуда послышалось, как задребезжало в его дрожащих руках, стуча о зубы, горлышко бутылки, как забулькала в ней жидкость и как сам Славянов закряхтел и зафыркал губами от отвращения (На покое); плескаться – ʻпроизводить негромкий звук, плеск, движущейся и ударяющейся о что-либо твердое или слегка, мерно качающейся жидкостьюʼ: В темноте опять заплескала жидкость и зазвенело стекло о стакан (На покое); журчать – ʻпроизводить монотонный булькающий звук быстрым течением текущей водыʼ: В водоемах журчала и плескалась прозрачная вода … (Белый пудель); Ручей, сбегавший с камня на камень, журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим усыпительным лепетом (Белый пудель); бурлить – ʻиздавать рокочущие звукиʼ: Вода бурлила, разрезаемая носом лодки… (Мелюзга); клокотать – ʻиздавать дробные раскатистые звуки, сливающиеся в монотонное звучаниеʼ: Издали было слышно, как вода клокотала в нем вокруг затопленных деревьев (Мелюзга). Звуки большей силы издают изготовленные из твердых материалов артефакты, представленные глаголами: греметь – ʻиздавать громкие, резкие, раскатистые звуки в процессе функционированияʼ • артефактами из металла: Вот он, не сходя с места и не выпуская изо рта сигары, тронул какую-то пуговку, и вмиг заходила огромная машина, до сих пор неподвижная и спокойная, загремели цепи, с грохотом полетела вниз платформа, затряслось все деревянное строение шахты (В недрах земли); • движущимся транспортом: Вздрагивая и гремя, полетела платформа вниз, и мимо нее, сливаясь в одну сплошную серую полосу, понеслась вверх кирпичная стена колодца (В недрах земли); • деталью построек, приводимой в движение: Загремела дверь, и в комнату вскочил Гайнан (Поединок); грохотать – ʻиздавать очень сильный с раскатами шумʼ движущимся транспортным средством: Вдруг где-то вдалеке загрохотала телега (Поединок); Глубоко внизу на мостовой грохотали экипажи, казавшиеся сверху маленькими и странными животными … (Allez). Раскрываемая с усилием дверь становится источником шума, характер и сила которого эксплицирована словоформой при лексеме распахнуться: С грохотом распахнулись обе входные двери, и в комнату ввалился Веткин (Поединок); Дверь подвала широко с грохотом распахнулась, и из нее выбежал дворник (Белый пудель). Звуки, издаваемые при трении предмета о предмет, соприкосновении предмета с предметом, объективируют глаголы: скрежетать – ʻиздавать под давлением резкий скрипящий звук осадочными порода ми из мелких камней, каменных обломковʼ: Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и почувствовал острую боль в коленях (Белый пудель); скрипеть – ʻиздавать шум высокого тона, резкий и неприятныйʼ: • деталями построек: Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами (Олеся); • частью ограждения: Ромашов стоял и слушал до тех пор, пока не скрипнула калитка и не замолкли тихие шаги Шурочки (Поединок); • предметами обуви: Глубокая тишина, калоши мои скрипят по свежему снегу громко, на всю вселенную … (Телеграфист); • природным явлением (образованием): Пыль скрипела во рту, садилась на вспотевшие лица и делала их черными (Ночлег); шелестеть – ʻпроизводить легкое шуршание при движении и соприкосновении чего-л. с чем-л.ʼ в сочетании с номинантами частей растения: На миг откуда-то пахнуло теплом и запахом полыни, большая темная ветка зашелестела по головам, и тотчас же потянуло сырым холодом, точно дыханием старого погреба (Поединок). Звуки, издаваемые прикосновением некрупных твердых предметов друг о друга или обо что-то твердое, звучащие, – специфика глаголов: звенеть – ʻиздавать звуки высокого тем браʼ • артефактами из металла или стекла: Молния блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и звенели стекла в окнах моей комнаты (Олеся); Пол задрожал и ритмично заколыхался под тяжелым топотом ног, в такт мазурке зазвенели подвески и люстры, играя разноцветными огнями, и мерно заколыхались тюлевые занавески на окнах (Поединок); Слышно, как вдоль всей широкой и грязной деревенской улицы сотни ног тяжело, торопливо, вразброд шлепают по лужам, раздаются сердитые, но сдержанные окрики, лязгает и звенит железо о железо (Поход); • специальным сигнальным устройством: Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, сияющий поезд отходил от Лексико-семантические исследования станции (Поединок); Где-то далеко на дворе звенят бубенчики (Свадьба); звонить – ʻиздавать длительный высокого тембра звук специальным металлическим предметом с семиотической функциейʼ: Но вот звонит вдали, все приближаясь, звонок (Святая ложь); звякать – ʻиздавать короткий высокого тембра звук металлическим предметом при ударе обо что-нибудь твердоеʼ: Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко звякнула железная клямка … (Олеся); И он с негодованием и с гордостью бросил монету, которая, слабо звякнув, зарылась в белую дорожную пыль (Белый пудель); лязгать – ʻиздавать звонкий, прерывающийся скрежещущий звукʼ артефактами из металла: Залязгали ружья, цепляясь штыком за штык (Поединок); Где-то залязгали штыки (Поединок); Слышно, как вдоль всей широкой и грязной деревенской улицы сотни ног тяжело, торопливо, вразброд шлепают по лужам, раздаются сердитые, но сдержанные окрики, лязгает и звенит железо о железо (Поход); Она (шашка) лязгнула и с резким свистом сверкнула у него над головой (Поединок). Длительное звучание объективирует гла гол дребезжать – ʻиздавать протяжный прерывистый дрожащий звукʼ стеклянной посудой при столкновении с твердым предметом его обладателя в состоянии дискомфорта: Через минуту оттуда послышалось как задребезжало в его дрожащих руках, стуча о зубы, горлышко бутылки, как забулькала в ней жидкость и как сам Славянов закряхтел и зафыркал губами от отвращения (На покое). Прерывистость звука маркируют следую щие глаголы: дрожать в значении • ʻиздавать глухой дрожащий вибрирующий шум под воздействие одного предмета на другой, сотрясатьсяʼ в сочетании с номинантами построек и их деталей: Пол задрожал и ритмично заколыхался под тяжелым топотом ног … (Поединок); Скоро старый, дырявый деревянный мост задрожал и заходил под тяжелым дробным топотом ног (Ночлег); • ʻиздавать прерывистый сильный неопределенной высоты музыкальный звукʼ в сочетании с номинантом ударного музыкального инструмента: Опять однообразно завизжала скрипка, загудел и задрожал бубен (Поединок); потрескивать – ʻиздавать периодически легкий слабый звукʼ, источником которого является природное явление: Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в лампе, прикрытой желтым (Поединок); тикать – ʻиздавать мерное постукивание время от времени, отсчитывая времяʼ: Темнело. Где-то близко за стеною торопливо тикал маятник часов (Ночлег); хлюпать (разг.) – ʻиздавать характерные чавкающие звуки обувью при перемещении по вязкой среде, представляющей собой природное явлениеʼ: Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою (Олеся); Дырявые башмаки артиста так промокли, что обратились в кисель и хлюпали на каждом шаге, брызжа фонтанами грязи, и сам Паганини был весь мокрый и грязный, как черный пудель, вылезший из болота (Скрипка Паганини); хрустеть – ʻиздавать негромкий трещащий звук рыхлым скоплением твердых зернообразных минералов под давлениемʼ: Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами врага (Белый пудель). Монотонное, воркующее, звучание, издаваемое музыкальным инструментом в виде однообразных, раскатистых мелодичных звуков, представлено глаголом рокотать: Один за другим, в разных местах длинной колонны, глухо зарокотали барабаны (Ночлег). У И. А. Куприна наиболее продуктивными в функционировании представлены глаголы стучать (10 примеров), звенеть (7), звучать (6), греметь, грохать, гудеть, дрожать, звучать, лязгать, скрипеть (по 4–5 примеров), шуметь, шуршать (по 3 примера), остальные глаголы представлены единичными примерами. Сходство звуков, издаваемых различными источниками, в тембровой окраске, силе звука и других параметрах – условие переноса (метафоризации) обозначения издания звука одним источником на издаваемый другим источником звук. Этот перенос лежит в основе семантической деривации глаголов звучания [Падучева, 1998. С. 3], источником которого является прежде всего лексема со значением издания звука живыми существами. Процесс метафоризации – это обогащение семантического деривата дополнительными характеризующими семами и стилистической маркированностью. В произведениях И. А. Куприна семантические дериваты звучания с учетом его источника группируем следующим образом. Наиболее ярко представлена метафоризация номинации звучания, издаваемого музыкальными инструментами, зафиксированная в 23 высказываниях глаголами: блеять – ʻиздавать характерные протяжные, высокие, дрожащие по тону звуки, похожие на блеяние овцыʼ: Но Сашка догадался об этом и нарочно заставил скрипку более обыкновенного мяукать, блеять и реветь (Гамбринус); визжать – ʻпроизводить пронзительные резкие музыкальные звукиʼ: Опять однообразно завизжала скрипка, загудел и задрожал бубен (Поединок); ворчать – ʻиздавать негромкие музыкальные, насыщенные тембровой окраской звуки, похожие на ласковое ворчание собакиʼ: Точно шаловливые, смеющиеся дети, побежали толпой резвые флейты и кларнеты, с победным торжеством вскрикнули и запели высокие медные трубы, глухие удары барабана торопили их блестящий бег, и не поспевавшие за ним тяжелые тромбоны ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами (Поединок); заикаться – ʻбыть немелодичной, звучать прерывисто, с затруднениемʼ: У одной – дискантовой – пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться (Белый пудель); играть – ʻиздавать, производить музыкальные звукиʼ, при наличии отрицания ʻзвучать не ритмично, не мелодичноʼ: У одной – дискантовой – пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться (Белый пудель); кашлять – ʻиздавать сильные хриплые негармоничные звукиʼ: Из окна неслись оглушительные звуки музыки, с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а настойчивые удары турецкого барабана раздавались точно в самой голове Ромашова (Поединок); мяукать – ʻиздавать звуки, похожие на звуки семейства кошачьихʼ: Но Сашка догадался об этом и нарочно заставил скрипку более обыкновенного мяукать, блеять и реветь (Гамбринус); петь – ʻиздавать приятные мелодичные звукиʼ: Точно шаловливые, смеющиеся дети, побежали толпой резвые флейты и кларнеты, с победным торжеством вскрикнули и запели высокие медные трубы, глухие удары барабана торопили их блестящий бег, и не поспевавшие за ним тяжелые тромбоны ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами (Поединок); плакать – ʻиздавать протяжные, жалостливые, тоскливые музыкальные звукиʼ: Со струн Сашкиной скрипки плакала древняя, как земля, еврейская скорбь, вся затканная и обвитая печальными цветами национальных мелодий (Гамбринус); позиция источника звука метонимизирована и метафоризована; в протяжных, жалостливых звуках скрипки – печальная история еврейского народа. Звукообразование, свойственное природным явлениям, зафиксировано в 25 примерах лексемами: ахнуть (разг.) – ʻсоздать звук, по силе, громкости и отрывистости похожий на звук при взрыве, выстреле, в результате движения воздушной струи, небольшим лесным массивомʼ: Казалось, вся роща ахнула от этого львиного крика, и гулкие отзвуки побежали между деревьями (Поединок); вздыхать – ʻпри перемещении и столкновении льдин издавать звуки, похожие на протяжное вдыхание и выдыхание воздуха, указывающее на тяжелое чувство огорчения, грустиʼ: Вода плескалась и роптала вокруг лодки, кружились и вздыхали со свистом льдины, ревела вдали мельница (Мелюзга); ворочаться – ʻиздавать глухой звук при перемещении под давлением нечистот по подземному каналуʼ: Город в первый раз с ужасом подумал о той клоаке, которая глухо ворочалась под его ногами, там, внизу, у Лексико-семантические исследования моря, и в которую он так много лет выбрасывал свои ядовитые испражнения! (Гамбринус); выть – ʻиздавать воздухом, движущимся в узком пространстве, при сильном ветре завывающие звукиʼ и гудеть – ʻиздавать при сильном ветре протяжный длительный шум, похожий на гулʼ в сочетании с метонимически представленной воздушной струей: А зима все лежала и лежала на полях мертвым снегом, выла в трубах, носилась по улицам, гудела в лесу (Мелюзга); ухать в сочетании с наименованием снежного покрова – маркер семемы ʻиздавать при оседании с сильным резонансом низкий гулʼ: Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы … (Мелюзга); чмокать – ʻиздавать характерные хлюпающие звуки, напоминающие всасывающее движение губ при сжатииʼ в сочетании с номинантами природных явлений, представляющих собой вязкую среду: Вероятно, так же угрюмо и тревожно молчали усталые люди, так же беспорядочно и озлобленно надвигались они друг на друга при остановках, так же чмокала под их ногами размякшая земля, и так же падал на них частый осенний дождь (Поход). Лексема трещать в сочетании с номинантами специальных приборов, предназначенных издавать звуковой сигнал, объективирует издание беспрерывного высокого тембра звука с целью привлечь внимание: Едва она успела это произнести, как у дверей передней громко затрещал звонок (Тапер). Выявлены семантические дериваты, сочетающиеся с различными лексическими группами слов, определяющих их семантику. Это глаголы кричать в сочетании с номинантами: • музыкальных инструментов маркирует семему ʻиздавать громкие музыкальные звукиʼ: Точно шаловливые, смеющиеся дети, побежали толпой резвые флейты и кларнеты, с победным торжеством вскрикнули и запели высокие медные трубы… (Поединок); • транспортных средств, метонимически представляющих артефакт, издающий громкий звук высокого тона прагматической направленности, возникающий при прохож дении струи пара через отверстие: «Где ты ту-ту?» − сердито и торопливо закричал паровоз (Поединок); роптать – ʻиздавать глухой, невнятный звукʼ в сочетании с номинантами природных явлений: • участком земли, покрытым лесом: Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой… (Олеся); • прозрачной бесцветной жидкостью: Вода плескалась и роптала вокруг лодки, кружились и вздыхали со свистом льдины, ревела вдали мельница (Мелюзга); реветь в сочетании с наименованиями • музыкальных инструментов − ʻпроизводить громкий протяжный звук, напоминающий рев животногоʼ: Но Сашка догадался об этом и нарочно заставил скрипку более обыкновенного мяукать, блеять и реветь (Гамбринус); • явлений природы − ʻиздавать гул, напоминающий рев животных и воспринимаемый человеком как что-то грозное, страшное, разрушительноеʼ: И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром ... (Олеся); свистеть − ʻпроизводить резкий, высокого тона звук, напоминающий свист воздуха при скоростном беге лошадиʼ в сочетании с лексемой воздух: Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри, из которых пар бьет частыми большими струями (Изумруд); • ʻпроизводить громкий звук высокого тона, возникающий при прохождении струи пара через отверстиеʼ с наименованием транспортного средства, имеющего приспособление для издания сигнала: На станции длинно, тонко и чисто засвистел паровоз и этот новый мягкий звук, вплетясь в торжествующие медные звуки оркестра, слился с ним в одну чудесную, радостную гармонию (Поединок); хлопать – ʻиздавать короткие резкие негармоничные звукиʼ движущейся и открывающейся частью постройки: В сенях хлопает дверь и что-то грохочет, падая (Свадьба); • ʻпроизводить глухой отрывистый звук резким воздушным толчком при выбивании закупорки для бутылокʼ: Пробки захлопали, стулья придвинулись столу, уборная сразу наполнилась гулом мужских и женских голосов (К славе); шипеть – ʻиздавать негромкие, глухие, протяжные звуки, похожие на шипение хищного пресмыкающегосяʼ в сочетании с номинантами • природного явления: Слышно было, как потрескивал и шипел огонь в лампе, прикрытой желтым (Поединок 130); • сигнального устройства: Стенные часы с гирьками быстро и глухо пробили одиннадцать часов, потом зашипели и, как будто бы в раздумье, прибавили еще три (Дознание); • продуктов питания: − И к этому еще подается в соуснике растопленное малороссийское сало, знаешь, чтобы в нем шкварки плавали и шипели…Уд-ди-вительная вещь! − прошептал Байдаров, даже зажмурясь от удовольствия (На покое); щелкать – ʻпроизводить короткий отрывистый звук, похожий на сделанный кому-либо щелчок, при приведении в действие оружияʼ: – Пря-то…по колонне… па-альба ротою…ать, два! Рота-а…– он затягивал последний звук, делал паузу и потом отрывисто бросал: – Пли! Щелкали ударники. А Лбов, радостно щеголяя голосом, снова заливался: – К но-о-о…ип! (Поединок). В функционировании глаголы не продуктивны. Относительной частотностью отмечены глаголы хлопать (6 примеров), кричать и шипеть (по 4 высказывания), лязгать, потрескивать (по 3 примера). В используемые в работе словари не вошли лексемы блеять [Словарь русского языка, 1981; Ушаков, 2009], ухать [Ожегов, Шведова, 2009], ворчать, заикаться [Ушаков, 2009]. Не отражена выявленная семантика (переносное значение) глаголов ахнуть, визжать, кашлять, мяукать, вздыхать, ворочаться, кричать, реветь в [Ожегов, Шведова, 2009; Словарь русского языка, 1981; Ушаков, 2009]; ворчать, заикаться, свистеть в [Ожегов и Шведова, 2009; Словарь русского языка, 1981], ахнуть, играть, ухать в [Словарь русского языка, 1981; Ушаков, 2009], выть, гудеть, играть, кричать, петь, плакать, трещать, роптать, чмокать в [Ушаков, 2009], блеять, трещать, роптать, реветь в [Ожегов, Шведова, 2009]. Выявлены также глаголы, функционирующие в прямом и переносном значении. Так, глагол гудеть в основном значении ʻиздавать длительный протяжный низкий звук большой мощностиʼ представлен с наименованиями музыкальных ударных инструментов (Опять однообразно завизжала скрипка, загудел и задрожал бубен (Поединок)) и сигнальных устройств (Резко нарушая прелесть этого степного утра, гудит на Гололобовской шахте обычный шестичасовой свисток, гудит бесконечно долго, хрипло, с надсадою, точно жалуясь и сердясь (В недрах земли)). Тогда как в высказывании С оглушительным радостным ревом кинулись полторы тысячи людей в разные стороны, и земля затряслась и загудела под их ногами (Поединок) источником звука представлено природное явление, почва, в виде рыхлого темно-бурого вещества, входящего в состав коры нашей планеты; глагол объективирует издание шума, длительного монотонного глухого звука – результата быстрого беспорядочного перемещения множества солдат в состоянии эмоционального подъема. С инвариантным компонентом значения глагол стучать – ʻиздавать короткие отрывистые звукиʼ представлен в сочетании с номинантом сигнального устройства: Пугливый синий огонек умер, и сразу в комнате стало темно и тихо, и тотчас же торопливо и громко застучал на столе не замечаемый до сих пор будильник (Поединок); деталью движущегося транспортного средства: Даже колеса экипажей стучат как-то особенно, по-весеннему мягко (По заказу); и деталью постройки, подвергающейся физическому воздействию: Отчетливо застучала под ногами деревянная настилка моста (Белый пудель). Однако в высказывании Его худые детские руки вытянулись и обомлели, в груди не хватает воздуха, в висках стучат какие-то железные молоты, перед глазами быстро-быстро вращаются огненные колеса (В недрах земли) семантику глагола определяем как метафору: физиологическое состояние здоровья оставляет впечатление силы ударов тяжелого металлического предмета при отсутствующем перцептивном контакте. Лексико-семантические исследования Специфичным для автора является объективация издания звука при использовании имен с превалирующей семой ‛звук’ (голос, звук, крик, музыка, раскаты, сигнал, смех, шаг ʻшум, создаваемый движением ног при ходьбеʼ, удар ʻзвук, возникающий при толчке, столкновении чего-л. с чем-л.ʼ и под.) в синтагматическом ряду: • с компенсаторами [Золотова, 2003. С. 158] грянуть ʻнеожиданно, с силой раздаться, загрохотатьʼ и раздаваться óстать слышным, звучатьʼ: Сквозь раскрытое окно галереи грянули первые раскаты увертюры из «Жизни за царя» … (Поединок); Сергею было немного жутко среди этого величавого безмолвия, в котором так отчетливо и дерзко раздавались его шаги (Белый пудель); – Ромочка! Куда же это вы? – раздался сзади него веселый, звонкий голос Александры Петровны (Поединок); На платформу вместе с Васькой взошло еще пять человек. Раздался сигнал … (В недрах земли); Когда он бил себя кулаками по впалой груди, удары эти раздавались по всему театру и заставляли галерку ржать (К славе); • с глаголами звучания: звучать – ʻпроизводить звукʼ: Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и говорил что-то, но Сергею казалось, что голос его звучит из какой-то мягкой и сонной дали (Белый пудель); Какой музыкой звучал шелест и шорох и их юбок! (Поединок); Шаги звучали глухо и странно (В недрах земли); Мозг точно засыпал мгновениями, в голове однообразно, до тошноты надоедливо, звучали мотивы вчерашней шарманки … (В недрах земли): ʻвоспроизводились в памятиʼ; звенеть – ʻраздаваться чистым, ровным, протяжным звукомʼ: Где-то на завалинках, у ворот, у калиток, в садах звенел женский смех, звенел непрерывно и возбужденно … (Поединок). В сочетании с лексемами изречение и страсть глагол маркирует семему ʻв звуковой форме представлять’: И тогда в уме Ильи Платоновича вдруг явственно прозвучало величественное изречение Сакья-Муни, воплотившее в себе человеческую мудрость всех веков и народов: «Кто осушил слезы на лице ребенка и вызвал улыбку на его уста, тот в сердце милостивого Будды достойнее человека, построившего самый величе ственный храм» (По заказу); В его голосе прозвучала звериная страсть и жестокое приказание бывшего акробата, когда он прошептал: – Allez!.. (Allez), а в сочетании с лексемой музыка (разг. муз.), в содержательной структуре которой имеется сема ‛музыкальный звук’, − ʻвнушать своими звуками представление о чем-либоʼ: Музыка звучит безумным, героическим, огненным торжеством (Поединок). Зафиксирована сочетаемость имен звука и с глагольными лексемами, в семеме которых сема ‛звук’ – результат синтагматики: издавать в сочетании с названиями музыкальных инструментов маркирует семему ‛производить звук’: Случалось иногда, что ночью, во время ночлега, где-нибудь на грязном постоялом дворе, шарманка, стоявшая на полу, рядом с дедушкиным изголовьем, вдруг издавала слабый звук, печальный, одинокий и дрожащий: точно статический вдох (Белый пудель); – ʻзвуковой низвергаться лавиной устремляться сверху внизʼ: Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с трибуны (Изумруд); разлиться, раскатиться, нестись функционируют в значении ʻраспространиться по всему пространствуʼ: … в эту минуту в воздухе торжественно-гулко разлился первый звук благовеста, и ружье медленно опустилось вниз … полночь (По заказу); Жалобный голос говорил довольно долго. Когда он кончил, опять раскатился глубокий бас командира, но теперь более спокойный и смягченный… (Поединок); Из окна неслись оглушительные звуки музыки … (Поединок). Глагол играть в сочетании с лексемой музыка функционирует в значении ʻзвучать, быть слышимойʼ: – Где-то играла музыка, ее не было видно, и мы с вами танцевали… (Поединок); Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо (Поединок). «Идеальные» глаголы издания звука функционируют в конструкциях со значением физиологического состояния человека. Специфичным для Куприна является введение в структуру текста субъекта-наблюдателя (Ивана Тимофеевича и Ромашова), воспринимающего ситуацию физиологического состояния субъекта-собеседника, пассивность которого подтверждается его вербализацией дат. пад. личного имени. Субъект-носитель состояния в то же время является и вместилищем неизвестного предмета, «производящего звучание» и представленного неопределенным местоимением что-то в форме им. пад.: В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу (Олеси); Что-то щелкнуло и забурчало в горле у Хлебникова, но он продолжал молчать. В то же время Ромашов заметил, что солдат дрожит частой, мелкой дрожью... (Поединок). Вероятно, выделенная конструкция позволяет ставить вопрос о синкретизме формальной двусоставности (что-то заклокотало, захрипело) и безличности на уровне семантики (в груди у старухи захрипело) предложения. Таким образом, анализ семантики «идеальных глаголов звучания» на материале повестей и рассказов И. А. Куприна позволил прийти к следующему. 1. Глаголы, обозначающие издание звука, представлены первичной и производной семантикой в соотношении 37,5 : 62,5 % выявленных глаголов. Производная семантика – результат переноса наименования издания звука, характерного для одного источника, на издаваемый другим источником звук, легшего в основу семантической деривации лексемы. 2. В основе семантической деривации – метафора, основанная на сходстве восприятия наблюдателем характеристик звуков, чаще издаваемых живым существом, по тембровой окраске, силе и другим характеризующим параметрам. Семантическая деривация, основанная на переносе наименования характера звука, производимого неживым предметом, на звук, издаваемый другим неживым источником, ограничена: она зафиксирована только для лексемы трещать. 3. Источник звукообразования представлен различными лексико-семантическими группами имен: сигнальными устройствами, постройками и их деталями, транспортным средством, артефактами из металла и стекла, музыкальными инструментами, явлениями природы и др. 4. Сочетаемость глаголов с лексико-семантическими группами имен – номинантов источника звукообразования различна. В прямом значении наиболее широко она представлена глаголами скрипеть (детали построек, части ограждений, обувь, природные явления), гудеть (природные явления, музыкальные инструменты, сигнальные устройства), стучать (сигнальные устройства, орудия труда, детали построек), греметь (артефакты из металла, транспортные средства, детали построек). Тогда как, например, валентность глаголов создания звука жидкой средой строго ограничена соотносительными лексемами. У семантических дериватов валентность с лексико-семантическими группами имен источника звучания более ограничена. Так, сочетаемость лексемы шипеть ограничена номинантами природных явлений, сигнальных устройств, продуктов питания. У глагола кричать – сочетаемостью с номинантами музыкальных инструментов и транспортных средств, реветь – музыкальных инструментов и явлений природы, свистеть – природных явлений и транспорта, хлопать – подвижной деталью постройки и отделяемой деталью емкости. Сочетаемость большей части семантических дериватов ограничена единичным источником звучания. 5. Специфичным для И. А. Куприна является воспринимаемое им и тонко, с любовью отмеченное богатство звуков, издаваемых различными предметами. Музыкальные инструменты у него гудят, дрожат, издают рокот, блеют, визжат, ворчат, заикаются, играют, кашляют, мяукают, поют, плачут, кричат, ревут, сигнальные устройства стучат, звенят, звонят, гудят, тикают, трещат, шипят, жидкости булькают, плещутся, журчат, бурчат, клокочут, ропщут, изделия из металла стучат, грохочут, гремят, звенят, звякают, лязгают, дребезжат, транспортные средства и их детали грохочут, гремят, стучат, кричат, свистят, явления природы ахают, вздыхают, ворочаются, воют, чмокают, скрежещут, гудят, потрескивают, ропщут, ухают, ревут, свистят, Лексико-семантические исследования шипят, постройки и их детали хлопают, гремят, скрипят, стучат. 6. Достаточно широко представлена сочетаемость глаголов звучания прямого и переносного значений с именами, в содержательной структуре которых превалирует сема ‛звук’. 7. Выявлены отмеченные И. А. Куприным оттенки семемы звучания, не нашедшие отражения в толковании ряда глаголов в словарях русского языка. 8. Интерес представляет выявленный синкретизм формальной двусоставности и безличности на уровне семантики предложений со значением непроизвольного состояния живого существа, формируемых «идеальными» глаголами звучания. Попова М. В. Функционально-семантическое поле «звук» в современном русском языке: Дисс. ... канд. филол. наук. Ростов-на/Д., 2002. 153 с. Сидорова Н. П. Взаимосвязи лексико-семантической группы глаголов звучания со смежными глагольными группами // Актуальные вопросы грамматики и лексики русского языка: Сб. тр. М., 1978. С. 146–157. Шелякин М. А. Наблюдение над лексико-семантическими особенностями глаголов звучания в русском языке // Науч. докл. высш. шк. Сер. филол. науки. 1962. № 4. С. 49–54. Gunina N. A. Cognitive semantics of the Еnglish verbs of sound // Вопросы современной науки и практики. 2010. № 10–12 (31). С. 342–348.

Напиши аннотацию по статье

ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯУДК 811.161.1:161.26 В. И. Казарина Елецкий государственный университет им. И. А. Бунина ул. Коммунаров, 28, Елец, 399770, Россия main@elsu.ru К ВОПРОСУ О СЕМАНТИКЕ ГЛАГОЛОВ ЗВУКА, ИЗДАВАЕМОГО НЕЖИВЫМ ПРЕДМЕТОМ Выявлена семантика глаголов каузируемого звучания, источником которого являются неживые предметы. Синтагматический ряд глагола с номинантами источника звука позволил дифференцировать его на глаголы прямого (21 = 37,5 %) и переносного значений (35 = 62,5 %). Переносная семантика – источник семантической деривации лексем, основанной на метафоре по сходству восприятия наблюдателем характеристик звука, как правило издаваемого живым существом, по тембровой окраске, силе и другим параметрам. Семантическая деривация, основанная на переносе наименования звучания, производимого неживым предметом, на издаваемый другим неживым предметом звук, ограничена: она зафиксирована только для лексемы трещать. Сочетаемость глаголов с номинантами источника звучания различна. В прямом значении наиболее широко она представлена глаголами скрипеть, гудеть, стучать, греметь. У семантических дериватов валентность с наименованиями источника звучания более ограничена. Наиболее разнообразные звуки издают музыкальные инструменты, сигнальные устройства, жидкости, изделия из металла, транспортные средства и их детали, явления природы, постройки и их части. Выявлены отмеченные И. А. Куприным оттенки семемы звучания, не нашедшие отражения в толковании ряда глаголов в словарях русского языка.

к вопросу о синкретизме ыазыковоы личности политика. Ключевые слова: синкретизм, динамизм, языковая личность политика, стратегии, тактики, политический дискурс. TO THE QUESTION OF SYNCRETISM IN A POLITICIAN’S LINGUISTIC PERSONALITY M. G. Tcutcieva Military Academy of Telecommunications n. a. S. M. Budenniy, 3, Tikhoretskiy pr., St. Petersburg, 194064, Russian Federation In this article, the linguistic personality of a politician is seen as a syncretic phenomenon that is expressed, on the one hand, in the interaction of the three levels of patterns of linguistic identity, proposed by J. N. Karaulov, on the other hand, in the systemic functional interaction of communicative strategies and tactics used by the language of identity politics in the spoken discourse. Th e leading typical strategy of speech activity policy is a persuasive strategy aimed at achieving the main goal of political communication — victory in the struggle for power. Refs 18. Keywords: syncretism, dynamism, language of identity politics, personality of politician, strategy, tactics, political discourse. Расширение границ исследования изучаемых объектов вызвало определенную переориентацию задач лингвистики текста и  их встраивание в  логику дискурса и в дискурс-анализ. Появление термина «дискурс», история его становления и создания основных концепций дискурса отражают сдвиг в научной парадигме, переход от внутренней к внешней лингвистике, а также постоянно растущий интерес к исследованию функционирования языка в разных областях жизни языкового сообщества, взаимодействия языковой и социальных практик, роли языка в развитии и становлении языковой личности и языкового коллектива. Современное состояние лингвистических исследований в значительной степени определяется стремлением к описанию языка в связи с его носителем — человеком. «Человекомерность» науки ориентирует на новое понимание дискурса и  текста, заставляет видеть в них процесс и результат ментальной деятельности человека, аргумент, с  помощью которого меняется картина мира в  сознании реципиента [1; 2]. «Синкретизм» относится к ключевым понятиям современной эпохи и воплощает тенденцию к  интеграции научного знания и  формированию новой единой картины мира в условиях глобализации культурной, научной и социально-политической жизни общества. Синкретический характер исследований в  современной лингвистике, ее антропоцентричность обусловливают возникновение новых тенденций научных исследований, в основе которых — взаимопроникновение разных отраслей научного знания.Для более углубленного понимания феномена синкретизма в лингвистических исследованиях целесообразно обратиться к  работам В. В. Бабайцевой, созданных ею в конце 60-х годов ХХ в. [3; 4], в которых автор определяет синкретизм как совмещение семантических и грамматических свойств разных языковых явлений, что положило начало исследованиям переходности и синкретизма в грамматическом строе современного русского языка. В. В. Бабайцева ввела в научный обиход термин «синкретичные явления» для обозначения феноменов зоны синкретизма (контаминации, совмещения, синтеза) между противопоставленными типичными категориями [3, с. 17]. Синкретизм свойствен всем уровням языка и речи. Безусловно, рассматривая понятие «синкретизм» как совмещение свойств разных явлений, нельзя не обратиться к сходному понятию «синтез». Синтез (от греческого synthesis ‘соединение, сочетание’) определяется как «соединение (мысленное или реальное) различных элементов объекта в  единое целое (систему); синтез неразрывно связан с анализом (расчленением объекта на элементы)» [5, с. 375]. Таким образом, в лингвистике представления о синкретизме и синтезе оказываются достаточно близкими, поскольку на новом «витке» осмысления понятия лингвистического синкретизма представление о  нем как о  совпадении сменяется представлением о недискретности, которая осознается как соединение свойств, совмещение признаков [6, с. 17]. Понятие «синкретизм» органично включается в  исследовательский контекст изучения специфики современного немецкого политического дискурса как одного из  наиболее актуальных объектов современных исследований. Начиная со второй половины XX в. политический дискурс находится в центре внимания исследователей — представителей гуманитарных наук и является одним из новых и весьма перспективных исследовательских объектов в  области современной лингвистики, что обусловило возникновение нового научного направления, а именно политической лингвистики (Р. Водак, О. Л. Михалева, Е. И. Шейгал, Т. В. Юдина и  др.). Исследование политического дискурса лежит на пересечении разных дисциплин, таких как политическая лингвистика, теория дискурса, социолингвистика, когнитивная лингвистика, этнокультурология и  др., и  связано с  анализом формы, задач и  содержания дискурса, употребляемого в определенных («политических») ситуациях. Общественное предназначение политического дискурса состоит в  том, чтобы внушить адресатам — гражданам сообщества — необходимость «политически правильных» действий и/или оценок. Иначе говоря, цель политического дискурса убедить, пробудив в адресате намерения, дать почву для убеждения и побудить к действию [7, с. 104]. В основе политического дискурса — совокупность идеологических взглядов, которые реализуются в текстах, циркулирующих в дискурсе и связанных единством целеустановок конкретного идеологического пространства. Специфика политического дискурса как когнитивного и  коммуникативно-прагматического пространства вмещает в себя сферу социального и индивидуального существования человека и позволяет осмыслить специфику осуществляемых в ней процессов концептуализации мира и коммуникативных процессов. Методологической основой современной политической лингвистики является дискурс-анализ, который позволяет вскрыть механизмы взаимодействия власти, познания, речи и поведения участников политической коммуникации. Под дискуручения языкового общения с точки зрения его формы, функции и ситуативной, социокультурной обусловленности [8]. Согласно немецкой традиции дискурсивного анализа, дискурс, с одной стороны, понимается как совокупность речевых действий в  социокультурном и  историческом контексте, в  которых производятся и  воспроизводятся коллективное знание, мышление, чувства, устремления, обязательства социальных групп и  гетерогенной языковой общности. Такое понимание дискурса подчеркивает особую связь употребления языка с общественной практикой, социальной деятельностью и  культурно детерминированным знанием [9]. С  другой стороны, дискурс можно определить как институционализированную, конвенционализированную манеру речи, отсылающую к поведению людей и отношениям доминирования. Также дискурс рассматривается как поток текста и речи во времени, имеющий исторические корни, влияющий на настоящее и определяющий будущее. Различные дискурсы сложно переплетаются в текстах (diskursives Gewimmel) [10], и единственным средством, которое способно внести ясность в этот «хаос», является подробный методологически обоснованный дискурс-анализ [10]. Характеристика политического дискурса как синкретического феномена требует определения его границ. Данный вопрос сопряжен с проблемой институциональности политического дискурса и с двумя возможными подходами к ее решению: узким и  широким. При узком понимании политический дискурс будет ограничен только институциональными формами общения (реализуемыми, например, в таких типах текстов, как инаугурационная речь, указ, послание президента о положении в стране и др.), которые осуществляются в общественных институтах, где общение является составной частью их организации. Поскольку социальный институт представляет собой «определенный набор целесообразно ориентированных стандартов поведения в определенных ситуациях» [11], то следует вести речь об определенном наборе типичных для данной сферы коммуникативных событий, типичных моделей речевого поведения при исполнении тех или иных социальных ролей, типичной (и этой типичностью ограниченной) тематике общения. Широкий подход к анализу политического дискурса в политической лингвистике представлен, в частности, точкой зрения Е. И. Шейгал, которая в качестве компонентов данного вида дискурса рассматривает «субъекта, адресата, любые речевые образования, содержание которых относится к сфере политики» [12]. Данный подход опирается на следующие уровни в определении границ политического дискурса. На первом уровне его можно рассматривать как институциональный дискурс, как некоторую номенклатуру действий в  институциональной сфере, направленных на распределение власти и экономических ресурсов в какой-либо стране и мире между странами. С другой стороны, политический дискурс  — личностный, он представляет собой сам способ, которым первый уровень (институциональный) актуализируется в индивидуальном сознании, как он проявляется в  личности, в  семье, во взаимоотношениях людей, в профессиональной деятельности, а также в восприятии человеком произведений литературы и искусства [11; 12; 13,]. Соответственно, первый уровень представлен институциональными видами политического дискурса, второй — неинституциональными видами. Политический дискурс не может быть ограничен только статусно-ориентированным общением, поскольку он «предназначен для оказания влияния на распределение и использование власти в обществе» [12] и открыт для ня политического дискурса — это массмедийный политический дискурс, в который входят преимущественно тексты, созданные журналистами и  распространяемые посредством прессы, телевидения, радио, Интернета. На наш взгляд, можно утверждать, что политический дискурс находится в «зоне синкретизма». Принадлежность к этой зоне предопределяет сочетание в политическом дискурсе дистинктивных характеристик массмедийного и собственно политического дискурсов, а также наличие уровня, представленного институциональными видами политического дискурса, и  уровня, реализуемого неинституциональными видами. Соответственно, «зона синкретизма» политического дискурса  — это не только совмещение языковых черт тех или иных функциональных стилей, но и выражение интеграции различных типов человеческого мышления. Синкретический характер политического дискурса предполагает и синкретизм его функций. Политический дискурс выполняет противоречивые функции. С одной стороны, важно, чтобы он был доступным для понимания в соответствии с задачами пропаганды, а с  другой стороны, ориентированность на определенную группу (по историческим и  социально-психологическим причинам) часто противоречит доступности политического языка [14, с. 22]. Так, партийная программа призвана убеждать, агитировать, пропагандировать (персуазивная функция), при этом необходимо, чтобы связь каждого пункта программы с идеологией данной партии или группы была очевидной, т. е. каждое требование, каждый поступок были аргументативно связаны с ценностями, традициями и идеологией (аргументативная функция). Перспективные программы партий не растворяются в отдельных обещаниях, ориентированных на сугубо сегодняшнюю политическую ситуацию. Предлагаемая политиком модель будущего мира также представляется эксплицитно (персуазивно-функциональная функция), чтобы для избирателя было ясно, почему данная программа превосходит все другие. Новые идеи и планы политика актуализируются в процессе (риторико-диалогической) дискуссии с представителями других политических направлений и идеологий (дистанцирующая функция). В результате такого дистанцирования реализуется следующая функция — функция группового объединения. Программа должна в  языковом и  содержательном плане воплощать идентичность данного политического направления, а  также формировать ее [14, с. 23]. В связи с этим встает вопрос о получении и удержании власти, т. е. о создании такой дискурсивной среды, основные компоненты которой соответствовали бы основным ценностям (мнения, суждения, верования, предубеждения) аудитории. Исходя из  этого, можно сделать вывод, что субъект политики (политический деятель, политическая партия или движение) сознательно использует определенные когнитивные установки для максимального соответствия дискурсивных сред (своей и аудитории). Кроме того, никакая манипуляция невозможна без соответствующей ориентации в координатах ценностных предпочтений аудитории. В связи с этим на первый план среди функций политического дискурса мы выносим персуазивную и контролирующую функции. Специфические параметры политического дискурса как синкретического феномена позволяют исследовать языковую личность политика как динамичный синкретический феномен. Понятие «языковая личность» образовано проекцией в область языкознания соответствующего междисциплинарного термина, в  значении на общественно значимую совокупность физических и духовных свойств человека, составляющих его качественную определенность [15]. Результат позиционирования субъекта в  дискурсе определяется в  дискурсивной психологии как идентичность, которая выявляется в языковом устройстве интеракции. Социальные и биокогнитивные условия существования и функционирования языковой личности, с одной стороны, и законы организации системы языка — с другой, определяют динамику языковой личности. В ходе изучения языковой личности по отношению к понятию «политик» можно выделить следующие типовые признаки, объединяющие его с  другими типами языковых личностей: политик — это человек определенного возраста, определенного пола; родом из определенного физического/социального региона, занимающийся специфической профессиональной деятельностью и придерживающийся какихлибо политических взглядов. Но существует и ряд дифференцирующих признаков, выделяющих политика из ряда других типов личности по таким критериям, как, например, то, что политика является для субъекта профессиональной деятельностью, профессиональная принадлежность к  определенному политическому институту, выполнение политических функций. Политик выступает как когнитивно-речевой субъект собственного дискурса (Я-индивидуальное, политик как уникальная языковая личность) и как субъект институционального дискурса (Я-социальное, политик как представитель определенного социального института), что обусловливает особенности его речевой деятельности, закрепляемой в  создаваемых им текстах. Деятельность интересующего нас когнитивно-речевого субъекта политической коммуникации нацелена прежде всего на реализацию персуазивной функции, иными словами — функции воздействия, доминирующей над познавательной и направленной на достижение основной цели политической коммуникации — борьбе за власть. Политик как языковая личность актуализируется в  дискурсе. Таким образом, можно говорить о  трансформации языковой личности в  дискурсивную. Именно в  дискурсе личность выявляет свои индивидуальные признаки: этнические, профессиональные, возрастные, гендерные и др. Исследуя речевые стратегии и тактики языковой личности как субъекта политического дискурса в логике дискурс-анализа, их можно рассматривать как способ реализации системы культурно обусловленных значений, отражающих разделяемые членами социума знания, пресуппозиции и ценности [15]. Языковая личность политика представляет собой дискурсивно-текстовый феномен. В процессе осуществления ею дискурсивной деятельности в текстах как «следах» дискурса актуализируются как надындивидуальные, так и  индивидуальные черты личности политика. Изучение текстов как «следов» дискурса позволяет рассматривать языковую личность политика как синкретический динамический феномен, что выражается, с одной стороны, во взаимодействии трех уровней структуры языковой личности, предложенных Ю. Н. Карауловым, — вербально-семантического уровня, в  котором отражается владение лексико-грамматическим фондом языка, когнитивного, репрезентирующего языковую картину мира, и прагматического, включающего в  себя систему мотивов, целей, коммуникативных ролей, которых придерживается личность в процессе коммуникации [16]. Однако динамизм проявляется в системном функциональном взаимодействии коммуникативных стратегий тегий и  тактик можно выделить как типовые, отличающие речевую деятельность политика от речевой деятельности других типов языковой личности, так и  индивидуальные. Это связано со сложным переплетением в политической деятельности личности объективных и  субъективных факторов, в  том числе названных выше. Ведущей типовой стратегией речевой деятельности политика, как было уже указано, является персуазивная. Кроме того, мы выделяем информационно-интерпретационную стратегию, реализуемую тактикой информирования, тактикой признания существования проблемы, тактикой разъяснения, тактикой прогнозирования, стратегию самопрезентации, которая реализуется посредством тактики идентификации, тактики самооправдания, тактики положительной самооценки, а  также стратегию дискредитации оппонента, реализуемую посредством тактики обвинения, тактики оскорбления и тактики угрозы. Обратимся к  конкретным примерам. На заседании Бундестага, посвященном решению социальных проблем обсуждалась необходимость внесения изменений в закон о создании социальных фондов для помощи престарелым и одиноким людям. Пиа Циммерманн, представительница партии левых, в  своем публичном выступлении заявила: “Frau Präsidentin! Liebe Kolleginnen und Kollegen! Seit Herbst letzten Jahres legen sich in Deutschland in vielen Städten immer mehr Menschen samstags fünf vor zwölf auf die Straße und auf Plätze. Damit wollen sie zum Ausdruck bringen, dass in der Pfl ege hierzulande etwas nicht in Ordnung ist, dass die Pfl ege hierzulande am Boden liegt. Ich selber habe 15 Jahre im Pfl egebereich gearbeitet und weiß genau: Sie legen sich auf die Straße für mehr Wertschätzung und Anerkennung ihrer Arbeit, für ein grundsätzlich anderes Verständnis von Pfl ege und für eine menschenwürdige Pfl ege. Die Linke unterstützt dieses Anliegen; denn gute und umfassende Pfl ege ist ein Menschenrecht. Und was machen Sie, meine Damen und Herren von der Großen Koalition? Sie täuschen Handlungsbereitschaft vor, anstatt die Probleme in der Pfl ege ernsthaft anzugehen”. В своей речи Пиа Циммерманн применяет, с  одной стороны, информационно-интерпретационную стратегию, актуализируемую тактиками информирования, признания существования проблемы (“in der Pfl ege hierzulande etwas nicht in Ordnung ist, dass die Pfl ege hierzulande am Boden liegt”), а с другой стороны, стратегию самопрезентации, реализуемую тактиками идентификации и положительной самооценки (“Ich selber habe 15 Jahre im Pfl egebereich gearbeitet und weiß genau…”). Г-жа П. Циммерманн демонстрирует свою личную осведомленность об актуальной социальной проблеме. Политик разъясняет, описывает реальное положение дел, прибегая к метафорическим оборотам (“die Pfl ege hierzulande am Boden liegt”) для того, чтобы усилить персуазивный эффект от своей речи, и применяет стратегию дискредитации оппонента (“Die Linke unterstützt dieses Anliegen; denn gute und umfassende Pfl ege ist ein Menschenrecht. Und was machen Sie, meine Damen und Herren von der Großen Koalition? Sie täuschen Handlungsbereitschaft vor, anstatt die Probleme in der Pfl ege ernsthaft anzugehen”). Используя тактику обвинения, г-жа П. Циммерманн противопоставляет деятельность партии левых и деятельность «большой коалиции», которая, по словам политика, недостаточно понимает остроту насущных проблем и необходимость их решения и  просто симулирует, создает видимость деятельности вместо того, чтобы действовать по-настоящему. манн выступает не только как когнитивно-речевой субъект собственного дискурса, но и как субъект определенного политического института, в данном случае — партии левых. Следовательно, можно сделать вывод о том, что адресант политического текста может репрезентироваться и как индивидуальный моноадресант (ich), и как коллективный полиадресант (die Linke), в чем проявляется синкретическая природа языковой личности политика как субъекта политического дискурса. Кроме того, рассматривая данный отрывок речи П. Циммерманн, заметим, что синкретическое взаимодействие различных стратегий и тактик в речи политического деятеля (информационно-интерпретационной, самопрезентации и дискредитации оппонента) создает своеобразный эффект усиления, который способствует наиболее успешной реализации основной типовой (мета)стратегии политического дискурса — персуазивной и обеспечивает эффективность политической коммуникации, что для основного политического субъекта, т. е. политика, означает победу в борьбе за власть [17]. Одним из возможных подходов к изучению языковой личности политика, т. е. типичного представителя данной социальной группы, узнаваемого по специфическим характеристикам вербального и невербального поведения, как синкретического феномена, на наш взгляд, может быть выделение ее прототипических характеристик, а также определение индивидуальных характеристик, при выявлении которых учитываются личностные предпочтения субъекта дискурса — например при использовании определенных, свойственных именно данной языковой личности речевых стратегий и тактик на фоне типовых стратегий. Склонность личности к определенному речевому поведению объясняется тем, что из  всего богатства и  многообразия каждая языковая личность выбирает — «присваивает» — именно то, что соответствует устойчивым связям между понятиями в ее тезаурусе и выражает тем самым, по Ю. Н. Караулову, «вечные, незыблемые для нее истины, в  значительной степени отражающие, а значит и определяющие ее жизненное кредо, ее жизненную доминанту» [16, с. 35]. Интегрирующим исследовательским феноменом, который позволяет организовать системное динамическое изучение процесса развития языковой личности политика и в  прототипическом (нормативном, типологическом), и в  персонологическом (индивидуальном) аспекте, является, на наш взгляд, речевой портрет как совокупность речевых проявлений, действий языковой личности политика и общей совокупности форм его речевого поведения. Тем самым речевой портрет представляет собой определенный срез, который устанавливает исследователь в процессе работы на основе текстоцентрического принципа изучения дискурса языковой личности. Понятие «речевой портрет», на наш взгляд, логично встраивается в антропоцентрическую парадигму современных лингвистических исследований. Несмотря на значительное количество работ, посвященных анализу различных типов языковой личности и включающих те или иные аспекты изучения самого речевого портрета (в первую очередь по отношению к художественному тексту), исследованию речевых портретов современных политических деятелей Германии в дискурсивном аспекте и выявлению параметров их интерпретации с лингвистической точки зрения не было уделено должного внимания. Изучая личность политика как дискурсивную личность, мы исходим из  того, что это интерактивная личность, обладающая «коммуникативным паспортом», т. е. ных, семиотических, мотивационных предпочтений, сформировавшихся в процессах коммуникации и оставляющих свои следы в создаваемых текстах [18]. Рассматривая речевой портрет, необходимо обратиться к  понятию «имиджа» политика, который во многом создается именно с  помощью языковых и  речевых средств и умений, поскольку речевое поведение лидера — его существенный параметр, который оценивается непосредственно адресатом, наблюдающим его в беседе с  журналистом, слушающим интервью по радио, читающим текст его обращения к избирателям в прессе. Для создания речевого портрета важны три стороны имиджа политика, или того образа, который состоит из его собственного представления о себе как о политике, представления этого политика в СМИ и непосредственного представления публики, т. е. избирателей, которые собственно и являются главными «объектами» профессиональной деятельности политика, в том числе и речевой. В речевом портрете наблюдается совмещение этих трех сторон имиджа политика, его функций в  качестве языковой личности, действующей на различных уровнях политического дискурса, что также, на наш взгляд, обусловлено тем, что политик является субъектом политического дискурса — феномена синкретической природы. Таким образом, синкретизм политического дискурса обусловливает синкретизм его основного субъекта  — языковой личности политика. В  процессе осуществления дискурсивной деятельности языковая личность политика актуализируется как синкретический динамический феномен дискурса и текста, что выражается, с одной стороны, во взаимодействии трех уровней структуры языковой личности, а с другой стороны, это проявляется в системном функциональном взаимодействии коммуникативных стратегий и  тактик, используемых языковой личностью в  речевом дискурсе. Ведущей типовой стратегией речевой деятельности политика является персуазивная стратегия, направленная на достижение им основной цели политической коммуникации — победы в борьбе за власть.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’42 М. Г. Цуциева Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 1 К ВОПРОСУ О СИНКРЕТИЗМЕ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ ПОЛИТИКА Военная академия связи им. Маршала Советского Союза С. М. Буденного, Российская Федерация, 194064, Санкт-Петербург, К-64, Тихорецкий проспект, 3 В данной статье рассматривается языковая личность политика как синкретический динамический феномен, что выражается, с одной стороны, во взаимодействии трех уровней структуры языковой личности, предложенных Ю. Н. Карауловым, с  другой стороны, в  системном функциональном взаимодействии коммуникативных стратегий и  тактик, используемых языковой личностью политика в  речевом дискурсе. Ведущей типовой стратегией речевой деятельности политика является персуазивная стратегия, направленная на достижение основной цели политической коммуникации — победы в борьбе за власть. Библиогр. 18 назв.

к вопросу о валентности мотивных глаголов в русских говорах приамурыа. Ключевые слова: валентность, лексико-семантическая группа, эмотивные глаголы,семантика, сопоставительный анализ, русская диалектная лексика, собственно-лексические диалектизмы, диалекты, русские говоры Приамурья, русские народныеговорыТермин «валентность» в языкознании обязан своим появлением французскому лингвистуЛ. Теньеру, разработавшему теорию валентности, согласно которой при смысловоманализе предложения главная роль принадлежит глаголу, значение которогореализуется с помощью актантов – подлежащего и дополнения [15].В русистике термин «валентность» впервые применил С. Д. Кацнельсон. В статье «Ограмматической категории», опубликованной в 1948 году, он пишет, что «полновесноевещественное слово в каждом языке не есть слово вообще, а слово с конкретнымисинтаксическими потенциями, позволяющими употребить его лишь строго определеннымобразом, предуказанным уровнем развития грамматических отношений в языке. Этосвойство слова определенным образом реализоваться в предложении и вступать вопределенные комбинации с другими словами можно было бы назвать егосинтаксической валентностью» [8, с. 132].Сформировавшиеся в языкознании концепции валентности достаточно дискуссионны;история употребления термина «валентность языковых единиц» в настоящее времяпредставляет собой обширное поле исследований, построенных на материале различныхязыков.Достаточно подробный анализ изучения категории валентности содержится в статье М.В. Влавацкой «Валентность как потенциал языковой синтагматики: лексикографическийаспект», где валентность рассматривается как потенциальная сочетаемость слов; авторакцентирует внимание на наиболее дискуссионных направлениях в разработке теориивалентности, на важности отражения данного явления в комбинаторных словарях, таккак «валентность слова – это потенциал языковой синтагматики и её учёт необходим присоздании всевозможных комбинаторных словарей, дающих систематическое описаниесинтагматических связей (синтаксических и/или лексико-семантических) наиболеечастотных слов конкретного языка» [4, с. 51].Краткий обзор истории изучения глагольной валентности в языкознании представлентакже в ряде других работ, в частности, в докторской диссертации С. М. Кибардиной,посвященной валентности глагола в немецком языке. По определению С. М.Кибардиной, «валентность глагола представляет собой способность сочетаться с10.7256/2454-0749.2022.7.36773Филология: научные исследования, 2022 - 779определенным кругом языковых единиц, предопределяя их количество, семантику,способ и форму выражения» [10, с. 42].С. В. Шустовой и Е. А. Смирновой, описывающих валентностный потенциал английскихглаголов, глагольная валентность понимается как «универсальная семантико-грамматическая категория, фиксирующая соотношение семантических (потенциальных)актантов с синтаксическими (актуализированными)», в котором «семантическаявалентность глагола обусловливает его синтаксическую валентность» [16, с. 21-22].В. Г. Гак, суммируя подходы предыдущих исследований, предлагает при анализевалентности языковой единицы определять следующие параметры: 1) общий типвалентности: активная или пассивная; 2) облигаторность валентности: обязательная илифакультативная; 3) синтаксическая функция дополняющего члена (субъектная,объектная, атрибутивная, обстоятельственная, предикативная валентность); 4) формадополняющего члена, в том числе его частеречная принадлежность; 5) категориальнаясемантика слова, реализующего валентность; 6) число валентности [5, с. 80].В. Б. Касевич обращает внимание на тот факт, что так как «валентностный потенциалесть словарная характеристика соответствующей лексемы», то в случае ее употребленияв одной из грамматических форм в определенной синтаксической конструкции можетнаблюдаться утрата той или иной валентности [7, с. 93].Из исследований категории валентности последних лет на материале русского языкаследует отметить работы О. Г. Твердохлеб, в которых описаны типы валентности рядалексико-семантических групп глагольной лексики, в частности, ЛСГ глаголоввертикального перемещения; особое внимание автор уделяет проблеме семантическихактантов [14].Проблемы теории валентности, существующие в современной лингвистике, основныеконцепции и подходы к изучению данной теории описаны в работе Н. Н. Степановой«Особенности глагольной валентности южногессенского (самаркского) островногоговора на Алтае в сравнении с современным литературным немецким языком» [13].Значительный интерес представляет статья О. Г. Щитовой, в которой автор анализируетсочетаемостные возможности заимствованной лексики в среднеобском региолекте наматериале памятников письменности XVII века. О. Г. Щитова рассматривает валентностькак «общую сочетаемостную способность слов, охватывающую во взаимосвязи ихлексические, морфологические и синтаксические характеристики», и предлагает кразработанной В. Г. Гаком модели анализа валентности языковых единиц добавитьопределение типа синтаксической связи (подчинение, сочинение, комплетивная связь),формальных средств выражения данной связи и порядка слов, что, на наш взгляд,может быть актуальным не только при анализе валентности заимствованных единиц, но ипри исследовании валентностных характеристик диалектизмов в различных группахговоров. Кроме того, автор вводит понятие «индекса валентности», который долженучитывать все валентностные особенности заимствованных лексем [17, с. 28].В данной работе валентность понимается, вслед за С. Д. Кацнельсоном и рядом другихисследователей, широко: как общая сочетательная способность слов.Валентность эмотивных глаголов впервые стала предметом исследования в работе А.Зализняк «Многозначность в языке и способы ее представления», в которойрассмотрены разные представления актанта у глагола бояться [6].10.7256/2454-0749.2022.7.36773Филология: научные исследования, 2022 - 780Описанию семантики и валентностных свойств глаголов эмоционального состоянияпосвящен ряд диссертационных исследований: немецкоязычная глагольная лексикаанализируется в работе Т. В. Эберт, в которой автор предлагает рассматриватьвалентность глаголов эмоционального состояния, отношения, воздействия, действия,поведения с помощью теории поля [18]; в диссертации М. М. Бобоевой предметоманализа являются семантика и валентность глаголов эмоционального состояния втаджикском и немецком языках [3].В. Ю. Апресян, опираясь на методологию Московской семантической школы и используяметод корпусного анализа, рассматривает валентность глаголов со значениемэмоционального состояния в русском литературном языке, обращает внимание навлияние семантической структуры глагола на модель его управления, выражающееся вразнообразии моделей управления у эмотивных глаголов, которое, в свою очередь,обусловлено «различными онтологическими свойствами разных типов эмоций» [1, с. 59].В настоящее время в теории валентности выделены принципы валентностнойклассификации глаголов, семантические типы актантов и распространителей,разработана методика исследования валентности глагола. Валентностные особенностидиалектных глаголов описаны крайне недостаточно; совсем не описаны особенностиреализации валентности глагольного слова в русских говорах Приамурья, чтообусловливает новизну данной работы.В «Словаре русских говоров Приамурья» [11] зафиксировано 62 глагола со значениемэмоционального состояния. Среди них 31 глагол представлен исключительно в данномсловаре и не имеет аналогов ни в других говорах, ни в литературном языке.С учетом набора актантов, обусловленных семантическими и грамматическимиособенностями данных глаголов, была предпринята попытка классифицироватьэмотивные глаголы на следующие подгруппы:– одновалентные глаголы: ахнуться («испугаться»), бузовать («проявлять нервозность,беспокойство»),загориться («затосковать, запечалиться»), засбуривать(«рассердиться»), засмуреть («загрустить»), захряснуть (во втором, переносномзначении «стать безынициативным, равнодушным ко всему»), красоваться(«радоваться»),мыриться («страдать, горевать»), оглазеть («обезуметь от испуга»),охолонуться («успокоиться, прийти в себя»),подиковать («удивиться»), сполошиться(«встревожиться, всполошиться»), т ошновать («печа​литься, тосковать, горевать»);– двухвалентные глаголы: га́диться («издеваться»),глянуться («нравиться, быть повкусу»), гребовать («брезговать»),жаловать («жалеть, ухаживать»),жалеть(«любить»),зариться («завидовать»),зъедаться («испытывать и проявлять объективнонеоправданно неприязнь и злобу к кому-либо»), крыситься («злиться, сердиться на кого-что-либо»),развеселивать («заражать веселостью, веселить»), раздраконить («оченьразозлить»),растушеваться («прийти в замешательство, оробеть, смутиться»),сдуреть(«разозлиться»),сундурить («насмехаться»),франтовать («осуждать»);– трехвалентные: задрать («замучить, надоесть»),призирать («присматривать,заботиться»).Выявлено, что глаголы с нулевой валентностью в данной группе отсутствуют в силуспецифики своего значения: эмоции, как правило, с одной стороны, связаны с10.7256/2454-0749.2022.7.36773Филология: научные исследования, 2022 - 781субъектом, который их испытывает, и с другой стороны, с объектом, который ихвызывает.Интересным представляется сопоставительный анализ лексем, имеющих аналоги врусском литературном языке или в других группах русских говоров, в частности, глаголжалеть , к анализу которого с использованием данных МАС обращался и С. Д.Кацнельсон [9, с. 24]. MAC различает три значения, соответствующих норме: «чувствоватьжалость, сострадание к кому-либо», «печалиться, сокрушаться, сожалеть», «беречь,оберегать, щадить», – и одно с пометой «областное»: «любить» [12, с. 470].В изучаемой группе говоров данный глагол имеет два значения: первое,соответствующее общерусскому диалектному – «любить» и второе, характерное толькодля русских говоров Приамурья – «ласкать»:ЖАЛЕТЬ , несов., кого. 1. Любить. Она его всё ещё жалет (Покр. Бик.). Он её жалеет –любит, не бьёт (Башур. Облуч.). Хаб. (Бик. Облуч.). 2. Ласкать. Жалеет – значит ласкаетребенка (Покр. Бик.). Хаб. (Бик.) [11, с. 128].В 1-ом значении глагол может быть отнесен в соответствии с классификацией Л. Г.Бабенко к подгруппе эмоционального отношения с категориально-лексической семой –«чувствовать определённое эмоциональное отношение к кому-либо»; во второмзначении – к подгруппе лексем со значением внешнего проявления эмоций скатегориально-лексической семой – «выражать во внешности, жесте эмоциональноесостояние, отношение» [2]. Оба значения предполагают по два актанта: указание наагенс – субъекта действия – и объекта действия («действующее лицо» и«подвергающийся воздействию предмет» в терминологии С. Д. Кацнельсона).Таким образом, из круга валентности глагола жалеть в русских говорах Приамурьяисключаются все сочетания с предлогами о , об , обо и с что- предложением и остаютсятолько сочетания с беспредложным аккузативом. Можно констатировать некоторыеразличия в семантике глагольного диалектизма по сравнению с литературным аналогом,которое приводит к ограничению возможности «восполнений», по выражению С. Д.Кацнельсона, или, иначе говоря, валентности данного глагола.Второе значение глагола жалеть в говоре подкреплено деривационными отношениями: всловаре зафиксирован возвратный глагол жалеться :ЖАЛ ТЬСЯ , ю с ь, е ш ь с я, несов. Ласкаться. Ребёнок-то ко мне жалеется, а они егозабрать хотят (Покр. Бик.). Котёнок жалеется (Нев. Лазо). Хаб. (Бик. Лазо) [11, с. 128].Производный диалектный дериват – непереходный глагол, исключающий сочетаемость спрямым объектом, не связан семантически с первоначальным значением глагола жалеть– «выражать чувство душевной боли»; обозначает намеренное действие, т.е. происходитмодификация семантической структуры глагольной лексемы, в результате чего глаголприобретает новую необходимую валентность – косвенного объекта.Таким образом, состав компонентов значения эмотивных глаголов в говоре можетотличаться от литературных аналогов, что находит отражение в валентностных свойствахданной лексемы: количество валентностей у таких глаголов, как правило, сужается.Отмечено, что в данной лексико-семантической группе отсутствуют глаголы с нулевойвалентностью; трехвалентные глаголы представлены единичными случаями.

Напиши аннотацию по статье

Филология: научные исследования Правильная ссылка на статью:Фан Х., Садченко В.Т. — К вопросу о валентности эмотивных глаголов в русских говорах Приамурья //Филология: научные исследования. – 2022. – № 7. DOI: 10.7256/2454-0749.2022.7.36773 EDN: MFHDYO URL:https://nbpublish.com/library_read_article.php?id=36773К вопросу о валентности эмотивных глаголов в русскихговорах ПриамурьяФан Хайсюй аспирант, кафедра русского языка и издательского дела, Тихоокеанский государственный университет 680035, Россия, Хабаровский край, г. Хабаровск, ул. Тихоокеанская, 140 362457061@qq.comСадченко Валентина ТарасовнаORCID: 0000-0001-6276-6819 доктор филологических наук профессор, заведующий кафедрой русского языка и издательского дела, Тихоокеанскийгосударственный университет 680000, Россия, Хабаровский край, г. Хабаровск, ул. К. Маркса, 68 ValentinaSadchenko@yandex.ruСтатья из рубрики "Языкознание"DOI:10.7256/2454-0749.2022.7.36773EDN:MFHDYOДата направления статьи в редакцию:03-11-2021Аннотация: Предметом исследования является валентностная характеристика группыглаголов в русских говорах Приамурья, отличающихся вторичностью образования илокализацией на территории позднего заселения. Актуальность и новизна даннойработы заключается в том, что специфика глагольной валентности в русских говорахостается малоизученной; впервые предпринята попытка исследования валентностныхсвойств одной из лексико-семантических групп диалектных глаголов, которыезафиксированы во втором издании «Словаря русских говоров Приамурья». Сприменением методов сплошной выборки, описательно-аналитического исопоставительного анализов разработана классификация изучаемых языковых единиц и10.7256/2454-0749.2022.7.36773Филология: научные исследования, 2022 - 778выявлены валентностные свойства эмотивных глаголов. В ходе исследования быловыявлено 62 глагола со значением эмоционального состояния, из которых 31 глаголявляется собственно-лексическими диалектизмами. Материал позволил распределитьвыделенные эмотивные глаголы на 3 лексико-семантических группы: одновалентные,двухвалентные и трехвалентные. Проведенные наблюдения показали, что валентностныесвойства диалектного глагола обусловлены компонентным составом его лексическогозначения и могут отличаться от их литературных аналогов. Описание глагольнойвалентности в русских говорах Приамурья может способствовать построению общейхарактеристики валентностных свойств морфологического класса глаголов, а такжевыявлению различий в сочетательных возможностях глаголов русского языка в аспектеего регионального существования.

к вопросу о вестернизации русского языкового сознания на материале неустойчивых ассоциативных пар с именами собственными. Ключевые слова: русское языковое сознание, вестернизация, имя собственное, ассоциа тивная пара, единичные реакции, Русская региональная ассоциативная база данных. Процесс вестернизации российского общества играет большую роль в истории российской цивилизации, воплощаясь в разных формах в разные периоды нашей истории, и имеет глубокие гуманитарные последствия, создавая определенную этику взаимоотношений внутри российского суперэтноса [Шапошникова, 2016, с. 304–305]. Сегодня этот процесс представляет собой одну из самых актуальных тем общественного дискурса. Материалом для анализа процесса вестернизации послужила Русская региональная ассоциативная база данных (СИБАС) – продукт психолингвистического ассоциативного эксперимента, результаты которого позволяют сформировать эталонное представление об усредненном языковом сознании молодого россиянина, проживающего на территории Сибири и Дальнего Востока. СИБАС – это результат всероссийского проекта по созданию нового русского ассоциативного тезауруса, в рамках которого также созданы такие базы, как ЕВРАС и УрРАС, охватывающие европейский и уральский регионы соответственно. Отмечая значимость материала свободного ассоциативного эксперимента, посредством которого составлены данные базы, Н. В. Уфимцева определяет ассоциативные реакции как «ассоциативный профиль» образов сознания, интегри Бентя Евгения Викторовна – аспирант Гуманитарного института Новосибирского государственного университета (ул. Пирогова, 1, 630090, Новосибирск, Россия; yevgentya@gmail.com) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2017. № 3 © Е. В. Бентя, 2017 286  ный этнос» [Уфимцева, 2011, с. 229–230]. В свою очередь, Е. Ф. Тарасов пишет о том, что совокупность этих «образов сознания» и составляет языковое сознание. Причем овнешвление этих образов происходит при помощи слов и ассоциативных полей [Тарасов, 2004]. Огромный вклад в исследование языкового сознания внес А. А. Леонтьев, развитие идей которого в настоящее время и составляет отечественную психолингвистику [Леонтьев, 1993]. Вопросами языкового сознания занимается также А. А. Залевская, разделяющая в своих исследованиях слово, зафиксированное в словаре, и «живое слово», т. е. полученное из речи, отраженной в ассоциативном эксперименте. Технология проведения свободного ассоциативного эксперимента (как и других психолингвистических экспериментов) и способы обработки его результатов подробно описаны в работах ученого [Залевская, 2011]. В рамках настоящего исследования к известным особенностям полученного в эксперименте ассоциативно-вербального материала следует отнести то, что в нем выявляется два основных типа ассоциативных пар: устойчивые и неустойчивые (единичные). Устойчивые ассоциативные пары свидетельствуют о наиболее общих тенденциях в языковом сознании испытуемых. Ранее нами уже были рассмотрены основные каналы вестернизации языкового сознания на примере имен собственных на материале, ограниченном только устойчивыми ассоциативными парами [Бентя, 2016]. В настоящей же статье для анализа взяты единичные ассоциативные пары, в которых присутствуют имена собственные в качестве реакций. Данные ассоциативные пары были взяты из СИБАС методом сплошной выборки и проверены по обратному словарю. Обязательным условием отбора ассоциативной пары было то, что она отсылает к той или иной западной реалии. Под западной реалией мы понимаем реалию, имеющую происхождение в странах Западной Европы и / или США. Неустойчивые ассоциативные пары обычно рассматриваются как маркеры менее явных тенденций – либо уже сходящих на нет, либо только начинающихся. Причем развитие таких тенденций в обществе может интерпретироваться как гипотетическое, так как этот процесс зависит от характера самого общества, которое, в свою очередь, находится в состоянии непрерывного изменения и развития. Форма устойчивых ассоциативных пар довольно очевидна: на один и тот же стимул дается одна и та же реакция более чем одним испытуемым, например: богач → Билл Гейтс (3 реакции). В то время как единичные ассоциативные пары по своему характеру и составу дают две разновидности, например: богатство → Билл Гейтс; ум → Билл Гейтс; хитрый → Билл Гейтс. В данном случае ассоциативные пары не являются устойчивыми, так как в них предъявлены разные стимулы, однако реакция, данная на эти стимулы, – устойчивая, что свидетельствует об актуальности реалии, представленной данной ассоциативной парой, для исследуемого общества. Оттенки же придаваемого значения такой реалии варьируются уже в зависимости от стимула (богатство, ум, хитрый). Вторая разновидность ассоциативных пар иллюстрируется следующим примером: отпуск → в Майями; в отеле в Майами; на Майами. Фактически мы здесь имеем три неустойчивых ассоциативных пары. Однако если учесть, что все три реакции относят нас к одному и тому же концептуальному содержанию, то можно считать имплицитную ассоциативную пару отпуск → Майями устойчивой с частотой реакций кратной трем. Таким образом, неустойчивые ассоциативные пары нуждаются в таком же тщательном анализе, как и устойчивые. Все ассоциативные пары, указывающие на признаки вестернизации языкового сознания испытуемых, были разделены нами на несколько тематических категорий. К категориям с наибольшим количеством реакций (более ста) в нашей классификации относятся: 287  2) антропонимы; 3) названия реалий кино и гетеронимы; 4) литературные онимы. Самая многочисленная по количеству реакций – категория топонимов, в ко торой выделяются три тематические группы: гидронимы, названия ландшафтных объектов и ойконимы;  хоронимы и макротопонимы;   урбанонимы. Первая тематическая группа представлена такими странами, как США (38/45) 1, Германия (13/15), Великобритания (12/12), Франция (8/9), Швейцария (3/3), Чехия (1/1), Ирландия (1/1), Австрия (1/1). Среди реакций также встречаются часть света Европа (13/13) и сторона света Запад (2/2). Всего было выявлено 102 реакции, из которых самое большое количество (45) приходится на США (Америку). Эти ассоциативные пары можно рассмотреть с точки зрения оценочного содержания. Они вскрывают как негативные, так и позитивные смыслы, ассоциирующиеся с образом США (Америки). Например: беззаконие, злость, угроза, шпион, враг → США или: современный, война → Америка; свободный, свобода, удоб- ства → США. В приведенных примерах мы наблюдаем биполярное отношение испытуемых к образу США. Заметим, что среди исследованных единиц стимулов, имплицирующих нейтральную оценку (22), больше, чем негативную (12) или позитивную (11). Тем не менее, если сравнивать количественно только положительно и отрицательно окрашенные стимулы, то число вторых незначительно, но превалирует. Необходимо отметить, что негативно окрашенные стимулы в ассоциативных парах объединены одной военно-политической тематикой. Среди других стимулов также выделяется заметное количество единиц государственной тематики, например: патриотизм → Америка, США; демократия → свобода, США, государство; президент → США; правительство → в США; страна → USA, Америка; независимый → Америка, президент США и др. Ассоциативные пары типа: угроза, шпион, враг → США указывают на характер восприятия испытуемыми отношений между Россией и США, маркируя таким образом политизированные смыслы. Далее, после США, по количеству реакций следует Германия. Ассоциаты подразделяются на тематические подгруппы с несколькими стимулами в каждой. Например, такие пары как: письмо → из Германии; сестра → Германия; дядя → в Германии; уехать → в Германию ассоциируются с русскими немцами и соответственно родственными связями между русскими, проживающими в Германии и России. Такая ситуация в российском обществе сформировалась исторически в том числе и вследствие Второй мировой войны, которая также отражена двумя ассоциативными парами война, враг → Германия. Образ Европы представлен тринадцатью реакциями, преимущественно с положительными и нейтральными смыслами. Например, выделяется такая тематическая подгруппа, как пейзаж, отраженная в стимулах: река, лес и мост. Также важно отметить, что образ жизни и государственное управление Европы ассоциируется у молодых россиян с процветанием, роскошью, справедливостью и демократией. Образ Великобритании (Британии, Англии, Соединенного Королевства) представлен в СИБАС двенадцатью единичными реакциями на идентичное количество стимулов. В отличие от рассмотренных выше стран, Великобритания в русском языковом сознании прежде всего выступает в культурном аспекте – об этом гово 1 Здесь и далее первая цифра обозначает количество стимулов, вторая – количество реакций. 288                                                               сте с тем наблюдается и один негативный стимул – шпион. Тематика стимулов, ассоциирующихся с Францией, связана с государственной и политической сферой: гимн, коммунизм, равенство, союзник, история. Таким образом, в рассмотренной группе страны представлены в основном через политические отношения с Россией, культуру и природные особенности. Большинство стимулов в данных ассоциативных парах нейтрально либо поло- жительно окрашено. Вместе с тем бо́ льшая часть стимулов с негативными смыслами приходится на США (12), и затем уже с заметным отрывом на Германию (2) и Великобританию (1). В группе гидронимов, ойконимов и названий ландшафтных объектов отмечено 47 реакций. Наибольшее их количество – 21 на 16 стимулов – относится к реалиям США (всего 11 реалий). Образ Майами занимает одно из центральных мест среди ассоциатов США – шесть единиц. Тематика стимулов, вызвавших данную реакцию, связана с отдыхом – дом, дача, отпуск. Далее равным количеством представлены Нью-Йорк, Аляска и Голливуд – по три реакции. Однако, рассмотрение Бронкса (1), Брод- вея (1) и Манхеттена (1) как частей Нью-Йорка ставит последний по частотности равным реалии Майами. Другие страны представлены в следующем отношении: Германия (8/6/8) 2, Нидерланды (6/4/7), Великобритания (6/2/6), Франция (5/4/5). Наибольшее количество реакций в ассоциативных парах, представляющих эти четыре страны, связано именно со столицами: Лондон (5), Амстердам (3), Бер- лин (2) и Париж (2). Среди реакций, относящихся к Германии, также частотной является – Рейн (река Рейн) (2). Ассоциативные пары, относящиеся к Нидерландам: постель → Амстердам и проститутка → район Красных Фонарей, – по сути являются отсылкой к одной и той же реалии – кварталу Красных Фонарей. Устойчивая реакция Голландия (2) была вызвана стимулом страна (второй стимул зонтик), что говорит о восприятии испытуемыми Голландии как отдельного государства, а не как одной из провинций Нидерландов. Великобритания представлена всего двумя реалиями – Лондон (5) и река Темза (1). По количеству реакций можно заключить, что в сознании молодых россиян сформирован достаточно устойчивый образ столицы Соединенного Королевства. Ассоциации с реалиями Франции более разнообразны, чем в случае с Великобританией, однако единственная устойчивая из них только – Париж (2), вызванная стимулами роскошь и город. В третьей группе (урбанонимы) всего обнаружено шестнадцать реакций, которые относятся к пяти странам: США (5/4/5), Великобритания (3/4/4), Франция (3/3/3), Германия (1/1/3), Бельгия (1/1/1). Большее количество реакций приходится на реалии США – 5, две из которых относятся к одному объекту – статуе Свободы. Данная реакция, однако, не была обнаружена в устойчивых парах ассоциатов [Бентя, 2016]. Остальные ассоциативные пары неустойчивые: гора → Голливуд; международный → Белый дом; тюрьма → Алькатрас. Следующие пары ассоциатов, относящиеся к Великобритании, также не достигают устойчивости: Биг Бен (1), Тауэрский мост (1), Лондонский мост (1) и театр «Глобус» (1). Подобная ситуация складывается и с реалиями Франции: Эйфелева башня (1), собор Парижской Богоматери (1), мост Мирабо (1). Все три ассоциации с Германией отсылают к одной и той же реалии – Берлинской стене. 2 Здесь и далее первая цифра обозначает количество стимулов, вторая – количество реалий, третья – количество реакций.  289                                                               ции. Бо́ льшая часть из них – персоналии США (57/47/78), затем Германии (20/11/24), Франции (15/9/19), Великобритании (11/8/13), Австрии (7/4/7), Бельгии (1/1/1), Нидерландов (1/1/1) и Швейцарии (1/1/1). Рассмотрим американские персоналии, повторяющиеся более одного раза в неустойчивых ассоциативных парах: Буш (8), Чак Норрис (5), Аль Капоне (4), Дэвид Блэйн (3), Обама (3), Рузвельт (3), Билл Гейтс (3), Армстронг (3), Майкл Джексон (3), Кеннеди (2), Джонни Депп (2), Бред Питт (2), Рокфеллер (2), Чаплин (2), Джим Керри (2), Бонни и Клайд (2). Несмотря на то, что общее число персоналий из США больше, самой устойчивой реакцией оказывается немецкая – Гитлер (12). Среди немецких имен также более одного раза встречается реакция Карл Маркс (4). Среди французских персоналий: Наполеон (7), Клод Моне (3), Жанна д’Арк (2), Людовик (2). Британские персоналий представлены Ньютоном (5) и Ричардом Львиное Сердце (2), австрийские – Фрейдом (3). Интересно также рассмотреть информацию о сферах деятельности персоналий. Некоторые персоналии могут быть реализованными в нескольких сферах, однако распределение идет в первую очередь по тому, в каком направлении личность достигла бо́ льшей популярности (успеха), а во вторую – по характеру стимула, на который была дана реакция-имя. Как видно из табл. 1, наибольшее количество персоналий относятся к киноиндустрии, политике, науке и поп-музыке. В табл. 2 информация о количестве персоналий по сфере деятельности распределена также по странам. Причем в данную таблицу были включены страны только при условии, что количество их персоналий в одной и той же сфере больше единицы. Процентное соотношение антропонимов по сферам деятельности Percentage-based ratio of anthroponyms by the spheres of activity Таблица 1 Сфера деятельности Количество реакций Кино Политики и бизнесмены Ученые Поп-музыка Искусство Спорт Преступники Другое 15 10 2 7 % 23,68 19,74 17,11 13,16 11,84 2,63 2,63 9,21 Наши данные показывают абсолютное преобладание американских персона лий практически во всех основных сферах деятельности, кроме искусства. Следующая по частотности реакций категория – названия реалий кино и ге теронимы – подразделяется на четыре группы:  кинонимы;  имена персонажей кинофильмов;  названия реалий телевидения;  названия печатных СМИ. 290  Ratio of anthroponyms of different countries by the spheres of activity Таблица 2 Сфера деятельности США Германия Франция Великобритания Австрия Кино Поп-музыка Политики и бизнесмены Ученые Искусство Преступники 10 4 – – – 3 – – – – – – – – 3 – – – – – – – Самая многочисленная группа из четырех – фильмонимы – насчитывает 51 реакцию, из них 48 приходится на кинофильмы производства США (40/40/48), несопоставимо меньшим количеством представлены Великобритания (2/2/2) и Франция (1/1/1). В данном массиве ассоциатов-фильмов можно найти лишь незначительное количество устойчивых реакций-реалий: это такие фильмы, как «Чужой» 1979 г. (5), «Аватар» 2009 г. (2), «Эдвард руки-ножницы» 1990 г. (2), серия фильмов «Рэмбо» 1982–2008» гг. (2). Как и в любом другом массиве ассоциативных пар, здесь также имеются такие ассоциаты, происхождение которых является спорным либо не поддается определению вообще. Например, пара превосходство → фильм может относиться как к фильму «Превосходство Борна», так и иметь другой смысл, известный только испытуемому. Пара справедливость → Судья Дредд также является спорной, так как персонаж Судья Дредд впервые появился в 1977 г. как герой комикса, однако экранизирован данный комикс был в 1995 и 2012 гг. Сказать наверняка, была ли данная ассоциация навеяна образом героя комикса или героя фильма, возможно лишь при личном разговоре с испытуемым. Однако, учитывая, что киноиндустрия популярнее в России и по всему миру, чем комиксы, можно предположить, что данная ассоциация была вызвана именно фильмом, так как он вышел в прокат как раз во время проведения ассоциативного эксперимента. В следующей группе – названий реалий телевидения – зафиксировано 47 реак ций, из которых 43 приходятся на реалии США (21/20/43). Среди них встречаются названия телеканалов, сериалов, телепередач и мультфильмов, а также имена персонажей. Так, шесть реакций отсылают к названию телеканала MTV, например: смотреть, следующий, песня, канал → MTV. Таким же количеством представлен герой мультсериала «Утиные истории»: богач, жадный → Скрудж МакДак. Две из шести реакции – это имя Скрудж (жадный → Скрудж), что также может быть ассоциацией с главным героем повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе». Четыре реакции приходятся на название сериала «Доктор Хаус» либо на имя главного героя этого сериала: врач → House, MD; серия → Хаус, Хауса. Мультсериал «Южный парк» и образы его персонажей выступили в качестве ассоциатов в следующих парах: отчаяние → Кенни; хитрый → Картман; серия → SouthPark. Сериал «Остаться в живых», так же как и предыдущий, отражен в реакциях и через само название, и через имена персонажей: остаться → Локк; единственный → остаться в живых; серия → LOST. Телепередача «Следующий» представлена в трех реакциях: следующий → шоу на MTV; следующий → next, очередь, нэкст. Название телеканала Discovery встречается дважды, как и назва 291  Кто» (с 1963 г.). Группа имен персонажей кинофильмов состоит из 21 реакции, большинство из них – это реалии США (13/10/15), затем следуют Великобритания (3/1/5) и Франция (1/1/1). Имена персонажей американских фильмов, встречающиеся чаще одного раза: Симба (мультфильм «Король Лев», 1994 г.) – 3, например: король, лев → Симба; Форрест Гамп (фильм «Форрест Гамп», 1994 г.) – 2, например: бегать → Гамп, Форрест; Дарт Вейдер (серия фильмов «Звездные войны», с 1977 г.) – 2, например: империя, темный → Дарт Вейдер. Единственный персонаж британского фильма, попавший в разряд устойчивых реакций, – Джеймс Бонд (серия фильмов «Бондиана», с 1962 г.) – 5, например: всегда → Бонд; девушка → Бонда; шпион → Agent 007. Внутри категории названий реалий кино и гетеронимов группа названий печатных СМИ уступает по количеству реакций всем остальным – 11 (на три стимула). Все одиннадцать реалий принадлежат США, и каждая из них представлена только одной реакцией: газета → New York Times, The Times; журнал → ford, GQ, Playboy; и др. Последняя категория (с общим количеством реакций более сотни) – литературные онимы (108). Все ассоциативные пары можно разделить на три тематические группы:  поэтонимы;  личные имена писателей и поэтов;  названия произведений. Обращает на себя внимание тот факт, что позиции приоритетных стран по частотности здесь значительно изменяются по сравнению с их местом в предыдущих категориях. В частотном отношении группа поэтонимов занимает первое место – 48 реакций, которые распределены по странам следующим образом: Великобритания (30/22/34), США (8/6/8), Франция (5/5/5), Германия (1/1/1). Имена персонажей британских произведений, представленные более чем одной реакцией: Робин Гуд (4), Шерлок Холмс (4), Винни Пух (3), Саурон (2), Воланде-Морт (2), Мэри Поппинс (2), Робинзон (2). Среди имен, отображенных в реакциях единожды, обнаруживается следующее явление: например, реакции РонУизли, Джастин Финч-Флетчли и Поттер отсылают к одному и тому же произведению – серии книг о Гарри Поттере, что свидетельствует больше о популярности (актуальности) персонажей, чем самого произведения, однако одновременно это косвенно поднимает и рейтинг последнего. То же можно сказать и о реакциях Маугли, Балу, которые являются персонажами сборника рассказов Редьярда Киплинга «Книга Джунглей». По две реакции также приходится на персонажей произведений американских авторов: книга, повеса → Том Сойер; дурак, великий → Гудвин. Хотя последний персонаж может быть знаком испытуемым из повести «Волшебник Изумрудного города» (1939) советского писателя А. М. Волкова, данная история является лишь пересказом детской книги «Удивительный волшебник из страны Оз» (1900) американского писателя Фрэнка Баума. В следующем разделе – группе личных имен писателей и поэтов – отмечено 32 реакции. В количественном отношении имена авторов по их происхождению стоят в следующем порядке: британские (8/7/10), немецкие (8/5/10), американские (6/6/7), французские (4/4/4), австрийские (1/1/1). Несмотря на то, что реалии Великобритании наиболее многочисленные, устойчивой является лишь одна – Шекспир (4), например: литература, спектакль → Шекспир. Кроме того, к британским именам были также отнесены авто 292  и Иэн Мензис Бэнкс (мост → Бэнкс). К немецким писателям, представленным более чем одной реакцией, относятся Ницше (4) и Кант (2). Среди американских имен-реакций более одного раза встречается ассоциация Стивен Кинг (2). Все имена французского и австрийского происхождения в неустойчивых ассоциативных парах отражены только единичными реакциями. Группа названий произведений включает 29 реакций, распределенных следующим образом: Великобритания (8/8/12), США (7/7/8), Германия (5/4/7), Франция (2/2/2). К устойчивым реалиям Великобритании можно отнести такие произведения, как пьеса «Гамлет» У. Шекспира (3), повесть «Собака Баскервилей» А. Конан Дойля (2). Устойчивые реалии США: роман «Принц и нищий» М. Твена (2). Немецкие литературные произведения также представлены тремя устойчивыми реалиями: сказка «Карлик нос» Вильгельма Гауфа (2), роман «Страдания юного Вертера» (2) и драма «Фауст» Иоганна В. Гёте (2). Далее следует анализ еще пяти категорий, которые численно уступают четырем вышеописанным, однако также важны для изучения западных элементов в языковом сознании молодого россиянина. Категории приводятся в порядке, отражающем убывание количества реакций: 5) названия реалий, связанных с компьютерами и связью; 6) торговые марки машин; 7) торговые марки продуктов питания и пищевой промышленности; 8) названия компаний и фирм; 9) названия организаций. Пятая по частотности категория – названия реалий, связанных с компьютерами и связью, содержит 36 реакций, превалирующее число которых маркируют реалии США (30/18/34) и лишь две – Великобритании (2/2/2). Лучше других в данной группе представлено название операционной системы Microsoft Windows (9), далее в порядке убывания: компьютерная игра War- craft (4), название компании по производству программного обеспечения Microsoft (2), компьютерная игра Counter-Strike (2), Google (корпорация и поиско- вая система) (2), видеоигра Sims 2 (2), компьютерная игра Grand Theft Auto (GTA) (2). Все эти единицы называют программное обеспечение и компьютерные игры. Что не удивительно, так как студенты (а это большинство испытуемых) ежедневно пользуются устройствами с операционной системой, а игрозависимость становится с каждым годом все более актуальной проблемой не только среди подростков, но и среди взрослых людей. В следующей категории – торговые марки машин – 34 реакции. Наибольшее их количество приходится на марки машин производства Германии (18/6/23), далее по убыванию: США (5/6/7) и Великобритания (2/3/4). Наиболее устойчивая реалия – марка BMW (12), далее Mercedes-Benz (6), Porsche (3), Cadillac (2), Bentley (2). Интересен тот факт, что ни одна из этих марок не входит в топ-10 продаваемых машин в России за последние несколько лет, в первую очередь из-за их ценовой недоступности. Категория торговые марки продуктов питания и пищевой промышленности, хотя и представлена меньшим количеством реакций (всего 28), чем предыдущие категории, отличается несколько большим разнообразием стран происхождения реалий: США (10/9/14), Австрия (2/1/2), Великобритания (4/3/4), Германия (3/3/3), Швейцария (2/2/2), Нидерланды (1/2/3). Продукты производства США, на которые дано наибольшее количество реакций: Sprite (3), Coca-cola (2), Orbit (2), Bounty (2); производства Австрии: RedBull (2); Великобритании: Miller (2); Нидерландов: голландский сыр (2). В последнем случае речь может идти о популярном сорте сыра, который производится в Рос 293  них прослеживается четкое влияние телевизионной рекламы. Например: охота → Спрайт охота – рекламный ролик со специальным выпуском напитка «Sprite» – «Sprite Охота»; удовольствие → баунти, баунти – райское наслаждение отсылает к рекламному слогану батончика «Bounty – райское наслаждение»; то же самое относится и к энергичный → RedBull окрыляет – рекламный слоган напитка «RedBull окрыляет»; есть → миллер – рекламный слоган ирисок Meller: «Время есть. Есть Meller»; ассоциативная пара желудок → Nuts отсылает не к слогану, а к сюжету рекламных роликов данного продукта, где персонажами выступают Nuts, Мозг и Желудок. Категория названий компаний и фирм включает в себя 21 реакцию, отсылающую к производителям различных продуктов. Наибольшее количество реакций относится к компаниям и фирмам Германии (6/5/9), затем США (7/7/7), Франции (2/2/2), Австрии (2/2/2) и Великобритании (1/1/1). В силу малочисленности данной категории устойчивых реалий также начиты вается ограниченное количество: немецкие компании Adidas (4) и Henkel (2). В категории названия организаций отражены девять международных организаций в 19 реакциях. При отнесении этих организаций к определенной стране мы руководствовались тем, в какой стране находится штаб-квартира организации, и таким образом получили следующий рейтинг стран: США (5/5/5), Бельгия (5/2/5), Швейцария (4/4/4), Нидерланды (2/2/2), Франция (2/2/2), Австрия (1/1/1). Наиболее частотно ассоциируется с реалиями США – ООН (5), с Бельгией – НАТО (4), и Швейцарией – Красный Крест (4). Все эти три организации, особенно две первые, часто фигурируют в новостях политической тематики. В массиве СИБАС в составе неустойчивых ассоциативных пар также были обнаружены реакции, которые выделить в определенные категории не представляется возможным либо по причине малочисленной их представленности (например, в одной реакции), либо в силу неясности их происхождения. Рассмотрим ассоциативные пары, объединенные тематикой поп-музыки. Большинство реалий, представленных ими, относятся к Великобритании: группа → Rolling Stones; доктор → Robert; желтый → Битлз; молчать → Depeche Mode; металл → Don’t Stopping Fight; песня → yesterday; стена → Pink Floyd. Меньше реалий США: голос → Bon Jovi; кузница → Aerosmith; послушать → киллерс. Германии (1): Горбачев → Wind of Change. Франция – также одна реалия: песня → world is mine. Практически все реакции отсылают исследователя к культовым исполнителям или композициям XX в. Пара балет → Жизель, театр может быть навеяна ассоциацией с романтическим балетом «Жизель, или Виллисы» французского композитора Адольфа Адана. Ассоциативная пара вдовый → веселая представляет собой не что иное, как название оперетты «Веселая вдова» австро-венгерского композитора Франца Легара. Следующие пары ассоциатов искусство → просвещение, Ренессанс, эпохи Возрождения; роскошь → ренессанс не отсылают к каким-либо конкретным реалиям, которые можно определить локально и отнести к одной из стран Западной Европы или США. Данные эпохи – Возрождение и Просвещение – территориально распространялись практически по всей Европе, хотя первая начиналась в Италии, а вторая – в Англии. Пары ассоциатов красный → книга; книга → Гиннеса указывают на всемирно известные книги-справочники. В настоящее время такие книги издаются практически в любой стране. Однако идея их создания была вполне географически локализована. Так, Книга рекордов Гиннеса впервые была издана по заказу ирландской пивоваренной компании в 1955 г., а Красная книга как аннотированный 294  ны природы, штаб-квартира которого находится в Гланде, Швейцария. Следующие пары ассоциатов отражают два трагических события: бедствие → Катрина (название представляет самый разрушительный ураган в истории США, который произошел в конце августа 2005 г.); бедствие, кричать → Титаник отсылают к крушению британского трансатлантического парохода в 1912 г. Некоторые значимые исторические события также были зафиксированы в качестве ассоциации на предъявленные стимулы: война → Аустерлиц отражает Битву под Аустерлицем; штурмовать → Бастилия отсылает к одному из центральных эпизодов Великой французской революции – штурму крепости-тюрьмы Бастилия (взятию Бастилии) 14 июля 1789 г. Реалия одной из британских легенд проявляется в ассоциативной паре камень → экскалибур. Экскалибур – легендарный меч короля Артура, которому часто приписываются мистические и волшебные свойства. Названия праздников также представлены незначительным количеством реакций. Так, была отмечена одна пара, отсылающая к празднику Дня благодарения, который справляют в США и Канаде: день → благодарения. День святого Валентина отображен в паре день → св. Валентина. Немецкий праздник Октоберфест стал реакцией на стимул, являющийся неотъемлемой частью этого народного гуляния: пиво → Octoberfest. Интересное явление наблюдается в парах, где ассоциацией на предъявленный стимул выступило имя, например: адвокат → Питер; безобразный, безответственный, разочарование → Герц; другой → желтый Джим; зло → Леонард; имя → Сигал; Иван → Ivan; непредсказуемый, молодой, мрачный, образование, другой → Джо; немец → Гергенрейдер, Герман; немец → Гикс, Клаус, плохой; Иван → Джон; проститутка → Джесика; сила → Арнольд. Эти имена имеют западное происхождение, чаще немецкое и английское. Тем не менее определить конкретно, с какой именно личностью связана ассоциация, не представляется возможным. Только о происхождении одной ассоциативной пары: сила → Арнольд можно с большой долей вероятности предположить, что ссылка идет на американского актера, культуриста, бизнесмена, политика Арнольда Шварценеггера. Следующие три пары ассоциатов также не поддаются классификации по упомянутым выше рубрикам: простуда → фервекс; табак → Lucky Strike; табак → vogue. Здесь в качестве ассоциаций выступили название лекарственного средства «Фервекс» производства Франции по заказу американской компании, название американского бренда сигарет Lucky Strike, название бренда сигарет британской компании Vogue. К исторической реалии отсылает ассоциативная пара неправда → полет на Луну. О фальсификации полета на Луну американского космического корабля до сих пор идет много споров, что и отражено в ассоциации. Следующая ассоциативная пара все → саммит Большой восьмерки также не входит в рамки какой-либо категории, так как саммит «Большой восьмерки» (в настоящее время саммит «Большой семерки») не является организацией. Однако он является безусловной европейской реалией, в нем принимают участие такие страны западной Европы, как Великобритания, Германия, Франция, Италия, а также Канада, США и Япония. Выше была рассмотрена категория, включающая в себя компьютерные игры, хотя игра в покер в настоящее время также распространена в режиме онлайн, однако в ассоциативной паре партия → в покер данная характеристика никак не была отражена, поэтому пара остается вне представленных рубрик категоризации. Сам же покер как карточная игра зародился в Европе, затем стал очень популярен в США и является самой популярной игрой по сегодняшний день. 295  сылают к чемпионату мира по кольцевым автогонкам «Формула-1». Данный чемпионат является международным, однако он был преобразован в прошлом веке из чемпионата Европы. Первым организатором «Формулы-1» стала Международная автомобильная федерация, штаб-квартира которой находится в Париже. Это дает основания для того, чтобы причислить данную реалию к элементам процесса вестернизации русского языкового сознания. Проведенный анализ неустойчивых ассоциативных пар с именами собственными показал, что они, так же как и устойчивые, могут свидетельствовать об определенных тенденциях развития процесса вестернизации русского языкового сознания. В шести из девяти рассмотренных категориях реакции, отсылающие к реалиям США, абсолютно преобладают над реалиями других западных стран, лишь в трех категориях уступая Великобритании и Германии. Большая часть категорий характеризуется определенным типом реакций, а именно реакциями, представляющими собой названия продуктов массового потребления. Причем эти продукты можно отнести к наиболее разрекламированным, что видно из характера реакций. Процесс популяризации происходит через каналы телевидения и СМИ. Как было наглядно представлено выше, категория, включающая в себя реалии этих двух «индустрий», по частотности реакций (а значит, популярности среди испытуемых) стоит на третьем месте. Такая ситуация в обществе описывается А. С. Панариным следующим образом: «Оно [капиталистическое производство] уже не удовлетворяет запросы потребителя, а само формирует потребителя, навязывая ему искусственные потребности» [Панарин, 2014, с. 118]. В данном случае формирование таких искусственных потребностей происходит не только в рамках автохтонной социально-культурной среды. Существенная часть социальной детерминации этих процессов идет под влиянием второй стороны – западной. Анализ материалов, изложенный в данной статье, показал, что процесс вестернизации отражен в различных смысловых сферах русского языкового сознания, включая политику, литературу, культовые личности и товары повседневного спроса.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’23; 811.161.1 + 81’27 DOI 10.17223/18137083/60/24 Е. В. Бентя Новосибирский государственный университет К вопросу о вестернизации русского языкового сознания (на материале неустойчивых ассоциативных пар с именами собственными) Предпринимается попытка оценить степень и характер западного влияния на языковое сознание россиян. Анализ проводится на материале Русской региональной ассоциативной базы данных – СИБАС. В качестве единиц исследования взяты единичные ассоциативные пары с именами собственными, разбитые на несколько тематических категорий. Сделан вывод о том, что наибольшее количество исследованных единиц относится к реалиям таких стран, как США, Великобритания, Германия. Характер ассоциативных пар также показывает, что основными источниками отраженных в них реалий являются СМИ, телевидение и кино.

к вопросу об интерпретации некоторых случаев употребления сочетании быти в пр вр л форма в древнейших русских летописцах. Ключевые слова: древнерусский; плюсквамперфект; прича стие прошедшего времени. On the interpretation of some examples with the construction «быти (past tense)+ l-form» in the oldest Russian chronicles M. V. Ermolova National Research University Higher School of Economics, V. V. Vinogradov Russian Language Institute, Russian Academy of Sciences, Moscow maria-anna2121@yandex.ru Abstract. The construction “быти (past tense) + l-form” is usually regarded as a pluperfect form. As the oldest Russian chronicles Acta Linguistica Petropolitana. 2019. Vol. 15.3. P. 250–268 (The Hypatian Chronicle, The First Novgorodian Chronicle of Older and Younger Recensions, The Laurentian Chronicle) show, however, in some contexts this combination cannot be explained by pluperfect semantics. It can mark: 1) a background situation (Ту бо бѣ Ѡлѣгъ ждалъ его с женою), 2) consecutive actions in the narrative chain (и всю нощь пилъ бѣ с дружиною своєю), or 3) an action synonymous in its nature to other aorist-marked actions (Изѧслава же Мстиславича язвиша в руку. и свергли и бѧхуть с конѧ. и хотѣша и оубити). Apparently, the emergence of the “быти (past tense) + l-form” construction in the analyzed contexts can be explained by the fact that it was used not only as a grammatical form of a complex past tense, but also as a free syntactic combination of an existential verb and a participle. Therefore, its meaning was made up of that of its components. Taking into account the possible interchangeability of aorist and participial forms, as well as the possible synonymy of the -l- form and the -ъš-/- vъš- participles, the participial use of the -l- form in a construction with the verb to be in such use should not be viewed as impossible. Keywords: Old Russian; pluperfect; past participle. 1. Вводные замечания 1.1. Постановка задачи Сочетания, состоящие из глагола быти в прошедшем времени и -л–формы, традиционно рассматриваются как формы плюсквамперфекта. Исследованию плюсквамперфекта в древнейших русских летописных памятниках посвящено немало работ (см., например, [Истрина 1923: 123–125; Кузнецов 1959: 209–214; Чернов 1961; Фроянова 1970; Попова 1999; Петрухин 2004; 2008; Шевелева 2007; 2009]). Тем не менее проведенный анализ текста Ипатьевской летописи (далее ИЛ), Новгородской первой летописи старшего и младшего изводов (далее НПЛ ст. и мл.), а также летописи по Лаврентьевскому списку (далее ЛЛ) показал, что в них существует ряд контекстов, в которых появление сочетания «быти в пр. вр. + -л– форма» не может объясняться ни одним из приписываемых плюсквамперфекту значений. Рассматриваемая конструкция в них либо обозначает фоновое действие, одновременное действиям основной линии повествования, либо стоит в одном ряду с простыми претеритами и участвует в передаче последовательных событий. Целесообразно считать, что в таких случаях мы, по всей видимости, имеем дело не с грамматической формой плюсквамперфекта, а со свободным синтаксическим сочетанием глагола-связки и причастия. 1.2. Форма и значение плюсквамперфекта Древнерусский «книжный» плюсквамперфект — это сложное прошедшее время, состоявшее из глагола быти в форме имперфекта или аориста от имперфективной основы и -л–причастия (бѣ/ бѣаше + -л–причастие). У него выделяется три основных значения: 1) предшествования в прошедшем, ср.: КЛ л. 235 сего же болми ѡскоудѣвающи силѣ. и ѡтѣмнѧющи ꙗзыкъ. и возбноувъ и реч҃. ко кнѧгинѣ своеи. коли боудеть рче ст҃хъ Маковѣи. ѡна же в понедѣлникъ. кнѧзь же рче. ѡ не дождоу ти ꙗ того бѧшеть бо ѡц҃ь его Всеволодъ во дн҃ь ст҃хъ Макъкавеи. пошелъ к Бв҃и КЛ л. 235 [Петрухин 2008: 218]1; 2) результативности в прошедшем, ср.: КЛ л. 229 об. Романови же не бы и в Лѧхохъ помочи иде к Рюрикови ко цтю своему в Бѣлъгородъ и с моужи тѣми котории же его ввели бѧхоуть в Галичь [Шевелева 2007: 235], а также 3) значение антирезультатива (в том понимании этого термина, которое было предложено в [Плунгян 2001]), изначально в сильной степени обусловленное контекстом, ср.: КЛ л. 180 об. и много дш҃ь ѿполониша. иже бѧхуть взѧли половци [Шевелева 2007: 237]. Наряду с «книжной» формой существовало новообразование со связкой, употребленной в форме перфекта (есть былъ + -л–причастие) — так называемый «русский» плюсквамперфект (см., например, [Горшкова, Хабургаев 1981: 305–306]) или, в терминологии [Петрухин, Сичинава 2006], «сверхсложное прошедшее». Как убедительно показала М. Н. Шевелева, значение последнего сопоставимо с «книжным»: «старый плюсквамперфект — это форма прежде всего нарратива, новый — прежде всего прямой речи» [Шевелева 2007: 235]. В примерах, которые будут рассматриваться в данной статье, представлена только «книжная» форма. В связи с эволюцией и упрощением системы прошедших времен «русский» плюсквамперфект получает значение давнопрошедшего 1 М. Н. Шевелева считает, однако, что славянский плюсквамперфект никогда не выражал таксисного значения чистого предшествования в прошедшем и что он всегда имел аспектуальное значение перфектности в прошедшем [Шевелева 2007: 216]. или, в терминологии [Петрухин, Сичинава 2006], «неактуального прошедшего» и «относит повествование к сфере не связанного непосредственно с настоящим моментом прошлого» [Зализняк 1995: 158]; в [Плунгян 2001] применительно к таким контекстам говорится о семантической зоне «сверхпрошлого». Частным случаем реализации такого значения является обозначение плюсквамперфектом начальной точки рассказа. Функцией плюсквамперфекта в таком случае является «маркирование самого первого звена собственно нарратива и маркирование первого звена нарративных эпизодов, вводящих новых персонажей или события» [Сичинава 2013: 115]. Как показывают Т. С. Жукова и М. Н. Шевелева на материале памятников, написанных на «простой мове», «плюсквамперфект в значении давнопрошедшего маркирует в рассказе о некотором происшествии начальную точку его сюжета, акцентируя внимание на этой “завязке”…выделительный компонент здесь присутствует почти всегда», ср. в «Страстях Христовых» (апокрифическое сочинение, переведенное на «просту мову» не позднее 1460-х гг. с латинского) в начале рассказа о приходе Иисуса в Иерусалим: л. 22 об. Бы(л) некоторыи коро(л) атоу(с) имене(м). которыи(ж) некоторую девкоу имене(м) мила. дочкоу некакого мелника телесне позналъ бы(л). да з нее сн҃а выроди(л) [Жукова, Шевелева 2009: 183]. 1.3. Характеристика памятников В статье будет проанализирован материал трех древнейших ле тописей — ИЛ, НПЛ ст. и мл. и ЛЛ. ИЛ, созданная в юго-западном диалектном ареале, является списком с южнорусского летописного свода, составленного в XIV в., и датируется первой четвертью XV в. [Словарь книжников 1987: 238]. Летопись состоит из четырех частей: Повести временных лет, Киевской летописи (далее КЛ), Галицкой летописи и Волынской летописи (далее ВЛ). Текст воспроизводится по изданию [ПСРЛ, т. 2]. НПЛ ст., представленная единственным списком (Синодальным), состоит из двух частей, переписанных ок. 1234 г. и ок. 1330 г. НПЛ мл. была составлена в конце 30-х гг. XV в. и дошла до нас в двух списках — Академическом (40-е гг. XV в.) и Комиссионном (2-я половина XV в.) [Словарь книжников 1987: 246]. Текст воспроизводится по изданию [НПЛ]. ЛЛ, являющаяся памятником Владимиро-Суздальской Руси, была переписана в 1377 году. Она включает в себя Повесть временных лет (далее ЛЛ ПВЛ) и Суздальскую летопись (далее СЛ). Текст воспроизводится по изданию [ПСРЛ, т. 1]. 2. Летописный материал Как было показано выше в 1.2, все значения, выделяемые у плюсквамперфекта, характеризуются обязательным семантическим компонентом предшествования в прошедшем, который может факультативно осложняться результативностью, антирезультативностью и т. д. Между тем, в исследованных летописях был обнаружен ряд контекстов, в которых сочетание глагола быти в прошедшем времени и -л–причастия такого компонента не имеет. Их можно разделить на три группы. 2.1. Сочетания «быти в пр. вр. + -л–форма» для обозначения фонового действия Первую группу составляют контексты, в которых сочетание «быти в пр. вр. + -л–форма» обозначает фоновое действие, которое началось ранее и продолжается во время основного момента повествования. Рассмотрим примеры: (1) ИЛ КЛ л. 223 (Игорь) и то рекъ. перебреде Донѣць и тако приида. ко Ѡсколоу. и жда два дн҃и. брата своєго Всеволода тотъ бѧшелъ инемь поуте(м҃). ис Коурьска — действия жда и бѧше шелъ одновременны друг другу: ʽИгорь ждал два дня, пока Всеволод ехал другим путемʼ. Никакой ретроспективной направленности здесь не наблюдается. Значения результирующего состояния в прошлом в данном примере также не наблюдается, так как формой бѧше шелъ обозначается длительное действие, процесс (результативные же формы, как правило, не характеризуются «процессуальностью, статальностью значений» [Трубинский 1984: 159]). Единственное кажущееся правдоподобным объяснение заключается в том, что данное сочетание следует понимать как свободное синтаксическое сочетание, состоящее из бытийного глагола и причастия в прошедшем времени, т. е. буквально ʽИгорь ждал два дня, пока Всеволод был ехавший другим путемʼ. (2) НПЛ мл. л. 163 (из Жития Александра Невского) Жалостьно бѣ слышати, паче же и видѣти достоино, яко отець его Ярославъ честныи и великыи въ время то не бѣ вѣдалъ таковаго въстания сына своего, СЛ л. 169 жалостно же и слышати ꙗко ѡц҃ь ѥго ч( с҃)тныи Ꙗрославъ великыи не бѣ вѣдалъ такого встаньꙗ на сн҃а своѥго милого Ѡлеѯандра. Летописец рассказывает, что «король части Римския» собрался войною на Новгород, где в то время княжил Александр. Потом следует описание того, как Александр молился в святой Софии, как его благословлял епископ и как потом князь пошел на немцев с малым количеством воинов. Рассказчик сокрушается, что отец Александра все это время не знал о готовящемся сражении. Таким образом, как и в предыдущем случае, здесь нет ни предшествования, ни результирующего состояния. Не бѣ вѣдалъ — это скорее характеристика, признак: ʽЯрослав не был знающимʼ. Кроме того, здесь присутствует значение фоновости: во время всех многочисленных описываемых событий Ярослав ничего о них не знал. Это сближает данный пример с примерами, в которых одиночная -л–форма имеет то же фоновое значение, ср.: ИЛ КЛ л. 222 об. наворопници же перешедше Хоролъ. взиидоша на шоломѧ. глѧдающе. кдѣ оузрѧть ѣ. Кончакъ же стоꙗлъ оу лоузѣ. єгоже ѣдоуще по шоломени ѡминоуша. иныѣ же вагаты оузрѣвше. оудариша на нихъ — пока наворопники поднимались на холм, объезжали войско Кончака, хан все это время находился на лугу. Учитывая архаичность языка КЛ и практически полное отсутствие в ней примеров употребления -л–формы в аористном значении (см. [Шевелева 2009]), а также очевидную противопоставленность характера действия стоꙗлъ действиям, выраженным формами аориста, едва ли -л–форму в данном случае следует рассматривать как финитную. Скорее всего, она выступает в причастной функции и выражает одно из свойственных причастным формам значение, передавая «действие добавочное, комментирующее по отношению к основному, выраженному аористом (или презенсом)» [Попова 1999: 137]. Таким образом, единственное отличие рассмотренного примера из КЛ от примера (2) заключается в наличии связки в прошедшем времени, которая, по всей видимости, была факультативной (см. ниже). (3) СЛ л. 112 об. приспѣвшю же Изѧславу вборзѣ г королеви с Берендичи. а полкы свои ѡстави назади. с братомъ свои(м҃) Ст҃ополко(м҃). тогды же придоста к рѣцѣ к Саноку. Володимерко же роставлѧлъ бѧше дружину свою на бродѣхъ. индѣ пѣши. а индѣ конникы. король же нача ставлѧти противу ѥму свои полкы на бродѣх же. Володимерко же видѣвъ силу королеву бещисленую. не стерпѣвъ вдругыѣ побѣже перед ни(м҃). в Перемышль — ʽИзяслав с королем подошли к реке [и увидели, что] Володимерко расставлял/был расставлявшим свои полкиʼ. Использование вторичного имперфектива роставляти говорит о том, что действие не было завершено к приходу Изяслава и продолжалось после него, т. е. семантики результирующего состояния или таксисного предшествования здесь не наблюдается. Если же сочетание роставлѧлъ бѧше трактовать как ʽбыл расставляющийʼ, то его появление кажется обоснованным. (4) ИЛ КЛ Л. 188 об. того же лѣта исходѧча поиде Ростиславъ Новугороду. занеже не добрѣ живѧху. Новгородци съ Ст҃ославомъ. сн҃мъ его. и приде Чичьрьску к зѧти Ѡлгови ту бо бѣ Ѡлѣгъ ждалъ его с женою и поꙗ Ѡлегъ Ростислава на ѡбѣдѣ. и бы(с҃) ра(д҃)сть велика въ тъ дн҃ь межи, Здесь можно согласиться с комментарием М. Н. Шевелевой: «ʽОлег там уже к этому времени ждал егоʼ, т. е. ʽбыл уже ждавшимʼ, — глагол несовершенного вида создает значение состояния, начавшегося ранее и продолжавшегося в данный момент летописного времени» [Шевелева 2007: 236]. Автор рассматривает анализируемое сочетание в данном примере как форму плюсквамперфекта. На наш взгляд, однако, действие, выраженное здесь глаголом быти и -л–формой, не отличается по своему характеру от действий, разобранных в предыдущих примерах (не был знавшим, был идущим и т. д.). Здесь, как и выше, на первый план выходит то, что действие, начавшееся до основного момента повествования, длилось и во время него: ʽОлег был ждавшимʼ. Кажется, именно это, а не значение «результирующего состояния в прошлом» объединяет анализируемые примеры. В. И. Чернов такое употребление глагола быти в прошедшем времени и -л–формы называл «соотносительным» употреблением плюсквамперфекта: «Соотносительное значение заключается в том, что плюсквамперфект обозначает действие, не всегда предшествующее во времени другому событию, но всегда такое действие, которое совершилось не позднее события, обозначенного глагольной формой, стоящей непосредственно перед плюсквамперфектом… Главное в этом значении плюсквамперфекта — указать не следование одного действия за другим, а их соотносительность, параллельность действий, совершившихся в одной временной плоскости» [Чернов 1961: 9]. Однако едва ли рассматриваемое сочетание действительно является формой плюсквамперфекта, т. к. в основе любого плюсквамперфектного значения лежит семантический компонент предшествования действию в прошлом; это тот компонент, который противопоставляет его, прежде всего, перфекту, а также другим прошедшим временам. В трех разобранных примерах сочетание глагола быти в прошедшем времени и -л–формы имеет значение, сходное значению, выражаемому одной из форм плюсквамперфекта (глагол ʽбытьʼ в форме имперфекта + причастие прошедшего времени) в тохарском языке, а именно, обозначает «the background situation» «which lasts during the whole discourse chunk2» [Seržant 2016: 275–277]. Разница заключается в том, что в тохарском фоновое действие, длящееся во время описываемых событий, в отличие от наших примеров является результативным, ср. тохарский пример: ʽAjivika came to Upananda. He had worn a red coatʼ (ʽАйивика пришел в Упананду. На нем был надет красный плащʼ). «The resultant state of having a red coat on is a background state, and its reference time includes the reference time of the perfective event of ʽcomingʼ3» [Там же: 275]. Нет сомнения, что действие надеть является результативным (в данном случае результатом является красное покрывало на пришедшем человеке). В рассмотренных же нами контекстах значения результативности нет. По мнению И. А. Сержанта, обозначать «background information that holds true for the whole time frame of the narrowest discourse chunk4» позволяет именно связка в имперфекте, т.к. форма плюсквамперфекта со связкой в т. н. претерите (или perfective past) такого значения не имеет: она выражает «after-eff ects or results that are temporally delimited5» [Там же: 284]. Это позволяет исследователю утверждать, что плюсквамперфект 2 «…Фоновую ситуацию», «которая длится в течение всего дискурсивного отрывка». 3 «Результативное положение вещей — надетое пальто — является фоновой ситуацией, и время, которое это положение охватывает, включает в себя время перфектного события ʽприходаʼ». 4 «…Обозначать фоновую информацию, которая имеет место быть на протяжении всей временной рамки ограниченного дискурсивного отрывка…». 5 «…Последствия или результаты, которые имеют четкие временные рамки». не является независимой грамматикализованной категорией и является, по сути, сочетанием перфектного / результативного причастия со связкой в прошедшем времени в той форме, которая лучше отражает действительность. Конструкции с причастием прошедшего времени являются «fully compositional in meaning and not grammaticalized into a grammatical category in its own right» [Там же: 275]. Как представляется, эти слова уместно отнести и к рассмотренным нами контекстам, в которых не наблюдается никаких дополнительных значений кроме значения, складывающегося из глагола-связки и причастия прошедшего времени (был знавший, был шедший и т. д.)6. По всей видимости, конструкция «быти в пр. вр. + -л–форма» могла функционировать не только как форма плюсквамперфекта, но и как свободное синтаксическое сочетание. 2.2. Сочетания «быти в пр. вр. + -л–форма» для обозначения продолжительного действия Анализируемым сочетанием может обозначаться действие, которое отличается от действий, выраженных соседними формами аористов, большей продолжительностью (т. е. такой характер действия, для выражения которого обычно используются имперфектные или причастные формы): (5) ЛЛ ПВЛ л. 48 об. (Ярослав стоит на берегу озера напротив Святополка. Князья не решаются друг на друга напасть. Дружина убеждает Ярослава, что завтра утром надо переехать) бѣ бо оуже в заморозъ. Ст҃ополкъ стоꙗше межи двѣма ѡзерома. и всю нощь пилъ бѣ [РА пивъ] с дружиною своєю. Ꙗрослав же заоутра исполчивъ дружину свою противу свѣту перевезесѧ. и высѣдъ на брегъ. Действие пилъ бѣ одновременно действию стоꙗше, выраженному имперфектом, поэтому значения предшествования здесь нет. 6 Может возникнуть вопрос, почему в качестве параллели выбран тохарский язык, а не, например, греческий, тем более что сопоставление древнерусских переводов с греческим оригиналом часто помогает уточнить особенности тех или иных форм. Однако форма плюсквамперфекта в греческом принципиально отличается от древнерусского и тохарского. Она является не аналитической, состоящей из вспомогательного и смыслового глагола, а синтетической (φεύγω — ἐπεφεύγειν). В статье рассматриваются аналитические сочетания, являющиеся, прежде всего, грамматическими формами плюсквамперфекта. О результативности также вряд ли уместно говорить, так как тот факт, что Святослав всю ночь пил со своей дружиной, никак не влияет на ход дальнейших событий (о результирующем состоянии можно было бы говорить, если бы в итоге, например, дружина Святослава была побеждена из-за того, что воины оказались пьяны). Таким образом, сочетание пилъ бѣ просто обозначает действие как факт, подчеркивая его продолжительность и не выражая при этом ни одного из присущих плюсквамперфекту значений. Показательно, что в разночтениях мы видим причастие прошедшего времени. Это служит подтверждением нашему предположению о том, что рассматриваемую конструкцию, как и в примерах из первой группы, нужно понимать как ʽбыл пившийʼ. (6) СЛ л. 126 об. В лѣ(т҃) .҂ꙅ҃. х҃. пд҃. Сѣдѧщема Ростиславичема. в кнѧженьи землѧ Ростовьскыꙗ. роздаꙗла бѧста по городомъ посадничьство Русьскы(м҃) дѣдьцкимъ. ѡни же многу тѧготу люде(м҃) симъ створиша. продажами и вирами. а сама кнѧзѧ молода бѧста слушаꙗ болѧръ. а болѧре оучахуть ꙗ на многоє имѣньѥ. В 1176 г. Ростиславичи правили в Ростовской земле и раздавали посадничества своим дружинникам. Сам контекст, а также глагол НСВ роздаꙗти указывают на то, что в данном случае мы имеем дело с продолжительным, неоднократным действием. Таким образом, предшествования и результативности здесь нет. По всей видимости, рассматриваемое сочетание обозначает действие того же характера, что и имперфект оучахуть. Скорее всего, как и в предыдущем случае, роздаꙗла бѧста следует понимать как ʽбыли раздающиеʼ. 2.3. Сочетания «быти в пр. вр. + -л–форма» в аористной функции В следующих примерах анализируемое сочетание участвует в передаче последовательных событий, обозначая действие, по своему характеру аналогичное соседним действиям, выраженным формами аориста: (7) НПЛ ст. л. 148 об. — 149 И быша новгородци печални; а Ярославъ нача полкы копити на Новъгородъ, и бѣ послалъ къ цесарю татарьску Ратибора, помочи прося на Новъгородъ. И се учювъ князь Василии Ярославич, присла послы в Новъгород, река тако:… — действия нача и бѣ послалъ произошли либо одновременно, либо последовательно. При этом они функционально равнозначны: князь начал собирать полки и послал за помощью. Действие бѣ послалъ не отличается от нача ни ретроспективностью, ни результативностью. (8) СЛ л. 111 об. бы(с҃) сѣча крѣпка. и ту оубиша Володимера Дв҃довича. добраго и кроткаго кънѧзѧ. Черниговьскаго. Изѧслава же Мстиславича ꙗзвиша в руку. и свергли и бѧхуть с конѧ. и хотѣша и оубити свои пѣшци. не знаюче ѥго. но снѧ с себе шело(м҃) и познаша и. Данный контекст рассматривается М. Н. Шевелевой: здесь мы имеем дело с «цепью последовательно сменяющих друг друга действий в рамках одного эпизода»; «не исключено, что бѧхуть здесь употребляется как эквивалент русского вспомогательного были в роли показателя дистанцированности от момента речи (времени повествователя), возможно, в сочетании с подчеркиванием реальности существования данного факта в прошлом» [Шевелева 2007: 240]. Однако данное объяснение не кажется убедительным: действие свергли бѧхуть в плане дистанцированности от времени повествователя ничем не отличается от действий, выраженных соседними аористами ꙗзвиша, хотѣша и познаша. (9) ИЛ ВЛ л. 262 а Кондратъ побѣже до Лѧховъ чересъ нощь. и топилсѧ бѧшеть. ѿ вои его во Вепрю множество. Тот факт, что многие люди Кондрата утонули в реке, является следствием того, что он отправился в путь ночью. (10) СЛ л. 132 а наши погнаша сѣкуще поганыꙗ Бохмиты. и прибѣгше к Волзѣ въскакаша въ оучаны. и ту абьє ѡпровергоша оучаны. и тако истопоша боле тысѧчи ихъ. Бж҃ьимъ гнѣвомъ гоними и ст҃ою Бц҃ею. и Всеволода кнѧзѧ мл҃твою. кнѧзь же Всеволодъ стоꙗвъ ѡколо города .I҃. дн҃и. Видѣвъ брата изнемагающа. и Болгаре выслалисѧ бѧху к нему с миромъ. поиде ѡпѧть къ исадомъ. В данном случае мы опять имеем дело с последовательностью событий: князь осаждал город 10 дней, после чего болгары решили заключить с ним мир.(11) НПЛ мл. л. 114 Того же лѣта, на зиму, ходи архиепископъ новгородчкыи Илья ко Андрѣеви, въ Володимиръ, ходилъ бяше на всю правду. Данный контекст несколько отличается от предыдущих, т. к. форма ходилъ бяше (на всю правду) не служит для передачи следующего действия в нарративной цепи, а уточняет сообщение о том, что архиепископ ездил во Владимир, для которого используется форма аориста (ходи). Однако, как и в вышерассмотренных примерах, если анализируемое сочетание интерпретировать как плюсквамперфект, то его употребление оказывается абсолютно немотивированным. Таким образом, в данной группе, как и в предыдущих двух, появление сочетания «быти в пр. вр. + -л–форма» не может быть объяснено ни одним из плюсквамперфектных значений. Прежде всего потому, что у него отсутствует обязательный семантический компонент плюсквамперфекта «предшествование в прошедшем»: рассматриваемое сочетание в проанализированных примерах участвует в обозначении действия основной нарративной цепи, непосредственно следующего за предыдущим и предшествующего следующему действию, выраженному формой аориста. 3. Конструкция «быти в пр.вр. + -л–форма» как свободное синтаксическое сочетание Как было показано выше, конструкция «быти в пр. вр. + -л– форма» во всех приведенных примерах не может быть интерпретирована как форма плюсквамперфекта. На наш взгляд, появление данного сочетания в проанализированных контекстах может объясняться тем, что перед нами не грамматическая форма сложного прошедшего времени, а свободное синтаксическое сочетание бытийного глагола и причастия. Следовательно, значение, которое оно передает, складывается из его составляющих. В 1-й и 2-й группах глагол быти соединяется с глаголами НСВ, с чем связано возникновение семантики фоновости и / или продолжительности действия. В 3-й группе глагол быти сочетается с глаголами, выражающими однократное действие, чаще всего СВ, в результате чего рассматриваемая конструкция обозначает действие, близкое по характеру действиям, обозначенным аористной формой. Если учесть потенциальную взаимозаменяемость аористных и причастных форм7, а также возможную синонимию -л–формы и причастия на -ъш-/-въш- (см. [Скачедубова 2017]), то причастное употребление -л–формы в сочетании с бытийным глаголом в прошедшем времени в таком употреблении не должно казаться невероятным. Если посмотреть на причастные образования в древнерусском, то окажется, что все они могли употребляться как в сочетании с глаголом быти (в наст. и пр. вр.), так и без него не только по отношению к настоящему, но и к прошедшему времени. Так, в летописном языке частотны примеры употребления действительного причастия настоящего времени + быти (наст. / пр. / буд. вр.), ср.: ЛЛ ПВЛ л. 61 об. И бѣ тогда держа Вышегородъ Чюдинъ, а церк҃вь Лазорь. посем же разидошасѧ в своꙗ си. Примеров опущения связки значительно меньше (подробнее см. [Потебня 1888/1958: 134–137]), однако они встречаются, например: ИЛ КЛ л. 108 об. Мьстиславъ. же с Ꙗрополкомъ. съ вои. хотѧща ити на Всеволода про Ꙗрослава. Всеволодъ же посласѧ по Половци. С действительными причастиями прошедшего времени наблюдается обратная картина. Летописный текст изобилует их бессвязочным употреблением, однако есть примеры, где они встречаются со связкой и в настоящем, и в прошедшем, и в будущем времени, ср.: НПЛ ст. л. 144 наѣхаша пещеру непроходну, в ней же бяше множьство Чюди влѣзше (подоробнее см. [Потебня 1958: 138–139]). И со связкой, и без связки употребляются страдательные причастия как настоящего, так и прошедшего времени, ср.: ИЛ КЛ л. 108 об. бѧшеть бо в тꙑ дн҃и игуменъ ст҃аго андрѣꙗ. григории. любимъ бо бѣ преже володимеромъ — ИЛ КЛ л. 239 об. и тако спрѧтавше. тѣло єго всѧ братьꙗ во ѡлговичехъ племени с великою ч(с҃)тью. и с плачемь великымъ и рыданиємь. понеже бо во ѡлговичехъ. всихъ оудалѣє рожаємь и воспитаємь (и҃) возрастомъ. и всею добротою. и множьсвтеною доблестью. и любовь имѣꙗше ко всимъ (в данном случае пропущен глагол быти в прошедшем времени); ИЛ КЛ л. 109 об. Томъ же лѣтѣ. престависѧ изѧславъ. ст҃ополчиць м(с̑)ца декабрѧ. въ г҃і а погребенъ бꙑ(с̑) к҃д·дн҃ь В лѣто ҂ѕ҃·х·л҃· — ИЛ КЛ л. 107 Ведена мьстиславна въ грѣкꙑ за цр҃ь и митрополитъ никита приде 7 Как известно, считается, что причастие выражало второстепенное действие, а аорист — главное (см., например, [Потебня 1888/1958: 188–197]); однако этот критерий очень субъективен, с чем и связаны многочисленные замены по летописным списками аорист / причастие и наоборот (см., например, [Попова 1999: 135–137; Колесов 1976]). изъ грекъ — последние два контекста аналогичны друг другу. В них сообщается дата, когда произошло событие. В обоих случаях действие выражается страдательным причастием прошедшего времени. Разница заключается в том, что в первом примере причастие употреблено с глаголом-связкой, а во втором — без него. Вопрос, почему один тип причастий употреблялся с глаголом быти регулярно, а другой — крайне редко, остается открытым и требует отдельного изучения. Однако для нас важна сама возможность употребления причастия в аналогичных контекстах как со связкой, так и без нее. Именно потому, что каждое причастное образование потенциально могло использоваться в одних и тех же случаях и с бытийным глаголом, и без него, кажется логичным утверждать, что такая же способность была и у -л–формы. Если -л–форма могла употребляться самостоятельно как «обычное» причастие прошедшего времени (т. е. не в составе перфекта), логично сделать вывод о том, что такое же употребление было возможно и с бытийным глаголом в прошедшем времени. Таким образом, мы должны допустить, что наряду с формами плюсквамперфекта существовали свободные синтаксические сочетания, состоящие из глагола быти в прошедшем времени и -л–формы. 4. Выводы Проанализировав рассмотренные выше примеры, можно сде лать следующие выводы. В ряде контекстов сочетание «быти в пр. вр. + -л–форма» не является грамматической формой плюсквамперфекта, т. к. его появление не может объясняться ни одним из приписываемых плюсквамперфекту значений. В приведенных примерах отсутствует обязательный семантический компонент «предшествование в прошедшем», а рассматриваемая конструкция обозначает либо 1) фоновое действие, либо 2) продолжительное действие, либо 3) действие, синонимичное по характеру соседним действиям, выраженным формами аориста. Все эти значения могут объясняться тем, что мы имеем дело со свободным синтаксическим сочетанием глагола быти и -л–формы, функционирующей в качестве причастия. Таким образом, семантика анализируемой конструкции в рассмотренных контекстах складывается из ее составляющих.Список сокращений ВЛ — Волынская летопись ИЛ — Ипатьевская летопись КЛ — Киевская летопись ЛЛ — Лаврентьевская летопись НПЛ ст. — Новгородская первая летопись старшего извода НПЛ мл. — Новгородская первая летопись младшего извода ПВЛ — Повесть временных лет СЛ — Суздальская летопись

Напиши аннотацию по статье

DOI 10.30842/alp2306573715310 К ВОПРОСУ ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИИ НЕКОТОРЫХ СЛУЧАЕВ УПОТРЕБЛЕНИЯ СОЧЕТАНИЯ «БЫТИ В ПР. ВР. + -Л-ФОРМА» В ДРЕВНЕЙШИХ РУССКИХ ЛЕТОПИСЯХ М. В. Ермолова Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН, Москва maria-anna2121@yandex.ru Аннотация. Сочетание «быти в пр. вр. + -л–форма» обычно рассматривается как форма плюсквамперфекта. Однако в древнейших русских летописях был обнаружен ряд контекстов, в которых это сочетание не может объясняться ни одним из приписываемых плюсквамперфекту значений. Конструкция «быти в пр.вр. + -л– форма» в них либо выражает фоновое действие, либо участвует в обозначении последовательных действий в нарративной цепи. По всей видимости, такое употребление может объясняться тем, что наряду с формой плюсквамперфекта существовало свободное синтаксическое сочетание из глагола быти в пр. вр. и -л–формы, значение которого закономерно складывалось из его составляющих.

к вопросу об изучении русских приставочных глаголов в xиx веке. Ключевые слова: предлог, приставка, приставочные глаголы, словообразование, категория вида. ON THE STUDY OF RUSSIAN PEFIXED VERBS IN THE 19th CENTURY O. I. Foniakova Saint Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Th e article focuses on the Russian prefi xed verbs in the 18th and 19th centuries (from Lomonosov to Shakhmatov): the genetic relation of verb prefi xes with prepositions, wide variety of verb derivation and its role in the expression of the grammatical meanings of tense and aspect. Th e paper shows the evolution of views on the composition of verbal aspect (from a multimember to a two-member grammatical category). However, at that time verbal aspect was not diff erentiated from Aktionsart, and the problem of aspect was not defi nitively resolved due to the constant interaction of aspect with the derivational semantics of the verb prefi xes. Refs 15. Keywords: preposition, prefi x, prefi xed verbs, word formation, verbal aspect. «В истории изучения русского и славянского глагольного вида выделение двух и только двух видов — СВ и НСВ — сыграло большую положительную роль, так как способствовало преодолению нечетких старых концепций, не отграничивающих грамматическую категорию вида от прочих элементов аспектуальности», — писал Ю. С. Маслов в  «Очерках по аспектологии», когда эта наука уже сформировалась в развитую систему научных взглядов, терминов и понятий в отечественном и мировом языкознании — во многом благодаря его трудам [Маслов, 1984, с. 7; Маслов, 2004]. В истории научной мысли о структуре и семантике русских приставочных глаголов накопилось немало различных точек зрения, краткий обзор которых можно свести к нескольким темам и периодам. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.213 В XVIII–XIX вв. ученые долго не различали терминологически понятия предлог и приставка и называли приставочные глаголы предложными или производными. Только в середине XIX в. появляется термин приставка как синоним общеупотребительного термина «слитный предлог». Он был употребительным у разных авторов и  до, и  после появления термина «приставка». В  «Исторической грамматике русского языка» Ф. И. Буслаева (1865) впервые употребляется термин «приставка», который сохраняет еще свою отглагольность в следующем контексте: «Приставка предлога к глаголу и прикрытие глагольного корня приставкой и окончанием дает ему полную форму слова, в речи употребляемого» [Буслаев, с. 102, 197]. А термин префикс появляется в трудах Фортунатова и Шахматова на рубеже XIX–XX вв. При этом Шахматов выделяет префиксы в особую служебную часть речи, поскольку он считал, что все предлоги по своему происхождению — пространственные наречия [Шахматов, с. 495]. На непосредственную генетическую связь глагольных приставок с предлогами указывает целый ряд фактов. Во-первых, совпадение по звучанию многих приставок и предлогов (в, на, под, из, с, по и др.). Во-вторых, большая близость в значении предлогов и одноименных приставок. И в-третьих, соотносительность управления приставки с предлогом, часто одноименным (ср. войти в дом, дойти до конца, съехать с горы и т. д.). Все это показывает, что приставки по своей форме, содержанию и функциям очень близки к предлогам и фактически из них и произошли. Приставки как средство образования глагольных времен Грамматические функции глагольных приставок привлекали к  себе издавна особое внимание языковедов. Еще М. В. Ломоносов в  «Российской грамматике» развернул целую теорию относительно формообразующей роли глагольных приставок: «…присовокупляя себе напереди предлоги и  другие части получают глаголы по сему сложению разные знаменования». М. В. Ломоносов насчитывал до десяти глагольных форм времени в русском языке XVIII в., причем в одну систему временнх форм глагола он включал разные слова, образованные слиянием предлога с глаголом: «Через разное сложение с предлогами получают времена часто новое знаменование и большую силу». В 312-м параграфе своей «Грамматики» Ломоносов дает перечень глаголов, которые «состоят в прошедшем совершенном времени из прошедшего неопределенного и из предлога, которого они в настоящем времени не имеют: алкаю — взалкал; ведаю — уведал; венчаю — обвенчал и т. д.» [Ломоносов, с. 481]. Ломоносов считал возможным соотносить эти пары как формы времени одного глагола. Причем в «новом знаменовании», которое получал глагол от соединения с предлогом, автор, несомненно, видел не только новое грамматическое значение глагола, но и новый оттенок его реального лексического значения. Его система времен была исторически обусловленным явлением, поскольку теории видообразования в русском языке еще не было создано, а какое-то осмысление приставочных глаголов в плане грамматическом уже было необходимо. И хотя эта система времен очень скоро подверглась справедливой критике, сам подбор и сиВестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 положительную роль в науке. Первым критиком этой теории Ломоносова был А. Болдырев, который относил примеры типа ношу — подношу, даю — придаю и т. п. к одному грамматическому времени, а не к разным, как полагал Ломоносов. Но в 1852 г. публикуется работа «О видах русских глаголов в синтаксическом отношении» С. Шафранова, который, следуя в  основном за М. В. Ломоносовым, рассматривает глагольные приставки лишь как средство образования временных форм. Главный пафос его сочинения заключается в том, чтобы восстановить в правах отжившую систему времен Ломоносова и разбить новоявленную «Теорию видов» русского глагола. Он рассматривает 20 «предлогов», имеющих влияние на времена глаголов. Каждый предлог, то есть приставка, характеризуется им прежде всего со стороны употребительности для «составления форм совершенного действия». Одни (с, про, по, у и др.) образуют много форм совершенного действия, другие (из, о) меньше, третьи (под, пред и  др.) вообще их не образуют. Попытка С. Шафранова указать точное число глаголов, образующихся с помощью тех или иных «предлогов», вызывает сомнение. Скорее всего, С. Шафранов не мог до конца разобраться в  сложной картине слово- и формообразования русского глагола, так как не признавал наличия видовых форм у русского глагола и отстаивал отжившую ломоносовскую систему времен. Приставки как средство глагольного словообразования Соединение приставки с глагольной основой представляет собой лишь начало многообразной жизни приставочного глагола как отдельного слова в живой системе языка. Первичная словообразовательная классификация глаголов на простые и производные возникла еще в самых первых грамматиках русского языка, начиная с Г. В. Лудольфа и М. В. Ломоносова. Н. Г. Чернышевский в контрольном сочинении на степень магистра в 1854 г. писал: «В русском число оттенков значения, которое принимает одно глагольное понятие, несравненно более, нежели в  латинском … в русском этих видоизменений десятки: читаю, почитываю, перечитываю, начитываюсь и т. д. <…> эти бесконечно разнообразные изменения глаголов посредством видовых окончаний и предлогов с единственной целью определить способ, каким происходит действие, придает русской фразе живость и определенность, которая в большей части случаев не может быть выражена на других языках» [Чернышевский, с. 816] (курсив наш. — О. Ф.). В эти же годы К. С. Аксаков в своих работах по грамматике русского языка уже показывает возможность двоякого изучения приставочных глаголов — в грамматическом и лексическом планах: «Всякой или почти всякой глагол имеет свой обычай, управляется и действует по-своему, и отсюда как будто происходит общая разница. Для того, чтобы понять смысл этой области русского слова, нужно обратиться к каждому глаголу, к его личности, найти законное объяснение употреблению каждого — и тогда возникнет стройность и порядок» [Аксаков, с. 17]. Таким образом, в первой половине XIX в. преобладало, с одной стороны, внимание к лексическому своеобразию приставочных глаголов, но при этом уже возникло и  узкограмматическое изучение функций глагольных приставок с  точки зрения семантики вида. Например, труд профессора Н. П. Некрасова «О значении Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 тического изучения приставочных глаголов, которых автор называет формалистами: «Если бы предлоги служили для образования временных или видовых форм в русском глаголе, то для чего бы глаголу принимать по два и по три предлога?» [Некрасов, с. 176]. Но, правильно подчеркивая семантическое богатство русского приставочного словообразования, Н. П. Некрасов все же признает и  грамматические функции у глагольных приставок: «От соединения с тем или иным предлогом зависит картинность, изобразительность действия, а  не та сухая отвлеченность, которою выражается его оконченность или неоконченность» [Там же. с. 177]. Н. П. Некрасов развивает учение о  качественности как основном признаке глагольного действия и  обстоятельственности как типическом свойстве только предлогов. Основная функция предлогов, по мнению Н. П. Некрасова, сводится к  ограничению действия обстоятельственностью его проявления, к  низведению родового и  общего значения глагола к  видовому и  особенному. Тонко вскрывая сложность и  богатство связей в  значениях приставок и  глаголов, Некрасов сводит все эти отношения к троякому виду: 1) когда обстоятельственность предлога определяет качественность глаголов (доносить платье); 2)  когда обстоятельственность предлога определяет проявляемость действия (делать — подделать); 3) когда обстоятельственность предлога, сливаясь с качественностью глагола, теряется или исчезает в этой последней (поносить кого-нибудь бранью). Таким образом, речь идет о развитии переносных значений у приставочных глаголов из конкретных обстоятельственных значений «предлогов». Однако Н. П. Некрасову не удалось избежать противоречия в  своих рассуждениях. Резко отрицая грамматическую функцию приставок в  глаголах (наряду со словообразовательной), он все же незаметно опирается в ходе своих рассуждений на теорию видов, «выражавших степень данного действия»: «Предлоги оказывают в русском языке двойное влияние на глаголы, со стороны значения и  со стороны формы» [Некрасов, с. 235–236]. Итак, можно сказать, что, начиная с шестидесятых годов XIX столетия, изучение лексической семантики приставочных глаголов получило теоретическое обоснование в трудах К. С. Аксакова, Н. П. Некрасова и их последователей. Роль приставок в процессах видообразования На протяжении длительной истории изучения приставочных глаголов в XIX в. явно недооценивалась вся сумма лексических значений каждого глагола в их противопоставлении видовым значениям, что приводило к смешению семантики вида со словообразовательными значениями глаголов. Каждый из  авторов стремился подчинить сложную семантическую структуру приставочных глаголов своей схеме образования глагольных видов. Впервые подробное описание приставочных глаголов в тесной связи с изложением своей теории вида дает академик Н. И. Греч: «Совершенный вид образуется из глагола первообразного (неопределенного, определенного и однократного вида) одним только присовокуплением предлога без всякой в  преобразованном глаголе перемены: делать — сделать; колоть — заколоть; говорить — уговорить» [Греч, с. 137]. В грамматических рассуждениях Н. И. Греча еще слышны отголоски старой Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 вочных глаголов в  связи с  видовой семантикой и  предложил их классификацию, которая сохранилась и до наших дней. Важный вклад в дело изучения данной темы внес академик А. Х. Востоков. Глагольные приставки он группирует по их способности образовывать тот или иной вид глагола. Предлоги возъ, за, по образуют и начинательный вид, и совершенный окончательный  — по терминологии автора  — в  соответствии со своим значением; «а такие предлоги, как возъ, вы, до, за из, на, о, от, пере, по, под, при, про, раз, с, у приставлены к глаголу для произведения совершенного окончательного вида» [Востоков, с. 97]. Г. Павский в  «Рассуждении о  глаголе» (1842)  отмечает различные грамматические функции «предлогов», которые в глаголах «изменяют залог, изменяют глагольную степень (т. е. вид. — О. Ф.) и влияют на время и пространство» [Павский, с. 80]. Сходные взгляды развивает И. И. Давыдов в сочинении «Опыт общесравнительной грамматики русского языка» (1853). Этот автор впервые осмысленно употребил термин «приставка» по отношению к слитным предлогам: «Слитные предлоги употребляются как приставки в образовании разных частей речи: бесчестье, войти, перехожу, донесение». Интересно следующее высказывание И. И. Давыдова: «От присоединения предлогов к  простым глаголам происходят в  них следующие перемены: а) придается наклонению и времени глагола смысл окончания или несовершения действия — наделять, дописать; b) сверх показания окончания или несовершенности действия к значению глагола присоединяется посторонний смысл, заключающийся в значении предлога: выходить — выходить; c) среднему глаголу иногда придается значение глагола действительного» [Давыдов, с. 322]. Итак, смешение лексических и  грамматических значений приставочных глаголов при характеристике видообразующей функции глагольных приставок было довольно частым явлением. Особенная пестрота царила в понимании структуры и семантики вида как грамматической категории. Становление двучленной категории вида на рубеже XIX–XX веков Глубокое историческое толкование генезиса категории вида у русских глаголов дал А. А. Потебня, который, критически рассмотрев все существующие системы взглядов, в IV томе своего капитального труда «Из записок по русской грамматике» рассматривает в отдельном параграфе вопрос «О влиянии предлогов на виды»: «Предлоги не имеют никакого влияния на степень длительности и вовсе не переводят глаголы из одной степени в другую», — писал он по поводу взглядов Г. Павского и И. Давыдова и их последователей. Его попытка показать различие между грамматическим значением вида и  лексическими (словообразовательными) значениями приставочных глаголов в  высшей степени знаменательна. «Предлог, посредством коего в большей части случаев глаголу сообщается значение действия или состояния, не скрывает видового значения глагола, но, ложась на это значение новым слоем, видоизменяет его только отчасти». Далее А. А. Потебня писал: «…Различные предложные глаголы с одним и тем же характером (до-, при-, за- ходить) составляют особые единицы только с л е к с и ч е с к о й т о ч к и з р е н и я, а в грамматике принимаются з а о д н у е д и н и ц у, если они тождественны формальным Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 ч а с т н ы для грамматических категорий» [Потебня, с. 86 и др.]. Итак, А. А. Потебня выносит эти значения за пределы категориальной семантики вида в сферу значений лексико-грамматических, в то время как А. Х. Востоков, Г. Павский, И. И. Давыдов и  другие рассматривали их как самостоятельные и разные видовые значения. Таким образом, вопрос о видообразующей функции глагольных приставок органически связан у Потебни с вопросом о семантике категории вида в целом. Исследование проф. Г. К. Ульянова «Значение глагольных основ в  литовскославянском языке» (1895) вместе с трудом А. А. Потебни знаменует собой поворот к историческому изучению семантики глагольного вида. Г. К. Ульянов выделяет два рода основ у глаголов, сложенных с приставками. В основы первого рода автор объединяет сложные глагольные образования, не отличающиеся по своим видовым значениям от соответствующих простых основ. Основами второго рода он называет сложные основы, отличающиеся по видовым значениям от простых. В этой работе подробно анализируются значения перфективных основ (совершенного вида) в славянских языках. В классификации видовых значений глагольных основ с общим перфективным значением подчеркивается видообразующая роль глагольных приставок, причем то или иное значение основы глагола определяется значением соответствующей глагольной приставки. Подробный критический разбор этого сочинения Г. К. Ульянова сделал академик Ф. Ф. Фортунатов в 1897 г. Особенно важным в его рассмотрении является тот факт, что он более внимательно и детально исследует славянскую видовую систему, дает собственный анализ семантики глагольных основ. Ф. Ф. Фортунатов выступал против термина «чисто формальные приставки», которые, по Г. К. Ульянову, не меняют реального значения глагольных основ: «То, что автор называет видовыми значениями простых основ, … существует в самом реальном (не грамматическом) значении основ как составная часть этого значения» [Фортунатов, с. 78]. Он подчеркивает тем самым невозможность видовой соотнесенности между приставочными и  бесприставочными глаголами: «Различие между простыми и  сложными глагольными основами не есть различие грамматическое, — утверждает автор, — так как п р и с т а в к а, которую не следует смешивать с п р е ф и к с о м, не образует грамматической части слов, <…> поэтому и различие в видовом значении между сложными глагольными основами совершенного вида и  соответственными простыми глагольными основами не есть различие грамматическое, т. е. не касается формы основ» [Там же, с. 122]. В своем «Отчете о деятельности Отделения русского языка и словесности за 1910 год» Ф. Ф. Фортунатов еще раз подчеркивает, что нельзя отождествлять приставочную форму глагола с перфективным значением основы. Таким образом, приставочные глаголы рассматривались им весьма дифференцированно: во-первых, как соответствующие видовые формы при нетождественных глагольных основах (приносить  — принести); во-вторых, как самостоятельные лексические единицы по отношению к простым глагольным основам (принести — нести). Эволюция его взглядов шла в сторону обобщения видовых значений глагольных основ, которые рассматриваются в современной аспектологии как двучленная грамматическая категория вида.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 ных по русской грамматике не получал удовлетворительного разрешения вопрос о глагольном виде, в связи с которым изучались глагольные приставки. Теоретический разнобой в понимании семантики вида как грамматической категории и неразработанность учения о способах действия как лексико-грамматических значениях приставочных глаголов, которое сложилось позднее, уже в XX в., приводили к тому, что в приставочных глаголах постоянно смешивались лексический, словообразовательный и категориально-грамматический план языковых значений1.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81'366.58 О. И. Фонякова Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 2 К ВОПРОСУ ОБ ИЗУЧЕНИИ РУССКИХ ПРИСТАВОЧНЫХ ГЛАГОЛОВ В XIX ВЕКЕ Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 В статье рассматриваются некоторые аспекты изучения русских приставочных глаголов в  XVIII–XIX  вв. (от Ломоносова до Шахматова): генетическая связь глагольных приставок с предлогами, богатство глагольного словообразования и его роль в выражении грамматических значений времени и вида. Показана эволюция взглядов на состав категории глагольного вида (от многочленной к двучленной). Тем не менее в указанный период не были разграничены вид и способы глагольного действия; проблема глагольного вида не получила окончательного разрешения, поскольку семантика вида постоянно взаимодействует со словообразовательными значениями глагольных приставок. Библиогр. 15 назв.

как мы в китае переводим стихи стихотворных аспект. Ключевые слова: китайская поэзия, художественный перевод, рифма, метр, метрика. HOW DO WE TRANSLATE THE POEMS IN CHINA: THE POETIC ASPECT Zheng Tiwu Institute of World Literature Shanghai International Studies University, 550 Dalian Road (W), Shanghai 200083, China Translation of poetry in China is rich in history. Any account of how poetry has been translated is closely related to the processes of Chinese poetry development. Long identified as the most fundamental is the distinction made between the old and new forms. Early in its history, when the long glory of the classical (traditional) Chinese literature was coming to an end — though it still retained its prominent in history — poetry was translated into the classical (traditional) verse metre. These old forms, apparently awkward and inappropriate at times in poetry translation, gave way to the new form and the poetry consequently was translated into new verse metre, as the new Chinese literature emerged and literary history ushered into a new era reaching its climax in “The May Fourth Movement”. Today poetry translation in China primarily focuses on the new verse metre incorporating various rhymes and rhythms. Refs 14. Keywords: Chinese poetry, literary translation, rhyme, metre, metrics. Предисловие Стихотворные формы пользуются в Китае наибольшим почтением среди всех литературных произведений. В «Упанишадах» сказано: самое ценное в человеке — это язык, самое ценное в языке — это хвалебные песни, а самое ценное в стихах — это петь их громким голосом [五十奥义书 — Пятьдесят Упанишад, с. 52]. Стихи — самая гармоничная литературная форма из всех известных. В стихах при помощи скупых, но точных слов можно выразить самое богатое содержание и  самые глубокие чувства  — «безбрежные глубины смысла кроются за образом» [王国维 — Ван Говэй, с. 15]. Стихи дают способность видеть вечность в мгновении и прекрасное — в дурном, а умелое использование поэтического языка позволяет добиться еще большего волшебства, еще более совершенной безупречности. Стихи не нуждаются в комментариях, в стихах нет установленных законов, поэтому стихи 1 Пер. с китайск. Н. Сомкиной. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.411 принимать то, что нельзя передать словами. Очень верно сказал Лян Цичао: «Перевод — это очень трудное дело, а перевод стихов поистине труднейшая из трудностей» [梁启超  — Лян Цичао, с. 134]. Трудность и  красоту перевода стихов также зачастую можно лишь воспринять, но не передать словами. Китайский поэт и переводчик Лян Цзундай сказал: «Хорошее стихотворение — это результат тесного взаимодействия между духовными и материальными обстоятельствами и самой жизнью; условия для создания хорошего стихотворения лежат не только в сюжете и возможностях, которые дает материальное, но и в эмоциональном отклике и усердии духа» [梁宗岱 — Лян Цзундай, с. 73]. Поэтому даже самые великие поэты не могли создать одинаково успешных произведений, и потому же стихи в определенной степени непереводимы. Однако мы знаем, что хорошее стихотворение в душе читателя вызывает сочувствие и эмоциональный отклик. Если по счастливой случайности этот читатель является переводчиком, может случиться резонанс двух великих душ: автора и переводчика, а если переводчик при этом не уступает автору в умении и искусности, то тогда и становится возможным перевод. В. Я. Брюсов говорил: «Передать создание поэта с одного языка на другой — не возможно: но невозможно и отказаться от этой мечты» [Брюсов, с. 105]. Сталкиваясь с  любым поэтическим текстом, нужно овладеть обоими его началами — и формой, и духом, поэтому в переводе стихов преследуются именно эти две цели: передача формы и передача духа. Что считать духом стиха? Можно сказать, что это его смысл, идея, или совсем просто: содержание. Что считать формой? Жанр, стиль, строфику, ритм, рифму и т. п. — все это можно отнести к категории формы. «Дух» нужно чувствовать сердцем, словами его не выразить, а форму можно выразить словами. Конечно, иногда дух бывает трудно отделить от формы. Здесь я хочу на время оставить «дух», который мы должны стараться перевести в поэзии, и обсудить только форму, поэтику, то есть тот аспект, который отличается достаточно сильной управляемостью. Некоторые особенности китайского стихотворчества Прежде чем перейти непосредственно к вопросам перевода, разберемся, в чем состоят особенности китайского и западного стихосложения с точки зрения формы. Учитывая, что формы западной поэзии всем уже хорошо знакомы, я расскажу только о китайском стихосложении. Если вести отсчет от первого сборника китайских стихов  — «Ши Цзина» («Книга песен», XI–VI  вв. до н. э.), то история китайского стихосложения весьма солидна и насчитывает около 3 тыс. лет. «Книгу песен» составил и отредактировал сам Конфуций. Содержание сборника окончательно утвердилось 2,5 тыс. лет назад, но среди вошедших в него стихов много более древних — тех, которым около 3 тыс. лет. Хотя «Ши Цзина» и является сборником наиболее ранних стихов и песен Китая, эти стихи словно создались зрелыми, и шесть категорий поэзии — фу, би, син, фэн, я, сун2 — актуальны и по сей день. За эти 3 тыс. лет китайские поэтические 2 Шесть категорий китайской поэзии люи включают в себя фэн (风), я (雅) и сун (颂) — конкретные виды поэзии, фу (赋), би (比) и син (兴) — приемы и способы изображения. Произведения Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 ные стихи, но уступили место четырехсловной форме стихов, так и не успев обрести окончательной формы. Четырехсловные стихи царили в китайской поэзии более тысячи лет, после чего в ханьско-вэйский период (~III в. н. э.) появились пятисловные стихи и быстро оттеснили четырехсловные с их почетного места. Вслед за ними появились семисловные стихи. С приходом династии Тан (618–907) возникли новые формы стиха3. Практически одновременно появились и стихи в жанре цы, которые достигли расцвета в эпоху Сун (960–1279). С танско-сунского периода новые стихи и цы стали для литераторов и поэтов основной формой творчества. Эта традиция продолжалась до конца XIX — начала ХХ в., т. е. до конца Цин — начала периода Китайской Республики. Движение за новую культуру «4 мая» в 1919 г. стало своего рода водоразделом в истории китайской литературы: существовавшая 2 тыс. лет старая форма китайских стихов, главным образом на вэньяне, была заменена на новую, и  без малого сто лет, последовавших за этим движением, стихи пишутся на современном языке байхуа. Вэньянь — это древнекитайский литературный язык, сформировавшийся на основе доциньского разговорного языка. В эпоху Чуньцю и Чжаньго (722–221 до н. э.) для письма использовали бамбуковые дощечки, шелк и т. д., но шелк был весьма дорогим материалом, а  на дощечках умещалось ограниченное количество знаков, и, чтобы на одном «свитке» бамбуковых дощечек уместить больше информации, не слишком важные иероглифы опускали. В дальнейшем «бумага» вошла в повсеместный обиход, обращение канцелярских документов в аристократическом классе стало привычкой, и знание вэньяня стало символом образованности. Вэньянь противопоставлялся байхуа, акцент в нем делали на использовании цитат из классических источников, параллелизме, продуманной мелодике; знаки препинания не использовались. Вэньянь включал в себя такие формы, как цэ4, ши5, цы6, цюй7, багу8, пяньвэнь9. фэн лирические, я — в основном лиро-эпические, а поэзия сун содержала в себе зачатки драматического действия. Би чаще всего отождествляется со сравнением, ассоциацией или интерпретируется как прием, подразумевающий сопоставление вещей или явлений, либо как метафора, включающая в себя как аллегорию, так и сравнение. В син либо тоже усматривают сходство с метафорой или аллегорией, либо истолковывают эту категорию как обозначение импульса ассоциативного озарения, находящего выход в форме песенного запева. Что касается фу (этим термином в дальнейшем стала обозначаться одическая поэзия), то исходно так назывался особый тип песнопений, возможно сугубо ритуально-религиозного характера [Кравцова, с. 146–148]. 3 Цзиньти ши (近体诗) — уставные стихи люйши (律诗) и четверостишия цзюэцзюй (绝句) с регламентацией последовательности тонов. 4 Доклад, представление; трактат, литературный жанр, произведение на темы канонов или по литики. 5 В широком смысле — стихи вообще; термин «ши» обозначает жанр поэзии, представленный пятисловными или семисловными, реже четырехсловными стихами. 6 Стихотворение для пения, жанр классической поэзии, развившийся из танскихюэфу (乐府), сложившийся в эпоху Сун; характеризуется разноразмерностью строк, строгой рифмой и чередованием тонов; цы повторяет метрику одного из классических образцов, признанных за эталон и составляющих сборник (词牌). 7 Цюй предназначались для пения под музыкальный аккомпанемент и  писались на заранее известные мелодии, ритмический рисунок которых определял строфику и длину строк в стихотворении. 8 Восьмичленное сочинение. 9 Ритмическая проза, по 6 и 4 иероглифов в строке.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 хуа. Байхуа, в противовес вэньяню, в качестве средства выражения использует современный язык, на котором говорил простой народ в  повседневной жизни. Он сильно отличается от вэньяня с точки зрения лексики, синтаксиса, изящества и др. Вэньянь был формой официального общения, языком сановников и образованных людей, а также литературным слогом. По сравнению с байхуа вэньянь более сдержан, стандартизирован и логичен. Между стихами, записанными иероглифами, и стихами, записанными пиньинем-алфавитом (латиницей и кириллицей, например), есть весьма существенные различия с  точки зрения формы, ритма, метрики и  структурных приемов. В  китайской поэзии, древней или современной, привычной является холостая рифмовка10, совершенно не обязательно рифмовать каждую строку; строки рифмуются обычно через одну, но  может встречаться и  смежная рифма. Древние «уставные стихи» гэлюйши требовали одной рифмы на все стихотворение, однако в длинных стихах, например гэсин11, можно было использовать две рифмы (обычно они чередовались); в современных стихах можно использовать как одну, так и несколько рифм. Это если речь идет о четном количестве строк в строфе (чаще всего четыре), а если в строфе изначально нечетное число строк, то слоги нужно рифмовать исходя из конкретных обстоятельств; например, в пятистрочной строфе рифмованных строк может быть две, а может быть три. Кроме количества строк необходимо учитывать и  специфику синтаксиса. Согласно китайской поэтической традиции, рифма не только замыкает строку, но и знаменует собой конец предложения или относительно завершенной мысли. Если в пятистрочной строфе все строки представляют собой законченные предложения, достаточно срифмовать две или три строки. В написании древних стихов-гэлюй существовали строгие требования не только к рифме, но и к тонам, и к ритмико-мелодической и идейно-смысловой парности построения (к сожалению, эту особенность классического китайского стиха никак нельзя передать адекватно в европейских языках). Например, как в строках Ду Фу “荡胸生层云，决眦入归鸟” («Приводят в трепет, будоражат кровь Нагроможденья белых облаков. К небесной дали взор свой устремляя, Приметил птиц вернувшуюся стаю), или у Ван Вэя: “大漠孤烟直，长河落日圆” («Дымок от костра печален, Закат над длинной рекою»). Чередование ровных и модулирующих тонов и парная структура  — специфическое явление в  китайском языке, в  западной литературе такого нет, особенно парной структуры, в которой воплотился самобытный потенциал и симметричность китайской поэтики. В определенной степени она воплощает и мировоззрение китайцев, их эстетические взгляды и образ мышления. В стихотворении «На станции метро» Эзра Паунд посредством структуры предложения, очевидно, хотел внедрить китайскую симметричность в  английскую поэзию, но, к сожалению, не преуспел. Хотя в китайской поэтике нет требования рифмовать каждую строку, примеры стихотворений с такой рифмовкой все-таки есть, и в случае парных рифмовок, чтобы избежать перенасыщенности, можно менять рифму. 10 Рифмовка, в которой первая и третья строки не рифмуются. 11 Гэсин — лирическая разновидность юэфу, была распространена в дотанскую эпоху, характеризуясь свободной мелодикой тонов и разной длиной строк; предшествовала пяти- и семисловным стихам. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 фов рифма в китайском стихотворении не визуальна, а основана только на звучании, то есть, если не прочитать стихотворение вслух, а лишь пробежать его глазами, невозможно различить, созвучны ли строки. Близость звучания и написания наблюдается в русском, немецком, испанском языках, в китайском ее нет, что составляет одну из трудностей в изучении китайского языка не только для иностранцев, но и для самих китайцев. В китайском языке одному иероглифу соответствует один слог, в  большинстве случаев — и одно слово, т. е. каждый знак несет в себе смысл. В европейских алфавитных языках не ограничено количество слогов в  слове: может быть один, а может быть два, три и даже больше. Кроме того, китайский язык отличается от европейских и тональностью: в нем есть четыре тона (ровный, входящий, восходящий, нисходящий), и в потоке речи, кроме небольшого числа служебных слов, почти все слоги ударные. Принцип чередования ровных и  модулирующих тонов древнекитайской поэзии, равно как и европейский принцип чередования ударных и безударных слогов, которые формируют стопу, основаны на специфике языков. Принципы и методы перевода западных стихов на китайский язык История перевода западной поэзии началась в  Китае в  1872  г. с  «Марсельезы», однако по-настоящему, вдумчиво поэзию переводить начали все-таки в конце Цин — на заре Республики, т. е. в начале ХХ в. На данный момент история перевода насчитывает сто с лишним лет. Причин, по которым перевод поэзии (и вообще художественной литературы) начался сравнительно поздно, несколько: это и социальный фактор — а именно закрытость страны на протяжении длительного времени, и идейные основания — презрение к западной литературе, и ошибочное мнение о том, что европейцы не умеют слагать стихов. Более чем вековая история китайского поэтического перевода разделяется на два этапа: первый, до движения «4 мая», — перевод стихами старой формы, и второй — переводы стихами в новой форме, на байхуа. За сто с лишним лет был пройден путь от исканий к совершенству, от младых ногтей до умудренных опытом седин. Это были сто лет, ознаменованных появлением великих имен и  грандиозных свершений. Сложилась теория поэтического перевода с китайской спецификой. Хотя взгляды известных переводчиков не всегда совпадали, каждый из них обладал особенным стилем с присущей только ему красотой и  изяществом. Существовали такие принципы, например, как «достоверность, доходчивость и изящество»12, «натурализация», «шедевральность», есть методики дословного и вольного перевода, есть трехчастная система Сюй Юаньчуна — красота формы, красота смысла, красота звучания; есть те, кто стремится передать и форму, и настроение стихотворения, есть те, кто за первооснову берет передачу настроения, а сходство формы отходит на второй план. Школ и техник великое множество, но нет ни одной, которая обходилась бы без переводческого таланта и понимания, вдохновения и аффекта, без чувства языка и опыта, техники и  мастерства. Если говорить о  сущности перевода, то его можно назвать своего рода чтением и пониманием. Поэтому для поэтического перевода особо актуально выражение «у каждого человека свой особый язык». Выбор объекта и методики 12 Три критерия хорошего перевода согласно Янь Фу.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 тания, класса и системы ценностей самого переводчика. Имея дело с одним и тем же объектом перевода, можно получить совершенно разный результат. Это поймет всякий, имевший опыт поэтического перевода. Базовые принципы перевода западной поэзии на китайский язык 1. Стихи нужно переводить стихами Что такое стихотворение? Российский литературовед Б. В. Томашевский назвал некоторые признаки стиха: во-первых, стих делится на строки; во-вторых, в стихе есть ритм, доля, икты [Томашевский, с. 28–30]. Это незавершенное определение, поскольку мы можем задать встречный вопрос: а всегда ли разделенный на строки текст с ритмом, долей и иктами есть стихотворение? Конечно же, нет. Одного этого недостаточно. Есть еще одна, более глубокая вещь, ее называют поэтичностью. Это нечто другое, то, что лежит вне слов и формы. Поэтому мы говорим о переводе стихов стихами, включая дух и форму: с точки зрения формы — продукт перевода все равно должен остаться стихом, и должен выглядеть как стих, написанный китайцами на китайском языке; с точки зрения глубинного смысла — хотя мы и сменили оболочку, само тело стиха, сделали его китайским, но настроение и дух стихотворения остаются неизменными. 2. Принцип современности, или актуальности Переведенное стихотворение должно отвечать эстетическим и литературным запросам людей той эпохи, когда оно было написано; нужно использовать поэтику того времени; нужно использовать язык того времени; нужно переводить так, как люди того времени писали стихи (тут есть несколько ситуаций: стихи, написанные в строгой форме, нужно переводить, сохраняя форму; написанные в довольно свободной форме, без метрики, чем-то похожие на западный верлибр, некоторые поэты переводят точно так же). Это нетрудно понять: можно представить, что в эпоху «Ши Цзина», стихи переводили бы в четырехсловные стихи; в период Нань бэйчао (Северные и Южные династии, IV–VI вв.) — в пятисловные. Причина очевидна, мы переводим не для древних людей и не для потомков, мы переводим для современников. Конечно, это не значит, что мы должны переводить без всякой связи с традиционной поэзией, если мы сохраним ее тем или иным способом в современном стихе, ее можно будет прочувствовать и  сейчас, в  переведенном стихотворении. Это само собой разумеется. Основные направления перевода западной поэзии 1. Перевод стихами старой формы Система перевода в  жанре «старого стиха» очень сложна, в  широком смысле есть стихи в  жанре ши13, цы14, цюй и  фу; стихи разделяются на стихи старой 13 Ши （诗） — стихи с четырехсловной (чаще всего в дотанской поэзии), пятисловной и семисловной строкой, с двухстрочной строфой, с цезурой в четырехсловных и пятисловных стихах после второго знака, а в семисловных — после четвертого знака. 14 Цы (词) состоят из неравных строк и сочинялись на определенные мелодии — вначале му зыка, а затем стихи. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 хи новой формы — метрические, т. е. имеют пятисловный и семисловный размер; у стихов в жанре цы и цюй есть несколько десятков, а то и сотен форм (цыпай15 и цюйпай16). В каждом направлении стихов старой формы существуют собственные стандарты, даже если степень строгости варьируется, особенно в метриках ши и цы. Кроме стиля, стихи старой формы также требуют написания вэньянем. Первым переведенным на китайский стихотворением стала «Марсельеза», переведенная Ван Тао. При переводе он использовал семисложную старую форму: Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé! Contre nous de la tyrannie, L’étendard sanglant est levé, Entendez-vous dans les campagnes Mugir ces féroces soldats? Ils viennent jusque dans vos bras Egorger vos fils et vos compagnes! Aux armes, citoyens, Formez vos bataillions, Marchons, marchons! Qu‘un sang impur Abreuve nos sillons! 法国荣光自民觉， Fǎguó róngguāng zìmín jué, 爱举义旗宏建树。 Ài jǔ yìqí hóng jiànshù. 母嚎妻啼家不完， Mǔ háo qī tí jiā bù wán, 泪尽词穷何处诉？ Lèi jǐn cí qióng hé chù sù? 吁王虐政猛于虎， Xū wáng nüè zhèng měng yú hǔ, 乌合爪牙广招募。 Wū hé zhǎoyá guǎng zhāomù . 岂能复睹太平年， Qǐ néng fù dǔ tàipíng nián , 四处搜罗因好蠹。 Sìchù sōuluó yīn hǎo dù . 奋勇兴师一世豪， Fènyǒng xīngshī yīshì háo, 报仇宝剑已离鞘。 Bàochóu bǎojiàn yǐ lí qiào. 进兵需结同心誓， Jìnbīng xū jié tóngxīn shì, 不胜捐躯义并高！ Bùshèng juānqū yì bìng gāo! [中国近代文学大系 — Библиотека китайской литературы…, с. 188] Стихотворение Роберта Бернса «Пою красавице» Лу Чживэй перевел в жанре цы, а стихотворение Шелли «Облако» Е Чжунлэн перевел в форме элегии лисао. 吾输河流之水为新雨兮， Wú shū héliú zhī shuǐ wèi xīn yǔ xī, 骤以疗乎渴花； Zhòu yǐ liáo hū kě huā; 又使木叶酣睡于日中兮， Yòu shǐ mù yè hānshuì yú rì zhōng xī, 运轻阴以式遮。 Yùn qīng yīn yǐ shì zhē. [中国近代文学大系 — Библиотека китайской литературы…, с. 140] Прохладу дождей и с ручьев и с морей Я несу истомленным цветам, В удушливый день мимолетную тень Я даю задремавшим листам. 15 Цыпай (词牌)  — название мелодии для музыкального исполнения стихов жанра цы; мелодия, на которую слагают стихи жанра цы. 16 Цюйпай (曲牌) — мелодия, на которую слагаются стихи жанра цюй.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 словный стих старой формы, сохранив 36 строк оригинала и взяв китайскую систему рифмы, в которой рифмуются парные строки, каждые четыре строки рифма меняется; в  переводе Су Маньшу байроновского «К морю» был использован четырехсложный стих, а в «Афинской девушке» и «Скорбя о Греции» — пятисложный. Оригинал стихотворения Байрона «Афинской девушке» состоит из четырех шестистрочных строф, всего 24 строки, Су Маньшу использовал в переводе четыре строфы, первые три — по восемь строк с четырьмя рифмами, в последней строфе десять строк с пятью рифмами. Таким образом, все пятисловное стихотворение состоит из 34 строф, на 10 длиннее оригинала. Час разлуки бьет — прости, Афинянка! Возврати Другу сердце и покой, Иль оставь навек с собой. Вот обет мой — знай его: Ζωημου, σαςαγαπω! 夭夭雅典女， Yāo yāo yǎdiǎn nǚ, 去去伤离别。 Qù qù shāng líbié. 还侬肺与肝， Huán nóng fèi yǔ gān, 为君久摧折。 Wèi jūn jiǔ cuīzhé. 薰修始自今， Xūn xiū shǐ zì jīn, 更缔同心结。 Qèng dì tóngxīn jié. 临行进一辞， Lín xíngjìn yī cí, 吾生誓相悦。 Wúshēng shì xiāng yuè. [中国近代文学大系 — Библиотека китайской литературы…, с. 131] Из-за того, что в  пятисловных и  семисловных стихах старых форм требования предъявляются к наличию строгого числа слов и рифмы в строке, общее число строк в стихотворении не регламентируется, что достаточно удобно для перевода европейской поэзии, размер которой не имеет определенных четких стандартов. (Интересно, подходит ли для этих целей такая фиксированная поэтическая форма, как сонет? Я думаю, что вполне, хотя до сего момента еще не встречал тому примеров.) В пяти- и семисловных стихотворениях строго регламентировано все: каждая строчка (из пяти или семи иероглифов), количество иероглифов в стихотворении (20  иероглифов в  пятисловном четверостишии цзюэ, 40  иероглифов в  пятисловном стихе люй, 28  иероглифов в  семисловном стихецзюэ, 56  иероглифов в  семисловном стихе люй), количество строк (четыре для стихотворения цзюэ и восемь для стихотворения люй), тоны (чередование ровного и  модулирующего тонов), метр (рифма в ровных или в моделирующих тонах) и др. Кроме того, необходимо учитывать ритмико-мелодическую парность построения и цитирование классики, в рамках этого регламента не было пространства для маневра, и реальность была такова, что удачный перевод в такой форме встречался изредка и совершенно случайно, к тому же завершить перевод в рамках такой системы означало полностью переписать стихотворение. Именно по этой причине в  переводах старой формы довольно редко используются стихи люй и цзюэ. Но есть и те, кто не устрашился Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 стихотворение А. А. Блока «Сумерки, сумерки вешние». 几许心期未了情，（a） Jǐxǔ xīn qī wèiliǎo qíng, 莫愁艇子会相迎？（a） Mò chóu tǐng zi huì xiāng yíng? 分明隔水频频呼， Fēnmíng gé shuǐ pínpín hū, 却是春潮拍岸声。（a） Què shì chūn cháo pāi àn shēng. [俄罗斯抒情诗百首 — Сто шедевров…, с. 143] Дождешься ль вечерней порой Опять и желанья, и лодки, Весла и огня за рекой? А. Фет Сумерки, сумерки вешние, Хладные волны у ног, В сердце — надежды нездешние, Волны бегут на песок. Отзвуки, песня далекая, Но различить — не могу. Плачет душа одинокая Там, на другом берегу. Тайна ль моя совершается, Ты ли зовешь вдалеке? Лодка ныряет, качается, Что-то бежит по реке. В сердце — надежды нездешние, Кто-то навстречу — бегу… Отблески, сумерки вешние, Клики на том берегу. В оригинале данного стихотворения 16  строк с  цитатой двух строк из  Фета, Чжан Цаожэнь переложил их на семисловное стихотворение цзюэ, которое примерно соответствовало оригиналу в соотношении одна строфа — одно предложение. Конечно, перевод строфы в предложение был сделан не механически, а в соответствии с гармонично сбалансированным расчетом. Стоит отметить, что Чжан Цаожэнь использовал классическую цитату — лодочницу Мочоу. Мочоу — знаменитая красавица древности, существует множество гипотез относительно эпохи, в которую она жила: кто-то называет Чжаньго, кто-то — Наньбэйчао, а некоторые и вовсе говорят, что она жила в эпоху Мин, однако, по самой распространенной версии, она была первой жительницей древнего Нанкина. По преданию, еще до постройки города она как-то раз приплыла на челне по озеру, причалила к берегу и решила обосноваться там, после чего к озеру начали стягиваться люди и постепенно разросся город. Это озеро впоследствии назвали в честь девушки — Мочоу.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 писанных древними китайцами. Этот способ использовали переводчики первого поколения в самый ранний период, однако вскоре, вслед за движением за новую культуру и возникновением стихов новой формы, именно последние заняли поэтический олимп, и такой способ перевода практически исчез. Его пробовали вновь использовать в начале 80-х гг. прошлого века (Чжан Цаожэнь, Ли Сиинь), но популярности эти попытки не снискали и влияния не приобрели. Очевидно, что этот способ уже не отвечал духу времени и шел вразрез с упомянутым мною принципом актуальности. 2. Перевод стихами новой формы Так называемая новая форма определяется с точки зрения языка и формы, вопервых, нужно использовать байхуа, а уже во вторую очередь — относительно свободную форму, которая включала в себя и стихи на байхуа в старой форме, и зарубежные формы. Переводы стихами старой и  новой формы начались практически одновременно, но после становления движения «4 мая» последние стали основным течением в поэтическом переводе. Среди ранних переводов — выполненный миссионерами перевод «Песни песней Соломона», «Псалом жизни» Лонгфелло, переведенный Томасом Уэйдом. Перевод написан полубайхуа-полувэньянем, по форме приближаясь к современному свободному стиху, в нем было сохранено количество строк (36); в оригинале была использована перекрестная рифмовка, Уэйд же в переводе то рифмовал, то не рифмовал строки; длина строф не была единой. Хотя в стихотворении и остается много спорных мест, в которых можно было точнее подобрать слова, но по сравнению с переводами стихов старой формы оно наглядно демонстрирует направление развития китайского перевода. Отрывки из «Дон Жуана» Байрона в переводе Лян Цичао, некоторые стихи американских и европейских поэтов в переводе Ху Ши — все написаны на байхуа. Это базовый способ. С начала движения за новую культуру до сего дня его история насчитывает уже около ста лет. Перевод стихами новой формы разделяется на два следующих направления: 1. Ритмическая школа, представители которой ритмическое стихотворение переводят ритмическим стихотворением. Это направление может, в свою очередь, подразделяться на сторонников китайской ритмики и сторонников западной ритмики. Главная идея сторонников западной ритмической поэзии состоит в том, что все составляющие ритмического рисунка стиха (паузы, ритм, рифма, строфа) должны полностью соответствовать оригиналу, поэтому и  препятствий, которые нужно преодолеть во время перевода, крайне много. Ранее я уже упоминал, что в китайском языке одному иероглифу соответствует один слог, в большинстве случаев — и одно слово, в отличие от европейских алфавитных языков, где не ограничено количество слогов в слове, может быть один, а может быть два, три и даже больше; кроме того, китайский язык отличается от европейских и тональностью, и в потоке речи почти все слоги ударные. В древности был изобретен принцип чередования ровного и  модулирующих тонов, который позволял создать эффект мелодичного и динамичного звучания, создаваемого тонами и ритмом. Однако в современной китайской поэзии отказались от этого принципа. Как же тогда передать ритм Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 принцип «и дунь дай бу», т. е. «замена стопы паузой». Согласно этому принципу, пауза после синтагмы в китайском стихотворении должна соответствовать стопе, созданной определенным количеством слогов европейского оригинала. В качестве первого примера приведем сонет Шекспира в переводе Ту Аня. 我们要、美丽的、生命、不断、繁滋（zi）， 能这样、美的、玫瑰、才永不、消亡（wang）， 既然、成熟的、东西、都不免、谢世（shi）， 优美的、子孙、就应当、承继、芬芳（fang）。 Полностью переведенный сонет выглядит так： 我们要美丽的生命不断繁滋，（a） Wǒmen yào měilì de shēngmìng bùduàn fán zī, 能这样，美的玫瑰才永不消亡，(b) Néng zhèyàng, měide méiguī cái yǒng bù xiāowáng, 既然成熟的东西都不免要谢世，(a) jìrán chéngshú de dōngxī dū bùmiǎn yào xièshì, 优美的子孙就应当来承继芬芳。(b) Yōuměi de zǐsūn jiù yīngdāng lái chéngjì fēnfāng. 但是你跟你明亮的眼睛订了婚，(c) Dànshì nǐ gēn nǐ míngliàng de yǎnjīng dìngle hūn, 把自身当柴烧，烧出了眼睛的光彩，(d) Bǎ zìshēn dāng chái shāo, shāo chūle yǎnjīng de guāngcǎi, 这就在丰收的地方造成了饥馑，(c) Zhè jiù zài fēngshōu dì dìfāng zàochéngle jījǐn, 你是跟自己作对，教自己受害。(d) Nǐ shì gēn zìjǐ zuòduì, jiào zìjǐ shòuhài. 如今你是世界上鲜艳的珍品，(e) Rújīn nǐ shì shìjiè shàng xiānyàn de zhēnpǐn, 只有你能够替灿烂的春天开路，(f) Zhǐyǒu nǐ nénggòu tì cànlàn de chūntiān kāilù, 你却在自己的蓓蕾里埋藏了自身，(e) Nǐ què zài zìjǐ de bèi lěi lǐ máicángle zìshēn, 温柔的怪物呵，用吝啬浪费了全部。(f) Wēnróu de guàiwù ā, yòng lìnsè làngfèile quánbù. 可怜这世界吧，世界应得的东西，(g) Kělián zhè shìjiè ba, shìjiè yīng dé de dōngxī, 别让你和坟墓吃到一无所遗。(g) Bié ràng nǐ hé fénmù chī dào yī wú suǒ yí. [莎士比亚十四行诗集 — Шекспир, c. 3] From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die, But as the riper should by time decease, His tender heir might bear his memory: But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed’st thy light’st flame with self-substantial fuel,Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel. Thou that art now the world’s fresh ornament And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content And, tender churl, makest waste in niggarding. Pity the world, or else this glutton be, To eat the world’s due, by the grave and thee. Мы видим, как пять пауз в каждой строке передают пятистопный размер оригинала. Нужно обратить внимание на то, что принцип замены стопы паузой не означает, что количество иероглифов в каждой строке будет равно количеству слогов в оригинале, однако требует, чтобы были сохранены паузы и стопа. Из-за того, что в китайском языке звуковая пауза не всегда одинакова, она может быть после двух, а может быть после трех иероглифов (после четырех довольно редко), соотношение этих пауз не всегда означает одинаковое количество иероглифов, поэтому возможно, что количество иероглифов в строках будет слегка различаться. Принцип «замены стопы паузой» — это своего рода компромисс: так как в китайском языке (байхуа) гораздо больше, чем в вэньяне, двусложных слов, составленных из синонимов или близких по значению слов (да еще и добавить к этому служебные слова), можно делать звуковую паузу после трех слогов. Таким образом, если в языке оригинала в соответствующем слове 2–3 слога, замена стопы паузой в принципе становится возможной. Выдвинутый Чжоу Сюйлянем и др. принцип замены стопы паузой до сих пор вызывает споры в мире поэтов-переводчиков. Например, Фэн Хуачжань не соглашался с ним на основании того, что китайский язык сильно отличается от английского (английский — слогоударный язык, китайский — тоновый язык, и, кроме небольшого количества служебных слов, почти все иероглифы читаются с ударением, не так, как в английском), поэтому подобный метод не оптимален и не обязателен. Гэлюйши с паузой вместо стопы являются частным случаем поэзии на китайском языке, эта поэтическая форма существует главным образом в  переводных стихах (в оригинальной китайской поэзии она используется редко), но в целом ее можно назвать весьма удачной, исполненной жизненной силы. В числе выдающихся переводчиков английской поэзии в жанре «западных гэлюйши» можно называть Бянь Чжилиня, Ту Аня, Ян Дэюя и др. Все они по большей части относятся к старшему поколению переводчиков. Интересно, что сторонники этой школы сконцентрированы в основном в кругах переводчиков английской поэзии, подражателей среди переводчиков русской поэзии практически нет, единственное исключение можно увидеть в переводе «Евгения Онегина». В Китае существует около двадцати переводов этого знаменитого романа в стихах А. С. Пушкина, и во всех переводах использована форма свободного стиха или форма «полуверлибр-полугэлюйши». Наиболее известны переводы Чжа Лянчжэна, Вана Шисе и Фэна Чуня. Только Ван Чжилян придерживался принципа соответствия ритмике оригинального стиха, так называемой онегинской строфе, однако был очевидно ограничен в воспроизведении модели рифмовки, а стопа в его переводе сохранена не очень точно. Приведем в качестве примера открывающее «Онегина» «Посвящение»: Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Bù gōng àomàn de shè jiāojiè dǎfā shíguāng, 只为珍爱友谊的盛情厚意， Zhǐ wèi zhēn’ài yǒuyì de shèngqíng hòuyì, 我原想把友谊的证明向你献上， Wǒ yuán xiǎng bǎ yǒuyì de zhèngmíng xiàng nǐ xiànshàng, 我要它更能够配得上你， Wǒ yào tā gèng nénggòu pèi dé shàng nǐ, 配得上你的美好的心灵， Pèi dé shàng nǐ dì měihǎo de xīnlíng, 你心灵中充满神圣的梦幻， Nǐ xīnlíng zhōng chōngmǎn shénshèng de mènghuàn, 充满生动而明丽的诗情， Chōngmǎn shēngdòng ér mínglì de shī qíng, 充满淳朴，充满崇高的思念； Chōngmǎn chúnpú, chōngmǎn chónggāo de sīniàn; 然而就这样了——请你把这本 Rán’ér jiù zhèyàngle —— qǐng nǐ bǎ zhè běn 杂乱的诗章收下，用你偏爱的手； Záluàn de shīzhāng shōu xià, yòng nǐ piān’ài de shǒu; 它们近乎可笑，近乎忧伤， Tāmen jìnhū kěxiào, jìnhū yōushāng, 它们流于粗俗，富于理想， Tāmen liú yú cūsú, fù yú lǐxiǎng, 这是我飘忽的灵感，消遣优游、 Zhè shì wǒ piāohū de línggǎn, xiāoqiǎn yōuyóu, 我的失眠、我未老先衰的年华、 Wǒ de shīmián, wǒ wèi lǎo xiān shuāi de niánhuá, 我的心所见到件件伤心事 Wǒ de xīn suǒ jiàn dào jiàn jiàn shāngxīn shì 和我的头脑一次次冷静的观察 Hé wǒ de tóunǎo yīcì cì lěngjìng de guānchá 所结出的一只草率的果实。 Suǒ jié chū de yī zhǐ cǎoshuài de guǒshí. [普希金 — Пушкин, с. 3] Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя, Достойнее души прекрасной, Святой исполненной мечты, Поэзии живой и ясной, Высоких дум и простоты; Но так и быть — рукой пристрастной Прими собранье пестрых глав, Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав, Бессонниц, легких вдохновений, Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 почитают переводить западные стихотворения в  китайские размерные стихи на байхуа (на самом деле они полуразмерные), так называемый доуфугань — «сушеный соевый сыр». В  таком переводе в  каждой строчке одинаковое стандартное количество иероглифов, но  рифма сохраняется в  соответствии с  китайской поэтической традицией. В числе представителей этой школы можно назвать известного переводчика русской поэзии Юй Чжэня. Другие переводчики также иногда пользовались этим приемом, как, например, Гу Юнпу в переводе большинства стихотворений М. Ю. Лермонтова, Чжэн Тиу в переводе стихотворений В. С. Соловьева «У царицы моей есть высокий дворец», «В Альпах» и «Хоть навек незримыми цепями…». Приведем в  качестве примера известное стихотворение Лермонтова «Парус» (Примечание: переводчик не включал в общий счет знаков в строке знаки препинания): 大海上淡蓝色的云雾里 Dà hǎishàng dàn lán sè de yúnwù lǐ 有一片孤帆闪耀着白光!……(a) Yǒu yīpiàn gū fān shǎnyàozhe báiguāng!… 它寻求什么，在迢迢异地？ Tā xúnqiú shénme, zài tiáotiáo yìdì? 它抛下什么，在它的故乡？……(a) Tā pāo xià shénme, zài tā de gùxiāng?… 波浪在汹涌——海风在狂呼， Bōlàng zài xiōngyǒng——hǎifēng zài kuáng hū, 桅杆弓起腰在轧轧地作响……(a) Wéigān gōng qǐ yāo zài yà yà dì zuò xiǎng… 唉唉！它不是在寻求幸福， Āi āi! Tā bùshì zài xúnqiú xìngfú, 不是逃避幸福奔向他方！(a) Bùshì táobì xìngfú bēn xiàng tāfāng! 下面是清比蓝天的波涛， Xiàmiàn shì qīng bǐ lántiān de bōtāo, 上面是那金黄色的阳光······(a) Shàngmiàn shì nà jīn huángsè de yángguāng… 而它，不安的，在祈求风暴， Ér tā, bù’ān dì, zài qíqiú fēngbào, 仿佛在风暴中才有安详！(a ) Fǎngfú zài fēngbào zhōng cái yǒu ānxiáng! [莱蒙托夫 — Лермонтов, с. 190] Белеет парус одинокий В тумане моря голубом Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?… Играют волны — ветер свищет, И мачта гнется и скрипит… Увы! Он счастья не ищет И не от счастья бежит! Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! 2. Свободный перевод. Представители этого направления переводили западные размерные стихи свободным стихом. Здесь необходимо пояснить: китайский свободный стих отличается от западного верлибра. Китайским свободным стихом изначально называли все направления новой китайской поэзии, от него требовалось сохранять в  общем единую форму, ритм был относительно свободный, но с рифмовкой. Этот способ перевода является наиболее распространенным в современном поэтическом переводе, к нему прибегает большинство поэтов-переводчиков, поскольку он привычен как современным поэтам, так и читателям. В качестве примера приведу стихотворение А. А. Блока «Осенняя воля» в  собственном переводе: 我踏上眼前的路。路边是 wǒtàshàngyǎnqiándelù。lùbiānshì 抖索在风中的灌木丛， dǒusuǒzàifēngzhōngdeguanmùcóng ，铺满沙砾和碎石的山坡， pūmǎnshālìhésuìshídeshānpō ，贫瘠断裂的黄土层。 pínjíduànlièdehuángtǔcéng 。秋天在湿漉漉的山谷游荡， qiūtiānzaìshīlùlùdeshāngǔyóudàng ，给大地的坟墓脱去绿衣。 gěidàdìdefénmùtuōqùlǜyī 。但稠密的红浆果依然可见， dànchóumìdehóngjiāngguǒyīránkějià， 在远离道路的村庄里。 zaìyuǎnlídàolùdecūnzhuānglǐ。 瞧，我的欢欣在舞蹈， Qiáo, wǒ de huānxīn zài wǔdǎo, 它叫喊着，荡进灌木丛中。(c) Tā jiàohǎnzhe, dàng jìn guànmù cóng zhōng. 而你在远方，在远方， Ér nǐ zài yuǎnfāng, zài yuǎnfāng, 朝我把嵌着花边的衣袖挥动。(c) Cháo wǒ bǎ qiànzhe huābiān de yī xiù huīdòng. 是谁引诱我踏上熟悉的道路 Shì shuí yǐnyòu wǒ tà shàng shúxī de dàolù 又朝监狱的铁窗投来(d) Yòu cháo jiānyù de tiěchuāng tóu lái 讥讽的一笑？或许是那个 Jīfèng de yīxiào? Huòxǔ shì nàgè 在石板路上高唱赞美诗的乞丐？(d) Zài shíbǎn lùshàng gāo chàng zànměishī de qǐgài? Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Bù, wǒ dúzì zǒulù, bù shòu tārén zuǒyòu, 在大地上行走轻松而惬意。(e) Zài dà dìshàng xíngzǒu qīngsōng ér qièyì. 我将倾听沉醉的罗斯的声音， Wǒ jiāng qīngtīng chénzuì de luósī de shēngyīn, 在酒店的屋檐下停留、休憩。(e) Zài jiǔdiàn de wūyán xià tíngliú, xiūqì. 或许我会歌唱自己的成功， Huòxǔ wǒ huì gēchàng zìjǐ de chénggōng, 一如在狂饮烂醉中把青春断送……(f) Yī rú zài kuáng yǐn lànzuì zhōng bǎ qīngchūn duànsòng… 或许为你田埂的忧伤而痛哭， Huòxǔ wèi nǐ tiángěng de yōushāng ér tòngkū, 你广阔的天地我将热爱终生……(f) Nǐ guǎngkuò de tiāndì wǒ jiāng rè’ài zhōngshēng… 我们当中许多人——自由、年轻、英俊， Wǒmen dāngzhōng xǔduō rén——zìyóu, niánqīng, yīngjùn, 死去了，依旧没有爱过……(g) Sǐqùle, yījiù méiyǒu àiguò… 啊，在天涯海角你请收留我， A, zài tiānyá hǎijiǎo nǐ qǐng shōuliú wǒ, 没有你怎能哭泣和生活！(g) Méiyǒu nǐ zěn néng kūqì hé shēnghuó! [俄国现代派诗选 — Избранные стихи…, с. 263-265] Выхожу я в путь, открытый взорам, Ветер гнет упругие кусты, Битый камень лег по косогорам, Желтой глины скудные пласты. Разгулялась осень в мокрых долах, Обнажила кладбища земли, Но густых рябин в проезжих селах Красный цвет зареет издали. Вот оно, мое веселье, пляшет И звенит, звенит, в кустах пропав! И вдали, вдали призывно машет Твой узорный, твой цветной рукав. Кто взманил меня на путь знакомый, Усмехнулся мне в окно тюрьмы? Или — каменным путем влекомый Нищий, распевающий псалмы? Нет, иду я в путь никем не званый, И земля да будет мне легка! Буду слушать голос Руси пьяной, Отдыхать под крышей кабака. Запою ли про свою удачу, Как я молодость сгубил в хмелю… Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Твой простор навеки полюблю… Много нас — свободных, юных, статных Умирает, не любя… Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя! Важно сохранить общее сходство поэтики оригинального стихотворения и перевода: необходимо учесть количество слогов и строк оригинала (вариаций в количестве строк не то чтобы совсем нет, но они достаточно редки). Начиная с 90-х годов ХХ века появилась еще более свободная — можно сказать, совершенно свободная — поэтическая форма. В ней отсутствуют какие-либо требования к форме, ритму и рифме; структурно она близка к верлибру, или белому стиху. Переводчиков, следующих этому направлению, немного, часто это те, на кого оказала большое влияние современная западная поэзия, либо те молодые переводчики, которые, помимо переводов, заняты и  собственным поэтическим творчеством. Например, в  переводе стихотворения «Ленинград» О. Э. Мандельштама, выполненном знаменитым поэтом Бэй Дао, не только не сохранилось рифмы (в оригинале это парная рифмовка типа АА), но и весьма заметны различия в метрике и ритме (по сравнению с четырехстопным анапестом оригинала): 我回到我的城市，熟悉如眼泪， Wǒ huí dào wǒ de chéngshì, shúxī rú yǎnlèi, 如静脉，如童年的腮腺炎。 Rú jìngmài, rú tóngnián de sāixiàn yán. 你回到这里，快点儿吞下 Nǐ huí dào zhèlǐ, kuài diǎn er tūn xià 列宁格勒河边路灯的鱼肝油。 Liènínggélè hé biān lùdēng de yúgānyóu. 你认出十二月短暂的白昼： Nǐ rèn chū shí’èr yuè duǎnzàn de báizhòu: 蛋黄搅入那不祥的沥青。 Dànhuáng jiǎo rù nà bùxiáng de lìqīng. 彼得堡，我还不愿意死： Bǐdé bǎo, wǒ hái bù yuànyì sǐ: 你有我的电话号码。 Nǐ yǒu wǒ de diànhuà hàomǎ. 彼得堡，我还有那些地址 Bǐdé bǎo, wǒ hái yǒu nàxiē dìzhǐ 我可以召回死者的声音。 Wǒ kěyǐ zhàohuí sǐzhě de shēngyīn. 我住在后楼梯，被拽响的门铃 Wǒ zhù zài hòu lóutī, bèi zhuāi xiǎng de ménlíng 敲打我的太阳穴。 Qiāodǎ wǒ de tàiyángxué.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Wǒ zhěng yè děngdài kě’ài de kèrén, 门链象镣铐哐当作响。 Mén liàn xiàng liàokào kuāng dàng zuò xiǎng. [北岛 — Бэй Дао, с. 46–47] Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей, Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток. Петербург! я еще не хочу умирать! У тебя телефонов моих номера. Петербург! У меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Все вышесказанное касалось перевода размерных стихов. Если автор стихотворения в  оригинале не придерживается какого-либо размера, то перевод его формы вызывает меньше затруднений. Упомянутые направления и  формы поэтического перевода имеют как свои преимущества, так и  недостатки. В  китайских поэтических кругах давно известно: новые стихи легко писать, но  нелегко совершенствовать, старые стихи легко совершенствовать, но  нелегко писать. Это одинаково справедливо и  по отношению к  переводу. Если переводить стихами старой формы, получится лаконично, концентрировано, аккуратно и мелодично, но стихотворение будет выглядеть так, словно его написали древние китайцы, в  нем не останется чужеземного флера, а потому этот способ использования традиционной формы китайского стихосложения не настолько хорош, чтобы брать его за основу переводов. В любом случае, если говорить о сути, функциях и ценности перевода, этот способ нельзя считать удачным, поэтому от него быстро отказались. Если взять другой способ перевода  — новыми стихами, когда переводчик стремится передать форму оригинала, то его достоинство состоит в том, что он позволяет максимально полно ощутить всю прелесть формы оригинального текста. Перевод сохраняет аутентичность оригинала, внешне выглядит весьма аккуратным, однако ему недостает соответствия китайским эстетическим и творческим канонам, рифма оставляет ощущение неестественности. Способ перевода, при котором не повторяется ритм и не всегда сохраняется рифма, достаточно неаккуратен, переводчик легко может увлечься и пуститься в собственное поэтическое плавание. На самом деле чем свободнее форма, тем более необычно испытание для переводчика в передаче выразительности и поэтики оригинала. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Вот уже сто лет перевод западной поэзии и собственная новая поэзия Китая шагают бок о бок, и в то же время поэтический перевод вдохнул свежие силы в китайскую поэзию. Они находятся в  столь тесной связи, что рассматривать новую китайскую поэзию без поэзии переводной совершенно немыслимо; это две взаимосвязанные и взаимозависимые стороны единой китайской поэзии ХХ в. Заставляет задуматься тот факт, что находится множество недовольных достижениями новой китайской поэзии; есть и те, кто вовсе отрицает такие достижения, есть даже те, кто опасается, не пошла ли новая поэзия по неправильному пути. Совсем не так дело обстоит с  переводной поэзией  — она в  общем и  целом снискала признание и одобрение и среди поэтов, и среди читателей, и даже среди литературоведов. Образцы западной поэтической классики могут пустить корни, прорасти, расцвести и заплодоносить на китайской почве, и этому факту уделяется в Китае пристальное внимание.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81ʹ25 Чжэн Тиу DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.411 Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 4 КАК МЫ В КИТАЕ ПЕРЕВОДИМ СТИХИ: СТИХОТВОРНЫЙ АСПЕКТ1 Институт мировой литературы Шанхайского университета иностранных языков, Китай, 200083, Шанхай, ул. Даляньсилу, 550 История перевода поэзии в Китае продолжается около полутора столетий. Со стихотворной (технической) точки зрения принципы перевода тесно связаны с ходом развития китайской поэзии; они несколько раз претерпевали изменения, в том числе и существенные — от старого размера до нового стиха. Старыми классическими размерами стиха пользовались в  ранний период перевода поэзии, когда классическая китайская литература приближалась к своему закату. По мере перехода к новой китайской литературе под воздействием движения новой культуры «4  мая» утвердился принцип перевода поэзии новым стихом. В  настоящее время в  Китае в  переводе поэзии под общим знаменем нового стиха существует несколько направлений, которые более или менее различаются в отношении к метрике — ритмике и рифмовке. Библиогр. 14 назв.

категория перфекта в чукоцко казацких языках. Введение В настоящей статье рассматриваются формы, классифицируемые как перфект в языках чукотско-камчатской семьи: чукотском, корякском, алюторском и ительменском. Первые три языка обычно выделяются исследователями в отдельную чукотско-корякскую ветвь, к ней же относится мёртвый керекский язык, не рассматриваемый в данной работе. Ительменский язык составляет вторую ветвь чукотско-камчатской семьи или же, согласно иной точке зрения, является языком-изолятом (см. [Володин 1976: 17–19]). Данная работа является логическим продолжением статьи [Волков и др. 2012], где была представлена общая типологическая характеристика аспектуальной системы чукотско-камчатских языков, за исключением ительменского, имеющего принципиальные отличия от чукотско-корякских языков в структуре видовременной системы. Однако перфект является той точкой парадигмы, в которой можно наблюдать существенное формальное и функциональное сходство между ительменским и чукотско-ко 1 Раздел 4.1 «Чукотский язык» в основном написан М. Ю. Пупыниной (при поддержке РГНФ, проект №13-04-00416 «Языковые изменения в идиомах, не имеющих письменной традиции (на материале алтайских, палеоазиатских и уральских языков)» и программы Президиума РАН «Корпуса на языках Дальнего Востока»); раздел 4.2 «Ительменский, алюторский, корякский языки» в основном написан О. С. Волковым (при поддержке гранта РНФ № 14-18-02624 «Диахронически нестабильные аспектуальные категории»). Остальные разделы написаны авторами совместно. рякскими языками (ср. (1) и (2)), в связи с этим ительменские данные мы также рассматриваем ниже. (1) (2) чукотский Etˀәm Weɬwә-ne видимо Вэлвын-ERG ‘Видимо, Вэлвын украл их (оленей).’ ɣe-tuɬˀet-ɬinet! PF-красть-3PL.PF ительменский Kәzza kәmma-n novaes ты еда я-POSS ‘Ты мое кушанье украла?’ k-čʼiri-ˀin? PF-украсть-PF [Володин 2008: Т13, 105] Для чукотского языка основным источником данных для исследования послужили экспедиционные материалы М. Ю. Пупыниной — тексты и (в редких случаях) анкеты, собранные ею в 2008–2013 гг. в ходе экспедиций в Чукотский автономный округ, а также опубликованные тексты других авторов. Примеры из анкет и опубликованных текстов ниже имеют соответствующие пометы; примеры из текстов, записанных авторами статьи, не помечены. В случае с корякским, алюторским и ительменским языками материалом исследования, в первую очередь, являются изданные тексты: для алюторского — тексты, представленные в книге «Язык и фольклор алюторцев» ([Кибрик, Кодзасов, Муравьева 2000], далее просто ЯиФА), а также в [Нагаяма 2003], для корякского — тексты из [Жукова 1988], для ительменского — тексты из [Worth 1961], [Володин 2008], а также полевые материалы О. С. Волкова, собранные в 2014 г. в Камчатском крае. 2. Чукотско-камчатские языки: общие сведения Чукотский язык распространён в Чукотском автономном округе и на северо-востоке республики Саха (Якутия); по данным переписи 2010 года чукотским владеют 5095 человек. Носители корякского языка проживают в основном на севере Камчатского края, их количество по данным переписи — 1665 человек. Для корякского языка характерна значительная диалектная раздробленность. Алюторский и ительменский языки находятся в крити ческом состоянии: алюторским владеет 25 человек, проживающих преимущественно в Олюторском районе Камчатского края, ительменским — 6 человек, проживающих дисперсно на территории Камчатского края. Грамматика чукотского языка подробно описана в работах [Скорик 1961], [Скорик 1977] и [Dunn 1999], грамматика корякского языка — в работе [Жукова 1972], алюторского — в ЯиФА и [Нагаяма 2003], грамматика ительменского — в [Володин 1976]. Глагольной системе алюторского языка посвящена монография [Мальцева 1998]; чукотско-корякские видовременные формы более подробно описаны в [Недялков и др. 1984], а также в [Волков и др. 2012]. Морфология чукотско-корякских языков характеризуется высокой степенью агглютинации и продуктивной инкорпорацией. Падежное маркирование ядерных актантов эргативно, глагольное согласование устроено сложно и демонстрирует сочетание эргативной стратегии с номинативно-аккузативной, при этом влияние на него также оказывают иерархии, отражающие степень вовлеченности партиципанта в речевой акт (см. подробнее [Comrie 1980], [Mel’čuk 1986], [Кибрик 1997], а также [Bobaljik 1998]). Синтаксис преимущественно номинативно-аккузативный, с эргативными чертами [Comrie 1979: 20]. Система финитных форм глагола состоит из собственно глагольных и «адъективных» форм, различающихся набором согласовательных аффиксов и стратегией согласования. Морфологическая структура адъективных форм аналогична формам адъективов в предикативной и приименной позициях. Личные формы в переходном спряжении полиперсональны, адъективные — моноперсональны. Ниже воспроизводится таблица из [Волков и др. 2012], в которой приведены видовые и временные формы чукотского, алюторского и корякского языков и их показатели2. 2 В чукотском языке присутствует регулярная гармония гласных, в корякском и ительменском её система менее последовательна, в алюторском гармония гласных отсутствует. В настоящей работе в случае возникновения вариативности мы по умолчанию приводим варианты показателей со «слабым» вокализмом. Таблица 1. Опорные глагольные формы чукотского, корякского и алюторского языков Чукотский Алюторский личные [∅] Аорист -rkən Презенс адъективные ɣe-…-ɬin Перфект nə-…-qin Имперфектив личные [∅] Аорист -tkən Имперфектив адъективные ɣa-…-ɬin Перфект nə-…-qin Квалитатив? Корякский личные [∅] Аорист -jkən Импер фектив ирреалиса адъективные ɣa-…-ɬin Перфект nə-…-qin Квалита тив? Таблица отражает систему значений адъективных и личных форм в индикативе. Система личных форм вклюНчает также будущее время, кондиционалис и императив. Морфология ительменского языка характеризуется высокой степенью агглютинации; инкорпорация, в отличие от остальных чукотско-камчатских языков, отсутствует. Падежное маркирование ядерных актантов — нейтральное. Глагольное согласование устроено сложно (см. [Bobaljik, Wurmbrand 2002]), возможно согласование с косвенным объектом; кроме того, в текстах частотна нефинитная стратегия без согласования. Глагольная система ориентирована на временные противопоставления: так, различаются прошедшее, настоящее и будущее время; из аспектуальных показателей наибольшей продуктивностью обладает аффикс -qzu с широкой имперфективно-инхоативной семантикой. Выделяется большое количество нефинитных форм, часть из них может выступать в предикативной позиции. 3. Структура и происхождение показателей перфекта Показатели чукотско-корякских языков, рассматриваемые в данной статье, впервые были названы перфектными в работе [Benveniste 1970]; ительменский же показатель в грамматических описаниях обычно нотируется как «инфинитив III» (см. [Воло дин 1976: 294]). Показатели перфекта во всех чукотско-камчатских языках структурно схожи — это циркумфиксы, инициаль которых совпадает с инициалью циркумфиксов комитативных падежей (в чукотском и корякском — ɣe-, в алюторском — ɣa-, в ительменском — k-). В чукотско-корякских языках перфект является одной из адъективных форм, по морфологической структуре он составляет пару к имперфекту — второй адъективной форме (см. Таблицу 1). В ительменском языке словоформы, маркированные перфектом, различаются лишь по числу и не различаются по лицу. В чукотско-корякских языках финаль перфектного циркумфикса, используемая для референции к 3-му лицу (-ɬin, -ɬinat, -ɬaŋ для корякского и алюторского, -ɬin, -ɬinet для чукотского), встречается исключительно в составе данного циркумфикса, остальные же финали употребляются в качестве суффиксов в различных типах номинализаций и имеют чётко прослеживаемое прономинальное происхождение (см. подробнее [Dunn 1999: 191]). В ительменском языке используются два различных варианта финали перфектного циркумфикса — -knen и -ˀin3. В большинстве контекстов они употребляются в одинаковых функциях, при этом дистрибуция подчинена жёстким правилам: циркумфикс k-…-knen сочетается с непереходными глаголами и группой переходных глаголов (т.н. глаголы 1-го спряжения), k-… -ˀin же сочетается с остальными переходными глаголами (т.н. глаголы 2-го спряжения; распределение переходных глаголов между первым и вторым спряжением неясно). Языковые данные позволяют предположить, что на более ранней стадии циркумфиксы выполняли разные функции и такая четкая дистрибуция не прослеживалась; в частности, на синхронном этапе встречаются непереходные глаголы, оформленные показателем k-… -ˀin. 3 Носители северного (седанкинского) диалекта ительменского языка, лексически и грамматически более близкого корякскому языку, чем южный (напанский) диалект, используют в речи, помимо ительменских, корякские показатели, а также совмещенные корякско-ительменские варианты показателей (ительменская инициаль совмещается с корякской финалью или корякская инициаль — с ительменской финалью). Показатель -ˀin совпадает с суффиксом именной посессивности, -knen же тождествен суффиксу так называемого IV инфинитива, то есть объектной номинализации (см. (3)); данная форма является реликтовой. (3) ительменский Aŋqa maˀ wetat-knen какая.то где ‘Есть ли где-нибудь какая-то работа?’ [Володин 1976: 302] В Таблице 2 представлены показатели перфекта по четырём či-z-wen иметься-PRS-3SG работать-INF.IV языкам (формы даны в 3SG). Таблица 2. Показатели перфекта чукотский/корякский алюторский ительменский ɣe-…-ɬin ɣa-...-ɬin k-...-knen / k-...-ˀin Как уже говорилось, в чукотско-корякских языках перфект как адъективная форма характеризуется моноперсональным спряжением и по умолчанию согласуется с пациенсом. Однако в чукотском языке в некоторых лично-числовых комбинациях к форме перфекта облигаторно присоединяется инверсивный показатель ine- или -tku, в результате чего форма согласуется с агенсом. Таких комбинаций у чукотского перфекта гораздо меньше, чем у чукотского имперфекта (вторая адъективная форма), т.е. перфект более ориентирован на пациентивное согласование, благодаря чему иногда приобретает «пассивную» окраску и часто переводится на русский с помощью пассивной конструкции. Ительменская модель является неспрягаемой, однако допускает согласование по числу с пациенсом или аргументом непереходного глагола (множественное число маркируется гортанной смычкой). Предположительным источником перфекта является посессивная форма, в чукотско-корякских языках имеющая те же лично-числовые показатели, что и перфект. Посессивная форма выступает в функции посессивного предиката (чукотский, алюторский, корякский), адвербиала (алюторский, корякский) или атрибута (ительменский). (5) (6) (7) (8) Категория перфекта в чукотско-камчатских языках чукотский: посессивный предикат Janra отдельно ‘У тебя твоя собственная песня есть.’ ɣət ты.ABS çinit ɣe-ɣrep-iɣət=əm. сам POSS-песня-2SG=EMPH avis(ka) mәtan.ruˀә-tkәn, алюторский: посессивный предикат kәtavan обязательно появляться.о.комарах-IPFV много әnnә-ˀәn allә a-tku-ka рыба-NOM+SG не әnnә.ruˀә-tkәn, идти.о.рыбе-IPFV ещё jappә ɣa-tuju-muru. ещё … (когда) комары появляются {т.е. весной}, много рыбы (еще) имеется [=не кончаясь есть], (и когда новая) рыба идёт, мы ещё (со старой) рыбой, мы (ещё) с запасами. [ЯиФА: Т33, 34] A-кончаться-PRED jappә ɣa-nnә-muru PF-рыба-1PL itә-tkәn, быть-IPFV POSS-запасы-1PL алюторский: копредикат Ɣәttә ɣa-tumɣ-iɣәt ты Ты с товарищем туда отправился? [Нагаяма 2003: 94] POSS-товарищ-2SG туда tәɬәŋ awwav-i? отправиться-AOR.2SG корякский: посессивный предикат Meŋiju ɣe-jetem-ɬine-w, который.3ABS.PL POSS-ровдуга-POSS-3PL ne-tejkә-new 3PL.A-делать-3PL.P Которые с ровдугами4 (которые обладали ровдугами), те [Жукова 1988: 11] построили яранги. jatam-poɬoq-aw ровдуга-палатка-ABS.PL ŋanenәjәk тот.3ERG.PL ительменский: атрибут Kәmma txʼl-čen я Я надел дырявую рубашку (рубашку с дыркой). 1SG.надевать-1SG PF-дыры-PF рубашка k-pxal-ˀan urwaq 4 Замша из оленьей шкуры. [Володин 1976: 298] (9) ительменский: предикат lʲwi Tiˀn uˀw этот очень Это дерево очень сучковатое (с сучками). k-sŋak-ˀan PF-сук-PF дерево [Володин 1976: 298] Происхождение перфекта из посессивной конструкции с глаголом ‘иметь’ (правда, чаще через стадию результатива) характерно для некоторых языков Европы (например, для романских и германских языков) — перфекты такого типа традиционно называют have-перфектами. Однако эволюция перфекта из морфологического показателя посессивности достаточно нетривиальна. Нужно отметить, что наличие транскатегориальных показателей вообще характерно для чукотско-камчатских языков: так, показатели деепричастий произошли от маркеров падежей, а личные показатели, присоединяемые к перфекту и имперфекту, могут также употребляться с существительными в предикативной позиции. 4. Семантика перфектных показателей Мы придерживаемся традиционной трактовки перфекта, опирающейся на понятие текущей релевантности (current relevance): форма перфекта связывает два временных плана, во многих случаях это план прошедшего и настоящего. Основной корпус текстов на языках, рассматриваемых в данной статье, — нарративы, и формы перфекта, используемые в них, часто связывают не прошедшее и настоящее, а условную подвижную точку отсчета, находящуюся в определенный момент в фокусе внимания говорящего, с ситуацией, возникшей до или после нее. Также мы пользуемся терминами статальный перфект/результатив (акцент делается на результирующем состоянии, обусловленном предшествующей ситуацией) и акциональный перфект (акцент сделан на предшествующем точке отсчета временном плане, прямо или косвенно связанном с точкой отсчета), введенными в [Маслов 1983]. Одним из основных свойств перфекта считается его диахроническая нестабильность: едва появившись, перфект начинает эволюционировать во что-то другое — см. [Lindstedt 2000: 366]. Перфект чукотско-камчатских языков также развил ряд других значений, отличающихся от ядерного, причем эволюция перфекта в разных языках протекала по-разному. Поскольку перфектные показатели в корякском, алюторском и ительменском языках демонстрируют существенное сходство в семантике, ниже они будут описаны вместе, но отдельно от показателей чукотского перфекта, который функционально отличен от них. В примерах по возможности приводится широкий контекст — либо только в русском переводе (в квадратных скобках), либо и в строке оригинала (в этом случае контекст иногда дается без поморфемной нотации, помечены исключительно глагольные формы). Это помогает более наглядно продемонстрировать место перфекта в ряду других глагольных форм, употребленных в том же фрагменте дискурса. Без широкого контекста также бывает трудно определить, в какой функции выступает перфектная форма в том или ином предложении. В некоторых случаях дается также этнографический комментарий. Так как в нарративах употребление перфекта подчинено особым правилам, в дальнейшем изложении нарративные контексты рассматриваются отдельно от диалоговых. 4.1 Чукотский язык Впервые свойства чукотского перфекта были рассмотрены в работе [Недялков и др. 1983]. Ниже на основе обширного полевого материала предложен несколько иной анализ чукотских перфектных форм. Чукотский перфект чаще, чем аналогичные формы других чукотско-камчатских языков, используется для связи двух временных планов. Однако помимо этого показатель перфекта в чукотском языке развил ряд типологически частотных дополнительных значений, среди которых центральным является экспериенциальное. 4.1.1. Основные значения перфекта. Большинство чукотских текстов, доступных для исследования, — нарративы. В связи с этим в нашем распоряжении оказалось совсем немного примеров перфекта из актуализованного дискурса. Однако перфект, разумеется, активно используется в живой разговорной речи. Ср. примеры (10) и (11): (10) Itək ewən ɣənməl недавно INTJ ɣe-jew-ɬin PF-просыпаться-3SG.PF DEICT [Что-то у Андрея не бьют в бубен]. ‘Да он же недавно проснулся.’ (11) Ɣe-rˀeçintet-ɬinet әnqena-t wannә-qaɣ-te этот-PL зуб-DIM-ABS.PL PF-отсоединиться-3Pl.PF ˀәttˀәjoɬ-kena-t ɣәrɣoça-kena-t=әm әnnin перед-REL-PL верх-REL-PL=EMPH EMPH waj panrewә-k ɣe-çe-ɬinet DEICT ослабевать-CONV PF-делать-3PL.PF [Что с тобой? — спросила (AOR) мама. Я показываю (PRES) ей рот:] ‘Выдернули мне эти зубки передние верхние, вот такими они их сделали.’ Перфектные формы из (10) и (11) обладают свойством текущей релевантности и маркируют актуализованный тип дискурса: для их интерпретации необходимо обращение к моменту речи. Этот перфект можно охарактеризовать как акциональный в терминах [Маслов 1983]: в центре оказывается действие, «оставляющее после себя те или иные последствия, следы, создающие какую-то специфическую ситуацию» [Маслов 1983: 43]. Этим действием может быть объяснено или обосновано более позднее положение дел. В (10) это положение дел эксплицитно обозначено как странное для говорящего отсутствие звуков бубна в доме Андрея (левый контекст, по сути, обозначает вопрос: почему у Андрея не бьют в бубен?), т. к. в момент речи уже должен был начаться традиционный оленеводческий праздник, непременно сопровождающийся игрой на бубне. Также и в (11) объяснение девочки было вызвано ее внешним видом и вопросом матери о том, почему она так выглядит. Ср. подтип чукотского перфекта, выделенный в [Недялков и др. 1984: 235] — «перфект в ответах на вопрос о причине». В работе [Недялков и др. 1983] статальное, или собственно результативное значение приписывается чукотской форме результатива, маркированной суффиксом -twa. Перфект же, употребленный в похожих контекстах, по мнению авторов, не выражает значение результирующего состояния напрямую, а, «обозначая законченное действие, имплицирует наступление опреде ленного состояния» [Недялков и др. 1983: 107]. Однако, по нашим данным, сейчас (возможно, в связи с постепенным выходом языка из повседневного употребления) граница между этими употреблениями стирается. Чукотский результатив является скорее словообразовательным показателем и в настоящее время не очень продуктивен. Таким образом, можно говорить о том, что в синхронии чукотский перфект имеет и результативные употребления. В (12а) и (12б) для сравнения даны элицитированные примеры форм перфекта и результатива соответственно (носителями языка, давшими эти переводы, разница между этими употреблениями не осознается): (12а) ˀәttˀә-t собака-ABS.PL Собаки привязаны/собак привязали. ɣe-kwut-ɬinet PF-привязывать-3PL.PF (12б) ˀәttˀә-t собака-ABS.PL Собаки привязаны. nә-wotә-twa-qenat IPFV-привязывать-RES-3PL.IPFV [анкета] [анкета] 4.1.2. «Расширенный перфект». 4.1.2.1. Экспериенциальное значение. По-видимому, экспериенциальное значение (ситуация имела место хотя бы один раз в жизни говорящего, см. [Comrie 1976: 58]) для чукотского перфекта является одним из центральных. Это единственное значение, легко и практически всегда обнаруживаемое при элицитации. Однако в записанных текстах (преимущественно нарративах) экспериенциальные употребления редки — такова специфика экспериенциальной семантики. (13) Ɣәt ɣe-kenәɬˀet-iɣәt? ты.ABS PF-ездить.на.оленьей.упряжке-2SG Ты (когда-нибудь) ездил на оленьей упряжке? [анкета] (14) Ɣәnin әneqej kaɬetkora-k? старший.брат.ABS.SG PF-учиться-3SG.PF школа-LOC ɣe-keɬitku-ɬin твой ‘Твой старший брат учился в школе?’ [анкета] (15) Qejwe=әm әnqen ɣәmnan ɣe-keɬi-ɬin правда=EMPH это ‘Правда, я об этом (уже) писала...’ я.ERG PF-писать-3SG.PF 4.1.2.2. Инферентив / адмиратив: сдвиг в сторону эвиденциальности / оценочной модальности? Учитывая, что имеются данные об эвиденциальных употреблениях перфекта в чукотскокамчатских языках (см. [Волков и др. 2012]), можно было бы ожидать чего-то подобного и в чукотском. Однако выражение косвенной засвидетельствованности события не очень характерно для чукотского перфекта. Тем не менее, в (16) интересно сравнить употребление аористной и перфектной формы одного и того же глагола. При первом упоминании («убили они его», финитная форма, аорист) ситуация представлена просто как факт (хотя еще не проверенный), во втором случае («он убит», стативная форма, перфект) — как логическое следствие обнаружения останков покойного — значение, близкое к инферентивному (логический вывод на основании наблюдаемых результатов): (16) Ewәn=әm nә-çiçew-qinet, n-iw-qinet: IPFV-говорить-3SG ikw-ˀe-t, INV-убивать-AOR.3SG.A-3SG.P значит=EMPH IPFV-понимать-3SG.IPFV Әnŋot=әm na-nmә-ɣˀa-n. так=emph Untwәmek-wˀe-t, успокаиваться-AOR-3PL говорить-AOR-3PL n-ˀәttˀәm-ɬˀu-ɣˀe-n: INV-кость-видеть-AOR-3SG.P значит DEICT ɣa-nmә-ɬen. PF-убивать-3SG.PF ‘Значит, понимали, говорили: ага, убили они его! Успокоились, сказали, увидели кости: вот, убили его!’ Ewәn ŋan [Богораз 2004: 8] Еще раз оговоримся, что использование перфекта в таких контекстах ни в коем случае не является обязательным. Ср. также не самое характерное цитативное употребление: (17) Naqam meɬ-iwə-ɬˀə-t әnqen, Wəkwəraɣɬən-a однако APPR-говорить-NMLZ-3PL DEICT Выквыраглын-ERG ɣe-tuɬˀet-ɬin PF-красть-3SG.PF ‘Однако, говорят так, Выквыраглын украл твою песню.’ ɣərep ɣənin. песня.ABS.SG твой И снова заметим, что в клаузах, вводимых «говорят…», использование перфекта отнюдь не облигаторно: здесь может быть употреблена любая другая глагольная форма. Вероятно, в целом для чукотского перфекта характерно скорее типологически менее предсказуемое движение к оценочной модальности, чем к эвиденциальности, т.к. адмиративные употребления более частотны по отношению к эвиденциальным, ср. использование форм перфекта с адмиративным лексическим маркером qətɬəɣi ‘оказывается’: (18) Әtɬˀa murɣin n-iw-qin, rәɣewә-k IPFV-говорить-3SG.IPFV будить-CONV әnkә ɣe-peɬqet-ɬin. мать.ABS.SG наш na-ɬwawә-n — qәtɬәɣi INV-мочь-3SG.P оказывается DEICT PF-умирать-3SG.PF ‘Мать моя говорила, разбудить не могли — оказывается, он умер.’ (19) Qətɬəɣi=əm ŋaɬwəɬ-ijŋə-n стадо-AUG-ABS.SG медведь-POSS kejŋ-in оказывается=EMPH ɣe-pkit-ɬin PF-прибывать-3SG.PF [Наконец, все вышли из жилища (AOR). Медведи набросились на них (AOR).] ‘Оказывается, огромное стадо медведей прибыло.’ [Kurebito 2004: 7] Хотя в адмиративных контекстах в сочетании с «оказывается» могут выступать и другие глагольные формы, преимущественное употребление в них перфекта является статистически значимым (p<0,05), см. Таблицу 3. Таблица 3. Статистика употребления перфекта с показателем адмиративности «оказывается» Употребление с «оказывается» Общее число употреблений в текстах Перфект Остальные глагольные формы (имперфект, презенс, аорист) 5 225 4.1.3. Перфект в нарративе 4.1.3.1. Перфект в нарративе и точка отсчета. Как известно, нарратив — это изложение цепочки событий, следующих друг за другом в хронологической последовательности и не обязательно связанных между собой причинно-следственными отношениями. В функции нарративной формы в чукотском обычно используется аорист. Форма перфекта, использованная в нарративе в результативном значении, не продвигает действие вперед, но может, например, описывать некое состояние, возникшее до условной точки отсчета, ср.: (20) Anә ɣ-iɬqemɬi-ɬin ŋaɬwәɬ-ijŋә-n стадо-AUG-ABS.SG PART pf-крутиться-3SG.PF [Начали угонять (оленей) в сторону тундры (IPFV)]. ‘Стадо (к тому времени уже) крутилось на месте.’ [С трудом угнали (AOR).] (21) Ewәn kәjek-wˀi jejwәɬ-qej — действительно просыпаться-AOR.3SG сирота-DIM.ABS.SG ɣ-ˀәtwә-tkәn-at-ɬenat. PF-байдара-палуба-VB-3SG.PF […Укочевали (AOR) они]. ‘Проснулся сиротка, (а) они (уже) едут в байдаре (=успели уже отъехать).’ [Такакава 1974: 50] При использовании аориста в (20) форма имела бы акциональное значение «вхождение в процесс»: ‘закрутилось’, то же относится и к примеру (21) — форма аориста глагола ‘ехать в байдаре’ имела бы инцептивное значение ‘отправились на байдаре’ и продвинула бы повествование вперед по шкале времени. Итак, говорящий с помощью изложения последовательности событий в аористе моделирует ситуацию, устанавливая подвижную точку отсчета (для перфекта это предшествующая его употреблению и описанная в аористе/имперфекте ситуация), и использует перфект в случае, если ему необходимо добавить информацию о событии, начало которого относится к более раннему периоду. Некоторые из таких употреблений могут иметь выраженный адмиративный оттенок — см. пример (22): говорящая не ожидает увидеть в детском подгузнике сироты личинок и шокирована этим (об адмиративности чукотского перфекта см. выше 4.1.2.2). Другие примеры могут быть отнесены к объясни тельному дискурсу, см. (23): говорящий комментирует тот факт, что после крика оленевода олени спустились к хозяину (по поводу объяснительного дискурса см. 4.1.3.1.). (22) Çit ewәn действительно ɬeɣɬeɣ-e личинка-ERG әnan piri-k PART он.ERG брать-CONV ɬәɣen makakwә-n правда комбинезон-ABS.SG ɣe-jәrˀet-ɬin PF-наполнять-3SG.PF [Никто его (сироту) не брал (IPFV).] ‘Когда она его взяла, «подгузник» полон личинок мух был.’ (23) Arˀaɬa ɣe-kuɬiɣ-juɬet-ɬin ŋeɬwәɬˀ-e etә-n! Очень PF-голос-изучить-3SG.PF стадо-ERG хозяин-ABS.SG [Сильно крикнул он (AOR). ‘И тут же все стадо бегом спустилось (AOR) к хозяину. Там на открытом месте кучно уложил (AOR) их]. Олени даже изучили голос своего хозяина!’ В других случаях, однако, перфект скорее описывает не результат событий, произошедших ранее (до аористной цепочки), а релевантное следствие событий, изложенных с помощью форм аориста/имперфекта, ср. примеры (24) и (25): (24) Aˀmən ənin mənɣə-t его ой [Он во все стороны поворачивался (IPFV), из лука стрелял (IPFV) все время.] ‘Ох и устали руки у него.’ рука-ABS.PL ɣe-peŋˀiwet-ɬinet PF-устать-3PL.PF e-wiɬu-kә-ɬˀ-in NEG-ухо-NEG-NMLZ-3SG (25) Ujŋe NEG meç-e-wiɬu-kә-ɬˀ-in=әm APPR-NEG-слышать-NEG-NMLZ-3SG=EMPH ɣe-nˀe-ɬin. a-wetɣaw-ka NEG-говорить-NEG PF-статЬ-3SG.PF [И он (в результате лечения шамана) встал (AOR)]. ‘Совсем или почти неслышащим и неговорящим стал.’ әnkˀam и Итак, разница между примерами (20)–(23), с одной стороны, и (24) и (25), с другой стороны, заключается в том, что в первом случае перфектом выражен результат действия, начавше гося до точки отсчета, а во втором — после точки отсчета. В первом случае состояние, обозначенное перфектом, может быть причиной событий, произошедших в точке отсчёта — ср. нарративное значение перфекта «перфект обозначает результат предыдущего действия» в [Недялков и др. 1984: 237]. Во втором случае, наоборот, формой перфекта может выражаться (косвенное) следствие предшествующих событий. Представляется, что именно во втором случае может возникнуть конкуренция между аористом и перфектом (см. [Недялков и др. 1984: 215] и 4.1.4.2. ниже): говорящий либо увидит логическую связь между предшествующими событиями («точкой отсчета») и неким другим событием, следующим за ними, и употребит для описания последнего перфект, либо же, не усмотрев этой связи, ограничится перечислением нескольких событий в аористе. 4.1.3.2 Дискурсивный перфект. Чукотский перфект широко используется в нарративе в интродуктивных фрагментах. Так, многие сказки начинаются с глагола nəmətwa- 'жить, проживать' в форме перфекта. әtri и мужчина.ABS.SG (26) Enmen ɣa-nәmәtwa-ɬenat qɬawәɬ PF-жить-3PL.PF DEICT ŋewәcqet девушка ‘Жили-были юноша и девушка.’ Именно в перфектном режиме слушатель вводится в курс дела, узнает об «общих контурах» ситуации, в рамках которой будет происходить действие нарратива, о новых персонажах и т.п. Ср. следующие примеры интродуктивных фрагментов: характерный для чукотских сказок зачин с отсылкой к давности произошедших событий (27а), сообщение о факте, более подробному рассказу о котором посвящено дальнейшее повествование (27б) и введение персонажа (27в). Все три примера взяты из одного нарратива и следуют друг за другом. Далее повествование, как правило, переключается на формы аориста: (27а) Әnqen ɣa-twa-ɬen это ‘Это было давно.’ PF-быть-3SG.PF teɬenjep. давно (27б) Qoɬ ɣ-it-ɬin remkәn народ-ABS.SG другой PF-aux-3SG.PF ɣa-raçwәŋ-ɬen PF-соревнова ться.в.беге-3SG.PF ɣe-rˀiɬe-ɬinet PF-ехать.на.оленях-3PL.PF ‘Однажды (=другой раз было дело) проводились соревнования по бегу и по езде на оленьих упряжках.’ çama также (27в) Ɣa-raçwәŋә-çqew-ɬen PF-соревноваться.в.беге-PURP-3SG.PF qoɬ один Соревновался в беге и один юноша. [Оленей запряг (AOR), все приготовил (AOR)]. [Kurebito 2004: 18] aˀaçek юноша nemәqej тоже В середине текста формы перфекта используются также тогда, когда рассказчик дополняет, уточняет, обобщает — в общем, каким-то образом комментирует изложенную им ранее информацию (ср., например, (23) выше). Используется перфект и для сообщения информации о «положении дел» во время рассказа: формами перфекта часто сообщается о времени года, погоде и прочих сопутствующих основному повествованию событиях, ср. (28): (28) Ɣ-ˀajŋa-ŋŋo-ɬen=әm ewәn ŋeɬwәɬ. PF-идти.о.гоне-INCH-3SG.PF=EMPH DEICT стадо.ABS.SG [Мы с Гивынкеу уложили стадо (AOR) вечером как-то поздно осенью.] ‘Начинался гон производителей.’ В заключительных фрагментах нарратива перфект чаще всего используется для обобщения ранее сказанного, ср. замечание-вывод (29) в конце рассказа об излечении уже умершего «пациента» шаманом, в то время как ранее процесс «оживления» был изложен в аористе, и типичный завершающий фрагмент (30). (29) ɬәɣen nә-meɬ-qin, ɣe-nmeɬewet-ɬin, DEICT IPFV-хороший-3SG PF-выздоравливать-3SG.PF ɣe-nɬәɣqutet-ɬin PF-поднимать-3SG.PF ‘Действительно, все хорошо (было): выздоровел он, поднял он (шаман) человека’ orawetɬˀa-n. человек-ABS.SG (30) ənŋin wa-ɬˀə-n waɣərɣə-n ɣa-twa-ɬen PF-быть-3SG.PF быть-NMLZ-3SG жизнь-ABS.SG так teɬenjep. давно. ‘Такой жизнь была раньше’ Обобщая основные варианты употребления перфекта в дискурсивной функции, можно предположить, что перфект в чукотском языке часто используется в качестве маркера объяснительного дискурса (см. рабочую классификацию типов дискурса в [Плунгян 2008: 21]). 4.1.3.3. Перфект в заглазном режиме повествования. Выше мы уже касались вопроса о том, можно ли приписывать чукотскому перфекту движение в сторону приобретения эвиденциального значения. Теперь, описывая нарративные значения перфекта, нужно упомянуть об одном зафиксированном случае употребления перфекта в заглазном режиме повествования. В алюторском, корякском и ительменском языках (см. ниже) повествование в сказках, легендах, рассказах не о себе (то есть в широких эвиденциальных контекстах с косвенной засвидетельствованностью) часто ведётся в перфектном режиме. В чукотском же повествование в текстах любого типа, как правило, ведётся с использованием форм аориста. Однако на юге Чукотки, на границе с Камчатским краем, был записан чукотский текст с оттенком косвенной засвидетельствованности; это небольшой нарратив, который целиком приведён ниже в (31). Рассказав текст, информантка по-русски несколько раз выразила крайнюю неуверенность в том, что приведенная история на самом деле произошла, а не является чьей-то выдумкой. Однако текст очень небольшой, и перфект в нем может быть употреблен как бы для ввода некоторого «комплексного» факта («вот что однажды случилось»). Таким образом, вопрос о возможном нарративном (эвиденциальном?) употреблении чукотского перфекта остается открытым. (31) Ɣәmәka-ɣtә mikәne pәŋәɬ кто.ABS.SG рассказ.ABS.SG я-ALL n-ena-twә-qen … IPFV-INV-рассказывать-3SG әtɬˀәɣә-t qutti DEICT ɣ-umeket-ɬinet. Etˀәm наверное PF-оставаться-3PL.PF мать-ABS.PL отец-ABS.PL әmәɬˀo әtɬˀa-t все nә-ppәɬu-qinet. Wuɬqәtwi-k nә-mejәn-qinet ATTR-большой-3PL ɣa-krәçmә-çqiw-ɬinet PF-праздник-PURP-3PL.PF koɬe-ramk-etә. Әnkˀam әnqen ɣa-peɬat-ɬenat другой-народ-ALL. и ŋinqe-ɣti ребенок-ABS.PL другой.ABS.PL qutti другой.ABS.PL ATTR-большой-3PL вечер-LOC әnnan-jara-k один-яранга-LOC PF-собираться-3PL.PF nә-çe-qinet IPFV-что.делать-3PL INTS-все ɬuut ne-ɬˀu-net вот ɣe-çˀet-ɬinet — PF-что.делать-3PL.PF taŋaw-etә. naqam однако улыбаться-CONV ‘Мне кто-то сказку (историю) рассказал. Уехали все — матери, отцы — в соседнее стойбище на праздник. И так остались дети, одни большие, другие маленькие. Вечером в одной яранге собрались. Что-то там делали все там в яранге. Вот, нашли детей — не знаю, что случилось. Умерли однако улыбающимися.’ INV-находить-3PL.O дети-ABS.PL ɣe-peɬqet-ɬinet PF-умирать-3PL.PF taŋә-mәɬˀo ŋenku jara-k. там ŋinqe-ɣti - яранга-LOC qoo не.знаю 4.1.4. Конкуренция перфекта с другими глагольными формами 4.1.4.1. Перфект со снятой перфективностью vs. имперфект. Чукотский перфект свободно сочетается с наречиями длительности. Так, словоформа əm-ˀəɬoŋet 'целый/весь день' почти повсеместно встречается именно с формами перфекта: (32) Enmen ɣa-qˀoɬa-ɬen DEICT PF-выть-3SG.PF ‘Она тоскливо выла весь день’ taŋ-ˀәm-ˀәɬoŋәt... INTS-REST-день [Такакава 1974: 10] Как указано в [Недялков и др. 1984], перфект также свободно сочетается с наречиями «долго» (84% употреблений именно с перфектом) и «всегда» (18% употреблений). При элицитации в таких случаях возникает конкуренция форм перфекта и импер фекта. Возможно, более приемлемым для (32) будет лимитативный вариант перевода ‘Она тоскливо провыла целый день’. 4.1.4.2. Перфект vs. аорист. Как уже было сказано, чукотский перфект, в отличие от аориста, как правило, не используется в нарративной цепочке. Однако в переводах он может использоваться с темпорально специфицированными обстоятельствами, с которыми чаще используется аорист — ср. пример из переводного текста: (33) Әtɬon 1920 ɣiwik год-LOC она ɣ-ˀirә-ɬin PF-переезжать-3SG.PF Она в 1920 году вместе с мужем переехала на Аляску. ˀәwekuçi-k муж-LOC Aɬaçka-ɣtә. Аляска-ALL reen COMIT [Леонтьев 1988: 94] При сочетании с наречиями типа ajwe ‘вчера’, qətur ‘в прошлом году’ (ср. пример (36б)) перфект обозначает длительное действие как целостный факт (имеет лимитативное прочтение) и конкуренцию аористу не составляет. Конкуренция аориста и перфекта очень высока в нарративах. Ср. два употребления с глаголом jəɬqetə- ‘спать, засыпать’ в значении вхождения в состояние: (34а) Әnqen wәkwә-nә-tɣәɬa-w-ma камень-CAUS-нагреваться-CAUS-CONV DEICT kejŋәn, медведь-ABS.SG ‘Камни нагрел когда медведь (=устав нагревать камни), [Беликов 1979: 28] он заснул.’ ɣe-jәɬqet-ɬin. PF-спать-3SG.PF (34б) Tekiçɣә-t әnke-kin ru-ninet, мясо-ABS.PL там-REL есть-AOR.3PL.P ‘Тамошнее мясо съели, заснули.’ [Проснувшись, отправились (AOR)]. [Беликов 1979: 229] jәɬqet-ɣˀi. спать-AOR.3SG.P Как мы уже отмечали выше, говорящий может рассматривать следующее действие как следствие предыдущего и использовать перфект для выражения логического следствия, либо же не усматривать между событиями связи и использовать аорист. Существуют, однако, глаголы, употребления которых в перфекте и в аористе будут чётко различаться, ср. инцептив в аористе (35а) vs. результативное значение в перфекте (35б): (35а) Әnkˀam әtri и они.ABS ‘И они стали выздоравливать.’ melek-wˀi выздоравливать-AOR.3SG (35б) Әtri ɣe-meɬew-ɬinet PF-выздоравливать-3PL.PF они.ABS [анкета] ‘Они выздоровели.’ В следующей же паре примеров противопоставлены инцептив/пунктив в аористе (36а) и указание на ограниченно длительное действие в прошлом в перфекте (36б): (36а) Ɣәm tˀәɬ-ɣˀi я.ABS болеть-AOR.3SG ‘Я сделал больно ноге.’ ɣәtka-ɣtә нога-ALL (36б) Ajwe ɣәtka-t вчера нога-ABS.PL ‘Вчера ноги болели.’ ɣe-tˀeɬ-ɬin PF-болеть-3SG.PF [анкета] [анкета] Для более полной характеристики данной группы глаголов необходимы дополнительные исследования по акциональности. 4.2 Ительменский, алюторский, корякский языки В ительменском, алюторском и корякском языках в диалоговом режиме у показателей перфекта выделяются перфектнорезультативное значение и эвиденциальное значение; для ительменского языка интерес представляет также квалитативное значение показателя k-…-ˀin. В нарративном режиме перфект может использоваться как основная повествовательная форма, маркирующая последовательность событий; такое употребление показателя перфекта является на синхронном уровне наиболее частотным, в диахроническом же плане оно вторично. 4.2.1 Перфектно-результативное значение. Результативное значение и развившееся из него перфектное значение, по-видимому, являются исконными для перфектных показателей в рассматриваемых языках. При этом в текстах достаточно сложно найти однозначные примеры на эти значения: с одной стороны, изза того, что не всегда ясно, к какому акциональному классу относится предикат, оформленный перфектным показателем, перфектное и результативное значения может быть трудно различить; с другой стороны, в некоторых контекстах можно предположить эвиденциальную трактовку показателя. Такая неоднозначность характерна для языков, в которых перфект дрейфует в сторону эвиденциальности, поскольку инферентивное и результативное значения зачастую практически неразличимы контекстуально. Форма перфекта обычно употребляется тогда, когда гово рящий непосредственно наблюдает результат. (37) алюторский: результатив / перфект tәttalj ŋәnvә.q ɣa-wwa-laŋ очень много raɣ-uwwi куропатка-NOM+PL и [Утром подошел (AOR) к петлям.] ‘Очень много (туда) по[ЯиФА: Т2, 12] пало куропаток и зайцев.’ PF-попадать-PF+3PL.S. to milJuta-w. заяц-NOM+PL (38) алюторский: результатив / перфект numal ŋәvu-tkә-ni-n снова начинать-IPFV-3SG.A+3P-3SG.P tavalŋәla-tkәn, әŋē, INTJ kәja=saŋsi-squ-k, num пятка=топтать-ITER-INF снова оборачиваться-IPFV әnta·wәt mi.ɣәrŋ-u теперь ɣa-nˀal-lәqiv-lin. PF-становиться-LQIV-RES+3SG.S ‘Ой, снова начинает наступать на пятки, (та) снова поворачивается, теперь (лисица) превратилась в рябиновые кусты. [ЯиФА: Т14, 56] рябиновые.кусты-EQU (39) корякский: результатив Ku-ɣite-nin IPFV-смотреть-3SG.P ɣe-nejeçɣe-ɬinew PF-покрывать-3PL.P [Подожди-ка, схожу я навестить детей. Пришел (AOR) ночью.] ‘Смотрит — дети покрыты одеялом из травы.’ kәmiŋ-u ребенок-ABS.PL wәɣ-ajtɣuɬ-e трава-одеяло-INST [Жукова 1988: 18] (40) корякский: результатив / перфект ɣa-manaŋaɬ-ɬen Ŋeɬɬә PF-разбредаться-3SG.PF стадо.ABS.SG [Авав, кончив пить чай, быстро запряг (AOR) оленей и отправился (AOR), не мешкая, в стадо. На оленьей упряжке (AOR) подъехал Авав.] ‘Стадо разбрелось по лощине.’ qaŋjawnoɬŋә-k. лощина-LOC [Жукова 1988: 37] (41) ительменский: результатив / перфект те сестра.PL брат-LOC A nweˀn lilixɬeˀn qetkeneŋ-anke χene-z-weˀn а aŋqa что ‘А те сестры говорят брату: что за обжора пришла?’ piɬfu обжора PF-приходить-PF k-kʼoɬ-knen. говорить-PRES-2PL (42) ительменский: результатив [Володин 2008: Т11, 69] k-әɬčku-xeˀn IMP-смотреть-2SG идти-PRES-3SG k-txnu-ˀin PF-наполнить-PF Neta-xˀal mɬim ese-z-en нутро-ABL кровь kuriteˀ mɬime-ɬ корыто imts kʼenk daze kuriteˀ x-nin-s-en. хоть кто ‘Из нутра кровь идет, посмотри, корыто наполнено кровью, хоть бы кто даже вылил корыто.’ даже корыто IMP-выливать-PRES-3SG кровь-INSTR [Володин 2008: Т13, 108] В ительменском в некоторых случаях словоформа, оформленная перфектным показателем в результативном значении, может выступать в атрибутивной позиции: (43) ительменский: результатив в атрибутивной позиции lʲeɬkʼeˀn fsakoj meɬqew K-čʼe-knen PF-входить-PF мышь.PL всякий k-kokazo-ˀan PF-варить-PF Kotx-anke aŋqa i nada. Кутх-LOC что ˚k-tʼxɬ-knen PF-приносить-PF и надо корни a а ‘Мыши вошли, принесли всяких вареных корешков, а [Володин 2008: Т15, 78] Кутху того и надо.’ Для некоторого класса лексем употребление форм, маркированных показателем перфекта, в атрибутивной позиции является регулярным. К таким лексемам принадлежат, например, kəmnekas ‘наряжаться’ — kkəmneknen ‘нарядный’, txlotekas ‘стариться, о женщине’ — ktxoteknen ‘старый, о женщине’, soqkas ‘гнить’ — ksuqknen ‘гнилой’, χakanʲɬkas ‘злиться’ — kχaqanʲɬˀin ‘злой’ и др. 4.2.2 Эвиденциальное значение. В некоторых контекстах перфектный показатель может использоваться для выражения личной незасвидетельствованности. В большинстве примеров встречается эвиденциальность инферентивного типа, однако присутствует и цитативная. Как это нередко случается в языках мира, такой показатель может приобретать адмиративную семантику. В некоторых случаях эвиденциальное прочтение показателя может конкурировать с результативным. (44) ительменский: инферентив это уж Кутх PF-бедокурить-PF Da jak nu Kutx k-ɬivekli-knen. да (Бабушка-шаманка сучит нитку и видит, что она идёт узлами, что является свидетельством какого-то нехорошего происшествия.) ‘Да уж это Кутх набедокурил.’ [Володин 2008: Т15, 158] (45) ительменский: инферентив Kәzza kәmma-n nowaɬes k-čʼiri-ˀin? я-POSS ты Ты мое кушанье украла? PF-украсть-PF еда [Володин 2008: Т13, 105] (46) алюторский: инферентив tinɣa: ŋavә.sq.e что.ж девушка+NOM+PL [Дальние люди девушек потеряли (AOR). В поисках их искавшие как-то сюда пришли (AOR).] (Сказали, глядя на [ЯиФА: Т8, 74] воду:) ‘Наверное, девушки утонули.’ ɣa-pәlq.al-laŋ. PF-тонуть-PF+3PL.S (47) ительменский: инферентив / адмиратив maskʼelaj uu babu Xač jaq amesa-te-s-čen ну вот рыться-ITER-PRES-3PL.P мешок mizwin widre-ˀin ŋosχ k-meč-knan. Выдра-POSS хвост PF-пропадать-PF у.нас ‘Ну вот роются они в мешке: ой, бабушка, у нас пропал [Володин 2008: Т15, 110] хвост выдры!’ INTJ бабушка Примеры (48) и (49) демонстрируют сложный случай: при адмиративной трактовке показателя не ясно, для кого именно ситуация является неожиданной — для говорящегорассказчика или для одного из действующих лиц нарратива. Представляется, что в данных случаях повествователь ведёт речь от лица одного из героев (и адмиративный показатель в таком случае выражает неожиданность ситуации для этого героя). (48) алюторский: адмиратив / перфект naqam только только-котелок-NOM+SG Allә tinɣa, am-kuka-ŋa не что nәmi-nәm ɣa-nˀal-lin. бульон-NOM+SG PF-становиться-PF+3SG.S [Вошла мать (AOR), начала накрывать (AOR) на стол, заглянула (AOR) в миску.] ‘(А там) ничего (нет), миска [ЯиФА: Т11, 16] пустая, только бульон остался.’ (49) корякский: адмиратив / перфект Ewәn ɣe-ɬi-ɬin teqeŋ Keɬe DEICT PF-становиться-3SG.PF будто Кэле jәmɣәmɣә-jŋәn. страшилище-AUG.ABS.3SG [Приплыла (AOR) мать к детям.] ‘В самом деле, стала как [Жукова 1988: 18] Кэле-страшилище.’ В примере (50) словоформа, оформленная перфектом, может трактоваться как имеющая цитативную интерпретацию, однако возможна и собственно перфектная трактовка: (50) ительменский: цитатив / перфект kәzza k-χeˀluči-ˀɬ-qzo-knen Potom okes потом рассказывать.INF ты nweˀn nawerno i izli-weˀn. наверное и ожить-3PL они [Мити говорит ему: Кутх, когда мы ходили за яйцами, ты обиделся и остался там]. ‘Потом ты рассказывал, ты играл в куклы, они, наверное, и ожили.’ PF-игра-VB-IMP-PF [Володин 2008: Т14, 51] Важным свидетельством в пользу цитативной интерпретации некоторых ительменских примеров является употребление перфекта в единственном бытовом нарративе, зафиксированном В. И. Иохельсоном в 1910–11 годах. Рассказчик описывает свою поездку в соседний поселок, и перфект используется им лишь единственный раз, в цитативной функции, когда он рассказывает о том, что делал его товарищ в другом поселке и о чем он, тем самым, знает только со слов товарища (см. (51)); в основной линии повествования используется аорист. (51) ительменский: цитатив5 отправился-3SG wétwa Nápn-ake Ipłx kíma-n Sámzat-k qun álxt-gen, друг я-POSS Тигиль-LOC один провести.день-3SG qanáŋ ína Mayak-ánke sxezí-gen. сразу он Маяк-ALL ŋun k-níŋ-knen, там PF-взять.ношу-PF прямо Напана-LOC k-sxézi-knen, PF-отправился-PF ‘Мой друг провел день в Тигиле (вместе с говорящим), потом в Маяк отправился. Там он взял груз и отправился прямо в Напану вместе с людьми из Тигиля.’ Sámzatlā-n k-cel-ín. тигилец-PL PF-быть.с.кем.то-PF Безусловно, имея столь ограниченное количество примеров из ительменских бытовых нарративов, не представляется возможным с уверенностью постулировать способность перфект [Worth 1961: 27] 5 Пример дан в оригинальной орфографии издания [Worth 1961]. ного показателя получать цитативную трактовку, однако именно из цитативных употреблений, по-видимому, перфект мог развить свои специфические нарративные функции. 4.2.3 Употребления в нарративе. В ительменском языке показатели перфекта используются для маркирования цепи последовательных событий в народных сказках, при этом аспектуальная семантика перфекта снимается. Такой режим повествования характерен исключительно для сказочных нарративов, в бытовых рассказах в данной функции обычно используется аорист. (52) ительменский: нарративный режим tχ-ˀin и k-sk-qzo-ˀan INTS-ловкий PF-делать-IMP-PF они.OBL-POSS k-sunʲɬ-qzu-kneˀn Sinʲaŋewt da Ememqut PF-жить-IMP-PF Эмемкут Синяневт I fse aŋqa xi-nmita и все что Xorowal Sinʲaŋewt aŋqa-n вдруг Qaˀm әŋqә-nke әlft-kaq NEG ‘Жили-были Синяневт и Эмэмкут. И все-все у них очень ловко выходило. Вдруг с Синяневт что-то случилось. Ни[Володин 2008: Т7, 1–4] что стало ей не мило.’ kʼ-it-knen. PF-случаться-PF kʼ-le-knen. любить-NEG PF-становиться-PF Синяневт что-POSS что-DAT В ительменских сказочных нарративах перфектом оформляются не только интродуктивный фрагмент и фоновая информация (как это происходит в чукотском языке, см. выше), но и вообще все предикаты, относящиеся к основной линии повествования: (53) ительменский: нарративный режим Kutx-a(cid:867)̆ pexal zatpetki Kat k-kziɬ-knen уже PF-собираться-PF Кутх-PEOR шапка задом.наперед i čʼopaqeˀn salˀan kasoŋ kɬfanjčke k-txɬ-ˀin PF-надевать-PF и штаны k-әnsxozŋa-ˀan PF-поворачивать-PF ‘Вот Кутх собрался, надел шапку задом наперед и штаны вывернул задней стороной вперед и подпоясался.’ i k-sit-knen. и задний сторона вперед PF-подпоясываться-PF [Володин 2008: Т8, 6] Для того, чтобы маркировать отступление от основной линии повествования и ввести фоновую информацию, используются формы презенса или хабитуалиса. В алюторских нарративах также можно встретить схожую стратегию, однако встречается и аористный режим повествования (см. подробнее [Волков и др. 2012: 429–437]). В текстах, выдержанных в аористном режиме, перфект может использоваться в контекстах, характерных для чукотского дискурсивного перфекта: в интродуктивном фрагменте и при маркировании фоновой информации. (54) алюторский: фоновая информация в середине текста ar.γiŋ-ki γa-mal-ˀar.γiŋ-lin levə.tku-tkən. гулять-IPFV awinaŋ qutkinjnjaqu Qutkinnaqu+NOM+SG берег-LOC ˁoro juˀə-lqiv-ni-n после встретить-LQIV-3SG.A+3P-3SG.P краб+NOM+SG rəltil-ləˀə-n. лежать-ATR-NOM+SG PF-совсем-обезводиться-PF+3SG.S ar.γiŋ. берег+NOM+SG ‘Гулял по берегу Куткинняку. Встретил (AOR) он лежащего краба. Совсем высох [=обезводился] берег.’ [«О краб, от[ЯиФА: Т4, 1–3] вези меня в открытое море».] В корякских нарративах для перфекта также характерно употребление в интродуктивном фрагменте: (55) корякский: интродуктивный фрагмент / әççu tanәŋ-o они фоновая информация Ajŋoon раньше ɣa-tanŋәçeɬ-ɬeŋaw. PF-воевать-PF.3SG ‘Некогда чукчи и коряки враждовали. Луками воевали.’ ɣa-tanŋәçeɬ-ɬenaw. PF-воевать-PF.3SG враг-ABS.PL коряк-ABS.PL ˀәjә-te лук-INST çawçәwa-w 4.2.4 Квалитативное значение. Как отмечалось выше, показатель k-…-ˀin в ительменском языке обычно сочетается лишь с переходными глаголами 2-го спряжения. Однако в некоторых случаях допускается и сочетание данного показателя с непере [Жукова 1988: 14] ходными глаголами, в таких случаях циркумфикс передаёт квалитативное значение. Словоформа, маркированная показателем с квалитативной семантикой, выражает действие, являющееся постоянным свойством субъекта; она может выступать в предикативной или атрибутивной позиции. (56) ительменский: квалитатив PF-думать-PF давай лучше kat k-kʼenezi-knen davaj lutse уже m-ŋax-k 1SG.IMP-жениться-1SG.IMP этакой я PF-работать-PF ‘Вот подумал он: давай лучше женюсь я, такой я работя[Володин 2008: Т8, 3] щий.’ etakoj kәmma k-wetat-ˀan. (57) ительменский: квалитатив Gorbuska esqčaq turi-s-kinen горбуша qamzan муж ‘Горбуша сильно трепыхается: у-у, муж очень игривый.’ сильно трепыхаться-PRES-3SG lʲwi очень k-maˀɬ-ˀan. PF-играть-PF lʲwi очень uuu INTJ [Володин 2008: Т7, 11] Данное значение может возникать и при сочетании показа теля с именными основами. (58) Tiˀn uˀw lʲwi k-sŋak-ˀan. этот дерево очень PF-сук-PF ‘Это дерево очень сучковатое.’ [Володин 1976: 298] В алюторском языке схожую функцию имеет циркумфикс n-…-qin [Волков и др. 2012: 442–443]. Таким образом, на синхронном уровне квалитатив в ительменском языке возможен только от непереходных глаголов. Согласно гипотезе А. П. Володина, именно квалитативное (в его терминах — «стативное») значение показателя k-…-ˀin является диахронически первичным. По его мнению, появление показателя k-…-knen связано с разделением глагольной лексики на переходную и непереходную, а этот процесс А. П. Володин считает сравнительно поздним [Володин 1976: 297–300]. Мы в целом согласны с этой точкой зрения, добавим лишь, что появление второго варианта циркумфикса — k-…-knen — могло стать следст вием развития квалитативного значения в результативное и перфектное (в сочетании с переходными глаголами), а также последующей необходимости разграничения квалитативного и перфектного значения у непереходных глаголов. 5. Заключение Анализ семантики перфектных форм в чукотско-камчатских языках позволяет сделать несколько обобщений, касающихся, с одной стороны, свойств перфектной граммемы в целом, и с другой — отношений между языками чукотско-камчатской семьи. Одно из основных наблюдений, напрашивающихся после вышеизложенного рассмотрения перфектной семантики, состоит в том, что значения, характеризующие перфектную граммему, распространяются ареально. Можно говорить о континууме значений, соответствующем географическому расположению районов, в которых говорят на исследуемых языках, — от севера к югу. Северная часть континуума соответствует Чукотке, южная — Камчатке. Языки на этом пространстве расположены так: чукотский — южные диалекты / говоры чукотского — корякский / алюторский — ительменский. Основное различие между полюсами континуума состоит в том, что на юге четко прослеживается переход перфекта в заглазное прошедшее время, на севере же такой переход не является частотным, там перфектно-результативное значение дополняется широким кругом «эмфатических» значений. Второе различие состоит в том, что на полюсах континуума в нарративе перфект используется в разных стратегиях: если на севере перфектом маркируется фоновая информация, то на юге перфект — напротив, основная нарративная форма, использующаяся для продвижения повествования вперед, в связи с этим перфектом обычно оформляются нарративы целиком. Показательно, что в южных чукотских диалектах такая функция перфекта тоже присутствует (см. пример (31)). Представляется вероятным, что эти различия взаимосвязаны, и нарративные употребления перфекта в южных языках развились с опорой на эвиденциальную семантику формы. Характерно, что перфект является одной из немногих категорий, представленных и в чукотско-корякских, и в ительменском языках. При этом корякский, алюторский и ительменский перфекты демонстрируют между собой множество общих семантических и структурных черт, отличающих их от чукотского перфекта. Такая ситуация в целом не характерна для чукотско-камчатских языков, в большинстве случаев симметричными оказываются соответствующие категории чукотского, корякского и алюторского языков, ительменский же язык демонстрирует существенные различия с данными языками. Близость ительменского и корякского перфекта, по-видимому, вызвана ареальным характером данной категории в чукотско-камчатских языках. Существенным фактом является то, что в рассматриваемых языках употребление перфектной формы во многих случаях кажется немотивированным, тогда как в других контекстах оно вполне оправданно, но при этом не обязательно. Значения, которые может приобретать перфектный показатель, на синхронном уровне зачастую не являются близкими. Представляется, что основным значением рассматриваемой формы во всех чукотскокамчатских языках на каком-то этапе являлось перфектное значение, последующая же эволюция этого перфектного показателя происходила по-своему во всех языках и диалектах. Таким образом, нестабильность и неопределенность рассматриваемых показателей определяют два фактора — вариативность эволюции перфекта в языках мира в целом и сильное расхождение языков и диалектов чукотско-камчатской семьи. Перфектное значение, однако, как уже было отмечено, не является исходным для рассматриваемой формы, при этом неясным является, что произошло раньше, разделение чукотского и корякского языков или семантический сдвиг от приименного обладания к перфекту. Можно констатировать лишь, что в чукотском языке перфектный показатель прошёл меньше стадий эволюции, чем в корякском и алюторском. При этом кажется верным тот факт, что показатель с перфектным значением не может быть возведен на общий прачукотско-камчатский уровень; в ительменском языке, как кажется, перфектная семантика рассматриваемых форм появилась в результате контактных влияний, исконное же значение данной формы — стативное. Список условных сокращений A — Агенс; ABS — абсолютив; ALL — аллатив; AOR — аорист; APPR — аппроксиматив; ATR — атрибутив; AUG — аугментатив; AUX — вспомогательный глагол; CAUS — каузатив; COMIT — комитатив; COND — кондиционалис; CONV — деепричастие; DAT — датив; DEICT — дейктический элемент; EMPH — эмфатическая частица; ERG — эргатив; EQU — экватив; FUT — будущее время; IMP — императив (личная форма); IMP1 — императив (неличная форма); IN — инессив; INCH — инхоатив; INF — инфинитив; INTJ — междометие; INST — инструменталис; INTS — интенсификатор; INV — инверсив; IPFV — имперфектив; IRR — ирреалис; ITER — итератив; LOC — локатив; NMLZ — номинализатор; P — Пациенс; PART — частица; POSS — посессивность; PRS — настоящее время; PURP — пурпозив; S — аргумент непереходного грагола; NEG — отрицание; NMLZ — номинализация, PRED — предикатив; REL — относительное прилагательное; REST — рестриктив; SG — единственное число; VB — вербализатор; / — показатель комбинации Агенса и Пациенса (например, 3Sg/3Pl); 1, 2, 3 — показатели лица.

Напиши аннотацию по статье

О. С. Волков, М. Ю. Пупынина НИУ ВШЭ — ИЯз РАН, Москва, ИЛИ РАН, Санкт-Петербург КАТЕГОРИЯ ПЕРФЕКТА В ЧУКОТСКО-КАМЧАТСКИХ ЯЗЫКАХ1 1.

категория читаемости в теории языковых контактов на материале русского и китайского мазыков. Введение При овладении иностранным языком, человек становится местом контакта двух и более языков [Вайнрайх, 1979]. Взаимосвязь двух языковых структур порождает новое – интерязык, язык с суррогатными примесями. В интерязыке функционирует интерференция – тормозящее воздействие навыков родного языка на изучаемый. Интерференция пронизывает все языковые уровни, ее элементами являются интерференты – устойчивые типичные ошибки [Рогозная, 2018]. Теория языковых контактов позволяет выделить два интерязыка: русско-китайский (русский является родным, а китайский – изучаемым) и китайско-русский (китайский – родной). При контакте таких разноструктурных языков неизбежно возникают нарушения обучающимся правил их соотнесения [Рогозная, 2012]. Например, в русско-китайском интерязыке грамматические отношения рода, числа и падежа, присущие русскому языку, пытаются реализоваться средствами китайского языка. В свою очередь, в китайско-русском языке эти же отношения часто игнорируются. Так, китаец в русской речи, делая ошибки типа «Вечером я делаю *урок», пренебрегает формой множественного числа, поскольку китайское слово не имеет морфологических показателей числа [Горелов, 1989, с. 35]. По другую сторону контакта носитель русского языка в словосочетании 两个学生*们 liǎng gè xuéshēng *men – два студента, избыточно модифицирует слово 学生 xuéshēng – студент суффиксом множественности -们 men. Факторы, обусловливающие появление подобных ошибок, мы будем называть грамматическими агрессорами. Их выявление является первым шагом на пути к разрушению интерязыка и становлению системы неродного языка. Исходя из гипотезы о том, что в интерязыке функционируют агрессоры, мешающие освоению грамматики неродного языка, была поставлена цель – выявить типичные грамматические ошибки (далее – граммаференты), вызванные этими агрессорами. Объектом исследования выступила грамматическая категория считаемости имени существительного в русском и китайском языках. Предметом является счетная конструкция. В первую очередь, в статье дается представление о категории считаемости в данных языках. Авторы описывают типы счетных конструкций, позволяющих производить счет предметов и измерение веществ, вычленяют структурные элементы и определяют отношения между ними. Затем, конструкции и элементы сопоставляются, выявляются схожие, контрастивные и конфронтативные единицы. Сопоставительный анализ позволяют определить граммаференты и агрессоры по обе стороны контакта. Выводы подкрепляются примерами, зафиксированными авторами и другими исследователями. Таким образом, в исследовании применен описательный метод, а также метод сравнительного и сопоставительного анализа. Методологической основой выступают работы по теории языковых контактов У. Вайнрайха [1979] и Н.Н. Рогозной [2012, 2017], описание грамматического строя русского языка, изложенное в «Русской грамматике» [1980] и «Синтаксисе русского языка» А.А. Шахматова [2001], труды по грамматике ки Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) тайского языка А.А. Драгунова [1952], В.М. Солнцева [1979, 1995], Го Жуя [2002], А. Тань [2002], В.А. Курдюмова [2005], Д.А. Карпеки [2019] и др. В современном языкознании до сих пор не описаны русско-китайский и китайскорусский интерязыки. Преподаватели только фиксируют типичные ошибки, но не вскрывают причины их появления. Объяснение этих нарушений преимущественно дается в рамках методики преподавания иностранного языка. Авторы полагают, что интерференты должны, в первую очередь, быть выявлены методами исследования, принятыми в теории языковых контактов, а во вторую – предотвращены или нивелированы методами преподавания иностранного языка. Структура и единицы категории считаемости в русском языке Категория считаемости в русском языке обнаруживает себя в рамках грамматического числа имени существительного [Шахматов, 2001]. Она реализуется посредством счетной конструкции «числительное + существительное» (далее – Num + N). Связь между элементами конструкции имеет следующие морфологические особенности [Русская грамматика, 1980, с. 576]: 1) существительное в именительном падеже согласуется с числительным один в роде и числе: один стул, одна кошка, одно письмо, одни сутки; 2) существительное в родительном падеже согласуется с числительным два в роде: два кота, две кошки, два окна; 3) существительное в родительном падеже, единственном числе следует за числи тельными два, три и четыре: три стола; 4) существительное в родительном падеже, множественном числе следует за чис лительным пять и другими выше разрядом: шесть столов. Таким образом, конструкция Num + N имеет следующую деривацию: 1) (один + Nnom) gender, number, где N – существительное, nom – именительный падеж, (…) gender – согласование по роду,, (…) number – согласование по числу; 2) (два + Nsggen)gender, где N – существительное, sg – единственное число, gen – родительный падеж, (…) gender – согласование по роду; 3) три (четыре) + Nsggen, где N – существительное, sg – единственное число, gen – родительный падеж; 4) пять + Nplgen, где N – существительное, pl – множественное число, gen – родительный падеж. В примере (1) продемонстрирована счетная конструкция (далее – СК) в зависимости от употребления числительных один, два, три (четыре) и пять и других выше разрядом. (1) a. b c d одно окно числ. один в ср. р.+ сущ. окно в ед. ч., ср. р., им. п. две кошки числ. два в жен. р. + сущ. кошка в ед. ч., жен. р., род. п. три (четыре) стула числ. три + сущ. стул в ед. ч., муж. р., род. п. пять (шесть, семь и т.д.) ручек числ. пять + сущ. ручка в мн. ч., жен. р., род. п. Конструкция Num + N может быть модифицирована особыми словами, которые располагаются между числительным и существительным. Такими модификаторами выступают: 1) квантификаторы, позволяющие дискретно воспринимать объекты: штука, че Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) ловек, единица [Баранова, 2016], 2) слова с собирательным значением: группа, рой, охапка, 3) мерные слова, среди них: a) обозначающие вместилища: стакан, повозка, коробка, b) выражающие неделимое целое или часть целого: буханка, кусок, осколок, c) обозначающие единицы измерения: килограмм, метр, минута. Использование квантификаторов часто воспринимается как избыточное, сравним: двадцать тарелок и двадцать штук тарелок. Слова, обозначающие совокупности, в той или иной степени чувствительны к признаку предмета: пять голов скота, два косяка рыб, три вязанки дров. Неправильный выбор подобных слов воспринимается как грубое нарушение языковой нормы [Гордиевская, 2017], например, нельзя сказать *стадо уток. Недискретные предметы измеряются вместилищами, частями и единицами измерения: два стакана воды, один кусок хлеба, двести граммов риса. В рамках СК модификатор (далее – Mod) занимает место существительного (N), а считаемый или измеряемый предмет выражен формой Ngen. Так, в словосочетании две пачки молока модификатор пачка согласуется с числительным два в роде и падеже (жен. р., им. п.), а существительное молоко выражено родительным падежом. Таким образом, категория считаемости в русском языке реализуется двумя типами СК: Num + N и Num + Mod + Ngen. Структурными единицами СК выступают: 1) числительное один, 2) числительное два, 3) числительные три и четыре, 3) числительное пять и другие выше разрядом, 4) модификаторы: квантификаторы, мерные и собирательные слова, 5) считаемые или измеряемые существительные. СК образуется синтаксически. Единицы согласуются морфологически в роде, числе и падеже. Структура и единицы категории считаемости в китайском языке Количественные отношения в китайском языке связаны с понятием классификаторов [Guo, 2002, с. 215; Vinet, Liu, 2008; Shamansurov, 2019]. Счет предметов и измерение веществ осуществляется посредством СК «числительное + классификатор + существительное» (далее – Num + Cl + N) [Солнцев, 1995, с. 263]. Классификаторы существительных подразделяются на личные (индивидуальные), вещественные, собирательные и прочие [Zhao, 2011, с. 520]. В рамках СК личные классификаторы именуются счетными словами, поскольку позволяют осуществлять счет дискретных предметов (头 tóu голова, 把 bǎ рукоятка). Вещественные классификаторы принято называть словами-мерами, так как они служат для измерения веществ (碗 wǎn чашка, 块 kuài кусок, 升 shēng литр). Собирательные классификаторы выражают совокупность лиц, животных и неодушевленных предметов ( 组 zǔ группа, 群 qún стая, 束 shù букет). К прочим классификаторам относятся: 1) универсальный классификатор 个 gè штука, способный употребляться как с исчисляемыми, так и с неисчисляемыми существительными, 2) классификатор множественности 些 xiē несколько, выражающий неопределенное количество, и 3) слова типа 种 zhǒng сорт и 类 lèi вид, позволяющие считать мыслимые явления. В примере (3) показаны счетные отношения в зависимости от типа классификатора. (3) a 三本书 три книги sān běn shū три + личный кл. корешок + книга b 一车煤 воз угля yī chē méi один + веществ. кл. машина + уголь c 两束鲜花 два букета цветов liǎng shù xiānhuā два + собират. кл. букет + цветок Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) d 一种累 такого рода усталость yī zhǒng lèi один + прочий кл. сорт + усталость e 一些人 несколько человек yī xiē rén один + кл. множественности несколько + человек f 一个梦想 мечта yī gè mèngxiǎng один + универсальный кл. штука + мечта Личные классификаторы делят существительные на семантические классы на основе их внешних или внутренних признаков [Тань, 2002, с. 637; Карпека, 2019, с. 177]. Таким признаком может выступить форма предмета, его размер или атрибут [McEnery, Xiao, 2006; Wu, 2018]. Например, классификатором для ножа, стула, чайника и веера выступает слово 把 bǎ рукоятка, поскольку у этих вещей есть ручка, за которую можно держаться. В СК личные классификаторы могут опускаться. Существует пять исключений из общего правила. Они не используются a) с большими числами, b) при нумерации, c) в конструкции «детерминатив + один», d) иногда при использовании слова 大 dà большой, e) с некоторыми собирательными существительными [Guo, 2002, с. 221]. Исключения продемонстрированы в примере (4). (4) a. 十亿人民 один миллиард человек shíyì rénmín миллиард + народ b. 三十二楼 тридцать второй этаж sānshí'èr lóu тридцать два + этаж c. 这一问题 этот вопрос zhè yī wèntí этот + один + вопрос d. 三大工程 три крупных проекта sān dà gōngchéng три + большой + проект e. 五姐妹 пять сестер wǔ jiěmèi пять + старшая и младшая сестры Помимо этих исключений, счетные слова не употребляются с существительными, которые сами находятся в промежуточном состоянии, например, с такими словами, как год, месяц, юань и прочие [Драгунов, 1952, с. 43; Курдюмов, 2005, с. 217]. Личные классификаторы образуют отдельный класс слов, а вещественные являются словами, временно заимствованными из класса существительных для реализации счетных отношений. Выбор мерного слова может быть ограничен личным классификатором существительного. Так, слово 绳子 shéngzi веревка имеет личный кл. tiáo полоса, который не «разрешает» измерять веревку кусками (一*块绳子 yī *kuài shéngzi *кусок веревки), а только звеньями 节 jié или отрезами 截 jié. Классификаторы, обозначающие совокупность лиц, передают различные смысловые оттенки. Так, в примере (5) кл. 群 qún стая обозначает простую группу, а кл. 批 pī партия предполагает, что ранее была или будет другая, еще одна, группа учащихся. Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) (5) a 一批学生 группа учащихся yī pī xuéshēng иметь + кл. партия + ученик b 一群学生 группа учащихся yī qún xuéshēng иметь + кл. стая + ученик В примере (6) продемонстрирована зависимость количественного состава группы от употребления того или иного собирательного классификатора. (6) a. 一群学生 группа студентов (много студентов) yī qún xuéshēng один + сч. сл. стая + студент b 一队学生 группа студентов (5-6 человек) yī duì xuéshēng один + сч. сл. отряд + студент c. 一组学生 группа студентов (около 10) yī zǔ xuéshēng один + сч. сл. группа + студент Совокупность животных передается семантически аскетично – посредством кл. 群 qún стая: 一群狼 yī qún láng стая волков, 一群马 yī qún mǎ табун лошадей, 一群蜜蜂 yī qún mìfēng рой пчел. Совокупность неодушевленных предметов выражается классификаторами, чувствительными к признаку всей совокупности: 一把花 yī bǎ huā букет цветов (один + кл. ручка + цветок), 一束鲜花 yī shù xiānhuā букет цветов (один + кл. связка + цветок). Таким образом, категория считаемости в китайском языке реализуется посредством конструкции Num + Cl + N. Структурными элементами СК являются: 1) числительные, 2) личные классификаторы, 3) вещественные классификаторы, 4) собирательные классификаторы, 5) прочие классификаторы 6) считаемые или измеряемые существительные. СК образуется синтаксически. Между личными классификаторами и существительными имеется семантическая связь. Личные классификаторы способны ограничивать употребление мерного слова. Сопоставительный анализ СК в русском и китайском языках Сопоставляемые единицы приведем в таблице. Структура СК в сравниваемых языках совпадает частично. Совпадаемыми элементами являются числительное и существительное, несовпадаемыми – модификатор и классификатор. Расположение единиц в СК одинаково в обоих языках. На первом месте располагается числительное, на втором – счетный актуализатор (модификатор в РЯ и классификатор в КЯ), на третьем – существительное. Однако совпадение является формальным, поскольку в КЯ актуализаторы характеризуются обязательностью употребления, в РЯ – факультативностью. Тип согласования в СК не совпадает. В РЯ используется морфологическое согласование в роде, числе и падеже, в КЯ – семантическое: существительное зависимо от значения классификатора. Существительные в обоих языках выражают одни и те же реалии, но понятие об их считаемости может различаться. Так, слово усталость в РЯ невозможно оформить счет Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) ной конструкцией (*одна усталость), а его китайский аналог 累 lèi – возможно (一种累 yī zhǒng lèi такого рода усталость: один + кл. вид + усталость). Сопоставляемые единицы СК Comparable units of the counting construction Единицы Русский язык (РЯ) Китайский язык (КЯ) структура СК Num + N Num + Cl + N Num + модификатор + Ngen способ образования СК синтаксический тип согласования в СК структурные единицы СК числительное один, морфологический синтаксический семантический числительные числительное два, числительные три и четыре, числительное пять и другие выше разрядом – модификаторы для дискретного восприятия объектов личные классификаторы универсальный классификатор 个 gè штука модификаторы: слова-меры вещественные классификаторы модификаторы: слова с собирательным значением собирательные классификаторы существительные, обозначающие дискретные предметы существительные, обозначающие недискретные предметы существительные, обозначающие дискретные предметы существительные, обозначающие недискретные предметы Числительные в обоих языках обозначают число, но русское числительное в соста ве СК имеет деривацию, а китайское – нет. В РЯ нет такого лексико-грамматического класса, как личные классификаторы. В обоих языках существуют слова для дискретного восприятия объектов, но семантически не связанные с существительными. Сюда относятся китайское универсальное счетное слово 个 gè штука и русские слова типа штука и единица. Однако в РЯ их использование является факультативным или специфичным, а в КЯ – обязательным. Русские мерные слова и китайские вещественные классификаторы совпадают по функции и значению, поскольку позволяют измерять вещества. В КЯ их употребление может быть ограничено личными классификаторами, а в РЯ подобное управление не выявлено. Слова с собирательным значением в РЯ и собирательные классификаторы в КЯ схожи по функции: они выражают значение совокупности. Однако слова, обозначающие группу животных, в КЯ представлены скудно, а в РЯ – разнообразно. Слова, обозначающие группу лиц, в КЯ содержат более точную информацию о группе, чем их русские аналоги. Подытожим, распределив сопоставленные единицы по пяти параметрам: полное тождество, формальное тождество, частичное совпадение, несовпадение, отсутствие единицы. Формальное тождество наблюдается в способе образования СК. Частичное совпадение имеют структура СК, актуализаторы счета и существительные. Несовпадение единицы обнаружено в типе согласования. Отсутствие единицы наблюдается в РЯ, это личные классификаторы. Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) Анализ СК позволяет выявить единицы, с помощью которых можно объяснить возникновение граммаферентов при контакте русского и китайского языков. Такими единицами являются: Выводы 1) сопоставляемые: структура СК, числительные, мерные слова, собирательные слова; 2) контрастивные: тип согласования; 3) конфронтативные: отсутствие/наличие личных классификаторов. Наибольшую агрессию при контакте языков проявляют конфронтативные единицы. Нарушения возникают с той стороны контакта, где обнаружено «отсутствие единицы». Вследствие неимения личных классификаторов в РЯ русскоязычные учащиеся пропускают их в китайской СК. В примере (7) учащийся, по аналогии с родным языком, напрямую сочетает числительное с существительным. (7) 两*（个）苹果 два яблока liǎng *(gè) píngguǒ два + *(сч. сл. штука) + яблоко Контрастивные элементы вызывают нарушения по обе стороны контакта. В русской речи китайцев обнаруживаются ошибки в семантическом согласовании, а в китайской речи русских – в морфологическом. В примере (8) русский обучающийся, не различая или неверно определяя признак предмета, использует ошибочное счетное слово. В примере (9) китайский учащийся пренебрегает a) множественным числом числительного один, b) женским родом числительного два, c) единственным числом существительного после числительного три, d) множественным числом существительных после числительных пять и выше разрядом, e) родительным падежом существительного. (8) 一*家学校 школа (家 jiā дом вместо 所 suǒ здание) yī *jiā xuéxiào один + сч. сл. *дом + школа (9) a b c d e *один сутки (одни сутки) *два пара (две пары) три *студентов (три студента) пять *урок (пять уроков) два *телефоны (два телефона) Сопоставляемые элементы имеют и сходства, и различия. Сходства являются причиной транспозиции – положительного переноса навыков родного языка на изучаемый, а различия – причиной интерференции – отрицательного переноса. Схожая структура СК позволяет обучающимся легко освоить ее применение на неродном языке, а также способствует правильному расположению структурных элементов. Числительные, мерные и собирательные слова в сравниваемых языках тождественны по функции и схожи по значению, их употребление понятно и русским, и китайцам. Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) Различие в структуре русской и китайской СК характеризуется обязательностью употребления среднего звена (классификатора или модификатора) в КЯ и факультативностью в РЯ. Русские учащиеся, освоив правило образования СК, пренебрегают его исключениями. В примере (10) показано избыточное употребление классификатора. (10) 三十二*个楼 тридцать второй этаж sānshí'èr *gè lóu тридцать два + сч. сл. *штука + этаж Русские числительные морфологически связаны с существительными, а китайские – морфологически изолированы от них. Вследствие этого расхождения китайцы в русской СК совершают нарушения в согласовании, редко влияющие на смысл высказывания. Сравним, пять кошек и пять *кошка: смысл одинаковый, но второе грамматически неправильное. Мерные слова в китайском языке могут быть семантически зависимы от личных классификаторов, а в русском – нет, что влечет использование неподходящего вещественного классификатора. В примере (11) учащийся игнорирует влияние личного кл. 条 tiáo полоса слова 路 lù дорога, который не позволяет проводить измерение звеньями (份 fèn), а только участками (段 duàn). (11) 一*份路程 часть пути (верно: 一段路程) yī *fèn lù chéng один + мер. сл. *звено + путь Некоторое различие в семантике собирательных слов в сопоставляемых языках не ведет к грамматическим ошибкам, а лишь к неточности при передаче информации. Таким образом, в рамках СК граммаферентами в китайской речи русскоязычных учащихся выступают: 1) пропуск личных классификаторов. Агрессором является отсутствие среднего звена в структуре СК родного языка; 2) избыточность личных классификаторов. Агрессор – исключение из правила об разование китайского СК; 3) неверный выбор личных классификаторов. Агрессор – отсутствие семантическо го типа связи внутри родного СК; 4) неверный выбор вещественного классификатора. Агрессор – отсутствие семан тической связи между вещественными и личными классификаторами в родном языке. В русской речи китайских учащихся обнаруживаются следующие граммаференты: 1) игнорирование множественного числа числительного один. Агрессором высту пает отсутствие числовых словоформ у числительных в родном языке; 2) игнорирование женского и среднего рода числительных один и два. Агрессор – отсутствие грамматического рода у числительных в родном языке; 3) употребление существительного во множественном числе вместо единственного с числительными один, два, три и четыре. Агрессор – особое правило образования СК с данными числительными в русском языке; 4) игнорирование множественного числа существительного, следующего за числительным пять и другими выше разрядом. Агрессор – отсутствие словоформ множественного числа существительного в родном языке. 5) игнорирование родительного падежа существительного, следующего за числительным два и другими выше разрядом. Агрессор – отсутствие падежных словоформ в родном языке. Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) В целом, цель статьи – выявление граммаферентов в рамках СК, достигнута. Статья является частью исследования имени существительного при контакте русского и китайского языков. Список источников 1. Горелов В.И. 1989. Теоретическая грамматика китайского языка. М., Просвещение, 318 с. 2. Карпека Д.А. 2019. Синтаксис китайского языка: единицы и структуры. СПб., Восточный экспресс, 504 с. 3. Курдюмов В.А. 2005. Курс китайского языка: теоретическая грамматика. М., Цитадель Трейд; Лада, 576 с. 4. Русская грамматика. 1980. Под ред. Н.Ю. Шведовой. Т. 1. Фонетика. Фонология. Ударение. Интонация. Словообразование. Морфология. М., Наука, 789 с.

Напиши аннотацию по статье

Вопросы журналистики, педагогики, языкознания. 2021. Том 40, № 1 (78–88) Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) ЯЗЫКОЗНАНИЕ LINGUISTICS УДК 811.581 DOI 10.18413/2712-7451-2021-40-1-78-88 Категория считаемости в теории языковых контактов (на материале русского и китайского языков) Багдуева А.В., Рогозная Н.Н. Байкальский государственный университет, Россия, 664003, г. Иркутск, ул. Ленина, 11 e-mail: bagduevanna@mail.ru Аннотация. В русском и китайском языках имеется представление о предметах считаемых и предметах измеряемых. Подобная оппозиция составляет грамматическое ядро категории считаемости имени существительного. Хотя количественные отношения в данных языках всесторонне и подробно изучены, отсутствует их сопоставительный анализ. Наличие подобного анализа способно послужить лучшему пониманию грамматики неродного языка, а значит, содействовать формированию лингвистической компетенции. В связи с этим авторами рассматриваются и сопоставляются счетные конструкции и их единицы в русском и китайском языке. Путем теоретического анализа выявляются различия и сходства. Авторы также обнаруживают локацию грамматических ошибок при освоении учащимися счетных конструкций неродного языка и объясняют причины их возникновения. Материалы статьи могут представлять интерес для специалистов в области теории языковых контактов, а также для преподавателей русского и китайского языков как иностранного. Ключевые классификаторы, квантификаторы, межкультурная лингводидактика. интерференция, интерязык, слова: существительное, категория числа, Для цитирования: Багдуева А.В., Рогозная Н.Н. 2021. Категория считаемости в теории языковых контактов (на материале русского и китайского языков). Вопросы журналистики, педагогики, языкознания, 40 (1): 78–88. DOI 10.18413/2712-7451-2021-40-1-78-88 The category of counting in the theory of language contacts (on the material of Russian and Chinese languages) Anna V. Bagdueva, Nina N. Rogoznaya Baikal State University, 11 Lenina St, Irkutsk, 664003, Russian Federation e-mail: bagduevanna@mail.ru Abstract. In Russian and Chinese languages, there is an idea of the objects that can be counted and the objects that can be measured. Such opposition forms the grammatical core of the counting category of noun. Although the quantitative relations in these languages have been comprehensively and in detail studied, there is no comparative analysis of them. The presence of such an analysis can lead to a better understanding of the grammar of a foreign language, and therefore, contribute to the formation of linguistic competence. In this regard, the authors examine and compare counting structures and their units in Russian and Chinese. Through theoretical analysis differences and similarities are identified. The authors also discover the location of grammatical errors related to non-native counting structures and Issues in Journalism, Education, Linguistics. 2021. Vol. 40, No. 1 (78–88) explain the reasons for their occurrence. The materials of the paper may be of interest to specialists in the field of the theory of linguistic contacts, as well as to instructors of Russian and Chinese as a foreign language. Key words: linguodidactics. interlanguage, interference, noun, number, classifiers, quantifiers, cross-cultural For citation: Bagdueva A.V., Rogoznaya N.N. 2021. The category of counting in the theory of language contacts (on the material of Russian and Chinese languages). Issues in Journalism, Education, Linguistics, 40 (1): 78–88 (in Russian). DOI 10.18413/2712-7451-2021-40-1-78-88

категоризация деыствителности по признакам тыажелыы легких прилагательными английского языка. Ключевые слова: категоризация, признак, экспериенциальная ситуация, сфера семантического действия. Abstract: the article deals with linguistic categorization of the reality. The analysis focuses on the attributes «heavy» and «light» coded by English adjectives. Semantic scope of the adjectives and the types of information represented by the adjectives «heavy» and «light» are discussed. Key words: categorization, attribute, experiential situation, semantic scope. Оправданно возросший интерес лингвистики за последние годы к различным ипостасям человека как представителя своей лингвокультуры привел к появлению большого количества работ, в которых решаются насущные проблемы науки о языке: язык – человек – восприятие, язык – человек – мышление, языковая концептуализация и категоризация действительности и многие другие [1; 2; 3; 4]. Не осталась без внимания и экспериенциальная сфера человека, осмысляемая лингвистами с точки зрения того, как она означивается и описывается языком. Известна фундаментальная работа Г. И. Кустовой на материале русского языка [5], посвященная в том числе концепту тяжести; с психолингвистических позиций рассматриваются закономерности процесса формирования англоязычных концептов «heavy» и «light» на основе соматических ощущений [6]. Однако вопрос когнитивно-ориентированных исследований концептов мышечных ощущений в их англоязычных репрезентациях остается за пределами внимания лингвистов, что и показывает новизну нашего исследования. Основной задачей настоящего исследования является анализ языковой категоризации действительности по признакам «тяжелый», «легкий» – онтологических категорий ипостаси человека как homo sapiens средствами английского языка. Под категоризацией понимается структурирование мира, когнитивное расчленение реальности, сущность которой заключается в делении всего онтологического © Ширшикова Е. А., 2012 пространства на различные категориальные области [7, с. 15]. Актуальность исследования обусловлена принятым в работе основополагающим принципом современной лингвистики – принципом антропоцентричности, позволяющим ориентировать фокус анализа на изучение содержательной стороны лексических единиц в рамках анализа знания, заключенного в значении слова, на решение проблемы взаимосвязи чувственного восприятия человека и языка, экспериенциальной сферы говорящего и языка. С этой точки зрения изучение особенностей восприятия окружающего мира, нашедших отражение в значении языковых единиц, представляет собой важное и перспективное направление в когнитивной лингвистике, позволяющее осветить одну из сторон многогранной и многоаспектной проблемы – соотношения языка, сознания и объективной действительности. На сегодняшний день установлено, что за представлениями об объектах и их признаках лежат разные структуры знания [1; 5; 8]. Подобные представления складываются в процессе познавательной деятельности человека и оказываются продуктами категоризирующей деятельности его сознания. Важность изучения типов экспериенциальных признаков определяется тем, что они обслуживают сферу разнообразных реакций человека на воздействие окружающего мира [5, с. 116]. Когнитивно-ориентированный ракурс исследования концептов мышечных ощущений в их англоязычных репрезентациях позволит определить роль типа перцептуальной информации, кодируемой лексичеВЕСТНИК ВГУ. СЕРИЯ: ЛИНГВИСТИКА И МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ. 2012. № 1 скими единицами с общими идеями «тяжелый», «легкий», выявить когнитивные основания процесса категоризации объектов действительности по означенным признакам, определить условия перекатегоризации семантики признакового слова, а также систематизировать концептуальные признаки, репрезентируемые атрибутивными единицами английского языка. Одной из существенных экспериенциальных категорий для человека как homo sapiens является вес предмета при взаимодействии с последним. Язык и его функционирование предлагает две ситуации опредмечивания концепта ВЕС: 1) признаки «тяжелый»/ «легкий» реализуют классифицирующую функцию и категоризуют мир прототипических объектов, т.е. таких, которым данные признаки присущи онтологически; они также реализуют когнитивную функцию классифицирующего характера в языке в его денотативной сфере (в том смысле, что сознание разделяет объекты на тяжелые и нетяжелые), 2) на основе опыта взаимодействия с объектами, обладающими соответствующим весовым признаком, и памяти о физической тяжести происходит перекатегоризация семантики репрезентанта концепта и создается система образов; в таких случаях рассматриваемый признак приписывается говорящим непрототипическим (нефизическим) объектам с последующей реализацией его номинацией характерологической функции. Проанализируем эти процессы на примере первичных, ядерных номинаций означенных признаков английского языка – прилагательных heavy и light, так как именно они задают основные векторы номинативной деятельности человека при классификации и категоризации действительности по означенным признакам. Денотативная семантика английских ЛЕ heavy и light базируется на концептуальных структурах: «имеющий большой вес, с грузом большого веса; требующий для своего передвижения или подъема большой затраты физической силы, энергии» – heavy; «имеющий маленький вес, не вызывающий трудно сти при поднятии и перемещении» – light. В зависимости от категории объекта, концептуализируемого по отмеченным признакам, эти структуры могут либо полностью репрезентироваться в семантике прилагательных, либо переструктурироваться, порождая дополнительные компоненты в семантике единиц, вплоть до создания целых серий метафорических образов. В результате достаточно определенно выявляются сферы семантического действия анализируемых прилагательных в английском языке (общим числом пять), каждая из которых характеризуется соответствующими когнитивными условиями функционирования означенных единиц. 1. Экспериенциальная или контактная сфера. Как отмечает Г. И. Кустова, тяжесть – это типичный экс периенциальный признак, так как семантически первичной для него является связь с человеком. Внешним коррелятом тяжести является большой вес предмета. Однако тяжесть проявляется именно в ситуациях взаимодействия человека с тяжелыми объектами [5, c. 120–122]. Признак легкости также ощущается человеком при контакте с предметом. Прилагательное light призвано описывать весьма слабое воздействие веса предмета, сопровождающееся отсутствием чувст ва дискомфорта от взаимодействия с ним. Нами выделены те компоненты экспериенциального знания, которые стоят за каждым типом денотативной семемы означенных единиц. В английском языке ЛЕ heavy и light сочетаются с номинациями следующих типов объектов: груз (weight, load), контейнеры (bag, box), мебель (table), материалы (wood), инструменты (hammer), изделия из ткани (tassels, sleeping-bags), другие артефакты (stick, ring). ЛЕ heavy позволяет сочетания также с номинациями таких типов объектов, как одежда, обувь (coat, boots, hat), части построек (door), оружие (throwing axe), изделия из бумаги (volume). В таких случаях налицо ситуации приложения признаков «тяжести», «легкости» к прототипическим объектам. Представление о прототипической структуре категорий значит, что в ее основе лежит определенная когнитивная модель знания, отражающая, в виде каких вариантов может проявляться ее идеальный образец [2, с. 93]. В структуре прямого значения у анализируемых прилагательных присутствует указание на прототипический носитель признака, оказавшийся наиболее ярким в той или иной лингвокультуре [8, с. 50]. Онтологически данный признак принадлежит определенному типу объектов. Рассмотрение первого типа сферы семантического действия прилагательных, в котором они реализуют прямое значение, позволяет найти эталон такого признака и выявить прототип, которым в нашем случае является не отдельный носитель, а категории вещей, представленные выше. Первичные значения атрибутивных означающих анализируемых признаков контекстуально не обусловлены, частотны и устойчивы [8, с. 50], что позволяет говорить об объективном характере знания, репрезентированного в них. 2. Иногда человек может судить о весе предмета по его виду, но он также номинируется тяжелым или легким, потому что, когда его поднимут или попытаются переместить, он начнет «тянуть» или «давить» или, напротив, не оказывать сильного давления. В данном случае денотативная ситуация «дорисовывается» посредством зрительного восприятия, исходя из знаний прототипической ситуации тяжести (Later, when I looked about me, I noticed other, more agreeable things – … the heavy, pierced lamp that hung ВЕСТНИК ВГУ. СЕРИЯ: ЛИНГВИСТИКА И МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ. 2012. № 1from a chain … [9]) или ее отсутствия (The table is a lot lighter than it looks [10]). 3. Ситуация ощущения тяжести или отсутствия тяжести, как правило, эмоционально окрашена. Обычно взаимодействие с тяжелым предметом оценивается отрицательно. Данный оценочный признак актуализируется в определенных контекстуальных ситуациях. Например, для передвижения тяжелого объекта необходимо приложить усилия, тяжелый предмет может быть использован для нанесения физических повреждений, что вызывает отрицательные эмоции: He threw me to the ground and hit me again and again with his heavy stick [10]. Напротив, контакт с легкими предметами оценивается положительно, вызывает чувство комфорта: The bed was wonderfully comfortable, the pillows soft, and the sleeping-bags light but warm as toast [10]. 4. В случаях приписывания признаков «тяжелый», «легкий» непрототипическим типам объектов выявлены стратегии перекатегоризации денотативных семем в пространстве денотативной сферы. В данном типе ситуаций репрезентируется тот веер концептуальных признаков, который активизируется типом объекта, номинированного существительным. По результатам анализа атрибутивно-именных ФС с ЛЕ heavy/light, оба прилагательных используются для описания: – еды (lunch, meal), при этом объективируются концептуальные признаки «обременительный для желудка, перевариваемый с трудом» и «не обременительный для желудка, удобоваримый»; – транспортных средств (lorries, vehicles, vans) – «большой» и «замедленный, долгий», «быстрый, подвижный»; – физических действий человека (steps) – «лишенный легкости, неуклюжий» и «изящный» и «малозаметный, несильный»; – физиологических реалий (cough, cold, sleep) – «интенсивный, проявляющийся в большем, чем обычно количестве» и «малозаметный, малоощутимый»; – звука (accent, voice, tone, le battement, patois, музыка, тон, голос, бас, мычание, звук, стук, топот, шум, храп, кашель, стон) – «громкий, низкий, резкий», «тихий»; – природных явлений, погоды (snow, rain, winds) – «интенсивный, проявляющийся в большем, чем обычно, количестве», «малозаметный, малоощутимый»; – типы занятости человека (work, digging, lifting) – «требующий приложения больших усилий», «исполняемый без большого труда»; – дорожное движение (heavy/light traffi c), объективируя признак «интенсивный, проявляющийся в большем, чем обычно, количестве», «свободный для перемещения»; – военных реалий (weapons, infantry) – «обладающий большой силой, мощью», «не имеющий мощного вооружения». Heavy, помимо этого, характеризует: – запах (smell, odour), объективируя признак «не приятный для обоняния, резкий, удушливый»; – оборудование (equipment, machinery), реализуя признак «обладающий большой силой, мощью»; – части тела (jaw, nose, face) – «крупный, мас сивный». Light, в свою очередь, регулярно характеризует: – одежду и обувь (light jumper) – «тонкий, нетеп лый»; – медицинские реалии (light infections) – «не серьезный». Итак, при сочетании означенных прилагательных с именами непрототипических объектов концептуальные признаки активизируются типом объекта. 5. Метафорическая тяжесть/легкость. Непрототипические типы объектов, характеризуемые по признакам «heavy»/«light», играют роль базового когнитивного основания для дальнейшей лингвокреативной деятельности носителя языка, осуществляемой посредством перекатегоризации означенных единиц и ведущей к созданию новых образов. Коннотативная сфера семантики означенных прилагательных 1) связана с переосмыслением физической тяжести, диктуемой типом объекта, 2) является сферой более субъективной по отношению к прототипической семантике, однако не отрывается от экспериенциального опыта человека, 3) является образно-оценочной, психологичной, она также «давит», но не на плечи или спину, как это проявляется и находит свое выражение в денотативной сфере, а на психологическое и эмоциональное состояния человека или подобные им. Легкость же подразумевает отсутствие такого «давления» и характеризует преимущественно положительные состояния. Имя объекта, с которым сочетается прилагательное, указывает, в каком направлении происходит метафорическая перекатегоризация семантики признакового слова [11, с. 84]. Так, на основе концептуальной структуры «высокая степень интенсивности проявления признака» heavy объективирует следующие оценочные смыслы: – «обременительный, доставляющий трудности» в сочетаниях с именами таких типов объектов, как бремя (load, burden); денежные траты (fi nes, penalties, outlays, bills, tax); – «неприятный, гнетущий» в сочетаниях с именами звуковых реалий (silence); с именами причин, вызывающих негативные эмоциональные состояния (heavy news); – «гнетущее, подавленное состояние» в сочетаниях с именами чувств, эмоциональных состояний (heavy sorrow, heavy heart);ВЕСТНИК ВГУ. СЕРИЯ: ЛИНГВИСТИКА И МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ. 2012. № 1 – «полный работы, разных видов деятельности» при сочетании с существительными, обозначающими различные отрезки времени (heavy day, heavy hours); – «скучный» при характеристике стиля написа ния (heavy storylines, heavy play). В целом, во всех ситуациях перекатегоризации признака «тяжелый» в английском языке создается система оценочно заряженных образов, сквозь призму которых передается негативное восприятие событий, ситуаций, объектов, описываемых соответствующим прилагательным, которое, помимо этого, сочетаясь с названиями неприятных и мучительных состояний, реализует функцию интенсификатора последних. Английское light на основе концептуальной структуры «малая степень интенсивности проявления признака» реализует коннотативные семемы: – «беззаботный», «веселый, радостный» при характеристике чувств, эмоциональных состояний (light heart), манеры говорить (light tone), выражения лица (light expression); – «необременительный» при характеристике потерь (light loss) и денежных трат (light tax). Итак, по признакам heavy/ light категоризуются как прототипические, так и непрототипические объекты. Процессом перекатегоризации денотативной семантики рассматриваемых атрибутивных лексических единиц руководит категориальный тип объекта. В зависимости от того, какому типу объекта приписывается признак, происходит дальнейшая модификация семантики номинации последнего. Широкое использование анализируемых прилагательных для создания фразеосочетаний с целью номинации и характеристики реалий различных сфер жизни представителей английской лингвокультуры подтверждает социокультурную ценность концептов ТЯЖЕЛЫЙ/ ЛЕГКИЙ. ЛИТЕРАТУРА 1. Кубрякова Е. С. Язык и знание : на пути получения знаний о языке : части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / Е. С. Кубрякова. – М., 2004. – 560 с. 2. Кубрякова Е. С. Части речи с когнитивной точки зрения / Е. С. Кубрякова. – М., 1997. – 105 с. 3. Кравченко А. В. Язык и восприятие : когнитивные аспекты языковой категоризации / А. В. Кравченко. – Иркутск, 1996. – 160 с. 4. Болдырев Н. Н. Категории как форма репрезентации знаний в языке / Н. Н. Болдырев // Концептуальное пространство языка. – Тамбов, 2005. – 492 с. 5. Кустова Г. И. Экспериенциальная сфера и концепт тяжести в русском языке / Г. И. Кустова // Семиотика и информатика : сб. науч. статей. – М., 2002. – Вып. 37. – С. 116–146. 6. Сторчак О. Г. Влияние соматической сферы человека на языковую категоризацию действительности в современном английском языке (на примере прилагательных «heavy» – тяжелый и «light» – легкий) / О. Г. Сторчак // Единство системного и функционального анализа языковых единиц : материалы Междунар. науч. конф. (г. Белгород, 11–13 апр. 2006 г.). – Белгород: Изд-во БелГУ, 2006. – Вып. 9, ч. I. – С. 190–196. 7. Маслова В. А. Когнитивная лингвистика / В. А. Маслова. – Минск, 2005. – 256 с. 8. Лаенко Л. В. Перцептивный признак как объект номинации / Л. В. Лаенко. – Воронеж : Воронеж. гос. ун-т, 2005. – 303 с. 9. Waugh E. Brideshead Revisited / E. Waugh. – Режим доступа: http://lib.ru/WO/brajdshed_engl.txt 10. The British National Corpus. – Режим доступа: (http://thetis.bl.uk) 11. Лаенко Л. В. Когнитивные основания коннотаций репрезентантов признака «тяжелый» в английском, французском и русском языках / Л. В. Лаенко, Е. А. Ширшикова // Сопоставительные исследования 2009. – Воронеж : Истоки, 2009. – С. 82–88. Воронежский государственный университет Ширшикова Е. А., аспирантка кафедры английской Voronezh State University Shirshikova E. A., Post-graduate Student, Department филологии of English Philology E-mail: ekaterinaaleksandr@rambler.ru E-mail: ekaterinaaleksandr@rambler.ru ВЕСТНИК ВГУ. СЕРИЯ: ЛИНГВИСТИКА И МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ. 2012. № 1

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.111’367.623’371 КАТЕГОРИЗАЦИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ПО ПРИЗНАКАМ «ТЯЖЕЛЫЙ», «ЛЕГКИЙ» ПРИЛАГАТЕЛЬНЫМИ АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА Е. А. Ширшикова Воронежский государственный университет Поступила в редакцию 31 августа 2011 г. Аннотация: в статье анализируются особенности категоризации действительности по признакам «тяжелый», «легкий» прилагательными английского языка. Выявляются сферы семантического действия анализируемых прилагательных, определяется тип перцептивной информации, которая кодируется прилагательными heavy, light.

категоризация здорового образа жизни средствами фразеологии аксиологический аспект. Ключевые слова: здоровый образ жизни, категоризация, оценочная категоризация, фразео логическая единица, прототипические и непрототипические компоненты. HEALTHY LIFESTYLE CATEGORIZATION BY MEANS OF PHRASEOLOGY: AXIOLOGICAL APPROACH V. S. Batsueva Irkutsk State Agrarian University named aft er A. A. Ezhevsky, Molodezhny Settlement, 664038, Irkutsk Region, Russian Federation Th e article looks at the categorization of a healthy lifestyle by means of phraseology. Based on a selection from lexicographical sources of the English language, a classifi cation of phraseological units that categorize a healthy lifestyle was created. Th e etymology of the abovementioned phraseological units and their performance in the Internet texts are analyzed. Refs 49. Keywords: healthy lifestyle, categorization, evaluative categorization, phraseological unit, prototypical and non-prototypical components. Проблема здорового образа жизни интересовала человека с  древнейших времен, однако на современном этапе развития общества она приобрела особую актуальность. Сформулированные в древности принципы в середине ХХ в. трансформировались в концепцию, которая охватила весь западный мир. Под здоровым образом жизни мы понимаем деятельность, направленную на укрепление, сохранение и поддержание здоровья. Категоризация, или отнесение предметов и  явлений к  определенному классу (категории), являясь одной из  основных особенностей человеческого мышления, представляет собой «главный способ придать воспринятому миру упорядоченный характер, систематизировать наблюдаемое и увидеть в нем сходство одних явлений в противовес различию других» [1, с. 96], иными словами, «классифицировать знаветствующих слов, их обозначающих» [2, с. 104]. Оценочная категоризация, по утверждению Н. Н. Болдырева [2], представляет собой группировку объектов и явлений по характеру их оценки в соответствующие классы и категории, то есть систему оценочных категорий, или мысленное соотнесение объекта или явления с определенной оценочной категорией. Категория здорового образа жизни, вербализуемая словосочетанием healthy lifestyle, носит оценочный характер. На это указывает прилагательное healthy, характеризующее образ жизни, согласно словарной дефиниции, как благоприятный для здоровья — “good for your health” [3] или способствующий здоровью — “conducive to health” [4]. Следовательно, и категоризация здорового образа жизни является оценочной. Категория здорового образа жизни, на наш взгляд, обладает прототипической структурой и  строится не на основе наличия общих обязательных признаков ее компонентов, как это предполагается в рамках классической теории категоризации, а  на основе разнообразия признаков, организованных по принципу «семейного сходства». Статус компонентов категории неравнозначен: в ее структуре выделяется прототипическое ядро, объединяющее наиболее типичные для данной категории элементы, и периферия, где располагаются наименее типичные образцы. Л. М. Ковалева [5, с. 10] характеризует прототипические элементы категории как самодостаточные, неизбыточные, самые частотные. Она отмечает, что «признаки, организующие прототип, извлекаются из окружающего мира в результате его восприятия и осмысления». Именно данные признаки позволяют наиболее четко определить единицу. И. Е. Иванова отмечает, что «существование прототипов обусловливается особенностью человеческого мышления, которое воспринимает и  обрабатывает окружающий мир в терминах категорий, объединяя их в определенные группы» [6, с. 246]. Мы выделяем следующие прототипические компоненты категории здорового образа жизни: «сбалансированное питание», «наличие физических нагрузок», «полноценный сон», «отсутствие стрессов и  волнений», «отказ от вредных привычек». К непрототипическим компонентам данной категории мы относим компоненты «защита от солнца» и «упорядоченная половая жизнь». Оценочные категории не существуют сами по себе, их характерной особенностью является релятивность [7, с. 42]. Оценочная категоризация всегда протекает при наличии определенных ценностных критериев и базируется на знании определенных норм и  стереотипов. В  случае оценочной категоризации здорового образа жизни эталоном оценки выступают выделенные нами прототипические и непрототипические компоненты данной категории. Неоспоримым является тот факт, что «фразеология любого языка  — это ценнейшее лингвистическое наследие, в котором отражаются видение мира, национальная культура, обычаи и верования, фантазия и история говорящего на нем народа» [8, с. 59]. По мнению В. Н. Телии, именно в образном содержании фразеологических единиц «воплощено… культурно-национальное мировидение» [9, c. 231]. Фразеологические единицы (ФЕ), фиксируя и передавая из поколения в поколение культурные установки, стереотипы, эталоны и архетипы, являются особым способом передачи оценочного знания. Как отмечает В. А. Маслова [10, с. 81], задача фразеологизмов заключается не столько в описании мира, сколько в его интерпретации, оценке придерживается и А. Ф. Артемова: «…Назначение фразеологической единицы — это не просто передача знаний, эмпирических сведений, добытых людьми в процессах познания окружающего мира, в  актах повседневной когнитивной деятельности, но и выражение отношения субъекта к ним» [11, c. 2]. Как отмечает В. М. Мокиенко, «во фразеологии, как ни в какой другой области языка, живо ощущается связь с экстралингвистическими факторами» [12, с. 21]. Под фразеологизмом, вслед за А. В. Куниным, мы понимаем «устойчивое сочета ние лексем с полностью или частично переосмысленным значением» [13, с. 30]. В рамках нашего исследования фразеологические единицы выступают средством оценочной категоризации здорового образа жизни, являются аксиологемами — языковыми репрезентантами аксиологических смыслов [14, с. 134]. Исследуя фразеологические единицы, можно проследить эволюцию ценностных установок народа. В результате проведенного исследования нами было выявлено существование в социуме определенных проблем. В ходе работы методом сплошной выборки из  лексикографических источников английского языка нами были отобраны 270 ФЕ, категоризующие образ жизни. Критерием отбора ФЕ послужили словарные дефиниции. В выборку были включены единицы, соотносимые с прототипическими и непрототипическими компонентами здорового образа жизни. В результате исследования вошедших в  выборку ФЕ нами была разработана классификация ФЕ, категоризующих образ жизни как здоровый или нездоровый, в которую вошли следующие группы. I. ФЕ поведенческого типа, категоризующие следование/неследование концеп ции здорового образа жизни: 1) ФЕ, категоризующие образ жизни с точки зрения наличия стрессов и волне ний, а также соблюдения режима труда и отдыха; 2) ФЕ, категоризующие образ жизни с точки зрения наличия/отсутствия вред ных привычек; 3) ФЕ, категоризующие поведение, связанное с приемом пищи; 4) ФЕ, категоризующие образ жизни с  точки зрения наличия физических на грузок; 5) ФЕ, категоризующие образ жизни с точки зрения наличия/отсутствия здоро вого сна; 6) ФЕ, характеризующие действия человека как результат следования/неследо вания концепции здорового образа жизни; 7) ФЕ, категоризующие образ жизни в целом. II. ФЕ, категоризующие качественные свойства человека как результат соблюде ния (несоблюдения) здорового образа жизни: 1) ФЕ, вербализующие разную степень алкогольного и/или наркотического опьянения или состояние абсолютной трезвости; 2) ФЕ, категоризующие внешность человека; 3) ФЕ, категоризующие состояние здоровья. III. ФЕ, категоризующие пищевые продукты и напитки с точки зрения соответ ствия концепции здорового образа жизни. Рассмотрим каждую из этих групп более подробно.цепции здорового образа жизни. Данная группа представлена ста шестьюдесятью ФЕ и разбита нами на семь раз делов. 1. ФЕ, категоризующие образ жизни лица с точки зрения наличия стрессов и волнений и соблюдения режима труда и отдыха. В  данный раздел вошли 66 единиц; 46 единиц вербализуют наличие стрессов и волнений, следовательно, несут отрицательный аксиологический заряд и категоризуют образ жизни как нездоровый, 20 единиц вербализуют отсутствие стрессов и волнений, а также соблюдение режима труда и отдыха, несут положительный аксиологический заряд и категоризуют образ жизни как здоровый. В качестве примера рассмотрим несколько ФЕ с точки зрения этимологии и упо требления. Выражение like a cat on a hot tin roof, значение которого “nervous and unable to keep still” [15], вербализующее нервное поведение человека, является современным вариантом выражения like a cat on hot bricks, зафиксированного впервые, согласно разным источникам, в 1862 [16] или в 1880 г. [17, p. 160], в свою очередь пришедшего на смену выражению like a cat on a hot bakestone, наиболее раннее упоминание которого было зафиксировано в 1678 г. во втором издании «Собрания английских поговорок» Джона Рэя [16]. Современный вариант данной ФЕ стал особенно популярен после выхода в свет пьесы известного американского драматурга Теннеси Уильямса “Cat on a Hot Tin Roof ” и ее экранизации. В ходе исследования нам не удалось выявить случаев употребления данной ФЕ в текстах статей. Также наличие стрессов и  волнений, а  именно состояние душевной боли или сильного волнения, вербализует ФЕ sweat blood (“suff er mental anguish, worry intensely” [18]), являющаяся аллюзией на душевную агонию Иисуса Христа в  Гефсиманском саду: “And being in an agony he prayed more earnestly: and his sweat was as it were great drops of blood falling down to the ground” [19]. Согласно “Th e American Heritage Dictionary of Idioms” [18], употребление данного выражения было впервые зафиксировано в 1924 г. в труде Герберта Лоуренса. В примере из статьи “Age-by-Age guide to Talking to Kids about Sex”, опубликованной в журнале “Today’s Parents”, данное выражение вербализует состояние крайнего нервного напряжения родителей, когда восьмилетний ребенок внезапно начинает задавать вопросы на щекотливые темы: “It’s your fi nest moment when your child asks a question that makes you sweat blood”, laughs Hickling [20]. Указанным ФЕ можно противопоставить выражение let your hair down, имеющее значение “to relax and enjoy yourself without worrying what other people will think” [21]. Данная ФЕ, вербализующая спокойное расслабленное поведение, возникла в XVII в. и изначально имела лишь одно, прямое значение — «распускать волосы». Дамы из привелегированных слоев общества в то время носили высокие прически, что доставляло определенные неудобства. Распускать волосы считалось допустимым лишь для того, чтобы расчесать или помыть их. Ежевечерним ритуалом являлось расчесывание волос, именно тогда дама могла полностью расслабиться. Таким образом, путем метафорического переноса возникло фигуративное значение данной ФЕ. [21], лежит мореходный термин even keel, значение которого — «положение судна на воде без дифферента, когда осадка носом и осадка кормой одинаковы» [22], иными словами — устойчивое положение судна. Фигуративное значение возникло в середине XIX в., именно тогда данное выражение стало употребляться для вербализации спокойного, невозмутимого состояния. В примере из статьи “When Memories are Scars”, повествующей об исследованиях причин возникновения посттравматического стрессового расстройства у солдат, опубликованной в  сетевой версии журнала ”Men’s Health”, данная ФЕ вербализует невозмутимое эмоциональное состояние человека: To keep us on an even keel, the brain releases certain chemicals to help tone down this fi ght or-fl ight response aft er the threat has passed [23]. 2. ФЕ, категоризующие образ жизни лица с  точки зрения наличия/отсутствия вредных привычек. Данный раздел представлен в целом 58 единицами, при этом 41 вербализует употребление алкоголя, 7 — употребление наркотиков, 1 — курение, 2 — беспорядочные сексуальные отношения, — все они несут отрицательный аксиологический заряд; 6 вербализуют отказ от вредных привычек и несут положительную оценку. Остановимся на некоторых примерах более подробно. Сленговое выражение have a monkey on your back вербализует наличие у человека вредных привычек. В  словарях предлагаются различные дефиниции данной ФЕ: “be dependent on drugs” [24], “experience withdrawal symptoms aft er ceasing to take drug” [24], “to have deep, uncontrollable desire to something such as gamble, smoke or drink” [25]. Соответственно данное выражение вербализует не только наркотическую зависимость, но и зависимость от табака, алкогольную зависимость. В данном выражении стереотипизировано обыкновение обезьян крепко вцепляться в  предметы руками и  ногами: если обезьяна забралась на спину, снять ее невозможно до тех пор, пока она сама того не пожелает. Таким образом, помимо наличия вредных привычек, данная ФЕ вербализует и сложности, связанные с освобождением от них. В отрывке из статьи “Fine Tuning”, опубликованной в журнале “People”, известная певица повествует о творческом кризисе и сопровождавших его зависимости от алкоголя и депрессии, которые вербализованы указанным выражением: I clearly had a monkey on my back, she says of the drinking and depression that plagued her until she sought the help of a therapist in New York City in 1983, where she had moved three years before [26]. Средством оценочной категоризации здорового образа жизни зачастую выступают фразеологические номинации. Например, выражение a lager lout (“a young man who drinks too much alcohol and is then noisy, rude, or violent” [15]), вербализующее шумное, грубое, агрессивное поведение молодых людей под воздействием алкоголя, появилось в 1989 г. в Великобритании, когда рецессия 1970-х годов была позади. В  связи с  ростом доходов и  покупательной способности населения на улицах все чаще стали появляться пьяные молодые люди, проявляющие агрессивное поведение [27, p. 180]. Появлению данной ФЕ предшествовало появление выражения lager министр внутренних дел Великобритании, отметил в своей речи, что ранее спокойные добропорядочные молодые люди стали все свое свободное время тратить на распитие пива (lager) в пабах. Данную тенденцию он назвал “lager culture” и призвал ответственных граждан способствовать полиции в  пресечении потасовок (“lager culture punch-ups”). Авторство выражения lager lout принадлежит журналисту газеты “Sun” Саймону Уолтерсу [28]. Возможно, данная ФЕ приобрела популярность благодаря приятному звучанию за счет использования приема аллитерации. К данному разделу относятся ФЕ put it (or yourself) about, имеющая значение “be sexually promiscuous” [24], a one-night stand  — “a sexual relationship which only lasts for one night, or a person who you have had this type of relationship with” [29], а также устаревшая ФЕ a lady-killer — “a man who has sexual relationships with a lot of women” [29], вербализующие распущенное сексуальное поведение. «Упорядоченная половая жизнь» является непрототипическим компонентом здорового образа жизни, а беспорядочные сексуальные отношения можно отнести к разряду вредных привычек. Однако, категоризуя такой образ жизни как нездоровый, ФЕ а lady-killer не несет отрицательного аксиологического заряда. Причиной тому служит, возможно, тот факт, что беспорядочная половая жизнь мужчин редко становится предметом порицания. В примере из статьи “Th ree Reasons to Rethink your Packing Routine”, опубликованной в журнале “Men’s Health”, данная ФЕ вербализует скорее выдающиеся мужские качества героя повествования и не несет отрицательной оценки: Men of the world like James Bond and Bruce Wayne are sheer fi ction, but Nacho Figueras — part-time Ralph Lauren Model, part-time Argentine polo pro, full-time lady-killer — is a close to these jet-setting playboys as it gets [30]. В качестве примера ФЕ, вербализующей отказ от вредных привычек, рассмотрим происхождение и  случаи употребления go/quit cold turkey, значение которой  — “to stop taking a strong drug that you are addicted to (that you feel you must have) all at once, without trying to make it easier by taking other drugs or reducing the amounts you take little by little” [31]. Кроме того, существует и другая дефиниция данной ФЕ, в соответствии с которой она вербализует отказ не только от вредных привычек, но и отказ от любых других действий — “to suddenly and completely stop doing something, especially a bad habit” [32]. Следует отметить, что данная ФЕ вербализует не постепенное отвыкание, а именно резкий и полный отказ от употребления вредных веществ. ФЕ go/quit cold turkey возникла в  начале XX в. и  изначально вербализовала лишь отказ от героина. Существует несколько версий ее происхождения. Согласно версии, предлагаемой сетевым этимологическим словарем, go/quit cold turkey происходит от выражения cold turkey — «без подготовки» (буквальное значение словосочетания cold turkey  — «холодная закуска из  индейки», несложное в  приготовлении блюдо, не требующее много времени) и представляет собой сужение значения данного выражения. Первое употребление данной ФЕ для вербализации отказа от употребления наркотиков было зафиксировано в  1921  г. [33]. Известно, что отказ от наркотиков вызывает абстинентный синдром, симптомами которого являются бледность кожных покровов, пилоэрекция («гусиная кожа») и обильное выделение холодного пота. Существует версия, что выражение go/quit cold turkey представляет собой стереотипизацию этих симптомов. Сoгласно третьей версии, ФЕ go/quit cold прямо, начистоту» [29]. Анализ примеров показывает, что на современном этапе данное выражение вербализует не только отказ от употребления наркотиков, но и отказ от самых разнообразных вещей — от приема лекарств, употребления определенных продуктов, курения и даже окрашивания волос. В примере из  статьи “Take It Off , Leave It Off ”, опубликованной в  журнале “Prevention”, женщина, похудевшая более чем на сто фунтов и поддерживающая этот результат на протяжении восьми лет, делится историей своего успеха и  отмечает, что добиться долгожданного результата ей помог отказ от продуктов, провоцирующих набор веса, — сахара и мучных изделий, вербализуемый ФЕ going cold turkey: What fi nally worked for me: Going cold turkey on trigger foods. Aft er seeing a photo of herself in January 2001, Hammer, then a size 22, knew things had to change: “I was looking at an obese woman with my face. I was horrifi ed”. She started following a low-carb diet, largely because it eliminated sugar and fl our, her trigger foods. She began looking at cake, cookies, and pasta the way a recovering alcoholic views a glass of bourbon: as off -limits — forever [34]. Следующий пример из  статьи “Is Th ere a Hormone Heaven?”, опубликованной в журнале “USA Today”, в которой автор рассуждает о преимуществах и недостатках гормонозаместительной терапии, демонстрирует вербализацию выражением go cold turkey резкого отказа от приема гормональных препаратов: For those who decide to stop taking hormones, taper off slowly rather than going cold turkey [35]. В примере из статьи “Stub Out that Butt” в журнале “Time”, посвященной пробле ме курения в США, ФЕ go cold turkey вербализует резкий отказ от курения: What a lot of smokers don’t realize is that the most popular method of quitting  — just stopping, a.k.a. going cold turkey — is the least eff ective [36]. 3. ФЕ, категоризующие поведение, связанное с приемом пищи. Данный раздел представлен 9 единицами, 8 из  которых несут отрицательный аксиологический заряд. Однако оценка, которую несет ФЕ eat like a horse, варьируется в зависимости от контекста употребления данной единицы. Дефиниция данной ФЕ — “eat heartily and greedily” [24]. В основе этого выражения, возникшего в начале XVII в., лежит стереотип о способности лошадей поедать неограниченное количество корма. Если речь идет о ребенке, данная ФЕ несет положительный аксиологический заряд, так как для роста и развития требуется много энергии, соответственно и много потребляемой пищи. Однако если речь идет о взрослом человеке, ФЕ eat like a horse несет отрицательную оценку и категоризует образ жизни как нездоровый. В примере из статьи “I’m Taking Th is Hour by Hour”, опубликованной в сетевой версии журнала “People”, в  которой звезда американского телевидения Джон Госселин рассуждает о  своем браке и  делится семейными проблемами. Рассказывая о детях, при помощи ФЕ eat like horse он характеризует своего сына, вербализуя его пищевое поведение. В данном случае это выражение не несет отрицательного аксиологического заряда: He’s the youngest of the six and a womanizer. He’s like, “Oh, you smell nice. I love your hair”. And he’s a skinny little worm, but he eats like a horse [37].грузок. Данный раздел представлен 6 единицами, вербализующими наличие физиче ских нагрузок, категоризующими образ жизни как здоровый. Например, ФЕ huff and puff косвенно вербализует наличие физических нагрузок. В различных словарях предлагаются схожие дефиниции данной ФЕ (“to breathe very hard; to pant as one exerts eff ort” [21]; “to breathe heavily with exhaustion” [24]), в соответствии с которыми ее семантика не предполагает вербализации с ее помощью наличия физических нагрузок. Однако Cambridge Internatiomal Dictionary of Idioms предлагает следующую дефиницию: “to breathe noisily, usually because you have been doing physical exercise” [15], в соответствии с которой данная ФЕ может вербализовать наличие физических нагрузок. Следует отметить, что наличие у данной ФЕ положительного аксиологического заряда является дискуссионным. Кроме того, обсуждению подлежит вербализация наличия физических нагрузок выражением get physical. Oxford English Dictionary предлагает следующую дефиницию: “1. become aggressive or violent. 2. become sexually intimate with someone, 3.  take exercise” [24]. Однако анализ примеров показывает, что в  речи реализуется лишь значение «become sexually intimate with someone». В ходе исследования нами не было зафиксировано случаев употребления дан ных ФЕ в сетевых текстах статей. 5. ФЕ, категоризующие образ жизни с точки зрения наличия или отсутствия здорового сна. Данный раздел представлен в целом 16 единицами, 14 из которых вербализуют наличие здорового сна, несут положительный аксиологический заряд и категоризуют образ жизни как здоровый; 2 единицы вербализуют отсутствие или недостаток здорового сна, несут отрицательный аксиологический заряд и категоризуют образ жизни как нездоровый. Остановимся на некоторых примерах. ФЕ sleep like a log /  baby /  a top (“to sleep very well”) вербализуют наличие здорового сна. В основе ФЕ sleep like a log лежит образ неподвижно лежащего бревна, в основе ФЕ sleep like a baby — образ крепко спящего ребенка, а в основе ФЕ sleep like a top, уходящей корнями в XVII в., — образ прядильного волчка. Когда волчок находился в раскрученном состоянии, он настолько равномерно и быстро вращался вокруг собственной оси, что создавалось впечатление, будто он неподвижно стоит на месте. Все три указанные единицы несут положительный аксиологический заряд. В примере из  статьи “Feel More Pleasure”, опубликованной в  журнале “Cosmopolitan”, девушка делится своими секретами релаксации, и при помощи ФЕ sleep like a baby вербализует состояние крепкого сна: Every few months, I treat myself to a full-body 90-minute massage, and I schedule it for the fi rst day of my period (when my headaches are most severe). It’s soothing, it takes away all my tension, and it makes me sleep like a baby [38]. Напротив, отсутствие здорового сна вербализует ФЕ not sleep a wink (“not to be able to sleep at all” [31]). В примере из статьи “River Wise”, опубликованной в журнале “Shape”, девушка повествует о рафтинговом путешествии. Описывая утро второго дня путешествия, сиологический заряд данного выражения автор усиливает, отмечая результат отсутствия сна — состояние подруги, подобное состоянию зомби: We crawl out of our sleeping bags to a steely dawn. Angela’s a zombie: “I did not sleep a wink” [39]. 6. ФЕ, характеризующие действия лица как результат следования/неследова ния концепции здорового образа жизни. Данный раздел представлен четырьмя единицами, которые несут отрицательный аксиологический заряд и категоризуют неследование концепции здорового образа жизни: make a Virginia fence — “walk crookedly because you are drunk”; bow to the porcelain altar — “to vomit, especially as a result of drinking too much alcohol”; drive the porcelain bus — “to vomit, especially because you have drunk too much alcohol”; pray to the porcelain god — “to kneel at the toilet bowl and vomit from drunkenness”. В ходе исследования нами не было зафиксировано случаев употребления дан ных выражений в текстах статей. 7. ФЕ, категоризующие образ жизни в целом. Данный раздел представлен четырьмя единицами, несущими отрицательный аксиологический заряд и категоризующими образ жизни как нездоровый. Выражение a couch potato (“someone who watches a lot of TV, eats junk food, and takes little or no physical exercise” [24]) возникло в 70-е годы ХХ в., его автором стал американец Том Иасино (Tom Iacino), участник сообщества, высмеивавшего всеобщее увлечение здоровым образом жизни, фитнесом и здоровым питанием. Этим сообществом воспевалось постоянное сидение перед телевизором и поедание чипсов и других вредных для здоровья закусок. Представители данного сообщества называли телевизор “boob tube”, а себя — “boob tubers”. Том Иасино предложил заменить слово “tube” на “potato”. Поскольку любители проводить время перед телевизором чаще всего располагаются на диване, возник компонент “сouch” [40]. На основе данной ФЕ сложилось другое выражение, соответствующее современной действительности — a mouse potato — “someone who tends to spend a great deal of leisure time in front of the computer in much the same way the couch potato does in front of the television” [41], однако оно еще не закреплено словарями. Данные единицы вербализуют одну из наиболее злободневных проблем современного человечества, связанных с образом жизни, — проблему сидячего образа жизни, гиподинамии. Синонимичной выражению a couch potato является номинация a sofa spud. В примере из статьи “Stay in the Game”, опубликованной в журнале “Boys Life”, профессиональный спортивный тренер советует даже в случае получения спортивной травмы избегать образа жизни, вербализуемого ФЕ a couch potato. Имплицитная, заложенная в  семантике данной ФЕ оценка эксплицируется при помощи модальности запрета: If you do get hurt, don’t become a couch potato, warns Ken Locker, a certifi ed athletic trainer and director of sports marketing at Presbyterian Health-Care system in Dallas, Tex [42]. II. ФЕ, категоризующие качественные свойства человека как результат со блюдения (несоблюдения) здорового образа жизни. В целом данная группа представлена 118 единицами и разбита нами на три раз дела.опьянения или состояние абсолютной трезвости. В данный раздел вошли 64 ФЕ, имеющих значения “drunk”, “tipsy”, “intoxicated”. Все эти ФЕ соотносимы с употреблением алкоголя или наркотиков, что не только противоречит концепции здорового образа жизни, но и представляет собой общественно порицаемое явление. Соответственно эти ФЕ несут отрицательную оценку. Например, ФЕ four sheets in/to the wind, значение которой “intoxicated and unsteady” [32] вербализует состояние алкогольного опьянения. Существует несколько вариаций данного выражения, вербализующих различную степень алкогольного опьянения: one sheet to the wind, both sheets to the wind, two sheets in the wind, three sheets to the wind вербализуют наименьшую степень опьянения; three sheets in the shade, three sheets in the wind and one fl apping, three sheets in the wind’s eye, six sheets in the wind / six sails in the wind / nine sheets to the wind — наибольшую степень опьянения. Данное выражение и его вариации возникли в XIX в. и соотносились с морским сленгом, где “sheets” — это снасти (веревки или цепи), крепящиеся к нижним углам судна, фиксирующие парус. Если эти веревки плохо закреплены, парус будет болтаться, и судно будет крениться в разные стороны подобно походке пьяного человека [43]. Рассмотрим случай употребления некоторых вариаций ФЕ four sheets to the wind в контексте. В примере из статьи “Th e Endorsement: the Meat Bandage”, входящей в цикл “How to Win a Fight”, опубликованной в сетевой версии журнала “Esquire”, при помощи ФЕ six sheets to the wind и eight sheets to the wind автор вербализует различную степень алкогольного опьянения: One time, this jack roller crushed me one walking out of a bar — you could call it a sucker punch, but any fool not six sheets to the wind would have seen it coming, and I was eight sheets gone — right along the supraorbital ridge… [44] Состояние трезвости вербализует ФЕ sober as a judge (“completely sober” [24]), которая несет положительную оценку. 2. ФЕ, категоризующие внешность человека. Данный раздел представлен 24 единицами, 19 из них несут отрицательный акси ологический заряд, 5 — несут положительную оценку. ФЕ аs brown as a berry (“if someone is as brown as a berry their skin has become much darker because of the eff ects of the sun” [15]) вербализует наличие загара. Это выражение возникло в конце XIV в., встречается в «Кентерберийских рассказах» Дж. Чосера. Данная ФЕ не несет отрицательного аксиологического заряда, что противоречит современному знанию: загар, независимо от того, где он был получен, на пляже или в солярии, способствует не только старению кожи, но и возникновению рака. Таким образом, загар вреден для здоровья и  противоречит концепции здорового образа жизни. Cocтояние крайней худобы на грани с истощением вербализуется ФЕ as thin as a rail, as thin as a lath, as thin as a stick, as thin as a rake, имеющими значения “very thin” и “very slender”, а также ФЕ skin and bone(s) (“painfully thin, emaciated” [18]) и a bag of bones (“an extremely skinny person or animal with bones showing”). Указанные ФЕ несут отрицательную оценку.его тела после подготовки к съемкам фильма «Черный лебедь», где она сыграла роль балерины, употребляет ФЕ skin and bones, чтобы подчеркнуть состояние крайней худобы: Aft er her drastic weight loss for Black Swan (20 pounds off her already lean frame), Mila notes that her body “has never been the same. My shape is diff erent. When I got down to 95 pounds, I was muscles, like a little brick house, but skin and bones” [45]. Номинация love handles (“a layer of extra fat around the middle of a person’s body” [15]) вербализует наличие лишнего веса. Рассмотрим употребление данной ФЕ в контексте. When I was about 13, I remember going to my community pool in Smyrna, Del., and the kids would make fun of me because, to cover up my love handles, I would pull my pants up to my belly button [46]. Данный пример взят из статьи “Country’s Hottest Guys”, опубликованной в печатной и сетевой версиях популярного журнала “People”, приводятся небольшие интервью с самыми привлекательными мужчинами США, где они признаются, что их привлекательная внешность — результат длительной работы над собой. Известный американский кантри-певец Чак Уикс делится своей историей: в подростковом возрасте он столкнулся с проблемой лишнего веса. Наличие лишнего веса вербализуется при помощи ФЕ love handles, которая, несмотря на юмористический характер, несет отрицательный аксиологический заряд за счет употребления предиката cover up: следовательно, love handles — нечто постыдное, то, что нужно скрывать. 3. ФЕ, категоризующие состояние здоровья. В  данный раздел вошли в  целом 28 единиц; положительный аксиологический заряд несут 26 единиц, вербализующих отличное состояние здоровья, отрицательный — 2 единицы, вербализующие отклонения от такого состояния (in dock, a shadow of oneself / a shadow of itself / a shadow of one’s former self). Отличное состояние здоровья вербализует, например, ФЕ as fi t as a fi ddle. Данное выражение было впервые зафиксировано в 1616 г.; в основе сравнения лежит тот факт, что скрипка — сложный музыкальный инструмент, требующий тщательного ухода за каждым его элементом, и  играть можно только на скрипке в  прекрасном состоянии [47]. III. ФЕ, категоризующие пищевые продукты и напитки с точки зрения соот ветствия концепции здорового образа жизни. Данная группа представлена восемью единицами, две единицы несут положительный аксиологический заряд, категоризуют пищевые продукты и  напитки как соответствующие концепции здорового образа жизни, шесть единиц несут отрицательный аксиологический заряд и категоризуют пищевые продукты и напитки как не соответствующие концепции здорового образа жизни. К разряду первых относится ФЕ a square meal (“a big meal that provides your body with all the diff erent types of food it needs to stay healthy” [29]), которая была впервые зафиксирована в 1856 г. в газете “Mountain Democrat” в американском шахтерском городке Плейсервиль. Согласно одной из  версий, данное выражение основано на значении слова square — “having the shape of square”, а его происхождение связано на кораблях. Однако в действительности значение данного выражения основывается на другом значении square — “fair, honest”. Рассмотрим употребление данной ФЕ в контексте. В следующем примере начинающий актер перечисляет положительные стороны съемок в фильме, среди которых оказывается и полноценный обед, который автор вербализует при помощи номинации a square meal: For one thing, it gets me out of the house. For another, it gets my face on the screen. For another, I get a very square meal at lunch [48]. Номинация junk food (“prepackaged snack food that is high in calories but low in nutritional value, also, anything attractive but negligible in value” [18]), вербализующая не соответствующие концепции здорового образа жизни продукты, возникла в  США в  1970-е годы. В  основе данного выражения лежит значение слова junk  — “useless or of little value”. К разряду продуктов, обладающих статусом junk food, относится жирная, соленая, трудноперевариваемая пища, продукты, содержащие рафинированные углеводы, чипсы, хрустящие закуски и печенье. В примере из статьи “Th e Secrets of Ageless Women”, опубликованной в сетевой версии журнала “Harper’s Bazaar”, где женщины, которые в преклонном возрасте сохранили свою красоту и здоровье, рассказывают, как им удалось это сделать, девяностолетняя Айрис Апфель делится своими секретами и отмечает, что не употребляет продукты, вербализуемые ФЕ junk food. Отрицательный аксиологический заряд данной ФЕ усилен тем, что она подчеркивает, что избегает их как чумы (“avoid like the plague”): I avoid junk food like the plague; I don’t drink soda or eat rich foods [49]. Таким образом, подавляющее большинство вошедших в выборку ФЕ несут отрицательный аксиологический заряд, иными словами, имеют отрицательное коннотативное значение и категоризуют образ жизни как нездоровый. Причиной тому служит тенденция к фиксации в языке прежде всего существующих в обществе отклонений от нормы, общественно порицаемых явлений. Это подтверждает нашу гипотезу, что исследуя фразеологические единицы, можно проследить эволюцию ценностных установок, а также существование в социуме определенных проблем. На современном этапе здоровый образ жизни является актуальной, активно обсуждаемой темой, следовательно, в  языке должно существовать значительное количество выражений со знаком «плюс», вербализующих здоровый образ жизни. Однако фразеология связана прежде всего с  историческим развитием языка: для закрепления новых единиц во фразеологическом фонде языка и в лексикографических источниках требуется достаточно много времени. Отсюда обнаруженное нами расхождение между категоризацией здорового образа жизни в языке (выборка ФЕ из лексикографических источников) и тем фактом, что нам не удалось выявить случаев употребления большинства вошедших в  выборку ФЕ в  текстах журнальных статей.1. Кубрякова Е. С. Язык и знание: на пути получения знаний о языке: части речи с когнитивной точки зрения. М.: Языки славянской культуры, 2004. 555 с. 2. Болдырев  Н. Н. Структура и  принципы формирования оценочных категорий //  С любовью к языку: сб. науч. трудов. М.; Воронеж: ИЯ РАН, Воронежский гос. ун-т, 2002. С. 103–114. 3. Oxford Advanced Learners Dictionary of Current English. 6th ed. Oxford: Oxford Univ. Press, 2000. 1539 p. 4. Th e American Everyday Dictionary. New York: Random House, 1955. 570 p.  5. Ковалева Л. М. О прототипических и непрототипических единицах модально-предикативного конституента предложения // Прототипические и непрототипические единицы в языке. Иркутск, 2012. С. 9–34. 6. Иванова И. Е. Прототипический подход в исследовании текста // Прототипические и непро тотипические единицы в языке. Иркутск, 2012. С. 239–264. 7. Болдырев Н. Н. Модусные категории в языке // Когнитивная лингвистика : ментальные основы и языковая реализация. Ч. 1. Лексикология и грамматика с когнитивной точки зрения: сб. статей к юбилею проф. Н. А. Кобриной. СПб.: Тригон, 2005. С. 31–46. 8. Черданцева Т. И. Идиоматика и культура (постановка вопроса) // Вопросы языкознания. 1996. № 1. С. 58–70. 9. Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологиче ский аспекты. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. 288 с. 10. Маслова В. А. Лингвокультурология. М.: Академия, 2001. 204 с. 11. Артемова А. Ф. Значение фразеологических единиц и их прагматический потенциал: автореф. дис. … д-ра фил. наук: 10.02.04. СПб, 1991. 34 с. 12. Мокиенко В. М. Историческая фразеология: этнография или лингвистика? // Вопросы языкоз нания. 1973. № 2. С. 21–35. 13. Кунин  А. В. Курс фразеологии современного английского языка: учеб. для ин-тов и  фак. иностр. яз. М.: Высшая школа, 1996. 381 с. 14. Казыдуб Н. Н. Аксиологические системы в языке и речи // Вестник Иркутского гос. лингвист. ун-та. 2009. № 2. С. 132–137. 15. Cambridge International Dictionary of Idioms. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1998. 587 p. 16. Wordwizard. Word Origins and Meanings. URL: http://www.wordwizard.com/phpbb3/viewtopic. php?f=7&t=18623 (дата обращения: 15.12.12). 17. Hendrickson R. Th e Facts On File Encyclopedia of Word and Phrase Origins. 4th ed. New York: An imprint of Infobase Publishing. Facts On File, Inc., 2008. 948 p. 18. Ammer Ch. Th e American Heritage Dictionary of Idioms. Boston: Houghton Miffl in Company, 1997. 1191 p. 19. Holy Bible, New International Version. URL: http://www.biblegateway.com/passage/?search=Luke+2 2:44&version=NIV (дата обращения: 19.12.12). 20. Embrett Ch. Age-by-Age guide to Talking to Kids about Sex. URL: http://www.todaysparent.com/ family/parenting/age-by-age-guide-to-talking-to-kids-about-sex/ (дата обращения: 10.06.14). 21. Spears  R. A. McGraw-Hill’s Dictionary of American Idioms and Phrasal Verbs. Th e McGraw-Hill Companies, 2005. 1080 p. 22. Служба тематических толковых словарей. URL: http://www.glossary.ru/cgi-bin/gl_sch2. cgi?ROxgkqg!xzktg (дата обращения: 16.12.12). 23. Bean M. When Memories are Scars. URL: http://www.menshealth.com/health/when-memories-are scars/page/4 (дата обращения: 25.12.12). 24. Oxford Dictionary of Idioms. 2nd ed. New York: Oxford University Press Inc., 2004. 340 p. 25. Urban Dictionary. URL: http://www.urbandictionary.com/defi ne.php?term=monkey%20on%20 your%20back (дата обращения: 18.12.12). 26. Lang S. Fine Tuning. URL: http://www.people.com/people/archive/article/0,20144225,01.html (дата обращения: 25.12.12). 27. Albert J. Black Sheep and Lame Ducks: Th e Origins of Even More Phrases We Use Every Day. New York: A Perigee Book, 2007. 235 p. 28. English Explanatory Dictionary: New Words. URL: http://www.glossarium.info/dict__eng_eng_nw/ scroll__1/letter__l.html (дата обращения: 24.12.12). 29. Cambridge Advanced Learner’s Dictionary and Th esaurus. URL: http://dictionary.cambridge.org (дата обращения: 03.12.12).style/3-reasons-rethink-your-packing-routine (дата обращения: 08.07.14). 31. Longman Dictionary of English Idioms. London: Longman Group Ltd., 1979. 387 p. 32. Th e Free Dictionary by Farlex. URL: http://idioms.thefreedictionary.com (дата обращения: 20.12.12). 33. Online Etymology Dictionary. URL: http://www.etymonline.com/index.php?term=cold+turkey (дата обращения: 20.12.12). 34. Shaff er  A. Take It Off , Leave It Off . URL: http://www.prevention.com/weight-loss/weight-loss-tips/ success-stories-lose-weight-and-keep-it (дата обращения: 03.11.12). 35. Hulem R. Is Th ere a Hormone Heaven? URL: http://www.thefreelibrary.com/Is+there+a+hormone+ heaven%3F+You+cannot+live+with+them+and+you+cannot…-a0154693664 (дата обращения: 03.11.12). http://content.time.com/time/magazine/ 36. Gorman Ch. Butt! URL: Stub Out that article/0,9171,574908,00.html (дата обращения: 03.11.12). 37. Coyne  K. I’m Taking Th is Hour by Hour. URL: http://www.people.com/people/archive/ article/0,,20287246,00.html (дата обращения: 03.11.12). 38. Daly A. Feel More Pleasure. URL: http://gbottomboat.blogspot.ru/2011/08/cosmo-lists-go-naked-19 ways-to-feel.html (дата обращения: 12.11.12). 39. Jacobs C. River Wise. URL: http://shape.com/blogs/adventure-travel/river-wise.html (дата обраще ния: 20.11.12). 40. Couch Potato. URL: http://english.stackexchange.com/questions/29330/what-is-the-origin-of-the term-couch-potato (дата обращения: 28.12.13). 41. Mouse Potato. URL: http://whatis.techtarget.com/defi nition/mouse-potato (дата обращения: 27.12.12). 42. McCormack J. Stay in the Game. URL: http://boyslife.org/get-fi t-guide/1687/stay-in-the-game.html (дата обращения: 08.11.12). 43. Th e Phrase Finder. URL: http://www.phrases.org.uk (дата обращения: 23.12.12). 44. Davidson C. Th e Endorsement: the Meat Bandage. URL: http://www.esquire.com/dont-miss/useful part/heal0607 (дата обращения: 01.12.12). 45. Brown L. Mila Koonis: the Good Bad Girl. URL: http://www.harpersbazaar.com/celebrity/news/mila kunis-interview-0412 slide-1 (дата обращения: 03.12.12). 46. People Magazine. Country’s Hottest Guys [Electronic resource]. URL: http://www.people.com/ people/archive/article/0,,20282097,00.html (дата обращения: 15.12.12). 47. Know Your Phrase. URL: http://www.knowyourphrase.com/phrase-meanings/Fit-as-a-Fiddle.html (дата обращения: 20.12.12). 48. Stein J. Benjamin. Terminate Macgyver. URL: http://rdanderson.com/archives/1991-11-00.htm (дата обращения: 25.12.12). 49. Prince J. Th e Secrets of Ageless Women. URL: http://www.harpersbazaar.com/beauty/health-wellness articles/iris-apfel-ageless-women-secrets-0412 slide-1 (дата обращения: 25.12.12). Статья поступила в редакцию 26 января 2015 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Бацуева Вера Сергеевна — преподаватель; verusya.a@gmail.com Batsueva Vera S. — ESL Teacher; verusya.a@gmail.com

Напиши аннотацию по статье

2015 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сер. 9 Вып. 2 ЯЗЫКОЗНАНИЕ УДК 811.11-112 В. С. Бацуева КАТЕГОРИЗАЦИЯ ЗДОРОВОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ СРЕДСТВАМИ ФРАЗЕОЛОГИИ: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ Иркутский государственный аграрный университет имени А. А. Ежевского, Российская Федерация, 664038, Иркутская обл., Иркутский р-н, п. Молодежный В статье рассматривается категоризация здорового образа жизни средствами фразеологии. На основании выборки из лексикографических источников английского языка составлена классификация фразеологических единиц, категоризующих здоровый образ жизни. Рассматривается этимология и употребление данных фразеологических единиц в сетевых текстах. Библиогр. 49 назв.

классификации глагольных предикатов научного описание на материале предикатов зрительно перцепции. Ключевые слова: текст типа «описание», научный текст, глагольный предикат, классификация предикатов, структурно-семантическая модель. Описательный текст, представляющий собой «модель монологического сообщения в виде перечисления одновременных или постоянных признаков предмета в широком понимании и имеющий для этого определенную смысловую структуру» [Нечаева, 1974. С. 94], определяет особенности функционирования глагольных предикатов. Структурно-семантическая модель описания воспроизводит объекты, наполняющие описываемое пространство, и параметры их пространственного расположения. Основу этой модели составляет актантное ядро (например, стоит в комнате, находится у стола, занимает лавку, кровать и др.) [Хамаганова, 2002. С. 10]. Эта логико-смысловая составляющая является «переменной» величиной, которая существует на базе «постоянной», выражаемой предикатами со значением бытия [Там же]. Различным классификациям глагольных средств посвящено значительное число работ современных лингвистов: Ю. Д. Апресяна, Т. В. Булыгиной, А. Д. Шмелева, Е. В. Падучевой, Ю. С. Степанова, Р. М. Гайсиной и др. В данной работе представлена семантическая классификация глагольных предикатов, учитывающая в первую очередь универсальное противопоставление акциональных и неакциональных предикатов. Инвариантным ⃰ Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ. Проект «Моделирование текста: лексический состав текста типа “описание” № 15-04-00305 и гранта «Молодые ученые ВСГУТУ». Варфоломеева Ю. Н. Классификация глагольных предикатов научного описания (на материале предикатов зритель ной перцепции) // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 2. С. 60–67. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 2 © Ю. Н. Варфоломеева, 2016 значением предикатов описательных текстов выступает значение существования, которое способно уточняться через значения способа существования. Описательные тексты можно разделить на визуальные описания и описания-характеристики. Визуальное описание номинирует «синхронно существующие конкретные признаки объекта действительности, воспринимаемые в определенный момент времени, причем положение воспринимающего зафиксировано в определенной точке пространственно-временного континуума» [Хамаганова, 2002. С. 8]. В описании-характеристике вербализуются постоянные ненаблюдаемые признаки объекта [Нечаева, 1974. С. 75]. В научном стиле используется описаниехарактеристика, в котором перечисляются постоянные не воспринимаемые визуально свойства объекта. Как правило, в научном тексте описываются не единичные предметы, как в художественном тексте, а свойства предмета как типичного представителя какого-либо класса. Таково, например, описание дрофы в «Определителе птиц России»: Очень крупная длинноногая птица. У самцов около клюва имеются пучки тонких перьев – «усы» (…) Весь низ тела белый. Держится в одиночку и стаями. С земли взлетает тяжело, но полет быстрый (Р. Бёле, И. Бёле, А. Кузнецов. Определитель птиц России). Предикаты в научном описании (держится, взлетает) имеют значение настоящего постоянного, выражают закономерные признаки объекта научного описания, отвергающего все случайное, субъективное. В научной речи возможно описание признаков, воспринимаемых органами чувств, однако это не визуальное описание в его традиционном понимании. Подобный тип описания, свойственный научному стилю, может быть назван «контаминированным» (термин Ж. В. Николаевой [1999]), сочетающим свойства визуального описания (изображение внешних признаков объекта описания) и описания-характеристики (актуализация типичных, постоянных, ненаблюдаемых признаков, присущих объекту). Иными словами, научное описание допускает смещение признаков во времени как бы потенциально, когда грамматическое настоящее время, позволяющее характеризовать предмет как наблюдаемый в конкретный момент, фактически выражает смысл обобщения многих признаков, наблюдаемых в разное время у разных объектов. Безусловно, научный стиль допускает описания и конкретных объектов: таковы, например, описания небесных тел в астрономии или какой-либо местности в географии и др., однако при этом обобщенным становится сам объект: Лед и каменистые россыпи лежат на поверхности Ганимеда попеременно, участками протяженностью в сотни километров (…) Лед на Ганимеде шероховат и неровен, покрыт толстым слоем инея, или измороси (Б. Силкин. В мире множества лун). Исключением является описание единственных в своем роде артефактов (например, произведений искусства в искусствоведении), которое можно считать визуальным: Одна из самых лучших работ мастера – халцедоновый скарабеоид – хранится в Кембридже. Все поле геммы занимают две фигуры: сидящая на стуле молодая женщина и стоящая перед нею служанка с зеркалом (М. Алпатов и др. Этюды об изобразительном искусстве). В научной речи функционируют те же группы предикатов, что и в художественном стиле [Варфоломеева, 2007б], однако состав данных групп отличается: научному тексту не свойственны стилистически ограниченные (вещи валяются), экспрессивные (леса лохматятся) или окказиональные (дорога отглянцована полозьями) единицы, которые выразительно описывают пространство. В научном стиле используются нейтральные (конструкции помещаются на поверхности, отделены от установки) или книжные предикаты (череп сочленяется с позвонком). Кроме того, для научного описания характерно употребление специальных для определенной области знания единиц (поверхность перекрыта песком, шлаковики сообщаются с регенераторами). Глагольные исследуемых предикаты групп могут иметь в описательном контексте разные значения. Так, предикат лежать может указывать на размещение или направление в пространстве: лед лежит (расположен) на поверхности (предикат размещения Лексико-семантические исследования в пространстве) – дорога лежит (имеет направление) на север (предикат направления в пространстве). Таким образом, в зависимости от реализуемого в контексте лексико-семантического варианта один и тот же глагол может входить в разные ЛСГ, поэтому деление на ЛСГ достаточно условно. Распределение по группам проведено на основе эмпирических наблюдений над более чем 800 глагольными предикатами (помещаться, образовывать крест, отшнуровываться, опоясывать, отстоять, отходить, ниспадать, раскидываться, светиться, проступать и др.), выбранными из 520 описательных текстов художественного и научного стилей. Число предикатов из научных текстов – 315. Эмпирическую базу данного исследования составили описательные тексты (более 210) из разных научных областей: астрономии, истории, археологии, искусствоведения, энтомологии, зоологии, геральдики, химии, геологии, географии, космодинамики, техники. Предикаты распределены по 10 ЛСГ, которые объединяются в описании общим смыслом ‘перцепция наблюдаемых объектов’. Перечислим ЛСГ и назовем их состав, иллюстрируя минимальными и полными контекстами употребления в разных научных источниках. 1. Предикаты со значением размещения в пространстве (термин М. В. Всеволодовой, Е. Ю. Владимирского [Всеволодова, Владимирский, 1982. С. 28]) помещаться, размещаться, располагаться, лежать, залегать и др. (88 единиц). Например, глаза помещаются, размещаются, располагаются, расположены, размещены на голове; лед лежит на поверхности; терраса залегает в области. Удлиненное тело многоножек слагается из головы и сегментов туловища. На голове расположены пара антенн и 2–3 пары челюстей. На голове находится 1 пара антенн, глаз и рот с тремя парами челюстных придатков (Б. А. Кузнецов, А. З. Чернов, Л. Н. Катонова. Курс зоологии). 2. Группу глагольных предикатов характеристики формы предмета наполняют предикаты, состоящие из строевого [Золотова, 1982. С. 158] глагола и имени: образуют горб (горбятся), образуют ряд, лучи, корону, решетку и т. д.; имеют круглую форму (кру глятся), имеют форму дуги, конуса и т. д.; имеют вид круглого пятна, цилиндра и т. д.; представляют собой валы, сосуд грушевидной формы и т. д.; выглядит полукругом и т. д. (16 единиц). В художественном описании данная группа включает в себя экспрессивные и / или окказиональные единицы круглиться, сутулиться, топорщиться, лохматиться, косогориться, пузыриться, переломить, всклочить и др.: ствол березы круглится (Гоголь); леса сутулятся (Шолохов), топорщатся (И. Калашников), лохматятся (И. Калашников), увалы косогорятся (И. Калашников); брюки пузырятся на коленях; брови переломлены; степь всклочена (И. Калашников). В текстах научного стиля не было обнаружено подобных единиц. В научном стиле возможно функционирование предикатов данной группы, имеющих нейтральную стилистическую окраску (окольцовывать) параллельно с составными предикатами (образовывать кольцо) более книжного характера: Цирки и полукруги окольцовывают собой вулканы, прямые эскарпы расположены повсеместно. Ледяные цилиндрические тела образуют весьма плоское кольцо (Б. Силкин. В мире множества лун). Поскольку научный стиль отличается особой точностью, то для научных описаний более продуктивен способ номинации формы, допускающий уточнение. Пространственные предикаты данной ЛСГ демонстрируют типичную для научного стиля тенденцию к аналитизму, которая проявляется в более частотном использовании составных предикатов со значением характеристики формы предмета. 3. Глагольные предикаты характеристики границ пространства делиться, ограничивать, разделять, отделять, окаймлять, обрамлять, опоясывать, отграничивать, заключать, обособлять, отшнуровываться (= отделяться) и др. (34 единицы). Например, зона делится на подзоны; река ограничивает, разделяет, отделяет, окаймляет, обрамляет область; Млечный путь опоясывает небо; тело разделено на голову и туловище; лоб отграничен от клипеуса; композиция заключена в ободок. Максимальные размеры депрессии составляют 45 на 40 км. От Баргузинской впадины она отделена кристаллической перемычкой Шаманского выступа, северо-западный край которого прорезает сквозная антецедентная долина Баргузина. С юга перемычка долиной р. Малая Гусиха обособлена от Голондинского хребта, который обрамляет впадину с юго-востока и с юга. (В. Л. Коломиец, Р. Ц. Будаев, М. А. Шелковников. Особенности формирования высоких песчаных террас Усть-Баргузинской впадины). 4. Предикаты с семантикой охвата предмета (в широком смысле) с разных сторон, погружения одного в другое: вставлять, вваривать, погружать, окутывать и др. (5 единиц). Например, решетка вставлена, вварена в чашу; половина Земли окутана облаками. На голове (многоножек) расположены сложные и простые глаза. Челюсти погружены в капсулу (Б. А. Кузнецов, А. З. Чернов, Л. Н. Катонова. Курс зоологии). 5. Предикаты, указывающие на пространственное соотношение предметов, ориентацию одного предмета относительно другого: сочленяться, соединять, отстоять, сообщаться, приваривать, прикреплять, причленять, соединять, отстоять, слить и др. (32 единицы). Например, череп сочленяется с позвонком; линия соединяет звездные скопления; звезды отстоят от полюса мира; шлаковики сообщаются с регенераторами; крючья приварены, прикреплены, причленены к валу; остров соединен с материком; стойки отстоят от стены; голова слита с сегментом груди. На рисунке 23 приведена схема семиподовой обжиговой печи. По оси печи проходит вращающийся стальной вал, к которому прикреплены перегребатели с гребками (В. М. Никифоров. Технология металлов и конструкционные материалы). Среди предикатов данной ЛСГ продуктивны единицы, имеющие в Словаре русского языка С. И. Ожегова помету книжн.: череп сочленяется с позвонком, крючья причленены к валу, а также окказиональные предикаты: депрессия отшнуровывается от озера. 6. Предикаты со значением заполнения пространства: занимать, наполнять, заполнять, засыпать и др. (20 единиц). Например, зона занимает область; кратеры заняты, наполнены, заполнены, засыпаны землей. Значительную территорию занимают Полесье, Приволжская и Среднерусская возвышенности. В азиатской части огромная территория занята Западно-Сибирской равниной. Равнина слабодренирована, заболочена. (Почвы лесной зоны. URL: http://nebajitel. ru/pochvy-lesnoy-zony.html). Используемые при обозначении свойств пространства предикаты заболочена, залесена содержат в своей основе указание на локализатор: залесена означает ‘покрыта лесом’, заболочена обозначает, что на данной территории находится болото. Такие единицы являются предикатами с инкорпорированными актантами, пространственное отношение в них выражается словообразовательной структурой. В составе глагольных предикатов данной ЛСГ отмечены факты использования общеупотребительных предикатов в специальном значении, например, перекрыть в научном тексте используется не в значении ‘покрыть заново, превзойти, приостановить’ [Ожегов, 1986. С. 435], а для выражения смысла ‘покрыть поверхность’. 7. Предикаты, характеризующие плоскую поверхность объекта: покрыть, залесить, заболотить, избороздить, испещрить, изрыть, усеять, усыпать, изрезать, перекрыть, выстлать и др. (27 единиц). Например, рыбы покрыты чешуей; поверхность залесена, заболочена, изборождена, испещрена, изрыта, усеяна, усыпана кратерами, изрезана оврагами; терраса перекрыта песчаным слоем; стенки выстланы эндотелием. Поверхность Луны крайне неровная, изборождена горами и горными цепями и как бы изрыта круглыми углублениями всевозможных размеров (Б. А. Воронцов-Вельяминов. Астрономия). 8. Глагольные предикаты, указывающие на направление в пространстве: обратить, идти, отходить, вести, направить, прорезать и др. (21 единица). Например, линия идет, отходит вправо; каналы ведут к камерам, край направлен вперед, долина прорезает выступ. Скелет рыб слагается из черепа, позвоночника, ребер, костей и хрящей плавников. Вдоль тела тянутся пять рядов костных ромбических пластинок. Рот расположен на нижней стороне головы. Зубы обращены вершинами к жерновку, трением о кото Лексико-семантические исследования рый размельчается пища (Б. А. Кузнецов, А. З. Чернов, Л. Н. Катонова. Курс зоологии). 9. Предикаты положения предметов в пространстве (45 единиц), которые могут иметь: раскидываться, • горизонтальную проекцию – рассеять, простираться, распространяться и др. Например, валы рассеяны по поверхности; созвездие простирается, раскидывается; терраса распространена (= простирается) на сотни километров; • вертикальную проекцию – возвышаться, подниматься и др. Например, горы возвышаются, поднимаются; • горизонтальное или вертикальное расположение предмета, которое уточняется контекстом: тянуться, вытягиваться, вытянуться, выпирать, выдаваться, выступать, смещать, сдвигать, отодвигать, наклонять и др. Например, цепь тянется, вытягиваются, вытянута на несколько сантиметров влево / тянется вверх; скалы выпирают, выдаются, выступают вверх / вбок; линия смещена, сдвинута, отодвинута, наклонена вправо / вверх. Борозды на Фобосе тянутся на десятки километров, ширина их на разных участках колеблется от 100 до 200 м. Часть борозд выглядит как цепочка близко расположенных маленьких кратеров (Б. Силкин. В мире множества лун). В отличие от предикатов ЛСГ-1 (предикатов размещения), выражающих только значение существования, предикаты ЛСГ-9 актуализируют, наряду со значением бытия, сему вертикального или горизонтального расположения объектов в пространстве. 10. Предикаты со значением выделенности в пространстве на основе световых / цветовых характеристик: виднеться, различаться, замечаться, окраситься, сиять, мерцать. светиться и др. (17 единиц). Например, созвездия видны, различимы, заметны; поток окрашен; Марс сияет, мерцает; водород светится. Детали переданы с удивительной точностью. Тускло мерцают латы. Будто слышится звон стали, хотя действие замерло перед нашими глазами (М. Алпатов и др. Этюды об изобразительном искусстве). К данной группе мы относим предикаты, связанные со значением неполной доступности чего-либо для зрительного восприятия: скрыться, проступать, просвечивать и др. (6 единиц). Например, звезды скрыты завесой облаков, очертания проступают, просвечивают. Предикаты данной ЛСГ в научном стиле чаще представлены аналитическими единицами: иметь определенный цвет, испускать сияние и т. д. Это происходит вследствие того, что значение выделенности в пространстве на основе световых / цветовых характеристик (бытийное значение: существовать и быть какого-то цвета) актуализировано только в визуальном художественном описании и не свойственно характеристике и контаминированному описанию, распространенному в научной речи. Предикаты локализующего значения (термин Г. А. Золотовой [1982. С. 159]) стоять, лежать и др. (стол стоит в комнате, ковер лежит на полу) не продуктивны в описательных текстах научного стиля, так как выражают свойства объектов, проявляющиеся в данный момент, в то время как научной речи свойственно обобщение. из научной На основе анализа описательных текстов, литературы извлеченных разных областей знания, было произведено исследование частотности использования глагольных предикатов выделенных ЛСГ. Были выявлены некоторые особенности. 1. Максимальное разнообразие глагольных предикатов наблюдается при построении текстовых структур описания в астрономии, географии и зоологии, что, вероятно, связано с самим объектом описания – воспроизведением особенностей земной поверхности (география) или воссозданием структуры и поверхности небесных тел (астрономия), описанием внешнего вида живых существ (зоология). 2. Приняв все рассмотренные словоупотребления предикатов с семой способа существования в пространстве за 100 % (315 предикатов), мы вычислили в процентном отношении частотность выделенных ЛСГ при построении описательных текстов. В порядке убывания частотности они выстроились так: предикаты ЛСГ-1 со значением размещения – 28,3 % и ЛСГ-9 со значением положения в пространстве – 14,5 %. Предикаты ЛСГ-3 составляют 10,9 % словоупотреблений из всего состава глагольных предикатов с пространственной семой; ЛСГ-5 – 10,5 %; ЛСГ-7 – 8,7; ЛСГ-10 – 7,6; ЛСГ-8 – 6,9; ЛСГ-6 – 6,5 %; предикаты с семантическим компонентом формы (аналитический способ выражения) составляют 5,1 % (ЛСГ-2); ЛСГ-4 – 1 %; предикатов локализующего значения в текстах научного описания не обнаружено. 3. Кроме неакциональных предикатов, в описании функционируют и акциональные единицы. Наблюдения показывают, что глагольные предикаты с акциональным значением, функционирующие в описательных текстах, вербализуют пространство, поскольку описательный текст априори предназначен для обозначения места события. При этом акциональные предикаты выражают инвариантное для описания значение бытия: действующий объект наполняет собой описываемое пространство и существует в нем в виде некоторой точки. Данный факт может служить подтверждением того, что «к характеристике местонахождения можно отнести и действие, которое выполняет субъект, находясь в определенном месте» [Теория..., 1996. С. 19–20]: На картине изображена битва. Краски достаточно ярки. Герой устремляется вперед и сражается. Акциональные предикаты, выражающие конкретные физические действия, как и неакциональные, реализуют статические отношения объекта и некоторого ориентира, поскольку положение, которое занимает объект относительно какого-либо ориентира, в рамках описательной микротемы не изменяется. Этот объект важен для структурно-семантической модели описательного текста тем, что наполняет описываемое пространство, а способ существования не актуален. Глаголы движения передают динамические отношения, однако в контексте научного описания на значение действия накладывается сема признака: движущийся объект предстает как некая движущаяся точка, характеризующая вещность описываемого пространства. Движение как бы замыкается в описываемом пространстве и воспринимается как состояние, потому что продвижение объекта, стремление его к конечному пункту не актуально для описательного текста [Варфоломеева, 2007а]. В искусствоведческом тексте при описании картин или в изложении исторических событий при передаче схемы сражения события предстают как данные непосредственному наблюдению. Это возможно и в текстах других областей знания, когда описывается содержание рисунка, диаграммы и т. п., поэтому могут использоваться глагольные предикаты акциональной семантики: На этой диаграмме протозвезды находятся правее главной последовательности, так как их температура еще ниже, чем у готовых звезд данной массы и соответствующей ей светимости. Звезда движется горизонтально влево по диаграмме Ц-С (Б. А. Воронцов-Вельяминов. Астрономия). Данный описательный текст начинается уточнением на этой диаграмме, которое предполагает, что далее будет описано содержание приведенной диаграммы. Движение звезды передается как наблюдаемое в данный момент. Объект (звезда) предстает как некая движущаяся точка, характеризующая описываемое пространство. Одновременность признаков выражается таким образом, что в тексте глаголы-предикаты употребляются в одном абсолютном времени – в данном случае в настоящем, таким образом, все признаки воспринимаются как одновременные, без смещения во времени. Рассмотрим описание содержания герба Нарбековых в геральдике: Все поле гербового щита занимает батальная сцена, увековечившая подвиг Дмитрия Чуваша – и пригвожденный к стене его копьем убегавший враг, и поразившая героя в глаз стрела, и оторванная ядром рука, и ранящий Чуваша в спину вражеский всадник. И здесь же крепость, из бойницы которой стреляет роковая пушка. Перед нами наглядный пример образного мышления, достаточно далекого от сопоставления реальных деяний предков с абстрактной лаконичностью геральдических фигур (А. Г. Силаев. Истоки русской геральдики). Данный описательный текст наполнен действием, так как в нем передается батальная сцена. Действие, передаваемое предикатом стреляет, воспринимается как один из признаков описываемой картины. Таким об Лексико-семантические исследования разом, акциональный предикат выполняет в данном случае характеризующую функцию. Итак, в научном описании функционируют неакциональные предикаты зрительной перцепции, распределенные по 10 ЛСГ, а также акциональные глагольные предикаты, выполняющие в данном типе текста характеризующую функцию. Список литературы Апресян Ю. Д. Лексикографические портреты (на примере глагола быть) // Научно-техническая информация. Серия 2: Информационные процессы и системы. 1992. № 3. С. 20–33. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М.: Языки русской культуры, 1997. 576 с. Варфоломеева Ю. Н. Пространственное значение глагольных предикатов в тексте типа «описание» // Филология и человек / Гл. ред. А. А. Чувакин. Барнаул: Изд-во Алт. унта, 2007а. № 3 С. 116–118. Варфоломеева Ю. Н. Частные лексические значения глагольных предикатов в тексте типа «описание» // Вестн. Бурят. гос. ун-та. Серия: Филология. 2007б. Вып. 7. С. 73–76. Всеволодова М. В., Владимирский Е. Ю. Способы выражения пространственных отношений в современном русском языке. М.: Русский язык, 1982. 264 с. Золотова Г. А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М.: Наука, 1982. 368 с. Нечаева О. А. Функционально-смысловые типы речи (описание, повествование, рассуждение). Улан-Удэ: Бурят. книж.изд-во, 1974. 261 с. Николаева Ж. В. Ситуативное (моментальное) описание, контаминированное описание и описание-характеристика // Актуальные проблемы теории текста: Сб. науч. тр. Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, 1999. С. 72–78. Ожегов С. И. Словарь русского языка / Под ред. чл.-корр. АН СССР Н. Ю. Шведовой. М.: Рус. яз., 1986. 797 с. Падучева Е. В. Русские глаголы восприятия: опыт описания структуры семантического поля // Русский язык: исторические судьбы и современность: Междунар. конгресс исследователей русского языка: Тр. и материалы / Под общ. ред. М. Л. Ремневой и А. А. Поликарповой. М.: Изд-во МГУ, 2001. С. 144–146. Теория функциональной грамматики. Локативность. Бытийность. Поссесивность. Обусловленность. СПб.: Наука, 1996. 229 с. Хамаганова В. М. Структурно-семантическая и лексическая модель текста типа «описание» (проблемы семантики и онтологии): Автореф. дис. … д-ра филол. наук. М., 2002. 43 с. Материал поступил в редколлегию 25.03.2016 Yu. N. Varfolomeeva East Siberia State University of Technology and Management, 40V Klyuchevskaya Str., Ulan-Ude, 670013, Russian Federation yulvar83@mail.ru CLASSIFICATION OF VERBAL PREDICATES IN SCIENTIFIC DESCRIPTION (BASED ON THE PREDICATES OF VISUAL PERCEPTION) The main idea of the article is to establish a сlassification of verb predicates in scientific descriptive texts. A common meaning connecting all verb predicates related to visual perception in descriptive texts is that of existence which can be specified in a number of ways to describe ways of existence. The paper proposes a classification of verb predicates relying on their semantic features. Ten semantic groups of verb predicates verbalizing peculiarities of visual perception in scientific descriptive discourse were identified. These include predicates with the following meanings: placement in space, characteristic shapes of an object, characteristics of the boundaries of its space, its orientation or direction in space, etc. Keywords: scientific descriptive text, scientific discourse, language of science, verb predicate, сlassification of predicates, structural-semantic model. References Apresyan Yu. D. Leksikograficheskie portrety (na primere glagola byt’) [Lexicographic portraits (for example, the verbs to be)]. Nauchno-tekhnicheskaya informatsiya [Scientific and technological information]. Series 2. Information processes and systems, 1992, no. 3, p. 20–33. Bulygina T. V., Shmelev A. D. Yazykovaya kontseptualizatsiya mira (na materiale russkoy grammatiki) [Language conceptualization of the world (in Russian grammar material)]. Moscow, Languages of Russian Cultures, 1997, 576 p. Varfolomeeva Yu. N. Prostranstvennoe znachenie glagol’nykh predikatov v tekste tipa «opisanie» [Spatial meaning of verbal predicates in the text of the «description»]. Filologiya i chelovek [Philology and people]; A. A. Chuvakin (Ed.). Barnaul, Publishing house of Altai University, 2007, no. 3, p. 116–118. Varfolomeeva Yu. N. Chastnye leksicheskie znacheniya glagol’nykh predikatov v tekste tipa «opisanie» [Partitive lexical meanings of verbal predicates in the text of the «description»]. Vestnik Buryatskogo gosudarstvennogo universiteta [Bulletin of the Buryat State University]. Series: Philology, 2007, no. 7, p. 73–76. Vsevolodova M. V., VladimirskiyE. Yu. Sposoby vyrazheniya prostranstvennykh otnosheniy v sovremennom russkom yazyke [Ways of expression of spatial relations in modern Russian]. Moscow, Russian language, 1982, 264 p. Zolotova G. A. Kommunikativnye aspekty russkogo sintaksisa [Communicative aspects of Rus sian syntax]. Moscow, Nauka, 1982, 368 p. Nechaeva O. A. Funktsional’no-smyslovye tipy rechi (opisanie, povestvovanie, rassuzhdenie) [Functional-semantic types of speech (description, narration, reasoning)]. Ulan-Ude, Buryat Publishing house, 1974, 261 p. Nikolaeva Zh. V. Situativnoe (momental’noe) opisanie, kontaminirovannoe opisanie i opisanie-kharakteristika [Situational (instant) description, contaminated description and the description of the characteristic curve]. Aktual’nye problemy teorii teksta [Actual problems of the theory of the text]. Ulan-Ude, Publishing house of Buryat State University, 1999, p. 72–78. Ozhegov S. I. Slovar’ russkogo yazyka [Russian dictionary]. N. Yu. Shvedova (Ed.). Moscow, Russian language, 1986, 797 p. Paducheva E.V. Russkie glagoly vospriyatiya: opyt opisaniya struktury semanticheskogo polya [Russian verbs of perception: the experience of describing the structure of the semantic field]. Russkiy yazyk: istoricheskie sud’by i sovremennost’ [Russian Language: its Historical Destiny and Present]. M. L. Remneva and A. A. Polikarpova (Eds.). Moscow, Publishing house of Moscow State University, 2001, p. 144–146. Teoriya funktsional’noy grammatiki. Lokativnost’. Bytiynost’. Possesivnost’. Obuslovlennost’ [The theory of functional grammar. Locative. Beingness. Possessive. Conditionality]. St. Petersburg, Nauka, 1996, 229 p. Khamaganova V. M. Strukturno-semanticheskaya i leksicheskaya model’ teksta tipa «opisanie» (problemy semantiki i ontologii) [Structural-semantic and lexical model of the text of the «description» (problems of semantics and ontology)]: Abstract of Sci. Dis. Moscow, 2002, 43 p. 

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’37 Ю. Н. Варфоломеева Восточно-Сибирский государственный университет технологий и управления ул. Ключевская, 40 в, Улан-Удэ, 670013, Россия yulvar83@mail.ru КЛАССИФИКАЦИЯ ГЛАГОЛЬНЫХ ПРЕДИКАТОВ НАУЧНОГО ОПИСАНИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ ПРЕДИКАТОВ ЗРИТЕЛЬНОЙ ПЕРЦЕПЦИИ) ⃰ Статья посвящена семантической классификации глагольных предикатов в текстах научного описания. Инвариантным значением для глагольных предикатов из описательных текстов выступает значение «существование», которое может по-разному расширяться значениями способа существования. В работе выделено 10 лексико-семантических групп (ЛСГ) глагольных предикатов, вербализующих зрительную перцепцию. В зону рассмотрения попадают предикаты со следующими конкретными значениями: 1) размещение в пространстве; 2) характеристика формы предмета; 3) характеристика границ пространства; 4) охват предмета; 5) пространственное соотношение предметов; 6) заполнение пространства; 7) характеристика плоской поверхности объекта; 8) направление в пространстве; 9) положение в пространстве; 10) выделенность на основе световых / цветовых характеристик.

классификации историзмов английского языка с целый интенсификации чтения аутентичных текстов исторической тематики. Ключевые слова: историзм, безэквивалентная лексика, вторичная номинация, семантизация. A CLASSIFICATION OF HISTORISMS IN THE ENGLISH LANGUAGE THAT AIMS AT READING INTENSIFICATION OF AUTHENTIC TEXTS ON HISTORIC TOPICS V. V. Menyaylo, S. V. Kravchenko, E. O.Kuznetsova National Research University “Higher School of Economics”, 16, ul. Soyuza Pechatnikov, St. Petersburg, 190008, Russian Federation Th e article is focused specifi cally on historisms and their characteristics. It discusses the phenomenon and gives the examples of the second nomination of historisms. Th e authors provide a unique classifi cation of historisms which aims to facilitate the process of reading authentic texts by means of a more convenient semantization of such type of this lexical unit. Refs 15. Keywords: historism, culture-specifi c vocabulary, semantization, second nomination. Словарь любого живого языка постоянно развивается и совершенствуется. Это движение никогда не прекращается, так как коммуникативные потребности оказывают воздействие прежде всего на лексику и через нее на лексическую систему языка и на язык в целом. Традиционно выделяют внешние и  внутренние факторы, обусловливающие языковое развитие. Так, В. В. Левицкий отмечает следующие первичные (внелингвистические) факторы: 1) когнитивные (обусловленные развитием мышления, познавательной деятельности, потребностями называть и выражать понятия); 2) эмотивные (обусловленные потребностями выражать свои чувства) [1]. Справедливым представляется также мнение Э. Косериу о причинах языкового изменения, которые автор видит в приспособлении языка к выполнению коммуникативной, номинативной и экспрессивной функций [2]. Среди причин, ведущих к  изменению значения слов, еще называют взаимосвязи между основным словарным фондом и  специальным, переход слов из  специальной узкой сферы в  общий словарь, и, наоборот, специализацию общего значения [3, с. 37]. Развитие и совершенствование «лексики в целом определяется противоречием между возможностями языка в каждую историческую эпоху и растущим стремлением людей выражать свои мысли и чувства адекватнее, стилистически разнообразнее и логически точнее» [4, с. 52]. Неразрывная связь языка и истории на разных уровмацию, имеющую культурно обусловленное значение, можно «вычислить» из грамматики языка, поскольку грамматические категории и единицы несут в себе печать национального своеобразия в  ценностном освоении мира, наиболее наглядное выражение эта связь находит в лексике, поскольку элементы лексики соотносимы с данными опыта и объективной действительности. Поэтому справедливо утверждение В. И. Абаева, что история лексики в большей степени, чем история грамматики или фонетики, перекликается с историей народа [5]. Связь истории слов с историей общества особенно наглядна на примере историзмов, в которых запечатлено развитие общества от древних эпох до наших дней. Наиболее полную характеристику историзмам дает Н. С. Арапова в  Лингвистическом энциклопедическом словаре 1990 г. В нем под историзмами понимаются «слова или устойчивые словосочетания, обозначающие исчезнувшие реалии» [6]. При этом историзмы могут относиться как к глубокой древности, так и к недавнему прошлому. Кроме того, историзмом может быть одно из значений многозначного слова. Все историзмы относятся к пассивному словарю языка и не имеют синонимов в активном словаре. Однако они часто используются в учебной и научной литературе в терминологическом значении, а также в художественной литературе для создания исторического колорита [7]. М. К. Морен и Н. Н. Тетеревникова считают, что историзмы обозначают предметы и явления прошлой эпохи [8]. Но это применимо не всегда, так как слова могут превращаться в историзмы в пределах одной эпохи в небольшие промежутки времени. Историзмы обозначают не только предметы материального мира, но и явления духовного мира, институты власти, должности, понятия судопроизводства и  т. п. Историзмы переместились в пассивный словарный состав, но сохраняют при этом разного рода связи с лексикой активного словаря. Н. М. Шанский считает, что «в данном случае следует учитывать условный характер термина «устаревшие слова» и не понимать его буквально. В противном случае будет совершенно непонятно, как можно говорить о существовании в современном языке устаревших слов. Под устаревшими словами понимаются лишь слова, так сказать, первой степени устарелости, то есть слова, переместившиеся из активного словарного запаса в пассивный, но отнюдь не слова, вышедшие из языка вообще» [9, с. 142]. Кроме того, историзмы способны вновь входить в  активный словарь языка в  результате семантического переосмысления, и  тогда они получают в  языке новую жизнь, отражают новые понятия современной действительности или новую их оценку. Это способствует эволюции словарного состава не в  «количественном», а в «качественном» отношении — иными словами, не путем создания новых лексем, а  через переосмысление уже имеющихся (вторичная номинация историзмов), что является основным в изменении лексики. Вторичная лексическая номинация заключается в  использовании имеющихся в языке номинативных средств в новой функции называния. Вторичная номинация может иметь как языковой, так и речевой характер. Примером вторичной номинации может служить слово visor (c. 1300, “front part of a helmet”, from Anglo-Fr. viser, from O. Fr. visiere, from vis “face”. Meaning “eyeshade” is recorded from 1925), которое обозначало с 1300 г. «забрало» шлема, а с 1925 г. приобрело значение «козырек» фуражки.как в принципе они являются единственными уникальными обозначениями соответствующих предметов и явлений. Однако этот факт не бесспорен и требует специального изучения. Социальный фактор, содержащийся в тематике историзмов, обусловливает их устаревание. Наиболее ярко он проявляется в  словах, связанных с  подневольным трудом, с обозначением, например, различного вида несвободных крестьян (villein, cottar, border, soakman). Историзмы относятся к  темпорально маркированной лексике [10]. Термин «темпоризм» введен Л. С. Некрасовой и обозначает «слово, отражающее историю человечества в различные периоды, несущее в себе определенные временные характеристики, как показатели временных изменений» [10, с. 8]. Большинство историзмов обладают национально-культурной спецификой как способностью отражать специфические условия жизни данного социума и  выступать в  роли хранителя информации о  присущей им действительности на семантическом уровне. Большинство историзмов прагматически нейтральны, в их значении представлен лишь когнитивный компонент содержания. Иначе говоря, лексическое значение таких историзмов содержит информацию о  предметах, явлениях, качествах действительности и  не имеет эмоциональных, оценочных, экспрессивных компонентов, выражающих отношение говорящего к  действительности. Примерами могут служить такие слова: leveler  — («левеллер»  — участник радикально-демократической мелкобуржуазной группировки в Англии в период революции XVII в., которая добивалась установления республики, введения всеобщего избирательного права; левеллеры выступали за защиту частной собственности), mortar «мортира-камнемет», pikeman «копьеносец», homage «оммаж» (обязательство, принимаемое на себя вассалом по отношению к феодалу) и др. Историзмы несут в первую очередь информацию о временной маркированности слова, обозначая предметы и явления, характерные для определенных эпох. Но они могут одновременно указывать и  на территориальную отнесенность слова, то есть нести территориальную информацию. Историзмы обладают и стилистической информацией [11; 10]: они указывают на преимущественную функциональную сферу их использования, например исторический жанр литературы. Опираясь на теорию номинации, можно выделить средства национально-культурной номинации, выступающие как слова и  устойчивые словесные комплексы, для которых характерны: а) соотнесенность с фактами и явлениями, составляющими своеобразие куль туры; б) способность выступать в качестве хранителя и носителя информации о куль туре данной страны [12, с. 10]. Обобщая все приведенные определения и  характеристики историзмов, можно заключить, что историзмы — это устойчивые выражения и отдельные значения многозначных слов, не имеющие синонимов или вариантов, отличающиеся узостью семантики, обозначающие предметы как материального, так и духовного мира прошлого и  обладающие национально-культурной спецификой, в  силу экстралингвистических факторов перешедшие в пассивный словарь, но в изобилии встречающиеся в текстах исторической тематики. довольно обширный пласт словаря. Возраст этих лексических единиц может исчисляться как столетиями (chivalry, ealdorman, Lancaster), так и десятилетиями (suffragist). Историзмы, относящиеся к различным эпохам, часто встречаются в публицистических текстах и текстах, относящихся к жанру художественной литературы. В целях облегчения процесса семантизации историзмов в процессе чтения их предлагается классифицировать по понятийному принципу. На основе сопоставления исторических реалий и словарных данных из словарей Webster’s Revised Unabridged Dictionary, Th e American Heritage Dictionary of the English Language, Collins English Dictionary, Dictionary of English Language and Culture, Oxford Dictionary of British History и в соответствии с целями исследования авторами была разработана следующая классификация историзмов в английских текстах, приводимая ниже (примеры взяты из используемого в учебных целях отрывка исторического романа “Rebels and Traitors” Линдсей Дэвис): 1) территориальные единицы (Territorial Units): manor; 2) органы власти (Regulatory Bodies): New Model Army, witan; 3) культура и традиции (Culture and Traditions): fealty, homage; 4) социальные группы (Social Groups): gentry, villein; 5) предметы повседневной жизни (Items of Everyday Life): clogs; 6) предметы вооружения (Armament): club, baldric, jerkin, pike, musket; 7) исторический источник (Primary Source): Militia bill, Grand Remonstrance; 8) налоги и выплаты (Taxes and Payments): tallage. Такое распределение по группам основано на анализе блока всех историзмов и  представляется целесообразным в  целях облегчения процедуры классификации английских историзмов в процессе чтения текстов исторической тематики. Кроме вышеперечисленных можно выделить еще три тематические группы: 9)  историческая личность (Historical Person), 10)  историческое событие (Historical Event), 11) вторичная номинация историзма, которые могут быть отнесены к историзмам условно, но  они необходимы для соотношения с  ними исторических эпох и ассоциативной связности. Приведенная классификация позволяет качественнее толковать историзмы, поскольку перевод некоторых историзмов на другой язык практически невозможен или же связан со значительными информационно-эмоциональными потерями, а также с нарушением узуса того языка, на который переводят. Кроме того, возможность классифицировать историзмы в процессе чтения способствует накоплению их как пассивном, так и активном словаре читающего. Важное условие достижения взаимопонимания между создателем текста и тем, кому он адресован,  — использование автором (эксплицитно и  имплицитно) такой информации, которая известна обоим участникам коммуникации. Общая для участников коммуникативного акта эксплицитно выраженная информация — это, прежде всего, единый код, которым они пользуются, т. е. сам язык. Автор использует языковые средства в  соответствии с  их общепринятыми в  данном этнолингвосоциокультурном сообществе значениями. В тексте эксплицитное выражение с той или иной степенью полноты (от краткого упоминания до пространного описания) получают элементы (артефакты) культуры страны, носителем языка которой является автор («культуры, описываемой языком»). Однако выстраивая текст, автор, как ным читателем: он опускает многое из того, что полагает известным читателю. Это в большой степени относится к реалиям, коннотативной, фоновой и темпорально маркированной лексике. Адекватное понимание текста в процессе его восприятия невозможно без реконструкции той части его содержания, которая прямо в тексте не выражена, а предполагается известной читателю и привносится им при создании собственной «проекции текста». Данный термин введен Н. А. Рубакиным, определяющим его как результат восприятия текста читателем [13, с. 55–59]. Именно в этом смысле можно говорить о диалогичности процесса восприятия текста, о тексте как составной части акта коммуникации, то есть о коммуникативной природе текста. Таким образом, читающему необходимо максимально точно классифицировать, а затем семантизировать или «изъяснять» [10] историзм, встреченный в тексте исторической тематики на иностранном языке, в целях достижения адекватного понимания текста. Данный подход к  обучению чтению аутентичных текстов исторической тематики осуществляет интеграцию курсов английского языка и истории, обеспечивая тем самым высокую мотивацию и межпредметную координацию с целью интенсификации образовательного процесса. Применительно к учебному процессу под аутентичным понимается оригинальный «текст, который не учитывает цели, условия, этап обучения иностранному языку, создан носителями языка и  является частью обширной устной или письменной информации», адресованный носителям языка и культуры [14, с. 80]. Аутентичными материалами авторы «Словаря методических терминов» называют «устные и письменные тексты, являющиеся реальным продуктом носителей языка и не предназначенные для учебных целей, не адаптированные для нужд учащихся с учетом их уровня владения языком» [15, с. 34]. К очевидным преимуществам чтения аутентичных текстов исторической направленности с  использованием предлагаемой авторами классификации историзмов можно отнести следующие: — развитие иноязычной коммуникативной компетенции лиц, интересующихся историей и культурой англоговорящих стран; — проникновение в  историю англоговорящих стран посредством раскрытия содержания историзмов; — расширение профессионально значимого тезауруса лиц, использующих историзмы в профессиональном общении на английском языке; — расширение возможности работы с печатным материалом (на рецептивном и продуктивном уровнях). Данный пункт является, с точки зрения авторов, наиболее важным в  целях интенсификации чтения, поскольку позволяет углубить понимание читаемого за счет более детального и структурированного толкования используемых в тексте историзмов, а значит, экономить время при последующих «встречах» с уже семантизированными историзмами. В данном случае чтение является чтением с  полным пониманием содержания и  дальнейшим его критическим осмыслением, рассчитанным не только на форму предлагаемого текста, но и на его содержание. Приведенная классификация содержит 11 категорий и создана специально в целях интенсификации чтения аутентичных текстов исторической тематики, поскольку дает возможность читающему аккумулировать темпорально маркированную сводных таблиц или глоссариев историзмов, встреченных в  определенном тексте, соотносить их с определенной эпохой или историческим периодом. Таким образом, данная классификация может способствовать более точной интерпретации и более качественному анализу сюжета художественного текста.

Напиши аннотацию по статье

УДК 378.147 Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 1 В. В. Меняйло, С. В. Кравченко, Е. О. Кузнецова КЛАССИФИКАЦИЯ ИСТОРИЗМОВ АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА С ЦЕЛЬЮ ИНТЕНСИФИКАЦИИ ЧТЕНИЯ АУТЕНТИЧНЫХ ТЕКСТОВ ИСТОРИЧЕСКОЙ ТЕМАТИКИ Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Российская Федерация, 190008, Санкт-Петербург, ул. Союза Печатников, 16 В статье приводится обзор отечественной и  зарубежной литературы, посвященной лингвистическому феномену историзмов. В  частности, рассматриваются причины возникновения историзмов, их конститутивные свойства и роль в языке. Определив суть анализируемого феномена, авторы разрабатывают оригинальную классификацию историзмов английского языка, позволяющую более полно и качественно толковать данную категорию лексики с национальнокультурным компонентом значения. В заключительной части статьи приводятся методические рекомендации о возможности использования данной классификации при чтении аутентичных текстов исторической тематики в процессе обучения английскому языку. Библиогр. 15 назв.

классификации речевых актов с футуралноы семантикой на материале немецкого языка. Ключевые слова: речевой акт, футуральность, немецкий язык, классификация. CLASSIFICATION OF SPEECH ACTS WITH FUTURE SEMANTICS (IN THE GERMAN LANGUAGE) E. V. Bodnaruk Northern (Arctic) Federal University named aft er M. V. Lomonosov, Institute of Philology and CrossCultural Communication, 17, Nab. Severnoi Dvini, Arkhangelsk, 163002, Russian Federation Th e article is an attempt to systemize and classify speech acts that have to do with the future fi eld; it also characterizes the types of prospective-oriented speech-acts and shows the main linguistic means of their formation in the German language. Th e classifi cation is based on the division of speech acts on informing, incentive, modal-evaluative, contactive and metacommunicative ones. Th ese types of the speech acts are re-analyzed by taking into account their time localization, degree of the actions’ controllability, as well as the roles of the speaker and the receiver in its realization. Application of said criteria has allowed to develop the taxonomy with 37 prospective-focused speech acts of informing, incentive and modal-evaluative character. Contactive and metacommunicative speech acts show certain diff usiveness of temporal semantics, forming a peripheral zone of classifi cation. Speech acts of future questions are also looked into. Refs 45. Table 1. Keywords: speech act, future, German language, classifi cation. Теория речевых актов (ТРА), представляющая собой ядро прагматики, уже давно находится в  фокусе внимания языковедов. Известно, что в  самом общем виде прагматика изучает функционирование языковых знаков в речи. При этом особое внимание уделяется исследованию отношения к этим знакам субъектов речи и влиянию данных знаков на адресатов речи. Центральным объектом изучения в ТРА является речевой акт (РА), под которым понимается целенаправленное речевое действие, совершаемое в соответствии с принципами и правилами речевого поведения, принятыми в данном обществе [1, с. 412]. Соотнесенность нашей речи с действиями доказывает тот факт, что определенного рода высказывания влекут за собой вполне реальное наказание. Так, в юриспруденции РА «оскорбление» является таким же действием как, к примеру, битье витрин [2, с. 84]. метров высказывания, а именно — из разграничения иллокутивной силы высказывания и  его пропозиционального содержания (формируемого актами референции и  предикации). Данное разграничение может быть представлено в  виде формулы F (p), где F — показатель иллокутивной функции, а p — пропозициональный показатель [3, с. 171–172]. Пропозициональный показатель, охватывающий семантическое ядро высказывания, является обязательным структурным элементом РА1. Показатель же иллокутивной функции, как эксплицитный выразитель коммуникативного намерения субъекта речи, может отсутствовать, поскольку в речевой ситуации иллокутивную функцию высказывания обычно проясняет контекст. Вместе с тем наличие иллокутивной функции характерно для любого РА, а ее приоритетность при анализе РА отражает тот факт, что в лингвистической литературе термины «речевой акт» и «иллокутивный акт» используются фактически как синонимы. Основным показателем иллокутивной функции является так называемый иллокутивный глагол, поскольку именно он обычно однозначно определяет принадлежность высказывания к тому или иному РА. К. Элих указывает на наличие в немецком языке по меньшей мере восьми тысяч обозначающих речевое действие глаголов, половина из которых может рассматриваться как «иллокутивные глаголы в узком смысле» [6, с. 218–219]. Иллокутивная функция может реализова ться и при помощи некоторых лексических единиц неглагольного типа — например, модальных слов (vermutlich, sicher и др.). Ср.: Ich vermute, dass Fritz einkauft  — Fritz kauft vermutlich ein ‘Я предполагаю, что Фриц совершает покупки — Фриц, предположительно, совершает покупки’ [7, с. 213]. К показателям иллокутивной функции — так называемым иллокутивным индикаторам — с большим или меньшим основанием могут быть отнесены также порядок слов, ударение, интонационный контур, пунктуация, наклонение глагола [8, с. 156–157], некоторые частицы (bitte, mal, ja и др.) [9, с. 218; 10, с. 250]. Реже к ним относят модальные глаголы [11, с. 275] и даже конструкцию «werden+инфинитив» [12, с. 419] 2. Однако в отличие от иллокутивных глаголов перечисленные разноуровневые средства без поддержки контекста в большинстве случаев не могут с точностью указать на конкретный РА. Употребляя иллокутивный глагол перформативно, т. е. выполняя то речевое действие, которое предусмотрено семантикой глагола, говорящий выражает свои прагматические интенции эксплицитно, фокусируя на них внимание адресата. Ср. РА обещание: Ich verspreche dir, dass ich dir morgen helfen werde ‘Я обещаю (тебе), что помогу тебе завтра’. 1 Речевые акты без пропозиционального компонента весьма редки; это могут быть высказывания, содержащие восклицания, типа Hurra! «Ура», Au! «Ау». Некоторые исследователи относят к таким РА и речевые клише типа Hallo! «Привет!», Tschüs! «Пока!» [4, с. 192; 5, с. 85]. 2 В качестве универсальных показателей иллокутивной функции называются, в частности, коммуникативные типы предложения (повествовательный, вопросительный и  побудительный). В  немецком языке, как и во многих других, каждый тип характеризуется определенным порядком слов [13, с. 65]. при этом они в полной мере иллюстрируют формулу F (p)3. Однако чаще прагматические цели не объявляются говорящим прямо, а присутствуют имплицитно, проясняясь в ситуации общения (Ich werde dir morgen helfen ‘Я помогу тебе завтра’), тем более что не для каждого РА в силу определенных обстоятельств имеется соответствующий перформативный глагол4. Высказывания второго типа рассматриваются в литературе по прагматике как «имплицитно перформативные высказывания» или как «первичные перформативные высказывания», поскольку они начали использоваться в речи раньше «эксплицитно перформативных высказываний» [11, с. 269]. Практически любое актуализированное в речи предложение можно рассматривать как РА определенного типа. Вместе с тем РА не обязательно должен совпадать по своему объему с предложением: в определенных случаях он может быть крупнее или меньше предложения [16, с. 226]. Встречаются ситуации, когда одно высказывание имеет несколько адресатов и  представляет собой в  связи с  этим разные РА. Например, когда двое (например, Ганс и Гюнтер) ссорятся, а третье лицо (Роберт) решает вмешаться и говорит Гансу: Ich werde dich gegen Günter beschützen ‘Я буду защищать тебя от Гюнтера’ — его высказывание можно трактовать как обещание, адресованное Гансу, и одновременно как предупреждение или угрозу, адресованные Гюнтеру [10, с. 264]. Подобные случаи в реальной речевой ситуации не являются редкостью, поскольку в общении часто участвует несколько человек одновременно. Большинство РА предназначено адресату (или адресатам) речи, вместе с  тем в редких случаях РА связан только с говорящим. Это происходит, например, в ситуации спонтанной реакции субъекта речи на какое-то действие или событие. Такие реакции, как правило, не рассчитаны на слушателей [17, с. 36]. Сегодня в  теоретической литературе представлено значительное количество таксономий РА, в основе которых лежат разные классификационные признаки. Отсутствие единого подхода при выявлении РА и  их систематизации является следствием неоднозначности и  многогранности феномена речевого акта. В  исследовательской практике это проявляется в возникновении сложностей при сегментации потока речи на РА. Однозначная идентификация РА-принадлежности высказывания порой оказывается затруднительной или совсем невозможной, в  результате чего приходится говорить о соединении нескольких РА в составе высказывания или о смешанном характере РА. 3 Иллокутивные глаголы задают определенную установку в  отношении пропозиции (поэтому они в современной лингвистической теории называются глаголами пропозициональной установки). Пропозиция в этом смысле должна рассматриваться как семантический актант или аргумент иллокутивных глаголов [14, с. 232], она ставится в зависимую позицию как целевое содержание интенции [15, с. 739]. 4 Примечательно также, что некоторые перформативные глаголы могут в зависимости от ситуации представлять разные РА. Ср.: Ich rate dir, mit der Bahn zu fahren ‘Я советую тебе ехать на поезде’ (совет), но: Ich rate dir, zu verschwinden ‘Я советую тебе исчезнуть’ (угроза) [10, с. 249]. РА угрозы, для которого нет специального перформативного глагола (drohen ‘угрожать’ является иллокутивным глаголом, но он не может употребляться перформативно), часто реализуется за счет глаголов, обслуживающих другие РА. Например: Ich warne Sie, Ihren Hund noch einmal in meinem Hof freilaufen zu lassen. Sonst werde ich ihn erschießen ‘Я предостерегаю Вас. Больше не позволяйте Вашей собаке одной бегать по моему двору. Иначе я ее застрелю’ [17, с. 59].актов, имеющих непосредственное отношение к сфере футуральности. Футуральность рассматривается нами как особая понятийная категория. Как субкатегория она входит в  состав более сложной категории темпоральности. Категория футуральности объединяет языковые единицы, относящиеся к  одной семантической зоне, но  демонстрирующие различия в  стратификационной природе. Данная категория, имеющая функционально-семантический характер (ФСК)5, объединяет средства лексического, грамматического и смешанного, лексико-грамматического, характера. Принято считать, что центральную зону категории темпоральности образуют средства грамматического уровня  — временные формы глагола [18, c. 27; 19, c. 66]. Это положение справедливо и в отношении футуральности как субкатегории темпоральности. Футуральность, или будущее время, отличается от настоящего и прошедшего времени как онтологически, так и  эпистемиологически. В  строгом смысле слова будущее  — это то, чего еще нет, или, другими словами, это то, чему еще только предстоит обрести существование. Поэтому, в  отличие от двух других отрезков времени, будущее может быть постигнуто лишь «умозаключительным, а не опытным путем» [20, c. 23]. Известно, что формы будущего времени часто имеют незатемненную этимологию, являясь более поздними образованиями, чем формы настоящего и прошедшего времени [21, c. 158; 22, c. 20]. Появление форм будущего времени принято связывать с эволюцией человеческого мышления, поскольку категория будущего времени в эпистемиологическом плане представляется более абстрактной в  сравнении с  осязаемым и  эмпирически доступным прошедшим и настоящим [23, c. 13]. М. К. Сабанеева пишет о формах будущего времени следующее: «Своеобразие футурума состоит в том, что данная форма фиксирует в языке мыслительный процесс опережающего отражения. Форма футурума, представляя не существующий в языке процесс в качестве факта будущего, отражает сложнейшую интерпретативную работу мысли» [24, c. 51]. Пожалуй, наиболее существенным отличием форм будущего времени от форм настоящего и прошедшего времени является степень реальности выражаемого ими действия/события. Отмечается, к  примеру, что в  человеческом восприятии будущее время представляется менее реальным и  менее определенным по сравнению с прошедшим и настоящим [26, c. 67]. В. А. Плунгян полагает, что будущее время по своему статусу оказывается «очень близко от семантической зоны ирреальности» [27, c. 361]. Е. Курилович в свое время даже считал будущее время наклонением [28, c. 143]. В  значительной степени дискуссионность статуса категории будущего времени определяется диффузностью понятия «реальность». Строго говоря, только реальность в широком смысле слова включает и будущее время [29, c. 72]. При узком понимании реальность противопоставляется как тому, что отсутствует в действительном мире, но принципиально достижимо (т. е. будущему), так и тому, что не реализовалось и уже невозможно [30, c. 210]. Поскольку будущее время представляет собой «нечто возможное», Ю. П. Князев относит его к зоне так называемой позитивной ирреальности [31, c. 114, 146]. 5 Теория функционально-семантических категорий и  полей детально разработана в  трудах А. В. Бондарко [19; 25 и др.].му наклонению (индикативу), указывающему «на соответствие между содержанием высказываемого и действительностью» [32, c. 248]. Для того чтобы в какой-то мере «оправдать» вхождение футуральных форм в сферу действия индикатива, Г. Г. Сильницкий, например, выделяет три семантические разновидности индикатива по способу имплицируемого «когнитивного обоснования»: «дефинитивную», «виртуальную» и «контрфактическую». Формы будущего относятся в этом случае к виртуальной семантической разновидности [33, c. 94–100]. Сложность категориального статуса будущего времени обусловливается в том числе наличием в  его семантике модального компонента. Вопросу о  том, в  какой степени и  всегда ли формы будущего времени имеют модальные созначения, посвящено значительное количество работ [34; 35  и  мн. др.]. Но однозначный ответ на эти вопросы до сих пор не дан, да и едва ли возможен. Вместе с тем неоднозначность в  толковании футуральности коррелирует с  широким спектром средств, участвующих в  актуализации данной категории в  речи. Это не только грамматические формы времени, но  и  модальные глаголы, формы инфинитива, императива и некоторые другие средства [36]. Обращает на себя внимание и многообразие РА, в которых представлена футуральная перспектива. Специальных исследований, посвященных изучению РА с футуральной семантикой, нами обнаружено не было. В лингвистической литературе имеется лишь ряд работ, в которых рассматривается РА-принадлежность немецкой формы футура I. Среди них особый интерес представляет версия немецкого исследователя В. Вольфа. В качестве критериев, релевантных для различения РА, он использует такие как: отнесенность к говорящему (Spr), случающемуся (Ang) или обсуждаемому объекту / третьему лицу (Besp), информированность говорящего (Info), авторитетность говорящего (Aut), зависимость от воли говорящего (Vwi) [37, с. 74]. Определенную роль при идентификации РА с футуральной семантикой играют также такие факторы, как инициальная/реактивная позиция РА (init), наличие проблемной ситуации (problem), наличие/отсутствие модальных слов (Аmod). В результате разного рода комбинаций названных критериев выявляются основные типы РА с футуральной семантикой, выражаемые футуром I ([Futur]Z). Это намерение (Kundgabe), обещание (Versprechen), требование (Auff orderung) и предсказание (Vorhersage): 1) ([Futur]Z, [Spr], [+Vwi]) → [Kundgabe, Versprechen] 2) ([Futur]Z, [Ang], [+Vwi], [-init], [+problem]) → [Auff orderung] 3) ([Futur]Z, [Besp]) → [Vorhersage] // ([Futur]Z, [Ang], [+/–Vwi], [+/–init], [-pro blem]) → [Vorhersage] // ([Futur]Z, [Spr], [-Vwi]) → [Vorhersage]. В случае наличия в высказываниях первого и третьего типов модальных слов [+Аmod] они приобретают статус предположений о будущем — [Vermutung]Z [37, c. 76]. При наличии в  третьем типе высказываний фактора [+Info], указывающего на информированность говорящего о  предстоящем событии (например, в  случае знания плана, программы), высказывания приобретают статус провозглашений — [Ankündigung von Künft igem] с  очень высокой степенью вероятности осуществления события [37, c. 74]. Концепция В. Вольфа отличается стройностью, логичностью и  учитывает достаточно большое количество факторов, способствующих диффеев, оказывается весьма ограниченным. М. Смолинска, также изучавшая прагматический потенциал футура I, относит высказывания с данной формой к трем РА: комиссивным, директивным и репрезентативным c опорой на классификацию Дж. Серля [12, c. 415]6. Примечательно, впрочем, что комиссивы и директивы, имеющие общую футуральную основу, не рассматриваются некоторыми исследователями как самостоятельные типы РА, а объединяются в один тип [13, c. 64; 38, c. 168–169]7. К анализу прагматических функций формы футура I обращается в своей работе и М. Бюндген. Он перечисляет следующие иллокутивные функции футура I, не подвергая их вместе с тем какой-либо дальнейшей систематизации: выражение намерения, провозглашение будущего действия, приказ, угроза, утверждение, предположение, заверение, обещание, предсказание, предупреждение, отказ [39, с. 67–70]. Ограниченность вышеупомянутых исследований формой футура  I дает лишь фрагментарное представление о РА-принадлежности высказываний о будущем. Несмотря на то, что немецкий футур  I представляет собой, пожалуй, единственное грамматическое средство, основным значением которого является выражение футуральности, данная форма не характеризуется высокой частотностью в современной речи. Так, в прямой речи персонажей художественного произведения, а также в публицистике она часто уступает в этом показателе форме футурального презенса [40, c. 83–84, 36, c. 27]. Высокую частотность в футуральных контекстах наряду с презенсом имеют также и модальные глаголы. Следует отметить, что привлечение для анализа большего количества средств выражения будущего времени в значительной степени расширяет спектр РА с соответствующей семантикой. Разрабатывая классификацию РА с футуральной перспективой, мы подвергли анализу прямую речь персонажей художественного произведения8, а также использовали данные словарных дефиниций в лексикографических источниках и характеристику отдельных РА, представленных в теоретической литературе, в том числе и в классификации В. Вольфа. В основу нашей классификации положено деление всех РА на информирующие, побудительные, модально-оценочные, контактивные и  метакоммуникативные, представленное в  работе М. Д. Городниковой, Д. О. Добровольского [42]. Полагаем, что такое деление речевых действий в наибольшей степени соотносится с разнообразием и основными функциями футурально ориентированных РА. Данные основные виды РА были далее пересмотрены с учетом временной локализации действия, а также роли говорящего (Г) и слушающего (С) в его совершении. Три типа функций РА — информирующая, побудительная и модально-оценочная — 6 Репрезентативные РА с футуром представляют собой, согласно М. Смолинска, прежде всего высказывания атемпорального характера типа: Der Gerechte wird seines Glaubens leben ‘Праведник верой своей жив будет’ [12, c. 422–423]. 7 Так, И. Розенгрен объединяет комиссивные и директивные РА в одну группу на основании их интерактивного характера, а также исходя из общих критериев, необходимых для их выявления, таких как «желание» (Wunsch), «наличие решения» (Entscheidung) и «совершение действия» (Handlung) [38, с. 168–169]. 8 В качестве материала для практического исследования был выбран роман известного немец кого прозаика К. Хайна [41].обще, так и для проспективно-ориентированной коммуникации в частности. Жесткая дифференциация РА по функциям является довольно условной. Речь, по сути, идет о  выделении главных функций РА в  каждом случае. Три названные функции распределены между пятью типами РА, каждый их которых имеет свои семантико-прагматические особенности. В  таблице представлены не все РА, соотносимые с областью футуральности. Вне рассмотрения, ввиду своей специфичности и редкого использования, остались такие РА, как обет, зарок, завет, пророчество, присяга, заклинание, проклятье и некоторые другие. Таблица. Речевые акты с футуральной семантикой I тип РА II тип РА III тип РА Информирующие РА Побудительные РА Г провозглашает действие / сообщает о будущем действии Г обязуется исполнить / не исполнять действие Г оказывает воздействие на С, побуждая его к совершению действия С обязан исполнить волю Г С не обязан исполнять волю Г Г — сам участник действия Г не принимает участия в выполнении действия Исполнение действия в интересах: Г и С приглашение предложение заговор намерение обещание команда Г провозглашение запланированного действия клятва приказ согласие запрет отказ требование поручение Г просьба С совет мольба призыв уговоры угроза подначивание наставление указание предупреждение разрешение подбадривание утешение IV тип РА V тип РА Модально-оценочные РА Г оценивает будущее с точки зрения его возможности (эпистемическая оценка) Г рассматривает будущее как объект желания (аксиологическая оценка) предсказание убеждение выражение желания пожелание мечтание предположение надежда опасение сомнение размышление о будущем Дадим общую характеристику каждого типа РА. В РА первого типа роль говорящего заключается в провозглашении некоторого действия. Речь идет как о выражении намерения, так и о сообщении о будущем действии (своем или третьих лиц), являющемся частью плана, программы или расписания9. Такие действия условно можно обозначить как контролируемые говорящим. 9 К этому же типу мы относим сообщения о будущем событии, обусловленном календарной системой (напр.: Morgen ist Freitag ‘Завтра пятница’; Am Montag beginnt der Dezember ‘В понедельник начнется декабрь’). С одной стороны, такие события нельзя квалифицировать как контролируемые говорящим, так как они не зависят от его воли. С другой стороны, высказывания такого рода можно неосуществлению некоторого будущего действия, выступает как агенс. Он демонстрирует наличие волеизъявления и намерения совершить действие (обычно в пользу слушающего). Слушающий является, таким образом, свидетелем обязательства говорящего, он также выступает бенефициентом будущего действия (исключением может являться РА отказ). Действие в этом случае следует рассматривать либо как контролируемое, либо как частично контролируемое говорящим10. В РА третьего типа говорящий в большинстве случаев не планирует сам исполнять действие. Он демонстрирует свою волю, с целью оказать воздействие на слушающего и  побудить его к  определенным действиям. Говорящий должен вызвать у слушающего готовность совершить некое контролируемое / частично контролируемое действие. Примечательно, что бенефициентом при этом может быть не только говорящий, но и слушающий (или оба). В РА четвертого типа действия/события являются неконтролируемыми, поскольку их выполнение не зависит от воли говорящего. Говорящий выражает лишь свое мнение о том, какова вероятность совершения того или иного действия/события в будущем. Он оценивает действие/событие по шкале вероятности его осуществления и затем информирует слушающего о результатах оценивания. В РА пятого типа говорящий рассматривает будущее действие/событие как объект своего желания. Озвучивая желание, говорящий, однако, не демонстрирует намерения его осуществить11. Вместе с тем существует вероятность, что желаемое осуществится. И это обстоятельство сближает пятый тип РА с четвертым. В обоих случаях говорящий оценивает будущее действие. Однако оценка в ситуации желания имеет не столько рациональный, сколько эмоциональный характер. Желаемое оценивается говорящим обычно положительно. Оцениваться могут не только контролируемые, но и неконтролируемые, и даже в реальности невозможные действия [43, c. 179]. Несмотря на то, что говорящий при выражении желания хочет, чтобы оно исполнилось, он не прилагает к этому никаких усилий, поскольку осуществление желания либо не зависит от его воли и/или воли слушающего, либо желание еще не трансформировалось во что-то большее. При наличии такой трансформации речь будет идти уже не о пятом, а о втором или третьем типе РА, поскольку компонент «желание» входит или может входить в  прагматическую структуру данных типов РА. Так, в  случае с  контролируемыми действиями желание в перспективе может переходить в намерение. За намерением же вполне может последовать совершение действия (желание → намерение → (действие)) — II тип РА. Наличие у говорящего желания может привести и к побуждению другого лица к совершению действия (желание → побуждение к действию → (действие)) — III тип РА. в определенном смысле считать верифицируемыми уже в момент речи, поскольку представленные в них события наступят в любом случае и именно в тот момент времени, о котором идет речь, так как они являются частью календарной системы. 10 Контролируемыми являются действия, зависимые от воли говорящего. Частично контролируемые действия также зависят от воли, но происходят они не всегда, когда на то есть воля говорящего [43, c. 158, 162]. 11 Известно, что именно намерение ведет к совершению действия, а не желание как таковое [44, c. 101].тогда, когда слушающий обязан исполнить волю говорящего. В этом случае социальный статус говорящего обычно выше социального статуса слушающего. В остальных случаях говорящий и слушающий могут иметь равный социальный статус либо социальный статус слушающего может быть выше социального статуса говорящего. Большинство РА, соотносимых с областью футуральности, могут быть как начальными (стимулирующими), так и реагирующими репликами в рамках диалогического единства. Лишь незначительная часть РА является главным образом реагирующими репликами (согласие, отказ, разрешение). Существует определенная зависимость использования в каждом типе РА категории лица. Так, РА второго и пятого типа чаще всего имеют в качестве подлежащего местоимение 1 л., третьего типа — местоимение 2 л.; в РА четвертого типа подлежащим обычно является существительное или местоимение 3  л.; в  РА первого типа встречается подлежащее как в 3 л., так и в 1 л. Следует отметить крайне редкое использование перформативных глаголов в подвергнутых анализу РА12. В связи с этим в подавляющем большинстве случаев определение РА-принадлежности высказывания осуществляется исходя из  ситуации общения, а также благодаря анализу функционально-семантических характеристик языковых средств, формирующих пропозицию. В оформлении речевых актов, соотносящихся с  областью будущего, главную роль играют грамматические и  лексико-грамматические средства, имеющие абсолютное временное употребление. В  подвергнутом анализу произведении К. Хайна ими оказались в первую очередь футур I, футуральный презенс и модальные глаголы в сочетании с инфинитивом. Реже в этой функции использовались императив, инфинитив, кондиционалис I и претерит конъюнктива. При этом футур I, футуральный презенс и модальные глаголы тяготели к употреблению в первом, втором, третьем и четвертом типах РА; императив и инфинитив — в третьем типе, кондиционалис I и претерит конъюнктива — в третьем, четвертом и пятом типах. Обращает на себя внимание корреляция императива и инфинитива лишь с одним, пусть и самым многочисленным, типом директивных РА. Это обстоятельство позволяет считать данные языковые средства иллокутивными индикаторами директивных РА. Участие остальных средств в  оформлении не одного, а  нескольких РА лишает их статуса иллокутивных индикаторов, но указывает на их чрезвычайно широкий прагматический потенциал. Приведем примеры употребления названных глагольных средств в наиболее ти пичных для них РА. Ф у т у р а л ь н ы й   п р е з е н с: „…Wenn es Brandstift ung war, dann, Herr Haber, bekommen wir es raus, uns entgeht nichts, wir kriegen jeden Banditen am Wickel, und Sie bekommen jeden Pfennig ersetzt…“ — «…Если это был поджог, тогда, г-н Хабер, мы это выясним, 12 На редкое использование в речи перформативных глаголов обращает внимание Г. Хинделанг, отмечая, что эксплицитно перформативные высказывания употребляются обычно в проблемных ситуациях [5, с.31] с целью подчеркнуть интенцию, убедить в ней собеседника. Ср.: Ich bring dir morgen deine Bohrmaschine zurück. — Und wer dann morgen wieder nicht kommt, das bist du. — Ich verspreche dir, dass du sie morgen ganz bestimmt wieder hast ‘Я принесу тебе завтра дрель. — Кто завтра опять не придет, так это ты. — Я обещаю тебе, что завтра она (дрель) точно будет у тебя’.каждый пфенниг» [41, с. 44] (обещание). Футур I: „Und wer ist es?“ — „Keine Ahnung. Wenn ich etwas höre, werde ich es dich wissen lassen. <…> Und wer immer es war, irgendwann wird er irgendwo darüber plaudern, wird damit prahlen. Er wird sich dir selber auf einem silbernen Tablett präsentieren. <…> Da es ihm missglückte, wird der Bandit es bald ein zweites Mal versuchen“ — «И кто это?» — «Без понятия. Если я что-нибудь услышу, то дам тебе знать. <…> Кто бы это ни был, когда-нибудь, где-нибудь он об этом проболтается, будет этим хвалиться. Он сам себя преподнесет тебе на серебряном подносе. <…> Поскольку первая попытка не удалась, бандит скоро попытается совершить вторую» [41, с. 338] (предсказание). М о д а л ь н ы е г л а г о л ы: „Was hast du denn?“ — „Na, komm schon. Ich will dich allein sprechen“  — «Чего тебе?» — «Ну, подойди уже. Я хочу поговорить с  тобой один на один» [41, с. 142] (намерение). И м п е р а т и в и   и н ф и н и т и в: „Tu, was du nicht lassen kannst. Das machst du ja sowieso. Und grüß Sylvie von mir. Nicht vergessen, Bernhard“ — «Делай, что считаешь нужным. Ты ведь все равно это сделаешь. И передай от меня привет Сильвии. (Попробуй) не забыть, Бернард» [41, с. 144] (просьба). К о н д и ц и о н а л и с   I: „Ich glaube, kegeln würde mir gefallen. Frag sie… ob sie mich aufnehmen“ — «Думаю, что игра в кегли мне понравится. Спроси их… примут ли они меня» [41, с. 332] (предположение). П р е т е р и т к о н ъ ю н к т и в а: „Wunderbar. Ich könnte sofort wieder mit Ihnen aufsteigen, Herr Manolow“ — «Замечательно. Я могла бы сейчас же снова подняться с Вами в воздух, г-н Манолов» [41, с. 311] (выражение желания). Проведенный анализ показал, что отдельные РА с футуральной направленностью имеют довольно сложную структуру и состоят из нескольких предложений или же представляют собой сложное предложение (например: провозглашение запланированного действия, заговор, угроза, уговаривание, убеждение). Уг о в а р и в а н и е: „Willst du mir einreden, dass du das Geld für einen solchen Wagen beisammen hast?“ — „Mach ein Angebot. Sag eine Summe. Sag einfach eine Summe. Ich handle nicht, ich sag ja oder nein, und dann ist das Geschäft perfekt“ — «Ты хочешь мне внушить, что у тебя есть деньги на такой автомобиль?» — «Сделай предложение. Назови сумму. Просто назови сумму. Я не буду торговаться, я просто скажу “да” или “нет”, и  это будет отличная сделка» [41, с. 231]. Уг р о з а: „Machen Sie mir die Papiere fertig. Wenn Sie nicht anders wollen, lasse ich mich krankschreiben und verschwinde“ — «Подготовьте мои документы. Если Вы не хотите по-другому, я возьму больничный и исчезну» [41, с. 216]. С другой стороны, высказывания о будущем довольно часто бывают объемными, вмещая в себя несколько РА, дополняющих или обусловливающих друг друга. В  качестве примера приведем высказывание о  будущем, объединяющее в  себе несколько РА и несколько средств выражения футуральности. Данное высказывание пожилой мужчина, повредивший во время полета ногу, адресует сопровождавшей его молодой девушке и ее парню. В нем имеют место такие РА, как обещание, требование, поручение, отказ, просьба и предсказание:steige ich noch mal hoch, Kleine, doch bis dahin hast du einen richtigen Kerl. So, und jetzt müsst ihr euch um den Ballon kümmern. Der Becker soll das Fuhrwerk holen und alles zu mir auf den Hof schaff en. Da kann er mich auch gleich aufl aden, denn ins Krankenhaus gehe ich nicht. Nicht wegen eines einfachen Knochenbruchs. Und sag meiner Alten Bescheid, sie muss das Vieh füttern auf den Abend. In den nächsten Tagen werde ich nicht viel Grünes machen“ — «Настоящий ли мужчина — это видно только в воздухе, в горах или на войне. С тобой, малышка, я еще раз поднимусь в воздух, но сначала найди себе настоящего парня. Ну а сейчас вам нужно позаботиться о баллоне. Беккер должен пригнать повозку и отвезти все ко мне во двор. И меня он пусть погрузит туда же, так как в больницу я не пойду. Только не из-за простого перелома костей. И  сообщи моей старухе, ей придется накормить скотину к вечеру. В ближайшие дни я не буду легок на подъем» [41, с. 312–313]. Семантика будущего может лежать в основе РА вопроса. Данный тип РА имеет два подтипа: 1) подтип «чистого» РА вопроса (встречается обычно в вопросительных предложениях с вопросительным словом); 2) подтип «гибридного»13 РА, например: вопрос-просьба, вопрос-приглашение, вопрос-предложение, вопрос-угроза, вопрос-предположение, вопрос-сомнение, вопрос-надежда и т. д. (чаще встречается в вопросительных предложениях без вопросительного слова). Используя РА вопроса в  так называемом чистом виде, говорящий преследует цель получить от слушающего некоторую недостающую информацию, касающуюся будущего действия: „Wann hast du Feierabend?“ — «Когда ты заканчиваешь работу?» [41, с. 294]. Вместе с тем, формулируя вопрос, говорящий может также пытаться либо воздействовать на слушающего, побуждая его к  определенным действиям / отказу от действий, — вопрос-просьба, вопрос-приглашение, вопрос-предложение, вопросугроза (соответствие III типу РА); либо он стремится выразить свое мнение о будущем, ожидая подтверждения или опровержения со стороны слушающего, — вопроспредположение, вопрос-сомнение, вопрос-надежда (соответствие IV типу РА). В о п р о с - п р о с ь б а: „Gibst du mir deine Adresse? Vielleicht besuche ich dich. Auf jeden Fall können wir uns Briefe schreiben“ — «Ты мне дашь свой адрес? Я, быть может, приеду к тебе в гости. В любом случае мы можем писать друг другу письма» [41, с. 314]. В о п р о с - п р и г л а ш е н и е: „Kommt jemand mit auf den Markt?“ — „Nein, keine Lust“ — «Пойдет кто-нибудь со мной на рынок?» — «Нет, нету желания» [41, с. 176]. В о п р о с - п р е д п о л о ж е н и е: „Ich sah Herrn Mostler ins Gesicht und erwiderte: ‘Da würden Sie wohl gern dabei sein?’“ — «Я посмотрела г-ну Мостлеру в лицо и ответила: “Вы бы, наверное, с удовольствием присутствовали при этом?”» [41, с. 108]. В о п р о с - с о м н е н и е: „Und Sie wollen da wirklich einziehen? Es steht nun leer, weil die Decke einzustürzen droht“  — «И Вы действительно хотите туда въехать? Оно [здание фабрики] теперь пустует, поскольку крыша в любой момент грозит обвалиться» [41, с. 54]. 13 Подробнее о гибридных речевых актах см. [45, c. 377]. и метакоммуникативных РА. К контактивным РА с использованием футуральных форм можно отнести, например, такие РА, как приветствие, прощание, представление/знакомство, передача приветов, а также пожелания при поздравлениях, являющиеся в большинстве случаев речевыми клише: „Als sie ging, rief ich ihr hinterher: ‘Und grüß deinen Bernhard von mir’“ — «Когда она пошла, я крикнула ей вслед: “И передай от меня привет своему Бернарду”» [41, с. 316]. „Wir sehen uns abends.“ — „Gut. Bis heute Abend“  — «Увидимся вечером». — «Хорошо. До вечера» [41, с. 61]. Метакоммуникативные РА в  исследованном произведении были представлены главным образом предикатными (императивными) структурами, призванными привлечь внимание / поддержать интерес к основному РА высказывания: „Vergiss nicht, ich habe es schon erlebt. Ich weiß, wie es ist, ein Brand“ — «Не забывай, я уже пережил это. Я знаю, что такое пожар» [41, с. 336]. „Da haben wir Glück gehabt. Stell dir vor, der hätte beim Prozess unsere Namen nennen können!“ — «Нам повезло. Представь себе, он ведь мог бы назвать на процессе наши имена!» [41, с. 186]. „Überleg einmal, wenn du den Leuten Geld abknöpfst, obwohl du sie lediglich nach Berlin und zurück gefahren hast, das könnte sie ärgern“ — «Подумай только, если ты выманишь у людей деньги и только прокатишь их до Берлина и обратно, это может их разозлить» [41, с. 245]. Контактивные и метакоммуникативные средства выполняют фатическую функцию, заключающуюся в «обслуживании» коммуникации, а именно в установлении, поддержании и  завершении речевого контакта. Их темпоральные характеристики в этом случае затемняются, размываются, они не находятся в фокусе внимания коммуникантов. Итак, РА, коррелирующие со сферой футуральности, представляют собой довольно многочисленную и  гетерогенную группу. Систематизация данных РА приводит к их разбиению на пять основных видов — информирующие, побудительные, модально-оценочные, контактивные и  метакоммуникативные. Первые три вида подлежат дальнейшей дифференциации. При этом следует учитывать не только характеристику речевого действия говорящего, но также степень участия говорящего и слушающего в осуществлении действия, степень контролируемости будущего действия со стороны говорящего и/или слушающего и  некоторые другие условия коммуникативной ситуации.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.112.2’81.366.584’37(045) Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 Е. В. Боднарук  КЛАССИФИКАЦИЯ РЕЧЕВЫХ АКТОВ С ФУТУРАЛЬНОЙ СЕМАНТИКОЙ (НА МАТЕРИАЛЕ НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА) Северный (Арктический) федеральный университет им. М. В. Ломоносова, Институт филологии и межкультурной коммуникации, Российская Федерация, 163002, Архангельск, наб. Северной Двины, 17 В статье производится систематизация и  классификация речевых актов, соотносящихся с областью футуральности; дается характеристика типов проспективно-ориентированных речевых актов, выявляются основные языковые средства, участвующие в  их оформлении в  немецком языке. В основу классификации положено деление речевых актов на информирующие, побудительные, модально-оценочные, контактивные и метакоммуникативные. Данные виды РА пересмотрены с учетом временной локализации, степени контролируемости действия, а также роли говорящего и слушающего в его совершении. Применение названных критериев позволило разработать таксономию, насчитывающую 37 проспективно-ориентированных речевых актов информирующего, побудительного и модально-оценочного характера. Контактивные и метакоммуникативные речевые акты демонстрируют определенную размытость темпоральной семантики, образуя периферийную зону классификации. Рассмотрению подвергаются также речевые акты вопросов о будущем. Библиогр. 45 назв. Табл. 1.

книжный справа 40 х годов xвии века. Ключевые слова 1640-е годы, книжная справа, церковнославянский язык, история орфографии, дублетные буквы Abstract This article deals with some of the spelling changes that occurred in the 1640s. Many changes began before Meletius Smotrytsky’s Grammar was published in Slověne 2014 №1 This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution-NoDerivatives 4.0 International | 73 1648, and the spelling rules of the Grammar 1648 were formed as a result of corrections in texts produced in the 1640s. At this time, demonstration of word border in writing manifested in clitics separation from autosemantic words, in the appearance of broad grapheme є3 and n, and in changes in the spelling of the conjunction i. The stable orthographic opposition “beginning / not beginning of the word” begins to appear at this time as follows: in the beginning there were є3, n, я3, not in the beginning—е, о, z. The distribution of the graphemes u/у was associated with the accent and the position a² er the vowel o. The article also touches upon the appearance of the lexical homonyms я3зы1 къ ‘nation’—z3 зы1 къ ‘tongue’ distinction, changes in the spelling of some borrowed words, and use of the le¯ er ѕ. Spelling changes of the 1640s are compared with the orthographic norms fi xed in the various grammars, as well as in the advice of the Azbukovniks of the early 17th century. Keywords 1640s, Church Slavonic language, correction of divine service books, history of orthography, doublet le¯ ers Введение Книжная справа XVII в. в Московской Руси представляет собой сложный и многоплановый процесс, отраженный в целом ряде научных работ. Текстологические изменения никоновской и послениконовской спра вы второй половины XVII в. описаны в работах [Д^HZGH`KvkH{ 1895; Д^H ZGH`KvkH{ 2004; М\zvK`ZJK 1883, 1884; НHkJuÆvkH{ 1896; Б-z 1861; КGîuJK 2009], изменения языковой нормы в [СHGJ^\Â\ 1981; УvÀ`z vkH{ 2002: 437–467]. Однако начало многих изменений, которые тра диционно рассматриваются как возникающие в никоновский пе риод справы, относится к 40-м годам XVII столетия. Книжная справа 1640-х гг. осталась почти незамеченной в исследовательской лите ра туре1, т. к. от нее почти не сохранилось корректурных экземпляров, позво ляющих легко увидеть изменение нормы. Сохранившиеся послепечат ные корректурные экземпляры (РГАДА БМСТ/СПК 687 Минея слу жебная, декабрь, 1645 г. (об этом экземпляре см. [КGîuJK 2009: 292–294]); РГАДА БМСТ/СПК 1654 Службы и жития Сергия и Никона, 1646 г.) не дают полных сведений о ходе справы и характере языковых ис правлений. Представляется важным для истории книжной справы выявление начального периода исправлений и выяснение их причин. 1 В связи с характеристикой изданий Миней XVII в. об этой справе говорится в [КGîuJK 2009: 142–148, 271–273, 292–294], однако языковые исправления (изменение написания отдельных букв, морфем и слов, падежных окончаний существительных и прилагательных, синтаксических конструкций) этого периода в работе не рассматриваются. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century Сравнение богослужебных печатных текстов 1620–30-х и 1640-х гг. показывает существенное изменение орфографических правил при выбо ре дублетных букв и видов ударения, при написании различных морфем и изменение падежных окончаний имен существительных2, при ла гательных и причастий в 1640-х гг. Лексический, синтаксический и тек стологический уровни также подвергаются исправлениям в этот пе ри од, но эти изменения не системны и единичны. Мы разделяем ор фо графические и грамматические исправления, а также изменения на уров не лексики и синтаксиса (языковые исправления в целом) и тек сто ло ги че ские исправления, которые представляют собой изменение со става и порядка чинопо следований богослужения или новые переводы песнопений. Предметом нашего исследования является изменение орфо гра фи ческой нормы литургической книжности 40-х гг. XVII в. В центре ис сле до вания — печатные издания богослужебных текстов. Из руко пис ных ис точ ников привлекается только кавычная рукопись Минеи, пред на зна чав шаяся непосредственно для печати, а также рукописные грамматиче ские и лек сико графические сочинения, дающие возможность рассмотреть пред став ления об орфографической норме в разных аспектах. Сравнение нор мы печатных изданий и рукописного наследия выходит за рамки дан ной статьи, эта тема требует отдельного освещения, т. к. в рукописях пред ставлены разнообразные варианты написания, локальные особенности, ру кописные памятники отражают и индивидуальные языковые черты пис цов, и их орфографическую выучку. В печатных изданиях происходит уни фикация нормы, что связано с потребностью в единообразии при кни го пе чатании. Рукописные грамматические сочинения, а также первые печатные грамматики предназначались для экзегезы Священного Писания и бо го слу жебных текстов [К\{À`GZ 2008: 79–80], в связи с чем можно кон ста ти ро вать бо льшую строгость нормы (и орфографической в том чи с ле) для цер ковных текстов, чем для текстов юридического и делового со дер жа ния3. В книжной справе времен патриаршества Иосифа (1642–1652 гг.) сле дует выделять периоды до и после издания грамматики 1648 г., т. к. 2 Морфологические изменения в склонении имен существительных во второй половине XVII в. описаны в [СHGJ^\Â\ 1981], однако большинство этих изменений начинаются в 1640-х гг. 3 Следует, однако, указать, что одни и те же справщики в 1640-х гг. редактировали печатные тексты как церковного, так и светского содержания (например, “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей” 1647 г., “Уложение” 1649 г.), поэтому графический и орфографический облик и тех, и других текстов приводится к единообразию. Ср. мнение П. Я. Черныха об отсутствии влияния “Грамматики” 1648 г. на орфографию и морфологию “Уложения” 1649 г. [Ч`Gzî 1953: 75], хотя при этом он отмечает некоторое совпадение норм “Уложения” и “Грамматики” [Z\^ _`: 144–169]. Slověne 2014 №1 | 75 в письменных памятниках после 1648 г. присутствуют некоторые из мене ния орфографической нормы, которые не наблюдаются в памятниках до издания этой грамматики. Кавычные книги начала 1650-х гг.4, так же относящиеся к иосифовской справе (по типу исправлений, а не по формаль ному времени издания), уже отражают новую норму и продолжают начатые исправления 1640-х гг., а в некоторых отношениях даже пред восхи щают исправления никоновской справы. Условно мы будем различать норму первой трети XVII в.5 и норму 40-х – начала 50-х гг. (до реформы патриарха Никона). Языковые изменения 1640-х гг. происходят на фоне двух взаимо связанных культурно-исторический процессов: греческого и юго-западнорус ского влияния. В 1630–40-х гг. вновь (после “второго южнославянского влияния”) по является ориентация на греческий язык и культуру. Связано это с возник новением движения боголюбцев (ревнителей благочестия) [З`zÆkJK vkH{ 1970: 59–143, 156–184; К\ÀZ`G`K 1913: 105–168], стре мивших ся к возрождению нравственной жизни русского общества на основе святоотеческих традиций. В частности, известно, что справщики Мос ковского Печатного двора 1640-х гг. (Иван Наседка, Михаил Рогов, Шестак Мартемьянов) принадлежали к этому движению [З`zÆkJKvkH{ 1970: 92]. Большим авторитетом у боголюбцев пользовались сочинения Макси ма Грека. Интересно, что грамматическая справа Максима Грека от меча ется исследователями как предтеча никоновской книжной справы6 (1655–1658 гг., и шире до конца XVII в.). Обращение к нравственным сочинениям Максима Грека привело к ориентации на греческий язык еще в период иосифовской справы (1642–1652 гг.)7. 4 Служебник 1651 г. РГАДА БМСТ/СПК 4905 — кавычный для издания 1652 г.; Апостол 1648 г. РГАДА БМСТ/СПК 44 — кавычный для издания 1653 г.; рукописный Часослов — кавычный для издания 1652 г. РГАДА ф. 381 №224, рукопись переплетена вместе с кавычной Псалтырью с восследованием, правленой для издания 1625 г., в данной рукописи практически отсутствует языковая правка. 5 Новые орфографические нормы и грамматические формы постепенно и неодновременно появляются в текстах 1640-х гг. Издания 1640–1641 гг. по указанным параметрам однородны с изданиями первой трети XVII в. Например, сравнение Служебника 1640 г. с предшествующими изданиями (1627 и 1633 гг.) не выявило существенных различий в орфографии и морфологии. 6 Преемственность между исправлениями Максима Грека и справщиков второй половины XVII в. в отношении формы 2 л. ед. ч. перфекта отмечалась в [УvÀ`zvkH{ 2002: 235], в отношении других форм (ограничение функций возвратного местоимения, исправления в и.-в. мн., в р. ед.) при исправлении Максимом Греком Псалтири 1652 г. в [В`Gz`G 2013: 121]. К авторитету Максима Грека отсылает и предисловие “Грамматики” 1648 г. С сочинениями Максима Грека был хорошо знаком и Иван Наседка, который в 1620-х гг. в Троице-Сергиевой лавре участвовал в исправлении Требника 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century В это же время активизируются контакты с Южной (Польско-Литовской) Ру сью, откуда в Московскую Русь проникают различные полеми ческие (на при мер, “Книжица в шести отделах” Василия Суражского-Ма люшицкого, “Книжица в десяти отделах”, “Книга о образех”, “Книга о Тро ице” [ОÀ\ GH z\ 2007: 187, 191])8 и грамматические сочинения (грамматики Лав рен тия Зизания и Мелетия Смотрицкого, о них подробнее ниже). Под вли я ни ем юго-западнорусских грамматик изменяется восприятие грамма ти ки как таковой, у великорусских книжников возникает новое грамма тическое со знание. В кон. XVI – нач. XVII вв. в Московской Руси грамматика осознавалась в соответствии с этимологией этого слова (от греч. γράμμα — буква) как искусство правильного написания слов (в современном понимании — орфо графия) и являлась начальным уровнем в освоении “книжной пре мудрости”. Орфографические руководства (о написании отдельных слов, о над строчных знаках, о знаках препинания), являясь основными посо бия ми при издании церковнославянских текстов, включались в состав руко писных азбуковников (или алфавитов) (например, Син353, 380, 354; о со ставе азбуковников см.: [КJKZ½z 1975: 220–225]), переписывались в от дельных сборниках (например, Тихонр336). Систематического школьного образования в Московской Руси до 80-х гг. XVII в. не суще ст вовало (см. [ФJzkHL 2009: 11–100])9. Пособиями по морфологии могли служить грамматические сочинения более раннего времени “О этимо логии”, “О осми частех слова” (опубликованы [ЯIHL 1895: 749–777; К½ÃÆ^HzJK\ 2002: 113–152]), включавшиеся в различные сбор ники богословского или грамматического содержания. Проникающие в начале XVII в. в Московскую Русь юго-западнорусские грамматики, первоначально Лаврентия Зизания (Грамматiка словенска Съвер8ше1н8наg и3скyства о3сми6 ча1стій сло1ва, и3 и4ны< нⷤуд1ны< 1596 г.; далее ГЗ), затем Мелетия Смотрицкого (Грамматiки Славе1нскиz пра1вилное Сv1нтаґма 1619 г.; далее ГС), содержат совершенно новое для великорусских книжников пони мание грамматики. Помимо традиционных разделов об орфографии, под началом старца Дионисия (этот период относится еще к филаретовской книжной справе 1620–1633 гг.). В 1637 г. Иван Наседка становится справщиком Московского печатного двора. 8 На основе украинских полемических сочинений создаются такие популярные в 1640-х гг. (а затем и в среде старообрядцев) книги, как “Сборник о почитании икон” 1642 г., КК1644, “Книга о вере” 1648 г., в работе над которыми принимали участие Иван Наседка и Михаил Рогов. Подробнее об этом см.: [ОÀ\GHz\ 1998; Г½GÆ¿zJK\ 2007]. 9 Попытки создания греко-славянских школ предпринимались с 1630-х г., однако первая греческая школа была открыта на Печатном дворе только в 1681 г. (Типографская школа), ее возглавил иеромонах Тимофей. Она просуществовала в течение семи лет и затем вошла в состав Славяно-греко-латинской академии [ФJzkHL 2009: 101–187]. Slověne 2014 №1 | 77 просодии и знаках препинания туда включается морфология, синтаксис, раздел о стихосложении, о метре, учение о поэтических вольностях, морфо логический разбор молитв. Первоначальное знакомство с ГЗ вызы ва ет полемику в 1620-х гг. в среде московских книжников, кото рые пред лагают свои нормализаторские решения (например, “Кнjга гл7емая граⷨма8тjка по я3зы1 ку слове1н8ску” и “Нача1ло кни1зэ гл7емей граⷨмати1ка” Тихонр336, 1–23, 82–95), благодаря чему ГЗ трансформируется в тради ци он ное орфо графическое руководство [К½ÃÆ^HzJK\ 1999]. Однако в 40-х гг. XVII в., когда в Московской Руси позиция духовного изоляцио низ ма сме няется позицией универсализма [З\ÀJuÆvk\¿ 2000: 307; З\ ÀJuÆ vk\¿ 2003: 216], меняется отношение к киевской учености и ГЗ пере пи сы ва ет ся уже без существенных изменений (РГБ, ф. 178, №1403, №4518; ф. 310, №974; ф. 236, №182). Особой рецепцией грамматик Зизания и Смотрицкого является одна ранее не известная анонимная рукописная грамматика приблизительно 1630-х гг., хранящаяся в Государственном историческом музее в Москве (Син734), автор которой предлагает свои решения в области снятия омони мии и синонимии грамматических форм (об этой грамматике см.: [З\ÀJuÆvk\¿ 2010]). В 1648 г. в Москве Михаил Рогов и Иван Наседка переиздают грамма ти ку Мелетия Смотрицкого (далее Г1648). При этом они изменяют фор мы, специфичные для юго-западнорусского извода церковнославянского языка, на соответствующие московской норме, причем как в самом тексте грамматики, так и в языковом материале (подробное сравнение из даний [H  1964; К½ÃÆ^HzJK\ 2007]). В вопросах грамма ти ческой омо нимии и синонимии Рогов и Наседка следуют в некоторых случаях за Смот рицким, в некоторых — за анонимным автором грамматики Син734, в отдельных случаях предлагают свое решение этого вопроса. Су ще ственно различаются ГС и Г1648 в орфографическом разделе. При пере работке орфографического раздела ГС, осуществлявшейся в самом кон це редактирования10 [Кузьминова 2007: 543], московские издатели ори ентировались на “Каноны Орfогра1фіи” ГЗ, однако не механически интер полировали их, но вносили свои изменения. Таким образом, ор фо графическая норма Г1648 не тождественна полностью ни норме ГС, ни норме ГЗ. “«Пра1вила о3рfогра1фіи» ГМ [Г1648 — С. К.] являются реакцией издателей грамматики на предшествующие опыты орфографической нормализации (представленные не только в ГЗ и ГС, но и в авторитетных орфографических трактатах XVI–XVII вв.), и их переосмыслением” [К½ÃÆ ^H zJK\ 2007: 520; курсив автора. — С. К.]. 10 Об этом свидетельствует кавычный экземпляр ГС (РГАДА БМСТ/СПК 141), в котором отсутствуют исправления орфографической части грамматики. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century Основное отличие всех названных грамматик заключается в выборе принципов для снятия грамматической омонимии и синонимии11. Ин те ресно, что система различения грамматических омонимов (с помо щью “дво образных” начертаний букв в ед. и мн. ч.12), предложенная в ру копис ных переделках ГЗ 1620-х гг., не используется в печатных бого служеб ных текстах13. Система употребления дублетных букв, пред ло жен ная в грамматике Син734, соответствует в некоторых случаях прави лам, представленным в изданиях 1620–30-х гг. Орфографическая и мор фо ло ги ческая норма великорусской литургической книжности 40-х гг. XVII в. со ответствует в основном норме Г1648. При этом нор мы, за фик си ро ван ные в Г1648, явились кодификацией исправлений, вне сен ных в книги, из данные в 1640-х гг. В некоторых случаях орфографические правила 1640-х гг. сохранились в церковнославянском языке до настоящего вре ме ни, а в некоторых случаях произошли изменения на новом этапе справы. Разнообразные кодификаторские решения авторов всех этих грам матик отражают разные периоды в издании текстов и разные из воды церков нославянского языка, а каждое правило употребления опре де лен ных букв имеет свое происхождение и по-своему трансформируется в процессе пере изда ния богослужебных книг, поэтому мы будем сравнивать каждое пра ви ло преимущественно с Г1648 и грамматикой Син734, а также по необ хо ди мо сти обращаться к ГС и ГЗ. Перечислим исследованные книги, из которых извлекаются сведения об исправлениях первой половины XVII в.: 1. Минея служебная, февраль, рукописная — кавычная для печатного издания 1622 г.14, всего 340 л. (стр. 1–100, 200–330). Далее МслФРук1622. 11 Грамматическая синонимия снимается внутри падежной парадигмы, что относится к системе склонения имен существительных. См.: [З\ÀJuÆvk\¿ 2008: 210]. 12 В орфографических руководствах из сборника Тихонр336 вводятся “двообразные” начертания букв по образцу греческого алфавита: а–α, е(ε)–є, и–И, ї–j3, о–o–w, у–u, ъ–Ъ, ъi–ЪI, ь–Ь, z–Z — первый вариант написания в ед. ч., второй в дв. и мн. ч. (лл. 4, 83). 13 Выделение дв. и мн. ч. с помощью больших начертаний букв (Z, И, Ъ, ЪI, Ь) или грецизированного написания (α) довольно трудно реализовать в печатном тексте. Такая практика, видимо, применялась только в рукописной традиции. 14 Данная кавычная рукопись в литературе ранее не рассматривалась и не упоминалась. По каталогу Горского и Невоструева — № 461, рукопись в лист бумаги, написана полууставом, переходящим в скоропись. Рукопись неполная: отсутствуют начальные листы, начинается текст со 2 февраля, с конца 1-й песни канона; отсутствует конец книги, последний лист рукописи соответствует приблизительно л. 259об. печатной Минеи; отсутствуют богородичны, воскресны, крестобогородичны на 8-м гласов (лл. 260–270 печатного издания). “Рукопись сия не только правлена для печатания, но и служила оригиналом для издания; на л. 128 замечено: набрать чисто; подобное на л. 142об., 143. Из разных типографских заметок видно, что по сей р<у>к<о>п<иси> приготовлялось Slověne 2014 №1 | 79 Эта рукопись сравнивалась с печатным изданием — МслФ1622. Материал этой рукописи используется для установления нормы и характера ее бытования в 1620-х гг., в период филаретовской книжной справы15. Для выявления орфографических изменений 1640-х гг. по отношению к 1620–30-м гг. нами сравнивались тексты печатных изданий Миней за июль и декабрь, Триоди Цветной (в пределах определенной выбор ки листов), а также исследован текст кавычного Октоиха. 2. Минея служебная, июль 1629 г. (стр. 1–10, 200–209, 406–415, все го 30 листов). Минея служебная, июль 1646 г. (стр. 1–9, 179–187, 355–362, всего 26 листов). Далее сравнение изданий будет обозначаться МслИл, в тех случаях, когда будет иметься в виду отдельное издание, то МслИл1629 или МслИл1646. 3. Минея служебная, декабрь 1636 г. (стр. 1–10, 204–208, 222–226, 397–406, всего 30 листов). Минея служебная, декабрь 1645 г. (стр. 1–9, 238–242, 220–224, 435–444, всего 29 листов). Далее МслД, МслД1636 или МслД1645. 4. Триодь цветная 1635 г. (стр. 2–11, 312–321, 578–587, всего 30 лис тов). Триодь цветная 1648 г. (стр. 2–10, 289–298, 522–530, всего 28 листов). Далее ТрЦ, ТрЦ1635 или ТрЦ1648. 5. Октоих Ч. 2 (гласы 5–8) 1638 г. — кавычный для издания 1649 г. (исследован полный текст книги). Далее Окт1638. Это кавычное издание сравнивается с новым изданием 1649 г. Далее Окт1649. Следует иметь в виду, что Минеи за декабрь и июль изданы до Г1648, а Триодь цветная и Октоих после Г1648. Таким образом, динамика нормы в Минеях 1640-х гг. говорит о том, что сначала про ис ходили измене ния в текстах, а потом они были зафиксированы в грамматике и поддер жаны в последующих изданиях. Рассмотрим теперь изменения, произошедшие в 40-х годах XVII ве ка. Одним из самых существенных изменений в процессе справы 1640-х гг. явилась демонстрация границы слова — явление, которое про яв ляется как на уровне графики, так и на уровне оформления фонети ческого слова. печатное издание 1623 г. в Москве” [ГJGvkH{, Н`KJvZG½`K 1869: 114–115]. В каталоге Горского и Невоструева печатное издание ошибочно датировано 1623 г. (такая же дата написана и на первом листе печатного издания из собрания ГИМ, с которым проводилось сравнение рукописи). В МслФ1622 указано начало печатания 28 января 7 130 г. и окончание работы 1 ноября 7 131 г., которое соответствует 1622 г. современного летоисчисления. 15 К периоду филаретовской справы также относится рукописная Минея служебная, август, РГАДА, ф. 381, № 248, 651 л. — кавычная для издания 1630 г. Описание этой рукописи см.: [КGîuJK 2009: 285–291]. В данной рукописи значительно меньше орфографических исправлений по сравнению с МслФРук1622, хранящейся в ГИМе. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century I. Фонетическое слово В богослужебных текстах 1640-х гг. проклитики и энклитики отделяются от знаменательных слов. При этом пробел между клитикой и знаме нательным словом будет несколько меньшим, чем между другими сло вами. В украинских печатных изданиях энклитики и проклитики печатаются раздельно уже в начале XVII в. (например, в КоВ1620 и Час1617). Приведем примеры разделения энклитик и проклитик со знаменатель ными словами в изданиях 1640-х гг.16: жи1зньбо — жи1знь бо МслИл 8–7 17, вне1мже — вне1мъ же 406–355об., и3се2 а4зъ — и3 се2 а4зъ 406об.–356; к8тебЁ — к8 тебЁ МслД 3об.–3об., в8верте1пэ — в8 верте1пэ 405об.–443об.; и3неu3гаса1етъ — и3 не u3гаса1етъ ТрЦ 6–5, но2а4дъ — но а4дъ 8об.–9, о3чище1ніеже — w3чище1ніе же 583об.–526об.; дапочт1утсz — да почтu1тсz Окт1638 107 18, навсёхъ — на всёхъ 109об., воцрcтвіи с6и — во црcтвіи си2 111об. и др. (всего 45 примеров, встре чаются в основном в начале книги, в конце отсутствуют; в Окт1649 кли ти ки везде печатаются отдельно). Ударные предлоги также пишутся слит но с энклиноменами в первой трети XVII в., а в 1640-х гг. отделяются при со хранении ударения: на1древэ — на1 древэ МслД 7–6, со1страхомъ 8 — со1 страхомъ 8–7. Ударный союз но2 при отделении от знаменательного слова те ря ет свое ударение: но2а4дъ — но а4дъ ТрЦ 8об.–9. В некоторых случаях слитное написание проклитик не изменяется, но таких примеров немного: в8любви2 МслИл 206об.–185; w4 мирэ МслД 2об.– 2об.; tтлz2 ТрЦ 8об.–9 19. Иногда при стечении двух проклитик пробелом отделяется толь ко первая проклитика, вторая пока еще пишется слит но: и3tнед1угъ — и3 tнедu1гъ МслИл 203об.–182, и3сънебесе 2 — и3 сънебесе 2 207об.–185об.; и3данепогуби1ши — и3 данепогуби1ши ТрЦ 586–529; їсочл 7ки — и3 сочл 7ки Окт1638 32об., и3дапохва1лzтсz — и3 дапохва1лzтсz 106об. Отделение проклитик и энклитик активно продолжается и в пери од послениконовской справы20, когда в качестве кавычных стали исполь зо вать 16 Здесь и далее первое слово — пример из предыдущего издания, второе слово — пример с изменением из последующего издания двух сравниваемых печатных книг. 17 Здесь и далее первая цифра — номер листа первого примера, вторая цифра — номер листа второго примера. 18 Примеры из кавычного Октоиха даются без сравнения с последующим изданием, пара слов показывает исправление в тексте кавычного экземпляра. 19 В случае примера без пары показывается совпадение написания в двух изданиях, две цифры в индексе — номера листов первого и второго издания соответственно. 20 Например, очень много таких случаев в Минее общей 1653 г., кавычной для издания 1659 г. (РГАДА БМСТ/СПК 463), в Евангелии учительном 1652 г., кавычном для издания 1662 г. (РГАДА БМСТ/СПК 352), в Прологе (1-я половина) 1661 г., кавычном для издания 1675 г. (РГАДА БМСТ/СПК 1448), в Евангелии учительном Феофилакта Болгарского 1649 г., кавычном для издания 1698 г. (РГАДА БМСТ/СПК 159). Slověne 2014 №1 на блюдается по той причине, что в юго-западнорусских кавычных эк земпля рах, использовавшихся в это время, клитики употреблялись отдельно. Svetlana M. Kusmaul | 81 II. Начало слова — широкие графемы 1. Графемы є и е На уровне графики начало слова в 1640-е гг. более или менее последо вательно маркируется широкими вариантами букв є3, n. В книгах 20-х и 30-х гг. XVII в. в начале слова соотношение е3 и є3 примерно одинаковое, причем одно и то же слово (или корень) могло писаться как с одной буквой, так и с другой21: е3го1же и є3го1же МслФРук1622 252, 284об., 286, 288–18, 24, 29, 31об., 33, 101, 254, 261, 263об.; є3ди1на и е3ди1на МслФРук1622 296, 299–262об., 280; е3ди1ному и є3діном1удрено ТрЦ1635 312об.–2, е3ги1петъ и є3ги1птzномъ 4–4об. Исправление е3 узкого на є3 широкое намечается уже в МслФРук1622: е3го1же – є3го1же, е3ди1нъ — є3ди1нъ, е3ди1на — є3ди1на, е3ди1не — є3ди1не 4, 14, 16, 19об., 25об., 28, 31, 32об., 267об., 268, 303, 305об., 306, 306об.; 78об., 308; 269, 269об., 298, 298об., 305; 249об., 254, 277об., 298об., 301 и др., но пока только в ограниченном количестве слов. В 1640-х гг. происходит унификация написания: в тех случаях, где пи салось е3, употребляется уже є3, в результате чего почти все слова с началь ным [е] начинают писаться через є3: и3родила2е3си2 — и3 родила2 є3си2 МслИл 5об., 413об.—5, 361об., е3vgа1ліе – є3vgа1ліе 411об.–360; е3го2 — є3гw2 МслД 2об., 4об., 223об.–2об., 4об., 222, е3ли1ка — є3ли1ка 224об.–223; е4же — є4же ТрЦ 4, 584об.–3об., 527об., вое3ди1ньствэ — во є3ди1ньствэ 579об.–523об.; u3стро1илъ е3си2 — є3си2 Окт1638 119, дана2 е3си2 — дана2 є3си2 290, е3ди1ному — є3ди1ному 291об. и др. (всего пять примеров)22. В кавычном Октоихе определенное коли чество слов уже писалось с є3 (є3ди1не 110, свzза1лъ є4сть 125об., є3стеств2у 129об., є3го1же 303об., є3гда2 311об., 344об., є3ди1но є3стество2 329об. и др.), в не ко торых случаях внимание справщиков направляется на другие типы исправле ний (е3ди6нъ — е3ди1нъ 293об., е3го2 — е3гw2 338, г7и е3гда2 т6z — е3гда1 тz 347 и др.) или начальная буква остается без внимания (почи1лъ е4сть 331об., лоза2 е3си2 дв7о 343об., спа1слъ е4сть 348об. и др.), но в Окт1649 во всех этих случаях пишет ся є3 в начале слова. 21 Буква є широкое известна с Остромирова Евангелия, в древнейших произведениях употреблялась наряду с е узким безразлично. В памятниках XII– XIII вв. є начинает употребляться иногда вместо ѥ йотированного. Постепенно є (к кон. XV в.) вытесняет ѥ йотированное и читается с йотацией. К началу XVII в. є и е утрачивают противопоставление по йотации [К\GvkH{ 1979: 185]. 22 В “Уложении” 1649 г. также отмечается употребление є в начале слова, чаще в начале местоименных форм, а также в некоторых других случаях; буква е в начале слова не встречается [Ч`Gzî 1953: 146]. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century Буква є3 в 1640-х гг. маркирует и начало корня в приставочных об разо ваниях от корней -ем- (-емл-) и -един-, соответственно в таких словах е изменяется на є: -ем- (-емл-) пріе1мшаz — пріє1мшаz МслИл 2об.–2об., пріе1мше — пріє1мше 9–8; неtе4млемыz — неtє4млемыz МслД 3–3, tе1млютъ — t є1млютъ 402– 440; -един- сое3ди1ньсz — соє3ди1ньсz МслД 222–220об., сое3ди1нитсz — соє3дини1тсz ТрЦ 10об.–10об. В текстах 1640-х гг. в некоторых словах є употребляется во флексии су ществительных в форме единственного числа на -іє. Например, в Ап1644: воздержа1ніє, терпе1ніє, бл7гоче1стіє, братолю1біє 93об., спасе1ніє 85об. В пра виле Г1648 о е и є, которое заимствовано из ГЗ (85об.), упоминается по зи ция конца слова, однако без объяснения. Только в грамматике Син734 со обща ется, что є в конце слова “веліе нёчто знаменуетъ” (17). Обо зна че ние “не что великое”, видимо, в грамматике Син734 возникает из на зва ния буквы є “великое”, данного в ГЗ. Обычной позицией для є широкого является флексия форм множествен ного числа, в которых она выполняет дифференцирующую или марки рующую функции. В изданиях 1640-х гг. много примеров исправления -іе на -іє во множественном числе, также -ей на -єй, где є выполняет мар кирующую функцию. О распределении букв е и є по принципу антистиха во 2-й половине XVII в. см. [К½v^\½uÆ 2013]. Появление є во флексии единственного числа, видимо, связано с совпадением конца формы един ст венного числа -іє (конец суффикса + флексия є) с плюральной флек си ей -іє. 2. Графемы n и о В изданиях 1640-х гг. появляется особая графема для начального [о] корня слова — o круглой формы с двумя маленькими точками, не упо требляв шаяся ранее в московских изданиях23. В это же время про ис хо дит за мена начальной w в корне на o, а приставки о3 на w3 . Рас смо тре ние процесса изменения приставки относится к истории принципа анти сти ха (здесь задействован морфемный принцип: приставка маркирует ся буквой w в противовес o корня24). Изменение в начале корня о на o свя за но с заменой е на є, что также отражает процесс демонстрации границы слова. В некоторых памятниках XIV–XVI вв. буквы w, о широкое и î уз кое различали две фонемы древнерусского языка /ô/ “закрытое” и /ɔ/ “от кры тое”: 23 В рукописях предыдущих веков такая графема также не встречается. В работах по палеографии сообщается немного о других видах графем типа о [К\GvkH{ 1979: 196–197]. 24 Буква w в начале корня употреблялась в плюральных формах для маркирования множественного числа, в 1640-х гг. w как маркер множественности перемещается в конец слова (корень или окончание), поэтому в начале корня плюральных форм w последовательно изменяется на o, благодаря чему достигается единообразие в написании sing и pl. форм. Slověne 2014 №1 | 83 существовали омеговая, каморная25, узколитерная и широко ли тер ная си стемы [З\uHÃz¿k 1990: 3–5]. В первых печатных изданиях ано ним ной типо графии присутствует система, где о широкое = /ô/, а î узкое = /ɔ/. Однако в этой системе, а также в других, выделенных А. А. За лиз ня ком, позиция на ча ла слова подчиняется другим правилам, не связанным с передачей двух фонем о26. В изданиях первой трети XVII в. в начале корня, а также в середине и конце слова под ударением употребляется о, более широкое, чем î, пи савшееся в середине или конце слова без ударения: о4нîгî МслФРук1622 37об., о3бнîвле1ніе 36, о4гненîе 39об.; к8сîсло1вію МслД1636 206, сîбо1ръ МслИл1629 2об., врачевство2 5. Начальное о3 не имеет такой именно формы, как n, по явив шееся в книгах 1640-х гг. Сравнение печатных изданий 1620–30-х и 1640-х гг. по казывает данное изменение в начале слова: о4кî — џко МслИл 3об.–3, о3трîкîви1це — nтрокови1це 209об.–187, 411–359об.; їо4смь — и3 џсмь МслД 223об.–222, о4блакъ — џблакъ 402об.–440об.; о3бы1 чна — nбы1 чна ТрЦ 316– 292об., о3р1ужіемъ — nрyжіемъ 582–525об. В Окт1638 встретилось только од но исправление о на o (о3де1жею — nде1жею 30), но в исправленном Окт1649 по чти во всех случаях пишется o: џбразъ 100, џгнь 326, и3 nгнz2 33127. Под ударением не в начале слова остается более широкий, чем не под уда рени ем, вариант графемы о: к8 до1брîму МслИл1646 3, славîсло1віе ТрЦ1648 293. В Г1648 (так же как и в других грамматиках XVII в.) отсутствуют указания об употреблении двух графем o/о. Круглое и немного приплюснутое начертание графе ма o приобретает под влиянием юго-западнорусских изда ний, которые на чи на ют активно использоваться иосифовскими справщи ками для пуб ли кации полемических сочинений (например, КК1644)28. Юго-за пад но рус скими изданиями графема o заимствуется, видимо, из старопечатных поль ских книг, поэтому ее иногда называют он польское [СJ kJuJK 1907: 11]. III. Орфография 1. Буквы я — z В распределении букв я и z в древнерусских рукописях постепенно уста навливается правило “в начале слов и после гласных писать я, а в 25 Знак каморы изменяет свои функции в XVII в., правила его употребления также изменяются в 1640-х гг. 26 “Почти во всех памятниках имеются отдельные графические позиции, в которых выбор графической единицы класса О подчинен каким-то механическим правилам, не связанным с передачей /ô/ и /ɔ/; особенно часто такую позицию образует начало слова” [З\uHÃz¿k 1990: 15]. 27 Господствует o в начале корня и в “Уложении” 1649 г. [Ч`Gzî 1953: 148]. 28 Буква o такой формы во всех словах с начальным о в корне появляется впервые в КК1644, в более ранних изданиях (например, в Ап1644) встречается спорадически; в украинских изданиях o употребляется, например, в КоВ1620, которая использовалась при составлении КК1644, а также в Час1617. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century середине и конце z” [К\GvkH{ 1979: 206]. В начале XVII в. в печатных изданиях я употребляется в начале слова (я 4звеныz МслФРук1622 79, я3висz 89, 255об.) и середине в начале корня в производных от слов я 4зва, я3вле1ніе, я 4сно, а также в форме є3я 4же: u3я3зви1всz МслФРук1622 49об., сщ 7енноя3вле1нне 280об., u3я3сни 2 47об., є3я 4же 61. В основном приставки оканчи ваются на гласную букву, но встречаются примеры приставок и на согласную: преdя3вле1ннаz ТрЦ1635 587об., т.е написание я в середине слова зависит не от предшествующей гласной буквы, а от начала корня. Однако в производных от я 4ти в корне после приставки употребляется z: пріz1сте МслИл1629 3, пріz1ти МслД1636 206. После согласных, а также после гласных не в начале корня употребляется буква z: творz1щимъ МслД 397об.–435об., о3каz1ннаго МслИл 208–186об., вопіz1ху МслФРук1622 86об. В 40-х гг. XVII в. слова с я в середине слова в начале корня до выхода Г1648 не изменяют своего написания29: u3я3звлz1шесz МслИл 205об.–184, є3я4же 206–184об.; проя3влz1z бг7оя3вле1нне МслД 3, 7об.–3, 6об., u3я3сни2 9–8; u3я4звеныхъ ТрЦ 585об.–528об., преdя3вле1ннаz 587об.–530. После издания Г1648 я в середине слова изменяется на z в соот вет ствии с правилом этой грамматики: “я в начале слова, z в середине и конце слова”30 (55–55об.), формулировка которого заимствуется из ГЗ, одна ко и в ГС другими словами говорится о том же. Примеры изменений: о3поя4саніzже — w3поz1саніz же ТрЦ 6–5; u3я4звиша — u3z1звиша Окт1638 38, є3я4же — є3z1же 101, 107, 305об., проя3влz1ютъ — проzвлz1ютъ 292об., поdя4ша — поdz1ша 107об., прія4сте — пріz1сте 293об. Таким образом, устраняется зависимость написания я от начального положения в корне и устанавливается однознач ное соответствие буквы начальной/неначальной позиции в слове. Таким образом, в 1640-х гг. устанавливается употребление є3, n, я3 в начале слова, а е, о, z в середине и конце слова, при этом для второго вари анта букв е, о возникают названия есть и он простое [СJkJuJK 1907: 8, 11; Пu`Zz`K\, КG\K`¾kH{ 2012: 237], а для первого — є великое (Г1648 51об.; ГЗ 85об.), есть широкое [Пu`Zz`K\, КG\K`¾kH{ 2012: 237], есть хвостатое или удлиненное, а также он польское [СJkJuJK 1907: 8, 11]. По является устойчивая орфографическая оппозиция “начало/не на ча ло сло ва”, которая фиксируется в Г1648, в последующих грам ма ти че ских сочи не ниях [Б\¨\`K\ 2000: 248, 251] и в современном церков но сла вянском языке [СJkJuJK 1907: 8, 11, 16; Г\^\zJKHL 1991: 18, 19; Пu`Z z`K\, КG\K`¾kH{ 2012: 237, 238, 239]. В 1640-х гг. оппозиция “начало/ 29 Кроме единичного изменения в МслИл є3я4же 413об. — є3z4же 361об. и прия4сте 3 — пріz1сте 2об. 30 В “Уложении” 1649 г. распределение букв я и z подчиняется тому же правилу [Ч`Gzî 1953: 145]. Slověne 2014 №1 слу чае великорусские книжники идут своим путем. Svetlana M. Kusmaul | 85 2. Буквы u — у В начале церковнославянского книгопечатания за графемой u закрепилась позиция начала слова. В первой трети XVII в. u в середине слова употреблялось после гласных: наu3чи1ша, воu3ста1вэ Мобщ1609 4, 3об., соu 4зъ МслФРук1622 25об., преu3краше1ннаz МслИл1629 414, младоu4мнаго 205, бл7гоu3ха1ніz ТрЦ1635 579об., а у в середине и конце слова после согласных (т. е. не в начале): чтyщимъ МслФРук1622 277, м1удрымъ МслД1636 222об., показ1уz ТрЦ1635 9. В книгах 1640-х гг. происходит изменение нормы: употребление дигра фа u не в начале слова ставится в зависимость от ударения, поэтому под ударением в этой позиции у изменяется на u (не под ударением остается у). Приведем примеры изменения под ударением не в начале слова у на u: тм6у — тмu2 МслИл 8об.–8, и3суг1убы — и3 сугu1бы 205об.–184; въдохн2у — въдохнu2 МслД 2–2, м1удрымъ — мu1дрымъ 222об.–221; жен2у — женu2 ТрЦ 5об.–4об., с1уть — сu6ть 313об.–290; глубин2у — глубинu2 Окт1638 6об., 100, 146, и3дэла2 р1укъ — рu1къ 38 и др. (всего 131 пример). Встречаются и отступления от этой тенденции: не в начале под уда рением остается у, тогда как в тех же слова в изданиях 1640-х гг. у из ме няются на u под ударением, что говорит о недостаточно последо вательном проведении правки, о недосмотре справщиков. Например: в МслД1645 со храняется у — Nр1ужіемъ 1об., nр1ужіе 6, а в МслИл1646 употребляется u — всеnрu1жі еⷨ ҇ 185, в МслД1645 сл1ухомъ 7об., а в МслИл1646 слu1хомъ 180об., в МслД1645 м1учениченъ 8, а в ТрЦ1648 мu1чениченъ 5об. В сохранении ударного у проявляется также традиция написания опре деленных корней с одной и той же буквой. Часто встречается написание кор ня мудр- с у под ударением: бг7омyдре МслИл 200–179, 204об.–183, МслД 206об.–240об.; бг7омyдраz МслИл 208об.–186об.; u3м1удри МслД 3об.–3, 7–6; є3діном1удрено — є3диномyдрено ТрЦ 2–2. В ТрЦ также часто встреча ется ко рень сущ- с у ударным: с1уществомъ 10–10, е3дінос1ущную 579об. — є3динос1ущную 523об., прcнос1ущнаго 583об. — прcносyщнагw 526об., хотя в этом ҇ 585об. на кор не y может исправляться на u1 на других страницах (с11ущиⷨ сu1щимъ 528об.). В середине слова после гласных написание диграфа u из ме ня ется на лигатуру у независимо от ударения. Например, не под ударением: благоu3гw1дники — бл7гоуго1дники МслИл 6об.–6, преu3краше1ннаz — преукраше1ннаz 414–362; и3неu3кло1нніи — и3 неукло1нніи МслД 225об.–224; недоu3мёzхусz — недоумёzхусz ТрЦ 314об.–291, бл7гоu3ха1ніz — бл7гоуха1ніz 579об.–523об; 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century бл7гоu3тро1бію — бл7гоутро1бію Окт1638 38, наu3ча1юще — науча1юще 99об. и др. (все го 18 примеров); под ударением: младоu4мнаго — младоyмнаго МслИл 205–183об., наu4ме — наyме МслД 2об.–2об., соu4зы — соyзы Окт1638 112об. В начале слова происходит изменение u на у после предлогов, оканчи вающихся на о или w, которые можно рассматривать как часть одного фонетического слова. Такое написание является, видимо, стремлением из бежать графического повтора оu в соответствии с [ou]. Например: воu3тро1бэ — во у#тро1бэ МслИл 5об., 201, 204, 408об., 413об.–5, 179об., 182об. 357об., 361об., МслД 206, 399об., 402об.–240, 437об., 440, ТрЦ 583–526об. (там же и3u3трw1бу 9об. — и3 u3тро1бу 10), Окт1638 119об., 303об., 304об., 317об., 323об.; воu3стн2у — воустнu2 МслИл 202об.–181, воu4жасэ — во у$жасэ МслД 8об.–7об., їw3u3множе1ніи — и3 w3 у#множе1ніи ТрЦ 578об.– 522об.; поu3ста1ву — поу#ста1ву Окт1638 6об., воu3мЁ — воумЁ 331об. Подобное изменение встречается также в начале слова после ко нечного о/w предыдущего слова: я4ко u3чн7къ — я4кw у#чн7къ МслИл 203об.–182; немилостивно u3я1звихсz — неми1лостивнw у#я1звихъсz МслД 204об.–238об.; мнw1жество u3чени1къ — мно1жество у#чени6къ ТрЦ 2об.–2об., кто2 u3кра1де — кто2 у#кра1де 314–290об. Но ср. отсутствие изменения после запятой: сла1во, u3кра1си до1мъ МслД 225об.–223об. После других гласных изменение u на у реже, но иногда встречается: на1древэ u3сн1увша — на1древэ у#снu1вша МслИл 206–184, наu3моле1ніе — наумоле1ніе 15–362об.; неu3бои1мсz — неубои1мсz МслД 400–438, болz1щи u3тро1бою — болz1щи у#тро1бою 404–442; вс6и u3пова1емъ — вси2 у#пова1емъ ТрЦ 587об.–530, пло1тію u3сн1ув8 — пло1тію у#снu1въ 316об.–293; заu3поко1й — заупоко1й Окт1638 93об, наu3чи+ — научи+ 119. В большинстве случаев все же остается u в нача ле слова. Таким образом, для 1640-х гг. можно отметить определенную тен денцию распределения диграфа u и лигатуры у, которая еще не становится жестким правилом. В начале слова в основном употребляется u (если перед ним не пишутся буквы о/w в предлоге или в другом слове), а также у после гласной буквы предшествующего слова (в основном о/w). В сере дине и конце слова под ударением после согласных употребляется u, а не под ударением у. В некоторых словах сохраняется у не в начале под ударением. Кроме того, у употребляется не в начале слова после гласных (в основном, о/w, а также других) уже независимо от ударения. Правило Г1648 о графемах u/у, отличающееся от правил ГЗ31, ГС и грамматики Син734, расширяет функции лигатуры у (употребляется в 31 Наблюдается косвенная связь правила Г1648 с правилом ГЗ о у и u (88), в котором сообщается, что две графемы одинаково используются в начале и в конце слова, но “с рассуждением”; из примеров можно заключить о преимуществе использования u под ударением (сu6доⷨ, несu6), хотя есть пример и на у под ударением (рэшY). Тем не менее правило Г1648 является более сложным и не находит себе соответствия ни в юго-западнорусских печатных книгах, ни в рукописной традиции того времени. Slověne 2014 №1 | 87 нача ле и не в начале слова), в результате u и у могут использоваться в одина ковых позициях в слове, а ориентиром при выборе диграфа в середине сло ва называется ударение (53об.–54). Правило дается остенсивным обра зом — через количество примеров, при этом закрепляется написание опре деленных слов с у под ударением (томY, комY, зовY) или написание у по сле буквы о, которое определяется стремлением избежать повтора оu в со ответствии с [оu] (златоyстъ, поуче1ніе), что и отражается в текстах32. Слож ность и неоднозначность правила приводит к разнобою в написании одних и тех же корней и словоформ даже в пределах одной страницы (напри мер, МслИл1646 муче1ніемъ и мu1ченице 185, попути2 и на пu6ть 356об.) и в конечном итоге к изменению этой нормы в период никоновской справы во второй половине 1650-х гг. в соответствии с правилом ГС: “u в начале, а у в середине и конце слова” (10об.). 3. Буквы і — и Буква і десятеричное первоначально употреблялась только в иноязыч ных словах (например, в имени ї©ъ) и в качестве сокращения буквы и в кон це строки (для экономии места), причем если стояло два и подряд, то сокращалось второе [Щ`ÀkHz 1967: 125; К\GvkH{ 1979: 193]. У юж ных славян в XIV в., а у восточных — в XV в. (в период “второго юж но сла вянского влияния”) утверждается правило написания і перед всеми глас ными33. Для и, соответственно, устанавливается написание после согласной. Распределение букв и и і относительно гласной или согласной, возник шее в XV в., усваивается и первыми церковнославянскими печатными книгами. Существуют, однако, некоторые особые случаи, когда написание буквы і в печатных изданиях конца XVI – первой трети XVII вв. отступает от этого принципа. 3.1. В середине слова после согласной В конце XVI – первой трети XVII вв. наблюдается тенденция написания і в середине слова после согласных в ряде корней и морфем (например, в корнях є3дін-, и4стін-, в суффиксе -нік- слова таи1ннікъ и др., однако такое написание непоследовательно), тогда как в других корнях и морфемах в этой же позиции употребляется и. 32 Подобное распределение графем u и у наблюдается и в “Уложении” 1649 г. [Ч`Gzî 1953: 152–161]. П. Я. Черных связывает возникновение этой орфографи ческой черты с появлением во главе печатного двора Михаила Рогова и Ивана Наседки. 33 Стремление ввести единообразие в употреблении і принадлежит книге Константина Костенечского “О писменех”: “Ј же е наче1л8но и3 съвръши1тел8но, нь6 не1 въ кон8ць съвръши1тел8но, я3коⷤ и4. съвръши1тел8но еc сице гаvріи1лъ..., дими1тріе..., цр7іе..., и3 си1цева1а. наче1л8но же и4мать си1це їw3іль..., їнw1кь и3 си1цева1а. въ и4х8же а4ще не въ своⷨ еc. гл7ъ разара1етсе” [К\GvkH{ 1979: 193]. ҇е1 еcствэ 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century Неупорядоченное написание корней є3дін- (є3дин-), и4стін- (и4стин-) и суффикса -нік- (-ник-) устраняется в 1640-х гг. (і исправляется на и). С это го времени эти морфемы приобретают единообразное написание в со от ветст вии с общим правилом “и перед согласными”: є3діном1удрено — є3дином1удренw МслИл 204–182об., є3діноро1дное — є3диноро1дное 410об.–359; є3дінос1ущна — є3динос1ущна МслД 9–8; є3діноплеме1нны< — є3диноплеме1нны< ТрЦ 587–529об.; є3діногла1сно — є3диногла1сно Окт1638 31, є3дінонача1лнаz — є3динонача1лнаz 120; и4стіннаго — и4стиннагw МслИл 5–4об., МслД 207–241, ТрЦ 585об.–528об., 586об.–529об., Окт1638 120, 294об; вои4стіну — вои1стину МслД 404об.– 442об.; їи4стіна — и3 и4стина Окт1638 290, 292об., 300, и4стінно — и4стинно 210об., 125; сщ7еннотаи1ннікъ — сщ7еннотаи1нникъ МслИл 202–181, 203–182. Встречается также несколько примеров исправления і на и в других мор фемах: соа4гг7льскіми — со а4гг7льскими МслД 10–9, напіса1ти — написа1ти 403–441; їнjи — и3нjи ТрЦ 319–295. Подобные исправления также говорят о приведении слов к общему правилу в соответствии с тенденцией 1640-х гг.34 3.2. Союз и В первой трети XVII в. в союзе и перед согласными употребляется буква и3: и3во1ды МслФРук1622 56об., 305об., и3подвиги 2 70, и3ро1ди 79об., и3земли 2 89, 100об., 273об. и др.; перед гласными — буква і (согласно общему правилу “і перед гласными” и ввиду слитного написания проклитик), иногда і встречается и перед согласными: їи3спо1лнишасz МслФРук1622 35об., їи3сто1чникъ 255об., їе3диносyщную 95, їнаси1ліz 36об., їнн 7э 35об., 38об., 50, 259, 267, 275об., 287об., 296. В 1640-х гг. правописание союза і перед гласными меняется на и35 (иногда этот союз отделяется от знаменательного слова пробелом, иногда не отделяется): їи3мена2 — и3и3мена2 МслИл 2–2, їu3тверже1ніе — и3 u3тверже1ніе 204–182об., 413об.–361; їо3богаща1етъ — и3 w 3богаща1етъ МслД 223–221об., їю4ніи — и3 ю4ніи 402–440; їє3ди1но — и3 є3ди1но ТрЦ 2об.–2об., їа4гг 7ла — и3 а4гг 7ла 314об.–291; їє4же — и3 є4же Окт1638 7, 95, 326об., їо3сужде1ніz — и3 w 3сужде1ніz 31 и др. (всего 158 примеров). Перед согласными (и лигатурой t, имеющей верхний согласный элемент) союз ї также правится на и3: їсочл 7ки — и3 сочл 7ки Окт1638 32об., їсн7у — и3 сн7у 311об., їна1съ — и3на1съ 331, їtгрёхъ — и3 tгрёхъ 336, їt1страха — и3 t1страха 337; основное количество ис прав лений приходится на слово їнн7э, которое изменяется на и3 нн 7э36. 34 По такому же правилу употребляются и–і и в “Уложении” 1649 г. [Ч`Gzî 1953: 148]. 35 Эта тенденция намечается уже в МслФРук1622: їе3рети1чествующихъ — и3є3рети1чествующихъ 53об., їи4дольское — и3и4дольское 279об., їи3збавле1ніе — и3и3збавле1ніе 272об., їи3зба1вителю — и3и3зба1вителю 272об. Но следует отметить, что эта тенденция представлена ограниченным числом примеров. 36 МслИл 2, 411, 411об.–2, 359об., 359об.; МслД 7, 8, 223, 226, 398об., 399, 406–6, 7, 221об., 224об., 436об., 437, 444; ТрЦ 3, 4, 7, 7об., 8, 314, 316об., 317об.–3, 3об., 6, 7, Slověne 2014 №1 | 89 О написании и3 в союзе сообщается только в грамматике Син734 (17об.). Характерно, что в юго-западнорусских изданиях начала XVII в. как союз используется только и3 (например, в киевском Час1617)37. Изменение написания союза и в московских изданиях сопровождается его отделением от знаменательного слова. Таким образом, рассмотренная тенденция соединяется с тенденцией демонстрации границы слова. Сле довательно, союз — это уже не часть слова, поэтому его написание не мо жет зависеть от последующего гласного или согласного и становится единообразным. Как видно, употребление буквы і в первой трети XVII в. является неупо рядоченным, но все же отмечается стремление к ее употреблению в опре деленных морфемах и союзе и перед гласными. В 1640-х гг. начи нается процесс упорядочивания нормы: в середине слова перед согласной, а также в союзе и в противовес тенденции 1620-30-х гг. і исправляется на и. Правило “і перед гласными, и перед согласными” было зафиксировано и в Г1648 (52); подобные правила (с небольшими отличиями) присутствуют и в ГЗ и ГС, а также в современном церковнославянском языке [СJ kJuJK 1907: 10; Г\^\zJKHL 1991: 18; Пu`Zz`K\, КG\K`¾kH{ 2012: 238]. Таким образом, появляются позиции “перед гласными” и “перед со гласными”, которые четко разделяют употребление дублетов и/і. 4. Буквы з — ѕ Особый интерес представляет пара букв з земля и ѕ зело. В современном церковнославянском языке выделяют семь корней с буквой ѕ: ѕэлw2 , ѕло2, ѕмjй, ѕвёрь, ѕвэзда2, ѕла1къ, ѕе1ліе [СJkJuJK 1907: 17; Пu`Zz`K\, КG\K`¾ kH{ 2012: 238]. Буква ѕ в названных корнях, а также в слове ѕэ1ница пишется в югозападнорусских книгах кон. XVI – нач. XVII вв. (например, в Библ1581, в киевских Час1617 и Окт162938). Влиянием юго-западнорусского из во да церковнославянского языка следует объяснить появление ѕ в ука зан ных восьми корнях в московских изданиях. В лексикографической тра ди ции Московской Руси того времени (рукописные азбуковники) ѕ в нача ле слова употребляется только в двух словах: ѕело2 (ѕэло2 ) ‘весьма’ и ѕе1ленъ 7об., 290об., 293, 294; Окт1638 7об., 93об., 94, 99об., 106об., 112об., 117об., 118, 120, 120об., 210об., 244, 289об., 290об., 291об., 292, 301об., 304об., 315, 318, 319, 321. 37 Интересно, что в Библ1581 часто перед гласными пишется союз ї, а также і в корне е3дjн-, как и в московских изданиях до 1640-х гг. Видимо, в Москве дольше сохранялась традиция, идущая от Ивана Федорова, тогда как в югозападнорусских книгах ї в союзе и корне е3дjн- заменился на и уже в начале XVII в. 38 Например, Библ1581: ѕвэзды 1, 223, ѕвёрьми, ѕэло 1об., ѕмjй 2 (далее те же слова иногда пишутся через з), ѕэницу 3 2-го сч., ѕе1ліемъ 34об. 2-го сч.; Час1617: ѕв1эрем8 34; Окт1629: ѕэло2 24, ѕміи1ною 25, ѕлы1 ми 26. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century (ѕёленъ) ‘весьма велик’ (Син835, 240об.; Син916, 58; Син353, 64об.; Син380, 128). В лексикографии Юго-Западной Руси, например в “Лек си коне” Памвы Берынды, на букву ѕ начинается восемь корней: ѕело2 , ѕло2 , ѕмjй, ѕвёрь, ѕвэзда2, ѕла1къ, ѕе1ліе, ѕэни1ца [Берында1627: стлб. 67–70]. При этом Берында при составлении своего словаря использовал мно гие ве ли ко русские книги39 [Иv\`KHL 1978: 162]. Возможно, здесь бы ло вза им ное вли яние двух изводов церковнославянского языка. О зна ком стве москов ских книжников с “Лек сиконом” Берынды сви де тель ст ву ет тот факт, что при издании грамма тики в 1648 г. Рогов и На седка включили туда раз дел “Сосло1віе и3мє1нъ по а4зъ вёди, ст7ы1 хъ сu1щихъ въ свz1тцахъ, с толкова1ніи слове1нска я3зы1 ка” (361–373), от сутствующий в ГС. За основу этого раз де ла они взя ли вторую часть “Лексикона” Берынды о толковании имен “t Евре1йскагw, Гре1ческагw же и3 лати1нскагw, и3 t и4ныхъ я3зы1 кwвъ, начына1ющаzсz И#мена2 сво1йственнаz з8 мнw1гихъ, ма1лаа и3 разли1чна тлъкова1ніа. . .” (стлб. 329–472). В рассматриваемый период справы буква ѕ в московских изданиях появляется еще не во всех указанных корнях. Слово ѕэлw2 ‘весьма’, совпадающее с названием буквы, писалось че рез соответствующую букву и ранее, в рукописных памятниках XV–XVI вв. Такое же написание встречается в Ап1564 ѕэло2 12, 141об. (без w в суф фик се), в МслФРук1622 ѕэло2 39, 25340. По этой причине в книгах 1640-х гг. это слово подвергается исправлению только в суффиксе (о на w): ѕэло2 на ѕэлw2 МслИл 209об.–187об., МслД 4–3об., Окт1638 138об., 288об., 308. Также встречается единичное исправление з на ѕ в Окт1638 336об. Написание корня зло- в первой трети XVII в. в печатных изданиях колеблется. В МслФРук1622 преобладает написание с бук вой з, но встреча ются написания и с ѕ: о3злобле1ніе 34об., злочести1выи 39об., їнезло1бивъ 66, злодёйствіz 268, но ѕлодёйства 35, неѕлоо3бразyетсz 99, ѕлы1 мъ 253об. Рас простра не ние ѕ во всех производных от зло относится к 1640-м гг. Об этом гово рят многочисленные изменения в рассмотренных кни гах: зломудреца2 — ѕломудреца2 МслИл 6–5об., зла1z — ѕла1z 411об.–359об.; о3злобле1ніz — w3ѕлобле1ніz МслД 1об.–1об.; tзлы1хъ — t ѕлы1хъ ТрЦ 584–527об., началозло1бнаго — начало⸗ ѕло1бнаго 584об.–528; злоче1стіz — ѕлоче1стіz Окт1638 106об., зо1лъ — ѕw6лъ 314об., зо1лъ гл7ъ — ѕо1лъ 319об., злочести1выхъ — ѕлочести1выхъ 127об., злодёйства — ѕлодёйства 289об. и др. (все го 20 при ме ров). Ряд слов в Окт1638 с корнем зло- не подвергается ука зан но му из ме не нию (т. к. внимание справщиков сосредотачивается на дру гих из ме не ниях), но в Окт1649 они все пишутся через букву ѕ. На при мер: злw1 бы 344, зла2 326, зло1бныz 339об., злодэz1ніи 39 Берында привлекал материалы из Соловецкого Патерика, азбуковников, Великих Четьих Миней Макария, произведений Максима Грека. 40 Один раз встретилось исправление ѕэло2 на ѕело2 МслФРук1622 88. Написание ѕело2 присутствует в Берында1627 и некоторых московских азбуковниках нач. XVII в. Slověne 2014 №1 (всего 17 примеров). Svetlana M. Kusmaul | 91 В печатных изданиях 1620-х гг. написание корня ѕмjй возможно двоякое: как через ѕ, так и через з. Например, в МслФРук1622 ѕміи1нымъ 270об., но зміz2 36, зміе1ва 98об. и др. (преобладающее написание с з). После до вательное исправление относится к 1640-м гг.: сэтьми2 зміz2 — ѕмjz МслИл 209–187; зміи1нымъ — ѕміи1нымъ МслД 1об.–1об., змjи — ѕмjй 205– 239; зміz2 — ѕмjz ТрЦ 584об.–528; зміz2 — ѕміz2 Окт1638 288об. Корень ѕвёрь, закрепившийся с начала книгопечатания с буквой з, в 1640-х гг. подвергается изменению: tзв1эри — tѕв1эри Окт1638 107, 127об., звёрю — ѕвёрю 289. Слово ѕвэзда2 приобретает написание через ѕ только в 1640-х гг. В МслФРук1622 оно пишется через з: звэздY 47об., звэзда2 262, звэзда1ми 101об. В рассмотренных Минеях и Октоихе происходит замена з на ѕ: звэзда1ми — ѕвэзда1ми МслИл 9–8, звэзд2у — ѕвэздu2 202–181; звэзда2 — ѕвэзда2 МслД 207, 399, 405об.–241, 437, 443об., звэзда1мъ — ѕвэзда1мъ 222об., 399–221, 437; звёзды — ѕвёзды Окт1638 293. Производные от ѕла1къ сохраняют написание с буквой з в этот период справы: намёстэ зла1чнэ ТрЦ 586–529, вмёсто зла1чно Окт1638 111, зла1чнэ 94об. Написание слова ѕла1къ через ѕ появляется только в середине 1650-х гг. и затем колеблется в разных изданиях до 80-х гг. XVII в. Слово ѕе1ліе и ѕёница в рассматриваемых книгах нам не встретились, однако написание ѕе1ліе с буквой ѕ отмечается в Пс1645 50об. (в Пс1642 — зе1ліе 50об.), ѕёница — в Библ1663 230об., 253, 257об., 327об., (в Библ1581 также это слово пишется через ѕ II41 36об., II 59, II 120об., II 175). Как видно из приведенных примеров, спорадически буква ѕ встречалась в книгах 1620–30-х гг., но ее употребление не было упорядоченным и системным. В 1640-х гг. начинается активное употребление этой буквы в определенных корнях, что нашло затем продолжение в последующие пе риоды книжной справы XVII в. Употребление буквы ѕ в начале слов с отрицательной семантикой (ѕло2, ѕвёрь, ѕмjй, ѕе1ліе) объединяет такие слова в единую группу, однако пока остается открытым вопрос, почему буква ѕ появляется в словах, не имеющих отрицательную семантику (ѕвэзда2, ѕла1къ, ѕёница). Особенность пары з–ѕ заключается в том, что эти буквы эксплицитно не служат для дифференциации грамматических форм, не маркируют нача ло или конец слова. В грамматических трактатах отсутствует указание о распределении букв з и ѕ, отсутствует и специальный список слов с той или иной буквой. 41 Римская цифра означает пагинацию листов второго счета. Всего в Библ1581 пять счетов. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century В Г1648 и ГС сказано при описании разделения согласных на группы по определенным признакам, что з состоит из двух звуков д и с, а ѕ взята из греческого языка (Г1648 58; ГС 140); в ГЗ две буквы з и ѕ харак те ри зуются как состоящие из звуков д и с (ГЗ 36)42. Действительно, в гре че ском язы ке буква Ζ ζ читалась как [d͡z], на что и ориентировались соста ви тели грам матик XVII в. В кириллических памятниках старославянского языка XI в. буква ѕ употреблялась только для обозначения цифры “6”, позднее в сред неболгарских памятниках ѕ или ꙃ стала обозначать аффри ка ту [d͡z], воз никшую из *g. В XI в. аффриката [d͡z] в некоторых говорах измени лась в [z], в связи с чем многим старославянским рукописям буква ѕ незнакома [С`uH·`K 1951: 321–322]. В старославянских памятниках, отразивших аффрикату [d͡z], ѕ в начале слова употреблялась в словах ѕэло и ѕвэзда, в середине слова на месте праславянского *g (моѕи, боѕэ, въжиѕати, ноѕэ, враѕэхъ, враѕи, помоѕi, кънѩѕь, стьѕѩ) [В\{\z 1952: 98; С` uH·`K 1951: 322], т. е. возникает под действием второй и третьей па ла та ли зации. Та кое же явление наблюдается в текстах начала XVII в., хотя и непо сле до вательно. Например, в МслФРук1622 о4бѕ7э мое1мъ 258 (одна ко в печатной МслФ1622 о4бз7э 198), в МслД бѕ7э 6–5, w4 бѕ7э 9–7об. (но в МслИл по1бз7э 9–8); в МслФРук1622 сначала пишется буква ѕ, но затем она исправляется на з: и3въкни1ѕэ — и3въкни1зэ 82, погруѕи2 — погрузи2 268об., пораѕи2 — порази2 268об. В начале слова ѕ появляется в некоторых сло вах в 1640-х гг., но впо след ствии такие слова снова пишутся через з. Например: корень злат- зла1то — ѕла1то МслД 207, 223об., 398–241, 221об., 436, бе€зла1тно — без8ѕла1тнw МслИл 9об.–8об., всезлата1z — всеѕлата1z 410–358об.43; зно1емъ — ѕно1емъ МслД 204об.–238об.44 5. Дублетные буквы в заимствованных словах В Г1648, а также в ГС присутствует указание писать заимствованные слова в соответствии с орфографией оригинала (Г1648 58об.; ГС 13). В заимствованных словах происходит изменение написаний дублетных букв, соответствующих греческой орфографии. Начинается этот процесс еще до издания Г1648, в 1620-х гг. (например, в МслФРук1622), хотя в этот период он охватывает еще не все заимствованные слова, наибольшее количество 42 Интересная характеристика этой пары букв дается в грамматике Син734 (19). Буквы ѕ и f “знаменуют тонкость” и употребляются с “тонкими” гласными (і, и, э, ю, z, ь, m), а з и ф являются “дебелыми” и употребляются с “дебелыми” гласными (а, е, о, у, µ, ъ, w). Такая искусственная характеристика пар дублетных букв не соотносится с практикой их употребления в текстах. 43 Встречается и написание этого корня без ѕ: зла1то МслД 401об., 405об.–439, 443об., позла1щьшесz МслИл 9об.–8об., злат1ую – златu1ю 413–361, зла1та 414об.–362. 44 В “Уложении” 1649 г. также отмечаются производные от слов ѕло, ѕверь, ѕолото (ѕлато) и слово кнzѕь с буквой ѕ [Ч`Gzî 1953: 165–166]. Slověne 2014 №1 | 93 слов изменяет свое правописание в последующий, никонов ский, период справы, но тем не менее интересно отметить начало процесса. Изменение затрагивает следующие пары дублетных букв: и–m, и–і, о–w, ф–f. В некоторых словах не изменяется написание славянской буквы, но для краткости изложения мы эти примеры опустим. Приведем основ ные примеры изменений с греческими параллелями. ф — f: парфе1ніе — парfе1ніе Παρθένιο̋ МслФРук1622 61об., тимофе1е — тимоfе1е (sic! — не через і) Τιμόθεο̋ 74, 75, фео1дора — fео1дора Θεόδωρο̋ ТрЦ 319–295, fеw4 fана — fео1 fана, фео4fана — fео4фана Θεοφάνη̋ Окт1638 236об., вифа1ніz — виfа1ніz Βηθανία ТрЦ 3об.–3; f — ф: а3нти f — а3нтифо1нъ ἀντίφωνο̋ МслИл 411об.–360, tсераfи1мъ — tсерафи1мъ Σεραφείμ МслФРук1622 75; и — m: и3пако1й — v3пако1й ὑ πακοή Окт1638 311, в8тимпа1нэ — въ тmмпа1нэ τύμπανον МслД 205–239, и3зми1рну — и3 смv1рну σμύρνα МслД 223об.–221об., в8мёсто ми1ра пёніе приносz1ще — в8мёстw мv1ра μύρον МслД 225–223об.; и — і: симео1не — сімео1не Συμεών МслФРук1622 50, 52, 62об., 81, и3зра1иль — їзра1иль Ἰσραήλ Окт1638 112об., 118об., 124об., патриа4рхи — патріа1рхи πατριάρχη̋ МслИл 201об.–180об. Об употреблении буквы w в заимствованных словах в правилах Г1648 ничего не говорится, но справщики начинают активно ее использовать в соответствии с греческим правописанием еще до издания грамматики: о — w: їо4на — їq1на Ἰωνᾶ̋ МслИл 209–187, МслД 9, 207об.–8, 241об., Окт1638 127об., 289, їо4сифъ — їq1сифъ Ἰωσήφ МслИл 207–185об. Од новре менно с заменой о на w может изменяться и написание ф на f: дорофе1й — дорqfе1й Δωρόθεο̋ МслД 397об.–435об., а также и на ї и і на и: и3о1сіfъ — їq1сифъ Ἰωσήφ МслД 226–224об., или и на m: в8вавило1нэ — в8вавmлq1нэ Βαβυλών МслД 7об., 401об.–8, 439об. Иногда встречаются гиперкорректные отступления от греческой ор фо графии: tе3фро1на — t є3fро1на Ἐφρόν ТрЦ 4об.–4, tлива1на — tлmва1на Λίβανο̋ Окт1638 30об., fео4фиⷧ — fеq1филъ Θεόφιλο̋ МслД 397об.–435об., ки1рике — кjрике Κηρύκο̋ МслИл 207–185. В некоторых заимствованиях в 40-х гг. XVII в. появляется буква є, упо требление которой не зависит от позиции начала слова или от грамма тической формы: е — є: їе3зеке1иль — їє3зекjиль Ἰεζεκιήλ, їе3ре1й — їєре1й ἱ ερεύ̋ МслД 402–440; ТрЦ 580–524. Во второй половине XVII в. є в таких и подобных заимствованных словах исправляется на е. Несомненно, в этот период присутствовали изменения и в других словах, которые не встретились нам в пределах нашей выборки, но подробное и детальное исследование этого вопроса, требующее привлечения огромного числа текстов, выходит за рамки данной статьи. 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century IV. Лексическая омонимия: язык В 40-х гг. XVII в. начинают различаться лексические омонимы я3зы1 къ в значении ‘народ’ и z3 зы1 къ в значении ‘часть тела, речь’45. Это пра вило за фиксировано в Г1648 (55), и отсутствует в ГС, а также в ор фо гра фи ческом каноне ГЗ, положенном в основу правила о z при из да нии Г1648. Од нако несмотря на отсутствие противопоставления этих омо нимов в юго-западнорусских грамматиках, в “Лексиконе” Памвы Бе рынды дается толкование я3зы1 къ ‘наро1дъ пога1нскій’ и z3 зы1 къ ‘чло1нокъ въ u3стёхъ’ [Бе рында1627: стлб. 312, 314]; различение омонимов я3зы1 къ и z3 зы1 къ встречается и в юго-западнорусских изданиях, например, в киевском Час1617 (z3 зы1 къ ‘орган речи’ 33об., я3зы1 кы ‘народы’ 34). В текстах великорусских богослужебных книг 1640-х гг. в слове я3зы1 къ в зна чении ‘часть тела’ я3 исправляется на z3 : и3бг7одохнове1нъ я3зы1 къ т6и содёла досточю1дне — и3 бг7одохнове1нъ z3 зы1 къ ти содёла досточю1дне МслД 2–2; u3ста1же своz2 tве1рзе смы1 сленэ, и3 чи1ннэ реко1ва я3зы1 ку свое3м2у — u3ста1 же своz2 tве1рзаетъ смы1 сленэ, и3 бл7гочи1ннэ гл7z z3 зы1 комъ свои1мъ ТрЦ 6–5; tзлы1 хъ чл7къ я3зы1 ка — tѕлы1 хъ чл7къ z3 зы1 ка Окт1638 117об., немо1жетъ т6z сло1во чл7че1ское, ния3зы1 къ дв7о похвали1ти — ни z3 зы1 къ 125об. В ТрЦ встречается значение ‘язык пламени’, которое закрепляется за словом z3 зы1 къ. Соответственно, я3 здесь исправляется на z3 : и3чю1вьствены< w4 гнены< я3зы1 къ пода1ніемъ — и3 чю1вьствены< џгненыхъ z3 зы1 къ пода1ніемъ 582об.– 526, в8видёніи w4 гненыхъ я3зы1 къ — в8видёніи о4гненыхъ z3 зы1 къ 585об.–528об. В московских рукописных азбуковниках XVII в. Син835, Син353, Син354, Син380, Син916 слова я3зы1 къ и z3 зы1 къ отсутствуют. В “Сказании како состави святый Кирилл философ азбуку” в составе азбуковников Син835, Син354 язык ‘речь народа’ пишется как z3 зы1 къ (слове1нскіи, гре1ческіи), противопоставляясь я3зы1 ку ‘народу’46. Значение ‘дар слова’, а также ‘язык пламени’ (помимо ‘орган речи’) для z3 зы1 къ актуально и для современного церковнославянского языка [СJkJuJK 1907: 16; С`»\kJK\ 2008: 402–403]. Следует отметить, что в слове мир в это время еще не происходит графического расподобления омонимов: їu3мири2 ми6ръ сво1й бж7е Окт1638 314. В Г1648 также отсутствует правило о различении мира с помощью дублетных букв. Это разграничение начинается только с 1650-х гг. 45 “Противопоставление форм z3 зы1 къ «часть тела» и я3зы1 къ «народ» восходит к юж но-славянской орфографии. Константин Костенечский в трактате «Сказа1ніе и3зья3вле1нно w3 пи1смене<...» (ок. 1424–1426 гг.) предлагает различать ѥ3 зы1 кь (в значении «часть тела, речь», греч. γλῶσσα) и є3зы1 кь (в значении «народ», греч. ἔϑνο̋) [ЯIHL 1895: 117–118]” [К½ÃÆ^HzJK\ 2007: 537]. 46 їt а3да1ма допото1па то1и сz я3зы1 къ гл7аше. и3попото1пэ разdэли2 бг7ъ z3 зы1 кы [. . .] раззмэше1нномже z3 зы1 комъ, я4коже я3зы1 цы размэси1шасz та1ко нра1ви їо3бы1 чаи (Син835 171об.; Син354 350). Slověne 2014 №1 | 95 Выводы Таким образом, временем начала орфографических изменений книжной справы XVII в. можно считать период 40-х гг. Языковые исправления начинаются в процессе издания текстов еще до выхода московской “Грам матики” в 1648 г. Языковая норма разрабатывается справщиками Московского Печатного двора сначала в богослужебных изданиях, а затем кодифицируется в грамматике. Характерно, что при переиздании ГС иосифовские справщики полемизируют с нормализаторскими ре шени ями Мелетия Смотрицкого (особенно в орфографической части грамма тики) и существенно перерабатывают материал в соответствии со своими представлениями. В Г1648 наблюдается сложное взаимо дей ствие правил ГЗ и ГС, а также собственных установок справщиков, в связи с чем каждая пара букв развивается по-своему. Но как видно из текстов, орфографическая норма 40-х гг. явилась результатом изменений нормы первой трети XVII в. (не считая некоторых процессов, начавшихся еще раньше). Одной из причин таких изменений можно считать начавшуюся ориентацию на греческий язык (правописание иноязычных слов) и активизацию контактов с Юго-Западной Русью. Демонстрация границы слова, проявившаяся в изменении оформ ления фонетического слова, в распространении графемы є и появлении o в на ча ле слова, а также в распределении дублетов я (в начале) и z (не в начале), возникает под влиянием юго-западнорусских книг. Что касается употребления дублетов я/z, то устранение я в середине слова является ори ентацией на грамматику Зизания и, возможно, Смотрицкого, однако не исключается и простое совпадение установок юго-западнорусских уче ных и московских справщиков. Маркирование начала слова приводит к воз никновению оппозиции “начало/неначало слова”, которая пока еще не затрагивает пару u/у (произойдет это только в середине 1650-х гг.). В данном случае московские справщики полемизируют с правилами ГЗ и ГС и предлагают свои решения в распределении двух графем. Правило употребления дублетов и/і относительно гласной или соглас ной продолжает традицию предшествующего периода, приводя все отклоняющиеся написания к единой норме. В связи с изменением оформления фонетического слова союз и приобретает единообразное написание и3 как отдельная единица речи. Семантическое разграничение омонимов с помощью дублетных букв и появление ѕ в начале определенных корней также возникает под влиянием юго-западнорусского извода церковнославянского языка (тек стов и лексикографической традиции). 2014 №1 Slověne Book Correction in the 40s of the 17th Century

Напиши аннотацию по статье

Книжная справа 40-х годов XVII века Book Correction in the 40s of the 17th Century Светлана Михайловна Кусмауль Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН (Москва) Svetlana M. Kusmaul Vinogradov Russian Language Institute of the Russian Academy of Sciences (Moscow) Резюме В статье рассматриваются некоторые орфографические изменения, проис ходившие в 40-х гг. XVII в. Многие изменения начались еще до издания “Грамматики” Смотрицкого в 1648 г., орфографическая норма “Грамматики” 1648 г. сформировалась как результат исправлений в текстах 40-х гг. В это время на пи сьме начинает демонстрироваться граница слова, которая отражается в отде лении клитик от самостоятельных слов, в появлении широких графем є3 и n, в изменении написания союза и. Появляется устойчивая орфографическая оппозиция “начало/неначало слова”: в начале — є3, n, я3, не в начале — е, о, z. Распределение графем u/у связывается с ударением и позицией после гласной о. В статье также рассматривается начинающееся разграничение лексических омонимов я3зы1 къ — z3 зы1 къ, изменение написаний некоторых заимствованных слов, а также употребление буквы ѕ. Орфографические изменения 1640-х гг. срав ниваются с орфографическими нормами, зафиксированными в раз личных грамматиках, а также с рекомендациями азбуковников начала XVII в.

когнитивно прагматические функции синонимов русизмов в немецкоязычных текстах сми на материале лексико семантического полка русские народные промыслы. Ключевые слова: когнитивно-прагматические функции, ксенонимы-русизмы, тексты СМИ, лексико-семан- тическое поле «Русские народные промыслы», культурно-маркированная лексика, коннотации, оценочный компонент. Проблема взаимоотношения языка, сознания и культуры волнует исследователей на протяжении всей истории языкознания. В современном мире этот вопрос встает особенно остро, поскольку процессы глобализации способствуют появлению новых возможностей для межкультурной коммуникации. У каждого народа существует своя «картина мира» и категоризация действительности, что находит непосредственное отражение в языке. Слово не только обозначает определенный предмет или явление, но и вызывает множество дополнительных ассоциаций. Так, можно сказать, что за каждым словом стоит свое семантическое ассоциативное поле, которое в полной мере будет известно и понятно только представителю конкретной культуры. Прежде всего, это касается слов, которые являются специфичными для отдельного народа и содержат информацию о культуре, традициях и быте носителей языка. К группе таких слов можно отнести культуронимы, участвующие в иноязычном описании русской культуры. В рамках интерлингвокультурологии культуронимы, закрепленные за специфическими элементами культур, определяются как идиокультуронимы. Они, в свою очередь, подразделяются на две группы: внутрикультурную специфическую лексику– «идионимы» и «чужие», иноязычные идиокультуронимы – «ксенонимы» [Кабакчи, 2012. С.27]. Настоящая статья посвящена функционированию ксенонимов-русизмов в современных немецкоязычных СМИ. Обращение к словам данного класса обусловлено их богатым семантическим и прагматическим потенциалом, который в наиболее полной мере реализуется в медийном дискурсе. Ксенонимическая лексика, передающая специфические элементы внешней культуры, являясь, прежде всего, носителем на Филатова А. А. Когнитивно-прагматические функции ксенонимов-русизмов в немецкоязычных текстах СМИ (на материале лексико-семантического поля «Русские народные промыслы») // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 3. С. 88–98. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¿. ¿. ‘Ë·ÚÓ‚‡, 2015 ционального колорита, актуализирует в сознании реципиента определенные признаки, которые можно рассматривать как фоновые знания, ассоциации и коннотации. Отметим, что коннотация является частью значения слова, которая несет в себе некоторые дополнительные сведения о специфике той или иной реалии. Ю. Д. Апресян использует при этом термин «семантические ассоциации», которые «отражают связанные со словом культурные представления и традиции, господствующую в данном обществе практику использования соответствующей вещи и многие другие внеязыковые факторы» [1995. С. 67]. При этом Е. М. Сторожева использует термин «коннотация» как объединяющий для целого круга явлений. Под коннотацией понимается «любая добавочная информация в значении слова, связанная с его функционированием, т. е. с типичным набором коммуникативных ситуаций, в которых оно употребляется» [2007. С. 117]. При использовании тех или иных слов, заимствованных из русского языка, у немецкоязычного реципиента будут, как правило, возникать определенные ассоциации, обусловленные его фоновыми знаниями о России. Их употребление в немецкоязычном тексте определяется интенциями автора. З. Л. Новоженова, исследование которой посвящено русизмам, употребляемым в польском публицистическом дискурсе, также говорит о том, что «появление “несистемных” заимствованных единиц <…> зависит от прагматических намерений, интенций говорящего субъекта, тех коммуникативных целей, которые он перед собой ставит, вводя в текст вкрапление» [2012. С. 38]. Поскольку в большинстве случаев употребление русизмов определяется конкретной речевой ситуацией, обращение к ним служит типичным средством выражения оценки, авторского отношения к описываемым событиям или явлениям. Особенно это характерно для текстов массовой информации, что не случайно, поскольку СМИ обладают наибольшим потенциалом воздействия на адресата. Формирование оценочного компонента текстов СМИ осуществляется за счет выбора определенных лингвистических средств, необходимых автору для выражения своей позиции (т. е. позитивной или негативной оценки). Так, З. Л. Новоженова, рассматривая русские вкрапления, отмечает в этой связи, что в публицистических и деловых текстах они выступают «в качестве вторичных (эмотивных, коннотативных) номинаций, вносящих в контекст свой компонент эмотивной оценочности, выражающей спектр ценностных установок говорящего субъекта» [Там же]. В связи с этим можно сказать, что немецкие ксенонимы-русизмы, представленные в текстах СМИ и содержащие оценочный компонент, непосредственно участвуют в формировании образа России в немецком коммуникативном пространстве. Учитывая доминирующую роль медийного дискурса в современном информационном обществе, О. Н. Астафьева отмечает, что «современные технологии создания образа включают в себя создание информации, усиливающей те или иные ассоциации и / или стереотипы, «направляя» оценки в положительную или отрицательную сторону, влияя на историческую, культурную, политическую составляющую дискурса» [2014. С. 357]. Анализируя коммуникативные стратегии создания международного имиджа страны, В. И. Савинков справедливо отмечает, что «с помощью системы образов, создаваемых и распространяемых в огромных масштабах средствами электронной коммуникации, появляется реальная возможность создавать новый образ мира и модели поведения, формировать мнения, культурные ориентации и предпочтения, разрушать привычные стереотипы и привносить в массовое сознание новые» [2010. С. 107]. При этом в последние годы в западных СМИ отмечается преобладание негативного представления происходящего в России. Поэтому насущной задачей лингвистов на современном этапе становится определение и изучение вербальных средств и механизмов, посредством которых происходит формирование образа России в иноязычном коммуникативном пространстве. Для представителей иных лингвокультур наибольшим потенциалом создания позитивного отношения к России, вероятно, являются слова, имеющие в своей семантике ярко выраженный культурный компонент. На наш взгляд, к таким лексическим единицам могут быть отнесены немецкие ксенонимы-русизмы лексико-семантического поля «Русские народные промыслы» (далее – ЛСП РНП), которые, как правило, в немецкоязычных текстах СМИ представлены в »ÒÒΉӂ‡ÌË ÎÂÍÒËÍË ‚ ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÏÂÊÍÛθÚÛрÌÓ„Ó ‚Á‡ËÏÓ‰ÂÈÒڂˡ виде транслитерированных вкраплений (более подробно о ЛСП РНП см.: [Филатова, 2015а. С. 181]). В ходе работы над лексическим составом ЛСП РНП было отобрано 217 русизмов. При изучении данных слов были выделены следующие тематические группы ксенонимоврусизмов: изделия РПН (67 ЛЕ); топонимы РНП (40 ЛЕ);имена исторических героев, сказочных и былинных персонажей, тесно связанные с РНП (60 ЛЕ); наименования произведений литературы и искусства, употребляемые в сфере РНП (50 ЛЕ) [Филатова, 2015б. С. 87]. Заметим, что в лингвистике не сложилось однозначного отношения к определению иноязычной лексики, обозначающей реалии русской культуры. Рассматривая русизмы в качестве иноязычных вкраплений, З. Л. Новоженова говорит о том, что «в современной науке они помещаются в лексическую парадигму иноязычных элементов языка наряду с такими явлениями, как иностранное слово, чужое слово, заимствованное слово, заимствование, варваризм, экзотизм, макаронизм, иноязычное выражение, вкрапление, включение» [2012. С. 37]. В рамках данной статьи используется термин «немецкие ксенонимы-русизмы», чтобы тем самым подчеркнуть, что, хотя данные слова и употребляются активно в немецких СМИ, для носителей немецкого языка они все равно являются «чужеродными», так как относятся, прежде всего, к русской лингвокультуре и, может быть, поэтому порой ока зываются более привлекательными и выразительными. Материалом исследования послужили тексты СМИ различных жанров: информационные и новостные статьи, рекламные сообщения, интернет-версии немецкоязычных печатных изданий (такие как Zeit, Focus, Freie Presse, Emsdettener Volkszeitung, n24, N-TV, Disqus и др.). Анализ функционирования отобранных лексических единиц в немецком дискурсе осуществлялся с помощью электронных корпусов немецкого языка («DWDs», «Wortschatz Universität Leipzig»), включающих тексты разных типов и жанров. Анализ фактического материала показал, что наиболее употребительными в текстах СМИ являются ксенонимы-русизмы ЛСП РНП, представленные в таблице ниже. Как видно, наиболее употребительными из анализируемой группы являются слова Troika, Zar, Matroschka и Samowar. Это, вероятно, объясняется в определенной мере особенностями культурной семантики данных единиц и степенью их освоенности немецким языком. В семантической структуре слов, принадлежащих ЛСП РНП, можно выделить три компонента («конкретный предмет / явление, характеризующийся определенными признаками», «элемент быта и культуры России», «позитивная или негативная оценка»), от особенностей актуализации которых в тексте и зависят когнитивно-прагматиче- ские функции данных единиц. Денотатив Количественная характеристика употребления ксенонимов-русизмов ЛСП РНП в немецких СМИ на основе электронных корпусов Лексическая единица Тематическая группа ЛСП РНП Источник и количество примеров DWDS (ZEIT) Источник и количество примеров Wortschatz Uni-Leipzig Troika (Trojka) Matrjoschka (Matroschka) Samowar Zar Sadko Palech Snegurotschka Сюжет, персонаж, изделия 3 169 (148) 11 (13) Вид изделия Вид изделия Сюжет, персонаж Сюжет, персонаж Топоним Сюжет, персонаж 27 (11) 38 (12) 2 558 1 55 9 23 ный компонент («конкретный предмет / явление») всегда имеет место при употреблении слова. Второй компонент, указывающий на связь предмета с русской культурой, также является постоянным элементом семантической структуры слова, но иногда происходит его «выветривание», что может быть обусловлено контекстом и фоновыми знаниями реципиента. Реализация третьего компонента – «позитивная или негативная оценка» – определяется всегда контекстом, в котором у слова возникают контекстуальные коннотативные значения. На основе реализованной семантики, описанной выше, могут быть выделены следующие функции русизмов ЛСП РНП в немецкоязычном медийном дискурсе. 1. Создание национального колорита, актуализация общей картины русской национальной культуры. Прежде всего, включение ксенонимоврусизмов в немецкоязычный текст служит созданию местного колорита. Об этом напоминает С. И. Манина, говоря, что «языковые средства, выступающие в роли социокультурных маркеров, становятся символами данного народа или его социальной группы» [Манина, 2010. С. 116]. Продемонстрируем это на следующем характерном примере: «…Ich urteile nicht negativ oder positiv über Sie, da Sie und ich noch keine leckeren Blini´s gegessen haben. Auch sassen Sie mit mir nicht an einem Tisch, um aus einem Samowar Tee zu trinken. Russen (Menschen) und ihre Regierung sollte man schon auseinander halten. Sie sind zur Zeit genauso ihrem Präsidenten ergeben, wie viele Deutsche seinerzeit ihrem geliebten Führer…» (Disqus). В этом отрывке, взятом из комментария к статье, используется несколько слов, которые призваны на когнитивном уровне активизировать у реципиента фрейм «Россия» и тем самым вызвать в представлениях читателя достаточно полную картину русской действительности. Ксенонимы-русизмы Blini´s и Samowar выступают здесь в роли культурных маркеров, которые непосредственно указывают на русскую действительность. Русизм Blini´s относится к блюдам национальной кухни, а слово Samowar называет русскую реалию и входит в группу слов предметной области российские народные промыслы. Воссоздание среды в данном контексте служит усилению эффекта выразительности текста, способствуя передаче авторской критической позиции к описываемому событию. Культурная маркированность русизмов ЛСП РНП способствует также тому, что многие из них употребляются в качестве номинаций, ориентированных на русскую культуру. Например, Das Restaurant Mat- rjoschka; Bildungszentrum Matrjoschka; Russische Gaststube Zum Samowar; Das Ensemble Samowar; Samowar – Russisches Restaurant in Berlin; SAMOVAR – Der Vereinfür Russische Kultur und Bildunge. V; Gaststätte Troika и др. Данные названия, в которых используются культурно-маркированные слова Matrjosch- ka, Samowar, Troika, призваны путем активизации фрейма «Россия» вызвать у реципиентов ассоциации с русской культурой и тем самым привлечь посетителей. Интересным представляется также случай использования образа матрешки в статье, посвященной Олимпиаде в Сочи 2014 г. Статья представляет собой интервью с матрешкой («Frau Matroschka»), которая по замыслу автора олицетворяет собой Россию. Для того чтобы усилить полноту и яркость раскрытия образа России, матрешка отвечает на вопросы репортера пословицами (статья имеет заголовок «In Russland sagen wir…»). При этом каждый ее последующий ответ становится короче, а в завершении интервью обрывается на полуслове. Таким необычным построением диалога автор, можно сказать, слой за слоем раскрывает матрешку. Ее ответы в форме пословиц и поговорок являются отражением русского национального характера. Пословицы и поговорки выражают народную мудрость, в их семантике заложена также культурная информация. Пословицы, которые использует матрешка для своих ответов, раскрывают характер русского человека: его сложность и многогранность, наличие в нем как положительных, так и отрицательных свойств. Таким образом, язык выступает здесь в роли зеркала русской культуры, в нем отражены менталитет народа, традиции, мироощущение, мораль и система ценностей. Через данное интервью автор иллюстрирует такие типичные черты русского человека, как смелость и решительность, например, «Wer nicht riskiert, der trinkt keinen Sekt. Das Risiko ist eine edle Sache. Ein guter Soldat träumt immer davon, General zu sein...». Он напоминает, что одной из характерных осо »ÒÒΉӂ‡ÌË ÎÂÍÒËÍË ‚ ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÏÂÊÍÛθÚÛрÌÓ„Ó ‚Á‡ËÏÓ‰ÂÈÒڂˡ бенностей русского народа является также его способность переносить трудности, верить в свои силы и не падать духом от неудач, проявляя терпение и стойкость: «Der erste Eierkuchen gerät zum Klumpen. Ein Pferd hat vier Beine und es stolpert auch. Der Morgen ist klüger als der Abend. Und auch Moskau wurde nicht auf einmal gebaut». В том числе подчеркивается, что русскому человеку присуща эмоциональность, прямота в выражении своих мыслей, а так же некоторая доля самоиронии: «Beschuldige nicht den Spiegel, wenn dein Gesicht schief ist»; «Keine Familie ohne Makel»; «Sogar auf der Sonne gibt es Flecken» (DWDS / Die Zeit от 06.03.2014). 2. Актуализация объективной информации, связанной с отдельными элементами культуры и быта России. Вторая когнитивно-прагматическая функция связана с активизацией фрейма «изделие РНП», например, «тройка», «матрешка» и т. д. В этом случае отнесенность данного изделия к русской культуре является лишь элементом (слотом) фрейма. Как правило, данная функция характеризуется конкретностью и объективностью в представлении информации. Такие русизмы, как Samowar, Matrjoschka, Babuschka, Troika, Balalaika, Gusli, Sarafan, Zar и др., могут встречаться в повествовании, где культурно-маркирован- ные русизмы используются для описания явлений и предметов как таковых, без подчеркивания их принадлежности к русской культуре, например, «Dies ist eine handgefertigte traditionelle russische Matrjoschka im Semjonowo-Stil mit insgesamt fünf Puppen aus dem Jahre 1989» (Da Wanda. Products with Love). В данном примере первостепенной функцией ксенонима-русизма является номинация самого предмета и его общая характеристика, отношение к русской культуре является одним из технических признаков данного изделия РНП, поскольку Matrjoschka называет здесь предмет, а номинация используется для передачи объективной информации. Такую же функцию может выполнять и топоним, т. е. географическое название из предметной области РНП, как, например, в следующем предложении: «Im russischen Tula, welches einst berühmt gewesen war für seine Silbereinlegearbeiten (“Tula-Silbern”) werden auch heute noch Samoware hergestellt und in alle Länder verschickt» (Die Zarentoch ter). Ономастический ксеноним-русизм, представленный топонимом Tula, становится неотъемлемым элементом для описываемых явлений и выступает также в качестве нейтрально-деловой презентации реалии, без каких-либо дополнительных коннотаций. Не случайно в классификации С. И. Маниной данная функция определяется как функция документализации [2010. С. 117]. Заметим поэтому, что в рассматриваемой функции, в отличие от функции создания местного колорита, актуализация связи именно с русской действительностью носит дополнительный характер, тогда как в первой функции соотношение с Россией является определяющим. 3. Выражение оценки и отношения. Прагматический потенциал ксенонимоврусизмов данной тематической группы определяется их возможностью воздействия на адресата посредством выражения оценки и / или демонстрации отношения автора текста к тому или иному описываемому событию или явлению. Следовательно, можно говорить об оценочной функции ксенонимических слов в немецкоязычном медиадис- курсе. Нередко в основе реализации оценочной функции в немецкоязычных текстах СМИ лежит метафоризация образов предметной области «Русские народные промыслы». Чтобы показать негативное или позитивное отношение к предмету описания, авторы прибегают к использованию различных образных средств. Это можно наблюдать при употреблении русизма Matrjoschka в качестве метафоры, подчеркивающей определенные свойства предмета с целью выражения присущих слову оценочных коннотаций. Для демонстрации авторской позиции характерно включение в немецкоязычный текст слов, заимствованных из русского языка, содержащих определенные коннотации. Русизмы с прагматическими коннотациями могут передавать критическое отношение автора к предмету описания. В качестве иллюстрации приведем следующий пример: «Zar Putin» kehrt zurück: Bei der von Fälschungsvorwürfen überschatteten Präsidentenwahl in Russland hat der Favorit Wladimir Putin nach ersten Ergebnissen klar gewonnen» (N-TV). Оценочность данному высказыванию придает сочетание Zar Putin, содержащее культуроним Zar. В тематической класси фикации слов ЛСП РНП данный русизм используется для номинации сюжетов произведений русской лаковой миниатюрной живописи, а именно необходим для передачи имен исторических героев, сказочных и былинных персонажей. В качестве примеров приведем следующие названия произведений миниатюрной живописи, содержащих этот русизм: «Das Märchen vom Zaren Saltan» (Schatulle); «Da kommt die Flotte vom Zaren Saltan» (Schatulle); «Zaren Berendei» (Schatulle); «Empfang der Ukrainischer Botschaft vom Zaren Ivan Grosny» (Schatulle); «Zar Peter der I. baut die Schiffe in Holland» (Kästchen) и др. Используя же данное слово для номинации президента, автор тем самым способствует актуализации в сознании реципиента определенных коннотаций. Вопервых, употребление в немецкоязычном тексте русизма «Zar» непосредственно указывает на российскую действительность, так как это реалия русской истории (царь – основной титул правителей Российского государства с 1547 по 1721 г.). Во-вторых, коннотации, содержащиеся в этом слове, характеризуют главу государства как единоличного правителя, самодержца, наделенного безграничной властью. Употребление слова «Zar» рядом с именами политических деятелей, должности которых называются иначе, следует рассматривать как характеристику, оценку. В ведущих немецких СМИ многочисленны заголовки, в которых рядом со словом «Zar» употребляются имена президентов России Б. Н. Ельцина и В. В. Путина: «Russland: Zar Boris in Not», «Revolutionär, gewählter Zar, Demokrat», «Der Tagdes Zaren: Putins Privatleben enthüllt», «Wladimir Putins Alltag: Seine Mitarbeiter nennen ihn “Zar”», «ZarPutin, der Verdruckste», «Kommentar: Zar Putin und seine kafkaeske TVShow» и т. д. В немецких СМИ для выражения оценки из рассматриваемой нами группы используется также слово Matrjoschka, с помощью которого подчеркиваются такие качества российских политиков, как непредсказуемость или несамостоятельность. Рассмотрим сообщение, посвященное вы- борам президента России в 2008 г.: «Mat- rjoschka-Puppe 2008 Überraschung: Hebt man die äußere, mit einem Bild des russischen Präsidentschaftskandidaten Medwedew verzierte Hülle einer Matrjoschka-Puppe in St. Petersburg, erscheint ein Putin-Kern» (n24). В дан ном отрывке описывается неожиданный эффект при открывании матрешки, но читателю ясно, что матрешки здесь лишь метафоры, образы, а речь идет о конкретных политиках. Понимание семантики сочетания «Matrjoschka-Puppe 2008» требует наличия определенных фоновых знаний о выборах президента России, проходивших в 2008 г., и в целом о политической ситуации в России. Как известно, кандидатура Дмитрия Медведева была поддержана президентом Владимиром Путиным, тем самым он обеспечил преемственность высшей власти в России и продолжение своего политического курса. Таким образом, матрешка, изображающая кандидата в президенты Медведева, внутри которой находится матрешка с изображением Путина, достаточно символична. С одной стороны, становится ясно, что политика Медведева будет продолжением действий Путина, а с другой стороны, это может вызывать мысли о несамостоятельности политика, так как его действия могут определяться тем, кто спрятан внутри, что выражено единицей Putin-Kern. Использование образа матрешки позволяет также показать несоответствие внешнего и внутреннего содержания, как, например, в высказывании «die Obama Matrjosch- ka» (Nach Aussen erzählt er nur Schrott, innen ist er schon längst bankrott (Alles Schall und Rauch). Изображая президента США в виде матрешки, автор данной карикатуры как бы слой за слоем раскрывает его сущность: под деловым костюмом скрывается костюм супергероя, который говорит о его тайных амбициях, однако последний слой обнажает пустые карманы лидера, что ставит под сомнение его претензии. В немецких СМИ встретилось еще одно метафорическое употребление слова Mat- rjoschka, где акцент делается на чертах и внешней стороне «куклы». Этим словом называют женщин и девушек, что имеет некоторый негативный оттенок, обусловленный существованием в западном мире определенных стереотипов о косметических вкусах русских девушек. Образ яркой матрешки, изображающей, как правило, круглолицую румяную женщину в цветастом платке, переносится в данном случае на безвкусно одетых девушек с ярким макияжем. Данное значение находит отражение и в словарях русского языка, например, в толковом словаре С. А. Кузнецова приводится разговор »ÒÒΉӂ‡ÌË ÎÂÍÒËÍË ‚ ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÏÂÊÍÛθÚÛрÌÓ„Ó ‚Á‡ËÏÓ‰ÂÈÒڂˡ ное значение слова «матрешка»: «о ярко накрашенной и пестро одетой женщине. Вырядиться матрешкой (пренебр.). Аппетитная м.! (шутл.)» [Кузнецов, 1998]. Следующий пример иллюстрирует использование русизма Matrjoschka в качестве имени собственного в контаминации с обIhrer щеупотребительным: Beim Aufruf Lieblingsseite im Webläst nicht mehr Babsi aus Berlin die Hüllenfallen, sondern irgendeine Matrjoschka aus Mineralnyje Wody (Freie Presse). Данное высказывание содержит оценочные коннотации, которые проявляются в противопоставлении двух лингвокультурных национальных женских образов: Бабси из Берлина и Матрешки из Минеральных Вод. Женское имя Бабси достаточно распространенное в Германии, по мнению пользователей Интернета, немецкая девушка с таким именем не слишком умна (unintelligent) и не очень привлекательна (unattraktiv), но весела (lustig) и дружелюбна (freundlich) (Vorname), и поэтому употребленное в этом ряду имя Matrjoschka, в сочетании с местоимением irgendeine (какая-то Матрешка, одна из многих) свидетельствует о пренебрежительном отношении автора к подобным девушкам и придает этой «Матрешке» очень нелестную характеристику. Символичность образа русской куклы позволяет также эффективно использовать русизм «Matrjoschka» в заголовках статей. Например, статья, посвященная визиту Барака Обамы в 2009 году в Россию, имеет заголовок «Was steckt in den Matrjoschkas?». Автор статьи, начиная рассказ о русском сувенире, эффектно переходит с его помощью к вопросам российско-американской политики: «Seinen Weg auf die berühmten Matrjoschkas hat er bereits gefunden. Bei den Händlern am Rande des Roten Platzes stehen die populären "Puppen in der Puppe″ mit dem Porträt Barack Obamas und des russischen Präsidenten Dmitri Medwedjew eng beieinander. Etwa 1000 Rubel (umgerechnet 32 USDollar) zahlen Touristen für die Souvenirs. Wie hoch am Ende die politischen Preise beim Moskauer Antrittsbesuch Obamas ausfallen werden, bleibt abzuwarten, nicht nur mit Blick auf die angekündigte Reduzierung der atomaren Arsenale...» (Neues Deutschland. Sozialistische Tageszeitung). Заголовок статьи достаточно емкий. Русизм Matrjoschka функционирует здесь в качестве метафоры, придавая предложению оценочные коннотации. Автор, вынося в заголовок слово, обозначающее один из основных символов страны, таким образом говорит о России и о русских людях в целом. Постановка интригующего вопроса в заголовке к статье ставит своей целью привлечь внимание читателей, заинтриговать их. Из статьи становится ясно, что основными вопросами переговоров президентов были проблемы расширения НАТО и размещения ПРО в Европе, сотрудничество в ядерной сфере, поднимались также темы Ирана и Афганистана. Как известно, по большинству ключевых вопросов у России и США возникают разногласия. Автор с помощью символичности образа матрешки, выступающей здесь в качестве квинтэссенции загадочной и непонятной иностранцам России, подчеркивает данным заголовком непредсказуемость итогов предстоящих переговоров. Потенциальное оценочное значение ЛЕ РНП реализуется также и в различных сравнительных конструкциях. Иллюстрацией этому могут послужить следующие примеры: «Harrys Mission gleicht einer verschachtelten Matrjoschka-Puppe. Schicht für Schicht kommt er dem Ziel seiner Schnitzeljagd näher» (Emsdettener Volkszeitung); «Es ist ein raffiniert es Spiel, das Kehlmann inszeniert, seine Geschichten stecken ineinander wie russische Matrjoschka-Puppen» (Focus Online); «Eine russische Matrjoschka, die Holzpuppe, in der viele kleinere Holzpuppen stecken, vermittelt am besten die Vielschichtigkeit des Konflikts in der Ukraine» (Vorwärts). В данных примерах внимание акцентируется на метафорическом «принципе вложения», называемом «принципом матрешки» (нем. das Matroschka-Prinzip), в основе которого лежит закон единства и дополнения. Этот принцип может в одних контекстах иметь позитивную оценку, например, подчеркивать последовательность, содержательность (о положительности коннотации свидетельствует определение raffiniert), а в других контекстах – усиливать негативное содержание (ср. «многослойность» конфликта на Украине). Проанализированный материал и рассмотренные в статье примеры позволяют утверждать, что посредством употребления ксенонимов-русизмов ЛСП РНП авторам удается в большинстве случаев, с одной стороны, привлечь внимание читателей, вызвать у них определенные ассоциации, связанные с русской культурой и действительностью, а с другой стороны, путем создания яркого образа воздействовать на адресата и сформировать у него соответствующую оценку. Однако следует отметить, что для достижения запланированного эффекта необходимо, чтобы реципиент обладал определенными фоновыми знаниями. 4. Подчеркивание признака, лежащего в основе ЛЕ РНП, при номинации предметов, не связанных с русской лингвокультурой. Следующая функция основывается на метонимическом переносе, когда на первый план выходит признак, связанный с денотативным значением лексической единицы. При этом в семантике слова происходит «выветривание» (нейтрализация) культурного компонента. В указанной функции встретились две ЛЕ – Troika (слово, обозначающее один из любимейших сюжетов русской лаковой миниатюры) и Matroschka (изделие РНП). Слово Troika ранее ассоциировалось только с русской действительностью и вызывало у реципиентов в сознании представления, связанные с дорогой, санями и т. д. Следующий пример из художественной литературы иллюстрирует именно такое употребление: «Die Hände unwillkürlich noch ausgebreitet, den Vorhang wie einen schweren Flügel hinter ihrem Rücken, stand sie da, ein Bild sorgloser Gesundheit und lächelnder Freude, und riefhell: "Bitte, Onkel Mischa! Nehmen wir eine große Troika und fahren wir Schlitten!» (dwds / Andreas-Salome, Lou: Fenitschka. Eine Ausschweifung. Stuttgart, 1898) Слова Onkel Mischa свидетельствуют о том, что в данном контексте речь идет о русской действительности, а слово Schlitten указывает на актуализацию значения «тройка лошадей». В современных немецких СМИ слово Troika теряет иногда связь с исходной культурой и употребляется для обозначения совместной деятельности трех лиц, например, ведущих политиков, как можно наблюдать в следующем предложении: «Der zweite Grund ist die mangelnde Autorität der SPD-Troika» (Deutscher Wortschatz. – Leipzig / welt.deот 14.03.2006). В данном контексте единицы Autorität и SPD позволяют сделать вывод, что речь идет о совместной деятельности трех политических деятелей, которые стоят во главе партии. Это значение «деятельность трех ведущих политиков» присутствует и в русском слове тройка и соответствует заимствованному из латинского языка слову триумвират («союз трех мужей»). Указанное значение немецкого слова Troika реализуется при активизации у реципиента фрейма «общественный институт / объединение / партия». В последнее же время указанная лексема в немецкоязычных СМИ часто связывается с деятельностью трех международных институтов – Евросоюза, Международного валютного фонда и Европейского центрального банка. Это слово употребляется, например, в статьях, посвященных финансовым проблемам Греции: «Experten der Troika trafen am Montag in Athen ein, um sich vor Ort ein genaues Bild zu verschaffen». (Deutscher Wortschatz. – Leipzig / Neue Zürcher Zeitung. 16.11.2010). В данном словоупотреблении внимание акцентируется на численном составе, подчеркивается, что эти три института действуют в «единой упряжке». В результате частого употребления этого слова в современных немецких СМИ в указанном смысловом контексте оно стало для читателей доступным и «своим» и может быть понятным без уточнения состава тройки. В описанных примерах из СМИ у слова Troika основной перенос значения осуществляется на признаки «количество» и «совместная деятельность», при этом происходит потеря семантического культурного компонента, связанного с передачей русского национального колорита. В указанных контекстах реалии русской народной действительности уже не присутствуют. Похожие процессы наблюдаются и при употреблении слова Matroschka в контекстах, посвященных обсуждению компьютерных проблем. Данное слово обозначает компьютерное приложение, работающее по «принципу матрешки» – «одно в другом». Рассмотрим такой пример: «Was muss man tun, damit Multimediakunst nicht bloß gut archiviert, sondern auch weiterhin nutzbar ist? Ausgerechnet die Retrogamer, die Fans alter Videospiele also, haben als Erste eine Alternative zur Migration entwickelt , die "Emulation", ein digitales Pendant zur Matroschka. Auf neuen Geräten (etwa einem handelsüblichen Laptop des Jahres 2011) läuft ein Programm, und darin läuft eine zweite, viel ältere Software – »ÒÒΉӂ‡ÌË ÎÂÍÒËÍË ‚ ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÏÂÊÍÛθÚÛрÌÓ„Ó ‚Á‡ËÏÓ‰ÂÈÒڂˡ etwa der Originalcode von Spielen wie Pong oder Space Invaders, Pac- Man oder Asteroids» (DWDS / Die Zeit. 20.01.2011). Основанием для употребления слова является здесь подчеркивание «принципа матрешки», культурная же составляющая семантики слова Matroschka в указанном окружении является нерелевантной, и, таким образом, в этом употреблении происходит нейтрализация культурной маркированности слова. В следующих примерах речь также идет не о деревянной игрушке, а о компьютерных понятиях: «Eine Videodatei ist mehr als nur die digitale Kopie eines Films: Neue Formate wie Matroska führen Video, Audio, Untertitel, Kapitel, Menüs und Cover in einer einzigen Datei zusammen» (Com-Magazin а); «Matroska ist ein Containerformat für Filme. Es ist dem angestaubten AVI-Format zwar sehr ähnlich, kann aber deutlich mehr: So speichert es zusammen mit dem Film auch Untertitel, die Kapiteleinteilung, Bilder und Menüs» (Com-Magazin б). Таким образом, в результате метонимического перехода культуроним Matroschka превращается в компьютерном дискурсе в термин. При этом изменяется и графическое представление слова: Matroska (Matroška – рус. матрешка). Итак, результаты анализа слов ЛСП РНП позволяют сделать вывод о том, что в текстах немецкоязычных СМИ ксенонимырусизмы данной предметной области выполняют четыре когнитивно-прагматиче- ские функции:  употребляются как специальное средство создания национального колорита и актуализации общей картины русской культуры и действительности;  используются в качестве номинаций отдельных реалий русской культуры, где на первый план выходит не культурно-марки- рованная, а общая («техническая») характеристика описываемого предмета;  служат средством выражения оценки и передачи прагматических интенций ав- тора;  используются в новых смыслах для номинации явлений, не связанных непосредственно с русской действительностью. При употреблении анализируемых слов в первых трех случаях культурная маркированность данных слов сохраняется, последняя же функция характерна для рассматри ваемых единиц только в определенных контекстах, где имеет место подчеркнутая актуализация отдельного признака соответствующего предметам / явления, при этом изначальная культурная маркированность ЛЕ РНП может нейтрализоваться. Реализация выявленных функций определяется взаимодействием семантической структуры слова и дискурсивных условий, в результате чего на когнитивном уровне при наличии соответствующих фоновых знаний у реципиента происходит соотнесение описываемых событий / предметов с Россией, а если эта культурная маркированность оказывается нерелевантной, то с каким-нибудь другим геокультурным регионом в зависимости от интенции автора.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.11-112 А. А. Филатова Ивановский государственный университет ул. Ермака, 39, Иваново, 153025, Россия asuta-n@mail.ru КОГНИТИВНО-ПРАГМАТИЧЕСКИЕ ФУНКЦИИ КСЕНОНИМОВ-РУСИЗМОВ В НЕМЕЦКОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТАХ СМИ (НА МАТЕРИАЛЕ ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКОГО ПОЛЯ «РУССКИЕ НАРОДНЫЕ ПРОМЫСЛЫ») Статья посвящена русизмам лексико-семантического поля «Русские народные промыслы». Определяются особенности семантики данных слов, выделяются их основные когнитивно-прагматические функции в немецко- язычных текстах СМИ, рассматриваются примеры, иллюстрирующие семантический и прагматический потенциал слов данной группы, который реализуется в условиях медийного дискурса.

когнитивные аспекты реконструкции образа человека труда по данным хантыйского языка. Ключевые слова: когнитивная деятельность; ментальность; концептуализация; образ человека; семантика; лексическое значение; синтаксические единицы; хантыйский язык. Постановка проблемы Наш подход к теме обусловлен интересом к семантической структуре слова и концептуальной сфере языка, т. е. к тем вопросам, которые являются предметом лексикологии и концептологии. Многие идеи и положения этих двух научных разделов в равной степени актуальны при исследовании лексических единиц, причастных к вербальному выражению определенного концепта. Работа выполнена в рамках проекта РФФИ № 19-012-00080 «Когнитивный и идеографический аспекты реконструкции образа человека по данным языков коренных народов Сибири (на примере хакасского, бурятского и хантыйского языков)» Каксин Андрей Данилович – доктор филологии, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных исследований и саяно-алтайской тюркологии, Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова. E-mail: adkaksin@yandex.ru © 2011–2019 Science for Education Today Все права защищены Science for Education Today Научная литература как по одной, так и другой проблеме (‘язык’ в учебном процессе и при этом правильный выбор адекватных свойств искомого языка) объемна и разнообразна. Из трудов последнего времени на наше осмысление указанных проблем повлияли, прежде всего, работы о роли дидактики в учебном процессе и об эффективности метода определения средств языка, органически «стремящихся к объединению» для яркого выражения некой общей идеи (концепта). О необходимости использования данных лингвистики в учебном процессе пишут многие исследователи как в России, так и за рубежом. Мы согласны с авторами, которые выдвигают практические положения в развитие концепции непрерывного образования для устойчивого развития. Особенно близки нам работы о поведении человека в имманентной языковой среде, содержащие рассуждения об использовании полученных данных в целях формирования социально зрелой, творческой личности [4; 8; 11; 21–22; 24]. При разработке нашего исследования мы опирались на работы, посвященные разным аспектам семантического описания единиц и явлений естественного языка. При этом необходимо отметить наше тяготение к той европейской традиции (привлекающей и многих российских лингвистов), в которой принято определять значения и семантическую структуру отдельных лексических единиц, особенно многозначных, и описывать семантическую область, в которую эти единицы входят [1; 9–10; 13; 16–17; 19–20; 23; 25–26]. При таком подходе изучаются и этимологические связи (внутри группы родственных языков), но с определенной целью – установить, связано ли историческое сохранение с 1 Söder T. “Walk This Way”: Verbs of Motion in Three Finno-Ugric Languages. Acta Universitatis Upsaliensis // Studia Uralica Upsaliensia. – 2001. – Vol. 33. – P. 36. © 2011–2019 Science for Education Today категориями, установившимися еще в праязыке (в древние времена, когда дистанция от логики восприятия окружающего мира до единиц языка была предельно коротка). Вот как сформулирована цель одного из таких исследований: The aim of the present study is to describe the meanings of the single verbs of motion in North Khanty, North Saami and Hungarian from a synchronic perspective and to describe the semantic field that the verbs of motion constitute in these languages. I will also investigate what etymological connections there are to be found between the verbs of motion in the modern languages, in order to see whether historical preservation is linked to specific categories1. Безусловно, это интересное и продуктивное направление современной лингвистики, и такое целенаправленное погружение в семантику языка можно только приветствовать. Однако считаем, что в нашем частном случае, в аспекте реконструкции образа человека, необходимо акцентировать внимание на языковых явлениях, репрезентирующих результаты когнитивной (познавательной) деятельности и, далее, способствующих осознанию человеком «образа себя» – правильного, адекватного окружающему миру, находящегося в гармонии с ним. Работ такого плана также очень много, и в них описываются, по большей части, достаточно специфические элементы и явления: именно те, что отражают особенности той или иной языковой картины мира, фиксируют константы, имеющие глубокий смысл для представителей данного этноса [2; 3; 7; 15; 18]. Нам в частности импонирует следующая мысль, высказанная в одной из статей, авторы Все права защищены Science for Education Today которой анализировали «текстовое представление пространственного концепта (локуса) Россия через смысловые модели, включающие абстрактное имя: Россия – безумие, счастье, любовь, совесть, сила, судьба, стихия, вечность… Проведённое на материале русской поэзии ХХ в. исследование показало, что перечисленные абстрактные имена воплощают поэтический локус в лексической структуре текстов на протяжении всего столетия, особенно активизируясь в “переломные точки” страны, когда необходимо философское осмысление России как ментальной сущности высшего порядка» [14, с. 130]. Определений концепта в лингвистике достаточно много, но они представляют собой ответвления от небольшого ряда типичных дефиниций. Мы придерживаемся того взгляда, что концепт – это определенная семантико-когнитивная структура, которая несет «комплексную, энциклопедическую информацию об отражаемом предмете или явлении, об интерпретации данной информации общественным сознанием и отношении общественного сознания к данному явлению или предмету»2. Концепт – ментальная структура, и в языке она воплощается в лексиконе (обычном и образно-метафорическом), мимике и жестах; часто даже молчание становится многозначительным [1, с. 62–65; 5–6; 12]. Концепты – ментальные структуры, разворачивающиеся от небольшого, вначале получаемого извне, импульса: они формируются в длительном, постепенном процессе восприятия речи и овладения языком. Процесс освоения языка ребенком начинается еще в утробе матери. Природа позаботилась о том, чтобы уже на этом этапе ребенок мог впитывать звуки окружающего мира и распознавать среди них звучание человеческой речи. «То, что он заговорит на языке своих близких, безусловнее всех рассуждений доказывает – язык объективен. Он дается нам в ощущении, через слух, но постигаем его мы не слухом, а всем напряжением интеллекта. И творим его в себе – не руками, а духом. С первых моментов жизни слушая звучащую речь, ребенок внутри себя строит отражение скрытой за речью системы»3. Итак, концепты складываются постепенно, по мере взросления человека. Влияют на этот сложный процесс и коммуникативная среда (в частности, не «перебивается» ли родной язык каким-либо другим языком), разные факторы окружающей жизни. К примеру, жизнь в традиционном хантыйском обществе достаточно быстро приводит к складыванию концепта мулты верты (хăннэхö) ‘трудящийся (человек)’, поскольку такого человека можно каждый день видеть; причем он явно противопоставлен ăл омасты (хăннэхö) ‘просто сидящему (человеку)’. Тематическая лексика современного хантыйского языка исследована и описана лучше других сфер (только модально-оценочная лексика как особая семантическая группа изучена еще слабо), но нет значительных работ по семантике отдельных лексем и лексических групп. Почти совсем не описаны те языковые явления, о которых выдающийся лингвист М. И. Черемисина писала следующее: «Разную роль в семантической организации словарного состава играют и такие отношения, как полисемия, синонимия, антонимия, омонимия… Важны [и] такие органические характеристики, как гибкость категориальной семантики слова, способность основы 2 Попова З. Д., Стернин И. А. Когнитивная лингви стика. – М.: АСТ: Восток – Запад, 2007. – С. 24. 3 Черемисина М. И. Язык и его отражение в науке о языке / Новосибирский государственный университет. – Новосибирск, 2002. – С. 5. © 2011–2019 Science for Education Today Все права защищены Science for Education Today двигаться по разным грамматическим классам, как “открытость” лексических единиц для семантической деривации»4. Рассматривая типологические черты (общие и отличительные) языков мира, можно прослеживать и такие типологические характеристики, которые касаются общих закономерностей семантической организации словарного состава. Заметно, что слова в разных языках не одинаковым образом объединяются в классы, соотносящиеся с морфологическими категориями или синтаксическими функциями. К примеру, в хантыйском языке нет такого явления, как организация (группировка) имен по семантическим классам, имеющая далее выход в какую-либо морфологическую категорию, но есть другие интересные семантические явления, сопоставимые с аналогичными явлениями в других языках. В частности, не раз писали по поводу большой степени детализации окружающего мира (или хозяйственной деятельности человека) в языках народов Севера. Не вдаваясь в подробности, можно отметить, что наличие большого количества слов для называния снега – примета, прежде всего, ненецкого языка; а вот то, что «большое количество слов применяется для номинации рыболовных снастей и их деталей» – это и о хантыйском языке. Некоторые другие семантические особенности хантыйского языка (и других языков народов России) отмечены, описаны исследователями [2; 10; 13; 16; 18]. Системность организации лексики хантыйского языка можно видеть (и показать) в разных ракурсах: как обнаруживаются словапонятия, усвоенные в раннем детстве; каков минимальный набор лексических единиц, без употребления которых нельзя адекватно рассказать о занятиях, например, рыбака; в чем 4 Черемисина М. И. Язык и его отражение в науке о языке / Новосибирский государственный университет. – Новосибирск, 2002. – С. 76–77. © 2011–2019 Science for Education Today своеобразие выделяемых лексических групп; как ведут себя отдельные лексические единицы в тексте (есть ли зависимость от вида текста, его жанра, объема) и т. п. Итак, реконструкция образа человека труда по данным языка имеет дескриптивные и когнитивные аспекты. На материале хантыйского языка дескрипция произведена в достаточной степени: имеются словари (в том числе – тематические), изданы фольклорные и авторские произведения, учебные и методические пособия, включающие фрагменты текстов, посвященных трудовой деятельности. Когнитивные аспекты названной реконструкции могут быть выявлены в результате лингвистического исследования. Только в этом случае устанавливаются связи между результатами мыслительной деятельности этноса и элементами и свойствами соответствующей языковой системы. На материале хантыйского языка такие исследования еще не проводились (проблема результативности когнитивной деятельности еще не ставилась). Таким образом, наша цель – определить когнитивные аспекты реконструкции образа человека труда по данным хантыйского языка. глубокие Методология исследования Материалом для исследования послужили словари хантыйского языка, образцы разговорной речи, собранные в с. Казым (1983–2001), а также предложения и мини-тексты, извлеченные из произведений художественной литературы. Основной применяемый метод – описательный: рассматриваются группы слов и фрагменты текстов, содержащих характеристику человека, занятого ежеВсе права защищены Science for Education Today дневным трудом, анализируются их структурно-семантические особенности, способствующие вербализации искомого концепта. Результаты исследования О работе (профессиях) человека в сло варе хантыйского языка Основным естественного элементом языка как системы является слово: именно оно является «строительным материалом» при дальнейшем переходе к фразе (предложению) и их совокупности (тексту). В орбиту нашего исследования вовлечены слова и словосочетания, выражающие представление о человеке, занятом повседневным трудом. Многие из них формально не маркированы, и только в результате дистрибутивного анализа могут быть отнесены к средствам объективации искомого концепта. Важно и то, что картине мира ханты в целом свойственно небольшое число антагонистических пар понятий (типа лǎткаш ‘щедрый’ – щǎкар ‘скупой’): ко многим словам-понятиям антонимы просто отсутствуют, а в целом ряде случаев пришлось прибегнуть к заимствованию, в частности, из русского языка (пары типа лöхас ‘друг’ – вÿрак ‘враг’). В других случаях появляются описательные обороты (часть из них – с теми же заимствованиями): в нашем исследовании такое положение дел зафиксировано в наличии таких пар, как рöпитты (хǎннэхö) ‘работающий (человек)’ – нǎрлы-кǎрлы питум (ут) ‘без дела оставшийся (некто)’, рöпатая сǎмаң ‘трудолюбивый’ – лǎнь / лени-вани ‘ленивый’, хот öхты верат ‘домашние дела’ – камн тÿңматты верат ‘работы, производимые на улице’. Противопоставление работающего и незанятого ничем человека можно представить как концепт и антиконцепт, т. е. как диалектическое единство (или как переходящие друг в друга противоположности). Иначе говоря, они «представляют собой единство тождественного и различного. Категория “единство” обозначает их принадлежность к определенной целостности, а также тесную взаимообусловленность в рамках единой системы»5. Если понимать слово как номинативную единицу, можно заметить, что языки немного по-разному представляют «устройство» живого и предметного (вещного) мира, окружающего человека. По-разному «отражается в языке» и сам человек – эта многомерная, бесконечно разнообразная субстанция. При этом в каждом языке складываются свои «правила описания» человека: «Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (= концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка» [1, с. 3–39]. Лексика любого языка системна, но эта системность проявляется по-разному. В частности, неодинаковым бывает набор лексических оппозиций (и не всегда это только антонимы), по-разному проявляется языковой изоморфизм. Остановимся на указанных явлениях подробнее, используя материал хантыйского языка. Обращаясь в частности к тематическому словарю, можно следующим образом очертить круг лексических единиц, связанных с обозначением человека по роду занятий (профессии): 5 Боева-Омелечко Н. Б. Концепт и антиконцепт как диалектическое единство // Язык, познание, культура: методология когнитивных исследований: материалы Международного конгресса по когнитивной © 2011–2019 Science for Education Today лингвистике (22–24 мая 2014 года) / отв. ред. Е. И. Голованова. – М.; Челябинск, 2014. – С. 41. Все права защищены Science for Education Today «водовоз – йиңк талляты хоят; воспитатель – ай няврэм лавăлты па вәнлтăты хоят; доярка – мис пәсты нэ; зверовод – вой-хўл энмăлты хоят; косарь – турн сэвăрты хоят; лесоруб – юх сэвăрты хоят; оленевод – вўлы тăйты хоят; охотник – вәнт вой велпăслăты хоят; пастух – хот вой (вўлы) лавăлты хоят; певец – ариты хоят; педагог – няврэм вәнлтăты хоят; пекарь – нянь верты хоят; переводчик – тулмащлăты хоят; печник – кәр омăсты хоят; плотник – хот омăсты хоят; прачка – пәсăнтыйлты нэ; председатель – кәща; продавец – пиркашек; тынэсты хоят; путешественник – вер әхтыйн мăнты-яңхты хоят; рыбак – хўл велпăслăты хоят; сказочник – монщты хоят; скотовод – вой-хўл энмăлты хоят; сторож – хот па мулты пурмăс лавăлты хоят; строитель – хот омăсты хоят; табунщик – лов пăк лавăлты па нёхăлты хоят; танцор – якты хоят; телятница – ай мис энмăлты нэ; учитель – няврэм вәнлтăты хоят; учительница – няврэм вәнлтăты нэ»6. Как видим, большинство единиц в этом списке – сложные слова (созданные как описательные обороты: строитель = дом сажающий человек). Примечательно, что с их помощью обозначаются не только новые виды деятельности (воспитатель, телятница, учитель), но и традиционные (оленевод, охотник, рыбак). Объяснение может быть только одно: никогда повседневная работа не воспринималась как профессия, способ заработка; о том, чем занят человек, сообщалось путем употребления глагольных форм. Ср.: Ащен мулхатл тащ вошатты мăнс ‘Отец вчера стадо гнать уехал’; Тамхатлатн лув Хетта юханан велпаслал ‘В эти дни он на реке Хетте промышляет (охотничает)’; Ешавол Аса щи мăнлув ‘Скоро на Обь поедем (рыбачить)’; Лыв ин Амнёвн тухлылат ‘Они сейчас на устье Амни рыбачат (неводят)’ и т. п. Разумеется, в хантыйском языке есть и другие лексические единицы, употребление которых позволяет кратко, емко и точно выразить представление о трудолюбивом человеке. Группировать их можно по-разному, например, по принадлежности к той или иной части речи. В частности, в тематическом словаре хантыйского языка приводятся следующие единицы: имена существительные (в том числе в качестве определяемых в сочетаниях): каркам хоят, тöса рöпитты хоят, яма рöпитты хоят ‘труженик’, нётты хоят ‘помощник’, пилхö ‘товарищ’7; имена прилагательные и причастия: шакпак ‘аккуратный, прилежный’, каркам ‘бодрый, ловкий’, апраң ‘бодрый, ловкий; старательный’, рǎхты ‘годный’, вещкат ‘добросовестный; справедливый’, вева питум ‘изнуренный’, вераң ‘мастеровой’, вева ǎнт йиты, щомлы ǎнт питты ‘неутомимый’, шоп ясңуп ‘обязательный’, ропатайл пела талты хоят ‘ответственный’, елпи манты ‘передовой’, ушаң-сащаң ‘понятливый’, нумсы-келы ‘смекалистый’, муя иса кӱншематы ‘способный’, хǎрщи ‘строгий’, ушаң ‘толковый’, така иньщасты ‘требовательный’, лӱв йöрала эвалты хоят ‘уверенный в себе’, еллы вӱратты, сǎмл лǎңхаты ‘упорный’, вев, тöймум ‘усталый’8. В лексической единице рöпатая сǎмаң хоят ‘трудолюбивый’ одним из компонентов является заимствованное слово рöпата ‘работа’, но в хантыйском языке имеются также 6 Русско-хантыйский тематический словарь: Казымский диалект / сост. С. П. Кононова. – СПб.: Просвещение, 2002. – С. 39–40. 8 Русско-хантыйский тематический словарь: Казымский диалект / сост. С. П. Кононова. – СПб.: Просвещение, 2002. – С. 167–195. 7 Там же. – С. 41–43, 50. © 2011–2019 Science for Education Today Все права защищены Science for Education Today единицы с исконным вер ‘дело’: вераң ‘мастеровой’, вер вöты хоят ‘опытный’, верлы питум хоят ‘безработный’ и др. Подобно всякому другому языку, хантыйский язык как средство общения является языком слов. Из слов, выступающих отдельно или в качестве компонентов фразеологических оборотов, формируются (при помощи грамматических правил) предложения. Словами в хантыйском языке обозначаются конкретные предметы и отвлеченные понятия, выражаются человеческие эмоции и воля, выражаются общие категории, определяется модальность высказывания и т. д. Однако, несмотря на несомненную реальность слова как отдельного языкового явления, и на яркие признаки, ему присущие, оно (слово) с трудом поддается определению. Это в первую очередь объясняется многообразием слов со структурно-грамматической и семантической точек зрения. Возьмем ряд слов и сочетаний, которые могут быть представлены в тексте на хантыйском языке. Посмотрим на них ближе, проанализируем и увидим, сколь разнообразны они по протяженности, количеству слогов, морфем, по изменяемости (неизменяемости), по этимологии, сфере употребления, с точки зрения активности этого употребления, не говоря об оттенках значения, особенно – экспрессивно-стилистических и оценочных оттенках. Описание «человека труда» в тексте на хантыйском языке Далее рассмотрим примеры употребления искомых слов и словосочетаний в контексте выражения отношения человека к своему делу (труду). В следующих предложениях речь идет о рыбаках и занятии рыболовством: – Рутьсялат па сялта еллы мǎнлат. Щиты, пух, верат си вәллийллат9 ‘Отдохнут и потом дальше идут. Так вот, сынок, дела и бывают’. – Ма вантэмн, нын ма тумпеман верлан яма мǎнлат, – ай няха вусилуман, лупас Петр10 ‘Я смотрю, у вас и без меня дела хорошо идут, – добродушно посмеиваясь, сказал Петр’. – Нǎң иси па нэпекаң хә, си лаварт, вән верат сора ухена вуллан. Щит ям вер11 ‘Ты, однако, грамотный человек, эти сложные дела быстро познаешь (букв.: в голову берешь). Это хорошо (букв.: хорошее дело)’. – Ма нәмаслум, нǎң мотор манэма уша паватлан. Тǎм вер әхтыйн нумасн малэн. Па щалта моторан тәтьляты верен нумаса ǎнт рахал…12 ‘Я думаю, что ты научишь меня обращаться с мотором. Этому делу обучишь меня. А если (у меня) ездить на моторе дело не пойдет…’ – Нǎң сиренан ма ләлаң елан ат омассум? Ма са мем сит пела ǎнт вәл. Хән хоят сёмал кеман мулты верл, сирн самал амата ийл па ухала арсыр атум нумсат ǎнт юхатлат13 ‘Потвоему, я дома должен сидеть? Мое сердце к этому не лежит. Когда человек, по своим возможностям, что-то делает, тогда его сердце радуется, и в голову разные плохие мысли не приходят’. В приведенных образцах превалирует оценочная модальность (часто вводимая с помощью оборотов ма ванттэмн ‘я смотрю (= на мой взгляд)’, ма нәмаслум ‘я думаю’ и др.). Кроме них, в хантыйском языке представлено много других слов и оборотов, употребление которых позволяет рассказать о приверженности человека делу жизни, о его трудолюбии, добросовестности. целеустремленности, 9 Лазарев Г. Д. Сорненг тов. Рассказ на языке ханты. – Ханты-Мансийск: Полиграфист, 1999. – С. 9. 10 Там же. – С. 15. © 2011–2019 Science for Education Today 11 Там же. – С. 17. 12 Там же. – С. 17. 13 Там же. – С. 7. Все права защищены Science for Education Today Например, о своем призвании можно сказать так: – Па сялта ма хул велты хоята тывсум. Йиңк – там ма лылэм14 ‘И потом, я ведь родился рыбаком. Вода – это моя жизнь’. Синонимичной приведенной является следующая фраза: Ал омасты там ики ǎнт ханл15 ‘Просто так сидеть этот человек не умеет’. Преемственность поколений людей, желающих трудиться, быть полезными обществу именно в этом качестве, ярко выражена в заключительном диалоге книги, посвященной рыбакам: – Сантар, нǎң па муя нǎң вулаңен пирась ики омсуптасэн рәпитты? Сыры нǎң луват тәтьлясэн, а интам пирась ики мотор тәтьляты лэсятсэн. Сантар елы няхман лупас: – Ма хән омсуптасэм. Лув, лув нумас вермал моториста вәлты. А ма космонавта питлум16 ‘– Сантар, а почему ты вместо себя старика заставил работать? Раньше ты его возил на лодке, а теперь старого человека посадил за руль. Сантар со смехом отвечал: – Я не заставлял его. Он сам решил быть мотористом. А я космонавтом буду’. По этим фрагментам текста видно, что каждый признак значимой единицы хантыйского языка находится в сложной взаимозависимости с другими соотносящимися признаками. Концептуальность текста, его «внутренняя форма», его сущность проявляется в изоморфизме: в том, что общие свойства и закономерности объединяют единицы разной сложности. Другими словами, слова в тексте «подогнаны» друг к другу. В системе хантыйского языка чрезвычайно важна роль глагола, и большое число его словоформ употребляется в любом тексте. В частности, в текстах о человеке труда регулярно используются глаголы движения и физического действия (хотя, конечно, не исключены глаголы эмоций, говорения, интеллектуальной деятельности, других лексико-семантических групп): Алаңа нух питсумн, лэсман-ясьсумн. Яюм-ики ләматьлилас, ким этас, нымалңал ваттас па вәнта си вулылал каншты шәшмас. [Реплика героя]. Ситлан лув вутлы си манс. Ма, юлн хасюм хә, ямкем хув карты кәр пуңалн хошмалтыйлман омассум, сялта ләматьлийлсум па ким си этсум. Нюки хотл мухалая пәшас лыпийн вулы юкана тывелттухэлт лэваса си шәшилалум. Хәлантлум – нэмулт сый антә, вантыйллум – вулы па антә. Камн шеңк иськи вәс, потты си питсаюм. Нумас версум тутьюх сэварты. Лаюм алэмасум па си нарумсум эвтум юхшәпат ара лоңхитты 17 ‘Утром оба проснулись, поелипопили. Брат мой оделся, вышел наружу, надел лыжи и пошел в лес искать своих оленей. [Реплика героя]. С тем и ушел в ту сторону. Я, оставшийся дома, довольно долго сидел, греясь, у железной печки, потом оделся и тоже вышел наружу. Возле чума в ограждении, словно олень, прогуливаюсь. Прислушиваюсь – нет никаких звуков, смотрю вокруг – оленей тоже нет. На улице было довольно холодно, стал я мерзнуть. Задумал тогда дрова рубить. Схватил топор и принялся раскалывать нарезанные чурбаки’. Системность в хантыйском, как и в любом другом, языке проявляется многообразно – как в больших его совокупностях (например, 14 Лазарев Г. Д. Сорненг тов. Рассказ на языке ханты. – Ханты-Мансийск: Полиграфист, 1999. – С. 9. 15 Там же. – С. 19. © 2011–2019 Science for Education Today 16 Там же. – С. 19. 17 Сенгепов А. М. Касум ики путрат. Рассказы старого ханты. – СПб.: Просвещение, 1994. – С. 12. Все права защищены Science for Education Today словообразовательная, грамматическая, лексическая системы), так и в совокупностях меньшего объема (в частности, в лексических подсистемах, основанных на тематическом признаке). Эта же системность реализуется и в разных по объему линейных группировках (текстах): для яркого выражения концепта в текст «вовлекаются» слова разных частей речи, словосочетания разного типа, фразеологические обороты. Исследование показывает, что в хантыйском языке при описании человека труда употребляются слова разных частей речи, но преимущественно – имена существительные и прилагательные (в том числе – в составе глагольно-именных сочетаний), глаголы движения и физического действия. Глаголы эмоций, говорения, интеллектуальной деятельности, других лексико-семантических групп также присутствуют, но в меньшей мере и, в основном, в модально-оценочной функции. Образ человека, занятого ежедневным трудом, описывается следующими средствами хантыйского языка: как любящий свою работу: как самоотверженный в труде. Эти словарные материалы и тексты могут помочь и в воспитательной работе с подрастающим поколением. Итак, кроме семантико-грамматической деривации, есть много возможностей, которыми располагают человеческие языки для своего развития и совершенствования в лексико-семантической сфере. Хантыйский язык – не исключение: в нем, как в любом живом языке, в любой момент времени всегда присутствуют единицы (элементы) и явления, адекватному отражению способствующие особенностей окружающего мира, фиксирующие ментальные константы, имеющие глубокий смысл для представителей данного этноса. Применительно к нашей теме: лексиче ские единицы хантыйского языка, участвующие в реконструкции образа человека труда, следует признать сложными семантическими структурами, идеально приспособленными для выражения этого многомерного концепта человек труда. Структурно-семантические особенности этих единиц, заложенные в словаре как потенциальные, в полной мере проявляются в тексте, способствуя полной объективации (вербализации) искомого концепта. Разными языковыми составляющими этого концепта человек погружен в реальность окружающего мира, с их помощью он различает всевозможные действия, занятия и, самое главное, осознает влияние постигнутого знания на свой характер и на свои отношения с окружающим миром. Это знание, закрепленное в языке, вызывает необходимость активных действий, направленных на обеспечение дальнейшего хода жизни, преобразования окружающей действительности в пользу последующих поколений. Заключение В результате исследования выявлено два важнейших принципа языкового воплощения образа человека, наиболее полно реализуемых в хантыйском языке. Первым из них является: опора на лексико-семантическое словообразование как естественный способ категоризации. В результате выбора такой стратегии вырабатывается устойчивая таксономическая модель: трудовой человек, в этом своем качестве, называется (или характеризуется) путем объединения в одной синтагме названия действия и названия предмета, на который переходит действие. Образуются сложные слова типа холуп омасты (хǎннэхö) ‘сеть сажающий (человек)’, холуп вущкаты (хǎннэхö) ‘сеть за(человек)’, ёхум кератты брасывающий (хǎннэхö) ‘бор обходящий (человек)’. © 2011–2019 Science for Education Today Все права защищены Science for Education Today Вторым принципом является: создание семантической и структурной соотнесенности между смысловыми и дискурсивными единицами текста и их подчинение общей идейной направленности и целевой установке автора. Во всех привлеченных для анализа фрагментах текстов обнаруживается семантическая и структурная соотнесенность элементов общей системы. Исходный общий посыл – полно и точно характеризовать человека, ответственного за результаты своего труда, выразить по зитивное отношение к такому человеку – мотивирует употребление адекватных средств (определенных словоформ, дискурсивных слов и синтаксических конструкций). Таким образом, модели номинации и характеристики человека труда в хантыйском языке обусловлены результатами когнитивной деятельности ханты, в сознании которых закреплен именно такой прототип (деятельный, подвижный, тесно связанный с определенным предметом, местом, направлением).

Напиши аннотацию по статье

2019, том 9, № 4 http://sciforedu.ru ISSN 2658-6762 Science for Education Today © А. Д. Каксин DOI: 10.15293/2658-6762.1904.11 УДК 811.51+37.026 Когнитивные аспекты реконструкции образа человека труда (по данным хантыйского языка) А. Д. Каксин (Абакан, Россия) Проблема и цель. Статья посвящена проблеме отражения в языке результатов когнитивной деятельности человека, направленной на познание самого себя. Цель статьи – определить когнитивные аспекты реконструкции образа человека труда по данным хантыйского языка. Методология. Материалом для исследования послужили словари хантыйского языка, образцы разговорной речи, а также фрагменты из произведений художественной литературы. Основной применяемый метод – описательный. Результаты. В результате исследования выявлены принципы языкового воплощения образа человека труда, наиболее полно реализуемые в хантыйском языке. Этими принципами являются: опора на лексико-семантическое словообразование как естественный способ категоризации, создание семантической и структурной соотнесенности между единицами текста и их подчинение целевой установке автора. Доказано, что модели номинации и характеристики человека труда в хантыйском языке обусловлены результатами когнитивной деятельности ханты. В этническом сознании закреплен именно такой прототип: человек труда – деятельный, подвижный, тесно связанный с конкретным предметом и местом. Заключение. Автором выявлены лексические и конструктивные (проявляющиеся в тексте) единицы в хантыйском языке, обобщающие представление о человеке, занятом производительным трудом. Обоснована функциональность и прагматичность средств, выражающих идею «человек труда».

количественные числительные в деловой писменности первое половины хвои в. Ключевые слова: история русского языка; количественные числительные; русская деловая письменность XVII в. Количественные числительные пережили в истории русского языка самую радикальную на фоне слов других классов морфологическую и синтаксическую перестройку, и в XVII в. она была еще далека от завершения, т.е. в отличие от других частей речи, уже при Галинская Елена Аркадьевна — доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (eagalinsk@mail.ru).в современности, перед числительными было впереди еще много изменений до имеющейся в современном русском языке системы. Для того чтобы получить адекватное представление о формах количественных числительных в языке того или иного периода, объем памятников письменности, по которым ведется работа, должен быть достаточно существенным, поскольку числительные не самые частотные слова, и они употребляются чаще в прямых падежах, чем в косвенных, которые как раз наиболее интересны. Материалом для настоящего исследования послужили хранящиеся в РГАДА деловые скорописные тексты общим объемом около 7000 листов. Это отказные и отдельные книги, а также челобитные грамоты в основном первой половины XVII в.1, происходящие из Новгорода, Пскова, Великих Лук, Твери, Ржева, Вологды, Костромы, Курска и Новосили (список источников и принятые сокращения — в конце статьи). При приведении примеров указывается сокращенное наименование рукописи и через дефис номер листа, а графическая система оригиналов несколько упрощается: синонимичные буквы я, p, ӻ передаются буквой я; о и ѡ — буквой о; з и s — буквой з; i десятеричное — восьмеричным и; ѳ — буквой ф. В круглые скобки берутся буквы, пропущенные в сокращенных словах, в квадратные скобки — те надежно восстанавливаемые буквы, которые по тем или иным причинам в тексте не видны. Исследованный материал позволяет представить себе наддиалектную систему числительных и некоторые локальные особенности. Впрочем, многое о морфологическом и синтаксическом поведении числительных в XVII в. уже известно, см., например, [Багрянский, 1957; Дровникова, 1985; Жолобов, 2006; Галинская, 2012], да и объем журнальной статьи не позволяет продемонстрировать и прокомментировать все парадигмы, поэтому здесь будут изложены только отдельные, представляющие определенный интерес сюжеты. Если взглянуть на систему склонения числительных первой половины ХVII в. целиком, то в первую очередь обращает на себя внимание тот факт, что в ней есть зоны без вариативности и зоны с существенной вариативностью. Далее это будет продемонстрировано на двух примерах. Большой устойчивостью и отсутствием вариативности в текстах всех территорий обладает старая парадигма слова сорок, т.е. исконная парадигма *ŏ-склонения с инновацией в Т.п. — окончанием женского рода -ью: 1 За пределы первой половины XVII в. выходит лишь ржевская отказная книга 1658–1666 гг. и несколько новгородских челобитных 1597 г.Р.п. Д.п. Т.п. М.п. сорокъ сорока сороку сорокью сорокѣ Ср. некоторые примеры из рукописей разной локализации (многочисленные формы Р.п. сорока, которые сохранились до сих пор, не приводятся): к сороку к двѣм четвертям Пск. 8461–117, ко сту к сороку к однои чети Волог.–123об, к сороку двемя четвертямъ Костр.–473об, к сороку к двѣмъ четям Вел. Луки–231 об, к сороку четырем четвертямъ Новос.–1045, к сароку четвертям Курск–256; соракю тремя четвертьми Новос. —186, владети … сорокю двемя четвертми Пск. 23351, ч. 2–19, сорокю четвертми Новг. 23459–346; о сте о сороке четхъ Пск. 23350–198, о сороки четвертях Новг.– 43363, д.28, л. без номера (с характерной для новгородских рукописей заменой ѣ на и). Путь к новой двухпадежной системе (И. — В. сорок, Р. — Д. — Т. — М. сорока) практически еще и не намечался — встретилась только одна инновационная форма Д.п.: к сорока к пети четвертям Новос. —233об. При этом в дальнейшем этот путь был пройден быстро: в текстах XVIII в., включенных в НКРЯ (ruscorpora.ru), в творительном и местном падежах уже встречается только форма сорока за двумя исключениями2: <…> плѣнилъ Шарпей три судна съ сорокью человѣками Мавританъ <…> [М.И. Веревкин. Исторія о странствіяхъ вообще по всѣмъ краямъ земнаго круга. Ч. 1 (перевод книги Прево и Лагарпа, 1782)]. И хотя многие прежде думали, что человек одушевляется по сороке днях, но оное неправильно <…>. [В.Н. Татищев. Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах (1733)]. Более устойчивой была форма дательного распределительного падежа с предлогом по: сочетания типа по сороку копеек в текстах XVIII в. встречены 24 раза при всего трех случаях сочетания по с формой сорока. Продолжало быть употребительным предложнопадежное сочетание по сороку и в XIX в. (34 вхождения при 69 по сорока). Один раз в текстах XVIII в. НКРЯ фиксирует сочетание к сороку при полном отсутствии к сорока: <...> ибо к сороку молотам, кроме других работ, с 500 жителей потребно <…>. [В.Н. Татищев. Доношение Я.В. Брюсу о целесообразности постройки нового металлургического завода на реке Исети (1721)]. 2 Примеры «в сороке соболей» и «на сороке соболей» (всего их в текстах XVIII в., входящих в НКРЯ, три) учитываться не могут, так как здесь слово сорок употреблено не в числовом значении, а в значении ‘связка’.слова сорокъ, как было сказано выше, продемонстрировала наличие зоны стабильности в склонении числительных (сюда же могут быть отнесены, например, еще и старые парадигмы слов сто и девяносто). Что же касается зоны вариативности, то ее можно проиллюстрировать на примере форм Д.п. слова два: двѣма, двѣмъ, двумъ, дву, двѣмя. Двѣма — исконная форма Д.п., совпадавшая в двойственном числе с Т.п. Форма двѣмъ появляется под влиянием форм тремъ, четыремъ. В форме двумъ мы видим обобщение исконной формы Р. — М. падежей дву как основы числительного «два» (ср. совр. двух, двум, двумя), хотя и сама эта форма проникает в Д.п. без форманта -мъ — дву. Форма дв(cid:2)мя пришла из Т.п., где она появилась под влиянием новых форм тремя, четырьмя. Если говорить о происхождении нового форманта -м’а в Т.п., то здесь произошла контаминация флексии -м’и, исконной для числительных три, четыре и флексии -ма, исконной для числительного два / дв(cid:2)) [Leskien, 1875: 57]. Приведем некоторые примеры употребления всех пяти форм. двѣма в двумстомъ к сороку к двема3 четвертем Костр.–270об, отделено … двема дочерям Тверь–177об. двѣмъ к сороку к дв(cid:2)м четвертям Пск. 8461–117, к пятидесят к двем четвертям Костр.–592, к сороку к двѣмъ четям Вел. Луки–231 об, к петидесят двем четвертем Новос.–1010, к двѣмъ четямъ Курск–233. двумъ к осмидесят к двум четвертям Костр.–613об, ко штидесят к двум четям Ржев–362об, двум недорослем Новос.–534, двум дочерем Курск–322, к двумъ четемъ Волог.–85об. дву ко сту к штидесят ко дву четвертям Пск. 8455–543, къ пятисотъ к девяносту к дву четвертям Костр.–1199об, к трицоти к дву / четвертям Новос. 250об/251. двѣмя к сороку двемя четвертямъ Костр.–473об., двѣмя дѣвкамъ Тверь– 306об. Таким образом, все стадии развития первоначальной формы Д.п. в первой половине XVII в. на великорусской территории существовали одновременно, правда, полный набор из пяти форм представлен только в костромской отказной книге, тогда как в других рукописях вариантов меньше. 3 Во всех исследованных рукописях имеется широко распространенная в деловой письменности XVII в. замена ѣ на е, поэтому формы двема, двемъ, двемя нормальны.ное явление, один пример которого уже был приведен (двѣмя). Это проникновение формы творительного падежа в дательный падеж. Многочисленны такие случаи в псковских текстах, где используются окончания Т.п. — ма, — мя, инновационные, впрочем, для этого падежа (например, владел … пятма жереби 8455–539об, тритцатю шестьмя четвертми 23351, ч. 2–255). Кроме того, в Д.п. единично отмечена флексия -ми, которая для Т.п. числительных в псковских текстах не зафиксирована, но она присутствует в великолукской отказной книге, отражающей соседний с псковским говор: пятдесят девятми четвертям с четвериком … владѣти Вел. Луки–175об. Примеры форм Д.п., равного Т.п., из п с к о в с к и х текстов таковы: -ма: к тремстом г десятма четям 8455–169, къ двусотъ к двунатцатма четвертямъ 8455–575об, к тремстам ко штинатцатма четверьтям 8461–695, къ двустом к дватцатма четвертям 8455–299об, ко сту къ тритцатма четвертям 8455–263, 264об, ко сту тритцатма четвертям 8455–522об, к пятистам тритцатма чет (sic) 8461–237. -мя: к чтерьмястамъ (sic) к триццатмя к пятмя четивертямъ 8461–378, к четы/стам (sic) к пятмядесят к семя четвертямъ 8455–283. -ми: к двемъстомъ четырнацатми четвертям 8461–778об. Особо следует отметить форму семя, где произошло наложение вновь приобретенного окончания -мя — на основу сем’-. Велико чи сло примеров такого рода в к о с т р о м с к о й отказной книге: к осмидесят тремя четвертемъ 859, к осмидясят х тремя четвертемъ 862об, х четыръма 110об, к двусотъ к сороку к четырмя четвертямъ 424об, к пятидесят к четырмя четвертям 441 об, к дву стом х тритцати х четермя (sic) четвертям 477, х пятмистом к семидесят к четырмя четямъ 557об, к пятмя четвертям 572, г десятмя четвертямъ 522, к дву сотъ тритцетмя четвертямъ 398, к пятюдесятемъ четмъ 580об (sic). Есть один такой случай в в о л о г о д с к о й отказной книге: ко сту к семидесят к четырьмя чети 625об. В т в е р с к о й отказной книге помимо уже приведенного примера двѣмя дѣвкамъ 306об находим и ко щидесят к четырмя четвертем 243. В современных псковских, вологодских, костромских и тверских говорах присутствует совпадение форм дательного и творительного падежей в форме дательного падежа во множественном числе субстантивного и адъективного склонений [ДАРЯ II, карты 41, 51]. Это явление существовало уже и в первой половине XVII в. (ср. и с т(cid:2)мъ попамъ Пск. 8461683, пожалуи меня … сорокю пяти четвертямъ Пск. 23351, ч. 1–91), в связи с чем можно было бы предположить тенденцию к совпадению форм дательного и творительного падежей и у числительных, хотя и в форме творительного падежа.находим и в текстах, происходящих с тех территорий, где совпадения Д.п. и Т.п в именном и адъективном склонении нет: четыре примера в р ж е в с к о й отказной книге: к петмя четвертям 38, къ двустамъ к девеносту к пятмя четвертям 201 об, к тритцетмя к осми четвертям 184об, к трицетмя к осми четвертьмя 190об — и два примера в к у р с к о й отказной книге: к дватцатма четвртям 263, всѣмъ четырмя чл(cid:137)вком 19. Здесь нельзя подозревать влияние склонения существительных и прилагательных, так что следует искать другое объяснение, которое работало бы и для остальных диалектов. Возможно, окончания -ма, -мя, имевшиеся в Т.п. у слов два, три, четыре (ср. с двема пасынки Курск–277об, з двемя дочерми Курск–321 об, с тремя девками Курск– 2 15об, с тремя с(ы)ны Ржев–342об, с трема четми Тверь–190об, владел … четырмя жереби Пск. 8455–539об) и проникавшие в другие числительные (ср. тритцатю шестьмя четвертми Пск. 23351, ч. 2–255, тремястами тритцатма четми Пск. 23350–200; пожалуи … тритцатмя чет и двумя Пск. 23350–188, с тритцатмя с пяти четвертмя Тверь–242), оказались сильными, так что иногда попадали в Д.п., что поддерживалось сохранением до какой-то степени в этом падеже древнего окончания двойственного числа -ма и приобретенного окончания -мя в формах двѣма, двѣмя, о которых речь шла выше. Деловые тексты дают интересные данные относительно половинного счета, то есть образований с пол-, обозначавших дробные числа (элемент пол- в сочетании с именной формой порядкового числительного, стоящего в Р.п.). В XVII в. эти тексты демонстрируют богатство подобных образований, которые используются как в И. — В. пп., так и в некоторых косвенных падежах, например: И. — В. пп.: полтора четверика Пск. 8455–445об, на полторы десятины Пск. 8455–77, полтрети версты Волог. —566, полтрети десятины Курск–249, полчетверты выти Пск. 8455–9, полчетверты десятины Пск. 8455–469, полпяты десятины Пск. 8461–701, Костр. —1024, полшесты десятины Пск. 8455–193, Волог. —627, полшесты копны Тверь–392об, полсемы дрвни Волог. —26, полсемы копны Волог. —742об, полвосмы десятины Пск. 8455–464об, на полосмы десятины Пск. 8461–640, полосмы копны Волог.–110, пол[де]вяты дѣсятины Пск. 8461–483об, полдевяты копны Волог.–42, полдясяты (sic) копны Волог.–43об, полтретинацеты копны Волог. —743об, полшестынатцати дрвни Пск. 8455–168об, полтретяцат чети Волог.– 9об и т.д. Эти слова легко встраивались в составные числовые наименования: двесте сорок полшесты чети Пск. 23350–86, дватцат полтрети десятины Пск. 8455–355об, 464об, 361, на дватцат на полтрети десятины Пск. 8455–462об, сто сорокъ полтрети копъны Костр.–251 об, 252, чети Костр.–510об, сто восмидесят полтары копны Тверь–313, дватцат полторы четии Волог. —355об, семдесят полдесяты копны Волог.–566, пятдесят полчетверты копны Волог.–355. В И. — В. пп. сохраняется древний синтаксис: исконно слово полъ управляло существительным и требовало от него Р.п. ед.ч., а именная форма порядкового числительного согласовывалась с существительным (например, полъ въторы гривьны). В косвенных же падежах ситуация оказывается сложнее и с точки зрения морфологии, и с точки зрения синтаксиса. Приведем сначала формы, встреченные в текстах. Р.п. с(ы)нъ… полутора году Новос.–373об, с(ы)нъ … полутора года Новос.–376, не дошло … полутору осмин пашни Пск. 8455–38, получетверта сажня Курск–734. Д.п. по полутрети десятины Новос.–50, по полутретятцати четвертеи Пск. 23350–56. Т.п. с полуторымъ четвериком Тв. 16061–243, полутормя обжами Новг. 43280–117, пожаловал … полутретя стами чети Пск. 23351, ч. 1–48. М.п. в полуторе пу стоши Тверь–265, в полуторе жере би Костр. —511, в полупете постошах Тверь–266. Грамматические особенности здесь таковы. 1) В Т.п. у слова полтора бывает два окончания — адъективное окончание мужского / среднего рода -ымъ (полуторымъ) и приобретенное под влиянием форм двумя, тремя внеродовое окончание -мя (полутормя). 2) Компонент пол- всегда стоит в форме полу- (генетически Р. — М. пп.). 3) Второй компонент только в одном случае имеет закономерную форму исконно родительного падежа: <пожаловал> полутретя стами чети Пск. 23351, ч. 1–48. 4) Обычно второй компонент получает окончание падежа, которого требует управляющий глагол или предлог от существительного и, следовательно, числительное согласуется в падеже с этим существительным. Но в числе согласование присутствует не всегда: у числительного бывают только окончания единственного числа, а существительные могут стоять и в единственном, и во множественном числе. Существительные в единственном числе: Р.п. полутора году Новос.–373об, сн(cid:137)ъ… полутора года Новос.–376, получетверта сажня Курск–734. Д.п. по полутрети десятины Новос.–50. Т.п. с полуторымъ четвериком Тверь–243.Костр.–511. Существительное в множественном числе: Р.п. <не дошло> полутору осмин пашни Пск. 8455–38. Д.п. по полутретятцати четвертеи Пск. 23350–56. Т.п. <пожаловал> полутормя обжами Новг. 43280–117, <пожало вал> полутретя стами чети Пск. 23351, ч. 1–48. М.п. в полупете постошах Тверь–266. Числительные с первым компонентом пол- до какой-то степени сохранялись в XVIII в. М.В. Ломоносов упоминает о них в «Российской грамматике» и приводит парадигмы склонения, которое отличается от того, которое было в XVII в.: «Полтора, полтретья, полдесята и протчïя, также оба, двое, трое, пятеро, десятеро склоняются, какъ прилагательныя во множественномъ числѣ»: Им. Род. Дат. Вин. Твор. Пред. полтора полуторыхъ полуторымъ полтора полуторыми полуторыхъ полтретья полутретьихъ полутретьимъ полтретья полутретьими полутретьихъ [Ломоносов 1755: 10 3]. Но поиск по НКРЯ показывает, что на самом деле в XVIII в. употребительна была форма косвенных падежей полутора: 20 вхождений в Р.п., 10 — в П.п., 2 — в Т.п., причем сам же Ломоносов тоже употреблял эту форму: Хлебную печь делать выше полутора аршина, <…>. [М.В. Ломоно сов. Лифляндская экономия (перевод) (1747)] (ruscorpora.ru). Впрочем, есть у него и форма Р.п. полуторых: «… о древности довольное и почти очевидное увѣренïе имѣемъ в величествѣ и могуществѣ Славенскаго племени, которое больше полуторыхъ тысячь лѣтъ стоитъ почти на одной мѣрѣ» [Ломоносов, 1766: 12]4. В значении П.п. форму полуторых НКРЯ один раз фиксирует в тексте начала XVIII в.: В полуторых милях от Шверина, получа помянутой генерал-маеор от герцога указ, маршировал с полками меклембурскими конными и двумя росийскими пехотными, <…> [А.М. Макаров (ред.). Гистория Свейской войны (Поденная записка Петра Великого) (1698–1721)]. А в конце XVIII в. 43 формы Р. и П. пп. полуторых обнаруживаются в разных произведениях у одного и того же автора — П.И. Челищева («Послание в Российскую академию» 1793 г., «Дневник П.И. Чели 4 Благодарю Г.А. Молькова за указание на этот пример.Еще 10 вхождений находим в НКРЯ в текстах XIX–XX вв. Приводимых Ломоносовым форм Д. и Т. пп. полуторым и полуторыми в НКРЯ не обнаруживается, равно как и никаких форм косвенных падежей с постулируемыми им окончаниями от остальных числительных, хотя в прямых падежах в имеющихся в корпусе текстах XVIII в. слова полчетверта, полпята, полшеста, полосьма и полдесята встречаются, но в абсолютно единичных случаях. Однако в картотеке Словаря русского языка XVIII в., подборку примеров из которой приводит Г.А. Мольков, отдельные формы косвенных падежей от этих слов есть, но это формы типа от получетверта, в полутретье [Мольков, 2016: 128–120]. Ломоносов знал форму полуторых, которая, как мы видим, спорадически употреблялась в том числе им самим, и как можно полагать, искусственно достроил всю парадигму этого слова с окончаниями множественного числа, а заодно создал парадигму полутретьих, полутретьим и т.д. Примечательно, что НКРЯ демонстрирует пять случаев употребления числительного полтретья в текстах XIX в. (но один из них фольклорный) и в одном случае оно употреблено в позиции Р.п., причем склонение первой части уже утратилось: Какой молодой человек, в свою очередь, не увлекался славой выпивания полтретья ведра? [А.А. Фет. Из деревни. 4 (1871)] (ruscorpora.ru). Следующим интересным явлением, наблюдаемым в текстах первой половины XVII в., можно считать спорадическое проявление влияния соседних форм одна на другую. Известно, что члены числового ряда испытывали взаимовлияние: так, слова семь и осмь, относившиеся к акцентной парадигме b, стали вести себя, как слова акцентной парадигмы с, к которой принадлежали пять и шесть, то есть получили конечное ударение в Т.п. (семью́, осмью́) и приобрели способность отдавать ударение предлогу (на́ семь, на́ восемь), а слово десять, исконно изменявшееся по консонантному склонению, сблизилось морфологически со словами склонения на *-ĭ , обозначавшими числа от пяти до девяти. В текстах первой половины XVII в. эта тенденция имеет свойство расширяться, так что друг на друга спорадически влияют числительное и стоящее рядом существительное или части составного числительного. Перед тем, как приводить примеры, напомню, что в первой половине XVII в. слова, обозначающие числа 50, 60, 70, 80, устойчиво демонстрируют древнюю особенность, унаследованную от породивших их словосочетаний: в них склоняется только первая часть, а вторая, бывший Р.п. мн.ч. от слова десять, сохраняется в виде -десятъ [Багрянский 1957: 34–36; Дровникова 1985: 61–63]. Это наблюдается вос.–741, за пятюдесят четвертми Новос.–1069. Но ср. написания: ко сту ко щтидесятемъ четвертям Новос.–835об, ко сту к сор[] | (конец строки, обрыв) ко стидесятем (sic) четвертмь (sic) Новос.–839, к пятюдесятемъ четмъ Костр.–580об. Очевидно, что окончание -ем у числительного появляется под влиянием окончания с формантом -м- у находящегося в той же синтагме существительного. Есть и обратные случаи: с тритцатмя с пяти четвертмя Тверь–242, к трицетмя к осми четвертьмя Ржев–190об, где окончание числительного влияет на окончание существительного. Имеется также пример влияния частей внутри составного числительного: кг (sic) двѣстям четырем четвертям Костр.–400об. И, наконец, продемонстрирую некоторые нетривиальные локаль ные особенности, которые касаются отдельных форм. В северо-восточной зоне числительное, обозначающее число 14, может сохранять в первом компоненте древнюю форму «четыре»: четыренатцет копен Волог.–381, 455, четыренатцат дворов Волог.–469об, четыренацат чет Волог.–628, сто четыренатцат чети Костр.–517, а на ту на сто четыренатцат чети Костр.–517. Материал показывает, что по говорам могла по-разному преодолеваться нежелательная слоговость сонанта у слова (в)осмь — в том числе, когда оно становится компонентом образовавшихся из словосочетаний числительных (в)осмьнадцать, (в)осмьдесятъ, (в)осмьсотъ. Распространенный сейчас вариант со вствным гласным перед сонантом (восемь), который, кстати, встречается в рукописях первой половины XVII в. крайне редко (например, восемдесят Псков 8455–175), оказался не единственным. В псковских рукописях находим вставной гласный после сонанта: твою г(о)с(у)д(а)р(е)ву службу служю восми л(cid:2)тъ 23350–113, три ста шестидесят восми чети 23351, ч. 2–63; с(cid:2)на восминатцат копенъ 8461–698, осминатцат чети 8461–185; осталос … триста восмидесят три чети 23351, ч. 2–63, с(cid:2)на восмидесят копен 8455–130об, отделено… всего… восмидесят четии 8455–85об, дано восмидесят чети 23350–100 (2 р.), восмидеся (sic) копенъ 378об, восмид(cid:2)сят сажен 482, всего … восмъсот восмидесят чети 23351, ч. 1–138, восмидесят пят чети 23351, ч. 2–19, триста восмидесят чети 23351, ч. 2–83, двести восмидесят три чети 23351, ч. 2–51. в восмисот четвертеи 8455–8, 9. Подобный случай зафиксирован и в тверской отказной книге: сто восмидесят полтары копны Тверь–313. Другой путь устранения слоговости сонанта отражается в новосильской отказной книге: происходит отпадение сонорного, аналогичное диалектному отпадению конечного l-epentheticum в словах типа ру[п’] из рубль, кора[п’] из корабль, жура[ф’] из журавль, только в составе числительного, обозначающего число 80: на воздесят чети Новос.–445об, на воздесят чети Новос.–446об, четыряста воздесят шеснацат копен Новос.–379, четыряста [в]оздесет шеснацат копен Новос.–380 (в последнем случае буква в, взятая здесь в скобки, скрыта в начале строки переплетом рукописи). Эти написания со всей очевидностью показывают, что сонорный согласный действительно выпал, раз предшествовавший ему [с] (или [с’]) подвергся ассимилятивному озвончению. Небезынтересно в этом плане написание сто возмдесят чети Волог.–357bis. Возможно, здесь соединилось реальное произношение без сонорного со звонким шумным перед [д’] и орфографически правильное написание с м. Стоит обратить внимание и на необычность сочетания «восемьдесят шестнадцать» (воздесят шеснацат Новос. —379, [в]оздесет шеснацат Новос.–380), которое обозначает число 96. Не исключено, что это отголосок двадцатеричной системы счисления, пример которой мы находим во французском языке: 80 — quatre-vingts (4 раза по 20), 96 — quatre-vingt-seize (80+16). Последний случай точно соответствует обнаруженному в южнорусской по происхождению новосильской отказной книге первой половины XVII в. сочетанию «восемьдесят шестнадцать». Список источников и принятые сокращения Вел. Луки — Отказные, отдельные и т.д. книги по Великолукскому уезду 1616–1637 гг. (641 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 8367. Волог. — Отказные, отдельные и т.д. книги Вологодского уезда 1620–1634 гг. (745 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 14821. Костром. — Отказные, отдельные и т.д. книги Костромского уезда 1619–1634 гг. (1319 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 11086. Курск — Отказные, отдельные и т.д. книги Курского уезда 1630–1654 гг. (897 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 15648. Новг. 23280–27 челобитных 1597 г. из Новгородского уезда — РГАДА, ф. 1209, оп. 1246, ст. № 43280. Новг. 23459–32 челобитных 1626–1629 гг. из Новгородского уезда — РГАДА, ф. 1209, оп. 1243, ст. № 23459. Новг. 43363–82 челобитных 1622 г. из Новгородского уезда — РГАДА, ф. 1209, оп. 1246, ст. № 43363. Новос. — Отказные, отдельные и т.д. книги Новосильского уезда 1625–1652 гг. (1092 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 8994. Пск. 23350–26 челобитных 1627 г. из Псковского уезда — РГАДА, ф. 1209, оп. 1253, ст. 23350. Пск. 23351–58 челобитных 1628 г. из Псковского уезда — РГАДА, ф. 1209, оп. 1253, ст. 23351 (ч. 1 и 2).ф. 1209, оп. 2, № 8455. Пск. 8461 — Псковская отдельная и отказная книга 1613–1658 гг. (только черновые записи с 1626 по 1649 г. — всего 182 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 8461. Ржев — Отказные, отдельные книги Ржевского уезда 1658–1666 гг. (704 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 12381. Тверь — Тверская отказная книга 1627–1643 гг. (549 л.) — РГАДА, ф. 1209, оп. 2, № 16061.

Напиши аннотацию по статье

Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. № 6 Е.А. Галинская КОЛИЧЕСТВЕННЫЕ ЧИСЛИТЕЛЬНЫЕ В ДЕЛОВОЙ ПИСЬМЕННОСТИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХVII в. Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносов а» 119991, Москва, Ленинские горы, 1 В статье рассматриваются некоторые особенности количественных числительных, отраженные в деловых документах первой половины XVII в. разной локализации. В системе склонения числительных этого периода были зоны без вариативности и зоны с существенной вариативностью. В текстах, происходящих с разных территорий, отмечается проникновение как исконных, так и инновационных форм творительного падежа в дательный падеж. Особый интерес представляют превратившиеся из прежних словосочетаний в числительные слова типа полтора, полтретья и т.д. Одной из особенностей здесь является то, что в косвенных падежах второй компонент получает окончание падежа, которого требует управляющий глагол или предлог от существительного, и согласуется с ним в падеже, но не обязательно в числе: существительные могут стоять и в ед. ч., и во мн. ч. (например, в полуторе пустоши, в полупете постошах). Есть нетривиальные особенности, касающиеся отдельных форм: так, нежелательная слоговость сонанта у слова (в)осмь в том числе в составе образовавшихся из словосочетаний названий чисел 18, 80 и 800, могла преодолеваться вставкой [и] после него (И.п. восьми, восьминатцать, восьмидесятъ, восьмисотъ) или его отпадением (на воздесят чети); сочетание «восемьдесят шестнадцать» (воздесят шеснацат), которое обозначает число 96, возможно, является отголоском двадцатеричной системы счисления.

коммуникативных практика русское ыазыковоы личности в ареале ближнего зарубежа норма и узус. Ключевые слова: система языка, норма, узус, языковая личность, региональная специфика, ближнее зарубежье. Восприимчивость языка и его устойчивость к иноязычному влиянию показательны как процессы, характеризующие «жизнь и поведение языка» в каждом конкретном пространственно-временном измерении. Результаты этих процессов поразному закрепляются в практике и не всегда закрепляются в лексикографии. Норма как собственно языковой феномен и как социально-историческая категория в настоящее время требует особого рассмотрения применительно к специфике русского языка в странах ближнего зарубежья, что актуально не только в свете полемики относительно формирования национальных вариантов русского языка на постсоветском пространстве, но и в чисто практических целях его преподавания и использования вне России. Наша цель — рассмотреть русский язык в коммуникативном пространстве ближнего зарубежья в плане соотношения нормы и узуса в речевой практике русской языковой личности. Какой бы ни была позиция исследователей по вопросу о национальных вариантах русского языка, практика в любом случае диктует необходимость изучения и осмысления того, что не входит в кодифицированный фонд современного рус ского литературного языка, но используется его носителями в странах их проживания. Речь идет о способе признания специфики отдельных форм и значений слов, а также заимствований и абсолютно новых для русского языка единиц. Эти факты не зафиксированы ни одним словарем, включая местные. Для русского языка повсеместно действует единая академическая норма, однако нормализаторами в отдельных ситуациях могут выступать не только словари, что актуально для рассмотрения случаев инонационального влияния на русский язык в конкретном регионе его функционирования. Базовое для языка триединство система — норма — узус является той осью, на которой «располагаются», с которой так или иначе соотносятся элементы коммуникативной практики. Как известно, система задает рамки возможного, т.е. диктует и позволяет, норма — отбирает и устанавливает, узус — нарабатывает и предлагает. Б.А. Серебренников, рассматривая вопрос о соотношении структуры языка, нормы и узуса, констатирует: «Норма не может оставаться единственным понятием, представляющим реализацию и функционирование языка. Другим понятием функционального плана и является узус, отличающийся от нормы тем, что он всегда содержит определенное число окказиональных, нетрадиционных и даже некорректных реализаций, хотя некоторые из них могут быть, впрочем, довольно устойчивыми (1)... Норма и узус полностью не совпадают — узус, включая как традиционные, устойчивые, правильные, так и нетрадиционные, окказиональные и ошибочные реализации, всегда шире нормы» [11]. В свою очередь Л.П. Крысин, рассуждая о несовпадении нормативных прескрипций и речевой практики, пишет: «Между системой и нормой находится узус — использование языка в разных сферах человеческой деятельности, речевая практика. В узусе нередко реализуется, с одной стороны, то, что не является нормой, но разрешает языковая система, а с другой, то, что не только не является нормой, но и выходит за пределы системных возможностей языка. Иначе говоря, узус „перекрывает“ и нормативные рекомендации и запреты, и системные потенции языка» [8]. Из этого мы будем исходить в попытках квалифицировать те явления, которые не вписываются (пока не вписываются или не совсем вписываются) в рамки общепринятых норм русского литературного языка и являются территориально ограниченными в своем использовании. Прежде всего важно отметить, что в лингвистике, где к проблеме нормы или стандарта, как ее предпочитают называть на западе, обращались и обращаются виднейшие ученые, принято двоякое понимание нормы: дескриптивное (то, как говорят, как принято говорить в данном обществе) и прескриптивное (то, как надо, как правильно говорить), которое, как известно, одним из первых ввел в науку Э. Косериу [6]. В настоящее время это формулируется как широкое и узкое понимание нормы. «В широком смысле под нормой подразумевают традиционно и стихийно сложившиеся способы речи, отличающие данный языковой идиом от других языковых идиомов. В этом понимании норма близка к понятию узуса, то есть к обозначению общепринятых, устоявшихся способов использования данного языка... В узком смысле норма — это результат целенаправленной кодификации языка. Такое понимание нормы неразрывно связано с понятием литературного языка, который иначе называют нормированным, или кодифицированным» [8]. Каков же в таком случае ответ на вопрос о том, можно ли считать нормативной речь, маркированную инонациональным лингвокультурным влиянием, в каждом географически отдельном сегменте русского мира? Начнем с того, что подобный вопрос — «Сколько норм в русском языке?» [1], ставший названием научной публикации В.И. Беликова, касается не только языка русского зарубежья. Он актуален, как никогда, и в самой России. Ответ ученого на него таков: «Грамматическая норма в русском языке едина, что же касается фонетики и лексики — вопрос непростой» [1]. К числу непростых, например, относится проблема параллельного функционирования нескольких лексических вариантов, о чем В.И. Беликов высказывает свое мнение в другой статье — «Задачи социальной лексикографии»: «Для русской лексикографии крайне актуально создание социолингвистически ориентированного словаря с фиксацией районов бытования регионализмов, как общеупотребительных (нормативных и сниженных), так и социолектно ограниченных. Эта задача может быть решена лишь содружеством русистов различных городов России и зарубежья» [2]. Такое предложение настоятельно подсказано самой практикой функциони рования языка, его реальной жизнью в разных точках мира. В самой России происходит параллельная номинация новых реалий, что, помимо диалектов, является источником регионально-нормативной лексики. Здесь важно особо подчеркнуть, что параллельная номинация не является параллельной нормой, по которой как раз и различаются между собой национальные варианты того или иного языка. При параллельной номинации «многие такого рода единицы оказываются единственным используемым в повседневной практике (а иногда и единственно известным) способом обозначения определенного понятия для тех лиц, которых никак нельзя исключить из числа носителей литературного языка, например, для вузовских русистов... В ряде случаев за границей возникло противопоставление повседневного (старого нормативного) и „официального“ русского узуса... Каков бы ни был официальный статус русского языка за пределами России, развивается он там уже во многом самостоятельно. „Официальная“ норма России в ряде случаев идет на поводу у иностранной нормы (ср. новое управление в Украине), но чаще всего просто не знакома с ней» [2]. В России уже поднимается вопрос о том, чтобы в лексикографическую практику ввести регионально-ограничительные пометы с целью получить расширение (пополнение) кодифицированных синонимических рядов с соответствующими пометами о региональности отдельных единиц в общих словарях русского языка. По отношению к узусу с заметным присутствием в нем регионально специфичных примет даже применяется специальный термин — региолект [9]. Проблема региональной специфики обсуждается и в ее российском диапазоне, и в международном. Этим вопросам специально был посвящен семинар в Тартуском университете, в работе которого приняли участие языковеды Эстонии, Белоруссии, Латвии, Польши, России [10]. Такие темы выступлений, как «Заимствования в системе русскоязычных обращений: смена норм?» (В.Б. Гулида, С.-Петербург), «Лингвистическая триада: норма, вариант нормы и речевая ошибка» (Н.В. Перфильева, Москва) и др., касаются разных стран, в том числе ближнего зарубежья. Рассматривая разницу между литературной нормой и некодифицированной частью зарубежного узуса, важно отметить, что он старается не «выпадать» из системы, т.е. он ориентирован на систему как на алгоритм. Речевая практика русских в зарубежье, несмотря на интеркаляционные и интерференционные инвазии, при сознательной адаптации чужеродного материала, как правило, русифицирует его. В качестве механизма срабатывает аналогия, прецедент. На это обращали внимание в советский период и обращают внимание исследователи из разных суверенных постсоветских геополитических пространств [13; 14]. Литовский лингвист Б. Синочкина отмечает: «Вхождение новых единиц в принимающий язык в конечном счете подчиняется общим правилам заимствования, а степень освоенности заимствуемого имени зависит от целого ряда причин, как языковых, так и экстралингвистических... Выбор „своеобразие“ или „норма“, если одно противоречит другому, принимающий язык в итоге решает в пользу нормы — таково требование системы» [12]. Безусловно, исключение составляют случаи, которые строго диктуются законом или местной традицией. Тогда русофоны «идут на поводу» у местных неисконных носителей русского языка. Здесь вступает в свои права узус, который всегда шире нормы, что, тем не менее, тоже порождает норму, но иную — коммуникативную. Тогда в «ситуациях общения мы имеем дело с нормой как „установленной мерой, средней величиной“. Такую норму можно назвать прототипической — ориентированной на наиболее частотный образец коммуникативного поведения... Когнитивный механизм выбора модели речевого поведения базируется на альтернативах „принято / не принято“, „удобно / неудобно“» [5]. Утверждая это, О.С. Иссерс в статье «Типы коммуникативных норм и детерминирующие их факторы» приходит к выводу, что «существуют 4 типа коммуникативной нормы, определяемые ситуацией общения и различающиеся по степени императивности. Они отражают сложившиеся в обществе представления о допустимых границах варьирования речевого поведения, нарушение которых ведет к коммуникативному конфликту» [5]. В своих рассуждениях О.И. Иссерс отталкивается от того, что норма как «узаконенное установление» имеет место в достаточно ограниченной социальной сфере. Для нас применительно к зарубежному русскому миру важно добавить, что ограничения оказываются обусловленными еще и территорией инонационального государства с его лингвокультурной и социальной спецификой. Таким образом, можно говорить не об ослаблении позиции нормы как таковой, а о конвенциональной коммуникативной норме, которая учитывает и отражает потребности контекста. В целом, общенациональный русский язык на рубеже веков стал более демократичным, более восприимчивым к узкоспециальным и иностранным заимствованиям. Однако при всей либерализации языкового поведения и языкового выбора приверженность норме сильна в российском обществе, в чем сказывается и его образованность, и его начитанность (литературоцентричность), и общее понимание важности сохранения единого языка как основы национального единства. Особенно ярко это проявилось в связи с вступлением в силу 1 сентября 2009 г. приказа № 195 Министерства образования РФ, определяющего список словарей, грамматик и справочников, содержащих нормы современного русского литературного языка (2). К использованию был предложен комплект словарей, содержащих альтернативные варианты, которые существуют в российском узусе. Идея вариативной нормы, т.е. нестрогой, размытой, была воспринята не только критически, но явно негативно. «В частности, в Общественной палате РФ возмутились „неуважением к русскому языку“ и стремлением зафиксировать искаженные слова в качестве нормы» (3). Такое же отношение социума к этому отобразили СМИ: «Ошибки в русском языке узаконили» (4). Возвращаясь вновь к вопросу о том, сколько норм в русском языке, обратим внимание на раздельное рассмотрение Л.А. Вербицкой понятий вариативность и вариантность. Первое из них основано на том, что все функционально неравноправные языковые единицы вариативны по отношению к их абстрактному инварианту, т.е. представлены в речи в виде множества вариантов. Второе понятие — вариантность — предполагает другие отношения между функционально равноправными языковыми формами: эталон, образец или нормативный вариант, модификация этой нормы или отклонение от нее... Норма «как бы устанавливает границы, за которые говорящий не должен выходить. Из этого следует, что в рамках этих границ варьирование возможно» [3]. Применительно к вопросу обоснованности установления собственных норм для русского языка в странах ближнего зарубежья, следует, на наш взгляд, принять к сведению следующие положения, сформулированные Л.П. Крысиным. Они касаются того, что норма в некодифицированных подсистемах языка равна узусу, который не обязательно антиномичен норме, что, несмотря на существование локальных вариантов русского языка и «активность ряда процессов, происходящих в современном русском языке, его система сохраняет свою устойчивость» [7]. Таким образом, по отношению к русскому языку, функционирующему в странах ближнего зарубежья, мы можем говорить об узусе, который «перекрывает» нормативные рекомендации, а также о дескриптивной норме или норме в широком понимании, которая отличает русские идиомы каждой постсоветской республики от всех других. Подводя итог, еще раз подчеркнем, что диктатура нормы важна для сохранения единства языка, однако ее диктат не распространяется на все пространство узуса, где вступают в силу иные правила, которые, если говорить о зарубежье, на местном материале и на местный манер ее преломляют. Чужеродное появляется в узусе, т.е. в речевой практике, русифицируется по законам системы и обретает конвенциональную норму: происходит его кодификация по умолчанию. Это придает специфический колорит русской речевой практике в каждом государстве, но не становится основанием для обособления национальных вариантов с другими нормами. Нормы не стали другими. Другой — лишь сегмент коммуникации, в котором отличия неизбежны, что преображает определенным образом и русскую языковую личность. Они оправданны в тех случаях, когда в русском языке возникает дефицит средств для покрытия специфической зоны действительности или специфических потребностей коммуникации в том или ином лингвокультурном окружении. В этом и есть региональная специфика, которую нельзя отменить, но ее не следует культивировать, искусственно продвигать и альтернативно узаконивать в качестве национального варианта русского языка. Бикультурные носители и пользователи русского языка многое в окружающей их действительности могут назвать «по-местному», однако рамки и ориентиры такому узусу задает литературный язык с едиными кодифицированными нормами. Убедительным аргументом является прецедент дальнего зарубежья, где ассимилирующее воздействие среды многократно сильнее, чем в республиках ближнего зарубежья, где у русского языка есть своя исторически полноценно сложившаяся среда бытования. «Изученные мною обширные материалы не дают оснований говорить ни об умирании русского языка за рубежом, ни о его пиджинизации. Напротив, можно констатировать поразительную стойкость русского языка. Во многих семьях (и не только у тех лиц, которые связаны с русским языком профессионально) русский язык живет в третьем и даже четвертом поколении эмиграции» [4]. Таким образом, норма в узком понимании термина, признаваемая повсеместно на постсоветском пространстве, не дает нам оснований для обособления инонациональных вариантов русского языка, а термин норма в широком смысле допускает признание объективно существующей региональной специфики, лексикографическое описание которой одинаково актуально как для России, так и для ближнего зарубежья. ПРИМЕЧАНИЯ (1) Здесь и далее выделено автором статьи. (2) В список вошли лишь четыре книги, все они вышли в издательстве «АСТ-пресс»: «Орфографический словарь русского языка» Б. Букчиной, И. Сазоновой и Л. Чельцовой, «Грамматический словарь русского языка» под ред. А. Зализняка, «Словарь ударений русского языка» И. Резниченко и «Большой фразеологический словарь русского языка» с комментарием В. Телия. (3) В 2010 г. нормативный словарь расскажет, как писать [Электронный ресурс]. — URL: riw.ru/russia_culture29614.html (дата обращения: 10.11.2010). (4) Кофе стал среднего рода. Ошибки в русском языке узаконили // Московский Комсомолец. — 2009. — № 25145. — 1 сентября. Отметим также и тысячи — 46 967 — просмотров электронной версии этой газеты. ЛИТЕРАТУРА [1] Беликов В.И. Сколько норм в русском языке? // Русский язык: исторические судьбы и современность. Международный конгресс русистов-исследователей. Труды и материалы. — М.: Изд. МГУ, 2001. — С. 297. [Belikov V.I. Skolko norm v russkom yazyke? // Russkij yazyk: istoricheskie sudby i sovremennost. Mezhdunarodnyj kongress rusistov-issledovatelej. Trudy i materialy. — M.: Izd. MGU, 2001. — S. 297.] [2] Беликов В.И. Задачи социальной лексикографии. // Русский язык: исторические судьбы и современность. II Международный конгресс исследователей русского языка. Москва, МГУ, 18—21 января 2004 года. Труды и материалы. — М.: Изд. МГУ, 2004. — С. 181— 182. [Belikov V.I. Zadachi socialnoj leksikografii. // Russkij yazyk: istoricheskie sudby i sovremennost. II Mezhdunarodnyj kongress issledovatelej russkogo yazyka. Moskva, MGU, 18— 21 yanvarya 2004 goda. Trudy i materialy. — M.: Izd. MGU, 2004. — S. 181—182.] [3] Вербицкая Л.А. Давайте говорить правильно. Пособие по русскому языку. — М., 2001. — С. 14—15. [Verbickaya L.A. Davajte govorit pravilno. Posobie po russkomu yazyku. — M., 2001. — S. 14—15.] [4] Земская Е.А. Simpozij Obdobja 20: Slovenski knjižni jezik — aktualna vprašanja in zgodovinske izkušnje. — Ljubljana, 2003. — С. 105. [Zemskaya E.A. Simpozij Obdobja 20: Slovenski knjižni jezik — aktualna vprašanja in zgodovinske izkušnje. — Ljubljana, 2003. — S. 105.] [5] Иссерс О.С. Типы коммуникативных норм и детерминирующие их факторы // Русский язык: исторические судьбы и современность: Материалы I Международного конгресса. — М.: МГУ, 2001. — С. 303. [Issers O.S. Tipy kommunikativnyx norm i determiniruyushhie ix faktory // Russkij yazyk: istoricheskie sudby i sovremennost: Materialy I Mezhdunarodnogo kongressa. — M.: MGU, 2001. — S. 303.] [6] Косериу Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. — М., 1963. — С. 143—343. [Koseriu E. Sinxroniya, diaxroniya i istoriya // Novoe v lingvistike. Vyp. 3. — M., 1963. — S. 143—343.] [7] Крысин Л.П. Проблема соотношения языковой системы, нормы и узуса // Современный русский язык. Система — норма — узус. — М., 2000. — С.160. [Krysin L.P. Problema sootnosheniya yazykovoj sistemy, normy i uzusa // Sovremennyj russkij yazyk. Sistema — norma — uzus. — M., 2000. — S. 160.] [8] Крысин Л.П. Русская литературная норма и современная речевая практика // Русский язык в научном освещении. — 2007. — № 2 (14). — С. 5—17. [Krysin L.P. Russkaya literaturnaya norma i sovremennaya rechevaya praktika // Russkij yazyk v nauchnom osveshhenii. — 2007. — № 2 (14). — S. 5—17.] [9] Крысин Л.П. Региолект среди других форм существования современного русского национального языка // Проблемы региональной лингвистики: Сб. материалов Международной научной конференции. — Благовещенск: Амурский государственный университет, 2010. — С. 5—11. [Krysin L.P. Regiolekt sredi drugix form sushhestvovaniya sovremennogo russkogo nacionalnogo yazyka // Problemy regionalnoj lingvistiki: Sb. materialov Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii. — Blagoveshhensk: Amurskij gosudarstvennyj universitet, 2010. — S. 5—11.] [10] Развитие и вариативность языка в современном мире: Международный семинар, Тартуский университет. Эстония, 19—21 ноября 2010 г. [Razvitie i variativnost yazyka v sovremennom mire: Mezhdunarodnyj seminar, Tartuskij universitet. Estoniya, 19—21 noyabrya 2010 g.] [11] Серебренников Б.А. Общее языкознание. — М.: Наука, 1970. — С. 556—557. [Serebrennikov B.A. Obshhee yazykoznanie. — M.: Nauka, 1970. — S. 556—557.] [12] Синочкина Б.М. О некоторых региональных особенностях русского языка в Литве // Kalbotira. Языкознание. — 1989. — № 40(2). — С.75—83. [Sinochkina B.M. O nekotoryx regionalnyx osobennostyax russkogo yazyka v Litve // Kalbotira. Yazykoznanie. — 1989. — № 40(2). — S. 75—83.] [13] Синочкина Б.М. Литовская топонимика и грамматические нормы русского языка // Kalbotira. Языкознание. Научные труды высших учебных заведений Литвы. — 1990. — № 4(20). — С. 17—24. [Sinochkina B.M. Litovskaya toponimika i grammaticheskie normy russkogo yazyka // Kalbotira. Yazykoznanie. Nauchnye trudy vysshix uchebnyx zavedenij Litvy. — 1990. — № 4(20). — S. 17—24.] [14] Шайбакова Д.Д. Функции и состояние русского языка в Казахстане // Slavica Helsingiensia 24: «Русский человек в иноязычном окружении» / Под ред. А. Мустайоки и Е. Протасовой. — Хельсинки, 2004. — С. 183. [Shajbakova D.D. Funkcii i sostoyanie russkogo yazyka v Kazaxstane // Slavica Helsingiensia 24: «Russkij chelovek v inoyazychnom okruzhenii» / Pod red. A. Mustajoki i E. Protasovoj. — Xelsinki, 2004. — S. 183.] COMMUNICATIVE PRACTICE OF THE RUSSIAN LINGUISTIC PERSONALITY IN THE NEAR ABROAD AREA: STANDARD AND USAGE T.P. Mlechko The Chair of Slavonic Philology Slavonic University of Moldova Florilor str., 28/1, MDA-2075 The article examines the problem of scientific interpretation of the geographically labelled facts of the linguistic reality, which are not codified in modern Russian literary language but are used by the Russian linguistic personality in communicative practice. The practice is marked with linguistic and cultural originality of each of the neighboring countries. Key words: language system, standard, usage, linguistic personality, regional specificity, neigh boring countries. 

Напиши аннотацию по статье

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И МЕТОДИКА ЕГО ПРЕПОДАВАНИЯ КОММУНИКАТИВНАЯ ПРАКТИКА РУССКОЙ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ В АРЕАЛЕ БЛИЖНЕГО ЗАРУБЕЖЬЯ: НОРМА И УЗУС Т.П. Млечко Кафедра славянской филологии Славянский университет в Республике Молдова ул. Флорилор, 28/1, МДА-2075 В статье рассматривается проблема научной интерпретации территориально маркированных фактов языковой действительности, которые не входят в кодифицированный фонд современного русского литературного языка, но используются русской языковой личностью в коммуникативной практике, отмеченной лингвокультурным своеобразием каждой из стран ближнего зарубежья.

коммуникативное пространство междугородного сообсчениыа в жанровом аспекте. Ключевые слова: коммуникативное пространство, речевой жанр, малый письменный жанр, текст-примитив, локус дороги, объявление, вывеска, плакат, указатель, региональный маркер. Сведения об авторе: Петрова Татьяна Ивановна, кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры русского языка как иностранного. Место работы: Дальневосточный федеральный университет. E-mail: petrova27@mail.ru Введение Исследование коммуникативного пространства повседневной жизни предполагает обращение и к аспекту его жанровой организации. Речевой жанр в таком случае рассматривается со стороны текстовой реализации ситуаций общения, в своей совокупности образующих ту или иную коммуникативную сферу. К числу практически еще не изученных (в отличие, например, от семейного общения, уличной коммуникации) относится такая сфера, как коммуникативное пространство междугородного сообщения. Это различные ситуации общения в зоне дорог, соединяющих города и другие населенные пункты: обслуживание автомобильного транспорта, купля-продажа, предоставление услуг (питание, отдых, развлечения) и т.п. Особое место в сфере дорожной коммуникации занимают малые письменные жанры, активное развитие которых исследователи COMMUNICATIVE SPACE OF INTERCITY TRAFFIC IN A GENRE ASPECT Abstract. The article attempts to present communicative space of intercity traffic in the aspect of genre differentiation, focusing on a small written genre as a primitive text of road communication. This article covers a system of small written genres (advertisements, signboards, posters, signs), their specificity is conditioned by a number of extralinguistic factors. Attention is drawn to the regional marks of the studied texts. Key words: communicative space, speech genre, small written genre, text primitives, road locus, advertisement, signboard, poster, sign, regional marker. About the author: Petrova Tatiana Ivanovna, PhD in Philology, Associate Professor, Associate Professor of the Department of Russian as a foreign language. Place of employment: Far Eastern Federal University. отмечают как одну из «тенденций жанрового развития городского общения» [1 : 116]. Под малыми письменными жанрами (далее МПЖ) понимаем письменные тексты малой формы, обладающие определенной иллокутивной направленностью и использующиеся в открытой городской коммуникации (плакаты, вывески, граффити, объявления, наклейки на автомобилях, различные надписи на асфальте и т.п.); данный термин уже используется в ряде исследований: например [1–3] и др. Подобные текстовые структуры «с полным (или почти полным) отсутствием привычных для нормы специальных средств связности» Л. В. Сахарный назвал текстами-примитивами, отметив, что явления такого рода «не укладываются» в традиционную теоретическую лингвистику и требуют иного подхода к ним: не «от формы», а «от содержания»; в связи с этим особенно значимым оказывается понятие цельности текста [4]. Речевые образоваИсследование осуществляется при поддержке гранта РГНФ: проект «Полевые исследования живой русSpeech genres, no. 1. 2016, pp. 113–119. ской речи в дальневосточном регионе (на материале Приморского края)» (№ 16-04-18021е). © Петрова Т. И., 2016 Жанры речи. 2016. №1. С. 120–127. ния малого объема, по словам Л. А. Капанадзе, являются «жанром времени», когда «производство языка структурируется, делится на все более мелкие и мелкие части», «зримо и вещно обнаруживаясь в сфере речевых жанров» [5 : 302]. Наше исследование выполнено на материале Приморского края: для наблюдения послужили письменные тексты малых жанровых форм (вывески, объявления, указатели, плакаты), зафиксированные в зоне междугородного сообщения по направлениям «Владивосток – Находка» и «Владивосток – Спасск-Дальний». Статья посвящена описанию коммуникативно-прагматических и текстовых особенностей МПЖ в сфере дорожного речевого общения. Экстралингвистические характеристики МПЖ в сфере дорожной коммуникации В контексте анализа жанровой дифференциации коммуникативной сферы «междугородное актуализируются прежде всего три экстралингвистических признака: 1) место коммуникации, 2) время коммуникации, 3) партнеры коммуникации. сообщение» Место коммуникации – это локус дороги, объединяющий все порождаемые им письменные тексты малой формы в речевой континуум целостной коммуникативной сферы. Именно локусом дороги обусловлена информативная функция большинства текстов: тексты указателей информируют проезжающих о расположении населенных пунктов (Южно-Морской 12 – то есть до указанного поселка 12 километров), тексты вывесок содержат информацию о профиле придорожных объектов (Бистро. Комнаты отдыха. Закусочная; АЗС «Сервис-Порт». Шиномонтаж), мини-тексты дорожных объявлений информируют о предлагаемых товарах (Молоко. Картошка. Парниковая редиска; Продается земля <номер телефона>). Наблюдается прикрепленность отдельных текстов к определенным участкам дороги: например, на развилке двух ключевых дорожных направлений размещено объявление Эвакуатор <номер телефона>; в лесопарковой пригородной зоне – объявление Спил деревьев <номер телефона> и др. Влияние локуса обнаруживается и в текстах плакатов, «соотносимых с целеориентированной коммуникацией» [1 : 117]. Так, на протяженных участках дорог, проходящих по лесному массиву (каких в Приморье немало), часто встречаются плакаты с призывом беречь лес: Берегите лес от пожаров; Не допусти! <зрительный ряд: олененок на фоне горящего леса>; Берегите лес – наше здоровье и т.п. Менее характерная для дорожных МПЖ фатическая функция также обусловлена локусом. Например, на придорожной скале в пригороде Владивостока мы обнаружили текст приветствия: Здравдевушка-субаровод! ствуйте, <рядом смайлик с улыбкой>. Он адресован незнакомой девушке, водителю автомобиля марки «Subaru», которая, вероятно, понравилась автору текста. красивая Локус дороги определяет и общую временную характеристику МПЖ в сфере междугородного сообщения, где коммуникация чаще всего происходит в условиях высокой скорости движения (текст воспринимается из окна движущегося автомобиля или автобуса), поэтому время взаимодействия минимальное. Мимолетность коммуникации можно считать причиной главной особенности описываемых жанровых форм – их минимального объема. Это тексты-примитивы, которые, по словам Л. В. Сахарного, входя в «парадигму текстов», максимально свернуто передают «инвариант содержания (то есть структуру цельности)», следствием чего является «относительность содержательной структуры» таких текстов, несмотря на их автономию [4 : 223]. Ярко выраженной оказывается их ситуативная обусловленность. В качестве примера приведем два текста объявлений. Первый размещен на лобовом стекле большегруза: Евгений <номер телефона>; инвариант содержания может быть представлен в развернутой форме, например, так: Принимаю заказы на перевозку крупногабаритных грузов. Звонить по номеру <…>. Спросить Евгения. Второй написан на куске картона, прикрепленного к автомобилю, стоящему на обочине дороги (вблизи моря): КРАБ; развернутый вариант текста может быть такой: Продается свежевыловленный краб. Цена по договоренности (продавец находится в машине). Как правило, подобные тексты создаются частными лицами в ситуациях стихийной торговли или предложения бытовых услуг (объявление на придорожном дереве, вблизи дачного поселка: ПЕЧНИК <номер телефона> и т.п.). С временным признаком непосредственно связан и фактор сезонности: некоторые МПЖ функционируют в сфере дорожной коммуникации лишь в определенное время года. Например: в летнее время часто встречаются объявления (на стоящем у обо Speech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. DOI: 10.18500/2311-0740-2016-1-13-120-127 чины автомобиле) типа Заправка кондиционеров от 600 р. <имеются в виду автомобильные кондиционеры>; в весеннее время в зоне дачных поселков на небольших грузовиках, припаркованных на обочине, размещаются объявления Перегной. Земля; Навоз. Земля, а в конце лета на участках дорог вблизи сел – Горячая кукуруза и т.п.; накануне саммита АТЭС в 2012 году по трассе, соединяющей аэропорт с Владивостоком, были размещены щиты с плакатным текстом Вместе мы еще сможем их спасти! <зрительный ряд: изображение уссурийского тигра и дальневосточного леопарда>, адресованным участникам саммита (текст был дан на двух языках: русском и английском) с целью привлечь их внимание к проблеме защиты редких животных. Еще одна экстралингвистическая характеристика – партнеры коммуникации – также обусловлена локусом дороги. Адресатом письменных текстов малых жанровых форм являются проезжающие по дороге. Но эта ситуативная роль уточняется в каждом конкретном случае в зависимости от ролевых отношений коммуникантов: продавец – проезжающий-покупатель, работник службы автомобильного сервиса – проезжающийводитель, государственные службы (дорожная служба, ГАИ, пожарная охрана и т.п.) – проезжающий-гражданин и т.д. Типом ролевых отношений, как известно, определяется характер коммуникации: взаимодействие «по вертикали» (общение государственных служб с гражданами) и взаимодействие «по горизонтали» (общение граждан между собой). Каждому из типов взаимодействия соответствует определенный набор жанров. По характеру коммуникации в локусе дороги МПЖ дифференцируются следующим образом: 1) жанры коммуникативного взаимодействия «по вертикали»: дорожные указатели (Федеральная автомобильная дорога М60; Хабаровск 742; Водоохранная зона) и плакаты (Соблюдайте чистоту! Уважайте труд дорожных работников; Берегите лес от пожаров); 2) жанры коммуникативного взаимодействия «по горизонтали»: вывески (АЗС «НикаОйл». Автомойка. Закусочная «Ласточка»; Кафе «Транзит»; Мотель «Эдельвейс». Круглосуточно) и дорожные объявления (Продаю землю ИЖС <указан номер телефона>; Гостиница «Art-hotel». Бронирование номеров <указан номер телефона>). Однако жесткой границы в этой дифференциации нет: например, в дорожной ком муникации встречаются (хотя и реже) официальные объявления, как правило, регулирующего типа (Внимание! Аварийно-опасный участок; Внимание! Работают самосвалы; Внимание! Видеофиксация нарушений ПДД); тексты указателей иногда используются и частными лицами (Корма 300 м <стрелка указывает направление>; Шашлык <стрелка указывает направление к расположенной у дороги палатке, где готовят шашлык>). Для сферы функционирования дорожных МПЖ характерно отсутствие переключения ролей по коммуникативной активности. Кстати, в повседневной городской коммуникации последних лет нередко наблюдается использование МПЖ в спонтанных диалогах. Например, на грязной машине, стоящей у подъезда, кто-то написал: Вымой меня. Хозяин машины стер надпись, после чего появилась ответная реплика: Нет вымой меня всю. На входной двери в подъезде появилась надпись (на листке): Не закрывайте дверь! (У нас домофона нет). После чего кто-то из жильцов закрыл дверь и написал на том же листке: Это ваши проблемы. предполагающая В локусе дороги коммуникация мимолетно-временная, с ситуативными ролевыми отношениями, возможность лишь невербальной реакции: объявление о продаже чего-либо – покупка предлагаемого, указание направления – правильное ориентирование при движении по дороге, побуждение к соблюдению норм поведения на дороге – соблюдение этих норм и т.п. Таким образом, МПЖ в сфере междугородного сообщения – это жанры практической, целеориентированной коммуникации (используем термины из [1]). Тексты фатического содержания если и встречаются в дорожной коммуникации, то, как правило, в качестве сопроводителя целеориентированного текста. Например, текст вывески АЗС «Трио» Счастливого пути! выполняет прежде всего функцию информирования, пожелание является факультативным, хотя и очевидно его контактоустанавливающее предназначение. Еще один пример: при подъезде к поселку Штыково размещена растяжка с пожеланием Желаем Вам доброго пути! Штыковские двери <указан номер телефона и адрес компании>. Указан адресант – известная в Приморье компания по производству межкомнатных дверей, офис которой находится в этом поселке, что позволяет говорить о проявлении рекламного дискурса в тексте фатического – на первый взгляд – плаката. Speech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. Жанры речи. 2016. №1. С. 120–127. Коммуникативно-прагматические и текстовые особенности МПЖ дорожного локуса В рамках практической коммуникации, являющейся основой дорожного общения, конкретизируются коммуникативные цели адресантов, чем обусловлена жанровая дифференциация данной коммуникативной сферы. Актуальными для коммуникативного пространства междугородного сообщения оказываются названные уже МПЖ: указатель, объявление, вывеска и плакат. Далее кратко охарактеризуем каждый из них. часть дорожных Указатель является наиболее значимым жанром в сфере междугородного сообщения, поскольку он подчинен коммуникативной цели информировать проезжающих о нахождении определенных объектов, помочь им в ориентировании во время движения. Большая указателей оформлена юридически и относится к сфере официального общения. Это указатели направлений, указатели расстояний, а также наименования административно-территориальных объектов (городов, районов, сел, рек и т.п.), встречающихся на пути следования. Жанр указателя в полной мере демонстрирует признаки текста-примитива, причем текста креолизованного, информативная цельность которого создается вербальными и иконическими элементами. В качестве иконического элемента в тексте указателя используется стрелка (близким ей по функции можно считать и цифровое обозначение расстояния), вербальный же элемент – название объекта – составляет смысловое ядро текста, необходимое для передачи информации. Максимально свернутая содержательная структура текста указателя при его декодировании в локусе дороги легко разворачивается в полноценный текст. Например: Находка 50 <стрелка указывает вправо> – инвариант содержания этого текста может быть передан развернутой структурой Город Находка расположен в пятидесяти километрах от места нахождения указателя. Необходимо повернуть направо. В условиях дорожного общения прагматически оправданным является именно текстпримитив, содержание которого неразрывно связано с местом коммуникации. В коммуникативном пространстве дороги встречаются и неофициальные указатели, созданные владельцами различных объектов (питания, отдыха, автосервиса, торговли) с целью привлечения внимания потенциальных клиентов. Например: Закусочная направления>; <стрелка направления>; Сауна. База отдыха <стрелка направления и номер телефона>; Автомастерская. Шиномонтаж Автомагазин <стрелка «Форсаж» 200 м <стрелка направления>; Ремонт стекол. Триплекс 30 м <стрелка направления>; Щебень <стрелка направления> и т.п. Такие указатели, расположенные на кустарно выполненных материальных носителях, функционируют в сфере стихийно возникающих рыночных отношений и не являются долговечными. Однако в отдельных случаях они могут приобретать статус официальных. Например, на одном из дорожных участков в Приморье несколько лет назад стихийно появился неофициальный указатель Штыковские пруды <со стрелкой (произвольная надпись на куске фанеры), установленный как ориентир при движении к одному из популярных в Приморье мест отдыха; с развитием внутреннего туризма и возрастающим интересом в том числе и к данному туристическому объекту возникла необходимость в установке официально закрепленного указателя. направления> Дорожные указатели «горизонтальной» коммуникации обладают общими жанровыми характеристиками: это креолизованные тексты минимальной содержательной структуры с постоянным функциональным иконическим элементом – стрелкой направления, с использованием части нейтральной лексики, называющей указываемый объект прямо (автомастерская, автомагазин, закусочная, сауна, база отдыха и т.п.) или метонимически (замена масла, ремонт стекол, щебень, песок, уголь, дрова, шашлык, корма и т.п.). вербальной в Одним из частотных МПЖ в коммуникативном пространстве междугородного сообщения стали объявления информативного характера, функционирующие в сфере стихийной придорожной торговли и предоставления тех или иных услуг. Тематически разнообразные, дорожные объявления соответственно можно объединить в две основные группы: 1) объявления о продаже: продуктов (Молоко. Домашний картофель. Яйцо; Мед; Живая рыба), строительных материалов (Пиломатериалы; Щебень. Песок. Окол), домашних животных (Поросята; Поросята. Кролики; Перепелки), недвижимости (Продается усадьба; Земельный участок 16 га), необходимого для рыбалки (Орудия лова; Черви) и т.п.; Speech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. DOI: 10.18500/2311-0740-2016-1-13-120-127 2) объявления о предоставлении услуг: автосервиса (Техосмотр от 600 руб.; Ремонт автостекол; Автошины; Эвакуатор), сферы отдыха (Гостиница «Art-Hotel». Бронирование номеров; База отдыха «Арчер». Баня. Домики) и развлечений (Небесные фонарики <на дороге в пригороде Владивостока продавались воздушные змеи>; Конные прогулки), бытовых услуг (Плотник; Печник) (рис. 1): таких текстов Вследствие исключительно информативного наполнения, свойственного объявлениям, основу составляет нейтральная лексика, лишенная каких-либо коннотативных оттенков. При этом в отдельных текстах обнаруживаются проявления рекламного дискурса. Так, используются оценочные – в контексте ситуации продажи – (как определения предлагаемых товаров правило, продуктов), подчеркивающие их качества, ожидаемые покупателем: Высококачественный мед. Молодая картошка; Горячая кукуруза; Домашнее яйцо; Живая рыба и т.п. (рис. 2): Рис. 1 Тематика дорожных объявлений обусловлена конкретной зоной локуса дороги. Так, объявления о продаже продуктов и домашних животных актуальны для зоны сельских районов; объявления о продаже строительных материалов, а также об услугах печников и плотников чаще всего встречаются в зоне активного строительства дач и коттеджей; объявления о развлечениях – в пригородной зоне; объявления о продаже меда в летнее время часто появляются в зоне расположения пасек и т.п. Обязательным компонентом текста этого МПЖ является максимально концентрированная информация об объекте объявления (Печник; Эвакуатор; Краб и т.п.), факультативным – контактная информация (номер телефона) в случае, если объявление расположено на расстоянии от места продажи или предоставления услуги (Поросята <номер телефона>; Конные прогулки <номер телефона>; Ремонт автостекол <номер телефона>; База отдыха «Арчер». Баня. Домики <номер телефона>). Для дорожных объявлений, обладающих максимально свернутой содержательной структурой, характерна такая прагматическая особенность, как опора на общность апперцепционной базы адресанта и адресата: содержание текста Черви окажется понятным лишь рыбакам, кому и адресовано объявление, расположенное на дороге по направлению к морю (или реке). Рис. 2 Рекламный компонент может быть представлен имплицитно: например, в одном из мест дорожной торговли, стихийно возникающей в период созревания овощей, встретился текст, размещенный около грузовика с арбузами и дынями, – Спасск (развернутой содержательная структура текста-примитива могла бы выглядеть так: Продаются арбузы и дыни, выращенные на полях Спасского района). Ключевым в данном случае оказывается смысловой компонент «местный, экологически чистый продукт» – в противоположность к «привезенный из Китая, неблагоприятный для здоровья»), данное противопоставление используется как средство манипулирования, поскольку весьма актуально для жителей Приморья. В нашем исследовании анализируются и тексты вывесок как МПЖ, функционирующий именно в коммуникативном пространстве междугородного сообщения. Термином «вывеска» условно называют текст названия того или иного городского объекта, располоSpeech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. Жанры речи. 2016. №1. С. 120–127. женный непосредственно на данном объекте (для обозначения одного из МПЖ этот термин используется, например, в [1 ; 3]). Если говорить о называемом объекте, то типология вывесок в локусе дороги довольно ограничена: это названия автозаправочных станций (АЗС) и других объектов автообслуживания, названия объектов питания, названия гостиниц. Часто текст придорожной вывески оказывается комплексным, включая названия сразу нескольких объектов, например: Бистро. Комнаты отдыха. Закусочная; Шашлык. Кафе-бар. Гостиница. Музыка в дорогу <надпись на киоске>; АЗС «Сервис-Порт». Шиномонтаж; Мотель «Находка». Бар. Баня; «Веселый Роджер». Кафе. Гостиница и т.п. Преобладают в данной сфере вывески с обозначениями объектов автообслуживания. Названия автозаправочных станций включают два компонента: общее аббревиатурное АЗС и индивидуальное (АЗС «СервисПорт», АЗС «НикаОйл», АЗС «Арими», АЗС «Баск», АЗС «Трио»); но могут быть и однокомпонентными метонимическими – по названию компаний, занимающихся производством и продажей автомобильного топлива: Роснефть, НК «Альянс», Дальнефтепродукт. являются Метонимическими названия и других объектов автосервиса (по названию оказываемых услуг): Автомойка 24 часа; Шиномонтаж грузовой и легковой; Автосервис. Кузовной ремонт и т.п. Для идентификации редких на дорогах Приморья гостиниц используется, как правило, только общее название: Гостиница (в единичных случаях Комнаты отдыха); «экзотизмом» в локусе приморской дороги можно считать номинацию мотель (мотель «Эдельвейс» <на воротах надпись «Осторожно! Злая собака»>, мотель «Находка»). Более разнообразными оказываются тексты вывесок на придорожных объектах питания. Именно в них проявляются типичные для данного МПЖ особенности: в частности, многомерность текста, который, с одной стороны, информирует об объекте и его профиле, с другой – воздействует на потенциального потребителя средствами рекламного дискурса. По словам Н. В. Михайлюковой, в условиях конкуренции в сфере городских номинаций активно развивается такая тенденция, как «стремление к максимальной дифференциации» [3 : 123]. В дорожном локусе это обнаруживается, например, в вариативности общих названий: наряду с привычными кафе и закусочная для обозначе ния небольших объектов появляются номинации бистро, тайм-стоп, pit-stop, stop-line, fast-food, распространение которых сопровождается прибавлением индивидуального названия (бистро «Люкс», бистро «НямНям», бистро «Ван») или собственно рекламного компонента (Бистро 24 часа; FastFood. Быстро. Вкусно; Fast-Food. Горячие обеды; Pit 24 Stop. Вкусная еда; Тайм-стоп. Быстро остановись перекуси). Выраженной аттрактивной функцией обладают индивидуальные названия дорожных кафе и закусочных, имеющие яркую мотивированность; типичны следующие мотивации: «дорога» (кафе «Попутчик», кафе «Перевал», закусочная «Транзит»), «загородная зона» (кафе «Дерёвня», закусочная «Пикничок», кафе «Пикник»), «зона леса» (кафе «Лесная фея», кафе «У лешего»), «близость моря» (кафе «Якорь», кафе «Ласковый берег», гостиница «Гавань») <по трассе, проходящей по удаленным от моря районам, мы не встретили ни одного «морского» названия>. См., напр., рис. 3: Рис. 3 В локусе дороги встречаются и уникальные случаи мотивирования, например: бистро «Кипарис» (расположено в зоне поселка Кипарисово); кафе «Мимино» (расположено по дороге вблизи аэропорта); в лесной зоне недалеко от города Уссурийска находится придорожное кафе «Бабр» (бабр – устаревшее название уссурийского тигра [6]). Безусловно, это факты лингвокреативной деятельности имядателей, имеющей различные проявления. Так, популярное в сфере дорожного движения название «Минутка» (что объясняется его способностью рекламировать принцип работы «быстрое обслуживание») получает самые разнообразные вариации: «Новая минутка», «Пя«Минутка тиминутка», «Минуточка», Speech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. DOI: 10.18500/2311-0740-2016-1-13-120-127 плюс», «5минутка», при этом используются и средства креолизации (выделение части слова, введение иконических элементов и т.п.) (рис. 4): Рис. 4 «Шашлычок», Используются и словообразовательные возможности русского языка: наряду с метонимической номинацией «Шашлык» встре«Шашлычная», чаются «Шашлычка». Наблюдается динамика текста дорожной вывески: например, однословный текст названия удаленного от населенных пунктов дорожного кафе «Green» со временем креолизовался (использована иллюминация зеленого цвета), а еще позднее был дополнен информацией рекламного характера: Кофе в дорогу на вынос. Латте. Эспрессо. Американо (в качестве средства аттракции использованы крупные фотографии на «кофейную» тему). выполняющие Самым малочисленным МПЖ в коммуникативном пространстве междугородного сообщения является плакат, обслуживающий сферу официального – «вертикального» – общения. На участках дорог, проходящих вдали от населенных пунктов, размещаются плакаты, «регулятивную функцию» (термин из [1 : 117]); чаще всего, в них отсутствует креолизация. По нашим наблюдениям, это тексты двух тематических групп, содержащие прямую прескрипцию: 1) призывы беречь лес (Берегите лес от пожаров; Берегите лес – наше здоровье!) и 2) призывы к соблюдению чистоты на дорогах (Пожалуйста, не бросайте мусор вдоль дорог; Соблюдайте чистоту! Уважайте труд дорожных работников). В нашем материале есть и факт дорожного плакатного текста в рекламной функции: Дороги будущего для Приморья. Примавтодор. В пригородной зоне плакатов на дороге становится больше – то есть плакат оказывается своеобразным маркером приближения к городу. На таких дорожных участках преобладают тексты коммерческой рекламы, но встречаются также плакаты иной направленности: социальные (Пьяный за рулем – преступник на дороге; Будь внимательней! Это могут быть твои дети <зрительный ряд: дети на дороге>) и – ближе к городу – фатические (С днем рождения, любимый Уссурийск!). О региональной маркированности малых письменных жанров Исследование жанровой организации коммуникативного пространства предполагает обращение к конкретному региональному материалу, поэтому тексты МПЖ, функционирующие в сфере междугородного сообщения, оказываются в той или иной степени регионально маркированными. Объектом наблюдения стали дорожные тексты, собранные по двум различным направлениям Приморья: «Владивосток – Находка» – дорога к морю, «Владивосток – Спасск-Дальний» – дорога в сельскохозяйственные районы края. Данное обстоятельство нашло отражение в пропозициональном компоненте жанров, актуализированном временным признаком. В «сельскохозяйственном» направлении – на дорогах в зоне сел – в летнее время преобладают стихийные информативные объявления о продаже продуктов сельского хозяйства: Свежий мед, молодая картошка; Арбузы; Кукуруза; Домашнее молоко. Яйца и т.п. На лесных участках дорог в мае часто встречаются продавцы папоротника-орляка, из которого готовят одно из традиционных в Приморье блюд; чаще свой товар они представляют невербально, держа собранный папоротник в руках, но иногда используют и письменный текст (нами зафиксирован вариант с написанием: ПАПАРОТНИК). Дорожные объявления «морского» направления отражают близость Приморья к морю: во-первых, это объявления о продаже необходимого для рыбалки (Черви. Япония; Черви из ЯПОНИИ; Черви. Опарыш; Морские черви; Орудия лова <номер телефона>), вовторых, это находящиеся в непосредственной близости к морю (или реке) объявления о продаже продуктов улова (Живая рыба; Краб; Писуч. Корюшка. Навага) (часто на машинах, стоящих на обочине дороги). Безусловно, региональная специфика проявляется в топонимах, представленных в Speech genres, no. 1. 2016, pp. 120–127. Жанры речи. 2016. №1. С. 120–127. локусе дороги на официальных указателях, а также в некоторых текстах других МПЖ. Например, вывеска перед въездом на территорию известного в Приморье парка диких зверей: Сафари-парк. Парк тигров открыт. Показателен и плакат фатического содержания, размещенный при въезде в город Уссурийск, который находится недалеко от приграничного китайского города Суйфэньхэ: СУЙФЭНЬХЭ город, говорящий по-русски, ждет Вас в гости! <внизу небольшой текст по-китайски>; участие креолизации (яркая фотография русских девушек с покупками на красивом фоне обозначенного города) указывает на рекламную функцию текста. Заключение Коммуникативное пространство междугородного сообщения имеет ряд характеристик, обусловливающих специфику дискурса этой сферы и получающих текстовую реализацию в определенном наборе малых письменных жанров. Это прагматически оправданные в локусе дороги тексты-примитивы с максимально свернутой содержательной структурой, понятной в контексте дорожной коммуникации. При наличии общих коммуникативно-прагматических и текстовых признаков письменные мини-тексты обладают индивидуальными жанрообразующими признаками, которые и лежат в основе жанровой дифференциации дорожной сферы общения как особого проявления повседневности, имеющего региональную окрашенность.

Напиши аннотацию по статье

Т. И. Петрова. Коммуникативное пространство… DOI: 10.18500/2311-0740-2016-1-13-120-127 УДК 811.161.1’27 ББК 81.2Рус–5 DOI: 10.18500/2311-0740-2016-1-13-120-127 Т. И. Петрова Владивосток, Россия T. I. Petrova Vladivostok, Russia КОММУНИКАТИВНОЕ ПРОСТРАНСТВО МЕЖДУГОРОДНОГО СООБЩЕНИЯ В ЖАНРОВОМ АСПЕКТЕ Аннотация. В статье предпринята попытка представить коммуникативное пространство междугородного сообщения в аспекте жанровой дифференциации. В центре внимания понятие малого письменного жанра как текста-примитива, функционирующего в сфере дорожной коммуникации. Дается описание системы малых жанровых форм (объявлений, вывесок, плакатов, указателей), специфика которых обусловлена рядом экстралингвистических факторов: «место коммуникации», «время коммуникации», «ролевые отношения коммуникантов». Обращается внимание и на региональную маркированность исследуемых текстов.

коммуникативное расширение библейских формул и их передача в традиции. Ключевые слова: Библия короля Якова, формульные выражения, архаическая традиция. Библия короля Якова датируется 1611 г. и является общепризнанным «авторизованным» переводом, над которым трудились переводчики из нескольких комитетов, заседавших в Оксфорде, Кембридже и Лондоне. Переводы осуществлялись с древнееврейского и греческого языков. Библия короля Якова состоит из 27 книг Нового Завета и 39 книг Ветхого Завета. В течение почти 400 лет рукопись обладала статусом канонического перевода. В Англии она известна как официально одобренный перевод Библии (The Authorized Version) (см.: [Артемова, 2014, с. 29]). «Бытует мнение, что именно с Библии короля Якова начался современный английский язык. Новый перевод, осуществленный под непосредственным руководством самого короля Якова, не только лег в основу английского литературного языка, но и дал толчок для развития национального самосознания и английской языковой традиции в целом» [Проскурина, Еременко, 2015, с. 137]. * Исследование выполнено при поддержке гранта Российского научного фонда (проект № 14-28-00130) в Институте языкознания РАН. Проскурина Анна Вячеславовна – кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков гуманитарного факультета Новосибирского государственного техни- ческого университета (просп. Карла Маркса, 20, Новосибирск, 630073, Россия; a.vyacheslavovna@gmail.com) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2017. № 3 © А. В. Проскурина, 2017 поколений черты, образ жизни и стиль мышления людей. Это код, передаваемый из столетия в столетие. С течением времени идеи, сюжеты, образы и формульные выражения из Библии вплелись в ткань повседневного языка многих народов, стали неотъемлемой частью культуры, легли в основу крылатых выражений, пословиц и поговорок. Содержательное богатство и эстетические достоинства сюжетов способствовали процессу превращения библейских текстов в формульные выражения (употребляемые многократно лексические единицы), а их экспрессивная насыщенность делает возможным их дальнейшее содержательное обогащение. Изучение библейских формул в контексте современного английского языка представляет для исследователя закономерный интерес в области синтагматики и парадигматики, главным образом основанный на появлении инновационных формульных единств. Выражения из Библии, употребляемые носителями английского языка, оформляются двояко: во-первых, как прямые цитирования из Библии; во-вторых, как адаптированные формульные единства. Разница между цитированием и адаптацией заключается в том, что в первом случае референционный план остается неизменным, тогда как во втором – происходят различные изменения, классифицированные нами на четыре типа мутаций (см.: [Проскурин, Проскурина, 2014; Проскурина, 2015]). В Оксфордском словаре имеется большое количество примеров цитат, взятых из Библии. Например, референционный план текста из Книги пророка Исаии They are drunken, but not with wine ‘Они пьяны, но не от вина’ (Is. 29: 9) 1 при употреблении не изменяется. Наблюдается также сохранность и неизменность референционного плана текстов молитв, например «Pater noster», которая передается из поколения в поколение и является старейшей из ныне известных: After this manner therefore pray ye: Our Father which art in heaven, Hallowed be thy name. Thy kingdom come. Thy will be done in earth, as it is in heaven. Give us this day our daily bread. And forgive us our debts, as we forgive our debtors. And lead us not into temptation, but deliver us from evil: For thine is the kingdom, and the power, and the glory, for ever. Amen (Mat. 6: 9). Отличие адаптации библейской формулы от цитирования заключается в смене референционного плана высказывания. Например, изначально цитата Ye are the light of the world ‘Вы – свет мира’ (Mat. 5: 14) является, по определению Д. Кристала, заученной цитатой «a learned quotation» [Crystal, 2010, p. 79]. При адаптации этого высказывания происходит изменение в его референции. Так, например, известна картина Париса Бордона «Christ as the Light of the world» («Христос – Свет мира») (ок. 1550). На базе этого выражения создается формула, в которой Христос предстает как референт. Возникшая формула функционирует уже отдельно от цитаты в качестве адаптации. В дальнейшем в употреблении формулы под «Светом мира» понимается не только Христос, но также христианские мученики, святые и т. д. (см.: [Проскурин, 2014]). В своей работе Дэвид Кристал проанализировал адаптацию библейских выражений в современном английском языке и культуре [Crystal, 2010]. Автор приводит 257 формул. Мы же предприняли попытку классификации адаптированных формул с учетом четырех возможных типов трансформаций. Кроме того, для анализа нами также использовались Британский национальный корпус (British 1 Здесь и далее ссылки на Библию приведены по интернет-изданию: Bible Hub. Online Bible Study suite. URL: http://biblehub.com; перевод на русский язык дается по изданию: Библия. М.: Рос. Библейское о-во, 2008. Перевод остальных англоязычных источников, за исключением специально оговоренных, наш. 259                                                               (Corpus of Contemporary American English, COCA). Тип А. Одна формула – два или несколько смыслов Идиоматизация Во всех переводах Библии XVI–XVII вв. на английский язык, включая Библию короля Якова, а также в религиозной литературе той эпохи присутствует выражение flesh and blood ‘плоть и кровь’: And Jesus answered and said unto him, Blessed art thou, Simon Barjona: for flesh and blood hath not revealed it unto thee, but my Father which is in heaven ‘Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах’ (Mat. 16: 17). Далее значение библейского выражения «плоть и кровь» видоизменяется, оно приобретает метафорический смысл «человеческие слабости». Так, в произведении «Юлий Цезарь» У. Шекспира это выражение используется именно в данном контекстном значении: So in the world, – ’tis furnish well with men, And men are flesh and blood, and apprehensive [Shakespeare, 2007]. И то же – в мире: он кишит людьми, А люди – это плоть, и кровь, и разум [Шекспир, 1950]. Однако идиоматика данного выражения формируется вокруг значения ‘близкие родственники’ (they’re my own flesh and blood) [Crystal, 2010, р. 146]: Velez my husband? How can my daughter do this to the man who is her flesh and blood? Her papa? Ashton: There was no outrage from Cindy (COCA) ‘Мой муж Велез? Как моя дочь может делать это по отношению к этому мужчине, кто является ее плотью и кровью? Ее папочка? Эштон: не было никакого акта насилия со стороны Синди’. Итак, рассматриваемое библейское выражение отходит от своего первоначального смысла и становится формулой, изменяющейся по типу А: одна формула – два и более смыслов. Изначальное значение выражение flesh pots – ‘котлы для варки мяса’: And the children of Israel said unto them, Would to God we had died by the hand of the Lord in the land of Egypt, when we sat by the flesh pots, and when we did eat bread to the full; for ye have brought us forth into this wilderness, to kill this whole assembly with hunger ‘И сказали им сыны Израилевы: о, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Ибо вывели вы нас в эту пустыню, чтобы все собрание это уморить голодом’ (Ex. 16: 3). Затем, с XVI в., идиоматика выражения flesh pots формируется вокруг значения ‘какие-либо дорогостоящие вещи, вызывающие зависть, особенно те, которые удовлетворяют плотские грехи’. В настоящее время это выражение используется также в значении ‘злачные места каких-либо городов или улиц’ [Crystal, 2010, p. 56]: See what the low taverns and fleshpots of the town have wrought upon a young lad too simple to withstand (COCA) ‘Посмотри, что сделали дешевые кабаки и злачные места города с юнцом, который слишком прост, чтобы сопротивляться’. Таким образом, в библейском выражении flesh pots меняется коммуникативная задача, а само выражение адаптируется по типу «одна формула – два и более смыслов». Другое библейское выражение, адаптированное по типу А, – firstfruits. В Библии короля Якова оно употребляется свыше тридцати раз. Его первоначальным значением было описание плодов, произрастающих из почвы: And the feast 260  feast of ingathering, which is in the end of the year, when thou hast gathered in thy labours out of the field ‘Наблюдай и праздник жатвы первых плодов труда твоего, какие ты сеял на поле, и праздник собирания плодов в конце года, когда уберешь с поля работу твою’ (Ex. 23: 16). Но к началу XVII в. произошла метафоризация этого выражения, тем самым добавилось переносное значение, не имеющее отношение к еде, – ‘первые плоды (успехи) какой-либо деятельности’ [Crystal, 2010, p. 58], например: IBM also announced first fruits of other Hollywood alliance, adding integrated digital video and audio input-output and factor Moving Pictures Experts Group digital video and audio compression to the Power Visualisation System (BNC) ‘IBM также объявила о первых успехах другого голливудского альянса, которой добавил интегрированные цифровые видео- и аудиовход и выход, а также фактор цифрового видео экспертной группы кино- и аудиокомпрессию к системе визуализации’. В трех представленных выше примерах (flesh and blood; flesh pots; firstfruits) присутствуют две линии развития выражений по типу А: идиоматизация и метафоризация. В библеизме flesh and blood отмечается и метафоризация, когда выражение передает значение ‘человеческие слабости’, и идиоматизация, когда вы- ражение передает значение ‘близкие родственники’, тогда как в выражении flesh pots (‘котлы для варки мяса’) отмечается лишь идиоматизация (‘какие-либо дорогостоящие вещи, вызывающие зависть (особенно те, которые удовлетворяют плотские грехи)’; ‘злачные места каких-либо городов или улиц’). В библеизме firstfruits происходит также изменение референционного плана значения, приводящее к метафоризации, т. е. добавляется переносное значение, не имеющее отношение к еде, – ‘первые плоды (успехи) какой-либо деятельности’. Вообще, типу А свойственно наличие повторов текста. Текст повторяется формально, и формула является остатком того самого первого слова, которое подвергается трансформации. В результате тип А имеет две формы: архаическую, в старом значении, и инновационную – в новом. Однако инновационность никак не подкрепляется формально. Иными словами, тип А представляет собой сообщение, которое утрачивает цитируемость, или неизменный референционный план. Таким образом, этот тип предвосхищает тип В с архаическими и инновационными слоями, но принципиальное отличие типа В заключается в том, что инновационный слой обособлен от архаического формально. Итак, тип А включает в себя тип В концептуально. Можно перефразировать знаменитое определение А. Гаррода (см.: [Ридли, 2015]) о том, что «ген – это пропись приготовления одного химического соединения». Текстовый аналог гена – тип А – это тоже пропись приготовления адаптированного выражения. В Библии короля Якова имеется еще одно выражение, которое претерпевает адаптацию, – это выражение bear cross ‘нести крест’. С течением времени значение библеизма bear cross изменилось за счет изменения референционного плана, т. е. оно стало пониматься не только в прямом значении для верующих как ‘испытания, посланные Богом’, но и в перенос- ном смысле – ‘обычные испытания, необязательно посланные Богом’. Библейское значение связано с кем-то, кто несет свой крест во имя Господа: And as they came out, they found a man of Cyrene, Simon by name: him they compelled to bear his cross ‘Выходя, они встретили одного киринеянина, по имени Симона; сего заставили нести крест Его’ (Mat. 27: 32). Это выражение даже сейчас не утрачивает своего исходного значения. Например, жизненные трудности (инвалидность, потеря близких и т. п.) рассматриваются как испытания, которые человек должен преодолеть со смирением, очищая при этом свою душу и готовя себя к встрече с Богом. 261  значения, не имеющего ничего общего с Библией. Так, Д. Кристал приводит пример: Air-conditioning: our cross to bear [Crystal, 2010, р. 227] ‘Кондиционирование – наш крест’ – заголовок новостного репортажа о влиянии кондиционеров на окружающую среду. Отметим, что далее происходит развитие идиомы по линии порождения новых сочетаний и оборотов с иной семантической структурой (тип В). Так, отмечается морфологическая модификация – именной компонент (cross) употребляется во множественном числе: Ah, well, we all have our crosses to bear – Mrs Livesey more than most, I expect (BNC) ‘Ну, у всех нас есть наши кресты, которые надо нести, – и, надо полагать, у миссис Лайвси их больше, чем у остальных’; а также наблюдается топикализация: «Poor Dicky», she sighed. «What a cross he has to bear». «Some people like being burdened», said Stella. «It gives them an interest» (BNC) ‘«Бедный Дикки, – вздохнула она, – Какой же крест ему приходится нести». – «Некоторые любят, когда их нагружают, – ответила Стелла, – Это дает им интерес»’ (см.: [Дронов, 2015]). Поскольку инновационный слой формулы to bear cross содержит окончание s, то идиома приобретает инновационное значение по типу В (см. об этом далее). Тип Б. Лексические замены ключевого термина с сохранением первоначальной семантической структуры Синонимизация Ю. С. Степанов в предисловии к книге Эмиля Бенвениста «Словарь индоевропейских социальных терминов» отметил одно явление, значение которого важно для определения типа Б в нашем исследовании. Сущность его заключается в следующем: слова, образованные от разных корней, приходят к выражению одного и того же смысла. Например, в германской культуре серединой мира предстает мировое дерево. Следовательно, понятия «дерево» и «середина» ассоциированы и слова, обозначающие эти понятия, будут соотноситься друг с другом. Это и есть явление синонимизации. Данный удачный термин, как далее отмечает Ю. С. Степанов [Бенвенист, 1995, с. 17], был предложен С. Г. Проскуриным в его диссертации (см.: [Проскурин, 1990, с. 36–41]). Тип Б представляет собой лексические замены ключевого термина с сохранением первоначальной семантической структуры. Этот вариант адаптирования библейских формул встречается в многовариантных переводах библейского текста на английский язык. Известно, что Библия считается самой читаемой книгой в мире. Переводу Библии на тысячи языков способствовала активная деятельность национальных библейских сообществ. Именно английским переводам отводится ведущая роль в переводе Библии на современные языки, поскольку английский язык является международным. Это связано еще и с тем, что именно на острове Британия появились первые библейские переводческие традиции. Английские переводы систематизированы и описаны лучше других. За всю библейскую переводческую традицию насчитываются более двадцати перево- дов: начиная с Библии Джона Уиклиффа (Wycliffe) (1320–1384) и заканчивая The Holman Christian Standard Bible (HCSB) (2003). Однако именно Библия короля Якова (King James Version, KJV) (1611) – эталон Библии на английском языке за счет качества и красоты перевода. Отмечается, что данный перевод повлиял на становление английского языка как такового и на традицию религии в целом [Яковенко, 2005, с. 11–16]. Тип Б встречается при наличии разных версий перевода. Так, библейское выражение And God said, Let there be light: and there was light ‘И сказал Бог: да будет свет. И стал свет’ (Gen. 1: 3) в версии перевода Библии Дуэ-Реймс (1582–1610) 262  а в «Буквальном переводе Янга» («Young’s Literal Translation») (1863) как and God saith, «Let light be;» and light is. Итак, лексическая замена представляет собой замещение одного предиката другим при сохранении нексуса. В данном случае происходит лексическая замена предиката let there be на was made; let be. Интересна синонимизация библейского выражения bread alone ‘хлебом одним’: But he answered and said, It is written, Man shall not live by bread alone, but by every word that proceedeth out of the mouth of God ‘Он же сказал ему в ответ: написано: «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих»’ (Mat. 4: 4). В переводах Библии на английский язык это выражение переводится как bread alone, однако в Библии Уильяма Тиндейла (Tyndale) (1494?– 1536), в «Библии Епископов» (The Bishop’s Bible) (1568) и в «Женевской Библии» (The Geneva Version) (1560) оно звучит как bread only [Crystal, 2010, р. 72]. Слова alone и only образованы от разных корней, однако приходят к выражению одного и того же смысла. Ветхозаветное выражение be fruitful and multiply ‘плодитесь и размножайтесь’ также адаптировалось в английском языке по второму типу. And you, be ye fruitful, and multiply; bring forth abundantly in the earth, and multiply therein ‘Вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней’ (Gen. 9: 7). Адаптация этого выражения протекает по линии синонимизации. Так, допускается лексическая замена предиката multiply на add, subtract, divide, replenish, replicate etc. Например: be fruitful and replenish the earth ‘плодитесь и вновь наполняйтесь (об увеличении биоразнообразия)’; be fruitful and replicate ‘плодитесь и реплицируйтесь (о развитии физиологии растений)’ (см.: [Crystal, 2010, p. 21]). Примечательно, что выражение manna from heaven ‘манна небесная’ как таковое не встречается в Библии. Оно представляет собой синонимизацию библеизма bread from heaven ‘хлеб с неба’: Then Jesus said unto them, Verily, verily, I say unto you, Moses gave you not that bread from heaven; but my Father giveth you the true bread from heaven ‘Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес’ (John 6: 32). Манной в Ветхом завете называется пища, посланная с небес Моисею и его соплеменникам: And the manna was as coriander seed, and the colour thereof as the colour of bdellium ‘Манна же была подобна кориандровому семени, видом как бдолах’ (Num. 11: 7). Следовательно, понятия «хлеб с неба» и «манна» ассоциированы и выражают один и тот же смысл. В современном английском языке чаще употребительна небиблейская формула manna from heaven ‘манна небесная’ вместо библейской bread from heaven ‘хлеб с неба’. Таким образом, второй вариант адаптирования библейских выражений связан с лексической заменой ключевого термина с сохранением первоначальной семантической структурой – синонимизацией. Тип Б используется в многовариантных переводах Библии на английский язык, а также в развитии адаптации выражений в современном языке. Примером второго явления служит адаптация выражения be fruitful and multiply ‘плодитесь и размножайтесь’, описанная нами ранее. Тип В. Порождение новых сочетаний и оборотов с иной семантической структурой по отношению к установленным архаическим формулам Как показал наш анализ Библии, выражения чаще адаптируются по третьему типу – по типу В. Это связано с тем, что адаптированные выражения служат фоном для появления инновационных оборотов. Так, в Библии насчитывается свыше двухсот примеров использования слова begat ‘(по)родил’: And Jacob begat Joseph 263  Иосифа, мужа Марии, от Которой родился Иисус, называемый Христос’ (Mat. 1: 16). В современном английском языке данное слово часто используется в первоначальном варианте, даже минуя правила грамматики: Nathan Zuckerman is a persona’s persona: Roth begat Peter Tarnopol – who begat Nathan Zuckerman – in the novel of 1974, My Life as a Man (BNC) ‘Натан Цукерман является персоной персон: Рот породил Питера Тарнопола, того, кто породил Натана Цукермана в романе «Моя мужская правда» 1974 г.’ Вдобавок, формула begat ‘(по)родил’ начала применяться по отношению не только к людям, но и к неодушевленным предметам. Например, в значении выпуска новых марок автомобилей: Mini begat Mini, begat new Mini; Will the wave begat the tsunami? ‘Mini породило Mini, породило новое Mini; Породит ли волна цунами?’ [Crystal, 2010, p. 43–44]. Библеизм behold the man ‘се, Человек’ является архаической формулой, по отношению к которой образуются инновационные модели. Then came Jesus forth, wearing the crown of thorns, and the purple robe. And Pilate saith unto them, Behold the man! ‘Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянце. И сказал им Пилат: се, Человек!’ (John 19: 5). В настоящее время данная формула употребляется в контексте указания на что-то особенное, например: Behold the power of Twitter; Behold the iPhone [Crystal, 2010, p. 178] ‘Се, мощь Твиттера; се, Айфон’. Библейское выражение two are better than one ‘двоим лучше, нежели одному’ также подверглось адаптации по третьему типу. Two are better than one; because they have a good reward for their labour ‘Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их’ (Eccl. 4: 9). Современный, наиболее употребляемый вариант данной формулы: two heads are better than one ‘две головы лучше, чем одна’ (This dual approach often works, proving that two heads are better than one (BNC) ‘Этот двойственный подход часто работает, доказывая, что две головы лучше, нежели одна’). Д. Кристал приводит следующие вариации этой формулы в современном английском языке: Two heads are better than none; several thousand heads are better than one [Crystal, 2010, p. 106–107] ‘Две головы лучше, чем ничего’, ‘несколько тысяч голов лучше, чем одна’. Инновационные варианты этой формулы допускают лексические замены с изменением первоначальной семантической структуры. Так, better может заменяться на cuter, cooler; better than one – на kittens, browsers, parents, credit cards etc. Однако существует перевертыш исходной формулы, «формула наоборот» – two heads are worse than one ‘две головы хуже, чем одна’. Библеизм it is more blessed to give than to receive ‘блаженнее давать, нежели принимать’ также адаптировался в современном английском языке по третьему типу. I have shewed you all things, how that so labouring ye ought to support the weak, and to remember the words of the Lord Jesus, how he said, It is more blessed to give than to receive ‘Во всем показал я вам, что, так трудясь, надобно поддерживать слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: «Блаженнее давать, нежели принимать»’ (Acts 20: 35). Отмечаются следующие инновационные модели исходного выражения: to give, rather than to receive ‘давать лучше, чем получать’; better to give than to receive ‘лучше давать, чем получать’; better to block than to receive ‘лучше заморозить (заблокировать), чем получать’; better to give than pay estate taxes ‘лучше дать, чем платить налоги на наследство’ (см.: [Crystal, 2010, p. 192]). Адаптированная форма библеизма can the blind lead the blind? ‘может ли слепой водить слепого?’ также служит фоном для появления инновационных выражений, возникающих по типу В. And he spake a parable unto them, Can the blind lead the blind? shall they not both fall into the ditch? ‘Сказал также им притчу: может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму?’ (Luke 6: 39). Значение данной библейской формулы не изменилось с течением времени: Parents should 264  only the gay boys and drug pushers get AIDS (BNC) ‘Родителям следует говорить своим детям о том, что они должны быть ответственны. Вот пример того, как слепой ведет слепого. Кроме того, только геи и торговцы наркотиками заболевают СПИДом’. Однако мы можем заметить создание новых сочетаний и оборотов с иной семантической структурой: if a blind man lead a blind man ‘если слепой поведет слепого’; the blind leading the clueless ‘слепые ведут несведующих’; the blind leading the banned ‘слепые ведут недозволенных’; the blind leading the blond ‘слепые ведут блондинов’; the blond leading the blind ‘блондины ведут слепых’ (см.: [Crystal, 2010, р. 136–137]). На базе исходного выражения from the womb to the grave ‘из чрева во гроб’ также возникли инновационные модели. I should have been as though I had not been; I should have been carried from the womb to the grave ‘Пусть бы я, как небывший, из чрева перенесен был во гроб!’ (Job 10: 19). Так, коммуникативным расширением этой формулы является замена ключевого слова womb ‘чрево’ на cradle ‘колыбель’ с изменением первоначальной семантической структуры: His 3-yearold daughter, killed in a hit-and-run incident hours earlier. «From the cradle to the grave» (COCA) ‘Его трехлетняя дочь час назад была сбита насмерть скрывшимся с места происшествия водителем. «Из колыбели во гроб»’; Whenever a Christian community becomes a cocoon or Christian education becomes a well-insulated pipeline from the cradle to the grave, a special danger arises (BNC) ‘Всякий раз, когда христианская община превращается в кокон или когда христианское учение становится обособленным каналом информации, вот тогда возникает сверхопасность’. По отношению к формуле from the womb to the grave ‘из чрева во гроб’ устанавливаются следующие инновационные выражения: from the womb to the tomb ‘из чрева в могилу’; from the cradle to the rave ‘из колыбели в рейв’; from the cradle to the cave ‘из колыбели в подземелье’ etc. (см.: [Crystal, 2010, p. 146]). Итак, третий тип адаптации библейский выражений предполагает порождение инновационных моделей по отношению к архаической формуле, например: behold the man ‘се, Человек’; from the womb to the grave ‘из чрева во гроб’. Тип Г. Описание с заменой лексемы в контексте формулы с одним и тем же предикатом Четвертый, замыкающий тип адаптаций, представляет собой описание разных феноменов в рамках одной темы. Примечательно, что на страницах «Англосаксонских хроник», описывающих погодные условия (см.: [Проскурина, 2015]), встречаются формульные / клишированные единства, адаптированные по типу Г, тогда как в Библии этот тип почти не встречается. Однако в рамках инновационных моделей формулы begat ‘(по)родил’ (тип В) мы отмечаем пример замены явлений (тип Г). Интересен контекст Will the wave begat the tsunami? ‘Породит ли волна цунами?’, поскольку представляет собой описание при помощи замены лексемы разных предметов / явлений. Следовательно, в данном случае на базе третьего типа адаптаций развивается четвертый тип. Итак, библейские выражения передаются в традиции двояко: в качестве прямого цитирования и как адаптированные формульные единства. В рамках прямого цитирования референционный план библейского выражения не меняется, тогда как при адаптации библеизм подвергается различным типам изменений: тип А – одна формула, два и более смыслов; тип Б – лексические замены ключевого термина с сохранением первоначальной семантической структуры; тип В – порождение новых сочетаний и оборотов с иной семантической структурой по отношению 265  в контексте формулы с одним и тем же предикатом. Выделенные нами четыре типа мутаций коррелируют с типом изоморфизма между генетическим кодом и семиотическими системами. В рамках формульного анализа удалось установить, что такими типами являются типы А, Б, В и Г. Четыре типа мутации соответствуют особым комбинациям четырех нуклеотидов, создающих так называемые триплеты. Триплеты из четырех исходных элементов-мутаций формируют аналоговую азбуку.  Т. В. Гамкрелидзе отмечает: «…так, например, Н. Я. Марр сводит исторически возникшее многообразие языков к четырем (sic!) исходным элементам, состоящим, как это ни странно, из своеобразных “троек” – бессмысленных последовательностей – сал, бер, ион, рош. Любой текст произвольной длины на любом языке мира есть, в конечном счете, результат фонетического преобразования этих исходных четырех, самих по себе не значащих элементов, скомбинированных в определенной последовательности. Этим, по мнению Н. Я. Марра, и определяется единство глоттогонического процесса» [Гамкрелидзе, 1988, c. 7]. Далее, как подмечает С. Г. Проскурин, «механизм наследственности, открытый в пятидесятые годы, придает определенный вес более ранним догадкам об устройстве текстового символа. <…> …Имеет значение система с четырьмя элементами мира в космогонии ионийцев, с четырьмя жидкостями человеческого тела у Гиппократа, четырьмя Евангелиями Библии и т. д.» [Проскурин, 2015, с. 55]. Таким образом, как показал формульный анализ, устанавливается ограничительное по числу количество возможных типов репликаций формул, поскольку об этом говорит вероятная связь адаптированных формул с изоморфизмом генетического и лингвистического кодов.

Напиши аннотацию по статье

УДК 821.111 DOI 10.17223/18137083/60/22 А. В. Проскурина Новосибирский государственный технический университет Коммуникативное расширение библейских формул и их передача в традиции * Анализируется формульность библейских текстов, приводятся разные типы формул, регистрируемых в основе библейских сюжетов. Автор описывает четыре типа трансформации формул, которые показывают развитие отношений в контексте культуры. Такими типами трансформации являются: тип А – переосмысление конвенциональных формул; тип Б – лексические замены ключевого слова; тип В – порождение новых сочетаний и оборотов с иной семантической структурой; тип Г – описание с заменой лексемы в контексте формулы, обозначающей разные явления. Автор показывает, что формулы связаны с появлением инновационных описаний, для которых характерна большая детализация. Таким образом происходит нарастание количества информации.

контактирование лингве как отражение динамики социално коммуникативной системы урало поволжского региона российско федерации. Ключевые слова: билингвизм, идиомы, социально-коммуникативная система, языковая си туация. Этноязыковое многообразие регионов Российской Федерации находится в центре внимания исследователей-социолингвистов и подвергается тщательному анализу. Одним из способов описания языковой жизни социума является возможность охарактеризовать ситуацию через процесс языкового взаимодействия, который сопровождается билингвизмом, а также посредством определения причин и результатов такого взаимодействия. Социальные факторы вносят изменения в объем функционирования того или иного языка. Выбор языка/ языков, интенсивность их взаимодействия, направленность развития билингвизма/ полингвизма социально обусловлены [1]. Обозначенные процессы входят в содержание понятия «языковая ситуация», которое используется в последние десятилетия активно, но не однозначно. Делаются попытки описания языковой ситуации политологами, этнологами, социологами. Количество публикаций по данной проблеме постоянно увеличивается. В связи с этим следует отметить специфику социолингвистической проблематики, ориентированной на различение функциональной и субстанциональной сторон языка в соответствии с микро- и макроаспектом исследования. Но и в рамках социолингвистического направления изучение языковой жизни регионов Российской Федерации еще не завершено. Одной из причин, согласно мнению российских социолингвистов В. А. Виноградова, В. Ю. Михальченко, является использование разных подходов и различного понятийного аппарата [3]. Языковая ситуация Урало-Поволжского региона Российской Федерации имеет характер ные особенности, которые представляют научный интерес в целях определения функциональной значимости контактирующих лингвем и анализа разнообразных факторов, влияющих на состояние и динамику социально-коммуникативной системы в целом. Описание особенностей языковой ситуации Урало-Поволжского региона Российской Федерации в общих чертах включает ряд положений, отражающих сложность и неоднозначность рассматриваемых явлений, среди которых, например, характеристика численности этносов по региону в целом и в каждой отдельной административно-территориальной единице, не совпадает со статусной характеристикой этнической общности. Эмпирические данные о смене языка, собранные в ходе социолингвистического обследования, показывают неоднозначность сложившихся ситуаций. Например, А. И. Кузнецова свидетельствует, что «каратаи, терюхане и шокша – общности, сохранившие свое этническое самосознание несмотря на смену языка. Первая группа мордвы (каратаи) – с татарским языком, вторая группа (терюхане) – с русским, третья группа (шокша) – с эрзянским самосознанием, но с языком, испытавшим большое влияние мокшанского» [10. C. 27]. Наличие или отсутствие собственной языковой среды у контактирующих этнических групп существенно влияет на процесс коммуникации, в результате происходит смена не только языка, но и самоидентификации. В ходе полевых исследований в этнически смешанных поселениях Урало-Поволжья обнаружена замена этнической идентичности ее носителей с удмуртской на татарскую [7]. Межъязыковое понимание возможно лишь при непосредственном речевом общении на одном из взаимодействующих языков с помощью билингвов, владеющих этими языками. Для описания контактологических явлений обратимся к термину «билингвизм», употребляемому в научной литературе не менее активно. В кратком словаре В. М. Панькина и А. В. Филлипова «Языковые контакты» содержание термина «билингвизм» раскрывается через два определения: «владение двумя языками каким-либо лицом (билингвом)» и «одновременное массовое пользование двумя языками со стороны населения» [15. С. 16–17]. Такое понимание явления билингвизма ведет к целесообразности различения его типов: национального и регионального, массового и индивидуального. Однако в пределах языкового сообщества могут быть различные модификации. В рамках национального и регионального типа билингвизма имеют место случаи массового владения тремя и более языками. В словаре социолингвистических терминов билингвизм (двуязычие) определяется как «владение, наряду со своим родным языком, еще одним языком в пределах, обеспечивающих общение с представителями другого этноса в одной или более сферах коммуникации, а также практика использования двух языков в одном языковом сообществе» [17. С. 31]. Такая дефиниция дана на основе ряда критериев (первичность/ вторичность усвоения языка, функциональная значимость языка, признак этнической принадлежности) и сформулирована с позиций, что функционирование двух/ трех и более языков в пределах территориальной общности коррелируется с определенной сферой общения. Финно-угорские этнические общности, проживающие, например, в республиках Приволжского федерального округа Российской Федерации, где титульным языком является язык тюркского этноса, владеют не только родным языком, федеральным государственным языком (русским), но и республиканским государственным языком (татарским или башкирским). Необходимость изучения процесса билингвизма в социолингвистическом ракурсе и выявления социальных факторов, детерминирующих языковую жизнь полиэтнической общности, очевидна. Экстралингвистическая сторона сущности языковой ситуации является доминирующей, под ее воздействием происходят внутриструктурные изменения в лингвемах, находящихся в процессе постоянного функционального взаимодействия в рамках разноязычного социума. Под лингвемой понимается относительно целостное языковое образование, функционирующее в специфических социальных условиях (Ю. Д. Дешериев, В. К. Журавлев) [9. С. 12]. В словаре социолингвистических терминов термин «лингвема» объясняется через идиом (родовое понятие для различных языковых образований – литературного языка, диалекта, иных форм существования языка). Следует обратить внимание на базовые идиомы (литературный язык и диалекты), обладающие системным характером. В социолингвистических исследованиях, посвященных изучению русского языка отмечается существование таких идиомов, как регионально окрашенные разновидности русского литературного языка (исследования Т. И. Ерофеевой) и региолекты (исследования Е. В. Ерофеевой), которые образуют промежуточные варианты [8]. Поэтому задача социолингвистического описания функционирования того или иного языка осложняется ввиду того, что имеется многообразие его вариантов, сформированных в условиях гетерогенного разноязычия. Совокупности языковых систем и подсистем (различных языков и форм их существования) в условиях дву- и многоязычия, используемые тем или иным языковым коллективом, составляют социально-коммуникативные системы (термин введен в научный оборот социолингвистом А. Д. Швейцером) [17. С. 203]. Их состояние и динамика являются главным объектом социолингвистического исследования. Изучение контактных явлений, отраженных в языковых системах и его подсистемах, позволяет выявить направленность взаимодействия разнообразных лингвем, сосуществующих в пределах одного региона. Контактирование в Урало-Поволжском регионе происходит в различных направлениях, что подтверждается исследованиями И. С. Насипова, определившего типы контактов: прямые, устойчивые, маргинальные, неродственные, двусторонние [13]. Кроме того, в современных мордовских языках обнаружено около четырехсот лексем тюркского происхождения, в марийском языке – более трех тысяч, в удмуртском языке – около двух тысяч татарских лексических единиц (исследования диалектологов Н. В. Бутылова, Н. И. Исанбаева, И. В. Тараканова). Так, Бавлинский говор периферийно-южного диалекта удмуртского языка (диалект, распространенный за пределами Удмуртской Республики), распространенный в Бавлинском рай В. Р. Ромашкевич оне Республики Татарстан и в Ермекеевском районе Республики Башкортостан, по мнению И. В. Тараканова, «... не мог быть свободным и от влияния извне. Появление таких языковых особенностей, как озвончение этимологически глухих согласных, происходящее в интервокальном положении, наличие переднерядного а в говорах двух селений, нельзя объяснить ничем иным, как влиянием татарского языка. Наибольшее влияние татарского языка обнаруживается в области лексики и словообразования бавлинского диалекта»[18. С. 18–19]. В исследованиях диалектолога Е. Н. Поляковой отмечается, что в Верхнем Прикамье русские говоры сохраняют некоторые особенности коми фонетики, в их лексике немало заимствований из коми диалектов [10. С. 181]. Ценность собранного диалектного материала состоит в том, что позволяет социолингвисту разработать более полное и удовлетворительное описание диалектного или языкового континуума. Структуралистская процедура к языковому материалу, например, иллюстрируемая в исследовании Г. Х. Гилазетдиновой, Т. Г. Фоминой, по мнению которых «тюркские лексемы, входя в акцентную систему русского языка, испытывали сложный процесс адаптации на уровне неоднократной перестройки просодической модели... Низкая частотность употребления и восточная окраска лексем влияли на сохранение у тюркизмов постоянного ударения на основе» [5. С. 39], демонстрирует не только особенности процессов вхождения иноязычных элементов на каком-либо из уровней языковой системы, последствия взаимодействия двух лингвем, но и динамику лингвистического процесса, зависящего от экстралингвистических факторов. Исходный материал следует модифицировать социолингвистическим подходом, определяющим неучтенность фактов действительности при построении модели функционирования языка. Изучение диалектов, анализ заимствований любого лингвистического материала в соотношении с фактами реальной действительности, с целью установления регулярных соответствий между языковой и социальными структурами, имеет значимость для социолингвистического рассмотрения исходной проблемы. Следует обратить внимание на ряд важных положений. Во-первых, переход из статуса языка-акцептора в статус языка-донора, определяемый как существенный факт в отношении лексических изменений (Э. Ф. Володарская) [4. С. 45], мож но рассматривать в качестве изменения функционального характера на микро- и макроуровне, в процессе внутригрупповой и межгрупповой интеракции. Во-вторых, тезис о необходимости оценивать различные явления не в зависимости от их своеобразия, а в соответствии с их ролью в общей системе языка, высказанный чешским ученым В. Скаличкой, лежит в основе типологического подхода (этот подход наиболее разработан в лингвистике и используется в исследовании структуры языка), необходимого и для понимания макропроцессов в аспекте рассмотрения результатов взаимодействия разноструктурных и гетерогенных систем. Так, в плане нашей проблематики уместно обратиться к мнению исследователя А. Н. Куклина, который считает, что «финно-угорские и тюркские языки Урало-Поволжья имеют ряд общих черт (сингармонизм гласных, отсутствие категории рода и др.), поэтому определенные совпадения в их структуре, имеющие параллельные явления в их системе, могут считаться типологическими схождениями или результатами конвергентных языковых изменений, вытекающих главным образом из типологических параметров» [11. С. 273]. В-третьих, ориентация на изучение объектов (от единиц и категорий языка до функций единиц языка в соотнесении внеязыковым контекстом, функций языка в соотнесении со структурой социальной среды его использования) определяет принцип классификативного построения, обозначает необходимость создания социолингвистической типологии, по мнению В. А. Виноградова, А. И. Коваль, В. Я. Порхомовского, функциональной макротипологии, имеющей на данный момент только общие контуры [2. С. 7]. Многомерность исследуемых явлений, сложность обозначенных проблем предполагает поиск способов описания функционирования языков, имеющих не одинаковую функциональную нагруженность в рамках социально-коммуникативной системы. В-четвертых, распределение языков по сферам их использования, отражающее современное состояние социально-коммуникативной системы, обусловливает функционально-языковую доминацию. Под функционально-языковой доминацией понимается «функционирование одного из языков, являющихся компонентами социально-коммуникативной системы, с большей интенсивностью и в большем числе сфер общения» [17]. Для установления функционально-языковой доминации необходимо сопоставление демографических и коммуникативных мощностей взаимодействующих языков. Количественные показатели дают информацию об объемах протекающих процессов в социально значимых сферах: научно-технической, управленческой, судопроизводстве, искусстве, средствах массовой информации, книгопечатании, образовании. Как справедливо отмечает Э. Ф. Володарская, «сегодня Интернет – это не только технология, но и социальнокультурная и экономико-политическая сферы развития» [4. С. 50]. В последнее десятилетие эта сфера активно разрабатывается, формируется информационное пространство на языках народов Российской Федерации [12]. C учетом всех внешних факторов социолингвистическому описанию подвергаются литературные варианты национальных языков. У национального языка (титульного) есть возможность развиваться и расширять социальные функции в рамках своего административно-территориального объединения, так как этому способствует его юридический статус. Но локальные особенности, определяемые местоположением и историческими путями развития, существенно сказываются на компактности-дисперсности расселения этноса, на степени владения и использования языка/ языков. Приведем в качестве примера сведения по признаку «язык обучения», «язык изучается как предмет». Так, в тюркоязычных республиках соотношение городских и сельских школ, где преподается государственный республиканский язык, имеющий законодательную поддержку, показывает определенную несбалансированность: в Республике Башкортостан на государственном башкирском языке осуществляется обучение в городских школах (6,5 %) и в сельских (93,5 %), изучается как предмет – в городских школах (22,4 %) и в сельских (77,6 %) от общего их числа (775/ 1561), где используется государственный республиканский язык; в Республике Татарстан на государственном татарском языке осуществляется обучение в городских школах (17,5 %) и в сельских (82,5 %), изучается как предмет – в городских школах (42 %) и в сельских (58 %) от общего их числа (1437/ 1041), где используется государственный республиканский язык; в Чувашской Республике на государственном чувашском языке осуществляется обучение в городских школах (0,8 %) и в сельских (99,2 %), изучает ся как предмет – в городских школах (65,5 %) и в сельских (34,5 %) от общего их числа (357/ 180), где используется государственный республиканский язык. В финно-угороязычных республиках соотношение городских и сельских школ, где преподается государственный республиканский язык, имеющий законодательную поддержку, выглядит так: в Республике Марий Эл на государственном марийском языке осуществляется обучение в городских школах (0,9 %) и в сельских (99,1 %), изучается как предмет – в городских школах (25 %) и в сельских (75 %) от общего их числа (112/ 243), где используется государственный республиканский язык, в Республике Мордовия на государственном мордовском языке осуществляется обучение в городских школах (0 %) и в сельских (100 %), изучается как предмет – в городских школах (13 %) и в сельских (87 %) от общего их числа (191/ 404), где используется государственный республиканский язык; в Удмуртской Республике на государственном удмуртском языке осуществляется обучение в городских школах (0 %) и в сельских (0 %), изучается как предмет – в городских школах (12 %) и в сельских (88 %) от общего их числа (0/ 314), где используется государственный республиканский язык [6. С. 20–21]. Наблюдается общая тенденция: использование государственный республиканского языка (его литературного варианта) в сфере образования смещается (больше в сельской местности, чем в городской) как по признаку «язык обучения», так и по признаку «язык изучается как предмет». Демографические показатели, основанные на статистических сведениях о владении языками по субъектам Российской Федерации (нами приводятся только те, которые больше 1 %), характеризуют функциональное соотношение компонентов, а также разнонаправленность процессов взаимодействия. Например, в Республике Башкортостан (владеют башкирским 26 % от общей численности населения в республике, татарским – 34 %, чувашским – 2,4 %, марийским – 2,3 %); в Республике Татарстан (владеют татарским – 53 % от общей численности населения в республике, чувашским – 3 %); в Чувашской Республике (владеют татарским – 3 % от общей численности населения в республике, чувашским – 61 %); в Республике Марий Эл (владеют татарским – 6 % от общей численности населения в республике, марийским – 37,5 %); в Республике Мордовия В. Р. Ромашкевич (владеют татарским – 5 % от общей численности населения в республике, мордовским – 28 %); в Удмуртской Республике (владеют татарским – 6 % от общей численности населения в республике, удмуртским – 22,6 %) [14]. Количество владеющих русским языком в обозначенных республиках – в диапазоне от 96 % до 99 %. Демографический параметр и распределение языков по сферам использования являются главными в описании языковой ситуации. Различия в демографических и коммуникативных мощностях языков определяют характер функционально-языковой доминации (в каждом конкретном административно-территориальном объединении), обусловливают направленность донорно-акцепторных связей, происходящих между лингвемами. Переход из статуса языка-акцептора в статус языка-донора возможен при изменении функциональной нагрузки и социальной базы языков (показатель не только количественный, но и качественный). Таким образом, создание функциональной макромодели полиэтнического региона основано на положении о целесообразности социолингвистического описания, сочетающего форму и функцию. Социально-коммуникативная система Урало-Поволжского региона Российской Федерации представляется как гетерогенная динамическая система, как теоретическая модель, описывающая особенность ее образования через процесс интеракции.

Напиши аннотацию по статье

Вестник Челябинского государственного университета. 2013. № 35 (326). Филология. Искусствоведение. Вып. 85. С. 104–108. В. Р. Ромашкевич КОНТАКТИРОВАНИЕ ЛИНГВЕМ КАК ОТРАЖЕНИЕ ДИНАМИКИ СОЦИАЛЬНО�КОММУНИКАТИВНОЙ СИСТЕМЫ УРАЛО�ПОВОЛЖСКОГО РЕГИОНА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Рассматривается проблема построения функциональной языковой макромодели Урало-Поволжского региона через базовые понятия «языковая ситуация» и «социально-коммуникативная система». Социолингвистическое описание гетерогенной динамической системы Урало-Поволжья и контактных явлений, отраженных в идиомах, компонентах социально-коммуникативной системы, представляется как возможный способ описания функционирования взаимодействующих языков.

контрастивных анализ особенностей болгарского и русского синтаксиса рец градинарова алла анатольевна очерки по сопоставительному синтаксису болгарского и русского мазыков софита изток запад 2017 500 с. Ключевые слова русский синтаксис, болгарский синтаксис, контрастивный анализ, модели простого предложения, компоненты простых и сложных предложений, бессоюзное сложное предложение, порядок слов, пунктуация Abstract This article presents a review of the book by a major Bulgarian researcher of Russian, professor of Sofia University “St. Kliment Ohridski” Alla Gradinarova, whose scholarly interests focus mainly on the contrastive syntax of Bulgarian and Russian. In the new monograph, the author concentrates largely on the points of divergence in these languages stemming from their typological differences: passive voice and syntactic impersonality, word order, communicatively marked phrasal templates, various types of multi-clause structures ranging from verbal adverb phrases to complex and asyndetic sentences, etc. The contrastive analysis of the language data helps to reveal significant characteristics of the studied phenomena. This allows the use of the obtained results and data not only in typology and contrastive linguistics, but also in the study of the Russian language, as the approach of the author in her studies is based on a profound analysis of Russian data. The book constitutes a major contribution to studies in contrastive syntax of Slavic languages. Keywords Russian syntax, Bulgarian syntax, contrastive analysis, models of simple sentence, components of single-clause and multi-clause sentences, asyndetic multi-clause sentence, word order, punctuation В 2017 г. в издательстве «Изток­Запад» (София, Болгария) вышла книга «Очерки по сопоставительному синтаксису болгарского и русского языков» известного болгарского русиста Аллы Анатольевны Градинаровой, профессора кафедры рус­ ского языка Софийского университета имени Св. Климента Охридского. Работы этого автора хорошо знакомы отечественным синтаксистам. Ее наблюдения и выводы нашли отражение в таких важных для русистики синтаксических и типологических исследованиях, как [Летучий 2011, 2017; Стойнова 2016; Цим­ мер линг 2013, 2018] и ряде других. А. А. Градинарова является также автором нескольких глав книги [Иванова, Градинарова 2015], вышедшей в издательстве «Языки славянской культуры». В предлагаемой читателю новой монографии основное внимание уделено тем синтаксическим явлениям болгарского и русского языков, формальные не­ со ответствия между которыми являются следствием типологических различий. Книга содержит как новые материалы, так и в той или иной степени переработан­ ные тексты предшествующего периода. Включение этих исследований наряду с но вы ми представляет несомненную ценность, поскольку они были опубликованы в труднодоступных для отечественных лингвистов изданиях и потому оставались малоизвестными в России. Между тем особенность исследовательского подхода А. А. Градинаровой состоит в том, что болгарские конструкции описываются, как правило, на фоне подробного рассмотрения и анализа русских конструкций или 2019 №1 SlověneElena Yu. Ivanovaj параллельно с ними. Этот анализ неизменно производится с высокой степенью глубины, тщательности и с учетом достижений отечественной русистики и сла­ ви с тики в целом. Контрастивный аспект обнаруживает важнейшие особенности бол гарской и русской грамматических систем. Это позволяет читателю­лингвисту использовать материалы и полученные результаты не только в типологических и сопоставительных работах, но и в исследованиях по русскому языку — как, на­ пример, в упомянутых выше трудах. Источниками языкового материала для представляемой книги служат На­ циональный корпус русского языка (http://www.ruscorpora.ru/), Корпус па рал­ лель ных русских и болгарских текстов (Успореден корпус на руски и български текстове, Великотырновский университет им. Св. Кирилла и Мефодия — http:// rbcorpus.com/index2.php) и авторская подборка русских и болгарских ху до­ же ственных произведений и их переводов на болгарский и русский языки со­ ответственно (общий объем этих текстов превышает 22000 страниц). Исполь зу­ ются также материалы русскоязычных и болгароязычных сайтов. Книга состоит из четырех крупных частей. Первый раздел посвящен моде­ лям простого предложения, во втором рассматриваются не только вопросы, спе­ цифические для полипредикативных структур, но и общие для простого и слож­ ного предложений. В третьем разделе содержатся наблюдения над порядком слов в болгарском и русском языках. В четвертом представлены основные отличия болгарской и русской пунктуационной системы. В первом разделе «Модели простых предложений» [Градинарова 2017: 9–137] в сопоставительном плане описываются русские и болгарские конструкции пассива, неопределенно­личная модель, некоторые бытийные предложения и целый ряд конструкций, представляющих хотя бы в одном из сопоставляемых языков сферу синтаксической безличности, в том числе субъектный имперсонал, причастный имперсонал и безличные конструкции с дательным субъекта и пре­ дикативом на ­о. Остановимся на некоторых из этих тем. Формы возвратного пер фек тив ного пассива, широко распространенные в болгарском языке (Решението трябва да се завери от нотариус ‘Решение должно быть заверено нотариусом’, букв. ‘Ре­ ше ние должно завериться нотариусом’), в русском языке заметно ограничены в употреблении. В то же время А. А. Градинарова оспаривает мнение о полной не возможности в современном языке пассивной интерпретации для русских воз вратных глаголов совершенного вида, подтверждая корпусными данными, что воз вратный перфективный пассив в современном русском языке не является уста ревшей моделью, он продолжает соответствовать потребностям говорящих и в определенных функциональных сферах (прежде всего в Рунете) используется довольно активно: Зверь поймался мной с третьей попытки, а котами, к счастью, не поймался. https://julia­elvin.livejournal.com [Градинарова 2017: 17]. Здесь предлагается подробный экскурс в историю русского литературного языка — в тот период, когда русский возвратный перфективный пассив представлял со бой живую грамматическую категорию; в частности, рассматриваются при чины архаи зации страдательных предложений с рефлексивными глаголами со вер шен но го вида. Как отмечает А. А. Градинарова, дискуссионность вопроса о (не)допусти мо­ сти пассивной интерпретации русских возвратных глаголов совершенного вида Slověne 2019 №1Contrastive Analysis of Bulgarian and Russian Syntax Peculiarities обусловлена во многом тем, что в русском языке часть таких глаголов на -ся не различают пассивное и декаузативное употребление. Между тем в болгарском языке потеря актантом агентивности маркируется сменой предлога. Например, предложение Залата се препълни от здрави момчета и от двата лагера ‘Зал наполнили крепкие парни из обоих лагерей’, букв. ‘Зал переполнился крепкими парнями из обоих лагерей’, содержит форму возвратного перфективного пас­ си ва препълни се, агенс выражен именем с предлогом от (от момчета ‘парня­ ми’), а в предложении Залата се препълни с малки, големи и още по-големи деца ‘Зал наполнился маленькими, большими и совсем уже большими детьми’ при декаузативе препълни се используется именная форма с предлогом с (с деца ‘деть ми’). Поэтому перевод на болгарский язык может служить для рус ских гла­ голь ных образований своеобразным тестом на агентивность [Гра ди на ро ва 2017: 12]. Так, в болгарском переводе предложения Даль окуталась туманом не будет имен ной агентивной формы с предлогом от, характерной для пассива, ср. воз­ мож ные переводные варианты с формами декаузатива: ‘Хоризонтът се обви в мъгла / се покри с мъгла’. Далее в этой части представлено подробное описание усло вий и сферы употребления болгарского возвратного перфективного пассива, приводятся и его русские функциональные соответствия. В подразделе, посвященном неопределенно­ личным предложениям, показано, что ограничения в использовании болгарской неопределенно­лич­ ной модели обусловлены в первую очередь именным аналитизмом бол гар ско го язы ка, в определенных условиях препятствующим тематизации пря мо го до пол­ не ния. Например, при переводе русских неопределенно­личных конст рук ций с пре по зи тив ным рематическим прямым дополнением (в том случае, если не опре­ де лен но­личная модель вообще сохранена) последнее обычно рас по ла гается бол гар ски ми переводчиками в постпозиции: Ну, он немножко удивился, но потом решил, что это просто новое оформление сделали, и стал смотреть дальше (В. Пе ле вин) — ‘Е, той малко се учудил, но после решил, че просто са направили ново оформление, и продължил да гледа нататък’ (пер. И. Попова). Активное использование в болгарском языке конструкций безагенсного пас сива и субъектного имперсонала (см. далее) сужает сферу распространения не опре деленно­личных предложений. Вместе с тем тексты переводов с русского язы ка показывают, что болгарские неопределенно­личные конструкции могут быть выбраны переводчиком как функциональное соответствие русским син так­ си ческим моделям других типов [Градинарова 2017:27–30], например, безличным кон ст рукциям с модальными словами надо, трудно, легко и инфинитивом: С дороги его, конечно, трудно было заметить (Б. Полевой) — ‘От пътя, разбира се, беше трудно да го забележат’ (пер. К. Георгиевой). В этом же разделе подробно рассмотрена проблема безличности в синтак­ си ческих системах обоих языков. Не соглашаясь с распространенным мнением о более узкой сфере синтаксической безличности в болгарском языке по сравне нию с русским, А. А. Градинарова доказывает, что безличные конструкции в болгар­ ском довольно активны, причем некоторые из них значительно превосходят по упо тре бительности аналогичные русские. В первую очередь это касается таких мо де лей, как субъектный имперсонал (На масата не се пее ‘За столом не поют / не положено петь’, букв. ‘не поется’), аффективный имперсонал (Работи ми се 2019 №1 SlověneElena Yu. Ivanovaj ‘Мне хочется работать’), причастный имперсонал (безличный пассив) (В морето е плувано, букв. ‘В море плавано’) и дативная конструкция с предикативом на -о (Тъжно му е ‘Ему грустно’). Межъязыковые различия в составе и частотности безличных структур, как показывает автор, непосредственно связаны с типо­ ло ги ческими особенностями двух сопоставляемых славянских языков. При во­ дятся и другие виды синтаксически безличных конструкций, которые не могут быть продуктивными в болгарском языке из­за его именного аналитизма; при каждой разновидности объяснены конкретные причины ограничений на вос­ производимость. Важнейшие для сопоставительной лингвистики наблюдения предлагаются в подразделе, посвященном тому, как в болгарском языке передаются русские без личные конструкции с переходными глаголами и эксплицированным се ман­ ти ческим объектом. Особенности болгарской грамматики не допускают подоб­ ной модели. Автор анализирует возможные функциональные соответствия с уче том семантики глагола и коммуникативной структуры предложения: пассив, кон струкцию с агентивным подлежащим или декаузатив, как в: Две лампочки разорвало (М. Булгаков) — ‘Две крушки се пръснаха’ (пер. Л. Минковой), букв. ‘Две лампочки разорвались’, см. об этом и в типологическом аспекте в [Цим мер­ линг 2018: 19]. Подобным же образом рассматриваются соответствия русским безличным конструкциям с непереходными глаголами (В воздухе зашумело; В трубах звенело; Рядом грохнуло). В рамках раздела о безличности значительное внимание уделено субъ ект но­ му имперсоналу — высокопродуктивной в болгарском языке модели, служащей для выражения генерализованного или неопределенного субъекта: Никога не забравяйте — в секта се бяга. От какво бяга детето ви? (газ. «Сега») ‘Никогда не забывайте: в секту убегают (букв. убегается). От чего убегает ваш ребенок?’ [Гра динарова 2017: 89]. Описаны структурно­семантические особенности этой конструкции, ее деривационная база, назначение, контекстное окружение. При­ водятся современные русские функциональные эквиваленты болгарских кон­ ст рукций. И в этой части имеются экскурсы в историю русского литературного языка, в частности сведения из истории русского субъектного имперсонала. На фоне сопоставлений с болгарским субъектным имперсоналом рассма т­ ри вается специфика русских конструкций типа В статье сообщается о...; Легко работается; С трудом дышится. Многоаспектному анализу подвергаются кон ст­ рукции типа Мне легко дышится. В поисках ответов на ряд вопросов, свя зан ных с описанием семантики славянского рефлексивного имперсонала, рус ская модель рассматривается и на фоне русского языкового материала XIX в., и в сопо став­ лении с болгарским рефлексивным имперсоналом — как с моделью без указания носителя состояния (Тук се спи добре ‘Здесь спится хо ро шо’), так и с моделью, включающей обязательный местоименный датив носителя состояния (Спи ми се ‘Мне хочется спать’, букв. ‘Мне спится’), т. е. с болгарской «желательной» кон ст­ рукцией. Эти перекрестные внутриязыковые и межъязыковые сопоставления по зволили А. А. Градинаровой сформулировать основные специфические черты русской модели. Показано, что значения, выражаемые семантически емкой рус­ ской конструкцией, в болгарском языке распределяются между формально раз­ лич ными структурами. Slověne 2019 №1Contrastive Analysis of Bulgarian and Russian Syntax Peculiarities Отдельный подраздел посвящен причастному имперсоналу (рус. В комнате убрано, болг. В стаята е подредено). Механизм его образования, как до ка­ зывается в работе, является общим для сопоставляемых языков. Непереход ность глагола не составляет препятствия для образования от него предиката дан ной мо дели; не имеют принципиального значения для производства кон ст рукции также количество и состав актантов у производящего глагола, посколь ку основное ее назначение — фокусирование внимания на семантике результативного со сто­ яния. Автор высказывает предположение и приводит доказательства того, что русская безличная модель теснее, чем болгарская, связана со структурой ка но­ нического пассива. Различия между болгарским и русским языками обнару жи ва­ ются также в объеме производящей базы и в функциональной закрепленности безличных структур с причастным предикатом. Так, в болгарском языке при ча­ стные формы от глаголов с делиберативным значением могут образовываться и от непереходных глаголов: Защо толкова дълго е мълчано за раскритието (газ. «Дневник») ‘Почему так долго молчали (букв. молчано) о раскрытии’. В тех слу­ чаях, когда причастные предикаты могут образовываться в обоих языках, не всегда совпадает область их применения и стилистическая окраска, ср. окка зио­ нальное употребление русского причастия стреляно от глагола действия несо­ вершенного вида и стилистически нейтральное болг. стреляно (е): Значит, сзади было стреляно, свои стреляли (Л. Леонов). — Стреляно е с пистолет със заглушител, който е бил изхвърлен от убиеца до близката бензиностанция (газ. «Труд») ‘Стреляли из пистолета с глушителем, который убийца выбросил у на­ ходящейся рядом автозаправки’. Отметим здесь же, что сопоставительные исследования А. А. Градинаровой в области возвратности и безличности недавно пополнились и еще одним боль­ шим исследованием [Градинарова 2019], посвященным «антипассивным» кон ст­ рукциям, таким как рус. Иван запасся товаром; Петр бросается камнями; Крапива жжется; Маша красится; Ира обожглась; Он печатается в известном журнале и др.; болг. Той се заяжда с нас ‘Он пристает к намʼ; Моята котка се окоти с две котета ‘Моя кошка окотилась двумя котятамиʼ; Той се докопа до парите ‘Он добрался до денегʼ; Той се запретна ‘Он засучил рукаваʼ; Той се намръщи ‘Он нахмурилсяʼ; Той се издължи ‘Он вернул свой долгʼ и др. В этой новой работе на обширном языковом материале убедительно доказывается, что в основе несоотносительности русских и болгарских антипассивных конструкций (или, по крайней мере, несовпадения в их продуктивности) лежат особенности русской и болгарской языковых систем (именной аналитизм болгарского языка и синтетизм русского) и связанные с ними различия в количественном соотношении переходных и непереходных гла­ голов и в деривационной сфере. Важнейшим фактором различий является вы со­ кая продуктивность болгарской клитики се при производстве собственно ре флек­ сив ных и реципрокальных глаголов, а также использование в болгарском языке для выражения посессивного и бенефактивного значения другой возвратной клитики, а именно посессивного и бенефактивного си. Второй раздел «Компоненты простых и сложных предложений. Сложное предложение» [Градинарова 2017: 138–376] начинается с анализа конструкций с описательными предикатами типа (с)делать выговор / обобщение / предложение и т. п. Обсуждаются их отличия в сопоставляемых языках при образовании 2019 №1 SlověneElena Yu. Ivanovaj пассива, декаузатива, рефлексивной конструкции с дательным субъекта, а также возможности номинализации, атрибутивизации и адвербиализации глагольно­ го компонента. В подразделе «Фразеосхемы­тематизаторы» рассматриваются болгарские фразеологизированные конструкции, вводящие тему высказывания, напр. Що се отнася до N, Колкото до N, Ако (като) е за Р (ср. рус. Что касается / Относительно N), а также фразеосхемы, включаемые в условные и уступитель­ ные конструкции: За ходене — ходя, но… (ср. рус. Ходить-то хожу, но…), причем в сопоставляемых языках имеются и грамматические, и функциональные отличия для большинства фразеосхем­тематизаторов. Особый подраздел [Градинарова 2017: 186–196] отведен широко распро­ стра ненной в болгарской речи фразеосхеме Х (Р)(не) е за Р: Това не е за описване ‘Это невозможно описать’; Не е за вярване ‘Прямо не верится’. Показано, что при выборе русского эквивалента необходимо учитывать семантику варьирующего­ ся компонента, структуру высказывания, а также шаблонизацию некоторых ком­ плексов в научной речи: За забелязване е, че… ‘Следует заметить, что / Заслужива­ ет внимания тот факт, что…’ Здесь нашли свое место и известные специалистам, но малодоступные ши­ рокому читателю наблюдения А. А. Градинаровой над специфическими форма­ ми представления субъекта восприятия в болгарском языке [Градинарова 2017: 196–206]. Так, кодируемый дативом болгарский субъект восприятия, являю­ щийся и субъектом ментального состояния, может входить в актантную структу­ ру глаголов, не имеющих ни в одной из своих диатез ни агенса, ни номинативно­ го экспериенцера: Тази бира ми горчи ‘[Мне кажется, что] это пиво горчитʼ, букв. ‘Это пиво мне горчит’. Как правило, это предложения с глаголами обонятельных, вкусовых и зрительных проявлений, в том числе в их переносных употреблени­ ях: Та тая новина в «24 часа» по-скоро ми жълтее, отколкото да е достоверна (www.dnevnik.bg) ‘Да эта новость в «24 часах» скорее, мне кажется, желтая, чем достоверная’ [Ibid.: 200]. Такой дативный экспериенцер обоснованно рас­ сматривается автором одновременно как субъект восприятия и как «доксиче­ ский субъект» — субъект мнения, «субъект недостоверного знания» [Ibid.: 196]. Несколько подразделов этой части посвящены проблемам полипре дика тив­ ных структур болгарского и русского языков. Прежде всего, представлена раз вер­ нутая картина системы деепричастий и их функциональных аналогов в ас пек те двуязычных параллелей [Градинарова 2017: 222–267]. Показано, что огра ни чен­ ное употребление болгарского деепричастного оборота объясняется от сут ст ви ем в болгарском языке деепричастия совершенного вида, функции которого рас пре­ делены между придаточными предложениями, действительными и страда тель­ ными причастиями, предложно­именными сочетаниями, а также особенностями болгарских причастий, которые, в сравнении с аналогичными русскими форма­ ми, передают гораздо более широкую гамму качественно­характеризующих, так­ сисных и обстоятельственных значений. Переходя к области сложного предложения, автор обращается к комплексу мо делей со значением цели в болгарском и русском языках. Впрочем, набор це­ ле вых конструкций в данной монографии предлагается в сжатом виде, с ак цен том лишь на целевую да­конструкцию. Для интересующихся этой темой можно по­ рекомендовать работы [Градинарова 2010; Иванова, Градинарова 2015: 312–322]. Slověne 2019 №1Contrastive Analysis of Bulgarian and Russian Syntax Peculiarities Далее в разделе представлены последние по времени разработки автора, посвященные конструкции с союзом стига да, многозначность которого пока­ за на через семантический анализ и подбор русских эквивалентов, а также пред­ ложениям со значением ограничения (союзные комплексы с компонентом освен ‘кроме’: освен ако, освен когато, освен да, освен че/дето). Этой теме посвящен самый крупный подраздел [Градинарова 2017: 276–338], поскольку каждый из вариантов союза обладает своей спецификой и требует различных русских функциональных эквивалентов. Заметим, что представленное исследование семантики болгарских под чи ни­ тельных союзов, дополненное сопоставлением последних с их рус ски ми функ­ циональными соответствиями и вводящее не описанный ранее язы ко вой ма те­ риал, представляет особую ценность для практики перевода и лек си ко гра фи че­ ских описаний. Завершает второй раздел книги сопоставление структурно­семантических типов болгарских и русских бессоюзных сложных предложений. Третий раздел книги [Градинарова 2017: 377–419] посвящен описанию порядка слов в болгарском и русском языках. Дано лингвистическое объяснение различиям между русским и болгарским языком, касающимся позиции прямого дополнения, взаиморасположения подлежащего и сказуемого, компонентов со­ ста вного сказуемого, позиции обстоятельства образа действия. Особое вни ма­ ние уделяется тем правилам словорасположения, которые определяются струк­ турными ограничениями, обусловленными именным аналитизмом болгарского языка. Здесь читатель найдет не только описание кодифицированных правил болгарского порядка слов, но и тех достаточно многочисленных случаев, когда установленные для письменной нейтральной речи нормы не подтверждаются существующей языковой практикой. В последнем, четвертом разделе [Градинарова 2017: 420–470] описаны тео ретические основы русской и болгарской пунктуационных систем, сопоставле­ ны русские и болгарские пунктуационные правила. Автор приходит к выводу, что различия между системами связаны прежде всего с теми отступлениями от синтаксического принципа пунктуации, которые лежат в основе многих бол­ гарских правил. В своем развитии болгарская система пунктуации все более и более удаляется от построенных на грамматической основе систем немецкого типа, к которым принадлежит русская пунктуационная система. В настоящее время болгарская система в целом характеризуется высокой степенью эк лек­ тиз ма и является объектом критики со стороны некоторых болгарских лин­ гви стов. Автор высказывает предположение, что движение болгарской систе­ мы пунктуации в сторону сближения с системами французского типа будет продолжаться. В конце книги, вслед за обобщающими и заключительными замечаниями, предлагается обширный список цитируемой литературы, сам по себе имеющий значительную ценность для отечественного читателя. Вызывает сожаление, однако, отсутствие предметного указателя, который был бы особенно полезен в данной монографии, поскольку в разных разделах книги имеются тематически соотнесенные части. Так, конструкции с устраненным или пониженным в ранге субъектом рассматриваются не только в первой части 2019 №1 SlověneElena Yu. Ivanovaj книги как модели простых предложений, но и в части, посвященной порядку слов в болгарском и русском языках. Предметный указатель мог бы сделать бо­ лее наглядной эту соотнесенность. Обратим внимание читателя также на то, что в книге изобильно представлен иллюстративный материал, прежде всего примеры из художественной речи, ко­ то рые, как правило, даны с параллельным переводом. В то же время некоторые груп пы примеров как русского, так и болгарского языков, иллюстрирующие язык форумов и блогов, оставлены без переводов. Впрочем, значительный объем книги (500 с.) делает это решение понятным. В заключение подчеркнем, что данная монография предполагает широкую читательскую аудиторию: она предназначена не только исследователям, работа­ ю щим в области славистики, болгаристики и русистики. Книга будет полезна преподавателям болгарского языка в России и русского языка в Болгарии, сту­ дентам­филологам старших курсов, а также, безусловно, переводчикам с бол гар­ ского языка на русский и с русского на болгарский. В данной работе со держится ценный сопоставительный материал с глубокими теоретическими выводами, про думанным анализом фактов, щедрыми языковыми иллюстрациями. Новая монография А. А. Градинаровой, представляющая в контрастивном плане наи­ более значимые особенности синтаксической системы болгарского и рус ско го языков, несомненно, будет востребована в отечественной и — шире — слави сти­ ческой аудитории.

Напиши аннотацию по статье

Контрастивный анализ особенностей болгарского и русского синтаксиса Contrastive Analysis of Bulgarian and Russian Syntax Peculiarities [Рец.: Градинарова Алла Анатольевна, Очерки по сопоставительному синтаксису болгарского и русского языков, София: Изток-Запад, 2017, 500 с.] [Rev. of: Gradinarova Alla A., Essays on Comparative Syntax of Bulgarian and Russian, Sofia: Iztok-Zapad, 2017, 500 pp.] Елена Юрьевна Иванова С.-Петербургский государственный университет С.-Петербург, Россия Elena Yu. Ivanova St. Petersburg State University St. Petersburg, Russia Резюме В настоящей работе предлагается рецензия на книгу известного болгарского русиста, профессора Софийского университета имени Св. Климента Охридского Аллы Анатольевны Градинаровой, основной сферой интересов которой являются проблемы сопоставительного синтаксиса болгарского и русского языков. В ее новой монографии основное внимание обращено на те явления ана ли зируемых языков, формальные несоответствия между которыми являются следствием типологических различий: сфера пассива и синтаксической безличности, порядок слов, коммуникативно-маркированные фразеосхемы, разные типы полипредикативных структур (от деепричастия до сложноподчиненных и бессоюзных пред ложений) и др. Контрастивный анализ языкового материала вскрывает важнейшие особенности анализируемых явлений. Это позволяет читателю-лингвисту использовать полученные результаты не только в типологических и сопоставительных работах, но и в исследованиях по русскому языку. Цитирование: Иванова Е. Ю. Контрастивный анализ особенностей болгарского и русского синтаксиса // Slověne. 2019. Vol. 8, № 1. C. 554–563. Citation: Ivanova E. Yu. (2019) Contrastive Analysis of Bulgarian and Russian Syntax Peculiarities. Slověne, Vol. 8, № 1, p. 554–563. DOI: 10.31168/2305-6754.2019.8.1.22 Slověne 2019 №1 This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution-NoDerivatives 4.0 International Книга является важным вкладом в изучение сопоставительного синтаксиса славянских языков.

концепт дисреспецт и возможности его изучения. Ключевые слова: концепт, ключевой концепт, субконцепт, когнитивная область. THE CONCEPT OF DISRESPECT AND POSSIBILITIES OF EXPLORING IT A. G. Minchenkov, A. A. Gorelova St. Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Th e article deals with the concept DISRESPECT as a key concept in the conceptual map of the English language. Th e authors analyze the specifi city and the structure of the concept in question based on data from English monolingual dictionaries and thesauruses. Other possibilities of exploring the concept, such as the analysis of English texts and the lexis verbalizing the concept therein as well as psycholinguistic experiments are also discussed. Refs 28. Keywords: concept, key concept, sub concept, cognitive domain. Цель данной статьи — определить место концепта DISRESPECT в концептосфере английского языка, проанализировать его специфику и базовую структуру, а также обсудить возможные способы его изучения. Актуальность данного исследования определяется тем, что анализируемый концепт, несомненно, входит в  число базовых составляющих концептосферы английского языка, так как отражает не только социально значимые отношения между отдельными индивидуумами и  между человеком и  обществом в  целом, но  также и  присущие конкретному социуму культурные ценности. С  лингвистической точки зрения концепт DISRESPECT достаточно мало изучен, поэтому его комплексное исследование в русле современной когнитивной лингвистики представляет, на наш взгляд, большой интерес. В связи с  тем, что в  современной лингвистической науке такие понятия, как «концептосфера», «когнитивная область», и особенно «концепт», пользуются достаточно большой популярностью, но при этом разные ученые могут вкладывать в них разное содержание, необходимо прежде всего определить основные термины, которые будут в дальнейшем употребляться на протяжении статьи. Под термином «концепт» мы понимаем базовую единицу когнитивной деятельности, основная функция которой состоит в  категоризации опыта. Являясь изначально ментальной единицей, концепт репрезентирует явления и  предметы окружающей действительности и  опыта и  представляет собой «дискретную единицу мысли» [1, с. 53]. При описании структуры концепта для обозначения его составляющих будет использоваться термин «субконцепт» [2, с. 121], идущий в русле сетевой концептуальством некоторого количества иных полноценных концептов, каждый из  которых, в свою очередь, структурируется другими концептами, в результате чего получается своего рода сеть расходящихся концептов. Важно подчеркнуть при этом, что концепт не сводится к механической сумме выделяемых в его структуре субконцептов. Более общие концепты, отражающие широкие сферы опыта и  формирующие иерархические структуры из отдельных концептов, образуют когнитивные области (cognitive domains). Когнитивная область может быть результатом концептуализации перцептивного опыта, конкретной системы знаний или совокупности концептов [4, p. 3]. Когнитивные области, наряду с  концептами, входят в  концептосферу того или иного языка. Термин «концептосфера» введен в  отечественную лингвистику Д. С. Лихачевым, который определяет концептосферу как совокупность связанных друг с другом в некую целостность концептов той или иной нации, объединенной одним языком. Богатство концептосферы напрямую связано с культурой и историческим опытом нации [5, с. 5]. Важным свойством концептосферы является ее упорядоченность и  системность. Помимо национальной концептосферы выделяются также групповые — профессиональная, возрастная, гендерная [6, с. 36–38]. Среди концептов, в совокупности образующих концептосферу языка, очевидно, выделяются некие центральные для конкретного социума, посредством которых мыслятся многие другие концепты. Эти центральные концепты важны для понимания культурных ценностей социума, а номинирующие их языковые единицы нередко входят в  базу частотной лексики языка. В  культурологической лингвистике для обозначения подобного рода сущностей нередко используется термин «базовый концепт»  — вслед за Ю. С. Степановым, который полагает, что в  каждой культуре есть 40–50 таких концептов, являющихся константами. На операциях с этими концептами, по его мнению, строится духовная культура любого общества. Для русской культуры Ю. С. Степанов выделяет такие концепты, как ВЕЧНОСТЬ, ЛЮБОВЬ, СТРАХ, ВЕРА, ЗАКОН и другие (а также их производные) [7, с. 6–8; 76–78]. Однако термин «базовый концепт» в указанном понимании не свободен от недостатков. Возражения вызывает прежде всего то, что термин акцентирует константный характер концепта. Представляется, что содержание и структура центральных концептов, как и вообще любых концептов, может меняться со временем. Косвенным подтверждением этого является изменение во времени значений слов, формируемых концептами. В качестве примера можно привести сдвиг значения английского слова friendship, который, по мнению А. Вежбицкой, обусловлен историческими и культурными изменениями в обществе [8, p. 36]. Как нам представляется, определение места концепта в  концептосфере языка может быть успешно осуществлено путем обращения к тезаурусным или идеографическим словарям соответствующего языка. В словарях такого рода, где материал организуется по принципу «от концепта к слову», для выделения центральных концептов чаще всего используется термины «ключевой концепт» (key concept), номинирующее концепт «ключевое слово» (key word) [9, p. F17; 10, p. VI] или «категория» (category) [11, p. VIII]. Для целей нашего исследования и с учетом описанного выше комплекса терминов наиболее подходящим представляется термин «ключевой концепт». DISRESPECT входит в  число ключевых концептов концептосферы английского языка: он перечисляется, наряду с RESPECT, среди 879 категорий, выделяемых авторами [11, p. xxi]. Тот же вывод можно сделать и на основе данных Oxford Learner’s Th esaurus: respect идет как ключевое слово, основным антонимом которого выступает disrespect [10, p. 650]. Следует отметить, что одной из  ярких особенностей концепта DISRESPECT, обусловливающих его специфику, является то, что он выступает как отрицательный коррелят концепта RESPECT, или, используя терминологию Ю. С. Степанова, как антиконцепт. По Степанову, антиконцепт — это форма несогласия с  содержанием, то есть своего рода отрицание концепта [12, с. 21–23]. Логично предположить, что, если положительный коррелят пары концептов — в нашем случае RESPECT — входит в число ключевых, то таким же может быть признан и отрицательный коррелят этой пары, то есть DISRESPECT. Данный вывод является важным для дальнейшего исследования в том числе и потому, что методика исследования антиконцептов, насколько нам известно, разработана мало и, как будет показано ниже, структуру антиконцепта можно исследовать через анализ структуры его положительного коррелята. Свидетельством ключевого характера концептов RESPECT и  DISRESPECT в концептосфере английского языка является также то, что они привлекают внимание ученых в различных областях гуманитарных наук [13, 14, 15]. Стоит отметить, например, междисциплинарную работу, выполненную американскими психологами Д. и  Б. Шволб. Исследование проходило на стыке социологии, культурологии, семейной психологии и педагогики, а вышеупомянутые концепты рассматривались на примере различных этнических, возрастных и социальных групп [13]. Среди работ, написанных в русле лингвистики, необходимо упомянуть исследование Э. Арвуд. Она относит RESPECT к группе наиболее абстрактных концептов и отмечает при этом, что он может по-разному актуализироваться в различных контекстах: “respect for one’s self ” будет отличаться от “respect for others’ needs”, а также от “respect for personal property, respect for others’ actions, respect for authority, respect for one’s feelings” и т. д. [16, p. 240]. По сути, речь идет о том, что анализируемый концепт включает в  себя некое множество разных субконцептов, которые могут поразному — в одиночку или кластерами — актуализироваться в разных контекстах. То же наблюдение, очевидно, можно отнести и к концепту DISRESPECT. RESPECT и  DISRESPECT также рассматривают как эмотивные концепты. О. Е. Филимонова, анализирующая репрезентацию эмоций в  английском языке, относит RESPECT к сложным эмотивным концептам. Такие концепты, по мнению автора, репрезентируют ситуацию, в  которой субъект испытывает определенное эмоциональное состояние, «содержащее значительную интеллективную и/или духовную долю в своем значении» [17, c. 418–422]. Исследование подразумевает анализ различных коммуникативных ситуаций, позволяющих вычленить средства объективации данного концепта. О. Е. Филимонова считает, что концепт RESPECT является при этом наиболее рационализованной и сознательной эмоцией, потому что он актуализируется по-разному в зависимости от рациональных условий — социального статуса субъекта и объекта respect, общественных норм и т. д. Концепты RESPECT и  DISRESPECT можно рассматривать не только как эмотивные, но  и  как ценностные. Они очевидно соотносятся с  рядом параметров, по кретной культуры. Это, в частности, такие параметры, как отношение к характеру общения, к личной свободе, к власти и статусу в обществе, а также к природе человека [18, с. 25, 36–37]. Существует несколько возможностей исследования концепта DISRESPECT. Первая стадия  — это определение структуры концепта и  когнитивных областей, в которые он входит, на основе данных лексикографических источников — толковых и  тезаурусных словарей, в  частности анализа словарных дефиниций слова, номинирующего концепт, а также, возможно, других слов, часто объективирующих этот концепт. На первой стадии нашего исследования были использованы данные двенадцати одноязычных словарей английского языка — толковых и тезаурусных. Это толковые словари издательств «Коллинз», «Лонгман», «Оксфорд», «Макмиллан», «Вебстер» и тезаурусные — «Оксфорд», «Чемберс» и «Роже». Анализ данных почти сразу выявил существенную сложность исследования антиконцепта, каковым является DISRESPECT. Выяснилось, что дефиниции слова disrespect, как правило, содержат слово respect, например: “If someone shows disrespect, they speak or behave in a way that shows lack of respect for a person, law or custom” [19, p. 408]. Соответственно исследование структуры интересующего нас антиконцепта нередко приходилось проводить не «напрямую», а косвенно, путем анализа его положительного коррелята, при этом с  учетом того важного обстоятельства, что так называемое «отрицание концепта» может носить градуированный характер, то есть далеко не всегда быть полным. Исследование концепта DISRESPECT с  использованием словарей выявило его очередную интересную особенность. Словарные дефиниции указывают на то, что DISRESPECT входит одновременно в  две когнитивные области. Такие части определений, как “if someone shows disrespect, they speak or behave in a way…” [19, p. 408], “behaviour of someone who…” [20, p. 425], показывают, что, с одной стороны, DISRESPECT мыслится как определенный тип поведения, то есть относится к когнитивной области, которую можно обозначить как HUMAN BEHAVIOUR. С другой стороны, встречаются определения, которые представляют DISRESPECT как определенное отношение к ситуации или к другому человеку, то есть как эмоции или чувства индивида. Такие дефиниции disrespect, как “attitude” [20, p. 425], а respect — как “a feeling of…” [21, p. 1500], “a feeling that something is important” [20, p. 1266], свидетельствуют о том, что концепт DISRESPECT входит также в когнитивную область FEELINGS/EMOTIONS. Данные, полученные при анализе дефиниций, дополнительно подтверждаются другого рода данными, полученными из указанных словарей. В частности, уже упоминавшийся тезаурусный словарь Bloomsbury Th esaurus относит как RESPECT, так и DISRESPECT к когнитивной области HUMAN EMOTIONS [11, p. xviii–xxi]. А словарь Oxford Learner’s Th esaurus дает слово disrespect одновременно как синоним contempt в когнитивной области FEELING [10, p. 137] и как антоним respect в когнитивной области BEHAVIOUR [10, p. 650]. Помимо выделения когнитивных областей, анализ лексикографического материала позволяет сделать первоначальные выводы о  структуре концепта DISRESPECT и о составляющих его субконцептах. ной областью HUMAN BEHAVIOUR. Дефиниции слов respect и  disrespect, а  также таких средств объективации концепта DISRESPECT, как discourtesy, rudeness, impoliteness, incivility, unmannerliness, ungraciousness [11, p. 869], позволяют говорить о том, что в структуру интересующего нас концепта входят субконцепты IMPOLITENESS и RUDENESS. В данном случае, очевидно, указанные субконцепты актуализируются с различной степенью интенсивности, другими словами — невежливость может проявляться в  разной степени в  зависимости от контекста. Другой субконцепт, выделяемый в указанной когнитивной области, — это IMPUDENCE. Об этом свидетельствуют такие средства объективации концепта DISRESPECT, как insolence, impudence, impertinence, cheek, churlishness, nerve, а также их дефиниции. Сравнение субконцептов RUDENESS и IMPUDENCE [9, p. 1145] показывает, что последний часто актуализируется совместно с  субконцептом AUTHORITY. Третий субконцепт в  структуре DISRESPECT, относящийся к  области HUMAN BEHAVIOUR, можно обозначить как DERISION. На него указывает анализ следующих средств объективации — derision, ridicule, mockery. Теперь рассмотрим субконцепты, относящиеся к  когнитивной области FEELINGS. Анализ данных указанных словарей, в  частности дефиниций слов respect, disrespect, а также других средств объективации анализируемого концепта — scorn, disdain, disregard, позволяют однозначно выделить субконцепт CONTEMPT. Будучи отрицательным коррелятом субконцепта ADMIRATION в структуре концепта RESPECT, субконцепт CONTEMPT может актуализироваться с  различной степенью интенсивности в зависимости от контекста. Данные словаря Longman Language Activator позволяют говорить о  том, что в структуру концепта DISRESPECT также входит субконцепт ANNOYANCE, который нередко актуализируется в контексте вместе с каким-нибудь другим субконцептом или субконцептами [9, p. 1145]. Интересно также отдельно упомянуть в структуре RESPECT субконцепт CONSIDERATION [22, p. 1319], который позволяет говорить о субконцепте INCONSIDERATION в структуре DISRESPECT. INCONSIDERATION может актуализироваться в контексте либо как ATTITUDE [10, p. 422], репрезентируя отношение одного субъекта к  другому,  — и  тогда относиться к  когнитивной области FEELING, либо как проявление этого отношения в конкретной ситуации — и тогда относиться к когнитивной области HUMAN BEHAVIOUR [9, p. 729]. Как справедливо писал М. В. Никитин, «концепты обнаруживают и объективируют себя… как значения выражающих их языковых средств, но не прямо, полностью и без остатка» [23, с. 174]. Концепт всегда оказывается шире значения номинирующего его слова; в нашем случае концепт DISRESPECT очевидно шире значения слова disrespect. Несмотря на то, что, как было показано, одноязычные словари английского языка предоставляют достаточно большие возможности для исследования концептов, в том числе позволяя выявить целый ряд дополнительных средств объективации, изучение концепта только по словарям неизбежно оказывается неполным. Представляется необходимым использовать другую известную в  когнитивной лингвистике возможность (см., например: [24]), а именно исследование англоязычных текстов с  целью выявления других возможных средств объективации концепта DISRESPECT и  анализа контекстов, в  которых актуализируется данный исследуемый концепт субконцептов, а  также описать принципы их комбинаторики. Кроме того, перспективным представляется проведение подобного исследования в диахроническом аспекте, на материале художественных произведений разных эпох начиная с середины XIX в., что позволит проследить эволюцию концепта DISRESPECT. Середина XIX в. как отправная точка выбрана неслучайно. Это время расцвета викторианской культуры, ценностные ориентации которой достаточно сильно отличались от ценностей современной Великобритании. Как уже отмечалось выше, концепт DISRESPECT является ценностным, и наша рабочая гипотеза состоит в том, что на протяжении временного периода длиной более 150 лет вместе с культурными ценностями менялись как содержание и структура (например, в плане того, какие субконцепты являются ядерными, а  какие маргинальными) указанного концепта, так соответственно и  средства его объективации. Анализ концептов в  диахроническом аспекте является, несомненно, актуальным на современном этапе развития когнитивной лингвистики. Можно отметить, например, одну из  последних работ, выполненных в данном русле, посвященную исследованию концепта PROSPERITY [25, с. 20–24]. На основе анализа текстов англоязычных художественных произведений XIX и XX вв. автор фиксирует изменения в структуре интересующего ее концепта, в частности меняющийся удельный вес различных субконцептов. Исследование англоязычных текстов с середины XIX до начала XXI в. станет следующим этапом нашего исследования. Наконец, еще одно актуальное направление исследования концепта DISRESPECT  — это проведение одного или нескольких психолингвистических экспериментов. Во-первых, подобное исследование может быть выполнено интер-субъективным методом, впервые введенным финским лингвистом Я. Раукко [26, p. 88]. Он состоит в том, чтобы носители языка давали определение слову, объективирующему концепт, приводили контекстуальные примеры, иллюстрирующие определение, а  также перефразировали приведенные контекстуальные примеры, не употребляя при этом исследуемое слово. Проведя статистический анализ полученного материала, мы сможем сделать выводы о структуре концепта DISRESPECT, а затем сравнить результаты с уже имеющимися данными. Во-вторых, существует возможность проведения эксперимента методом ассоциативного анализа, что позволит понять, существует ли в сознании носителей языка иерархическая структура субконцептов или они мыслятся как равноправные. Метод ассоциативного анализа широко используется в лингвистике и психологии. Его теоретические и практические основы описаны, например, в работах Е. И. Горошко и Г. А. Мартинович [27, 28]. Метод ассоциативного анализа уже успешно применялся для исследования концептов, например, в работе А. З. Хусаеновой, посвященной концепту PRIVACY [24]. Применение данного метода для дополнительного анализа структуры концептов кажется нам очень перспективным. Таким образом, на данной стадии исследования можно сделать несколько важных выводов. Прежде всего, следует сказать, что концепт DISRESPECT является одним из ключевых в концептосфере английского языка. Его специфика состоит, вопервых, в том, что он представляет собой антиконцепт, положительным коррелятом которого является концепт RESPECT. Во-вторых, концепт DISRESPECT оказывается одновременно эмотивным и  ценностным концептом. В-третьих, анализируемый ты, которые, как правило, актуализируются не все одновременно, а поодиночке или кластерами. Были выделены три возможных направления изучения концепта DISRESPECT  — лексикографический анализ, анализ англоязычных текстов и  средств объективации анализируемого концепта в них, а также психолингвистические эксперименты. Первый этап — определение структуры концепта и когнитивных областей по тезаурусным и толковым словарям — показал, что анализируемый концепт входит в две когнитивные области — HUMAN BEHAVIOUR и FEELING. К области HUMAN BEHAVIOUR можно отнести субконцепты IMPOLITENESS, RUDENESS, IMPUDENCE, DERISION, а к  области FEELING  — CONTEMPT и  ANNOYANCE. Субконцепт INCONSIDERATION может относиться к обеим когнитивным областям в зависимости от контекста.

Напиши аннотацию по статье

УДК 808.03.111=161.1 Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 А. Г. Минченков, А. А. Горелова КОНЦЕПТ DISRESPECT И ВОЗМОЖНОСТИ ЕГО ИЗУЧЕНИЯ Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 Статья посвящена исследованию концепта DISRESPECT как ключевого концепта в концептосфере английского языка. С  использованием данных толковых и  тезаурусных словарей английского языка анализируются специфика и структура исследуемого концепта, а также описываются другие возможности его изучения, такие как анализ англоязычных текстов и средств объективации анализируемого концепта в них и психолингвистические эксперименты. Библиогр. 28 назв.

концепт менталитет менталист в активных процессах современной русское речи рефлексы окказионального словообразования. Ключевые слова: концепт «менталитет/ментальность», лингвокогнитивный анализ концептов, ак тивные процессы, окказиональное словообразование, лингвокультурология, русский язык. В статье обсуждаются результаты нового этапа комплексного описания концептуального содержания и языкового воплощения концепта «менталитет/ментальность», начатого нами в предыдущих исследованиях [1, 2]. В основу работы положены теоретические принципы исследования языковой концептуализации мира, обоснованные в работах Т.Б. Радбиля [4–6]. Анализ роли окказиональной деривации в активных процессах современной русской речи осуществляется на базе положений, изложенных в работах [3, 7–9]. В качестве научного инструментария для исследования применяется методика концептуального анализа, апробированная нижегородскими учеными ННГУ им. Н.И. Лобачевского [10–13]. Материалом для анализа являются данные интернет-мониторинга, проведенного автором. На предыдущих этапах предпринятого нами исследования был рассмотрен деривационный потенциал лексем – репрезентантов концепта «менталитет/ментальность». Мы сформировали словообразовательное гнездо с вершиной ментальный и проанализировали ряд словообразовательных новообразований на базе данного иноязычного корня [1]. В частности, мы показали, что изначально исходное прилагательное ментальный имело значение «относящийся к сфере интеллекта, мышления», а затем на его базе развивается семантический неологизм ментальный2, которое означает «относящийся к менталитету», т. е. является производным от менталитета. Чтобы избежать ненужной нераспределенности и смы словой дублетности двух разных значений слова ментальный – исходного и нового, авторы научных текстов «изобрели» для выражения значения ‘имеющий отношение к менталитету/ ментальности’ словообразовательный неологизм – менталитетный, который позволил дистанцироваться от ментальный в его первичном, устоявшемся значении. См., например, название одного учебного пособия: «Менталитетные свойства русской языковой личности в зеркале словаря, грамматики и морфемной структуры слова: Программа спецкурса», – а также такие словоупотребления в Интернете, как менталитетный аспект, менталитетная сфера и пр. Отметим, что данное потенциальное слово образовано уже по стандартной продуктивной суффиксальной модели: МЕНТАЛИТЕТ-Н-ЫЙ МЕНТАЛИТЕТ (как приоритетный от приоритет), что делает его адекватным выразителем требуемого для признаковой абстрактной научной лексемы комплекса смыслов. Интернет-мониторинг выявил также ряд вхождений для еще одного словообразовательного неологизма – слова ментальностный: Чтобы переломать многовековой ментальностный уклад в России, нужно (всего-навсего) лет этак 50 внешнего управления... (Мониторинг времени – Hegel.ru). И это потенциальное слово тоже образовано по стандартной продуктивной суффиксальной модели, но уже от слова ментальность: МЕНТАЛЬНОСТ-Н-ЫЙ МЕНТАЛЬНОСТЬ (как личностный от личность). Таким образом, конкуренция употреблений менталитет и ментальность сохраняет ся и для производных на базе этих слов прилагательных – словообразовательных неологизмов менталитетный и ментальностный. Был сделан вывод, что словообразовательные особенности языковой экспликации концепта менталитет/ментальность обнаруживают востребованность понятийной структуры данного представления в дискурсе, что доказывается образованием семантических и словообразовательных неологизмов на базе слов менталитет и ментальность. Уже на этом этапе исследования мы можем говорить о первых признаках того, что концепт «менталитет/ментальность», вербализованный главным образом в иноязычных по происхождению лексемах менталитет и ментальность, обнаруживает тенденцию к культурному освоению в концептосфере носителей современного русского языка, что в работах Т.Б. Радбиля именуется «культурная апроприация заимствований» [7, 8]. Суть этого процесса заключается в том, что «для русского языка как отражение типично русского способа смотреть на вещи характерно своего рода «переиначивание» семантики и оценочной сферы заимствованных слов как знаков «чужих» ценностей или инокультурных моделей поведения. «Знаковые» в каком-либо отношении заимствованные слова (реалии новой действительности, термины, идеологемы, аксиологемы и пр.) в дискурсивных практиках современных носителей языка подвергаются обязательной культурной апроприации в духе исконно русских моделей языковой концептуализации мира» [3]. Т.Б. Радбиль выделяет разноуровневые параметры, по которым можно оценивать характер и степень культурной апроприации заимствований. В их числе он рассматривает параметры культурной освоенности заимствований на словообразовательном уровне: признаки указанной культурной освоенности Т.Б. Радбиль видит в активном вовлечении иноязычных по происхождению корней в систему исконно русских моделей словообразования, в том числе и экспрессивного. Именно это, на наш взгляд, и доказывается возникновением окказиональных дериватов менталитетный и ментальностный. В этот же ряд вписывается и зафиксированное нами недавно в Интернете новообразование менталитетность: МЕНТАЛИТЕТНОСТЬ и, м. mentalité f. окказ. То же, что менталитет. А некий максималист (если уж делать, то побольшому), родил менталитетность ЛГ 24. 6. 1998. (Исторический словарь галлицизмов русского языка. – М.: Словарное издательство ЭТС http://www.ets.ru/pg/r/dict/gall_dict.htm; Николай Иванович Епишкин epishkinni@mail.ru. 2010; https://gallicismes.academic.ru/24288/менталитет ность). Однако следует отметить, что образование указанных неолексем свидетельствует лишь о незначительной степени культурной освоенности, потому что они просто заполняют возникшую лакуну в когнитивной базе носителей языка и ничего не говорят нам об особенностях отражения в них «типично русского способа смотреть на вещи». Гораздо более значимы в этом плане новообразования по типично русским моделям окказионального экспрессивного словообразования, с использованием исконно русских размерно-оценочных формантов (суффиксов -ИК, -ИЩ(Е), -УШК (О/А) и под.), которые присоединяются к иноязычной по происхождению основе. Ведь именно такие неолексемы, если они будут зафиксированы в речевом материале, могут быть однозначным сигналом того, что инокультурные реалии и понятия присваиваются носителями русского языка, так как инкорпорируются в русскую речь именно по исконно русским моделям языковой концептуализации мира. В дальнейшем изложении мы покажем, что активные процессы окказионального словообразования на базе этого корня ОТРАЖАЮТ характерные черты, присущие именно русскому «семантическому универсуму», которые обобщены в ряде работ Т.Б. Радбиля: установка на эмпатию, чрезмерная гиперболизация (интенсификаторы и аугментативы), гипертрофия общей, моральной или эстетической оценки при номинации лиц, объектов и событий («моральная страстность», по А. Вежбицкой), острая реакция на ложные, с точки зрения носителя языка, ценности или претензии, соотнесенность самых простых вещей, свойств, процессов или явлений с духовным идеалом, ироническое «остранение» карнавального типа и пр. [9]. Всем указанным доминантам «русского мира» в русском языке как раз и соответствуют обнаруженные нами в среде неформальной интернеткоммуникации (форумы, чаты, блоги, твиттер и пр.) рефлексы окказиональной деривации на базе иноязычного по происхождению корня менталитет- как признаки его более глубокой культурной апроприации в языковом сознании носителей современного русского языка. МЕНТАЛИТЕТИК. Зафиксировано 648 вхо ждений: Результаты опроса: Каков наш ментали тетик? (https://forums.drom.ru/fred/t1152293971.html); Саммит-то, которым нас так бодрят в последние месяцы, не за горами, а менталитетик местного населения пока не готов, ой, не готов приспосабливаться к международному статусу Владивостока. Особенно менталитетик Л.И. Жуковская сферы сервиса и общественного питания... (Электронная версия газеты «Владивосток» № 2391 от 2008.22.08 https://vladnews.ru/ev/vl/ 2391/11281/kakaya_takaya); Джоня, не смеши, дурак, русский мужик за границей не катит. Во-первых, менталитетик гаденький, хочет найти себе прислугу, любовницу, мамку и няньку в одном лице, к тому же чтобы не старше 25, красавицу, которая бы уродцем его приняла таким (http://www.woman.ru/relations/marriage/thread/39 75165/2/). есть как Здесь можно видеть типично русские эмоционально-оценочные приращения смысла, которые вписывают концепт «менталитет/ментальность» в русский тип отношения к объектам номинации, в русские модели оценки, которые можно охарактеризовать, с одной стороны, как эмпатия, т. е. личностная эмоциональная вовлеченность говорящего в номинацию ситуации, а с другой – как негативно-оценочное ироническое снижение номинируемой единицы (на полноценный менталитет это все не тянет, так себе, менталитетик). (вариант МЕНТАЛИТЕТУШКО). Зафиксировано 102 вхождения: Ох уж этот наш советский менталите(https://www.babyblog.ru/momlife/ru/ тушка… post/5b72e33e20d21a694434479f-oh-uzh-etotnash-sovetskij-menta); МЕНТАЛИТЕТУШКА … за русского. менталитетушка роднень кая (https://otvet.mail.ru/question/187881416); Ну да, менталитетушка наш (https:// twitter.com/Batasov/status/5915879068102 24640); ...Чем станешь более-менее продаваемым и потом рваться на поддержке и развитии. А у нас русское авось и лень. Менталитетушка (https://miss-tramell.livejournal.com/1414883.html ?page=2); Российский менталитетушка (https:// zab.ru/news/107815_tri_voprosa_dlya_referendum a_po_pensionnoj_reforme_odobrila_cik_rossii); Благодаря ей, мы можем расставить все точки над ѐ! эгэж!!! наш менталитетушко тесно с нею связан!!! (video-dom2.ru/onlinetv/ tv_rec_view.php?id=2401& page=10). Употребления подобного рода также свидетельствуют о вписанности концепта «менталитет/ментальность» в тотальный круг эмпатии русского дискурса, о ласкательном, с оттенком свойскости и иронически сниженном отношении говорящего к данному понятию. Помимо колебания в окончании, которое вообще характерно для этой модели в разговорной русской речи, отмечается и колебание в роде (менталитетушка родненькая). МЕНТАЛИТЕТИШКА (вариант МЕНТАЛИТЕТИШКО). Зафиксировано 75 вхождений: – У вас ущербненький менталитетишка, ответить редактировать удалить. раскрыть ветвь (pikabu.ru/story/ avtosekta_4490733); [Возможен ли симбиоз между казаками и русскими?] На собственной шкуре постоянно испытываю шо цэ расейский завистливый и алчный менталитетишка. Бывают исключения – и Слава Богу! (https://vk.com/topic6367242_21988989); Вот низкопробный менталитетишка вра(maxpark.com/community/5134/content/ гов... 5239567); – Менталитетишка наш, хапнули и сидим, ждем следующего удобного случая, если поймали, «договорились» и дальше «работаем» ... (https://news.finance.ua › Новости › Казна и Политика › 2011.22.03); – ...собственный менталитет не позволит. Крысиный такой менталитет, подлый и воровитый, злобный и трусливый менталитетишко (https://peremogi.livejournal.com/35771166. html); …В истории с топ-10 играет роль не хипстерство, а менталитетишко типков, которым хипстерами уже чуть поздновато быть, но они (https://dadakinder. усиленно обрезают... livejournal.com/ 889487.html) – ...Вся эта «духовность» и весь этот «менталитетишко» (страна рабов, страна господ &copy; Ю.М. Лермонтов) хорошо там описаны... (disenteria.ru). Данное употребление отражает пренебрежительное отношение к не разделяемым говорящим ценностям, в принципе – то же значение, что за данной моделью закреплено в исконнорусских экспрессивных новообразованиях. Налицо такая специфически русская установка, как острая реакция на ложные, с точки зрения носителя языка, ценности или претензии. Примечательно, что в сферу выражения этого типично русского типа ценностей вовлекается номинация, имеющая изначально книжный, терминированный характер, с ярко выраженной абстрактной семантикой (в отличие от обычных в этой роли – домишка (о), умишка (о) и пр.). МЕНТАЛИТЕТИЩЕ. Зафиксировано 196 вхо ждений: Ты знаешь, тут есть некоторое таганрогское менталитетище. Открывается какоенибудь предприятие – через некоторое время их уже десятки (https://ru-tgn-horeca.livejournal. com/18552.html); В нем есть своя специфика, менталитетище. Что? Культ... Ну как бы тебе объяснить. В общем, это блог, наверное, такой же, как и многие другие блоги... (https://yvision.kz/post/31810); – Рома, ты кубанские форумы почитай, вот там менталитет, я бы даже сказал МЕНТА ЛИТЕТИЩЕ! :) у нас еще все очень даже пристойно (www.auto-rostov.ru). Использование новообразования-аугментатива (по модели с размерно-оценочным суффиксом, с семантикой увеличительности) раскрывает такую грань русских моделей языковой концептуализация мира, как установка на чрезмерную гиперболизацию и даже гипертрофию общей, моральной или эстетической оценки при номинации лиц, объектов и событий («моральная страстность», по А. Вежбицкой). В целом проанализированный речевой материал свидетельствует о том, что активные процессы экспрессивного окказионального словообразования, в которые вовлечены иноязычные по происхождению лексемы менталитет и ментальность, протекают во многом по исконно русским способам языковой концептуализации мира. Тем самым концепт «менталитет/ ментальность» демонстрирует достаточно высокую степень культурной освоенности, приобщенности к национальным моделям отношения к миру. Все это делает изначально чуждую «русскому миру» номинацию чем-то близким, родным для носителя языка, инкорпорирует ее в систему типично русских ценностей и речеповеденческих приоритетов.

Напиши аннотацию по статье

200 Л.И. Жуковская УДК 811.161.1'37 КОНЦЕПТ «МЕНТАЛИТЕТ/МЕНТАЛЬНОСТЬ» В АКТИВНЫХ ПРОЦЕССАХ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ РЕЧИ: РЕФЛЕКСЫ ОККАЗИОНАЛЬНОГО СЛОВООБРАЗОВАНИЯ 2018 г. Л.И. Жуковская Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского, Н. Новгород lara_nn@mail.ru Поступила в редакцию 30.08.2018 Представлен новый этап комплексного лингвокогнитивного описания концепта «менталитет / ментальность» через призму участия лексем – репрезентантов указанного концепта в активных процессах современной русской речи. Рассматриваются рефлексы окказионального словообразования, в том числе экспрессивного, на базе исходных лексем менталитет и/или ментальность как языковые признаки культурного освоения этого концепта в современном языковом сознании носителей языка. Делается вывод, что такие неолексемы, как менталитетишка(о), менталитетушка(о), менталитетик, менталитетище и пр., образуются в соответствии с исконно русскими моделями языковой концептуализации мира.

концепт сема в устных автобиографических рассказах жителей сибири. Ключевые слова: речевой жанр, автобиографический рассказ, концепт, когнитивные признаки, трансформация. Жанроведение – одно из активно развивающихся, более или менее сложившихся и разработанных научных направлений [1]. В его существовании исследователи выделяют как этапы интенсивных изменений [2], так и периоды застоя, неблагополучия [3, 4]. Дальнейшее его развитие видится в интеграции с другими научными направлениями, в частности с когнитивным [5]. В современной теории речевых жанров выделяется проблематика, связанная с соотношением понятия речевого жанра с другими понятиями, касающимися «жанра и культуры», «жанра и концепта», «жанра и оценки», «жанра и творчества», «жанра и языка» [6]. Обозначив в качестве наиболее актуальной проблему взаимодействия жанров и культуры, В.В. Дементьев вместе с тем отмечает недостаточность разработки ее такого очевидного аспекта, как «жанр и концепт» [Там же. С. 247]. Обзор работ в области жанроведения за последние 20 лет подверждает сделанное исследователем наблюдение. Вместе с тем в современной лингвистике существуют работы, в которых высказаны теоретические идеи [7–9] 1 Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (проект № 19-412-700001р_а «Автобиографические практики как способ отражения социокультурных процессов региона»). и представлен опыт практических исследований – анализ концептов, функционирующих в том или ином речевом жанре [10–13]. Цель данной статьи – анализ реализации концепта «Семья» в рече вом жанре автобиографического рассказа. Материалом исследования выступают 200 устных автобиографических рассказов, записанных в селах Томской области в процессе диалектологических экспедиций, осуществляемых сотрудниками Томского государственного университета с 1946 г. по настоящее время. Информанты – жители сел и деревень Томской области, среди которых – представители разных типов речевой культуры (носители диалекта, литературного языка). Источником материала послужили тексты Томского диалектного корпуса (http://losl.tsu.ru/corpu), аудиозаписи речи сельских жителей, сделанные авторами статьи в результате экспедиции в с. Первомайское Первомайского района Томской области в 2008 г., а также устные автобиографические рассказы, записанные в с. Мельниково Шегарского района Томской области в 2018–2020 гг., с. Больше-Жирово Асиновского района Томской области в 2019– 2020 гг.). Все рассказы характеризуются относительно устойчивой тематикой, средствами языкового воплощения и структурой, что позволяет квалифицировать их как отдельный речевой жанр, коммуникативной целью которого является рассказ информантов о своей жизни от момента рождения до момента общения. Речевые жанры понимаются как относительно устойчивые тематические, композиционные, стилистические типы высказываний [14], рассматриваемые как поле реализации определенного спектра социальных ценностей и основанных на них лингвокультурных концептов [8]. Концепт мы определяем как единицу сознания, которая репрезентируется языковыми средствами. Ю.С. Степанов отмечает, что концепты существуют в сознании (в ментальном мире) человека: тот «пучок» представлений, понятий, знаний, ассоциаций и переживаний, которые сопровождают слово, и есть концепт [15. С. 43]. По мнению исследователей, в структуре каждого речевого жанра выделяется несколько системообразующих концептов, «выражающих потребности носителя культуры, ради удовлетворения которых создается данный жанр. Все прочие концепты, функционирующие в картине мира данного жанра, являются средством конкретизации системообразующих концептов» [7. С. 188]. Для устных автобиографических рассказов жанрообразующими концептами являются «Жизнь», «Работа» [16]. Такую же природу имеет, на наш взгляд, и «Семья», несмотря на то что информация о семье – это информация не о самом информанте, однако индивидуальная идентичность в значительной степени определяется связью с семейной и национальной историей [17. Р. 493]. Рассказывая о себе, человек мыслит себя как члена той или иной семьи, рода и в процессе рассказа меняет свои роли от сына / дочери, внука / внучки к роли матери / отца, бабушки / дедушки и т.п. Информация о семье присутствует в каждом записанном тексте, что также свидетельствует о жанрообразующем характере концепта. Концепт «Семья» относится к числу концептов, имеющих «базовый характер в любой этнолингвокультуре и в то же время имеющих национальные черты» [18. С. 323], это значимая единица русской языковой картины мира [19]. Данный концепт относится к хорошо исследованным: его изучали на материале литературного языка [20–22] и диалектной речи [23–24]; рассматривается актуализация концепта «Семья» в текстах разной жанровой принадлежности [25–29]. В сопоставительном аспекте анализировались национальные и общие черты концепта «Семья» в русском и китайском языках [30–31], турецком [18], английском, турецком и татарском языках [32] и др. Исследованию концепта «Семья» в разных аспектах посвящен сборник научных статей [33]. На материале устных рассказов жителей сел Томской области выделены слова-мифемы в сибирском семейном обряде [34], проанализирован образ ребенка в семье и связанные с ним семейные аномалии [35], описаны воспоминания о родителях [36], рассмотрены представления о членах семьи – муже и жене [37], выявлен концепт «Семья» в речи одной диалектной языковой личности [24], осуществлено лексикографирование лексических и фразеологических единиц, относящихся к «детской» сфере традиционной культуры и называющих, в частности, семейный статус ребенка и его семью [38]. Научная новизна статьи обусловлена обращением к проблеме взаимодействия и взаимовлияния концепта и речевого жанра в рамках устного повседневного дискурса, выявлением когнитивных признаков концепта «Семья», определением факторов трансформации представлений о семье в обыденном сознании. Обращение к концепту «Семья» обусловлено, с одной стороны, его способностью отражать жизненные ценности человека и их динамику, с другой – показывать влияние внешних факторов на жизнь отдельного человека. Кроме этого, тема семьи занимает большую часть повествования в автобиографических текстах сельских жителей, поскольку «родственные связи являются важнейшей ценностью в крестьянской культуре, на основе которых формируются и впоследствии функционируют сельские сообщества» [38. С. 59]. Как отмечает В.В. Дементьев, «жанры составляют важную часть смыслов, которые включаются в концепт» [6. С. 250]. Таким образом, анализ концепта «Семья» дает возможность получить новые данные о речевом жанре автобиографического рассказа, его построении, а речевой жанр, в свою очередь, показывает зависимость особенностей содержания и реализации концепта «Семья» от сферы функционирования. Данным фактором обусловлена теоретическая значимость полученных в работе результатов. Описание концепта в речевом жанре автобиографического рассказа осуществляется с помощью метода моделирования и выделения в структуре концепта понятийного, образного и ценностного слоев [39. С. 107]. На первом этапе анализа выявлены номинации семьи и ее репрезентантов – слов разных частей речи. Затем был сформирован корпус высказываний с лексемой семья и ее дериватами, а также единицами, являющимися компонентами представлений о семье; в дальнейшем проанализированы их сочетаемость, системные связи (полисемия, синонимия, антонимия), рассмотрена семантика этих единиц и высказываний, на основании чего при помощи приема интерпретации и контекстуального анализа определены когнитивные признаки, реализуемые в автобиографических рассказах. Когнитивный признак – это минимальный структурный компонент концепта, отражающий его отдельную черту или признак [40. С. 52]. Содержательная сторона концепта (в том числе динамика представлений о семье) моделируется при помощи контекстуального анализа. Описание образного слоя концепта проведено с опорой на основные понятия теории концептуальной метафоры. Понятийный слой концепта «Семья» Понятийный слой концепта выявляется через варианты его обозначения, описания, признаковую структуру, дефиниции, сопоставительные характеристики по отношению к тому или иному концепту [39. С. 107]. Анализируемый концепт репрезентирует лексическая единица семья, а также образованные от нее слова с таким же значением – семейство, семьишша, семьин, и синонимичные слова – род, порода, породство, природа (= семья). В вербализации концепта участвуют термины родства и их словообразовательные дериваты: муж, жена, сын, дочь, брат, мать, отец, тятя, дед, дедушка, дедонька, бабушка, баушка, бабуля, баба, бабка, золовка, сноха, зять, родственники, родня, родные и др.; слова разных частей речи: наречия: семьёй (= семейным кругом, объединенными усилиями членов семьи [41. С. 45]); прилагательные: семейный, родной, беспородный; глаголы и существительные, обозначающие создание или распад семьи: сватать, выйти (уйти) замуж, жениться, осемьиться, обсемьиться, венчаться, развестись и др., сватовство, свадьба, приданое, венчание, развод и др.; устойчивые конструкции и фразеологизмы: жить в семье, дружить семьями, в семье не без урода, в семье не без грома, лезть в чью-либо семью и др. Анализ сочетаемости показывает, что лексема семья используется в разнообразных словосочетаниях и конструкциях. Это, как правило, количественные конструкции и устойчивые сочетания: – я какой? / какая? был (-а) в семье: Я четвертая была в семье, средняя. Всего детей было шестеро; я была сама старша в семье, мне досталось больше всех; – семья сколько? человек; сколько? человек было в семье: Семья четырнадцать человек; Семь человек было в семье; Я начал работать с тринадцати лет, в семье было шесть человек; – идти / выйти в семью: Вот сестра моя вышла в семью; Я плакала, ведь в другу' семью шла, да и годков маловато было; – зажить своей семьёй: Потом я вышла замуж, своей семьей зажила; – завести семью / семья завелась / обзавестись семьей: …молодые были, вечерами ходили, а постарше стали, семьи пообвели'ся, некогда было разгуливать; Придя из армии, очень тяжело пришлось, было трудно, потому что восстановительный период хозяйства был и семья завелась; – жить в (своей) семье, жить с семьей: Не с этим дедушкой, у меня муж умер тот, в которой я семье жила, а это уж у меня муж второй; Отец сюда пришел, жил с семьей. Но заболел, в пятьдесят первом помер; Нет бы жить с семьей, бросил; – семья прибавляется: Толик, ты посмотри: у нас семья-то опять прибави лася; Семья прибавлятся, нам дали другу' квартиру побольше; – кормить / выкормить / прокормить семью: Свекровушка немножко воровала у него, таку' семью бы не выкормила; а ись-то надо и семью кормить – берут за счет зарплаты; – на семью (что? сколько чего? что делать?): вот на се'мью коробку, берут коробками хлеб; Приедешь, ночью постираешь на семью и обратно поедешь; Мешок возьмешь муки, так на такую семью че?; На нашу семью, а больша была – два килограмма давали хлеба печеного; На всю семью одна кровать деревянна и палати большушши; – семья есть / семьи нет: Ведь человек если женат или че-то есть, семья есть; А вот у этого, у Федьки, который рядом с ней, тоже, гыт, семья была, щас нету ничего и вот так болтается. Фиксируется сочетаемость лексемы семья с прилагательными (большая, небольшая, маленькая, хорошая, порядочная, неплохая, богатая, зажиточная, бедная, крестьянская, работящая, рабочая, своя, чужая, новая и др.), анализ которых будет приведен далее. В сибирских диалектных словарях и в словарях русского литера турного языка отмечены следующие значения слова семья: 1. Группа людей, состоящая из мужа, жены, детей и других близ ких родственников, живущих вместе [41. С. 45]. 2. перен. Группа людей, объединенных общей деятельностью, об щими интересами [42. С. 76]. 3. Группа животных, состоящая из самца, самки (самок) и детены шей, живущих вместе [Там же]. 4. Группа родственных языков [Там же]. 5. Пчел. Общество пчел, состоящее из рабочих пчел, матки и трут ней [43. С. 213]. Наиболее часто слово семья в исследуемых автобиографических рассказах употребляется в первом значении из указанных. Встречается и употребление слова семья во втором, переносном значении: Поэтому гуляли, и толпа вот эта вся улица, все шли в военкомат, и вот наша компания играет и пляшет, частушки поет… Это пели тогда уже все. И там компания, и та, запела, все подхватывали. Поэтому жили-то очень дружно, все жили как одна семья, и если уж проводы, все, поминки – все тут, то есть просто шли, разбирали, готовили, потом столы накрывали; редко – в 3-м и 5-м значениях. Частотность и преобладание первого значения в текстах обусловлена их жанровыми особенностями. Значительная часть автобиографического рассказа отводится семье, о чем свидетельствует построение автобиографического рассказа: сообщение о годе, месте рождения → информация о семье, в которой родился говорящий, родителях, о хозяйстве семьи → сведения о переезде, перемене места жительства (ссылке в Сибирь) → повествование о событиях в личной жизни, о сферах деятельности → информация о детях и их судьбе, о своей жизни в настоящее время [16]. Сведения о семье присутствуют при описании всех значимых эта пов жизни человека: – рождение: Я родилась в семье большой, нас пятеро детей, я вторая в семье, нас четыре сестры, одна уже умерла, и один брат, ну раньше же большие семьи были; – учеба: Кото'ры хорошо учились, кото'ры плохо. Я хорошо училась, как [так как] дома меня отец был грамотный. Тогда учились мало. Девок почти не отдавали в школу, дескать, зачем, замуж выйдет, никака' грамота не надо; Вдруг перестали в школу принимать детей кулаков. Я закончил шесть классов, мне надо учиться в седьмом, а я сын кулака, меня не принимают в школу; – жизнь в семье родителей: Семья моя были середняки. Когда я еще маленькая была, нас была семья семнадцать человек. Скотины было много, полный двор, до десятку запряженных лошадей. Телята, овцы стояли в хлеву; – переезд / перемена места жительства (в том числе вынужденные): А Миша [брат] три года отслужил в десантной части. Вот и он уехал по комсомольской путевке в Усть-Каменогорск, получил квартиру, забрал жену с дочкой. А потом и мы поехали туда за братом. К брату приехали; В общем, как в Шегарку попала. Ну вот из того леспромхоза, мама когда вышла замуж за этого дедушку, они переехали в Каргасок. Вот. Там купили домик, а почему в Каргасок, там у дедушки была двоюродная сестра, жила. И она, значит, их туда переманила. Ну а они, соответственно, меня; Я родилась в Алтайском крае. А родственников по маминой линии раскулачили, сослали. [А откуда?] Вот и с Алтайского края, Быстроистокский район, вот. А мы уже приехали сюда в тридцать девятом году, как раз на Алтае был неурожай, сельское хозяйство такое было, возрождающееся, и отец завербовался сюда на Кетский лесозавод; Нас раскулачили, и потом седьмого марта, я хорошо помню, тридцатого, тыща девятьсот тридцатого года, нас, наверно, пять или шесть семей с деревни, погрузили на лошадей, и повезли в эту Рубцовку ˂…˃ В общем, в первых числах апреля прибыли в Высокий Яр, он и сейчас стоит этот Высокий Яр, и тогда был; – работа: ...я пособляла им маленько и по дому помогала маме, сложа руки не сидел никто, работящая семья у нас была; После школы каждый день ходили помогать, а в выходные уже с утра мы ходили. И картошку нам давали. Дадут в семье сколько человек и столько рядов. Тоже со школы придём, бросаем сумки в первую очередь и идем помогать. Во-от. И на хмель ходили. Тоже вот это хмель рвать. ˂...˃Тоже ходили туда, тоже сколько-то рядков дадут нам, и мы должны пройти; Нас у маме было семь девчонок, только девчонки, и мама нас... Сама работала, и мы все делали, и хлеб себе сеяли, голодные не были, ну дядька маленько нам помогал там, посеять, плуг наладить, и все; Пришел с фронта – надо работать. Семья появилась; – создание семьи, свадьба: Невесту по природе искали. Порода хоро'ша – вся родня хоро'ша; Раньше на вечерках и знакомились. Тоды сговорятся, девка идет к отцу, к матери. Трое, четве'ро поедут. Отец захочет, отдаст, а если парень вороватый или порода плохая, то не берут; Ка'жны украшают вся'ко свадьбы. Я убе'гом шла. Так было заведено. Свекор блаславле'ния просил. Потом свадьбы, как родителям пондра'вится; – рождение и жизнь детей: Я нарожала их… в о'бшем, шесть у меня живых, один был мертвый. ˂…˃А щас шесть человек у меня щас. Все живут у меня в го-ороде, работают, все. Приведенные фрагменты показывают, что в устных автобиографических рассказах наряду с информацией о себе сообщается и о семье, что дает информанту возможность представить себя, объяснить причины своих поступков, черт характера, событий в жизни и т.д., поскольку семья выступает в качестве модели общества, института социализации, в котором человек получает основы трудового воспитания, опыт ведения хозяйства, умственное, нравственное, эстетическое развитие, перенимает опыт в разных сферах жизнедеятельности. В семье человек приобретает первые необходимые для жизни знания и навыки. Важным, как отмечает В.А. Зверев, в народной педагогике был принцип возрастной иерархии, трансляции знаний от старших к младшим, но не наоборот [44]: Стали вспоминать, кто каки старинные песни знат. А им мы от родителев учились; Покойница мама мне говорила, если нет за первым мужем счастья, за вторым не ищи. В результате контекстуального анализа выявлены следующие когнитивные признаки, представленные в содержании концепта «Семья» и актуализованные в речи жителей сел Томской области. 1. Размер семьи (большая, небольшая, маленькая): Да-а-а-а, держали мы целый двор. И овечек, и коз, и коровы, наверно, коровы две, наверно, было. [То есть зажиточно так?] Да-а-а, да, да, много держали. А семья большая, ведь, считай, десять человек; Родился в семье крестьянина хлебопашца. Семья небольшая, две сестры и три брата нас; Конечно, я родилась в семье большой, нас пятеро детей, я вторая в семье, нас четыре сестры, одна уже умерла, и один брат, ну раньше же большие семьи были; Жена с Коларовой, там у ней тоже почти все примерли. Одна сестра родна осталась. У них большушша семья была, все молоды примерли: и братья, и сестры; Семья наша велика была. Традиционные деревенские семьи были большими, они обычно состояли из родителей и большого количества детей, которые расценивались как будущие работники, обеспечивающие жизнедеятельность семьи; от количества членов семьи зависело ее богатство: Семья у нас была большая, сейчас таких уже мало найдешь, а раньше работники нужны были; Все жили своим хозяйством. Сами кушали – продадут и питались этими деньгами. Семья из ребят только девять, но не было такого, чтоб пойти куда-то работать. 2. Благосостояние / социальный статус (богатая, зажиточная, крестьянская, бедная семья, середняки, бедняки): У нас мамка красивая – я на отца [похожа] – она красивая такая, она из такой семьи тоже, из богатой семьи мамка была; После гражданской войны были бедные, земли мало, семья большая была, детей семь было, вопчем прожил до самой молодости такой беднотой в крестьянской семье, так, например, было семнадцать лет мне, ни брюк, ни рубахи, надо к девушке идти; Семья-то бедна была у ее, а отец мужчина был видный, да красивый, работящий; Зажиточная семья. Жили мы в Алтайском крае. Отобрали все у нас. Все хозяйство забрали; В крестьянской семье-то выросла. Одиннадцать человек детей… Приведенные высказывания отражают взаимосвязь концептов «Семья» и «Богатство». 3. Соответствие / несоответствие нормам поведения, этики и морали. С учетом этого признака выделяются приличная / порядочная / хорошая / нормальная / ладная / плохая / худая / нехорошая и тому подобные семьи. Информанты дают оценку своей или чужой семьям, приводят аргументацию своего оценивания: И вот мне очень повезло с какой стороны, в том что у нас очень и очень была порядочная семья. При нас никогда не матерились, мы не знали матов никогда. При нас не ссорились родители, если у них что-то. Папа был высокий, красивый, а мама маленькая. Говорили, Катерина между ног у Андрея Григорьича проскочит. Ну и война, бабенки, конечно, заглядывались на папу. Но я не помню, чтобы мама и папа при нас ругались. Если что-то у них там, она ему может высказать и он ей, но без нашего присутствия, поэтому я и говорю, что мне повезло очень, потому что очень хорошая семья была; Вот к нам бывало как у нас семья была хорошая но вот у папы много было. У папы 8 человек была семья, и все, как один, на подбор – все высокие, вот. А мама маленькая, но пела очень хорошо, и вот любили к нам собираться петь; Пошла в чужу' семью. Семья была худая. Людей много было у их, а все не работя'шшы, все лени'вы, не таки' как у нас; А я-то сама не из хорошей семьи: у нас отец пил, мать забижал; Парнишка он ла'дный был, работя'шшый, Семья у их тоже ла'дная, спра'вная, меня опять же любил; Да тут одна семья, они не вылазят из тюрьмы. Нехорошая кака'-то семья. Оценивая семью и обосновывая оценку, информанты отмечают соответствие общественным нормам, воспроизводят определенные стереотипные представления о семье, роли в ней мужчин и женщин: …Мама боялась потерять кормильца своих детей, это же, это мы все понимаем, что муж в семье, в нормальной семье, добытчик, че говорить, он должен, конечно, участвовать в воспитании детей, все-все он должен делать, но он добытчик… 4. Отношения между членами семьи. На основании этого при знака семья квалифицируется как дружная / недружная: Семья у нас большая. Жили мы дружно, что-то сблизивало всех; Щас вот мы с сестрой двое остались, мы каждый день перезваниваемся, и… и племянники, все. Это у нас уже семья дружная. Мама уже нас приучила; Ну, это мне очень нравится, что так вот дружно, никогда никаких нет ни ссор там, ни распрей каких-то, дружная семья, хорошая, че. Отметим большое количество контекстов, в которых описываются взаимоотношения мужа и жены, свекрови и снохи, снохи и золовки, детей и родителей, детей и мачехи и т.п.: Я своего мужа всю жизнь страшно любила, прожили мы с ним сорок девять лет, одного года не хватило до золотой свадьбы, и родню его всегда хорошо привечала, и со свекровью в ладах жила; Так и поженились, ну и свекровь меня ненавидела. Так прожила 18 лет, потом его на войну забрали, убили, так я и осталась; Ну и вот, я так к ним пришла в эту се'мью, ну жила. Мне, конечно, не сладко было. Две девочки было, две золовки мои. Они, ну, они меня не обижали, и вообшэ меня там не обижали; Замуж вышла – разошлись, муж меня выгнал, сказал: «Не нужна». Золовка была злая, говорила: «Не я буду, что я их не разведу». А потом, кода' Володя мне сказал, что: «Уходи», я ушла и она сказала: «Че хотела, то и добилась»; Кака жизнь с мачехой?! Баба, правда, хороша была, работяща, но ведь не мать... 5. Отношение к труду – признак, который ложится в основу характеристики крестьянской семьи как работящей, рабочей, потому что труд – основа ее существования: Наша завьяловская порода работяща, глазами все бы сделал, а руки уже хошь отруби, да выкинь, в плечах разламываются, не знаешь, куды девать; Вот которые тунеядцы работать не хо'чут, вот те и раскулачивали. Вот. А мамато, с рабочей семьи она выросла, бабушка с дедушкой работали, у мамы, отец еще как в семнадцатом-то году погиб, родной-то отец. В традиционной культуре трудолюбие рассматривается как одна из целей семейного воспитания и воспитывается в детях с раннего возраста [44]. 6. Наличие детей в семье: многодетная / бездетная семья: …вот все наши соседи, все – мы жили как одна семья. Вот нас было много детей, напротив не было у них, они бездетные были… Как уже отмечалось, традиционно в крестьянских семьях было много детей, многодетность была нормой и , соответственно, не отражалась в коммуникации. Словосочетания «многодетная семья, многодетная мать» встречаются в тех случаях, когда речь идет о социальных льготах для таких семей: Мама на механизации была техничкой. Ну, нас было четверо, ну трое, считай, вот. Вот и все. [А было какое-то название многодетной семьи?] Ну не. Ну тода' не, я не знаю, тода' не было, не называли многодетной, трое детей; Я работаю техничкой в клубе. Многодетна, скоро на пенсию уйду; Сколько я лет работала? Года два, наверное. Ну и тоже почту носила и в сельском совете пол мыла, чтобы как-то. И за четверых я еще получала четыре рубля, ну, это, как пособие многодетным; Я инспектором работала в отделе госпособий. Тода' одиноким и многодетным матерям по сорок рублей давали на каждого ребёнка. Вот видишь, какое пособие. 7. Наличие / отсутствие обоих или одного из родителей: полная / неполная семья: У нас 25–30 человек детей было, ну и тогда в детском доме другие были дети, не такие как сейчас: тогда были в основном дети матерей-одиночек и сироты дети, а сейчас-то у всех детей где-то есть родители, они лишены родительских прав эти родители; Я с детства без родителей одна: ни сестры, ни брата, никого нет у меня. Я с тетей воспитывалась, и с тетей с такой, что она была тетей еще маме моей, а мне бабушкой или прабабушкой была. 8. Время создания семьи, продолжительность ее существова ния (молодая): Вот они, представляете, молодая семья с детьми, то есть, соот… соответственно народу много получается. Вот прям… и да… А, ну потом, конечно, ну как раз до перестройки как раз семьи вот эти и приехали. Двадцать пятой серии дома. Да, прям семьи, да, с детьми; Вот когда переехали, пока там жили, мы там так мало жили, года полтора, мы там неплохо жили. Ну, как вот для молодой семьи. У нас и домик такой был, и картошку сажали, и все. 9. Своя / родная и чужая семья. Этот признак может быть интерпретирован по-разному: с одной стороны, своя семья может пониматься как семья родителей, с другой стороны – как своя созданная семья, а чужая семья – как семья мужа / жены или кого-то другого: Я вот в своей семье была, я не предполагала, что я когда-то буду безработная, я в 66-м году, когда ликвидировали детский дом, я тогда была на положении безработного, а кто мне сразу бы дал работу, мне сразу никто не дал работу; …вот народили и разошлись – не живут уже год. И парень бы ниче так, мне его жалко так. А она грит: «Баб, нет, все». Ну, а я уж и не лезу в и'хну се'мью; Старшая сестра умерла, а мы, я и младшая в Шега'рке вот живет. У ей семья своя, у меня своя семья была шесь человек, а теперь вот я одна осталась; Пошла в чужу' семью. Семья была худая. Людей много было у их, а все не работя'шшы, все лени'вы, не таки' как у нас; Как Вам объяснить, без отца прожить – это очень сурьезно для мужского человека. Для мужчины. Женщины есть женщины, она то не дас, что дас мужчина. [Вы чувствовали в семье, как-то, ну, что Вы мужик в семье один?] Ну, я почувствовал, кода' с армии то'ка пришел уже. Кода' свою семью заводить стал, а так-то че мне было. Как говорится, поел, поспал и пошел. И все это; Вза'муж пойдешь, к свекру попадешь, в другой семье работать будешь; Потом я вышла замуж, своей семьей зажила; В феврале домой пришел. Пришел в свою родну семью; Му'жева семья-то была маленькой: мужик мой да свекр со свекровью; Щас вот говорят, голод такой, я грю, это не голод, вот раньше, это был голод. Я свою се'мью кормила и соседскую кормила. Всякими неправдами, но не бросала тетю Надю. 10. Старожильческая / переселенческая семья: …мало же было семей согнанных, они переженились там, вот, а потом уже… Вот у нас нет, нет наверно все-таки католиков; Он и вырос в семье рыбака, у них высланная семья была; А в тридцать втором году нас ссылали. Из полторы тыщи семей осталось триста семей живых и то не полностью. Концепт «Ссылка» занимает значительное место в сибирской лингвокультуре; основными речевыми жанрами устной коммуникации, в которых он реализуется, являются воспоминание и автобиографический рассказ [45]. 11. Профессиональная ориентация семьи. Во многих автобиографических рассказах информанты сообщают о передаче из поколения в поколение профессии, навыков какого-либо дела, которые приобретались в семье, что становилось источником ее благосостояния: И сам по себе, раз… он вырос в семье рыбака, они с малых лет уже, отец тоже его рыбак, они с малых лет на этой рыбалке; У нас семья больша' была, так у нас мамаша целый ведерный чугун еды кусками вот таке'ми, и вот, милая моя, назавтра уж если останется мясо от ужина, мы его не ели, собакам выкидывали, да, хорошо жили, потому что у нас семья охотников, нельзя было вчерашнее мясо есть, нельзя; У нас в семье все хлеборобы были, и я пахать стал; Мы в нашей семье, женщины, занимались всё больше скотом, да рыбачили. Мужчины тоже, да ещё и плотничали они; Родители были наши портные. Шшыталось семья бедняцкая тода, а это отец у нас и мать шили шубы, по'льты все шили, портные были. 12. Состав семьи: Ну, мы в Новоабрамкине жили, а семья у нас че была: я помню – дедушку, бабушку, они потом померли, дедушка с бабушкой, мы остались, родители. Мать, отец и нас двое, у меня брат, он тоже в <шесть> лет помер, болел. Нас двое было всего в семье… Для обозначения членов семьи используются лексемы человек, душа, рот: В семье нас шесть человек было, ртов много, а есть нечего; Семья большая у нас была, шесь душ. В автобиографических рассказах встречается не только перечисление членов семьи, но и данные об их возрасте, месте жительства, образовании, профессии, способностях, характере, истории их жизни: У меня сестра старшая учительницей работала… Она на 13 лет меня старше, учительницей работала, потом круговую эту вот мережку сделали с нею вдвоем; У меня в Томске живет внук, сынов сын: ну вон над койкой сынок мой. И вот этой дочи, от сына сын, и от той дочери дочь. В Томске они живут. Маму и сына (уточняет) папу схоронила я их. Дочери было 43, было. Сыночке было 45. Щас бы уже Оле было бы 57 нынче. Ее Доченьке 37 лет. В Томске живет. Вон маааленькая у меня была Аленушка, теперь ей уже 37. А от сына сын. В 45 лет сына схоронила. Щас бы уже 52 было бы. А от этой дочери двое ребятишек. Здесь в Шегарке они все живут; Муж на войне погиб, хороший был. 3 детей. Дочь у меня хорошая картина. Молоденькая по 58-й статье попала. 12 лет поотбывала, всех детей порастеряла. От первого мужа Славка жил со мной тут 5 лет. Потом уехал к дяде, тут не поглянулось. Теперь женился, и сын народился; Дети все учились, кончили по десять классов, специальность получили, живут теперь в Томском. Внуки приезжают. Состав семьи – один из факторов, определяющих ее благосостояние, которое, с одной стороны, зависело, как уже отмечалось, от количества детей как будущих работников, с другой – от наличия / отсутствия мужчины в семье: Неграмотная женщина осталась с детьми, в возрасте от десяти до восьми месяцев, пятеро детей, рабочий маслозавода, я вот так вот вспоминаю, думаю: «Боже мой, как мы выжили, голод?!», но единственное, что нас спасало, это вот была корова. Когда мама и где, когда, кого она нанимала, тогда же не было таких условий, как сейчас. 13. Религиозность / атеистичность: Семья религиозная у нас была, папа даже, наверное, в церкви работал. И колхозы образовывались, видимо, тут причина была, может быть. Не согласился вступать в колхоз. Ну, в общем, в тридцать первом году, в мае месяце нас оттуда выслали; Вот я выросла в семье, понимаете, раньше все, что было связано с обрядами, православной верой коммунистическая власть все преследовала, понимаете, и вот мама, хотя и неграмотная женщина, потом уже когда перестройка-то, она умерла в 88, семь лет назад в 2000 году, восемь будет даже вот 4-го ноября, она даже боялась молиться, потому что мужей снимали с работы, это вот никто не говорит ничего, все хорошо было, и мама боялась потерять кормильца своих детей. 14. Грамотность, наличие образования: У нас были учителя в ту пору из старых интеллигентных семей. [Из старых – это из каких?] Ну каких, кто-то, может быть, сослан сюда. Из грамотных семей. Потому что грамотность же тогда была очень низкая. Вот мама у меня в школу вообще не ходила, только потом, когда уже вот революция прошла, вот эти школы для малограмотных и безграмотных… 15. Закрепленное законом / незаконное создание семьи: Нет, я вот щас своих ругаю. Я грю: «Я вот жила в девцёнках. Вышла, как была девушкой, так и вышла девушкой, а вот… а вот [указывает] у меня долго жила в гражданском браке, а те потом сошлись, вот народили и разошлись – не живут уже год. И парень бы ниче так, мне его жалко так. А она грит: «Баб, нет, все». Ну, а я уж и не лезу в и'хну се'мью; Ну, раньше вот, ну, когда вот мы, это, мы были молодыми-то, даже не в регистрации, вот, например, свадьба, сговорились, значит, это все, щас – помолвка, тогда – просватанье. Просватали, значит, все, все это уже законно, а свадьба – тем более, уже муж и жена. Еще и даже не расписывались, нет. Вот, вся, как сказать, спаянность семьи – это свадьба. В изучаемых текстах встречаются контексты, которые показывают, что вне зависимости от того, закреплены законом отношения или нет, обычаи, семейные традиции в крестьянской семье могут иметь бóльшую силу. Согласно традиционному укладу вступление в брак предписывало женщине соблюдение, принятие правил семьи мужа: Например, женщина должна принимать правила мужа, семьи мужа. Она входит в дом. Но каждая семья по-своему. Так как Володя вырос на том, что кололи свиней и кололи так, чтобы оставались сгустки крови, то есть Володя то же самое и повторял, на чем вырос. Мы этого в нашей семье не делали. Но когда я замуж вышла, вот это как бы хочешь – не хочешь, а надо было принимать. А постепенно к этому уже привыкаешь; С свекровкой сноха живет, вот и наябедничает. Что неправда, в семье поговорили, посоветовались, она разнесла. Эта к этому. Мети, да сор из избы не выноси. 16. Кровное и некровное родство: родная и приемная семья: Остался сиротой в 1919 году. Ну и что говорить? Двадцатый год. Голодовка – вон моё и детство. Трудно было, не то что щас. Жил я в батраках. Хозяин мой середняком был. Жил я как дите у них. Кормили меня, одевали. Жил как их дите; Помню, в школу ходила. Последний год учебы. Вот была у меня подруга. Вот идем в школу. А она жила, у ей было две сестры и брат… мать вперед умерла, а отец на фронте, там погиб. Вот идем из школы, у меня надеть нечего, взади портянки тащутся. Она наступа'т и смеется. Я говорю: «Че смеесся-то? Ладно ты с родней живешь, а я с чужой теткой». Итак, понятийный слой концепта является детально разработанным в устной повседневной коммуникации сибиряков. Он представлен достаточно большим количеством лексических единиц, отражающих количественные и качественные характеристики данного концепта. Выявленные когнитивные признаки лежат в разных плоскостях и отражают утилитарную, этическую, социальную, конфессиональную стороны существования семьи. В содержании концепта отражается региональная специфика, которая проявляется в вычленении таких признаков, как переселенческая / старожильческая семья, профессиональная ориентация. Образный слой концепта «Семья» Материал показывает, что образный слой изучаемого концепта в автобиографических рассказах жителей сибирских сел не так хорошо разработан, как понятийный и ценностный. Изучение этого сегмента направлено на выявление образного функционирования лексических единиц, вербализующих концепт «Семья» (лексемы семья, ее дериватов и других репрезентантов концепта), а также определение метафорических моделей, которые объективируют концепт и включают два компонента: единицу, называющую сферу-источник, и единицу, называющую сферу-мишень. Так, семья как единица, называющая сферу-источник для образных представлений, может номинировать некий коллектив людей, не объединенных родственными отношениями, и отражать специфику сельского внутриколлективного взаимодействия, при котором существуют особые отношения, обусловленные общими интересами, ценностями и т.п.: Школа и все классы – это была одна семья. И никто никого никогда там что-то еще… Этого не было; … вот все наши соседи, все – мы жили как одна семья. Вот нас было много детей, напротив не было у них, они бездетные были, Ма'рченки жили. ˂…˃ купила, вот у нее достаток, детей не было, она ˂…˃ по одной конфетке вынесет – вот мне, Ольге, мы уже младшие были, те-то уже постарше были. Вы знаете, и как-то вот… все жили одной семьей. Лексическая единица семья в прямом значении может использоваться в сочетании с глаголами переносной семантики, характеризующими ее как нечто хрупкое, способное разрушаться, распадаться на части: Конечно, трудно было которым, но у нас семья не так уж и большая в войну была, рассыпалась; Вся семья так распалася. В то же время семья может пониматься как совокупность людей, большое количество предметов, которые могут собираться в единое целое: А вечерком соберемся вся семья в кучку. Кто в гармошку, кто в балалайку, а мы уж пойдем плясать в семье, так хорошо жили. Семья понимается как некое закрытое пространство, имеющее свои границы. Вмешательство в жизнь семьи номинируется в текстах метафорой лезть в чью-либо семью. В устной коммуникации находит отражение представление о семье как сфере-мишени. Семья, род может обозначаться метафорически словом корни: …по фотографиям знала, что у меня корни еврейские есть; Я как-то… ну здесь же родилась, здесь и все мы, здесь мои корни. Для обозначения детей используются кулинарные метафоры, ко торые актуализируются в единичных случаях: …нас раскулачили… наверно, пять или шесть семей с деревни, погрузили на лошадей, и повезли в эту Рубцовку ˂…˃ ему было лет тридцать пять или шесть, у него было шесть ребятишек, и самый старший был примерно моего возраста, это одиннадцать лет… И вот а он как их, такую кучу, лапша целая – шесть ребятишек, один еще грудной последний, и вот мать сидит в этом коробе, а кругом ее это, а эти два, один со мной одногодок, а второй помоложе года на два, эти пешком шли, я тоже, конечно, пешком, как положено. Кроме метафор встречаются образные сравнения, отражающие идею сближения ребенка и растительного мира. В данном случае ребенок уподобляется грибам (быстрый рост, крепкий организм и т.д.): …ну спасибо господу богу, деточки у меня здоровенькие, никто не болели, как родятся рада, и растут как грибочки, и росли все, у меня сразу три сыночка были, а мы все радуемся, что у нас девки все, мальчишечки появились, и мама пока живая, два при маме еще родились. В текстах фиксируются и метонимические сближения лексем се мья и дом: в нашем доме так было не принято. Итак, образный слой анализируемого концепта представлен единичными актуализациями. При этом отметим разнообразие их выражения: это метафоры, метонимии, сравнения. Мир семьи может формировать исходную и результирующую сферы метафорических моделей. В исходной сфере преимущественно отражен мир растений (корни, грибы), продуктов (лапша), в исходной сфере актуализована семантика единения, родства. Ценностный слой концепта «Семья» является хорошо представ ленным в устном автобиографическом дискурсе. Семья занимает одно из главных мест в системе жизненных ценностей крестьян: Ни семьи нет, семья была, первая жена где-то в Каргаске, что ли, вторая жена была пьюшша, утонула, – это одна из составляющих ценностной картины мира сельских жителей, что отмечается, в частности, в современных социологических исследованиях: «Семейные ценности считают значимыми для себя большинство россиян, независимо от типа поселений. Но среди селян отмечается больший процент брачности, меньший процент разводов, ориентация на большее число детей. Для селян семейные ценности входят в число базовых, определяющих образ жизни в силу их связанности с хозяйственной необходимостью» [46. С. 13]. В рассказах информантов о семье эксплицируются многие семейные ценности: наличие родителей, детей, мужа / жены, дома, еды, одежды, работы, здоровья, отсутствие вредных привычек, пороков у членов семьи: Матери не было, отца не было, это у кого родители были, те учились; Страшно, когда женщина неродяща, на старость лет голову преклонить некуда. Бездетные у нас тут рядом жили старики, как бобыли жили; А та семья, где уважают труд – превосходно живут; В войну шибко я мучилась, одна без мужика, с девкой; Он [муж] сразу в фронт угодил. Жила, своего угла не было. В сорок четвертым году жила у брата, мамы не было... От че попало пьют, че попало. Так они-то напьются, а женам как досажают. Други' воруют деньги, крадут, да пропивают, ве'шшы пропивают у жены. У жены ута'шшат каки'-нибудь отре'зы. Не дай Бог это вино!; Встретимся, он трезвый. А потом как-то говорю: «Ты говорят мне пьешь». А он мне говорит: «Вот женюсь и брошу пить». Ну бросишь, так бросишь. Я и поверила. А он оказывается и женился, да не бросил. Нет, первые три года он не пил, Маринка у нас родилась. А потом как запил. И сказала хватит, помучилась, помучилась и бросила его и т.д. Ценностно обусловленными для семьи являются любовь, понимание, отношения с членами семьи, семейные традиции, общие интересы: Кто в гармошку, кто в балалайку, а мы уж пойдем плясать в семье, так хорошо жили; Надыть семью любить и работу надыть тоже любить. Там оговорок нет...; Замуж я в е'тот дом выходила. Но жили мы мало, всего шесть месяцев, из-за свекру'вки разошлись. У отца мы жили горя не знали, заботы не знали, а замуж вышла, много горя хватила; Папа хороший тоже был. Семья хорошая была. Да, мне кажется, раньше как-то, у них все, наверное, хорошие были. Работали все, каждый себе, каждый помогали друг дружке, если… конечно, так живут. Оно и сейчас друг дружке помогают. Родители если да сестры, все равно. Среди ценностей, которые может дать семья человеку, – воспитание, образование, трудолюбие, любовь к чистоте и к порядку. Результатом правильного воспитания, в представлении сельских жителей, является достойное, одобряемое обществом поведение детей. Позитивно оцениваются воспитание любви к труду, передача умений, практических навыков, желание дать образование детям: Я хоть сама и неграмотна, но всех детей своих повыучила. Ну, думаю, повыучу всех. Я знаю, что я умная, да вот записать-то ничего не умею. И ум-то потому не к месту; И муж, и дети у меня всегда чи'сты ходили. У меня этого не было, чтоб грязь. И в дому' всегда прибрано было. Я и ребятишек к порядку приучила. Все они у меня делали и сейчас в колхозе хва'лют, что все умеют делать. Раньше трудно было жить, а тапе'рь лучше жить. Установи'лась жисть хорошая, помира'ть не захочешь никак. Анализ всех слоев концепта «Семья» показывает, что в автобиографическом рассказе как ретроспективно направленном речевом жанре отражается сопоставление жизни информанта в настоящее и прошлое время и показывается динамика представлений о семье в течение XX–XXI вв. Исторические процессы и разнообразные факторы, нашедшие отражение в автобиографических рассказах, оказывают влияние на жизнь отдельного человека и его семьи. Этот факт находит яркое отражение в уникальном материале, собранном томскими диалектологами в течение последних семидесяти лет. Л.Г. Гынгазова выделяет мировоззренческие константы традиционной культуры, к которым относятся «необходимость вступления в брак как следование социальной норме; важность своевременного создания брачного союза и для мужчины, и для женщины; одобрение союза, скрепленного венчанием или регистрацией; взвешенный подход к формированию семейной пары, поддерживавшийся институтом сватовства, соблюдение в семейной жизни выработанных веками поведенческих норм» [24. С. 69]. Вместе с тем необходимо отметить, что при сохранении основных констант происходят и трансформации традиционной культуры. Так, в современных текстах отмечается создание семьи без официального заключения брака, одобрения его родителями, обряда сватовства: Нет, я вот щас своих ругаю. Я грю: «Я вот жила в девцёнках. Вышла, как была девушкой, так и вышла девушкой, а вот… а вот [указывает] у меня долго жила в гражданском браке, а те потом сошлись, вот народили и разошлись – не живут уже год. И парень бы ниче так, мне его жалко так. А она грит: «Баб, нет, все». Ну, а я уж и не лезу в и'хну се'мью. В рассказах информантов встречается сравнение современных семей с теми, которые были раньше: «Семья у нас была большая, сейчас таких уже мало найдешь, а раньше работники нужны были»; «Конечно, я родилась в семье большой, нас пятеро детей, я вторая в семье, нас четыре сестры, одна уже умерла, и один брат, ну раньше же большие семьи были». В современных семьях стало меньше детей, что вызывает сожаление: «Еще жалею, что мало у меня детей, надо было больше, теперь жалею, надо было мне больше родить, а я мало, что четверо? У моёй золовки восемь, она вырастила, и мне надо было хоть бы семь, хоть бы шесть, можа б другая доченька была, а то вот одна доченька, три сыночка, а доченька одна. Ну мужчины лучше, мужчины ходовее». Автобиографические рассказы фиксируют не только уменьшение размера семьи, но и проживание взрослых детей отдельно от родителей: Одна семья жила, пахота' была, покос. Потом стали расходиться по своим домам, да сколько слез-то было. А счас свадьбу справили и пошли в свою; Раньше в семье было не столь человек, жили по двадцать, по тридцать восемь человек и все вместе жили. Как было. Сыновья не разбегались, а с семьей там же и оставались, где роди'лись. А щас один сын в семье, да и тот уж никому не подчинятся. Истоки этого процесса зародилсь в XIX в. Как отмечает В.А. Зверев, «в период 1861 – середины 1890-х гг. складывались предпосылки радикального преобразования менталитета, культуры и образа жизни крестьянства Сибири», – и в конце XIX – начале XX в. появились первые признаки модернизации (перехода к современному образу жизни и воспроизводству населения), к которым исследователь относит стремление вступать в брак не по желанию, выбору родителей, а по любви и в оптимальном возрасте, выделиться вместе с супругом из патриархического двора, создать эгалитарную семью, основанную на равенстве обоих супругов, попытки регулировать рождаемость [44. С. 218]. Трансформируется не только модель семьи в целом, но и отношения внутри нее. Например, в рассказах информантов, рожденных до 1916 г.. отмечается беспрекословное подчинение жены мужу, терпимость по отношению к рукоприкладству, сохранение семьи при любых условиях, что изменяется со временем: У ней мать-то такая. Пьяный напился да что-то дуре'ть стал. Три года дали ему. Она поди ходит к ей. Мужику надо покоряться-то; Не как сейчас, что сёдня с кузырями, а завтра со слезами едут оне'. А раньше, уж раз замуж выйдут, женятся, уже живут. Венец приняла, значит, жена должна уже подчи няться мужу и жить, горько ли, тошно, а живи; А ведь всё равно колотил отец мать. Только она молчала. И за что колотил, не знаю. Така' баба была ладная, мастерица. Уже так наверно велось, что муж жену колотить должен; Укра'дет и увезёт, на третий день идёшь в ноги кланисся. Родители не про'ти, а если и проти. Ить раньше стеснялись свекровок. И били мужики которых и всё равно жили; Много чего мы видели, а сейчас вышла замуж, две недели пожила и разбежались. А молоденька выходит, она ещё жисти не видела, а выходит. Не пожилось, разошлась. В связи модернизацией института семьи, уходом взрослых детей из семьи родителей осуждается одиночество в старости при наличии детей, неуважительное отношение к пожилым родителям; положительно оценивается внимание взрослых детей к родителям: Ростила, ростила, а таперь живи одна, как перст. Сам помер уже годков семь, детки разъехались, внуки учутся. Сижу одна как палка, туда гляну, никого нет, туда погляжу – нет никого, так и живу одна; Ниче не жалею, сейчас все ближе к смерти. Ровня все поумирали. Обидно только, что кого ростили, того рядом нету; …вышли замуж, получили специальность, уехали и все, молодцы, я своими детьми очень довольна, не только звонят и письма пишут, и деньги шлют и посылки шлют, нельзя на своих детей, вот некоторые говорят: «Такой сякой, немазаный сухой». Нет, я ничего подобного не могу сказать. В рассказах фиксируется изменение бытового уклада в семье, обычаев: Ну раньше же вся семья ели вместе, это щас для каждого, а раньше-то это го не было. Хоть десять человек, хоть пять – чашка одна. Жизнь ребенка в детском доме при наличии родителей осуждается, признается семейной аномалией, нарушением традиционного семейного уклада: Тогда в детском доме другие были дети, не такие как сейчас: тогда были в основном дети матерей-одиночек и сироты дети, а сейчас-то у всех детей гдето есть родители, они лишены родительских прав эти родители. Трансформации института семьи обусловлены разнообразными факторами. Среди них можно отметить влияние государственных, мировых, глобальных исторических событий XX в., имевших катастрофические последствия для населения и его воспроизводства. Коллективизация, репрессивная политика государства приводили к распаду семей, потере дома, родных при переезде с одного места на другое во время ссылки: Родился я, вообще интересно, в 30-м году, то есть в 29-м году в феврале, моих родителей выслали в Пудинск, это остров среди болот, Пудинский район. Вот так, собственно говоря, в феврале. Как они там жили, не знаю, ну а почему выслали? Деду предложили вступать в колхоз. Он числился середняком. Он отказался. Я, как говорится, все нажил своим собственным горбом, и в колхоз не пойду. Эти, он говорит, пьяницы, говорит, собираются за болота, вот, пожалуйста, выслали, там на берегу Чузика, в омут. И один домик, староверы жили. Как они первую ночь переночевали, непонятно. Но лес, тайга, рубили, на другой день. Зимой-то, кто шалаш делал, кто землянки копал, кто рубил, бараки строили. И как они выжили, я не знаю. Но старше меня была сестренка, я еще не родился, я был у матери. И вот она умерла. Отец с матерью через болота, там шестьдесят километров по болоту зимой, сбежали после этого. Дед с бабушкой остались. И я родился в это время там, где родители матери жили. Во Второй Сибирцевой, Новосибирской области. Ну что, жить в бегах, можно быть всегда арестованным. Отец в другой деревне скрывался. Взяли их и обратно. И меня тащили по болоту по этому. Я не знаю зимой, пока болото не замерзло, не растаяло. Во многих автобиографических рассказах сообщается о бедности, невозможности выехать из села, принудительном труде в колхозах и на поселении в определенный период истории: Год прожили с мужем, поженились, приехали в Зырянку, где мои родители жили, ну я вам рассказывала в начале, вот, а через год мы поехали к его родителям туда вот, а зачем, чтобы привезти их к себе, они жили как рабы, у них не было паспортов, уже это был пятьдесят восьмой год, сорок один год советской власти, значит так, у них не было паспортов, почему? Они не могли никуда поехать, потому и специально, а кто будет работать просто за спасибо работать, им и спасибо никто не говорил, вот почему такая бедность была? Если они какую-то рыбу, какого-то зверька в лесу поймают, им некому продать-то в этой деревне, а сто двадцать километров до Каргаска, у них нет копейки, чтоб взять билеты на катер или на пароход, чтобы выехать и продать свою рыбёху, которую они добыли… Великая Отечественная война также сказалась на жизни семьи: о потере родных на фронте, голоде, тяжелой работе, воспитании детей без отцов рассказывают все информанты, жизнь которых или жизнь их родителей пришлась на военное время: Всех детей выводила, всех как есть. Работала в колхозе на всяких работах, где че, где удобней. Совершенно мало мужиков в войну было. Всё (женшыны). Всего пережили, дрова на себе таскали. А мужа на второй год побило; Один брат убитый на войне, другой пришел калекой. Вот так. Сестра у меня есть. Тоже на военном заводе искалечили. У нас военный завод там был; Мама была беременна, и папу забрали на фронт. Забрали его по той причине, что, вопервых, он был коммунистом, во-вторых он был военнообязанный, вот, значит, и в-третьих, видимо, по возрасту уже, ему где-то было лет 26–27. И их двух мужчин, два друга, их в военкомат сразу. И они еще прошли как раз перед этим эту, переподготовку. И все, и сразу их забрали. Я родилась уже без него. 22 июня началась война, 7 июля его взяли, вот. Это сорок первый. Сорок второй год. А я родилась 29 августа сорок первого. То есть седьмого июля его взяли, а в августе я родилась. И то есть я росла без него. Исследование концепта «Семья» в аспекте его трансформации свидетельствует о том, что через рассказы о семье человек закрепляет себя в мире, идентифицирует себя со своим родом, местом рождения, проживания, с точки зрения своего возраста и семейного статуса: Всю жизнь свою прожила здесь. У меня прожили бабушка с дедушкой, мама с папой, моих дети и мои дети, и внуки, и правнуки! Всё наше семейство; А я щас одна живу. А тут вся семья была раньше. Много нас детей было' у роди'телев. И родители тут помёрли, и две сестры. А тоды' я с се'строй жила вдвое; Вот, мне это сейчас 81, Вере было бы сейчас уже, еще 5, 95 бы уже было ей сейчас. В 75 она умерла. Потом так, 20 апреля Веру схоронили в Белоруссии, и в Нелюбино сестра младшая, на 2 года меня моложе 3-го марта умерла. В течение двух недель и старшая, и младшая. Таким образом, концепт «Семья» является одним из жанрообразующих признаков автобиографического рассказа, выполняющих функцию самопрезентации, самоидентификации человека, он отражает фрагмент ценностной картины мира сибирских крестьян. Специфика структурирования данного концепта в устном повседневном дискурсе заключается в том, что в нем детально разработанным оказывается понятийный слой концепта, формируемый 16 когнитивными признаками, отражающими преимущественно представления, сформированные традиционной, патриархальной культурой (семья должна быть большая, дружная, трудолюбивая, младшие почитают старших, дети должны получить образование и т.д.). В то же время отмечаются значительные изменения в системе семейных ценностей, детерминируемые социально-историческими процессами. Эти изменения оцениваются информантами неоднозначно, и семья по-прежнему остается для них одной из главных жизненных ценностей.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81'282.2, 81'42 DOI: 10.17223/23062061/27/3 С.В. Волошина, Т.А. Демешкина, М.А. Толстова КОНЦЕПТ «СЕМЬЯ» В УСТНЫХ АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ РАССКАЗАХ ЖИТЕЛЕЙ СИБИРИ1 Аннотация. Рассматривается проблема взаимодействия концепта и речевого жанра в рамках устного повседневного дискурса, описаны факторы трансформации представлений о семье в обыденном сознании. Сделан вывод о том, что концепт «Семья» имеет жанровую обусловленность и является жанрообразующим в структуре автобиографического рассказа. Представлены наблюдения над региональной спецификой воплощения концепта, проявляющейся в актуализации признаков, связанных с природой и ландшафтом, административно-политическим статусом Сибири.

концептосфера здоровье болезн културно код. Ключевые слова: концепт, когнитивистика, лингвокультурология, языковая картина мира, ценностная характеристика, семантическая структура, дискурс © Маркелова Т.В., Новикова М.Л., 2021 This work is licensed under a Creative Commons Attribution 4.0 International License https://creativecommons.org/licenses/by/4.0/ ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… Финансирование. Благодарности Исследование выполнено в рамках Президентского гранта, номер проекта 20-1-033599 «Творчество на службе здоровья и развития детей в условиях стационарных клиник». История статьи: Дата поступления: 01.04.2021 Дата приема в печать: 15.05.2021 Для цитирования: Маркелова Т.В., Новикова М.Л. Концептосфера «здоровье — болезнь»: культурный код // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Теория языка. Семиотика. Семантика. 2021. Т. 12. № 3. С. 848—874. doi: 10.22363/2313-2299-2021-12-3-848-874 UDC 81’37:003:614:616 «Health — disease» Conceptual Sphere: Cultural Code Tatyana V. Markelova1, Marina l. Novikova2 1Institute of Modern Arts, 27A, Novozavodskaya street, Moscow, Russian Federation, 121309 2Peoples’ Friendship University of Russia (RUDN University), 6, Miklukho-Maklaya str., Moscow, Russian Federation, 117198 tvmarkelova@mail.ru Abstract. The research is focused on the conceptual, figurative and value features of «health — disease» concepts due to their permanently growing importance, reflected in the language mindset. These processes are caused by various trends leading to the increasing danger to human health: epidemics, human-induced disasters, environment pollution. Due to the relevance of the issues, the authors aim to analyse the «health — disease» conceptual sphere as a strategy to changehuman mentality and the attitude to health as a norm and a value as well as to disease as a deviation from normal life, which implies observation of values and image characteristics of concepts, revealing and describing the cultural semantics of signs. The research is designed according to the original perceptive image that every concept is based on. This image represents a vector basis in a configuration of meanings inherent in the whole conceptual sphere. The analysis of the conceptual sphere using the corpus analysis tools allowed the authors comes to the conclusion that they vary and differ within cultural functionality determined by the conceptual characteristics. Actualization of a negative or positive attitude to health and disease caused by internal and external factors reveals the dominance of the signs motivated by the external events, such as the formation of the new human health-oriented mentality and the creation of a specified conceptual sphere. The description of ambivalent concepts provided in the axiological perspective provides an opportunity to learn more about complicated conceptual spheres and explore linguistic experience objectivation, experienced knowledge quantum as well as social and group specifics in the «health — disease» conceptual sphere. Keywords: concept, linguistics, cultural studies, linguistic worldview, axiological characteristics, semantic structure, discourse Financing. Acknowledgments The study was carried out within the framework of the President’s grant, project number 20-1-033599 “Creativity in the service of the health and development of children in the conditions of inpatient clinics”. THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Article history: Received: 01.04.2021 Accepted: 15.05.2021 For citation: Markelova, T.V. & Novikova, M.L. (2021). «Health — Disease» Conceptual Sphere: Cultural Code. RUDN Journal of Language Studies, Semiotics and Semantics, 12(3), 848—874. doi: 10.22363/ 2313-2299-2021-12-3-848-874 Введение Ключевая идея работы о важности и своевременности постановки вопроса «здоровье-болезнь» обусловлена не только объективным состоянием общества и его потребностями, но и недостаточно полно представленной научной позицией данной концептосферы в лингвистической науке. Исследуемые концептуальные знаки не представлены ни в перечне концептов Ю.С. Степанова [1. С. 990]; ни среди концептов лингвокультурного кода В.И. Карасика [2. С. 121—178]. Исследования концептосферы здоровья как культурного кода и ее актуальность позволяют обратиться к процессу «переживания знаний» о теле и духе, плоти и крови, силе и слабости для каждой языковой личности как индивидуально-личностному и одновременно культурно-групповому процессу в единстве языковых, коммуникативно-прагматических, когнитивных, социо- и этнокультурных, коммуникативно-технологических характеристик. Анализ заявленных концептов и их культурного кода оправдан задачами проекта Института современного искусства «Здоровье как искусство. Искусство на службе здоровья», направленного на изменение ментальности российского человека в его отношении к здоровью, приоритета в отношении к здоровью как ценности, достоинству личности, а к болезни — как к недостатку. Именно в медицинском дискурсе сосредоточено много проблем здоровья и болезни и их позитивных и негативных интерпретаций, коррелирующих с состоянием общества, прогнозирующих условия его развития или застоя. В рамках междисциплинарного характера изучения медицинского дискурса акцентируется внимание на его специфических дискурсивных признаках [3. С. 199—215], обусловленных интересом к нему представителей различных научных направлений. Сквозь призму дискурсивной компетенции медиков как интегративной формы ряда компетенций: тезаурусной, экстралингвистической, стратегической (интерактивной), паралингвистической и эмотивной [4. С. 38—39], изучаются цветовые ассоциации восприятия здоровья и болезни в современной русской культуре [5], лингвокогнитивные особенности мифа о болезни [6], исследуются обыденный медицинский дискурс и профессиональный дискурс как «зоны пересечения, обусловленные прежде всего контаминацией способов дискурсивного оформления профессиональных и непрофессиональных медицинских знаний (представлений)» [7. С. 128]. Именно междисциплинарный ракурс исследования медицинского дискурса ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… представляется чрезвычайно важным и актуальным в сфере поставленной нами цели исследования концептосферы «здоровьe — болезнь» как культурного кода. В фокусе нашего внимания решение следующих задач: выявления корпуса языковых средств, реализующих сферу концептов «здоровьe» и «болезнь» лексическими и фразеологическими средствами и на их основе описание понятийной характеристики концептосферы; анализ ценностной характеристики амбивалентных концептов с позиции человека — ценителя, критика, преобразователя собственной жизненной траектории в рамках этических, эстетических, эмоциональных ценностей; исследование оценочной метафоры как одного из средств выражения образной характеристики концепта в репрезентации положительной и отрицательной его сфер. Такая призма исследования является весьма актуальной и позволит представить многостороннее описание концептосферы «здоровьe — болезнь», проанализировать ценностные репрезентации культуры и искусства в разных областях и степени их воздействия на ментальность человека. Соотнесения языкового знака с содержанием культурного знака в лингвокогнитивном и лингвокультурном пространстве Языковая картина мира, в которой «рисуется» отношение человека к окружающей его действительности, — одновременно общенациональная и индивидуальная. Она наполнена ключевыми идеями и ключевыми словами, среди которых есть слова-ориентиры, структурирующие человеческую жизнь от рождения и до смерти — это первичные репрезентанты объекта нашего исследования — слова здоровье и болезнь (а также производные от них: здоровый — больной). Именно они составляют базовое содержание концепта в его лингвокогнитивном и лингвокультурном пространстве, направленном на поиск и анализ языкового и речевого освоения действительности человеком. В них сконцентрирована языковая информация, несущая лингвокультурный код — «…систему взаимосвязанных значений, отражающих специфическое, присущее определенному языковому сообществу исторически обусловленное миропонимание» [2. С. 122]. Воспроизведение концептом как лингвокультурной единицей его смыслового поля ведет к формированию такого образа мира, который адекватен реалиям, в том числе культурным, этого мира и служит ориентиром для эффективной деятельности человека в нем, причем деятельности ментальнопрактической. Формирование принципов организации здоровой среды для здоровья человека нуждается в выделении и организации языкового пространства особенного медицинского дискурса, представляющего парадигму «здоровый человек — здоровый город — здоровая нация». Роль этой парадигмы — в побуждении людей к восприятию и когнитивному развитию понятия здоровье — здоровый образ жизни и негативной THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… интерпретации понятия болезнь — нездоровый образ жизни. В развитии этой ментальной области в рамках заявленной парадигмы принимают участие понятийные, образные и ценностные характеристики концепта, дефиниция которых может воздействовать на изменение картины мира личности, «погрузить» ее в новую ментальность, достичь перлокутивного эффекта изменения отношения к своему здоровью и реализации этого отношения в обновлении поведения социума в обществе. В частности, оздоровления человека и нации в целом через интеграцию искусства и медицинской науки в рамках языкового пространства и дискурсивных стратегий. Эта дискуссионная идея о влиянии внеязыковых явлений на семантику языковых единиц и их роль в дискурсе восходит к убеждениям В. фон Гумбольдта, который видит в языке «промежуточный мир» между мышлением и действительностью, при этом язык фиксирует особое национальное мировоззрение [8. С. 318], и взглядам Э. Сепира, утверждающего, что «современному лингвисту становится трудно ограничиваться лишь своим традиционным предметом… он не может не разделять взаимных интересов, которые связывают лингвистику с антропологией и историей культуры, с социологией, психологией, философией и — в более отдаленной перспективе — с физиологией и физикой» [9. C. 260—261]. Так, знания о «здоровье» и «болезни» формируются тематическим полем медицинского дискурса в ранге лексем и фразеологизмов, образных выражений в их различных функциональных ракурсах, например, знания о здоровом человеке, то есть «сильном», передаются фразеологизмами лошадиная сила; медвежья, геркулесова сила; богатырская сила; косая сажень в плечах; грудь колесом; кровь с молоком, а знания о больном, то есть «слабом», фиксируются в таких устойчивых оборотах, как кожа да кости; спичка спичкой; еле ноги волочит; от ветра валится; соплей перешибешь и др. Это поле аксиологически преобразуется в ментальном пространстве и реализуется многочисленными метафорическими образами в художественном, бытовом и медиадискурсе: Экономика разрушает печень государства; врожденный порок рыночной экономики; власть находилась в коллапсе (по материалам «Новой газеты») и мн. др. Исходя из того, что языковая картина мира — это «главная часть семантической системы языка, в которой закреплены обиходные представления говорящих» [10. C. 115], и поэтому в ней оказывается возможным воссоздать поэтапное формирование семантики языковой единицы под воздействием картины мира и определить ее роль в изменении сознания говорящего, в нашем случае изменении картины мира говорящего в его представлениях о здоровье и болезни как положительных и отрицательных качествах его жизни. Для решения сформулированного выше дискуссионного вопроса в данном исследовании применяется лингвокультурологическая теория, согласно которой семантика слова и фразеологизма анализируется на фоне ценностной картины мира, то есть в рамках антропоцентрической парадигмы «язык— человек—сознание—культура», с учетом парадигмы лингвокогнитивной ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… теории «язык—человек—сознание» с ее поиском возможностей передачи информации. Поэтому концепт, вслед за Ю.С. Степановым, Г.Г. Слышкиным и В.И. Карасиком, понимается как культурный феномен, в структуре которого важна ценностная составляющая: «Не всякое явление реальной действительности служит базой для образования концепта, но лишь то, которое становится объектом оценки» [11. C. 11]; «Принципиальна значимость ценностного компонента в структуре концепта, именно этот компонент является культурно-значимым» [2. C. 26]. Важно отметить, что за семантическим содержанием обнаруживаются общие понятийные категории — результат осмысления человеком действительности [12. C. 18], вследствие чего в качестве предмета лингвистической семантики определяется не реальный мир, а концептуализация мира, а в качестве фрагмента языковой картины мира рассматривается концепт. Взаимодействие с лингвокультурным планом требует соотнесения языкового знака с содержанием культурного знака в языковой картине мира говорящего, которые культура «набрасывает на мир», например: пространственный код — вдохнуть жизнь, кровь ключом кипит; временной код: без памяти, во все лопатки, в чем душа держится; предметный код — сердце упало, кровь стынет и др. Подобно тому, как в лингвистике существует несколько подходов к определению сущности концепта, существует и несколько взглядов на его структурную организацию: а) концепт обладает слоистой структурой [1. С. 992], в которой в качестве компонентов выделяют основной слой/актуальный признак, пассивный/исторический слой и внутреннюю форму; б) концепт имеет полевую и иерархическую структуру [13. С. 14], в кото рой различают ядро/базовый слой и периферия/интерпретационное поле. Для нас актуальнее придерживаться полевой организации концепта, так как здоровье и болезнь определяем как полюсы (зоны) одного семантического поля, а фразеологизм — как единицу функционально-семантического поля оценки [14. С. 67—80]. Таким образом, мы имеем возможность сравнивать и соотносить эти лингвокультурные феномены — концепт, фразеологизм, оценку — и моделировать их структуру в «единой системе координат». Анализ концептосферы «здоровье — болезнь» с помощью инструментов корпусного исследования массива языковых данных Возникающая при этом сложная и неоднозначная проблема корреляции языковых и ментальных образований находит свое решение в практике реальной жизни. Осознание индивидуумом и обществом здоровья как ценности способствует эстетическому совершенствованию и сохранению духовного мира и, как следствие, совершенствованию окружающего предметного мира. Изменение отношения индивидуального и коллективного сознания к болезни, THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… которая рассматривается как проявление ошибочного мышления, непонимание здоровья как ценности, приводит к мнению о том, что болеть не модно, не престижно и экономически невыгодно, формируя соответствующую языковую картину мира говорящего. Только исследование жизни концепта в слове и фразеологизме и его преобразующие возможности способны повлиять на сознание и создать «правильную» языковую картину мира говорящего, осуществить грамотное и целесообразное воздействие на человека средствами языка и речи. Концептуальный анализ позволяет выявить специфику исследуемой концептосферы, связывая в единое целое представления носителей культуры и особенности процессов категоризации и концептуализации мира. Анализ большого объема материала по базам данных, сформированным из языковых корпусов, делают исследование репрезентативным. Для получения более полной картины обсуждаемой концептосферы, эмпирически релевантных данных (не ставя своей задачей ее полного статистического описания), обратимся к корпусным исследованиям манифестации концептов «здоровье» и «болезнь». Мы поддерживаем утверждение о том, что «корпус является средой для получения новых научных данных, осмысление которых представляется приоритетным для современного лингвистического описания и абсолютно необходимым в научной деятельности современного исследователя» [15. С. 27]. Когнитивная лингвистика активно обращается к корпусным исследованиям, что обусловлено стремлением исследователей«разработать интегрированную методологию в двух современных парадигмах когнитивной и корпусной» [16]. Новые разработки в количественном изучении языков, обращение к данным Российского национального корпуса, ruWaс и ruTenTen и др., позволяют фиксировать частотность использования языковых единиц и изучать лингвистически релевантные параметры репрeзентируемых ими знаний, поскольку «человеческое знание — это знание текстуальное, т.е. представленное в текстах, фиксируемое текстами, и, главное, порождаемое в текстах» [17. С. 44] Проведенный анализ концептов «здоровье» и «болезнь» с помощью инструментов корпусного исследования массива языковых данных позволяет выделить грамматические конструкции и проективные смыслы моделируемой действительности, осуществить их осмысление и предложить интерпретацию причин такого распределения, охарактеризовать их связи. В целях решения поставленных задач обратимся к конкордансу (лат. conncordare — ‘согласовываться, приводить к согласию’) , интерпретируемому как список всех употреблений данного слова в контексте, представляющему собой «упорядоченный список словоформ (или слов) с указанием всех вхождений того или иного слова в заданный массив текстов» [18. C. 72], что принципиально важно для изучения его как культурного знака, активно формирующего этические параметры общения, жизненные установки, приоритеты, ценности и лингвокультурные особенности общества. Ниже выборочно представлены результаты анализа, систематизированные в виде таблиц (табл. 1, 2) и рисунков (рис. 1, 2). ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… Конкорданс существительного здоровье (3 074714 источников) Concordance — здоровье as a noun (3,074,714 sources) Таблица 1 / Table 1 Здоровье — подлежа1 щее Прилага1 тельное + здоровье Здоровье + существи1 тельное в родитель1 ном падеже Союзные словосоче1 тания (и/или) Здоровье — дополнение Здоровье + существитель1 ное в твори1 тельном падеже ухудшиться крепкое состояние счастье поправить рисковать пошатнуться психическое укрепление болезнь укрепить сиять улучшиться физическое охрана спокойствие подорвать жертвовать восстано* виться душевное поддержание среда сохранить поплатиться укрепиться отменное ухудшение фигура женское залог репродук* тивное восстановле* ние здравоохра* нение чистота улучшить похвастаться восстано* вить светиться беречь озаботиться слабое расстройство питание укрепить лучиться нравствен* ное психологи* ческое богатыр* ское повреждение выносливость обрести рискнуть нарушение милосердие губить дорожить показатель карьера гробить обеспокоиться заклады* ваться подкачать попра* виться подвести подорвать портиться пошаливать плохое основа уверенность ценить пренебрегать волновать телесное гарантия свежесть копить веять сопутство* вать мужское символ иммунитет защищать слабеть слабеть сибирское резерв отдых ослаблять распоряжаться сопровож* даться драгоцен* ное центр стройность гарантиро* вать поступаться страдать духовное родник трезвость терять наградить формирова* ние мода подарить наполнять ценность деньги калечить отличаться сексуаль* ное репродук* тивное обществен* ное поддержи* ваться заботить нарушаться подко* ситься ресурс жизнедея* тельность железное рецепт досуг хромать могучее тропа покой расшаты* вать застраховы* вать расстраи* вать запастись одарить наливаться THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Рис. 1. Тезаурус лексической единицы здоровье Fig. 1. Thesaurus of the lexical unit здоровье Тезаурус как совокупность сведений, представленных с перечнем их употреблений, «сокровищница» знания, содержащегося в языке (от греч. θησαυρός — ‘сокровище’), отражает соотнесение языкового знака с содержанием культурного знака в языковой картине мира говорящего. Тезаурус является одним из результативных инструментов описания, позволяющим выявить значение лексических единиц «здоровье» и «болезнь» посредством соотнесения слова с другими понятиями и их группами. Устойчивые сочетания слов, которые составляют наиболее крупные структурные блоки системы тезауруса, образованные именами существительными, отработаны в языковом опыте и закреплены в культурной памяти. Концепты «здоровье» и «болезнь» как ракурсы мировидения, как ценностные ориентиры бытия, проанализированные с помощью корпусных исследований лексического массива RuTenTen сквозь призму сопряжения смыслов, как видение одного концепта через другой, особенности их языкового бытования и речевого функционирования, представленные ниже, являются важным и ценным ресурсом их анализа. Различные соотношения объемов значения концептов и их сочетаемости отражают динамику языковых процессов, их глубинные качественные и количественные особенности. ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… Таблица 2 / Table 2 Конкорданс существительного болезнь (2,274,540 источников) Concordance — болезнь as a noun (2,274,540 sources) Болезнь — подлежащее Прилага1 тельное + болезнь прогрессиро* вать гипертони* ческая Болезнь+ существи1 тельное в родитель1 ном падеже Союзные словосоче1 тания и/или Болезнь — дополнение Болезнь + существи1 тельное в твори1 тельном падеже фаза травма лечить заразиться протекать язвенная возбудитель голод диагности* ровать болеть отступать вирусная обострение заражение побороть смириться развиваться варикозная течение инфекция победить поражаться лечить неизлечимая профилактика смерть предотвра* тить мучиться вызываться тяжелая симптомы старость симулировать переболеть развиваться смертельная признаки недуг распознавать поддаться обостряться хроническая стадия страдание исцелить встречаться отступать сопровож* даться поражать передаваться инфекцион* ная причины боль изучить справиться страшная проявление страх исследовать сражаться продолжи* тельная почечнока* менная начало слабость открыть поразить течение несчастье врачевать озаботиться излечиваться душевная лечение бедность скрывать сталкиваться диагностиро* ваться гемолитиче* ская диагностика стресс загонять встречаться уносить коронарная развитие синдром предупре* дить провоцировать психическая фаза воспаление пережить бороться повре* ждаться Специфика исследуемой концептосферы состоит в том, что концепты, в нее входящие, реализуются лексемами амбивалентных семантических полей здоровье и болезнь (здоровый — больной), имеющих «точки пересечения» и «сопряжения», детерминированные объектом обладания названных ими состояний и свойств — человеком, его организмом в целостности и органами в частности, то есть широчайшей тематической областью реализаций концепта (органы человека, врачи, диагнозы, лекарственные препараты и многое другое) и областью медицинского дискурса. Полагаем, что полученные нами данные и их дальнейшая обработка в аспекте учета широкого контекста, и, соответственно, изучения дискурсивных факторов в будущем может являться важной исследовательской задачей. THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Рис. 2. Тезаурус лексической единицы болезнь Fig. 2. Thesaurus of the lexical unit болезнь Понятийный, образный, ценностный компоненты концептосферы «здоровье — болезнь» Находясь в «проблемном поле» лингвокультурологии, для полноты семантического описания лингвокультурного концепта мы учитываем три его составляющие [19. С. 192]: а) понятийную, отражающую его признаковую и дефиниционную структуру, соотносимую с семантической моделью соответствующей лексемы; б) образную, фиксирующую когнитивные метафоры, поддерживающие концепт в языковом сознании; в) значимостную (в терминологии В.И. Карасика, ценностную), определяемую местом, которое занимает имя концепта в лексико-грамматической системе языка, куда войдут также его этимологические и ассоциативные характеристики. Понятийный аспект концепта формируется фактуальной информацией о реальном или воображаемом объекте, служащем основой для образования концепта [11. С. 128]. Основой образования концепта здоровье служит знание о том, что это категория состояния организма и его жизнедеятельности, относящаяся как к обыденному, так и к научному дискурсу и обозначающая явление естественного мира. Обобщенный характер семантической структуры ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… имени концепта, извлеченный на основе сравнения различных словарей, обозначает широкий спектр взаимосвязанных качеств здорового человека (здоровья), репрезентантами которых являются семемы 1) «нормальное состояние организма, при котором правильно функционируют все его органы» (сердце, мозг, печень, почки, сосуды, суставы); 2) «состояние организма в полном порядке, самочувствие, отсутствие недуга, болезни, наличие сил» (синонимический ряд дюжий, сильный, крепкий); 3) «полезный для здоровья, сохраняющий и укрепляющий, не гнилой»; 4) «благополучный, сохранный»; 5) «здравомысленный, рассудительный» [20. С. 551]. Обобщенный характер семантической структуры лексемы болезнь (больной) включает семемы: 1) «нарушение нормальной жизнедеятельности, конкретное заболевание, расстройство здоровья глаз, почек, бессилие и др.»); 2) «страдающий какой-либо болезнью (противоположное «здоровый»)»; 3) «повреждение, разрушение»; 4) «нарушение нормы, отклонение от нормы, отрицательное качество, нарушение свойств» [20. С. 994]. Имена концептов отражают отношение к норме, которое будет описано ниже, а также ценностное отношение к качеству объекта: крепкое здоровье, слабое здоровье, хорошее здоровье — плохое здоровье; а также моральное здоровье, душевное здоровье. Ср.: тяжелая болезнь, хроническая болезнь, профессиональная болезнь и мн. др. Составляющие семантическую структуру концептов компоненты взаимодействуют также как сила и бессилие (слабость), разум и неразумность, о чем свидетельствует описание их семантической структуры. На базе концепта здоровье в научном дискурсе закрепились следующие устойчивые словосочетания: состояние здоровья: тяжелое, стабильное, средней степени тяжести и др.; вредить здоровью, здравоохранение и др. Категориальное значение концепта болезнь приобретается в физиологическом (медицинском) дискурсе, понимаемое как состояние организма и его органов: болезнь глаз, почек, сердца, крови, вызванная нарушением их функций или другими отклонениями в состоянии организма, в частности, слабостью: под слабостью понимают «упадок мышечной силы, вялость мышечных движений, легкую утомляемость и потому непригодность к более или менее упорному физическому труду» [21. С. 279]. Количественными показателями болезни могут служить температура (табл. 3) и давление (табл. 4) как признаки нарушения нормальной жизнедеятельности организма. Таблица 3 / Table 3 Температура как показатель физического состояния Temperature as an indicator of physical weakness Степень показания Количественный показатель Проявление Состояние Оценка Низкая 35,4°С Недомогание Слабость Плохо Нормальная Высокая 36,6°С Здоровье Сила Хорошо 38,2°С Болезнь Слабость Плохо THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Давление как показатель физического состояния Blood pressure as an indicator of physical weakness Таблица 4 / Table 4 Степень показания Количественный показатель Проявление Состояние Оценка Низкое Нормальное Высокое 90/60 мм рт. ст. 120/80 мм рт. ст. 180/100 мм рт. ст. Недомогание (гипотония) Слабость Плохо Здоровье Сила Хорошо Недомогание (гипертония) Слабость Плохо Методом ступенчатой идентификации, суть которого заключается в «последовательном сведении слов через идентификаторы к словам с наиболее обобщенным характером» [22. С. 36], можно установить квинтэссенцию понимания лексемы здоровье при ее рассмотрении в двух аспектах: 1) здоровья, раскрываемого через понятие состояние: здоровье — «нормальное состояние организма, при котором правильно действуют (функционируют) все его органы» [23. С. 36]; состояние — во 2-ом значении «положение, в котором кто-, что-либо находится»; в 3-м — «физическое самочувствие или настроение, расположение духа человека»; самочувствие — общее физическое и душевное состояние человека [24. C. 361]; 2) здоровья, раскрываемого через понятие деятельность: здоровье — «правильная, нормальная деятельность организма, его полное физическое и психическое благополучие»; деятельность — «действовать, совершать поступки»; функционировать «быть в действии, работать», быть деятельным, активным, продуктивно работать» [20. C. 994]. Итак, конечный идентификатор здоровья в русском языке — состояние и действие, связывающие слово-концепт с концептом сила: «Сила проявляется единственно только в действии и по прекращению его в теле не остается» [24. C. 262]. Действие — это всегда поступок, событие, характеризуемый активностью, функциональностью, влиятельностью, результативностью. Действие предполагает движение, а движение — это жизнь, невозможная без здоровья, поэтому в этом смысле сила воспринимается положительно. К первичным признакам здорового человека относятся: обладание определенной физической силой: силен как медведь, здоров как бык, косая сажень в плечах, способностью производить действие и испытывать его на себе: втаптывать в грязь, затянуть пояса — находиться под дулом пистолета, в пояс кланяться; умение противостоять внешним воздействиям: вставать грудью за кого-л., горой за кого-л. постоять; обладание определенными интеллектуальными и моральными качествами, умениями хорошо разбираться в той или иной области знаний: быть на высоте, иметь свой конек. Вторичные признаки указывают на качественное или количественное проявление данного признака, например «крепкого телосложения, сильный, могучий; прост. неутомимый, ловкий, искусный; прочный (о предметах), исправный, без повреждений, правильный, разумный и др., о чем свидетельствует ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… такие семы в семантической структуре лексемы здоровье, как «правильный», «благополучный», «духовный», «нравственный», «моральный» (пышущий здоровьем, на доброе здоровье). Семантическая модель лексемы болезнь так же двувершинна, только ее вершины качественно иные: 1. болезнь как физиологическое свойство: болезнь — «расстройство здоровья, нарушение деятельности организма» [20. C. 108]; расстройство — «заболевание, вызванное нарушением деятельности каких-либо органов» [20. C. 1664]; нарушение — «изменения, неполадки в каком-л. устройстве, органе, мешающие их нормальному функционированию, недостаток физических сил, энергии»[20. C. 970]; 2. болезнь как качественная характеристика: болезнь — «отклонение от нормы в чем-либо, отрицательное качество, свойство чего-либо; разрушение, повреждение»; повреждение — «причинение вреда», нарушение целостности, исправное состояние» [20. C. 1319]. Методом ступенчатой идентификации, таким образом, был определен конечный идентификатор семантики болезнь — «расстройство нормальных функций организма», то есть действие-процесс отрицательного характера, указывающий на негативные свойства состояния человека. В результате анализа наивных представлений о болезни и ее семантике установлено, что этот концепт является также многомерным концептом с рядом первичных и вторичных признаков силы и слабости организма, которые в большинстве своем берут за основу признаки концепта «здоровье». К первичным признакам относятся: недостаток или упадок физических сил, энергии: не в силах, в чем только душа держится, вернуться без задних ног; недостаточность или отсутствие твердой воли, малодушие: хоть веревки вей, слабый духом; с больной головы на здоровую. Вторичные признаки указывают на качественное или количественное проявление данного признака, например, «ослабление функций органов», «телесное страдание, недуг, немочь», «хворь», «отклонение от нормы», «отрицательное свойство», о чем свидетельствует такие семы в семантической структуре лексемы болезнь, как «слабость», « причина», «недостаточно», «отклонение», «весьма», «очень», которые в семантической структуре фразеологизмов не играют большой роли: Болезни не поддавайся; Не всякая болезнь к смерти; Болезнь и поросенка не красит [25. C. 112]. Из приведенных примеров становится очевидно, что основными семами в составе различных семем здоровья и болезни являются «сила» и «ум» как основа положительной оценки; «бессилие» и «нарушение» — как основа отрицательной оценки. Дуальность семантической понятийной характеристики объединяет их не только в антонимичности дефиниций, но и общими семами внутри семем: «порядок», «норма», «благополучие», «организм» — здоровье; «нарушение», «антинорма», «страдание», «организм» — болезнь. Основу понимания концептосферы «здоровья и болезни» как особенной «противоположности» комментирует высказывание Л.А. Новикова: «Хотя с формальной стороны противоположные понятия несовместимы, исключают друг друга, THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… диалектическая природа их такова, что они не могут не предполагать друг друга, пронизывают друг друга, не существуют друг без друга» [26. C. 59]. Ценностные ориентиры бытия. Здоровье как ценность, болезнь как «антиценность» в рамках языковой и культурной картины мира Сложный характер (понятийный, образный, ценностный) концептов детерминируется базовым оценочным содержанием: здоровье — «соответствие норме»; болезнь — «отклонение от нормы». Глубинный социально-психологический контекст употребления ключевого слова норма, объединяющего в языковой картине мира аксиологическую категорию оценки и философскую категорию культуры, обеспечивает процесс поляризации концептов по типу высокое — низкое, небесное — земное, искусственное — естественное, интерпретируемое лексическими и фразеологическими единицами знаков-символов хорошо — плохо. Предпочтения личности в выборе «ценностных для нее ориентиров бытия — биологического, социального и духовного» зависят от самоосознания своего «Я» по отношению к «Ты—Он». Для носителя культуры эти ориентиры, когда они имеют характер социально-моральных установок — по преимуществу, сближаются с понятиями нормы, охраняемой межпоколенной традицией, обычно размытой во времени и пространстве действием преференций субъекта культуры в выборе ценностей [27. C. 679—680]. Под нормой понимают стандарт, идеал, который всегда нейтрален: «Стандарт не возбуждает ни интереса, ни эмоций» [28. C. 65]. Норма — центральная и наиболее важная точка отсчета, по отношению к которой определяются значения антонимов в рамках скалярно-антонимического комплекса, в нашем исследовании — здоровье — болезнь (давление в норме, пульс — в норме; температура нормальная) и др. Норма имеет слабый выход в лексику. Сфокусированность сообщений на отклонениях от нормы и стереотипа жизни — быть больным — это ненормально; быть здоровым — это нормально, хорошо — ведет к тому, что значения, соответствующие полюсам градационной шкалы (указанной выше), богато представлены в языке, а серединная часть — бедно. В амбивалентной сфере двух знаковых концептов мы находим «связку», пересечение и сопряжение полярных значений, реализующих фразеологическими оборотами-выражениями норму в данной концептосфере: Без болезни и здоровью не рад; Он чужим здоровьем болен; От здоровья не лечатся; Тот здоровья не знает, кто болен не бывает; Упал-то больно, да встал здорово [25. C. 675]. То есть мерой отношений между концептами, нормой их культурного кода оказывается неразрывная связь здоровья и болезни, в первую очередь во фразеологической системе языка. В процессе исследования мы избираем фразеологизм как результат концептуальной организации знания, а фразеологическую картину мира — как ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… мастерство и искусство народа представлять сложные концепты, в первую очередь этнокультурные, в виде образов, каждый из которых интерпретируется в своем коде культуры: здоровый — сильный (норма), больной — слабый (отклонение от нормы). В области аксиологических понятий норма лежит не в серединной части шкалы, а совпадает скорее с ее позитивным полюсом, в нашем случае, здоровье — это норма. Она часто оценивается положительно, означает, как и лексема хороший — ‘соответствующий норме’, а не превышающий ее. Таким образом, употребление концептуальных лексем здоровье — болезнь (Он здоров — Он болен; Он здоровый — Он больной) в роли оценочных предикатов, и прежде всего предикатов общей оценки, организовано отношением «норма — не-норма (отклонение от нормы)». Именно эти значения воспринимаются как поляризованные [28. C. 866]. Таким образом, язык выступает медиатором знаний и культуры, представляя здоровье человека как субъективную и объективную ценность, норму, а болезнь — как «антиценность», «ненорму», в рамках языковой и культурной картины мира. В связи с этим сила как семантический компонент здоровья часто оценивается положительно и принимается за норму, о чем свидетельствуют фразеологизмы: кровь с молоком, быть в силах, не знать усталости, испытывать силы в чем-л., по всей силе делать что-л. — это «хорошо». Исходный перцептивный образ, лежащий в основе каждого концепта, представляет собой основу вектора конфигурации смыслов, присущих всей организуемой с его помощью тематической области. Его значения целесообразно связывать с фактами действительности «через отсылки к определенным деталям наивной модели мира, как она представлена в данном языке» [29. C. 5—33]. Исходя из этих предпосылок, отмечаем, что этимологическое пространство лексемы-реализатора демонстрирует общность языка-источника, способность к производности, внутреннее значение [30. С. 398] как мотиватор широты концепта и его лингвокультурного поля: Здоровый — общесл. префиксальное. производное от *dorvo «дерево» (съ-dorv-) (высокое, крепкое) соотносится со ст.сл. здравствовать — суффиксальное производное от здравый — «здоровый». Ср.: Болеть — общесл. суффиксальное производное от др.-в.-нем. balo «беда, болезнь», др.-инд. bhal «мучить. умерщвлять» [31. C. 28]. Качественное развитие семантической теории [26] позволяет объединить в сложных концептосферах исследование способов языковой объективации переживаемого опыта — «кванта переживаемого знания», по Ю.С. Степанову [1. C. 824], с социально-групповой, отчасти этнокультурной спецификой осмысления пространства концептосферы. Считаем, что они не противоречат друг другу, так как эти параметры не только реализуются в лексико-фразеологическом поле языка, но и организуют пространство дискурса в его ключевых для говорящей личности — здорового или больного человека — позициях. Анализ концептосферы как стратегии изменения ментальности человека в отношении к здоровью как ценности, норме жизни, предполагает наблюдения за ценностной и образной характеристикой концепта для установления THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… его прагматического потенциала и, как следствие, составления полного лексикографического «портрета» обоих концептов на основе национально-культурной специфики картины мира [28. C. 866]. Концепт здоровья выступает как культурный знак, активно формируя этический параметр общения — ритуалы приветствия, пожелания — на основе морфологической формы исходного смысла концепта: Здравствуй — Будь здоров; ритуальные тосты и здравицы — Заздравная чаша; пожелания — На здоровье (Ваше, твое)!; Здравия желаю — форма приветствия в армии низших чинов высшим. Коммуникативный эффект совместных праздников, встреч и расставаний создается культурными знаками, соотнесенными с языковым содержанием лексемы здоровье — здоровый, наполненным положительными ценностями бодрости, силы, работоспособности, жизнеспособности и др. Междометный эмоциональный характер построен на отражении внутренней формы реализующей концепт лексемы здоровье — ‘сила дерева, мощь, благо, порядок, польза, сохранность’, которые вызывают эмоциональное воздействие высокой силы в процессе общения. Эти речевые штампы касаются не только этической ситуации дискурса, но несут в себе императив, находятся ближе к волюнтативным междометиям, нежели к чисто этическому культурному коду приветствия, подтверждая тем самым утверждение Ю.С. Степанова: «…концепты не только мыслятся, они переживаются. Они — предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений. Концепт — основная ячейка культуры в ментальном мире человека» [1. C. 43]. Исторический аспект реализации концепта позволяет предположить негативную динамику отношения русского человека к своему здоровью, поскольку в современном языке перешли в пассивный запас в разряд устаревших слов либо вышли из литературного языка, оставшись в просторечии, многие лексемы и их значения: здравствование –— устаревающее значение ‘пребывание живым, здоровым’; здорОвание (устар.) — действие по глаголу здороваться; здравие (устар.) — то же, что и здоровье; Будь здоров (прост.) — для выражения восхищения; устаревающее при провозглашении тоста: Ваше (твое) здоровье; За здоровье (кого-либо); быть в добром здравии; произнести здравицу; утрачена регулярность бесприставочного глагола здороветь (‘становиться здоровым’, ‘крепнуть’) и др. Значительную роль в этом играет эмоция — и как элемент психического здоровья человека, и как знак культуры: «Мир подвижен. Более того, зачастую неожиданное поведение речевых партнеров стало непредсказуемым по своей нетолерантности, и поэтому человек, обладающий всеми признаками эмоционального интеллекта, не всегда успевает рационализировать свои эмоции» [32. C. 57]. Аксиологический аспект реализации концепта здоровье также обеспечен понятийным содержанием наполняющих его положительных лексем, организованных в деривационную систему, репрезентирующую функционально-семантическое устройство поля оценки [14. C. 67—80] с его оценочной шкалой [33]: очень хорошо — довольно хорошо — хорошо — нормально — плохо — довольно ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… плохо — очень плохо. Синтагматическая ось поля демонстрирует сетку количественных и качественных признаков в их градации, реализуемой дериватами с суффиксами субъектной оценки [34]: здоровьечко (прост., ласк.) — здоровьице (прост. ласк.) — здоровьишко (прост. с оттенком пренебрежительности): здоровенный (разг. — о сильном, могучем человеке высокого роста) — здоровенький (разг. ласк.) — здоровехонький (народно-поэт. и разг.) — здоровешенький (народно-поэт. и разг.) — здоровущий (прост. к здоровенный); здоровяк (разг.) — здоровячка — здоровила (прост.). Народная культурная память хранит в этих лексемах, очевидно, вторичные эмоции ласкового отношения либо пренебрежительной оценки, удерживает их в словаре как знак поэтического отношения к концепту здоровья, реализуемого в народной речи. Субъектно-объектный характер категории свидетельствует о включении в нее ценностного элемента и возможности формирования оценочного суждения, которая реализуется оценочностью парадигматической оси и формируется оценочными предикатами: в оценочно-признаковой структуре: Он здоров — здоровый; глагольной: Он выздоровеет; инфинитивно-именной: Отдыхать = это здОрово — это здорОво; эмоционально-оценочной предикатной: Здорово! Ассоциативно-апперцепционное содержание мышления обусловлено процедурой сравнения, характерного для человеческого мышления, когда вновь воспринимаемый фрагмент действительности сравнивается с тем, что уже существует в сознании. «При семантическом анализе обнаруживается, что оценка неотделима от сравнения: абсолютные признаки имплицитно содержат сравнение, и сравнение, таким образом, первично» [35. С. 15]. Мы мыслим метафорами, а регулярно воспроизводимые в речи метафоры приобретают статус фразеологических оборотов, обладающих, разумеется, оценочными значениями. Оценочная метафора как средство выражения образной характеристики концепта Особенность метафорического поля концептосферы «здоровье — болезнь» заключается в тяготении к отрицательной коннотации, сосредоточенности образного поиска в концепте болезнь, выстраивании парадигмы болезнь человека — болезнь государства; болезнь человека — болезнь природы. Например, частота употребления лексем здоровье и болезнь и их семантического поля (органы человека, диагнозы, лекарства и др.) в современной русской речи в научных, публицистических и других текстах расширяет и трансформирует семантику репрезентантов концепта. Особую роль играет метафора, основанная на сравнении с центральным жизненно необходимым человеку органом — сердцем: Джон Мэйтджор сказал в Бонне в марте 1991 г., что хотел поставить Великобританию на место, «где мы находимся в самом сердце Европы», Если мистер Мэйтджор хотел быть в центре Европы, это было, по-видимому, «кровяным сгустком». THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Переконтекстуализируя цитируемый лозунг через ссылку на сердечный приступ («переставший биться», «кровяной сгусток»), автор оживил телесные аспекты концепции источника сердца таким образом, чтобы представить как объект, так и метафору сердца как умирающие сущности. Эта сложная смесь одного источника и концептуальный вызов цели приводит к дополнительным коммуникативным и когнитивным эффектам иронии и оценки, что также делается полезным для понимания самим читателем [36. C. 23—39]. Представление о языковой концептуализации мира восходит к идеям В. фон Гумбольдта, получившим свое крайнее выражение в рамках знаменитой гипотезы Сепира—Уорфа, согласно которой «человек живет не столько в мире объективной действительности, сколько в мире языка» [37. С. 296], что заставляет нас говорить о взаимообратной корреляции фразеологизма и концепта: слова-компоненты и фразеологизмы, заключающие в себе лингвоспецифичные концепты, одновременно «отражают» и «формируют» образ мышления носителей языка [38. С. 224]. Поэтому, с одной стороны, мы определяем содержательную наполненность концепта с помощью семантического анализа соответствующих слов-компонентов: для концепта «сила» лексем сила, сильный, сильно, усилить, усилие, насилие и др., для концепта «слабость» лексем слабость, слабый, слабо, ослабить и др. А с другой стороны, анализ фразеологической семантики на предмет оценочной функции фразеологических единиц проводим на основе концептуального понимания лексем сила и слабость. Объединяя фоновые знания с лингвистическими (семантическими, словообразовательными, лексико-грамматическими), мы составляем концептуальное понимание лексемы. Таким образом, влияние фразеологизма на развитие концептуальной роли лексемы и влияние лексемы как компонента оборота на расширение концептосферы здоровья и болезни очевидно и нуждается в исследовании с позиции воздействия на сознание человека в том числе. Компонентный анализ фразеологизмов выявил в их семантической структуре оценочные семы. Кровь с молоком — «о здоровом, хорошем цвете лица; о здоровом человеке» [38. С. 521]; находиться на взлете — ‘в расцвете творческих сил, вдохновения’ и т.п. [39. С. 127]; не жалея сил (работать, трудиться) — ‘самоотверженно, отдавая себя целиком’ [39. С. 380]; горой за кого-то постоять — ‘всеми силами, решительно защищать кого-л., отстаивать что-л.’ — это сила, и это «хорошо». Валиться от ветра — ‘становиться слабым, бессильным’ [30. С. 120]; выбиться из сил — ‘ослабеть от сильного или длительного напряжения; сильно устать’ [39]; кишка тонка — ‘не хватает сил, средств’ и т.п. [39. С. 449] — это слабость, и это «плохо». В природе концепта был также выявлен ценностный компонент: сила важнее слабости, и это «ценность»; слабость хуже силы, и это «антиценность»: Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь; Сила и слабость духа — это просто неправильные выражения: в действительности же существует лишь хорошее и плохое состояние органов тела (Франсуа де ла Ларошфуко). Поэтому неизбежным стало решение вопроса о фразеосемантической и концептуальной структурах лексем здоровье и болезнь: ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… Здоровье дороже денег, Даст Бог здоровья, даст и счастья; Здоровому все здорово; Здоровому и нездоровое здорово, а нездоровому и здоровое нездорово; По здорову; По добру, по здорову; Что русскому здорово, то немцу смерть; Будь здорова, как вода, богата, как земля, плодовита, как свинья; Здоровому лечиться — наперед хромать поучиться; Здоровая голова; Здоровая трава (зверобой), Здравый ум. Боли не поддавайся; Боль врача ищет; Дай боли волю, полежав, да умрешь; Больному все горько. Не рад больной и золотой кровати; Больная жена мужу не мила; Сваливать с больной головы на здоровую; Каждому своя болезнь тяжела. Ассоциативную связь чьей-либо физической силы обнаруживаем в силе богатырей (богатырская сила / силушка), о которых знаем из былин: Вольга Всеславьевич «растет не по дням, не по часам, а по минуточкам», «от его шагов земля заколебалась», «ростом богатырь Святогор выше темного леса, головой облака подпирает, скачет по горам… Горы под ним шатаются, в реку заедет вся вода из реки выплеснется», «тяжко Святогору от своей силы, носит он ее как трудное бремя. Рад бы половину силы отдать, да некому. Рад бы самый тяжкий труд справить, да труда по плечу не находится. За что рукой ни возьмется, все в крошки рассыплется, в блин расплющится». Добрыня Никитич «статен, и высок, и грамоте обучен, и в бою смел, и на пиру весел...» Он и песню сложит, и на гуслях сыграет, и умное слово скажет. Да и нрав Добрыни спокойный, ласковый. Никого он не заругает, никого зря не обидит». Как видно из былин, физическая сила сопровождается духовной. Стереотипное представление о силе сложилось и под влиянием образа Геркулеса (Геракла): Геркулес — ‘человек, обладающий громадной физической силой’ [20. С. 129]. Знания о том, что Геркулес «протянул свои маленькие ручки к змеям, схватил их за шеи и сдавил с такой силой, что сразу задушил их», «вырос <…> и стал могучим юношей. Ростом он был на целую голову выше всех, а сила его далеко превосходила силу человека», легли в основу стереотипа о силе, актуализируемого фразеологизмами геркулесова сила — «о необыкновенной, большой силе кого-л.» [39. С. 337], геркулесовский подвиг — ‘о чем-л., потребовавшем необыкновенных усилий, труда’ [39. С. 240]. В роли еще одного зооморфного образа, апеллирующего к силе, выступает бык — ‘очень сильное, крупное и здоровое животное’ [41. С. 316]. Отклики этих культурных представлений мы находим во фразеологии: силы как у быка, здоров как бык — ‘о человеке с очень крепким здоровьем’ [39. С. 434]. Все вышеупомянутые образы, занимая позицию «хорошо» на шкале оценки, провоцируют положительное отношение одобрения. Негативное отношение неодобрения связано с наивными представлениями «о недостаточной или малой силе», воплощенных в образах мыши, цыпленка или комара с семами ‘небольшой’, ‘неопытный’, ‘наивный’, ‘беззащитный’, ‘мелкий’. Знания о малых силах или их недостатке обращают к концепту «слабость», который актуализируется в языке фразеологизмами: (сил) как у мышки под коленкой, силенок что у цыпленка, комариная сила. THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Наивные представления и образные ассоциации позволяют сформировать устойчивый мысленный образ о силе — ‘отличающийся большой физической силой, проявляющейся во внешнем облике (в атлетическом сложении, высоком росте, большой величине’ и т.п.: косая сажень в плечах; грудь колесом; медвежья, геркулесова сила; в способности к активным физическим действиям (о человеке, животном): кидать руками, ногами; пересчитать кости кому-л.; с плеча бить; спустить шкуру; мять бока [42. С. 784] и слабости — ‘не способный совершать активные физические действия по причине недостаточной физической развитости’ осталось силенок, как у цыпленка; сила комариная, болезни рыхл здоровьем, некрепок на ногах, словно с креста сняли или ‘старости’ Придет старость — наступит и слабость либо ‘испытывающий упадок сил из-за условий жизни — голода, недоедания ’умирать с голоду, изнуряющего физического труда (о человеке, животном) устать как собака, с ног смотаться, выжатый лимон. Внешне такой человек, такое животное обычно характеризуются худобой худой как щепка, спичка спичкой, отсутствием развитой мускулатуры кожа да кости, нос вытянулся, лица нет, неуверенными движениями и походкой от ветра валиться, еле волочить ноги: они могут вызывать жалость, сочувствие или презрение [42. С. 150]. Культурная маркированность концептуального имени сила. Фразеологизмы семантической оппозиции «сила» vs. «слабость» Представление о силе выходит за рамки ее физического понимания и провоцирует его экспликацию с помощью лексем и фразеологизмов: бицепс, богатырь, богатырский, борец, быть в силах, взять с силой, в силу, в силу того, что, выбиваться из сил, выбившийся из сил, выносливый, изо всей силы, изо всех сил, Геркулес, дюжий, железная рука, жилиться, закаленный, защита, здоровье, здоровяк, зрелость, колосс, коренастый, крепкий, лишать сил, лишиться сил, матерый, множество, мышца, набирать силы, надрываться, налегать на что, напрягать силы, насилие, натуживаться, не по силам, неутомимый, плотный, полный сил, противодействие, работоспособный, рабочий, ражий, силач, силиться, сильный, сильный как бык, силушка (разг.), силища (разг.), слаженный, смелость, собираться с силами, спортсмен, способность, стальная хватка, титан, укреплять, упадок сил, усилие, что есть силы, шкаф (разг.), энергичный, через силу [12. С. 155]. Ассоциативное поле концептуального имени слабость было сформировано на основе синонимического ряда, который также показал, что наши представления о слабости выходят за рамки ее физического понимания, включая: слабосилие, бессилие, немощность, расслабление, расслабленность, тщедушие; пристрастие, конек, склонность, наклонность, расположение, любовь, страсть, влечение, тяга, охота, вкус; астения; малосилие, упадок сил, изнеможение, изнурение, истощение, немочь, вялость, истома, недостаток; скупость, шероховатость, дефект, страстишка, беспомощность, хилость, хлипкость, разбитость, слабодушие, слабоволие, бесхарактерность, ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… слабовольность, привычка, водянистость, фонастения, теневая сторона, пробел, порок, невесомость, нетвердость, квелость, неяркость, неустойчивость, малость, незначительность, малосильность, маломощность, негромкость, слабосильность, дохлость, дряблость, пассив, болезненность, неудовлетворительность, уязвимость, червоточина, тряпичность, бзик, слабохарактерность, неверность, нежность, мягкотелость, посредственность, дряхлость, недочет, неискусность, недоработка, слабая сторона, отрицательный момент, слабое место, ахиллесова пята, уязвимое место, астеничность, тусклость, любимое занятие, хобби, незащищенность, предрасположенность, предрасположение, приверженность, субтильность, легкость, бессильность, скверность, влечение — род недуга, минус, изъян, беззубость, увлечение, червоточинка, немощь, неплотность, чахлость, слабая струна, несовершенство, несовершенность, слабое звено, беззащитность, слабина, безволие, безвольность, адинамия, астенопия [43]. В результате проведения сравнительного анализа концептуального понимания силы и слабости с выявлением их сходств и различий было установлено, что «сила» — один из основных концептов картины мира, связанный с характеристикой человека — имеет сложную структуру и отражает важный фрагмент мировидения человека [12. С. 10]; объем концепта «сила» превышает объем концепта «слабость». С силой связано огромное количество смыслов: физическая величина, физическая сила, духовная сила, энергия, власть, насилие, закон, суть, усилие, рабочая сила, злые силы, мужество, вооруженные силы, множество, в то время как с со слабостью — всего несколько: недостаток энергии, болезнь, привычка, мало, плохо, что, соответственно, сказывается и на разной степени их актуализации фразеологизмами. Объясняется это культурной маркированностью концепта «сила». Сила обладает большей значимостью, поскольку в сознании русского человека представляет ценность. Сила соответствует норме и оценивается положительно в физиологическом контексте: сильный человек — здоровый человек. Сила жизненно необходима человеку, она есть показатель жизнеспособности: жизненные силы, найти в себе силы, собраться с силами, находиться в расцвете сил. Сила способствует действию: быть в силах делать что-либо. Сила есть причина явлений действительности: возникнуть в силу каких-либо обстоятельств. Сила имеет божественное начало: Сильна Божья рука; Что Богу не угодно, то и не сильно. Сила желанна в социальном плане, к ней стремятся: стремление к силе — стремление к власти. Сила государства определяется вооруженными силами. Слабость же определяется через силу: «слабость — недостаток физических сил, энергии», «слабый — отличающийся малой силой, мощностью» [20. С. 727] и служит вспомогательным концептом. Он существует для лучшего понимания силы, как зло для добра, тьма для света, безобразие для красоты, что проявляется в пословицах и поговорках русского народа: Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь. Сила молчит, слабость кричит. Сильный крепок, слабый цепок. Сильному работа впрок, а слабому дай срок. Сильный дуростью слаб, а слабый ловкостью умен [24]. THEORY, METHODOLOGY AND HISTORY OF LINGUISTICS… Основанное на принципе отрицания ценности, содержание концепта «слабость» несет в себе негативную оценку, за исключением тех смыслов, что связаны с интенсивностью и количеством и зависимы от синтактики и коммуникативных аспектов, а также редких нестандартных представлений типа: Сила женщины — в ее слабости [44. С. 736]. Фразеологизмы семантической оппозиции «сила» vs. «слабость» неизбежно апеллируют к когнитивной базе (КБ) — «определенным образом структурированной совокупности необходимо обязательных знаний и национально детерминированных представлений того или иного национальнолингвокультурного сообщества, которыми обладают все носители того или иного национально-культурного менталитета» [45. С. 61]. А когнитивная база, скрепляя все когнитивные пространства (индивидуальные и коллективные), в свою очередь, является ядром культурного пространства. Русское культурное пространство включает все многообразие знаний и представлений носителей русского ментально-лингвального комплекса, в том числе стереотипы и культурно-значимые фреймы, с которыми так или иначе соотносятся фразеологизмы. В русском культурном пространстве фразеологизм занимает место на правах прецедентного феномена (ПФ), ибо обладает всеми необходимыми свойствами: он хорошо известен всем представителям национально-лингвокультурного сообщества (имеет сверхличностный характер), актуален в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане, обращение к нему представителей национально-лингвокультурного сообщества постоянно возобновляется. Как прецедентный феномен, фразеологизм способен выполнять роль эталона культуры, функционировать как свернутая метафора, выступать как символ какого-либо феномена или ситуации (взятых как совокупность некоторого набора дифференциальных признаков) [47. С. 170—171]. Символом силы стали фразеологизмы здоров как бык, актуализирующий признак здоровья; вылезти из кожи вон — признак усердия; взять в свои руки — признак власти. Символом слабости выступают фразеологические единицы кожа да кости с дифференциальным признаком худоба, хоть веревки вей с дифференциальным признаком слабоволие, ахиллесова пята с дифференциальным признаком уязвимость. В когнитивной базе фразеологические единицы представлены в виде феноменологических когнитивных структур (ФКС), однако при актуализации в коммуникативной ситуации очевидными становятся и их лингвистические когнитивные структуры (ЛКС). Заключение Язык выражает все, что существует в ранге речевых способностей человека внутри нас и вне нас. Он — связующее звено между миром и нашим мышлением о мире, язык определяет знаки внешнего мира как хорошие и или плохие, типизирует их, создает с их помощью «кванты знаний», например, о ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИ… здоровье и болезни, о сфере медицины в целом. Язык выступает медиатором знаний и культуры, представляя здоровье человека как субъективную и объективную ценность, а болезнь — как антиценность в рамках языковой и культурной картины мира. Здоровье и болезнь как категория состояния организма и его жизнедеятельности, относящаяся как к обыденному, так и к научному дискурсу, обозначает явление естественного мира. Понятийный, образный, ценностный характер концептов детерминируется базовым оценочным содержанием: здоровье — ‘соответствие норме’; болезнь — ‘отклонение от нормы’. Описание понятийной характеристики концептосферы «здоровья — болезни», синтезирующий подход к исследованию их прагматического потенциала и лексикографического «портрета» на основе национально-культурной специфики картины мира обусловил выявление и описание культурной маркированности, семантики языковых знаков в русском культурном пространстве как совокупности многомерных смысловых образований.

Напиши аннотацию по статье

RUDN Journal of Language Studies, Semiotics and Semantics Вестник РУДН. Серия: ТЕОРИЯ ЯЗЫКА. СЕМИОТИКА. СЕМАНТИКА 2021 Vol. 12 No. 3 848—874 http://journals.rudn.ru/semiotics(cid:16)semantics DOI: 10.22363/2313-2299-2021-12-3-848-874 УДК 81’37:003:614:616 Научная статья / Research article Концептосфера «здоровье — болезнь»: культурный код1 Т.В. Маркелова1, М.Л. Новикова2 1Институт современного искусства, 121309, Российская Федерация, Москва, ул. Новозаводская, 27а 2Российский университет дружбы народов, 117198, Российская Федерация, Москва, ул. Миклухо-Маклая, 6 tvmarkelova@mail.ru Аннотация. В статье анализируются понятийные, образные и ценностные характеристики концептосферы «здоровье — болезнь», находящей активное отражение в языковом сознании в силу их возрастающей значимости. Эти процессы обусловлены различными тенденциями, приводящими к увеличению опасности для здоровья человека: эпидемии, техногенные катастрофы, ухудшение экологии. В связи с актуальностью проблемы авторы статьи ставят перед собой цель исследования концептосферы «здоровье — болезнь» как стратегии изменения ментальности человека в отношении к здоровью как ценности, норме жизни, а болезни — отклонению от нормальной жизни, что предполагает наблюдения за ценностной и образной характеристикой концепта, выявление и описание «культурной» семантики языковых знаков. Логика исследования продиктована тем, что исходный перцептивный образ, лежащий в основе любого концепта, представляет собой основу вектора конфигурации смыслов, присущих всей организуемой с его помощью тематической области. Проведенный анализ концептосферы «здоровье — болезнь» с помощью инструментов корпусного исследования массива языковых данных позволил обратиться к проективным смыслам моделируемой действительности, их осмыслению и интерпретации. В статье обосновывается, что актуализация хорошего и/или плохого отношения к здоровью и болезни в силу внешних и внутренних причин, это: выход на первый план доминирующих знаков, мотивированных внешними обстоятельствами; формирование новой ментальности в отношении человека к своему здоровью, которое «встраивается» в языковую картину мира, образуя особую концептуальную сферу как совокупность многомерных смысловых образований. Исследование концептов «здоровья» и «болезни» как культурного кода позволяет авторам сделать вывод о том, что они отличаются разной широтой культурного функционала, обусловленного понятийной характеристикой концепта. Представленное в статье описание ценностной характеристики амбивалентных концептов с позиции человека — ценителя, критика, преобразователя собственной жизненной траектории в рамках этических, эстетических, эмоциональных ценностей позволяет существенно расширить представления о различных способах языковой объективации опыта, кванта переживаемого знания, с социально-групповой спецификой осмысления пространства концептосферы «здоровье — болезнь».

концепции нормативного словарна во исполнение закона о государственном языке российско федерации. Ключевые слова: языковая политика, государственный язык Российской Федерации, нормативный словарь, заимст вованные слова, аналог, словарные пометы, зоны словарной статьи Для цитирования: Евтушенко О.  В. Концепция нормативного словаря во исполнение закона «О государственном языке Российской Федерации» // Вестник Московского государственного лингвистического универ ситета. Гуманитарные науки. 2023. Вып. 13 (881). С. 23–29. Original article the concept of the standard Dictionary in Pursuance of the Law “On the state Language of the Russian Federation” Olga V. Evtushenko Moscow State Linguistic University, Moscow, Russia o.evtushenko@linguanet.ru Abstract. The article is devoted to the issues of the vocabulary and the structure of the dictionary entries of the Standard Dictionary, the creation of which is provided for by the law “On the state language of the Russian Federation”. The author considers the tasks associated with the representation of foreign borrowings in the dictionary. The research method is the analysis of empirical material and lexicographic practice. The author concludes that it is necessary to create an active type dictionary with zoning of dictionary entries, as well as an electronic resource for prompt discussion of language innovations. Keywords: language policy, state language of the Russian Federation, standard dictionary, borrowed words, analogue, dictionary marks, dictionary entry zones For citation: Evtushenko, O. V. (2023). The concept of the Standard Dictionary in pursuance of the law “On the state language of the Russian Federation”. Vestnik of Moscow State Linguistic University. Humanities, 13(881), 23–29. Вестник МГЛУ. Гуманитарные науки. Вып. 13 (881) / 2023 Языкознание Новые шаги в языковой политике обычно являются реакцией на перестройку идеологических оснований жизни страны. За провозглашением поворота от глобализации к регионализации1, от всеобщих к  национальным ценностям2 последовало принятие документов, обязывающих обеспечить деглобализацию и на уровне языка. Принятый 28 февраля 2023 года Федеральный закон № 52-ФЗ «О  внесении изменений в Федеральный закон «О государственном языке Российской Федерации»» поставил лингвистов перед необходимостью оперативно решать задачи, требующие серьезного теоретического осмысления. Речь прежде всего идет о части 6 статьи 1: «При использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается употребление слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка (в том числе нецензурной брани), за исклю чением иностранных слов, которые не имеют общеупотребительных аналогов в русском языке и перечень которых содержится в нормативных словарях, предусмотренных частью 3 настоящей статьи»3. До сих пор при составлении толковых словарей и словарей иностранных слов приходилось решать вопрос, вошло ли новое заимствование «в широкое употребление или же появление его в речи случайно», оно «обращается в узком кругу говорящих, ограниченном профессионально, социально или как-либо иначе» [Крысин, 2006, с. 67]. В новых условия возник вопрос, не какие лексические единицы ввести в словарь, а какие из него вывести. При формулировании части 6 статьи 1 законотворцы имели в виду слова, вошедшие в русский язык в последние 30 лет под влиянием глобализации. Такие лексические единицы, как сейл (распродажа), сплит (рассрочка), дедлайн (крайний срок) не обозначают новых или экзотических реалий, они вошли в русский язык как часть универсального кода, используемого носителями разных языков при осуществлении международных торговых операций и взаимодействии международных 1Раксина А.С. Что ждет глобализацию: конец или изменение // ТАСС. 23.05.2022. URL: https://tass.ru/ekonomika/14680517 2Указ Президента Российской Федерации от 09.11.2022 № 809 «Об утверждении Основ государственной политики по сохранению и  укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей». URL: https://www.garant.ru/products/ipo/prime/doc/4055 79061/?ysclid=llzb4m83qy614971213 3Федеральный закон от 28.02.2023 № 52-ФЗ «О внесении изменений в Федеральный закон «О государственном языке Российской Федерации”». URL: https://publication.pravo.gov.ru/Document/ View/0001202302280028 компаний. Вместе с тем закон не устанавливает ограничения на время заимствования, проблему отбора должны решать лингвисты, вводя то или иное иноязычное слово в нормативный словарь. Цель данной статьи – показать, какие подводные камни могут встретиться при нормотворческой работе, и предложить вариант решения поставленных перед кодификаторами задач. В наших рассуждениях мы опирались на эмпирический материал, собранный в процессе многолетних наблюдений за выбором русскоязычных эквивалентов, осуществляемым разными переводчиками при работе с одним текстом. сОсТАВ сЛОВНИКА Прежде всего остановимся на трудностях, которые возникнут при составлении словника. Оставим в стороне задачу отграничения литературной лексики от внелитературной и сосредоточимся на вопросе, какие заимствования отвечают букве закона, а какие нет. Первыми в фокус внимания попадут иностранные слова, давно укоренившиеся в  русском языке. Рассмотрим лексему реализовать. У нее есть собственно русский аналог осуществить и заимствование из старославянского языка воплотить (попутно заметим, что заимствования из славянских языков разработчики закона во внимание не принимали). Слово реализовать отмечается параллельным корпусом Национального корпуса русского языка4 с 1860-х годов. Оно не может быть заменено исконным аналогом, если выступает в сочетании с другим заимствованием: Некоторые молодые спортсмены не могут за рубе жом реализовать свой потенциал. Очевидно, что замене подвергнется и слово потенциал, и тогда рассматриваемое высказывание должно будет звучать так: Некоторые молодые спортсмены не могут за рубежом полностью раскрыть свои возможности. Из этого следует, что составители словаря должны будут принимать во внимание наличие не только узуальных, но и контекстуальных аналогов. Масштабная чистка языка не может на первом этапе не вызвать трудностей речепорождения у работников тех сфер, на которые распространяется закон о государственном языке. Для облегчения адаптации к новым нормам можно разработать систему словарных помет. Напри мер, слова реализовать и потенциал внести в нормативный словарь, снабдив пометой доп. (допус тимое). Она будет означать, что судебные разбирательства по поводу использования таких 4Национальный корпус русского языка. URL: https://ruscorpora.ruVestnik of MSLU. Humanities. Issue 13 (881) / 2023 Linguistics в тех сферах, которые обозначены в законе, этих лексических единиц следует по возможности избегать. Такое решение, кроме прочего, позволит сохранить источник сино нимических замен, спасающих текст от навязчивых повторов. Другая сторона этой проблемы – недавние заимст вования из английского языка, которые имеют хоть и не русский, но уже давно укоренившийся в русском языке иноязычный аналог, например тренд, появившийся в конце 1990-х годов при существовавшем с 1840-х годов варианте тенденция. Далеко не во всех контекстах тренд может быть заменен исконными словами направление, стремление, путь, ср.: опыт анализа демографических трендов / тенденций, но *демографических направлений / *стремлений / *путей; возможен опыт анализа демографического развития, но с расширением значения. Если тренд будет выведен за рамки нормы, в словарь кроме исконно русских аналогов, которые можно будет использовать в части контекстов, нужно будет ввести еще и тенденцию с пометой доп. Следующий аспект – оценка тождественности русского аналога. Во многих случаях заимствование имеет более узкое значение, чем исконное слово, оно фокусирует внимание на деталях или новых сторонах реалии [Крысин, 2006]. Те, кто исполь зует заимствование лук, могут возразить, что оно не заменяется словом образ, поскольку относится к сочетанию одежды и аксессуаров, но не затрагивает природную наружность человека, т.  е. образ – более широкое понятие. То же касается коуча в соотношении с наставником: коуч раскрывает внутренний потенциал обучаемого, а наставник делится опытом. Можно возразить, что в восточных практиках тот, кто раскрывает внутренний потенциал подопечного, именуется учителем, а значит, средства русского языка все-таки позволяют обойтись без лексемы коуч. Другой вопрос – насколько носители языка, с чьим мнением лингвисты не могут не считаться, готовы смириться с расширением понятия из-за включения новой реалии в уже имеющуюся категорию. Поясним, насколько это тонкая проблема, на примере. Поисковый запрос на картинки к слову толстовка показывает, что в эту категорию включены трикотажные изделия, обозначаемые также заимствованными словами худи и свитшот. Эти два вида одежды имеют существенные различия, не говоря уже о том, что не похожи на рубашку, которую носил Л. Н. Толстой. Молодежная аудитория не имеет ничего против такого расширения поня тия толстовка, но, как показал опрос наших студентов, а также слушателей Летнего института  – 25 молодых преподавателей дисциплины «Рек лама и  связи с общественностью», они не согласны причислить к толстовкам лонгсливы, как, впрочем, отказываются считать их и водолазками. Зато все три вида трикотажных изделий они готовы отнести к категории кофта. Отсутствие у лонгслива воротника, как у водолазки, оказывается релевантным, а отсутствие застежки, как у классической кофты, – нет. Можно констатировать, что кофта из видового понятия превратилась в родовое (см. дефиницию в БТС1). Подобные казусы категоризации заслуживают специального изучения. В рамках же нашей статьи подытожим, что широкое обозначение новой реалии нельзя исключать, но такому решению должно предшествовать публичное обсуждение. Далее возникает вопрос, считать ли двух-, а тем более трехсловные замены однословного наименования полноценным аналогом. Ученые отве чают на него положительно, если сложное наименование прижилось в языке, стало регулярно воспроизводиться [Крысин, 2004, с. 31]. К таким заменам можно отнести дедлайн – последний или крайний срок, скриншот – снимок экрана, геймификацию – использование игровых технологий и т. п. По традиции фразеологические выражения располагаются в статье со входным ключевым словом. Нелингвисты не сразу сообразят, к какой статье обратиться, чтобы проверить, есть ли аналог у слова геймификация. Это заставляет задуматься о введении в нормативный словарь заимствованных слов, имеющих неоднословный аналог, с пометой недоп. (недопустимое) и отсылкой к статье, описывающей аналог, например: дедлайн недоп., см. срок При последующих переизданиях словаря такие заимствования должны из него выводиться по мере их устаревания. Отдельный вопрос вызывают слова, производные от исключаемых из нормативного словаря заимствований. Может так получиться, что производящая единица не будет допущена к употреблению в государственном языке как имеющая исконный или давно освоенный аналог, а производная будет кодифицирована за отсутствием тако вого. Примером может служить стрим. Если кодификаторы и остальные носители языка придут к согласию, что стрим можно отнести к категории трансляция и при необходимости уточнять интернет-трансляция, что стримить можно заменять глаголами транслировать, показывать или передавать, а стримозрителей достаточно назвать 1Большой толковый словарь русского языка / гл. ред. С.  А. Кузнецов. СПб.: Норинт, 2004. Вестник МГЛУ. Гуманитарные науки. Вып. 13 (881) / 2023 Языкознание не окажется, в то время как стример, не имеющий аналогов, войдет в словник. Это приведет к умножению нестандартных парадигм и осложнит овладение русским языком как иностранным. Следует добавить, что лексические единицы, созданные на базе словообразовательной системы русского языка, заимствованиями не считаются [Крысин, 2004], и потому наличие аналога для них нерелевантно. Разберем, чем это чревато. Такое слово, как сплит, не попадет в нормативный словарь, а вот от неологизма сплитануть, рожденного разработчиками рекламы Яндекс Маркета, русский язык может спасти только его бурная критика в Интернете, поскольку она залог того, что из окказионализма он не превратится в общеупотребительное слово. Интересно, что масштабировать, несмотря на иноязычные морфемы, сложилось в русском языке в начале 2000-х годов, судя по данным НКРЯ, и имеет законные основания на исполь зование в государственном языке. И еще одна трудность. Если тематическая область сформировалась под влиянием определенного языка, она продолжает пополняться из того же языка для сохранения системности. В итоге даже популярные лекции, например об информационных технологиях, звучат сейчас скорее как лекции на английском языке, чем на русском. В процессе коммуникативного освоения лексики таких сфер деятельности складываются русские аналоги, которые функционируют параллельно с  англицизмами, например дистант – удаленный формат (удаленка разг.), онлайн – в сети, аккаунт  – учетная запись, блог – сетевой дневник, логин – имя пользователя, пост – сообщение и т. д. Кроме того, переводятся наиболее употребительные термины, такие как большие данные. Между тем вывод англоязычных лексических единиц сферы информационных технологий за рамки нормативного словаря нам представляется неэффективным. Во-первых, большинство их русскоязычных аналогов неоднословны, во-вторых, помимо сфер, регулируемых законом «О государственном языке Российской Федерации», обсуждаемые заимствования употребляются в частной интернет-коммуникации, на которую закон не распространяется. Чтобы не порождать ситуацию двуязычия, мы предлагаем ввести в  нормативный словарь заимствованную лексику некоторых сфер (информационные технологии, экономика и т. п.), получившую русские аналоги, с пометой не рекоменд. (не рекомендуется), которая будет жестче, чем доп., ограничивать употребление слова и в то же время будет избавлять от судебных разбирательств. ЗОНИРОВАНИЕ сЛОВАРНОй сТАТьИ Особых решений лексикографов потребует вывод за рамки нормы модных калек. В качестве примера можно проанализировать широко распространившийся с недавних пор фразеологизм-конструкцию (термин введен Д.  О. Добровольским [Dobrovol’skij, 2011, с. 114]) Adj + образом (основополагающим образом, серьезным образом). Эта калька с английского языка имеет однословные русские аналоги – в корне, серьезно, а потому ее использование противоречит букве закона. То же можно сказать и о кальке на + Adj + основе: разрешить людям отдыхать в последний день года на постоянной основе, чтобы договариваться на долгосрочной основе (НКРЯ) при исконных постоянно, надолго вперед. Вместе с тем словарь не приспособлен для того, чтобы запрещать фразеологизмы-конструкции. Решение этой задачи нам видится в зонировании словарной статьи, на необходимость которого указывал Л. П. Крысин [Крысин, 2006, с. 67], и, в частности, введении зоны «Конструкции». Тогда в соответствующей зоне статей Образ и Основа можно будет разъяснить, что употребление описанных выше калек не рекомендуется. Зонирование понадобится и для семантических калек. Не все новые значения легко приживаются. В 2015 году, когда в ООН принимался стратегический план «Цели устойчивого развития», Русская служба перевода искала эквивалент английскому слову sustainable, имеющему кроме значения «устойчивый» также значение «не причиняющий вреда окружающей среде»1. Вначале пытались отталкиваться от дефиниции и предлагали переводить неистощительный, однако это слово не прижилось: НКРЯ дает всего 21 текст с его использованием начиная с романа Л. М. Леонова «Русский лес», вышедшего в 1953 году, и кончая выпусками журнала «Лесное хозяйство» от 2004 года. Тогда решили использовать семантическую кальку. Однако опрос современных студентов, как они понимают выражения устойчивый городской транспорт и цели устойчивого развития, показал, что они декодируют устойчивый как стабильный. Если контекст допускает подстановку привычного значения, неосемема в нем без специальных просветительских усилий не актуализируется. Чтобы семантические кальки верно понимались, необходимо в зоне иллюстраций к ним дать те клишированные обороты с их использованием, которые часто встречаются в подзаконных сферах. Еще одна особенность семантических калек – на выработку их сочетаемости требуется время. Простая подстановка кальки вызов, которая должна 1Cambrige Dictionary. URL: https://dictionary.cambrige.org/ru/?ysclid= llzg3b7olh401662723Vestnik of MSLU. Humanities. Issue 13 (881) / 2023 Linguistics в  его контекстное окружение породила уродливые гибриды, например: Какими бы ни были вызовы, за которые нам нужно взяться, у нас больше возможностей решить их сообща1 – при корректной соче таемости вызовы, которые встают перед нами и ответить на вызовы. Очевидно, что нормативный словарь должен рекомендовать еще и сочетаемость – не с помощью единичной иллюстрации, а в отдельной зоне «Сочетаемость» (впервые зонирование словарной статьи было воплощено в «Новом объяснительном словаре синонимов русского языка»2). Для оптимизации рабо ты составителей словаря зона сочетаемости должна вводиться избирательно. Нельзя оставить без внимания и зону грамматических форм. По современным толковым словарям трудно определить, имеет ли отвлеченное имя существительное форму множественного числа. Ее использование для передачи смыслов «повторяемость», «разновидности», «распространенность в пространстве» и т.  п. является грамматической калькой с английского языка. Некоторые из таких инноваций, например уязвимости, озабоченности, уже можно считать освоенными русским языком, однако при тех единицах, которые окказионально используются во множественном числе, – неравенство, сотрудничество, прогресс – в словаре должна стоять помета только мн. НОРМОТВОРчЕс ТВО И жИЗНь яЗЫКА Обсуждение в конце 2022 – начале 2023 года поправок в закон «О государственном языке Российской Федерации» вызвало серьезные опасения, что новая волна пуризма остановит развитие языка, поскольку обозначений для появляющихся новых реалий в нормативном словаре не будет, и об инновациях не смогут сообщать ни СМИ, ни работники сферы образования. Переиздание словаря осуществляется, согласно закону, раз в пять лет, а за это время много чего может появиться на рынке усилиями отечественной и зарубежной науки и промышленности. Это заставляет поставить вопрос об организации площадки для оперативного обсуждения возможных аналогов иноязычным словам. Обратимся к недавнему прецеденту – так называемому Крымскому словарю «Говори по-русски»3. Он подвергся нападкам в Интернете, пре 1General Assembly of the United Nations. General Debate. URL: https:// www.un.org/ru/ga/73/ 2Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Вып. 1 / под общ. рук. Ю. Д. Апресяна. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997 3Крымский словарь по замещению англицизмов назвали «Говори по-русски» // РИА Новости. 06.06.2022. URL: https://ria.ru/20220606/ жде всего потому, что принципы подбора замены заимствованному неологизму не были разъяснены обществу. Авторы не уточнили во введении к словарю или во время его презентации, что аналогами нео логизмам могут быть не только исконно русские слова, но и давно освоенные заимствования. В  этом случае не подверглись бы осмеянию в Интер нете4 такие предложенные замены, как лобби – вестибюль, холл или фронтмен – лидер. Очевидно, что традиционная словарная форма непригодна на начальном этапе взаимодействия кодификаторов и общества. Требуется интерактивная площадка национального уровня. При ее создании можно использовать опыт Франции. Функционал портала, на котором будут обсуждаться русские аналоги новым иноязычным словам, должен давать возможность разместить ограниченное количество предлагаемых профессионалами вариантов замен (не более четырех), возможность проголосовать за один из них, рейтинг замен, строку для предложения вариантов со стороны пользователей. Последняя опция важна для естественного развития языка. Поясним этот тезис. При обсуждении в Летнем институте МГЛУ в августе 2023 года возможности замены слова лонгслив словами водолазка или фуфайка, выдвинутыми профессионалами5, одна из слушательниц предложила жизнеспособное, на наш взгляд, решение – кальку длиннорукавка, которая может стать системной парой безрукавке. Собственно, так язык себя и очищает: калька беседа для русификации чата была предложена не лингвистами, а неизвестным носителем языка, и вот уже исконное слово в коммуникации молодежи вытеснило заимствованное. Впрочем, даже совместные усилия лингвистов и общества не исключают единичных побед англицизмов, как это показывает опыт Франции [Котлярова, 2020], и это залог гармоничного развития русского языка в кругу других мировых языков. Остается ответить на два существенных вопроса. Во-первых, не остановится ли русский язык в развитии из-за правовых ограничений. Залогом того, что этого не произойдет, служит существование больших нерегулируемых зон интернет-коммуникации [Русский язык коронавирусной эпохи, 2021] и устного бытового, а отчасти и профессионального (например, внутриофисного) [Шмелева, 2017] общения. В них будут реализоваться основные тенденции развития лексической slovar-1793499173.html 4Говори по-русски. URL: https://pikabu.ru/story/govori_porusski_91 72115 5Северская О.И., Жукова А.Г. Заимствования или слова-«иноагенты»? URL: https://www.youtube.com/watch?v=UIZHiWjbk2Y Вестник МГЛУ. Гуманитарные науки. Вып. 13 (881) / 2023 Языкознание номинации для новых предметов и понятий. Науч ная фиксация подобных языковых явлений также не подвергается правовому регулированию. В случае если новации окажутся жизнеспособными, они могут оперативно узакониваться публи кацией на национальном портале, а позже вноситься в очередное издание нормативного словаря. Во-вторых, не будет ли обеднен язык из-за утраты возможности исполь зовать заимствования в стилистических и игровых целях, напри мер расшарить вместо поделиться. Эти опасения тоже чрезмерны, с одной стороны, пото му, что производные слова, на которых неред ко и строится языковая игра, не являются, как уже говорилось, заимствованиями, с другой – потому, что ограничения для тех сфер, где исполь зуется стилистический и игровой потенциал языка, введе ны с оговоркой «с учетом особенностей осуществления деятельности в указанных сферах» (ст. 3, п. 1.1)1. 1Федеральный закон от 28.02.2023 № 52-ФЗ «О внесении изменений в Федеральный закон “О государственном языке Российской Федерации”». URL: https://publication.pravo.gov.ru/Document/ View/0001202302280028 ЗАКЛючЕНИЕ Современная лексикография выработала удобные инструменты не только портретирования языковых единиц, но и управления языком. Мы показали, что задачи, поставленные перед кодификаторами государством, могут быть решены щадящим и для общества, и для языка способом. Однако это потребует значительных усилий большого научного коллектива и немалых затрат времени. Имеющиеся толковые словари являются пассивными словарями, т. е. своего рода складами языковых богатств, тогда как для порождения текстов на государственном языке необходимы словари активного типа [Апресян, 2009], значительно менее объемные по составу, но расширенные за счет большего количества зон. Учитывая масштабность предстоящей работы по составлению нормативного словаря активного типа, зонирование на предстоящем этапе должно осуществляться избирательно: только для исключения противоречащих закону иноязычных влияний. Помимо нормативного словаря и грамматик должен быть создан не оговоренный в законе цифровой инструмент общественного обсуждения новых заимствований. спИсОК ИсТОчНИКОВ 1. Крысин Л. П. Новые иноязычные заимствования в нормативных словарях // Русский язык в школе. 2006. № 1. С. 66–72. 2. Крысин Л. П. Русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингви стике. М.: Языки славянской культуры, 2004. 3. Dobrovol’skij, D. Phraseologie und Konstruktionsgrammatik // Konstruktionsgrammatik III: Aktuelle Fragen und Lösungsansätze / Lasch A., Ziem A. (Hrsg.). Tübingen: Stauffenburg, 2011. S. 111–130. 4. Котлярова Т. Я. Вкрапления и заимствования из английского языка во франкоязычном интернет-пространстве: языковая политика и узус // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2020. Т. 13. Вып. 1. С. 254–258. doi.org/10.30853/filnauki.2020.1.52. 5. Русский язык коронавирусной эпохи: коллективная монография / Т. Н. Буцева и др. СПб.: ИЛИ РАН, 2021. 6. Шмелева Е. Я. Язык «эффективных менеджеров»: общий жаргон или русский язык XXI века? // Труды Инсти тута русского языка им. В. В. Виноградова. 2017. № 13. С. 192–199. 7. Апресян Ю. Д. О проекте Активного словаря русского языка // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 2009. № 3 (56). С. 118–130. REFERENcES 1. Krysin, L. P. (2006). Nov·yye inoyazychn·yye zaimstvovaniya v normativnykh slovaryakh = New Foreign Borrowings in Standard Dictionaries. Russian Language at School, 1, 66–72. 2. Krysin, L.  P. (2004). Russkoe slovo, svoe i chuzhoe: Issledovaniya po sovremennomu russkomu yazyku i sociolingvistike = Russian Word, Own and Alien: Studies in the Modern Russian Language and Sociolinguistics. Moscow: LRC Publishing House. (In Russ.) 3. Dobrovol’skij, D. (2011). Phraseologie und Konstruktionsgrammatik // Konstruktionsgrammatik III: Aktuelle Fragen und Lösungsansätze / Lasch A., Ziem A. (Hrsg.). Tübingen: Stauffenburg. S. 111–130. 4. Kotlyarova, T.Ya. (2020). The English Inclusions and Borrowings in the French-Language Internet Space: Language Policy and Customary Usage. Philology. Theory & Practice, 13(1), 254–258. doi.org/10.30853/filnauki.2020.1.52. (In Russ.)Vestnik of MSLU. Humanities. Issue 13 (881) / 2023 Linguistics Petersburg: Institute of Linguistic Research of the Russian Academy of Sciences. (In Russ.) 6. Shmeleva, E.Ya. (2017). Language of Effective Managers: Common Jargon or Russian of the XXI Century? Proceedings of the V.V. Vinogradov Russian Language Institute, 13, 192–199. (In Russ.) 7. Apresyan, Yu.D. (2009). About the Active Russian Dictionary Project. Bulletin of the Russian foundation for humanities, 3(56), 118–130. (In Russ.) ИНФОРМАцИя ОБ АВТОРЕ Евтушенко Ольга Валерьевна доктор филологических наук, доцент профессор кафедры русского языка и теории словесности переводческого факультета Московского государственного лингвистического университета INFoRMATIo N ABo UT THE AUTHo R Evtushenko Olga Valeryevna Doctor of Philology (Dr. habil.), Associate Professor Professor at the Russian Language Department Moscow State Linguistic University Статья поступила в редакцию одобрена после рецензирования принята к публикации 06.09.2023 02.10.2023 02.11.2023 The article was submitted approved after reviewing accepted for publication Вестник МГЛУ. Гуманитарные науки. Вып. 13 (881) / 2023 Языкознание

Напиши аннотацию по статье

Научная статья УДК 81’26 Концепция нормативного словаря во исполнение закона «О государственном языке Российской Федерации» О. В. Евтушенко Московский государственный лингвистический университет, Москва, Россия o.evtushenko@linguanet.ru Аннотация. В статье обсуждаются состав и структура нормативного словаря, создание которого предписано законом «О государственном языке Российской Федерации». Рассматривается та часть задач, которая связана с представлением в словаре иноязычных заимствований. В качестве метода исследования использован анализ эмпирического материала и лексикографической практики. Делается вывод о необходимости создания словаря активного типа с зонированием словарных статей, а также электронного ресурса для оперативного обсуждения языковых инноваций.

концептуальны анализ текста государство и общество. Ключевые слова: концепт, концептум, Государство, общество, «круг», «хозяин». 10.21638/11701/spbu09.2017.308 Kolesov Vladimir V. St Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St Petersburg, 199034, Russia prof.kolesov@gmail.com cOncePtUal text analysis: ‘state’ and ‘cOMMUnity’ The article reconstructs the concepts ‘State’ and ‘community’ in their temporal connections and an initial prototype ‘economy’ (from an owner) for the State and ‘a circle’ (‘own circle’ as a community) for the Society. It indicates the meaning of both concepts in the Russian mentality and the role of the derivative concepts. Refs 10. Keywords: concept, conceptum, State, community, circle, owner. Сказывается все тот же общий факт: распад русской нации в XIX веке на ее антитетические моменты, «Государство» и «Общество». П. М. Бицилли …что такое государство? Одни смешивают его с отечеством, другие — с законом, третьи — с казною, четвертые — громадное большинство — с начальством.<…> Благодаря этой путанице, мы вспоминаем о  государстве <…> лишь тогда, когда нас требуют в  участок для расправы. <…> [Есть] легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях — пирог с казенной начинкой<…> Люди на каждом шагу самым несомненным образом попирают идею государственности, и земля не разверзается под ними. Что же это означает, однако ж? М. е. Салтыков-Щедрин когнитивная лингвистика — не теория, а основанный на некоторых теоретических постулатах метод анализа глубинных структур языка. Базирующаяся на активной грамматике говорящего, концептология как часть когнитивистики исходит из формулы «смысл оформляется», но конкретный анализ языка невозможен без изучения его проявлений в речи — основной заботы когнитивистики. возникает © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.308 слушающего, которая исходит из формулы «форма осмысляется». настоящее изучается по прошлым остаткам — в текстах. выход из положения возможен в представлении третьего — речевой деятельности, использующей категории языка. об этом говорил еще л. в. Щерба, заявивший о «трояком аспекте языковых явлений». в  таком случае тексты, фиксирующие результаты речевой деятельности, можно рассматривать в качестве материала для действенной реконструкции ментальных категорий сознания. начнем с некоторых общих положений одной из форм когнитивистики, концептологии как отражения русского философского реализма — учения о концептах. лингвистический концепт и логическое понятие представляют собой одну и ту же содержательную единицу сознания (conceptus), но разной интенсивности. Синкретизм представлений когнитивистики вызывает это, но по той же причине переводчики часто смешивают концепт и  понятие, работая с  иностранным текстом. Поскольку аналитизм научного метода требует разложения целого на составные части, в процессе познания концепт расширяется до своих содержательных форм, он предстает как реальное понимание одновременно образа, понятия и  символа в единстве первосмысла. определяя понятие как идею через её противоположности к  вещи и к  знаку, выходим на синергийную связь трех в  составах семантического треугольника, представляющую собой замкнутую неизменную систему, которая изучается на синхронном уровне. Чтобы придать этой системе движение, необходимо добавить еще один компонент, «толчок», и тогда на плоскости образуется концептуальный квадрат, согласно постулату С. н. Булгакова: «Четверица та же троица, только в движении». Это структура с четырьмя составами — конструктивными образом, понятием, символом и  ментальным «зерном первосмысла»  — концептумом (лат. conceptum ‘зерно’), о котором не раз сказано: «квант сознания», «неопределенное нечто», «точка вне плоскости» и т. п. теперь понятие окончательно сузило свое содержание до своего реального состава — оно предстает как часть концепта, отражающая актуальное понимание исходного зерна первосмысла концепта. Это зона действий диахронической лингвистики, включившей в изучение константу времени (ср. хронотоп). реальность концепта раскладывается на составляющие и по тексту — в отношении к референту (предмету) отдельно рассматриваются десигнат (содержание понятия = словесное значение) и  денотат (объем понятия = предметное значение). Затем на основе полученных результатов строится то понимание в понятиях, которое вытекает из анализируемых текстов. Это восстановленное знание определенного момента развития мысли, зафиксированного в  текстах. непроизвольно, помимо собственного желания, авторы текстов выражают мысли, скрытые в  содержательном поле концептов, которыми они пользуются в своих высказываниях. Перед нами не игра словами, а реальная картина взаимных отношений в относительности связей концепта и  понятия. всё зависит от точки зрения, от перспективы исследования, от его конкретной цели. в  частности, большое значение имеет категория причинности, восходящая к идеям «четырех причин» аристотеля. Это зависимость условия, причины и цели от своего основания (во всем есть свое Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 направляет действие понятий и  «частных» причин в  общем составе Причинности. как и всякая помысленная категория, Причинность может представать в различных формах, выраженных разными словами, ср. развертку «четырех причин» в виде семантической константы (смысловой постоянной в последовательности составов Причинности): повод состояние действие результат основание условие причина цель концептум образ понятие символ Сведем разноименность признаков Причинности в сводную таблицу:1 Повод концептум основание __________________________________ Состояние — условие — образ Действие — причина — понятие Результат — цель — символ все последовательности трех горизонтально связанных номинаций обозначают ментально одно и то же — с позиции синтезирующего «зерна» концептума как основания, но взятое в разной проекции тернарного состава. Здесь Причинность: 1 — отражает реальные отношения в их онтологии (это события) — как таковые совместно это единство Следствия; 2 — выражает логические связи в их гносеологии (это факты), т. е. собственно Причинность; 3  — указывает лингвистические отношения в  их герменевтическом статусе (это язык) в  содержательных формах концепта. аналитически представленные соотношения определяются установками различных научных программ и школ, а именно: «состояние — условие — образ» находятся в центре внимания реалистов с их установкой на сознание, «действие — причина  — понятие» интересуют прежде всего номиналистов, нацеленных на процесс познания, а  «результат  — цель  — символ» являются предметом преимущественно концептуалистов, для которых особую ценность представляет готовое знание в представлении понятия или символа. С точки же зрения концептологии не в понятии, т.е не в оперативном, на данный момент выявленном, проявлении концептума, но в его законченном, фундаментальном проявлении в виде символа завершается цепь последовательного каузального развития составов концепта, после которой необходим поиск новых оснований. круг завершился и  требуется новый путь. «именно эта способность [к символизации] свойственна человеку и делает его существом разумным. <…> Мышление <…> по природе своей символично» [Бенвенист 1974, с. 28, 29]. рассмотрим действия Причинности на семантически и социально связанных концептах Государство и общество. воспользуемся текстовым материалом, представленным в «Словаре русской ментальности» (СПб.: Златоуст, 2014; все указания на авторство текстов по этому изданию). в принципе все возможные десигнатные признаки, выражая действие содержательных форм концепта, ограничиваются четырьмя: типичный признак связан Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 сивный — с образом (белое братство), длительный — с «первосмыслом» концептума, поскольку сам концептум находится вне времени и пространства как помысленная категория сознания. Первосмысл первообраза, внутренняя форма неизменна и постоянна, обеспечивая постоянство понимания во времени и единство в пространстве существования данного языка. «интенсивные» признаки находятся на крайнем полюсе схемы, что указывает на их способность развиваться (или продолжить классификацию более дробными видами)  — в  отличие от «длительных», которые ограничены степенями длительности. Судя по структуре прилагательных, среди которых много конфиксальных типа безумный, «интенсивные»  — признаки позднего образования; они окутаны облаком метафоричности и в высшей степени субъективны, что также выдает их позднее происхождение. все большее удаление от действительности и накопление «интенсивных» признаков образует противопоставление «действительность»  — «реальность» (т. е. вещь — это процесс идеации), на основе которого посредством идентификации впоследствии и образуется истинное понятие — законченная содержательная форма концепта. в принципе, указанная последовательность типов отражает исторически возникавшие страты (слои) в их накоплении средствами языка: типичные > глубинные > длительные > интенсивные. При этом каждый последующий тип очевидным образом связан с  предыдущим; например, глубинные от типичных отличаются мало — только тем, что типичный признак исходит из самой предметности, тогда как глубинный привходит извне, приписывается, ср. жаркая любовь, жгучая любовь  — крепкая любовь, прочная любовь. однако оба признака роднит их постоянство при определяемом предмете («постоянный эпитет»), что и создает первое приближение к  понятию  — образное понятие, составленное из  прилагательного (десигнат) и  существительного (денотат) и  представляющее символ (ср. нем. das Sinnbild ‘символ’). в конечном счете, перебирая отмеченные в широком употреблении эпитеты, мы очерчиваем пределы десигната — признаки различения, выявляющие содержание концептума и явленные в содержании понятия. При этом, как заметно, в роли понятия (образного понятия) выступает все сочетание в целом, поскольку вечная любовь отличается от неверной любви, а  эта последняя  — от слепой любви и  т. д. по списку. образное понятие раскрывает символ, уточняя каждый раз оттенок и грань его бесконечного проявления. таким образом, с помощью определения мы конструируем понятие, годное только для понимания данного конкретного факта в тексте. второй путь конструирования понятия осуществляется в  логическом суждении, т. е. в  подведении символа, например любовь, к  возможному роду путем сопоставления с  разными сущностями; в  результате «понятие» актуализируется в текстах на основе интуитивного приближения к концептуму первосмысла. Повидимому, в нашем сознании содержится скрытое понимание концептума, неявно представленное в подсознании, что и дает возможность сопоставлений. в результате этой операции мы очерчиваем границы денотата — предметного значения, представляющего объем понятия.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 в обоих случаях их объединяет предикативность, у адъективных сочетаний скрытая; ср.: «Здесь, погрузившись в сон железный, усталая природа спит» (тютчев). Метафоричность сочетания сон железный усиливается перестановкой имени и  прилагательного, в результате чего образуется скрытая предикативность (сон — железный). у прилагательных притяжательных предикативность выявлена сильнее, ср.: солдатская любовь, плотская любовь (любовь солдата, любовь плоти). Подбор цитат осуществлен в  основном методом случайной выборки. Это не предложения, а  законченные высказывания (не текст, а  сознательно выделенный дискурс), включенные в  определенный жанр, и  как таковые они требуют своего стилистического комментария. количество цитат при каждом слове указывает на относительную активность употребления слова в современной речи. ГОСУДАРСТВО — суверенно свободная держава, земля, страна, исторически определенная часть территории под властью государя-самодержца, носителя этой власти, а не вождя по духу, не руководителя по делу, не светоча по мысли. Старорусское образование. (XV  в.) от государь из  господарь, первоначально ‘власть государя’ (1515). Признаки десигната редки: типичные (могучее, сильное), одиночно глубинное (русское), но преимущественно поздние, интенсивные империалистическое, капиталистическое, национальное, правовое, рабовладельческое, современное, цивилизованное. Это доказывает позднее (в Московской руси) и во многом искусственное образование книжного типа. исследование проведено по следующим текстам: 1. Основание. область государства  — земля и  вещество (Хомяков).  — Государство есть союз людей, образующий единое, постоянное и самостоятельное целое. Государство — плод человеческого сознания, произведение разумной природы человека (Чичерин). — идея государства как некоторой реальности вышла из идеи Церкви как мистического тела Христова (Бицилли). — русская идея государства — организм из  общества на сакральном освящении (и. ильин).  — Понимая необходимость государства, никто не понимал его святости (Хомяков).  — Мистично государство — это единство, выступающее как сверхчеловеческая личность, <…> встреча с которой вызывает в нас религиозный трепет <…> в нем всегда есть иррациональный остаток, привнесенный не из общества (С. Франк). 2. Условие. русский народ <…> не любит государства; <…> государство <…> есть плебейская организация (Бердяев). — в общественной жизни свободолюбие русских выражается <…> в отталкивании от государства (н. лосский). — Государство изначально противостоит русскому человеку как нечто враждебное, и на него, как на врага, не распространяются моральные запреты (касьянова). — в смысле нравственном появление государства было полным падением (ключевский). — Государство есть внешняя правда (Хомяков). — Государство есть сам народ (Чичерин). — Человек выше государства (Бердяев). — Государство есть то, в чем выражается отношение одного народа к другим (розанов). 3. Причина. Государство есть сила. Это — его главное (розанов). — Государство должно быть сильным, но должно знать свои границы (Бердяев). — Государство должно быть не хозяином и не отцом, а меч вещественный (Хомяков). — Го Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 <…> влечет за собою и другую — идею общей воли целого, отличной от «воли всех» (Бицилли). — Государство обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным (к. леонтьев). — Государство есть машина для подавления (ленин). — Мы думаем о государстве, которое соединяет пространство и народ (кара-Мурза). — Государство прорастает из общества как наивысший уровень «государения», а не навязывается по чужим схемам (и. ильин.). — но поистине государство не может быть целиком сведено к обществу и выведено из общества, в нем всегда есть иррациональный остаток, <…> не сводимый <…> на общество, [с ним] и связан specificum государства (С. Франк). 4. Цель. Цель государства — сделать ненужною совесть (Хомяков). — общество, оформленное в  государство, должно дрессировать личность (Бердяев).  — там, где начинается Государство, кончается индивидуальная свобода, и наоборот (Бакунин). — из совокупности избытков, скоростей, машин и жадности возникло государство <…> его мораль — здоровый эгоизм. Цель бытия — процесс пищеваренья (волошин). — византийская политическая идея <…> признает в государстве сверхправовое начало, которое <…> призвано самостоятельно изменять [правовые отношения] согласно требованиям высшей правды (вл. Соловьев). — Государство есть преобладание формы над содержанием (ухтомский). — Государство — известная определенная форма организации правового порядка вообще (С. Булгаков). — <…> государство есть такая форма, или такое состояние общества, которое обеспечивает членам его покровительство <…>. народность составляет <…> существенную основу государства, самую причину его существования, и главная цель его и  есть именно сохранение народности (н. данилевский).  — Государство есть организованная форма выражения народного духа (Бицилли). Предварительные результаты сравнения: по всем группам наблюдается строгий параллелизм — положительной идеи и отрицательных форм ее воплощения, сакрально-мистического и  реального. Сам народ признается носителем государственности, и вместе с тем государство им осуждается; сила и мощь государства — не порождение народа, а  наносное следствие формы; реальное заключение всех представлений склоняется к утверждению, что государство — это форма, противопоставленная идее. в этом можно видеть проявление русского философского реализма, последовательно противопоставляющего идеальную сущность и вещное ее проявление. Сведем предикаты к денотатным признакам: 1) основания — земля и вещество, союз людей, образующих единое целое, плод человеческого сознания, организм на основе общества, на сакральном освящении, единство сверхчеловеческого; 2) условия — сам народ, нечто враждебное, полное падение, плебейский орга низм, внешняя правда, отношение к другим народам; 3) причины  — соединение пространства и  народа, сила, отталкивает людей, меч вещественный, общая воля целого, обеспечивает право силою, грозное и жестокое, машина подавления; 4) цели — сохранение народности, покровительство населения, конец свободе, дрессирует личность, изменяет правовые отношения, формы организации правового порядка, отменяет совесть, цель бытия — процесс пищеваренья.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 цепь оснований, можно выстроить следующие семантические константы: Организм на сакральном освящении сам народ порождение права силой форма организации правового порядка Читается: Государство — это организм на сакральном освящении, сам народ по рождает права силой ради организации правового порядка. Положительное представление, соответствует энциклопедическим определе ниям Государства. Организм на основе общества враждебно плебейский организм сила отталкивает людей дрессирует личность Читается: Государство — это враждебно плебейский организм на основе обще ства, силой отталкивающий людей и дрессирующий личность. отрицательное представление, противопоставляющее государство обществу, маркированному положительно. Союз людей как единое целое обеспечивает право силой внешняя правда изменяет нравственные отношения Читается: Государство — это союз людей как единое целое, внешней правдой обе спечивающий право силой ради изменения нравственных отношений. нейтральное определение этического характера. Плод человеческого сознания машина для подавления полное падение конец свободе (отменяет совесть) Читается: Государство  — это плод человеческого сознания  — полное падение в вид машины для подавления: отменяет совесть, конец свободе. Психологическое определение. разные по своей форме, все константы в  качестве инвариантного содержат общий смысл: Государство — это организация ради поддержания (общественного) порядка. Сравним с западными суждениями о государстве: 1. Основания. Согласно августину, государство  — результат грехопадения (Барг). — так называемое цивилизованное государство есть не более чем оснащенный высокой техникой вариант примитивного племени (тойнби). 2. Условия. Государство есть частная собственность бюрократии (карл Маркс). — Государство есть форма народа (Шпенглер). 3. Причины. Суть проблемы состоит в  том, что государство есть воля <…> Государство  — это очаг средоточения и  трансформирования насилия, [которое] Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 управление людьми всегда превалирует над управлением делами. <…> в действительности государство устанавливается и  утверждается через насилие и  смерть (рикёр). 4. Цели. Представление часто мнит, что государство держится на силе, но на самом деле основой этого является только чувство необходимости порядка, которым обладают все. <…> Государство не есть предпосылка, обусловливающая собой справедливость… (Гегель). — Цель государства в том, чтобы установить порядок, (Шопенгауэр). редуцируем предикаты до дискурсивных денотатов: 1) основание — результат грехопадения, вариант племени; 2) условие — частная собственность бюрократии, форма народа; 3) причина — воля, очаг насилия, управление людьми, насилие и смерть; 4) цель — необходимый порядок, установить порядок. Семантическая константа, одна из возможных, в принципе схожих: Вариант племенного союза форма народа очаг насилия необходимость порядка Читается: Государство — это вариант племенного союза в оформлении народа с очагом насилия в целях необходимого порядка. Прагматически четкое определение, лишенное всяких этических или психологических коннотаций, но в инвариантном смысле совпадающее с русскими константами. выстраивая образные понятия (das Sinnbild ‘символ’, букв. ‘смысловой образ’) типа капиталистическая внешняя правда, современный плебейский организм, могучая дрессировка личности, сильная машина, национально полное падение и т. п., мы получаем полный набор всех конструктивных составов концепта — образ, понятие и  символ. необходимо прояснить вопрос об исходном зерне первосмысла (концептуме), запускающем развитие указанных содержательных форм концепта. тут нам поможет реконструкция этимона в определении «ближайшего значения» слова и его исходной «внутренней формы». По общему суждению, слово государство (первая фиксация 1431; в определенной форме известно как государствие  — 1562)  связано со словом господарь, соотнесенным с вариантом господинъ в их явно общем значении ‘господин, хозяин’. в  древности выделенные суффиксальные части имели свои значения: с  суффиксальным /р/ связано значение отчуждаемой принадлежности, с /н/ — неотчужаемой [клычков 1989, с. 170]. в свою очередь, ближайшим значением слова господин (первая фиксация в XII в.) является форма господь (1015), ближайшим значением слова господарь (XII  в.)  — госпόда ‘гостиница’ (старослав. X  в.), ‘дом, хозяйство’ (XVI в.). Последнее означает отчуждаемую принадлежность, которой можно и лишиться; господь связан с неотчуждаемой принадлежностью, это сам в себе сущий Бог. Символический параллелизм идеи и вещи, который совместно восходит к общему, сложному по составу корню, который этимологи восстанавливают как *ghostpot-, соотносимый со словами древних родственных языков (санскрит, латинский Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 с последним лат. potis ‘могучий’; в таком случае составное слово могло указывать на могущественного хозяина (примеры по [Сря XI–XVII, 1977]). дальнейшее углубление в исходный смысл pot-|pat- приводит к родо-половым отношениям древнего общества [Бенвенист 1974, с. 343–347]. на это указывают некоторые значения корня — ‘супруг’ и ‘сам’ (ср. самец), не говоря уже о латинском potentia ‘сила, мощь’ (ср. медицинский термин потенция) и о сакральном значении государя как отца народа. Сам — табуированное имя хозяина (Сам пришел), что также возвращает к проблеме господина и господаря. так мы подошли к исходному первосмыслу концептума: могучая сила хозяина создает вокруг себя стройный мир порядка. всё остальное было делом времени и изменяющихся обстоятельств жизни. они диктовали «прибавление смысла», вкладывающегося в  законченный каузальный ряд семантической константы. так этимолог «исследует язык, но  не разрушает его. лишь иногда во время своей филологической акупунктуры он достает глубоко воткнутой иголкой один из  индоевропейских корней, и  тогда на мгновение болевой шок срывает пелену с глаз» [Галковский, 1998, с. 51]. очень точная метафора, она же аналогия. ОБЩЕСТВО — объединение людей по общности интересов и жизненных целей, сложившееся исторически в результате развития сознания; общество соотносится с основанным по кровной близости родом, объединенным хозяйством и территорией  — общиной, соединяя людей в  общее целое не только традиционными устоями, укладом и обычаями, но и единой властью и законами (государство). древнерусское образование от общее в  последовательности значений: ‘общность, единство’ (XII в.), ‘взаимное общение’ (XV в.), ‘общество; совокупность людей, объединенных общими делами и интересами’ (XVI в.). выявленные десигнатные признаки: Типичные отсутствуют, как и у каждого отвлеченного имени. Глубинные — веселое, высшее, грязное, дурное, людское, отборное, пестрое, пу стое, русское, светское, серое, скучное, чужое, хорошее, честное, чистое, шумное. Интенсивные  — благородное, блестящее, большое, гражданское, деспотическое, многочисленное, порядочное, приличное, приятное, случайное, сомнительное, тесное, традиционное. Длительные — древнее. денотатные признаки на основе избранных текстов: 1. Основание  — вещное. общество не одно, оно часть человечества (л. толстой).  — Мы  — люди, а  собрание людей  — общество (и. Шмелев).  — общество есть не то собрание людей, которое нас случайно окружает, но то, с которым мы живем заодно (Хомяков). — По существенному своему значению общество <…> — нераздельная целость общей жизни, отчасти уже осуществленной в  прошедшем <…>, отчасти осуществляемой в настоящем (вл. Соловьев). — общество состоит из людей (кавелин). — общество есть объективация «мы» <…> Хомяков <…> понимал общество как организм, а не как механизм <…> общество есть многоединство (Бердяев). — общество есть явление природы, и закономерность его связана с  закономерностью природы (С. Франк).  — Связь и  взаимоотношение со своими в условиях свободы — биологическое в основе (М. ильин).— Человек <…> тради Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 дой частицей которого человек связан мириадами невидимых нитей <…> в целом, традиционное общество строится в соответствии с метафорой семьи, а современное — с метафорой рынка (кара-Мурза). 2. Условие — идейное. Само общество — это уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они — общество (ключевский). — общество? но что такое общество? Это такое тягучее понятие… (к. леонтьев). — общество…, вытесненное из государства…, превратилось в  интеллигенцию, орден адептов чистой идеи (Бицилли). — общество — понятие двусмысленное, его судьба между <…> государственностью и  <…> ритмом коммуны (общины)…, и  всякое общество без развития в нем коммунальной жизни превращается в государство (а. Белый). — общество есть его (народа) история, хуже или лучше им осознанная (известия). 3. Причина — действенная. общество начинается, говоря исторически, с первым разделением человеческого труда (ткачев).  — всякое общество основано на разделении труда, на взаимном восполнении и  согласовании разнородного (С. Франк). — общество по существу своему имеет всегда характер прогрессивный <…> оно есть народ в его поступательном, то есть прогрессивном движении <…> там, где нет общества, государство рано или поздно оказывается несостоятельным (и. аксаков). — Общество может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом интересу общему <…> основа общества есть «жертва» (ключевский). общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют (розанов). — общество держится верованиями, а не силой. когда оно начинает держаться исключительно силой, оно кончается и умирает (Бердяев). — у нас правительство самодержавно, это прекрасно; но у нас общество деспотическое: это уж никуда не годится (Хомяков). 4. Цель  — знаковая. возникает новое явление  — живое единство <…> которого образ самый существует в области мысли: общество (к. аксаков). — общество <…> предшествует пробуждению человеческой мысли (Бакунин).  — единство общества есть ближайшим образом отражение реального единства «человека вообще» <…> общество есть, таким образом, подлинная целостная реальность (С. Франк). — Государство как единое целое есть реальное явление; общество как единое целое есть фикция (Чичерин). — общество является фундаментальной матрицей человеческого бытия. общество формирует представление о том, что такое человек, что такое мир, что такое природа (дугин). в результате произведенной редукции предикатов получаем следующие дено таты: 1) часть человечества, устойчивое собрание людей, биологическая связь, осно ва культуры, упорядоченное целое, явление природы, многоединство; 2) предельная цельность общей жизни, осуществление коммунальной жизни, идея, тягучее понятие, история народа; 3) разделение труда, народ в развитии, живет духом, убавляет душу, держится верованиями, а не силой, жертвенность; 4) предшествует пробуждению человеческой мысли, подлинно целостная ре альность, формирование представлений о мире.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Упорядоченное целое народ в развитии подлинно целостная реальность нераздельная цельность общей жизни Читается: общество — это упорядоченное целое в нераздельной цельности об щей жизни — народ в развитии подлинной и целостной реальности. Устойчивое собрание людей осуществление коммунальной жизни держится верой, а не силой формирует представления о миреЧитается: общество — это устойчивое собрание людей, осуществляющее коммунальную жизнь, которое держится верованием, а не силой, и формирует общие представления о мире. Часть человечества разделение труда предшествует пробуждению человеческой мысли идея Читается: общество — это часть человечества, образованная на идее разделе ния труда, что предшествует пробуждению человеческой мысли. Основа культуры живет духом формирует представления о мире история народа Читается: общество — это основа культуры в истории народа, которая живет духом и формирует представления о мире. все члены общих составов соответствуют друг другу по горизонтали, ср. основания: упорядоченное целое  — устойчивое собрание людей  — часть человечества — основа культуры; выбор основания определяет последовательность форм Причинности, например, в  составе конкретных причин: ср. в  общем инварианте народ в развитии — держится верованиями — разделением труда — живет духом. и  т. д. Четко противопоставлены константы 1/2  и  3/4: первые касаются внешних проявлений цельности, вторые относятся к внутренним основаниям единения. на этом материале можно представить общий инвариант константы: Упорядоченное целое основанная на вере, а не на силе формирует представление о мире общая жизнь Читается: общество  — это упорядоченное целое общей жизни, основанной на вере, а не на силе, которое формирует представление о мире. Ср. с западными суждениями о концепте общество: 1. Безответственное и безликое существо, каковым является общество, чудовище о n+1 головах, каковыми является толпа (ортега-и-Гассет). — да! всякое Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Число честных людей в нем очень невелико, а истинно умных и добродетельных можно перечесть по пальцам (вейсс). 2. итак, общества — это совокупность отношений между индивидами (тойн би). 3. Гражданское общество есть дифференция, которая выступает между семьей и государством, хотя развитие гражданского общества наступает позднее, чем развитие государства (Гегель). — общество — это подражание, а подражание — род гипноза (Г. тард). 4. Переходим к общему понятию общества. Это понятие приводит к рассмотрению типов порядка и генетического распространения порядка. общество представляет собой соединение, которое «иллюстрирует» некоторый тип социального порядка (уайтхед). выделенные курсивом денотаты позволяют построить, по крайней мере, одну семантическую константу: Безответственное и безликое существо совокупность отношений подражание по гипнозу установление социального порядка Читается: общество  — это безответственное и  безликое существо, которое совокупностью взаимных отношений и гипнотическим подражанием устанавливает социальные порядки. Это прагматичное определение общества с осуждающей его ноткой (ср. определение Государства). Заметим: все контексты получены случайной выборкой и  вообще ограничены численным составом. тем не менее, заметно выразительное отличие данных описаний от тех, которые предложены русскими авторами. рацио нальный индивидуализм европейцев выражен недвусмысленно и  четко, их неприятие общего в противопоставлении личному препятствует признанию общества положительной категорией сознания. об этом известно давно; иван аксаков писал: «Французское слово societé и  английское soсiety, хотя и  соответствуют нашему обществу, но  в смысле более узком, или, по крайней мере, не столь широком. Замечательно, что у немцев нет слова для идеи общества: Gesellschaft значит собственно товарищество  — и  для выражения понятий об обществе в  широком смысле вы должны прибегнуть не к немецкому слову; например общественный вопрос, une question sociale, eine sociale Frage <…> нельзя не сказать, что русское слово всего вернее и точнее соответствует этому явлению общественной жизни и передает идею общественности — и это недаром». и это недаром. Построение понятий путем соединения десигнатов и  денотатов осуществляется обычным образом, ср. соединение глубинного с  причиной: честный народ в развитии, хорошее разделение труда и т. д.; интенсивного с условием: блестящая история народа, гражданская цельность народа и т. д.; длительного с основанием: древние основания культуры и т. п. все подобные сочетания потенциально возможны в известных обстоятельствах общения, они часто используются в газетных заголовках для выражения сиюминутных смыслов. отсутствие типичных признаков не дает сочетаний с целью, следовательно, цели концепта общество остаются понятийно неопределенными.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 в исторической справке (первая фиксация см. [Сря XI–XVII, 1987]): общество ‘общность’ (XII в.) ‘общение’ (XV в.) ‘общество’ (XVI в.) общение ‘община’ (XII в.) ‘общность’ (1240) ‘общение’ (XVI в.) община ‘общность’ (1073) ‘общение’ (XI в.) ‘община’ (XVI в.) все три слова «перебирают» общие для всех них значения, выстраивая свои собственные перспективы. необходимо также принять во внимание расхождение по ударению. например, όбщина ‘общность, объединение’ и общúна как ‘организация многих лиц’. Заметим, что слова общность как слишком абстрактного по значению еще нет. у слова община (в  русском произношении опчина) есть промежуточные моменты: ‘связь, соединение’, т. е. ‘общество’ (XII  в.), ‘общее владение имуществом’ (1342) с переходом в ‘общину’ как к уже сформировавшемуся обществу с общим владением имуществом. усиленная вариативность указывает на то, что термин обрабатывался не в книжном обиходе (при церковнославянской форме община), а  в  действиях практической жизни. Привлекают внимание два крайних уровня. Первый, древнерусский XI–XII  вв., при общем значении ‘общность’ с  переходом в  активное ‘общение’; второй, старорусский, эпохи создания Московского государства — XVI в., когда, наконец, сформировалось современное представление об обществе, общине и связанном с ними общении. Более углубленное исследование [Матхаузерова 1976] показывает, что первоначальный выбор смысла приведенных слов определялся контекстом в известном переводном тексте; затем — (на)значением слова в определенном жанре текста и, наконец, распределился по стилистическим вариантам, предшествовавшим образованию общерусского литературного языка. любопытно, что русская форма слова отмечена только в слове «низкого стиля» община: опчина гостинная ‘гостиница’ (XVI в.). усиление до собственного значения каждого из трех слов происходило параллельно с этим: ‘общность’ > ‘общение’ с окончательным распределением по значениям. Параллельное развитие однокоренных форм подтверждает логику развертывания значений, ср. наречие обще, обче как ‘вместе’ (1073) — ‘в целом’ (XII в.) — ‘в общем владении’ (1177). вполне возможно предполагать влияние со стороны восточноболгарских переводов и текстов X–XI вв., когда такое влияние на книжную культуру древней руси было активным, ср. в  восточноболгарской Супрасльской рукописи X в. обьщение ‘сообщество, связь’, обьщина ‘общество’, обьщьство ‘сообщество’. в обоих случаях, как для восточноболгарского, так и для древнерусского, нельзя исключать влияния оригиналов греческих текстов, в которых представлено единственное слово τό κοινόν со всеми этими значениями, а именно ‘общение’, ‘община’, ‘общество’, да еще и ‘государство’. в «Этимологическом словаре славянских языков» (вып.  31, 2005, с. 164–170) слово общество представлено в исходном наборе фонем: *obьtjьstvo. в нем два суффикса  — один новый (-ьstv-), связанный уже конкретно с  этим словом, а  другой древний, выражающий «ближайшее значение» слова общество — tj-. именно последний и дал расходящиеся результаты в произношении: церковнославянского щ Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 шинство других терминов высокого стиля. таким образом, обнажился исходный корень слова — *ob(ь) < *obǐ, знакомый нам по предлогу-приставке об в значении ‘со всех сторон’, ’круглый’. Суффиксальное -tj-  — это нейтральный определенный указатель качества [демидов, с. 55, 91, 314], также знакомый нам по удвоенному указательному местоимению тот. Следовательно, первообразом слова общество является ‘круг’, ср. современные синонимичные выражения «свое общество» как «свой круг». Первосмысл концептума устойчиво сохраняется во времени, донося на нас исходный образный смысл концепта. у в. и. даля отмечено еще слово облый с переходом значений ‘круглый’ > ‘плотный’ > ’выпуклый’, с усилением степени выразительности. Чисто русское преобразование корня в  слове вобла при отсутствующем суффиксе доказывает принадлежность низкому стилю. на основании описанных концептов в  новое время образовались также по нятия общественность и государственность. ОБЩЕСТВЕННОСТЬ  — понятие о  психологии общественной жизни активных членов общества, не допускающих своего существования и деятельности вне общества. новое русское (конец XVIII в., неологизм н. М. карамзина), сначала в знач. ‘совокупность; обобщенность’, затем ‘принадлежность всем’ от общественный (1676) в знач. ‘общий, основной’ из общество. как у нового слова, постоянных определений немного и все они неопределенны по типу: древняя, великорусская, лучшая, радикальная, русская, старая. в  соврем. русском в знач. ‘общественные организации’. Предикаты в текстах: от Герцена пошла русская общественность. Пошло шумное, деятельное начало, немного «ветреное» начало <…> и «общественное начало» у  нас говорило и говорило. Говорило сочно, сладко, заслушиваясь себя (розанов). — древняя великорусская общественность <…> была в народных нравах и убеждениях, поддерживалась не насилием, а сознанием (кавелин). — неотъемлемое высокое стремление человека, связанное с  его человеческим существом, есть общественность (к. аксаков). — Соборность для Хомякова никак не совпадает с общественностью или корпоративностью. Соборность в  его понимании вообще не есть человеческая, но  Божественная характеристика Церкви (Флоровский).  — тирания общественности искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую школу <…> лучшую общественность стремится созидать и способен созидать именно человек как таковой, любящий эмпирическую благоустроенную жизнь, расположившийся на земле (аскольдов). общество живет духом, общественность питается психологией. общество построено на истинно онтологической иерархии, общественность — на условнообманной лжеиерархии <…> общество есть основа культуры. Платоновой идеей общества является собор (Церковь), а  уничтожение общества общественностью (социализмом) есть уничтожение культуры <…> Где воцаряется общественность (социализм), там исчезает общество. Задача революции и цель ее — уничтожение Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 ности» мы с  особой яркостью наблюдаем имманентно ей присущую русофобию <…> западнической интеллигенции. ее еще окрестили «общественностью» — хотя на деле здесь вовсе было не общество, но узкая фанатическая секта (вл. ильин). Быть может, самое существенное отличие соборности как внутреннего существа общества от внешне эмпирического слоя общественности заключается в  ее сверхвременном единстве, в  котором мы находим новый, не учтенный нами доселе момент подлинно реального первичного единства общества <…> но самая характерная черта господствующего умонастроения или даже жизненного тона есть стадность, коллективизм (в широком психологическом смысле слова) <…> и если старую «общественность» именуют теперь «соборностью», то от этого дело не меняется (С. Франк). — как мне все это было не по нутру! я ненавидел общественность, ненавидел службу и соединенную с нею официальность (С. волконский). — второй чертой русской философии, тоже восходящей к мистической архаике, является идея соборности. тут мало сказать, что русские имеют в виду общественность, социальность, человечность и общечеловечность (лосев). — всякий шаг в развитии общественности есть результат предшествующего коллективного опыта <…> отсюда очевидно, какое значение имеет общественность для формирования человеческой личности, являясь основным фактором ее развития (Бехтерев). — к этим деятелям [культуры] приложена полупрезрительная кличка «общественность» (именно так: в  кавычках); это вообще не элита, это пятое колесо; пользы от нее мало, а вред возможен (аннинский). на основе предикатов выделяем денотаты: 1) основание: шумное деятельное начало, неотъемлемое высокое стремление человечества, соборность, социализм; 2) условие: построен на условно обманной иерархии, узкая фанатическая сек та, революционно-радикальное проявление, русофобия; 3) причина: поддерживается не насилием, а сознанием, обеспечивает простого человека, питается психологией; 4) цель: уничтожение культуры, создание внешне эмпирического слоя, основ ной фактор развития человеческой личности, идея собранности. внутренне противоречивый концепт, как это всегда и случается с новым понятием, еще не обретшим узко терминологического значения. Поэтому семантические константы выражают разные представления об общественности: революционно-радикальное проявление Социализм обеспечение простого человека создает эмпирический слой общества Читается: общественность  — это революционно-радикальное проявление социа лизма, ради обеспечения простого человека создающее внешне эмпирический слой общества. Соборность построена на иерархии поддерживается ненасилием идея собранности Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 ной иерархии, поддерживается не насилием, а сознанием идеи собранности. Шумное деятельное начало узкая фанатичная секта питается психологией уничтожает культуру Читается: общественность — это шумное деятельное начало узкой фанатич ной секты, которая «питается» психологией, уничтожая культуру. Это — разные «общественности». Первая и вторая противоположны по идейным соображениям, третья представляет собой так называемую «передовую общественность», основная задача которой состоит в  уничтожении прошлой (или не своей) культуры (русофобы). ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ — понятие о государственном строе, отраженном во всей совокупности установлений, учреждений, государственных дел, обслуживающих государство. новое русское слово от государственный (1771). в соврем. значении о государ ственном строе. Материала для сравнений немного: <…> мало любить одну русскую государственность, ее величие и  могущество, надо любить, знать, понимать, ценить русскую землю, русскую народность… (и. аксаков). — Чувство «государственности» начинается с признания человеком полезности для него государственных учреждений (Горький). — религия там, где государственность (М. Пришвин).  — Государственность требует творчества (олсуфьев). — Мы создали великое государство, но в этом царстве — почти нет своей государственности (к. леонтьев).  — каждый, кто перекипел в  котле российской государственности, — рядом с любым из европейцев — человек (волошин).— русский народ, по-видимому, не выработал себе органической формы государственности (Бердяев). — какой патриот из <…> фанатично ненавидящего российскую государственность Чубайса? (кара-Мурза). Можно предложить следующую семантическую константу: Органическая форма требует творчества польза для государства в религии Читается: Государственность  — это религиозно органическая форма, которая требует творчества на пользу государству. Сравним попарно рассмотренные представления о концептах в их инвариант ных формах: Общество Упорядоченное целое (устойчивое собрание людей) идеал нераздельной цельности общей жизни народ в развитии верований и труда подлинно целостная реальность формирует представления о миреВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Союз людей как единое целое (организм на основе общества) внешняя правда (враждебный организм) отталкивает людей, обеспечивая право силой изменяет нравственные отношения (дрессирует личность) таким образом, по согласным суждениям русских авторов, общество и Государство находятся в постоянном конфликте и обладают некоторыми несводимыми в общее чертами. Общество — органически единое целое, внутренняя общность людей, соединенная внутренней связью, с возможным развитием народа на основе веры и труда  — это целостная реальность, обеспечивающая общие для всех представления о мире. Государство  — основанный на обществе временный союз, который дробит общество враждебно внешним организмом, отталкивая людей своей силой, обеспечивающей право, которое, в свою очередь, изменяет сложившиеся нравственные отношения, дрессируя личность в отсутствии свободы. Общественность Неотъемлемое высокое стремление человека Государственность Органическая форма (понятие о строе) построена на условно-обманной иерархии поддерживается психологически сознанием основной фактор развития человеческой личности в религиозном сознании величия и могущества требует творческого формирования человека полезность государственных учреждений возникает новая противоположность, производная от опорных концептов в составе семантической константы. Общественность — неотъемлемое право человека, психологией сознания построенное на иерархии отношений (как символ), является основным фактором развития личности в своем составе. Государственность  — формальное понятие о  строе, в  религиозном сознании своего величия и могущества требует (обязанность) формирования человека полезными государственными учреждениями. во всех случаях общество и общественность в своем положительном смысле отражают внутренне присущие социуму качества, способствующие его жизни и развитию, Государство и Государственность — внешние признаки налагаемых на общество обязательств, которые насильственно (машина для подавления) переформатируют сложившиеся в  обществе нравственные отношения физического лица (человека, а не личности), подчиняя его себе. таким образом вскрывается внутренний смысл русского представления о данных концептах, скрытых в их первосмыслах — концептумах. авторы приведенных текстов в своих определениях непроизвольно возвращаются к исходному смыслу концептумов всякий раз, когда используют «заряженные» ими слова. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Бенвенист 1974 — Бенвенист Э. Общая лингвистика. Степанов Ю. С. (ред.). М.: Прогресс, 1974. 448 с. Галковский 1998 — Галковский д. е. Бесконечный тупик. 2-е изд. М.: Самиздат, 1998. 708 с. демидов 2011 — демидов д. Г. Связанные и свободные функции местоименных основ в истории рус ского языка. СПб.: Филол. фак. СПбГу, 2011. 340 с. клычков 1989 — клычков Г. С. «теория верификации в сравнительно-историческом языкознании». Теория и методология языкознания: методы исследования языка. М.: наука, 1989. С. 93–189. колесов 2012  — колесов в. в. Концептология: конспект лекций, читанных в  сентябре-декабре 2010 года. СПб.: Филол. фак. СПбГу, 2012. 168 с. колесов и др. 2014 — колесов в. в., колесова д. в., Харитонов а. а. Словарь русской ментальности: В 2 т. т. 1. СПб.: Златоуст, 2014. 592 с. колесов и др. 2014 — колесов в. в., колесова д. в., Харитонов а. а. Словарь русской ментальности: В 2 т. т. 2. СПб.: Златоуст, 2014. 592 с. Матхаузерова 1976 — Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Прага, карлов ун-т, 1976. 146 с. Сря XI–XVII вв. 1977 — Словарь русского языка XI–XVII вв. Бархударов С. Г. (ред.). т. 4: Г–д. М.: на ука, 1977. 403 с. Сря XI–XVII вв. 1987 — Словарь русского языка XI–XVII вв. Шмелев д. н. (ред.). т. 12: о–опарный. М.: наука, 1987. 384 с. Для цитирования: колесов в. в. концептуальный анализ текста: Государство и Общество // вест ник СПбГу. язык и литература. 2017. т. 14. вып. 3. С. 389–406. DoI: 10.21638/11701/spbu09.2017.308. references Бенвенист 1974 — Benveniste, e. Obshchaia lingvistika [General linguistics]. Stepanov, I. S. (ed.). Moscow, Progress Publ., 1974. 448 p. (In Russian) Галковский 1998  — Galkovskii, D. е. Beskonechnyi tupik [Endless blind ally]. 2nd ed. Moscow, Samizdat Publ., 1998. 708 p. (In Russian) демидов 2011 — Demidov, D. G. Sviazannye i svobodnye funktcii mestoimennykh osnov v istorii russkogo iazyka [Bind and free functions of pronoun stems in the history of the English language]. St. Petersburg, Philological faculty (St. Petersburg State Univ.) Publ., 2011. 340 p. (In Russian) клычков 1989 — Klychkov, G. S. “teoriia verifikatcii v sravnitelno-istoricheskom iazykoznanii” [Theory of verification in comparative and historical linguistics]. Teoriia i metodologiia iazykoznaniia: metody issledovaniia iazyka [Theory and methodology of linguistics: methods of linguistic research]. Moscow, nauka Publ., 1989, pp. 93–189. (In Russian) колесов 2012 — Kolesov, V. V. Kontceptologiia: konspekt lektcii, chitannykh v sentiabre-dekabre 2010 goda [Concept studies: synopsis of the lectures read in September-December in 2010]. St. Petersburg, Philological faculty (St. Petersburg State Univ.) Publ., 2012. 168 p. (In Russian) колесов и др. 2014 — Kolesov, V. V., Kolesova, D. V., Kharitonov, а. а. Slovar russkoi mentalnosti: V 2 t. [Dictionary of Russian mentality: In 2 v.]. Vol. 1. St. Petersburg, Zlatoust Publ., 2014. 592 p. (In Russian) колесов и др. 2014 — Kolesov, V. V., Kolesova, D. V., Kharitonov, а. а. Slovar russkoi mentalnosti: V 2 t. [Dictionary of Russian mentality: In 2 v.]. Vol. 2. St. Petersburg, Zlatoust Publ., 2014. 592 p. (In Russian) Матхаузерова 1976 — Matkhauzerova, S. Drevnerusskie teorii iskusstva slova [Old Russian theories of word art]. Praha, Univ. Karlova Press, 1976. 146 p. (In Russian) Сря XI–XVII  вв.1977  — Slovar russkogo iazyka XI–XVII vv. [Dictionary of the Russian language in 11– 17 c.]. Barkhudarov, S. G. (ed.). Vol. 4: G–D. Moscow, nauka Publ., 1977. 403 p. (In Russian) Сря XI–XVII вв. 1987 — Slovar russkogo iazyka XI–XVII vv. [Dictionary of the Russian language 11–17 c.]. Shmelev, D. n. (ed.). Vol. 12: о–oparnyi. Moscow, nauka Publ., 1987. 384 p. (In Russian) For citation: Kolesov V. V. conceptual text Analysis: ‘State’ and ‘community’. Vestnik SPbSU. Language and Literature, 2017, vol. 14, issue 3, pp. 389–406. DoI: 10.21638/11701/spbu09.2017.308. Статья поступила в редакцию 28 марта 2016 г. Статья рекомендована в печать 30 июня 2016 г.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 

Напиши аннотацию по статье

удк 81.1 вестник СПбГу. язык и литература. 2017. т. 14. вып. 3 Колесов Владимир Викторович Санкт-Петербургский государственный университет, россия, 199034, Санкт-Петербург, университетская наб., 7–9 prof.kolesov@gmail.com коНцеПтУальНый аНалИЗ текСта: ГОСУДАРСТВО И ОБщЕСТВО в статье представлена реконструкция концептов Государство и  Общество, их взаимная связь во времени и исходный первосмысл «хозяйство» (из ‘хозяин’) для Государства и «круг» (‘свой круг’ как общность) для общества; указано значение обоих концептов в русской ментальности; определена роль производных концептов. Библиогр. 10 назв.

контуры чужой речи как индекс в дискурсе славыанскоы културы. Ключевые слова: праславянин, глашатай, брендированные территориальные образования, красноречие, христианский мир, глобализация рынков, интекст, семиотическое поле, риторика, принципы переводческого дела, национальный колорит. Не имея в своё время представления о маркетинге территорий, человек средних веков в попытке как можно шире охватить мир не просто сокращал его в своём © Музыкант В. Л., 2016 восприятии, но успешно создавал свою модель мира — микромир. Праславянин всегда ощущал страны света, а церковь, как микромир, являлась своеобразной экстраполяцией Вселенной: ад и рай располагались в соответствии с движением солнца, а движение истории строго подчинено движению солнца. В древнем обществе важнейшая социальная роль принадлежала глашатаю и чтецу. Особенно активно развивается политическое красноречие, одновременно выполнявшее функцию и территориального брендирования, в период расцвета Афин (V–IV вв. до н.э.), сделавшее известными ораторами того времени Фемистокла, Перикла, Демосфена. Исторически функции территориального брендирования долгое время выполняли именно глашатаи, статут которых предусматривал оповещение о текущих административных распоряжениях и обслуживание различных купеческих гильдий. Глашатаи выполняли роль современных дикторов-брендбилдеров, укрепляя и без того усиливавшуюся суггестивность новых брендированных территориальных образований. Если королевские и рыцарские глашатаи, герольды, передавали информацию «сверху вниз», то городские глашатаи наделялись администрацией правом собирать у населения заявки на куплю-продажу необходимых предметов и оповещать об этом. В английском статуте 1368 г. указывалось: в случае продажи чего-либо гражданин должен оповестить об этом желающих через глашатая, который утверждён графским наместником [22, р. 47]. В средневековом городе, не менее чем в античном, со специально уполномоченными официальными вестниками соперничало разноголосье «вольных» торговцев и ремесленников. Роль «криков Парижа» в площадной и уличной жизни города была громадной. Всё расширявшийся спрос на эти профессии был связан с ростом средневековых городов в Х–ХI вв. Именно урбанистическая культура интенсивно порождала различные формы массовой коммуникации, информацию, в том числе рекламу. Об укоренённости института глашатаев свидетельствуют Цеховые статуты, относящиеся к ХII–ХIII вв. Так, раздел V «Регистра ремёсел и торговли Парижа» был специально посвящён интересующей нас профессиональной группе. В нём предписывалось: «Каждый парижский глашатай <...>, начиная с первого дня, как только он будет записан, и до того, как будет выписан, должен 1 денье братству купцов, кроме воскресенья, когда он ничего не должен, или если он болен, или ушел в паломничество к Св. Якову, или за море <...>. Каждый парижский глашатай может идти в любую таверну, в какую захочет, и выкрикивать вино. Если в таверне нет глашатая, кабатчик не может запретить ему <...>. Если же кабатчик говорит, что он не имеет разливного вина, глашатай берет с него клятву, что он не продавал вина, будь то при закрытом или открытом погребе. Если глашатай находит пьющих в таверне, он их спрашивает, за какую цену они пьют, и глашатай будет выкрикивать эту цену <...>. Если кабатчик, продающий вино в Париже, не имеет глашатая и закрывает двери перед глашатаем, то глашатай может выкрикивать вино по королевской цене, т. е. в 8 денье, если вино дешево, и в 12 денье, если вино дорого. Глашатай имеет каждый день от своей таверны не меньше 4 денье, а больше он не может брать под клятвой. Глашатай должен выкрикивать 2 раза в день, кроме великого поста, воскресений, пятниц, восьми дней рождества и сочельников, когда глашатаи выкрикивают один раз. В святую пятницу глашатаи не выкрикивают, но проверяют вино после службы. Глашатаи не кричат в дни, когда умирает король, королева или их дети» [18, с. 318–319]. Столь подробная регламентация рекламной деятельности — лучшее свидетельство её внедрённости в жизнь, необходимости на данной стадии общественного развития. Действительно, ремесло публичного информирования востребовалось различными слоями средневекового общества: духовенством, рыцарством, бюргерством. Статут предусматривал глашатаев для обслуживания различных купеческих гильдий. Улицы и площади буквально звенели от этих разнообразнейших криков. Для каждого товара: еды, вина или вещи — были свои слова и своя мелодия крика, своя интонация, т. е. свой словесный и музыкальный образ [2, с. 200]. Глобализация рынков объективно повлекла за собой увеличение удельного веса «чужого слова» — прецедентного текста, интекста. В итоге материально закреплённый текст «приводит к отчуждению действия не только от адресата, но и от адресанта, и от самих исполнителей, к дальнейшему опосредованию связей между исполнителями и аудиторией» [3, с. 37–38]. Форма существования интеллектуально-эмоциональных (психосемантических) состояний «чужой речи», называемая интекстом, рассматривается современной наукой как «совершенно самостоятельное, конструктивно законченное и лежащее вне данного контекста» высказывание [4, с. 136–137; 13, 14]. Безусловно и то, что контуры «чужой речи» могут и обязаны стираться, тогда как «авторский контекст» стремится к разложению компактности и замкнутости чужой речи, к её рассасыванию, стиранию границ чужого слова. Исследователи в разное время справедливо предлагали различать такие типы интекстов, как: цитата, центон, аппликация (точный перевод в процессе переводческой деятельности), пастиш, буриме (формальный, микролингвистический перевод), перифраза, глосса (цитатный перевод), деминесценция, стилизация (языковой, микролингвистический перевод), рарафраза (описательный перевод), аллюзия (вольный перевод), антономазия, адаптация, иррадиация (тематический перевод), бурлеск, травести, кеннинг (экспрессивный перевод). Все перечисленные типы интекстов широко встречаются в современных текстах: «чужая речь», указывающая на определённую картину мира, становится нехарактерной для языкового сознания, проживающего на другой территории. Не потому ли в Петровскую эпоху немцев называли немыми, т. е. не умеющими говорить по-русски? Таким образом, при брендировании территорий начинает восприниматься не только «предметный смысл <...> но также все языковые особенности его словесного воплощения» [4, с. 142; см. подробнее: 13, 14]. Его тенденция неизменна — стереть контуры чужого слова. Закономерно, что индивид, интерпретируя увиденное им через призму собственного социокультурного опыта, пытается экстраполировать полученные знания на понятное ему семиотическое поле. Семиосфера, как структура, требующая раскодирования закодированного текста, обладает рядом отличительных признаков, а её декодирование предполагает пересечение границы при условии, что при кодировании текстового сообщения исходные языковые параметры учли специфику той самой семиотической системы, к которой принадлежит [12, с. 147–156]. То, что в Древнем Риме клеймилось как порок, в Греции почиталось чуть ли не доблестью: римлянин смотрел на характер меркантильного грека, идеалом которого был хитроумный Одиссей, свысока. Но и грек, в свою очередь, смеялся над чванством римлянина, над отсутствием в нём истинно художественного чутья, над тем, что он корчил из себя мецената, что он в высших слоях общества принял греческий язык за модный, оставив свой, родной, достоянием плебса. Образ подлинного римлянина, способного повести воинов в битву и управлять провинцией, знающего законы и уверенно ведущего судебное разбирательство, гражданина, готового подать точный и разумный совет в любом большом или малом государственном деле, — этот образ, проходящий через диалоги Цицерона «Об ораторе» или «Об обязанностях», взятый во всей совокупности своих черт, соответствовал лишь одному человеку — тому, кто одержал победу и потому был предназначен править и руководить [8, с. 22–23]. История свидетельствует: в любой семиосфере игнорирование культуры страны, на жителей которой направлено сообщение, приводит к разрушению маркетингового диалога, а закодированные тексты так и не могут быть правильно раскодированы с учётом нового смысла [12, с. 517]. В Древнем Риме в день похорон знатных особ особый глашатай зазывал желающих отдать последний долг покойнику такими словами: «Гражданин умер, кто из вас желает проводить его в гроб? Час для этого настал, сегодня вынос». Погребальный кортеж открывался музыкой; за ним шли плакальщицы, исполнявшие погребальные песни. В позднейшие времена за плакальщицами следовали актёры, декламировавшие соответствующие тексты и иногда представлявшие разные сцены. Главой этих артистов, или мимов, был архимим, который должен был в жестах и походке подражать покойному. Для большего сходства он надевал маску, изображавшую умершего. За архимимом двигались предки умершего, т. е. их восковые маски (так называемые imagines. — В. М.), висевшие в атриуме каждого дома в нишах, почерневшие, закопчённые. Маски несли актёры, которых нанимали специально для проведения обряда похорон. Они были одеты в костюмы покойного, консульские или цезарские тоги, а иногда и в триумфаторский костюм [6, с. 262]. Торжественные обряды со стройным пением кантов, ответными песнями хоров, костюмами и масками, соответствующими изображаемым лицам, послужили началом мистерий и драматических представлений, во время которых любой гражданин мог прорекламировать себя. В период дорыночной экономики все признаки протобрендинга находились на человеке, выступая в виде своеобразного символа, сгустка социально значимой информации, которая определённым образом позиционировала носителя этой символики. Сила, отвага, решительность, красота позволяли человеку выделиться из общей массы. Боевые шрамы у мужчин и декорация лица у женщин, выполняя функцию антропотекстовой коммуникации, по сути, явились прообразом современной рекламы, проторекламой, протобрендингом. Так же как протогорода во многом напоминали современный город, протореклама в период «первобытного коммунизма» позволяла любому члену общины выделить свои личные качества и подчеркнуть индивидуальность. Постепенно отдельные функции закрепились за представителями общины, наиболее умелым делегировались особые полномочия вождя, шамана, шута. Постепенно в отдельный институт выделился театр. Издревле подобное позиционирование направлялось на производимые страной продукты или имеющиеся у государства таланты. Обратимся к удивительным способам использования данного инструмента Гомером, рассказчиком «Илиады», который обязательно включает в монологи героев обращение к богам, к кому-то другому. По сути, монологи — прародители коммуникативных жанровых форм личностного уровня общения: самоотчёт, исповедь, медитация, клятва, данная самому себе. Наконец, нельзя забывать и о сокровищнице всех знаний — памяти. По его мнению, речь должна расцветать и разворачиваться только на основе полного знания предмета: часто импровизация полезна, но «еще полезнее подготовиться к выступлению — дать себе время на размышления и зато уж говорить тщательнее и старательней». Оратору стоит больше писать. В то же время «перо — лучший и превосходный творец и наставник красноречия» [21]. Всякий оратор должен заботиться о том, что сказать, как сказать и где сказать. Очень важно такое понятие, как «уместность». Оно означает соответствие и сообразность с обстоятельствами и лицами. Это относится к поступкам, словам, пластике. Самым важным в искусстве оратора является разработка предмета речи: создать вступление речи, чтобы привлечь слушателя, возбудить его внимание и подготовить его к своим поучениям, изложить дело кратко и ясно, чтобы всё в ней было понятно; обосновать свою точку зрения и опровергнуть противную, и сделать это не беспорядочно, а при помощи такого построения отдельных доводов, чтобы общие следствия вытекали из частных доказательств. Наконец, замкнуть всё восполняющим или успокаивающим заключением. О своеобразии устного сообщения по сравнению с письменным писал в своей «Риторике» Аристотель: не должны ускользать от нашего внимания различия между речью письменной и речью во время спора. Основное орудие устной речи — звук: всевозможные ритмические построения, изменения высоты тона, усиление и ослабление силы звука, ускорение и замедление темпа, паузы, логические ударения. Среди важнейших условий и природных свойств красноречия, описанных древними мудрецами, назовём акустичность — использование в качестве главного средства выражения звука (речь, музыка, шумы), в качестве главного средства воздействия — звучащие слова; однотипность речевого общения — прямая, хотя и опосредованная обращённость к слушателю; дистантность речевого акта — некоторая удалённость говорящего от слушающего, а иногда и отсутствие зрительности; синхронность — восприятие речи в момент её произнесения; массовость слушающей аудитории, разнообразной по социальному составу, возрасту, полу, образова нию и культуре; некая камерность обстановки, в которой, как правило, происходит действо [20, с. 128]. Подобный арсенал, вбирающий в себя устные массово-коммуникативные жанровые формы (дискуссия, беседа, призыв, заклинание, плач, загадка, восхваление, приказ, мольба, угроза, поношение, наставление, рассказ), стал обыденным уже в глубокой древности. В условиях общинно-родового строя венцом устного словесного творчества людей стали «Илиада» и «Ригведа» («Илиада» завершена в IX–VIII вв. до н.э., «Ригведа» — X–IX вв. до н.э.) — адекватное отражение устных, живых текстов, господствовавших в период общинно-родового строя [3, с. 70]. Обращаясь к троянцам, Гектор призывает:«Трои сыны, и ликийцы, и вы, рукоборцы дардарцы! Будьте мужами, о други; вспомните рьяную храбрость Здесь, пред судами ахеян! Своими очами я видел, Славного воина стрелы и лук уничтожены богом! Видимо ясно сынам человеков могущество бога...Здесь умереть, но останутся живы супруга и дети, Дом и наследие целы останутся, если ахейцы В черных судах унесутся к любезным отечества землям». Так говоря, возбудил он и силу и мужество [7, с. 306]. В своём очерке начала XX в. «В лесах Либерии» И. Бюттикофер отмечал, как легко африканские племена способны определить характер европейца, решившего их посетить. Они пропоют о хороших или дурных свойствах характера человека, и «ничто не избежит их внимания: ни его наружность, ни его походка или костюм. Африканцы найдут тотчас что-нибудь выдающееся, что сейчас же и передадут или в виде похвальной песни, или в виде насмешки. Эта привычка открыто хвалить или порицать людей в своих песнях немало влияет на поступки африканца, так как он очень чувствителен к мнению о нем и боится стать предметом насмешек; тогда как лесть побуждает его к таким поступкам, которые способны, по его мнению, вызывать удивление его сородичей. Поэтому песенники и песенницы служат органами общественного мнения и заменяют до некоторой степени наши журналы и газеты. Критика этих певцов бывает иногда так ядовита, что ведет к сильным ссорам и распрям...» [1, с. 282]. С упадком греческих городов уменьшается и надобность в политическом красноречии. Риторы начинают пользоваться приёмами без учёта конкретной обстановки, вырабатывают правила, «годные на все случаи жизни». В результате развития процесса «производство-потребление» и появления зачатков частной собственности в рамках общины происходит первое в развитии систем средств массовой коммуникации (СМК) разделение на адресантов и адресатов, полифункционализм расщепляется, внутренняя программа действий в пределах общины разрывается. Место глашатаев занимают другие носители информации. Прошёл достаточно длительный период, прежде чем при кодировании текстового или графического решения начали учитываться исходные параметры иной семиотической системы, к которой принадлежит адресат. Разумеется, по мере минимизации интеллектуальных и культурных «ножниц» недопонимание постепенно сводилось к минимуму. Таким образом, различные культуры могут по-разному производить отбор информации о внешнем мире и структурирование. Обратим внимание на факт, описанный российским путешественником начала XX в., как трудно ему воспринимать чужие традиции и прогнозировать реакцию берберов, торговавших оружием и зарекомендовавших себя страстными любителями рассказов. Арабские кочевники забывали свою торговлю, как только на рынке появлялся сказочник. «Тесным кружком обступают его, соболезнованиями, стонами, восторженными криками или воплями встречая самые патетические места повествования. Если рассказ спокоен, они время от времени похлопывают в ладоши; когда же он переходит в пение, они страшно возбуждаются, случается, что даже плачут <…>, как-то они вскочили с мест, выхватили ружья, кинжалы, изъявляя готовность куда-то бежать и с кем-то драться. Оказывается, что сказочник дошел до описания, как прекрасную дочь султана мучили демоны и волшебники» [1, с. 22–31]. Присущая арабам культура слова, несомненно, свидетельствует, что они уже в первых веках нашей эры были потенциальными носителями высокой цивилизации. Так, известно, что на Мухаммеда, как на способного торгового агента, обратила внимание богатая мекканская негоциантка Хадидиса, предложившая будущему пророку продавать её товары в Сирии на ярмарке. Мухаммед удачно провёл эту торговую экспедицию в 595 г. Это не было простым везением, так как Мухаммед, прежде чем приступить к торговле, осмотрелся, у надёжных людей разведал цены в Дамаске, Петре, Пальмире и в Газе, что на берегу Средиземного моря, и в самом Константинополе, богатейшем городе мира, столице. Полученная им прибыль намного превышала обычную. Как видим, Мухаммед владел искусством, как принято сейчас называть, маркетинговых коммуникаций настолько совершенно, что даже сумел обойтись только «десятком греческих и сирийских слов». Он больше использовал жесты и восклицания — для торговых операций этого вполне хватало [17, с. 83–87]. Исследователи жизни Иисуса обращали внимание на его умение строить устные выступления. Он «одной улыбкой, одним взглядом рассеивал возражения». Его проповедь была «приятная и нежная, дышала естественностью и благоуханием полей». Он «любил цветы и пользовался ими для прелестных и поучительных сравнений. Птицы небесные, море, горы, детские игры постоянно фигурируют в его поучениях. Стиль его не имел ничего общего с греческими периодами, скорее напоминал обороты речи еврейских притч, в особенности сентенции иудейских ученых... Мысли его развивались не в длинных предложениях, а в изречениях, вроде употребительных в Коране... Между этими различными отрывками не было связующих переходных вставок; однако большей частью они были проникнуты общим духом, который объединял их в одно целое. Но в особенности он был неподражаем в своих притчах. В иудаизме не существовало никаких образцов для этой чарующей формы поучения. Он ее создал. Правда, в буддийских книгах встречаются притчи совершенно такого же духа и с таким же построением, как в Евангелии... Для объяснения этого сходства, быть может, достаточно сказать, что как нарождающееся христианство, так и буддизм были проникнуты одним и тем же духом кротости и глубиной чувства» [19, с. 141]. Только гигантской силой коллектива возможно объяснить непревзойдённую и по сей день глубокую красоту мифа и эпоса, основанную на совершенной гармонии идеи с формой. Среди северных арабских племён религиозные обряды отправляло всё племя и с помощью богов пыталось улаживать свои дела. «Отдельный человек выступал перед Богом прежде всего как представитель своего племени; именно то, что он являлся частью племени, давало ему право тревожить богов своими делами и позволяло надеяться на благоприятные результаты адресованных богам прошений; его личные заслуги и нравственные качества имели в какой-то степени второстепенное значение» [17, с. 19]. На Руси труды писателей-гомилетов (авторов учений и проповедей) оказывали влияние на формирование нравственных идеалов христианского мира и заставляли задуматься над свойствами человеческого характера, обращали внимание на особенности человеческой психики, воздействовали своим опытом «человековедения» на другие литературные жанры. Так, одним из наиболее авторитетных писателей-гомилетов Иоанном Златоустом был выработан стиль проповеднической прозы, вобравший в себя несметное богатство выразительных приёмов риторики, благодаря которым текст отличался потрясающей экспрессивностью [16, с. 87]. Известно, что поучения Иоанна Златоуста входили в состав сборников в 1073 и 1076 гг. Говоря о духовном мире древнерусского человека, следует иметь в виду, что люди Киевской Руси не только молились и читали душеспасительные наставления. Подавляющее большинство людей того времени, от простого крестьянина-смерда до боярина и князя, так же как и мы, пели и слушали песни, рассказывали и слушали занимательные истории о сильных, смелых и великодушных героях. Они, вероятно, знали любовную поэзию, весёлую прибаутку — словом, были знакомы с большинством тех жанров, без которых немыслима современная литература [9, c. 25; 15]. Рисунок 1 – «Знаки Рюриковичей» на печати Святослава Игоревича, освободившего Русь от хазар (прорись по В. Л. Янину) [5, c. 39] Фольклор дописьменного периода и фольклор Киевской Руси практически до нас не дошли, о них мы можем судить лишь на основании косвенных данных. Однако эпические предания о первых киевских князьях сохранились в обработке летописцев в составе древнейших летописных сводов. Хотя потребность в книгах у молодого христианского государства была чрезвычайно велика, возможности для удовлетворения этой потребности были весьма ограничены. На Руси было ещё мало умелых писцов, только начинали создаваться корпорации книжников (скриптории), сам процесс письма был длительным (старейшая из дошедших до нас рукописей Остромирово евангелие переписывалась с октября 1056 до мая 1057 г.), а материал, на котором писались книги (пергамен), — дорогим. Кроме того, «существовал строгий выбор, сковывающий индивидуальную инициативу: писец мог взяться за переписку рукописи только в том случае, если он работал в монастыре или знал, что его труд будет оплачен заказчиком». А заказчиками, как известно, могли быть либо богатые и именитые люди, либо церковь [9, с 19–20; 15]. Среди более чем 130 рукописных книг XI–XII вв., сохранившихся до нашего времени, около 80 — богослужебные книги, остальные — книги разных жанров: хроники, исторические повести, сборники изречений, естественно- научные сочинения. Развитие традиционных жанров древнерусской литературы в XIII в. характеризуется интенсивным включением в летописные своды повестей, которые, хотя и подчинены всему содержанию летописи, вместе с тем имеют завершённый характер. В традициях жанра создаются жития святых. В то же время за жанровые рамки выходят произведения «Слово о погибели Русской земли» и «Моление Даниила Заточника», оба эти произведения «в жанровом отношении — полулитературныеполуфольклорные», стоящие «по большей части на стыке фольклора и литературы» [10, с. 13.] К жанру житий относятся «Летописец Даниила Галицкого» и «Житие Александра Невского». Особые черты присущи «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву»: автор краткой летописной повести, включённой в летописный свод 1408 г., «не зависел ни от княжеского, ни от митрополичного летописания, что и определило те черты этого произведения <...>, которые придают этому памятнику XIV в. особый характер и выделяют его из остальных произведений этого времени» [10, с. 25]. Автор, вероятнее всего близкий к купеческой среде москвич, очевидец нашествия Тохтамыша, использует имевшийся в то время арсенал литературных приёмов для формирования благоприятного имиджа «гостей» — купцов. Наибольшими симпатиями автор наделяет торговых людей, которые несут основное бремя тягот по обороне города: о героизме купцов говорят действия обороняющихся. Особо автор останавливается на суконнике Адаме: «Москвитин, суконник, именем Адам, иже бе над враты Флор Лаврьскими (на месте бывших Флор-Лаврьских ворот ныне находится Спасская башня Кремля) приметив, назнаменовав единаго татарина нарочита и славна, иже бе сын некоего князя ординьскаго, напряг стрелу самострельную, ю же испусти напрасно (внезапно), ею же уязвив сердце его гневливое и вскоре смерть ему нанесе; се же бысть велика язва всем тотаром, яко и самому царю сту жити о сем». Опытным врагам противостояли не искушённые в военном деле москвичи — либо купцы, либо ремесленники [10, с. 181, 29]. Что касается способов и методов красноречия, положенных на бумагу, то в первой четверти XVII в. митрополит Макарий, занимавшийся преподаванием риторики в Вологодской епархии, написал свою «Риторику». Предполагается, что произведение является, скорее всего, переводом на славянский с польского, а сам оригинал имеет латинское происхождение. В то же время обращают на себя внимание примеры, близкие русскому читателю, что позволяет сделать вывод, что автор перевода внёс немало своего в работу. Исследователи считают, что эта книга оказала существенное влияние на развитие риторики в России, являясь, по сути, на протяжении ста лет основополагающей работой, энциклопедией знаний своего времени. Большой вклад в искусство красноречия внёс автор курса по гомилетике петровской поры Феофан Прокопович, не только суммировавший опыт древних риторов, но и составивший рекомендации и практические задания по искусству красноречия. Ф. Прокопович подчёркивал, что пиитика (поэтика) по своей сути та же риторика. Эти воззрения получили распространение в Киево-Могилевской академии, где он преподавал риторику. Русский гений М. В. Ломоносов (1711–1765) написал первую краткую риторику в 1743 г. — «Краткое руководство к риторике, на пользу любителей сладкоречия сочиненное». Вторая его работа по этой же тематике появилась в 1748 г. — «Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показывающая общие правила общего красноречия, то есть оратории и поэзии». М. В. Ломоносов, выпускник Славяно-греко-латинской академии, работая над первыми русскими руководствами по красноречию, оставлял в работах всё, что, по его мнению, соответствовало нормализации русского литературного языка. В более поздний период появляются «Правила высшего красноречия» М. М. Сперанского (1772), а в XIX в. выходит «Риторика» профессора Н. Ф. Кошановского, преподававшего в Царскосельском лицее. К тому же времени относится «Карманный словарь иностранных слов» М. В. Буташевич-Петрашевского. В своей книге известный представитель русского освободительного движения отводил особую роль оратору-глашатаю, настоящему трибуну: «Только в часы великих потрясений, переворотов, торжеств или бедствий общественных, когда перестала преобладать инерция, когда все соки общественной жизни пришли в воспроизводительные брожения, тогда только возможно явление оратора — глашатая истин и нужд общественных, тогда только он может надеяться всяким звуком своего голоса возбуждать сочувствие в своих слушателях...» [Цит. по: 23, с. 315–327]. В своё время Платон обращал внимание на немаловажное этическое требование — совпадение слова и дела: «Всякое знание, отделенное от справедливости, представляется плутовством, а не мудростью». Его наставления получили развитие во второй половине XIX в., когда проведение судебной реформы, введение суда присяжных заседателей позволили в полной мере проявиться судебному красноречию. Академик, член Государственного совета, видный оратор и писатель, судебный деятель А. Ф. Кони оставил потомкам ценнейшие «Советы лектору», которые не поте ряли своей актуальности и в наше время: «Необходимо готовиться к лекции: собрать интересное и важное, относящееся к теме прямо или косвенно, составить сжатый, по возможности полный план и пройти по нему несколько раз. Еще лучше — написать речь и, тщательно отделав ее в стилистическом отношении, прочитать вслух. <…> Перед началом выступления следует мысленно пробежать план речи <...>. Следует одеться просто и прилично <...> “психическое” действие на собравшихся начинается до речи, с момента появления лектора перед аудиторией. <…> Размер волнения обратно пропорционален затраченному на подготовку труду <...> Говорить следует громко, ясно, отчетливо (дикция), немонотонно, по возможности выразительно и просто. В тоне должны быть уверенность, убежденность, сила. Не должно быть учительского тона <...> Жесты оживляют речь, но ими следует пользоваться осторожно...» [11, с. 110–115]. Продолжение статьи будет опубликовано в следующем номере журнала «Вестник славянских культур»

Напиши аннотацию по статье

27 УДК 008 ББК 71.1 Музыкант Валерий Леонидович, доктор социологических наук, профессор кафедры массовых коммуникаций, Российский университет дружбы народов, ул. Миклухо-Маклая, д. 10/2, 117198 г. Москва, Российская Федерация, профессор Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации E-mail: mailto:vmouzyka@mail.ru КОНТУРЫ ЧУЖОЙ РЕЧИ КАК ИНТЕКСТ В ДИСКУРСЕ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ Аннотация: Глашатаи в средневековом городе выполняли роль современных дикторов, при помощи слова брендировавших новые территориальные образования. Урбанистическая культура интенсивно порождала различные формы массовой коммуникации, а глобализация рынков объективно влекла за собой увеличение удельного веса «чужого слова» — интекста. Отчуждение самого коммуникационного действия не только от адресата, но и от адресанта привело к стиранию границ чужого слова, что крайне важно для эффективного брендинга территорий. На Руси подобную роль выполняли труды авторов учений и проповедей, влиявшие на формирование нравственных идеалов христианского мира, воздействовавшие своим опытом «человековедения» на другие литературные жанры. Ряд способов и методов красноречия был положен на бумагу, что существенно повлияло на развитие риторики как инструмента территориального брендирования. Так как семиосфера — структура, требующая раскодирования закодированного текста, то игнорирование законов кодирования или декодирования текстового сообщения, нарушение его исходных языковых параметров приводит к разрушению той самой семиотической системы, к которой принадлежит адресат. С раннего средневековья самым важным в искусстве оратора являлась разработка предмета речи, а культуре была отведена функция отбора информации о внешнем мире. Таким образом, различные культуры могут по-разному производить необходимый отбор и структурирование. В языке, в мифе и эпосе, как главных деятелях эпохи, определённо складывалось коллективное творчество всего народа, а не личное мышление одного человека. Поэтому адресность сохранившего национальный колорит текста — ключевой параметр территориального брендирования.

корневых морфема бур пур в монгольских языках. Ключевые слова: монгольские языки, фоносемантика, лексика, корневая морфема, эти мология. В лексике каждого языка имеется значительный фонд слов, связь формы которых со значением непонятны носителям языка. Изучение источников и процессов формирования словарного состава языка, а также реконструкция первичной мотивации является предметом этимологического анализа. Исторические изменения слов обычно затемняют первичную форму и значение слова, что вызывает особые сложности при объяснении значений и определении их первичной семантики. Некоторые ученые констатировали «методологический застой» в этимологических изысканиях, и в качестве выхода из сложившейся ситуации ими была предложена необходимость учета прямой связи между звуком и значением в диахроническом плане. В XX в. развитие этимологических исследований связано с появлением работ, в основе которых представлена гипотеза о звукоизобразительном происхождении слов. В лингвистике появляется термин «этимологиче * Статья подготовлена в рамках государственного задания (проект XII.193.1.5 «Ментальность монгольских народов в зеркале языка», номер госрегистрации № АААА-А17117021310266-8). Чимитдоржиева Гунсэма Нимбуевна – кандидат филологических наук, ученый секретарь Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН (ул. Сахьяновой, 6, УланУдэ, 670047, Россия; ch.gunsema@gmail.com) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 3 © Г. Н. Чимитдоржиева, 2018 выявление звукоизобразительного мотива номинации слова и объяснение характера связи между звучанием и значением этимона [Шляхова, 2003, с. 109]. На основании формальных и семантических критериев с привлечением данных этимологических словарей и исследований мы выдвигаем гипотезу о звукоизобразительном происхождении определенных слов и групп слов с корневой морфемой bur-/pur- в монгольских языках (с параллелями из других языков в качестве возможных диахронически тождественных соответствий или типологических параллелей). Мы рассмотрим лексико-семантические группы, объединенные не только на основе сходных значений, но и на основе общих звуковых признаков. Анализ группы слов, объединенных между собой общей морфемой как общим компонентом значения (или общим семантическим ядром), позволит уточнить этимологию рассматриваемых слов, определить ряд семантически взаимосвязанных смежных лексико-семантических групп. Корневая морфема bur-/pur- представлена тремя фонемами, акустические характеристики которых мы должны представить для того, чтобы объяснить обусловленность выбора данных фонем при номинации или выявить наличие определенного соответствия между структурой элементов корня и признаками денотата. Каждая из этих фонем воспроизводит отдельный компонент акустического сигнала, а сочетание акустико-артикуляционных признаков звуков, в данном случае корневой морфемы, определяет фоносемантические корреляции, отражающие определенные признаки, образы. При этом исследователи фоносемантики констатируют, что «инициирующую роль в генетическом формировании семантики слова берет на себя начальный согласный звук или комплекс согласных, называемый фонестемой» [Михалев, 2007, с. 28]. Для начала необходимо представить характеристику звуков данной морфемы. Так, А. Б. Михалев при анализе корневой лексики дает следующую фоносемантическую характеристику звуков: «…билабиальные взрывные b, p коррелируют с различными звукоподражательными аспектами (в основном с сильными взрывными шумами), с буккальной деятельностью (включая и речевую), с понятиями “округлое”, “сжимать”. Дрожащий r по своей артикуляции склонен подражать длительным шумам, символизировать речевую (горловую) деятельность и понятия “резать”, “тянуть”, “округлое”» [Там же]. Согласно И. Г. Рузину, «общий для группы фонем различительный признак, используемый для передачи того или иного параметра природных звучаний и характеризуемый элементом значения, определяется как фонемотип. Фонемотип, таким образом, это своеобразный инвариант, в пределах которого допустимо варьирование фонем без изменения их звукоизобразительной функции. Одному фонемотипу в конкретном языке и конкретной лексеме могут соответствовать несколько различных реализаций: например, фонемотипу “взрывной” могут соответствовать b, d, g, k и т. д.» [Рузин, 1993, с. 19]. Исследователь Б. В. Журковский отмечает, что «наибольший интерес представляет звуковая природа идеофонов, а именно связь отдельных групп… “по- хожих” согласных (например, b/p/f/h; z/s; m/n; d/g и т. д.) с определенными лексическими значениями, причем… замены указанных “похожих” элементов фо- нетически необусловлены» [Журковский, 1969, с. 54]. Интересующие нас фонемы b, p, f, d, g, k, h относятся по своим акустикоартикуляторным параметрам к взрывным (смычным – b, p, d, g, k) и фрикативным (щелевым – f, h) согласным, среди которых b, p – билабиальные, g, k, h – велярные, d – переднеязычный. Таким образом, можно рассмотреть данную корневую морфему bur-, pur-, расширив ее в примерах до fur-, dur-, hur-, gur-, kur-. Что касается фонемы r, известный фоносемант С. В. Воронин рассматривает ее в составе типа сочетаний звучаний «чистых фреквентативов». Дрожащая фо ного типа1 придает ономатопу звучание, определяемое как быстрая последовательность (чередование, серия) ударов и ощущаемое как диссонанс, вызывающий раздражение слуха. Согласно его исследованию, на материале большого количества неродственных языков эта модель обозначает звуки движения, вращения, стрекота насекомых, журчания, бурления, грохота, треска и т. д. [Воронин, 2009, с. 55–56]. В статье предлагается системное описание звукоизобразительных значений в лексике с корневой морфемой bur-/pur-, в структуре которой в финали имеется генерализирующий семантический элемент – дрожащий звук r, а в инициали выступают согласные b/p, дополняющие и расширяющие изобразительный спектр финали. Мы представим лексико-семантические группы, где отчетливо прослеживаются морфемы bur-/pur-, bor-/por-, а также hur-, fur-, gur-, kur-, словообразование от которых позволило обозначить реалии и действия, характеризующие движения дыма, пыли, атмосферных осадков (метель, пурга, буран, дождь, порошить, моросить), акустические свойства звуков, издаваемых водой (бурление, клокотание, кипение, шорох дождя), звуки ветра, крыльев птиц (шуметь, взмах крыльев, порхание), акустические характеристики звуков человеческой речи и животных (бормотание, воркование, фырканье, хрип, рев), образы округлого, курчавого, вьющегося, поднимающегося и т. д. Данные по монгольским языкам были отобраны из словаря Ф. Лессинга [Lessing, 1960], из четырехтомного «Большого академического монгольскорусского словаря» [2001–2002], первого тома «Этимологического словаря монгольских языков» [ЭСМЯ], двухтомного «Бурятско-русского словаря» [Шагдаров, Черемисов, 2010], «Калмыцко-русского словаря» [1977] и «Словаря языка ойратов Синьцзяна» [Тодаева, 2001]. Материал по тунгусо-маньчжурским языкам взят нами из двухтомного «Сравнительного словаря тунгусо-маньчжурских языков» [1975–1977], данные по тюркским языкам – из [ДТС; ЭСТЯ, 1978; ЭСТЯ, 2003; EDAL]. В первую группу мы включили слова, акустически передающие звуки и образы живой природы, в основном воспроизводимые голосовыми органами и в меньшей степени другими частями тела. 1. По характеру звучания лексемы изображают резкие громкие звуки с основ- ными значениями ‘рычать, реветь, кричать, ворчать’. В ряде звукоподража- тельных глаголов, передающих акустические параметры звуков животных, пе- реносится ассоциативная связь на человеческую речь. Этот смысловой ряд передается междометиями и звукоподражаниями, в которых корневая морфема bar-/bur- в основном реализуется в редуплицированной форме: мо. бар бар ‘шум-гам (гул от множества голосов)’, мо. бар-бар дуугар- ‘рычать, издавать грубые, прерывистые звуки’, бур. бар-бар дуугар- ‘грубо ворчать’; бүр-бар гэ- ‘ворчать, бурчать (говорится о выкриках с бормотанием)’; бүрд гэ- ‘буркнуть’. Варианты корневой морфемы bur-/pur- с глагольным аффиксом -хир также передают эти значения: п.-мо. borkira-, мо. борхиро-, бур. бүрхир- ‘реветь, мычать (о быках)’, бур. борхир- ‘реветь (о верблюжонке)’; бурхир- ‘мычать и одновременно рыть землю (о быках)’; бүрхир- ‘реветь (о быке)’; перен. ‘рычать (о человеке)’, калм. боркл-, боркр- ‘издавать грубый басовый звук (о голосе), басить’; п.-мо. barkira-, мо. бархир-, бур. бархир-, калм. бəркр- ‘кричать (о животных); реветь, плакать навзрыд; квакать (о лягушках); каркать (о воронах); орать, голосить’; бур. ори-бархи ‘крики-вопли’. Ср. т.-ма. формы: эвенк., сол. баркирā-, ма. баjқара- ‘ре 1 C – согласный, V – гласный. рыдать’, ма. порпон парпан сэмэ, фурфун фарфан ‘плача, рыдая’; ульч. пор пор би ‘грубый, злой’; ма. пороң сэмэ (изобразит.) ‘грубо, невежливо (поступать)’. Глаголы мо. борго- ‘упорно лаять, окружать с лаем (о собаках)’, бур. боро- ‘набрасываться с лаем, гавкать; перен. ворчать’, п.-мо. barda- ‘беспрестанно говорить, болтать, не дать никому слова сказать’ также несут в себе смысловую на- грузку действия звукоизвлечения голосовыми органами. Регулярность чередования q/p позволила нам включить в эту группу п.-мо. qur [γurγuul], мо. хур [гургуул], бур. хура, калм. хур ‘тетерев’, который издает булькающие или как бы бормочущие звуки, нередко серия звуков сливается в единую трель. При бормотании одиночного тетерева можно различить повторение одной и той же глуховатой фразы: 'кАрру-кукАрру-куррррррр'2. В т.-ма. параллелях четко прослеживается чередование морфемы qor-/por-, qur-/pur-: эвенк. пуртакāн ‘глухарь (маленький)’; hороки ‘тетерев, глухарь; боровая птица вообще’, эвен. hорики ‘глухарь, тетерев; рябчик’, нег. хоjохи ‘глухарь, тетерев (самец)’, ороч. поро, ульч. поро, орок. поро, ма. ҳорки ‘глухарь, тетерев’; эвенк. hурки ‘тетерка, глухарь (самка)’. 2. По характеру звучания слова изображают резкие хриплые звуки с основными значениями ‘фыркать, хрипеть’, ‘курносый’, ‘глупый’. Для выражения об- раза, сопутствующего воспроизведению данного звука, в языке имеются и дено- таты со вторичной номинацией, от которых идет дальнейшее образное осмыс- ление. В основном здесь представлен корень pаr-/per-/por-/pur-. Этот ряд в первую очередь представляют звукоподражания и составные глаголы с ними: п.-мо. per per, pür, мо. пэр пэр, пүр, бур. пүр ‘фрр!’ (подражание звукам кашля, шуму крыльев при взлете птицы, фырканья), мо. пүр хий- ‘фрр! (звук взлета птицы, шум полета птиц)’, п.-мо. pürki-, мо. пүрхий- ‘взметнуться, взлететь; вскочить, сорваться с места’; бур. паар-паар дуугар- ‘громко и хрипло говорить’; пэр-пэр (звукоподр.) – звуки глухого фырканья, кашля, хлопанья или шарканья; пүр-пүр, пүр-пар (звукоподр.) ‘фрр!, фрр!’; пүр-пүр гэ- ‘издавать звуки «фрр!, фрр!», фыркать’; мо. пүрд (звукоподр.) фрр!; пүрд хий-, пүрд гэ- ‘шипение (звук шипения при тошения огня водой)’, пүрдхий- ‘шипеть’, бур. пүрд байса ниидэ- ‘лететь со звуком «фрр» (о рябчиках)’. От данной основы образованы при помощи аффикса мо. -чигна/-жигна, бур. – шагана ряд звукоподражательных глаголов: мо. парчигна- ‘издавать шумовые звуки’, паржигна- ‘трещать, греметь; издавать шумовые звуки, сиплые глуховатые звуки’, бур. паршагана- – говорится о различных шумовых звуках (например, бульканье при кипении, чавканье свиней, шум при взлете птиц, треск мотоцикла и т. д.); ‘говорить хриплым надрывным голосом’; пэршэгэнэ- ‘издавать звук «фрр», фыркать’. Ср. т.-ма.: эвенк. пэрэ- ‘выпархивать, с шумом вылетать (о птице)’, нан. порқина- ‘фыркать’, ма. пар пар сэмэ, пэр пар сэмэ (изобразит.) ‘порх! (о порхании птиц и насекомых)’, пур сэмэ (изобразит.) ‘порх! (о вспархивании перепелок)’, фэр (фар) сэмэ (изобразит.) ‘летая, порхая, блуждая; легкомысленно’, фор сэмэ (изобразит.) ‘фырк! (фыркая носом, чихая, задыхаясь от быстрой ходьбы)’, а также эвенк. hуракӣ ‘крыло’, эвен. hуриқи, орок. хурақи ‘предплечье, кость (часть крыла птицы)’; а также рус. порхать, фыркать. Возможно, признаки носа в словах с корневыми морфемами par-/pir-/por-/ far- – бур. парнагар ‘опухший; глупый (о морде щенка)’; бур. пирнагар ‘широкий книзу и вздернутый (о носе теленка)’, порногор, порхогор ‘курносый и приплюснутый’. Ср. т.-ма.: нег. парга ‘глупый’, нан. фарӷа ‘глупый’; ма. фартаҳун ‘разлатый; широконосый; тупоносый, курносый’; фортоҳон ‘горбоносый; тупорылый’ выражают связь звука, воспроизводимого с шумом ноздревыми отверстиями при 2 Голоса птиц онлайн. URL: http://onbird.ru/golosa-ptic вает ассоциацию образа ‘глупый’. Во второй группе рассматриваются слова, представляющие звуки и образы неживой природы. Основную символизирующую характеристику словам со звукоподражательными значениями ‘бурлить, клокотать, кипеть, клубиться’, ‘сердиться’, ‘болтать’, ‘суматоха’, ‘идти (о дожде, снеге), метель, пурга’ дает дрожащий формант r. Эта цепочка значений является основной при выра- жении других явлений. Главным образом, это интенсивные шумные звуки, сопровождающие процесс движения воды при кипении. В этом смысловом ряду присутствует лексика, обозначающая образ клубов дыма, пыли, вероятно по определенному сходству с пузырьками воды при кипении. Другими отличительными признаками слов этой группы являются зрительные: 1) округлая шарообразная форма пузырей кипящей воды и клубов дыма; 2) многократность, повторность действия с элементом вращения; 3) действие, направленное вверх и имеющее расширение в стороны, что позволяет зрительно констатировать некое увеличение в объеме. При этом слуховые ощущения переносятся на зрительное восприятие. Далее, актуальность указанных признаков привела к образному переосмыслению и номинации ряда действий: ‘сердиться, будоражить, болтать, суетиться, быть в суматохе’. Анализ этой группы слов также начинается с рассмотрения звукоподражаний и их производных: п.-мо. bur bur, мо. бур бур хий- ‘бурлить, булькать; клокотать, кипеть’, мо. бар бур ‘буль-буль, булькая’; бур. бур-бур гэ-, калм. бур-бур ги- ‘бурлить, пузыриться (о кипящей воде или молоке); клубиться (о дыме)’; мо. пор пор хий-, пор пор гэ- ‘клокотать’, бур. пор-пор гэ- ‘булькать, клокотать’; п.-мо. pur, мо. пур пур – звукоподражание клокотанию, мо. пур-пур хий-, пур пур гэ- ‘клокотать, бурлить’, пур хий-, пурхий- ‘поднимать пыль, валить клубами, бурлить’, бур. пүр-пүр бусал- ‘кипеть с бульканьем’; п.-мо. pürdki-, мо. пүрдхий- ‘шипеть при тушении огня водой’, бур. пүрд гэ- – о шипении, получающемся при тушении огня водой. В этой лексико-семантической группе представлены и другие слова, в неко- торых из них корневая морфема получила развитие до burg-/purg-:  мо. бура- ‘пениться, взбиваться, подниматься (о пене)’, перен. ‘болтать, пустословить, трещать’, калм. бур- ‘болтать, пустословить, ворчать, бормотать’, бур. хөөhэ бура- ‘выходить пене изо рта’, бур. буры- ‘клокотать, бурлить’;  п.-мо. borgi-, мо. борги- ‘сильно вскипеть’; п.-мо. burgi-, мо. бурги- ‘под- ниматься (о пыли), клубиться (о пыли)’, бур. бурья- ‘подниматься кверху, взви- ваться, клубиться (о пыли)’; мо. боргило- ‘журчать; вскипеть’, мо. бургила-, бур. бурьял- ‘бурлить, кипеть, клокотать; пениться, переливаться через край; под- ниматься столбом (например, о пыли), клубиться; бить ключом (об источнике); перен. горячиться’;  п.-мо. burgira-, мо. бургира-, бурхира- ‘дымиться, клубиться, подыматься вверх (о пыли, дыме)’; калм. буркл- ‘кружиться, нестись вихрем’, п.-мо. bürge-, мо. бүргэ-, калм. бүрг- ‘виться вихрем; кружиться, крутиться, пылиться; перен. кипеть гневом, кипятиться (о рассерженном человеке)’; мо. бүргэ- ‘приходить в замешательство, смятение, тревожиться’, калм. бүрг- ‘болтать, точить лясы’, ойр. бүрге- ‘носиться вихрем, кружиться, клубиться, взлететь на воздух; перен. болтать, молоть чепуху; приходить в замешательство, смятение’; мо. бүргэлэ- ‘виться вихрем, клокотать’; калм. бурҗң- ‘клокотать, кипеть; клубиться (о пыли, дыме, копоти); перен. кипятиться, горячиться, быть недовольным’;  п.-мо. purgi-, мо. пурги- ‘пылиться’, бур. пүрье- ‘бултыхнуться’, ойр. пурга- ‘клубиться, подниматься’; калм. пүрг- ‘быть многословным, болтать; пылиться’, хүрье- ‘клубиться (о пыли); клокотать’; хүрил- ‘кружиться’. Ср. рус.: бурлить, бормотать, бурчать, буркать, ворчать, браниться, брюзжать, т.-ма.: эвенк. бургӣ- ‘журчать’, ма. бур-бур сэмэ (изобразит.) бульбуль (о воде, бьющей ключом), бур сэ- ‘бить ключом’, фурги- ‘плескать, клубиться (о воде)’; кирг. буркура- ‘валить клубами густо (о дыме, пыли)’, як. күрүлээ- ‘бурлить, клокотать’, бурулаа- ‘издавать звук бурр, слабо клокотать, журчать’. В этой группе представлены лексемы с глагольным аффиксом мо. -чигна / бур. -шагана: п.-мо. burčigina-, мо. бурчигна- ‘бурлить, булькать, клокотать (о кипящей воде); перен. сильно гневаться, сердиться’; бур. буршагана- ‘клокотать, кипеть; перен. кипятиться, горячиться; нервничать; быть недовольным; хмуриться’; п.-мо. porčigina-, мо. порчигно-, пурчигна-, бур. поршогоно-, пуршагана- ‘бурлить, шумно кипеть, клокотать’; мо. пурчигна-, бур. пуршагана- ‘подниматься клубами, клубиться (о дыме, пыли)’, п.-мо. parčigina-, мо. парчигна- ‘издавать шумовые звуки’, бур. паршагана- – говорится о различных шумовых звуках (бульканье при кипении, чавканье свиней, шум при взлете птиц, треск мотоцикла и т. д.); бур. пүршэгэнэ- ‘тарахтеть, урчать (о моторе)’. Значение состояния суматохи выражается лексемами п.-мо. bürki- ‘прийти в замешательство, встревожиться, испугаться’, мо. бүргэ- ‘приходить в замешательство, смятение; тревожиться’, бар бур хийж ‘суетливо, в беспорядке’, бургин баргин ‘в суматохе, в смятении, в замешательстве, суетливо’. Ср. т.-ма.: нан. бургин-баргин (изобразит.) ‘спешные сборы’, ма. бурги-, бург’а- ‘приходить в смятение’, бургин ‘смятение, неожиданность’, бургин бургин ‘сумятица’. На основе значения ‘бурлить, подниматься’ можно расширить данный смысловой ряд, проанализировав группу слов со значениями ‘заквасить, гнить, плесень, вонять, грязный’, в которых проявляется признак действия, направленного вверх с некоторым увеличением в объеме. Плесень – это разновидность микроорганизмов в виде множества спор плесневых грибов, которые при попадании в благоприятную среду начинают активно размножаться, таким образом захватывая все доступное пространство. Они токсичны и выделяют неприятный запах. Закваска происходит также на основе грибковых культур – полезных бактерий, вызывающих брожение, в процессе которого продукт мутнеет и пенится. Итак, п.-мо. buri, buriva [Lessing, 1960, р. 138], мо. буриваа, бур. бури ‘плесень, прель’. Ср.: п.-мо. burita- ‘гнить, сгнивать’; п.-мо. burtaγ, мо., бур., ойр. буртаг ‘грязь, нечистоты; грязный, нечистый, поганый’, бур. бурхи ‘грязь’, бур. бүртэг (диал.) ‘мусор, сор’; п.-мо. burǰayi-, мо., бур. бурзай-, калм. бурза- ‘запачкаться чем-то белым’, бур. бурзагар ‘запачканный’, калм. борзн ‘грязный, немытый’; мо., калм. бүр-, бур. бүрэ-, бүри- ‘заквасить, заквашивать; сбивать простоквашу’, бур. бүрилгэ, бүрилтэ ‘закваска’, калм. бүрлhн ‘закваска молока’. Ср.: тюрк. порса- ‘вонять; издавать неприятный запах; протухать, тухнуть; портиться; загнивать’, порты- ‘заплесневеть, покрыться плесенью’, порчуқ ‘плесень’, уйг. пор ‘пористый, дряблый, гнилой, испорченный’, пура- ‘иметь дурной запах, худо пахнуть’ [ЭСТЯ, 2003, с. 123–124]. Следующая лексико-семантическая группа содержит денотаты, выражающие атмосферные явления, осадки. Вызывает трудность определение доминирующей роли того или иного модуса перцепции, соглашаясь, что номинация могла происходить как на основе звукового, так зрительного восприятия атмосферного осадка ‘дождь’ [Cyндуева, 2011, с. 201]. Корень *bor- в словах п.-мо. boruγ-a, мо., бур. бороо ‘дождь’, калм. боран, ойр. бораан ‘ненастье, непогода; дождь’, бур. хии бараан ‘ненастье’ (‘непогода’ < ‘метель, пурга’); калм. борал- ‘буше- вать (о непогоде); ехать при плохой погоде (в бурю, ливень)’, борат- ‘наступать (о непогоде)’. барабанящих по водной или твердой поверхности капель, интенсивность падения которых вызывает шум (например, ойр. барҗиңна- ‘идти с шумом (о проливном дожде), эвен. парго- ‘шуметь (о дожде)’, где шум выражен открытым гласным а, который связан с изображением сильных громких звучаний), а звук менее интенсивного, продолжительного дождя ассоциируется с бормотанием (ср. рус. бормотать < древнерус. бърмътать < образование от бър и мотати, т. е. ‘мотать, нести чепуху; говорить неразборчиво’ < старославянское бърбътати восходит к общеславянскому звукоподражанию bъrbъr, удвоенному от bъr3). Зрительное восприятие. Е. В. Сундуева [Cyндуева, 2011, с. 201–202] на основе глагольных форм Птунг. *pur- ‘моросить (о дожде); выпадать (о снеге)’, Пяп. *pùr- ‘идти (о дожде, снеге)’ [EDAL, р. 1105–1106] (ср. орок. пурэ- ‘моросить (о дожде)’, пуроj ‘дождь мелкий’, п.-мо. bürelǰе-, мо. бүрэлзэ- ‘рябить, мелькать’) доказывает связь зрительного аспекта в номинации дождя и не исключает про- явление признака ‘пестрящий’, в подтверждение раскрывая зрительно-образную составляющую корня *mor ‘нечто пестрящее’ в лексеме морось, которая пред- ставляет собой мелкие капли, взвешенные в воздухе. Это утверждение можно дополнить лексемой бур. боргоно- ‘двигаться, шевелиться, трястись (о чем-либо небольших размеров)’. Корень *borγ- в п.-мо. borγuγusu, мо. боргуус, бур. боргооhон ‘комары’, зап.-бур. боргоодоhон ‘мошка, мошкара’ символизирует множественное число мелких насекомых, рой которых кружится в воздухе. Ср. также: ойр. бурҗиңна- ‘многократно двигаться, кишеть (о насекомых)’; эвен. пороховаj ‘гнус, мошка’. Что касается глаголов мо. бургана- ‘падать, идти (о снеге при ветре)’, бурга- ‘падать, порошить (о снеге)’, бургина- идти (о снеге, дожде при солнечном сиянии), а также бургалиг цас ‘снежная пороша, метелица, пурга’, возможна интерпретация на основе зрительного восприятия, где корень bur-, как и в предыдущем случае, проявляет признак ‘пестрящий’. Пороша представляет собой мелкий снег, и этимология этого слова, к примеру, в славянских языках имеет такие значения, как ‘пыль, порох, прах; моросить; идти (о дожде)’. В бурятском языке также имеются лексемы с корнем bor-: (саhа) бордоhон ‘поземка, снежная вьюга’, бордоhол- ‘вьюжить, мести (о метели)’. Ср. т.-ма.: эвенк. бурки, эвен. бурқу ‘пороша, мелкий снег’, ороч., ульч., нан. бурэхи, ма. бураки ‘пыль’, эвенк. бурки- ‘покрываться снегом; порошить, падать (о мелком снеге)’, эвен. бурқу- ‘выпадать (о первом снеге)’, ма. бургаша- ‘носиться, расстилаться, клубиться (о пыли, дыме)’, орок. пурэ- ‘моросить (о дожде)’. В продолжение этого семантического ряда представляем и другие примеры: Птюрк. *bora- ‘северный ветер; обильно падать (о снеге)’; Пкор. *pora ‘снежная буря’ [EDAL, р. 1105–1106], кар. purgu, фин. purku, вепс. purg ‘метель’, коми purga ‘метель’ [Мызников, 2004, с. 57] > рус. пурга ‘сильная низовая метель (перенос ветром снега над землей)’, рус. буран, боран ‘ураганный ветер с метелью’ > тюрк.: ср. тур. buran ‘вертящий, сверлящий, колющий’, тур., тат. buran ‘метель, пурга’, вост.-тюрк., казах. boran, саг., койб. porān, тур., чагат. boraγan, buraγan ‘вихрь, сильная буря, наводнение, волна’ [Фасмер, 1986, т. 1, с. 243]. Ср. т.-ма.: эвенк. бӯрга, нан. борқали ‘пурга, вьюга’, нан. бора ‘снежинки’, ма. буран ‘буран, метель’, эвенк. бургал- ‘мести, занести снегом (о вьюге)’, нан. бора- ‘порошить, падать (о мелком снеге)’. Исходя из примеров, мы полагаем, что вполне вероятно выражение синкретичного зрительно-слухового образа в корне *burγ-/burg- с доминирующим зрительным аспектом. В цепочке значений ‘клубиться, кружиться, идти (о дожде, снеге при ветре), метель, пурга’ прослеживается образ осадка, ко 3 См. словарную статью «Бормотать» в «Этимологическом словаре русского языка» [Семенов, 2003]. URL: http://evartist.narod.ru/text15/005.htm#з_33 перед глазами, а при ветреной погоде снежинки кружатся в воздухе. Зрительная ассоциация корня bur- также связана со значениями ‘сумерки; темный; пасмурный; неясный; близорукий; покрывать, заволакивать’. Е. В. Сун- дуева [2011, с. 198] предполагает, что «приглушенные световые явления в сумерках связаны с тем, что в это время суток на границе между светом и темнотой с каждым мигом сужается мерцание света»:  п.-мо. börülǰe- ‘темнеть; мелькать перед глазами, мерцать, мерещиться’, мо., бур. бүрэлзэ- ‘темнеть, смеркаться; тускнеть; рябить, мелькать (в глазах), мерцать; помрачаться (о сознании)’, калм. бүрлз- ‘мерцать, рябить, мелькать (перед глазами)’;  п.-мо. bürüi barui ‘сумерки’, мо. харуй бүрий, бүрий баруй, бүрэнхий, бур. бүрэнхы, калм. бүрң ‘темный, мрачный; пасмурный’, бүрңкə ‘темный; неот- четливый, неясный’, барң-бүрң ги- ‘темнеть’. Ср. т.-ма.: эвенк. боро ‘сумерки’, ма. буру бара, бурухун буту ‘темно, мрачно; мельком, неясно’, бурубу- ‘затмевать- ся, закрываться облаками’, бурухун ‘темный, мрачный; мелькающий’;  п.-мо. bürüg, bürüger, мо. бүрэг, бүргэр ‘пасмурный, сумрачный’, бур. бүрэгэр ‘тусклый, едва видимый вдали, близорукий’; калм. бүрг ‘неясный, темный’, ойр. бүрег-бараг ‘полутьма; неясный, неотчетливый’; п.-мо. bürkeg, bürküg, мо. бүрхгэр, бур. бүрхэг, калм. бүркг ‘пасмурный, облачный; неясный, сумрачный, темный’; п.-мо. bürǰüger, мо. бүрзгэр ‘пасмурный (о погоде)’; п.-мо. bürügül, бур. бүрүүл ‘темно, неясно, сумерки’, бүрүүр ‘предрассветные сумерки’, калм. бүрүл ‘сумерки’; п.-мо. bürs, мо. бүрс барс, бур. бүрһэгэр ‘неясный, плохо видимый, тусклый’; п.-мо. börtüger, мо. бөртгөр, бур. бүртэгэр ‘неясный, пло- хо видимый; невзрачный; матовый’; п.-мо. börügsi- ‘потускнеть (о зрении)’, п.-мо. börüyi-, мо. бүрий- ‘смеркаться’, бур. бүры- ‘быть неясным, тусклым; мерк- нуть’, калм. бүри- ‘прищуривать глаза, смежать веки’; бур. бүрылгэ- ‘закрывать, загораживать, заслонять (свет)’, бүрүүлтэ- ‘смеркаться, становиться пасмурным; покрываться мраком, темнеть’. От этой формы признаковая характеристика дискретных цвето-световых явлений действительности прослеживается в словах п.-мо. bürilgene, мо. бүрэлгэнэ ‘калина’; п.-мо. bürilǰegene, мо. бүрэлзгэнэ ‘калина (плод)’; п.-мо. börtü ‘пестрый, с пятнами, чубарый’, мо. бөрт ‘пегий, пестрый; сивый, темно-серый’. В этот же ряд возможно включение значений глагола п.-мо. büri-, мо., калм. бүр-, бур. бүри- ‘покрывать, обтягивать; обшивать (мебель)’, п.-мо. bürke-, мо. бүрхэ-, калм. бүрк- ‘покрывать что-л., прикрывать, накрывать, заволакивать’, бур. бүрхэ- ‘покрываться, заволакиваться (облаками); становиться пасмурным’; п.-мо. bürkeg, мо. бүрх ‘шалаш’, п.-мо. bürkü, мо. бүрх ‘шляпа’; п.-мо. bürkügül, мо. бүрхүүл ‘покров; покрывало, покрытие, навес’, калм. бүркə ‘покрывало; колпак; крышка’, бур. бүрхөөг ‘покрытие, заслон (от солнца)’, бүрхөөлтэ, бүрхөөсэ ‘покров’ и др. Ср.: тюрк. бүр- ~ бүре- ~ бүрке- ‘накрывать, завертывать; омрачать, затемнять’; т.-ма.: эвенк. буркил- ‘покрыть; обтянуть (ровдугой остов чума)’, ульч., нан. бури- ‘покрыть’, ма. бури- ‘покрывать, окутывать’ [ЭСТЯ, 1978, с. 298], ма. бурубу- ‘затмеваться, закрываться облаками’. Если в вышеприведенных примерах элемент вращения, кружения представлен имплицитно, то в следующей лексико-семантической группе он является явным и основным значением в семантической цепи ‘кружиться; вращаться; сверлить; кудрявый, вьющийся’:  п.-мо. ergi-, мо. эргэ-, бур. эрье-, калм. эрг-, даг. ergi-, xergi-, xorgi- [EDAL, р. 1137] ‘кружиться, вращаться’. Ср. т.-ма.: эвенк. ҳорги-, эвен. мэрэкин-, мърълдин- ‘вращаться, кружиться, виться’, эвенк. пэри- ‘вращаться’, пэривун, пэрэкэн, ороч. пōрпу ~ пōрфу, ульч. порфу ‘веретено; ось; юла, волчок’; эвенк. hорол-, ульч. хэрэли- ‘кружиться, вертеться, вращаться’, ма. фориңг’а-, форғоша- явления, которые представлены в алтаистике как фонетический закон Рамстедта – Пеллио *p- > x- > h- > 0 (для монгольских языков) и вариант этого закона *p > h- > f- > 0 (для тунгусо-маньчжурских языков), предложенный Л. Гамбисом [Щербак, 1959, с. 56–57];  п.-мо. burγui, мо. бургуй, бур. бургы, калм. бурhу ‘сверло, бурав, бур’, мо. бургуй ‘проволока (для очистки курительной трубки), клизма’, п.-мо. burγuida-, мо. бургуйда- ‘прочищать трубку (проволокой); ставить клизму, промывать’, бур. бургыда- ‘сверлить’. Ср. т.-ма.: эвенк. пурул- ‘сверлить’, пурупчāнэ ‘сверло’, бургэс ‘шило’; пэривун ‘дрель для сверления’; эвен. эрэhэ ‘сверло, бурав’, ма. эрувэдэ- ‘сверлить’;  лексему п.-мо. bürgüd, мо., бур. бүргэд, калм. бүргд ‘беркут, орел’ можно отнести к группе кружиться – вращаться из-за аэродинамического характера полета самой птицы. В природе наблюдается большое разнообразие полетов: планирующие, машущие, парящие, трепещущие, маневренные, пикирующие, хлопающие, пульсирующие и др. – как результат специализации крыльев птиц в соответствии с биологическими потребностями каждого вида. Так, например, для лесных птиц характерен энергичный маневренный полет. Для открытых пространств, где всегда есть движение воздуха, характерны птицы-парители. Беркутам свойственно статическое парение. В восходящем потоке воздуха птица планирует и, не выходя за пределы потока, перемещается по спирали и набирает высоту [Горбатов, 1978, откр. «Беркут»]. Для наблюдающих снизу птица как будто кружит на месте. Вероятно, кружащий характер полета послужил основой при номинации птицы и был выражен с помощью корня bürg-. Признак ‘курчавый, вьющийся’, вербализованный лексемами п.-мо. burǰiγar [Lessing, 1960, р. 140], мо. буржгар, бур. буржагар, калм. буржhр ‘курчавый, волнистый, завитой, вьющийся’, мо. буржий-, бур. буржы- ‘курчавиться, кудрявиться, лохматиться, виться’; калм. бурҗи- ‘виться, лохматиться; морщиться’, мо. бурзай- ‘виться, курчавиться, ветвиться, торчать, виднеться шероховатым’; бур. аржай- ‘быть курчавым, в завитках’, наличествует в ряде фитонимов с корнем *bor-/bur-/burq-: п.-мо. burγasu, мо. бургас, бургаас, калм. бурhсн ‘ива, верба’, бур. бургааhан ‘прут; ива’; п.-мо. burγan-a, мо. бургана ‘вид акации’; п.-мо. buraγа, мо., калм. бура ‘густая роща, лесная чаща; ивняк; лоза, прут’; п.-мо. borulǰu, мо. боролз ‘аяния кустарниковая’; п.-мо. borulǰin [Ibid., р. 121], мо. боролж(ин) ‘береза-ерник’, бур. боролжо ‘кусты, кустарник’; п.-мо. borulǰuγan-a, мо. боролзгоно ‘кустарник желтоцветковый; курильский чай’. Ср. т.-ма.: ма. бурγа ‘мелкий ивняк, тальник’, эвенк. бурган ‘речная отмель с кустарником; черный тополь’, ульч. пирагда ‘чубушник’, нан. piregdēn ‘сирень крупная’, а также Птюрк. *bōr- ‘вид дерева или растения’ [EDAL, р. 1096]. Э. В. Севортян этимологизирует тюрк. бурчақ ‘горох; кукуруза; град; крупные капли пота; курчавый’ как производное от глагола бур- ‘вить; сгибаться’ [ЭСТЯ, 1978, с. 276]. Ср.: bur- ‘крутить; сверлить, буравить; кружиться’ [Там же, с. 264]. Ср. сол. борчо ‘бобы’ < монг.: п.-мо. burčаγ, мо. буурцаг ‘горох, бобы’, бур. буурсаг ‘семя, плод’, калм. бурчг ‘дробь (для ружья); горох’; п.-мо. burčaγai, мо. буурцгай ‘стручок’; п.-мо. burčaγan-a, мо. буурцгана ‘соя (желтая)’. Эти названия, возможно, обусловлены внешним вьющимся кучерявым видом растений. Зрительный и сенсорный образы в лексико-семантической группе слов с корнем bur- можно также охарактеризовать как ‘на вид сморщенный, на ощупь шероховатый’. Акустико-артикуляционные характеристики согласного r позволяют выразить раздражение, вызванное ощущением от соприкосновения с нечто имеющим неровности, шероховатым, в свою очередь впечатления от осязания были перенесены на зрительный образ: гар ‘выступающий белыми пятнами (о солончаках)’; бур. буршагар, калм. бурчгр ‘смятый, скомканный, сморщенный’;  п.-мо. borčii-, мо. борчий- ‘морщиниться’, бур. буршы-, калм. бурчи- ‘сморщиваться, быть смятым’; ойр. борчии- ‘хмуриться’. Ср.: эвенк. борчима ‘шероховатый’; бур. борсогор ‘съежившийся’; бордигор ‘узловатый, с наростами (о коре дерева); рябой; шероховатый’; боржогор ‘чеканный; узорчатый; пупырчатый’, борзогор ‘грубый, комками (о муке)’, борьёгор ‘неровный, каменистый; корявый (о дереве)’;  п.-мо. borkiγar, мо. борхигор, бур. борхогор, борхигор ‘шероховатый, в шиш ках; съежившийся; невзрачный’;  п.-мо. borγučuγ, borγučui, мо. боргонцог, боргоцой, бур. борбоосгой ‘шишка (хвойных растений)’ восходят к образу ‘нечто шероховатое, бугристое’;  п.-мо. borča, мо. борц, бур. борсо, калм. борц ‘вяленое мясо (нарезанное тонкими кусками); иссушенный, истощенный’. Ср. т.-ма.: эвенк. барча ‘вяленая рыба, мука (из сушеной рыбы, мяса)’, барча- ‘вялить рыбу’; пурча ‘мука (рыбная, из сушеной рыбы); вяленая рыба’; ургавча ‘мясо (вяленное на солнце)’; эвен. hорча ‘мясо (мелко нарезанное, сушеное или вяленое)’. Семантический ряд со значением ‘стягиваться, становиться целым, формироваться’ от формы п.-мо. büri-, мо., калм. бүр-, бур. бүри- ‘покрывать, обтягивать; обивать, обшивать (мебель)’, а также омонимичной формы со значением ‘квасить, заквашивать’ представлен следующими словами: п.-мо. bürin, мо. бүрэн, бур. бүрин ‘всё, полностью, целиком, вполне; весь, целый, цельный, полный’, калм. бүрн ‘полностью, сполна; целый, невредимый’, п.-мо. bürid-, мо., калм. бүрд- ‘состоять из чего-л., становиться полным, целым; складываться, образовываться; преисполняться’, п.-мо. bürildü-, мо. бүрэлдэ- ‘свертываться (о крови); кваситься (о тараке); заживать (о ране); формироваться, образовываться, складываться’, калм. бүрэлдэ- ‘затягиваться (о ране), срастаться (о костях); заквашиваться (о молоке), свертываться (о крови)’, бур. бүрилдэ- ‘созревать; формироваться, образовываться’. В этот же ряд мы включаем слова п.-мо. borgusi-, мо. боргоши- ‘подрастать, крепнуть (о детях); заживать (о ране)’, бур. боргожо- ‘подрастать (о человеке и о животном); становиться на ноги, крепнуть’; п.-мо. büridge-, мо. бүртгэ-, калм. бүртк- ‘проверять наличие, учитывать; собирать, регистрировать; пополнять’. Ср. тюрк. параллели: в ДТС [с. 132] bür- ‘стягивать, затягивать (с образованием складок)’, в ЭСТЯ [ЭСТЯ, 1978, с. 294–295] bür- ‘делать складки; шить, зашивать; стягивать, затягивать; сжимать’. Ср.: ма. борҳо ‘скопляться (в одном месте), собираться, толпиться; быть сложенным в кучу’. Выше в лексико-семантической группе ‘бурлить, клокотать, кипеть, клубиться’ среди отличительных признаков корня bur-/pur-, помимо округлой формы и многократного повторного действия, мы выделяли способность увеличения в объеме. В этой группе слов можно выделить следующие значения: ‘откармливать, разбухать, вздуваться, выпячиваться, торчать’:  п.-мо. bordu-, мо. борд-, бур. бордо-, калм. борд- ‘утучнять; откармливать’. Ср. т.-ма.: эвенк., эвен., нег. бурдук ‘мука’, ма. бордо- ‘откармливать скот’; п.-мо. borq-a, мо. борх ‘бурундучок’, калм. бард ‘хомяк’, бардай ‘суслик большой’;  п.-мо. bortuγu [Lessing, 1960, р. 121], мо. бортого, бур. бортого ‘цилиндр; маленькое деревянное ведро; шапка (в виде тюбетейки у молодых замужних женщин); гильза’, калм. бортх, ойр. бортог ‘кожаная фляга (для молочной водки)’; калм. борта- ‘выпучивать’; бур. пүрды- ‘набивать желудок’;  п.-мо. boruu, мо. бороо ‘костный нарост, костная мозоль’, бур. бордигор ‘с наростами (о коре дерева)’, бур. боори ‘возвышенность’. Ср. т.-ма.: эвенк. бор, ‘возвышенность’;  п.-мо. borbi, мо. борви ‘пяточное сухожилие, ахиллово сухожилие; кожаный бурдюк’, калм. бөрв ‘подколенные сухожилия; кожаная фляга’, бур. борьбо ‘голень’, калм. борва- ‘вздуваться; разбухать’. Ср.: казах. борби- ‘распухать (о суставах)’, борбақ ‘распухшее, мясистое лицо’ [Кайдаров, 1986, с. 194]. Ср.: ма. борба, борбо ‘название сухожилия (голеностопного)’. Е. В. Сундуева рассматривает образный корень *bört как ‘нечто торчащее’ в форме бур. пүртэбэй, hүртэбэй со значением ‘penis’, приводя в качестве примера параллель тув. бөртек ‘половой член мальчика’, который Б. И. Татаринцев рассматривает как производное от тюркской глагольной основы бөрүт- ~ бөрт- ‘пухнуть, вздуваться; толстеть’ [Татаринцев, 2000, c. 276], а также синонимы бур. борбоо, бобоо (ср. борболзо- ‘торчать’) [Сундуева, 2011, с. 126]. В работе, конечно же, имеются спорные моменты и не все лексемы проанализированы. Многие вызывают трудности при этимологизации, такие примеры как мо. бор, бур. боро ‘серый’, бур. бурша- ‘отвергать, отказываться’, бур. бури- ‘намеренно уклоняться от указанного направления, не хотеть бежать (о лошади)’, мо. буримд- ‘лгать, клеветать’ (ср. кирг. бурма ‘винтовой, винтообразный; перен. уловка, неискренность’ [ЭСМЯ, с. 117]), мо., бур. буруу, калм. буру ‘неверный, ложный, неправильный, ошибочный; противоположный, виновный’ и др. Последние примеры, вероятно, получили развитие от значения ‘кружиться, вращаться, сверлить’ → ‘поворачивать (в другую сторону)’. В современном языке не все слова можно рассматривать по принципу мотивированности. Существует много образований, которые сложно объяснить и которые не могут, по крайней мере при современном состоянии этимологических исследований, быть охарактеризованы как мотивированные. Таким образом, акустико-артикуляционные характеристики корневой морфемы bur-/pur- позволили проследить связь (мотивированность) между звуком и значением в слове. Анализируемые в работе примеры характеризуются сложным синкретичным составом, в котором вербализуются разные аспекты осмысления интегрирующего генерального признака. Совокупность сенсорных репре- зентаций/реакций (синестезия) при номинации дополняется эмоциональными факторами. Подобный анализ лексико-семантических групп позволяет при объяснении одного слова дать описание ряда семантически взаимосвязанных групп как блоков микросистем лексической системы данного языка. В монгольском языке корневая морфема bur-/pur- содержит богатую палитру значений, большая часть которых имеет между собой близкую связь.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.512.3 DOI 10.17223/18137083/64/21 Г. Н. Чимитдоржиева Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, Улан-Удэ Корневая морфема bur-/pur- в монгольских языках Статья посвящена семантическому функционированию звукоизобразительной лексики с корневой морфемой bur-/pur- в монгольских языках. При реконструкции путей семантического развития монгольских корней bur-, pur-, bor-, por- устанавливаются и описываются лексико-семантические группы звукоизобразительной лексики, их соотношение друг с другом. Анализируемые в работе примеры характеризуются сложным синкретичным составом, в котором вербализуются разные аспекты осмысления интегрирующего генерального признака. Совокупность сенсорных репрезентаций/реакций (синестезия) при номинации той или иной действительности дополняется эмоциональными факторами. Примеры из других языков алтайской языковой семьи позволяют учитывать фонетикосемантические корреляты в качестве основы для дальнейших типологических изысканий и использовать их при этимологизации слов в родственных языках.

кстати и между прочим такие близкие и такие далекие. Ключевые слова: лингвистика текста; семантика; коннекторы; русский язык; кстати; между прочим. Инькова-Манзотти Ольга Юрьевна — доктор филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы филологического факультета Женевского университета, Швейцария (e-mail: Olga.Inkova@unige.ch). 1 Исследование выполнено в рамках совместного проекта “Corpus-based contrastive study of connectors in Russian” (РФФИ № 16-24-41002, ШННФ/FNS № IZLRZ1_164059).(далее — ЯЕ) уже привлекали внимание лингвистов. Кстати посвящены, насколько нам известно, работы [Моро, 1998; Откидыч, 2017а; Баранов, Добровольский, 2018; Инькова, 2018], между прочим — работы [Трипольская, 1992; Инькова, Манзотти, 2017; Откидыч, 2017б]. Упоминаются обе ЯЕ и в [Вежбицка, 1978]. Работа [Откидыч, 2017б] интересна для нас тем, что в ней делается попытка сопоставительного анализа кстати и между прочим, которые автор считает синонимами, вводящими «факультативный комментарий». Кстати «присоединяет информацию, напрямую не связанную с содержанием высказывания, но выполняющую функцию расширения информационного поля текста (высказывания)» [Откидыч, 2017а: 266], тогда как между прочим — «нейтральную, никак не маркированную (интересная/неинтересная) информацию, представляющую собой дополнительный комментарий, расширяющий семантическое поле текста» [Откидыч, 2017б: 277]. Определения различаются признаком маркированности информации с точки зрения ее «интересности», которым обладает только между прочим2. Но далее, при описании употреблений между прочим в монологе, исследовательница разделяет их на две группы: 1) неспецифическое употребление, тождественное кстати, и 2) специфическое употребление. В первом из них выделяются, в свою очередь, две группы употреблений. В 1а) между прочим присоединяет «немаркированную информацию; в 1b) между прочим присоединяет «маркированную информацию», которая «может быть потенциально интересна читателю» [там же: 278]. В рамках специфического употребления предлагается различать: 2а) «акцентированный комментарий» (ср. ниже «актуализирующий комментарий» для кстати), когда «присоединяется информация, заостряющая внимание на ближайшем предтексте и делающая его более весомым в смысловом отношении» (возникает вопрос, как одна и та же ЯЕ может «заострять» внимание то на предыдущем, то на последующем контексте; ср. 1b?); 2b) «оценочный комментарий (аргумент/пример в рассуждении)» (ср. далее употребление 1) для кстати). При этом отмечается, что скрепа «сообщает высказыванию некоторую эмоциональность» (об «эмоциональном заряде», который несет между прочим, говорится и в [Трипольская, 1992]), 2 Схожее представление о семантике между прочим находим в работе [Трипольская, 1992]. Автор различает у него две функции: функция показателя важности вводимой информации и функция связи между высказываниями, второе из которых может вводить, наоборот, не главную информацию. Семантический механизм, который позволяет между прочим выполнять столь разные функции, при этом не определяется. какой-либо эмоциональности: (1) Это сейчас они гонят работу , даже пренебрегая технологическими нормами безопасности, как на Оскольском ЭМК, <…>. А в условиях кризиса сбегут туда, где теплее. Такой вариант уже, между прочим, прошел в Аргентине, примеру которой нас одно время призывали следовать. (Василий Алтухов. Не в силе бог, а в правде (2003) // Завтра, 2003.05.20.) При анализе диалога «маркированная» информация превращается в «важную», а «немаркированная» — в «неважную», но тут же отмечается, что между прочим придает попутному комментарию «больший ‘‘вес’’ с субъективной точки зрения автора, нежели кстати» [там же: 279]. Кроме того (и только в диалоге!), между прочим может вводить «назидательный комментарий <…> обобщающего характера» [там же: 280]. Для кстати в монологе предлагаются следующие употребления: 1) факультативный комментарий аргументирующего характера, который может как уводить рассуждение в сторону (1а), так и направлять рассуждение в нужное русло (1b); 2) актуализирующий комментарий, который «акцентирует внимание адресата высказывания на какой-либо информации, кажущейся важной или интересной говорящему» (ср. значение «акцентированного комментария» для между прочим); 3) псевдорезюмирование: «вводит информацию, ассоциативно связанную со всем предтекстом или конкретным словом/высказыванием из дальнего левого предтекста, тем самым завершая весь текст». Возникает, однако, закономерный вопрос: достаточно ли позиции в конце текста, чтобы считать высказывание резюмирующим, тем более что в приводимом авторе примере по смыслу оно таковым не является. Заметим также, что схожий пример дается и для между прочим [там же: 280], но в отдельный «вариант значения» это употребление не выделяется. Получается, что единственный критерий, позволяющий различить кстати и между прочим на уровне определения их значения, нивелируется, поскольку свойством вводить как «маркированную», так и «немаркированную» информацию обладает и кстати; ср. его употребления 1) и 3), с одной стороны, и 2) — с другой. Для описания функционирования кстати в диалоге выбираются синтаксические или прагматические критерии. Согласно исследовательнице, кстати присоединяет вопросительное высказывание (его значение не указывается) или комментарий «в ситуации знакомства/ представления имен» (заметим, что такое употребление, по данным НКРЯ, возможно и для между прочим — см. (2)); или же присоединяет N6. Вполне очевидно, что эта синтаксическая конструкция возможна и в монологе; что касается характера этого комментария, то он не уточняется. (2) – Едем, — уговаривал меня таксист. — Через час будешь на месте. Дорого не возьму. Меня, между прочим, Володя зовут. (Екатерина Костикова. Наша бронелодка стоит на запасном пути (1997) // Столица, 1997.05.27.) Таким образом, если внимательно вчитаться в описания, получается, что у интересующих нас ЯЕ выделяются под разными этикетками одинаковые значения, а некоторые общие употребления, наоборот, не упоминаются. Но дело не только в этом. Критерии для описания двух ЯЕ не имеют объяснительной силы: они разнородны (семантические, синтаксические, коммуникативные) и субъективны (интерпретация примеров более, чем спорна, а термины «важный»/«неважный», «интересный»/«неинтересный» вряд ли можно считать классифицирующими), а иногда и противоречивы; ср., например, для между прочим в диалоге «неважная информация», но «с бóльшим весом». Чтобы придать описанию объективность, следует, на мой взгляд, исходить из семантики самих ЯЕ, что позволяет, в свою очередь, более точно описать различия в их функционировании, — задача, которую автор ставит в этом исследовании3. Предлагаемый ниже анализ опирается на примеры из Национального корпуса русского языка (НКРЯ, www.ruscorpora.ru), а статистические данные получены в Надкорпусной базе данных коннекторов (НБД) для 126 случаев употребления кстати и 138 случаев употребления между прочим; подробнее о НБД см. [Зацман и др., 2016]. 2. Семантика кстати. Словари [например: БАС; МАС; Бурцева, 2010] дают для кстати три значения, связывая их с той или иной частеречной принадлежностью. Кстати — наречие означает «в удачный, подходящий момент, к месту, вовремя» и «пользуясь случаем, заодно с чем-л., вместе с тем» [МАС, s.v.]; ср. (3) и (4): (3) Им теперь не до меня , да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел: еще две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание, 1866.) (4) СОНЯ . И прекрасно. Это такая редкость, что вы у нас ночуете. Вы, небось, не обедали? АСТРОВ. Нет-с, не обедал. СОНЯ. Так вот кстати и пообедаете. (А.П. Чехов. Дядя Ваня, 1897.) 3 Семантика кстати и между прочим подробно описана в работах [Инькова, 2018; Инькова, Манзотти, 2017] и [Инькова, Манзотти, 2018]. В связи с этим в § 2–3 мы лишь кратко воспроизведем их основные итоги, имеющие значение для сопоставительного анализа этих ЯЕ.употребления в функции коннектора. Кстати представляет ситуацию, описанную в первом фрагменте текста р, как обстоятельство, благоприятствующее реализации ситуации, описанной во фрагменте текста q, маркированном кстати. Об отличии от чисто наречного употребления говорит тот факт, что кстати здесь не поддается градации (ср. для кстати — наречия: Вы очень кстати пришли!), его антонимом не может быть некстати, оно выдвигается в начальную позицию, характерную для коннекторов, и для его интерпретации необходим предыдущий контекст. То же отношение «благоприятствующего обстоятельства» кстати выражает и на уровне высказывания в своем третьем значении: первое высказывание р является благоприятствующим обстоятельством для реализации высказывания q. Благоприятствующим в том смысле, что, как мы увидим, р вызывает у говорящего некоторую ассоциацию, благодаря которой он производит высказывание q; ср. также «присоединение по ассоциации» в [Виноградов, 1947: 740]. (5) А человек он , в общем, неплохой. Знаете, кстати, разницу между хорошим и плохим человеком? (В. Гроссман. Жизнь и судьба, часть 2, 1960.) Утверждение р = человек он неплохой служит подводом для вопроса q, знает ли собеседник разницу между плохим и хорошим человеком. Заметим, что, по данным НБД, на долю вопросительных высказываний приходится 17% всех случаев употребления кстати (для между прочим — всего 1,4%). Граница между двумя употреблениями кстати «благоприятствующего обстоятельства» — пропозициональным (4) и иллокутивным (5) — иногда стирается. Показателен в этом отношении (6), где кстати отделено запятой, что характерно для его употребления на уровне высказывания, но по смыслу соответствует, скорее, его пропозициональному употреблению («пользуясь случаем, заодно»); ср. характерное присутствие в таких высказываниях частицы и аналогии: <…> начнете вместе проверку по всем оперативным учетам <…>. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало-мальских подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек… (А. и Г. Вайнеры. Эра милосердия, 1975). (6) Распределение употреблений кстати по трем значениям такое: «в подходящий момент, к месту» — 23,8%; «пользуясь случаем, заодно» — 12%; иллокутивное аддитивное — 64,2%. Что касается смысловой связи между соединяемыми кстати фрагментами текста р и q, то здесь у исследователей и лексикографов нет единодушия. [БАС; МАС] считают, что кстати в этом значении «употребляется для обозначения того, что та или иная фраза говорита в [Баранов, Добровольский, 2018: 38] противопоставляются два его употребления: в первом кстати употреблено «в существенной смысловой связи со сказанным ранее», а во втором — «для сохранения внешней связности дискурса, в том числе для введения новой темы, то есть по смыслу ‘‘не кстати’’». Как было показано в [Инькова, 2018], смысловая связь между р и q, связанными кстати, есть всегда, но меняется степень ее очевидности. Фрагменты текста р и q могут иметь общие компоненты, связанные, как правило, разного рода анафорическими отношениями: от лексического повтора до презумптивной анафоры в (7): (7) Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность. И наконец, женщина может оставить его в покое. Кстати, третье не исключает второго и первого. (С.Д. Довлатов. Чемодан, 1986.) Но р и q могут не иметь общих компонентов. Однако и здесь они соотносятся на основе ассоциации идей, а именно на основе отношения сосуществования различных объектов, находящихся в дискурсивной памяти как говорящего, так и слушающего: предмет и его функция, действие и его субъект или признак и его носитель; разного рода мереологические отношения, как в (5) выше, где от частного утверждения о «неплохом человеке» говорящий переходит к общему вопросу о разнице между хорошими и плохими людьми; подробнее см. [Инькова, 2018: 176–180]. Важным представляется тот факт, что кстати в обоих случаях — как при наличии общих компонентов, так и при их отсутствии — является показателем отклонения от линейного порядка изложения, вводя относительно сказанного комментарий, пришедший говорящему в голову по ходу сообщения, а также тот факт, что во всех рассмотренных примерах р и q непосредственно следуют друг за другом. В том случае, когда р и q разделены текстом, функция кстати — наоборот вернуть к предыдущему разговору, к какой-то его детали, оставшейся невыясненной. Так, в (8), который в [Баранов, Добровольский, 2018: 38] приводится на случай, когда кстати употреблено «для сохранения внешней связности дискурса», оно как раз возвращает к недосказанному (об этом свидетельствует глагол помнить, анафорическое местоимение это и перечисление деталей, позволяющих слушающему вспомнить), по поводу которого говорящий сообщает новую подробность. (8) Он торопился ; но, уже выходя и уж почти затворив за собою дверь, вдруг отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону: — Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то: старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все представил. [Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание]го с предыдущим разговором, но само по себе кстати не способно обеспечить связности дискурса: оно может лишь вводить высказывание, активирующее знания слушающего или антиципирующее прояснение ассоциации между р и q. Но эта ассоциация должна быть более или менее ясна слушающему. Если этого нет, то говорящий может выразить свое недоумение, что и делает Раскольников в (9): , кажется, очень скучаете? — Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения? — В какие привидения? — В обыкновенные привидения, в какие! — А вы верите? — Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire… То есть не то что нет… — Являются, что ли? Свидригайлов как-то странно посмотрел не него. — Марфа Петровна посещать изволит <…>. (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание, 1866.) – Вы по Марфе Петровне (9) Таким образом, кстати сигнализирует о том, что вводимый им фрагмент текста связан с предыдущим, непосредственно предшествующим или отделенным текстом, на основе ассоциации идей, возникшей у говорящего во время изложения своих мыслей (и в этом смысле вводимое кстати высказывание ‘вызвано’ той информацией, которая была только что сообщена или актуализируется в дискурсивной памяти говорящих) и что о ней сообщается некоторая не выясненная до этого подробность. На этом основании кстати можно отнести к показателям аддитивных иллокутивных отношений (в их разновидности добавление по ассоциации). 3. Семантика между прочим. У между прочим другая семантика, хотя словари в интересующем нас употреблении в функции коннектора, дают ему толкования, идентичные кстати; ср., помимо уже указанных [Морковкин, 1997; Остроумова, Фрамполь 2009]. Этот коннектор, который также может функционировать на пропозициональном уровне и на уровне высказывания, является показателем одного из видов спецификации — отношения дифференцированного выбора [Инькова, Манзотти, 2018], и всегда имеет парадигматизирующее значение: элемент или ситуация, вводимая между прочим, принадлежит множеству элементов или ситуаций, из которых говорящий делает выбор. На пропозициональном уровне (35,5% случаев употребления) между прочим связывает два сегмента А и В такие, что: а) А вводит множество М, а В — его подмножество Х0 (это упо требление в современном языке маргинально): (10) При выходе Левин встретил еще много знакомых , с которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим, встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл. (Л.Н. Толстой. Анна Каренина, ч. 5–8, 1873–1877);тов, а В вводит элемент х0, завершающий перечисление: (11) И вот они с Цапиным грабанули двенадцать заграничных туристских автобусов. Унесли чемоданы, радиоприёмники, магнитофоны, зонтики, плащи и шляпы. И между прочим, запасное колесо. Через сутки их арестовали. (С.Д. Довлатов. Наши,1983.); в) А описывает положение вещей, которое может осуществляться разными способами; В выбирает один (или несколько) из способов его осуществления, отсылая к имплицитному множеству: (12) Я говорю : — Собирайся. — Что такое? — Психа везем на Иоссер. Какой-то зэк рехнулся в четырнадцатом бараке. Между прочим, тетю Шуру укусил. (С.Д. Довлатов. Чемодан, 1986); г) с глаголами речи между прочим также может отсылать как к эксплицитному, так и имплицитному (13) множеству М, выбирая один из его элементов: (13) Я читала его письма к Коле в Париж. В них , между прочим, он настойчиво рекомендует Коле не встречаться с Вячеславом Ивановым <…>. (Л.К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой, 1976.) На уровне высказывания (63% случаев употребления4) между прочим возможно в том случае, когда А вводит положение вещей р, В — положение вещей р0, входящее в имплицитное множество положений вещей {рi}, более или менее связанных с р, которые могли бы быть упомянуты для дополнения сказанного, как в (1); подробнее [Инькова, Манзотти, 2017]. В отличие от кстати фрагменты текста, связываемые между прочим, должны всегда непосредственно следовать друг за другом, а их наиболее распространенным смысловым соотношением при употреблении на уровне высказывания является такое, где фрагмент текста, вводимый между прочим, добавляет одну среди прочих возможных характеристик, релевантных для описания референта именной группы, находящейся в предыдущем контексте. (14) 4. Кстати и между прочим: сходства и различия. Различия в семантике кстати и между прочим наиболее четко проявляются в их пропозициональном употреблении (14). Гости Маркелова еще спали , когда к нему явился посланец с письмом от его сестры, г-жи Сипягиной. В этом письме Валентина Михайловна говорила ему о каких-то хозяйственных пустячках, просила его послать ей взятую им книгу — да кстати в постскриптуме сообщала ему «забавную» новость: его бывшая пассия, Марианна, влюбилась в учителя Нежданова. 4 1,5% приходятся на наречное употребление между прочим в сочетании с как бы: Рассказал, как бы между прочим, что даже и здоровые мышцы при многомесячном неестественном положении привыкают к нему (Варлам Шаламов. Колымские рассказы, 1954–1962).новость: его бывшая пассия, Марианна, влюбилась в учителя Нежданова. (И.С. Тургенев. Новь.) Кстати значит ‘заодно’: рассказывая новости, сестра Маркелова сообщала ему в постскриптуме и о романе его бывшей пассии. Если заменить кстати на между прочим, то оно будет отсылать к имплицитному множеству возможных новостей и означать ‘среди прочих новостей, сообщаемых в постскриптуме’. Различие между кстати и между прочим сохраняется, пусть в менее явном виде, и на уровне высказывания, поскольку их семантика — дополнительное сообщение, ассоциативно связанное со сказанным ранее, для кстати и выбор элемента из множества для дополнения сказанного для между прочим — определяют различия в их функционировании. Перечислим некоторые из них: 1. Дистанция между р и q. Как мы видели, при употреблении между прочим фрагменты р и q должны непосредственно следовать друг за другом; при употреблении кстати они могут быть разделены текстом; ср. (8) и (15), где кстати возвращает к предмету, упомянутому в разговоре (Шиллер), и где между прочим, не обладающее таким свойством, будет неуместным. Вы — Шиллер , вы — идеалист! Всё это, конечно, так и должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю. (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание, 1866.) …?? А между прочим, вы любите Шиллера? (15) 2. ‘Предупомянутость’ информации, служащей предметом вы сказывания q . Для того чтобы высказывание с кстати стало приемлемым, во вводимом им фрагменте q должны быть общие с р элементы смысла или ассоциативные связи, или же эти связи должны быть в общем бэкграунде собеседников и могут быть активированы слушающим. Для между прочим это условие не является обязательным. (16) <№ 0> Первый вопрос к гостю / как Ваше отчество / а то обращаться неудобно. <№ 2, муж> № 2. Ну Михаил/ Михаил / так проще… Я уже объяснял всем кстати / у меня отец между прочим был русский писатель. Это значит / что вы все слушаете музыку / но не читаете. (М. Задорнов. Беседа на радио с М. Задорновым // Интернет, 2001.) В (16) кстати дает слушающему сигнал искать связь с предыдущим высказыванием (отчество → мой отец), сообщая затем информацию об отце; между прочим лишь указывает, что эта информация — она релевантна в контексте данного разговора. Кстати на его месте возможно только в том случае, когда об отцах-писателях уже шла речь (и значило бы «мой отец тоже кстати был русский писатель») и когда высказывание, содержащее кстати, — самостоятельное сообщение (здесь между прочим является частью изъяснительного придаточного, представляющего с главным единое коммуникативное целое). В (17) кстати также неприемлемо: тот факт, что в Афганистане идет война, известен собеседникам, и о нем не сообщается никакой новой информации, и если между р и q есть ассоциация по месту действия (здесь), она появляется лишь во второй части сопоставления, но не становится в нем предметом самостоятельного сообщения. (17) Одевается в меха и замшу. Пьет стаканами. И никаких забот… В Афганистане, между прочим, льется кровь, а здесь рекой течет шампанское!.. (С.Д. Довлатов. Иностранка, 1985.) … *В Афганистане, кстати, льется кровь, а здесь рекой течет шампанское!.. 3. Сочетаемость с другими логико-семантическими отношениями. В отличие от между прочим, кстати, в силу незапланированности вводимой им информации, плохо совместимо с логикосемантическими отношениями, предполагающими, наоборот, логический ход мыслей. Это касается, в первую очередь, отношений мотивации (18). (18) Не могу , — говорю, — есть объективные причины. — То есть? — У меня нет костюма. Для театра нужна соответствующая одежда. Там, между прочим, бывают иностранцы. (С.Д. Довлатов. Чемодан, 1986.) ≠… Там, кстати, бывают иностранцы. Между прочим, сохраняя тему необходимости для театра костюма, вводит одну из причин, по которой он нужен: высказывание, содержащее между прочим, можно начать с потому что. Кстати указывает лишь на то, что предыдущее высказывание стало «благоприятным обстоятельством» для вводимого им высказывания, которое, однако, отклоняется от темы, переводя ее на иностранцев (потому что будет здесь неуместным). В отличие от между прочим, кстати несовместимо и с отношением сопоставления, особенно контрастного [Зализняк, Микаэлян, 2018], в том числе потому, что оно связывает две противоположные ситуации, имеющие одинаковый коммуникативный статус (19). (19) – Дядя Федя , ты со мною не шути! Ведь если разобраться, ты — никто. А я, между прочим, зять самого Татаровича!.. (С.Д. Довлатов. Иностранка, 1986.) Кстати может вводить только некоторую деталь, идущую в том же направлении аргументации и имеющую статус комментария (20). – Я привезу тебе солнечные очки. — Сейчас февраль. — Неважно. Ты мог прилететь из Абиссинии… Кстати, люди не знают, почему у тебя разбита физиономия. (С.Д. Довлатов. Чемодан, 1986.) Напротив, кстати, совместимо с так называемым а присоединительным или «аддитивным» [там же], поскольку оно также вводит комментарий (21). (21) Понятно , что большого политического будущего у Шанцева нет — он работающий пенсионер, а пенсионеров, кстати, на нижегородских заводах увольняют в первую очередь. (Коллективный. Мистер Рейтинг, 2015.03.14.) 4. Коммуникативный статус высказывания. Сообщение, вводимое кстати, всегда имеет подчиненный, зависимый характер. В связи с этим оно не может, в отличие от сообщения, вводимого между прочим, использоваться для контраргументации. Ср. (22): (22) – А ты как думаешь , суд — он тоже от имени всех этих людей на улице? Или он от себя только работает? — У нас суд, между прочим, народным называется. (А. и Г. Вайнеры, Эра милосердия, 1975.) *У нас суд, кстати, народным называется. Жеглов, оправдываясь в своей лжи, говорит, что он сделал это ради справедливости и что любой человек на улице с ним согласиться. На что собеседник возражает, задавая ему риторический вопрос, согласится ли суд с ложью. Жеглов защищается, приводя контраргумент: суд думает, как народ, потому что он народный. Кстати неуместно в этом контексте. 5. Заключительные замечания Проведенный анализ позволил выявить функциональные особенности кстати и между прочим как показателей связи между высказываниями, обусловленные различием лежащих в основе их семантики механизмов. Кстати указывает на то, что вводимое им высказывание мотивировано только что сказанным или информацией, находящейся в общем фонде знаний собеседников, но оставшейся не до конца выясненной. Слушающий должен быть в состоянии активировать эти связи. В силу незапланированного характера вводимой им информации, нарушающей ход мысли говорящего, кстати несовместимо с некоторыми логико-семантическими отношениями, а поскольку оформляемое им сообщение всегда имеет зависимый характер комментария, оно не может использоваться как самостоятельный аргумент. Между прочим говорит лишь о том, что вводимая им информация — одна из множества возможных, позволяющих дополнить картину. Поэтому оно безразлично к признакам незапланированности изложения и предупомянутости, а также к направлению ния, но требует непосредственного следования соединяемых им фрагментов текста. В контекстах, отвечающих условиям употребления обеих ЯЕ, они взаимозаменяемы без существенной модификации смысла высказывания (23). (23) Днем она готовилась к экзаменам , А я предавался тупой бездеятельности, на что, кстати, уходила масса времени. (С.Д. Довлатов. Филиал, 1987.) ≈… на что, между прочим, уходила масса времени. Cписок литературы Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Кстати и некстати: к речевым практикам Достоевского // Русский язык в научном освещении. 2018. № 35 (1). С. 33–45. БАС — Словарь современного русского литературного языка. Т. 1–17. М., 1948–1965. Бурцева В.В. (сост.) Словарь наречий и служебных слов русского язы ка. М., 2010. Вежбицка А. Метатекст в тексте // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1978. Вып. 8. С. 402–421. Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947. Зализняк Анна А., Микаэлян И.Л. Союз а // Семантика коннекторов: контрастивные исследования / Под ред. О.Ю. Иньковой. М., 2018. C. 24–79. Зацман И.М., О.Ю. Инькова, М.Г. Кружков, Н.A. Попкова. Представление кроссязыковых знаний о коннекторах в надкорпусных базах данных // Информатика и ее применения. № 10 (1), 2016. С. 106–118. Инькова О., Манзотти Е. Tra l’altro, между прочим, entre autres: сходства и различия // Съпоставително езикознание. 2017. № ХLII (4). С. 35–47. Инькова О., Манзотти Е. О семантике спецификации (на материале русского и итальянского языков) // Вопросы языкознания. 2018. № 4. С. 82–113. Инькова О. Кстати: «одно словцо другое зовет, одна мысль другую вызывает» // Contributions suisses au XVIe congrès mondial des slavistes à Belgrade, août 2018 / Е. Velmezova éd. Berne, 2018. Р. 165–186. МАС — Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1981. Морковкин В.В. (ред.) Словарь структурных слов русского языка. М., 1997. Моро С. КСТАТИ, или ОДНО К ОДНОМУ // Дискурсивные слова русского языка: опыт контекстно-семантического описания / Под ред. К. Киселевой, Д. Пайара. М., 1998. С. 248–256. варь вводных слов, сочетаний и предложений. М., 2009. Откидыч Е.В. Кстати // Служебные слова в лексикографическом аспекте / Под ред. Е.С. Шереметьевой, Е.А. Стародумовой, П.М. Тюрина. Владивосток, 2017(a). С. 263–275. Откидыч Е.В. Между прочим // Служебные слова в лексикографическом аспекте / Под ред. Е.С. Шереметьевой, Е.А. Стародумовой, П.М. Тюрина. Владивосток, 2017(б). С. 276–285. Трипольская Т.А. Модусное значение «важности» высказывания и способы его выражения // Модальность в её связях с другими категориями / Под ред. И.П. Матхановой. Новосибирск, 1992. С. 27–33. Olga Inkova KSTATI AND MEZHDU PROT CHIM: SO MUCH ALIKE AND YET DIFFERENT 24 rue du Général-Dufour, CH-1211 Genève 4 The article off ers a comparative analysis into the functioning of two connectives in Russian: kstati and mezhdu protchim, the English equivalents of ‘by the way’. An overview of studies on the question at hand shows that the two terms serve to introduce an optional comment and therefore can be viewed as synonymous. However, it may be argued that this is not the case as researchers fail to discern any semantic diff erence between them. A semantic analysis in Sections 2 and 3 of examples from the Russian National Corpus and statistical data obtained from the Supracorpora database of connectives shows that the two items diff er in terms of logic and semantics. It is assumed that kstati functions as a marker of the additive illocutionary relation (subtype ‘associative addition’), and mezhdu protchim as a marker of the specifi cation relation (subtype ‘diff erentiated choice’). Section 4 shows how the semantics of either of the terms determines the diff erences in their functioning. Kstati serves to present information as if it were not planned to be introduced and hence, it breaks the linear progression of thought, which makes it incompatible with some types of logico-semantic relations, especially causal. Moreover, since the utterance it introduces normally has a dependent character, it functions as a comment pusher and cannot appear as a marker of a fully independent statement or argument. The information introduced by mezhdu protchim serves as one of many possible ways to complement the picture. This feature not only makes mezhdu protchim indiff erent to the status of information being introduced (whether it is already part of the speaker’s knowledge, or whether it is presented purposefully or in passing), but also imposes no restrictions with respect to the direction of argumentation or the status of the utterance. Unlike kstati, it requires a contiguous sequence of interrelated text fragments. In those contexts that are felicitous for the use of both terms, kstati and mezhdu protchim are interchangeable with no change to the meaning of the utterance.protchim. About the author: Olga Inkova-Manzotti — Dr. habil., Associate Professor, Faculty of Arts, University of Geneva, Switzerland (e-mail: olga.inkova@unige.ch). References Baranov A.N., Dobrovol’skij D.O. Kstati i nekstati: k rechevy`m praktikam Dostoevskogo [Kstati i nekstati: o the speech practices of Dostoevsky]. Russkij yazy`k v nauchnom osveshhenii, 2018, Vol. 35(1), рр. 33–45. (In Russ.) BAS — Slovar` sovremennogo russkogo literaturnogo yazy`ka [Dictionary of the modern standard Russian]. Т. 1–17. Мoscow, Izdatel`stvo AN SSSR, 1948–1965. (In Russ.) Burtseva V.V. ed. Slovar’ narechij i sluzhebnyh slov russkogo jazyka [Dictionary of the adverbs and structural words of Russian language]. Мoscow, Drofa, 2010. 752 p. (In Russ.) Vinogradov V.V. Russkij yazy`k. Grammaticheskoe uchenie o slove [Russian language. Grammatical study of the word]. Мoscow, Uchpedgiz, 1947. 784 p. (In Russ.) Wierzbicka A. Metatekst v tekste [Metatext in the text], Novoe v zarubezhnoj lingvistike [New issues in the foreign linguistics], T.M. Nikolaeva ed. Мoscow, Progress, 1978. Issue 8, pp. 402–421. (In Russ.) Zaliznyak Anna A, Mikae`lyan I.L. Soyuz a [Conjunction a], Semantika konnektorov: kontrastivny`e issledovaniya, O.Yu. Inkova ed. Мoscow, TORUSPRESS, 2018, рр. 24–79. (In Russ.) Zatsman I.M., Inkova O. Yu., Kruzhkov M.G., Popkova H.A. Predstavlenie krossyazakovykh znaniy o konnektorakh v nadkorpusnykh bazakh dannykh [Representation of cross-lingual knowledge about connectors in supracorpora databases], Informatika i ee primeneniya [Informatics and Applications], 2016, Vol. 10/1, pp. 106–118. (In Russ.) Inkova O., Manzotti E. Tra l’altro, mezhdu prochim, entre autres: sxodstva i razlichiya [Tra l’altro, mezhdu prochim, entre autres: Similarities and differences]. S»postavitelno ezikoznanie. 2017, ХLII, 4, pp. 35–47. (In Russ.) Inkova O., Manzotti E. O semantike specifi kacii (na materiale russkogo i ital`yanskogo yazy`kov) [On the semantics of specifi cation (a contrastive analysis of Russian and Italian)], Voprosy` yazy`koznaniya, 2018, 4, pp. 82–113. (In Russ.) Inkova O. Kstati: «odno slovczo drugoe zovet, odna my`sl` druguyu vy`zy`vaet» [Kstati: «One word calls another, one thinks another»], Contributions suisses au XVIe congrès mondial des slavistes à Belgrade, août 2018, Е. Velmezova éd. Berne, Peter Lang, 2018, pp. 165–186. (In Russ.) MAS — Slovar` russkogo yazy`ka [Dictionary of the Russian language]. In 4 t. / A.P. Evgen`eva ed., Мoscow, Russkij yazy`k, 1981. (In Russ.)structural words of the Russian language], Moscow, Lazur’, (1997). (In Russ.) Moro S. KSTATI, ili ODNO K ODNOMU [KSTATI, or ONE TO ONE], Diskursivny`e slova russkogo yazy`ka: opy`t kontekstno-semanticheskogo opisaniya [Discourse words of Russian: experience of contextual-semantic description], K. Kiseleva, D. Pajar eds. Мoscow, Metatekst, 1998, pp. 248–256. (In Russ.) Ostroumova O.A., Frampol` O.D. Trudnosti russkoj punktuacii. Slovar` vvodny`x slov, sochetanij i predlozhenij [Diffi culties of Russian punctuation. Dictionary of parenthetical words, phrases and utterances]. Мoscow, Izdatel`stvo sovremennogo gumanitarnogo universiteta, 2009. (In Russ.) Otkidy`ch E.V. Kstati [Kstati], Sluzhebny`e slova v leksikografi cheskom aspekte [Functional words in the lexicographic aspect], E.S. Sheremet`eva, E.A. Starodumova, P.M. Tyurin eds. Vladivostok, Dal`nevostochny`j federal`ny`j universitet, 2017(a), pp. 263–275. (In Russ.) Otkidy`ch E.V. Mezhdu prochim [Mezhdu prochim], Sluzhebny`e slova v leksikografi cheskom aspekte [Functional words in the lexicographic aspect], E.S. Sheremet`eva, E.A. Starodumova, P.M. Tyurin eds. Vladivostok, Dal`nevostochny`j federal`ny`j universitet, 2017(b), pp. 276–285. (In Russ.) Tripol`skaya T.A. Modusnoe znachenie «vazhnosti» vy`skazy`vaniya i sposoby` ego vy`razheniya [Modus value of the «importance» of the utterance and ways of its expression], Modal`nost` v eyo svyazyax s drugimi kategoriyami [Modality and its relations to other categories], I.P. Matxanova eds. Novosibirsk, Novosibirskij gosudarstvenny`j pedagogicheskij institut, 1992, рр. 27–33. (In Russ.) 

Напиши аннотацию по статье

Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2018. № 6 О.Ю. Инькова КСТАТИ И МЕЖДУ ПРОЧИМ: ТАКИЕ БЛИЗКИЕ И ТАКИЕ ДАЛЕКИЕ1 Женевский университет, Женева, Швейцария 24 rue du Général-Dufour, CH-1211 Genève 4 В статье предлагается сопоставительное описание функционирования двух коннекторов русского языка: кстати и между прочим. В посвященной им немногочисленной литературе, анализируемой в § 1, эти языковые единицы считаются синонимами, вводящими факультативный комментарий, но эта формулировка не позволяет описать их семантические различия. На основе семантического анализа (§ 2–3), опирающегося на примеры из Национального корпуса русского языка и статистические данные, полученные в Надкорпусной базе данных коннекторов, автор предлагает относить кстати к показателям аддитивного иллокутивного отношения (подтип добавление по ассоциации), а между прочим — к показателям спецификации (подтип дифференцированный выбор). Семантика кстати и между прочим определяет различия в их функционировании, описанные в § 4. В силу незапланированного характера вводимой им информации, нарушающей линейный порядок изложения мыслей говорящего, кстати несовместимо с некоторыми логико-семантическими отношениями, в первую очередь, причинными, а поскольку оформляемое им сообщение всегда имеет зависимый характер комментария, — не может использоваться как самостоятельный аргумент. Между прочим говорит лишь о том, что вводимая им информация — одна из множества возможных, позволяющих дополнить картину. Поэтому эта языковая единица безразлична к признакам незапланированности изложения и предупомянутости информации, а также к направлению аргументации и статусу вводимого им сообщения, но требует, в отличие от кстати, контактного расположения соединяемых ей фрагментов текста. В контекстах, отвечающих условиям употребления обеих языковых единиц, они взаимозаменяемы без существенной модификации смысла высказывания.

культурные константы русского образа мира на современном этапе развития общества. Ключевые слова: изменения значения, свобода, образ мира, ценность, (нео) психолингвистика, ассоциативный эксперимент 28 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Теоретические и экспериментальные исследования Введение В предисловии к первому изданию своей знаменитой книги Э. Фромм писал, что основное внимание в ней сконцентрировано «на одном аспекте, ключевом для культурного и социального кризиса наших дней: на значении свободы для современного человека» [Фромм 2016: 6]. Можно привести еще десятки высказываний, принадлежащих выдающимся философам, психологам, социологам, культурологам и отражающих их взгляды на ценность свободы для личности, которые, как нам представляется, сами по себе могли бы являться достаточно любопытным материалом для исследования. Однако для психолингвистов наибольший интерес представляет выявление смыслового содержания слова свобода в языковом сознании национально-этнического сообщества или отдельной социальной группы внутри него, что связано сразу с двумя факторами. Во-первых, неопределенность таких терминов, как свобода, демократия, социализм, равенство и т.д., необычайно значима в социальном аспекте: она позволяет использовать их для оказания влияния на людей, создания виртуальной реальности, практически не имеющей отношения к действительности, благодаря способности этих слов вызывать в сознании человека самые разные (в том числе конструируемые и направляемые извне) образы (см. подробнее об этом: [Лебон 1999]). Во-вторых, изменение значений таких слов в сознании даже небольшой группы, однако обладающей возможностью транслировать новые смыслы в общественное сознание, способно постепенно трансформировать национальную культуру посредством перестройки системы этических и нравственных ценностей народа. И этот факт является не менее значимым на современном этапе развития нашей страны, так как не является секретом, что сегодня в российском обществе существует значительное число сторонников концепции борьбы разных культур, полагающих, что многие национальные культуры в силу их неконкурентоспособности обречены на гибель либо на адаптацию с целью создания наиболее благоприятных условий для инноваций (см. об этом: [Ясин, Снеговая 2009]). Русская культура, по их мнению, стоит одной из первых в этом списке «обреченных на смерть», а поэтому призывы к скорейшему «выходу из гетто русского языка и русской культуры» [Яковенко: URL] посредством модернизации всего общества вслед за сравнительно узким слоем правящей элиты, осознающей необходимость коренных перемен, к принятию целого комплекса мер, направленных на размывание синкретических сущностей, транслируемых в сознание ребенка традиционной культурой, к изоляции тех маргиналов, которые продолжают ориентироваться ценностно на свой язык и культуру и, тем самым, противостоят доминирующей реальности (см. об этом подробнее: [Яковенко: URL]), сегодня органично сочетаются с практической деятельностью по изменению языковой системы, элементы которой в любом случае находятся в постоянном движении и трансформации, и, таким образом, переформатированию национального сознания. Говоря словами И.А. Ильина, идет постепенное овладение «русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли» [Ильин 1993: 169], ведущее к размыванию его национальной идентичности и его образа мира. Образ мира (по А.Н. Леонтьеву) – понятие, которое стало интегрирующим для описания всей феноменологии восприятия мира человеком, является сложной системой представлений об окружающей действительности, складывающейся в про Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 29 тельно, отражающей познанные человеком объективные связи предметного мира и, через них, его восприятие. Отсюда очевидно, что изменение этого образа возможно, прежде всего, через изменение смыслового содержания слов, прежде всего тех, которые представляют собой культурные константы, цементируют этнос, обеспечивают непрерывность связи поколений. В нашей работе мы, опираясь на положения, разрабатываемые в новом направлении психолингвистики – (нео)психолингвистике [Бубнова, Красных 2014; (Нео)психолингвистика 2017], постараемся доказать, что с изменением компонентов значения меняется не только индивидуальное видение реальности, т.е. индивидуальный образ мира, но также в дальнейшем и национальное мировидение, т.е. образ мира определенного, в данном случае русского этноса. Специфика слова свобода как элемента языковой системы и образа мира Фраза «это сладкое слово свобода», являющаяся не просто фразеологизмом, а названием художественного фильма, вышедшего на экраны в 1972 году, знакома большинству представителей доперестроечного поколения, но практически неизвестна тем, кто родился в конце XX века (скорее они знают название фильма «Пятьдесят оттенков свободы», который в ближайшее время выходит в прокат). И это весьма символично, так как в прошлое уходят не только многие фразы, прецедентные феномены, нормы русского языка, но и многие смыслы, стоящие за значениями слов и веками хранимые культурой. Это замечание справедливо и для слова свобода, т.к. экспериментальные данные свидетельствуют о серьезных изменениях в его смысловом содержании, происходящих в последние десятилетия, что обусловлено кардинальными переменами в обществе, сменой его жизненных ориентиров или ценностей и изменением основ взаимоотношений людей в постперестроечный период. Сразу отметим, что рассматриваемое понятие является необычайно сложным как с языковой точки зрения, так и в психологическом аспекте. Во-первых, слово свобода относится к группе абстрактной лексики, которая не может определяться остенсивно, а поэтому каждая языковая личность (термин Ю.Н. Караулова) привносит в него свое «видение» или интерпретацию, сообразно личному накопленному жизненному опыту. Во-вторых, словом свобода маркируется одна из высших ценностей, определяющих человеческую деятельность и поведение. А поскольку «мир ценностей локализован в сознании» [Бабаева 2004: 64], то изучение значений ценностей дает возможность более полно исследовать и сами ценности на основе антропологической парадигмы, принятой в современной лингвистике в диаде «язык-человек». В-третьих, свобода представляет собой артефакт духовной культуры, т.е. смысл понятия, информация об опыте коллектива закодированы в символах: вещах, знаках, моделях поведения. Свобода, по словам Р. Барта, предстает как знак-символ и его «могучее, находящееся в постоянном движении содержание всё время как бы выплескивается за рамки формы» [Барт 1994: 24]. И, наконец, для русской языковой личности понятие свобода является одним из ключевых слов культуры, наряду с правдой, справедливостью, добром, судьбой, тоской и др. [Вежбицкая 1999; Степанов 2003; Шмелёв 2002], обладающих высокой эмоциональной насыщенностью и обширным ассоциативным полем. 30 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Теоретические и экспериментальные исследования Все вышеназванные характеристики и обусловливают важность всестороннего изучения этой трудноуловимой данности с ее понятийной, образной и ценностной стороны. Методы исследования Для выявления сдвигов в семантике слова свобода в сознании молодых представителей русской лингвокультуры нами был проведен комплекс исследований, включающий: 1) дефиниционный анализ статьей энциклопедий и толковых словарей, а также исследование корпуса русского языка, что позволило выявить смысловое содержание слова свобода, которое было сформировано в культуре этноса и сохранялось в языковом сознании народа на протяжении длительного времени; 2) анализ данных ассоциативных словарей, в которых представлены реакции респондентов – носителей русской культуры, живших в разные периоды развития страны; 3) проведение собственных исследований (ассоциативных экспериментов) и анализ полученных экспериментальных данных; 4) анализ смыслового содержания значения слова свобода при его употребле нии в Интернете на различных сайтах. Всё это дало нам основания для выделения новых компонентов значения, которые, как мы полагаем, способны изменять индивидуальный образ мира представителя молодого поколения, а накопление таких изменений в течение определенного периода времени не может не влиять на образ мира всего этноса. Дискуссия (обсуждение) Анализ словарных статей в толковых словарях [Даль 1984; Ушаков 2000; Ожегов 1992; Евгеньева 1981; Лопатин, Лопатина 1990] позволяет выделить 4 основные составляющие значения слова свобода: 1) способность действия по своему желанию, 2) отсутствие ограничений, стеснений, запрета вообще, 3) отсутствие ограничений, стеснений, запрета в политическом плане, 4) не нахождение в рабстве. Кроме того, в словаре под редакцией А.П. Евгеньевой добавляются еще несколько значений: легкость, отсутствие затруднений; непринужденность, отсутствие связности; незанятое время, досуг [Словарь русского языка 1981-1984]. Сразу необходимо подчеркнуть и еще один немаловажный, как нам представляется, факт: практически во всех исследованных нами словарях лексемы свобода и воля представляются как крайне близкие понятия, при этом отмечается, что в речи данные слова редко замещают друг друга (за исключением почти полной синонимии в лексике тюремной субкультуры). Поэтому для нас интересным и неожиданным оказалось толкование слова свобода в современном словаре синонимов как понятия воли и вольности [Александрова 1998: 393]. Можно предполагать, что в данном случае толковый словарь фиксирует изменения, произошедшие в смысловом содержании слова свобода, которые, как выяснилось в ходе проведенного нами анализа, подтверждаются и другими исследованиями, авторы которых доказывают, что в русском языковом сознании понятия свободы и воли различались на протя Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 31 маться как синонимы под влиянием современных художественных произведений, рекламы и средств массовой коммуникации (см. [Солохина 2004]. Более того, как особо подчеркивает А.Н. Солохина, на современном этапе развития общества изменилась иерархия компонентов значения слова свобода, которое сегодня ассоциируется, прежде всего, с «потребностью реализовать свои желания и стремления» [разрядка наша. – И.Б., О.К.] [Солохина 2004: 59]. Иными словами, сегодня для среднестатистического носителя русского языка свобода связана, прежде всего, с собственным я, что отражено и в определениях данного феномена, предлагаемых пользователями Интернета: «состояние мира в душе вне зависимости от обстоятельств», «возможность делать что-то по-своему желанию», «человек волен сам выбирать, чем ему заняться», «стремление к свободе … подсознательный инстинкт», «когда человек сам выбирает путь, куда ему идти», «это когда живешь по своим “законам” … очень хорошо, когда эти законы совпадают с общепринятыми», «ответственность за себя и свою жизнь», «возможность выбора действия». Очевидно, что в настоящее время в индивидуальном значении слова свобода доминируют компоненты личная независимость; самоволие; отсутствие контроля; неограниченность в передвижении; отсутствие обязательств; возможность самостоятельно принимать решения, появление и закрепление которых стимулируется и поддерживается текстами СМК и рекламы: «Свобода отдыхать. Свобода выбирать» (S7 Airlines), «Свобода от проблем. Свобода для жизни» (Финансовая группа «ИФД Капиталъ»), «Свобода начинается с тебя» (Мегафон), «Свобода от жажды» (Sprite), «Свобода от боли в горле» (Граммидин), «Свобода слова» (тариф Мегафон) и др. Расширение значения слова и перестройка иерархии его компонентов фиксируются и в корпусах русского языка, где свобода трактуется как «отсутствие ограничений, стеснений, запретов» и употребляется в следующих сочетаниях: свобода совести, вероисповедания, выбора, смерти, слова, печати, воли, выражения, политических взглядов, личности, убеждений, торговли и т.д. Кроме того, у анализируемого слова появляется довольно широкий спектр атрибутивов, непосредственно связанных с реалиями современной жизни: инвестиционная свобода, политическая свобода, академическая свобода, сексуальная свобода, полная свобода. Однако наиболее полную картину смысловых изменений в значении любого слова дают ассоциативные словари, регистрирующие даже единичные реакции респондентов, которые через какой-то промежуток времени могут стать ядерными, поэтому их данные в психолингвистических работах по изучению актуальных значений слов часто оказываются решающими. Для нашего исследования современного значения слова свобода важным представляется проанализировать не просто один из таких словарей русского языка, а сравнить данные всех трех словарей, существующих на сегодняшний день. Необходимость такого анализа обусловлена тем, что работа над данным типом словарей была начата еще во второй половине XX века, то есть во времена Советского Союза, а значит изменения можно проследить на временном отрезке более чем 50 лет. Кроме того, сравнение результатов словарей с данными, полученными в ходе 32 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Теоретические и экспериментальные исследования собственных ассоциативных экспериментов, проведенных уже в 2016-2017 годах, дает возможность смоделировать направление развития образа мира молодых людей на современном этапе развития страны, поскольку «получаемое в результате проведения такого эксперимента ассоциативное поле того или иного слова-стимула – это не только фрагмент вербальной памяти человека, но и фрагмент образа мира того или иного этноса, отраженного в сознании “среднего” носителя той или иной культуры, его мотивов и оценок и, следовательно, культурных стереотипов» [Уфимцева 2009: 98]. Следует отметить, что в Словаре ассоциативных норм русского (САНРЯ) и в Славянском ассоциативном словаре (САС) изучалось слово свободный как личностное состояние. Такой выбор авторов представляется вполне логичным, так как человеку при актуализации его индивидуального сознания «ближе» оказывается качественное прилагательное свободный, чем абстрактное существительное свобода. В нашей работе мы учитываем эти данные, однако для получения более точных результатов в ходе анализа выделяем общие и специфичные компоненты слов свобода и свободный (Таблице № 1). Сравнение значений слов свобода и свободный СВОБОДА СВОБОДНЫЙ Таблица 1 способность действия по своему желанию отсутствие ограничений, стеснений, запрета вообще отсутствие ограничений, стеснений, запрета в политическом плане не нахождение в рабстве пользующийся свободой не затрудненный, беспрепятственный, непринужденный незанятый просторный Словарь ассоциативных норм русского языка под редакцией А.А. Леонтьева дает следующие частотные реакции на стимул свободный: человек 175; день 75; вход 41; мир 36; диплом, занятый 25; народ 23; вечер 20; выбор 15; независимый 12; гражданин 9. Все эти наиболее частотные реакции отражают основные значения анализируемого слова. Ярко выраженным является аксиологический компонент, просматривающийся в таких ответах, как счастливый 5, хорошо дышать 3, как воздух 2, хорошо 2, от плохого 1 и другие. Необходимо отметить, что несмотря на большое количество антонимов (связанный 5, несвободный 2, одинокий 2, тесный 2), свободный выступает как положительная характеристика в жизнедеятельности человека. Кроме того, обращает на себя внимание наличие реакций, содержащих названия стран и континентов: Африка 4, Америка 2, Куба 2. Это, на наш взгляд, может объ Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 33 занавесом», существовавшим до середины 80-х, связанным с ним недостатком объективной информации, стереотипами в сознании того времени) и в целом с обстановкой в мире. Ср. Америка – свободная страна, Куба – остров Свободы. САС – это словарь, репрезентирующий реакции на слова-стимулы не только русских людей, но и других славян: украинцев, белорусов и болгар. В данном исследовании мы ограничимся ассоциатами только русского этноса, поскольку не располагаем собственными данными из других языков для сравнения. Итак, САС дает следующие ответы: человек 141; ветер 44; полет 26; день 25; раб 21; счастливый 15; как ветер, народ 13; выбор, независимый 10; дух 8; вечер, птица 7; занятый, как птица, мужчина 6; вольный, зависимый, орел, тюрьма, я 5; заключенный, замкнутый, негр, урок 4; волк, вход, гражданин, мертвый, независимость, несвободный, парень, пес, путь, свобода, стиль 3; Америка, американец, бедный, брак, воля, занятой, клетка, крылья, легкий, мир, одинокий, простор, узник, ум, час 2. Обращает на себя внимание наличие символического компонента в слове свободный, выраженного в следующих реакциях, таких как ветер 44; полет 26; как ветер, народ 13; как птица 6; орел 5; волк, пес 3; клетка, крылья 2. Кроме того, на момент исследования (90-е годы XX века) появляется ассоциат я 5, что может свидетельствовать о выделении и постановки не просто человека, а именно себя в центр мироздания. Русский ассоциативный словарь (РАС) предъявляет следующие результаты на слово свобода: слово/слова 112; выбор/выбора 30; жизнь 24; воля/воли 21; счастье 16; независимость 15; равенство 11; полет, полная 10; совести, тюрьма 9; птица, человек 8; действий, мысли 7; личность 6; поле 5; анархия, ветер, демократия, мир, простор, статуя 4; воздух, Кипелов, Куба, моя, площадь, рай 3; freedom, во всем, дорога, каникулы, крылья, личная, народ, небо, улица, флаг, ответственность, прекрасно, радость, Родина 2. Важным нам представляется связь свободы и слова, являющаяся самой частотной реакцией, что говорит о возможности и способности выражать свои мысли открыто, вслух, что в принципе, отражает первое словарное значение исследуемого слова. Без свободы не мыслится бытие человека, о чем говорит третья по частоте реакция жизнь 24 и человек 8, причем отметим, что ассоциативный словарь в этом случае отражает целостно-ценностную систему миропонимания этноса. Свобода как персональная ценность прослеживается в таких реакциях, как личность 6, моя 3, личная 2 и как общественное благо – равенство 11; демократия, мир 3; народ, флаг, Родина 2. Обращает на себя внимание еще одна реакция, а именно ассоциат freedom 2. Причиной появления английского слова, написанного латиницей может вероятно быть индивидуальная внутренняя тесная связь родного (русского) и изучаемого (английского) языка, стремление показать свое знание иностранного языка и тем самым повысить свой социальный статус или добавление нового компонента в периферию значения слова свобода. В нашем собственном экспериментальном исследовании, проведенном с целью уточнения направления развития индивидуального значения слова свобода в первые два десятилетия XXI века и выявления в нем новых смысловых компонентов приняли участие 58 респондентов (возраст участников – 17-25 лет) 34 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Теоретические и экспериментальные исследования – студенты и курсанты вузов г. Краснодара. В ходе ассоциативного эксперимента на стимул свобода были получены следующие реакции: жизнь 9; полет 5; отдых, воля, независимость 4; счастье 3; время, природа, отпуск, небеса, гражданка, лес 2; деньги, холост, мир, забыта, за бугром, не обремененность, желание, совесть, анархия, улица, офигенно, море, удовольствие, радость 1. Трое респондентов отказались отвечать. Самой частотной реакцией стал ответ жизнь 9, что говорит не только о безусловной ценности свободы, но и о ее тесной связи с самой жизнью, которая без свободы не мыслится. Этот результат соотносится со словарным значением отсутствие ограничений, стеснений, запрета вообще и не нахождение в рабстве. Единичные реакции свобода и свободно наблюдались в САНРЯ в стимуле жить, близкому к жизни. Однако для нас интерес представляли не частотные, а именно единичные реакции, формирующие периферию ассоциативного поля, т.к. именно они являются одним из наиболее информативных источников для анализа сдвигов в смысловом содержании значения. На этот факт указывали в своих работах многие исследователи (см. подробнее: Бубнова 2004, 2011, 2015; Залевская 2005; Мартинович 2008; Караулов 2000), причем они предлагали качественно исследовать ассоциативные поля, а не отдельные, пусть даже часто повторяющиеся реакции. Разделяя данную позицию, мы предприняли попытку, во-первых, соотнести единичные реакции с компонентами значения в словарях и, во-вторых, выделить ряд ассоциатов, не подходящих ни в одну из категорий. Было выявлено, что самую большую группу составили реакции, имеющие значение отсутствие ограничений, стеснений, запрета вообще (34%), далее шел компонент способность действовать по своему желанию (27%). Небольшим числом ассоциатов характеризовались такие оттенки значения слова свобода, как отсутствие ограничений, стеснений, запрета в политическом плане и не нахождение в рабстве (сюда же мы включили нахождение в тюрьме и т.д.). Их результаты составили 4% и 13% соответственно. Таким образом, количество реакций, не подходящих под вышеозначенные значения составили 22%. Отделив реакции, которые ассоциируются со словом свобода опосредовано или имеют личные непрозрачные связи, мы объединили оставшиеся реакции в смысловые группы. Одной из самых объемных оказалась группа, отражающая семейные взаимоотношения, точнее, их «свободное» понимание. Сюда были включены такие реакции как друг; любовь; муж; мужик; неженатый; холост; парень, девушка. Эти реакции, на наш взгляд, ярко отражают современную динамику свободных, ничем не обремененных отношений и деградацию понятия семьи как социального института. Следующую группу составили реакции революция, республика и Франция, «добавляющие» свободе воинственный характер, придающий ей оттенок «борьбы», а растущая агрессия в социуме подтверждает, как представляется, что такое понимание свободы становится все более распространенным. И, наконец, еще одна группа была представлена ассоциативными реакциями, выражающими философское понимание «свободы от»: от всего, от всего и всех, Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 35 понент смыслового содержания индивидуального значения слова свобода отражает внутреннее стремление носителя языка к свободе от ответственности, к безнаказанности. И этот новый компонент убедительно свидетельствует о психологическом перерождении современного человека. З. Фрейд говорил, что многим людям свобода не нужна, поскольку она предполагает ответственность, а люди в основном ее боятся. Однако появление таких ассоциаций, на наш взгляд, свидетельствует скорее об обратном: об отсутствии страха и желании обладать полной, ничем не лимитированной, даже экзальтированной свободой. Примерами такой «свободы», которая позволяет молодым людям совершать самые страшные поступки, сегодня полна наша жизнь. И увеличение количества молодых людей, рассматривающих свободу как полное игнорирование общества, угрожает самому его существованию. Резюме (выводы) Проведенное исследование позволяет утверждать, что смысловое содержание значения слова свобода, являющееся аксиологически значимым понятием для культуры русского этноса, подвергается изменениям. Это обусловлено как чисто лингвистическими, так и экстралингвистическими факторами, такими, как глобализация, увеличение темпа жизни, смена политического курса, объединение всего мира с помощью глобальной сети и т.д., причем именно последние играют ведущую роль в этом процессе. Современное значение слова свобода расширяется, пополняется новыми компонентами, связанными, прежде всего, с отсутствием понимания сути демократии, стремлением к независимости, свободными отношениями между мужчинами и женщинами, с растущим желанием молодых людей обладать никем и ничем ограниченной свободой любой ценой (даже применяя насилие). Исследование индивидуальных значений слов-ценностей как перспективное направление (нео)психолингвистики дает возможность не просто констатировать факт изменения значений слов. Такие исследования позволяют анализировать изменения индивидуального образа мира человека как представителя определенного поколения и, таким образом, моделировать изменения в образе мира этноса, а, следовательно, делать прогнозы относительно путей развития современного социума.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’23 DOI: 10.30982/2077-5911-2-28-41 КУЛЬТУРНЫЕ КОНСТАНТЫ РУССКОГО ОБРАЗА МИРА НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ РАЗВИТИЯ ОБЩЕСТВА Бубнова Ирина Александровна зав. кафедрой зарубежной филологии ГАОУ ВО МГПУ, доктор филологических наук, профессор 129226 Москва, 2-й Сельскохозяйственный проезд, д. 4. aribubnova@gmail.com Казаченко Оксана Васильевна доцент кафедры зарубежной филологии ГАОУ ВО МГПУ, кандидат филологических наук, доцент 129226 Москва, 2-й Сельскохозяйственный проезд, д. 4. kafedragf@mail.ru Статья посвящена анализу динамики значения слова свобода, которое рассматривается, с одной стороны, с точки зрения его культурного содержания, а с другой – актуального смысла, представленного в индивидуальном образе мира современного молодого носителя русской лингвокультуры. Работа выполнена в русле психолингвистики, на стыке семантики, (нео)психолингвистики и (психо)лингвокультурологии. Существенное внимание уделяется основным характеристикам обсуждаемого феномена: его абстрактности, аксиологичности, символичности, а также его высокой значимости для русской культуры, в сфере которой свобода является одним из важнейших ключевых слов, обладающих высокой эмоциональной насыщенностью и обширным ассоциативным полем. анализ данных Динамика и сдвиги в современном содержании значения слова свобода исследуются комплексно: энциклопедических и ассоциативных словарей, данных корпуса русского языка, чатов, блогов Интернета, употреблений слова свобода в средствах массовой коммуникации (СМК) дополняется анализом результатов, полученных в ходе собственных экспериментальных исследований. Такой подход к исследованию обусловлен психолингвистическим пониманием ассоциативного поля как фрагмента образа мира того или иного этноса, отраженного в сознании типичного носителя культуры, его мотивов, оценок и культурных стереотипов. толковых, Проведенный анализ позволил доказать, что в значении слова свобода появляются и закрепляются новые компоненты, которые неуклонно вытесняют старые, что провоцирует достаточно серьезные изменения в индивидуальном образе мира. Основной вывод авторов, сделанный на основании полученных результатов, сводится к следующему: накопление изменений в образе мира определенного поколения в перспективе должно привести к кардинальным изменениям в этническом образе мира и в самой русской культуре. Таким образом, в работе намечаются возможные пути исследования динамики значения, что является актуальным для прогнозирования векторов развития современного социума и национальных культур.

лексическая и грамматическая семантика корпусное статистическое исследование лексико семантических групп. Ключевые слова: семантика, грамматический профиль, словоизменительная парадигма, падеж, лексико-семантическая группа, имя существительное, корпусная лингвистика. * Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского научного фонда (проект № 16-18-02005). Норман Борис Юстинович – доктор филологических наук, профессор кафедры теоретического и славянского языкознания Белорусского государственного университета (ул. К. Маркса, 31, Минск, 220030, Беларусь; boris.norman@gmail.com); ведущий научный сотрудник Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина (ул. Мира, 19, Екатеринбург, 620002, Россия) Мухин Михаил Юрьевич – доктор филологических наук, доцент, директор департамента лингвистики Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина (ул. Мира, 19, Екатеринбург, 620002, Россия; mikhail.mukhin@urfu.ru) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 3 © Б. Ю. Норман, М. Ю. Мухин, 2018 кативных условиях обеспечивается сложностью и гибкостью его структуры. В частности, в процессе функционирования языковой системы обнаруживается, что единицы и их классы, выделяемые сознанием на одном уровне, связаны многообразными внутренними связями с единицами и их классами на смежном уровне. Самый простой случай: мы регулярно убеждаемся в том, как лексика «про- растает» в грамматику, и наоборот. Как совершенно справедливо отмечала Н. Ю. Шведова, «грамматический строй языка пронизан лексикой. Нет почти ни одного грамматического правила, которое не требовало бы включения в свою формулировку “лексической части”» [Шведова, 1984, с. 11]. Неслучайно в последние десятилетия русское языкознание обогащается различными образцами новых грамматик и словарей, выявляющих эти «интегративные» отношения (см. [Зализняк, 1967; 1987; Мельчук, Жолковский, 1984; Золотова, 1988; Караулов, 1993; Активный словарь…, 2014] и др.). В указанных трудах с той или иной степенью глубины разрабатывается идея внутренней взаимосвязи лексического значения слова с набором его функций в речи. Для многих лингвистов учет лексической базы (круга слов) служит условием описания особенностей словоизменительной парадигмы и, в частности, тех отклонений, которые наблюдаются в ее рамках. Вот пример экспликации такой связи: «Для многих существительных значение местного падежа оказывается основным значением: соответственно, у такого рода существительных обычной является именно форма 2-го предложного, которая успешно конкурирует с формой 1-го предложного и может даже вытеснять эту последнюю форму» [Успенский, 2006, р. 536] – ср.: в плену, но не в плене, на мосту, но не на мосте и т. п. В данном случае исследователь исходит из неявного определения некоторой лексической группы («многие существительные») и приходит к особенностям их словоизменения. Но не менее закономерен и обратный путь: от грамматики – к лексике. Это значит, что если в рамках речевого употребления слова обнаруживаются расхождения (варианты) в его формальной парадигме, то это верный признак расщепления слова на две лексемы. Скажем, русское слово выбор употребляется преимущественно в единственном числе: Они сделали свой вы- бор (не выборы). Однако параллельно ему существует слово выборы, которое в единственном числе не употребляется (это pluralia tantum) – и это другое, отдельное слово! Процесс лексической дивергенции, расщепления слова можно также проиллюстрировать русскими примерами типа вкус – вкусы, вес – весы, капля – капли, право – права и т. д. Сказанное в очередной раз выносит на повестку дня лингвистических исследований вопрос о полной, неполной и избыточной парадигме. Когда речь заходит о неполной парадигме какого-то слова, то понятно, что она обнаруживается лишь на фоне полной парадигмы всего грамматического класса (части речи и т. п.). Не заполненную по тем или иным причинам «клеточку» матрицы носитель языка вправе соотнести с заполненными «клеточками» у других слов: системный характер языка позволяет ему сделать это (см.: [Норман, 2011; 2013]). Отдельная словоформа – это тот «черепок», по которому носитель языка реконструирует всю амфору. Избыточная же парадигма только на первый взгляд нарушает принцип экономности языка. На деле за нею скрывается либо начальный этап лексикосемантической дивергенции (о чем уже было сказано), либо дополнительные смыслы прагматико-дискурсивного характера, такие как «архаичность», «научность», «разговорность» и т. п. В любом случае перед нами – застывший слепок эволюционирующей языковой системы. А закончится ли данный процесс появлением нового слова или оформлением особой функционально-стилистической категории – зависит от конкретной ситуации. указывает на особую значимость дефектности парадигмы для этого вида лингвистического описания. Причем, процитируем, «в онтологическом аспекте семантическая дефектность не есть собственно дефектность. Уникальность знакового содержания, представленного лексическим значением, в том и состоит, что слово стремится иметь только свойственный ему набор грамматических форм» [Шарандин, 2009, с. 25]. Иное дело – та же дефектность в гносеологическом аспекте. Она оказывается важнейшим инструментом для изучения и описания лексической семантики: исследователь использует состав грамматических форм, свойственный одному слову, «в сравнении с набором (составом) форм, присущих другим языковым знакам. В результате обнаруживаются различия в этих наборах и возникает возможность, опираясь на формальный признак, выявить и описать лексическую семантику слов, имеющих различный состав парадигм и их форм» [Там же]. И вот тут не обойтись без данных лингвистической статистики. Известно, что в сознании человека присутствует интуитивное представление об относительной употребительности тех или иных языковых фактов. Оно становится явным, если попросить носителя языка расположить некоторую группу фактов (напри- мер, членов одной лексико-семантической группы) в порядке убывающей частотности. Если взять два русских существительных – река и рука, то формально они очень похожи: принадлежат к одному типу склонения (3d и 3f, по грамматическому словарю А. А. Зализняка [Зализняк, 1987], с очень незначительными расхождениями в акцентуации) и при этом обладают полной парадигмой (или даже избыточной, с учетом устаревающих вариантов рекою и рукою). Но слово рука, согласно «Новому частотному словарю русского языка», употребляется в русской речи примерно в девять раз чаще, чем река, и это, несомненно, обусловлено его семантикой1. Вообще названия частей тела входят в набор самых частотных существительных. Кроме того, формы слова рука входят во множество фразеологизмов (что в сегментации корпуса не отражается). Теми же причинами объясняется и неравномерное распределение употребляемых в речи словоформ. Прежде всего, формы множественного числа для существительного река составляют всего около 13 % всех словоупотреблений, в то время как для слова рука этот показатель, судя по зоне снятой грамматической омонимии Национального корпуса русского языка (НКРЯ)2, равен 52,5 %! Различна и сочетаемость данных слов с предлогами. Скажем, для существительного рука характерны сочетания с предлогом под (под руку, под руки) или с предлогом без (без руки, без рук), а появление в русских текстах выражений типа под реку или без реки маловероятно. Река – пространственный объект, поэтому вполне возможны такие сочетания, как вдоль реки, поперек реки, через реку, к реке, перед рекой, по ту сторону реки, а для существительного рука подобные комбинации (вдоль руки, поперек руки и т. п.) остаются умозрительными. И даже внешне идентичные сочетания вроде за реку и за руку выполняют, конечно, разную семантико-синтаксическую функцию. Эти различия коренятся в лексической семантике сравниваемых слов. Река – природный объект, обладающий физическими параметрами (протяженность, ширина, извилистость и т. п.); в речи эта лексема выступает чаще всего как локатив. Рука – часть тела человека, и поведение данного слова в тексте подчиняется общим правилам функционирования соматизмов. Чаще всего рука в высказывании играет роль инструмента, но возможны для этого слова и иные семантико-синтаксиче- 1 Ляшевская О. Н., Шаров С. А. Новый частотный словарь русского языка. URL: http:// dict.ruslang.ru/freq.php (дата обращения 11.07.2018). 2 Национальный корпус русского языка. URL: http://ruscorpora.ru (дата обращения 11.07.2018). можно показать связь лексического значения слова с закономерностями его синтаксического употребления. В целом, возвращаясь к исходным положениям, можно сказать, что полнота словоизменительной парадигмы – это потенциальное, виртуальное свойство, вытекающее из системного характера языка. В сознании же конкретного человека слово существует не только в соответствии с идеальной моделью его словоизменения, но и в виде набора реально употребляемых словоформ. В таком случае возникает вопрос: происходит ли выбор словоформы в конкретный момент речепроизводства с опорой на парадигму всей части речи как некую «матрицу» словоизменения или же по аналогии с конкретными образцами склонения, уже заложенными в памяти? Процитируем одного из создателей когнитивистской модели, основанной на языковом употреблении (usage-based model): «Сосуществование в пределах грамматики общих схем и конкретных примеров предоставляет говорящему альтернативные пути для достижения составного регулярного выражения, имеющего статус единицы: можно обратиться к нему “напрямую”, но можно и вывести его по схеме» [Лангаккер, 1997, с. 164]. Причем признание реальными обоих механизмов речевой деятельности заметно повышает статус словоформы как «словоизменительного прототипа». Ю. Н. Караулов, поставивший своей целью на материале ассоциативного словаря «восстановить всю систему грамматических форм, т. е. всю русскую грамматику» [Караулов, 1993, с. 9], пришел к выводу, что даже ограниченный список из 12 разнородных в частеречном отношении стимулов (бабушка, бежать, белый, время, билет, видеть, это, сам, первый, сорок, ты, из) «показал практически 100-процентное заполнение типовых клеток, т. е. засвидетельствовал наличие в этом небольшом фрагменте АВС (ассоциативно-вербальной сети. – Б. Н., М. М.) всех грамматических фактов для имени существительного в русском языке» [Там же, с. 18]. Однако при этом оказалось, что поведение испытуемых очень неравномерно «разносит» грамматику по отдельным словам-реакциям. Иными словами, «грамматика, которая находится в распоряжении стихийного носителя языка, вся сплошь лексикализована, привязана к отдельным лексемам, как бы распределена между ними» [Там же, с. 6–7]. Значит, парадигма отдельного слова имеет право в речи быть неполной, более того – это ее естественное состояние! Действительно, именно к такому выводу приходит Ю. Н. Караулов: свойством ассоциативновербальной сети «следовало бы считать принципиальную неполноту парадигмы для каждой лексемы… не существует такого ассоциативного словаря или тезауруса, который содержал бы в качестве реакций полную парадигму хотя бы одной лексемы; полная парадигма в АВС может быть представлена только в диссипированном виде» [Там же, с. 188–189]. Основу для нашего дальнейшего исследования будут составлять три тезиса, обладающих разной степенью научной силы и новизны. Первый из них: в лексической семантике слова заложены возможности его речевого употребления. Эта гипотеза наиболее общая и потому малоинтересная. Она молчаливо принимается большинством языковедов и по сути представляет собой трюизм. Впрочем, некоторые ученые считают все же необходимым подчеркнуть данную связь, ср.: «Разные группы существительных по-разному проявляют себя в синтаксисе, и это зависит прежде всего от их значения» [Золотова, 1982, с. 123]. Второй тезис: лексическая семантика слова определяет особенности реализации его морфологической парадигмы. Соответственно, лексико-семантическая группа слов должна характеризоваться некоторой общностью парадигмы (доминанты здесь выделяются на основании средних величин). Эта идея весьма актуальна для современной грамматики. Она, в частности, реализуется в разработке Lyashevskaya, 2011; Ляшевская, 2013] и др.). Третий тезис: совокупность словоупотреблений лексемы (речевая парадигма слова) коррелирует с интуитивным структурированием лексико-семантических групп в сознании носителя языка. Можно, в частности, предположить, что ядру такой группы свойственно наибольшее соответствие «доминантному» грамматическому профилю. Эта гипотеза наиболее сильная, она нуждается в специальном доказательстве и проверке. В том числе она требует обращения к данным лингвистической статистики. В качестве источников статистических данных и иллюстративного материала нами был использован Национальный корпус русского языка. Поиск производился в зоне снятой омонимии корпуса, которая на сегодняшний день (весна 2018 г.) составляет 6 003 398 слов. Предпосылкой данной работы является исследование, результаты которого изложены в статье [Норман, Мухин, 2015]. Для рассмотрения мы привлекли, с опорой на идеографическую классификацию «Большого толкового словаря русских существительных» под ред. Л. Г. Бабенко [2005], наиболее частотные слова трех идеографических групп имен существительных. Это классы «Одежда» (29 слов), «Инструмент» (25), а также слова из разных сфер (преимущественно сферы обслуживания, образования, культуры, медицины, экономики и т. п.) с общим значением «Предприятие, организация» (гостиница, магазин, школа, университет, кинотеатр, больница и др. – всего 27 слов). Из списка пришлось исключить такие лексемы, как орудие, организация, рынок, так как их многозначность коренным образом сказывается на результатах статистического анализа. Этим фактором, в частности, определен и выбор самих групп. Другим фактором является наличие интуитивных представлений о возможной количественной разнице в употреблении падежей, как было в случае с уже рассмотренными ранее формами слов река и рука. Для каждой лексемы определено количество употреблений в шести основных падежных формах, которые в нотации корпуса обозначаются соответственно как Nom, Gen, Dat, Acc, Ins, Loc. Таким образом, основную базу исследования составили результаты (29 + 25 + 27) × 6 = 486 запросов к корпусу. Если взять количество словоупотреблений существительных в этих основных падежных формах за 100 %, то на диаграмме видно, что в процентном соотношении лидируют формы именительного, родительного и винительного падежей (рис. 1). Рис. 1. Соотношение падежных форм существительных в зоне снятой омонимии НКРЯ Fig. 1. The ratio of noun case forms in the disambiguation zone of the Russian National Corpus ная грамматика»3. Несмотря на среднее статистическое доминирование трех падежей, интуитивное ожидание употребления слов конкретных идеографических групп предполагает другое распределение. Например, резонно прогнозировать, что частой и естественной формой для слов, относящихся к группе «Инструмент», является форма творительного падежа. Слова, называющие предметы одежды, кроме именительного падежа, часто употребляются в форме предложного падежа с предлогом в. Можно гипотетически говорить и о том, что у каждой идеографической группы, несмотря на возможную лексическую неоднородность, должен быть типовой грамматический профиль. Идею подобного рода высказывает О. Н. Ляшевская, создающая «Частотный лексико-грамматический словарь»: кроме грамматических профилей лексем, в словаре планируется давать «сведения для крупных лексикосемантических классов (в классификации НКРЯ), например, для глаголов движения, имен инструментов и т. п.» [Ляшевская, 2013]. К сожалению, заявленный словарь пока не вышел, и, кроме того, семантическая разметка корпуса базируется на очень крупных категориях. Это означает, что выявить лексико-грамматические особенности мелких семантических групп на фоне общей статистики будет непросто. Следуя второму тезису о соотношении семантических групп и грамматических профилей слов, рассмотрим статистическую картину, которую дают избранные группы. Для слов группы «Одежда» (костюм, одежда, платье, шапка, шляпа, пальто, рубашка, шинель, халат и др. – расположены по убыванию частоты в НКРЯ) наиболее характерны формы винительного и предложного падежей (рис. 2). Рис. 2. Соотношение падежных форм существительных группы «Одежда» Fig. 2. The ratio of noun case forms in the «Clothes» group Как интерпретировать этот отход от стандартного распределения? Судя по конкретным контекстам, человек в своей «усредненной» речемыслительной деятельности воспринимает одежду как артефакт, служащий ему «объектом» деятельности (надевания, снимания, хранения, покупки и т. п.), – это объясняет высокий процент винительного падежа; затем – как «контейнер», «оболочку» для своего тела (это объясняет долю форм предложного падежа, в том числе 3 Воейкова М.  Д. Именительный падеж // Русская корпусная грамматика. URL: http:// rusgram.ru/Именительный_падеж (дата обращения 11.07.2018). ния в пространстве, оценочной квалификации и т. п.) – об этом говорит доля именительного падежа. Свой вариант падежного распределения имеет группа слов, обозначающих инструменты (нож, топор, лопата, молоток, пила, ножницы, линейка и др.; в группу включены также частотные слова ложка и вилка). Для этого класса, как и ожидалось, наиболее типична форма творительного падежа и, кроме него, винительного (рис. 3). Приоритет инструментального значения очевиден в плане преобладания форм творительного падежа над всеми прочими, а если сложить доли «объектных» форм творительного и винительного падежей, то получится 61 %, что говорит об абсолютной объектной семантической доминанте группы. Основной ущерб в рассмотренных группах претерпевают именительный (на треть меньше в сравнении с общей статистикой), родительный (в два раза меньше) и дательный (в 4–5 раз меньше) падежи. Однако идея «общей объектности» (винительный падеж) для группы «Одежда» значительно важнее, чем для группы «Инструмент» (надеть или повесить плащ куда как весомее для языка, чем взять молоток; и так же более естественно и очевидно ударить молотком, чем накрыться или размахивать плащом, не говоря уже – халатом, майкой и т. п.). Наиболее разительно у этих групп отличаются показатели реализации творительного (8 vs. 37,9 %) и предложного (26 vs. 4,8 %) падежей в силу малой актуальности инструментальной функции одежды и семантических функций, связанных с формами предложного падежа, для разных инструментов. В идеографической группе слов с семантикой «Предприятие, организация» наиболее существенно, в сравнении со стандартным распределением, «прибавляет» предложный падеж за счет убывания творительного и именительного. Винительный падеж держится около стандартных значений (рис. 4). Преобладание локативного значения у слов этой группы вполне объяснимо: остановиться в гостинице или лежать в больнице – вполне естественные контексты. Организации предполагают наличие помещения, служащего пространственной координатой в обозначаемой ситуации. Что касается увеличенной доли родительного падежа, то здесь контекстная семантика достаточно разнородна и в значительной степени зависит от предлога, с которым сочетается падежная форма. Так, слово гостиница, как и другие, может встречаться в сочетаниях типа Рис. 3. Соотношение падежных форм существительных группы «Инструмент» Fig. 3. The ratio of noun case forms in the «Instrument» group со значением «Предприятие, организация» Fig. 4. The ratio of noun case forms in the «Enterprise, organization» group хозяин (директор) гостиницы, номер гостиницы, нет гостиницы и т. д. Однако значительная часть контекстов здесь выражает также пространственную семантику: выехать из гостиницы, доехать до гостиницы, выписаться из больницы и др. Таковы у этих слов и многие случаи употребления форм винительного падежа (поехать или лечь в больницу, поселить в гостиницу). Третий тезис, заявленный в постановке проблемы, по сути, утверждает, что грамматический профиль слова соотносится с тем местом, которое оно занимает в составе идеографической группы. Вероятно, чем «прототипичнее» профиль, тем более «прототипично» и слово в плане выражения типовой семантики группы. Так, если принять, что для группы «Одежда» наиболее характерны формы винительного и предложного падежей, то можно рассмотреть, для каких конкретных слов эти формы наиболее и наименее характерны (табл. 1). Согласно полученным данным, больше всего форм предложного падежа у слов халат, майка, джинсы, трусы, костюм, меньше всего – у слов галстук, шапка, шаль, шарф. Оценивая эти крайние показатели, мы констатируем, что «контейнерное» значение, связанное с формой предложного падежа, характерно для основных предметов одежды, а чисто объектное значение (винительный падеж) – для «аксессуаров». Грубо говоря, халат – в большей степени одежда, чем шапка или шарф. Однако статистика не объясняет различий между свитером и курткой (винительный падеж), джинсами и штанами (предложный падеж). В этих случаях для измерения семантических расстояний предложенный метод не работает. Скорее всего, данных, извлеченных из зоны снятой омонимии корпуса, пока недостаточно для таких частных семантических суждений. Рассмотрим, какова статистика для наиболее значимых падежных форм груп пы «Инструмент» (табл. 2). И в этой парадигме ряд показателей можно связать с лексической семантикой. Есть «безусловные» инструменты вроде плоскогубцев, лобзика, ножниц, молотка (слова с выраженной долей форм творительного падежа), а есть инструменты, которыми не обрабатывают материал или поверхность: тиски, верстак, линейка. Сюда относится и долото, не которым, а по которому обычно ударяют, – например, молотком. Для слов верстак и, в особенности, тиски естественным образом характерна форма предложного падежа. Неудивительно, что эти существительные находятся в нижней части табл. 2. The share of the main case forms within the «Clothes» group Таблица 1 Элемент группы «Одежда» (в порядке убывания использования винительного падежа) Шарф Шаль Колготки Галстук Свитер Плащ Юбка Кепка Шляпа <…> Трусы Платье Майка Куртка Халат Костюм Пальто Доля винительного падежа, % 25,5 23,8 20,0 11,7 11,3 10,2 10,1 8,7 8,1 4,5 3,6 3,4 3,4 3,2 2,5 2,0 Элемент группы «Одежда» (в порядке убывания использования предложного падежа) Халат Майка Джинсы Трусы Костюм Шуба Свитер Куртка Кофта <…> Штаны Юбка Колготки Галстук Шапка Шаль Шарф Доля предложного падежа, % 48,4 39,7 35,6 34,8 32,8 32,6 32,3 32,0 31,8 22,3 20,9 20,0 18,7 18,4 12,7 7,8 Доля основных падежных форм внутри группы «Инструмент» The share of the main case forms within the «Instrument» group Таблица 2 Элемент группы «Инструмент» (в порядке убывания использования творительного падежа) Плоскогубцы Лобзик Ножницы Напильник Пинцет Молоток Стамеска Щипцы <…> Доля творительного падежа, % 85,7 70,0 54,3 50,0 50,0 49,5 44,4 44,4 Элемент группы «Инструмент» (в порядке убывания использования винительного падежа) Паяльник Линейка Щипцы Кусачки Лопата Кувалда Нож Ложка <…> Доля винительного падежа, % 43,8 33,3 33,3 33,3 30,6 30,0 29,8 29,3 «Инструмент» (в порядке убывания использования творительного падежа) Верстак Линейка Пила Долото Тиски Доля творительного падежа, % 22,2 15,7 13,2 12,5 6,7 Окончание табл. 2 Элемент группы «Инструмент» (в порядке убывания использования винительного падежа) Плоскогубцы Тиски Напильник Лобзик Рубанок Доля винительного падежа, % 14,3 13,3 12,5 10,0 8,3 Таким образом, полевая структура лексико-семантической группы слов получает некоторое подтверждение в виде статистики грамматических форм. Идея грамматической доминанты в данном случае коррелирует с понятием центра поля. Вместе с тем рассматривать падежные формы в качестве «диагностирующих» показателей, а именно – форму предложного падежа для группы «Одежда», а творительного – для группы «Инструмент» представляется рискованным, потому что реальная картина употребления этих форм в тексте достаточно сложна. Группа слов, обозначающих предприятия и организации, является весьма пестрой с точки зрения сфер действительности. В табл. 3 мы упорядочили их список по убыванию наиболее значимых – предложного и родительного падежей. Доля основных падежных форм внутри группы существительных со значением «Предприятие, организация» The share of the main case forms within the «Enterprise, organization» group Таблица 3 Элемент группы «предприятие, организация» (в порядке убывания использования предложного падежа) Доля предложного падежа, % Элемент группы «предприятие, организация» (в порядке убывания использования родительного падежа) Доля родительного падежа, % Столовая Бар Госпиталь Гостиница Аптека Больница Баня Буфет Фабрика Ресторан Школа Цирк 44,9 35,6 34,4 32,5 32,4 32,4 31,8 31,0 29,9 29,8 29,6 29,2 Университет Отель Институт Комбинат Кинотеатр Банк Театр Цирк Вуз Офис Поликлиника Завод 41,4 38,5 37,9 37,8 37,5 36,0 35,0 34,9 34,2 32,9 32,4 32,2 Элемент группы «предприятие, организация» (в порядке убывания использования предложного падежа) Доля предложного падежа, % Элемент группы «предприятие, организация» (в порядке убывания использования родительного падежа) Доля родительного падежа, % Контора Отель Театр Библиотека Магазин Офис Поликлиника Музей Кинотеатр Вуз Университет Институт Завод Комбинат Банк 27,7 26,7 26,5 24,7 24,5 24,4 23,9 22,8 22,5 21,8 21,7 19,8 19,0 15,6 14,1 Музей Гостиница Госпиталь Магазин Библиотека Фабрика Школа Ресторан Контора Бар Больница Буфет Аптека Столовая Баня 31,7 31,1 28,5 28,1 27,4 26,8 24,9 24,1 23,6 21,9 20,6 17,7 16,2 14,6 13,4 Любопытно, что слова по представленности форм предложного и родительного падежей достаточно четко расходятся. Сочетаемость с предлогом в (в столовой, баре, госпитале, гостинице, аптеке и т. п.), вероятно, свидетельствует о более важном семантической признаке ‘помещение’ в структуре значения перечисленных слов. Для существительных банк, комбинат, завод, институт, университет, вуз, кроме пространственного значения, реализуемого совместно с предлогом из, важно также и атрибутивное или объектное: директор банка, студент университета, строительство комбината, проходная завода, реструктуризация завода и т. д. Разумеется, лексическое значение слова реализуется во всей совокупности употребляемых словоформ. Но даже сопоставление данных по двум падежам может иметь «диагностирующий» характер: мы получаем, что столовая – это помещение, а университет – нечто иное. По сути, в данных различиях реализуется один из аспектов композиционной семантики, утверждающей, что определенная часть значения слова находится «за его пределами». Результаты, представленные в статье, показывают, как можно применять данные корпусных методов для изучения регулярных лексико-грамматических явлений. В то же время мы видим и определенные ограничения, накладываемые на применение статистических методов в семантике. Некоторые причины этих ограничений имеют универсально-языковой характер, некоторые являются преходящими и обусловлены современным состоянием лингвистических корпусов. Однако уже сегодняшние собрания позволяют делать значимые выводы об отражении связи лексики и грамматики. Человек укладывает, упаковывает свой жизненный опыт в определенные языковые структуры. Одни из них более очевидны – это, скажем, падежные и предложно-падежные формы. Другие менее очевидны – это лексико-семантические в когнитивной (познавательной) деятельности. Причем эти разные виды моделирования действительности внутренне предполагают друг друга и коррелируют друг с другом. Слово существует только через совокупность своих словоформ и контекстов, в которых оно участвует. Мы показали, что особенности словоизменительной парадигмы слова воплощают в себе своеобразие его лексической семантики. Имеется в виду, что категориальная семантика (например, изменение по падежам и числам существительных определенного рода), представленная в языковом сознании, имеет для конкретной лексемы условный и схоластический характер. Слово в соответствии со своим лексическим значением выберет из этой парадигмы только те формы, которые ему необходимы для участия в коммуникативных актах. Вернейший показатель такой специализации – частота той или иной словоформы и ее доля в общем грамматическом «профиле» слова. Таким образом, второй из сформулированных выше тезисов можно считать полностью подтвержденным. Что же касается третьего тезиса – о внутренней структуре лексико-семанти- ческой группы и ее ранжировании с помощью грамматических «профилей», – то он требует дополнительной проверки на более объемном статистическом материале.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’366:373, 81’322 DOI 10.17223/18137083/64/17 Б. Ю. Норман1,2, М. Ю. Мухин2 1 Белорусский государственный университет, Минск, Беларусь 2 Уральский федеральный университет им. Б. Н. Ельцина, Екатеринбург Лексическая и грамматическая семантика: корпусное статистическое исследование лексико-семантических групп * Рассматривается взаимодействие лексической и грамматической семантики на примере словоизменения близких по смыслу русских имен существительных. Данное взаимодействие формирует понятие «грамматический профиль», которое в статье обосновывается на материале словоизменения нескольких лексических групп существительных. Это слова, обозначающие предметы одежды, инструменты, а также предприятия и организации. Приведены статистические сведения о распределении падежных форм существительных в зоне снятой омонимии Национального корпуса русского языка. Обнаружены закономерности в распределении падежных форм слов, входящих в одну лексико-семантическую груп- пу и влиянии на это распределение типовой семантики группы. Рассмотренные группы слов различаются грамматическими профилями. На основании распределения падежных форм в структуре каждой группы выделено ядро – слова, для которых типовая семантика является предположительно более прототипической. В грамматических различиях, выявленных между словами одной семантической группы, реализуются аспекты композиционной семантики, которые далеко не всегда отражаются в словарных толкованиях. Сделаны выводы о дальнейших возможностях использования корпусных данных для современных исследований лексической и грамматической семантики.

лексическая передача саамских способов деыствиыав саамско шведском пиджине xвики века. Ключевые слова: аспектуальность, языковой контакт, пиджин, боръярмолет. LExICAL TRANSFER OF ThE SáMI ASPECTUALITY IN ThE SáMI-SWEDISh PIDGIN IN ThE 18Th CENTURY Yu. K. Kuzmenko Institute for Linguistic Studies, Russian Academy of Sciences, 9, Tuchkov per., St. Petersburg, 199053, Russian Federation Various ways to express semantics ‘to give’ in Borgarmålet, a Sámi-Swedish pidgin in the 18th century, can be explained as an attempt to reproduce the meaning indicated by different aspectual suffixes in the Sámi languages by various Swedish lexemes. Thus, stick (< Sw. sticka “to prick”) is designated in Borgarmålet momentary (“to give one time”), sätt (Sw. < sätta “to set”)  — inchoative (“to begin to give”) and kast (< kasta “to throw”) — subitive semantics (“to give in a hurry”). The fourth verb släpp (< släppa “to release”) in the meaning “to give” can be an attempt to express causative semantics (“to let give”). The transfer of the Sámi grammatical semantics by Swedish lexical means is a typical way of a Sámi interference in Borgarmålet. Refs 27. Keywords: aspectuality, language contact, pidgin, Borgarmålet. Ю. С. Маслов много раз указывал на связь грамматического и  лексического компонентов при выражении аспектуальности2 [1, c. 27–28]. В данной статье я хочу, развивая его идеи, показать, каким образом эта связь проявляется при языковом контакте и как решается проблема передачи аффиксальной аспектуальности при контакте языка А с  языком В, в  котором аспектуальность выражается только лексически или синтаксически. Материалом послужат несколько предложений на саамо-шведском торговом языке XVIII в., который был распространен в шведской Лапландии. У  Ю. С. Маслова было особое отношение к  скандинавским языкам. Он называл себя в шутку «скандинавистом, только по родственным связям». Действительно, в своих аспектологических работах он часто пользовался анализом шведской грамматики, представленным в  книге его жены С. С. Масловой-Лашанской [2] (см., например, [1, с. 43–44]). Кроме того, письменные столы Сарры Семеновны и Юрия Сергеевича стояли друг против друга, и они, безусловно, общались 1 Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 14-04-00580. 2 Ю. С. Маслов предпочитал термин «аспектуальность» для обозначения того, что часто называют способом действия (перевод немецкого термина Aktionsart) [1, c. 34]. ков знания Юрия Сергеевича о выражении аспектуальности в скандинавских языках, однако не стоит забывать и о том, что свою научную деятельность Ю. С. Маслов начинал как германист. Настоящей статьей мне хотелось бы не только отдать дань уважения Юрию Сергеевичу и показать актуальность его идей, но и вспомнить его верную подругу, моего учителя С. С. Маслову-Лашанскую3. На севере Скандинавии, где в постоянном или временном контакте жили норвежцы, шведы, саамы, финны, квены и русские, наряду с разными формами двуязычия и  многоязычия мы встречаем и  несколько пиджинов. От большинства торговых языков остались только названия — см., например, саамско-норвежский пиджин gavppe-daro, «торговый норвежский»4. Однако двум североскандинавским пиджинам повезло больше. Наиболее подробно описан русско-норвежский торговый пиджин «руссеношк», от которого до нас дошло несколько текстов. Краткая информация сохранилась и  о  таком саамcко-шведском пиджине, как боръярмолет (шв. borgarmålet «язык горожан»), который так описывается Пером Хёгстрёмом в его книге о шведской Лапландии, изданной в 1747 г.: «В южной Лапландии большинство саамов понимает шведский, а большинство шведов — саамский, в некоторых же местах почти все могут изъясняться на языке, который они называют “городским языком” (borgarmålet). Не знаю, по какой причине это произошло, но часть жителей городов, которые торгуют с саамами и общаются с ними каждый год в традиционных местах их торговли, начали пользоваться языком, который не похож ни на шведский, ни на саамский»5. Хёгстрём приводит и пять предложений на этом языке с их переводами на шведский. Анализ этих предложений позволяет установить, что боръярмолет  — это типичный пиджин, который характеризуется в основном шведской лексикой с незначительным количеством саамских слов, сильно упрощенной грамматикой (у существительных нет грамматического рода, числа и падежа, у глаголов нет спряжения и времени) и рядом черт саамской интерференции, которая проявляется в передаче шведскими лексическими средствами саамской грамматической семантики. Но для боръярмолета характерны не только эти черты, но и появление инноваций как в лексической, так и в грамматической системах, свидетельствующих о том, что перед нами — не просто торговый жаргон, а типичный пиджин6. Именно способность к инновациям, наряду с упрощением морфологии, и считается одним из основных признаков пиджина [6]. Однако, обратив внимание на упрощенную морфологию, саамскую интерференцию и образование инноваций, я не смог в публикации 2009 г. понять, почему в боръярмолете глагол со значением ‘дать’ выражен четырьмя разными лексемами. Известно, что пиджины стремятся к минимальному словарному запасу [7, с. 171]. Боръярмолет в  этом отношении заметно отличается от традиционных пиджинов. В  нем ока 3 О семье Масловых см. [3]. 4 Подробнее о пиджинах в северной Скандинавии, а также литературу по этому вопросу см. [4]. 5 “I de södra Lapmarker förstå en stor del av Lapparna Swenskan och en stor del Swenskar Lapskan. Men somligstades kunna mäst alla utreda sig i det språk, som de kalla Borgarmålet. Ty, jag wet icke af hwad händelse det kommit, at en del af Borgerskapet i Köpstäderne, som handla med Lapparna och på deras wanliga marknadsplatser årligen hafwa at göra med dem, hafwa begynt bruka et språk, som hwarken med Swenska eller Lapska tungomålens art är enligit” [5, c. 77]. 6 Подробное обоснование того, что боръярмолет был типичным пиджином, см. в [4].из самых важных понятий торгового языка — понятия ‘дать’. Вот примеры предложений на боръярмлолете, приведенные Хёгстрёмом, и его переводы этих примеров на шведский (здесь и далее все выделения мои). (1) Du stick uti mäg din skin, så jag sätt uti däg min bränwin. “Du gifwer mig dina skinnvaror, så gifwer jag dig bränwin igen”. Ты дашь мне твои меха, тогда я опять дам тебе водку. (2) Du släpp din räf uti min wäm, så få du din bak den pelsomesak. “Du ger denna rot eller rofwa åt min maga, så gifwer jag dig tilbaka detta muddskin”. Ты дашь этот корнеплод (или репу) для моего желудка, тогда я дам тебе взамен эту оленью шкуру. (3) Den Lapman kast sin renost bak i den borgar. “Lappen ger Renosten åt Borgarn”. Саами даст олений сыр горожанину. Мы видим, что в приведенных Хёгстрёмом переводах боръярмолета на шведский язык шведской форме gifwer/ger (настоящее время от глагола gifwa/ge ‘дать’, совр. шв. giva/ge) соответствуют в боръярмолете глаголы stick (шв. литер. sticka ‘колоть’), sätt (шв. литер. sätta ‘сажать’), släpp (шв. литер. släppa ‘отпускать’), kast (шв. лит. kasta ‘бросать’). Ни в шведском, ни в саамских языках слова со значениями ‘колоть’ (шв. sticka, лулесаам. tsävkkat7), ‘отпускать’ (шв. släppa, лулесаам. gahtjadit), ‘сажать’ (шв. sätta, лулесаам. biedat) и ‘бросать’ (шв. kasta, лулесаам. skärrostit) не являются синонимами. И ни один из этих глаголов не является ни в шведском, ни в саамских языках синонимом глагола со значением ‘дать’ (ср. шв. ge, севсаам. addit, лулесаам. vaddet). Однако три из четырех глаголов släpp, sätt и kasta (шв. släppa ‘отпускать’, sätta ‘сажать’ и kasta ‘бросать’) имеют общую сему с глаголом со значением ‘давать’ giva/ ge, обозначающую прекращение владения предметом, который раньше был в руках. Вероятно, именно эта общность и  позволила использовать эти три разных глагола в боръярмолете в значении, которое переводится Хёгстрёмом на шведский глаголом ge/gifwa ‘дать’. По примерам Хёгстрёма трудно определить семантику или разные оттенки значения указанных четырех глаголов в  боръярмолете. Однако употребление столь отличных друг от друга глаголов в значении ‘дать’ наводит на мысль, что по крайней мере в первоначальном боръярмолете, а возможно — и во времена Хёгстрёма, эти четыре глагола имели разные значения. Иначе трудно понять, почему для передачи простой семантики ‘дать’ в боръярмолете используются глаголы, в  значениях которых различий, даже при наличии общей семы, всетаки больше, чем общего, и какое отношение к данной семантике имеет четвертый глагол со значением ‘дать’ в  боръярмолет  — stick (шв. sticka ‘уколоть’). Ответ на этот вопрос позволяет провести сравнение способов выражения аспектуальности в шведском и саамских языках и описать типы саамской интерференции в боръярмолете. Особенности этой интерференции состоят в том, что саамская грамматическая семантика передается средствами шведского языка, причем в этом случае мо 7 Кроме боръярмолета, Хёгстрём подробно описывает и  грамматику саамского языка в шведской Лапландии [5]. Судя по этому описанию, он имеет в виду лулесаамский. матических форм на шведский, или компромиссные формы [4]. В качестве примера приведем форму din bak ‘тебе назад’ (букв. «твой зад») в примере (2). Эта форма образована путем перевода лулесаамского tuohkāsit [8, с. 92] (‘тебе назад’, букв. «по направлению к твоему заду»), представляющего собой двухфокусный послелог со значением направления движения в  сторону задней части предмета8 с  притяжательным суффиксом 2  л. ед. ч. Именно в  результате перевода подобной саамской формы на шведский получилась форма din bak в боръярмолете, невозможная в таком значении в литературном шведском языке. Подобного же типа саамская интерференция в боръярмолете проявилась и при образовании из шведского материала сложных предлогов uti и baki вместо отсутствующих в саамском простых предлогов9. И в том и в другом случае носители боръярмолета избегают грамматических конструкций, отсутствующих в саамских языках, и на основе шведского словесного материала образуют новые, не существующие в шведском обороты, которые фактически являются переводами саамских конструкций. Подобного же типа техника использовалась носителями боръярмолета и при переводе на шведский значений суффиксов, выражающих в саамском разную аспектуальность. В саамских, так же как и в других финно-угорских языках, есть большой набор аспектуальных значений, выражаемых разными суффиксами. Наиболее подробно проанализирована аспектуальная система питесаамского языка [12], южного соседа лулесаамского. Хорошо описана в  многочисленных грамматиках и  словарях и  аспектуальная система северосаамского языка, северного соседа лулесаамского (см., например, [13; 14]). Исраэль Руонг отмечает, что в  питесаамском есть тридцать два глагольных суффикса, употребляемых для обозначения тринадцати видов аспектуальной и четырех типов залоговой семантики, причем часть суффиксов имеют сходные значения [12, c. 118–278]. По данным Руонга, среди тринадцати способов действия в питесаамском наиболее часто обозначается инхоативность (начинать что-то делать), пунктуальность (делать что-то один раз), субитивность (делать что-то в спешке), фреквентативность (делать что-то много раз), континуативность (продолжать чтото делать), диминутивность (делать что-то немного), конативность (пытаться сделать что-то). Tакие же группы глаголов выделяет и Кинтель в современном лулесаамском языке [15, с. 31–32, 39–49] — потомке того саамского языка, на котором и строился боръярмолет. В финно-угроведении значение залоговых суффиксов и  суффиксов способа действия трактовалось по-разному. Традиционно их относили не к словоизменению, а к словообразованию (см., например, [16]). Однако высказывалось предположение и о грамматической функции некоторых суффиксов, хотя отмечалась их «слабая грамматикализация» [16, с. 9]. В отечественном финно-угроведении существование грамматической категории вида в финно-угорских языках предполагал Б. А. Серебренников, основным критерием грамматичности считавший «тотальное распространение» соответствующих суффиксов [17, c. 25]. Именно возможность 8 Семантическая двухфокусность послелога выражена в лулесаамском существительным tuohkē «задняя часть предмета» [9] в направительном падеже иллативе. 9 Подробнее о  появлении сложных предлогов в  боръярмолет [4] и  о  распространении этой черты в шведском и норвежском под саамским влиянием см. [10, 11]. предполагать существование грамматической категории начинательности в кильдинском саамском [18]. В последнее время в некоторых работах признается и грамматичность способов действия в саамском. Описывая скольтсаамский язык, Фейст называет все типы способов действия видами (аспектами), считая, что к аспектам относятся и прогрессив, и комплетив, выраженные аналитически, а также инцептив, субитив, диминутив и  континуатив, выраженные суффиксально [19, c. 265– 267]. Однако при этом только некоторые суффиксы, как, например, суффикс инцептивности (инхоативности), допускают употребление с любыми глаголами, другие же сочетаются с одними глаголами чаще, с другими реже, третьи возможны не со всеми глаголами, и наконец, четвертая группа суффиксов употребляется лишь с небольшим числом глаголов. Провести границу между аспектуальным словообразованием и аспектуaльным словоизменением в саамских языках очень непросто. Нечеткость в грамматической атрибуции аспектуальности отражается и в саамской лексикографии. В  одних словарях приводятся только наиболее лексикализованные формы с глагольными суффиксами и не приводятся формы с регулярно или наиболее часто встречающимися суффиксами, которые можно рассматривать как словоизменительные. В северосаамском словаре Нильсена и Несхейма приводятся семь различных образований аспектуальной семантики от глагола со значением ‘дать’ (сев.саам. addit, в транскрипции Нильсена и Несхейма âd’det): âd’dâlit10 ‘давать друг другу, отдать’, âddastâddât (-stallat) ‘давать понемногу время от времени’, âddâšit ‘дать немного один раз’, âddelit ‘отдать много, но понемногу; дать много раз много предметов’, âd’delit ‘дать быстро’, âddèstit ‘дать немного’; âddestit ‘отдать большую часть’ [14, с. 7–8]. Как видно из примеров, существуют не только суффиксы с одним значением, но и суффиксы, выражающие более одного способа действия. Причем в словаре приведены далеко не все глагольные формы с аспектуальной семантикой (отсутствует, в частности, форма с инхоативным суффиксом). Подобным же образом в словаре представлены только две формы с залоговым значением — одна с пассивным, каузативным и фреквентативным (âddatâd’dât ‘позволить чему-то быть отданным несколько раз’), другая просто с каузативным значением (âddetit ‘заставить отдать’) — и не учтены самые частотные залоговые суффиксы, в частности суффикс страдательного залога -juvvot ( âddejuvvot ‘быть отданным’). По-видимому, эти суффиксы считаются словоизменительными, а  не словообразовательными, и  потому формы с ними не были включены в словари. В словаре лулесаамского языка Грундстрёма приведены только три образования с аспектуальной семантикой от глагола со значением ‘дать’ (лулесаам. vaddēt «дать, отдать’): vattāstallat ‘давать понемногу’, vattatit ‘давать по чуть-чуть’, vattēstit ‘дать немного’) [8, sp. 1390]. В новом лулесаам 10 Традиционно комплексы типа -âlit, -âšit, -stallat и т. п. рассматриваются как суффиксы способа действия (см., например, [12; 15], однако подобные комплексы состоят из собственно суффикса способа действия (в нашем случае -(â)li-, -(â)ši-, -stalla-) и суффикса инфинитива (-t) [20, с. 73–79]). В дальнейшем я в соответствии с лаппонистической традицией не буду отделять суффикс инфинитива от суффикса способа действия. В саамском формо- и словообразовании значение имеет не только агглютинативная суффиксация, но и внутренняя флексия (чередование гласных и согласных), см. в нашем случае чередование ступеней âd’d- / âdd корней в северосаамском и vatt- / vadd- в южносаамском. В некоторых случаях различные способы действия передаются только чередованием согласных в корне: см. сев.саам. âddelit ‘отдать много, но понемногу; дать много раз много предметов’ — âd’delit ‘дать быстро’.за другим много раз’ и vatteldit ‘отдавать постепенно’ [21]. Кроме того, в лулесаамском есть и глаголы, частично синонимичные глаголу vaddet, которые обозначают способ «давания» (ср., например, gálggit ‘давать в руки’ и lagádit ‘давать, протягивая руку’ [21]). Однако очевидно, что и в  словаре Кинтеля учтены далеко не все аспектуальные значения суффиксов, сочетающихся с глаголом vaddet ‘дать, отдать’. Материал Руонга, описавшего аспектуальные значения суффиксов, которые могут сочетаться с глаголом ‘дать’ в соседнем с лулесаамским питесаамском, и описание северного соседа лулесаамского — северосаамского показывает, что и в лулесаамском должно быть гораздо больше суффиксов, выражающих разные способы действия, а отсутствие их в словарях Грунстрёма и Кинтеля объясняется, скорее всего, отнесением этих суффиксов к словоизменению. Представляется, что синонимия глаголов со значением ‘дать’ в боръярмолете связана с попыткой саамов воспроизвести суффиксально выражаемые в их родном языке аспектуальные различия средствами шведского языка. Как мы видели выше, основная модель саамской интерференции в боръярмолет — это попытка передать лексическими средствами шведского языка саамские грамматические значения. Именно с  такого типа интерференцией мы имеем дело и в  случае передачи суффиксально выраженных саамских способов действия средствами шведского языка. В шведском языке аспектуальность либо вообще не выражается морфологически и  синтаксически, либо выражается синтаксическими конструкциями типа få se ‘увидеть’, hålla på att ‘продолжать что-то делать’, sitta och läsa ‘долго читать’ — букв. «сидеть и читать», или сочетанием глагола с предложно-адвербиальной частицей (ср. например, rycka till ‘дернуть, толкнуть’) [22, с. 417]. Наконец, аспектуальная тематика может выражаться и сочетанием слов (ge litet ‘дать мало’ и т. п.) — ср. выше переводы на русский язык саамских глаголов с  разными суффиксами, обозначающими разные способы действия: âddastâddât ‘давать понемногу время от времени’, âddâšit ‘дать немного один раз’, âddelit ‘дать много раз много предметов’ и т. п. Причем первый способ очень ограничен в  употреблении и  возможен лишь с  несколькими глаголами (ср. få höra ‘услышать, få se ‘увидеть’, få veta ‘узнать’), второй и  третий  — также лексически сильно ограничены, а  четвертый  — теоретически возможен, но употребляется крайне нерегулярно из-за своей громоздкости (ср., например, выше русский перевод саамских форм). Кроме того, первые два способа противоречат саамской грамматике, где невозможны конструкции подобного типа, а третий способ, хотя и соответствует аналитической структуре пиджинов, также не вполне удобен, особенно когда перевод аспектуального значения многословен (см. выше). В саамских языках аспектуальность выражалась формой одного слова, и именно такая модель была выбрана для передачи аспектуальности в боръярмолете. Однако при этом нельзя было прибегнуть ни к суффиксам, ни к префиксам, поскольку суффиксы с аспектуальным значением отсутствуют в шведском, а префиксов нет в саамском. Таким образом, саамским носителям боръярмолета нужно было либо вообще отказаться от передачи аспектуальности — что казалось бы естественным решением, поскольку в  пиджинах аспектуальность, как правило, формально не выражена, либо использовать новый способ передачи аспектуальных значений, причем такой, в  котором сохраняется саамская модель передачи аспектуальных различий формой одного слова. Саамские носители боръярмолета ми шведского языка, используя в качестве аспектуальных форм разные шведские глаголы, в семантике корня которых выражалось то, что в саамском обозначалось разными суффиксами. Если сравнить четыре глагола со значением ‘дать’ в боръярмолете и саамский глагол ‘дать’ с разными суффиксами, то можно найти саамские соответствия четырем глаголам, переводимым Хёгстрёмом как «дать». В качестве прообраза stick (шв. sticka ‘колоть’), скорее всего, послужил саамский глагол âddâšit ‘дать немного один раз’ с суффиксом, объединяющим диминутивность и пунктуальность (cр. лулесаамск. vattestit), хотя возможно и влияние только диминутивного суффикса в формах типа âddèstit ‘дать немного’. В лексической семантике шведского глагола sticka ‘колоть, уколоть’ можно увидеть и диминутивность, и пунктуальность. Что касается семантики ‘дать’ у глагола stick(a), то для его сочетания с предложно-адвербиальной частицей till словарь Шведской академии дает значение ‘дать скрыто, тайно’, причем пунктуальность здесь выражается именно глагольной частицей [23, 1989, bd 30, S. 11557]. О том, что эта конструкция была возможна и на севере Швеции, мне сообщила Эмма Селин, рассказавшая, что ее бабушка, которая была родом из Питео, использовала конструкцию sticka till именно в значении ‘дать тайно’. Вероятно, именно такое употребление глагола sticka с  его диминутивным и пунктуальным значениями и позволило использовать его в боръярмолет как эквивалент саамского глагола со значением ‘дать’, севсаам. addit (âd’det), с пунктуальным и  диминутивным суффиксом (stick < âddâšit или attestit). Подобно тому как шведским прообразом глагола stick в боръярмолет был шведский глагол с предложно-наречной глагольной частицей (stick < sticka till), можно предположить, что и в других случаях шведским прообразом форм ‘дать’ в боръярмолете также могли быть глаголы с предложно-наречными частицами. Во всяком случае такое предположение кажется возможным в отношении глагола sätt (шв. «сажать»). В литературной норме отмечают просторечную конструкцию sätta till att (göra något) ‘начинать что-то делать’ [23, 2002, bd 33, S. 16344], которая очень распространена в северных шведских диалектах для обозначения инхоативности — sætte tell å [24, 25]. Таким образом, просторечное sätta till att и северошведское sætte tell å соответствуют значению саамских инхоативных суффиксов — ср., например, -gohtet, -arit, -āhčât в питесаамском [12], или -goahtit, или изменение гласных основы в северосаамском11. И в случае со stick, и в случае с sätt в боръярмолете глаголы употребляются без предложно-наречной частицы, поскольку для саамского языка такие частицы нехарактерны, а то, что в шведском выражается этими частицами, в саамском выражается суффиксами. Саамские создатели боръярмолета не использовали ни шведский, ни саамский способы передачи аспектуальных значений, ограничившись лишь лексико-корневой передачей и сохраняя в корневой семантике нужную аспектуальность. 11 Юлиен говорит о трех типах выражения начинательности в северосаамском: глагол álgat «начинать», суффикс -goahtit и изменение гласных основы. Последний способ она определяет как «низкую инцептивность» (low inceptives)  — ср., например, сев.саам. čierrut ‘плакать’ čirrot ‘заплакать’, goallut ‘чувствовать холод’ — goallát ‘почувствовать холод’ [26, c. 24–25, 46–48). В английских переводах инхоативных глаголов такого типа Юлиен использует begin. Аналитический способ обозначения инхоативности конструкцией álgat + глагол, несомненно, развился в саамских языках под скандинавским влиянием. которые также переводятся Хёгстрёмом как «дать», по-видимому, были глаголы без предложно-наречных частиц. Что касается глагола kast, то его прообразом послужил саамский глагол с основным значением ‘дать’, но с суффиксом, выражающим субитивное значение (addilit ‘дать в спешке, дать быстро’). Одно из значений глагола kast(a) в  современных северо- и  восточношведских диалектах  — ‘поменяться не глядя, не осмотрев заранее того, что получаешь взамен’ [24, c. 312]. Такое же значение отмечено у этого глагола и в Онгерманланде [Там же]. Эта семантика глагола kasta, соответствующая в  данном случае русскому просторечному «махнуться не глядя», очень хорошо подходила для передачи значения саамского глагола ‘дать’ с субитивным суффиксом (kast < addilit ‘дать в спешке, дать быстро’). При сравнении саамских addilit и atestit со шведскими kasta и sticka till в северных шведских диалектах встает вопрос о природе этой параллели. Существовали ли значения kast ‘махнуться не глядя’ и  sticka till ‘дать тайно’ в  северошведских диалектах до саамо-скандинавских контактов и до появления боръярмолета или отмеченные значения появились лишь в  результате влияния саамских глаголов с  соответствующими суффиксами? Географическое распространение значения kastа ‘махнуться не глядя’ только на севере и северо-востоке говорит о возможном саамском влиянии на появление у kasta такого значения. Не исключено, что такого типа значения появились сначала именно в пиджинах типа боръярмолета, а  затем проникли и в  северошведские диалекты. Напомним, что, по-видимому, сложные предлоги, столь характерные для северных скандинавских языков, шведского и норвежского, и фактически отсутствующие в исландском и датском, тоже могли проникнуть в шведский и норвежский не только в результате прямой смены языка саамский > норвежский и шведский [10; 11], но и в результате распространения форм из саамо-шведских и саамо-норвежских пиджинов. Предположение о  саамском источнике значения ‘дать тайно’ у  sticka till не столь вероятно, поскольку такое значение характерно и  для шведского литературного языка, и для шведских диалектов, находящихся вне зоны саамо-шведских контактов, хотя вполне уместно поставить вопрос, не является ли распространение скандинавских глаголов с предложно-наречными частицами следствием саамо-скандинавских контактов в общескандинавскую эпоху. Однако для ответа на этот вопрос нужны более обстоятельные исследования. Сложнее определить для боръярмолета первоначальное значение, шведский эквивалент и саамский прообраз глагола släpp (шв. släppа ‘отпускать’). Возможно, в данном случае мы имеем дело с переводом саамского суффикса, но не с аспектуальным, а с залоговым, скорее всего, каузативным, значением ‘позволять/заставлять отдавать’. Этимологически шведское släppа ‘отпустить’ является каузативом к  slippa ‘избегать’, т. е. исконное значение släppа  — ‘позволить избежать’. Каузативное значение у этого глагола сохраняется и в современном шведском языке. В  многотомном академическом словаре шведского языка многие примеры как без предложно-адвербиальных частиц, так и с ними разъясняются при помощи конструкции с глаголом låta (ср., напр., släppa “låta falla” ‘позволить упасть’, släppа undan “låta ngn komma undan” ‘позволить исчезнуть’, släppa ut “låta ngn komma ut” ‘позволить выйти’ и т. п.) [23, 2002, bd 28, S. 7301]. Вполне вероятно, что саамским источником значения släpp в боръярмолете послужил глагол со значением ‘дать’ aht(t)-12 (сев.саам. addahtit). Второе предложение из списка Хёгстрёма — Du släpp din räf uti min wäm, så få du din bak den pelsomesak — могло иметь первоначальное значение «Ты позволишь (или велишь) дать этот корнеплод (или репу) для моего желудка, тогда я дам тебе взамен эту оленью шкуру». Возможно, во времена Хёгстрёма значения ‘позволишь’ или ‘велишь’ у  släpp уже не было, поэтому он и перевел släpp как «дашь». Скорее всего, именно так, поскольку Хёгстрём, который был замечательным знатоком лулесаамского языка и представил в своей книге одно из лучших описаний его грамматики, хорошо знал и боръярмолет, о чем свидетельствует его точная передача примеров на боръярмолете, поразительно соответствующих современной теории пиджинов. Но не исключено, что аспектологическая и залоговая семантика четырех описанных выше глаголов, которые он переводит как «дать», ускользнула от него, так же как она могла ускользнуть от шведских носителей «городского языка». Однако для ответов на эти вопросы нужны более объемные тексты, которые, однако, вряд ли смогут быть обнаружены. Скорее всего, для Хёгстрёма все четыре глагола были синонимами. А вопрос о том, были ли они в начале XVIII в. в боръярмолете действительно синонимами или Хёгстрём все-таки не вполне точно передал их значения, упустив некоторые аспектуальные и диатезные нюансы, остается открытым. В любом случае саамско-шведский пиджин начала XVIII в. демонстрирует, что аспектуальная семантика, выраженная суффиксально в  одном языке, может при языковом контакте быть передана не описательно, а чисто лексически, средствами другого языка. Результатом этого, возможно, стало появление новых форм и новых значений, как это произошло, например, со шведскими глаголами sticka ‘колоть’, sätta ‘сажать’, kasta ‘бросать’ и släppa ‘отпускать’, получившими в саамо-шведском пиджине боръярмолет следующие значения: stick — ‘давать немного’, sätt — ‘начинать давать’, kast — ‘давать быстро’, släpp — ‘позволять давать’, — хотя изначально они должны были передавать в этом пиджине всего лишь аспектуальные (в случае с  stick, sätt, kast) и  залоговое (в  случае со släpp) грамматические значения, выражаемые в саамском с помощью разных суффиксов, присоединяемых к глаголу со значением ‘дать’ (сев.саам. addit, лулесаам. vaddet). литература 1. Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии // Избранные труды. Аспектология. Общее языкозна ние. М.: Языки славянских культур, 2004 (1984). C. 21–304. 2. Маслова-Лашанская C. C. Шведский язык. Л.: Изд-во ЛГУ, 1953. Ч. 1. 320 с. 3. Берков В. П. О семье Масловых // Скандинавская филология. Scandinavica VIII. К 90-летию со дня рождения С. С. Масловой-Лашанской. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006. C. 197–204. 4. Кузьменко Ю. К. Боръярмолет, саамо-шведский пиджин начала XVIII  в. //  Скандинавская филология. Scandinavica X. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. C. 122–132. 5. Högström P. Beskrifning öfwer de til Sveriges Krona lydande Lapmarker. Faksimileutgåva efter originelupplaga. Stockholm 1747. Umeå: Två Förläggare bokförlag, 1980. 271 s. 6. Thomason S. G. Language contact. Washington: Georgetown Univ. Press., 2001. 310 p. 7. Mühlhäusler P. Pidgin and Creole linguistics. Oxford: Blackwell, 1986. 320 p. 8. Grundsröm H. Lulelapsk ordbok. Uppsala, Köbenhamn: Lundequistska Bokhandeln. 1946–1954. Bd. 1–4. 1918 s. 9. Spiik N. E. Lulesamisk grammatik. Luleå: Sameskolstyrelse, 1989. 116 s. 12 О каузативе в северосаамском см. [27]. tut der Humboldt–Univ., 2008. 460 S. 11. Kuzmenko Yu. The development of compound prepositions in Norwegian, Swedish and Northern Russian — a case of a Finno-Ugric interference? // Studies in Eurolinguistics. Vol. 7: From Russian Rivers to the North Atlantic — Migration, Contact and Linguistic Areas / Ed. by Sture Ureland. Berlin: Logos, 2010. P. 515–530. 12. Ruong I. Lappische Verbalableitung dargestellt auf Grundlage des Pitelappischen. Uppsala: Almqvist & Wiksel, 1943. 307 s. 13. Nickel K. P. Samisk grammatikk. Oslo: Universitetsforlaget, 1990. 539 s. 14. Nielsen K., Nesheim A. Lappisk (samisk) ordbok: grunnet på dialektene i Polmak, Karasjok og Kau tokeino. Oslo: Universitetsforlaget, 1979. 2. Оppl. Bd 1. 666 s. 15. Kintel A. Syntax og ordavledninger i Lulesamisk. Samisk utdaningsråd 1991. 71 s. 16. Schlachter W. Aufgaben und Wirkungen des Passivs in Finno-Ugrischen Sprachen //  Советское финно-угроведение. 1986. Т. 22. S. 9–17. 17. Серебренников Б. А. Категории вида и времени в финно-угорских языках пермской и волж ской групп. М.: Изд-во АН СССР, 1960. 300 с. 18. Керт Г. М. Саамский язык (кильдинский диалект). Фонетика, морфология, синтаксис. Л.: Наука, 1971. 355 с. 19. Feist T. A Grammar of Skolt Saami. Manchester: School of Languages, Linguistics and Cultures, University of Manchester, 2010. 478 p. URL:https://www.escholar.manchester.ac.uk/api/ (дата обращения 20.12.2014). 20. Bergsland K. Lapppische Grammatik mit Lesestücken. Wiesbaden: Kommissionsverlag Otto Horo witz, 1976. 117 S. 21. Kintel A. Julesámedárro báhkogirjje. Norsk-lulesamisk ordbok. Sametinget, 2012. URL: gtweb.nit. no/webdict/ak/smj2nob/v_snj2nob.html (дата обращения 27.12.2014). 22. Svenska Akademiens Grammatik (utg. av U. Teleman, St. Hallberg, E. Andersson). Stockholm: Nor stedts Ordbok, 1999. Bd 3. 704 s. 23. Ordbok över svenska språket utgiven av Svenska Akademien (SAOB). Bd 1–36. Lund: C. W. K. Gleerup, 1898–2012. (Словарь не закончен, предполагаемое окончание — 2017 г.) 24. Rietz J. E. Svenskt dialektlexikon. Ordbok öfver svenska allmogespråket. Bd 1–2. Lund: Gleerups, 1962. (2. uppl.). 855 sp. 25. Nordlander J. Ordbok över multråmålet. Stockholm: Fritz, 1933. 160 s. 26. Julien M. Beginnings in North Sámi //  Finno-Ugric Languages and Linguistics. 2013.Vol. 2, N 1. P. 22–52. URL:http://full.btk.ppkl.hu (дата обращения 23.12.2014). 27. Vinka E. M. Causativization in North Sámi. Montreal: McGill University dissertation, 2002. 249 p. URL: аgitool.library.mcgill.ca/view/ (дата обращения 30.12.2014). References 1. Maslov Yu.S. [Essays on the aspectology]. Izbrannye trudy. Aspektologiia. Obshchee iazykoznanie [Selected works. Aspectology. General linguistics]. Moscow, Iazyki slavianskikh kul’tur, 2004 (1984), pp. 21– 304. (In Russian) 2. Maslova-Lashanskaya S. S. Shvedskii iazyk. Chast’ 1 [The Swedish language. Part 1]. Leningrad, 1953. 320 p. (In Russian) 3. Berkov V. P. [About the Maslovs]. Skandinavskaia filologiia. Scandinavica VIII. K 90-letiiu so dnia rozhdeniia S. S. Maslovoi-Lashanskoi [Scandinavian philology. Scandinavica VIII. On the 90th anniversary of S. S. Maslova-Lashanskaya]. St. Petersburg, St.-Petersburg Univ. Press, 2006, pp. 197–204. (In Russian) 4. Kuzmenko Yu. K. [Boryarmolet, Lappish-Swedish pidgin of the early XVIII century]. Skandinavskaia filologiia. Scandinavica X [Scandinavian philology. Scandinavica X]. St. Petersburg, St.-Petersburg Univ. Press, 2009, pp. 122–132. (In Russian) 5. Högström P. Beskrifning öfwer de til Sveriges Krona lydande Lapmarker. Faksimileutgåva efter origi nelupplaga. Stockholm 1747. Umeå, Två Förläggare bokförlag, 1980. 271 p. 6. Thomason S. G. Language contact. Washington, Georgetown Univ. Press., 2001. 310 p. 7. Mühlhäusler P. Pidgin and Creole linguistics. Oxford, Blackwell, 1986. 320 p. 8. Grundsröm H. Lulelapsk ordbok. Uppsala, Köbenhamn, Lundequistska Bokhandeln. Bd. 1–4. 1946– 1954. 1918 p. 9. Spiik N. E. Lulesamisk grammatik. Luleå, Sameskolstyrelse, 1989. 116 p.der Humboldt-Univ., 2008. 460 p. 11. Kuzmenko Yu. The development of compound prepositions in Norwegian, Swedish and Northern Russian — a case of a Finno-Ugric interference? Studies in Eurolinguistics. Vol. 7. From Russian Rivers to the North Atlantic — Migration, Contact and Linguistic Areas. Ed. by Sture Ureland. Berlin, Logos, 2010, pp. 515–530. 12. Ruong I. Lappische Verbalableitung dargestellt auf Grundlage des Pitelappischen. Uppsala, Almqvist and Wiksel, 1943. 307 p. 13. Nickel K. P. Samisk grammatikk. Oslo, Universitetsforlaget, 1990. 539 p. 14. Nielsen K., Nesheim A. Lappisk (samisk) ordbok: grunnet på dialektene i Polmak, Karasjok og Kauto keino. Oslo, Universitetsforlaget, 1979. 2. Оppl. Bd 1. 666 p. 15. Kintel A. Syntax og ordavledninger i Lulesamisk. Samisk utdaningsråd 1991. 71 p. 16. Schlachter W. Aufgaben und Wirkungen des Passivs in Finno-Ugrischen Sprachen. Sovetskoe finno ugrovedenie [The Soviet Finno-Ugric], vol. 22, 1986, pp. 9–17. 17. Serebrennikov B. A. Kategorii vida i vremeni v finno-ugorskikh iazykakh permskoi i volzhskoi grupp [The categories of aspect and time in the Finno-Ugric languages of the Perm and Volgaic groups]. Moscow, AN SSSR Publ., 1960. 300 p. (In Russian) 18. Kert G. M. Saamskii iazyk (kil’dinskii dialekt). Fonetika, morfologiia, sintaksis [The Lappish language (Kildin dialect). Phonetics, morphology, syntax]. Leningrad, Nauka Publ., 1971. 355 p. (In Russian) 19. Feist T. A Grammar of Skolt Saami. Manchester, School of Languages, Linguistics and Cultures, University of Manchester, 2010. 478 p. Available at: https://www.escholar.manchester.ac.uk/api/ (accessed: 20.12.2014). 20. Bergsland K. Lapppische Grammatik mit Lesestücken. Wiesbaden, Kommissionsverlag Otto Horo witz, 1976. 117 p. 21. Kintel A. Julesámedárro báhkogirjje. Norsk-lulesamisk ordbok. Sametinget, 2012. Available at: gtweb. nit.no/webdict/ak/smj2nob/v_snj2nob.html (accessed: 27.12.2014). 22. Svenska Akademiens Grammatik (utg. av U. Teleman, St. Hallberg, E. Andersson). Bd 3. Stockholm: Norstedts Ordbok, 1999. 704 p. 23. Ordbok över svenska språket utgiven av Svenska Akademien (SAOB). Bd 1–36. Lund, C. W. K. Gleerup, 1898–2012. 24. Rietz J. E. Svenskt dialektlexikon. Ordbok öfver svenska allmogespråket. Bd 1-2. Lund, Gleerups, 1962. (2. uppl.). 855 p. 25. Nordlander J. Ordbok över multråmålet. Stockholm, Fritz, 1933. 160 p. 26. Julien M. Beginnings in North Sámi. Finno-Ugric Languages and Linguistics, 2013, vol. 2, no. 1, pp. 22–52. Available at: http://full.btk.ppkl.hu (accessed: 23.12.2014). 27. Vinka E. M. Causativization in North Sámi. Montreal, McGill University dissertation, 2002. 249 p. Available at: aigitool.library.mcgill.ca/view/ (accessed: 30.12.2014). Статья поступила в редакцию 22 июня 2015 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Кузьменко Юрий Константинович — доктор филологических наук, jk7559873@gmail.com Kuzmenko Yury K. — Doctor of Philology; jk7559873@gmail.com

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’282.8 Ю. К. Кузьменко Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 3 лекСИЧеСкаЯ ПеРеДаЧа СааМСкИх СПоСоБов ДеЙСтвИЯ в СааМСко-швеДСкоМ ПИДЖИНе xVIII века1 Институт лингвистических исследований РАН, Российская Федерация, 199053, Санкт-Петербург, Тучков пер., 9 Разные способы выражения семантики ‘дать’ в боръярмолете  — саамско-шведском пиджине XVIII в.  — рассматриваются в статье как результат стремления лексическими средствами передать у глагола со значением «дать» (севсаам. addit) разную аспектуальность и каузативность, которые выражаются в саамском разными суффиксами. Таким образом, значение пунктуальности у саамского глагола «дать» передается в боръярмолете глаголом stick (< шв. sticka ‘колоть’), инхоативности  — глаголом sätt (< sätta «сажать»), субитивности  — глаголом kast (< kasta «бросать») и каузативности  — глаголом släpp (< släppa «отпускать»). Библиогр. 27 назв.

лексическая реализации предметного кода карашевскоы свадьбы. Введение В данной статье рассматривается специфическая ситуация языкового контакта, возникшая в регионе Банат в результате многочисленных миграций, происходивших там на протяжении многих веков и приведших в том числе к образованию микронарода карашевцы. Описание лексического кода переходной обрядности карашевцев (в данном случае — предметного кода традиционной свадьбы) способствует решению важнейшей задачи по изучению симбиотических сообществ в диахроническом и синхроническом плане на Балканском полуострове. Началом симбиоза славян и романцев на Балканах можно считать VI вв. н. э., когда славянские племена освоили Карпатский регион и продвинулись на территории к югу от Дуная [Нидерле 2013: 7]. Контакты славян с восточнороманским населением были длительными, в результате чего в румынском языке образовался значительный пласт славизмов; многочисленные заимствования из румынского отмечаются и в славянских языках [Клепикова 2005: 156]. Процессы конвергентного развития привели к образованию балканского языкового союза (БЯС) (см., в частности, [Sandfeld 1930: 3–15; Цыхун 1981: 5; Русаков, Соболев 2008]), внутри которого выделяется балкано-славянский фрагмент, иногда рассматриваемый как «союз в союзе» [Цивьян 2008: 27]. Одной из интереснейших этнических групп внутри данного фрагмента балканского языкового ландшафта являются карашевцы 1 Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект «От сепарации до симбиоза: языки и культуры Юго-Восточной Европы в контакте», № 14–18–01405). (с.-х. Крашовани, рум. Caraşoveni, бан. диал. cotcoreţi, cocoşi2 — славяноязычные католики, компактно проживающие на территории современной Республики Румыния3 (историческая область Банат) в семи селах, самое крупное из которых — село Карашево. От сербов и других банатских этносов и субэтносов их отличают: архаичный говор; специфический традиционный костюм; сохранившиеся до наших дней, пусть в редуцированном виде, обычаи и традиции, как минимум частично восходящие к их гипотетической прародине [Radan 2000: 28]. Отсутствие точного знания о времени появления карашевцев в Банате, а также об их прародине и причинах миграции послужило почвой для многочисленных теорий, связанных с их этногенезом4. Так, многие историки, этнографы и лингвисты XIX в. считали их потомками болгар (Г. Цирбус, Ф. Цёрниг и др.) или сербов (Э. Петрович, Л. Милетич, Т. Трыпча). Российский филолог П. Сырку, один из первых ученых, обративших внимание на славянский микроэтнос Баната, рассматривал их как особую этническую группу. Обращаясь к истории, топонимии и антропонимии карашевцев, Т. Симу приводит аргументы в пользу «славяно-румынского симбиоза с албанскими влияниями» [Simu 1939: 45–88]. Католическое вероисповедание карашевцев послужило поводом относить их к хорватам (П. Власич, С. Крпан) и к чехам (С. Батзария). Не нашла подтверждения теория Й. Сенткларая о том, что карашевцы — потомки албанцев, переселившихся в Банат в 1740 г. В. Туфеску считал, что данный микроэтнос образовался в результате смешения гетерогенных балканских народностей (румын, сербов, болгар, македонцев) и выделился в отдельную группу благодаря долговременному совместному проживанию. Одна из теорий, связанных с многокомпонентностью этногенеза карашевцев, принадлежит М. Томичу (сербский и румынский компоненты). В своих работах Й. Попович, Й. Эрделянович, М. Радан смогли частично обосновать теорию о том, что карашевцы — потомки первых славян, пришедших 2 Внутренняя форма cotcoreţi ‘петухи, курицы’. По версии Т. Симу, это прозвище связано с обычаем карашевцев, у которых когда-то была только одна церковь в с. Карашево, вставать «с петухами», чтобы успеть на службу [Simu 1939: 137]. 3 Карашевцы — не единственная этническая группа румынского Баната, чей говор относится к одной из групп южнославянских диалектов — см. [Flora 1973; Соболев 1995; Jivcovici et al. 1961]. 4 Далее излагается по [Radan 2000: 48–52].на Балканы в VII в., поселившихся к северу от Дуная и смешавшихся впоследствии с несколькими «волнами» мигрантов. Самой значительной из них была миграция в XV в. из Старой Сербии, а именно с территории, расположенной между течениями рек Морава и Ресава5. Атрибуция идиома карашевцев также послужила поводом для создания немалого количества самых разных теорий, однако в данном случае факты оставляют меньше простора для интерпретаций: очевидно, что карашевские говоры а) южнославянские по происхождению; б) штокавские; и в) экавские с небольшим количеством поздно появившихся икавизмов. В своей монографии «Карашевские говоры сегодня» Михай Радан, опираясь на полевые данные, собранные им во всех семи селах, а также на сведения, опубликованные ранее Л. Милетичем, Э. Петровичем и П. Ивичем [Miletič 1903; Petrovici 1935; Ivić 1981], утверждает, что идиом карашевцев можно назвать архаичным сербским говором, который произошел от раннесредневекового «банатского славянского». Благодаря позднейшим миграциям в область Карашево, прежде всего, сербов-католиков (а также болгар и, возможно, албанцев) он приобрел черты косовскоресавской и тимокско-лужицкой групп диалектов [Радан 2005: 83– 97]6. С одной стороны, говору свойственны лексические «языковые реликты», часто сохранившиеся только в устойчивых выражениях или в специальной терминологии: (cid:254) prosvet ‘огонь, костер’, brnja / bljudo ‘блюдо’, slap ‘слабый’, indi ‘где-то в другом месте’, lud’e ‘люди’, ozli ‘возле’, sliva ‘слива’, vedes / vides ‘посмотри-ка; будто’, človik ‘человек, мужчина’, vosk ‘воск’ [Radan 2000: 216]; (cid:254) (cid:72)um ‘ум’ в выражениях типа da mi tane ‘приходить (мне) на ум’ (< (cid:72)da mi padne na um); (cid:254) (cid:72)(p)šenica ‘пшено’ в словосочетании šinično brašno ‘пшеничная мука’; (cid:254) (cid:72)pleća ‘спина’ в выражених типа leži na pleći ‘ляг на спину’; 5 Подробнее см. [Czirbusz 1913; Czoernig 1857; Petrovici 1935; Miletič 1903; Trâpcea 1957; Белић 2000; Сырку 1899; Simu 1939; Vlašić 1928; Krpan 1992; Bărbulescu 1939; Szentkláray 1879; Tufescu 1941; Miletič 1903; Ivić 1981; Radan 2000]. 6 О диалектном членении сербохорватского языкового пространства см. [Белић 2000; Ивић 1985; Peco 1978; Соболев 1995].(cid:254) корень kras- в слове krasonj ‘початок кукурузы’ [Радан, Ускату 2011: 72–74] и др. С другой стороны, стоит отметить инновации, появившиеся на различных этапах истории данного сообщества в ситуациях языкового контакта или взаимодействия с соседними или близкими культурами: в основном, румынской (palarija ‘шляпа’ от рум. pălărie, kofetarija ‘кондитерская’ от рум. cofetărie, cinta ‘цель’ от рум. ţintă, skrum(j)era ‘пепельница’ от рум. scrumieră), но и другими, например, венгерской (šajtóv ‘кран бочки’ — возможно, от венг. sajtol ‘затыкать’ или sajtó ‘механический пресс’, Nermit’ — название одного из карашевских сел, galer ‘воротник’ от венг. gallér, poprika ‘паприка; краска’ от венг. paprika) [Petrovici 1935: 46; Radan 2000: 93, 204–210]. Румынское влияние на карашевские говоры необходимо рассматривать как в диахронической (многовековое сосуществование с банатским (суб)диалектом румынского языка, возможный румынский компонент в этногенезе карашевцев), так и в синхронической (воздействие языка национального большинства; рост количества смешанных браков в последние десятилетия, влияние румынского телевидения, Интернета и других СМИ) перспективах. Одним из следствий румынского влияния являются многочисленные случаи переключения кодов в ситуации бытового общения (в отличие от ответов на вопросы анкеты)7. В основном, нарратив, особенно у старшего поколения, имеет место или на славянском, или на румынском. Переключение кодов внутренее внешнее Idi u bukatariju i gledaj u pervi sertar, ne u drugi! U sertar, ne u dolap!.. ‘Иди на кухню и посмотри в первом ящике, в первом, не во втором! В ящике, не в шкафу!..’ A kapara. . . programiraju kad ću kaparu. Onda se vikne kum, kuma, tetka, baba, un nepot, un verişor, un. . . Şi ea tot aşa. Şi se adună mai mulţi. ‘А помолвка. . . решают, когда будет помолвка. Тогда зовут крёстных, тетю, бабку, племянников. . . И её тоже. И много людей собирается.’ 7 Переключения на румынский выделены жирным шрифтом.Особенная языковая ситуация сложилась в селе Ябалча, жители которого признают этническое единство с остальными карашевцами и обладают общей с ними культурой8, однако используют румынский язык в повседневной коммуникации. Причины и механизм перехода ябалчан на румынский, если таковой имел место, остаются неизвестными науке. Несмотря на утверждения пожилых ябалчан, что они не говорят по-карашевски, чаще всего информанты показывают прекрасное пассивное владение вторым языком. Проведенный нами анализ ранее неизученной диалектной атрибуции ябалчанского румынского говора показал, что он довольно ожидаемо проявляет больше всего фонетических сходств с банатским диалектом румынского языка, среди которых переход дентальных t, d в палатальные аффрикаты (рум. яб. fraće ‘брат’, apropiaće ‘близкие’ — рум. лит. frate, apropiate), смягчение согласных перед e, i (рум. яб. v’erse ‘(чтобы) пролить’, petreśer’e ‘вечер, мероприятие’ — рум. лит. verse, petrecere), сохранение архаичного сонанта ń (рум. яб. vińe ‘приходит’, ńeamuri ‘родственники’ — рум. лит. vine, neamuri), появление аффрикаты đ и фрикативного ś из, соответственно, d и c в позиции перед e, i и даже перед ă (рум. яб. điđea ‘давал’, đever ‘дружка’, ześe ‘десять’, atunśea ‘тогда’ — рум. лит. dădea, dever, zece, atunci) [Конёр 2016: 5; Caragiu, Marioţeanu 1975: 146–149; Coteanu 1961: 90–94]. Существует предположение, что учитывая влияние румынского, заметное на всех уровнях карашевских говоров, в Ябалче оно могло привести к «превращению»9 местного говора в румынский после длительного периода билингвизма [Radan 2000: 205], однако на данный момент эта теория никак не подтверждена. На вопрос о том, как давно в Ябалче используют румынский язык при общении с односельчанами, мы получаем ответ «всегда». Также от информантов можно услышать историю о том, что когда-то давно (или «в XVIII веке») в их село приехало на сезонные заработки много румын, которые впоследствии там и остались, взяв в жены местных девушек. Если эта история имеет некую связь с реальностью, то, возможно, в данной ситуации наличие румынского компонента в этногенезе карашевцев могло стать 8 Мы делаем предварительный вывод об общности культуры ябалчан с другими карашевцами, основываясь на результатах труда лингвистов и этнологов, работавших во всех семи селах и не отметивших существенных различий, а также на материалах наших экспедиций. Подробней см. [Конёр 2016]. 9 По всей видимости, имеется в виду один из сценариев смены языка.фактором языкового сдвига. С другой стороны, если в Ябалче этот компонент был более многочисленным и влиятельным, чем в остальных карашевских селах, мы также можем предположить для Ябалчи и сценарий сохранения (румынского) языка [Конёр 2016: 5–7]. Возвращаясь к славянской форме карашевской речи, отметим, что помимо очевидной генетической соотнесенности с диалектными формами южнославянской речи, существенным кажется и вопрос о влиянии литературных славянских языков, прежде всего сербского и хорватского, которое принимало различные формы на протяжении истории сообщества. 1. образование 2. церковь 3. общественные институты 4. СМИ 5. миграции хорватский сербский диахр. — диахр., синхр. синхр. — 1. По свидетельствам как исследователей, так и местных жителей, в карашевских селах зачастую работали учителя, прибывавшие из славянских земель, в том числе из Сербии и Хорватии [Deleanu 1999: 51–62]. В наши дни начальное образование частично по-славянски можно получить во всех карашевских селах, тогда как старшие классы с преподаванием на обоих языках (румынский, хорватский) существуют только в с. Карашево. В школах используются, в основном, хорватские учебники; для младшей школы существуют также пособия, написанные местными учителями. 2. В церквях карашевских сел, включая с. Ябалча, служба ведется на хорватском языке, приближенном к литературной норме. Священнослужители, в основном, проходят обучение в Загребе. По нашему впечатлению, идея о «хорватскости» карашевцев, всё более распространённая среди местных жителей, во многом исходит именно от служителей культа10. 3. «Союз хорватов в Румынии» — организация, ставшая в последние годы культурным центром карашевцев. Деятельность «Союза», по словам его сотрудников, заключается в сохранении «исторических» веры, культуры и языка. «Союз хорватов» регулярно проводит культурные, спортивные, религиозные мероприятия, 10 О резком изменении в самосознании карашевцев в конце XX века см. [Радан 2004; Конёр 2016].лекции, встречи с гостями из Хорватии, семинары по изучению хорватского литературного языка. С 1994 г. один раз в месяц выпускается газета Hrvatska grančica («Хорватская веточка»), параллельно на хорватском и румынском языках. Связь сербских культурных институтов с областью Карашево и местным населением выражается на данный момент только в непериодической публикации книг и научных монографий, тематически связанных с областью, издательством «Союза сербов Румынии» [Союз сербов]. 4. Близость к границе с Сербией позволяет местным жителям иметь доступ к сербским телеканалам и радиостанциям. Хорватские издания доступны в библиотеке «Союза хорватов». 5. Несмотря на то что после падения социалистического режима в Румынии основными направлениями трудовой миграции карашевцев стали и остаются страны Западной Европы, отмечается отток рабочей силы и в Хорватию, обусловленный тем, что всё больше местных жителей получает хорватские паспорта. Этот факт также облегчает поступление молодёжи в хорватские вузы. Отметим, что до XX века внимание учёного сообщества концентрировалось, в основном, на селе Карашево, а остальные 6 карашевских сёл оставались мало исследованными. Если ранее лингвисты говорили о «карашевском говоре» как о едином идиоме, на котором говорят во всех семи селах, то теперь принято обозначение «группа карашевских говоров» [Radan 2000: 5]. Это связано с тем, что данные говоры обладают некоторыми различиями, заметными, прежде всего, на фонетическом и лексическом уровнях. Так, в зависимости от рефлекса ера карашевские говоры делятся на три группы [Radan 2000: 81–82, 207–208]: Рефлекс ера в карашевских говорах Карашево, Ябалча Клокотич, Лупак, Нермет, Водник Рафник в осн. ъ > a: dan, san, но и petal ъ был сохранен: sъt, kъt, tъmъan в осн. ъ > ę: sęt, kęt, lęk, но и dobar, ve. tarЧто касается села Ябалча, то вопрос о том, случился ли на неком этапе истории переход на румынский язык, или же там существовал более многочисленный и влиятельный «румынский компонент», наличие которого более чем вероятно для всех карашевцев11 — вопрос, который требует отдельного исследования. Важно то, что говоря о карашевских говорах, необходимо понимать, что один из них — романского, а не славянского происхождения. 2. Предметный код свадьбы и его лексическое оформление Рассматривая лексику (особо проницаемую для заимствований и влияний), связанную с переходной обрядностью, мы можем проследить как синхронические, так и диахронические процессы, происходившие с языком на протяжении последнего столетия и происходящие в данный момент. Лексика предметного кода свадьбы, особо связанная с традиционной духовной и материальной культурой, позволяет полнее описать свадебный обряд в виде текста, содержащего систему ритуалов, которые имеют свою структуру и семантику [Алефиренко 2010: 16]. Примерами таких ритуалов, зарегистрированных нами в Карашево, могут быть: (cid:254) торжественный уход невесты из дома, укрытие аксессуаров ее наряда друзьями жениха — отделение; (cid:254) обмен кольцами, трапеза — включение; (cid:254) присутствие на свадьбе всего села — экономическая и социальная заинтересованность сообщества в союзе двух его участников; (cid:254) обязательные дары невесте от семьи жениха в лице будущей свекрови — компенсация ущерба; (cid:254) «проливание воды» — переход и др. [ван Геннеп 1989: 7–19, 108–134]12. Неизменно важной для «текста» традиционной свадьбы является и достаточно строгая последовательность ритуалов, что отчетливо звучит в рассказах наших информантов. Подготовка к традиционной карашевской свадьбе и само празднование проходили 11 Об этом говорят данные топонимии и ономастики — см., напр., [Simu 1939]. 12 Терминами отделение, включение и переход в этнологии описывают процессы ухода из семьи родителей, создание своей собственной семьи, а также обретение нового статуса в обществе.в несколько этапов, и на каждом из них совершались определенные действия: сватовство, обмен дарами, решение организационных вопросов (например, договоренность с музыкантами), приготовление еды, наряжание невесты и бритье жениха, венчание, хора13, «свадьба у невесты», «свадьба у жениха» и т. д.14 Далее приведены карашевские термины, записанные нами в экспедициях 2013–2015 г. в с. Карашево, и их румынские соответствия, которыми пользуются румыноязычные карашевцы из с. Ябалча. Данные лексемы обозначают предметы, объекты и орудия, используемые во время празднования и при подготовке к нему. 2.1. Предметы одежды, аксессуары, дары карашевский ябалчанский румынский 1. darovi (na kapari) ‘(помолвочные) дары невесте’ общеслав. праслав. (cid:72)darż ‘дар’ [ЭССЯ]; kapara ‘деньги в залог’ — балканизм ит. происхождения (< caparra) [ERHSJ 1971] 2. kušulja ‘рубаха’ от лат. casula ‘накидка, плащ’ [HJP] 3. čest / čast ‘денежный дар’ общеслав. праслав. абстракт. лексема (cid:72)ˇce˛stž [ERHSJ 1971; ЭССЯ] 4. posteljina ‘постельное белье’ от слав. (cid:72)sżlati ‘стлать’ [ERHSJ 1971] 5. haljina ‘платье’ общеслав. лексема дискус. этим. (на Балк. скорее всего из тур.) [ERHSJ 1971] daruri от слав. (cid:72)darż [DEX 2009; ЭССЯ] chimeşă рег. бан.; рум. chămaşă < лат. camisia [DEX 2009] śińste рег. бан., рум. cinste ‘честность, угощение’ < слав. (cid:72)ˇce˛stž [DEX 2009; ЭССЯ] patu от нгр. πάτος ‘вымощенная дорога’ [DEX 2009] strańi рег. лексема неизвестного происхождения 13 Х´ора (от греч. χορός ‘танец’, болг. хор´о, макед. оро, серб. коло, хорв. kolo, рум. horă, груз. xorumi khorumi, тур. horon, арм. շուրջ պար shurch par, ивр. !הרוה horah) — народный танец-хоровод у болгар, македонцев, гагаузов, сербов, хорватов, молдаван, румын, греков, грузин, турок, армян и евреев. Исполняется обычно под аккомпанемент оркестра [Музыкальная энциклопедия 1973–1982]. 14 Подробнее о ритуалах южнославянской, румынской и карашевской свадеб см. [Căliman 2010; Radan Uscatu 2014; Гура 2012; Узенёва 2010].6. roklja / suknja ‘юбка’ рум. rochie; общеслав. праслав. балт. корень (ср. рус. сукно) [HJP] 7. gaćice ‘исподнее’ деминутив от gače ‘брюки, штаны’ [ERHSJ 1971] 8. zlatni novac ‘золотая монета’ общеслав. праслав. (cid:72)zolto ‘золото’; (cid:72)nov- ‘новый’ [ERHSJ 1971] 9. lanjčić ‘цепочка’ дим. от lanac, от болг. ланец, зд. возможно рум. заимст. [ERHSJ 1971] 10. ogrljak ‘ожерелье’ рег., общеслав. праслав. (cid:72)gżrdlo ‘горло’ [ЭССЯ] 11. venac ‘венец’ общеслав. праслав. enžcž ‘венок’ [ERHSJ 1971] 12. rese ‘бахрома, кисти’ общеслав. праслав. (cid:72)resa ‘украшение’ [ERHSJ 1971] 13. marama ‘шелковый платок’ балк. турцизм [РСХКJ 1967] 14. kotarica ‘корзина’ см. рум. рег. cotăriţă, от праслав. (cid:72)koˇsż [ERHSJ 1971; ЭССЯ] 15. colje ‘ткани, одежда’ скорее всего через рум. ţoale 16. lajber ‘безрукавка’ см. юж.слав. lajbac / lajbek / lajblec, рум. laibăr, от сакс. нем. Leibel rochia / sucnia рег. (от серб. suknja) gace рег. (от серб. gače) aur / galben от лат. aurum ‘золото’; от лат. galbinus ‘изжелта-зеленоватый’ [DEX 2009] lanţişor дим. от lanţ, от болг. ланец [DEX 2009] ogrleac ogrljak ‘ошейник’ [ERHSJ 1971; РСХКJ 1967], в Кар. со значением нашейного украшения cunună от лат. corona [DEX 2009] pentlis / ciucuri праслав. (cid:72)pe˛tżla [HJP]; арх. рег. ciuc’ [DAR 2002] marama de cărpe турцизм; от серб. krpa [DEX 2009] cotariţă / coş от серб. kotarica; от лат. kossus или от слав. (cid:72)koˇsż [DEX 2009; ЭССЯ] ţoale возм. от тур. çul через нгр. τσόλι / τσούλι [DER 2001] laiber рег. вар. рум. laibăr от сакс. нем. Leibel [DER 2001] 17. palarija ‘шляпа’ от рум. pălărie pălărie возм., от ит. cappelleria [DER 2001]18. dukat ‘дукат’ серб. и хорв. dukat, рум. ducat < ит. ducato [DEX 2009; ERHSJ 1971] 19. keca ‘фартук’ балк. турцизм, ср. серб. keča, рум. checea ‘пастуший плащ’ [ERHSJ 1971; DEX 2009], keca ‘вид рыбацкой сети’ 20. mrčka ‘рубаха невесты’ возм. от слав. mrk ‘коричневый’ [ERHSJ 1971] 21. (t)kanic[a/e] ‘пояс’ от общеслав. праслав. (cid:72)tikati ‘ткать’ [ERHSJ 1971] galben от лат. galbinus [DEX 2009] opregu рег., от серб. opreg [DER 2001] chimeşă încreţită ‘оборчатая рубашка’ рег. бан.; рум. chămaşă < лат. camisia [DEX 2009] brăşirile рег. форма, рум. brăcire от лат. brac¯ıle [DER 2001] Как показывают примеры из таблицы, большинство карашевских терминов либо имеет славянские (и индоевропейские) корни: (1) dar; (4) posteljina; (6) suknja; (7) gaćice; (8) zlatni novac; (11) venac; (12) rese, либо заимствовано из румынского: (15) colje; (17) palarija. Встречаются и типичные для балканских языков немецкие, турецкие, и греческие заимствования, а именно: (1) kapara; (5) haljina; (13) marama; (16) lajber; (18) dukat; (19) keca. Интересны лексемы, очевидно славянские по происхождению, но приобретшие новое значение ((10) ogrljak) или образованные специфическим образом ((20) mrčka) в карашевском. В ябалчанском румынском (помимо литературных румынских слов вроде (4) patu; (8) aur / galben; (17) pălărie) заметно как значительное количество распространенных в банатском и других диалектах румынского славизмов: (1) daruri; (3) śińste; (19) opregu, так и прямых заимствований из карашевского: (6) rochia / sucnia; (7) gace; (10) ogrleac. Около половины ябалчанских лексем — регионализмы / архаизмы: (2) chimeşă; (14) cotăriţă; (16) laiber и др. (cid:87) (cid:87) (cid:87)2.2. Блюда и напитки на свадебном столе, продукты, используемые при подготовке трапезы, посуда карашевский ябалчанский румынский 1. vedro rakije ‘ведро ракии’ праинд., праслав корень (cid:72)wed-; rakija — балк. турцизм араб. происхождения [ERHSJ 1971] 2. jagnje ‘ягненок’ от лат. agnus [ERHSJ 1971] 3. jelo presno ‘свежеприготовленная еда’ общеслав. праслав. корень (cid:72)je[ERHSJ 1971]; от праслав. и старослав. prěsnż [HJP] 4. svadbeni leb ‘свадебный каравай’ от праслав. (cid:72)xlˇebż возможно, пришло к славянам от германцев через балт. яз. [ЭССЯ]; от праслав. (cid:72)svatžba > svat [ERHSJ 1971] 5. rizanci ‘лапша / пирог’ общеслав. праслав. корень (cid:72)rez- / riz- / reˇz- [ERHSJ 1971] 6. kobasica ‘колбаска’ общеслав., возможно праслав. лексема, изначально деминутив от kobasa [ERHSJ 1971] 7. kotal ‘казан’ ср. серб. kotao, праслав. и старослав. kotžlż: kotao < гот. (cid:72)katils < лат. catillus [HJP; ЭССЯ] vadra cu răchie от слав. (cid:72)vˇedro [DEX 2009]; рум. rachiu (рег. бан. răchie) < тур.raki < араб. araq ‘пот; спиртной напиток’ [Marcea et al. 1955–1957] miel / mici лат. agnellus; рум. прил. mic со значением ‘маленький’ (скорее всего, от лат. miccus) [DER 2001] mâncare proaspătă от лат. manducare; от гр. πρόσφατος [DEX 2009] pită cu prăşinţei / cozonac рег., от болг. (или серб.) пита; от болг. кузунак [DEX 2009] tăieţei калька от ит. tagliatelli (гл. a tăia < лат. taliare) [DEX 2009] cârnać от лат. carn¯aceus [DER 2001] căldare лат. cald¯aria [DER 2001] 8. polonic / bucar ‘половник’ рум. polonic < укр. полонник; рум.bucătar ‘повар’ [DEX 2009] cauc рег. форма, рум. căuş < лат. cavus [DEX 2009]9. ćuble / śuble ‘сервиз’ рум. рег. уст. ciublă ‘сосуд’, возм. от нем. Kübel, но фонетически необъяснимо [DER 2001] 10. malaj ‘пирог из кукурузной муки’ рум. mălai [DEX 2009] 11. cast ‘жаровня’ рум. рег. [DEX 2009] 12. grnčić (kafe) ‘чашка (кофе)’ праслав. (cid:72)gżrnžˇcarž; тур. kahve [HJP; ЭССЯ] farfurii / veselă нгр. φαρφουρί [DEX 2009]; фр. vaisselle [DEX 2009] malai рум. mălai неизв. этим., возм., из дак. [DER 2001] ţăst от лат. testum ‘глиняный сосуд’ [DEX 2009] ceaun de cafea тат. ca(h)un, возм. через укр. ка(в)ун; от тур. kahve[DEX 2009] Отметим большое количество архаизмов, как славянского ((5) rizanci; (8) polonic; (12) grnčić), так и восточнороманского ((9) ćuble; (10) malaj; (11) cast) происхождения, зачастую взаимопроникающих между карашевским и ябалчанским наборами лексем. Для последнего характерно большое количество банатских диалектизмов, например: (1) vadră cu răchie; (4) pită cu prăşinţei; (10) malai; (11) ţăst. 2.3. Обрядовая лексика карашевский ябалчанский румынский 1. burma / prsten ‘кольцо’ рум. рег. burmă [SIN 2002]; от общеслав. праслав. (cid:72)pżrstż ‘палец’ [ERHSJ 1971] 2. jabuka ‘яблоко’ от общеслав. праслав. jabolnž [ERHSJ 1971] 3. č@rna mačka ‘черная кошка’ от общеслав. праслав. (cid:72)ˇcernż [ЭССЯ]; возм., от слав. и болг. имени или от венг. macska или звукоподр. [ERHSJ 1971] 4. čep od brada ‘еловая ветка’ от старослав. и болг. чепоръ ‘ветвь’ [ERHSJ 1971] inel лат. anellus [DEX 2009] măr лат. melus [DEX 2009] măţa neagră простореч., рег. mâţă — звукоподр., лат. niger [DEX 2009] creangu de brad от болг. гранка [DEX 2009]; возм. из алп. субстрата, см. алб. bradh, bredh [DER 2001]5. steg ‘знамя’ от праслав. (cid:72)ste˛gż, (cid:72)stˇegż или через рум. steag < рус. стяг [ERHSJ 1971] 6. ćutura ‘литровый сосуд для ракии’ от рум. ciutură ‘колодезное ведро’ 7. krža ‘палка с крюком’ ср. рум. cârjă индоевр., неизв. этим., возм., от слав. (cid:72)kryˇzi ‘крест’ ([DEX 2009]; румыны позаимствовали y юж. слав. или юж. слав. y средневековых влахов [ERHSJ 1971]) 8. štap ‘древко’ от нем. Stap [ERHSJ 1971] steagu слав. (cid:72)stˇegż [DEX 2009] śutură рум. ciutură, от лат. cytola [DEX 2009] băt индоевр., неизв. этим., возм., слав. или лат. [DEX 2009] băt индоевр., неизв. этим., возм., слав. или лат. [DEX 2009] Пункты (5) steg и (7) krža демонстрируют характерное для Баната и всего Балканского полуострова явление множественной или в случае (4) čep od brada — неясной этимологии, а также трудность в установлении первоисточника заимствования. Так, лексема steg в карашевском могла появиться в качестве румынского заимствования, или же развиться напрямую из праславянского (cid:72)stˇegż, а слово krža / cârjă проникло из влашского в славянский или наоборот, вероятно, еще в Средние века [ERHSJ 1971: 218]. В данной лексической группе заметно наличие своей лексемы в каждом из двух говоров. Эти лексические соответствия используются информантами при перекодировании сообщения на второй язык. 2.4. Музыкальные инструменты карашевский 1. akordeon ‘аккордеон’ ср. серб., хорв. akordeon, болг. акордеон, рум. acordeon < нем. Akkordeon [ERHSJ 1971] 2. violin ‘скрипка’ итальянизм, на Балк. через нем. или непосред. [ERHSJ 1971] 3. klarinet ‘кларнет’ итальянизм, на Балк. через нем. или непосред. [ERHSJ 1971] ябалчанский румынский cordion рег. форма, общерум. acordeon из фр. accordéon или нем. Akkordeon [DEX 2009] lăute нгр. λαύτο или тур. lâuta [DEX 2009] clarinet фр. clarinette [DER 2001]4. bronka ‘контрабас’ от рум. рег. broancă broancă / contrabas рег., неизв. этим., возм. лат. (cid:72)bromica; или слав. (cid:72)bro˛kż [DER 2001]; фр. contrebasse [DEX 2009] Среди названий музыкальных инструментов, которые использовались во время традиционной карашевской свадьбы, большинство — итальянского или западноевропейского происхождения. На их фоне выделяется слово bronka / broancă, которое могло появиться в карашевском под влиянием банатского румынского, но поскольку в румынском языке этимология этого слова неясна, возможен и вариант его появления из некоего (славянского) идиома-субстрата, распространенного на территории нынешнего Баната. Ябалчанские названия музыкальных инструментов (как и традиционного транспортного средства в разделе 2.5) практически идентичны карашевским. 2.5. Транспорт карашевский ябалчанский румынский koşia рег. лексема 1. koćija ‘двухместная повозка’ во всех слав. яз. и в большинстве европ. (ср. рум. code, cociş, нем. Kutsche и т. д.), возможно, от венг. топонима Kocs, жители которого стали использовать такие повозки в 15–16 вв. [ERHSJ 1971] Карашевскую лексику, приведенную выше, можно разделить на несколько основных групп: 1. слова, пришедшие на Балканы из европейских языков (источники заимствований достаточно стандартные для языков Балканского полуострова, т. е. главным образом немецкий, венгерский, итальянский, французский и др.): štap, akordeon, clarinet, koćija и др.; 2. балканские турцизмы: haljina, marama, keca, rakija, kafa и др.; 3. румынские заимствования (важно отметить, что значительная их часть — это банатские регионализмы и / или устаревшие слова): roklja, ćuble, malaj, cast, ćutura и др.; 4. лексемы, находящие свое соответствие в некотором (-ых) южнославянском (-их) идиоме (-ах): kušulja, vedro, jagnje, rizanci, jabuka и др.Собранные нами ябалчанские (румынские) термины также представляют собой достаточно неоднородный пласт лексики. Помимо общерумынской лексики (pălărie, chimeşă, patu, aur, galben и др.), два его основных компонента — это банатские регионализмы и архаизмы (ţoale, śutură, cauc), а также лексемы славянского происхождения. Частично эти славизмы представляют собой прямые заимствования из карашевского (ogrleac, gace, sucnia), частично — заимствования из славянских языков, распространенные на значительно более широких ареалах, не ограниченных регионом Банат (dar, opreg, creangu, lanţişor). Этимология некоторых терминов (kotarica / cotariţă, lajber / laiber bronka / broancă, opregu, krža, koćija / koşia) и путь их появления в славянском или румынском коде карашевской свадьбы не поддается однозначной трактовке. Принимая во внимание условия многовекового симбиоза романского и славянского населений на территории Баната, мы не всегда можем (и считаем релевантным) говорить об элементах лексического кода традиционной свадьбы как о строго «романских / румынских» или «славянских / карашевских» по происхождению, их анализ, однако, помогает сделать вывод о характере и интенсивности этого симбиоза в микрорегионе Карашево. С одной стороны, карашевцам удалось сохранить свою идентичность (или, точнее, национальную консолидацию, учитывая неоднократные изменения в видении проблемы карашевской идентичности как «изнутри» сообщества, так и со стороны ученых [Creţan et al. 2014; Радан 2004]) в условиях объективно высокого риска ассимиляции. С другой стороны, как диахронические (большое количество «старых» румынских заимствований; возможный переход части группы на румынский язык), так и синхронические («новые» заимствования; смешение кодов; тенденция к лучшему владению румынским по сравнению с карашевским, заметная у среднего и младшего поколений) языковые данные указывают на непрерывность славяно-романского языкового контакта в микрорегионе Карашево, менявшего свой характер на разных этапах истории под влиянием экстралингвистичских факторов. 3. Заключение Несмотря на то что карашевцев можно считать достаточно изолированным микроэтносом, процессы глобализации и интенсивных контактов затрагивали его на протяжении всей истории. С конца XX века карашевские обычаи и говоры подвергаются значительнойредукции. Это явление касается и предметов, перешедших из разряда обрядовых в бытовые или фольклорные. Их использование больше не имеет сакральной важности, являясь скорее данью уважения обычаям предков. Вместе с обозначаемым постепенно исчезает и обозначающее — диалектная лексика. Только в памяти старшего и отчасти среднего поколения местных жителей ещё живы понятия и явления традиционной культуры, которые, отражаясь в языке, способны прояснить многое в истории и культуре карашевцев, и, возможно, дать ответы на более широкий круг вопросов, связанных с балканославянской диалектологией и языковыми контактами славянского и романского населений Балканского полуострова. Важным для решения этих научных проблем мы считаем и «феномен Ябалчи». Информация, собранная этнологами и лингвистами, как и записанные нами интервью на тему свадебной обрядности, показывают, что несмотря на незначительные отличия, обрядность традиционной свадьбы в Карашево, Ябалче и других селах микрорегиона едина. Важнейшим фактором культурного единства карашевских сел является католическая религия, отличающая их жителей от окружающего румынского населения. Анализируя карашевский и ябалчанский наборы лексем, связанных с традиционной свадьбой, мы приходим к выводу о том, что между элементами этих наборов существуют одно-однозначные соответствия. При этом, если первый — в известной степени «автохтонный», т. е. сохранил свое славянское ядро несмотря на многочисленные влияния, то второй кажется чем-то вроде «симбиотического» кода, возникшего в результате тесного взаимодействия банатского диалекта румынского с карашевским говором (этот тезис могло бы подтвердить обнаружение дополнительных исторических данных о Ябалче и о миграциях в микрорегионе). В случае двуязычной лексической подсистемы свадьбы и её предметного кода нельзя говорить о двух несвязанных между собой наборах лексем; их элементы «взаимопроникают» таким образом, что становится очевидно: перед нами не просто заимствования в результате многовековых языковых контактов, а единый культурный код, представленный в виде двух различных, но тесно связанных между собой языковых воплощений.Список сокращений абстракт. — абстрактный; алп. — альпийский; араб. — арабский; арх. — архаичный; балк. — балканский; Балк. — Балканы; балт. — бал тийский; болг. — болгарский; венг. — венгерский; возм. — возможно; гл. — глагол; гот. — готский; дак. — дакийский; диахр. — в прошлом; дискус. этим. — дискуссионная этимология; европ. — европейский; за имст. — заимствование; звукоподр. — звукоподражание; зд. — здесь; ит. — итальянский; Кар. — Карашево; лат. — латинский; нгр. — ново греческий; нем. — немецкий; общеслав. — общеславянский; праинд. — праиндоевропейский; праслав. — праславянский; прил. — прилагатель ное; рег. бан. — региональный банатский; рум. лит. — румынский лите ратурный; рум. яб. — румынский ябалчанский; сакс. нем. — саксонский немецкий; серб. — сербский; синхр. — в настоящем; слав. — славян ский; старослав. — старославянский; тур. — турецкий; укр. — украинский; фр. — французский; хорв. — хорватский; юж. слав. — южнославянский

Напиши аннотацию по статье

Д. В. Конёр ИЛИ РАН, Санкт-Петербург ЛЕКСИЧЕСКАЯ РЕАЛИЗАЦИЯ ПРЕДМЕТНОГО КОДА КАРАШЕВСКОЙ СВАДЬБЫ1 1.

лексическая семантика в епоху виртуалов коммуникации к проблеме освоения терминологии. Ключевые слова: семантика, лексическое значение, термины, виртуальная коммуника ция, освоение родного языка. S. Evgrafova LEXICAL SEMANTICS IN THE AGE OF VIRTUAL COMMUNICATION: ON THE ACQUISITION OF TERMINOLOGY The research seeks an explanation for the issue of reduced vocabulary and an increase in agnonyms in the lexicon of young native speakers of Russian. The study is particularly timely as the phenomenon complicates and impedes nondomestic communication and verbal instruction. The investigation is based partly on the analysis of students’ errors in the use of field-specific terminology and agnonyms and partly on an associative experiment. The condition is explained by the domination of virtual communication rapidly expanding the flow of unknown words that children acquire passively, temporarily linking a new form to an uncertain or unidentified refe rence and a poor, emotionless associative field. To compare, in traditional modes of communication a language sign is introduced when naming a new object explored by feelings and emotions. A conclusion follows that the modernisation of cognitive processes makes forming meaningful language signs more difficult, and thus certain principles of first language teaching should be revised. Keywords: semantics, word meaning, terms, virtual communication, first language acquisition. Вступительные замечания Развитие речи школьника, студента и даже взрослого человека связано с расширением сфер коммуникации, устной и письменной, и c освоением новых тем и жанров общения. В школе, приобщаясь к азам различных наук, ученик должен, в частности, обрести адекватное представление о мире и освоить базовую терминологию различных отраслей знания и общенаучную лексику, необходимые для восприятия, осмысления и обсуждения научной информации, без чего в современном мире невозможны интеллектуальная адаптация и профессиональный рост. Это касается и лингвистической терминологии, изучаемой на уроках русского языка. Однако наблюдения показывают, что даже заинтересованные и одаренные филологи-первокурсники не обладают необходимыми знаниями, умениями и навыками. Необходимость разобраться в проблеме заставляет углубиться в процессы освоения лексического значения слова. На периферии индивидуального лек сикона В последние годы школа явно не справляется с задачей расширения индивидуального лексикона ребенка. Даже филологипервокурсники обнаруживают незнание элементарной грамматической и литературоведческой терминологии, на семинарах демонстрируют неумение подбирать к терминам адекватную предикативную лексику (из собственных наблюдений: Расскажите о соотношении понятий «язык» и «речь». — Язык — это часть речи. — Вы уверены? — Ну, речь входит в язык…), а также различать бытовые и терминологические значения слов (Как вы понимаете высказывание «Язык — это знаковая система»? Что здесь означает слово «знаковая»? — Очень важная!). Неосвоенная терминология (в данном случае — лингвистическая) резко снижает эффективность вузовского обучения. Не зная терминов, студенты отвечают на вопросы наугад [8, с. 176], изобретают несуществующие значения (эпилог используется в значении «цитата, подобная эпиграфу, но помещенная не в начале, а в абсолютном конце текста» — см. [11, с. 254]). В работах автора настоящей статьи [3, 4, 6, 8, 9, 10, 11] рассматриваются характерные примеры разнообразных речевых нарушений и объясняется коммуникативная и когнитивная природа подобных сбоев; подчеркивается, что наибольшую опасность для вербального обучения представляют недиагностируемые коммуникативные неудачи — то есть не выявляемые в ходе обучения случаи неадекватного понимания [10]. Об этом же писала В. Д. Черняк: «Лакуны в лексиконе современной молодежи являются существенным препятствием при получении образования и представляют собой проблему большой социальной значимости, поскольку незнание слов адресатом, отсутствие обязательной общности лексиконов, необходимой для успешной коммуникации, снижает эффективность речевого воздействия, ведет к неадекватному речевому поведению. В число агнонимов нередко попадают научные термины, специальная лексика, агнонимичны для носителей языка многие инновации, активно эксплуатируемые средствами массовой информации» [17, с. 299]. Любая проблема преодолима, только если мы знаем ее глубинные причины. Вроде бы нет ничего удивительного в плохом кона, которая в индивидуальном словаре нередко оказывается источником агнонимов (термин введен В. В. Морковкиным и А. В. Морковкиной в [14]; соотносится с понятием лакунарности в индивидуальном лексиконе — термин Ю. Н. Караулова [13, с. 126]). Как указывает В. Д. Черняк, агнонимия «в системном аспекте <…> соотносится с пассивным словарным составом, непосредственно связана с периферийными пластами лексики» [17, с. 298]. Однако в той же работе В. Д. Черняк отмечает, что агнонимия проявляется и при исследовании языка повседневности; и это, бесспорно, так. Сказанное заставляет искать причины наблюдаемых явлений уже в самих процессах освоения слов родного языка. Семантические единицы и отношения в индивидуальном лексиконе Накопленный материал показывает, что говорящие / пишущие часто не могут дифференцировать слова, имеющие общие семантические признаки, то есть индивидуальный лексикон не обеспечивает точность номинации, необходимую для описания окружающего мира в процессе коммуникации. Конечно, высказывания, в которых то или иное слово употребляется в заведомо неверном значении, встречаются редко (фасад в значении «фундамент», извояние в значении «завывания»); гораздо более многочисленны случаи смешения паронимов (массовое представить вместо предоставить и более редкие раскрасить вместо украсить, ухватить вместо охватить) и употребление названий смежных понятий и слов, имеющих общие семы (фонарный столб вместо фонарь, останки корабля вместо обломки корабля) — подробный разбор примеров см. в [11, с. 249–250, 253]. Такую лексику уже никак нельзя отнести к периферийной и пассивной, но носители языка, не имеющие развитого навыка редактирования собственного текста, до 2018. № 189 пускают в речевом поведении ошибки, характерные для употребления агнонимов. Это говорит о том, что и ядерная, и периферийная лексика (в том числе конкретная, а не абстрактная) структурирована одинаково и — с точки зрения нормативного представления о лексической системе языка — нестандартно: она группируется в гнезда, внутри которых не установлены стандартные для языковой системы семантические отношения и даже нарушаются границы языковых знаков. Преобладают фонетические ассоциации и устанавливаются простейшие семантические связи типа «часть — целое», «до — после» (фасад и фундамент — «части дома на букву ф», эпиграф и эпилог — «части текста, начинающиеся на эпи» + «эпиграф стоит перед текстом, эпилог — после»). Более компетентные носители языка, в частности учителя, воспринимают подобное речевое поведение как безграмотность, отмечают нарушение лексической нормы; их раздражают речевые ошибки, особенно в письменной речи (сами «нарушители» обижаются на придирки: Ну вы же меня поняли!). объединяющим Анализ наблюдаемых ошибок показывает, что некое квазилексическое значение закрепляется не за словом, а, скорее, за корнем, однокоренные слова и даже слова с корнями-омонимами; контексты часто игнорируются* (оста… из остатки и останки — «то, что осталось», поэтому можно сказать не обломки, а останки корабля; эстрадные извояния вместо завывания рождены от вой… + вай… от выть и ваять). При этом процессы словообразовательной идиоматизации (термин идиоматичность понимается широко — как в [1]) игнорируются, из-за чего можно перепутать украсить и раскрасить, охватить и ухватить, сказать фейс-контроль на учителей вместо контролировать учителей. Это явление, по-видимому, связано с дисфункцией словообразовательной системы, которая теоретически должна сформироваться к началу обучения в школе; абитуриент пишет: Мещанинство бездумчиво перенимало новые теории… (см. [11, с. 259]). Заметим, что в школе словообразование изучается не вполне корректно и потому неэффективно [7], что лишь усугубляет ситуацию. Многие представители младшего поколения носителей языка избегают при порождении речи тех слов, которые не поддаются словообразовательному истолкованию, но охотно ищут внутреннюю форму слова везде, где можно (из личного опыта: в тексте о Лермонтове упоминался Московский благородный пансион, который отпочковался от Московского университета; в двух девятых классах примерно пятая часть учеников сделали в диктантах ошибки, причем наряду с самым частотным отпачковался встретились отпучковался, откучковался и отбочковался). Похоже, что значения конкретных слов часто не запоминаются, а вычисляются: двадцатилетний студент, подобно ребенку «от двух до пяти», сталкиваясь с малознакомым словом, подменяет его означаемое квазитолкованием на основе внутренней формы (третьекурсница в разговоре: бедовая студентка — это «студентка, с которой приключаются всякие беды»; см. также примеры в [17, с. 303]). Причина этих когнитивных трансформаций, которые наводят на мысль о замедленном онтогенетическом развитии, кроется в цивилизационных особенностях современного общества, и в первую очередь — в преобладании виртуальной коммуникации и в резком возрастании объемов перерабатываемой информации. Срабатывает принцип экономии: выхватывая из потока слышимых / читаемых слов знакомые корни, можно либо счесть услышанное достаточно важным для себя и переключить внимание на новый канал информации, либо его игнорировать. Обрабатывать точные значения слов долго — и потому в сознании группы носителя языка формируются сходно звучащих слов, соотносимых с раз мытыми комплексом ассоциаций, которые снабжены оценочными и эмоциональными «метками» («свой / чужой», «любимый / нелюбимый», «хороший / плохой», «интересный / неинтересный» и проч.; о первичности модального восприятия см. [4]; о значимости категории «свой / чужой» см. [6]). По сути дела, в индивидуальной языковой системе изменилось строение языкового знака: в современном мире ассоциативноконнотативное поле семантического узла становится важнее экстенсионала (совокупности сущностей, которые можно обозначить конкретным словом), оно помогает быстро ориентироваться в текущей ситуации, отсеивая несущественную в данный момент информацию. Если в бытовой коммуникации, опирающейся на знание стереотипных ситуаций, такие размытые знаки позволяют осуществлять обмен информацией, то в небытовой, требующей точности и выразительности речи часто возникают коммуникативные неудачи. Лексическая семантика на уроках родного языка Обучение, несомненно, требует точности словоупотребления и полноценного понимания; для этого важно научить школьника оперировать полноценными языковыми знаками. Подчеркнем: речь идет не о расширении индивидуального лексикона, а о превращении каждого семантического узла (хотя бы из числа наиболее значимых и частотных) во фрагмент лексической системы с полным набором интегральных и дифференциальных семантических признаков. После этого — для активизации лексической единицы — необходимо отрабатывать умение использовать ее в корректных синтаксических конструкциях и комбинациях (о несовпадении «грамматики понимания» и «грамматики порождения» см. [3]). Стоит отметить, что школьники и студенты с удовольствием обсуждают тонкости значений слов тов в различных контекстах. Кроме того, необходимо сформировать у ребенка правильную стратегию обучения, ориентированную не на выбор или угадывание правильного ответа, не на поиск ключевых слов и предложений, а на полноценный семантический анализ (что очевидным образом противоречит логике большинства тестов и ОГЭ / ЕГЭ, ориентированных на технологизацию контроля и, следовательно, на соблюдение всякого рода шаблонов). К сожалению, на формирование правильных стратегий мышления и обучения оказывают неблагоприятное воздействие тексты самих учебников, в которых активно используются сложные термины, некорректно упрощенные дефиниции, нарративы, но недостаточно языкового материала, который мог бы включить онтогенетические механизмы освоения языка. Из-за этого обучение родному языку часто оказывается неадекватным (об этой проблеме см. подробнее [5]). Рассмотрим в качестве примера отрывок из учебника русского языка для 4 класса [12, с. 6]; десятилетние дети повторяют тему «Имя прилагательное». Роль имен прилагательных в языке Что обозначают и как образуются имена прилагательные? Прочитайте. Чýдная картина, Как ты мне родна: Белая равнина, Полная луна. Свет небес высоких, И блестящий снег, И саней далеких Одинокий бег. (А. Фет) (Под текстом помещена иллюстрация: ночь, луна, заснеженное поле, вдали — лес, ближе к нам — по полю, дороги не видно — бежит лошадь, везущая непонятный предмет, в котором сидит человек. — С. Е.) 2018. № 189  Картину какого времени года рисует поэт? Как он называет эту картину? Подберите синоним к слову чýдная.  Назовите слова (эпитеты), которые помогли автору ярко и образно нарисовать чудную картину зимнего пейзажа. К какой части речи относятся эти слова?  Спишите. Подчеркните волнистой линией имена прилагательные.  К какой части речи относится выделенное в стихотворении слово? Не ставя перед собой задачу полного анализа этого случайно выбранного фрагмента случайного учебника, перечислю лежащие на поверхности когнитивные недостатки, способные нарушить процессы формирования значения. 1. Предполагается, что четвероклассник хорошо знает такие термины, как часть речи, имя прилагательное, синоним, эпитет, пейзаж. Правда, судя по скобкам, ребенок имеет право предположить, что эпитет — это просто слово. Пейзаж и картина используются в нетерминологическом значении как синонимы, но наличие иллюстрации сразу вызывает ассоциацию с соответствующими терминами (то есть создаются условия для смешения терминологического и нетерминологического значения слов). 2. Иллюстрация и одно из следующих заданий подсказывают ответ на первый вопрос и делают его бессмысленным (было бы интереснее и полезнее попросить учеников нарисовать, как они «видят» прочитанное стихотворение). 3. Задание «Подберите синоним к слову чудная» подталкивает ученика к тому, чтобы на предыдущий вопрос он ответил именно словом чудная. 4. Задание по поиску эпитетов предполагает, что все прилагательные в тексте выполняют роль эпитетов и что образность создают только они, а это совершенно неверно: даже в этом стихотворении полная луна — это номинативное словосочетание, эпитета в нем нет, однако и само по себе оно вызывает в нашем сознании яркий зрительный образ и рождает множество ассоциаций. 5. Задание подчеркнуть прилагательные волнистой линией сопрягает в сознании ученика действие, которое совершают при разборе по членам предложения, с термином, относящимся к частям речи (то есть мы создаем условия для смешения двух противопоставленных в грамматике терминов). Если ученик догадается, что слово родна тоже обозначает признак и потому является прилагательным, и подчеркнет его волнистой линией, возникнут предпосылки для смешения прилагательных в роли определений с именными сказуемыми. К тому же на следующей странице авторы говорят о полных и кратких прилагательных и сообщают, что «имя прилагательное в краткой форме выступает в предложении как сказуемое» и приводят пример Зимний воздух чист и свеж, оставляя в стороне вопрос о том, как квалифицировать более естественный для современного человека вариант Зимний воздух чистый и свежий. 6. Текст сложный; А. А. Фет выражает мысли нестандартно и изысканно: мы бы сказали, что ночью заснеженная равнина пустынна, а единственное, что на ней видно, — это бегущая вдалеке лошадь, запряженная в сани; поэт свернул несколько предикативных конструкций в одно номинативное предложение Саней далеких одинокий бег, использовав для этого ряд непростых семантических преобразований. Как мы видим, задание плохо продумано: терминология (и лексика вообще) употребляется неаккуратно, языковой материал сложен и недостаточен, а задания не стимулируют языковую рефлексию, и такая ситуация, к сожалению, типична. Ассоциативный эксперимент и оценка эффективности школьного обучения Неудивительно, что многолетнее обучение в условиях неряшливого обращения с лексикой вообще и с терминологией в частности негативно влияет на формирование понятий, которые необходимы для дальнейшего профессионального образования. Проверить, как выглядит терминологическая единица в сознании выпускника школы, можно с помощью ассоциативного эксперимента. Этот метод, как подчеркивает В. Д. Черняк [17], является эффективным методом изучения агнонимии: он позволяет установить характер ассоциативного поля и понять, являются ли они общепринятыми (то есть основанными на главных семантических признаках лексемы) или маргинальными. Для нетерминологической лексики метод был использован авторами исследования [2]. Автор настоящей статьи провел простейший ассоциативный эксперимент в группе студентов — филологов-первокурсников; были изучены ассоциации к термину морфема. Студенты знают этот термин со школьных лет; незадолго до проведения эксперимента они слушали лекцию по теме «Морфология и словообразование» в рамках курса «Введение в языкознание». В эксперименте принимали участие 54 первокурсника; для сравнения эксперимент был повторен в небольшой группе третьекурсников — филологов, специализирующихся в области русистики (7 человек). При анализе типов ассоциативных связей было важно понять, какого рода связи — синтагматические, парадигматические, по смежности — превалируют в сознании студентов. Нужно было также оценить характер парадигматических связей, которые соединяют понятие морфемы с другими понятиями, отношениями, образами (они могут оказаться как «лингвистически осмысленными», так и «лингвистически не мотивированными»). Заметим, что ни у кого из испытуемых термин морфема не вызвал синтагматически обусловленных ассоциаций (выделять, ударная, корневая, заимствованная): они не привыкли активно использовать этот в лексиконе первокурсника. Среди парадигматических «лингвистически осмысленных» лидируют гипонимические ассоциации (17 из 54, или 31,5%): КОРЕНЬ — 8, СУФФИКС — 4, ПРИСТАВКА — 3, КОРЕНЬ СЛОВА — 1, ОКОНЧАНИЕ — 1; они показывают, что в сознании студента эта лингвистическая единица определяется простейшим способом: «X — это, например, Y». Добавим, что гипонимы никогда не используются при составлении дефиниций. Другой тип ассоциаций отражает предикативное отношение, связывающее морфему с более крупными единицами (это один из самых рано формирующихся типов предикатов — отношение «часть — целое»). Поскольку в школе с первого класса дети совершают операции по выделению частей слова, морфема надолго запечатлевается у них в сознании как часть более крупной единицы (13 из 54, или 24%): СЛОВО — 5, ЧАСТИЧКА СЛОВА — 1, ОСНОВА — 1 (всего 7 из 54, или 13%). Включенность морфемы в отношения «часть — целое» показывают и такие ассоциаты, как ЧАСТЬ (4), ЧАСТЬ ЧЕГО-ТО БОЛЬШОГО (1), ЧАСТИЦА (1) — всего 6 из 54, или 11%. Если задуматься над тем, какова природа этих двух групп ассоциаций (а они составляют 36 из 54, то есть 66,7%, или две трети), то мы увидим, что они закрепились операционально — в процессе упражнений на разбор слова по составу. Различия между ними заключаются в том, что первая ориентирована на предметы (субстантивно ориентированная картина мира), а вторая — на отношения между ними (предикативно ориентированная картина мира); по некоторым гипотезам, предпочтение субстантивной или предикативной ориентации является врожденным. Еще одну группу ассоциатов следует отнести к типу ассоциаций по смежности. Немалая часть (9 из 54) — это дискурсивные (тематические) маркеры: СЛОВООБ 2018. № 189 РАЗОВАНИЕ — 3, МОРФОЛОГИЯ — 2, ЛИНГВИСТИКА — 2, ГРАММАТИКА — 1, ЯЗЫК — 1. Этот тип ассоциаций указывает, с какой областью человеческой деятельности соотносится слово-стимул («перистальтика — это что-то медицинское», «бланшировать — это что-то из области кулинарии»). Все перечисленные выше дискурсивные маркеры указывают на одну и ту же коммуникативную сферу — лингвистику, но чем более конкретная область знания всплывает в сознании отвечающего, тем большую осведомленность он проявляет (ср. СЛОВООБРАЗОВАНИЕ и ЛИНГВИСТИКА). Казалось бы, в эту же группу можно включить и ассоциат РУССКИЙ ЯЗЫК, который встретился 3 раза, но студенты впоследствии объяснили, что они имели в виду урок русского языка (картинка — класс, определенный учитель и проч.), а не русский язык как предмет или тему разговора, то есть здесь мы имеем дело, скорее, с такой же произвольной ассоциацией по смежности, как в случаях ШКОЛА (2), УЧЕБНИК (1), СКОБКА (1) (смежность по месту, вещи, операции: корень выделяется сверху скобкой), СЛОЖНО (1) (смежность по эмоциональному восприятию), МОРФИЙ, МАРФУШЕНЬКА-ДУШЕНЬКА (смежность по звучанию), КИРПИЧНЫЙ ЦВЕТ (синкретизм восприятия или, возможно, ассоциация с цветом школьного здания, учебника); всего произвольных ассоциаций по смежности 11 из 54. Оставшиеся 4 ассоциата (СТРУКТУРА, ПРЕДЛОЖЕНИЕ, УДАРЕНИЕ, СЛОГ) можно отнести к косвенным семантическим ассоциациям: они, видимо, указывают на прихотливо организованные семантические связи, существующие между лингвистическими понятиями в сознании того или иного студента. Не исключено, что ассоциат СТРУКТУРА на самом деле примыкает к первой группе, усиливая ее (или, наоборот, является единственным примером семантической связи стимула морфема с идеей языковой структуры). Из 7 лингвистов-третьекурсников 3 человека назвали гипонимы, 3 — произвольные ассоциации по смежности, и только 1 человек в качестве ассоциата привел определение морфемы: МЕЛЬЧАЙШАЯ ЗНАЧИМАЯ ЕДИНИЦА ЯЗЫКА. Никто не назвал гипероним языковая единица; следовательно, вводимое в вузовских курсах представление об уровнях языковой структуры не может преодолеть барьер из очень устойчивых школьных ассоциаций, освоенных в процессе активной деятельности. Кроме того, судя по ассоциатам, термин морфема не участвует ни в каких эмоционально и образно насыщенных «внешкольных» действиях: она не может быть смешной, коротенькой, толстой, похожей на баранку или на крокодила. Выводы таковы. Школьное обучение не создает условий для активного овладения терминологией: не позволяет сформировать синтактику знака, не формирует системных отношений, задающих интегральные и дифференциальные признаки. Только конкретные манипуляции с языковым материалом помогают ввести терминологические единицы в общую систему семантических отношений, характерных для индивидуального лексикона ученика, но этот ресурс используется учителями недостаточно. От законов познания к правилам обу чения Косвенным образом результаты проведенного эксперимента опровергают гипотезу В. А. Успенского, которую он высказал в статье «О вещных коннотациях абстрактных существительных» [16]. Им было высказано предположение о том, что абстрактная лексика осваивается нами в результате сопоставительного анализа синтаксических контекстов. По-видимому, ведущую роль при освоении абстрактной лексики, в том числе терминологии, играет не контекст, а си туация — та деятельность, в рамках которой мы эту лексику слышим. Очень интересный материал для наблюдений дает передача «Устами младенца». Так, давая толкование слова грусть, первый ребенок очень точно и образно описывает референтную ситуацию: «Бывает, когда ребенок не слушается, топает ногой, кричит: “Купи мне игрушку!”, сердится и кричит на нее, и мама становится старой…». Выразительное описание мимики не помогает игрокам угадать, о чем идет речь, поскольку взрослый человек воспринимает абстрактное понятие через его признаковое описание. Благодаря гиперонимическим и антонимическим связям, вошедшим в толкование, данное второй девочкой, отгадка нашлась сразу: «Это такое чувство, когда людям ничего не нравится, ничего не хочется. Это бывает, когда слякоть, сыро, мокро, туман, ветер, дождь, снег, листопад. А у весельчаков ее никогда не бывает, потому что они не обращают внимания…». Ребенок воспринимает и запоминает абстрактное слово как элемент эмоционально насыщенной ситуации; постепенно такие образы ситуаций накапливаются в его памяти, становятся разнообразнее, сопоставляются с другими — сходными или противоположными; появляется обобщающее понятие. постепенно Лингвистические термины осваиваются в однообразной ситуации урока и лишены естественного эмоционального фона и потому воспринимаются хуже обычных абстрактных слов. Дополнительную трудность представляет то, что термины — это абстракции, значимые признаки которых тоже абстрактны. В каком же возрасте их изучение становится эффективным? В обзоре психологических методов, изучающих процесс формирования у детей абстрактных понятий, Л. С. Сахаров приводит заключение Ф. Римата, к которому тот пришел после серии экспериментов: «В конце 12-го года жизни замечается значительный стоятельному образованию новых понятий. Но понятиеобразное мышление, эмансипированное от чувственных компонентов, предъявляет требования, которые, как правило, превосходят силы ребенка до 12 лет» [15, с. 43]. В экспериментах, описанных Л. С. Сахаровым, психологи проверяли способности к абстракции на бессмысленных псевдословах и немотивированных, но совершенно конкретных признаках (вес, цвет, форма и проч.); интегральные и дифференциальные признаки терминов абстрактны, и поэтому освоение термина как понятия должно наступать позже, чем развивается способность к абстрагированию в целом (судя по всему, только в старших классах). Школьные учебники этот факт игнорируют, вынуждая учителя и учеников тратить силы на бессмысленное зазубривание плохих дефиниций. Школа подменяет постижение языковых закономерностей изучением языковых теорий — эклектичных, нередко спорных. Учебники вводят в обиход не только лингвистические, но и методические термины, сопровождая их неточными упрощенными дефинициями (разбор примеров некорректных дефиниций из школьных учебников будет опубликован в статье автора, которая должна выйти в следующем (третьем) сборнике по следам «Тотального диктанта»). Такой подход особенно нежелателен в младших классах, где главную роль должны играть хорошие, увлекательные, лингвистически юстированные тексты, причем на уроках русского языка предпочтение разумнее отдавать не устаревшему или слишком вычурному «высокому штилю», а той литературной речи, которая может стать речевым образцом для современного школьника. Единственное разумное, что может сделать учитель в младших классах, — это корректно использовать термины в собственной речи и заниматься с учениками 2018. № 189 развитием речи, попутно обучая искусству правильно писать: имеет смысл сочинять истории (а не придумывать словосочетания — их можно только выделять из хороших текстов), осваивать новые речевые жанры, опираясь на анализ языкового материала (текстов), то есть обсуждать значения слов в различных контекстах, выделять в словах те части, которые несут определенный смысл (ср. задания по словообразованию, анализируемые в [7], где приводится шарада из разработки урока со словом подсолнух, расчлененным как под-сол-нух). Важно, чтобы выявляемые в процессе анализа текстов признаки, формирующие представление ребенка о терминах, были осмысленными, а не искусственными. Методисты используют шуршащие и звенящие кубики для согласных, красные и синие квадратики для гласных и согласных, различные схемы для предложений и текстов, но нередко забывают о том, что искусственно введенные чувственные компоненты становятся ассоциатами и безусловно запоминаются, но не могут стать значимыми признаками, которые научат осмысленно отличать шумные согласные от сонорных и проч. (в результате, например, филологипервокурсники плохо осваивают артикуляционную классификацию). Ключом к преодолению этих трудностей может быть только рефлексирующее изучение языкового материала, которое продолжит естественное освоение родного языка, начатое в младенчестве. Игра в слова, поиск закономерностей в тексте могут направить онтогенетические механизмы в сторону понимания реальных языковых механизмов; особую роль должны занимать реальные упражнения по развитию речи: любое слово из учебника должно включаться в собственную речь. И терминология постигается теми же способами, что и обычная речь, — через онтогенетические механизмы: наблюдение за языковым материалом и рефлексию. Заключение Одной из важнейших особенностей современной коммуникации является ее виртуализация. Это затрагивает в первую очередь способы освоения семантики слова. В естественной коммуникации означающее языкового знака вводится в сознание личности одновременно с предъявлением денотата (в качестве такового может выступать конкретный предмет, действие, признак или ситуация в целом), благодаря чему к означающему ассоциативно привязывается означаемое, имеющее вполне конкретный референт. В виртуальной коммуникации человек живет и действует в пространстве означающих, не имеющих референтов, не соотносимых с денотатами, но включенных в тексты, в которых встречаются отдельные знакомые слова. Как результат — происходит ослабление номинативной функции слова, а его экстенсионал подменяется ассоциативным полем, причем очень бедным. Референтная неопределенность затрудняет выделение четких признаков понятия и делает затруднительным формирование интенсионала. Эти семантические процессы затрагивают когнитивные структуры личности и затрудняют вербальное обучение. Нужна принципиальная перестройка всей системы преподавания родного языка; ее следует подчинить тем законам, которые позволяют ребенку осваивать родной язык с раннего детства и которые описаны специалистами по онтолингвистике. ПРИМЕЧАНИЕ * Заметим, что студенты с трудом выполняют упражнения, где нужно, пользуясь справочниками, заменить в тексте плохо освоенные заимствования на русские аналоги, вписав их в контекст; нередко в ответах фигурируют не вписанные в контекст цитаты из словаря.

Напиши аннотацию по статье

2018. № 189 7. Dobrova G. R. Slovoobrazovatelnyie innovatsii detskoy rechi: potentsialnost i unikalnost // Filolo gicheskiy klass. 2014. № 2 (6). S. 39–45. 8. Dobrova G. R. Kreativnaya dominanta v formirovanii yazyikovoy lichnosti // Lingvistika kreativa — 4: kollektivnaya monografiya / pod red. T. A. Gridinoy. Ekaterinburg, 2018. S. 40–47. 9. Eliseeva M. B. Foneticheskoe i leksicheskoe razvitie rebenka rannego vozrasta. SPb.: Izd-vo RGPU im. A. I. Gertsena, 2008. 172 s. 10. Konovalova N. I. Suggestivnost sakralnogo teksta traditsionnoy narodnoy kulturyi // Psiholingvistiches kie aspektyi izucheniya rechevoy deyatelnosti. 2013. № 11. S. 122–134. 11. Norman B. Yu. «Kreativ» govoryaschego vs «kreativa» slushayuschego // Lingvistika kreativa — 4: kollektivnaya monografiya / pod red. T. A. Gridinoy. Ekaterinburg, 2018. S. 174–212. 12. Ustinova T. V. Lingvokreativnost smyislovogo vospriyatiya okkazionalizmov v poeticheskom tekste // Lingvistika kreativa — 4: kollektivnaya monografiya / pod red. T. A. Gridinoy. Ekaterinburg, 2018. S. 213–228. 13. Tseytlin S. N. Ocherki po slovoobrazovaniyu i formoobrazovaniyu v detskoy rechi. M.: Znak, 2009. 592 s. 14. Tseytlin S. N. Yazyik i rebenok. Osvoenie rebenkom rodnogo yazyika. M.: Vlados, 2017. 242 s. 15. Tseytlin S. N. Detskie innovatsii: k istorii izucheniya // Lingvistika kreativa — 4: kollektivnaya mono grafiya / pod red. T. A. Gridinoy. Ekaterinburg, 2012. S. 49–62. 16. Yasnov M. Stihi dlya detey. [Elektronnyiy resurs]. URL: http://trumpumpum.ru/autors/ yasnov-mihail (data obrascheniya: 07.11.2018). ЛЕКСИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА В ЭПОХУ ВИРТУАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ: К ПРОБЛЕМЕ ОСВОЕНИЯ ТЕРМИНОЛОГИИ С. М. Евграфова Автор исследует причины увеличения количества агнонимов и сужения активного лексикона у младшего поколения носителей русского языка; эти явления затрудняют небытовое общение и вербальное обучение. Исследование базируется на изучении речевых ошибок студентов при употреблении терминологической и книжной лексики, а также на ассоциативном эксперименте. Автор видит причину изменений в господстве виртуальной коммуникации, которая порождает постоянно возрастающий поток незнакомой лексики, осваиваемый ребенком пассивно — как множество означающих с неясными референтами и бедным ассоциативным полем (сравним: в естественном общении новый языковой знак вводится, чтобы дать имя новому объекту внешнего мира, воспринятому через эмоции и ощущения). Вывод заключается в том, что изменение когнитивных процессов затрудняет формирование полноценного языкового знака, что следует учитывать при обучении родному языку в школе.

лексические виды в русском языке субкатегоризациыа и формалнаыа манифестации. Ключевые слова: грамматическая и лексическая аспектуальность, первичные и вторичные события, субкатегоризация вторичных событий, формальные показатели вторичных событий: морфологические, синтаксические и контекстуальные маркеры аспектуальности. 10.21638/11701/spbu09.2017.106 leXical aSPecTS in modern ruSSian: SuBcaTeGorizaTion and formal manifeSTaTion Vladimir D. Klimonov Humboldt University of Berlin (Humboldt-Universitaet zu Berlin), Unter den Linden 6, 10099 Berlin, Germany klimonow@web.de The verbal class of the event type набегаться ‘to run until tired’ is investigated in the framework of Russian lexical aspectuality. Quantified categories are applied as an analytic parameter to study the semantics of this class, and they are configured as specified vs. unspecified coordinates on scales of temporal and non-temporal aspectuality. Consequently, the inner temporal structure of the verbal event is quantified. Four classes of the events are distinguished and subclassified according to the finer Aktionsart distinctions. Russian uses morphological markers (prefixes as well as suffixes), syntactic markers (auxiliaries in analytical constructions), and contextual markers (lexical means denoting aspect) in order to signal eventivity in formal terms. Refs 28. Figs 2. Table 1. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.106 types, subcategorization of secondary events, formal marking of secondary events: morphological, syntactic, and contextual markers of aspect and Aktionsart. lexical aspectuality, primary vs. secondary event Светлой памяти моего незабвенного Учителя — профессора Санкт-Петербургского университета Юрия Сергеевича Маслова посвящается 1. Введение Аспектуальность традиционно определяется как характер протекания и распределения глагольного действия во времени, т. е. как внутренняя темпоральная структура глагольного действия (см., напр., [Бондарко, с. 40–41; Smith, с. 6]). В сфере аспектуальности различаются два компонента: грамматическая аспектуальность и лексическая аспектуальность. Ю. С. Маслов [Маслов, 1984, с. 8–19] называет эти компоненты соответственно грамматической категорией вида, представленной оппозициями совершенного и несовершенного видов (СВ и НСВ), и аспектуальными классами, Ф. Леманн [Леманн, с. 113–115] — видовыми акциональными функциями и лексическими акциональными функциями, С. К. Дик [Dik, p. 105–106] — грамматическими видами и  положениями дел (states of affairs), К. С. Смит [Smith, p. XV– XVII, 3–8]  — ракурсами (types of viewpoint) и  ситуационными типами (situation types). В сфере лексической аспектуальности традиционно выделяются аспектуальные классы (АК), объединяющие способы действия (СД) как их разряды. Грамматическая аспектуальность и лексическая аспектуальность формально манифестируются в русском языке и в других славянских языках посредством видовых парадигм (полных и дефективных), что составляет их характерную черту по сравнению с другими неславянскими языками [Шелякин, с. 122–124]. Аспектологи по-разному определяют лексические группировки глаголов, подводимые под понятие АК и СД. Одни ученые, напр., Ю. С. Маслов, рассматривают СД как лексические группировки глагола, независимые от их формального выражения. Ю. С. Маслов различает в  формальном отношении «последовательно характеризованные» СД, т.е формально выраженные, «частично характеризованные» СД, т. е. непоследовательно выраженные, и  «нехарактеризованные» СД, т. е. формально не выраженные [Маслов, 1984, с. 14]. Ю. С. Маслов рассматривает СД в  рамках АК предельности и  непредельности как детализованные значения этих категорий [Маслов, 1984, с. 11–15]. Эта точка зрения принимается также М. А. Шелякиным в  рамках исследований по грамматике функционально-семантических полей [Шелякин, с. 63–67, 73–85]. Другие языковеды (напр., А. В. Исаченко) относят к СД только такие лексические разряды глаголов, которые имеют формальные показатели. Такие подклассы глагола А. В. Исаченко называет «совершаемостями» и отделяет их терминологически от других лексических группировок глагола, которые не имеют формальной манифестации и которые он называет «характерами глагольного действия» [Исаченко, с. 209–222, 294–304]. Эта вторая точка зрения в  настоящее время разделяется многими аспектологами. В  Академической грамматике русского языка 1980 г. выделяются временные, количественно-временные и специально-результативные лексико-грамматические группировки СД [Авилова, с. 596–604]. Лингвистические абстракции типа временные, количественно-времен Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 ряды СД можно интерпретировать как аспектуальные классы. Не все языковеды пользуются понятием АК при рассмотрении СД. Так, А. А. Зализняк и А. Д. Шмелев считают, что упорядочение СД вряд ли является необходимым, поскольку множества СД не задаются значениями каких-либо признаков, а представляют собой наиболее регулярные формальные типы модификаций значений исходных глаголов [Зализняк, Шмелев, с. 104]. Авторы ограничиваются в своей монографии простым перечислением СД [Там же, с. 106–127]. Отправным пунктом для исследования лексических классов глагола послужили основополагающие труды Ю. С. Маслова и З. Вендлера. В своей классической работе 1948 г. Ю. С. Маслов [Маслов, 1948], анализируя видовые свойства трех разрядов глаголов в русском языке (непарные глаголы НСВ, непарные глаголы СВ и пары соотносительных глаголов СВ и НСВ), обратил внимание на обусловленность аспектуальных характеристик указанных разрядов глаголов лексическим значением глаголов. З. Вендлер [Vendler] выделил в  английском языке четыре основных класса глаголов (states ‘состояния, или стативы’, activities ‘деятельности, или процессы’, accomplishments ‘осуществления, или свершения’, achievements ‘достижения, или происшествия’), каждый из  которых характеризуется своими дистрибутивными (грамматическими) свойствами. Х. Р. Мелиг [Мелиг, 1985] показал применимость классификации З. Вендлера к  материалу русского языка. Е. В. Падучева [Падучева] указала на близость концепций Ю. С. Маслова и З. Вендлера: разряду непарных глаголов НСВ Ю. С. Маслова с  семантикой неизменности соответствуют классы глаголов З. Вендлера со значением states и activities, а разрядам непарных глаголы СВ и  пар соотносительных глаголов СВ и  НСВ Ю. С. Маслова со значениями изменения соответствуют классы глаголов З. Вендлера со значением accomplishments и achievements. Вендлеровские лексические классы глаголов выявляются на уровне предложения. В соответствии с теорией аспектуальной композиции, сформулированной Х. Веркейлом [Verkuyl, p. 42], аспектуальные характеристики предложения детерминируются комплексной информацией, включающей в себя соответствующие релевантные сведения о глаголе и его объектах в глагольной группе (VP) на высшем уровне членения предложения, а также сведения о других составляющих предложения, в частности о субъекте предложения. Можно выделить два направления в аспектологии послевендлеровского периода. Первое из  них характеризуется уточнением и  расширением репертуара лексических классов глагола, выделенных З. Вендлером. Для второго характерно сужение набора вендлеровских лексических классов посредством их генерализации. Е. В. Падучева [Paducheva] разукрупняет лексические классы З.  Вендлера посредством введения новых критериев их дифференциации. Статические ситуации она делит на временные и вневременные. Динамические ситуации, включающие в себе деятельности, осуществления и достижения, она подразделяет на контролируемые (агентивные) и  неконтролируемые (неагентивные). В  итоге она получает восемь аспектуальных классов вместо четырех у З. Вендлера, которые она называет таксономическими категориями (Т-категориями): вневременные состояния (вмещать), ингерентные (временные) состояния (болеть); контролируемые непредельные деятельности (процессы) (гулять), неконтролируемые непредельные деятельности (процессы) (кипеть), контролируемые предельные осуществления (свершения) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 ния (свершения) (растаять), контролируемые предельные достижения (происшествия) (найти), неконтролируемые предельные достижения (происшествия) (лишиться). С. Г. Татевосов указывает на то, что вендлеровские акциональные классы не исчерпывают всех возможностей, представленных в  акциональных системах разных языков. В  вендлеровской системе отсутствуют, в  частности, инцептивностативные, ингрессивно-непредельные и мультипликативные классы, которые регулярно обнаруживаются в  языках различных типов. Автор выделяет в  русском языке 16 основных акциональных классов [Татевосов, с. 38–39]. Второе направление в  современной аспектологии сужает систему лексических классов З. Вендлера. Так, А. П. Д. Мурелатос [Mourelatos, с. 201] видоизменяет вендлеровскую классификацию, объединяя аccomplishments и achievements в один класс events. Число исходных глагольных классов тем самым сокращается до трех: events ‘события, или эвентивы’, processes ‘процессы, или процессивы’, и states ‘состояния, или стативы’. Эти глобальные концептуальные категории, представляющие собой номинации самых общих типов глагольных ситуаций и соответствующих им классов глаголов, являются релевантными и для лингвистики, и  для философии. А. П. Д. Мурелатос называет их «онтологической трихотомией» [Там же, с. 199–201]. Как по своему содержанию (обобщенный характер номинации), так и  по своей форме (тернарная структура) эти категории оправдывают, как мне представляется, название лексических видов (ЛВ), именуемых так по аналогии с грамматическими видами в славянских языках. ЛВ отграничиваются друг от друга посредством значений семантических признаков динамичности (ДИН), т. е. развития глагольных ситуаций во времени, и предельности (ПРЕД), т. е. ограниченности глагольных ситуаций во времени (см. таблицу). Таблица. Семантика лексических видов Семантические параметры Динамичность Предельность Лексические виды События Процессы Состояния + + + – – – События (или эвентивы) типа вымокнуть (под дождем) с набором признаков +ДИН и +ПРЕД определяются как ограниченные во времени целостные, т. е. однофазовые, глагольные действия. Начальная и  конечная границы действия включаются в события как их ингерентные характеристики. Считается, что у глаголов с  недуративной семантикой (т.н. моментативов) типа вскрикнуть обе границы действия сливаются в одной точке. События обозначают смену состояний: предшествующее, или ретроспективное, состояние, т. е. пресуппозиция типа не быть мокрым сменяется последующим, или прогнозируемым, состоянием, т. е. следствием типа стать совсем мокрым. Процессы (или процессивы) типа покашливать с  набором признаков +ДИН и  –ПРЕД обозначают не ограниченные во времени нецелостные, т. е. многофазовые, глагольные действия, рассматриваемые безотносительно к начальной и конечной границам действия. В отличие от событий про Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 недолюбливать с набором признаков –ДИН и –ПРЕД называют не развивающиеся во времени глагольные ситуации, не обнаруживающие внутреннего членения на фазы. Такие глагольные действия не имеют границ (начальной и конечной). В этом отношении они противопоставляются событиям и процессам, которым свойственны временные координаты глагольного действия. 2. Первичные и вторичные события В настоящей работе рассматривается класс глаголов (или глагольных лексем) со значением событий. Анализируются только аспектуальные характеристики таких глаголов. Темпоральные и модальные параметры предикатов со значением событий обсуждаются в работе [Klimonov V. D., Klimonov G., p. 153–169]. В зависимости от наличия или отсутствия естественной границы действия, т. е. предела действия, имплицируемого семантикой глагола, класс глагольных лексем со значением событий подразделяется на подкласс глагольных лексем со значением первичных, или естественно-квантифицированных, событий типа нарисовать картину (пример (1-1)) и  подкласс глагольных лексем со значением вторичных, или произвольно-квантифицированных, событий типа прорисовать картину целую неделю (пример (2-1)). (1-1) Борис нарисовал картину за две недели. (1-2) *Борис нарисовал картину за две недели и продолжает рисовать ее дальше. (2-1) Борис прорисовал картину целую неделю. (2-2) *Борис прорисовал картину за целую неделю. (2-3) Борис прорисовал картину целую неделю, но так ее и не нарисовал. (2-4) Борис прорисовал картину целую неделю, сделал перерыв и продолжает рисо вать ее дальше. В примере (1-1) глагол нарисовать выражает целостное действие с его начальной и конечной границами. На включенность этих двух границ действия указывает инклюзивное обстоятельство времени за две недели. Такое действие не может быть продолжено, оно прекращается по достижении правой границы действия (ср. невозможность примера (1-2)). Конечная граница действия, задаваемая значением префикса на- глагольной лексемы нарисовать, является в примере (1-1) внутренней (или естественной) границей действия. В  примере (2-1)  глагол прорисовать выражает некий отрезок, или квант, глагольного действия, который обозначен посредством неинклюзивного обстоятельства времени целую неделю, указывающего на внешние границы действия. Действие с внешними границами не допускает инклюзивного обстоятельства времени типа за целую неделю (пример (2-2)). В примере (2-3)  внешняя и  внутренняя границы действия, выраженные соответственно посредством глагольных лексем прорисовать и нарисовать, не совпадают друг с другом. В отличие от действий с внутренней границей, действия с внешней границей могут быть продолжены (см. пример (2-4)). Внешние границы действия детерминируются в  каждом конкретном случае соответствующим контекстом и  потоВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 обозначающая предел действия, его завершенность, или лимитативность, является особо важным признаком событий как первичных, так и вторичных. М. Ю. Черткова относит лимитативность к аспектуальным универсалиям [Черткова, с. 40–43, 90–92, 134]. Глагольные лексемы со значением первичных, или естественно-квантифицированных, событий, относящиеся к  сфере грамматической аспектуальности, обнаруживают полные видовые парадигмы типа рисовать — нарисовать (картину). Глагольные лексемы со значением вторичных, или произвольно-квантифицированных, событий, образующие зону лексической аспектуальности, выражаются посредством дефективных парадигм perfectiva tantum типа прорисовать (картину целую неделю). В настоящей работе анализируются только глагольные лексемы со значением вторичных, или произвольно-квантифицированных, событий. Глагольные лексемы со значением первичных, или естественно-квантифицированных, событий рассматриваются в работе [Климонов, 2014, с. 54–59]. 3. Квантитативные параметры аспектуальности В традиционной категоризации аспектуальности центральную роль играет внутренняя темпоральная структура глагольного действия. Ю. С. Маслов называет внутреннюю темпоральную структуру глагольного действия качественной аспектуальностью [Маслов, 1978, с. 10–18], тогда как С. К. Дик рассматривает ее как внутренние виды [Dik, р. 222–225]. Квантитативные характеристики аспектуальности, такие как градации действия по степени кратности (типа махать — махнуть, говорить — говаривать, жениться (о брате) — пережениться (о братьях)), по степени длительности (типа ловить — поймать) и по степени интенсивности (типа нагуляться — погулять), Ю. С. Маслов относит к количественной аспектуальности [Маслов, 1978, с. 18–21], а С. К. Дик причисляет их к так называемым внешним, или квантитативным, видам [Dik, р. 225, 236–237]. Количественная аспектуальность не влияет, по мнению Х. Леманна [Lehmann, p. 47–48], на принадлежность предиката к основному типу глагольных ситуаций и имеет лишь побочный эффект. Количественные характеристики аспектуальности стали предметом изучения в работах, связанных с понятием глагольной множественности. Особо следует отметить в этой связи монографию В. У. Дресслера [Dressler], в которой на материале 40 разноструктурных языков исследуются итеративные, дистрибутивные, дуративные и интенсивные разновидности глагольной плюральности. В славянских языках все они манифестируются посредством маркеров грамматической и  лексической аспектуальности. И. Б. Долинина [Долинина] разграничивает два типа глагольной множественности: темпоральный и дистрибутивный. Темпоральный тип глагольной множественности включает в себя итеративную и мультипликативную множественности. Дистрибутивный тип глагольной множественности подразделяется ею на простые и смешанные дистрибутивы. В предлагаемой ниже модели категоризации аспектуальной семантики глагола рассматривается взаимодействие качественной и  количественной аспектуальности. События анализируются как дискретные, т. е. исчисляемые (или нумеративные) ситуации, включающие в себя начальную и конечную границы действия Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 так и нечисловую квантификацию и образуют полные парадигмы вида (читать — прочитать два раза / много). Противопоставленные событиям не-события (процессы и  состояния) являются недискретными, т. е. неисчисляемыми (или транснумеративными), ситуациями, не имеющими начальной и  конечной границ действия (трудиться, знать). Не-события допускают только нечисловую квантификацию и образуют дефектные парадигмы imperfectiva tantum (трудиться много / *два раза, знать много / *два раза). В отношении квантификации своего содержания глаголы структурируются параллельно именам существительным. Индивидуативы типа ложка рассматриваются как дискретные, т. е. исчисляемые (или нумеративные), единицы, обнаруживающие аналогично событиям числовую и нечисловую квантификацию (две ложки / много ложек). Индивидуативы образуют полные числовые парадигмы (ложка — ложки). Континуативы типа сметана, сливки являются в противоположность индивидуативам недискретными, т. е. неисчисляемыми (или транснумеративными), единицами. Континуативы допускают, как и не-события, только нечисловую квантификацию (много сметаны, много сливок / *две сметаны, *две сливки) и образуют дефектные числовые парадигмы singularia tantum (сметана) и pluralia tantum (сливки). Параллелизм в структурировании концептуального содержания глагола и имени существительного наблюдается также между отдельными частными разрядами глаголов и существительных. Так, Х. Р. Мелиг [Мелиг, 1994, с. 592–599] отмечает соответствие между семельфактивным и деминутивным значениями у глаголов и соответственно сингулятивным и партитивным значениями у существительных. Количественные значения в сфере аспектуальности в рамках предложенной автором концепции репрезентируются как отметки, или координаты, на темпоральной и на нетемпоральной шкалах аспектуальности. На темпоральной шкале аспектуальности квантифицируется внутренняя темпоральная структура глагольного действия. На нетемпоральной шкале аспектуальности квантифицируется глагольное содержание в целом, включая и его участников (актантов, или партиципантов). Отметки на этих шкалах, а также участки шкалы с такими отметками могут быть специфицированными (т. е. точными, или абсолютными) или неспецифицированными (т. е. неточными, или относительными). Специфицированными считаются, например, начальная и/или конечная границы глагольного действия у дуративных глаголов СВ в видовых парадигмах типа читать — прочитать, входящих в сферу грамматической аспектуальности. Неспецифицированными являются начальная и конечная отметки глагольного действия соответственно у глаголов НСВ в таких парадигмах. Противопоставление целостного и нецелостного действия у глаголов СВ и НСВ типа прочитать роман (от начала до конца) — читать срединную главу романа интерпретируется как количественное соотношение целого и его части, т. е. как нечисловая квантификация глагольного действия на шкале внутренней темпоральности. Перфективный член дожечь в  противопоставлении жечь  — дожечь (полено), входящем в зону лексической аспектуальности, модифицирует исходное лексическое значение глагольной лексемы жечь указанием на конечную фазу действия на шкале внутренней темпоральности. В перфективе дожечь фокусируется определенВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 ного глагольной лексемой сжечь в оппозиции жечь — сжечь (полено). Обозначение доли глагольного действия относится к  нечисловой квантификации глагольного действия на шкале внутренней темпоральности. В примере наесться грибов и рыбы в деревне глагольная лексема наесться выражает интенсивность действия, т. е. его количественную градацию по отношению к объектам действия, и интерпретируется тем самым как нечисловая квантификация глагольного действия на нетемпоральной шкале аспектуальности. Глагольная лексема махнуть (флажком) обозначает однократное действие, и в этом своем значении она противопоставляется соотносительной с нею глагольной лексеме махать, обозначающей многократное действие. Глагольные лексемы махнуть и махать выражают, таким образом, числовую квантификацию глагольного действия на нетемпоральной шкале аспектуальности. 4. Субкатегоризация вторичных событий В основу субкатегоризации подкласса глагольных лексем со значением вторичных событий в предложенной модели категоризации аспектуальной семантики положены два параметра, а именно разграничение типов шкалы аспектуальности (темпоральной и нетемпоральной) и разновидностей отметок на этих шкалах (специфицированных и  неспецифицированных). В  соответствии с  этим выделяются следующие аспектуальные подподклассы: 1)  аспектуальный подподкласс глагольных лексем со значением временной квантификации глагольного действия и  со специфицированными отметками на шкале внутренней темпоральности; 2) аспектуальный подподкласс глагольных лексем со значением временной квантификации глагольного действия и с неспецифицированными отметками на шкале внутренней темпоральности; 3) аспектуальный подподкласс глагольных лексем со значением невременной квантификации глагольного действия и со специфицированными отметками на нетемпоральной шкале аспектуальности; 4)  аспектуальный подподкласс глагольных лексем со значением невременной квантификации глагольного действия и с неспецифицированными отметками на нетемпоральной шкале аспектуальности. Дальнейшая субкатегоризация указанных аспектуальных подподклассов на группы и подгруппы способов действия (СД) излагается и комментируется ниже, а основные СД, входящие в состав выделенных рубрик, иллюстрируются примерами в приложении. Первый и второй подподклассы объединяют глагольные лексемы со значением временной квантификации глагольного действия. Субкатегоризация таких глагольных лексем на шкале внутренней темпоральности глагольного действия представлена на схеме 1. Первый подподкласс глагольных лексем со специфицированными отметками на шкале внутренней темпоральности (+СПЕЦ), обозначающий фазовые характеристики глагольного действия, подразделяется на две группы. К первой группе относятся глагольные лексемы, фокусирующие некую долю (или часть) глагольного действия как начальную фазу действия (+НАЧ). Такие глагольные лексемы образуют начинательные СД, а именно инхоативный СД типа заговорить и ингрессивный СД типа пойти. Глаголы инхоативного СД обозначают начальный отрезок ситуа Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 события [ВК] + – Временная квантификация Невременная квантификация [СПЕЦ] + Фазовые события – Нефазовые события [НАЧ] [ДОЛГ] + – Инхоативы заговорить Комплетивы договорить + Пердуративы проговорить – Делимитативы поговорить Схема 1. Субкатегоризация произвольно-квантифицированных событий с временной кванти фикацией С о к р а щ е н и я : ВК — временная квантификация, СПЕЦ — спецификация, НАЧ — начало, ДОЛГ — долговременность. ции, представленный глагольным действием, ср. заговорить = начать говорить. У  глаголов ингрессивного СД отсутствует четкая граница между началом действия и действием в целом, ср. пойти в театр = направиться в театр. Глагольные лексемы, относящиеся ко второй группе, фокусируют некий квант глагольного действия, обозначающий последнюю, завершающую часть глагольного действия (–НАЧ). Сюда относятся эгрессивные глаголы комплетивного СД типа договорить и финитивного СД типа отговорить. Глаголы комплетивного СД выражают завершение конечной фазы глагольного действия, ср. договорить = довести свою речь до конца. Глаголы финитивного СД обозначают прекращение глагольного действия, ср. отговорить = кончить говорить. Срединная фаза действия в  русском языке морфологически не выражается. Транскурсивное, или интратерминальное, значение передается глагольным словосочетанием типа продолжать /  не переставать говорить. Второй подподкласс глагольных лексем с неспецифицированными координатами на шкале внутренней темпоральности (–СПЕЦ) включает нефазовые события, которые ограничивают глагольное действие во времени и  представляют его как относительно продолжительное, или долговременное (+ДОЛГ) (= глаголы длительно-ограничительного, или пердуративного, СД типа проговорить весь вечер), или как относительно непродолжительное, или недолговременное (–ДОЛГ) (= глаВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 всего несколько минут). В состав третьего и четвертого подподклассов входят глагольные лексемы со значением невременной квантификации глагольного действия. Невременная квантификация глагольного действия (схема 2) может быть числовой или нечисловой. Числовая квантификация по признаку «один  — больше одного» осуществляется в отношении дискретных, т. е. исчисляемых, действий. Нечисловая квантификация по степени интенсивности глагольного действия характеризует недискретные, т. е. неисчисляемые, глагольные действия. Исчисляемые, или нумеративные, события с  признаком счетности (+СЧЕТ), относящиеся к третьему подподклассу глагольных лексем со значением числовой квантификации, делятся на две группы. К первой из них относятся глагольные лексемы со значением однократного, или семельфактивного, действия с  признаком (+ЕДИН) типа лопнуть (об оконном стекле). Вторая группа включает глагольные лексемы со значением многократных действий с признаком (–ЕДИН), а именно со значением постепенного накопления объектов глагольного действия (так называемый кумулятивный СД типа накупить (множество книг)), а также глагольные лексемы со значением многократных распределительных действий, представляющих действие как поочередность отдельных его актов (так называемые дистрибутивные СД). Последние обнаруживают два подтипа, первый из которых представляет действие как поочередную последовательность актов, касающихся многих субъектов (так называемый субъектно-дистрибутивный СД типа полопаться (об оконных стеклах во время пожара)), а второй из них репрезентирует действие, направленное на множество его объектов (так называемый объектно-дистрибутивный СД типа перемыть (всю посуду)). Невременная квантификация [СЧЕТ] + Исчисляемые события – Неисчисляемые события [ЕДИН] [ИНТ] + Семельфактивы лопнуть – Дистрибутивы полопаться + Сатуративы набегаться – Аттенуативы побегать Схема 2. Субкатегоризация произвольно-квантифицированных событий с невременной кван тификацией С о к р а щ е н и я: СЧЕТ — счетность, ЕДИН — единичность, ИНТ — интенсивность. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 сящиеся к четвертому подподклассу глагольных лексем со значением нечисловой квантификации, обозначают градацию глагольного действия по степени интенсивности и включают события со значением высокой степени интенсивности глагольного действия (+ИНТ) (группа 1) и события, обозначающие малую или ослабленную степень интенсивности глагольного действия (группа 2). Глаголы первой группы распадаются на две подгруппы. Первая из них включает в себя глаголы, указывающие на интенсивность действия субъекта. К этой подгруппе относятся глаголы, обозначающие полноту осуществления глагольного действия (сатуративный, или сативный, СД: набегаться (вдоволь)), исчерпанность действия (эксгаустативный, или эксгаустивный, СД: измучиться (= дойти до изнеможения)), доведение действия субъектом до излишества (чрезмерно-длительный СД: заговориться (= проговорить слишком долго)). Вторую подгруппу составляют глаголы со значением интенсивности действия по отношению к его объекту или объектам. Эта подгруппа включает глаголы, указывающие на то, что действие охватывает весь объект или множество объектов (тотальный СД: исписать (всю тетрадь)), или на то, что степень проявления действия выше принятого стандарта (чрезмерно-эффективный СД: заговорить (собеседника) (= утомить собеседника разговором)). Вторую группу четвертого подкласса образуют глаголы со значением малой или ослабленной степени интенсивности глагольного действия (смягчительный, или аттенуативный, СД). Глаголы этой группы распадаются на две подгруппы. Первая включает глаголы, которые обозначают действие, производимое его субъектом, так называемый субъектно-аттенуативный СД: побегать (немного). Вторая содержит глаголы, обозначающие действие, направленное на его объект, так называемый объектно-аттенуативный СД: приоткрыть (немного) окно. 5. Формальные показатели вторичных событий Под вторичными (или произвольно-квантифицированными) событиями понимаются события, полученные в результате рекатегоризации не-событий как событий, ср. глагол гулять со значением процесса и производный от него приставочный глагол отгулять со значением события, глагол любить со значением состояния и его дериват разлюбить со значением события. В этом же смысле В. А. Плунгян употребляет термин вторичные аспектуальные граммемы [Плунгян], а Е. В. Падучева говорит о производных таксономических категориях [Paducheva]. Вторичные события могут быть образованы и от первичных событий. В таком случае однако следует говорить не о рекатегоризации события, а об изменении значения исходного глагола. Так вторичное событие раздать (тезисы своего доклада) отличается от значения первичного события дать (тезисы своего доклада) множеством актов передачи тезисов. Вторичные (или произвольно-квантифицированные) события выражаются в русском языке посредством структур с морфологическими маркерами (ММ) (приставками и  суффиксами) типа попить молока и  горько заплакать (см. примеры (3-1) и (4-1)) и с помощью тождественных им по значению структур с контекстуальными маркерами (КМ), т. е. неглагольными лексическими средствами выражения аспектуальности в конструкциях типа выпить немного молока (см. приВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 с  полувспомогательными глаголами типа начать как компонентами синтаксических конструкций типа начать горько плакать (см. пример (4-2)). (3-1) Вера попила (немного) / *много /* две чашки / *примерно 300 граммов молока. (3-2) Вера выпила немного / много / две чашки / примерно 300 граммов молока. (4-1) Мальчик обиделся и горько заплакал. (4-2) Мальчик обиделся и начал горько плакать. ММ, выражающие произвольно-квантифицированные события, обнаруживают синкретизм акциональной информации (т. е. принадлежности к определенному СД) и информации о виде. В примере (3-1) приставка по- выражает как видовое значение СВ, так и  акциональное значение аттенуативного, или смягчительного, СД. Аттенуативное значение имеет в этом примере и КМ немного, который как избыточный маркер заключается в скобки. В примере (3-2) аттенуативное значение выражается посредством КМ немного, а  индикатором перфективности служит префикс вы- глагольной лексемы выпить, лишенный аттенуативного значения, присущего префиксу по- в  примере (3-1). Маркированные (т. е. более сложные) структуры с  синкретическими ММ типа попить (пример (3-1)) обнаруживают ограничения в сочетаемости по сравнению с немаркированными (более простыми) структурами с несинкретическими маркерами типа выпить (пример (3-2). В примере (3-1) глагол попить не сочетается с КМ, обозначающими большое количество, точное количество и приблизительное количество. Структуры с КМ являются и более «сильными» по отношению к структурам с ММ. При коллизии значений структур с ММ и структур с КМ «побеждают» последние, которые и определяют итоговую акциональную интерпретацию всего высказывания. Так, аттенуативное значение приставки под- в  примере (5-1)  (подлечиться = немного полечить себя) хорошо согласуется с КМ слегка, указывающим на ослабленную степень проявления действия, но находится в противоречии с КМ основательно, обозначающим полноту осуществления действия в  примере (5-2). В конечном результате высказывание (5-2) получает значение сатуративного, а не аттенуативного СД. (5-1) Игорь летом ездил на курорт, хорошо отдохнул и слегка подлечился. (5-2) Лида побывала недавно в санатории и основательно подлечилась. К. Смит [Смит, с. 416–419] считает, что в таких случаях происходит сдвиг в ситуационных типах под влиянием контекста, т. е. переход от базового уровня к производному уровню категоризации. Немаркированные структуры с  КМ в  некоторых контекстах могут замещать маркированные структуры с  ММ. В  стандартных контекстах приставка про- выражает пердуративное значение (см. пример (6-1) с глаголом прогулять). В таких контекстах делимитативное значение исключается. В  нестандартных контекстах (см. пример (6-2) с глаголом проработать) обнаруживается интерференция пердуративного значения с делимитативным значением. В позиции нейтрализации морфологически релевантного противопоставления пердуративного СД с приставкой про- и делимитативного СД с приставкой по- дифференциация этих двух способов Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 и всего один год. Приставка про- в примере (6-2) утрачивает пердуративное значение и выступает как экспонент только СВ. (6-1) Настя прогуляла сегодня в городе целых три часа / *всего полчаса. (6-2) Петр проработал на заводе целых пятнадцать лет / всего один год. Следует указать, однако, на то, что нейтрализация значений СД у ММ встречается довольно редко и потому не является показательной для морфологически кодируемых СД. Русский язык характеризуется высоким удельным весом ММ при манифестации способов действия по сравнению с  неславянскими языками. Так, в немецком языке при оформлении СД также используются все три типа аспектуальных маркеров (ММ, КМ и СМ), однако доля ММ здесь довольно ограниченная по сравнению с русским языком (см. [Климонов, 2014, с. 65–66]). Заключение В качестве исходных единиц анализа в настоящей работе принимаются события, процессы и  состояния как универсальные концептуальные категории, представляющие собой наименования самых общих типов глагольных ситуаций и соответствующих им классов глаголов. Эти категории именуются здесь лексическими видами (ЛВ). Класс глагольных лексем со значением событий подразделяется на два больших подкласса, а именно подкласс глагольных лексем со значением первичных, или естественно-квантифицированных, событий типа нарисовать (картину за две недели) с внутренней границей действия и подкласс глагольных лексем со значением вторичных, или произвольно-квантифицированных, событий типа прорисовать (картину целую неделю) с внешними границами действия. Морфологические маркеры (ММ), входящие в  состав глагольных лексем со значением вторичных событий, кодируют совокупно информацию двоякого рода: акциональную и  видовую, ср. сведения об аттенуативности и  перфективности у глагола попить в конструкции попить молока. Этим они отличаются от глагольных лексем со значением первичных событий, у  которых ММ выражают только информацию о виде (перфективном у глагола выпить в конструкции выпить немного молока). Тип глагольных лексем со значением первичных, или естественноквантифицированных, событий составляет грамматическую аспектуальность. Тип глагольных лексем со значением вторичных, или произвольно-квантифицированных, событий образует лексическую аспектуальность. Предметом рассмотрения в настоящей работе являются вторичные, т. е. произвольно-квантифицированные, события, относящиеся к сфере лексической аспектуальности. Субкатегоризация подкласса глагольных лексем со значением вторичных событий на подподклассы осуществляется в соответствии с параметрами квантификации глагольного содержания. Количественные значения рассматриваются как координаты, или отметки, специфицированные (точные, или абсолютные) и  неспецифицированные (неточные, или относительные) на темпоральной и  нетемпоральной шкалах аспектуальности. Наложение рассмотренных параметров глагольного действия друг на друга (темпоральная и нетемпоральная шкалы, а также специфицированные и неспецифицированные отметки на этих шкалах) дает в итоВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 тивы типа заговорить и  комплетивы типа договорить) со специфицированными квантитативными отметками на шкале внутренней темпоральности; 2) глаголы со значением ограничения глагольного действия во времени (пердуративы типа проговорить (весь вечер) и  делимитативы типа поговорить (всего несколько минут)) с неспецифицированными квантитативными координатами на шкале внутренней темпоральности; 3) глаголы со значением числовой кванитификации глагольного действия или его участников (семельфактивы типа лопнуть (об оконном стекле) и  дистрибутивы типа полопаться (об оконных стеклах)) со специфицированными отметками на нетемпоральной шкале аспектуальности; 4) глаголы со значением нечисловой квантификации глагольного действия (сатуративы типа набегаться (вдоволь) и аттенуативы типа побегать (немного)) с неспецифицированными координатами на нетемпоральной шкале аспектуальности. Типичной для глаголов со значением вторичных событий является нечисловая квантификация глагольного действия. Она обнаруживается у трех из четырех подподклассов вторичных событий. Первый подподкласс глаголов, обозначающий фазовость глагольного действия (со значениями начала и конца действия типа заговорить и договорить), и второй подподкласс глаголов, обозначающий ограничение глагольного действия во времени (со значениями длительности и недлительности временного ограничения типа проговорить и поговорить), выражают нечисловую квантификацию глагольного действия на шкале внутренней темпоральности глагольного действия. Четвертый подподкласс глаголов, обозначающий степени интенсивности глагольного действия (со значениями интенсивности и ослабленной интенсивности действия типа набегаться и побегать), выражает нечисловую квантификацию глагольного действия типа «много — мало» на нетемпоральной шкале квантификации глагольного действия. Только один из четырех подподклассов вторичных событий, а именно третий, выражает числовую квантификацию глагольного действия: семельфактивы типа лопнуть и  дистрибутивы типа полопаться обнаруживают числовую квантификацию глагольного действия «один  — больше одного» на нетемпоральной шкале аспектуальности. Нечисловая квантификация глагольного действия является основной и в сфере грамматической аспектуальности. Релевантным с точки зрения квантификации глагольного содержания является здесь разграничение дуративных и  недуративных глаголов. Дуративные глаголы (осуществления) типа читать  — прочитать обнаруживают нечисловую квантификацию глагольного действия. Такие глаголы, обозначающие первичные, или естественно-квантифицированные, события, выражают квантитативные отношения «целое — часть» на шкале внутренней темпоральности глагольного действия. Глагольные лексемы СВ типа прочитать (роман от начала до конца) обозначают целостное действие и имеют специфицированные координаты начала и конца действия. Глагольные лексемы НСВ типа читать (срединную главу романа) выражают нецелостное действие и имеют неспецифицированные координаты действия. Действие локализуется здесь где-то между его начальной и конечной границами. Соотношение «целое — часть» является градацией степени проявления глагольного действия. Глаголы СВ обозначают полноту проявления глагольного действия, тогда как глаголы НСВ указывают на неполноту осуществления действия. Мера полноты проявления глагольного действия является Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 / неполноты проявления глагольного действия в видовых парадигмах указанного типа можно сопоставить с противопоставлением высокой и ослабленной степени проявления интенсивности глагольного действия у  глаголов четвертого подподкласса типа набегаться / побегать. Эта последняя оппозиция также обнаруживает нечисловую квантификацию глагольного действия. Недуративные глаголы (происшествия), т. е. глаголы со значением моментального, или мгновенного, действия типа найти (игрушку) — находить (игрушки) выражают числовое противопоставление единичного, т. е. разового, действия (СВ) и многократного, т. е. итеративного, действия (НСВ) на нетемпоральной шкале аспектуальности. Дуративные глаголы составляют абсолютное большинство глагольных лексем русского языка, поэтому нечисловая квантификация глагольного действия является преобладающей в сфере грамматической аспектуальности. Числовая квантификация является, следовательно, периферийной для глаголов. Соотношение числовой и нечисловой квантификации у имен существительных иное, чем у  глаголов. Числовая квантификация является показательной для имен существительных. Дискретные существительные, или индивидуативы, составляющие большинство русских существительных, обнаруживают числовую квантификацию типа «один — больше одного»: чашка  — чашки. Недискретные существительные, или континуативы, находящиеся на периферии русских существительных, допускают только нечисловую квантификацию посредством экспонентов со значением неточного количества типа «много — мало»: мало железа / *два железа. Значение градации количества выражается у глаголов морфологически посредством соответствующей приставки, ср. наесться (= съесть много), поесть (= съесть немного). В работе анализируется формальная манифестация вторичных событий посредством аспектуальных маркеров (АМ): морфологических (ММ), синтаксических (СМ) и контекстуальных (КМ). Вторичные события выражаются как посредством структур с ММ, так и с помощью тождественных им по значению конструкций с КМ и СМ. Глагольные конструкции типа попить молока с приставкой по- как ММ, обнаруживающим синкретизм видовой и акциональной информации, являются более сложными (т. е. маркированными) по отношению к более простым (т. е. немаркированным) конструкциям с КМ типа выпить немного молока, в которых акциональная информация (аттенуативность) и видовая информация (перфективность) кодируются посредством разных составляющих конструкции. В  нестандартных контекстах при нейтрализации акционального значения, свойственного ММ, значение того или иного СД выражается посредством КМ, ср. манифестацию пердуративного и делимитативного значения при помощи КМ целых пятнадцать лет и соответственно всего один год в конструкции проработать на заводе целых пятнадцать лет / всего один год.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 Субкатегоризация подкласса глаголов со значением вторичных событий в русском языке А. Аспектуальные подподклассы событий со значением временной квантификации гла гольного действия Подподкласс 1: глаголы со значением фазовых характеристик глагольного действия Группа 1: глаголы, обозначающие начинательные СД (1-1) инхоативный СД: заговорить, закричать, запеть; зашагать, запрыгать; заблестеть, засверкать, застучать; заволноваться, забеспокоиться, застыдиться, заулыбаться; (1-2) ингрессивный СД: пойти, побежать, полететь, помчаться, поползти; полюбить, по чувствовать, показаться, почудиться. Группа 2: глаголы, обозначающие эгрессивные СД (2-1) комплетивный СД: договорить, допеть, дочитать, дописать, дошить, довязать, до гладить, достроить, догореть, долететь; (2-2) финитивный СД: отговорить, отцвести, откипеть; отгреметь, отшуметь, отзву чать; отработать, отдежурить, отзаниматься; отобедать, отужинать. Подподкласс 2: глаголы со значением ограничения глагольного действия во времени Группа 1: глаголы, указывающие на относительно длительный промежуток времени (1) длительно-ограничительный, или пердуративный, СД: проговорить (весь вечер), прожить (пять лет в деревне), пролежать (целый день на пляже), проспать (целые сутки); промучиться (весь день с компьютером). Группа 2: глаголы, указывающие на относительно недлительный промежуток времени (2) недлительно-ограничительный, или делимитативный, СД: поговорить (всего несколько минут), почитать, поиграть, поработать, посидеть, покататься, поплакать, погрустить, повеселиться; прогуляться, пройтись, пробежаться; вздремнуть, всплакнуть; передохнуть, перекусить; прихворнуть. Б. Подподклассы событий со значением невременной квантификации глагольного дей ствия Подподкласс 3: глаголы со значением числовой квантификации глагольного действия Группа 1: глаголы, называющие однократные действия (1) одноактный, или семельфактивный, СД: лопнуть, глотнуть, кольнуть, махнуть, моргнуть, нырнуть, стукнуть, царапнуть, чихнуть, шагнуть, взвизгнуть, воскликнуть, подмигнуть; уколоть, укусить; сбегать, сходить. Группа 2: глаголы, называющие многократные действия (2-1) кумулятивный СД: накупить (множество книг), настроить (кварталы новых домов), насажать (деревьев), накосить (травы), напилить (дров), наварить (варенья), наловить (рыбы), настирать (белья), насушить (грибов), надавать (подарков), наобещать (детям сладостей); дистрибутивные СД (2-2-1)  субъектно-дистрибутивный СД: полопаться (об оконных стеклах во время пожара), пережениться (о братьях), переболеть (гриппом о детях), перебывать (на всех курортах), перемереть (о всей родне), перегаснуть (о лампочках в подъезде); повыходить, повскакать, поумирать (о стариках), попадать (о листьях с деревьев); Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 1 ке), перештопать (чулки), переломать (всю мебель); поморить (пчел дымом), порубить (старые сучья на деревьях), поснимать (со стен все картины). Подподкласс 4: глаголы со значением нечисловой квантификации глагольного действия Группа 1: глаголы со значением высокой степени интенсивности глагольного действия Подгруппа 1: глаголы, указывающие на интенсивность действия субъекта (1-1) (1-2) сатуративный, или сативный, СД: набегаться (вдоволь), нагуляться, наесться (досыта), напиться, накуриться, накупаться, налюбоваться, накричаться; выспаться, выплакаться; эксгаустативный, или эксгаустивный, СД: измучиться, изнервничаться, исстрадаться, истосковаться, иззябнуть (вконец), иссохнуть (до костей), измокнуть (до нитки); умаяться, умучиться, уходиться, укачаться, упрыгаться, упахаться; (1-3) чрезмерно-длительный СД: заговориться, зафилософствоваться, загуляться, заиграться, затанцеваться, зачитаться, замечтаться, заработаться, засидеться (в гостях). Подгруппа 2: глаголы, указывающие на интенсивность действия по отношению к объекту или объектам (2-1) тотальный СД: исписать (всю тетрадь), исходить (лес), избегать (весь город), изъездить (Москву вдоль и поперек), исколесить (всю Россию), искусать (прохожего), изранить (солдата), израсходовать (запасы); вытоптать (ковер), выпачкать (руки); разрисовать (стены мелом), разлиновать (блокнот); (2-2) чрезмерно-эффективный СД: заговорить (собеседника), захвалить (отличника), забаловать (внука), закормить (гостя); переутомить (докладчика вопросами), перехвалить (диссертацию), пережарить (мясо), пересолить (суп). Группа 2: глаголы со значением малой или ослабленной степени интенсивности глаголь ного действия Подгруппа 1: глаголы, называющие действие, производимое его субъектом (1) субъектно-аттенуативный СД: побегать (немного), поразвлечься, поиздержаться, пообсохнуть; подмокнуть, подгореть, подвыпить (слегка); прилечь, присесть, притормозить, приутихнуть (о ветре). Подгруппа 2: глаголы, называющие действие, направленное на его объект (2) объектно-аттенуативный СД: приоткрыть (немного окно), попудрить (щеки), поесть (каши), поохладить (суп); подвинтить (шуруп), подправить (прическу), подзабыть (стихотворение); приглушить (звук), приспустить (шторы).

Напиши аннотацию по статье

2017 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА Т. 14. Вып. 1 ЯЗЫКОЗНАНИЕ УДК 81-114.2 Владимир Дмитриевич Климонов Берлинский университет им. Гумбольдта, Унтер-ден-Линден 6, 10099 Берлин, Германия klimonow@web.de ЛЕКСИЧЕСКИЕ ВИДЫ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ: СУБКАТЕГОРИЗАЦИЯ И ФОРМАЛЬНАЯ МАНИФЕСТАЦИЯ В статье рассматривается класс глаголов со значением событий типа набегаться, входящий в сферу лексической аспектуальности русского глагола. В качестве конститутивного параметра аспектуальности в представленной модели категоризации лексической семантики глагола выдвигается квантификация глагольного содержания. Квантификации подлежит тем самым внутренняя темпоральная структура глагольного действия. Аспектуальные значения рассматриваются как отметки, или координаты (специфицированные и неспецифицированные), на шкалах аспектуальности (темпоральной и нетемпоральной). В работе разграничиваются четыре подкласса глаголов со значением событий с последующим членением этих подклассов на группы и подгруппы способов действия. В качестве формальных показателей событийности в  русском языке выступают морфологические маркеры (приставки и  суффиксы), синтаксические маркеры (вспомогательные глаголы аналитических конструкций) и  контекстуальные маркеры (лексические показатели аспектуальности). Библиогр. 28 назв. Ил. 2. Табл. 1.

лексика болгарской мифологии ареальные этнолингвистические исследований в полилингвалном регионе призовые. Ключевые слова: этнолингвистика, мифология, лексика, болгарский язык, болгарские говоры, албанский язык, албанские говоры, Приазовье, Украина, демонология, персонификация, балканистика. lexis of bulGAriAn mytHoloGy: AreAl etHnolinGuistic studies in poly-linGuAl reGion of Azov seA Alexander A. Novik Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography, the Russian Academy of Sciences, 3, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Saint Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation During the expeditions in 1998–2013 in Azov Sea region (Pryazovs’ke district) and Budzhak (Bolgrad district) in Ukraine, ethnolinguistic material was gathered by using questionnaires designed by Julia V. Ivanova, Anna A. Plotnikova and the author. The author assembled the lexis and narratives concerning demonology in Eastern Bulgaria and South-Eastern Albania. Nowadays, the Bulgarians in Ukraine continue to believe in mythological creatures, the parallels of which are found in the Balkans (Bulgaria, Macedonia, Albania, Greece etc.). The analysis of lexis of Bulgarian sub-dialects of Ukraine (denotation of the demon world, the concept maksul, personification of the steppe wind etc.) shows the consistency of mythological terminology in the districts of Eastern Bulgaria, South-Eastern Albania (krahina Korça, Devoll, Kolonja) and the Bulgarian-speaking villages of Azov Sea region. Refs 32. Figs 2. Keywords: ethnolinguistics, mythology, lexis, Bulgarian language, Bulgarian dialects, Albanian language, Albanian dialects, Azov Sea region, Ukraine, demonology, personification, Balkan studies. В течение 1998–2013 гг. автор собирал этнолингвистический материал на территории Украины в  селах с  албанским, болгарским, гагаузским, русским и  украинским населением (Одесская и Запорожская области). Экспедиции 2012–2013 гг. в  Приазовье проходили, наравне с  албаноязычными, в  болгарских селах Ботево, Строгановка, Богдановка и  Степановка Вторая (Запорожская область). Главной темой работы с  информантами стала народная мифология (включая фиксацию терминологии, запись нарративов и  др.). При этом учитывались возможные па 1 Работа выполнена при поддержке СПбГУ (Мероприятие 5/2014 г.).с материалами, фиксируемыми у албанцев Юго-Восточной Албании (в частности, в краи не Дэвол), а также у болгар нынешней Варненской области (где предки албанцев Буджака и Приазовья проживали в течение около трехсот лет после переселения из албанских земель до миграции в пределы Российской империи). Исследование посвящено лексике народной мифологии болгар Украины, а также сохраняющимся в памяти людей и воспроизводимым в традиционной культуре различным элементам системы мифологического сознания. У  болгар, так же как у албанцев Буджака и Приазовья, фиксируются верования в мифологические персонажи, которые имеют очень старые, уходящие своими корнями в архаику балканские прототипы [1]. к истории вопроса На юге, юго-востоке Украины и в Республике Молдова проживает значительное болгарское население (численность его в советский период во всем СССР составляла около 200 000 чел. [2; 3], в настоящее время на Украине считают себя болгарами более 80 000 чел.). История болгарских поселений на территории Российской империи связана с политикой российского государства, направленной на владение Крымом и прилегающими территориями. В начале XIX в. (начиная с 1806 г.) при активной поддержке царского правительства прошло несколько волн переселения православного населения Балканского полуострова на земли, отошедшие в результате Русско-турецких войн к России. Спасаясь от усиливающегося гнета османских завоевателей, терпящих поражения от русской армии, в пределы Российской империи переселялись болгары, гагаузы, албанцы, представители других этносов [4, с. 40–53]. Первыми местами расселения балканских колонистов стали территории в Южной Бессарабии (Буджак). Спустя полвека, в  1861–1862  гг., часть болгарского, гагаузского и  албанского населения была вынуждена переселиться из Южной Бессарабии, отошедшей в результате Крымской войны к  Молдавскому княжеству, в  Приазовье (Таврическую губернию), где поселенцами были основаны (зачастую на месте прежних ногайских аулов) населенные пункты, получавшие уже новые (болгарские, албанские, гагаузские) названия. По соседству возникали русские, русские старообрядческие, украинские, молдавские села. После окончания Великой Отечественной войны в здешних местах остро ощущался недостаток рабочих рук. В то же время в присоединенной к Советскому Союзу Западной Украине были переизбыток рабочей силы и нехватка рабочих мест. Республиканские власти в  Киеве стали переселять людей из  западных областей Украины в ее восточную часть. Население Приазовья стало еще более смешанным [5]. В настоящее время число болгарских семей, постоянно говорящих на идиоме, все время сокращается. В ряде сел (Богдановка, Степановка Вторая и др.) в школах введены факультативы по изучению болгарского языка (на которых изучается стандартный болгарский язык, преподаваемый присланными из Болгарии специалистами либо местными кадрами, получившими образование в болгарских университетах). Тем не менее на болгарских говорах продолжают разговаривать, и знание идиома, являющегося важным маркером этнической идентичности и самоотнесерусский язык, многие из них владеют украинским, который с начала 1990-х годов активно вводился центральной и местной администрацией. лексика мифологии Нечистая сила. Домовой. У  болгар Приазовья сохраняются представления о нечистой силе (здесь в болгарских говорах не зафиксирован общий денотат, большинство информантов предлагает вариант лошоти́е (лошоти́я) [6, с.132] (в болг. яз.2 fem. лошотия ‘злость, злоба; несчастье, бедствие; неприятности’; для номинации нечистой силы в болг. яз. фиксируются варианты: бяс, дявол, демон, проклет, лукавият, рогатият, чемер, чорт [7] (таким образом значительная их часть — это эвфемизмы)), однако сами носители традиции отождествляют понятие лошотие в первую очередь с персонажем домовой (у русских и украинцев). Сходная ситуация отмечается с собирательным названием нечисти у проживающих в соседних селах албанцев. В говоре албанцев Приазовья нет лексемы, обозначающей собирательно всех представителей мира демонов. Наиболее общими будут два варианта денотата: nok janë të prastúrë (досл. «они нечистые»), shpírti nok i prastúrë (досл. «душа нечистая»). Возможные сочетания: të gjíthë nok janë të prastúrë (досл. «все нечистые»). Данные денотаты противопоставлены понятию a prastúrë (досл. «чистое»), shpírti i prastúrë (досл. «чистая душа»). Представления о лошотие у болгар являются достаточно устойчивыми: Раньше боялись домовых. Лошотие по-нашему. Так спишь, а по тавану3 тык-тык. Это лошотие. А иногда из колодца тянет воду. Его не видишь, а так в каждом доме он есть [8]. В говорах болгар Приазовья фиксируется также другой денотат домового  — къ́гма (запись в с. Богдановке). По мнению информантов, место обитания нечистой силы в доме — чердак или подвал. У болгар не принято оставлять угощение на столе или в каком-нибудь другом месте для духа дома / семейного очага (как это фиксируется у албанцев Приазовья). В селах Богдановка и Степановка Вторая была записана информация (рис. 1), что здесь, напротив, принято на ночь закрывать все тарелки, миски или накрывать любую другую еду: …Чтобы лошотие не забрался и не съел, даже пустые миски и кастрюли надо закрыть, чтобы лошотие там не шуровал. Хотя он берет, что ему надо… и где захочет [8]. Вместе с тем мы фиксируем, что часть обрядовых практик и защитных действий ушла из жизни болгар вместе с редукцией определенных ве 2 В работе используется: 1) болг. яз. — для обозначения болгарского языка болгар, проживающих в Болгарии (включая все диалекты и говоры) и 2) болг. диал. — для названия говоров болгарского языка в Приазовье и Буджаке. Такой же подход — к примерам на албанском языке: 1) алб. яз. — албанский язык албанцев, проживающих на западе Балканского полуострова и  2)  алб. диал.  — говор албанцев Украины. При записи болгарских примеров используется кириллица, при записи албанских примеров — латиница (для примеров так называемого стандартного албанского языка — принятая орфография на базе албанского алфавита, для примеров говора албанцев Украины — облегченная фонетическая запись на базе албанского алфавита, принятая у албанских лингвистов, а также, в отдельных случаях, транслитерация терминов кириллицей). 3 Тáван ‘потолок, чердак’ — из тур. яз.гда воду — чтобы он пил: Раньше день даже такой был — когда ему что-то оставляли. Не знаю, какой это день. В  феврале что ли… А теперь не оставляют [8]. В этом сюжете болгары схожи с албанцами. Рис. 1. Болгарки (слева направо) А. Р. Жейнова, 1944 г. р., Л. И. Генчева, 1937 г. р., В. С. Паскалова, 1940 г. р., информантки экспедиции. Фото А. А. Новика. С. Богдановка. Запорожская область. Украина. 2013 г. С другой стороны, у болгар сохраняется особая лексема для номинации данного персонажа — къ́гма, а в албанском говоре Украины сохраняется лишь один денотат собирательного образа нечистой силы — дял (алб. диал. d’all), хотя носители традиционной культуры охотно вдаются в описания различий между нечистой силой, живущей в  доме, и  нечистыми, постоянно пытающимися сбить человека с истинного пути. В этом плане важен также тот факт, что у  болгар не фиксируется представлений о змее — охранительнице семейного очага (данный персонаж сохраняется в верованиях албанцев Украины, являясь пережитком мифологических представлений очень отдаленного прошлого)4. Вампир. Особую нишу в народной мифологии балканских народов занимают представления о вампирах. Болгары Приазовья до настоящего времени рассказывают былички о представителе мира демонологии вáмпир (в болг. яз. вампир, вапир, вопар, дракус, устрел, плътеник, тенец, гробник, бродник) [9, с. 114]. Согласно 4 Змея являлась тотемом иллирийцев юга  — гипотетических предков современных албанцев (в любом случае при ведущейся дискуссии данную теорию происхождения албанского этноса от иллирийцев поддерживает большинство современных ученых).омыли, не отпели, либо через него перепрыгнула кошка), самоубийцы, лгуна, вора, колдуна и  т. д. Данный сверхъестественный персонаж может являться к  людям в виде человекоподобного существа с обмякшим телом без костей, с одной ноздрей, в виде кровавого мешка либо животного: собаки, волка, змеи, мыши и др. Вампир мучит людей, пьет кровь своих жертв и причиняет смерть [9, с. 114]. Данный персонаж известен и  албанцам Украины под тем же названием  — vampirë / вампирэ. Он бывает как мужского пола (указанная лексема соответствует мужскому роду), так и  женского  — vampirk/ë, -a /  вампиркэ. Информанты четко определяют разницу между рассказами их бабушек и прабабушек о вампирах и образами вампиров в современной массовой культуре: На мой взгляд, вампирэ — это такие животные, которые пьют кровь. А кто они такие? Они не подобны на людей. А как по-русски перевести — вот это проблема [10]. У нынешних информантов фиксируется, что вампирэ — это люди, делающие плохое другим, которые «знают магию или что»: Pleqtë a thoshin ashtu: i ligë vampirë ‘Старики раньше так говорили: злой вампир’ [11]. Часто в сознании информантов образ вампира ассоциируется с  сатаной, чертом, другими словами  — с  нечистой силой [10; 11; 12; 13]. Зачастую рассказы о вампирах сопровождаются нарративами о ведьмах, колдунах, знахарях. Пласт знаний о мифологических вампирах, сохраняющийся на Балканах до наших дней [14, с. 132–136; 15; 16], среди болгар Приазовья представляется значительно редуцированным. Информанты из  мест со смешанным болгарским и албанским населением охотно рассказывают о том, как во времена их детства бабушки и родители слово вампир / вампирэ использовали в качестве ругательства, однако непосредственно рассказы о вампирах и вреде, который они могут нанести людям, оказываются исключительно однообразными. Есть основания считать, что и мифологический персонаж в традиции ассоциировался с безобразиями, проделками, кознями против людей: У нас была соседка. У нее был непослушнóй мальчик. Она на него все время говорила: «Pandîlo, mos bë! Pandîlo, mos! Îsh vampirë! Sas vampirë! Qentë të të hanë! ‘Пандылё, не делай так! Пандылё, нет! Ух, вампирэ! Какой вампирэ! Чтоб тебя собаки съели!’» [10]. На Балканском полуострове бытует множество рассказов о  вампирах, вера в  них фиксируется практически повсеместно. Так, у  албанцев наиболее распространенное название вампира — lugat, -i [14, с. 133; 15; 16]. Вампиром, по представлениям албанцев, становится человек, которого не принимает земля5. У албанцев 5 А земля может не принять человека за тяжкие грехи, совершенные в жизни. В комплексе похоронных обрядов предусмотрен ряд действий, цель которых  — задобрить землю, чтобы она приняла покойного. Так, в Северной Мальсии (в горах севера Албании) во время джамы (xham/ë, -a) — обряда оплакивания мужчинами покойного — его участники в определенный момент поочередно наклоняются к земле рядом с покойным и гладят ее руками, а потом прикасаются к ней щекой, чтобы земля приняла усопшего и относилась к нему «с добротой» — me ëmbëlsi (досл. «со сладостью») [1, с. 52–71; 17]. Затем, согласно очень старой традиции, все участники погребального обряда во время закапывания могилы подходят к выкопанной земле, берут поочередно по три пригоршни земли и бросают ее поверх гроба, произнося при этом следующую речевую формулу: Të ardhtë dheu i lehtë! ‘Да будет земля тебе легкой!’ [17]. Данная традиция сохраняется как у албанцев Балкан, так и у албанцев Украины. Объясняется данное действие информантами одинаково: чтобы земля приняла умершего. Более того, все пришедшие выразить соболезнования семье покойного произносят, среди прочего, следующую обязательную фразу: I qoftë dheu i lehtë! ‘Пусть земля ему будет легкой!’ Важно отметить, что бропринимает. И на Балканах, и на юге Украины информанты, болгары и албанцы, четко различают представления о  вампирах в  народных верованиях и в  образах, предлагаемых современным кинематографом, литературой и  СМИ. В  болгарских селах Приазовья пожилые информанты особо подчеркивали, что никогда не слышали от своих бабушек и дедушек о том, что лишить вампира демонической силы можно, лишь вбив осиновый кол ему в сердце. В Приазовье среди албанцев не фиксируется слово люгат (алб. lugat, -i). На Балканах же среди албанцев слово вампир (vampir, -i) известно [18], однако оно воспринимается как неологизм последних десятилетий. В албанской крестьянской среде в Албании, Косово, Западной Македонии и на юге Черногории скорее будут говорить о люгатах [см.: 14, с. 132–136; 16], а если начать спрашивать о вампирах, информанты, как правило, переключатся на персонажей кинолент и телесериалов. Для сравнения, у албанцев с. Зичишт (краина Дэвол) до настоящего времени сохраняются рассказы о люга́тах (алб. lugat, -i, pl. lugatë, -t) — мифологических персонажах, представляющих серьезную угрозу людям [19, с. 401–410]. Сами рассказы, мемораты, былички о нечистой силе и ее кознях жители села называют parapëráll/ë, -a (pl. parapërralla, -t — локальный неологизм от përáll/ë, -a (pl. përralla, -t ‘сказка, сказки’)) [19, с. 401]. Так, в экспедиции 2013 г. у Танаса Андони (Thanas Andoni), 1935 г. р., и его жены Калирои Андони (Kaliroi Andoni), 1941 г. р., в с. Зичишт был записан нарратив о люгате, который жил в доме у жителей соседнего села [19, с. 401–402]. Демон довольно часто проявлял себя ночами, открывал двери, створки шкафов, создавал шум и не давал покоя хозяевам. Последние, напуганные, вставали, пытались обнаружить нечистую силу  — однако она пряталась в  темноте и  таилась. Будучи не в  силах справиться с кознями нечистого, люди вынуждены были продать свой дом и перебраться в другое место. «Люгат остался в проданном доме — его природа держит на месте, а не ведет за людьми. “Është shumë i keq, është i lig” (алб. ‘Он очень плохой, злой’). С люгатом нельзя ‘подружиться’ (të bëhesh shok), договориться, он представляет серьезную угрозу» [19, с. 401–402]. Подобные же представления фиксируются и среди болгар Приазовья. Демоны  — предсказатели судьбы. В  болгароязычных селах Приазовья сохраняются представления о  демонах  — предсказателях судьбы. Так, в  селах Богдановка и  Степановка Вторая для обозначения данного персонажа фиксируется термин орисници. Здесь прослеживается прямая связь с  основным болгароязычным ареалом (в  болгарском языке фиксируются следующие денотаты: орисници, хоресници, наречници, суденици и др.) [20, с. 374; 21, с. 375]. У балканских народов (болгар, македонцев, албанцев, греков, арумун, румын, сербов, хорватов, словенцев, цыган и др., а также у диаспоры — арбрешей Италии, албанцев Задара и пр.) бытуют представления, что каждому человеку определяют судьбу мифологические персонажи (их количество варьирует от одного до трех) [20; 22]. У  большинства этносов Балкан, в том числе и у болгар, такими персонажами являются три женщи сание трех пригоршней земли в могилу покойного во время погребального обряда отмечается не во всех регионах Албании, зато устойчиво сохраняется в четырех албанских селах Буджака и Приазовья, а также у болгар Приазовья. нескольких часов до трех дней) после рождения ребенка и назначают ему судьбу: Орисницы… они как сейчас русалочки, наверное. Раньше мама рассказывала… Вот рождается ребенок  — и  являются орисницы, это по-нашему, по-болгарски. Они смотрят в окно и назначают судьбу ребенку. Как назначают? Вот ты будешь здоровый и богатый, а ты болеть будешь или бедный. Каждому, наверное, по заслугам назначают. Какую заработал, такую назначают. Как у  нас говорят, как судьбу тебе орисницы поорисовали… [8]. У болгар в Приазовье уже не сохраняется устойчивое представление, широко распространенное среди различных этносов и этнических групп на Балканах, что предсказательницы судьбы являются в какое-то строго определенное время (чаще на третий день после рождения ребенка): Когда они являются? Кто его знает — когда только рождается, тогда они и появляются [8]. Важная деталь: согласно нашим полевым материалам, у  болгар в  Приазовье бытуют устойчивые представления, что «судьбу ребенку пишут три женщины». О том, что данные мифологические персонажи могут быть мужского пола, наши информанты в селах Богдановка и Степановка Вторая не знают6. Отдельный вектор данного сюжета в Приазовье представляют рассказы о том, что судьбу ребенка определяют ученики Иисуса Христа, апостолы или последователи. Многие информанты в  албаноязычных селах пытаются интерпретировать рассказы предков на мифологические сюжеты исходя из христианской традиции (см. [1, с. 52–71]). Данные интерпретации, имеющие отношение к  области народного христианства, бывают подчас логично выстроенными и часто дают отсылки к позапрошлому уже XIX столетию. Среди албанцев Приазовья также бытует поверье, что судьбу ребенку определяют все parandî́të (‘боги’ — от Parandî́ ‘Бог, Господь, божество’): Parandî́të të gjithtë búnë rasredelít’ ‘Боги все распределяют’. В с. Георгиевке зафиксирован рассказ о том, что на третий день собираются «все христианские святые» и определяют судьбу ребенка. Однако в записанном нарративе их круг ограничивается Иисусом Христом и Богородицей. По рассказам информантов-болгар, орисниц никто не видит. Хотя говорят, что посторонний может подслушать судьбу: Мать вот не может увидеть их и  подслушать. Это, наверное, потому, чтобы не знала судьбу своего ребенка. А  чужие могут. А чужие кто? Родычи или соседи, кто — что присутствуют в доме. Вот они, говорят, могут увидеть орисниц [8]. Для анализа записанных на болгарском говоре и по-русски нарративов о трех женщинах, являющихся после рождения ребенка и определяющих его судьбу, ин 6 К примеру, в Болгарии верования в мужские персонажи, предсказывающие судьбу, зафиксированы в Софийской области и районе Елхово (данные Архива Ст. Романского, хранящегося в Софийском университете им. Климента Охридского; карта 9 приведена в: [20, с. 374]). У ближайших балканских соседей болгар в Приазовье — албанцев в с. Георгиевке фиксируются верования в трех мужских персонажей (tri burre qysh japin fatnë ‘три мужчины, определяющие судьбу’ (досл. «дающие судьбу»)). По рассказам информантов, это «три больших черных мужика, высоких, сильных таких» [23]. Среди албанцев Приазовья передаются легенды и о том, что судьбу ребенка «пишут три женщины» [13]. В с. Девнинском у албанки 1938 г. р. был записан следующий вариант такой легенды: Tri gra shkrujtin kismetnë kësîj d’al ‘Три женщины написали судьбу этому мальчику’. же сведения из экспедиций на Балканы (прежде всего в Болгарию, Македонию, Албанию). Так, у  албанцев в  с.  Зичишт (краина Дэвол) автором собраны материалы о  решетни́цах (pl. reshetníca, -t)  — данная лексема является явным трансформированным славянским заимствованием в местном албанском тоскском говоре (ср. болг. реченици) [19, с. 401–410]. Согласно народным представлениям, на третий день (число «3» здесь имеет ритуальный смысл) после рождения ребенка являются три решетницы, которые определяют судьбу младенца. Этот третий день называется у православных албанцев Зичишта тэ трэ́тат (të tretat ‘третьи’), в то время как мусульмане в ближайшей округе (в с. Фиторе, к примеру) называют его видио (vidio ‘смотрение’) — явное заимствование из славянских языков (болгарского или македонского). Соответственно посещение роженицы с младенцем у мусульман называется: vidio i djalit ‘посещение мальчика, сына’, vidio i vajzës ‘посещение девочки, дочки’ [19, с. 404–406]. Ведьмы и  колдуны. В  ходе экспедиций фиксируется значительный материал, свидетельствующий о вере в злые силы и козни ведьм и колдунов (в болгарском говоре магьосница / магьосник ‘ведьма / колдун’; в болгарском языке магьосница, магесница, джадия, вещица, омайница, мамница, мамячка, обирачка, привземачка, привземница, бродница, кушачка; магьосник, вещер, вещегюрник) [24, с. 311–313]. Деятельность данных персонажей направлена главным образом на то, чтобы вредить людям, домашнему скоту, урожаю, социуму в целом или даже целым странам. Болгарская лексика данной сферы в  говоре показывает устойчивость в  иноязычном окружении: магьóсница, магьóсник, прáви маги́я ‘делать порчу, колдовать’, прáвила маги́я на крáве ‘колдовала на коров’, накулдýва ‘каколдовывала’ и др. Показательным в лексическом плане для болгарских говоров в Приазовье является денотат магьосница /  магьосник  — практически общераспространенный в Болгарии. Тем интереснее тот факт, что у албанцев в Приазовье сохраняются лексемы джады (m. xhadî, -u, pl. xhadînj < тюркск. яз.) и джадыйкэ (fem. xhadîjk/ë, -a, pl. xhadîjkra). Данные денотаты встречаются в говорах Восточной Болгарии (т. е. там, где предки нынешних албанцев Буджака и Приазовья жили практически 300 лет до переселения в пределы Российской империи). Информанты в Приазовье чаще всего переводят название персонажей албанских верований xhadî, -u и xhadîjk/ë,-a на русский язык соответственно как «колдун» и  «ведьма», хотя многие носители традиции и идиома склонны искать различия между албанским и русским персонажами [1]. В с. Девнинском был зафиксирован также «албанизированный» вариант вéдьмэ (ved’m/ë, -a) [11]. Превращения ведьм и колдунов в животных и предметы. В болгароязычных селах Приазовья фиксируются различные мемораты о  способностях некоторых магьосниц / магьосников превращаться в различных животных — собак, кошек, коз, лис, кур и т. д., а также в предметы — особенно устойчивы сюжеты о превращении людей в колесо, клубок ниток: Ведьма у  нас в  селе была, это правда, она в  свинью превращалась. Я ее хорошо помню — баба Курноштюца. Чего ее так звали? Так кличка у нее была, не фамилия. Маленькая такая, вправду на ведьму была похожа. И она в свинью превращалась, то в клубок, то еще во что. Так люди говорили. Ее дочка, Маша, до сих пор у нас живет. ют курицу и то крылья ей подломают, то лапу, то клюв отрежут. А наутро — та баба то с  подбитой ногой, то еще что у  нее болит. Это она была! Превращалась в курицу. Ту бабу мы запомнили. Та баба делала пакости. Маги́ю делала. Магию, значит. Порча или как там. То у коровы молоко отбирает… [8]. У болгар в Приазовье не зафиксированы рассказы о превращении ведьм и колдунов в волка (это довольно распространенный сюжет на Балканах), зато подобные нарративы записаны у албанцев Приазовья (при этом некоторые информанты настаивают, что такими способностями обладали исключительно женщины) [11]. Главный вред, который приносят магьосницы / магьосники, направлен на животных и все живое. Они прежде всего губят скот. Эти верования находят параллели в  мифологических представлениях восточных славян (русских, украинцев и белорусов) [25] и различных европейских народов (немцев, французов и др.), нашедших отражение в сюжетах о так называемых молочных ведьмах. Концепт максул. Устойчивы верования в максюль. Информанты с трудом могут привести русский, украинский или другой синоним этого слова. На его объяснение всегда уходит много времени. Лексема максю́ль / максýль / максýл (subst., masc.) /  максю́ля /  максýля (subst., fem.) (разные варианты названия звучат часто у  одних и  тех же информантов, носителей болгарского говора) обозначает некое хорошее начало, которое присутствует во всех живых существах. Чаще всего максул упоминают, говоря о домашних животных. Похитить максул (болг. диал. зи́ма максю́ль) 7 — значит нанести порчу хозяйству и дому. Эти понятия неразрывно связаны, что роднит суеверия болгар Украины с суевериями болгар и других этносов Балканского полуострова: Зи́ма максю́ль на кравица [‘берет максюль у коровы’]. И у коровы не будет молока. Ня́мо мля́ко. Зи́ма максю́лю [‘Нет молока. Берет максюлю’]. И у той коровы нет молока, а у ее собственной уже много молока. Она от той к своей забрала [8]. Считается, что бороться с  ведьмами, крадущими максул у  животных, очень сложно. Раньше, еще несколько десятилетий назад, почти каждая хозяйка в албанских и болгарских селах, чтобы защитить скотину от злых ведьм, разбрасывала по двору маковые зерна, пшено либо зерна рапса, приговаривая при этом: Gjer më se sosesh koqet të mblellesh nok ad hinesh as brenda as ta loptë (алб. диал.) ‘Пока зерна все не закончишь собирать, ни в дом, ни к коровам не зайдешь!’ [11] (соответствующий эквивалент есть и в болгарском говоре). Согласно народным верованиям, этих превентивных действий хватало на целый год — ведьмы не могли собрать рассыпанные семена быстро и тратили на это так много времени (ведь злым делом они могли заниматься только по ночам). Обрядовое действо, призванное защитить от злых сил, совершали накануне праздника св. Георгия (5 мая). Концепт максул у  болгар Украины, повторим, тесным образом связан с  мифологической картиной мира балканских народов (албанцев, сербов, македонцев и т. д.), а также коррелирует с верой в ведьм (в частности, молочных ведьм) у восточных славян [26, с. 74–75; 27], рядом с которыми болгары Буджака и Приазовья проживают уже более двухсот лет. 7 Ср.: у албанцев Приазовья maksull, -i; marr maksullnë ‘брать максул’ [1].вред домашнему скоту, в первую очередь коровам [13; 11], у болгар ассоциируется хищное животное ласка (болг. невестулка, булка, булчица, попова булка, батьова булчица, невестица, кадънка, калиманка, кумова сестра, галенджик, попадийка) [28, с.353–354]. Значение большинства денотатов сводится к ‘невеста’, ‘невестка’, ‘сноха’, ‘молодая жена’, ‘молодая женщина’. Этимология слова обнаруживает сходство с названием ласки в албанских тоскских говорах Юго-Восточной Албании и в говоре албанцев Украины: nuse a lalos (вариант: nuse lalos) — ‘невеста лялё’. При этом информанты не могут объяснить: лялё — это название или имя собственное (система говора предполагает, что Лялё может быть именем самой невесты либо именем нареченного невесты). Nuse a lalos является, по-видимому, тотемным названием. Таинственное животное, скорее всего, нельзя было называть прямо и его называли иносказательно (то же самое и у болгар), что свидетельствует об особой роли ласки в мифологической картине балканских народов. Nuse a lalos фиксируется в «Диалектологическом атласе албанского языка» [29; 30] в краине Корчи (Юго-Восточная Албания), откуда, согласно нашим предположениям, переселились предки нынешних албанцев Украины. В фольклоре и этимологических легендах болгар ласка представляется перевоплощением умершей незамужней женщины, злонамеренной по отношению к человеку. При появлении в доме ласки ее, чтобы умилостивить, нежно называют булка, булчица, невестица, а в саду или перед курником (как называют эту постройку болгары Приазовья) ей оставляют прялку с шерстью и веретено [28, с. 353]. У албанцев в  Приазовье считается, что самый большой вред домашним животным наносят именно ласки. Былички и легенды о ласках бытуют в албанской среде с  незапамятных времен. Считается, что ласки приходят к  лошадям ночью, приучают их к себе, начинают их ласкать, заплетать в косички гривы и хвосты. Постепенно лошади так привыкают к ласкам, что уже не могут без них жить, а людей перестают к  себе подпускать, становясь совершенно дикими. В  ходе экспедиций 1998–2013 гг. было зафиксировано значительное количество нарративов на данную тему. Вихрушка, ветрушка. В поверьях болгар Приазовья фиксируется персонификация степного ветра (болг. диал. ветрýшка, болг. вихрýшка). У  албанцев в  этом же регионе фиксируется термин varalluzhg/ë, -a (этимология денотата пока неясна). Жизнь в  различных климатических условиях заставила балканские народы приспособиться к  разным природным явлениям. Ветры, ураганы, вихри, смерчи и другие подобные явления имеют богатую терминологию в говорах всех языков, входящих в Балканский языковой союз. В болгароязычных и албаноязычных селах Приазовья фиксируется значительное количество рассказов информантов о живой природе степного ветра, поднимающего клубы пыли и степных растений. У болгар ветрушка / вихрушка может называться любой сильный ветер, а также мифологический персонаж; в албанском говоре для такого ветра существует специальное название varalluzhg/ë, -a, которое имеет также два значения: ‘сильный ветер’ и ‘демон в виде сильного степного ветра’. Старики в  прошлом (до 1970-х годов) рассказывали, что этот ветер живой, у  него есть плоть и  кровь. Более того, по рассказам носителей традиции (рис. 2), эту кровь можно было увидеть. Считалось, что если бросить в центр вихря, подникровь вихрушки — духа степного ветра. Так, в с. Георгиевке у албанцев был записан следующий нарратив. Рис. 2. Бабо (знахарка) Наталка, бабка (по матери) Анны Кирилловны Бурлачко, албанки, 1940  г. р., из  с.  Георгиевки. Передача дара знахарства произошла от бабки к внучке. Старая семейная фотография, хранящаяся в  доме информантки, переснятая Д. С. Ермолиным в 2012 г. С. Георгиевка. Приазовский район. Запорожская область Varalluzhgë — это не просто вихрь. Там болезнь. Там нечистые духи летают. Если идешь и тебя варалужга обкутает, значит, ты должен заболеть какой-то болезнью. Там нечистые! Если ты идешь и  перед тобой варалужга, надо встать и  сказать: «Varalluzhgëvaralluzhgë! Te priftit dera të hinesh!». Это значит «Varalluzhgë-varalluzhgë, чтобы ты в батюшкины двери зашел!» И тогда он котится, от тебя отходит. Старики говорили: «Po shih varalluzhgë ad të sëmuresh» (‘Если увидишь варалужгу, заболеешь’). [13]. В болгарской традиции персонификация ураганного ветра (у болгар Молдовы и Украины — степного ветра) продолжает оставаться актуальной. До настоящего времени информанты рассказывают всевозможные былички, истории и пр., связанные с сильным ветром, повлиявшим на судьбу разных людей — своих близких, соседей, односельчан и других, о которых они слышали, в свою очередь, от друзей, родственников и знакомых. Иногда на знания информантов сильное влияние оказывают СМИ. Ярким примером может послужить история Ванги (Вангелия Гуштерова, 1911–1996) — известной болгарской предсказательницы и народной целительницы, получившей мировую известность и преклонение миллионов веривших в ее силу людей8. Вместе с тем информанты лишь иллюстрируют историей Ванги те мемораты, связанные с вихрушкой, которые передавались в болгарской среде от поколения к поколению9. 8 Родившаяся в г. Струмица и жившая в г. Петрич предсказательница на протяжении многих десятилетий собирала у себя приезжавших из разных стран страждущих и любопытных. История Ванги, попавшей в юные годы в сильный ураганный ветер (болг. вихрушка), ослепшей [31, с. 115] и получившей как следствие (в народной интерпретации) дар предсказания и способность лечить людей, до сих пор будоражит умы и обсуждается в сельском социуме. 9 В среде священников, однако, деятельность Ванги осуждается. Так, в  с.  Жовтневом Болградского района Одесской области отец Сергий (Тодоров), болгарин из Буджака, сказал: «Церковь не признает Вангу, так как она гадала на внутренностях животных» [32, с. 51]. ваниях, — это влияние на традицию (прежде всего устную, передававшуюся от поколения к поколению) новых видов информации: через СМИ, книги, деятельность различных проповедников и  т. д. Изучение лексики мифологии на протяжении пятнадцати лет подтверждает данное предположение. выводы У болгар Приазовья до наших дней сохраняются верования в мифологические персонажи, параллели которым мы обнаруживаем на Балканах [14; 15]. Анализ лексики болгарских говоров Украины говорит о преемственности терминов в области мифологии между различными областями Болгарии и болгароязычными селами Приазовья. Как видно из  собранных и  проанализированных материалов, болгары Приазовья собирательно называют нечистую силу лошотие; нечистую силу, присутствующую в  доме,  — лошотие либо къгма. Большинство информантов склонны отождествлять этого последнего представителя младшей демонологии с мифологическим персонажем, представленным в других традициях, у ближайших соседей (украинцев, русских, белорусов в первую очередь), — с домовым. Так же как и у албанцев Приазовья, данный персонаж отождествляется в целом с нечистой силой (его часто называют чорт), однако его не принято задабривать, угощать, стараться установить контакт или каким-либо образом «подружиться». С  другой стороны, у болгар сохраняется особая лексема для номинации данного персонажа, а в албанском говоре Украины сохраняется лексема лишь для обозначения собирательного образа нечистой силы — дял (алб. диал. d’all). Значителен пласт верований в мифологические персонажи, предсказывающие судьбу ребенку. Подобные рассказы фиксируются в  различных регионах Балкан у  разных этносов и  этнических групп, а  также нередко сохраняются у  диаспоры (болгары, албанцы, гагаузы Приазовья и Буджака, арбреши Италии, албанцы Задара и др.). В них присутствуют региональные особенности, однако в целом данные верования представляют собой устойчивый пласт балканской картины мира (с устойчивым сохранением соответствующей лексики). В системе народных представлений о мироздании у болгар Приазовья важное место занимает концепт максул, который тесным образом связан с мифологической картиной мира балканских народов (албанцев, сербов, македонцев и др.), а также коррелирует с верой в ведьм (в частности, молочных ведьм) у восточных славян, с которыми болгары Буджака и Приазовья проживают уже более двухсот лет. Изучение мифологии (лексики мифологии, терминологии) болгар Украины, а также их говоров, равно как и явлений на стыке языка и культуры, требует продолжения. Анализ собранных материалов и  их сравнение с  материалами из  Восточной Болгарии и  Юго-Восточной Албании должны принести интересные результаты, и работа в данном направлении продолжается в ходе предпринимаемых экспедиций. Лингвистический и этнологический материал, собранный в полилингвальном регионе Приазовья, архивируется и изучается. 1. Новик А. А. Демоны судьбы, души умерших младенцев и  возможность изменить будущее в верованиях албанцев Украины. Полевые материалы 2008–2010 гг. // Аспекты будущего по этнографическим и фольклорным материалам: сб. научных статей / отв. редактор Т. Б. Щепанская. СПб.: МАЭ РАН, 2012. С. 52–71. 2. Народи Пiвнiчного Приазов’я (етнiчний склад та особливостi побутовоï культури) /  ред. колегiя: I. П. Аносов, М. В. Елькiн, Б. М. Кочерга, В. В. Крижко, В. С. Повiляй. Запорiжжя, 1997. 176 с. 3. Наулко В. I. Хто i вiдколи живе в Українi. Київ: Голов. cпецiалiз. ред. лiт. мовами нац. меншин України, 1998. 80 с. 4. Иванова Ю. В. Албанские села в Приазовье. Этнографические наблюдения за пятьдесят лет // Итоги полевых исследований / отв. ред. З. П. Соколова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2000. С. 40–53. 5. Будина О. Р. Научный отчет об экспедиционной работе Приазовского отряда в 1973 г. // Итоги полевых исследований / отв. ред. З. П. Соколова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2000. С. 239–255. 6. Новик А. А. Приазовский отряд 2013 г. Изучение традиционной культуры и языка албанцев, болгар и  гагаузов Приазовья, Украина. Полевые записи. Автограф. 11.07–25.07.2013. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 2173. 146 л. 7. Георгиева И. Българска народна митология. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. 402 с. 8. Новик А. А. Богдановка_мифология. Цифровая аудиозапись. 2013. Архив отдела европеисти ки МАЭ. Приазовский отряд 2013. 9. Попов Р. Вампир //  Българска народна медицина. Енциклопедия /  Съставителство и  обща редакция Минчо Георгиев. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. С. 114. 10. Новик А. А. Мельничук_Мифология. Цифровая аудиозапись. 2009. Архив отдела европеи стики МАЭ. Приазовский отряд 2009. 11. Новик А. А. Сендели_АН_мифология. Цифровая аудиозапись. 2012. Архив отдела европеи стики МАЭ. Приазовский отряд 2012. 12. Новик А. А. Пейчева (Литвинова)_ВА_мифология. Цифровая аудиозапись. 2011. Архив от дела европеистики МАЭ. Приазовский отряд 2011. 13. Новик А. А. Шопова_СМ_мифология. Цифровая аудиозапись. 2011. Архив отдела европеи стики МАЭ. Приазовский отряд 2011. 14. Tirta M. Mitologjia ndër shqiptarë. Tiranë, 2004. 452 f. 15. Tirta M. Panteoni e simbolika: doke e kode në etnokulturën shqiptare. Tiranë: Nënë Tereza, 2007. 376 f. 16. Qazimi A. Fjalor i mitologjisë dhe demonologjisë shqiptare: të kremte, rite e simbole. Tiranë: Plejad, 2008. 196 f. 17. Новик А. А. Дукагьин. 1996. Аудиозапись. Аудиофонд ЛАВА (Лаборатории аудиовизуальной антропологии) МАЭ. Малый диалектологический атлас балканских языков. 18. Fjalor i gjuhës së sotme shqipe / Kryeredaktor Androkli Kostallari. Tiranë: Akademia e Shkencave e RPS të Shqipërisë, 1980. 2278 f. 19. Новик А. А. Лексика мифологии албанцев Дэвóла: материалы экспедиции 2013 г. // Радловский сборник: Научные исследования и музейные проекты МАЭ РАН в 2013 г. / отв. ред. Ю. К. Чистов. СПб.: МАЭ РАН, 2014. С. 401–410. 20. Седакова И. А. Балканские мотивы в языке и культуре болгар. Родинный текст. М.: Индрик, 2007. 432 с. 21. Попов Р. Орисници // Българска народна медицина. Енциклопедия / Съставителство и обща редакция Минчо Георгиев. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. С. 375. 22. Плотникова А. А. Материалы для этнолингвистического изучения балканославянского ареала (Plotnikova A. A. Materijali za etnolingvističko proučavanje balkansko-slovenskog areala / Prevod M. Ilič). М.: Институт славяноведения РАН, 2009. 160 с. 23. Новик А. А. Бурлачко: Мифология_3. Цифровая аудиозапись. 2009. Архив отдела европеи стики МАЭ. Приазовский отряд 2009. 24. Касабова-Динчева А. Магьосница // Българска народна медицина. Енциклопедия / Съставителство и обща редакция Минчо Георгиев. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. С. 311–313. 25. Мiфалогiя беларусаў: Энцыклапедычны слоўнiк / Складальнiкi I. Клiмковiч, В. Аўтушка; на вуковыя рэдактары Т. Валодзiна, С. Санько. Мiнск: Беларусь, 2011. 607 с./ Складальнiкi I. Клiмковiч, В. Аўтушка; навуковыя рэдактары Т. Валодзiна, С. Санько. Мiнск: Беларусь, 2011. С. 74–75. 27. Скуратiвський В. Т. Русалії / Редактори Л. О. Ващенко, I. М. Римарук. Київ: Довiра, 1996. 734 с. 28. Манкова Й. Невестулка //  Българска народна медицина. Енциклопедия /  Съставителство и обща редакция Минчо Георгиев. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. С. 353–354. 29. Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkurtaj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi I. Na poli: Università degli studi di Napoli L’Orientale; Tiranë: Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2007. 464 f. 30. Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkurtaj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi II. Na poli: Università degli studi di Napoli L’Orientale; Tiranë: Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2008. 602 f. 31. Шарланова В. Ванга (Вангелия Гущерова, 1911–1996) //  Българска народна медицина. Енциклопедия / Съставителство и обща редакция Минчо Георгиев. София: Академично издателство Проф. МАРИН ДРИНОВ, 2013. С. 115. 32. Новик А. А. Каракурт — 2011. Традиционная культура албанцев, болгар и гагаузов Буджака. Полевая тетрадь. Ксерокопия. Апрель — май 2011. Архив МАЭ РАН. К-1, оп. 2. № 2039. 100 л. References 1. Novik A. A. [Demons of the fate, souls of the dead infants and possibility to change future in the believes of the Albanians in Ukraine. Field materials of 2008–2010]. Aspekty budushchego po etnograficheskim i fol’klornym materialam: Sb. nauchnykh statei [Aspects of the future according to the ethnographical and folklore materials: Collection of the scholarly articles]. St. Petersburg, MAE RAN Publ., 2012, pp. 52–71. (In Russian) 2. Narodi Pivnichnogo Priazov’ia (etnichnii sklad ta osoblivosti pobutovoï kul’turi) [Peoples of the north Azov region (Ethnic structure and their everyday culture)]. Zaporozhie, 1997. 176 p. (In Ukrainian) 3. Naulko V. I. Khto i vidkoli zhive v Ukraїni [Who and how many live in Ukraine?]. Kiev, 1998. 80 p. (In Ukrainian) 4. Ivanova Yu. V. [Albanian settlements in Azov region. Ethnographical data for 50  years]. Itogi polevykh issledovanii [Outcomes of the field research]. Moscow, Institut etnologii i antropologii RAN Publ., 2000, pp. 40–53. (In Russian) 5. Budina O. R. [Research report on expedition of the detachment of Azov region in 1973]. Itogi polevykh issledovanii [Outcomes of the field research]. Moscow, Institut etnologii i antropologii RAN Publ., 2000, pp. 239–255. (In Russian) 6. Novik A. A. Priazovskii otriad 2013  g. Izuchenie traditsionnoi kul’tury i iazyka albantsev, bolgar i gagauzov Priazov’ia, Ukraina. Polevye zapisi. Avtograf. 11.07 [Detachment of Azov region in 2013. Research of the traditional culture and language of Albanian, Bulgarian and Gagauz people. Field notes. Manuscript. 11.07– 25.07.2013. Archiv MAE RAN]. К-1, оp. 2, no. 2173. 146 l. (In Russian) 7. Georgieva I. B”lgarska narodna mitologiia [Bulgarian folk mythology]. Sofia, 2013. 402 p. (In Bul garian) 8. Novik A. A. Bogdanovka_mifologiia [Bogdanovka_mythology], Digital script. 2013. Archive of the department of the European studies MAE. Detachment of Azov region in 2013. (In Russian) 9. Popov R. [Vampire]. B”lgarska narodna meditsina. Entsiklopediia [Bulgarian folk medicine. Encyclo pedia]. Sofia, Akademichno izdatelstvo Prof. MARIN DRINOV, 2013, p. 114. (In Bulgarian) 10. Novik A. A. Mel‘nichuk_Mifologiia [Melnichuk_mythology], Digital script. 2009. Archive of the de partment of the European studies MAE. Detachment of Azov region in 2009. (In Russian) 11. Novik A. A. Sendeli_AN_mifologiia [Sendeli_AS_mythology], Digital script. 2012. Archive of the de partment of the European studies MAE. Detachment of Azov region in 2012. (In Russian) 12. Novik A. A. Peicheva (Litvinova)_VA_mifologiia [Peicheva (Litvinova)_VA_mythology], Digital script. 2011. Archive of the department of the European studies MAE. Detachment of Azov region in 2011. (In Russian) 13. Novik A. A. Shopova_SM_mifologiia [Shopova_SM_mythology]. Digital script. 2011. Archive of the department of the European studies MAE. Detachment of Azov region in 2011. (In Russian) 14. Tirta M. Mitologjia ndër shqiptarë. Tiranë, 2004. 452 f. 15. Tirta M. Panteoni e simbolika: doke e kode në etnokulturën shqiptare. Tiranë, Nënë Tereza, 2007. 376 f. 16. Qazimi A. Fjalor i mitologjisë dhe demonologjisë shqiptare: të kremte, rite e simbole. Tiranë, Plejad, 2008. 196 f.anthropology of MAE. (In Russian) 18. Fjalor i gjuhës së sotme shqipe. Kryeredaktor Androkli Kostallari. Tiranë, Akademia e Shkencave e RPS të Shqipërisë, 1980. 2278 f. 19. Novik A. A. [Vocabulary of the mythology of the Albanians in Devoll: Materials of the expeditions in 2013]. Radlovskii sbornik: Nauchnye issledovaniia i muzeinye proekty MAE RAN v 2013 g. [Radlov proceedings: Research and museum project of MAE of RAS in 2013], 2014, pp. 401–410. (In Russian) 20. Sedakova I. A. Balkanskie motivy v iazyke i kul’ture bolgar. Rodinnyi tekst [Balkan motives in the Bul garian language and culture. Birth Rites’ text]. Moscow, Indrik Publ., 2007. 432 p. (In Russian) 21. Popov R. [Kind fairies]. B”lgarska narodna meditsina. Entsiklopediia [Bulgarian folk medicine. Ency clopedia]. Sofia, Akademichno izdatelstvo Prof. MARIN DRINOV, 2013, p. 375. (In Bulgarian) 22. Plotnikova A. A. Materijali za etnolingvističko proučavanje balkansko-slovenskog areala. Transl. by M. Ilič. Moscow, Institut slavianovedeniia RAN, 2009. 160 p. 23. Novik A. A. Burlachko. Mifologiia_3 [Burlachko. Mythology_3], Digital script. 2009. Archive of the Department of the European studies of MAE. Department of Azov region in 2009. (In Russian) 24. Kasabova-Dincheva A. [Witch]. B”lgarska narodna meditsina. Entsiklopediia [Bulgarian folk medicine. Encyclopedia]. Sofia, Akademichno izdatelstvo Prof. MARIN DRINOV, 2013, pp. 311–313. (In Bulgarian) 25. Mifalogiia belarusaў: Entsyklapedychny sloўnik [Belorussian mythology: Encyclopedic dictionary]. Minsk, Belarus’ Publ., 2011. 607 p. (In Belorussian) 26. Vasilevich U. A. [Milky witch]. Mifalogiia belarusaў: Entsyklapedychny sloўnik [Belorussian mythol ogy: Encyclopedic dictionary]. Minsk, Belarus’, 2011, pp. 74–75. (In Belorussian) 27. Skurativskiy V. Y. Rusalii [Mermaid]. Kiev, Dovira, 1996. 734 p. (In Ukrainian) 28. Mankova Y. [Weasel]. B”lgarska narodna meditsina. Entsiklopediia [Bulgarian folk medicine. Encyclo pedia]. Sofia, Akademichno izdatelstvo Prof. MARIN DRINOV, 2013, pp. 353–354. (In Bulgarian) 29. Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkurtaj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi I. Napoli, Università degli studi di Napoli L’Orientale; Tiranë, Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2007. 464 f. 30. Atlasi dialektologjik i gjuhës shqipe. (Gjinari J., Beci B., Shkurtaj Gj., Gosturani Xh). Vëllimi II. Na poli, Università degli studi di Napoli L’Orientale; Tiranë, Akademia e shkencave e Shqipërisë, 2008. 602 f. 31. Sharlanova V. [Vanga (Vangeliya Gushcherova, 1911–1996)]. B”lgarska narodna meditsina. Entsiklopediia [Bulgarian folk medicine. Encyclopedia]. Sofia, Akademichno izdatelstvo Prof. MARIN DRINOV, 2013, p. 115. (In Bulgarian) 32. Novik A. A. Karakurt — 2011. Traditsionnaia kul’tura albantsev, bolgar i gagauzov Budzhaka. Polevaia tetrad’. Kserokopiia [Karakurt — 2011. Traditional culture of Albanian, Bulgarian and Gagauz people in Budzhak. Field notes. Copy], April-May, 2011, Archive of MAE of RAS. К-1, оp. 2, no. 2039. 100 p. (In Russian) Статья поступила в редакцию 22 июня 2015 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Новик Александр Александрович — кандидат исторических наук, доцент; njual@mail.ru Novik Alexander A. — PhD, Associate Professor; njual@mail.ru

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.16 + 81’373 А. А. Новик Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 3 лекСИка БолгаРСкоЙ МИФологИИ: аРеальНые ЭтНолИНгвИСтИЧеСкИе ИССлеДоваНИЯ в ПолИлИНгвальНоМ РегИоНе ПРИаЗовьЯ1 Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 3 Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9 Исследование посвящено мифологии и лексике, с ней связанной, в языке и культуре болгар Украины. У последних сохраняются (так же, как у их соседей — албанцев Буджака и Приазовья) верования в мифологические персонажи, которые имеют очень старые балканские прототипы, уходящие своими корнями в архаику. Анализ лексики болгарских говоров Приазовья (денотаты нечистой силы, демонов, предсказывающих судьбу ребенку, концепт максул, персонификация степного ветра и др.) говорит о преемственности терминов из области мифологии между различными областями Болгарии и болгароязычными селами в Приазовье. Библиогр. 32 назв. Илл. 2.

лексика и фразеологии в двуязычном сопоставительном учебном словаре. Ключевые слова: русский язык; сопоставительное языкознание; двуязычная лексикография; сопоставительный словарь; толково-грамматический словарь; фразеологический словарь; метаязык. 1. Введение Как известно, одним из основных принципов практической лексикографии, в том числе и двуязычной, является учет фактора адресата словаря. Так, еще Л. В. Щерба, обратившийся к этой проблематике в середине прошлого века, утверждал целесообразность создания четырех словарей для всякой пары языков, [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] словарями, разработанными специально с учетом его потребностей при рецепции иноязычной речи и при ее продуцировании [Щерба, 1974, с. 301—303]. В. Г. Гак пишет о необходимости разработки полных двуязычных словарей общего типа, обеспечивающих понимание иноязычного текста (словари пассивного типа), переводческих словарей активного типа с подробной разработкой гнезд и учетом лексико-грамматических расхождений между языками, учебных словарей активнопассивного типа с минимизированным по принципу коммуникативной ценности словником и широкой представленностью сочетаемости и словоупотребления [Гак, 1964, с. 71—78]. Развивая идеи основоположников отечественной двуязычной лексикографии, их последователи совершенствуют концепции двуязычных словарей данных типов [Латыпова и др., 2016; Трифонов, 2016]. С появлением еще одного направления двуязычной лексикографии — сопоставительного — наметилась возможность компактного решения поставленной Л. В. Щербой задачи: вместо четырех словарей, ориентированных на разные виды речевой деятельности носителей исходного и целевого языков, один сопоставительный словарь может предложить каждому из этих пользователей весь объем информации о каждом и на каждом из двух языков в параллельном представлении соотносимых языковых единиц. В последние 10—20 лет сложились свои направления внутри сопоставительной лексикографии, опубликованы сопоставительные словари нескольких типов, разрабатываются их новые концепции и экспериментальные материалы. Цель данной статьи — обобщить этот ценный лексикографический опыт, предложить пути совершенствования приемов двуязычной сопоставительной репрезентации лексики и фразеологии в формате учебного словаря, представить новые модели описания русских языковых единиц в сопоставлении с материалом других языков и ориентацией на разный контингент обучающихся. 2. Параметры и приемы сопоставительной интерпретации лексической семантики в учебном словаре В конце прошлого века на базе сопоставительных исследований лексики и фразеологии начинает формироваться сопоставительный подход в лексикографии, на который переносится терминологическая дискуссия о соотношении сопоставительного и контрастивного методов лингвистического исследования и, соответственно, лексикографического описания материала. Как известно, контрастивное исследование проводится в направлении от единицы одного языка к ее возможным соответствиям в другом языке, а сопоставительное — автономно для каждого языка с последующим сравнением результатов; при этом цель контрастивного исследования — выявление различий в семантике и функциях единиц двух языков, а при сопоставительном исследовании устанавливаются как различия, так и сходства [Контрастивная лексикология …, 2006, с. 19]. В начале XXI века исследователи начинают употреблять эти термины применительно к словарям как равнозначные [Маклакова, 2010; Перванов, 2015]. В то же время подчеркивается отличие сопоставительных (контрастивных) словарей от переводных: переводной эквивалент не может в полной мере отразить [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] компонентного анализа и передается на уровне толкований, «дифференцирующих слова на уровне денотативных, коннотативных и функциональных компонентов значения» [Чубур, 2010, с. 64—65]. Контрастивный словарь рассматривается как база для выявления этнокультурной специфики [Бобунов, 2010], а для преодоления субъективности ее описания разрабатываются формализованные параметры с использованием числовых индексов, процентных показателей [Стернин и др., 2010]. Этот сопоставительно-параметрический метод реализован в словарных проектах Воронежской лексикографической школы в 2011—2018 годах [Лукина и др., 2018], а задолго до этого, как всегда с опережением лексикографической теории, появились первые практические разработки сопоставительного плана — словари «ложных друзей переводчика» — русско-французских и русско-чешских межъязыковых омонимов [Муравьев, 1969; Vlček, 1966]. Проблема интерференционного влияния родного языка в сфере межъязыковой омонимии и паронимии не утратила актуальности, о чем свидетельствуют современные сопоставительные лексикографические разработки межъязыковых омонимов на русско-польском, русско-английском и русско-испанском материале [Краснов, 2001; Канонич, 2001; Kusal, 2002], а также словари французских авторов [Rivière, 2003; Ballard et al., 2005; Marcheteau et al., 2009], продолжающих традиции основоположников этого лексикографического жанра [Koessler et al., 1928] на французско-английском материале. Подчеркнем особую лингвометодическую значимость таких материалов для обучения генетически близкому иностранному языку, где область межъязыковой омонимии и паронимии, обусловленная общностью происхождения языковых единиц, является зоной проявления лексико-семантической интерференции, ср., например: рус. беспечный — чеш. bezpečný (‘безопасный’), рус. бровь — чеш. brva (‘ресница’), рус. поздравлять — чеш. pozdravovat (‘приветствовать’) и др. В языках профессиональных сфер лексический фонд потенциальной интерференции, помимо родственных межъязыковых омонимов и паронимов, формируется (как и для пар неродственных языков) за счет терминов с интернациональной корневой морфемой, которая по-разному адаптируется каждым из языков-реципиентов. Все это мы учитываем при разработке материалов сопоставительного словаря русской и чешской юридической лексики, где параллельное расположение материала в двух колонках словарной статьи позволяет увидеть в зоне толкований полную и частичную (в отдельных значениях многозначного слова) русско-чешскую омонимию. Пользователи словаря — русские или чешские юристы, повышающие в случае необходимости свою межъязыковую компетентность, а также студентыюристы, обучающиеся или проходящие стажировку за рубежом, в России или Чехии, — получат на родном языке информацию о значении созвучного иноязычного слова и сопоставят ее с семантическими параметрами известного им юридического термина родного языка: В таком сопоставительном словарном формате могут семантизироваться любые, в том числе не созвучные соотносительные лексические единицы двух языков, [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] Bezprávný ВИЗА, ж. 1. Vízum 2. Parafa ДОЗНАНИЕ, с. Vyšetřování ОБЖАЛОВАТЬ Podat stížnost BEZPRÁVNÝ 1. Бесправный 2. Незаконный, противозаконный VÍZUM, s. Виза (въездная, выездная) DOZNÁNÍ, s. Признание OBŽALOVAT Обвинить, предъявить обвинение что в случае несовпадения их семантической структуры также важно для практики обучения языкам, ср.: рус. пуговица — чеш. knoflík (1 / ‘пуговица’; 2 / ‘запонка, кнопка на одежде’; 3 / ‘кнопка (устройства, прибора)’; 4 / шутл. ‘малыш’) и т. п. Возможен вариант дополнительной семантизации отдельных лексико-семантических вариантов многозначного слова на языке перевода. Общие значения сопоставляемых лексических единиц при этом могут быть представлены в едином поле: ПОЯС, м. PAS, s. 1. Пояс, талия (pás) 2. Поясной ремень (opasek, pásek) 3. Pásmo, zóna (зона) 1. Полоса, лента (páska) 2. Конвейер (dopravník) 3. Гусеница (housenka) В зависимости от реализуемой модели словарной статьи в нее может включаться иллюстративный материал, репрезентирующий особенности функционирования слова в виде комментариев при каждом из его значений, как в русско-итальянском словарном проекте, представляемом Дж. Помаролли [Помаролли, 2018], или же как у Н. В. Большаковой, сопоставляющей диалектный материал псковско-белорусского пограничья, семантическая и иллюстративная параметризация разводятся: примеры употребления диалектизмов (контексты) выносятся в особую зону словарной статьи в силу их большой информационной насыщенности [Большакова, 2017, с. 45]. Результаты анализа, затрагивающего более глубинную, семную структуру значения слова, также находят отражение в сопоставительных словарях лексикосемантического типа, к которому относятся рассмотренные выше лексикографические разработки. Так, Т. А. Чубур представляет в таблице выявленные в ходе компонентного анализа сходные семы русских и английских лексических аналогов, что позволяет продемонстрировать реальную степень их эквивалентности (например, стол — [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] материалов’, ‘на одной или нескольких ножках’, ‘служащий для размещения на поверхности каких-либо предметов’, ‘для приема пищи, работы, учебы’) и национально специфические компоненты значения (в русском языке: ‘иногда со встроенными ящиками’) [Чубур, 2010, с. 64—68]. Антропоцентрический подход в сопоставительной лексикографии потребовал выявления и описания реального состояния семантики слова, которая не всегда оперативно лексикографируется. Так возникла концепция словаря коммуникативной релевантности семем, фиксирующего компоненты значения слова, не отраженные в традиционных словарях, но реализующиеся в современной речи. Для наиболее частотных субстантивных, глагольных и адвербиальных лексем русского и английского языков такие семы были выявлены в ходе анализа материала Национальных корпусов данных языков и нашли отражение в проектах Воронежской лексикографической школы [Лукина и др., 2018, с. 22—24]. Полностью ориентированной на человека и его языковое сознание стала концепция «Разноязычного сопоставительного словаря обыденной семантики бионимов», где лексикографами, по выражению составителей, выступают рядовые «пользователи языка» [Голев и др., 2013, с. 80], которые в ходе психолингвистического эксперимента формулируют значение предъявленных слов, приводят ассоциации на эти слова-стимулы и т. п. Лексикографическая репрезентация результатов этой рефлексивной деятельности носителей русского, французского, казахского и других языков позволила сопоставить разные слои обыденной семантики соотносительных слов и в целом — наивный взгляд на реалии окружающего мира представителей разных лингвокультур [Там же, с. 80—90], что значимо для когнитивной лингвистики, функционального и лингвокультурологического направлений фразеологии. Сопоставительные словари обыденной семантики найдут применение в вузовском преподавании иностранных языков, лингвокультурологии, психолингвистики. Создание таких словарей может стать перспективным направлением проектной деятельности студентовлингвистов. 3. Толково-грамматический двуязычный сопоставительный словарь: к обоснованию концепции Разработка комплексной репрезентации лексической и грамматической семантики активно ведется лексикографами на материале русского языка в последние три десятилетия. Вслед за толково-грамматическим словарем И. К. Сазоновой «Русский глагол и его причастные формы» [Сазонова, 1989] появляются лингводидактически ориентированные попытки сопоставительного описания видовых форм глагола [Горобец, 2009; Карпухин, 2016] и функциональных омонимов — генетически родственных слов, перешедших из одной части речи в другую и приобретших комплекс дифференциальных признаков новой части речи [Сидоренко и др., 2016]. Не менее актуальна, на наш взгляд, межъязыковая сопоставительная репрезентация семантико-грамматических свойств слова в учебном словаре, воплощающем методический принцип взаимосвязанного обучения аспектам нерод[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] группироваться по частям речи, что обеспечит системное представление категориальной семантики этих лексико-грамматических разрядов и присущих им грамматических категорий в сопоставляемых языках. В Экспериментальной лаборатории учебной лексикографии Псковского университета учебный толково-грамматический словарь разрабатывается на русско-туркменском материале с учетом основного контингента студентов, изучающих русский язык как иностранный на курсах довузовской подготовки ПсковГУ (соответственно, отбор материала определяется лексическим минимумом уровня В1). Представим концепцию микроструктуры словаря материалом статей раздела «Имя прилагательное» — части речи, освоение которой туркменскими учащимися осложняется отсутствием в их родном языке грамматической категории рода, согласования прилагательных с существительными в категории числа, кратких форм качественных прилагательных [Жуманиязов, 2019] (словосочетания и фразы, иллюстрирующие способы выражения этих категорий в русском языке, будут представлены в словарной статье параллельно с туркменскими переводными эквивалентами). Затем будут сопоставлены формы степеней сравнения русских прилагательных и конструкции, передающие аналогичные значения в туркменском языке: ГЛУБÓКИЙ, -ая, -ое. 1. Имеющий большую глубину. — ÇUŇ, ÇUŇŇUR. Глубокий ров — Çuň çukur Глубокая река — Çuňňur derýa Глубокое озеро — Çuň köl Глубокие моря — Çuň deňizler 2. Значительный, основательный. — ÇUŇ, ÇUŇŇUR, DÜÝPLI. Глубокий анализ — Düýpli derňew Глубокие знания — Çuňňur bilim Глубокие мысли — Çuň pikirler y Глубóк, глубока́, глубóкó, глубóки́ : Глубока ли Волга? — Wolga derýasy çuňmy? y Глу́бже [чего, чем что], бóлее (ме́нее) глубóкий [чем что], бóлее (мéнее) глубóк [чем что]: Чёрное море глубже, чем Каспийское. — Gara deňiz Hazar deňzine garanda çuňňur. y Са́мый (-ая, -ое) глубóкий (-ая, -ое), глубоча́йший (-ая, -ее): Байкал — самое глубокое озеро в мире. — Baýkal köli dünýäde iň çuň köl. Русские относительные и притяжательные прилагательные сложны для носителей туркменского языка еще и тем, что их значения (посессивности и отношения к чему-л.) передаются в тюркских языках изафетными конструкциями: одноаффиксальными, где аффиксом отношения (-y в нашем примере) оформляется компонент, соответствующий определяемому в русском атрибутивном словосочетании (автобусный парк — awtobus parkY), и двухаффиксальными, где, помимо показате[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] (-miň): бабушкина сумка — eneMIŇ sumkaSY. Сопоставительные словарные статьи наглядно представят эти структурно-грамматические различия: АВТÓБУСНЫЙ, -ая, -ое. Связанный с автобусами, относящийся к автобу сам. — AWTOBUS. Автобусный парк — Awtobus parky Автобусная остановка — Awtobus duralgasy Автобусное движение — Awtobuslaryň hereketi Автобусные маршруты — Awtobuslaryň marşruty БÁБУШКИН, -а, -о. Принадлежащий бабушке, относящийся к бабушке. — ENEMIŇKI. Бабушкин сад — Enemiň bagy Бабушкина сумка — Enemiň sumkasy Бабушкино варенье — Enemiň mürepbesi Бабушкины яблоки — Enemiň almalary Здесь, как и на уроке русского языка в иноязычной аудитории, мы не затрагиваем спорный вопрос о частеречном статусе «качественных прилагательных» в туркменском, а также в других тюркских языках (некоторые исследователи не выделяют их как самостоятельную часть речи и относят к классу предметно-качественных имен [Асанова, 2018, с. 49—52]). В изафетных же конструкциях, соответствующих русским словосочетаниям со структурой имя прилагательное + имя существительное, функционируют исключительно имена существительные, включенные в соответствующие синтаксические конструкции, которые не должны ошибочно калькироваться тюркоязычными студентами в русской речи. 4. Фразеологизм как объект двуязычной метаязыковой интерпретации в сопоставительном словаре Обобщая опыт двуязычной фразеографии, накопленный к началу XXI века словарными школами России, Узбекистана, Украины, Белоруссии, Китая, Франции, Испании, Германии, Чехии, Словаки и других стран, Т. А. Бушуй ставит задачу комплексного отражения русской фразеологии в контрастивном словаре нового типа, где в рамках фразеологического макрогнезда будут отражены функциональные, прагматические, стилистические признаки фразеологических единиц (далее — ФЕ), их деривационные, синонимические, антонимические, омонимические, отношения [Бушуй, 2000, с. 8—10]. На данный момент фразеографами еще не реализована эта масштабная задача, но значительные успехи достигнуты, как и при контрастивной разработке лексики, в лексикографическом сопоставлении семного состава фразеологического значения (например, на русском и немецком материале [Зимина, 2012]) и в сопоставительном словарном отображении фрагментов фразеологических картин мира (концепты СЧАСТЬЕ, ЗДОРОВЬЕ на русском [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] в русских, немецких и латинских фразеологизмах [Капишева, 2009] и др.). В нашей концепции сопоставительного русско-венгерского фразеологического словаря мы реализуем апробированную совместно с В. М. Мокиенко идею макрогнезд, объединяющих микростатьи под образным стержневым компонентом ФЕ [Мокиенко и др., 2013]. Отличительной чертой сопоставительного русско-венгерского учебного словаря, который в настоящее время готовится нами к печати, будет двуязычное метаязыковое представление фразеологизмов, удобное для обучающихся разных уровней: как русские, так и венгерские читатели получат на родном и иностранном языках информацию о степени сходства фразеологических коррелятов посредством толкования, стилистической (эмотивно-оценочной) характеристики, передаваемой пометами, и буквального перевода прототипа фразеологизма, необходимого для осознания его мотивировки. Система графического отображения степени сближения ФЕ двух языков строится следующим образом: полные эквиваленты обозначаются знаком тождества образной структуры и значения (= =) и разрабатываются в единой микростатье; неполные эквиваленты — ФЕ, совпадающие по значению, но лишь частично сходные по образной структуре (= ~) даются как самостоятельные заголовочные единицы с буквальным переводом и получают общую двуязычную семантизацию; ФЕ, построенные на сходном образном мотиве, но различающиеся результатом его осмысления, воплотившимся в бóльших или меньших расхождениях фразеологического значения и образной структуры (~ ~), разрабатываются в отдельных параллельных микростатьях с четырехмерной метаязыковой интерпретацией ФЕ: на русском и на венгерском языках в каждой из микростатей контрастивной пары. Проиллюстрируем сказанное выше фрагментом фразеологического гнезда (макростатьи) ВОДА — VÍZ, используя в качестве источников материала академические словари русской и венгерской фразеологии [Мокиенко и др., 2013, c. 587; Bárdosi, 2012, с. 931]: ВОДА VÍZ = = Как рыба в воде — Mint hal a vízben О том, кто отлично себя чувствует где-л., живет беззаботно Remekül érzi magát, gondtalanul él Лить воду на чью-л. мельницу — Valakinek a malmára hajtja a vizet Своими действиями, высказываниями косвенно помогать кому-л. Valakinek a tette, megnyilatkozása más valakinek van hasznára Ловить рыбу в мутной воде — Zavaros vízben halászik Извлекать для себя выгоду, пользуясь неясностью ситуации, неупорядоченностью обстановки. Rendezetlen viszonyok közt próbál érvényesülni[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] Много воды утекло [с тех пор] Szószerint: Sok vizet lefolyt azóta Azóta sok víz lefolyt a Dunán Буквально: С тех пор утекло много воды в Дунае С тех пор прошло много времени Sok idő elmúlt azóta Лить воду в море Szószerint: Vizet önteni a tengerbe Vizet hord a Dunába Буквально: Носить воду в Дунай Ирон. — Gúny. Выполнять бесполезную работу Fölösleges munkát végez ~ ~ Воды не замутит Очень скромный, смирный, безобидный. Szószerint: Vizet nem zavar Nagyon szerény, szelíd, jámbor Nem sok vizet kavar (zavar ) Nem jelentos (a dolog); Keveset számít; nem kelt feltűnést, nemigen avatkozik bele semmibe Буквально: Не много воды замутит О незначительном деле, событии; о незаметном, ни во что не вмешивающемся человеке Попасть в воду Народн. Оказаться в сложной ситуации, неприятном положении Szószerint: Vízbe kerülni Nép. Nehéz, kellemetlen helyzetbe kerülni Vízbe esik (terv, elképzelés) Meghiúsul, nem sikerül Буквально: Упасть в воду. Не удаться, не состояться, не воплотиться (о планах, идеях) Не имеющие параллелей фразеологические реализации образного потенциала компонента вода — víz представлены за сопоставительной частью статьи под знаком # в формате переводного словаря: с эмотивно-оценочной характеристикой (пометы), толкованием и (в случае необходимости) историко-этимологическим комментарием на целевом языке с включением буквального перевода прототипа ФЕ, например: # Vizet csak kereszteléskor látott. Шутл.-ирон. 1. Очень грязный, давно не очищался. 2. Об алкоголике, пьянице. < Букв.: Видел воду только при крещении. От обычая окунать младенца в воду при крещении. # Как в воду глядел. Előre látott, pontosan megjósolt valamit. < Szószerint: Mintha vízben látta volna. A népi hagyományos szokásból jósolni a jövőt а vízből / Точно предсказал, предвидел что-то. < От народного обычая гадать на воде /. Таким образом, двуязычная метаязыковая репрезентация материала будет способствовать более успешному овладению фразеологией неродного языка, сложной для усвоения в силу этнокультурной специфики образных ассоциаций и фраземообразовательных механизмов. [CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] Итак, русские лексика и фразеология, не получившие пока адекватного отражения в двуязычных сопоставительных словарях, могут быть лексикографически разработаны по предлагаемым моделям с учетом степени родства языков и уровня языковой подготовки адресата словаря. Так, для пары близкородственных языков представляется наиболее актуальной сопоставительная разработка межъязыковых омонимов и паронимов, для разносистемных языков — комплексное представление лексической семантики и грамматических категорий, отсутствующих в целевом языке. Различные варианты метаязыкового решения проблемы словарного сопоставления материала, в том числе с использованием приема дополнительной семантизации переводных эквивалентов на родном языке адресата или параллельной двуязычной параметризации материала, что особенно важно для этнокультурно маркированной фразеологии, позволяют расширить круг пользователей словаря (повышается уровень доступности материала), а также сделать сопоставительный словарь билатерально адресованным (для носителей каждого из языков), то есть воплотить в одном лексикографическом источнике идею Л. В. Щербы о многомерности адресации двуязычного словаря. литература 1. Асанова З. А. К вопросу формирования имени прилагательного в тюркских язы ках / З. А. Асанова // Филологический аспект. — 2018. — № 6. — С. 49—55. 2. Ая У. Русские пословицы на фоне эстонских : к концепции тематического лингвокультурологического словаря / У. Ая // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. — 2011а. — № 5. — С. 43—47. 3. Ая У. Тематический словарь пословиц как источник реконструкции культурных концептов (сопоставительный аспект) / У. Ая // Проблемы истории, филологии, культуры. — 2011б. — № 3. — С. 502—506. 4. Бобунов А. М. Контрастивный словарь как база выявления этнокультурных осо бенностей / А. М. Бобунов // Традиционная культура. — 2010. — Т. 38. — С. 54—62. 5. Большакова Н. В. Словарь псковско-белорусского пограничья : проект / Н. В. Большакова. — Псков : ЛОГОС, 2017. — 71 с. 6. Бушуй Т. А. Контрастивная лексикография в уровневой интерпретации фразеологии исходного языка : автореферат диссертации … доктора филологических наук / Т. А. Бушуй. — Ташкент, 2000. — 43 с. 7. Гак В. Г. О разных типах двуязычных словарей / В. Г. Гак // Тетради переводчика. Вып. 2. — Москва : Институт международных отношений, 1964. — С. 71—78. 8. Голев Н. Д. Разноязычный сопоставительный словарь обыденной семантики бионимов : концепция, лексикографический проект и опыт его реализации / Н. Д. Голев, М. Дербенн // Вестник Новосибирского государственного университета. — 2013. — Т. 11. — № 2. — С. 80—91. 9. Горобец Е. А. Биаспективы в современном русском языке : описание в специализированных толково-грамматических словарях / Е. А. Горобец // Русская и сопоставительная филология. Сборник статей. — Казань : Казанский государственный университет, 2009. — С. 46—51.[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] туркменских студентов (на материале имени прилагательного) / М. А. Жуманиязов // Мир без границ : русский язык как иностранный в международном образовательном пространстве : сборник статей. — Псков : Псковский государственный университет, 2019. — С. 42—47. 11. Зимина Л. И. Контрастивная фразеография в современной лингвистике / Л. И. Зимина // Ярославский педагогический сборник. — 2012. — № 2. — С. 143—146. 12. Канонич С. И. 300 ложных друзей переводчика. Испанско-русский словарь справочник / С. И. Канонич. — Москва : Менеджер, 2001. — 112 с. 13. Капишева Т. Ю. Сопоставительный словарь фразеологических картин мира (на материале русских, немецких и латинских фитонимов) / Т. Ю. Капишева. — Уфа : Вагант, 2009. — 179 с. 14. Карпухин С. А. О проекте толково-аспектуального словаря русских глаголов / С. А. Карпухин // Вестник Самарского университета. — 2016. — № 3—2. — С. 85—91. 15. Контрастивная лексикология и лексикография : монография / под ред. И. А. Стернина, Т. А. Чубур. — Воронеж : Истоки, 2006. — 341 c. 16. Краснов К. В. Англо-русский словарь Ложных друзей переводчика. English Russian Dictionary of “False Friends” / К. В. Краснов. — Москва : Э.РА, 2004. — 80 с. 17. Латыпова Л. А. Микроструктура двуязычного словаря активного типа / Л. А. Латыпова, А. Ф. Сиразеева, Э. А. Шарифуллина // Филология и культура. — 2016. — № 2 (44). — С. 93—98. 18. Лукина Л. В. Новые направления сопоставительной лексикографии / Л. В. Лукина, М. А. Стернина // Современные лингвистические и методико-дидактические исследования. — 2018. — № 4. — С. 20—27. 19. Маклакова Е. А. Контрастивные словари наименований лиц нового типа / Е. А. Маклакова // Мир науки, культуры, образования. — 2010. — № 4. — С. 47—52. 20. Мокиенко В. М. Большой словарь русских поговорок / В. М. Мокиенко, Т. Г. Ни китина. — Москва : ОЛМА Медиа Групп, 2013. — 784 с. 21. Муравьев В. Л. Faux amis, или «ложные друзья» переводчика / В. Л. Мура вьев. — Москва : Просвещение, 1969. — 48 с. 22. Перванов Я. А. Проект русско-болгарского сопоставительного словаря [Электронный ресурс] / Я. А. Перванов. — Режим доступа : http://www.sedword.com/publish/ parent_sed.htm. 23. Помаролли Дж. Концепция сопоставительного лингвокультурологического словаря пищевой метафоры на материале русского и итальянского языков / Дж. Помаролли // Вестник Томского государственного университета. — 2018. — № 434. — С. 40—49. DOI : 10.17223/15617793/434/5. 24. Сазонова И. К. Русский глагол и его причастные формы. Толково-грамматиче ский словарь / И. К. Сазонова. — Москва : Русский язык, 1989. — 590 с. 25. Сидоренко И. Я. Краткий толково-грамматический словарь функциональных омонимов русского языка (из опыта создания) / И. Я. Сидоренко, Е. Н. Сидоренко // Ученые записки Крымского инженерно-педагогического университета. Серия : Филология. История. — 2016. — № 1. — С. 21—25. 26. Стернин И. А. Сопоставительно-параметрический метод в исследовании языков, концептосфер и культур / И. А. Стернин, М. А. Стернина // Слово есть дело. Сборник статей. Т. 1. — Санкт-Петербург : Сударыня, 2010. — С. 242—246.[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] А. С. Трифонов // Теоретическая и прикладная лингвистика. — 2016. — № 2. — С. 80— 90. 28. Чубур Т. А. Контрастивная лексикология и лексикография в практике обучения иностранному языку / Т. А. Чубур // Русский язык за рубежом. — 2010. — № 3. — С. 63—71. 29. Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность / Л. В. Щерба. — Ленин град : Наука, 1974. — 428 с. 30. Ballard M. Les faux amis en anglais / M. Ballard, C. Wecksteen. — Paris : Ellipses, 2005. — 207 p. 31. Bárdosi V. Magyar szólások, közmondások adatbázisa / V. Bárdosi. — Budapest : Tinta könyvkiadó, 2012. — 948 р. 32. Koessler M. Les faux amis ou les trahisons du vocabulaire anglais. Conseils aux tra ducteurs / M. Koessler, J. Derocquigny. — Paris : Vuibert, 1928. — 378 р. 33. Kusal K. Rosyjsko-polski słownik homonimów międzyjęzykowych / K. Kusal. — Wrocław : Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego, 2002. — 190 p. 34. Marcheteau M. Vrais et faux amis en anglais / M. Marcheteau, L. Dahan. — Paris : Pocket, 2009. — 160 p. 35. Rivière C. Un air de famille, les faux amis français-anglais / C. Rivière. — Paris : Ophrys, 2003. —120 р. 36. Vlček J. Úskalí ruské slovní zásoby. Slovník rusko-české homonymie a paronymie / J. Vlček. — Praha : Svět Sovětů, 1966. — 230 p. voCabularY and phraSeologY in a bilingual Comparative StudY diCtionarY © Tatyana G. Nikitina (2019), orcid.org/0000-0001-9006-9738, Doctor of Philology, professor, Head of the Theory and Methodology of Humanitarian Education Chair, Federal State Budgetary Educational Institution of Higher Education “Pskov State University” (Pskov, Russia), cambala2007@yandex.ru. © Muzaffar A. Zhumaniyazov (2019), orcid.org/0000-0002-7380-7943, postgraduate student, Department of Theory and Methodology of Humanitarian Education, Federal State Budgetary Educational Institution of Higher Education “Pskov State University” (Pskov, Russia), fno-timgo@yandex.ru. The article summarizes the domestic experience of the comparative representation of vocabulary and phraseology in academic dictionaries, reveals the possibilities of implementing the comparative aspect in educational lexicography and phraseography. The basic principles of metalanguage bilingual interpretation of lexical and phraseological material are formulated taking into account the degree of languages cognation and the level of language training of dictionary users. The relevance of the study is due to the need to improve the system of lexicographic description of vocabulary and phraseology in a comparative aspect. The novelty of the study lies in addressing the undeveloped comparative problems of bilingual educational lexicography and identifying optimal lexicographic techniques that allow us to show the specifics of the semantic structure of the lexical correlates of two languages, the commonality and lacunarity of the grammatical categories of parts of speech, and the ethnocultural originality of phraseological images. Particular attention is paid to the parameters and methods of the lexicographic description of material related to areas of potential interlanguage interference (interlanguage paronyms and antonyms of cognate Slavic languages; Russian relative and possessive adjectives and corresponding isafet constructions in Turkic languages; discrepancies relevant to any pair of linguistic cultures in a figurative understanding of the realities of the world[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] of using parallel bilingual parameterization of the mapped units is proved, which ensures the implementation of the principle of dual addressing of the dictionary. Key words: Russian language; comparative linguistics; bilingual lexicography; comparative dic tionary; explanatory and grammar dictionary; phrasebook; metalanguage. referenCeS Asanova, Z. A. (2018). K voprosu formirovaniya imeni prilagatelnogo v tyurkskikh yazykakh. Filologicheskiy aspect, 6: 49—55. (In Russ.). Aya, U. (2011a). Russkiye poslovitsy na fone estonskikh: k kontseptsii tematicheskogo lingvokulturologicheskogo slovarya. Izvestiya Volgogradskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta, 5: 43—47. (In Russ.). Aya, U. (2011b). Tematicheskiy slovar’ poslovits kak istochnik rekonstruktsii kulturnykh kontseptov (sopostavitelnyy aspekt). Problemy istorii, filologii, kultury, 3: 502—506. Ballard, M., Wecksteen, C. (2005). Les faux amis en anglais. Paris: Ellipses. (In Fren.). Bárdosiб V. (2012). Magyar szólások, közmondások adatbázisa. Budapest: Tinta könyvkiadó. (In Hung.). Bobunov, A. M. (2010). Kontrastivnyy slovar’ kak baza vyyavleniya etnokulturnykh osoben nostey. Traditsionnaya kultura, 38: 54—62. (In Russ.). Bolshakova, N. V. (2017). Slovar’ pskovsko-belorusskogo pogranichyya: proekt. Pskov: LO GOS. (In Russ.). Bushuy, T. A. (2000). Kontrastivnaya leksikografiya v urovnevoy interpretatsii frazeologii iskhodnogo yazyka: avtoreferat dissertatsii … doktora filologicheskikh nauk. Tashkent. (In Russ.). Chubur, T. A. (2010). Kontrastivnaya leksikologiya i leksikografiya v praktike obucheniya inostrannomu yazyku. Russkiy yazyk za rubezhom, 3: 63—71. (In Russ.). Gak, V. G. (1964). O raznykh tipakh dvuyazychnykh slovarey. In: Tetradi perevodchika, 2. Moskva: Institut mezhdunarodnykh otnosheniy. 71—78. (In Russ.). Golev, N. D., Derbenn, M. (2013). Raznoyazychnyy sopostavitelnyy slovar’ obydennoy semantiki bionimov: kontseptsiya, leksikograficheskiy proekt i opyt yego realizatsii. Vestnik Novosibirskogo gosudarstvennogo universiteta, 11 (2): 80—91. (In Russ.). Gorobets, E. A. (2009). Biaspektivy v sovremennom russkom yazyke: opisaniye v spetsializirovannykh tolkovo-grammaticheskikh slovaryakh. In: Russkaya i sopostavitelnaya filologiya. Sbornik statey. Kazan’: Kazanskiy gosudarstvennyy universitet. 46—51. (In Russ.). Kanonich, S. I. (2001). 300 lozhnykh druzey perevodchika. Ispansko-russkiy slovar’ spravoch nik. Moskva: Menedzher. (In Russ.). Kapisheva, T. Yu. (2009). Sopostavitelnyy slovar’ frazeologicheskikh kartin mira (na mate riale russkikh, nemetskikh i latinskikh fitonimov). Ufa: Vagant. (In Russ.). Karpukhin, S. A. (2016). O proekte tolkovo-aspektualnogo slovarya russkikh glagolov. Vest nik Samarskogo universiteta, 3—2: 85—91. (In Russ.). Koessler, M., Derocquigny, J. (1928). Les faux amis ou les trahisons du vocabulaire anglais. Conseils aux traducteurs. Paris: Vuibert. (In Fren.). Krasnov, K. V. (2004). Anglo-russkiy slovar’ Lozhnykh druzey perevodchika. English-Russian Dictionary of “False Friends”. Moskva: E.RA. (In Russ.).[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12] Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego. (In Pols.). Latypova, L. A., Sirazeyeva, A. F., Sharifullina, E. A. (2016). Mikrostruktura dvuyazychnogo slovarya aktivnogo tipa. Filologiya i kultura, 2 (44): 93—98. (In Russ.). Lukina, L. V., Sternina, M. A. (2018). Novyye napravleniya sopostavitelnoy leksikografii. Sovremennyye lingvisticheskiye i metodiko-didakticheskiye issledovaniya, 4: 20—27. (In Russ.). Maklakova, E. A. (2010). Kontrastivnyye slovari naimenovaniy lits novogo tipa. Mir nauki, kultury, obrazovaniya, 4: 47—52. (In Russ.). Marcheteau, M., Dahan, L. (2009). Vrais et faux amis en anglais. Paris: Pocket. (In Fren.). Mokiyenko, V. M., Nikitina, T. G. (2013). Bolshoy slovar’ russkikh pogovorok. Moskva: OLMA Media Grupp. (In Russ.). Muravyev, V. L. (1969). Faux amis, ili «lozhnye druzyya» perevodchika. Moskva: Prosvesh cheniye. (In Russ.). Pervanov, Ya. A. Proekt russko-bolgarskogo sopostavitelnogo slovarya. Available at: http:// www.sedword.com/publish/parent_sed.htm. (In Russ.). Pomarolli, Dzh. (2018). Kontseptsiya sopostavitelnogo lingvokulturologicheskogo slovarya pishchevoy metafory na materiale russkogo i italyanskogo yazykov. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta, 434: 40—49. DOI: 10.17223/15617793/434/5. (In Russ.). Rivière, C. (2003). Un air de famille, les faux amis français-anglais. Paris: Ophrys. (In Fren.). Sazonova, I. K. (1989). Russkiy glagol i yego prichastnyye formy: Tolkovo-grammaticheskiy slovar’. Moskva: Russkiy yazyk. (In Russ.). Shcherba, L. V. (1974). Yazykovaya sistema i rechevaya deyatelnost’. Leningrad: Nauka. (In Russ.). Sidorenko, I. Ya., Sidorenko, E. N. (2016). Kratkiy tolkovo-grammaticheskiy slovar’ funktsionalnykh omonimov russkogo yazyka (iz opyta sozdaniya). Uchenyye zapiski Krymskogo inzhenerno-pedagogicheskogo universiteta. Seriya: Filologiya. Istoriya, 1: 21—25. (In Russ.). Sternin, I. A., Chubur, T. A. (eds.) (2006). Kontrastivnaya leksikologiya i leksikografiya: monografiya. Voronezh: Istoki. (In Russ.). Sternin, I. A., Sternina, M. A. (2010). Sopostavitelno-parametricheskiy metod v issledovanii yazykov, kontseptosfer i kultur. In: Slovo est’ delo. Sbornik statey, 1. Sankt-Peterburg: Sudarynya. 242—246. (In Russ.). Trifonov, A. S. (2016). Osnovnyye parametry tipologizatsii uchebnykh slovarey. Teoretiches kaya i prikladnaya lingvistika, 2: 80—90. (In Russ.). Vlček, J. (1966). Úskalí ruské slovní zásoby. Slovník rusko-české homonymie a paronymie. Praha: Svět Sovětů. (In Chesh.). Zhumaniyazov, M. A. (2019). Uchet rodnogo yazyka pri obuchenii russkoy grammatike turkmenskikh studentov (na materiale imeni prilagatelnogo). In: Mir bez granits: russkiy yazyk kak inostrannyy v mezhdunarodnom obrazovatelnom prostranstve. Pskov: Pskovskiy gosudarstvennyy universitet. 42—47. (In Russ.). Zimina, L. I. (2012). Kontrastivnaya frazeografiya v sovremennoy lingvistike. Yaroslavskiy pedagogicheskiy sbornik, 2: 143—146. (In Russ.).[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2019. № 12]

Напиши аннотацию по статье

Никитина Т. Г. Лексика и фразеология в двуязычном сопоставительном учебном словаре / Т. Г. Никитина, М. А. Жуманиязов // Научный диалог. — 2019. — № 12. — С. 70—83. — DOI: 10.24224/2227-1295-2019-12-70-83. Nikitina, T. G., Zhumaniyazov, M. A. (2019). Vocabulary and Phraseology in a Bilingual Comparative Study Dictionary. Nauchnyi dialog, 12: 70-83. DOI: 10.24224/2227-1295-2019-12-70-83. (In Russ.). УДК 81’374.82 DOI: 10.24224/2227-1295-2019-12-70-83 лекСика и ФразеологиЯ в двуЯзычНом СопоСтавительНом учебНом Словаре © Никитина Татьяна Геннадьевна (2019), orcid.org/0000-0001-9006-9738, доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой теории и методики гуманитарного образования, федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Псковский государственный университет» (Псков, Россия), cambala2007@yandex.ru. © Жуманиязов Музаффар Аширбаевич (2019), orcid.org/0000-0002-7380-7943, аспирант кафедры теории и методики гуманитарного образования, федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Псковский государственный университет» (Псков, Россия), fno-timgo@yandex.ru. В статье обобщается отечественный опыт сопоставительной репрезентации лексики и фразеологии в академических словарях, раскрываются возможности реализации сопоставительного аспекта в учебной лексикографии и фразеографии. Сформулированы основные принципы метаязыковой двуязычной интерпретации лексико-фразеологического материала с учетом степени родства языков и уровня языковой подготовки пользователей словаря. Актуальность исследования обусловлена необходимостью совершенствования системы лексикографического описания лексики и фразеологии в сопоставительном аспекте. Новизна исследования заключается в обращении к неразработанной сопоставительной проблематике двуязычной учебной лексикографии и выявлении оптимальных лексикографических приемов, позволяющих показать специфику семантической структуры лексических коррелятов двух языков, общность и лакунарность грамматических категорий частей речи, этнокультурную оригинальность фразеологических образов. Особое внимание уделяется параметрам и приемам лексикографического описания материала, относящегося к зонам потенциальной межъязыковой интерференции (межъязыковые паронимы и антонимы родственных славянских языков; русские относительные и притяжательные прилагательные и соответствующие им изафетные конструкции в тюркских языках; актуальные для любой пары лингвокультур расхождения в образном осмыслении реалий окружающего мира, отражающиеся во фразеологизмах с общим стержневым компонентом). Доказана целесообразность использования параллельной двуязычной параметризации сопоставляемых единиц, обеспечивающая реализацию принципа двойной адресации словаря.

лексика ландшафта в составе фразеологизмов ыакуцкого языка характеризуыусчих человека. Ключевые слова: фразеосемантическое поле, фразеологическая единица, фразеологизм, устойчивые сочетания слов, фразеологические параллели, этимология, слова-компоненты, качественно-оценочная характеристика лица, оценочные фразеологизмы, антропоцентризм. DOI 10.25587/SVFU.2019.71.31946 АНИСИМОВ Руслан Николаевич – заместитель директора Научно-исследовательского института Олонхо Северо-Восточного федерального университета имени М.К. Аммосова. E-mail: teployakutia@mail.ru ANISIMOV Ruslan Nikolaevich – Researcher of Olonkho Researcher Institute M.K. Ammosov North-Eastern Federal University.67 R. N. Anisimov Landscape Vocabulary as Part of the yakut Phraseological Units Characterizing a Person M.K. Ammosov North-Eastern Federal University, Yakutsk, Russia Abstract. The focus of the paper is presented by the Yakut phraseological units with landscape components (subjects and concepts about the environment) - "earth, ground", "water", "tree", "forest", "mountain", "steppe", "fruit plant" in comparison with Turkic languages of South Siberia (Altaic, Tuvin, Khakass) and Kazakh language with the aim to determine lexical parallelisms of landscape component words, phraseosemantic types and phraseological parallels. In the phraseosemantic field "qualitative-evaluative characteristic of a person" the phraseosemantic types representing evaluative description of human ability: moral qualities, temperament, appearance, age, life experience, skills, social position, behavior etc., were found out. Using comparison and contrast methods we determined lexical parallels of landscape component words in Turkic languages, also in Mongolian and Tungus. Lexeme components denoting objects and concepts about the environment, as part of the Yakut phraseological units, which organize the phraseosemantic field “qualitative-evaluative characteristics of a person”, are 90% of the Turkic origin, words of Mongolian origin (mongolisms) are found in insignificant numbers. The lack of Manchurian-Tungus lexical parallels indicates a lack of interaction between the Yakut language and the Tungus-Manchurian languages in the formation of the fundamental concept of a MAN in the Yakut phraseological system. The presence of a certain number of similar semantically motivated phraseological units in the Yakut and Kazakh, Turkic languages of Southern Siberia indicates that the phraseological system of the Turkic languages has common ancient roots. At the same time, the similarity of associative images explains the same knowledge about world around and nature. The national specific phraseological units without parallels with related Turkic languages confirm the thesis about forming these units in noncontacting time. In prospect we see updating of the theoretical basis and methodology by Turkic phraseological comparativistics. Keywords: phraseosemantic field, phraseological unit, phraseologism, stable phrase, phraseological parallels, etymology, component words, qualitative-evaluative characteristic of face, evaluative phraseologism, anthropocentrism. Введение В современном якутском языкознании все более расширяются границы исследований проблемы происхождения и исторического развития якутского языка, большой интерес языковедов вызывают особенности формирования лексической и фразеологической системы языка. Как известно, якутский язык отделился от других тюркских языков в глубокой древности и прошел собственный длительный путь развития, сохранив древние черты. В этом плане особенно интересной для проведения исследований представляется фразеология, поскольку в ней сконцентрированы в большей степени культурно-исторический опыт и образная картина мира народа. Наиболее продуктивным для установления общетюркского пласта и определения национально-культурных особен- ностей фразеологических единиц (ФЕ) якутского языка, на наш взгляд, является изучение аспекте фразеологической компаративистики. языкового материала якутского языка в В настоящее время немало научных работ посвящено исследованию структурных и семантических особенностей фразеологических единиц якутского языка. Детально изучена глагольная фразеология [2]. Богатейший языковой материал собран и представлен в отдельных фразеологических и толковых [1], соматическая фразеология 69 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА словарях. Затронуты вопросы стилистики, синтаксиса, методики научного анализа фразеологизмов. Проводятся семантические анализы якутских фразеологизмов в лингвокультурологическом [3, 4], сопоставительном аспекте с неродственными языками, также начато установление якутско-монгольских фразеологических параллелей [5]. Следует отметить, что сравнительное изучение фразеологической системы якутского языка с привлечением родственных тюркских языков ранее не проводилось. якутского анализа фразеологизмов В данной работе ставится проблема сравнительного изучения фразеологии якутского языка с родственными тюркскими языками. Предпринимается попытка сравнительносопоставительного с компонентаминаименованиями ландшафта, который нами понимается как когнитивная модель, изображающая природные объекты и явления как фрагмент картины мира носителей языков. В ходе исследования выявлены наиболее фразеообразовательно активные словакомпоненты, обозначающие ландшафт: ‘земля’, ‘водные стихии’, ‘древесная фауна’, ‘гора’, ‘степь’, ‘плодовые растения’. В составе фразеологизмов они организуют семантику «качественно-оценочной характеристики человека», репрезентирующую оценочное описание внутренних свойств, душевных качеств, темперамента, внешности, возраста, жизненного опыта, способностей, социального положения, поведения и прочих качеств человека. языка Цель данной статьи – установить лексические параллели ландшафтных словкомпонентов якутского языка в родственных тюркских языках Южной Сибири (алтайском, хакасском, тувинском), казахском языках, выявить их фразеосемантические разряды и фразеологические параллели, образующие фразеосемантическое поле «качественно-оценочная характеристика человека». Как ранее было установлено Н. К. Антоновым, в лексической системе якутского языка именные основы, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, в целом представляют пеструю картину: «…встречается много монголизмов и эвенкизмов, воспринятых в связи с хозяйственным освоением северной таежной природы при совместном проживании с монгольскими и тунгусо-маньчжурскими народами, однако они носят характер явного позднего напластования» [6, с. 10]. Вместе с тем предпринимае- мое нами толкование фразеообразования и выявление истоков происхождения якутских ландшафтных компонентов должны показать, какие предметы и понятия об окружающей природе легли в образно-мотивационную основу фразеологических единиц, характеризующих фундаментальный концепт ЧЕЛОВЕК, а также определить роль фразеологизмов в мировосприятии лингвокультурной общности тюркских языков и, в частности, якутского языка. Фразеологический материал, анализируемый в статье, извлечен из доступных лексикографических источников якутского [7-10], алтайского [11], хакасского [12-13], тувинского [14], казахского [15] языков. Основными методами и приемами исследования являются методы сравнительно сопоставительного, компонентного, лексико-статистического анализа. ФЕ с компонентом сир ~ чер ~ чир ‘земля’ В этнокультурной картине мира якута сир ‘земля’ (пратюркское название *jer) есть обиталище, в котором существует род человеческий, природные явления и все окружающие человека живые существа, представляется как средний мир между верхним и нижним. В этом земном пространстве человеку чуждо быть бесполезным, влачить жалкое существование. Таких индивидов в якутском и тувинском обществах характеризуют с пренебрежительной оценкой: як. күн сирин көппөҕүрдэн сылдьар киһи – бесполезный человек. Букв. человек, который засоряет собою землю под солнцем [9, с. 260], либо як. сири бааһырдан – букв. нанося рану земле [9, с. 119]; тув. чернин ческээ, сугнун сускаа – букв. отщепенец земли, остаток воды. В Древнетюркском словаре зафиксировано 69 устойчивое предложение: negükä jorır men bu jerdä quruγ ‘зачем мне ходить без пользы по этой земле’ [15, с. 469], семантика которого ещё раз подтверждает извечный постулат жизни о «полезности/бесполезности» каждого человека в обществе, срединном мире. В якутском социуме большим уважением пользуется сир түннүгэ киһи – человек большого ума, обладающий обширными знаниями, мудрец. Букв. человек, являющийся окном земли. В народной картине мира это «жрец, который обладал мудростью и мог совершать ритуалы», а окно – это «канал для общения земли с космосом, при помощи которого обогащалось сознание биосферы» [16, с. 84]. Фразеологическая единица с компонентом сир в значении ‘грунт, почва’, в сторону которого спроецировано положение объекта, несет семантику оценки предельной истощенности – объективного признака внешности человека: сиргэ тиийэ дьүдэйбит – букв. отощал до земли [9, с. 116]. А положение, исходное от грунта, почвы, эксплицирует семантику субъективной оценки красивой, опрятной, с хорошими манерами, с легкой походкой девушки: сиртэн-буортан тэйбит курдук – букв. словно отскочившая от земли [9, с. 121]. В якутском языке компоненты сир и буор в составе ФЕ, включающих также соматизмы, эксплицируют индивидуальное качество субъекта – характеристику злого, жестокого человека: сир-буор сырайдаах – букв. имеющий лицом землю [17, стб. 2478]; буор маҥалай – букв. земляная утроба; оценку скупого, жадного и бесстыжего человека: хара буор – букв. (как) черная земля [17, стб. 560]. В мотивационном основании данных ФЕ лежит негативный образ «вора, едящего вместе с землею спрятанное им в погребе мясо украденной скотины» [17, стб. 1522-1523]. Также в якутском языке используется устойчивое сочетание буор саха – букв. земляной якут, который интерпретируется как «истинный якут, неиспорченный чужой цивилизацией; в олонхо подчеркивается, что сущность человека из племени ураанхай- саха воссоединена с землей плотью своей» [18, с. 16]. Якутская лексема буор (тув. por) восходит к пратюрк. bo:r ‘глина’ [19, с. 376]. В тувинском языке компонент чер ‘земля’ используется для характеристики сенсорных способностей человека: чер кулактыг – имеющий чуткий слух, всеслышащий, букв. с земным ухом, то есть ‘такой же чуткий, как земля’ [20, с. 102]. В хакасском языке лексема чир ‘земля’ участвует в оценочной характеристике поведе- ния человека: чирге сыӈмас – неуживчивый. Букв. на земле не вмещающийся [12, с. 108], в семантике которого даются «сведения о неспособности земли носить на себе людей с трудным, тяжелым характером» [21, с. 340]. ФЕ с компонентом-наименованием водных стихий У многих народов мира воззрения о плодоносящем, порождающем начале были связаны с водоемами, в основе чего лежало древнее восприятие воды в качестве всеобщего начала [18, с. 161]. Общеизвестно, что тело человека на 80% состоит из воды, и данное знание находит отражение в организации семантики фразеологизмов. Так, в якутском и хакасском языках ассоциативно-образное знание о воде обобщается в устойчивых сочетаниях, характеризующих самого человека: як. уу долгун тыыннаах – букв. с дыханием как водяная волна [17, стб. 733]; хак. харах суғлығ – букв. глаза с водой [12, с. 101]. Якутский компонент долгун ‘волна, волнение воды, буря’ cчитается монголизмом [22, с. 66]. Жидкость в языческом сознании нередко соотносится с речью [23, с. 76]. В якутском, хакасском, казахском языках человек красноречивый, умеющий свободно, гладко говорить, характеризуется фразеологизмами: як. уу тэстибэтинэн саҥарар киһи – букв. говорит так (складно), что и вода не просочится [8, с. 16]; хак. суғ тiллiг – букв. с водяным языком [11, с. 77]; каз. судай бiледи – букв. говорит как вода бежит [14, с. 161]. Вместе с тем в якутском языке компонент уу ‘вода’ в составе ФЕ используется для негативной 71 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА оценки человека в значении ‘пустослов, пустомеля, болтун’: уу ньамаан тыллаах – букв. с жидкой водянистой речью. Вода в якутском языке символизирует невинность, непорочность: уу туҥуй – нравственно чистый, целомудренный [24, с. 119]. Но в то же время лексема уу ‘вода’ в составе устойчивого сочетания слов репрезентирует оценочную характеристику негативного поведения лица: уу уллуҥах ‘человек, ведущий непоседливый образ жизни’, букв. водяная подошва [9, с. 287]; ууга уймаммат киһи ‘хулиган, пройдоха, ловкач’, букв. не касается воды [9, с. 281]. В якутском языке лексема-компонент далай ʽмасса воды в одном месте, водный мир, большая вода, многоводное мореʼ [17, стб. 668] в составе ФЕ моделирует оценочную семантику терпеливости, выдержанности человека: далай тулуйуулаах – букв. с морем терпения [17, стб. 668]. Якутское далай имеет тюрко-монгольские лексические параллели: др.-тюрк. талуй ‘море’ «отмечено уже в памятнике Кюль-Тегина, умершего в 731 г.» [26, с. 159]; п.-монг. dalai ‘море, океан; большое озеро’; монг. далай ‘океан, море’ [25, с. 70]. Другая якутская лексема, обозначающая ‘море’, – байҕал участвует в оценочной характеристике предприимчивого человека, не боящегося риска: баһа – байҕал, (кутуруга – куйаар) – букв. голова его – море, (хвост его – безвестная даль). Так «говорят о людях, ведущих много рискованных предприятий, исход которых предвидеть нельзя» [7, с. 120]. Восприятие предприимчивых людей в якутском обществе неоднозначное, о чем Р. И. Бравина пишет следующее: «<…> идеалом саха традиционного времени был человек тихий, уравновешенный, сдержанный, внешне не проявляющий свои эмоции, в то же время якуты не скрывали своего восхищения людьми с отчаянными головами, которые не боялись рисковать для счастья» [18, с. 150]. Таким образом, данное устойчивое сочетание в речи можно использовать как с положительной, так и с отрицательной коннотацией. Якутская лексема байҕал ‘море, обилие, богатство вод; океан’ обычно сводится к тюрк. бай ‘богатый’ + тюрк. көл ‘озеро’. Также существует мнение, что байҕал – монголизм: бур. байгаал воды, обширный бассейн’. Так, якутскую лексему байҕал, как и далай, можно считать общетюркомонгольским словом [26, с. 112]. водоем, множество ‘большой Якутский өрүс ʽводный поток, рекаʼ участвует в проявлении семантики образной характеристики скупого, жадного человека: өрүскэтигэр өрүскэ түспүт – букв. от жадности упал в реку [8, с.117]. А ‘исток небольшой реки, речки’ үрэх в якутском сознании ассоциируется с отдаленностью, периферийностью, и человек, живущий в том месте, представляется отсталым от жизни, темным: үрэх баһынааҕы киһи – букв. человек, находящийся в верховьях речки [17, стб. 398]. Существует мнение, что якутские лексемы өрүс ʽводный поток, рекаʼ и үрэх ‘речка’, вероятно, представляют собой старый монголизм с суффиксацией, соответствующий общетюркскому ӧ:z [19, с. 90] < пратюрк. *ӧrs, *ӧrs-en, ср. монг. *urus-‘течь’, *usu-n < *ursu-n ‘вода’ с регулярным развитием сочетания [27, с. 36]. В то же время Н. К. Антонов и Г. Г. Левин як. өрүс ʽводный поток, рекаʼ сопоставили с орх. ÿгÿз и уйг. әгүз ‘лужа, скопление талой воды’, а як. үрэх ‘речка’ с др.-тюрк. арых [6, с. 15], [28, с. 123]. В якутском языке гидроним күөл ʽозероʼ участвует в фразеологизации оценки глупого, неумного человека: күөл акаары – букв. озерный дурак [9, с. 263], а в алтайском языке используется при характеристике внешности человека: кöл кеберлÿ кöс – черные, блестящие глубокие глаза, букв. как озера глаза [10, с. 118]. Гидроним күөл ~ кöл ʽозероʼ имеет общетюркское распространение, а также широко представлен и в других языковых семьях (ср.-перс. kwl‘яма’; уральск. *kelʌ ‘пруд, болотце, речной залив’; дравид. *k/o/lʌ ‘водоем, пруд’; сем.-хам.*ḳᵘl ‘водоем, река’ [27, с. 379]). В якутском языке наблюдается фразеологизация с участием компонентов, представляющих названия атмосферных осадков хаар ‘снег’ и ардах ‘дождь’, которые 71 выражают компаративную оценку внешних качеств человека: хаар курдук астаах – букв. с белыми, как снег, волосами, совершенно седой [17, стб. 3329]; хаар курдук эттээх – с телом белым, как снег [17, стб. 3329]. Хаар в значении ʽвыпавший на всю зиму снегʼ в якутской лингвокультуре служит мерилом для номинации возраста в отношении старого, пожилого человека: хаара ылла ʽон постарелʼ [17, стб. 3329], букв. снег его (возраст) взял, (ср. рус. ʽгоды берутʼ). Также хаар ‘снег’ выступает смыслообразующим компонентом семантики ФЕ, характеризую- щей человека прямодушного, благонравного, сыа хаары быспат – букв. человек, не бороздящий мягкого снега. [7, с. 171]. А устойчивое сочетание арай хаарга үктэммитэ кырдьык – букв. у него только следы, оставленные на снегу, правдивы [9, с. 107] репрезенти- рует негативный фразеологический образ лжеца, обманщика. Якутский компонент хаар ‘снег’ (орх. qar; ср.-кыпч. qar; ср.-огуз. qar; каз. qar; алт. qar; тур. kar; хак. тув. тоф. xar) восходит к пратюрк. *qār. В якутском и тувинском языках хаар ~ xar ‘снег’ приобрело переносное значение ʽгод, возраст’ [27, с. 362]. Ардах ‘дождь’ в якутском языке участвует в номинации слабого здоровьем, болезненного, постоянно недомогающего человека: ардах киһи – букв. дождливый человек [17, стб. 147]. В основании данной ФЕ, возможно, лежит представление о воде как источнике болезней, несчастья. По предположению Н. И. Даниловой, первичным номинативным значением слова ардах в якутском языке было ‘непогода, ненастье, ненастная (дождливая или снежная) погода’, которое затем в результате семантического сдвига стало пониматься как ‘дождь’. Этимология якутского ардах, по-видимому, происходит от якутской глагольной основы ардаа ‘быть ненастным, дождить’, который сопоставляется с др.-тюрк. арта-, общетюрк. арда- ‘портиться, гибнуть; разрушаться’ [29, с. 153-155]. ФЕ с компонентом-наименованием древесной фауны В рамках рассматриваемого фразеосемантического поля особую группу составляют ФЕ с компонентами названий древесной фауны, в основном, представителей лесо- таежной зоны. Древнетюркское изречение sögüt süliŋä qaδıŋ qasıŋa ‘ива известна своей свежестью, береза корой (твердостью)’ употребляется в переносном значении – ‘у каждого человека, как у каждой вещи свое характерное свойство’ [15, с. 404]. Так, в традиционном сознании тюркских народов символика дерева, как и в других лингвокультурах, связана «с анимистическими представлениями, поэтому она более архаична. В них связь человека с деревом носит магический характер, вследствие чего все признаки дерева переносились на человека» [30, с. 42]. Почти во всех тюркских языках для обозначения дерева используется лексема аҕач, аҕаш, агач [27, c. 242], (орх. yγač; др.-уйг. yγač; ср.-кыпч. aγač; тур.aγač; каз.aγaš; алт. aγač; хак. aγas; тув. yjaš). Общетюркская лексема восходит к пратюрк. основе *yγač, который считается универсальным обозначением дерева, а другие типа *terek (параллелен с як. тирэх ‘тополь’) носят ареальный характер [19, с. 104]. Вместе с тем небезынтересно заметить, что только в якутском языке дерево называют словом мас, которое сравнивается с уйг. лексемой маш ‘растение семейства бобовых’ [24, c. 242]. Однако Н. К. Антонов якутское мас считал возможным монголизмом, сопоставив с монг. мод(он) ‘дерево, лес; древесина, бревно’, которое в древности при словопроизводстве утрачивало конечное дон [6, с. 24]. Так, якутский компонент мас ‘дерево’ участвует во фразеологиза- ции оценки умственных способностей человека: мас акаары – букв. дурак как дерево; деревянная башка [17, стб. 1533], оценки индивидуального качества лица – наивно простодушного человека: мас хайдыбытыныы көнө – букв. прямой, как колотое дерево [9, с. 11]. Несмотря на то, что в алтайском, тувинском, хакасском, казахском языках обнаруживаются устойчивые сочетания слов с компонентами названий древесной фауны, 73 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА в современном якутском фразеообразовании они прямых аналогий не имеют. Так, в данных тюркских языках установлены следующие компоненты древесной фауны в составе ФЕ. В древнетюркском и казахском языках лексическая единица tal ~ тал ‘ива’ в составе ФЕ номинирует женскую стройность, гибкость, красивую походку: др.-тюрк. tal boδluγ – букв. с телом как тал [15, с. 108]; каз. тал шыбыктай (бұралған) – букв. гибкая, как ветка ивы [14, с. 170]; для сравнения: талах ‘ива’ в якутском языке участвует в номина- ции жизненного опыта: иэмэх талахтыы эриллибит – букв. закалился как легкогнущаяся ива [24, c. 170]. В древнетюркском и алтайском языках сильные мышцы и крепкий стан человека сравниваются с берёзой qajıŋ ~ кайыҥ: др.тюрк. qajıŋ teg bodum erdi ‘стан мой был крепким, как берёза’ [15, с. 407]; алт. бырчыт кайыҥ балтырлу – букв. с крепкими берёза-мышцами [10, с. 56]. В тувинском языке стройная фигура человека сравнивается с пихтой – хвойным деревом, относящимся к семейству сосновых: чойгандег сынныг – букв. со станом, как пихта [13, с. 114]. В хакасском языке компонент ‘береста’ тос в составе ФЕ описывает человека с бледным лицом (бледнолицего): ах тос сырайлығ – букв. с лицом белой бересты [12, с. 654]. Все вышеприведенные примеры устойчивых сочетаний с компонентом названия древесной фауны входят в фразеосемантическую группу оценки внешних качеств человека. В якутском языке наблюдается национальная специфика при наборе компонентов названий древесной фауны в составе фразеологических единиц, характеризующих фундаментальный концепт ЧЕЛОВЕК. Установлены компоненты как исконно тюркского происхождения, так и лексемы, имеющие прямую лексико-семантическую параллель с монгольскими и тунгусо-манчжурскими языками. Так, в якутском языке лексема тиит ‘лиственница’ (тув. dyt; тоф. tyt; хак. tyt; шор. tyt; др.-уйг. tyt), восходящая к общетюркской праформе *tῗt [27, с. 402], в составе ФЕ номинирует внешнее качество лица – рост человека соотносится с образом высокого дерева: тиит саҕа бэйэлээх – ‘сам он вышиной с лиственницу’ [17, стб. 424]. Следует заметить, что в языковой картине мира якутов тиит ‘лиственница’ большей частью сравнивается с юношами. Слова-компоненты чаллах и силиргэх ʽкорень дереваʼ в составе якутских ФЕ, характеризующих человека, моделируют семантику ʽкрепкий, плотного сложения, мускулистыйʼ: эт чаллах киһи – букв. человек, как корень лиственницы [9, с. 411], силиргэх курдук – букв. как корень дерева (человек) [9, с. 386]. Якутский чаллах ʽкорень дереваʼ сравнивается в словаре Пекарского с джаг. чал ‘корень дерева’ [17, стб. 3562], а компонент силиргэх, вероятно, образован от якутского образного слова силир, описывающего ‘крепость, твердость’+ гэх, именной аффикс [17, стб. 2220]. В якутском языке лексема харыйа ‘ель’ используется в общей оценке чрезвычайно упрямого, несговорчивого человека: харыйаны таҥнары соспут курдук – букв. как ель, которую волокут в обратном направлении [7, с. 114]. Якутское слово харыйа ‘ель’ находит прямую параллель в тюркских языках Сибири с лексемой garaγaj ‘сосна’, которая «проходит по алтайскому, шорскому, а также хакасскому языкам (за исключением абаканского говора, качинского диалекта и кызыльского диалекта» [31, с. 11]. С участием древесных компонентов силис ʽкореньʼ и мутук ʽсукʼ организуются ФЕ с семантикой оценки на основе семейно-родственных отношений. Они репрезентируют экспрессивное отношение к одинокому человеку, не имеющему родственников, семьи и близких: силиһэ-мутуга суох – букв. без корней и сучьев [9, с. 112]. Так, якутская лексема силис ʽкореньʼ сравнивается с др.-тюрк. йылдыз ‘корень, основание’ [24, с. 388], а якутская мутук ʽсукʼ находит параллель с общетюркским бутах, бутых в том же значении [32, с. 286].73 Якутское слово дүлүҥ ‘чурбан’, связанное с хозяйственной деятельностью, имеет параллель по фоно-структурному признаку в бурятском языке с лексемой нүлэ ‘чурбан’ [19, стб. 757]. С участием данной лексемы создается фразеологический образ тихого, скромного человека: сытар дүлүҥү атыллаабат киһи – букв. человек, не переступающий через лежащее бревно [9, с. 169]. Также якутский дабархай ‘древесная смола, сера' сравнивается с монг. давиркай в том же значении [22, с. 66] и в составе якутской ФЕ характеризует скупого и жадного человека дабархай сүүрбэт киһитэ – букв. человек, у которого не течет смола. В якутском языке понятие ‘благосостояние, сытая жизнь’ отражается в семантике ФЕ cыбар олохтоох – живущий в роскоши, где компонент cыбар ‘чаща, мелкий, но густой (непроходимый) лес, трущоба, кустарник’ имеет лексико-семантическую параллель в тюркских языках: каз. диал. шүбар ‘место, изобилующее растительностью’, туркм. сүмме ‘непроходимый, дремучий (лес)’ [24, с. 360] и в монгольских языках: бур. шiбэр ‘чаща’, монг. сiбер ‘чаща, лесок, орешник’ [17, стб. 2428]. Базовый компонент ойуур ‘лес’ в составе якутских ФЕ номинирует эпического ‘защитника, опору своего племени (семьи)’: суон ойуур курдук дурда, халыҥ ойуур курдук хахха – защита, словно густой лес, ограда, словно дремучий лес [7, с. 82]. В образно-мотивационном основании данной ФЕ компонент ойуур ‘лес’ представлен положительным образом защиты и ограды от враждебных сил абаасы для людей Срединного мира, вместе с тем иногда ментальный образ леса в представлениях якутов «отождествлялся с ‘иномирьем’ и ассоциировался с ‘чужим’ пространством» [33, с. 31]. Лексема ойуур ‘лес’ в якутском языке считается по фоно-структурному признаку безэквивалентной лексемой по отношению к родственным тюркским языкам. В тюркских языках ‘лес’ обозначают несколькими лексемами: 1. *orman (тур. orman; каз. orman); 2. *aγačlyq; 3. *aryγ (др.-уйг.aryγ; хак., тув., тоф. aryγ, як., долг.ary:; 4. *toqoi (каз. toγaj; кирг. toqaj;уйг.toqaj); 5. *daγ(як., долг. tya); 6. *ǯeŋgel (каз. šeŋgel) [19, с. 110-111]. Вместе с тем входящий в состав ФЕ якутский компонент ойуур ‘лес’ Н. К. Антонов сопоставляет с монг. ой ‘лес’; бур. ойҕур ‘в лес’ [6, с. 23]. Ранее установлено, что якутский аффикс – уур относится к непродуктивным и омертвелым формам, имеющим монгольское происхождение, первоначально имевшим вид -ҕур [34, с. 120]. ФЕ с компонентом ‘Гора, степь’ В алтайском, тувинском и хакасском языках компоненты названия ландшафта кырлаҥ ‘горный хребет’ и чазы ‘степь’ в составе ФЕ описывают внешнее качество человека: 1) оценка прямого, красивого, без горбинки носа: алт. коо кырлаҥ тумчукту – букв. с горой носом [10, с. 31], тув. кырлаҥ думчук – букв. горный хребет-нос [13, с. 86]; 2) оценка широколицего, мордатого человека: хак. чазы сырай – букв. лицо степь [12, с. 923]. В якутском языке не обнаруживается экспрессивно сравнительных фразеологизмов с подобным набором компонентов. ФЕ с компонентом названия плодовых растений В рассматриваемых тюркских языках растительная метафора лежит в образной характеристике внешних качеств человека – оценке эталонной красоты черных, блестящих глаз: як. моонньоҕон хара харахтаах – букв. с черными смородиновыми глазами; алт. бороҥоттый көс – букв. как смородина глаза; хак. харағат харахтығ – букв. со смородиновыми глазами; каз. қарақат көзди – букв. смородина глаза; тув. чодураа дег карактыг – букв. с глазами как черемуха [13, с. 537]. Из этого можно заключить, что у тюркских народов красивым и эталонным считается именно эстетический идеал черных и блестящих глаз. Как отмечает М. Л. Ковшова, «пора молодости соотносима с порой цветения, и поэтому растительная метафора лежит в основании многих фразеологизмов» [35, с. 613]. Это подтверждается и материалом якутского языка: ФЕ буспут дьэдьэн курдук – букв. 75 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА как спелая земляника, которая символизирует ‘здоровье, красоту, свежий вид’ человека [12, с. 146]. Якутская лексема моонньоҕон ‘смородина’ имеет тюрко-монгольские параллели: кирг. mojul, каз. mojyl, монг. mojil-su ‘черемуха’ [19, с. 397]. Якутский компонент дьэдьэн ‘земляника’ сравнивается с бур. зедегене в том же значении [36, с. 520]. Таким образом, рассмотренный материал якутского и других тюркских языков выявляет следующие лексические параллели слов-компонентов и их фразеосеманти- ческие разряды: а) в якутском языке выявлены лексемы-компоненты, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, имеющие лексические параллели как в тюркских, так и в монгольских языках: 1. ‘море’ – як. далай // тюрк. далай // монг. далай; 2. як. байҕал // тюрк. бай+көл // бур. байгаал ‘море; большой водоем, множество воды, обширный бассейн’; 3. ‘река’– як. өрүс // пратюрк. *ӧrs, *ӧrs-en // орх. ÿгÿз // уйг. әгүз ‘лужа, скопление талой воды’ // ср. монг. *ursu-n ‘вода’; 4. ‘дерево’– як. мас // уйг. маш ‘растение семейства бобовых’ // мод(он) ‘дерево, лес’; 5. як. моонньоҕон ‘смородина’ // кирг. mojul // каз. mojyl // монг. mojil-su ‘черемуха’; 6. як. cыбар ‘чаща’ // казах. диал. шүбар ‘место, изобилующее растительностью’, туркм. сүмме ‘непроходимый, дремучий (лес)’ // бур. шiбэр ‘чаща’, монг. сiбер ‘чаща, лесок, орешник’. Однако из этих лексических параллелей в создании ФЕ участвуют лишь якутские слова-компоненты, которые создают фразеосемантические разряды, характеризующие человека: ‘море’ далай → ‘спокойствие, терпеливость’; як. байҕал → ‘предприимчивый, не боящийся риска’; ‘река’ өрүс → ‘скупость, жадность’; ‘дерево’ мас → ‘дурак’, ‘простодушный’; моонньоҕон ‘смородина’ → ‘черные, блестящие глаза’; ‘чаща’ сыбар → ‘роскошь’; б) обнаружены якутские лексемы-компоненты, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, имеющие лексические параллели в тюркских языках, из них ряд компонентов входит в состав ФЕ, которые устанавливают фразеологические параллели со следующими фразеосемантическими разрядами, характеризующими человека: ‘вода’ уу → ‘красноречивость’ (хак., як.); ‘земля’ сир → ‘бесполезность’ (як., тув., др.-тюрк.). Якутские лексемы исконно тюркского происхождения, организующие фразеосемантические разряды, присущие только якутскому фразеообразованию: ‘земля’ буор → ‘бесполезность’; ‘вор’; ‘бесстыдство’; ‘злость’; ‘безземельность’; ‘скупость’; ‘вода’ уу → ‘скромность’; ‘пустословие, болтливость’; ‘человек’; ‘пройдоха’; ‘непоседливость’; ‘невинность, непорочность’; ‘озеро’ күөл → ‘пьянство’; ‘глупость’; ‘речка’ үрэх → ‘малоразвитость’; ‘снег’ хаар → ‘лживость’; ‘пустословие’; ‘скромность’; ‘старость’; ‘белотелость’; ‘гора’ хайа → ‘оценка глаз’; ‘бедность’; ‘грубость; ‘лиственница’ тиит → ‘высокий рост’; ‘ель’ харыйа → ‘простодушие’; ‘корень дерева’ чаллах → ‘крепкое телосложение’; ‘корень и сучья’ силис-мутук → ‘родовитость, безродность’; ‘трава’ от → ‘тонкорукий, тонконогий’; ‘скромность’; ‘дождь’ ардах → ‘хилость, болезненность’; в) якутские лексемы-компоненты, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, имеющие лексические параллели в монгольских языках и считающиеся монголизмами: як. дабархай // монг. давиркай ‘древесная смола, сера’; як. ойуур // монг. ой ‘лес’; як. дүлүҥ ‘обрубок дерева’ // бур. нүлэ ‘чурбан’; як. дьэдьэн // бур. зедегене ‘земляника’ // монг. зэдгэнэ ‘клубника’. Эти монголизмы в составе якутских ФЕ организуют следующие фразеосемантические разряды, характеризующие человека: дабархай → ‘скупой, жадный’; ‘обрубок дерева’ дүлүҥ → ‘скромность’; ‘враль’; ‘земляника’ дьэдьэн → ‘здоровый вид’. Заключение Итак, как показывает рассмотренный нами фразеологический материал, лексемыкомпоненты, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, в составе якутских ФЕ, организующих фразеосемантическое поле «качественно-оценочная 75 характеристика человека», являются на 90% исконно тюркского происхождения, в незначительном количестве встречаются слова монгольского происхождения. Отсутствие тунгусо-маньчжурских лексических параллелей говорит о недостаточном взаимодействии якутского языка с тунгусо-маньчжурскими языками в формировании фундаментального концепта ЧЕЛОВЕК в якутской фразеологической системе. Наличие определенного количества аналогичных семантически мотивированных фразеологизмов в якутском и казахском, тюркских языках Южной Сибири свидетельствует о том, что фразеологическая система тюркских языков имеет общие древние корни. Вместе с тем схожесть ассоциативных образов может быть обусловлена также и универсальными знаниями об окружающем мире и общечеловеческой природой. А национально-специфичные фразеологизмы якутского языка, не имеющие параллелей в родственных тюркских языках, подтверждают тезис о том, что формирование этих фразеологизмов протекало в процессе развития якутского языка в условиях неконтакта с последними. Л и т е р а т у р а 1. Нелунов А. Г. Глагольная фразеология якутского языка. – Якутск: Кн. изд-во, 1981. – 125 с. 2. Готовцева Л. М. Фразеологические единицы с соматическим компонентом языка саха как объект сопоставительного изучения: дисс. … канд. филол. наук. – Якутск, 1994. – 218 с. 3. Готовцева Л. М. Традиционная одежда якутов: лексико-фразеологические и лингвокультурные // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Лингвистика и аспекты межкультурная коммуникация. – 2017. – Т. 15. – № 2. – С. 81-90. 4. Готовцева Л. М., Николаева Т. Н., Прокопьева А. К. Базовые бинарные концепты как фрагменты языковой картины мира якутов // Томский журнал лингвистических и антропологичес- ких исследований. – 2017. – № 3 (17). – С. 21-30. 5. Нелунов А. Г. Якутско-монгольские фразеологические параллели // Сравнительносопоставительное изучение тюркских и монгольских языков. Материалы Международной научнопрактической конференции. – 2018. – С. 93-100. 6. Антонов Н. К. Материалы по исторической лексике якутского языка. – Якутск: Кн. изд-во, 1971. – 174 с. 7. Кулаковский А. Е. Научные труды. [Подготовили к печати: Н. В. Емельянов, П. А. Слепцов]. – Якутск: Кн. изд-во, 1979. – 484 с. 8. Емельянов Н. В. Якутские пословицы и поговорки. – Якутск: Кн. изд-во, 1962. – 245 c. 9. Нелунов А. Г. Якутско-русский фразеологический словарь. – Новосибирск: Изд-во СО РАН. Филиал «Гео», 2002. –Т. 1. – 287 с. – Т. 2. – 420 с. 10. Чумакаев А. Э. Алтайско-русский фразеологический словарь. – Горно-Алтайск: Институт алтаистики им. С. С. Суразакова, 2005. – 312 с. 11. Боргоякова Т. Г. Краткий хакасско-русский фразеологический словарь. – Абакан: Изд-во ХГУ им. Н. Ф. Катанова, 1996. – 144 с. 12. Хакасско-русский словарь / Под ред. Субраковой О. В. – Новосибирск: Наука, 2006. – 1115 с. 13. Тувинско-русский словарь / Сост. Э. Р. Тенишев. – М: Самиздат, 2008. – 338 с. 14. Казахско-русский фразеологический словарь / Сост.: К. Х. Кожахметова, Р. Е. Жайсакова, К. Х. Кожахметова. Алма-Ата: Мектеп, 1988. 224 с. 15. Древнетюркский словарь / Под ред. В. М. Наделяева, Д. М. Насилова, Э. Р. Тенишева, А. М. Щер- бака. – Л.: Наука, 1969. – 676 с. 16. Егорова Л. И. Культ неба: истоки и традиции (на материала текстов олонхо и лексики саха): монография; отв. редактор А. И. Гоголев. – Якутск: Издательский дом СВФУ, 2012. – 116 с. 17. Пекарский Э. К. Словарь якутского языка: В 3 т. 2-е изд. фотомеханич. / Пекарский Э. К. – М.: Изд-во Академии наук СССР, 1959. 18. Бравина Р. И. Концепция жизни и смерти в культуре этноса: На материале традиций саха. – Новосибирск: Наука, 2005. – 307 с. 77 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА 19. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Лексика: 2-е изд. доп. – М.: Наука, 2001. – 822 с. 20. Хертек Я. Ш. Фразеология современного тувинского языка. – Кызыл, 1978. – 100 с. 21. Чугунекова А. Н. Концепт чир (‘земля’) в языковой картине мира хакасов // Мир науки, культу ры, образования. – 2017. – №3(64). – С. 338-342. 22. Рассадин В. И. Монголо-бурятские заимствование в сибирских тюркских языках. – М.: Наука, 1980. – 116 с. 23. Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. – М.: Гуманит. изд. центр. ВЛАДОС, 1996. – 416 с. 24. Большой толковый словарь якутского языка: В 15 т. / Под ред. П.А. Слепцова. – Новосибирск: Наука, 2009. – Т.6.: – Л, М, Н. – 519 с.; 2011. – Т.8: С – сөллөҕөр. – 572 с.; 2012. – Т.9: С – сөллөй – сээн, Һ. – 630 с.; 2013. – Т. 10: Т: т – төһүүлээ. – 575 с.; 2015. – Т. 12: У, Ү. – 598 с. 25. Татаринцев Б. И. Этимологический словарь тувинского языка. – Новосибирск: Наука, 2002. – 388 с. (Т.II: Д, Ё, И, й). 26. Попов Г. В. Этимологический словарь якутского языка. – Новосибирск: Наука, 2003. – 180 с. (Ч. 1: А – Дь). 27. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Пратюркский язык-основа. Картина мира пратюркского этноса по данным языка / Отв. ред. Э. Р. Тенишев, А. В. Дыбо. – М.: Наука, 2006 с. – 908 с. 28. Левин Г. Г. Историческая связь якутского языка с древними тюркскими языками VII-IX вв. (в сравнительно-сопоставительном аспекте с восточно-тюркскими и монгольскими языками). – Якутск: Издательский дом СВФУ, 2013. – 439 с. 29. Данилова Н. И. Наименования дождя в якутском языке // Россия: Труды X Всероссийского съезда востоковедов, посвященного 125-летию со дня рождения выдающегося востоковеда Ахмет- Заки Валиди Тогана. Книга 2. – Уфа: ИИЯЛ УНЦ РАН, 2015. – С. 152-155. 30. Захарова А. Е. Архаическая ритуально-обрядовая символика народа саха (по материалам олонхо). – Новосибирск: Наука, 2004. – 312 с. 31. Широбокова Н. Н. Отражение языковых контактов в лексике тюркских языков Сибири // Языки коренных народов Сибири. Вып. 14. – Новосибирск, 2004. – С. 4-21. 32. Татаринцев Б. И. Этимологический словарь тувинского языка. – Новосибирск: Наука, 2000. – 341 с. (Т.I: А-Б). 33. Романова Е. Н., Данилова Н. К. Концепт леса у периферийных групп северных тюрков // Общество: философия, история, культура. – 2015.– №6. – С. 75-77. 34. Грамматика современного якутского литературного языка. Фонетика и морфология / Под. ред. Е. И. Убрятовой, Е. И. Коркиной, Л. Н. Харитонова, Н. Е. Петрова. – М.: Наука, 1982. – 496 с. 35. Ковшова М. Л. Понятие красоты в русской фразеологии и фольклоре: внешние и внутренние свойства человека // Логический анализ языка. Языки эстетики: Концептуальные поля прекрасного и безобразного / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Индрик, 2004. – С. 613-620. 36. Толковый словарь якутского языка / Под ред. П. А. Слепцова. – Новосибирск: Наука, 2006. – Т.3: Г, Д, Дь, И. – 844 с. R e f e r e n c e s 1. Nelunov A. G. Glagol'naya frazeologiya yakutskogo yazyka. – YAkutsk: Kn. izd-vo, 1981. – 125 s. 2. Gotovceva L. M. Frazeologicheskie edinicy s somaticheskim komponentom yazyka saha kak ob"ekt sopostavitel'nogo izucheniya: diss. … kand. filol. nauk. – YAkutsk, 1994. – 218 s. 3. Gotovceva L. M. Tradicionnaya odezhda yakutov: leksiko-frazeologicheskie i lingvokul'turnye aspekty // Vestnik Novosibirskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Lingvistika i mezhkul'turnaya kommunikaciya. – 2017. – T. 15. – № 2. – S. 81-90. 4. Gotovceva L. M., Nikolaeva T. N., Prokop'eva A. K. Bazovye binarnye koncepty kak fragmenty yazykovoj kartiny mira yakutov // Tomskij zhurnal lingvisticheskih i antropologicheskih issledovanij. – 2017. – № 3 (17). – S. 21-30.77 5. Nelunov A. G. YAkutsko-mongol'skie frazeologicheskie paralleli // Sravnitel'no-sopostavitel'noe izuchenie tyurkskih i mongol'skih yazykov. Materialy Mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. – 2018. – S. 93-100. 6. Antonov N. K. Materialy po istoricheskoj leksike yakutskogo yazyka. – YAkutsk: Kn. izd-vo, 1971. – 174 s. 7. Kulakovskij A. E. Nauchnye trudy. [Podgotovili k pechati: N. V. Emel'yanov, P. A. Slepcov]. – YAkutsk: Kn. izd-vo, 1979. – 484 s. 8. Emel'yanov N. V. YAkutskie poslovicy i pogovorki. – YAkutsk: Kn. izd-vo, 1962. – 245 c. 9. Nelunov A. G. YAkutsko-russkij frazeologicheskij slovar'. – Novosibirsk: Izd-vo SO RAN. Filial «Geo», 2002. –T. 1. – 287 s. – T. 2. – 420 s. 10. CHumakaev A. E. Altajsko-russkij frazeologicheskij slovar'. – Gorno-Altajsk: Institut altaistiki im. S. S. Surazakova, 2005. – 312 s. 11. Borgoyakova T. G. Kratkij hakassko-russkij frazeologicheskij slovar'. – Abakan: Izd-vo HGU im. N. F. Katanova, 1996. – 144 s. 12. Hakassko-russkij slovar' / Pod red. Subrakovoj O. V. – Novosibirsk: Nauka, 2006. – 1115 s. 13. Tuvinsko-russkij slovar' / Sost. E. R. Tenishev. – M: Samizdat, 2008. – 338 s. 14. Kazahsko-russkij frazeologicheskij slovar' / Sost.: K. H. Kozhahmetova, R. E. ZHajsakova, K. H. Kozhahmetova. Alma-Ata: Mektep, 1988. 224 s. 15. Drevnetyurkskij slovar' / Pod red. V. M. Nadelyaeva, D. M. Nasilova, E. R. Tenisheva, A. M. SHCHerbaka. – L.: Nauka, 1969. – 676 s. 16. Egorova L. I. Kul't neba: istoki i tradicii (na materiala tekstov olonho i leksiki saha): monografiya; otv. redaktor A. I. Gogolev. – YAkutsk: Izdatel'skij dom SVFU, 2012. – 116 s. 17. Pekarskij E. K. Slovar' yakutskogo yazyka: V 3 t. 2-e izd. fotomekhanich. / Pekarskij E.K. – M.: Izd-vo Akademii nauk SSSR, 1959. 18. Bravina R. I. Koncepciya zhizni i smerti v kul'ture etnosa: Na materiale tradicij saha. – Novosibirsk: Nauka, 2005. – 307 s. 19. Sravnitel'no-istoricheskaya grammatika tyurkskih yazykov. Leksika: 2-e izd. dop. – M.: Nauka, 2001. – 822 s. 20. Hertek YA. SH. Frazeologiya sovremennogo tuvinskogo yazyka. – Kyzyl, 1978. – 100 s. 21. CHugunekova A. N. Koncept chir (‘zemlya’) v yazykovoj kartine mira hakasov // Mir nauki, kul'tury, obrazovaniya. – 2017. – №3(64). – S. 338-342. 22. Rassadin V. I. Mongolo-buryatskie zaimstvovanie v sibirskih tyurkskih yazykah. – M.: Nauka, 1980. – 116 s. 23. Makovskij M. M. Sravnitel'nyj slovar' mifologicheskoj simvoliki v indoevropejskih yazykah: Obraz mira i miry obrazov. – M.: Gumanit. izd. centr. VLADOS, 1996. – 416 s. 24. Bol'shoj tolkovyj slovar' yakutskogo yazyka: V 15 t. / Pod red. P.A. Slepcova. – Novosibirsk: Nauka, 2009. – T.6.: – L, M, N. – 519 s.; 2011. – T.8: S – sөllөҕөr. – 572 s.; 2012. – T.9: S – sөllөj – seen, Һ. – 630 s.; 2013. – T. 10: T: t – tөһүүlee. – 575 s.; 2015. – T. 12: U, Ү. – 598 s. 25. Tatarincev B. I. Etimologicheskij slovar' tuvinskogo yazyka. – Novosibirsk: Nauka, 2002. – 388 s. (T.II: D, YO, I, J). 26. Popov G. V. Etimologicheskij slovar' yakutskogo yazyka. – Novosibirsk: Nauka, 2003. – 180 s. (CH. 1: A – D'). 27. Sravnitel'no-istoricheskaya grammatika tyurkskih yazykov. Pratyurkskij yazyk-osnova. Kartina mira pratyurkskogo etnosa po dannym yazyka / Otv. red. E. R. Tenishev, A. V. Dybo. – M.: Nauka, 2006 s. – 908 s. 28. Levin G. G. Istoricheskaya svyaz' yakutskogo yazyka s drevnimi tyurkskimi yazykami VII-IX vv. (v sravnitel'no-sopostavitel'nom aspekte s vostochno-tyurkskimi i mongol'skimi yazykami). – YAkutsk: Izdatel'skij dom SVFU, 2013. – 439 s. 29. Danilova N. I. Naimenovaniya dozhdya v yakutskom yazyke // Rossiya: Trudy X Vserossijskogo s"ezda vostokovedov, posvyashchennogo 125-letiyu so dnya rozhdeniya vydayushchegosya vostokoveda Ahmet-Zaki Validi Togana. Kniga 2. – Ufa: IIYAL UNC RAN, 2015. – S. 152-155. 30. Zaharova A. E. Arhaicheskaya ritual'no-obryadovaya simvolika naroda saha (po materialam 79 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА olonho). – Novosibirsk: Nauka, 2004. – 312 s. 31. SHirobokova N. N. Otrazhenie yazykovyh kontaktov v leksike tyurkskih yazykov Sibiri // YAzyki korennyh narodov Sibiri. Vyp. 14. – Novosibirsk, 2004. – S. 4-21. 32. Tatarincev B. I. Etimologicheskij slovar' tuvinskogo yazyka. – Novosibirsk: Nauka, 2000. – 341 s. (T.I: A-B). 33. Romanova E. N., Danilova N. K. Koncept lesa u periferijnyh grupp severnyh tyurkov // Obshchestvo: filosofiya, istoriya, kul'tura. – 2015.– №6. – S. 75-77. 34. Grammatika sovremennogo yakutskogo literaturnogo yazyka. Fonetika i morfologiya / Pod. red. E. I. Ubryatovoj, E. I. Korkinoj, L. N. Haritonova, N. E. Petrova. – M.: Nauka, 1982. – 496 s. 35. Kovshova M. L. Ponyatie krasoty v russkoj frazeologii i fol'klore: vneshnie i vnutrennie svojstva cheloveka // Logicheskij analiz yazyka. YAzyki estetiki: Konceptual'nye polya prekrasnogo i bezobraznogo / Otv. red. N. D. Arutyunova. – M.: Indrik, 2004. – S. 613-620. 36. Tolkovyj slovar' yakutskogo yazyka / Pod red. P. A. Slepcova. – Novosibirsk: Nauka, 2006. – T.3: G, D, D', I. – 844 s. Список использованных языков Бур. – бурятский; джаг.– джагатайский (чагатайский); долг. – долганский; дравид. – дравидийский; др.-тюрк. – древнетюркский; каз. – казахский; кирг. – киргизский; монг. – монгольский; орх. – орхонский; п-монг. – письменно-монгольский; пратюрк. – пратюркский; сем.-хам. – семито-хамитские; ср.-кыпч. – средне-кыпчакский; ср-огуз. – средне-огузский; ср-перс. – средне-персидский; тоф. – тофаларский; тув. – тувинский; тур. – турецкий; туркм. – туркменский; уйг. – уйгурский; уральск. – уральские; шор. – шорский; як. – якутский; 79 

Напиши аннотацию по статье

ВЕСТНИК СВФУ, № 3 (71) 2019 Р. Н. Анисимов. ЛЕКСИКА ЛАНДШАФТА В СОСТАВЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ ЯКУТСКОГО ЯЗыКА, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИХ ЧЕЛОВЕКА УДК: 811.512.157'373=512.1 Р. Н. Анисимов Лексика ландшафта в составе фразеологизмов якутского языка, характеризующих человека СВФУ им. М.К. Аммосова, г. Якутск, Россия Аннотация. Впервые в якутской фразеологии рассматриваются фразеологизмы якутского языка с лексемами, обозначающими ландшафт (предметы и понятия об окружающей природе): ‘земля’, ‘водные стихии’, ‘древесная фауна’, ‘лес’, ‘гора’, ‘степь’, ‘плодовые растения’, в сравни- тельном аспекте с тюркскими языками Южной Сибири (алтайским, тувинским, хакасским) и казахским языком с целью установления лексических параллелей ландшафтных слов-компонентов и выявления их фразеосемантических разрядов и фразеологических параллелей. В рамках фразеосемантического поля «качественно-оценочная характеристика человека» выявлены фразеосемантические разряды, репрезентирующие оценочное описание различных свойств человека: душевных качеств, темперамента, внешности, возраста, жизненного опыта, способ- ностей, социального положения, поведения и других. Методом сравнительно-сопоставительного анализа выявлены лексические параллели ландшафтных слов-компонентов в рассматриваемых тюркских, а также в монгольских языках. Лексемы-компоненты, обозначающие предметы и понятия об окружающей природе, в составе якутских ФЕ, организующих фразеосемантическое поле «качественно-оценочная характеристика человека», являются на 90% исконно тюркского происхождения, в незначительном количестве встречаются слова монгольского происхождения (монголизмы). Отсутствие тунгусо-маньчжурских лексических параллелей говорит о недостаточном взаимодействии якутского языка с тунгусо-маньчжурскими языками в формировании фундаментального концепта ЧЕЛОВЕК в якутской фразеологической системе. Наличие определенного количества аналогичных семантически мотивированных фразеологизмов в якутском и казахском, тюркских языках Южной Сибири свидетельствует о том, что фразеоло- гическая система тюркских языков имеет общие древние корни. Вместе с тем схожесть ассоциативных образов может быть обусловлена также и универсальными знаниями об окружаю- щем мире и общечеловеческой природой. А национально-специфичные фразеологизмы якутского языка, не имеющие параллелей в родственных тюркских языках, подтверждают тезис о том, что формирование этих фразеологизмов протекало в процессе его развития в условиях неконтакта с последними. Перспективы исследования видятся в дальнейшей разработке теоретической основы и методологии фразеологической компаративистики тюркских языков.

лексика образов имыанаречениыа в татарском языке по материалам диалектологических експедиция. Ключевые слова: татарский язык, традиционная культура, обряд имянаречения, лексика, антропонимы. VOCABULARY OF THE NAMING CEREMONIES IN THE TATAR LANGUAGE IN DIALECT, FOLK AND ETHNOGRAPHIC TEXTS F. S. Bayazitova, G. S. Khaziyeva-Demirbash Institute of Language, Literature and Arts, Academy of Science of the Republic of Tatarstan, 2/31, ul. Lobachevskogo, Kazan, 420111, Russian Federation Th e naming ceremony is of particular interest not only in the ethnographic aspect, but due to its archaic structure and diversity of the language. Based on the dialect, folklore and ethnographic texts, this article presents ethno-linguistic analysis as to what vocabulary is used in the naming ceremonies in the Tatar language. Th e naming ceremony, in Tatar traditional culture, is a combination of ancient rituals, which refl ect archaic lexical units enshrined in the anthroponymic system of Tatars. An anthroponymic unit is approached as a verbal code in the traditional Tatar culture. Th e article shows diff erent traditions and magical beliefs in rituals of naming. Refs 28. Keywords: Tatar language, traditional culture, ceremony of naming, vocabulary, anthroponyms. В современном языкознании особое место занимает исследование проблем этнолингвистики. В  частности, изучение лексики обрядов рождения и  имянаречения помогает раскрыть историю формирования обрядовой лексики языка (например, татарского и  других тюркских), а  также определить её связь с  историей и менталитетом соответствующего этноса. Обряд имянаречения — совокупность различных ритуалов, основанных на верованиях (в том числе древнейших), отражающих концепцию человеческой души. Отличительной особенностью языкового кода обряда имянаречения является соответствующая лексика. Имянаречение сопровождается ритуалами, в которых подчеркивается тесная связь личного имени с  душой человека, и в  этом выражаются нравственные идеалы. Изучение обряда имянаречения и его лексики дает возможность осознать роль традиционной культуры татарского народа и определить его место в широком этнокультурном пространстве. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.209 ческих проблем, в  частности изучение родинного обряда, обряда имянаречения и  их лексики, отражены в  работах С. Е. Никитиной [1993], Н. И. Толстого [1997], С. М. Толстой [2008], А. Л. Топоркова [2001], А. В. Юдина [1999], И. А. Седаковой [2007] и  др. Этнолингвистические исследования в  тюркском языкознании представлены работами: в  турецком  — М. Шакир Улкутраш [1976], Д. Аксан [2001], в кыргызском — Ш. Жапарова [1992], в казахском Т. Ж. Жанузакова [1971], в башкирском А. Шайхулова [1981], Ф. Г. Хисаметдиновой [2009] и др. В конце XIX — начале ХХ в. изучение обрядов, связанных с рождением ребенка, с этнографической точки зрения представлено в трудах К. Фукса [1844], К. Насыри [1851], В. Я. Коблова [1902] и  др. В  современном татарском языкознании этнокультурная лексика обрядов рождения и имянаречения по отдельным аспектам становилась предметом научного освещения в  трудах Ф. С. Баязитовой [2011], Р. К. Уразмановой [1984], Г. Ф. Саттарова [1998], Г. С. Хазиевой-Демирбаш [2014] и др. Однако до сих пор в татарском языкознании не было осуществлено комплексного изучения лексики обряда имянаречения в контексте диалектологии. В этом смысле предпринятое нами исследование восполняет в определённой мере существующий пробел. Особенность привлекаемого к  анализу материала предопределила опору настоящей работы на теоретическое исследование известного французского этнографа и фольклориста Арнольда ван Геннепа «Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов» [1999], согласно которому жизнь (начиная от жизни индивида и  заканчивая космическими явлениями) состоит из  последовательной смены этапов (переходов). Автор обосновал свою идею, привлекая обширный материал из жизни народов всего мира, доказал универсальность явления перехода и представил их классификацию. В частности, обряд имянаречения он считает обрядом включения, в  котором ребенок индивидуализируется и  становится членом сообщества, т. е. включается в него [Геннеп, с. 63]. Целью данной статьи является исследование обряда имянаречения татар в этнолингвистическом аспекте. Особенности лексики обряда имянаречения рассматриваются не только в татарском литературном языке, но и в его диалектах на материале собственных полевых исследований авторов. Материалы полевых исследований диалектной лексики содержат огромный ономастический материал, который мало изучен татарскими языковедами и  этнографами и  до сих пор не был предметом самостоятельного комплексного изучения в этнолингвистическом аспекте. У тюркских народов рождение ребенка сопровождалось многочисленными обрядами и действиями, генетические истоки которых восходят к их системе взглядов и верований об имени как о душе человека, о знаке — предопределении судьбы. Обычаи имянаречения и переименования запечатлены и в рунических и енисейских надгробных памятниках древних тюрков [Малов, с. 23; Кляшторный, с. 65; Кормушин, с. 113]. У всех тюркоязычных народов личное имя менялось в зависимости от статуса и титула, который давали в качестве почести после совершения человеком достойного поступка. т. е. изменение статуса и титула человека становилось причиной переименования. При этом основной компонент личного имени обычно оставался неизменным, менялся лишь привилегированный титул. В татарских семьях обряд имянаречения представляет собой совокупность исламских традиций и  местных культурных особенностей. Характерной чертой Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 архаизмом и многообразием. Имянаречение в татарском литературном языке именуется исем кушу (досл. ‘религиозный обряд имянаречения’), исем бирү (досл. ‘дать имя’), ат бирү (досл. ‘дать имя’). В диалектах обряд имянаречения называется словами ат атау (тюм. говор), пәпә атату (тобол. говор), ат кушу (сред. д.; мишар. д., сиб. д.), ат кушма (баст.), ат ушу (кас.), атын атату, ат кычкырту (астр.; хвл.), ат кыцкырту (чсп.), ат кычкыру (лмб.), ат салу, исем салу, исем кистерү (нукр. говор); исем атау, исем кушу (перм., лмб., серг.); исем кушу (глз., минз., тюм.), азанлашу, азан әйтү (кр.-уф.). Как видно, диалектные названия обряда имянаречения (тат. исем кушу йоласы) отличаются многообразием. Первой участницей обряда имянаречения являлась повитуха. Как известно, раньше в деревнях роженицам помогали повитухи, которые были самыми почитаемыми женщинами, знаменитыми своими знахарскими способностями. В  каждой деревне их было несколько. Они не только помогали рожать, но и в течение пяти дней выхаживали новорожденного, купали его в бане. В литературном языке повитуху называют кендек әбисе (‘пуповинная бабка’). В татарских диалектах названия повитухи отличаются разнообразием и пестротой: әби (сред. д., миш. д), әби булучы (сев.-нрл; сев. к.т.), бала түрәтүче әби (мишар. д), бәбәй әбисе (чсп. дрож.), инәкә әби, кендекче әби, кендегәе, мама, мамай, инәкә мама (астрах.), инәлек әби, мама, мамай (сиб. диалект), олан әбисе (сев. крш.), түти әби, бабка (кас.), әби тәтә (сев.трх.), әбилек, кендергәц, кенддергә , кендергәч карчык (том.), кендек әби (к.-уф.; хвл.; влгг.; брб.; минз.), кендек абасы, кендек мамам, бахсы (астрах.); кендек инә, кендекәй (к.-уф.), кентек инә, кендекче, кентекче, инәлекче (брб.), аппай корткайак, инәлек корткайак, инәкә (тюм.), оста корткайак, колака, колакам, колагинәм, инәлек нәнә (тбл.) и др. Повитуха давала новорожденному временное имя — кендек аты ‘пуповинное имя’: «Бала туа, исемсез тормасын, кендек аты кушалар. Мулла китерәләр дә йакшы ат кушалар. Мулла кушкан исем белән гомер итәләр. Бусы кендек исеме, ә бала йакшыргач, азанчы китереп исем бирә. Ике исем бирәләр» (букв. ‘Рождается ребенок. Чтобы он долго не был без имени, его нарекают «пуповинным именем». Затем приводят муллу, нарекают «хорошим» именем’). (Мензелинский район д. Аю, инф.: Галиев Мансур, 1925 г. р.). Оставлять ребенка без имени было нельзя, поскольку по традиционным представлениям ему могли причинить вред злые духи. Так, например, в  локальном варианте культуры нукратских татар бытовало поверие, что ребенка могло подменить мифологическое существо, которое называлось әби ‘мать дома’. «Бала тугач зак тотасы дегел, әби алыштыра аны. Ат саласы тизерәк. Өч көндән артык тотасы дегел» (букв. ‘Ребенка нельзя оставлять долго без имени, его может подменить әби. Нужно его назвать именем. Ребенка нельзя держать без имени дольше трех дней’) (Слободской район, д. Нукрат, инф.: Касимова Фатиха, 1932  г. р.). Как известно, у  татар есть обычай нарекать именем даже мертворождённого. Ребенок, умерший без имени, по поверьям сразу превращается в злое мифическое существо — Атсыз ‘Безымянный’. Оставлять ребенка без имени дольше недели считается опасным, так как в таком случае «имя даст шайтан» и младенец может заболеть. Астраханские, нукратские татары нарекают именем через три дня после рождения. Татары Лямбринского и Рузаевского района Мордовской республики, пермские татары нарекают ребенка именем через семь дней после его рождения: «Бәбә тугач, исем бирәләр бер йомадан (атна) сун» (букв. ‘Ребенка нарекают Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 инф. Мусипова Роза, 1945 г. р.; Мордовия, Рузаевский район, дер. Верхнее Урлядем, инф. Шарипова Фарида, 1937 г. р.; Пермская область, Бардымский район, дер. Танып, инф.: Чувалеева Хасия). Астраханские татары верят в  то, что если ребенка долгое время не нарекать именем, то он будет беспокоиться, плакать: «Мулланы чакыртып, ат кычкыртып алабыс. Атсыз йатса, бала йылый диләр» (букв. ‘Пригласив муллу, нарекаем именем. Говорят, ребенок плачет без имени’) (Астраханская область, Красноярский край, дер. Сеитовка, инф. Иманалиев Хамит, 1934 г. р.). В современной татарской культуре религиозный обряд имянаречения исем кушу, ат кушу, исем бирү проводится в домашней обстановке с приглашением муллы и почетных гостей — родственников, соседей из мужчин. Церемонию имянаречения в татарском литературном языке называют аш ‘застолье в честь какоголибо торжества’, бәби ашы ‘застолье в честь имянаречения’. В татарских диалектах встречаются различные варианты названия: аткушар, аткушар туй, аткушар мәҗлес (астр.), исем ашы (том. д.). В астраханском говоре, в зависимости от количества гостей, трапеза имянаречения бывает двух видов: кече аткушар ‘маленькая церемония в честь имянаречения’, зур аткушар ‘большая церемония в честь имянаречения’. Кече аткушар — церемония, на которую приглашены только родственники «Балага бөтен затларын китереп, туганнарын чакыртып азан чакырттык» (‘Пригласив всех родственников, прочитали молитву’) (Астраханская область, Красноярский район, дер. Сеитовка, инф.: Байрамгазиева Дания, 1931  г. р.) Зур аткушар  — большая церемония имянаречения, с  большим количеством гостей: «Зур аткушар йасадык соңында. Ирләр, ирләрдән соң катыннар чакырдык. Урамга кийемнәр китерәләр, кодагый киләде, киленнең анасы. Ул китергән кийемнәрне күрсәтәйәк булдылар» ‘Совершили большую церемонию имянаречения. Пригласили мужчин, затем женщин. Гости принесли подарки, пришли сватья, мать снохи. Демонстративно всем показывали подарки’ (Астраханская область, Наримановский район, дер. Картузан, инф.: Сабитова Фатиха, 1928 г. р.). В традиционной татарской культуре личное имя выполняет социальную, идентифицирующую, мифологическую, а  также регулирующую отношения человека с природой, космосом и сверхъестественным миром функцию. Имя в диалектнофольклорных, этнографических текстах имеет особую, отличающуюся от общеязыковой специфическую «семантику», а также особую соотнесенность с денотатом. Вторым участником имянаречения является мулла. Ему на подушке подносят ребенка. Астраханские татары закрывают лицо ребенка платком: «Баланың битен йабып мендәргә салып китерә» ‘Закрыв лицо ребенка, его на подушке преподносят мулле’ (Астраханская область, Володарский район, дер. Тулунгановка, инф.: Мустафаева Сара, 1938  г. р.). Мулла направляет ноги младенца в  сторону Мекки (Кыйбла). Стоя справа, у  изголовья ребенка, он произносит азан (молитву), для того чтобы ребенок впервые услышал слово «Аллах», которого боятся шайтаны, затем стоя слева, держа руки на стороне, кричит «камәт» — выражение, сказанное до намаза. Следует отметить, что предпочтительными именами являются имена с компонентами абд (араб. ‘раб’) или амат (араб. ‘рабыня’). «В одном из хадисов оговаривается предпочтительность наречения детей именами пророков и ангелов. Имя последнего посланника Мухаммада особенно почитаемо. Пророк Мухаммад говорил: “нарекайте моим именем…”. Одним из  самых распространённых имён Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 имя новорожденного, которое повторяет трижды в ушко младенцу. Мензелинские татары при имянаречении произносят следующие пожелания: «Аллаһы Тәгаләгә кол булсын, пәйгамбәребезгә өммәт булсын» (букв. ‘Пусть будет рабом Аллаха, последователем Пророка Мухаммада’) (Мензелинский район, дер. Старое Абдулкино, инф. Хакимов Гарифулла, 1935 г. р.). Если у ребенка находили на теле родимое пятно, при имянаречении опускали ложку через дымоход и  нарекали именами с  компонентом миң ‘родинка’: Миңнегөл, Миңнебай, Миңнекамал и др. «Баланың миңе булса, җүшкәдән кашык төшереп исем кушалар ыйы. Миңнегөл, Миңнебай, Миңнекамал исемнәре кушалар ыйы баланың миңе булса» (букв. ‘Если у ребенка обнаруживали родимое пятно, опускали через печную трубу ложку, нарекали ребенка именем. Называли именами Миннегуль, Миннебай, Миннекамал’) (Мензелинский район, дер. Аю, инф. Даулетханова Закира, 1931 г. р.). В процессе имянаречения существовали особые правила обрядового поведения. Во время церемонии имянаречения татары, проживающие в  Свердловской области, закрывали все щели, дымоход, двери, ворота, окна и  др., чтобы имя не убежало, шайтаны не проникли в  дом: «Исеме сыгып китмәсен, шайтаннарнимәләр кермәсен дип бөтен нимәне йаба торганнар ыйы, морҗә-йүшкәләрне, капка-ишекләрне йабалар ыйы» (букв. ‘Чтобы имя не убежало, шайтаны прочие не проникли в дом, закрывали все щели’) (Свердловская область, Нижне-Сергинский район, дер. Аракаеево, инф. Губаев Салават, 1934  г. р.). В  истории и  этнографии многих народов печка, очаг, дымоход печи действуют как обереги, культовые места в силу их подобия с пещерой. Дымоход, кроме прочего, является как бы связующим звеном человека и космоса. У пермских татар существует обычай одаривать муллу серебряной монетой. Серебряная монета означает пожелание ребенку силы, здоровья: «Көмеш тәңкә кушкан “көмеш кебек нык булсын”,  — дип» (букв. ‘Пусть будет крепким как монета’) (Пермская область, Кунгурский район, дер. Казай; инф.: Ганеева Махмуза, 1934 г. р.). Если при имянаречении ребенок начинает улыбаться, издавать различные звуки или по окончании обряда засыпает, то в этих случаях говорят, что имя ему понравилось. В церемонии имянаречения сначала всех угощают мёдом и маслом, обряд завершают трапезой для гостей «аш». Гости, попробовавшие мёд с маслом, дарят подарки новорожденному. Завершая трапезу (аш), читают молитву (дога). В начале ХХ века обряд имянаречения у  татар подробно описан в  этнографическом труде К. Фукса: «Через три дня, на четвертый приглашают муллу для совершения религиозного обряда, при котором мулла держит ребенка на своих руках перед собою и громко кричит ему на правое ухо азан, а потом шепчет ему в левое ухо камэт, то же, что азан, и при этом дает дитяти имя. Мулле платят за это, каждый по своему состоянию, и роскошно его угощают. На этот пир приглашаются все знакомые мужчины. В продолжение нескольких дней к родильнице приходят все знакомые женщины и каждая приносит на зубок так точно, как у русских. Сверх того, привозят для новорожденного по рубашке, богатые — шелковые, бедные — ситцевые, многие дарят и одеяльца, чаплашки, тюбетейки и колпачки. Говорят, что богатая родильница так много получает подобных подарков, что наполняет ими порядочный величины сундук» [Фукс, с. 45]. Описание этнографического обзора ХХ века Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 как празднование по поводу имянаречения младенца относится к разряду больших семейных торжеств, то родители не скупятся на угощение гостей, приготовляя для этого случая все доступные их средствами кушанья. На обед почти всегда сначала подаётся лапша, бялеш, нечто вроде паштета мясо, урюковый суп — точнее сироп» [Коблов, с. 7–8]. Переименование как магический прием неразрывно связан с явлением языкового табу [Толстая, с. 375], так как в ритуальном отношении личное имя выступает как осознание души, магическая сила, способность контролировать поступки, мысли своего обладателя. Существуют различные обычаи именования, переименования, связанные с верой человека в то, что имя — это часть души и с его изменением изменится и сущность самого человека. Если ребенок сильно заболел или на его теле появлялось родимое пятно, то его переименовывали. Болезнь ребенка нередко объяснялась неправильно выбранным или «испорченным» именем, поэтому перемена имени во многих тюркских традициях использовалась как средство народной медицины. В татарском литературном языке этот обычай называют исем алыштыру ‘переименование’, в татарских диалектах исем awыштыру, исем алыштыру, исем бозу (в  сред. диалекте; в  диалекте пермских татар). Заказанские татары при болезни ребёнка готовили пшённую кашу, ставили её на печку. Из печного дымохода опускали ложку и произносили магическое заклинание: «Исемен алыштырам, Миннегол булсын. Кашык төшердем, саулыгын бирсен, дип». (букв. ‘Меняю имя, пусть её будет звать Миннегол. Опустил ложку, чтобы выздоровела’) (Татарстан, Альметьевский район, дер. Бишмунча, инф.: Хузина Марьям, 1934 г. р.). Затем пшённую кашу давали птицам. Обращение человека через печную трубу означало обращение к нечистым силам. Такое действие выполнялось и при наличии у ребенка родимого пятна. Если у ребенка были родимые пятна на теле, то его называли именами с компонентами мин (кал) ‘родимое пятно’: Миңсылу, Миңнәхмәт и  др. Это действие называлось «мин боздыру» ‘переименование’. Как известно, у многих тюркских народов родинка (мин) считалась «признаком счастливой судьбы». Заказанские татары кормили ребенка ложкой, выпавшей из  дымохода. Нукратские татары кричали новое имя в устье печи. Дарили новую ложку повитухе [Баязитова. с. 103]. Данный ритуал проводили зимой, когда ещё снег не растаял, или же весной до наступления лета. У  сибирских татар печка выполняла роль оберега. Больного ребенка или ребенка с родимыми пятнами клали в печку и кричали новое имя в  дымоход (Новосибирская область, Барабинский район, дер. Ново-Курупкаевка; инф.: Аптеева Магфира, 1925 г. р.). Пермские татары меняли имя плаксивого ребёнка: «Сыктак булса, әйтәләр, исеме килешми микән, диләр, исемен алыштырыйк диләр» (букв. ‘Если плаксивый, говорят, имя не подходит, меняли имя’) (Пермская область, Березовский район, дер. Чокыр, инф.: Магасупова Карима). Нукратские татары тоже прибегали к данному обычаю: «Йылак, олан булса, исемен алыштыралар. Минем малаем Шәйхулла, исемен алыштырып кашык төшерделәр моржадан Минкәт итеп. Гөлзәмингә Миңзифа дип исем салдырдык» (букв. ‘Если ребёнок плаксивый, то меняли имя. Моего сына зовут Шайхулла, его переименовали на Минкат, из  печной трубы опустили ложку. Гульзамин переименовали Минзифой’) (Кировская область, Слободской район, дер. Нукрат, инф.: Касимова Фатиха, 1938 г. р.).Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 мое пятно‘: Калыстан, Калпикә, Калы, Миңкалыш и др. Существовал обычай, когда на место родимого пятна натирали кровь только что заколотого животного. Для этой цели в сибирских деревнях закалывали петуха: «Калы цыккан балага курасны суйып, аның канын сөрткәле кәрәг икән» ‘Резали петуха, родимое пятно натирали кровью петуха’ (Новосибирская область, Куйбышевский район, дер. Тибис; инф.: Муратова Марзия, 1940 г. р.). Кровь животного является оберегом, средством силы, связующим живой и неживой миры. Кровь выступает также как заменитель живой души, а слово, имя — как душа умершего. Существовали обычаи, основанные на магии слова, которые давались с  намерением защитить, оберечь ребенка от злых духов, нечисти. «Ономастическая магия» представлена такими способами имянаречения [Толстой, Толстая, с. 365], когда выбор имени определяется не свойствами референта, а  «семантикой» или мифопоэтическими коннотациями самого антропонима [Толстая, с. 275]. Наиболее ярким примером являются останавливающие имена. Сибирские татары, когда в  семье умирали дети, вновь родившегося нарекали именами с  отглагольным компонентом тукта- ‘остановись’: Туктар, Туктарбикә, Туктасын. Существует точка зрения, что эти имена давались независимо от пола ребенка, когда дети умирали один за другим. Этими именами называли, когда надо было предотвратить смерть, а в качестве магического слова выступали отглагольные компоненты: Калсын ‘пусть останется’, Үлмәс ‘не умрет’, Үлмәскол (үлмәс ‘не умрет’ + кол ‘раб’), Яшәр ‘будет жить’, Торсынбай (торсын ‘пусть живёт’ + бай ‘богатый’), Торсынай (торсын ‘пусть живёт’ + ай ‘луна; месяц’) и  др. Астраханские татары в  данном случае нарекали детей именами Сатыбал ‘купи’, Сөйөндөк ‘обрадовались’, Куwандык ‘обрадовались’, Туктар ‘остановится’, Сатыбалды ‘купил’, Туктамыш ‘остановленный’, Тимерулат (тимер ‘железо’ + булат ‘сталь’), Туктагол (тукта ‘остановись’ + гөл ‘цветок’), Балтабай (балта ‘топор’ + бай ‘богатый’) и др. Татары Рязанской области, чтобы ребенок не умирал, жил, нарекали именами арабского происхождения Бакый (МЛИ), Бакыйа (ЖЛИ). Если в  семье часто умирали дети, то выполняли магический обряд продажи ребенка, с целью запутать, обмануть злых духов, и называли Сатукай (сату ‘продажа’ + -кай уменшительно-ласкательный аффикс), Сатый (сат ‘продай’ + -ый), Сатыбал (сатыб + ал ‘купи‘) и др. Например, древний обряд продажи ребенка существовал у крещеных татар. Три раза кричали в окно о продаже ребенка. Говорили, что продают дёшево. Хотя этот ребенок и жил далее в своей семье, его называли ребенком семьи символического покупателя. Смысл обряда продажи ребенка сводился к выкупу дитяти. Проданный ребенок становился чужим и не должен был интересовать злых духов, «озлобленных» на родителей. На сакральной границе окна происходят «торги». По мнению носителей культуры, вынос через окно означает переход в  новую жизнь, процесс обновления, а также имеет обрядово-инициированное значение. Так, пронесенный через окно ребенок становится неуязвимым. Повитуха — в роли продавца, а покупатели — обычно соседи. Символично звучит диалог между «продавцом» и «покупателем»: — Сатам, аламсыз? Продаю, купите? — Алабыз. Хакы ничә сум? Купим. За сколько продаешь? Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 сим (Рязанская область, Касимовский район, дер. Подлипки, инф.: Миняева Муршида, 1934 г. р.). «Этимологическая магия» действует при наречении детей благопожелательными именами. Если в  семье долгое время не было детей, то ребенка нарекали отглагольными именами, отражающими различные чувства родителей: Куандык (‘обрадовались’), Сагындык (‘мы тосковали’), Соендек (‘мы умиляли’), Юаныч (‘мы утешили’), Табылдык (‘мы нашлись’) и др. [Саттаров, с. 44]. Также сибирские татары называли детей именами с  компонентами тимер ‘железо’, таш ‘камень’, чтобы ребенок был крепким, сильным: Тимергали, Тимербай, Тимерхан, Тимербәк; Таштимер, Ташпулат и  др. Кряшены и  мензелинские татары нарекали именами с компонентом тимер с мотивом пожелания ребенку долгих лет жизни: Тимергали, Тимершәех, Минтимер, Тимерүк и др. Также сибирские и астраханские татары назвали ребенка в честь бабушки, дедушки, мамы или отца, но звали его не собственным именем, а именем, образованным от терминов родства. В древних татарских семьях существовал обычай называть мужа, родственников терминами родства: аталары / әтиләре / атасы / әтисе ‘их отец’ и др. [Баязитова, с. 47]. По мнению Г. Ф. Благовой, традиционно-патриархальное самосознание тюрков обусловлено разветвлённой системой родства. Соответственно целый ряд терминов родства проник в тюркскую антропонимику и закрепился в ней на многие века [Благова, с. 183]. Если ребенку давали имя матери, астраханские татары называли ребенка Аккыз (ак ‘белый’ + кыз ‘девочка’), если же имя отца, то Акбала (ак ‘белый’ + бала ‘ребенок’). Тобольские татары в этом случае называли Атамац, Аташ (ата ‘отец’). Если ребенок был назван в честь бабушки, то его называли Инә, Инәкә, Инәч, Өннәкә, Өннәш (локальные варианты ‘мама, мать’ [ТТЗДС, с. 210]), если в честь дедушки — Олота ‘дедушка’ [ТТЗДС, с. 503]. Это явление следует объяснить традиционно-патриархальным самосознанием, которое проявляется в чувстве племенной сплочённости, в уважительной памяти к предкам. К «семантическому» (или «апеллятивному») имянаречению относятся случаи называния ребенка именами, отражающими обстоятельства его появления. В барабинском диалекте зафиксированы имена детей, образованные от названий месяца, в котором они родились: Рамасан (от названия месяца обязательного для мусульман поста), Селхичә (от названия 12-го месяца исламского календаря), Сәфәр (от названия 2-го  месяца по мусульманскому календарю), Рәҗәп (от названия 7-го месяца мусульманского лунного календаря), Шәгъбан (от названия 8-го месяца мусульманского лунного календаря), Корман (от названия 10-го месяца мусульманского лунного календаря), Мәүлига (от названия мәүлид, который отмечается 12-го числа третьего месяца исламского календаря). Так же барабинские татары нарекали детей именами животных, которых они видели в день имянаречения: Торна ‘дятел’, Карга ‘ворона’, Чыпчык ‘воробей’, Бүре ‘волк’, Сайыскан ‘сорока’, Эт ‘собака’ и др. «Тышка чыгып ни күрсә, аны атап куйганнар элгәре. Торна китеп барамы, карга очып барамы. Карга күрсә — Карга, чыпчык күрсә — Чыпчык, бүре күрсә — Бүре, эт күрсә — Эт» ‘Раньше ребёнка называли тем, что впервые видели на улице. Если видели ворону, то называли — Карга, видели воробья, называли — Чыпчык, видели волка — Бүре, видели собаку — называли Эт’ (Новосибирская область, Барабинский район, дер. Бакчакуль, инф.: Аптеева Магфира, 1935 г. р.).Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 да в  семье умирали дети, и  имя выступало в  роли защитника: Аю ‘медведь’, Бүре ‘волк’, Караэт ‘черная собака’, Каракөчек ‘черный щенок’. В «звериных именах» сохраняются черты этнокультурной архаики. С утратой мифологической актуальности в  современных условиях некоторые из  таких личных имён претерпели метафоризацию, в  результате чего превратились в  имена-пожелания [Толстая, с. 182]. Например, татары, чтобы новорожденный был крепким, сильным, зорким, мужественным, называли его именем Арслан ‘лев’. Широкое распространение среди татар и башкир получили личные имена, в основе которых — название собаки (эт). Например, в именах Этул (эт ‘собака’ + ул ‘сын’), Эткөчек (эт ‘собака’ + көчек ‘щенок’), Этҗигәр (эт ‘собака’ + җегәр ‘запряжет’ ‘будет запрягать’) и др. основным образующим имя компонентом является «эт». Ономатолог А. Г. Шайхулов объясняет это явление целым рядом религиозных представлений о  данном животном [Шайхулов, с. 13]. В этнографической литературе собака описывается как атрибут магических обрядов у многих народов. В основном собака ограждает новорожденного от преждевременной смерти. Личное имя в  традиционной татарской культуре способствовало утверждению желаний родителей, предков; заключало в себе информацию о внешнем мире, выполняло функцию отождествления с  внешним миром, природой (давали имя, соответствующее времени, событиям, мечте и т. д.); раскрывало способы поклонения духам предков; являлось преумножением положительного в мире; играло роль оберега, обмана смерти и улучшения судьбы. Татарская антропонимия испытывала сильнейшее влияние мусульманской культуры; это касается как словника (состава, корпуса, набора) имён, так и узуса, однако она во многом сохранила почти до наших дней отношение к имени, имянаречению и именованию, свойственное домусульманской мифопоэтической традиции. Рассмотрение обрядовой лексики имянаречения на фоне самого обряда помогло выявить основные этнолингвистические характеристики этого обряда, его ритуальные символы и их отражение в языке. В зависимости от отражения различных явлений действительности лексику обряда имянаречения можно разделить на следующие группы: обрядовые акты и  комплексы, действия (исем кушу, ат кушу, исем бирү, мин боздыру, исем алыштыру), участники обряда (әби (ср. д., миш. д), әби булучы (сев.-нрл; сев. к. т.), бала түрәтүче әби (миш. д), бәбәй әбисе (чст.; дрож.), инәкә әби, кендекче әби, кендегәе, мама, мамай, инәкә мама (астр.), мулла и др.); обрядовые предметы (моржа, жушкэ). Обряд, связанный с рождением, сохраняет следы материальных и духовных традиций татар в общетюркской культуре, в  которой обрядовая структура, символы, предметы, функциональная сущность связаны с  пониманием окружающего мира. Диалектное многообразие лексики имянаречения свидетельствует о сохранении в обряде древних традиций. Некоторые обрядовые названия не существуют в современном литературном языке, однако сохранены в диалектах татарского языка. Обряды, связанные с имянаречением ребенка, выступают в качестве стабилизирующего начала в функционировании и развитии этноса, которое проявляется в трансмиссии этнокультурного наследия. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 2 ср. д. — средний диалект астр. — астраханский говор (Волгоградская и Астраханская области) баст. — бастанский говор (Рязанская область) глз. — глазовский подговор нукратовского говора (Удмуртия) дрож. — дрожжановский говор злт. — златоусовский говор (Башкортостан) кас. — касимовский говор (Рязанская область) крш — говоры крещёных татар кр.-уф. — красноуфимский говор (Свердловская область) менз — мензелинский говор (Татарстан и Башкортостан) перм. — пермский говор (Пермская область) миш. д — мишарский диалект влгг. — волгоградский говор (Волгоградская и Астраханская область) лмб. — лямбирский говор (Мордовия) сев. крш. — подберезинский говор (Татарстан: Нагорная сторона) чст. — чистопольский говор (Татарстан и Самарская область) хвл. — хвалынский говор (Ульяновская область) чст. крш.  — чистопольско-кряшенский говор (Дрожжановский, частично Буинский районы Татарстана и Чувашии) сиб. д. — сибирские диалекты тюм. — тюменский говор (Тюменская область) тбл. — тобольский говор (Тюменская область) том. д. — томский диалект (Томская, Кемеровская области) брб. д. — барабинский диалект (Новосибирская область) ЖЛИ — женские личные имена МЛИ — мужские личные имена МИ — мусульманские имена

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.512’373 Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 2 Ф. C. Баязитова, Г. С. Хазиева-Демирбаш ЛЕКСИКА ОБРЯДОВ ИМЯНАРЕЧЕНИЯ В ТАТАРСКОМ ЯЗЫКЕ (по материалам диалектологических экспедиций) Институт языка, литературы и искусства им. Г. Ибрагимова АН РТ, Российская Федерация, Республика Татарстан, Казань, ул. Лобачевского, 420111, 2/31  Обряд имянаречения интересен не только в  этнографическом аспекте, но  и  архаичностью и  многогранностью своего языкового кода. В  данной статье на материале диалектнофольклорных, этнографических текстов предпринята попытка этнолингвистического анализа лексики обряда имянаречения в татарском языке. В татарской традиционной культуре обряд имянаречения представляет собой совокупность древнейших ритуалов, в которых отражены архаичные лексические единицы, закреплённые также в  антропонимической системе татар. В работе антропонимические единицы представлены как вербальный код в традиционной татарской культуре. Также в статье показаны различные традиции и магические верования в обрядах имянаречения. Библиогр. 28 назв.

лексико семантические характеристики разговорного русского языка xви xвии вв. Ключевые слова: разговорный язык XVI–XVII вв., обиходный язык, лексико-семантическая система, просторечие, семантика. LEXICO-SEMANTIC CHARACTERISTICS OF COLLOQUIAL RUSSIAN LANGUAGE OF THE 16TH–17TH CENTURIES E. V. Generalova Saint Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Based on the material from the “Dictionary of everyday language of Moscow Russia of the 16th–17th centuries” (St. Petersburg State University) card index, the article looks at the following lexico-semantic features that are typical for the lexicon of the colloquial everyday language: prevalence of the nominative lexica, plenty of the concrete lexica, the available regional words and words of the low colloquial character, prevalence of the single meaning words, available words with contextual broad meaning and undifferentiated semantics, domination of the metonymic transfers over metaphors. Th ough the research of the colloquial language in diachronic aspect based on the written texts is very complicated, the analysis that uses the statistic methods shows that the reconstruction of some characteristics of this language type is possible and eff ective. Refs 22. Table 1. Keywords: colloquial language of the 16th–17th centuries, everyday language, lexico-semantic system, low colloquial words, semantics. Период XVI–XVII  вв. (период Московской Руси), как известно, отличается сложной языковой ситуацией, когда помимо разговорного языка функционирует несколько отличающихся и генетически, и функционально письменных языков. Устная разновидность, складывающаяся в это время как единая система, обозначается исследователями как московское просторечие [1], собственно разговорный язык и разговорная речь2 (см., например: [2, 3, 4]), народно-разговорный язык (см., например: [5, 6]), обиходный язык (понятие, введенное Б. А. Лариным [3, 7] и характеризующее в первую очередь сферу общения, а именно бытовую коммуни 1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект № 11-04-00423а). 2 В задачи настоящей работы не входит освещение проблемы соотношения языка и речи, отметим лишь, что при исследовании этого вопроса в диахронии термины «разговорный язык» и «разговорная речь» используются фактически как синонимы.устную форму бытования обиходного языка) [7, с. 26]. Важный дискуссионный вопрос  — лингвистическая база изучения этого языка. Фактически ее составляют письменные памятники, созданные, как принято говорить, на народно-разговорной основе, но  неоднозначно решается вопрос, какие именно тексты могут быть включены в этот круг. Так, в список источников «Словаря обиходного русского языка Московской Руси XVI–XVII веков» (далее — СОРЯ), соответственно проекту Б. А. Ларина, включены памятники и частно-деловой письменности, и семейной и дружеской переписки, и посадской литературы, и русской демократической сатиры, и сборники пословиц и былин, и даже такие памятники, как «Послания Ивана Грозного», «Домострой», «Житие протопопа Аввакума» [8, с. 5–6]. Принципиально, что лексика этих памятников демонстрирует неоднородный состав складывающегося национального языка и  его разговорной разновидности: имеет место не избирание исключительно лексики бытового общения, а как раз соприкосновение и взаимовлияние разных лексических пластов. Встает и  вопрос, насколько корректно говорить о  разговорном языке на базе исключительно письменных источников. Б. А. Ларин подчеркивает, что «отражение разговорного языка в письменности XV–XVII вв. всегда обобщено, обеднено, лишено конкретных деталей, подведено под нормы письменного языка» [3, с. 5–6], — т. е. обобщение при исследовании разговорного языка в диахронии неизбежно и оправданно. Ясно, что народно-разговорный язык не может быть восстановлен как целостная система, однако это не значит, что не является возможным и продуктивным выделение представленных в памятниках элементов и характеристик системы складывающегося языка повседневного общения, причем изучение разных языковых уровней обладает разной результативностью. В настоящей статье  — на материале СОРЯ и  находящейся в  Межкафедральном словарном кабинете СПбГУ и насчитывающей более 450 тыс. единиц картотеки СОРЯ (КСОРЯ) — предпринято описание лексики народно-разговорного языка XVI–XVII вв. в рамках типологизации лексико-семантических свойств разговорной речи. Именно в  связи со сложностью выделения собственно лингвистической базы и  возможностью анализа только письменных источников в  попытке описать лексико-семантическую систему разговорного (обиходного) языка часто идут по пути отрицательной характеристики, подчеркивая, что для него не характерны лексика и фразеология церковно-книжного типа языка, слова и выражения, типичные для стиля деловых документов, узкотерминологическая лексика и т. д. При выделении положительных, сильных элементов системы большую роль играют статистические методы. Так, до известной степени плодотворной представляется идея А. С. Герда об эталонной модели разновидности языка  — системном ядре, включающем в себя статистически сильные единицы языка, единой инвариантной системе, представленной в памятниках разных ареалов, в которых статистически доминирует определенная языковая эталонная модель [9, с. 6]. Однако, поскольку языковая разновидность выделяется на основе статистических критериев и соответственно большую роль играют конкордансы к текстам, мы в определенном смысле попадаем в  порочный круг: нет образцовых текстов разновидности разговорного языка, на основе которых могла бы быть выделена статистическая модель о гипотетической эталонной модели. 1. Лексические характеристики системы народно-разговорного языка XVI–XVII вв. 1.1. Преобладание в словнике номинативной лексики Статистический анализ лексики памятников, созданных на народно-разговорной основе, и словника КСОРЯ позволяет сделать вывод о преобладании в словнике, характерном для этой языковой разновидности, номинативной лексики. В своей монографии «Лексика обиходно-разговорного языка Московской Руси XVI–XVII вв. (на материале иностранных руководств для изучения русского языка)» О. С. Мжельская, характеризуя лексический состав иностранных разговорников для изучения русского языка, приводит следующие цифры: 52% лексики разговорников составляют имена существительные, 15% — имена прилагательные, 18% — глаголы, 7  %  — наречия [10, с. 41]. Тот факт, что более половины словника составляют существительные, как пишет О. С. Мжельская, «вполне объясним, поскольку именно с предметной лексики начинается изучение иностранного языка» [10, с. 41]. Действительно, руководства для иностранцев по изучению русского языка  — это памятники, для которых наиболее характерно преобладание номинативной лексики. Но такие выводы позволяет сделать и  общий анализ словника КСОРЯ: так, из  уже обработанной первой трети словника КСОРЯ по опубликованным 6  выпускам СОРЯ описано 8430 слов, из них 3833 слов, т. е. 45,5 %, — это имена существительные, 1799 слов, т. е. 21,3 %, — имена прилагательные. Таким образом, 66,8 % (2/3 словника) составляют имена существительные и прилагательные (таблица). Таблица. Количество имен существительных и прилагательных по отношению ко всему объему словника (по опубликованным материалам СОРЯ). Выпуск 1 (А-бязь) 2 (В-вопь) 3 (Вор — вящий) 4 (Гагара — гуща) 5 (Да — дотянуть) 6 (Доучиваться-заехать) Итого Всего144210101604100% Существительные Прилагательные61357789045,5 %24424838821,3 % Была проведена и приблизительная оценка неопубликованной части картотеки, подтвердившая эти результаты. 1.2. Обилие конкретной лексики и увеличение ее количества в языке в этот период Сам факт наличия в памятниках конкретной лексики не доказателен (хорошо известны исследования о  конкретной лексике, например, в  памятниках книжного ности существительных, показывает, что предметно-бытовая лексика составляет не менее 15–20% всех имен существительных. Перечень тематических групп лексики, бурно обогащающихся в XVII в. за счет народного словаря, убедительно доказывает этот тезис. При этом важно, что все указанные группы выделяются прежде всего на основе народно-разговорного языка. Е. М. Иссерлин подчеркивает, что основной путь обогащения языка конкретной лексикой во второй половине XVII в. выражался в широком усвоении народного словаря [11]. Более того, количество этих слов в языке стремительно увеличивается именно в  преднациональный период развития русского языка. Г. В. Судаковым на основе изу чения целого ряда лексических групп предметно-бытовой лексики был сделан вывод, что «количественное увеличение предметно-бытового словаря в языке Московской Руси — реальное явление истории языка, даже если делать скидку на разный объем и неодинаковые информативные качества текстов, написанных до XV в., с одной стороны, и источников XVI–XVII вв., с другой» [12, с. 301]. Вот некоторые данные сравнительного анализа эволюции лексики по подсчетам Г. В. Судакова: «Так, из  90  с  лишним названий обуви лишь 14  отмечены в  письменных памятниках до XVI в., 22 — впервые фиксируются в XVI в., а остальные — в XVII в. Среди 45 названий верхней одежды, общей для лиц обоего пола, насчитывалось 10 лексем, известных до XVI в., 14 фиксируются впервые в текстах XVI в., а 21 — в источниках XVII в. В текстах XVI в. отмечено 10 новых наименований головных уборов, а в XVII в. — более 30» [12, с. 301] и т. д. и т. п. 1.3. Наличие лексем просторечного характера. Понятие просторечия достаточно сложно, особенно в  диахронии. Большой вклад в  разработку этого вопроса внес Ю. С. Сорокин, выявив неоднородность и историческую изменчивость содержания категории просторечия [13, 14]. Б. А. Ларин подчеркивал, что в  диахронии термин «просторечие» «означал не сниженную, а общую разговорную речь в противоположность книжному письменному языку» [3, с. 5–6]. Естественно, выделение просторечных элементов не может быть полноценно проведено на материале языка XVI–XVII  вв., прежде всего в  связи с  отсутствием кодифицированного литературного языка, поэтому можно говорить лишь об элементах просторечного характера, тяготеющих к просторечию, о лексике — основе будущего просторечия. Согласно выводам Г. П. Князьковой, исследовавшей просторечную лексику в  памятниках XVIII  в., просторечие как система существует с XVIII в. [16]. Однако памятники XVI–XVII вв. демонстрируют сложение этой системы: в языке XVI–XVII вв. выделяется ряд элементов, составляющих базу будущего просторечия. В связи с  предложением Г. П. Князьковой в  ряде случаев разграничивать неэкспрессивное и  экспрессивное просторечие [15, с. 152–182] среди такой лексики можно выделить: а) неэкспрессивные лексемы просторечного характера, например: бабенцо ‘жена’: «Вели мне обженит малчика свояго вь своеи вотчине потому что бабенцо заскорбело и щишек сварит некому» (ИHРЯ, 236, XVII — н. XVIII в.); … пожалуй холопа своего, вели дать на кормъ денежекъ, какъ тебѣ государю Богъ известит» (Ст. печ. пр., 14, 1613 г.); диковина ‘нечто удивительное, необыкновенная вещь’: «Обломокъ камени Катеринка сказала дуб лежал в водѣ и окаменел а она держала у себя для диковины» (МДБП, 271, 1643 г.); вподлинно ‘точно, наверняка’: «Он [Маркушка] про тѣ животы мужа моево [А. Протопоповой] вподлинна вѣдает» (МДБП, 202, 1659 г.); вприехать ‘прибыть, приехать куда-л.’: «Бѣлогородецъ снъ боярскои Нехарошеи Литвинав вприехав в  Бѣлогородцкои уездъ… по обыском откозал… дѣвки Аринки Яковлевскои… на прожитак помѣстье» (Белгор. отк. кн., 23, 1635 г.); б) экспрессивные лексемы, среди которых и группа ситуативно использующихся экспрессивных лексем, и лексемы, экспрессивная окраска которых входит в лексическое значение: вынести ‘похитить украсть’: «Лихие люди, тати что было у  меня [крестьянки Прасковьи] хлѣбца, и то все ис клити вынесли без остатку, и пить, ѣсти мнѣ съ сынишкомъ стало нѣчево, помираю голодомъ» (ЧО, 87, 1673 г.); втереться ‘проникнуть в какую-либо среду с помощью уловок’: «А нам де томских указов не слушать, князь Иван да Максим хотят в нашу службу втеретися» (Сл. Том., 39, 1627 г.); брязнуть ‘ударить’: «У Николы тово и не мое смирение было, да не мог претерпеть. Eдинако Ария, собаку, по зубам брязнул. Ревнив был миленькой покойник. Не мог претерпеть хулы на святую Троицу» (Авв. Кн. обличений, 177, 1675 г.). См. также слова, которые обладали тенденцией преимущественно бранного употребления: дурак, черт, шишимора (в бранном выражении шишимора деревенский), и, напротив, ласкательного значения: например, лексемы голубчик, голубушка в функции обращений к близким людям. Лексическую базу будущего просторечия составляют и  лексемы  — особенно прилагательные и наречия, — семантика которых тяготеет к преувеличению, характерному для разговорной речи. См., например, семантику наречий больно и дико, использующихся с семантикой интенсификаторов: больно: «А овесъ у нас вызяб болно да не соспѣлъ» (Гр. № 137, 1696 г.); дико: «Дико ты уперлесь/упёрси, что мнѣ товару не продашь» (Разг. Фенне, 357, 1607 г.). Не случайно в словарях современного русского языка использование подобных слов со значением ‘очень, в  значительной степени’ (см. больно понравился, больно тихо, больно умная) сопровождается пометой «просторечное» (см., напр.: МАС, т. 1, с. 106; Ожегов, с. 47). 1.4. Наличие регионализмов Исследователи солидарны в констатации территориальной неоднородности народно-разговорного языка Московской Руси: «…Как показывает анализ памятников письменности, средством повседневного общения русских в XVI–XVII вв. был чительное число общерусских средств» [12, с. 68]. Выделение регионализмов в исторических текстах — сложная задача, реализация которой возможна при последовательном сопоставлении материала памятников, созданных на разных территориях, в  совокупности с  анализом современного диалектного материала. Существенный вклад в  историческую диалектологию вносят материалы исторических региональных словарей. Естественно, конкретные цифры различаются по памятникам, но существенно, что диалектизмы составляют значительную часть словарного состава языка, описываемого как народно-разговорный или обиходный. См. лишь некоторые примеры: cев. р. дертье ‘тонкие дощечки для обивки, дранка’: «На хлеве четырехъ сажен одне сены и покрыты дертием новым» (Сл. Промысл. 1, 164, 1634 г.) — ср. Дертьё. Дранка. Арх. [CРHГ, вып. 8, с. 26]; cр. р. должик ‘длинное, тонкое бревно’: «Прикажи [матушка] Степану на слабаду чтобы он с крестьянами под горницы посла бу (!) дубовова доброва лесу вывесть должики хорошие на подкледъ» (ИHРЯ, 114, XVII — н. XVIII вв.) — ср. Дόлжик. Длинное тонкое дерево, употребляемое на слеги. Калуж., курск., орл. [CРHГ, вып. 8, с. 110]; сиб. гунак ‘трехгодовалый бычок’: «Увели у него де в ночи со двора корову с гунаком и два коня» (Сл. Нерч. I, 154, 1688 г.), — ср. Гунáк… Теленок на третьем году жизни. Вост.-Сиб. [CРHГ, вып. 7, с. 231]. Развитая синонимия в  памятниках XVI–XVII  вв., обусловленная во многом широкой словообразовательной вариативностью, в  ряде случаев, вероятно, может быть интерпретирована как соотношение общерусского и местного слов, например: вторник — смол. второк, доработать — сев. р. доробить, дойник — ср. р. доиленка и т. д. 1.5. Использование «базовых слов» среди глаголов и прилагательных качественной оценки Еще одна интересная лексико-семантическая особенность народно-разговорного языка — это (при большом количестве конкретных существительных и относительных прилагательных) использование «базовых слов» среди глаголов и прилагательных качественной оценки, т. е. высокочастотных полисемантичных лексем — основ синонимических рядов, имеющих максимально широкую семантику (например, среди прилагательных это «основные» прилагательные большой, великий, голый, глупый, бедный, малый и т. п.). В зависимости от контекста эти слова реализуют различное конкретное значение. Так, высокочастотный глагол держать известен в памятниках с семантикой ‘взяв в руки удерживать, не выпускать’ (колъ держалъ), ‘принуждать оставаться где-л., ограничивать свободу передвижения’ (в том числе ‘удерживать, содержать под арестом’) (торговых людей держат на рубеже), ‘предоставлять кому-л. возможность находиться, жить где-л.’ (в  том числе ‘укрывать беглых крепостных или преступников’) (въдовицу деръжатъ в вотчине твоеи), ‘сохранять в каком-л. состоянии, положении, виде’ (въ чистотѣ держати), ‘поместив куда-л., иметь в своем распоряжении, хранить’ (осетры и стерляди держати в саду), ‘иметь во владении, иметь в пользовании на определенных условиях’ (вотчину держати, держать), ‘управлять чем-л.’ (держать кормленья), ‘иметь в подчинении, на службе’ (держать наемъных людей, держать в крестьянах), ‘обеспечивать средствами к существованию’ (с крестьянишокъ волосных старост держать), ‘устраивать, проводить’ (пир держать), ‘соблюдать какие-л. правила, установления’ (держать пост, веру, обычай), ‘иметь в употреблении, пользоваться’ (сапожки держит одномастныя, держим четвероконечный крест), ‘тратить, расходовать’ (пороху, деньги держать), ‘(о болезни, физических расстройствах) поражать, охватывать’ (судорога держит), ‘(о частях тела) являться источником боли, физических страданий’ (чрево держит), ‘относиться каким-л. образом, признавать, считать’ (князем держать), ‘совершать какое-л. действие или осуществлять какую-л. деятельность’ (держать воровство, оберег, оборону). Можно видеть, что использование «базовых слов» среди глаголов и  прилагательных качественной оценки в народно-разговорном языке Московского периода непосредственно связано с широтой их семантики. Исследователи разговорной речи как особой функциональной разновидности современного литературного языка подчеркивают, что спонтанность разговорной речи «ведет к размыванию семантики слова, к уходу от точных границ его семантической сферы» [16, с. 65]. Таким образом, эта лексико-семантическая черта оказывается универсальным свойством разговорной речи, не подыскивающей специального, наиболее точного слова, и в этом смысле показательна близость обиходного языка XVI–XVII вв. современной разговорной речи. 2. Семантические характеристики системы народно-разговорного языка XVI–XVII вв. 2.1. Моносемантичность лексики Категория многозначности по-разному реализуется в  различных разновидностях языка. Исследование материалов КСОРЯ показывает, что в народно-разговорном языке большинство слов однозначные. Значительную массу однозначных лексем составляли существительные, в  большинстве своем конкретные названия предметов, но большое количество прилагательных, глаголов, наречий также однозначны. Процент однозначной лексики в народно-разговорном языке оказывается очень велик — по материалам опубликованных выпусков СОРЯ, 74,4%. 2.2. Наличие слов с так называемым широким значением Особенностью памятников народно-разговорного языка является наличие слов с  так называемым широким или обобщенным значением, хотя понятие широкого значения ни в коем случаем не является терминологичным: под данное понятие подводятся явления совершенно разной природы (см. подробнее: [17], о лексикографической интерпретации таких явлений: [18]). Во-первых, это лексемы с широким, охватывающим значением и частными предметными реализациями (явление, хорошо известное в  разговорной и  диалектной речи). Например, слово голова имеет как общее значение ‘предмет округлой формы’, так и ряд конкретных реализаций этого значения, используясь с семантикой ‘мера сахара такой формы’, ‘головка лука’, ‘округлое завершение инструмента, детали’.стуально широкой, фактически ситуативной семантикой. Так, толкование цитаты «И с тех мест и по ся места тех моих лошедеи не платит» (Южн. челоб., 1644 г.) практически невозможно без знания, что это челобитная на конского сторожа о возмещении за утерю лошадей. Сложно истолковать значение слова хлеб в контексте «Не велите, государи, меня [крестьянина Ф. Иванова], сироту, на правеже в  заемномъ хлѣбѣ забить на смерть, дайте мнѣ, государи, сиротѣ, сроку до инова году» (ЧО, 1673 г.); заемный хлеб здесь — имя ситуации ‘o невозвращении взятого в долг зерна’. Точно так же в  контексте «А Курбской от горла побѣжалъ, и  та измѣна легка» (Польск. д. III, 540, 1567 г.) слово горло означает ситуацию ‘о смертной казни путем заливания в горло расплавленного металла’. В-третьих, есть слова с комплексно-нерасчлененным значением, но их достаточно мало в обиходном языке. См., например, существительное всячина, прилагательное всякий (в том числе в устойчивом сочетании всякий разный (розный)): «Всякие многия началныя ратныя люди в  город приежжают и  всячину купят» (В-К V, 125, 1658 г.); «Приехали те богдойские воинские люди со всяким огненным боем, с пушки пищальми, и знамена у них всякой розной цвет» (Сл. Сибир., 25, 1655 г.). Таким образом, применительно к фактам истории языка можно, как и применительно к современной разговорной речи, говорить об использовании имен ситуаций, а также слов-«губок», всезначащих слов [19], употребление которых мотивировано ситуацией и значение вне употребления недифференцированно. Наконец, в  памятниках русского языка встречаем ряд лексем, используемых с предельно широким, обобщающим значением, связанным с десемантизацией. Это такие лексемы, как дело, время, место, обычай, вещь, человек и  некоторые другие. См., например: дело: «А Ивашко де ему Кирилу сказывал ж что Кондратев знакомец застрелилъ ево с лошеди ненарошнымъ ж деломъ» (МДБП, 228, 1670 г.); вещь, дело: «Да что ты писалъ ко мнѣ о  нѣкоторои вѣщи [желательной смерти старца Фуфая] и то дѣло по твоему приказу сдѣлалось» (СиД, 86, 1636 г.); время: «И те де воровские казаки сидели долгое время» (Р-Д II-1, 132, 1670 г.); обычай: «Вшед в город тайным обычаем» (Р-Д II-2, 17, 1670 г.). Именно такое употребление лексем дело, вещь, человек и подобных им не в своем основном значении, а с ослабленным (если не вообще утраченным — см. характеристику их как «семантические пустых» [20, 28]) лексическим значением в клишированных моделях — яркая особенность разговорной речи, изучаемой на современном материале [20, с. 27–29, 21]. 3. Преобладание метонимических типов переноса значения над метафорическими Характерной семантической чертой народно-разговорного языка является преобладание метонимических типов переноса значения над метафорическими. В обиходном языке XVI–XVII  вв. в  целом известны все наиболее существенные виды метонимических переносов. Наиболее популярными оказываются самые древние и конкретные виды метонимических переносов — синекдоха (например, синекдоха ‘животное’ — ‘мех этого животного’) и пространственная метонимия (например, перенос по модели «содержащее — содержимое»: «явил продать меду… 7 бадеек» (Сл. Промысл., 1653 г.)). Продуктивна также причинно-следственная метонимия (например, по моделям «материал — изделие»: «да на падводе деветнатцот штук обы» (Южн. тамож. кн., 1642 г.), «материал, ткань — отрезок, кусок этой ткани», «объект — предмет, названный в  честь него»; в  контексте «онъ порядился къ намъ къ Великомученику служити» (А. Лодом. ц., 1588 г.) лексема великомученик реализует типичное для текстов метонимическое значение ‘церковь, посвященная…’). Метонимические переносы наиболее часты среди конкретных существительных, обозначающих ткани, емкости, названия животных, а из абстрактных существительных — среди обозначений мест (см. подробнее: [22]). Метафорических переносов меньше. Наиболее часты функциональная и  признаковая метафора (или случаи, в  которых совмещаются функциональные и  признаковые основания). Характерно образование наименований частей предметов по сходству с частями человеческого тела — например, глотка ‘верхняя суженная часть сосуда’, голень ‘железный стержень’ и т. п. Выводы Таким образом, сильными лексическими характеристиками предполагаемой системы разговорного языка являются: преобладание номинативной лексики в словнике; значительное количество конкретной, в  том числе предметно-бытовой лексики и  рост ее объема, использование лексем просторечного характера и  диалектизмов (преимущественно конкретно-бытовой семантики); обилие конкретных существительных и относительных прилагательных; среди глаголов и прилагательных качественной оценки — использование высокочастотных полисемантичных лексем, приобретающих различное конкретное значение в зависимости от контекста. Семантическими характеристиками системы разговорного языка являются: однозначность лексики; наличие слов с контекстуально широким значением, с обобщающим значением, связанным с десемантизацией; функционирование метонимии как ведущего типа переноса наименования; среди метафорических переносов значения — преобладание признаковой и функциональной метафоры. Анализ показывает, что эти свойства во многом являются универсальными свойствами разговорной речи. Применительно же к исследованию данной проблематики в диахронии, едва ли разговорный язык XVI–XVII вв. может быть восстановлен как полноценная языковая система, однако именно на лексико-семантическом уровне есть возможность выделить отраженные письменными памятниками особенности, позволяющие во многом реконструировать разговорный язык как определенную языковую разновидность. Сокращенные названия источников и словарей Авв. Кн. обличений — Аввакум. Книга обличений //  Житие протопопа Аввакума, им самим напи А. Лодом. ц. — Акты Лодомской церкви Архангельской епархии. СПб., 1908. (РИБ. Т. 25). санное, и другие его сочинения / под. ред. Н. К. Гудзия. М., 1960.В-К V ИHРЯ МАС МДБП Ожегов — Грамотки XVII — начала XVIII в. / изд. подгот. Н. И. Тарабасова и Н. П. Пан кратова; под ред. С. И. Коткова. М., 1969. — Вести-Куранты 1651, 1652, 1654, 1656, 1658, 1660 гг. / изд. подгот. В. Г. Демья нов; отв. ред. В. П. Вомперский. М., 1996. — Котков С. И., Панкратова Н. П. Источники по истории русского народно разговорного языка XVII — начала XVIII века. М., 1964. — Словарь русского языка: в 4 т. / гл. ред. А. П. Евгеньева. Изд. 2-е. М.: Русский язык, 1981. — Московская деловая и бытовая письменность XVII в. / изд. подгот. С. И. Кот ков, А. С. Орешников, И. С. Филиппова. М., 1968. — Ожегов С. И. Словарь русского языка. 20-е изд., стереотип. М.: Русский язык, 1989. Польск. д. — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско Разг. Фене Сл. Нерч. Литовским государством. Т. III. СПб., 1892 (Сб. РИО. Т. 71). — Tönnies Fenne’s Low German Manual of Spoken Russian. Pskov. 1607 / eds L. L. Hammerich and R. Jakobson. Vol. 2: Transliteration and Translation. Copenhagen, 1970. — Исторический словарь Восточного Забайкалья: по материалам нерчинских деловых документов XVII–XVIII вв. / сост. Г. А. Христосенко, Л. М. Любимова. Т. 1. Чита, 2003. Сл. Промысл. — Словарь промысловой лексики Северной Руси XV–XVII вв. / ред. Ю. И. Чай кина. Вып. 1, 2. СПб., 2003, 2005. Сл. Сибир. — Словарь русской народно-диалектной речи в Сибири XVII — первой полови ны XVIII в. / сост. Л. Г. Панин. Новосибирск, 1991. Сл. Том. — Словарь народно-разговорной речи г. Томска XVII — начала XVIII в. / под ред. CОРЯ СРНГ Ст. печ. пр. ЧО В. В. Палагиной, Л. А. Захаровой. Томск, 2002. — Словарь обиходного русского языка Московской Руси XVI–XVII  веков. Вып. 1–5 / гл. ред. О. С. Мжельская. Вып. 6; ред. Е. В. Генералова, О. В. Васильева. СПб.: Наука, 2004–2014. — Словарь русских народных говоров. Вып. 1–43. М.; Л./СПб., 1965–2010. — Первые месяцы царствования Михаила Федоровича: Столпцы печатного приказа / под ред. Л. М. Сухотина // Чтения ОИДР. 1915. Кн. 4. Отд. 1 и 2. Приложение. С. 1–202. — Арсеньев Ю. П. Ближний боярин князь Н. И. Одоевской и его переписка с Галицкою вотчиною (1650–1684 гг) // Чтения ОИДР. 1902. Кн. 2. Отд. 1: Челобитные из Покровской вотчины к кн. Н. И. и Я. Н. Одоевским. Южн. тамож. кн. — Памятники южновеликорусского наречия: Таможенные книги / изд. подгот. С. И. Котков, Н. С. Коткова, Т. Ф. Ващенко, В. Г. Демьянова. М., 1993. Южн. челоб. — Памятники южновеликорусского наречия: Челобитья и  расспросные речи / изд. подгот. С. И. Котков, Н. С. Коткова. М., 1982.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.161.1’04 Е. В. Генералова Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ РАЗГОВОРНОГО РУССКОГО ЯЗЫКА XVI–XVII ВВ.1 Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 В статье на материале Картотеки «Словаря обиходного русского языка Московской Руси XVI–XVII веков» (СПбГУ) рассматриваются лексико-семантические особенности, характерные для словарного состава разговорного языка бытового общения: преобладание номинативной лексики; обилие конкретной лексики; наличие ряда лексем просторечного характера и регионализмов; моносемантичность лексики; наличие слов с  контекстуально широким значением, ослабленным лексическим значением, недифференцированной семантикой; преобладание метонимических типов переноса значения над метафорическими; среди глаголов и качественных прилагательных — использование «базовых», высокочастотных слов с широкой семантикой. Анализ фактического материала с применением статистических методов исследования показывает, что, при всей сложности изучения разговорного языка по письменным источникам, продуктивна реконструкция ряда характеристик этой языковой разновидности. Библиогр. 22 назв. Табл. 1.

лингвистическая школа а п рулона от описательно лингвистики к междисциплинарным исследованиям. Ключевые слова: А.П. Дульзон; лингвистическая школа; междисциплинарные исследования; этногенез народов Сибири. В 2017 г. исполняется 70 лет Лингвистической школе А.П. Дульзона. Точкой отсчета считается разработка исследовательского плана по происхождению аборигенных народов Сибири и их языков. Исследовательский потенциал, который был заложен Андреем Петровичем в 40-е гг. XX в., пересек рубеж столетий и гармонично влился в новую научную парадигму XXI в. Долголетие лингвистической школы было предречено самой постановкой исследовательской проблемы, которая и в наше время остается одним из приоритетных направлений в современной антропоцентрической научной парадигме. Кроме того, в век описательной лингвистики А.П. Дульзон предложил использовать систематический комплексный подход по исследованию поставленной проблемы, а именно привлечение археологических, антропологических, этнографических и лингвистических данных для исследования малых народов Сибири. Заслуга Андрея Петровича состоит не только в том, что он разработал перспективную исследовательскую программу, он сам был образцом ученого, работающего в междисциплинарном ключе: его вклад в археологию, топонимию, лингвистику известен в широких научных кругах. Археологические изыскания Андрея Петровича – итог поездок по рекам Томской области. Результатом самостоятельных раскопок, в которых принимали участие его ученики из Томского государственного педагогического института и Томского государственного университета, стала серия трудов «Дневники раскопок курганского могильника на Басандайке» (1947), «Схематическая карта расселения чулымских тюрков и их соседей в XVII веке» (1948), «Карта археологических памятников Чулыма» (1951), «О некоторых древних поселениях в пределах Томской области» (1954), «Археологическая карта Томской области» (1954), «Остяц кие курганные могильники XVI и XVIII вв. у села Молчаново на Оби» (1955), «Поздние археологические памятники Чулыма и проблема происхождения чулымских татар» (1958) и др. «Все археологические работы А.П. Дульзона и в настоящее время представляют большую ценность и являются необходимым фоном для дальнейшего изучения топонимии и языков аборигенных народов Сибири» [1. С. 10]. Не менее является труд значительным А.П. Дульзона и его учеников в области топонимики, была проделана большая работа по сбору топонимов Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Данные по топонимике использовались для решения этнолингвистических и исторических вопросов, что нашло свое отражение в научных публикациях: «Древние смены народов на территории Томской области по данным топонимики» (1950), «Географические названия Западной Сибири как источник ее древней истории» (1959), «Вопросы этимологического анализа русских топонимов субстрактного происхождения» (1959), «Этнический состав древнего населения Западной Сибири по данным топонимики» (1961), «Древние передвижения кетов по данным топонимики» (1962) и др. были «Заслугой профессора А.П. Дульзона является создание в Томске самого крупного топонимического центра страны в 1950–1970-е гг. Специальными исслетопонимы охвачены дованиями (А.П. Дульзон), селькупские (Э.Г. Беккер), хантыйские (Л.И. Калинина), мансийские (Г.П. Вуоно), нганасанские (П.М. Коптелов), якутские (К.Ф. Гриценко), алтайские (О.Т. Молчанова), эвенкийские (К.И. Юргин), североказахские (В.Н. Попова), шорские (М.А. Абдрахманов), русские (И.А. Воробьева), а также ненецкие и тувинские топонимы» [2. С. 8]. кетские Высоко был оценен вклад Андрея Петровича в изучение аборигенных языков Сибири, за свой фундаментальный труд «Кетский язык» (1968) он был удостоен Государственной премии СССР. Начиналось все с публикации отдельных статей по изучению кетского языка, таких как «О категории рода в кетском языке» (1957), «Термины родства и свойства енисейских кетов» (1959), «Словарные материалы по кетским наречиям» (1961) и других работ по грамматике и фонетике. Кроме того, Андрей Петрович ввел в широкий научный оборот материалы по кетскому языку, когда он собрал и опубликовал большое количество кетских сказок и текстов, которые востребованы у специалистов различных профилей (лингвистов, фольклористов, этнографов) и в наше время. К наследию школы Андрея Петровича, несомненно, относятся несколько поколений его учеников. Он сумел организовать вокруг себя большое число научных работников и студентов, заразить интересом к проблеме происхождения аборигенных народов Сибири своих учеников, которые также увлеченно занимались разработкой поставленной проблемы и обеспечили преемственность поколений в лингвистической школе А.П. Дульзона. Многие из них работали в Томском государственном педагогическом институте (теперь университете). Невозможно в рамках одной статьи перечислить всех учеников Андрея Петровича и их последователей. Перечислим тех, кого, к сожалению, нет больше с нами, тех, кто оставил яркий след в жизни Томской лингвистической школы [3. С. 25–26]. Ольга Андреевна Осипова была хранителем традиций томской лингвистической школы. Под ее руководством продолжали развиваться основные направления работы, заложенные А.П. Дульзоном. Поротова Тельмина Ивановна до конца своей жизни, несмотря на тяжелое состояние здоровья, оказывала помощь по редактированию кетских текстов и кетского словаря. Валл Маргарита Николаевна – талантливый исследователь кетского языка, долгое время работала в Институте истории, филологии и философии СО РАН в Новосибирске, а затем переехала в Германию. Все это время она постоянно поддерживала связь со своей альма-матер. Морев Юрий Алексеевич – известный специалист в области селькупского языка. Быконя Валентина Викторовна – после Э. Беккер воз главляла научное направление по селькупскому языку. Будущим поколениям ученых Андрей Петрович оставил богатое наследие. Под его руководством были защищены 19 кандидатских и две докторские диссертации по индоевропейским языкам и 23 кандидатские и две докторские – по языкам народов Сибири и топонимике. За 30 лет научной деятельности им было организовано 90 экспедиций в Томской области и Красноярском крае. В 35 экспедициях Андрей Петрович принял личное участие. Около 200 томов полевых записей по различным языкам народов Сибири хранятся в архиве кафедры языков народов Сибири Томского государственного педагогического университета (далее кафедра): кетскому (83), селькупскому (76), нганасанскому (11), энецкому (6), долганскому (8), обско-угорским (6), чулымско-тюркскому (4). Некоторые полевые тома сопровождаются аудиозаписями [4]. Архив кафедры располагает рукописными картотеками: 120 000 карточек по кетско-русскому словарю, 80 000 карточек по селькупско-русскому словарю, сравнительно небольшие картотеки по другим языкам (нганасанскому, долганскому, чулымско-тюркскому), 242 000 карточек по топонимам Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. В настоящее время неотъемлемой частью научных исследований аборигенных языков Сибири на кафедре являются комплексные этнолингвистические экспедиции, направленные на сбор языкового, этнографического, социолингвистического материала. С середины 90-х гг. XX в. насчитывается более 50 экспедиционных исследований в места проживания коренного населения Сибири, были охвачены территории Томской области и Красноярского края. Результаты проведенной работы представлены в 40 защищенных кандидатских и в двух защищенных докторских диссертациях. Рукописный архив кафедры не только пополняется новыми материалами, но и переносится на современные носители с целью продления жизни ценным материалам: оцифрованы аудиозаписи, часть картотеки, часть полевых томов, составляется электронный корпус текстов по языкам обско-енисейского языкового ареала. Картотеки по селькупскому и кетскому языку послужили основой для публикации «Словаря говорных форм кетского существительного» Т.И. Поротовой (2002), «Морфологического словаря кетского глагола» Э. Вайды и М. Зинн, «Селькупско-русского диалектного словаря» (под ред. В.В. Быконя, 2005), «Большого кетского словаря» в двух томах (под ред. Е. Которовой, А. Нефедова, 2015). Среди публикаций сотрудников и аспирантов кафедры необходимо отметить монографии по селькупскому, хантыйскому, кетскому языкам:  Полякова Н.В. Концепт «пространство» и средства его репрезентации в селькупском и русском языках (2006);  Фильченко А.Ю. Аспекты грамматики восточно хантыйских диалектов (2010);  Диденко А.В. Категория императива в угорских языках (2010);  Крюкова Е.А. Пространственно-временные отно шения в енисейских языках (2013);  Nefedov А. Clause linkage in Ket (2015). Особо необходимо отметить серию сборников аннотированных фольклорных и бытовых текстов обскоенисейского языкового ареала, в которых представлены тексты из электронного корпуса (1-й том вышел в 2010 г., 2-й – в 2012 г., 3-й – в 2013 г., 4-й – в 2015 г.). Языковой культурный материал охватывает обширную территорию Западной Сибири, условно означаемую как обско-енисейский языковой ареал, и включает наиболее редкие и наименее изученные языковые системы: восточные диалекты хантыйского языка, южноселькупские диалекты селькупского языка, среднечулымский диалект чулымско-тюркского языка, бачатский диалект телеутского языка. В сборник вошли фольклорные и бытовые тексты, собранные с середины 50-х по середину 90-х гг. XX в. из архива полевых томов. Архивные тексты подверглись подробному современному лингвистическому анализу, транскрипция унифицирована, проведено поморфемное глоссирование, оригинальные тексты сопровождаются русским и английским переводом. Все тексты снабжены фольклорным анализом с детальным описанием ключевых фольклорных мотивов, их универсальных и уникальных характеристик. С 2013 г. Томский государственный педагогический университет выпускает «Томский журнал лингвистических и антропологических исследований», в котором публикуются работы по актуальным вопросам лингвистики и антропологии с особым приоритетом исследований Сибири. С декабря 2015 г. журнал включен в список ВАК и в русскую версию индекса цитирования (RSCI) на базе Web of Science. Научный потенциал последователей А.П. Дульзона в настоящее время реализуется в проектах РГНФ «Типология категории посессивности на материале языков обско-енисейского ареала» (руководитель А.Ю. Фильченко) и «Этнокультурная специфика образов пространства и времени в языковом сознании представителей селькупского, хантыйского, чулымско-тюрского и русского этносов в условиях контактного взаимодействия» (руководитель Н.В. Полякова), они направлены на междисциплинарные исследования грамматики и лексики исчезающих языков Сибири. Основной научной проблемой, на решение которой направлен первый проект, является проблема создания типологии посессивности на материале малоизученных исчезающих языков Западной Сибири. Исследовательский фокус проекта – создание «типологического портрета» изучаемых языков – описание всего разнообразия посессивных конструкций в разносистемных и генетически неродственных и отдаленно родственных языках, распространенных в обско-енисейском ареале. Иссле дуются как именные, так и предикативные посессивные конструкции в рамках общетипологической перспективы, современной теории грамматикализации, теории информационной структуры высказывания, а также в прагматическом аспекте функционирования посессивных конструкций. Второй проект посвящен выявлению этнокультурной специфики образов пространства и времени в языковом сознании представителей селькупского, хантыйского, чулымско-тюркского и русского этносов разных поколений в условиях контактного взаимодействия. Анализируются корпуса этнолингвистических данных, фольклорных и бытовых текстов по селькупскому, хантыйскому и чулымско-тюркскому языкам, используются данные, полученные в результате проведения свободных и направленных ассоциативных экспериментов. Сопоставительное изучение образов пространства и времени как важнейших дискретизаторов картины мира позволяет выявить константы и переменные данных образов как у представителей одного этноса, так и универсальные и этнокультурные черты у представителей разных этносов. Анализ образов пространства и времени у представителей разных поколений позволит выявить трансформационные процессы в языковом сознании этноса, проанализировать вектор данных изменений и сопоставить трансформационные тенденции у разных этносов. Андреем Петровичем была заложена традиция проведения (с 1969 г.) всесоюзных конференций «Проблема происхождения аборигенов Сибири и их языков». В настоящее время раз в три года проводится конференция «Дульзоновские чтения», тематика которой традиционно охватывает широкий круг общетипологических вопросов в сфере исследования языков России, лингвистических, этнографических и археологических исследований миноритарных этносов России. Особое внимание уделяется вопросам изучения языков и культур коренного населения Сибири. 27-е Дульзоновские чтения состоялись в июне 2014 г., проведение очередной конференции планируется в 2017 г. Уровень исследований, который задал Андрей Петрович по комплексному изучению языков народов Сибири, вылился в XXI в. в междисциплинарные исследования с применением современных достижений компьютерной, полевой, ареальной, когнитивной лингвистики, этнолингвистики, социолингвистики, фольклористики и других смежных наук. ЛИТЕРАТУРА 1. Осипова О.А. Многогранность профессора А.П. Дульзона (1900–1973). Томск : Изд-во Том. гос. пед. ун-та, 2011. 63 с. 2. Галкина Т.В., Осипова О.А. А.П. Дульзон и его школа // Вопросы языкознания. 2000. № 3. С. 3–11. 3. Крюкова Е.А. Исследование енисейских языков в Томском государственном педагогическом университете: преемственность поколений // Сравнительно-исторические и типологические исследования языка и культуры: проблемы и перспективы : cб. науч. тр. Томск : Изд-во Том. гос. пед. ун-та, 2007. Вып. 3. С. 25–28. 4. Диденко А.В., Крюкова Е.А. Экспедиционные исследования кетского языка в XXI в.: архивные материалы кафедры языков народов Сиби ри // Труды Томского областного краеведческого музея им. М.Б. Шатилова : сб. ст. Томск, 2012. Т. 12. С. 272–282. Kryukova Elena A. Tomsk State Pedagogical University (Tomsk, Russia). E-mail: elenakrjukova@tspu.edu.ru LINGUISTIC SCHOOL BY A.P. DULZON: FROM DESCRIPTIVE LINGUISTICS TO INTERDISCIPLINARY STUDIES. Keywords: А.P. Dulzon; linguistic school; interdisciplinary studies; Siberian peoples’ ethno-genesis. Next year the Linguistic school of A.P. Dulzon celebrates its 70th anniversary. The elaboration of studies plan for Siberian aboriginal peoples and their languages is considered to be its starting point. The research potential which was founded by Andrey P. Dulzon in the 40th of the XX century have crossed the century’s borderline and entered the new scientific paradigm of the XXI century. The long life span of the linguistic school was determined by the setting of the research problem which currently is also one of the primary scopes in modern anthropocentric scientific paradigm. Besides, during the descriptive linguistics period, A.P. Dulson proposed using systematic complex approach to study on the set problem, namely, involving archaeological, anthropological, ethnographical and linguistic materials for studying Siberian indigenous peoples. Andrey P. Dulzon’s contribution is not only that he elaborated a prospective research program, he himself was a sample of a scientist working cross-disciplinarily: his contribution to archaeology, toponymy, linguistics is widely known in scientific communities. Several generations of his apprentices belong to A.P. Dulzon’s school legacy. He was capable of organizing a big amount of researchers and students who provided succession of generations in the linguistic school by A.P. Dulzon. About 200 volumes of field notes on different Siberian peoples’ languages are stored in the archive of Department of Siberian Indigenous Languages of Tomsk State Pedagogical University. The archive of the Department includes hand-written card-catalogues: 120 000 cards on Ket-Russian dictionary, 80 000 cards on Selkup-Russian dictionary, relatively small catalogues on other languages (Nganasan, Dolgan, Chulym-Turkic), 242 000 cards on Siberian, Far East and Central Asia toponyms. Scientific potential of Dulzon’s researches currently is realized through expeditions for collecting and documenting Siberian peoples’ languages, projects on aboriginal languages and cultures studies, the results are provided to a wide range of scientists in published dictionaries, monographies, experience exchange is carried out during regular international conferences “Dulzon redings”. The studies level, set by A.P. Dulzon on comprehensive studies of Siberian indigenous peoples’ languages in XXI century turned into interdisciplinary studies with application of modern achievements of computer, field, areal, cognitive linguistics, ethnolinguistics, social linguistics, folklore studies and other related sciences. REFERENCES 1. Osipova, O.A. (2011) Mnogogrannost' professora A.P. Dul'zona (1900–1973) [Professor A.P. Dulzon’s versatility (1900–1973)]. Tomsk: Tomsk State Pedagogical University. 2. Galkina, T.V. & Osipova, O.A. (2000) A.P. Dul'zon i ego shkola [A.P. Dulzon and his school]. Voprosy yazykoznaniya. 3. pp. 3-11. 3. Kryukova, E.A. (2007) Issledovanie eniseyskikh yazykov v Tomskom gosudarstvennom pedagogicheskom universitete: preemstvennost' pokoleniy [Research of the Yenisei languages in Tomsk State Pedagogical University: Succession of generations]. In: Sravnitel'no-istoricheskie i tipologicheskie issledovaniya yazyka i kul'tury: problemy i perspektivy [Comparative-historical and typological studies of language and culture: Problems and prospects]. Tomsk: Tomsk State Pedagogical University. pp. 25-28. 4. Didenko, A.V. & Kryukova, E.A. (2012) Ekspeditsionnye issledovaniya ketskogo yazyka v XXI v.: arkhivnye materialy kafedry yazykov narodov Sibiri [The expedition research of the Ket language in the 21st century: The archives of the Department of Siberian Languages]. In: Trudy Tomskogo oblastnogo kraevedcheskogo muzeya im. M.B. Shatilova [Proceedings of Tomsk Regional Museum of Local Lore]. Vol. 12. Tomsk: [s.n.]. pp. 272282. 

Напиши аннотацию по статье

Вестник Томского государственного университета. История. 2016. № 4 (42) УДК 81-119 DOI: 10.17223/19988613/42/3 Е.А. Крюкова ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ШКОЛА А.П. ДУЛЬЗОНА: ОТ ОПИСАТЕЛЬНОЙ ЛИНГВИСТИКИ К МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫМ ИССЛЕДОВАНИЯМ Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Типология категории посессивности на материале языков обско-енисейского ареала» (проект 15-04-00406 а). Представлен обзор истории развития и современного состояния исследований Лингвистической школы Андрея Петровича Дульзона, которой в 2017 г. исполняется 70 лет. Андрей Петрович был всесторонне одаренным ученым, работающим в междисциплинарном ключе. Его исследования по археологии, топонимии, лингвистике были направлены на изучение происхождения аборигенных народов Сибири и их языков. А.П. Дульзону удалось привлечь к работе по данной проблематике большое число научных работников и студентов, что в итоге привело к созданию одного из известных лингвистических центров в Сибири и положило начало истории лингвистической школы. Потенциал, заложенный А.П. Дульзоном, поддерживается несколькими поколениями его последователей, научные изыскания которых гармонично влились в новую научную парадигму XX в.

лингвистических хеджинг как коммуникативных стратегии в русле корпусных исследований. Ключевые слова: хеджинг (хеджирование), стратегия хеджинга, корпусный анализ, лексические пучки, теория вежливости. Определение понятия: от истоков до корпусных исследований Ведение межкультурного диалога предполагает преодоление непохожести культур и развитие способности к адекватному вербальному поведению. В последнее время внимание лингвистов, в том числе и корпусных 1, привлекло явление, которое сегодняшние корпусные грамматики именуют «зонтичным» термином хеджинг. Современные корпусные грамматики английского языка, такие как «Longman Grammar of Spoken and Written English» (LGSWE) 2 [Biber et al., 1999] и «Cambridge Grammar of English» (CGE) 3 [Carter, McCarthy, 2011] уделяют этому явлению существенное внимание, связывая средства хеджинга с целым рядом коммуникативных стратегий говорящих. 1 В данной работе под языковым компьютерным корпусом понимаются лингвистически компетентные массивы языковых данных, обладающие корпус-менеджером, разметкой и автоматическим выводом данных, такие как Британский национальный корпус (БНК, The British National Corpus, BNC, 100 млн словоупотреблений) и др. [Корпусная лингвистика, 2008]. 2 LGSWE основана на материалах сорокамиллионного Лонгмановского корпуса (Longman Spoken & Written English Corpus, LSWE Corpus). 3 CGE основана на материалах Кембриджского международного корпуса (CIC, Cambridge International Corpus, 800 млн словоупотреблений). Материалы Кембриджского корпуса (ошибок) обучаемых (the Cambridge Learner Corpus), состоящие из 60 000 экзаменационных работ Cambridge ESOL, также являются частью CIC и составили исследовательскую базу грамматики устного и письменного английского языка CGE. Горина О. Г., Храброва В. Е. Лингвистический хеджинг как коммуникативная структура (в русле корпусных исследований) // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 3. С. 44–53. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2017. “ÓÏ 15, № 3 © Œ. √. √ÓрË̇, ¬. ≈. ’р‡·рÓ‚‡, 2017 В лингвистике хеджинг, или уклонение от прямого ответа, – термин, введенный в научный обиход Дж. Лакоффом в работе «Hedges: A Study in Meaning Criteria and the Logic of Fuzzy Concepts» [Lakoff, 1972]. Работа посвящалась изучению таких слов, или хеджмаркеров, как rather, largely, sort of, kind of, strictly speaking, значение которых имплицируется завесой неясности. Таким образом, Дж. Лакофф впервые предложил название данного явления, отталкиваясь от слова hedge – «живая изгородь», «метафорически перенеся свойства и действие живой изгороди на лингвистический феномен» [Lakoff, 1972; Марюхин, 2010. С. 9]. Лингвистическое хеджирование в некотором смысле созвучно хеджированию в экономике, где оно осуществляется с целью страхования рисков. В контексте речевой коммуникации хедж-маркеры «страхуют» ответственность говорящего за неверность пропозиции. Например, I think, his feet were sort of blue. Вместо уверенного утверждения: «Этот препарат поможет вам выздороветь» хедж-маркеры используются для более неопределенного высказывания: «Я полагаю, что этот препарат мог бы помочь вам выздороветь быстрее». Таким образом, как в письменном, так и в устном дискурсе хеджирование выступает в роли речевого «страхования» и позволяет не только индивидуализировать высказывание, но и установить границы ответственности за достоверность пропозиции, ограничить степень достоверности или действительности суждения, избежать абсолютной трактовки [Марюхин, 2010; O’Keeffe et al., 2007; Knight et al., 2013]. К трактовкам хеджинга в контексте разных исследований обращались многие авторы. Так, в теории вежливости П. Браун и С. Левинсона [Brown, Levinson, 1987] на первый план выдвинут прагматический аспект интерактивного взаимодействия, и хеджинг заключается в использовании определенных слов и сочетаний как средств, сохраняющих «лицо» собеседника. Понятие лица в интерактивном взаимодействии было введено Э. Гоффманом, который отмечал, что сохранение лица, подобно общепринятым правилам дорожного движения, является необходимым условием успешной коммуникации [Goffman, 1955]. Теория вежливости Браун – Левинсона опирается на понятие позитивного и негативного лица. Постулируется, что позитивное лицо отвечает за стремление человека нравиться окружающим и вести успешную коммуникацию, в то время как негативное лицо выражает стремление отстоять свою независимость и сохранить личную свободу. Сохранение лица (face-saving), в том числе и с помощью хеджинга, признается важной задачей каждого члена общества [Brown, Levinson, 1987; Ларина, 2009]. Корпусные лингвисты трактуют хеджинг также и с социолингвистических позиций [O’Keeffe et al., 2007; Knight et al., 2013]. Важно отметить, что корпусные исследования проводятся с привлечением существенной доказательной базы. Помимо верификации на больших массивах аутентичных языковых данных, корпусные инструменты дают возможность исследовать данное явление в разных типах дискурса, или разных поджанрах корпуса: академическом, новостном, обиходно-бытовом и др., т. е. сосредоточить внимание на регистровых особенностях хеджирования [Biber et al., 1999; Farr et al., 2004; Gray, Biber, 2015]. Так, Ф. Фарр и др. проследили за частотностью проявления хеджинга в разных контекстах корпуса ирландского английского языка (LCIE) 4 – разговорах между членами семьи, комментариях преподавателей о работах студентов в аудитории, звонках слушателей во время эфира радиопередач, обмене репликами (продавец – покупатель) у прилавка магазина и беседах подруг. Дистрибуция хедж-маркеров just, really, actually, probably, I think, a bit, kind of, sort of, you know, I suppose по поджанрам корпуса продемонстрировала существенную контекстную зависимость. Наименьшая частотность хедж-маркеров приходится на коммуникацию «продавец – покупатель», в которой относительно низкая их частотность связывается с отсутствием необходимости сохранения лица в диалоге между незнакомыми людьми. Общение между членами семьи, где роли зафиксированы и сохранение лица второстепенно, – вторая группа с наименее частотным употреблением хеджинга. Наибольшая частотность наблюдается в среде преподавателей, что, возможно, коррелирует с необходимостью снизить авторитарную тональность комментариев преподавателя в отношении работ студентов [Farr et al., 2004]. 4 Limerick Corpus of Irish English, 1 млн словоупотреблений ирландского английского.  ÓрÔÛÒÌ˚ ËÒÒΉӂ‡Ìˡ Р. Картер и др. считают, что стратегия хеджинга реализуется посредством так называемых «прагматических маркеров» (pragmatic markers). По мнению авторов, характерной особенностью английского языка является неоднозначность (vagueness) и даже «витиеватость» (longwindedness) изложения [O’Keeffe et al., 2007]. Утверждение проиллюстрировано аутентичным примером из CIC и контрастивным примером без средств хеджинга. Аутентичное высказывание с прагматическими маркерами (hedged utterance): And I was up all night like Wednesday and I just I think I’m just a bit kind of dazed from the whole experience (CIC). Высказывание без средств хеджинга (unhedged utterance): And I was up all night Wednesday and I’m dazed from the whole experience. Как видно из приведенных предложений, аутентичный корпусный пример содержит шесть употреблений маркеров (like, just – 2 раза, I think, a bit и kind of), которые призваны смягчить тон высказывания и снизить угрозу для позитивного лица слушателя. Заметим, что в связи с хеджингом в научной литературе также используется понятие «downtoners» – даунтонеры 5 [O’Keeffe et al., 2007], которые снижают прямоту и категоричность высказываний. Феномен хеджирования в лингвистике чрезвычайно многообразен и включает множество видов и типов языковых средств: дискурсивные слова, словообразовательные элементы, кавычки [Марюхин, 2010], а также экстралингвистические средства. Корпусные инструменты позволяют включить в зону исследования лингвистические элементы, которые ранее не исследовались с подтверждением на больших массивах аутентичных данных. Так, в последнее время внимание корпусных лингвистов привлекли так называемые кластеры. Под кластерами понимают состоящие из 2–5 компонентов цепочки слов, которые располагаются контактно и воспроизводятся в речи в виде цельных оборотов. В их число входят как рекуррентные законченные предложения, так и структурно не завершенные сочетания знаменательных и служебных слов или только служебных слов [Петрова, 2011]. В исследованиях последних лет с опорой на корпусные данные грамматически не завершенные цепочки контактно расположенных слов часто выделяются с помощью исключительно частотных показателей. В корпусной грамматике LGSWE [Biber et al., 1999], авторы которой придерживаются только квантитативного подхода, таким трех- и четырехкомпонентным цепочкам слов, встречающимся с частотностью 10 и 20 раз на каждый миллион употреблений, присвоен термин lexical bundles – лексические пучки (in the, of the, do you, one of the, I think it’s, the end of the, a bit of a) [Gray, Biber, 2015]. Частотность употребления лексических пучков (или кластеров), по мнению ряда ученых, вызывает необходимость дальнейшего осмысления их прагматических функций в коммуникации [Conrad, Biber, 2009; Biber, 2016; Salazar, 2014]. Некоторые из выделяемых таким образом кластеров являются лишь результатом высокой частотности их составляющих, таких как определенный артикль и др. Вместе с тем часть кластеров может выполнять функции хеджинга. Например, цепочка a bit of a выполняет ярко выраженную прагматическую функцию даунтонера: It was a bit of a problem / mess / nuisance. Корпусные исследования подтверждают, что, как правило, кластер употребляется в сочетании с отрицательно коннотированными существительными, смягчая их негативное воздействие [O’Keeffe et al., 2007]. Ранее традиционные грамматики не рассматривали такие элементы в качестве важных составляющих типологии речевых средств. Более того, наличие таких включений в речи рассматривалось как недостаточность мыслительных процессов, неразвитость речевых навыков. Однако сравнительный анализ частотности кластеров и отдельных слов говорит о том, что некоторые кластеры встречаются в речи чаще, чем отдельно взятые слова. Такая высокая частотность говорит об их важных прагматических функциях, в частности, как средств хеджинга. 5 От английского глагола tone something ↔ down «to reduce the effect of something such as a speech or piece of writing, so that people will not be offended» [LDCE, 2003] – «снижать, понижать; смягчать; сглаживать острые углы». Пример корпусного исследования хеджинга Представим корпусное исследование хеджинга на примере кластера something of a, идиоматического выражения mixed blessing и включений типа what was described as на материале БНК и ЭРУ 6. В результате нашего собственного исследования кластера something of a по жанрам БНК выяснилось, что кластер встречается в этом корпусе 1 155 раз. Важно отметить, что по частотности кластер превосходит, например, фразовые глаголы rule out, exclude, а также существительное prosperity. Такая высокая частотность кластера указывает на наличие важных прагматических функций, закрепленных за этой цепочкой слов. Поэтому, возможно, лексическая прагматика будет неполной, если мы не будем учитывать такие образования, которые были выявлены в результате корпусного, статистического анализа языка. Дальнейшее исследование по БНК показало, что кластер выступает в роли средства хеджинга и смягчает резкость отрицательно коннотированных существительных: something of a disappointment – некоторое разочарование; something of a stigma in being an unemployed professional – весьма постыдно иметь профессию и быть безработным; something of a predicament – несколько затруднительное положение; something of a return to «normal» – некое подобие возвращения к «норме» (нормальной ситуации). Наиболее частотными правыми коллокатами something of a являются существительные stigma, dilemma, shock, disappointment, challenge, surprise, mystery, problem, misnomer, reputation, puzzle. Вместе с тем регистровые исследования показали, что кластер более частотен в письменной речи. Кластер something of a представлен со сравнимой частотностью в академическом, новостном, неакадемическом письменных регистрах, но нечастотен в устном разговорном регистре БНК. Употребление кластера something of a в нашем собственном корпусе ЭРУ [Горина, 2014] демонстрирует, что он, так же как и по данным БНК, тяготеет к письменным жанрам и встречается преимущественно в таких источниках, как отчет лорда Хаттона по делу доктора Д. Келли о вторжении британских войск в Ирак (Report of the Inquiry into the Circumstances Surrounding the Death of Dr David Kelly C. M. G. by Lord Hutton), книга антрополога К. Фокс «Watching the English», статьи газеты «The St. Petersburg Times». Следует отметить, что прагматический характер употребления кластера как средства хеджинга, смягчающего резкость высказывания, сохраняется. Например, употребления в корпусе ЭРУ: something of a paradox – несколько парадоксально; something of a reputation for unauthorised briefing and leaking to journalists – в какой-то мере репутация человека, неофициально организующего утечки информации для журналистов; can clearly be something of a hindrance – очевидно, может стать неким препятствием, помехой. Не менее интересно изучение речевых употреблений идиоматического выражения mixed blessing по корпусным примерам. Во-первых, следует отметить, что само существование выражения, объединяющего положительные и отрицательные стороны явления, характеризует стремление носителей английского языка давать сбалансированную, непредвзятую характеристику событиям и явлениям, уклоняясь от категоричных оценок. Исследование конкорданса и корпусная статистика показывают, что выражение употребляется с глаголом to be без разного рода модификаторов – to be а mixed blessing – менее чем в 50 % случаев. В остальных случаях выражение употребляется с различными модификаторами, выполняющими функции снижения категоричности, ухода от ответственности, поддержания умышленной неопределенности. Среди них можно отметить сочетания с глаголами, в том числе и с модальными, также часто выступающими в качестве средств хеджинга: may be, was seen as, appears more of, can be viewed as, has proved, could prove, turned out, to be a rather a mixed blessing. Самыми частотными коллокатами выражения являются модальные глаголы may и can, а также see, consider, prove, feel. Статистически важным является кластер something of a mixed blessing, случаи градации: more of и less of a mixed blessing. Ин 6 Экспериментальный регионоведческий учебный корпус (2 млн словоупотреблений), составленный одним из авторов в целях обучения студентов-регионоведов ведению профессионально направленного дискурса [Горина, 2014].  ÓрÔÛÒÌ˚ ËÒÒΉӂ‡Ìˡ тересно, что также наблюдается употребление двух средств хеджинга одновременно: appears more of a mixed blessing, viewed as a very mixed blessing. По нашим наблюдениям, часто употребляемые при описании событий в англоязычных СМИ выражения what was described, what seemed, what felt, what was perceived можно также отнести к средствам хеджинга, которые позволяют либо дать максимально нейтральную и объективную оценку, либо дистанцироваться от оценки ситуации. Интересно, что выражение what was described as имеет, по данным БНК, существенную частотность и встречается в корпусе 65 раз. Эта частотность сравнима с частотностью отдельных слов, составляющих основу лексики английского языка. Вместе с тем, по данным частотности корпуса, налицо лексикализация таких средств хеджинга, а значит, они могут рассматриваться и изучаться как лексико-грамматические единицы с определенной прагматической функцией, воспроизводимые в речи в готовом виде. …Prime Minister G. Chok Tong met in Bali on March 3–5 for The YSP in late January approved …regulating KGB and police activity The USSR Supreme Soviet on May 16 passed The arrival in the town of …a one-day meeting with Japanese Prime Minister Kiichi Miyazawa in Kyoto, in what was described what was described what was described as neither an informal summit meeting nor a mini-summit… as the completion of the final stage of the local elections, but… as the first unclassified legislation regulating the state security services… what was described what was described as’ massive police reinforcements’ was put down to the possibility of demonstrations as the first of a planned series of regular bilateral discussions. Следует отметить, что отсутствие средств смягчения может выступать как эмфатическое средство. Например, в политическом дискурсе отсутствие хеджирования может свидетельствовать о политической напряженности, кризисной ситуации. Исследование случаев употребления фразового глагола look forward to говорит о том, что употребление данной лексической единицы в форме продолженного времени с отрицанием частотно как средство хеджинга, преимущественно от первого лица: (I’m) not looking for- ward to. Эту цепочку слов мы рассматриваем как частотный кластер, т. е. воспроизводимое целиком выражение, которое снижает категоричность высказывания, например отказа. Из более 2 000 употреблений глагола в БНК на цепочку not looking forward to приходится 37 примеров, looking forward to – 1 025, look forward to – 1 000, not look forward to – 10, looked forward to – 210 примеров. В процентном соотношении not looking forward to составляет 1,6 %. Приведем корпусные примеры, в частности из жанра Hansard – отчеты о парламентских дебатах в прессе: – I’m not looking forward to breaking the news; – Unfortunately it’s (SP: PS066) I’m not looking forward to is doing down the stairs; – I’m not looking forward to doing the (unclear) cos they’ve told me about it and…; – I don’t mean it that way, I’m just weary and not looking forward to tonight and…; – I’m not looking forward to this trip at all; – …he was not looking forward to going back; – …that is a railroad, it is pretty slow, and I would not look forward to travelling on it. None of us believes that a real alternative to King. Стратегии и задачи хеджинга При внимательном рассмотрении случаев употребления хеджинга выявлен ряд коммуникативных стратегий, которые говорящие реализуют с опорой на средства хеджирования. Мы объединяем все такие стратегии под общим термином «стратегии хеджинга». Одной из наиболее частых стратегий является нацеленность говорящего на снижение категорично сти высказывания. В научной литературе также встречаются описания коммуникативных стратегий, связанных с хеджированием, которые можно условно разделить на (1) проявления вежливости (тактичности, скромности по отношению к адресату, ограничение или смягчение истинности собственных высказываний в случае отсутствия уверенности в точности информации), (2) стремление защититься от возможной критики (попытка уйти от прямого высказывания, попытка скрыть личную неуверенность, намеренная неточность при обращении к численным значениям, сглаживание прямых утверждений, максимально объективное представление информации, дистанцирование от ошибочной интерпретации [Марюхин, 2010; O’Keeffe et al., 2007; Crystall, 1988]. В специализированных контекстах, таких как научная речь, хеджинг предоставляет говорящему или пишущему средство защиты от возможной критики. Например, на первый взгляд незаметный, случайно оброненный хедж – there are perhaps 1 500 such cases a year… – защитит говорящего от обвинения в допущении фактической ошибки в случае критики. Интересно, что наречие invariably (одно из наиболее частотных в научном дискурсе наречий) может употребляться как в буквальном значении always (всегда), так и в значении usually / nearly always (обычно / почти всегда), т. е. как средство хеджинга [Crystal, 1988]. Средства хеджинга По разным источникам, включая современные корпусные грамматики [Biber et al., 1999; Carter, McCarthy, 2011; Марюхин, 2010; O’Keeffe et al., 2007; Conrad, Biber, 2009], к самым частотным лингвистическим средствам выражения хеджинга относятся:  модальные глаголы и глаголы с модальными значениями – believe, guess, feel, recon, suppose, think, imagine, особенно в сочетании с местоимением I;  существительные – there is a possibility, the thing is и т. д.;  наречия – quite, really, relatively, necessarily, just, only, of course, actually, kind of, sort of, maybe;  непрямые вопросы c модальностью (indirect questions) – And would you have thought you were very close to him? вместо, например, And were you very close to him?;  двойное отрицание – It’s not that I am not afraid;  оценивающее всю ситуацию определительное придаточное предложение – You got them to do this cross-group reporting, which was a good idea, but the time was the problem;  черты «живого эфира» (onlineness), такие как самоисправления, повторы, хезитация, фальстарты, т. е. правки, которые обычно возникают в аутентичном процессе порождения неподготовленной устной речи, – And will you, would you like to go sort of on a sun and sea holiday with him this year? Проблемы межъязыковых сопоставлений средств хеджинга Поскольку хеджинг в английском языке манифестируется с помощью большого набора разнообразных лингвистических и экстралингвистических средств, межъязыковые сопоставления, во-первых, не формируются автоматически, во-вторых, часто не осознаются коммуникантами и, как результат, крайне затруднены. Именно высокая вариативность средств хеджинга вызывает необходимость в повышении осознанности (awareness-raising) представителей различных лингвокультур, обучаемых, преподавателей в отношении их применения. То, что обучение единицам хеджинга должно быть инкорпорировано в курс иностранного языка, следует из непохожести культур и средств достижения корректности и вежливости высказывания. Так, например, в нашей культуре ласкательно-уменьшительные суффиксы частотны как морфологические средства выражения вежливости, дружелюбности и смягчения резкости высказывания. С. Г. Тер-Минасова отмечает, что «уменьшительно-ласкатель- ные суффиксы с одинаковым энтузиазмом присоединяются русскими людьми и к одушевленным, и к неодушевленным предметам». Приводится пример, как попавший в госпиталь военный, большой высокий человек, не желая напугать своих близких по телефону, смягчил слово госпиталь: Я тут попал в госпиталёк. Сотрудники госпиталя, снижая напряженность больничной атмосферы, давали лекарства со словами: Вот Вам анальгинчик, стрептоми  ÓрÔÛÒÌ˚ ËÒÒΉӂ‡Ìˡ цинчик и ноотропильчик [Тер-Минасова, 2008. С. 154]. С функциональной точки зрения такое употребление уменьшительно-ласкательных суффиксов можно рассматривать как выбор сглаживающих резкость и категоричность коммуникативных стратегий, или хеджирование. В то же время в английском языке, не обладающем морфологическими средствами русского языка, говорящий воспользуется описанными единицами хеджинга, такими как лексические пучки, грамматические конструкции и др., т. е. лексико-грамматическими средствами английского языка: It was a bit of a nuisance; There is something of a stigma attached to being HIV-positive. В ответ на вопрос «Как бы Вы сгладили неприятное сообщение “Я попал в больничку”?» британские респонденты затруднялись сразу найти средство, сглаживающее высказывание на английском языке, и даже предлагали такой компенсационный экстралингвистический прием, как пауза. Таким образом, некоторые прагматические функции лексических пучков и других средств вежливости, свойственных английскому языку, в русском языке могут быть выражены уже на морфологическом уровне. Трудность перехода на иностранный язык состоит в том, что автоматически такие соответствия не формируются, и хеджирование, а значит и вежливость, проявляемые в русском высказывании, остаются не проявленными в иностранном. Средства хеджинга зачастую ускользают от внимания коммуникантов, студентов, преподавателей. Ничем не компенсированный уменьшительно-ласкательный суффикс может привести к тому, что английское высказывание прозвучит как резкое и невежливое. В результате представители русской лингвокультуры нередко строят неприемлемо резкие, не сглаженные, недостаточно вежливые с точки зрения иноязычной культуры высказывания. Носители английского языка обычно характеризуют их прилагательным blunt (грубоватый, резкий, прямой) – одно из характерных обвинений в адрес русскоязычных пользователей английского языка. В этой связи интересно, что авторы теории вежливости не рассматривают категорию невежливости, по всей вероятности, отталкиваясь от обратного и трактуя отсутствие признаков вежливости или попыток сохранения лица, как невежливость. Выводы Излишне говорить, что умение вести цивилизованный диалог ценно в любой профессиональной среде. Важно уметь объективно излагать факты, снижать категоричность и прямоту умозаключений и выводов в речи на иностранном языке, чтобы оставаться в рамках общепринятых норм речевого поведения. Таким образом, необходимо учитывать результаты корпусных исследований таких относительно новых лексических средств, как кластеры, которые оформляют стратегии хеджинга и поэтому являются важными инструментами речевого общения. Не менее важным выводом нашего исследования явления хеджинга является тот факт, что лингвистические средства хеджирования в английском и русском языках могут реализовываться на разных языковых уровнях, например на морфологическом уровне в русском языке и на лексическом – в английском. Это приводит к тому, что межъязыковые соответствия не формируются автоматически и зачастую ускользают от внимания коммуникантов. Важнейшей отличительной особенностью корпусных исследований, а также современных корпусных грамматик английского языка является то, что они взяли на себя интегративную роль и привлекают сведения из таких граничащих с языкознанием наук, как социолингвистика и прагматика. С помощью лингвостатистических показателей стали описываться такие явления речевого общения, как хеджинг, который относится к ожидаемым коммуникативным стратегиям вербального поведения в англоязычной среде. Современные диверсифицированные корпусы английского языка предоставляют широкие возможности для исследования средств хеджинга и их межъязыковых сопоставлений. Корпусный анализ средств хеджинга позволяет изучать явление на аутентичных речевых употреблениях и повышать осознанность их выбора, формируя положительный образ представителей нашей лингвокультуры. Таким образом, лингвистика ХХI в. имеет инструменты, с помощью которых субъективные категории, например вежливость, могут быть измерены объективными показателями, такими как абсолютная и относительная частотность, совместная встречаемость (коллокации), частотное распределение по регистрам, или поджанрам, корпуса (регистровые особенности).

Напиши аннотацию по статье

 Œ—œ”–Õ¤≈ »––À≈ƒŒ¬¿Õ»fl УДК 372.881.111.1 + 81’32 DOI 10.25205/1818-7935-2017-15-3-44-53 О. Г. Горина, В. Е. Храброва Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» ул. Кантемировская, 3А, Санкт-Петербург, 194100, Россия gorina@bk.ru, stefankhrabrova@mail.ru ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ХЕДЖИНГ КАК КОММУНИКАТИВНАЯ СТРАТЕГИЯ (В РУСЛЕ КОРПУСНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ) Статья посвящена явлению лингвистического хеджинга, которое рассматривается в русле корпусных исследований и социолингвистических трактовок их результатов. Механизм выбора средств хеджинга интерпретируется с позиций теории вежливости. Приводятся определения и перечисляются некоторые лингвистические средства хеджирования, а также методы их корпусного исследования на примере квантитативного и контекстного анализа лексических пучков (lexical bundles), или кластеров, на больших массивах языковых данных, таких как Британский национальный корпус и др. Уделяется внимание трудностям в поиске межъязыковых соответствий хеджирования.

лингвистических ландшафт полиэтнического города особенности вербального воздеыствиыа. Ключевые слова: речевое воздействие, текст города, лингвистический ландшафт, метод «встречного текста», «контр текст», вербальные реакции, языковое сознание, зона потенциального конфликта. вводные замечания Современные исследования лингвистического ландшафта полиэтнического города выявляют разнообразные аспекты обсуждаемой проблемы. По словам А.В. Кирилиной, сфера применения метода лингвистического ландшафта достаточно широка – от изучения языковой ситуации с точки зрения социологии и социолингвистики до наблюдения «смены моральных установок, изменения функционирования языка, его семантики и прагматики» [Кирилина 2013: 164]. Наши исследования позволили прийти к выводу о том, что изучение «текста города» в русле психолингвистики дает дополнительные возможности проследить динамику процессов, происходящих в вербальном сознании носителей различных языков 108 вопросы психолингвистики полиэтнического региона, принадлежащих разным поколениям, и, одновременно, выявляет тенденцию к определенной стабильности базовых этнокультурных ценностей [Пешкова 2016: 237]. В настоящей статье нам хотелось бы привлечь внимание к еще одному аспекту в исследованиях лингвистического ландшафта, связанному с проблемами вербального воздействия. В связи с этим необходимо остановиться на некоторых вопросах теории речевого воздействия, представляющих интерес с точки зрения изучения восприятия и понимания информации в форме текста любого типа, в том числе «текста города». теоретические принципы и метод исследования Исследования речевого воздействия в процессах социально ориентированного общения в психолингвистике включают в круг своих проблем вопросы влияния языковых и речевых особенностей текста на восприятие и понимание информации. Характеризуя роль текста в процессах речевого воздействия, необходимо отметить, что в большинстве форм социально-ориентированного общения, к письменным видам которых можно отнести и городской лингвистический ландшафт, текст выступает «как воздействующее начало … во всей полноте своих языковых и содержательных характеристик» [Леонтьев 2005: 258]. Напомним, что А.А. Леонтьев любое общение рассматривал как речевое воздействие. Выделяя основные формы общения, такие как предметно ориентированное, личностно ориентированное и социально ориентированное, он подчеркивал, что предмет и содержание первого составляют взаимодействие участников коммуникации в процессе совместной деятельности; второго – различные изменения в их психологических отношениях; и третьего – изменения в социально-психологической или социальной структуре общества, «стимуляция прямых социальных действий через воздействие на психику членов данной социальной группы или общества в целом» [Там же: 258]. Говоря о концептуальных принципах отечественной психолингвистики речевого воздействия, основоположник московской психолингвистической школы дает определение речевому воздействию как преднамеренной перестройке смысловой сферы личности. При этом он отмечает, что «текст социально ориентированного общения решает три основные психологические задачи. Это, во-первых, привлечение внимания к тексту, во-вторых, оптимизация его восприятия, в-третьих, принятие его содержания реципиентом» [Там же: 259]. Все эти задачи, стоящие перед текстом социально ориентированного общения, по нашему мнению, имеют непосредственное отношение и к лингвистическому ландшафту города. Среди главных задач продуманного и спланированного в условиях полиэтнической среды городского текста мы бы назвали следующие: привлечение и удержание внимания адресата; формирование установки на успешное восприятие; обеспечение ориентации адресата в ситуации поликультурной среды как внеязыковой, так и языковой. Реализация обозначенных выше задач может обеспечить успешную «организацию общения» с целью воздействия на адресата [Надеина 2004]. Обсудим некоторые особенности речевого воздействия, общие для всех видов общения и имеющие отношение к восприятию лингвистического ландшафта полиэтнического города. вопросы психолингвистики 109 Следует упомянуть о том, что в общей лингвистической теории воздействия под коммуникативным воздействием принято понимать спланированное влияние на адресата в нужном для автора сообщения направлении. Воздействие осуществляется на знания адресата, что влечет за собой изменение его когнитивного уровня; на отношения, что связано с изменениями на аффективном уровне; и на его намерения, что предполагает прагматический уровень [Пирогова 2002: 209]. Отметим также, что в исследованиях проблем воздействия информации в форме текста на его реципиента с позиции междисциплинарного подхода выделяются два важных аспекта. Один из них связан с изучением принципов речевого воздействия, общих для всех коммуникативных процессов, о чем мы уже упомянули выше; второй с выявлением конкретных условий реализации воздействующих функций текста, присущих его различным видам. В лингвистических исследованиях речевого воздействия акцент делается на выявлении и изучении всех разнообразных средств и особенностей естественного языка для создания такого сообщения, в котором будет заложен максимальный потенциал воздействия на сознание адресата сообщения, реализуемый при соблюдении определенных условий. Как можно видеть, во всех случаях проблема исследуется с позиции автора воздействия, исходя из идеи его сознательно планируемого влияния на адресата, при этом самому адресату воздействия уделяется гораздо меньше внимания. В связи с этим наиболее изученными оказались различные формы, способы и средства достижения намеренного воздействия автора сообщения на его реципиента. Сегодня хорошо известны сферы коммуникации, в которых используются разнообразные средства речевого воздействия на членов социума, среди них политика и медийная коммуникация, воспитание и образование, судебное производство и т.п., а соответственно, и типы текстов, функционирующих в данных сферах. Если мы говорим о городском лингвистическом ландшафте, это, безусловно, реклама, коммерческая и социальная. Находясь в информационной среде воздействующего типа, участники коммуникации зачастую пытаются защитить себя от «ненужной» информации, от «чужого влияния», от нежелательного «вторжения» в индивидуальное сознание. Иначе говоря, коммуниканты могут осознанно «включать» механизмы защиты от поступающей информации. Нельзя не отметить, что исследователей проблем речевого воздействия все больше привлекает изучение таких условий и ситуаций, в которых адресат не осознает, что он представляет собой объект речевого воздействия со стороны партнера по коммуникации. Исследуя проблему опять-таки с позиции «автора воздействия», стремящегося «отключить» защитные механизмы адресата этого воздействия, лингвисты выявили и описали множество инструментов, способствующих достижению коммуникативной цели автора. Если начать с внешней формы, известно, что в устном общении большую роль играют фоносемантические и ритмические особенности звуковой формы сообщения, при восприятии письменного текста подобную роль выполняет метаграфемика, связанная с выбором шрифтовых гарнитур и применением шрифтового выделения, а также с разными способами размещения печатного текста на плоско 110 вопросы психолингвистики сти. Безусловно, все известные средства метаграфемики привлекаются к использованию и в городском лингвистическом ландшафте. Важнейшим языковым инструментом воздействия считается, как известно, использование особой лексики, включающей специальные слова, необычные словосочетания, фразеологизмы. Большая роль в текстах воздействующего типа обычно отводится эмоционально окрашенным словам, экспрессивной лексике, метафоре и метонимии, жаргонизмам. Воздействующий потенциал лексики в полной мере реализуется и в городской рекламе. Дополнительно можно отметить использование в уличных вывесках города англицизмов и контаминаций, например, в названиях ресторанов и кафе («Brewква» и т.п.). Как мы отмечали, использование англицизмов, ставшее обычным для уличных вывесок нашего города, сочетается с тенденцией отражения в них дореволюционного губернского прошлого Уфы и истории, связанной с советской культурой. В лингвистическом ландшафте города широко используется стилистический прием интертекста. На вывесках с названиями улиц можно встретить не только ссылки на их дореволюционное прошлое в форме старинных названий, но и лозунги советского периода, и популярные цитаты из стихов известного советского и российского поэта Мустая Карима. По мнению исследователей, среди инструментов речевого воздействия текста значительную роль играют неоднозначность лексических единиц и явление имплицитности текста [Пирогова 2002]. Они «приглашают» адресата к выгодному для автора пониманию. При этом ответственность за интерпретацию адресатом неоднозначной и имплицитной информации автор не несет [Электронная энциклопедия «Кругосвет» http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika]. Такого рода приемы хорошо известны авторам рекламных текстов, и городская реклама не является исключением. Приведенный перечень средств, используемых с целью речевого воздействия, безусловно, включает лишь наиболее распространенные и при этом имеющие отношение к лингвистическому ландшафту, он не исчерпывает всех собственно лингвистических средств речевого воздействия и ни в коем случае не претендует на полноту. В то же время мы полагаем, что практически любые языковые средства и текстовые характеристики могут оказаться полезными для достижения цели речевого воздействия. Объясняется это отчасти и тем, что «использование значимого варьирования языковых структур, при котором различия между ними, иногда очень тонкие, а иногда и весьма значительные, игнорируются адресатом сообщения в рамках “коммуникативного компромисса”, и в результате ему навязывается одна из нескольких возможных интерпретаций окружающей действительности» [Там же]. Следует еще раз подчеркнуть тот факт, что в современных исследованиях речевого воздействия достаточно традиционно недооценивается активная роль реципиента в процессе восприятия информации, не уделяется достаточного внимания общим закономерностям понимания и индивидуальным особенностям восприятия информации. В то время как изучение этой стороны проблемы может стать полезным и автору, с точки зрения разработки эффективных инструментов влияния, например, в педагогике и образовании, и адресату для успешной защиты от информации. вопросы психолингвистики 111 Что касается ситуации продуцирования и восприятия лингвистического ландшафта участниками «городской коммуникации», здесь можно говорить также о необходимости изучения механизмов создания желательных ассоциаций и установок и блокировки нежелательных, а возможно, и приносящих ущерб как той, так и другой стороне. Несколько перефразируя известное высказывание Е.Ф. Тарасова о речевом воздействии, можно сказать, что в условиях жизни лингвистического ландшафта города «продукт» субъекта речевого воздействия должен стать и средством организации восприятия, и «средством побуждения объекта речевого воздействия к посткоммуникативной деятельности» [Тарасов 1986: 4-9]. Как мы упоминали выше, ссылаясь на А.А. Леонтьева, «нейтральная» коммуникация и нейтральная передача информации от автора адресату невозможна, в какой бы области человеческой деятельности она не осуществлялась. Все формы устного или письменного общения предполагают такое взаимодействие его участников, которое связано с взаимным или односторонним воздействием на сознание партнера по коммуникации, т.е. со стремлением, сознательным или неосознанным, осуществить перестройку категориальной структуры его индивидуального сознания, ввести в нее новые конструкты [Петренко 1990], изменить сложившуюся картину мира. Для нас всегда представляла интерес модель «запуска» в сознании реципиента механизмов защиты от речевого воздействия в ситуации восприятия текстов не только активизирующего типа, каковыми являются сообщения рекламного и политического характера или тексты СМИ, но и информирующего типа по определению, например, научных, научно-популярных сообщений, а в данном исследовании обычных городских вывесок. Следует оговорить, что во всех наших исследованиях процессов понимания различных видов письменного текста мы опираемся на представления о том, что понимание сообщения любого типа есть активный процесс построения в сознании адресата «встречного текста» в ответ на воздействие воспринимаемой им информации. Мы также полагаем, что понимание информации не всегда связано с ее «принятием», с согласием, с одобрением того «порядка вещей» в мире, который представил автор в своем тексте. Мы полностью разделяем мнение относительно того, что зачастую «понять – не значит принять» [Панасюк 1992]. Таким образом, «встречный текст» не всегда означает добровольное движение адресата навстречу автору, он может обернуться и «контр текстом» частичного или полного несогласия. Напомним, что в основе гипотезы «встречного текста» лежит представление об активной роли реципиента. Адресат это не просто «экран», на который проецируется содержание текста, он сам «строит» «встречный текст», или «контр текст» [Новиков 2003: 65]. Как показывают все исследования с использованием экспериментальной методики «встречного текста», адресат никогда не реагирует на информацию в целом пассивно. В вербальном сознании реципиента возникают ассоциации, визуализации, эмоциональные и рациональные оценки тех или иных фрагментов содержания, все свои реакции, в соответствии с процедурой методики, он сам регистрирует в письменной форме. 112 вопросы психолингвистики Интерпретируя информацию, реципиент ведет диалог с текстом, с его автором и, одновременно, с самим собой. Как мы отмечали ранее, в процессе такого диалога он обращается и к информации, только что полученной в процессе чтения, и к своим старым знаниям, к практическому опыту, воспоминаниям и т.п. На основе этих знаний, опыта, переживаний и эмоций формируется внутренний «встречный текст», главную сущность которого составляет эмоционально-смысловая доминанта, получившая у А.И. Новикова сравнение с физиологической доминантой А.А. Ухтомского. Мы хотели бы еще раз обратить внимание на то, что преимущество методики А.И. Новикова, используемой нами в целой серии исследований, заключается в том, что «встречные тексты» реципиентов эксплицируют в письменной форме внутренний процесс решения той задачи, которую автор метода называл «задачей на понимание» [Там же]. Если проанализировать всю совокупность реакций, составляющих «встречный текст», с точки зрения интересующей нас проблемы воздействия текста на адресата, становится очевидным, что их можно классифицировать не только по признаку принадлежности содержанию или смыслу, выделяя «содержательный» и «релативный» или смысловой тип реакций. Среди них явно прослеживается деление еще на два типа. К первому относятся реакции, связанные с принятием, одобрением, позитивной оценкой воспринимаемой информации, иными словами, с согласием, ко второй – реакции несогласия, негативной оценки, неприятия сообщения в целом или его отдельных фрагментов. Таким образом, внутри «встречных текстов» реципиентов мы практически всегда обнаруживаем «контр тексты» несогласия, примеры которых мы уже описывали в более ранних работах [Пешкова 2011; Peshkova 2013]. Мы полагаем, что метод «встречного текста», отражая общие и частные закономерности понимания, проявляющиеся в индивидуальных реакциях испытуемых, одновременно дает представление и о механизмах противодействия. При этом, как мы отмечали ранее, одни и те же языковые средства воздействия, используемые автором, вызывают у разных реципиентов различные реакции, представляющие собой материальное проявление их внутреннего взаимодействия или противодействия со стороны адресата [Там же]. Итак, «контр текст», формирующийся внутри общего «встречного текста», мы считаем формой выражения несогласия адресата с автором и формой его защиты от информации, неприемлемой, неинтересной, нежелательной и, возможно, враждебной сознанию реципиента. Наши наблюдения подтверждают слова А.А. Леонтьева, которой полагал, что, вопреки стремлению автора замаскировать желаемые и планируемые им изменения в смысловом поле реципиента, последний, получая информацию, извлекает из нее только значимые для его личности и деятельности факты [Леонтьев 2005]. «Контр тексты» служат также иллюстрацией «запуска» тех самых механизмов или «сигналов тревоги», о которых упоминает в своем исследовании А.А. Котов [2003]. Иными словами, «контр тексты» представляют собой результат работы своеобразного «часового» в нашем сознании. Нам представляется очень верной эта вопросы психолингвистики 113 метафора П.Б. Паршина, по словам которого человек обычно окружает свое сознание барьером, защищающим его от чужого воздействия. При этом сам же человек является «часовым», охраняющим свой защитный барьер и контролирующим прохождение через него информации [Электронная энциклопедия «Кругосвет» http:// www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika]. Вербализованные реципиентом реакции, составляющие такие внутренние тексты, эксплицируют действие внутреннего барьера, имеющего, безусловно, разную степень защиты у разных адресатов, в том числе в зависимости от индивидуальных особенностей личности и ее психологического типа. обсуждение результатов исследования Результаты статистической обработки данных предшествующих исследований показывают, что реакции открытого несогласия и отторжения информации, а также имплицитного несогласия в форме оценок, мнений, аргументации, «подгонки» или «замещения» смысла достигают при восприятии текстов различных типов от 25% до 40% от общего числа реакций «встречных текстов» [Пешкова 2011]. Коротко напомним, что участниками обсуждаемого в настоящей статье эксперимента и последующего анкетирования на предмет лингвистического ландшафта Уфы, включающего названия улиц, магазинов, ресторанов, кафе и коммерческую рекламу, стали студенты, магистранты и аспиранты Башкирского государственного университета в возрасте от 18 до 23 лет. Старшую группу испытуемых составили преподаватели и технические сотрудники университета более широкого возрастного диапазона – от 25 до 65 лет. В анкетировании также участвовала небольшая группа гостей Уфы. В целом мы опросили более ста респондентов, принадлежащих разным возрастным и социальным группам. Экспериментальное исследование проходило в компьютерном классе и предполагало просмотр короткого видеофильма, состоящего из десяти кадров-изображений различных городских вывесок; затем знакомство с пятнадцатью фотографиями, отображающими языковой ландшафт Уфы; все это сопровождалось анонимным письменным комментированием увиденного. Результатом осуществления данного этапа эксперимента стали «встречные тексты» испытуемых, представляющие собой наборы их вербальных реакций на оригинальный текст города, в количестве более ста. Что касается общих результатов исследования восприятия лингвистического ландшафта с выявлением зон его конфликтогенности на основе принципов «встречного текста», качественный и количественный анализ полученных данных позволил разработать такую модель восприятия, ядро которой составляют реакции оценки (48%), мнения (20%) и ассоциации (14%). За ними следует реакция, обозначенная нами как «коррекция известного и мотивация к получению нового знания» (12%) [Пешкова 2016; Пешкова 2017]. Остальные виды реакций характеризуются значительным отрывом от обозначенного выше ядра. 5% составляет реакция инфиксации и 1% приходится на другие 10 видов (по оригинальной методике). Оценка и мнение негативного и позитивного характера, преобладающие в модели восприятия лингвистического ландшафта города, составляют ядро «контр текста» адресата и представляются отражением того воздействия, которое ежеднев 114 вопросы психолингвистики но испытывают в реальной жизни участники «городской коммуникации». Несогласие и согласие, как мы отмечали ранее, выражаются, преимущественно, кратко и красноречиво, эмотивно-оценочной лексикой, с использованием восклицательных знаков, передающих эмоциональное состояние реципиентов текста города: «Безобразно!», «Пошло!», «Фу!!», «Терпеть не могу!», «Глаза бы не глядели», «Чудо, как хорошо!», «Здоровски!», «Матур!» (по-башкирски «Красиво»). Встречаются и развернутые оценочные реакции несогласия с аргументацией своей позиции: «Не хочу, чтобы детям промывали мозги лозунгами, как нам в советском детстве. «Башкортостан – край дружбы и согласия». А партия была ум, честь и совесть. Лозунги отталкивают. Если мы живем дружно, зачем внушать то, что очевидно. Тем более, что молодым иногда хочется сделать наоборот». Выражение мнений согласия и несогласия также в большинстве реакций имеет краткую и категоричную форму: «Думаю, два языка нужны везде», «Считаю, чужой язык навязывают» (об использовании английского), «Хватит уже советской риторики». Мы отмечали ранее особое отношение молодежной аудитории, участвующей в эксперименте, к качеству перевода с башкирского языка на русский [Там же]. В большинстве из них выражалась критика в отношении перевода и переводчиков: «Бестолковый переводчик!», «Плохой перевод», «Где таких переводчиков учат?!», «Перевод тупой». Плохое качество перевода и искажения смысла, как выяснилось, стало болевой точкой в восприятии лингвистического ландшафта носителями башкирского языка молодежной группы. Старшая группа испытуемых в своем большинстве к проблеме качества перевода проявила равнодушие, оставив его без комментариев. Безусловно, использование двух языков, русского и башкирского, а также порядок их следования в уличных вывесках являются подтверждением их государственного статуса и роли в культурной жизни города. Постоянное присутствие этих двух языков в лингвистическом ландшафте Уфы представляется мощным фактором языкового воздействия. С одной стороны, жители города, живущие с самого рождения в двуязычной лингвистической среде, воспринимают ее на уровне фонового автоматизма, как привычный и неотъемлемый компонент языкового ландшафта. Именно об этом свидетельствуют результаты анкетирования наших испытуемых. С другой стороны, как отмечают некоторые из гостей Уфы, постоянно проживающие в моноэтнических регионах, присутствие «еще одного языка», «двух языков» необычно и дезориентирует. По словам гостей, «другой язык» активно «вмешивается» в восприятие окружающей действительности, «требует дополнительных усилий», «концентрации внимания». Присутствие английского языка как символа процессов глобализации в лингвистическом ландшафте центра города также можно оценить как важный инструмент воздействия на вербальное сознание, прежде всего, молодого поколения жителей Уфы, в большинстве своем (до 90% участников эксперимента) воспринимающих этот язык и «принимающих» его в лингвистический ландшафт своего города. Они составляют оппозицию возрастным испытуемым, отвергающим «чужой» язык в городской лингвистической среде. Преобладающими реакциями в этой части вопросы психолингвистики 115 старшей группы были высказывания достаточно агрессивного характера: «Не знаю и не хочу знать», «Для чего это?», «Чужой язык», «Язык врагов», «Не нужен!». В формировании «контр текстов» испытуемых этой группы можно наблю дать использование «языка вражды» [Хроменков 2017], или «hate speech». Анализируя вопрос о порядке следования языков в уличных вывесках ранее [Пешкова 2016], мы отмечали различное отношение испытуемых к «проблеме» – от безразличия: «Какая разница?», «Не важно вообще» до желания видеть первым только «свой» язык: «Это Республика Башкортостан!», «Мы живем в России». Привлечение к анализу дополнительного материала показало, что полное одобрение у большинства респондентов получили двойные вывески на дверях офисов, организаций, некоторых магазинов и кафе, расположенные слева и справа от входа, каждая на одном языке (например, слева на русском, справа на башкирском языке). Можно привести следующие комментарии, высказанные участниками анкетирования: «Хорошо, что на отдельных табличках нет предмета для спора, кто первый», «Две вывески на двух языках это как бы равноправие», «Для каждого языка своя табличка, наверное, правильно. Отпадает вопрос, первый – второй». В приведенных выше комментариях, с одной стороны, прослеживается стремление к мирному сосуществованию и языков, и, как следствие в данной ситуации, их носителей. С другой стороны, в них можно усмотреть стремление к разумному компромиссу, что тоже представляется позитивным, поскольку устраняет предмет ненужного соперничества, основу которого всегда составляет потенциальный конфликт, имеющий тенденцию к переходу в реальный конфликт. Подобное решение проблемы «лидерства» того или иного языка, достаточно простое и эффективное, можно рассматривать в качестве способа блокировки нежелательных ассоциаций и даже «установок на вражду» и формирования желательных ассоциаций и установок, о чем мы писали выше, обсуждая некоторые аспекты теории речевого воздействия. выводы Итак, можно утверждать, что эмпирические и статистические данные, полученные с использованием метода «встречного текста», служат подтверждением гипотезы о том, что «часовой» в нашем сознании находится в активном состоянии всегда, независимо от наличия или отсутствия у реципиента ожиданий открытого воздействия на него со стороны автора информации. Эти особенности Следует также отметить, что ряд особенностей, обнаруженных в «контр текстах» участников экспериментального исследования восприятия лингвистического ландшафта в условиях полиэтнической среды, требуют дальнейшего обдумывания и анализа в русле междисциплинарного подхода. обусловлены составляющими лингвистического ландшафта, обсуждаемыми выше, такими как присутствие в нем двух языков, общего государственного и национального, порядок следования этих языков, введение третьего, английского, языка и смысловые проблемы перевода с одного языка на другой. Специфика этих составляющих заключается в том, что в зависимости от принципов их организации и формы их представления в лингвистическом ландшафте поликультурной среды, они могут и создавать, и блокировать зоны потенциальных конфликтов в полиэтническом социуме. некоторыми 116 вопросы психолингвистики Полученные данные позволяют сделать вывод о том, что как присутствие того или иного языка в лингвистическом ландшафте города, так и его место в названиях улиц (первый – второй) связывают с его «лидерством», утверждением и продвижением в поликультурной среде. Позицию языка считают отражением реализации национальной политики правительства республики и языковой политики как ее составной части; выражением стремления к национальной самоидентификации, уживающегося в республике с тенденциями глобализации. В любом случае такие составляющие лингвистического ландшафта города, выявленные на основе анализа данных, отражающих «коллективное» вербальное сознание жителей Уфы, подтверждают значительное воздействие «текста города» на полиэтнический социум, а также дают представление о диапазоне подобного речевого воздействия, ведущего к конфликтам отнюдь неязыкового характера, и побуждают к поискам инструментов для их предотвращения. В задачи настоящей статьи не входило проведение в полном смысле социолингвистического анализа полученных данных, но, как нам представляется, материалы осуществленного нами психолингвистического исследования дают повод для размышления над проблемами региональной языковой ситуации не только социолингвистам, но и социологам. литература Кирилина А.В. Описание лингвистического ландшафта как новый метод исследования языка в эпоху глобализации // Вестник ТвГУ. Серия «Филология». – 2013. – № 24. – Выпуск 5. – С. 159-167. Котов А.А. Механизмы речевого воздействия в публицистических текстах СМИ: автореф. дис. канд. филол. наук. – М., 2003. – 24 с. Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. – М.: Смысл, 2005. – 288 с. Надеина Т.М. Просодическая организация речи как фактор речевого воздействия: автореф. дис. д-ра филол. наук. – М., 2004. – 50 с. Новиков А.И. Текст и «контртекст»: две стороны процесса понимания // Вопросы психолингвистики. – 2003. – № 1. – С. 64-76. Панасюк А.Ю. Психологические основы убеждающего воздействия в профессиональной деятельности: теория и технология: автореф. дис. д-ра психол. наук. – М., 1992. – 68 с. Паршин П.Б. Речевое воздействие // Электронная энциклопедия «Кругосвет». – Режим доступа: http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/ html, свободный (дата обращения: 19.09.2015). Петренко В.Ф. Проблемы эффективного речевого воздействия в аспекте психолингвистики // Оптимизация речевого воздействия. – М.: Наука, 1990. – С. 18-31. Пешкова Н.П. «Контр текст» реципиента при понимании сообщений информирующего типа // Языковое бытие человека и этноса: когнитивный и психолингвистический аспекты. – Материалы международной школы-семинара. VII Березинские чтения. – М.: Академия социального управления; ИНИОН РАН, 2011. – С. 165-171. Пешкова Н.П. Исследование городского лингвистического ландшафта как способ межкультурного взаимодействия в полиэтническом социуме // Вопросы вопросы психолингвистики 117 психолингвистики. – 2016. – № 3 (29)– С. 229-240. Пешкова Н.П. Исследование конфликтогенности лингвистического ландшафта в полиэтнической среде // Жизнь языка в культуре и социуме-6. Материалы 6-й Международной научной конференции. Москва, 26-27 мая 2017 г. – М: Институт Языкознания РАН, РУДН, 2017. – С. 30-31. Пирогова Ю.К. Имплицитная информация как средство коммуникативного воздействия и манипулирования (на материале рекламных и PR-сообщений) // Проблемы прикладной лингвистики – 2001. – Сб. научн. статей под ред. А.И. Новикова. – М.: Азбуковник, 2002. – С. 209-227. Тарасов Е.Ф. Психологические и психолингвистические аспекты речевого воздействия // Речевое воздействие: психологические и психолингвистические проблемы. – М.: Институт языкознания АН СССР, 1986. – С. 4-9. Хроменков П.Н. Лингвопрагматика конфликта (исследование методом коли чественного контент-анализа): дисс. … д-ра филол. наук. – М., 2017. – 405 с. Peshkova, N.P. (2013) Verbal Impact: Psycholinguistic and Pragmatic aspects of the Problem. Journal of International Scientific Publications: language, Individual & Society. Vol. 7. Part 1. 266-274. – http://www.scientific-publications.net. 118 вопросы психолингвистики linguistic landscaPe of a Poly-ethnic city: sPecific features of VerBal iMPact natalia P. Peshkova Head of foreign languages Department (for Natural Sciences faculties), Romanic and german languages faculty Doctor of Philology, Professor of the Bashkir State university 32, Zaki Validi Str, ufa, Russia peshkovanp@rambler.ru the article is devoted to the investigation of verbal impact of linguistic landscape in a poly-ethnic city. Some problems of the verbal impact theory, which present interest from the viewpoint of studying specific features of perception and comprehension of the information in the form of the “urban text”, are considered. the assumption is made concerning the challenges of the “urban text”, thought-out and planned under the conditions of the poly-ethnic environment. among them there are drawing and keeping the addressee attention; modeling the addressee’s aim at successful perception; directing the addressee in the situations of the poly-ethnic environment, both verbal and non-verbal. the present investigation is based on the notion of the “active” addressee and the idea about the comprehension of any type of texts as an active process of generating an “internal text” and “counter text” in the recipient’s consciousness. the “counter text” is considered as addressee responses to the verbal impact of the author. the experimental data presented in the article in the form of verbal reactions demonstrated by the participants of the experiment have proved the hypothesis proposed by the author. the specific features of the linguistic landscape under study revealed and described in the article make it possible to arrive at the conclusion concerning its considerable range of influence on the poly-ethnic urban society. this influence may result in serious conflicts of non-verbal nature which, in their turn, demand searching special instruments to prevent such situations. Keywords: verbal impact, urban text, linguistic landscape, “internal text” method, “counter text”, verbal responses/reactions, language consciousness, zone of potential conflict. References Kirilina A.V. opisaniye lingvisticheskogo landshafta kak novyij metod issledovaniya yazyka v epokhu globalizatzii [Description of linguistic landscape as a new research method in the epoch of globalization]. Vestnik TvGU. “Filologiya”– [Tver’ State University Bulletin. “Philology”], 2013, no. 5(24), pp. 159-167. Kotov A.A. Mekhanizmy rechevogo vozdeistviya v publitzysticheskih tekstah SMI: avtoref. dis. kand. filol. nauk [Verbal impact mechanisms in journalistic texts of mass media: abstract of candidate dissertation in philology]. Moscow, 2003. 24. Leont’yev A.A. osnovy psikholingvistiki [the basis of psycholinguistics]. Mos cow, Smysl Publ., 2005. 288. вопросы психолингвистики 119 Nadeina T.M. Prosodicheskaya organizatziya rechi kak faktor rechevogo vozdeistviya: avtoref. dis.d-ra. filol. nauk [Prosodic speech structure as a factor of verbal impact: abstract of doctor dissertation in philology]. Moscow, 2004. 50. Novikov A.I. “tekst i “kontr-tekst”: dve storony protzessa ponimaniya” [text and “counter-text”: two aspects of comprehension process] Voprosy Psikholingvistiki [Journal of Psycholinguistics], 2003, no 1, pp. 64-76. Panasyuk A.Yu. Psikhologicheskiye osnovy ubehzdayush’ego vozdeistviya v professional’noi deyatel’nosty: teoriya i tekhnologiya: avtoref. dis.d-ra. psikhol. Nauk [Psychological basis of persuasive impact in professional activities: theory and technology: abstract of doctor dissertation in psychology]. Moscow, 1992. 68. Parshin P.B. Rechevoye vozdeistviye [Verbal impact]. Elektronnaya entzyklopediya “Krugosvet” – [Electronic encyclopedia “Krugosvet”], http://www.krugosvet.ru/ enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika html, free (date of access: 19.09.2015). Petrenko V.F. Problemy effektivnogo rechevogo vozdeistviya v aspekte psikholingvistiki [Problems of effective verbal impact in the aspect of psycholinguistics]. Optimizatzya rechevogo vozdeistviya – [Optimization of verbal impact], Moscow, Nauka Publ., 1990, pp. 18-31. Peshkova N.P. “Kontr tekst retzipienta pri ponimanii soobsh’enij informiruyush’ego tipa [Recipient’s “counter text” in the process of comprehending texts of informative type]. Yazykovoye bytiye cheloveka i etnosa: cognitivnyij i psikholingvisticheskiij aspekty. Materialy mehzhdunarodnoi shkoly-seminara. VII Berezinskiye chteniya. – [Language existence of an individual and an ethnos: cognitive and psycholinguistic aspects. Proceedings of the international school-seminar. VII readings devoted to Berezin], Moscow, academy of Social Management, INIoN RaN Publ., 2011, pp. 165-171. Peshkova, N.P. (2013) Verbal Impact: Psycholinguistic and Pragmatic aspects of the Problem. Journal of International Scientific Publications: language, Individual & Society. Vol. 7. Part 1. 266-274. – http://www.scientific-publications.net. Peshkova N.P. Issledovaniye gorodskogo lingvisticheskogo landshafta kak sposob mezhculturnogo vzaimodeistviya v polietnicheskom sotziume [Investigation of urban linguistic landscape as an instrument of cross-cultural interaction in poly-ethnic society] Voprosy Psikholingvistiki – [Journal of Psycholinguistics], 2016, no 3 (29), pp. 229-240. Peshkova N.P. Issledovaniye konfliktogennosti lingvisticheskogo landshafta v polietnicheskoi srede [Investigation of linguistic landscape conflict potential in polyethnic environment] Zhizn’ yazyka v kul’ture i sotzyume -6. Materialy 6-oi mehzhdunarodnoi nauchnoi konferentzyi. Moscow, 26-27 maya, 2017. – [Language life in culture and society-6. Proceedings of the 6-th international scientific conference. Moscow, May, 26-27, 2017], Moscow, Institute of linguistics RaN, RuDN Publ., 2017, pp.30-31. Pirogova Yu.K. Implitzitnaya informatziya kak sredstvo kommunikativnogo vozdeistviya i manipulirovaniya (na materiale reklamnykh i PR-soobsh’enii) [Implicit information as a means of communicative impact and manipulation (based on the material of advertisement and PR-texts] Problemy prikladnoi lingvistiki-2001. Sbornik nauchn. statei pod red. A.I. Novokova. [Problems of applied linguistics-2001. Collected articles. Ed. by A.I. Novikov], Moscow, azbukovnik Publ., 2002, pp. 209-227. 120 вопросы психолингвистики Tarasov Ye.F. Psikholingvisticheskiye i psikhologicheskiye aspekty rechevogo vozdeistviya [Psycholinguistic and psychological aspects of verbal impact] Rechevoye vozdeistviye: psikhologicheskiye i psikhologicheskiye problemy – [Verbal impact: psychological and psycholinguistic problems], Moscow, Institute of linguistics, the academy of Sciences of the uSSR Publ., 1986, pp. 4-9. Khromenkov P.N. lingvopragmatica konflikta (issledovaniye metodom kolichestvennogo kontent-analiza): diss. … d-ra filol. nauk [linguistic and pragmatic aspects of conflict (investigation based on content-analysis method): doctor dissertation in philology]. Moscow, 2017. 405 p. Ψλ вопросы психолингвистики 121 

Напиши аннотацию по статье

теоретические и экспериментальные исследования УДк 81’23 лингвистиЧЕскиЙ лАнДШАФт полиЭтниЧЕского гороДА: осоБЕнности вЕрБАлЬного воЗДЕЙствиЯ пешкова наталья петровна заведующая кафедрой иностранных языков естественных факультетов факультета романо-германской филологии, доктор филологических наук, профессор Башкирского государственного университета Россия, Уфа, ул. Заки Валиди, 32 peshkovanp@rambler.ru Статья посвящена исследованию воздействующего потенциала лингвистического ландшафта в полиэтническом городе. Рассматриваются некоторые вопросы теории речевого воздействия, представляющие интерес с точки зрения изучения специфики восприятия и понимания информации в форме «текста города». Высказывается предположение о том, что главными задачами городского текста, продуманного и спланированного в условиях полиэтнической среды с целью воздействия на адресата, являются: привлечение и удержание внимания адресата; формирование установки на успешное восприятие; обеспечение ориентации адресата в ситуации поликультурной среды как внеязыковой, так и языковой. Автор статьи в своем исследовании опирается на представление об «активном» адресате, на идею о том, что понимание текста любого типа есть активный процесс построения в сознании реципиента «встречного текста», а, возможно, и «контр текста» как реакции на воздействие автора сообщения. Представленные в статье экспериментальные данные в форме вербальных реакций испытуемых подтверждают высказанные гипотезы. статье особенности исследуемого в лингвистического ландшафта позволяют автору сделать вывод о значительном диапазоне его воздействия на полиэтнический городской социум, результатом которого могут стать серьезные конфликты неязыкового характера, требующие, в свою очередь, поиска инструментов для их предотвращения. Выявленные и описанные

лингвистическое моделирование как инструмент выыавлениыа искажения речевых навыков автора писменного речевого произведений опыт практического исследований. Ключевые слова: языковая личность, идиостиль, речевая компетенция, линг вистическое моделирование, стилостатистический анализ Введение Вопрос об искажении речевых навыков пишущего актуален на современном этапе развития науки о языке для областей, связанных с: а) судебным автороведением и судебными лингвистическими экспертизами (установление авторства текста, установление отнесенности к какой-либо социальной группе автора текста и пр.); б) лингвистическими дисциплинами, изучающими политический дискурс, социальные медиа (блоги политиков, создающие их медиаобразы, авторство логов в социальных сетях и др.). Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 209 автор текста, индивидуальный авторский стиль, языковая личность. Автор текста – «создатель письменного произведения. Автор обладает основной для атрибуции именно его текстов особенностью – идиостилем, или индивидуальным стилем» [Стилистический энциклопедический словарь русского языка 2011: 95]. Идиостиль – «совокупность языковых и стилистико-текстовых особенностей, свойственных речи писателя, ученого, публициста, а также отдельных носителей данного языка» [там же: 95]. Проблему идиостиля наиболее детально с точки зрения психологических основ речи разрабатывает теория языковой личности (ЯЛ), созданная в отечественном языкознании акад. В.В. Виноградовым и затем отрефлексированная Ю.Н. Карауловым и другими лингвистами. Согласно методологии Ю.Н. Караулова, языковая личность может пониматься как «совокупность способностей и характеристик человека, обуславливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов), которые различаются а) степенью структурно-языковой сложности, б) глубиной и точностью отражения действительности, в) определенной целевой направленностью» [Караулов 1987: 104]. Методика исследования. Языковая личность Структура ЯЛ может рассматриваться как совокупность трех уровней, а именно: «1) вербально-семантический уровень, лексикон личности, понимаемый в ши роком смысле, включающий также фонд грамматических знаний личности; 2) лингвокогнитивный, представляющий тезаурус личности, в котором запе чатлен «образ мира», или система знаний о мире; 3) мотивационный, уровень деятельностно-коммуникативных потребностей, отражающий прагматикон личности: систему ее целей, мотивов, установок и интенциональностей» [Караулов 1987: 53]. Ядром ЯЛ является набор так называемых речевых компетенций. Речевая компетенция – «свободное практическое владение речью на данном языке <…> умение производить и понимать речь в любом функциональном стиле» [Энциклопедический словарь по психологии и педагогике 2013]; «часть коммуникативной компетенции» [Новый словарь методических терминов и понятий (теория и практика обучения языкам) 2009: 251]. Языковая личность предполагает сформированность ряда компетентностей, характеризующих ее речевое поведение: языковой компетентности, речевой компетентности, коммуникативной компетентности [Манаенкова 2014: 224]. Так, пишущий всегда обладает совокупностью авторски маркированных черт, составляющих устойчивый комплекс. Существуют коммуникативные ситуации, когда пишущий по своей воле или под давлением обстоятельств внешней среды намеренно искажает свои речевые навыки. В случае анализируемого в статье текста речь не идет о том, что его автором не является заявленное лицо; в настоящем исследовании освещается проблема несоответствия/неполного соответствия речевой манеры заявленного автора в исследуемом документе его обычной, стандартной манере речепорождения. Рассматриваемая проблема и задает методические особенности анализа текста. Как уже было отмечено, «языковую личность определяет идиостиль, его особенности на трех уровнях ЯЛ (и на всех уровнях языка). При анализе этих уровней 210 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых решаются диагностические (поисковые) и классификационные задачи. Исследователь пытается найти наиболее характерные для автора элементы лексики, оттенки смысла, наиболее значимые идеологемы, аксиологеиы, культуремы, определить, какие речевые стратегии и тактики присущи данному автору, то есть определить набор характерных для пишущего речевых компетенций. После поиска этих элементов их необходимо распределить по группам и иерархически выстроить. Этот классификационный этап удобнее всего осуществлять посредством лингвистического моделирования, то есть создания модели, описывающей языковую личность автора» [Хоменко 2014: 15]. Методика исследования. Лингвистическое моделирование Модель «(через франц. modèle, от лат. modulus — «мера, лад») – аналог реальной действительности, созданный с помощью определенного условного аппарата: математического – в математике (математическая модель), образного – в искусстве (модель в искусстве), языкового и речевого – в лингвистике (лингвистическая, речевая, языковая модель)» [Лингвистический энциклопедический словарь 2002]. Модель в языкознании – «искусственно созданное лингви стом реальное или мысленное устройство, воспроизводящее, имитирующее своим поведением (обычно в упрощенном виде) поведение какого-либо другого («настоящего») устройства (оригинала) в лингви сти че ских целях» [там же]. Иначе говоря, модель есть создаваемый с целью получения и (или) хранения информации специфический объект, отражающий свойства, характеристики и связи объекта-оригинала произвольной природы, существенные для задачи, решаемой субъектом. А.Ф. Лосев писал о том, что основная задача лингвистического моделирования – «установление тех или иных структур, но не разыскивание новых языковых фактов, приведение в систему полученных эмпирическим путем языковых данных, что делает языковые категории более ясными, определенными, максимально четко сформулированными и систематизированными» [Лосев 2004: 52]. С другой стороны, при дальнейшей разработке методики языкового моделирования ученые приходят к выводу, что «модель, воспроизводя какой-либо онтологически языковой объект, должна не столько схематизировать его, сколько генерировать новые знания об объекте» [Белоусов 2010: 95]. Итак, под моделью понимается такая «мысленно представляемая или материально реализованная система, которая отображая или воспроизводя объект исследования, способна замещать его так, что его изучение дает нам новую информацию о нем» [Штофф 1966: 19]. Ю.Д. Апресян также обращает внимание на то, что «модель должна пред сказывать поведение объекта и объяснять его» [Апресян 1966: 81]. «В теоретической лингвистике часто используются следующие типы моделей: - компонентные модели, или модели структуры (из чего сделан X); - предсказывающие модели (предсказать поведение X в тех или иных обстоятельствах); - имитирующие модели (внешне вести себя как X); - диахронические модели (как и почему меняется X с течением времени)» [Баранов 2001: 11]. Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 211 ческих методик, является компонентной и, получается, собственно лингвистической, содержащей лишь лингвистическую сигнатуру и все еще основанной на субъективной интерпретации языкового знака исследователем. Ведь именно исследователь выделяет ключевые элементы, основываясь, естественно, на некоторых объективных фактах, как-то: сильные позиции текста, повторяемость лексем, тематическая сетка текста и пр., – но все равно понимая их по-своему, приписывая им определенные самим исследователем смыслы. Речь не идет о том, что такая модель недостоверна. Такая модель описывает, из чего состоит идиостиль автора. Для того чтобы анализировать текст по таким компонентным моделям, нужно будет вновь использовать вторичную интерпретацию, которая вновь накладывает критерий субъективности. Нам же для идентификации авторских стилистических черт желательно предсказать вероятностную модель, то есть такую, которая будет более лабильна, действительна в определенных интервалах при различных условиях. Эту модель можно назвать предсказывающей, моделью, которая способна дать новую информацию об объекте. Для построения такой модели в данном исследовании предлагается подключить к анализу методы квантитативной лингвистики и стилостатистики (стилеметрии). Методика исследования. Стилостатистика Название «квантитативная лингвистика» «характеризует междисциплинарное направление в прикладных исследованиях, в котором в качестве основного инструмента изучения языка и речи используются количественные или статистические методы анализа» [Баранов, 2001: 40]. Стилеметрия же – это «количественная стилистика» [там же]. «Стилостатистический метод анализа текста — это применение инструментария математической статистики в области стилистики для решения определенных задач. Стилостатистический метод (=методика) анализа является двуединым качественно-количественным» [Хоменко 2014: 17]. Методика исследования. Функциональный стиль Для определения авторского идиостиля необходимо знать, в каком функциональном стиле создано то или иное речевое произведение, ибо лингвисту важно понимать, соответствуют ли употребленные автором речевые средства инструментарию этого стиля, что напрямую говорит исследователю об уровне речевой компетентности пишущего и наборе речевых компетенций как части его ЯЛ. Это особенно важно именно при поиске искажений речевых навыков автора, поскольку во многом именно стилеобразующие текстовые признаки могут быть сфальсифицированы. Функциональный стиль – «разновидность литературного языка, в которой язык выступает в той или иной социально значимой сфере общественно-речевой практики людей и особенности которой обусловлены особенностями общения в данной сфере» [Лингвистический энциклопедический словарь 2002]. Исследование. Подготовительный этап Итак, представим, каким же образом лингвистическое моделирование языковой личности может быть использовано как инструмент выявления искажений речевых навыков автора письменного речевого произведения на практике. 212 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых Задача: определить, 1) имеется ли в тексте СП (спорный текст) признаки искажения речевых навыков автора А в сравнении с образцами письменной речи (СО – сравнительный образец) этого же автора А; 2) если в тексте СП имеются признаки искажения речевых навыков автора А, могут ли они говорить о том, что текст СП написан по готовому речевому шаблону или под диктовку. Описание материала. Текст СП представляет собой явку с повинной некоего лица А. Сравнительные образцы (текст СО) – жалобу прокурору. Объем СО – 712 слов. Объем СП – 924 слова. Исходя из параметров коммуникативных ситуаций, в рамках которых функционируют тексты, а также их наполнения, следует говорить, что оба текста относятся к официально-деловому стилю речи, подразумевающему, как и любой другой, определенные стандарты оформления, синтаксиса, лексического наполнения и пр. Следовательно, целесообразно анализировать проявление стилевых черт в обоих текстах и проводить их сопоставление. Реализация или нереализация тех или иных черт официально-делового стиля показывают уровень речевых компетенций автора. Соответственно, качественный и количественный анализ проявлений тех или иных особенностей стиля показывает разницу и сходство в проявлениях речевых компетенций. Речевые навыки и речевые компетенции рассматриваются как реализация фрагмента языковой личности (ЯЛ) автора. Как следствие, тексты анализируются на всех уровнях языка (за исключением фонетического, поскольку исследованию подвергнут письменный текст): морфологическом, лексическом, синтаксическом, – также проводится анализ стилистики. Исследование. Лингвистический и лингво-статистический анализ Таким образом, настоящее исследование строится следующим образом: I. С помощью изучения специальной литературы производится анализ стилеобразующих характеристик официально-делового стиля речи. Выделяются наиболее релевантные параметры для анализа. II. Производится предварительный анализ каждого из текстов с целью определения, какие аутентичные, индивидуально-авторские, не характерные для большинства текстов данного стиля черты встречаются в тексте СО и тексте СП. III. Определяется конечный набор параметров для анализа с учетом стилеобразующих и индивидуально-авторских параметров. Важно, что параметры анализируются на всех уровнях языка, с точки зрения стилистики и в соответствии с теорией ЯЛ. IV. Производится поиск всех реализаций каждого параметра и подсчет абсолютной частоты каждого из параметров в СП и СО. Строятся лингвистические модели фрагментов ЯЛ автора СО и ЯЛ автора СП. Данные модели сравниваются на предмет их сходств и различий. Формируется промежуточный вывод о том, имеется ли в тексте СП признаки искажения речевых навыков автора в сравнении с образцами письменного речевого материала. При условии, что все необходимые для конкретного стиля компетенции проявляются в текстах в одинаковом относительном объеме (объеме, рассчитанном в соответствии с различным количеством слов в текстах), следует говорить о сходстве речевых навыков пишущего. При условии, что относительный объем реализаций признаков различный, следует говорить о признаках искажения речевых навыков пишущего. Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 213 V. Машинный анализ. Квантитативные и стилеметрические преобразования данных, полученных в результате анализа фрагмента ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО. 1) Определение выборочных частот. Механический подсчет того, сколько раз параметр реализуется в каждом тексте. 2) Определение средневыборочной частоты (1). формула 1, – где xi – i-й элемент выборки, n – объем выборки. 3) Определение отклонения выборочных частоты от средневыборочной ча стоты (определение среднеквадратического отклонения (2)). формула 2, – где o'2–дисперсия; xi – i-й элемент выборки; n – объем выборки; арифметическое выборки (средневыборочная частота). – среднее 4) Определение релевантных параметров для дальнейшего анализа. Опреде ляется по t-критерию Стьюдента (3). формула 3, – где x1, x2 – средние арифметические; n2 – объемы выборок. , – стандартное отклонение; n1, 5) Переход от реальных объектов к их математическим моделям (как для текста-образца, так и для спорного текста), то есть описание выделенных в ходе предшествующего анализа параметров с помощью условной сигнатуры. Формирование матриц данных. 6) Сравнение двух моделей. Для сравнения моделей используется коэффициент корреляции между однородными параметрами (4). Этот коэффициент показывает, насколько близки две модели. Чем ближе значение этого коэффициента к 1, тем более близки модели в качественном отношении. формула 4, – 214 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых где – средние значения выборок. Коэффициент корреляции вычисляется встроенной функцией Microsoft Excel 2007 [Хоменко 2014: 20-22]. 7) Формируется промежуточный вывод о том, имеется ли в тексте СП признаки искажения речевых навыков автора в сравнении с образцами письменного речевого материала. Так, при условии, что коэффициент корреляции между моделями фрагментов ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО высокий, близок к единице, следует говорить о сходстве речевых навыков пишущего. При условии, что коэффициент корреляции между моделями фрагментов ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО низкий, далек от 100%, следует говорить о признаках искажения речевых навыков пишущего. VI. Формируется окончательный вывод о том, имеется ли в тексте СП признаки искажения речевых навыков автора в сравнении с образцами письменного речевого материала, а также о том, могут ли признаки искажения речевых навыков автора (при условии наличия этих признаков) говорить о том, что текст СП написан по готовому речевому шаблону или под диктовку. Следует отметить, что авторство обоих текстов не отрицается, то есть тот факт, что автором Явки с повинной и текста сравнительных образцов является одно лицо, исходя из результатов предварительного анализа, с лингвистической точки зрения неопровержим: в текстах встречаются сходные признаки на всех уровнях языка и языковой личности (грамматические и орфографические ошибки, относящиеся к одним и тем же классам; схожее пунктуационное оформление и пр.). Непосредственное определение авторства текстов не является предметом настоящего исследования, поэтому данный вопрос не разработан детально. Тем не менее, опираясь на исходную информацию, специалист принимает постулат о том, что автором спорного текста и сравнительных образцов является одно лицо. Как следствие имеем возможность говорить именно о признаках искажения навыков письма, а не о различном авторстве текстов. I, II, III. По результатам анализа специализированной литературы, описывающей проблему характерных для официально-делового стиля черт [Аврорин 2005, Шмелев 2007], и с учетом индивидуально-авторских параметров, типичных для речепорождения автора А (аутентичных, индивидуально-авторских, не характерных для большинства текстов данного стиля черт), конечный набор параметров для анализа выглядит следующим образом (авторски маркированные параметры выделены полужирным шрифтом): Таблица 1 № параметра N 1 N 2 N 3 N 4 Набор параметров для построения моделей фрагментов ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО Наименование параметра Настоящее время глагола с семантикой предписания Краткие прилагательные модального характера, модальные слова Конструкции с пассивным залогом Сложные отыменные и составные предлоги Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 215 N 6 N 7 N 8 N 9 N 10 N 11 N 12 N 13 N 14 N 15 N 16 N 17 N 18 N 19 N 20 N 21 N 22 N 23 N 24 N 25 нормативных использование сложноподчиненных Цепи родительных падежей Отглагольные существительные Использование нормативных, общепринятых сокращений Лексика с семантикой волеизъявления Специальная лексика, употребляемая в сфере законодательства Терминология, относящаяся к сфере нефтедобычи Наличие в речи лексики, характерной для официально-делового стиля речи Эмоционально окрашенная лексика, лексика, характерная для разговорного стиля речи Частое предложений с придаточными условия Преобладание союзной связи в сложных предложениях между их частями Предложения с бессоюзной связью Наличие объемных рядов однородных членов Частое употребление номинативных предложений с перечислением Ограниченность употребления многих видов односоставных предложений Наличие в речи развернутой предикации (сложных и осложненных синтаксических структур) Наличие в речи неполных предложений с отсутствием семантики конкретизации Наличие лексических повторов Отсутствие синонимии Большое количество устойчивых оборотов, характерных для официально-делового письма Наличие в речи клише Наличие в речи индивидуализирующих элементов (за исключением орфографических и пунктуационных, а также некоторых классов грамматических ошибок) IV. Далее лингвист занимается поиском всех реализаций каждого параметра и подсчетом абсолютной частоты каждого из параметров в СП и СО, а также созданием компонентных лингвистических моделей фрагментов ЯЛ автора СО и ЯЛ автора СП. Далее приведен фрагмент Таблицы 2 (в полной вариации таблицы представлены все 25 параметров со всеми реализациями), содержащей реализации (при цитировании авторские орфография и пунктуация сохранены) каждого признака в обоих текстах: 216 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых Параметры сравнения языковых моделей СП и СО с реализациями Таблица 2 я и н е н в а р с р т е м а р а П Настоящее время глагола с семантикой предписания Отглагольные существительные а т о т с а ч я а н т ю л о с б а , О С й и ц а з и л а е р Уровень морфологии и и ц а з и л а е р , О С и и ц а з и л а е р , П С25 «поведения», «работников», «сотрудники», «обыск», «обыска», «жильцов», «при осмотре», «сотрудники», «разрешения», «охоту», «путевка», «после обыска», «на каком основании», «обыск», «на основании», «обыска», «на работе», «рождения», «свидетели», «после допроса», «до допроса», «в охране», «о подписке», «о невыезде», «у водителя» Уровень лексики «хищение», «хищение», «осмотрщик», «кражи», «предложение», «осмотрщиком» «для хищения», «хищения», «подготовку», «оборудования», «для хищения», «хищений», «реализации», «участия», «организаторами», «осмотрщик», «нахождении», «контроль», «за осуществлением», «хищением», «хищения», «хищения», «подготовку» и пр. а т о т с а ч я а н т ю л о с б а , П С й и ц а з и л а е р52 Лексика с семантикой волеизъяв-ления «нужно осмотреть», «я должен», «это положено» Наличие в речи лексики, характерной для официальноделового стиля речи «сотрудники полиции», «Сотрудники полиции», «изъяли из сейфа», «изъяли их», «изъяли из квартиры»5 «должен был расставлять», «должен был сообщать»,«зарегистрирован и проживающий», «Хочу сообщить…», «по факту совершенных», «в составе группы лиц а именно о роле каждого из участников группы и его деятельности», «проживающий по адресу», «совместно с ним осуществлять хищение нефти продуктов», «он совмесно с NNN осуществляет хищение нефти продуктов», «в должности осмотрщик вагонов», «на данное предложение» и пр.Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 217 окрашенная лексика, лексика, характерная для разговорного стиля речи (разговорная и эмоционально окрашенная лексика не является чертой, характерной для официальноделового стиля речи, тем не менее, данная черта присутствует в речи автора и объем ее реализации - релевантный признак для сравнения моделей) «в недостойном поведения», «ввалились», «все равно настаивали на своем», «но какие документы на ножи», «или будет хуже», «Я перепугался», «досудебку», «я не знал что и ответить я просто промолчал», «чего писать», «Так дело не пойдет», «чего делал», «переписывал ее еще раза два или три», «всего этого, что случилось там в отделе», «на маршрутке», «сел в маршрутку», «около 12 часов ночи», «эта маршрутка», «было некуда» и пр.«ничего нету интересного», «держателей»Частое использование нормативных сложноподчиненных предложений с придаточными условия Преобладание союзной связи в сложных предложениях между их частями Уровень синтаксиса59 «После чего они обыскав квартиру сказали, что-бы я открыл оружейных сейф отца и хозяина квартиры», «Я сказал что у меня нет ключей от сейфа но они все равно настаивали на своем», «Мне пришлось позвонить отцу, объяснив все что случилось», «Отец сказал сказал где лежит ключь от сейфа, при осмотре я им говорил что это не мой сейф но они неслушали меня» и пр. 218 Вопросы психолингвистики 2 (36) 201817 «стало извесно, что он совмесно с NNN осуществляет хищение нефти продуктов, так как я работаю в должности осмотрщик вагонов», «известен, по этому на данное предложение я согласился» и пр. Трибуна молодых ученых Стилистика Наличие в речи клише<…> «Хочу сообщить…», «по факту совершеных мной преступлений», «проживающий по адресу», «в ноябре 2012 г точную дату в настоящее время не помню», «мне совместно с ним осуществлять хищение», «стало извесно, что он совмесно с NNN осуществляет хищение», «С NNN у меня товарищеские отношения» и пр.Из лингвистического анализа СП и СО следует, что между моделями фрагмента ЯЛ автора СП и фрагмента ЯЛ автора СО есть некоторые сходства. Тем не менее различаются приведенные модели в большей степени, что ярко видно из сопоставления относительных частот параметров анализа в двух моделях: Таблица 3 Относительная частота (значение относительной частоты получается посредством деления частоты абсолютной на количество слов в тексте) встречаемости параметра в текстах СО и СП Номер параметра Наименование параметра N 1 N 2 N 3 N 4 N 5 N 6 N 7 N 8 N 9 Настоящее время глагола с семантикой предписания Краткие прилагательные модального характера, модальные слова Конструкции с пассивным залогом Сложные отыменные и составные предлоги Цепи родительных падежей Отглагольные существительные Использование нормативных, общепринятых сокращений Лексика с семантикой волеизъявления Специальная лексика, употребляемая в сфере законодательства СО, относительная частота СП, относительная частота0 0,421348 0,21645 0,140449 0,4329 0,421348 1,7316020 3,511236 5,6277060,974026 0,421348 0,21645 4,073034 3,571429 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 219 N 11 N 12 N 13 N 14 N 15 N 16 N 17 N 18 N 19 N 20 N 21 N 22 N 23 N 24 Терминология, относящаяся к сфере нефтедобычи Наличие в речи лексики, характерной для официально-делового стиля речи Эмоционально окрашенная лексика, лексика, характерная для разговорного стиля речи Частое использование нормативных сложноподчиненных предложений с придаточными условия Преобладание союзной связи в сложных предложениях между их частями Предложения с бессоюзной связью Наличие объемных рядов однородных членов Частое употребление номинативных предложений с перечислением Ограниченность употребления многих видов односоставных предложений Наличие в речи развернутой предикации (сложных и осложненных синтаксических структур) Наличие в речи неполных предложений с отсутствием семантики конкретизации Наличие лексических повторов Отсутствие синонимии Большое количество устойчивых оборотов, характерных для официально-делового письма Наличие в речи клише2,813853 0,702247 14,17749 4,494382 0,3246750 8,286517 1,839827 3,370787 1,298701 0,140449 0,5411262,528090 18,96067 6,493506 1,6853930,842697 0,7022470 4,545455 4,437229 11,79654 4,004329 220 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых N 25 Наличие в речи индивидуализирующих элементов (за исключением орфографических и пунктуационных, а также некоторых классов грамматических ошибок) 4,775281 0,649351 Так, судя по относительной частоте, значительные отличия в реализации речевых компетенций автора имеют место в репрезентации следующих параметров: - сложные отыменные и составные предлоги; - отглагольные существительные; - использование нормативных, общепринятых сокращений; - лексика с семантикой волеизъявления; - терминология, относящаяся к сфере нефтедобычи; - эмоционально окрашенная лексика, лексика, характерная для разговорного стиля речи; - наличие в речи лексики, характерной для официально-делового стиля речи; - преобладание союзной связи в сложных предложениях между их частями; - предложения с бессоюзной связью; - наличие в речи развернутой предикации (сложных и осложненных синтакси ческих структур); - ограниченность употребления многих видов односоставных предложений; - наличие лексических повторов; - отсутствие синонимии; - наличие в речи неполных предложений с отсутствием семантики конкрети зации; - большое количество устойчивых оборотов, характерных для официально-де лового письма; - наличие в речи клише; - наличие в речи индивидуализирующих элементов (за исключением орфографических и пунктуационных, а также некоторых классов грамматических ошибок). В семнадцати признаках из двадцати пяти наблюдаются серьезные расхождения в относительной частоте анализируемых параметров, что говорит о признаках искажения речевых навыков пишущего, поскольку наблюдается различный качественный уровень реализации анализируемых речевых компетенций. Таким образом, в результате собственно лингвистического анализа было выявлено, что в тексте СП и тексте СО большинство речевых компетенций пишущего проявляются в различной степени, в различном относительном объеме, из чего следует, что в тексте Явки с повинной, тексте СП, наблюдается наличие признаков искажения речевых навыков автора в сравнении с образцами письменного речевого материала автора А. V. Машинный анализ. Квантитативные и стилеметрические преобразования данных, полученных в результате анализа фрагмента ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО, проходили по представленному выше алгоритму. При определении релевант Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 221 сечение уровня степеней свободы (количества параметров-1: 25 – 1 = 24) и вероятность 0,99. В данном случае t-статистика равна 25-1=24 => 3,7454. Релевантными для исследования оказались следующие параметры по нисходящей: N 11, N 22, N 21, N 4, N 16, N 3, N 6, N 9, N 2, N 8, N 15, N 19, N 14, N 25, N 12. 5) На основе этих параметров были созданы две математические модели: мо дель фрагмента ЯЛ автора СП и фрагмент ЯЛ автора СО. Таблица 4 Модели фрагментов ЯЛ автора СП и ЯЛ автора СО Класс Параметр N 11 N 22 N 21 N 4 N 16 N 3 N 6 N 9 N 2 N 8 N 15 N 19 N 14 N 25 N 12 ΩСО xi 0,007022 0,007022 0,008427 0,004213 0,001404 0,001404 0,035112 0,04073 0,004213 0,004213 0,033708 0,189607 0,082865 0,047753 0,007022 Ω СП xi 0,141775 0,044372 0,045455 0,017316 0,005411 0,004329 0,056277 0,056277 0,002165 0,002165 0,012987 0,064935 0,018398 0,006494 0,141775 Где: Ω СО – модель фрагмента ЯЛ автора СО; Ω СП – модель фрагмента ЯЛ автора СП; xi – средневыборочная частота. 6) Далее с помощью вычисления коэффициента корреляции данных моделей определяем, насколько модели схожи. Коэффициент корреляции для данных моделей равен 0,183186276259291, то есть 18%. 7) Коэффициент корреляции между моделями очень низок, что говорит о расхождении в реализации речевых компетенций пишущего, а следовательно, о том, что в тексте СП наличествуют признаки искажения речевых навыков автора А в сравнении с образцами письменного речевого материала этого же автора. 222 Вопросы психолингвистики 2 (36) 2018 Трибуна молодых ученых VI. Так, результаты двух видов анализа, собственно лингвистического и квантитативно-лингвистического, свидетельствуют о том, что в тексте Явки с повинной, тексте СП, наблюдается наличие признаков искажения речевых навыков автора в сравнении с образцами письменного речевого материала автора А. Исследование. Вывод Итак, по результатам исследования удалось выявить намеренное искажение речевых навыков пишущего в документе, поименованном Явка с повинной. Определение, вызвано ли это искажение интенцией автора текста или обстоятельствами внешней среды (например, волей третьих лиц), не входит в компетенцию лингвиста. Тем не менее исследователь, исходя из архитектоники текста и его наполнения (языковых средств, присутствующих в нем), с уверенностью может сказать, что признаки искажения речевых навыков могут говорить о том, что текст Явки с повинной написан по готовому речевому шаблону или под диктовку. При определении признаков искажения речевых навыков пишущего как инструмент были использованы приемы лингвистического моделирования. Как показывает практическое исследование, языковое моделирование в совокупности с методами анализа языковой личности и квантитативной лингвистики является очень продуктивным. Лингво-математическая модель дает возможность получить наиболее взвешенный результат, наиболее сбалансированную и полную модель языковой личности пишущего, которая, в свою очередь, позволяет сделать обоснованный вывод по поставленной проблеме.

Напиши аннотацию по статье

Хоменко А.Ю. Лингвистическое моделирование... УДК 81’33 DOI: 10.30982/2077-5911-2-209-226 ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ МОДЕЛИРОВАНИЕ КАК ИНСТРУМЕНТ ВЫЯВЛЕНИЯ ИСКАЖЕНИЙ РЕЧЕВЫХ НАВЫКОВ АВТОРА ПИСЬМЕННОГО РЕЧЕВОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ. ОПЫТ ПРАКТИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ Хоменко Анна Юрьевна НПО «Эксперт Союз», эксперт-лингвист, специализация «лингвокриминалистика», аспирант, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», 603155, г. Нижний Новгород, Большая Печерская улица, 25/12, khomenko.anna.1989@gmail.com В настоящем исследовании освещается проблема намеренного искажения речевых навыков пишущего. Под намеренным искажением понимается искажение, вызванное как интенцией автора текста, так и обстоятельствами внешней среды (например, волей третьих лиц). Материалом для исследования послужил документ правового оборота: явка с повинной известного лица А. Документ был подвергнут лингвистическому анализу в рамках судебного разбирательства в связи с вопросом об оказании давления на лицо А со стороны правоохранительных органов при составлении текста указанной явки с повинной. Именно поэтому возник вопрос, наличествуют ли искажения речевых навыков автора в анализируемом документе (такое искажение косвенно свидетельствует о наличии давления). Важно, что в данном случае авторство текста лицом А не отрицается. При исследовании документа языковые единицы подвергались анализу с точки зрения эмического уровня системы номинаций в свете учения о языковой личности. Исследование включало два этапа: собственно лингвистический и квантитативно-лингвистический анализ. Результатом исследования явилась математическая модель фрагмента языковой личности автора явки с повинной (в совокупности со сравнительными образцами его письменной речи). Указанная модель выявила несоответствие речевых навыков, эксплицированных в тексте явки с повинной, устойчивым речевым навыкам лица А.

лингвокултурныы трансфер мифологической образности на примере пиесы сказки г гауптмана потонувших колокол дие версункене глотке. Ключевые слова: лингвокультурный трансфер, лингвокультурные константы, образность, Г. Гауптман, древнегерманская мифология, семиотика, древнеисландский язык, нововерхненемецкий язык. Процесс культурного трансфера представляет собой процесс переноса, заимствования элементов одной культуры в другую, что находит непосредственное выражение в языке. Трансфер может протекать как с культурами одного типа, так и с культурами разных типов. В средневековой Европе, а также в Европе Нового времени чаще всего трансфер протекал из языческих культур в христианские. Несмотря на христианизацию романских и германских народов, зачастую при создании литературных произведений и произведений искусства вообще они обраща Фомин Андрей Геннадьевич – доктор филологических наук, профессор кафедры переводоведения и лингвистики Института филологии, иностранных языков и медиакоммуникаций Кемеровского государственного университета (ул. Красная, 6, Кемерово, 650000, Россия; andfomin67@mail.ru) Калинин Степан Сергеевич – аспирант кафедры переводоведения и лингвистики Института филологии, иностранных языков и медиакоммуникаций Кемеровского государственного университета (ул. Красная, 6, Кемерово, 650000, Россия; rage_of_gods@inbox.ru) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 3 © А. Г. Фомин, С. С. Калинин, 2018 менты, определенные культурные единицы. Помимо известных всем сюжетов и образов классической мифологии, таковыми являлись и элементы собственной мифологии этих народов (в частности, германских). Образы и сюжеты языческих сказаний при этом адаптировались к христианскому менталитету народа, преобразовывались, учитывая его специфику. В настоящее время под культурным трансфером понимают процесс взаимообмена информацией между различными культурами [Маслова, 2017, с. 146–147]. Обычно выделяют два типа (или подвида) культурного трансфера: коммуникацию и передачу знания [Проскурина, 2015, c. 9–10]. Эта дихотомия восходит к известной дихотомии язык – речь, предложенной Ф. де Соссюром [Де Соссюр, 1999, с. 21–22, 26–27]. Таким образом, коммуникация всегда происходит в синхронии, в одном и том же временном промежутке, а передача знания происходит в диахронии, в разные временные пласты, эпохи. У процесса культурного трансфера выделяются следующие свойства: транзитивность (переходность, трансфер служит средством взаимосвязи, медиации одних культур с другими) и векторная направленность (из прошлого в будущее по временному срезу) [Moser, 2014, р. 51, 57]. Предметом настоящего исследования является передача знания как форма лингвокультурного трансфера, при этом объектом изучения выступают средства языка, участвующие в данном процессе. Вообще, следует заметить, что теория трансфера начала активно разрабатываться в 1950-е гг. на волне активного развития структурной лингвистики. В 1953 г. У. Вейнрейх выпускает работу [Weinreich, 1968], посвященную билингвизму в многоязычных сообществах. Одним из понятий, вводившихся в данной книге, стал именно трансфер. У. Вейнрейх понимает трансфер как интерференцию – взаимоналожение элементов одной языковой системы на элементы другой языковой системы под воздействием двуязычия [Фещенко, Бочавер, 2016, c. 9]. В 1954 г. З. Харрис выпустил статью «Грамматика трансфера» [Harris, 1954], в которой говорил о структурном трансфере на разных языковых уровнях как об элементе выявления структурных различий между языками. Таким образом, понятие трансфера с самого начала было связано со структурными исследованиями языкового материала. Однако понятие лингвокультурного трансфера изначально также предполагает рассмотрение вопроса о взаимосвязи языка и культуры. Рассматривая трансфер как один из типов события и событийности в культуре, вслед за В. З. Демьянковым [Демьянков, 2017, с. 21–23] можно выделить три аспекта такого типа событий: языковой, психологический и культурологический. В данной работе трансфер (с точки зрения теории репрезентации событий, предложенной Демьянковым) анализируется преимущественно в языковом и культурологическом (т. е., говоря обобщенно, в лингвокультурологическом) аспекте. В это же время возникают модели культурного трансфера, опирающиеся на кибернетическое понимание коммуникации, в частности на модель, предложенную К. Шенноном и У. Уивером [Фещенко, Бочавер, 2016, c. 10]. Такие модели являются линейными по своей структуре. Между элементами, составляющими их, информация передается однонаправленно. Наивысшим развитием такой модели можно считать модель Р. О. Якобсона, позволившую связать функции языка с компонентами коммуникативного процесса и благодаря этому объяснить существенные различия между текстами [Якобсон, 1975, c. 198]1. Дальнейшим развитием структуральных моделей языкового аспекта процесса трансфера можно считать эволюционно-синтетическую модель языковой струк 1 О различных моделях и типах концептуализации, в частности в процессе трансфера, см. работу [Proskurin, Proskurina, 2018].                                                              в этой модели является результатом рецепции идей трансформационной грамматики Н. Хомского [Там же, с. 106]. А. Д. Кошелевым выделяются два уровня языка – универсальный функциональный и этноспецифичный сенсорный [Там же, с. 15–16]. Ниже при анализе примеров мы увидим реализацию этих структурных уровней в процессе трансфера на конкретном материале. В отечественной традиции исследования культурного трансфера были вдохновлены работами московско-тартуской семиотической школы, в частности трудами Ю. М. Лотмана, который считал, что не может быть двух говорящих, обладающих одинаковыми кодами [Лотман, 2010, c. 560]. Данное высказывание Ю. М. Лотмана можно перенести и на сферу культуры, говоря о том, что не существует двух культур, обладающих одинаковыми кодами. «Коммуникация между неидентичными отправителем и получателем информации означает, что “личности” участников коммуникативного акта могут быть истолкованы как наборы неадекватных, но обладающих определенными чертами общности кодов. Область пересечения кодов обеспечивает некоторый необходимый уровень низшего понимания. Сфера непересечения вызывает потребность установления эквивалентностей между различными элементами и создает базу для перевода… Сфера непересечения кодов в каждом личностном наборе постоянно усложняется и обогащается, что одновременно делает сообщение, идущее от каждого субъекта, и более социально ценным, и труднее понимаемым» [Лотман, 1992, c. 100]. Даже в одной культуре или в близкородственных культурах (германских, например, или романских) очевидно, что коды не бывают эквивалентными и они всячески преобразуются в процессе трансфера. В связи с вопросом о семиотическом кодировании лингвокультурной информации представляется важным развести понятие кода и понятие сообщения. Представляется, что данные понятия соотносятся между собой подобно соотношению языка и речи в теоретической лингвистике Ф. де Соссюра: код представляет собой (абстрактный) набор символов, при помощи которого передается определенная культурная информация. Сообщение же представляет собой цепочку данных символов, синтагматически организованную. Д. Б. Гудков и М. Л. Ковшова говорят о том, что код задает «закон соответствия между планом выражения и планом содержания знака; кодом задается значимость знака», которую потом определяет и дешифрует интерпретатор [Гудков, Ковшова, 2007, с. 7]. В качестве примера взаимоотношений между кодом и сообщением можно привести взаимоотношение между алфавитными системами различных письменных традиций, также обладающими своей синтагматикой и парадигматикой, и написанными на них текстами. Синтагматика алфавита представляет собой последовательность знаков в тексте (письменном сообщении), а парадигматика алфавита – соотношение алфавитных знаков между собой в системе [Культурные трансферы, 2015, с. 4–7]. По аналогии можно предположить и о взаимоотношениях между лингвокультурным кодом и сообщениями, в которых реализуется этот код в свете проблемы лингвокультурного трансфера. Необходимо учитывать тот факт, что рассматриваемая в данной работе мифологическая образность включена в два типа семиотических систем [Гудков, Ковшова, 2007, с. 33]: систему естественного языка как слова, эксплицирующие данные образы-лингвокультурные константы, и в систему лингвокультурного кода соответствующей эпохи, в которой «они наделены особыми значениями, связанными с общеязыковыми» [Там же]. Таким образом, (лингво)культурный код как «система знаков (знаковых тел)… ставших носителями культурного смысла» развертывается [Там же, с. 9], реализуется в сообщениях, в частности, при помощи естественного языка, в котором та или иная лек мифологическая образность). Семиотические идеи московско-тартуской школы были восприняты и переосмыслены французскими исследователями. Ими трансфер стал пониматься не как простой перенос из одной культуры в другую, а как циркуляция и преображение культурных ценностей, их переосмысление и интерпретацию в новых культурах [Фещенко, Бочавер, 2016, c. 18–19]. Например, ряд признаков у культурных констант, подвергающихся трансферу, может ослабляться (семиотическое ослабление признака, по выражению С. Г. Проскурина [Культурные трансферы, 2015, c. 19– 20]), либо наоборот: признак, незначимый в одной культуре, может усиливаться в другой. Чтобы процесс трансфера происходил, необходимо иметь культурное пространство и границу между системами в этом общем пространстве [Moser, 2014, р. 58–59]. Сам процесс трансфера, по мнению французских авторов, протекает следующим образом: изъятие объекта из системы-донора, перемещение (собственно акт трансферизации), включение в систему-реципиента [Ibid.]. Таким образом, процесс культурного трансфера всегда состоит из трех компонентов, что подтверждает, в частности, М. Эспань: «Культурный трансфер никогда не происходит между только двумя языками, двумя странами или двумя культурными областями, практически всегда в процесс вовлечены три участника»2 [Espagne, 2013]. Как отмечает Е. Е. Дмитриева, «в расчет берется уже не бинарная оппозиция – две культуры, одна из которых обязательно осмысляется как культурареципиент, то есть культура принимающая, – но конструкция, гораздо более сложная» [Дмитриева, 2011]. Она же по аналогии с высказыванием М. Эспаня отмечает тот факт, что участие в процессе культурного трансфера принимают не только культура-донор и культура-реципиент, но и иные культурные факторы, вызывающие «имбрикации, вкрапления, трансформации», которые проявляются «равно в воздействующей и в принимающей культурах» [Там же]. Е. Е. Дмитриева приводит в вышеуказанной работе пример таких культурных имбрикаций в связи с рецепцией философии А. Бергсона в России. Как она указывает, первоначально Бергсон был прочитан в России через призму идей Достоевского, поклонником которого он сам являлся, в свою же очередь, на рецепцию бергсоновских идей оказало влияние увлечение отечественных интеллектуальных кругов философией Ницше [Там же]. Возможно предположить также, что на процесс трансфера оказывают влияние не только культурные, но и языковые факторы, которые проявляют себя, в частности, в виде интерференции языков, их гибридизации, субстратных и адстратных явлений. На материал, анализируемый в данной работе, такое влияние, вероятно, могла оказать не только и не столько континентальная германо-немецкая мифопоэтическая лингвокультурная традиция3 (сохранявшаяся, по-видимому, как субстратное явление), но также и христианская книжно-письменная традиция, представленная, в первую очередь, латинским языком. Кроме того, уже в период Нового времени на рецепцию идей германо-скандинавской мифологии и, соответственно, их языковое выражение могла оказывать также, вероятно, античная (древнегреческая) литературно-мифологическая традиция. На основании вышеприведенных рассуждений о трансфере как процессе перекодирования, своеобразного «перевода» с одного типа семиотических систем на другой, а также на основе вышеприведенной идеи М. Эспаня об обязательном 2 Перевод цитаты принадлежит авторам работы [Фещенко, Бочавер 2016]. 3 Памятников германо-немецкой лингвокультуры дохристианского происхождения насчитывается всего три: это два Мерзебургских заговора и «Песнь о Хильдебранте» (ее окончание не сохранилось). Кроме того, следы дохристианской лингвокультурной традиции имеются в «Вессобруннской молтиве» и в эпической поэме «Муспилли». Более подробно о ранней немецкой литературной традиции см. в хрестоматии [Чемоданов, 1953].                                                              вить этот процесс в виде следующей схемы: КД КП КР Дополнительные факторы (субстрат, адстрат) Здесь аббревиатура КД означает культуру-донора (ту культуру, константы которой являются исходными для процесса трансфера), аббревиатура КП значит культуру-посредника, ту, через которую протекает процесс трансфера, КР – культуру-реципиента, культуру, которая воспринимает элементы из КД, подвергаемые трансферу. Двойная стрелка означает, что процесс трансфера представляет собой не просто заимствование элементов одной культуры в другую, она предполагает взаимообмен, взаимодействие и взаимообогащение как культуры-донора, так и культуры-реципиента. На схеме показаны также дополнительные субстрат- ные и адстратные факторы, о влиянии которых на исходную и принимающую лингвокультуры говорилось выше. В период германского Романтического возрождения началось обращение деятелей науки, культуры и искусства к языческому прошлому своего народа, к языческой мифологии древних германцев. Одновременно с развитием сравнительноисторического языкознания у ряда исследователей (в частности, у Ф. Шлегеля) возникла мысль о возвращении к историческим корням древних индоевропейцев. Также рядом деятелей науки высказывалась мысль об особой «чистоте» германских языков и особой древности германской мифологии, которая своими корням восходит к мифологии древних индоевропейцев. Эта идея впоследствии научно не подтвердилась, но оказала большое влияние на языкознание XIX в., а также на литературу того периода. Можно говорить о том, что германо-немецкая культура того времени принадлежала к культурам «горячего типа» по типологии В. П. Калыгина (такие культуры ориентированы на создание новых текстов и активную передачу информации) [Калыгин, 1994, с. 186]. В то же время исландская культура к тому времени явно уже была культурой «холодного типа»: такие культуры ориентированы в большей степени на сохранение традиции прошлых веков и ее передачу в неизмененном виде4. Подтверждением этому служит литературная история Исландии. Все основные и самые главные произведения исландской литературы были созданы в XII–XV вв. (время создание Старшей и Младшей Эдды и саг). После этого значительных прорывов в исландском литературном творчестве не наблюдалось вплоть до современности (в частности, из-за ряда событий в истории Исландии, например ее долгой зависимости от Датского Королевства). В пьесе «Потонувший колокол» («Die versunkene Glocke», 1896) Г. Гауптманом (сам автор характеризует ее как «сказочную драму», см. издание 2016 г.) используются отдельные элементы древнегерманской мифологии. Основной конфликт в ней имеет также мифопоэтическую природу. В этом конфликте основной 4 О типологии лингвокультур см. [Калыгин, 1994], некоторые сведения об этом, а также о принципах репликации и хранения культурной информации приведены в работе [Про- скурина, 2017].                                                              Соответственно, мир людей персонифицируется мастером Гейнрихом, а мир духов природы, мифологических персонажей представляет Раутенделейн, по замечанию самого автора, – «существо из рода эльфов». Основной конфликт вращается вокруг создания колокола для деревенской церкви, против чего выступают дудухи-жители леса и гор. Интересно, что в мифопоэтическом пространстве пьесы духи обитают вверху, на горе, где находится также и лес. Согласно мифопоэтическим представлениям древних индоевропейцев, лес был местом языческого культа [Маковский, 2012, c. 83], местом, где приносили жертвы, где обитали духи и божества. Гора же в представлении индоевропейцев являлась местом обитания сверхъестественных сил [Маковский, 2004, c. 55]. На горах обитали божества (подобные мотивы можно найти в классической античной и германо-скандинавской мифологии). Можно описать хронотоп произведения в виде набора оппозиций: Лес (пространство духов) Пространство людей (деревня) Гора Долина Обращает на себя внимание явное противопоставление основных семиосфер произведения по тому, кто в них обитает (люди – сверхъестественные существа, духи), по их топографическому местонахождению, их положению относительно вертикали хронотопа (гора – долина). Согласно представлениям древних язычников-индоевропейцев, гора была местом жительства сверхъестественных существ. Гора была культовым местом, местом жертвоприношения, во время которых жертва сжигалась: как указывает М. М. Маковский, понятие горы в индоевропейской культуре тесно связано с понятиями ‘огонь’, ‘гореть’ [Маковский, 2012, с. 71]. Да. beorg, двн. berg, pereg соотносится с ср.-ирл. breo ‘пламя’, санскр. bhrájaté ‘блестит, излучает свет’, дперс. brázaiti ‘блестеть’ [Маковский, 2012, с. 72]. Гора в индоевропейской культуре также соотносится с образом камня, а камень, как указывает на это Т. В. Топорова [1996, с. 96], и мотив его раскалывания напрямую связан с эсхатологическим мифом. Таким образом, гора как в индоевропейском сознании, так и в пространстве «Потонувшего колокола» явно связана с миром сверхъестественных сил. С горой связана, в частности, одна из центральных фигур произведения – Раутенделейн (Rautendelein). Образ мастера Гейнриха же представляет собой лиминальную фигуру (термин Т. А. Михайловой [2004, c. 11]), т. е. он может находится как в одной семиосфере, так и в другой (мир людей, долина – мир духов и божеств, гора). Он способен проникать в чуждый людям мир и общаться с его обитателями: Раутенделейн, Никельманом (духом водной стихии), Лесным Духом (как упоминает сам автор, «из породы фавнов»). Лиминальность образа мастера Гейнриха проявляется также и в том, что он безуспешно пытается «закрепиться» в какой-то одной семиосфере, но везде остается чуждым (например, он пытается стать своим для лесных духов и стихийных существ, найти себя в их мире, также Гейнрих берет себе в жены «существо из рода альвов» Раутенделейн). Он чужд миру людей, но и лесные духи, за исключением Раутенделейн, не принимают его. По своей структуре образ Гейнриха гораздо более похож на культурных героев древнегерманского язычества (в частности, божественного кузнеца Вёлунда (др.-исл. Völundr), с которым у него общим является род занятий, владение огнем, контакт с миром сверхъестественных сил). Есть в нем и элементы от образов солярных божеств, в частности стоянии судьбе и ее силам Гейнрих воплощает ницшеанский архетип. Остановимся более подробно на семантике имени божественного кузнеца Вёлунда, имя которого известно из «Старшей Эдды», в частности из «Песни о Вёлунде» (др.-исл. Völundarkviða). Согласно эддическому мифу, Вёлунд являлся князем альвов, т. е. воздушных, стихийных духов, что и было отражено позже Г. Гауптманом в содержании пьесы (связь мастера и Раутенделейн). Касательно этимологии этого имени, Я. де Фрис указывает, что этимология неясна [De Vries, 1977, S. 674], однако им проводятся параллели с различными вариантами этого имени в других германских культурах. Можно предложить свой вариант этимологии имени этого персонажа: вероятнее всего, оно восходит к апеллятиву völdugr со значением ‘сильный, могучий’ [Ibid., 1977, S. 673]. Принцип номинации в данном случае достаточно прозрачен: герой называется по одному из своих качеств. Я. де Фриз приводит в своей работе различные германские параллели к этой лексеме с тем же значением: да. ge- wieldig, др.-фриз. wieldich, дс. giweldig, свн. gewaltec. Можно заметить, что у всех перечисленных лексем общим является корень состава *wld/wlt с чередованием корнеобразующего гласного. Кроме того, все данные лексемы оформлены типологически единообразными суффиксами, некоторые из них оформляются префиксом ge-/gi-. Данный германский корень имеет общие индоевропейские параллели, которые приводятся в словаре М. Фасмера: например, гот. waldan ‘править’, лит. valdỳti ‘владеть, править’, др.-ирл. flaith ‘господство’, др.-кимр. gualart ‘глава, повелитель’, лат. valeo, -ēre ‘быть сильным, в силах’ [Фасмер, 1986, с. 340– 341]. Вероятно, общий индоевропейский корень, к которому восходят все эти слова, имел значение ‘сила, мощь, власть’. В некоторых языках это значение развилось в значение ‘обладать наследством’, как указывает М. Фасмер [Фасмер, 1986, с. 340]. В пьесе есть еще одна незаметная на первый взгляд лиминальная фигура. Это образ колдуньи Виттинхен, которая обучала Раутенделейн волшебству и магии. Виттинхен живет отдельно от людей, в одинокой хижине рядом с лесом (что подчеркивает ее связь с миром духов и божеств). Виттинхен связана как с миром лесных духов (она занимается магией, волшебством и предсказаниями), так и с миром людей, поскольку люди, как можно сделать вывод из текста пьесы, приходят к ней за помощью, также она сама по происхождению человек. У Виттинхен «говорящее» имя, если рассматривать ее основу Wittin- (Wittinchen), то она восходит к индоевропейской основе *u̯ (e)id-, со значением ‘видеть, увидеть’5. Лексемы германских языков, в которых реализуется эта основа, также связаны со сферой прорицания и магии6. Эта же основа связана с теонимами, например, входит в имя верховного германского бога Вотана (Wotan), букв.: ‘прорицающий, видящий бог’ (Один-Вотан согласно ряду мифологических источников, в частности песням «Старшей Эдды» и Мерзебургским заговорам, занимался магией и гаданиями). Входит этот же компонент в имена богов западных славян Святовита, Руевита и др. Таким образом, очевидна связь образа Виттинхен с миром сверхъестественных сил, а именно с миром богов и духов. Вообще в пьесе образ одного из главных героев – мастера Гейнриха – уподобляется одному из божеств германо-скандинавской мифологии Бальдру. Бальдр – бог солнечного света, его называют «светлейшим из асов». Образ Бальдра имеет параллели и в других индоевропейских мифологиях, в частности, его можно со 5 Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. URL: http://dnghu.org/indo european.html 6 Ibid.                                                              в чертоге Брейдаблик (др.-исл. Breiðablik). Бальдр, который является центральным персонажем германо-скандинавской мифологии, наиболее известен по мифологическому сюжету о его гибели, коварно подстроенной богом Локи. С гибелью Бальдра заканчивается «золотой век» германского мифологического Космоса. Впрочем, после конца света, когда мир вновь возродится, Бальдр воскреснет и будет вновь жить с другими богами в их чертогах. В тексте «Потонувшего колокола» непосредственно упоминается гибель Бальдра (Проклятье упало на страну, как клубы дыма с того костра, где спит погибший Бальдер! – Hauptmann, 2016, S. 151), причем образ этого бога уподобляется образу мастера Гейнриха. Падение Гейнриха и гибель его возлюбленной непосредственно следуют перед упоминанием в тексте гибели Бальдра. Кроме того, на сопоставление образа Бальдра с образом Гейнриха указывают и фразы Раутенделейн о том, что сам Гейнрих в своей любви к ней уподобляется Бальдру (Ты солнечный герой! Ты Бальдер! – Ibid., S. 154). Рассмотрим теперь более подробно образ Раутенделейн. В начале пьесы есть ремарка о том, что это «существо из рода эльфов». Раутенделейн также является лиминальным персонажем, поскольку свободно перемещается между различными семиосферами произведения: между миром людей и миром духов, между лесом (земной стихией), воздушной стихией и водной стихией, где в конце пьесы она и остается навсегда. Однако по тому описанию, которое дано в тексте, Раутенделейн больше похожа не на сказочных эльфов, которые в большей степени являются плодом культуры Нового времени, а на альвов – духов воздушной стихии из германо-скандинавской мифологии. Их повелитель, «князь альвов» – это Фрейр (др.-исл. Freyr), который обитает вместе с ними в Альвхейме (букв.: ‘жилище альвов’, др.-исл. Alfheimr). Интересным представляется имя Раутенделейн (Rautendelein). В нем присутствует уменьшительный суффикс -lein, с помощью которого передается обозначение существ небольшого размера, а также юного, небольшого, возраста. Следует сделать вывод о том, что альвы – существа, родом из которых Раутенделейн, – являются юными по возрасту созданиями небольшого роста, что вполне согласуется со средневековым представлением о феях и других стихийных духах (но не с представлением о них, бытовавшем в традиционной культуре!). Само имя Rautendelein состоит же из нескольких компонентов. Первый компонент raut- восходит к и.-евр. основе *reu-/*ru-, которая обладала ономатопейическим значением (‘шептать, бормотать’7). Сам корень *reud-, являющийся расширением данного индоевропейского корня, широко представлен в германских языках: двн. riozan ‘кричать, плакать’, rōz ‘плач’, да. rēotan ‘кричать, плакать’, др.-исл. rauta ‘рычать, лаять’ (здесь идет перегласовка по аблауту, как отмечает Ю. Покорный8; данное слово также можно отнести к ономатопейическим). Вероятнее всего, к данному основному смысловому корню имени присоединяется формант -ende- со значением действия, протекающего в настоящем времени. Таким образом, само значение данного имени представляется как ‘что-то шепчущее (или бормочущее, или кричащее) небольшое существо’. Шептание в германской культуре всегда связывалось с магическими действиями, а голос в индоевропейской культуре связывался со сферой магии, волшебства. Например, глагол raunen ‘таинственно шептать что-либо’ соотносится с лексемой runa. Известно, что руны в германской культуре однозначно связывались со сферой сакрального. Рунические заклинания обычно либо тихо произносились, либо говорились нараспев. Таким образом, 7 Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. 8 Ibid.                                                              го, что подтверждают действия самого персонажа в произведении. Сама лексема alfr восходит к индоевропейскому корню *albho-, который, в свою очередь, восходит к корню *hele-bho- ‘белый’9. Таким образом, внутренняя форма лексемы alfr значит ‘белое, светлое существо’. Я. де Фрис также подтверждает эту этимологию, возводя данную лексему к индоевропейскому корню *albh- со значением ‘быть белым, быть блестящим’ [De Vries, 1977, S. 5–6]. Он интерпретирует исходное значение данного слова как ‘белое как туман (или состоящее из тумана) существо’ (‘weisse Nebelgestalt’, как говорится в словарной статье Я. де Фриса об этой лексеме) [Ibid.]. В данном случае также актуализируется связь носителей номинации (духов-альвов) с небесной сферой, сферой воздушной стихии. Это находит подтверждение и в тексте «Потонувшего колокола», где говорится о том, что Раутенделейн – воздушный стихийный дух. Кроме того, образ Раутенделейн сопоставляется в тексте с богиней Фрейей (др.-исл. Freya), которая является покровительницей и предводительницей стихийных духов: Смотри, не хороша ли я, как Фрея?; И я перед тобой мелькну, как Фрея, с своим прекрасным, радостным лицом! (Hauptmann, 2016, S. 3). Я. де Фрис также упоминает о том, что заслуживает внимание сопоставление лексемы alfr с др.-инд. ṛbhu- со значением ‘творец, художник’ либо ‘искусный, умелый, ловкий’ в качестве апеллятива-прилагательного [De Vries, 1977, S. 6]. Творчество для сознания древнего язычника представлялось сакральным актом, актом создания нового мира, нового элемента мироздания. Считалось, что в процессе создания чего-то нового человеку помогают боги и духи. Таким образом, данная корреляция между лексемами представляется достаточно примечательной, поскольку отражает ряд особенностей древнего сознания. Обозначение образа Раутенделейн в тексте пьесы как богини Фрейи является очень интересным примером сопоставления и трансфера образа из дохристианской мифологии. Следует более подробно остановиться на семантике данного образа. Само имя Фрейи восходит к праиндоевропейскому корню *prowo-, который имеет спектр различных значений, среди них – ‘первый’, ‘главный’, ‘впереди стоящий’10. Данный корень реализуется и в других германских языках, ср., например: гот. frauja ‘господин’, двн. frouwa ‘госпожа’, ‘хозяйка’, дс. frea ‘господин’11. Таким образом, внутренней формой имени Freya первоначально было ‘первая (из богинь)’, ‘главная’, ‘госпожа’, что вполне соответствует ее мифологической и мифопоэтической функциям. В древнеисландском языке лексема freya имела основное значение – ‘госпожа’, ‘хозяйка’12, позднее оно перешло в разряд имен собственных, теонимов. Я. де Фрис также приводит значения этой лексемы ‘госпожа’ и ‘женщина’ вообще [De Vries, 1977, S. 142]. Данная лексема имеет этимологический дублет freyr (первоначальное значение – ‘господин’)13, которое в то же время является именем собственным бога Фрейра (др.-исл. Freyr)14 – одного из верховных богов-асов германо-скандинавского пантеона, входившего в триаду верховных богов древних скандинавов. Я. де Фрис дает среди возможных значений внутренней формы данной лексемы ‘князь как божественное воплощение’ (ср. с частым эддическим эпитетом Фрейра – ‘князь альвов’) и ‘носитель жизненной силы’ [De Vries, 1977, S. 142]. В процессе трансферизации 9 Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. 10 Ibid. 11 Cleasby R. Icelandic-English Dictionary. URL: http://norse.ulver.com/dct/cleasby/ index.html; Zoega G. T. A Concise Dictionary of Old Icelandic. URL: http://norse.ulver.com/ dct/zoega/ index.html 12 Ibid. 13 Ibid. 14 Ibid.                                                              ется. В архаической культуре уже на этимологическом уровне подчеркивается ее значимость как верховной богини. В произведении Г. Гауптмана актуализируются уже другие признаки: на первый план выступает именно внешняя красота богини, что для архаической культуры является малосущественным. Таким образом, в данном случае снова наблюдается семиотическое ослабление признака. К основным признакам и свойствам лингвокультурной константы «женщина» и основным ее реализациям в архаической культуре могут быть отнесены следующие: 1. Божество, верховное божество (подчеркивается уже на уровне внутренней формы германских лексем, подобных freya, frua, которая восходит к и.-евр. корню *prowo-). 2. Светлое, белое сверхъестественное существо, обозначаемое лексемой alfr (восходит к и.-евр. корню *albho-), которое было, вероятно, связано с небесной сферой. 3. Существо, связанное со сферой магического, сакрального (имя Rautendelein восходит, вероятно, к корню, представленному в глаголе raunen, обозначающему таинственное шептание, шептание заклинаний). 4. Пророчица, провидица (что подчеркивается в этимологии лексемы völva, букв.: ‘видящая (будущее)’, лексема восходит к и.-евр. корню *u̯ el- ‘видеть’15)16, персонаж, стоящий на границе двух миров. Перечислим эти же признаки и конкретные реализации для лингвокультурной константы «женщина», которая представлена в пьесе Г. Гауптмана как в произведении, которое можно отнести к так называемому мистическому натурализму17: 1. Сверхъестественное существо (на это есть прямое указание в начале текста пьесы), имеющее молодой, красивый облик. 2. Стихийный (воздушный) дух, который обозначался ранее лексемой alfr. 3. Лиминальный персонаж (Wittichen), который наделен магией. Примечательно, что имя этого персонажа восходит к тому же корню, что и имя верховного бога германцев Wotan/Oðinn. Следующие признаки указывают на трансформацию и изменение признаков данной лингвокультурной константы в процессе трансферизации: 1. Признак «сверхъестественное существо» устойчиво фиксируется как в архаической лингвокультуре, так и в лингвокультуре Нового времени (альвы (alfr) – сверхъестественные существа, Rautendelein – также «существо из рода альвов»). У данного персонажа также сохраняется архаическая связь с небесной сферой, как и у его прообраза в архаической лингвокультуре. 2. Признак «божество» нивелируется (никто из персонажей не имеет божест венного статуса, что подчеркивается, в частности, семантикой их имен). 3. Признак «существо, связанное со сферой магического/сакрального» остается актуализированным: все женские персонажи пьесы обладают теми или иными сверхъестественными способностями. 4. Признак «пророчица, провидица» ослабляется и нивелируется, соответствующие персонажи пьесы в отличие от вёльвы (völva) не наделены такими способностями. 15 Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. 16 Я. де Фрис возводит этимологию данной лексемы к корню со значением ‘жезл, палка’, интерпретируя внутреннюю форму лексемы völva как ‘носительница жезла’ [De Vries, 1977, S. 673–674]. 17 Вопрос о принадлежности произведений Г. Гауптмана к какому-то определенному литературному направлению остается спорным. В работе [Склизкова, 2013, с. 93–95] приводятся различные взгляды на эту проблему, показывается принадлежность писателя к особому течению натурализма – так называемому мистическому натурализму.                                                              константы «женщина» в мифологических произведениях архаической лингвокультуры и в пьесе-сказке Г. Гауптмана, созданной в период Нового времени в рамках германо-немецкой лингвокультурной традиции «мистического натурализма», можно отметить следующие особенности трансфера данной константы: 1. Ряд семантических признаков сохраняется в неизменности: это признаки «сверхъестественное существо» и «существо, связанное со сферой магии». 2. Ряд семантических признаков ослабляется и уходит (например, признак «божество»). 3. Ряд семантических признаков в процессе трансфера претерпевает трансформацию: например, признак «пророчица/провидица», актуализируемый в семантике лексемы völva, в лингвокультуре Нового времени трансформируется в признак «существо, владеющее магией» (но которое при этом не может видеть будущее). Теперь нужно рассмотреть основные признаки лингвокультурной константы «мужчина» в архаической древнегерманской лингвокультуре как она выражается в эддических мифологических текстах: 1. Мужские персонажи в данной культуре однозначно представлены как сверхъестественные существа – боги и полубоги (ср. с вышеприведенным анализом образа божественного кузнеца Вёлунда). 2. Они обладают сверхъестественными способностями, наделены силой и властью, в том числе и магической (в частности, кузнец является носителем сверхъестественных способностей в традиционной культуре). В тексте «Потонувшего колокола», созданном в рамках германо-немецкой лингвокультурной традиции и репрезентирующем литературное направление «мистического натурализма» (о чем уже говорилось выше), данная лингвокультурная константа претерпевает трансформацию. Мастер Гейнрих не является сверхъестественным существом по происхождению, он человек, наделенный, однако, некоторыми сверхъестественными способностями (например, умеет общаться с духами). Таким образом, становится ясным, что один из признаков – сверхъестественное/божественное происхождение – ослабляется и полностью исчезает, но признак наличия сверхъестественных способностей и умений, типичный для традиционной культуры, остается. Исходя из проанализированного материала, можно заметить, что в процессе трансфера происходит изменение как формы (внешний план выражения лексемы), так и семантики образа персонажа, подвергающегося трансферу, а также изменяется и функциональная нагрузка данного образа (ср. статус женского персонажа в произведении Г. Гауптмана и женских божеств в древнегерманской мифологии). Следовательно, процесс трансфера в данном случае является как трансфером знака, так и трансфером информации, по классификации В. З. Демьянкова [Демьянков, 2016, с. 61], поскольку происходит как изменение формального выражения образа, так и его функционального значения. Таким образом, в процессе трансфера из архаической лингвокультуры в лингвокультуру нового типа (или иначе, из «холодной» в «горячую» лингвокультуру) женский образ претерпевал вышеописанные изменения, однако сохранялась преемственность в семантике данного образа с культурой-донором. Совокупность данных лингвокультурных констант является, используя выражение Й. Л. Вайсгербера [2009, с. 77], «культурным достоянием» этноса (Kulturgut). Это можно объяснить некоторыми причинами историко-литературного и культурологического характера, однако, такое объяснение выходит за рамки данной работы. Тем не менее небезынтересным является тот факт, что проанализированные выше изменения женского образа частично подтверждают постулат Д. Эверетта о взаимном влиянии языка на культуру и культуры на язык [Эверетт, 2016, с. 258] (см. также турной и общественной жизни германских народов, в том числе процессы трансфера/заимствования каких-либо культурных и социальных феноменов, несомненно оставляли следы и в их языках. Основные изменения же семантики данной образности в процессе трансфера можно объяснить также изменениями в мышлении и сознании человека Нового времени (в случае данного анализа – авторатворца литературного произведения, а именно Г. Гауптмана). Так, например, сакрально-мифологический компонент лингвокультуры (вера в различных языческих божеств, в силу магии) перестал быть центральным для сознания человека Нового времени18. Таким образом, изменение семантики рассматриваемых лингвокультурных констант в процессе трансферизации позволяет понять особенности и механизмы самого процесса трансфера, позволяет увидеть, какие элементы семантики анализируемых констант являлись актуальными для носителей архаической лингвокультуры, а какие – для автора-творца, носителя одной из лингвокультур Нового времени (на примере творческой рецепции языковым сознанием Г. Гауптмана элементов эддической мифологии в анализируемом произведении). Также вышеописанный способ «признакового» семиологического анализа трансфера лингвокультурных констант может быть использован для построения схемы данного процесса и, в конечном итоге, для его последующего лингвистического моделирования.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.112.22+811.113.1 DOI 10.17223/18137083/64/25 А. Г. Фомин, С. С. Калинин Кемеровский государственный университет Лингвокультурный трансфер мифологической образности на примере пьесы-сказки Г. Гауптмана «Потонувший колокол» («Die versunkene Glocke») Показывается процесс трансферизации элементов мифологической образности на примере пьесы-сказки Г. Гауптмана «Потонувший колокол» («Die versunkene Glocke»). Показывается способ трансфера в данное произведение образов мифологии древних германцев, пути их превращения в лингвокультурные константы в германо-немецкой культуре Нового времени. Сравниваются семиотические признаки данных констант в традиционной древнегерманской лингвокультуре и лингвокультуре Нового времени. На основании этого сравнения выявляются три пути трансформации данных признаков в процессе трансфера: семиотическое ослабление признаков, актуализация признаков в новом качестве, нахождение признаков в неизменном (стационарном) состоянии. Делается попытка объяснения этого процесса изменения признаков мифологических лингвокультурных констант в процессе трансфера образности.

лингвокултурологическиы подход к преподавания русского языка в финляндском университете. Ключевые слова: лингвокультурология, культурно-языковая компетенция, межкультурная коммуникация, культурема, монолингвы, билингвы. Введение. Финляндия и Россия – страны-соседи. В многонациональной и поликультурной Финляндии русский язык имеет особое значение. По распространенности в стране русский язык занимает третье место после официальных финского и шведского, таким образом, он лидирует среди негосударственных языков. По данным Статистического центра [24], в настоящий момент в Финляндии русский язык является родным для более чем 85 500 человек, что составляет практически 1,5 % населения. Этот показатель вырос почти в четыре раза за последние двадцать лет. Кроме того, по информации, предоставленной Посольством Российской Федерации в Финляндии, в стране насчитывается более 100 000 человек (включая переселенцев из России), владеющих в той или иной степени русским языком [17]. Таким образом, по численности населения русскоязычное меньшинство уже занимает второе место после шведоязычного (292 000 человек). Многие русскоязычные жители Финляндии являются одновременно и двуязычными людьми, т. е. билингвами с языковой парой русский – финский. Сегодня двуязычие широко исследуется во многих странах, ученых интересуют разные аспекты этого явления, например детский билингвизм и связанное с ним становление и взаимодействие языковых систем; взрослый билингвизм, его разновидности; изменение языковой компетенции человека со временем и в зависимости от окружения; проявления билингвизма на разных уровнях языковой системы; индивидуальные различия и общие черты билингвов и многие другие связанные с данной тематикой вопросы. Язык двуязычных людей (в данном случае будем говорить о русском языке) часто описывается в виде своеобразной реорганизованной системы, имеющей, с одной стороны, черты исконного русского языка, с другой стороны, новые качества, вызванные иноязычным окружением [2; 14; 15; 23]. Исследователи русского языка за рубе © Ненонен О. В., 2021 © VyatSU, 2021 ISSN: 2541–7606 Pedagogical sciences жом отмечают явное разделение языков по сферам влияния: язык окружения используется в одних ситуациях, родной (русский) – в других [13; 14]. По мнению А. Мустайоки, русский язык проживающих за рубежом билингвов – это особая разновидность русского языка – «язык нерусских, свободно говорящих по-русски (near-nativespeakers)», отличающаяся от стандартного русского языка по выразительности и нюансированности речи [10]. Особое внимание в исследованиях уделяется носителям так называемого эритажного/херитажного [4], или «унаследованного», [22] языка, т. е. языка семьи, отличного от языка окружения. Отмечается, что эритажный язык является «функционально ограниченным» вариантом языка [16], существует преимущественно в устной форме, имеет ограниченные коммуникативно-прагматические возможности, грамматические и лексическо-семантические особенности, стилистически невариативен. Носители унаследованного языка, безусловно, имеют разную языковую биографию, что объясняет индивидуальные различия и множество траекторий языкового и речевого развития. Среди эритажных говорящих встречаются и представители сбалансированного билингвизма, способные с одинаковым успехом осуществлять на своих языках разные виды речевой деятельности, как письменной, так и устной. Тем не менее случаи сбалансированного билингвизма редки. На фоне описанной языковой ситуации преподавание русского языка в стране не теряет актуальности. В Финляндии имеются возможности изучать русский язык на всех стадиях образования, начиная с дошкольной. В стране работают русскоязычные и двуязычные детские сады, а также несколько школ, в которых преподавание ведется на финском и на русском языках. В средней школе русский можно изучать не только в качестве иностранного, но и в качестве родного («домашнего») языка. Возможности для изучения русского языка по программе высшего образования имеются в пяти финских университетах. Университет Хельсинки предлагает студентам две учебные программы: «русский язык как родной» и «русский язык как иностранный». В качестве иностранного русский язык преподается в университетах Тампере, Ювяскуля, университете Восточной Финляндии и шведоязычном университете «Обу Академи» г. Турку. В Финляндии есть и другие возможности изучать русский язык, например в центрах повышения квалификации в различных вузах, на курсах переводчиков и т. п. Поскольку русский язык преподается в Финляндии как иностранный (РКИ) и как родной, в университеты на отделения русского языка и культуры (или русского языка и литературы) могут поступать абитуриенты с родным финским, родным русским или билингвы. В университет Тампере на отделение русского языка, культуры и переводоведения ежегодно поступают представители этих трех групп, в результате чего курсы являются крайне гетерогенными по составу. Перед преподавателями встают сложные задачи обучения разнородных групп студентов с разной языковой и культурной компетенцией, от начального этапа (три курса русского языка как иностранного в гимназии, базовый уровень) до высшего уровня (родной язык). Для осуществления успешной межкультурной коммуникации и достижения учебных целей важна кросс-культурная восприимчивость преподавателя и умение преподавать культуру, гибкость, хорошее владение не только русским, но и финским языком. Изучение культуры помогает студентам лучше познавать особенности носителей русского языка как родного, разрушать коммуникативные барьеры, устранять коммуникативные неудачи, воспитывает толерантность в отношении к поведению представителей другой культуры. Теоретические основы. Нам представляется, что к обучению указанных групп студентов стоит подходить с точки зрения лингвокультурологии. Эта междисциплинарная наука возникла в конце ХХ в. на стыке лингвистики и культурологии, ее нередко описывают как часть этнолингвистики, посвященную отражению культуры в языке и дискурсе, изучающую национальную картину мира, языковое сознание [8; 9; 18]. По определению Е. И. Зиновьевой и Е. Е. Юркова, лингвокультурология – это наука, которая исследует «различные способы представления о мире носителей того или иного языка через изучение языковых единиц разных уровней, речевой деятельности, речевого поведения, дискурса, что должно позволить дать такое описание этих объектов, которое во всей полноте раскрывало бы значение анализируемых единиц, его оттенки, коннотации и ассоциации, отражающие сознание носителей языка» [6, с. 13]. При этом объектом лингвокультурологии является, с одной стороны, язык как отражение в нем культуры, с другой стороны, культура, рассматриваемая через призму языка. Предмет лингвокультурологии определяется как описание средств взаимодействия языка и культуры [там же]. В научном мире не прекращаются дискуссии о месте лингвокультуроло © ВятГУ, 2021 ISSN: 2541–7606 Педагогические науки гии в ряду смежных гуманитарных дисциплин, таких как лингвострановедение, межкультурная коммуникация, когнитивная лингвистика, этнолингвистика, лингвистическая антропология. Для нашего исследования особенно интересен вопрос о соотношении лингвострановедения и лингвокультурологии. По мнению Е. М. Верещагина и В. Г. Костомарова, эти термины обозначают одну и ту же область знания [3, c. 37]. Е. И Зиновьева и Е. Е. Юрков, в свою очередь, предлагают развести эти понятия, отведя лингвокультурологии роль теоретического описания взаимодействия языка и культуры, в то время как лингвострановедение рассматривается как лингвометодическая дисциплина [6, с. 24]. Нам представляется целесообразным понимание В. А. Масловой, которая считает, что лингвострановедение является составной частью лингвокультурологии. В ее интерпретации эти две области знания отличаются тем, что лингвострановедение изучает собственно национальные реалии, нашедшие отражение в языке (например, безэквивалентные языковые единицы), названия специфических для данной культуры явлений. Объектом лингвокультурологии является не только собственно национальная культурная информация, но и информация общечеловеческая, например из Библии, т. е. универсалии, присущие разным культурам [9, с. 12]. Тема настоящего исследования относится к интеркультурной педагогике и преподаванию языков в многокультурной среде. В занятиях по русскому языку участвует множество студентов с разным уровнем лингвокультурной компетенции, среди которых особое место занимают группы с низким уровнем знания русской культуры, что провоцирует формирование и поддержание негативных этнических стереотипов и ярлыков. В связи с этим оправданно проведение мониторинга лингвокультурной компетенции студентов и изучение возможностей развития этой компетенции. Цель данного исследования – анализ предпосылок и средств, необходимых для построения успешной межкультурной коммуникации в гетерогенной аудитории и развития культурно-языковой компетенции студентов. В статье представлены разные приемы преподавания языка и культуры студентам университета Тампере, в частности некоторые методические приемы из области лингвострановедения, связанные с лингвокультурологией, сопоставлением языков и культур. Целью статьи является представление и объяснение выбранных видов работы со студентами с точки зрения лингвокультурологии – рассмотрение того, как можно организовать обучение языку с учетом его культурной обусловленности. В соответствии с целью были поставлены следующие задачи: – выяснить заинтересованность студентов в русском языке и русской культуре; – исследовать их этностереотипические представления, свидетельствующие о принад лежности к финской или русской культуре; – сделать обзор лингвокультурологических педагогических приемов, используемых на занятиях по русскому языку в финляндском университете; – определить пригодность или непригодность использования рассматриваемых приемов для преподавания отдельных дисциплин и их направленность на разные группы студентов; – рассмотреть, улавливаются ли студентами «культурные смыслы» языковых единиц. Данная работа затрагивает такие вопросы лингвокультурологии, как культурно-языковая компетенция, национально-специфические языковые единицы, в этом состоит ее теоретическая значимость. Практическая значимость статьи состоит в том, что в ней рассматриваются методические вопросы преподавания русского языка в смешанных группах (одновременное преподавание языка как родного и как иностранного), в работе представлены приемы преподавания русского языка и культуры за пределами России, поэтому статья может быть полезной преподавателям, студентам и аспирантам, интересующимся данной проблематикой. Данное исследование является актуальным не только в одной стране, оно помогает внести вклад в разработку новых методов преподавания русского языка за рубежом. Использование лингвокультурологического подхода позволяет расширять культурный и языковой диапазон студентов, вызывает интерес к явлениям языка и культуры. Методы. Использованный в работе метод теоретического исследования относится к сопоставительной лингвокультурологии. В широком смысле он позволяет рассматривать русский менталитет, русский язык и культуру с позиций носителя финского языка. Метод активно используется в работах, сопоставляющих русскую и финскую картину мира, например в исследованиях А. Мустайоки и Е. Ю. Протасовой [12; 14; 20; 21]. Сопоставлению коммуникативного поведения и языкового сознания русских и финнов посвящена серия сборников «Коммуникативное поведение. Русское и финское коммуникативное поведение» под редак © VyatSU, 2021 ISSN: 2541–7606 Pedagogical sciences цией И. А. Стернина, сборники вышли в 2000, 2001, 2002, 2004, 2006, 2007 годах [7]. С целью решения поставленных задач мы будем использовать также эмпирические методы анализа собственного педагогического опыта, речь идет о критическом осмыслении применяемых педагогических методик. В выборку включаются следующие методы: описание, наблюдение, беседа, интервью, опрос, тестирование, изучение продуктов деятельности студентов. Данные методы находятся в отношениях взаимодополнительности и в совокупности помогают выработать комплексный подход к оценке педагогического процесса, позволяют обнаружить присутствующую в нем проблематику. Результаты. Работающему в гетерогенных группах педагогу важно знать уровень культурно-языковой компетенции отдельных студентов, их способность чувствовать языковые и культурные явления, заинтересованность в предмете, готовность осознанно относиться к языку и культуре. В пределах учебной программы после предварительного опроса и наблюдения удается осуществить дифференциацию обучаемых по группам. Такая работа становится возможна на курсах разговорной практики. На одном из таких курсов студентам был предложен опросник, включавший ряд вопросов о русском языке и культуре в Финляндии. Ставилась задача выявить отношение к предъявленным темам. Информантам были предложены следующие вопросы: 1) Где можно увидеть и услышать русский язык в Финляндии? 2) Ощущается ли в стране потребность в русском языке? 3) Советуете ли вы другим изучать русский язык? Обоснуйте свой ответ. 4) Какие стереотипы связаны с русским языком в Финляндии? 5) Какие стереотипы связаны с русской культурой в Финляндии? Эти вопросы оказались релевантными для выяснения заинтересованности студентов в предмете, исследования их отношения к стереотипам в сравниваемых культурах. В опросе участвовали 20 студентов, из которых 11 финнов (MLF – Monolingual Finns), 8 носителей унаследованного русского языка: симультанные и сукцессивные (5 симультанных BL/sim – Bilingual, simultaneous и 3 сукцессивных BL/suc – Bilingual, successive) и один русский монолингв (MLR – Monolingual Russian) (см. таблицу). Участники опроса, касающегося русского языка и культуры в Финляндии Доминирующий язык русский финский финский русский финский финский финский русский финский финский финский финский финский финский русский финский финский финский финский русский + финский Возраст 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 30–40 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 20–30 30–40 20–30 30–40 20–30 30–40 BL/ML BL/suc MLF MLF BL/sim BL/sim BL/suc MLF BL/sim MLF MLF MLF BL/sim MLF BL/sim BL/suc MLF MLF MLF MLF MLR Номер 2 4 6 8 10 12 14 16 18 20 Пол муж жен жен жен жен муж жен жен жен жен муж жен жен жен жен муж жен муж жен жен Отвечая на первый вопрос (Где можно увидеть и услышать русский язык в Финляндии?), больше половины студентов (60 %) рассказали не только о том, где заметен русский язык в Финляндии, но и о том, в какой степени. Интересно, что мнения разделились: (1) 30 % студентов (назовем их «наблюдательными») ответили: «очень много; повсюду, где угодно, везде!»; (2) другие 30 % («ненаблюдательные») утверждали, что русского в их окружении «мало; довольно мало; почти нигде не заметно; меньше, чем раньше». Показательно, что в группу © ВятГУ, 2021 ISSN: 2541–7606 Педагогические науки «наблюдательных» вошли в основном увлеченные, мотивированные финноязычные студенты, в то время как группа «ненаблюдательные» состояла в основном из студентов-билингвов. Визуализация тематического контента ответов представлена при помощи облака слов (см. рисунок). Визуализация ответов на вопрос, где можно увидеть и услышать русский язык в Финляндии Как показывает облако слов, русский язык, по мнению студентов, можно встретить в Финляндии повсюду, чаще всего на нем говорят живущие в городе носители языка и туристы, язык звучит на улице, в магазинах, в музеях, по телевизору в выпусках русскоязычных новостей службы Юле (по-фински Yle), в районе Херванта (Hervanta) города Тампере, в автобусах, поездах, ресторанах и т. д. Вопрос о потребности в русском языке (Ощущается ли в стране потребность в русском языке?) не вызвал разногласий, приведем некоторые ответы студентов на этот вопрос (здесь и далее в ответах студентов орфография, пунктуация и стиль авторов сохранены): – Россия огромная соседа, и нам важно знать язык и культуру её. Особенно раньше рус ский язык влиял на лексику финского языка, и интересно узнать нашу общую прошлую! – Мы находимся рядом с Россией, это важно, что мы знаем язык соседей. – Можно думать, что «знать своего врага» невредно… :) – В некоторых садиках, школах и университетах он нужен для обучения. – Для поддержания владения языком для тех, кому он является родным. – Русский язык может пригодиться почти абсолютно везде, особенно в сфере туриз ма, для поддержания межкультурных связей и бизнеса. – Среди медицинских работников. – Русский язык нужен полицейским и предпринимателям. – В сфере обслуживания, особенно в восточной Финляндии, где много туристов. – В больших городах русский язык более нужен, потому что там живут больше русско язычных людей. – В описании продуктов и т. д. нужен людям с плохим знанием финского или английского. Во многих ответах затрагивается лингвокультурологический аспект («важно знать язык и культуру»), подчеркивается роль языка для развития бизнеса и торговли. Было отмечено, что студенты, уже имеющие профессию (например, медицинские работники, полицейский) или опыт работы в сфере обслуживания, указывали на важную роль языка именно в этой области. Отвечая на третий вопрос (Советуете ли вы другим изучать русский язык?), студенты разделились на три группы. Большинство отвечающих (группа 1) рекомендуют изучать русский, особенно подчеркивая его значение для познания культуры: (1) Советую: – Важно знать культуру и язык наших соседей. – Изучение русского языка, как любого иностранного языка, открывает двери в другую интересную культуру. © VyatSU, 2021 ISSN: 2541–7606 Pedagogical sciences – Да, потому что всегда нужно знать разные языки, чтобы можно говорить с людей. Это расширяют кругозор. – Возможность читать русских классиков на оригинальном языке. – Да, будущее за Россией. Россия большая страна и там полно возможностей. – «Русский язык» тоже выгладит хорошо на резюме в Финляндии. Большие фирмы по чти все как-то соедини с Россией. Русский язык очень уважают работодатели. Студенты из двух других групп либо не советуют изучать русский язык вообще (2), ли бо советуют, но с оговорками (3). (2) Не советую – очень сложный язык – По моему мнению, хороший уровень можно достичь на многих языках намного быстрее, чем на русском. – И ещё, не хочу, чтобы многие знали русский язык в Финляндии, хочу быть в мень шинстве. Русский язык – это моя сила по сравнению с другими. (3) Советую при условии – Если человек нуждается в этом языке в рабочей сфере, которая ему интересна. – Если он собирается много путешествовать по России. – Если он встречается или состоит в браке с русскоязычным. Просто ради интереса я бы не советовала, потому что на это уйдут годы. В ответах этих двух групп отражено широко распространенное представление о сложности русского языка. Интересны мысли нескольких студентов о том, что знание русского языка – это особое качество, делающее человека сильным, успешным и конкурентоспособным работником, для этих молодых людей русский язык уже стал существенным признаком их лингвокультурной идентичности. Последние предложенные студентам вопросы связаны со стереотипами. Стереотипы имеют два важных свойства: являются культурно детерминированными и имеют обобщающий характер, вследствие чего они позволяют экономить усилия, в том числе языковые средства. В лингвокультурологии стереотип относится к содержательной стороне языка и культуры и понимается как некий ментальный образ, который коррелирует с «наивной картиной мира». Языковой стереотип является выражением языковой картины мира. По мнению В. А. Масловой, языковой стереотип – это не только суждение об определенном объекте картины мира, но и любое устойчивое выражение, клише, состоящее из нескольких слов, типа лицо кавказской национальности, новый русский. Использование таких стереотипов упрощает общение за счет экономии сил участников коммуникации. [9, с. 109]. Вопросы о стереотипах были нацелены на то, чтобы выяснить представления студентов об этнокультурных стереотипах и сравнить эти представления по группам, в частности, проверить, есть ли различия между группой финнов и группой билингвов. На вопрос о том, какие стереотипы связаны с русским языком в Финляндии, все студенты ответили примерно одинаково, основное внимание было уделено негативным стереотипам; тем не менее были названы и позитивные стереотипы: Негативные стереотипы – С русском языком связаны какие-то глупые стереотипы о политике, коммунизме, войне и т. д. – Пожилые люди могут думать, что русский язык, так сказать, язык врагов и полити чески окрашенный. – Слишком трудный язык, его невозможно выучить, буквы непонятные, слишком много разных звуков «с» и много мягких согласных, 7 букв «с» (буквами «с» в Финляндии называют русские шипящие и свистящие ж, ш, щ, з, с, ч, ц; для сравнения – в финском языке если лишь согласный звук s, изредка в заимствованных словах употребляется š, напоминающий русский согласный ш. – Прим. автора). – Звучит агрессивно, «злой» язык, очень громкий, русские люди очень громкие и ругаться часто. – В русском языке очень много используется мат. – Если кто-то говорит по-русски он не может знать финского языка или говорит с сильным акцентом. Позитивные стереотипы – Некоторые считают русский язык привлекательным, интересным, забавным. – Он финнам такой «деловой» язык. © ВятГУ, 2021 ISSN: 2541–7606 Педагогические науки Одинаковые стереотипные представления о русском языке, наличие базового стереотипного ядра знаний свидетельствуют о принадлежности участников опроса к одной общей финской культуре. Этот вывод подтверждается ответами студентов на последний вопрос: какие стереотипы связаны с русской культурой в Финляндии? В ответах были названы примерно одинаковые стереотипы, в первую очередь негативные, на фоне которых доля позитивных стереотипов невелика. Негативные стереотипы – Стереотипы связаны с политикой России, СССР, историей и войной. «Все россияне любят Путина». – У более старшего поколения Россия связана с вражеской страной, которая может напасть в любой момент. В общем, в разных финских кругах, ассоциации и стереотипы разные. – В России всё плохо. Некоторые считают Россию небезопасной страной. – Ничего не работает. Бедность, преступность, коррупция. – Отсталость. По описанию некоторых, Россия до сих пор еще живет в 90-х годах. Время остановилась после того, когда Советский Союз развалился. – В России всегда холодно. В России очень грязно. – Политика нечестная, дороги плохие. – На машинах ездить никто не умеет, постоянно происходят аварии. – Надменность. Россияне (клиенты) смотрят на финнов сверху вниз. – Меха и шубы (в Финляндии у меха дурная слава, защитники прав животных выступа ют против производителей пушнины. – Прим. автора). – Русские женщины всегда ходят на каблуках (для финских женщин важнее комфорт и функциональность. – Прим. автора). – Русские женщины неприветливые. – Злые люди, особенно мужчины. – Россия это водка и огурцы. Люди много пьют. Все пьют водку 24/7. – Медведи ходят по улице. Позитивные стереотипы – Качественная высокая культура, богатая культурная жизнь. – Русское гостеприимство, приятные люди, у россиян есть много праздников. – Самые красивые женщины живут в России. – Самовар вызывает у финнов умиление. Стереотипы о загадочности России – Вообще жизнь там финнам непонятна. – По-моему, к России в Финляндии относятся как к чему-то мифическому, как к совсем другому миру. Итак, как показывают ответы на последний вопрос, прежде всего упоминаются негативные стереотипы, подчеркиваются такие качества, как воинственность, агрессивность, злость, неприветливость, надменность; также говорится об отсталости в развитии и слабой инфраструктуре; о преступности, пьянстве, незащищенности. Среди позитивных стереотипов – высокая культура, богатая культурная жизнь; приветливость и гостеприимство, умение наслаждаться жизнью, праздновать, умение ценить красоту. С Россией и русскими связан этнокультурный стереотип загадочности, непостижимости: «в России все по-другому, ее трудно понять». Названные стереотипы характеризуют участников опроса прежде всего как представителей своей, финской, культуры, для них стереотипы – это точка опоры личности в диалоге двух культур. Студенты продемонстрировали способность сохранять некоторые доминантные составляющие финской культуры, чувство принадлежности к группе «своих». Это то общее качество, которое мы отметили у финских монолингвов и у большинства финско-русских билингвов. Подобные опросы студентов в сочетании с методами наблюдения служат мониторингом, обнаруживающим уровень культурной компетенции, в том числе и ограниченные представления информантов о языке и культуре. Завершив рассмотрение результатов опроса, сделаем краткий обзор других используемых в преподавании приемов из области лингвострановедения, имеющих прямое отношение к сопоставлению языков и культур. Лингвокультурологический подход предполагает не только теоретическое осмысление, но и эмпирические исследования рассматриваемых явлений. В качестве единицы описания таких исследований мы выбираем культурему. По определению В. Г. Гака, культурема – это © VyatSU, 2021 ISSN: 2541–7606 Pedagogical sciences «определенный знак культуры, имеющий в том числе языковое выражение, при этом в культуремах, имеющих языковое выражение, языковой знак является обозначающим, а реалия – обозначаемым (под реалиями в данном случае понимается все относящееся к культуре: предметы, функции, обычаи, факты поведения и т. п.)» [5, с. 142]. Формой существования культурем могут быть вербальная и невербальная субстанции. В невербальной форме культурема представлена в предметах искусства (картины, памятники, архитектурные сооружения) и в предметах быта (сувениры, игрушки, открытки, поделки), а в речевой практике – в поведенческих формах речевой коммуникации. В вербальной форме культурема может выступать в виде устного или письменного текста, элемента речи (фраза, слово, прагматическое клише, этикетная формула, форма обращения, восклицания, эвфемизм и т. д.) или элемента языка (фразеологизм, словосочетание, слово, значение слова, форма слова) [1, с. 142]. Невербальные формы культурем широко используются нами на занятиях в университете. Например, на курсах разговорной практики студенты знакомятся с предметами искусства и быта, с другими значимыми для россиян символами, которые часто незнакомы иностранцам (например, Волга – не просто река, береза – не просто дерево). Эффективным видом педагогической работы являются доклады, темы которых студенты выбирают самостоятельно, выбранная тема должна относиться к стране, ее жителям, культуре. Приведем примеры тем презентаций, сделанных студентами в 2019–2021 годах: Самовар, Катюша, Баба-яга, Русская баня, Сибирь, Кавказ, Волга, Санкт-Петербург, Выборг, Творчество Ильи Репина, Династия Романовых, Русский балет, Советские пропагандистские плакаты, Московское метро, Этнокультурные стереотипы, Русский характер, Суеверия, Русские народные праздники, Русское чаепитие, Мода в СССР. На занятиях также регулярно проводятся лингвострановедческие мини-проекты, такие как «Путешествуем по России», «Народности России», «Великие русские», «Картины знаменитых русских художников», «Нечистая сила в русских народных сказках», «Русский рок». Вошло в традицию празднование русского Нового года с Дедом Морозом и Снегурочкой, а также Международного женского дня 8 Марта. Нам представляется, что подборка и разработка лингвострановедческих тем на разговорной и письменной практике, использование в процессе преподавания невербальных культурем помогают скорректировать или уточнить стереотипы, расширить представления финноязычных и двуязычных студентов о русской культуре. Вербальные формы культурем естественным образом включены в программу всех курсов. Так, например, обучение этикетным формулам, формам обращения происходит повсеместно. На курсах фонетики используются тщательно отобранные тексты (стихи, потешки, скороговорки, другие элементы фольклора, басни, диалоги, анекдоты, песни, прозаические тексты), в которых отражается определенный блок русской национальной культуры. Многие из этих текстов являются сложными для понимания не только в группе финнов, но и в группе студентов-билингвов, поэтому перед преподавателем встают непростые вопросы: стоит ли использовать эффективный с точки зрения фонетики, но сложный для понимания текст? Надо ли подробно разбирать значение каждого слова? Стоит ли рассказывать (и одновременно объяснять) студентам анекдоты? По нашим наблюдениям, анекдоты – это одна из самых сложных для восприятия культурем, не каждая студенческая группа к ним подготовлена. Вербальные формы культурем играют важную роль также на курсах морфологии и синтаксиса. Использование большого количества «культуроносных», лингвокультурологических единиц в качестве примеров, иллюстрирующих грамматические явления русского языка, позволяет сделать процесс обучения интересным, наполняет его новым глубоким содержанием. Целесообразно иногда отвлекаться от основной темы, чтобы объяснить содержание безэквивалентной единицы языка или фразеологизма. Эффективным видом работы является использование в качестве примеров пословиц и поговорок, а также поиск их соответствий в финском языке. В этом поиске участвуют все студенты: и монолингвы, и билингвы, обмениваясь друг с другом и с преподавателем культурно-языковой информацией. При этом в качестве помощников преподавателя активно выступают русские монолингвы, объясняя скрытый смысл и культурную коннотацию языкового материала, в то время как финские монолингвы умеют хорошо подбирать финские соответствия пословиц и поговорок. Это один из примеров успешной межкультурной коммуникации на занятии по русскому языку в университете. Обсуждение. В данной работе мы рассмотрели некоторые приемы преподавания русского языка в финляндском университете. Были представлены виды работы, связанные с лингвокультурологией и нацеленные на сопоставление языков и культур. Переходя к обсуждению результатов исследования, отметим: © ВятГУ, 2021 ISSN: 2541–7606 Педагогические науки – в целом в ходе преподавания русского языка на разных курсах целесообразно широко и разносторонне представлять культурную информацию, заключенную в языковых единицах, т. е. использовать лингвокультурологические единицы, культуремы; – выбор культурем определяется содержанием курса и культурно-языковой компетен цией студентов; – чтобы рассмотреть способность студентов улавливать «культурные смыслы» языковых единиц, оценить их культурно-языковую компетенцию, можно проводить специально созданные для этой цели опросы, а также наблюдать за развитием знаний в течение всего курса; – эффективными видами работы являются самостоятельно подготовленные студентами презентации, нацеленные на изучение культурем, тематические мини-проекты, праздники; – менее удачным видом работы представляется использование анекдотов (требующих глубоких знаний культуры) и других текстов, предполагающих подробное разъяснение смысла в еще не подготовленной к этому аудитории; – результаты данного исследования и опыт педагогической практики показывают, что описанные формы работы можно успешно применять в гетерогенной аудитории со студентами, имеющими разную культурно-языковую компетенцию; – будущие исследования могут быть направлены на эксперименты с вербальными и невербальными формами культурем, предназначенные для студентов русского как иностранного и на студентов-билингвов; задача также состоит в том, чтобы продолжать исследовать лингвокультурные знания билингвов; – также интересно проводить сопоставительное изучение национально-специфических культурем. Заключение. Проведенное исследование позволило рассмотреть приемы преподавания русского языка в финляндском университете с применением лингвокультурологического подхода. Россия и Финляндия – страны-соседи, поэтому знание русского языка и русской культуры имеет в Финляндии высокую ценность. В связи с тем что в стране проживает много русскоязычных, в университет на отделение русского языка и культуры поступают финские, русские и двуязычные абитуриенты. По нашим наблюдениям, несмотря на разнородный состав групп, уровень межкультурной компетенции и восприимчивости к явлениям культуры у финнов и двуязычных может заметно не отличаться. Например, исследование стереотипов и другие наблюдения показали, что и финны, и билингвы демонстрируют прежде всего принадлежность к финской культуре и относятся к русской культуре как сторонние наблюдатели. Безусловно, нельзя исключать из поля зрения индивидуальные различия. С учетом сказанного можно утверждать, что использование лингвокультурологического подхода в обучении языку возможно и эффективно в разнородной аудитории, этот подход способствует формированию лингвокультурной компетенции у студентов и положительно влияет на осуществление межкультурной коммуникации на занятиях. Новизна исследования состоит в том, что полученные результаты дополняют и обогащают способы формирования педагогической компетентности преподавателей РКИ. Практическая значимость работы в том, что рассмотренные методы помогают улучшить культурно-языковую компетентность студентов, и в связи с этим их можно тиражировать в педагогической практике. Перспектива дальнейших исследований направлена на эксперименты с сопоставительным изучением национально-специфических культурем и использование результатов в преподавании.

Напиши аннотацию по статье

Вестник Вятского государственного университета, 2021, № 3 (141) © ВятГУ, 2021 ISSN: 2541–7606 Педагогические науки УДК 811.161+808.2 DOI: 10.25730/VSU.7606.21.034 Лингвокультурологический подход к преподаванию русского языка в финляндском университете О. В. Ненонен доктор философских наук, преподаватель, Университет Тампере. Финляндия, г. Тампере. ORCID: 0000-0003-3967-6684. E-mail: olga.nenonen@tuni.fi Аннотация. В статье рассказывается об опыте преподавания русского языка и культуры в финляндском университете. В частности, описываются методические приемы из области лингвострановедения, связанные с изучением и сопоставлением языков и культур. Автор признает важность решения проблемы обучения языку через призму культуры и необходимость более широкого охвата культурного компонента в ходе преподавания языковых дисциплин. Актуальность статьи заключается в том, что в работе обсуждаются вопросы построения интеркультурной коммуникации на гетерогенных курсах, рассматриваются способы развития культурно-языковой компетенции иностранных и двуязычных студентов, изучающих русский язык за пределами России. Таким образом, данное исследование актуально не только в одной стране, оно помогает внести вклад в разработку новых методов преподавания русского языка за рубежом. Цель исследования состоит в том, чтобы описать виды педагогической работы со студентами, применяя при этом лингвокультурологический подход, рассмотреть способы организации обучения языку с учетом его культурной составляющей. Использованные в работе теоретические методы исследования основаны на принципах сопоставительной лингвокультурологии; несмотря на это, они позволяют рассматривать русскую картину мира с позиций представителя финской культуры, носителя финского языка. Для решения поставленных задач также используются эмпирические методы анализа педагогической работы автора, критическое рассмотрение применяемых методик. Результаты исследования подтверждают целесообразность включения в обучение лингвокультурологических единиц, культурем. Автор дает конкретные примеры использования на занятиях невербальных и вербальных форм культурем. Выбор культурем определяется содержанием курса и культурно-языковой компетенцией студентов. В статье автор утверждает, что описанные формы работы целесообразно применять в гетерогенной аудитории со студентами, имеющими разную культурно-языковую компетенцию.

лингвоперсонологическиы потенциал интернет комментарий. Ключевые слова: лингвоперсонология, персонотекст, интернет-комментарий, вторич ный текст, первичный текст, метатекст, стратегии восприятия, стратегии порождения. Изучение языковых феноменов с позиций антропоцентрической лингвистики в первую очередь направлено на выявление индивидуальных и неповторимых особенностей языковой личности. Данный интерес ученых обусловил стремительное развитие нового лингвистического направления – лингвоперсонологии (лингвоперсонологическая гипотеза языковой системности Н. Д. Голева) [Голев, 2014]. Объектами изучения лингвоперсонологии становятся различные типы личностей (персоноцентрическое направление), а также разные типы текстов (текстоцентрическое направление): от образцов художественной литературы и профессиональной документации до ученических сочинений и спонтанных интернет-откликов [Прокудина, 2009; Башкова, 2015; Бец, 2016; Болотнова, 2016; Курьянович, 2016; Мельник, 2016]. Лингвоперсонологический аспект изучения текстовых параметров обусловливает возможность создания типологий личности, проявляющейся в тексте на раз Савельева Ирина Викторовна – кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Института филологии, иностранных языков и медиакоммуникаций Кемеровского государственного университета (ул. Красная, 6, корп. 6, Кемерово, 650055, Россия; saviren1973@mail.ru) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2017. № 4 © И. С. Савельева, 2017     Иванцова, 2013]. С точки зрения лингвоперсонологии текст является продуктом речемыслительной деятельности языковой личности, поэтому прежде всего необходимо отметить его характеристики как персонотекста (Н. Д. Голев, Н. В. Мельник, Н. Б. Лебедева, Л. Г. Ким и др.). Данный термин, с одной стороны, учитывает системно-структурные признаки, присущие тексту как единице языка, а с дру- гой – акцентирует внимание на неповторимых характеристиках текста как индивидуального речевого продукта. Именно эти признаки отражают вариативность языковой способности автора текста, в частности обусловленной его ментальнопсихологическими характеристиками, например способом восприятия действительности и способом ее вербального отражения [Голев, 2014]. Объектом данного исследования являются интернет-комментарии к статьям политической тематики, расположенные на сайтах российских газет «РИА Новости», «Взгляд» и популярных британских изданий «The Telegraph» и «The Independent» 1. Значительный гносеологический потенциал спонтанных онлайн-текстов обусловлен несколькими факторами. Интернет-комментарий как метатекст Данные тексты преимущественно создаются рядовыми носителями языка, которые в силу таких факторов, как анонимность и спонтанность написания, открыто, не завуалированно демонстрируют свои общественно-политические взгляды, рассуждают на разные темы, дают оценку происходящим событиям. При этом результат рассуждений приобретает форму текста о тексте, что позволяет рассматривать интернет-комментарии как метатексты. Являясь рядовыми носителями языка, авторы комментариев проявляют такую форму общественного сознания, как метаязыковое [Обыденное метаязыковое сознание, 2009, с. 192–193]. Одной из степеней проявленности метаязыкового сознания согласно классификации Н. Д. Голева является оценка, которая наиболее характерна для текстов данного формата, функционально направленных на высказывание своего мнения о прочитанном. Суть оценивания как метаязыковой деятельности можно определить как суждение субъекта о предмете, которое опирается на сравнение данного предмета с неким уже существующим эталоном. Актуализация аксиологического компонента обыденного метаязыкового сознания в интернет-текстах варьируется от полюсной оценки «хорошо» – «плохо» (черное – белое) до более комплексной, включающей выражение различного спектра чувств: восторг, сожаление, разочарование. Оценочный компонент в комментариях часто сопровождается ироничностью высказываний, намеренно искаженным языком: Ник. Ник., Многие в лагерях были. Да, Сибирь ето ничего... Но поверьте в Прибалтике тоже очень красиво 2. Объекты оцениваются как в статическом, так и в динамическом аспекте. Объектом оценки, как правило, становятся содержание новостного материала: как вопросы политики, так и политические лидеры. Например, в комментарии к статье «Forty years after Thatcher, has British politics really moved on?» автор высказывает свое отношение к Маргарет Тэтчер: Disastrous woman on so many counts. On a personal level our business survived despite her best efforts and is still going after 38 years, but I wouldn’t want to live the Thatcher years again. ‘Во многих смыслах 1 Интернет-комментарии приводятся с сохранением авторской орфографии и пунктуации. 2 РИА Новости. URL: http://ria.ru/analytics/20150617/1074774736.html#comments (дата об ращения 21.04.2016). 193                                                               усилия все разрушить и все еще живет спустя 38 лет, но я бы не хотел снова пережить времена Тэтчер’ 3. В других комментариях наблюдается оценивание качества напечатанного текста либо других откликов. Например, в одном из комментариев к статье «Исчезновение Прибалтики» мы наблюдаем оценку событий: …в последнее время от политического и военного руководства стран Балтии всё чаще слышится воинственная риторика. По крайней мере это правда смешно. А в другом комментарии оценка направлена в первую очередь на качество текста, а только после автор высказывает свое отношение к проблеме, оценивая ее в динамике: Статья конечно хорошая, спору нет. насколько верны выкладки – решать специалистам. но. не пора-ли вернуться к своим баранам, вместо того чтобы радостно потирать руки и говорить о спаде чужой экономики? если говорить о пенсионерах, то ситуация не лучше, правда я сужу по своему региону, но не думаю, что в других лучше 4. В англоязычных комментариях диапазон оценивания варьируется аналогичным образом: от оценки проблемы, заявленной в новостном материале, до выражения своего отношения к статье в целом, что видно из данного комментария к статье «Are our politicians guilty of knowtowing to Europe?»: A terrific article… although there wasn’t a word from this paper last week during Greeces confrontation with its creditors while it was being covered live most else where... ‘Потрясающая статья… хотя в ней не было ни слова о конфликте греков и их кредиторов на прошлой неделе, когда об этом почти везде писали…’ 5 Интернет-комментарий как вторичный текст Фактически являясь микротекстами-реакциями на текст-стимул, интернеткомментарии относятся к категории вторичных текстов, в полной мере демонстрируя разнообразие «форм разворачивания замысла в текст» [Седов, 2004, с. 14]. Исходные условия для их создания максимально тождественны по причине того, что источником-стимулом для их появления служит один и тот же текст, являющийся первичным. Но несмотря на данный факт, реакции читателей неповторимы, веер интерпретаций разнообразен. В данном понимании интернет-комментарий можно охарактеризовать словами Н. В. Мельник: «Текст – языковой знак, сообщающий информацию о типе речевой деятельности, результат которой опредмечивается во вторичном тексте и позволяет реконструировать языковую личность через способ реализации потенций языко-речевой материи» [Мельник, 2014, c. 138–139]. Опираясь на классификацию Н. В. Мельник степени деривации вторичных текстов, можно утверждать, что интернет-комментарий наиболее удален от исходного текста в плане повторения формы. В этом случае связь между первичным и вторичным текстами прослеживается в первую очередь на уровне повторения ключевых слов из первичного текста screaming about tax dodgers is the new witch hunting во вторичном: Governments use tax avoidance to encourage policy direction, for example tax exemptions on forestry encouraged investment in woodland. The current feed in tariff scheme for solar and wind power which gives tax free incomes 3 The Telegraph. http://www.telegraph.co.uk/news/politics/margaret-thatcher/11405460/ Forty-years-after-Thatcher-has-British-politics-really-moved-on.html (дата обращения 23.05.2016). 4 РИА Новости. http://ria.ru/analytics/20150617/1074774736.html#comments (дата обра щения 21.04.2016). 5 The Telegraph. URL: http://www.telegraph.co.uk/news/general-election-2015/11408249/ Screaming-about-tax-dodgers-is-the-new-witch-hunting.html (дата обращения 05.05.2016). 194                                                               ‘Правительство использует уход от налогов для усиления своих политических решений, например… способствует привлечению инвестиций в лесную промышленность. Последнее повышение тарифов на солнечную энергию и энергию ветра, которая дает потребителям прибыль, свободную от налогов, и щедрые государственные субсидии. Налоговые льготы владельцам предприятий’ 6. Кроме повторения ключевых слов, деривационные связи также прослеживаются на синтаксическом уровне. Например, следующие три комментария повторяют синтаксическую основу заголовка: 1. Украина – наше дитятко, и только мы можем его бить Украина – это не наше «дитятка», а наш «отрезаный ломоть». Сказочки про славянское единение народов – чушь полная (как в России не любят москвичей тому пример), по территории Окраины многие столетия ходили завоеватели и воспитался народ – трусливый, изворотливый, вороватый, трудолюбивый, но способный на предательство. Лучше иметь внятного врага, чем такого «дитятку» 7. 2. Forty years after Thatcher, has British politics really moved on? ‘Через сорок лет после Тэтчер, разве британская политика хоть немного продвинулась?’ Whether politics has moved on since Mrs T is arguable ‘Изменилось ли что-то в по литике со времен Миссис Т – спорный вопрос’. 3. Good Care is a right. Качественное обслуживание – это наше право. Talking of general care, good care is not only a right but also an obligation not only on government but also on families ‘Говоря об обслуживании в целом, это не только наше право, но также обязанность, возложенная не только на власть, но и на семью’ 8. Связь между исходным текстом и текстом-реакцией можно также наблюдать в виде комментирования цитат. Примером может служить группа комментариев к статье «Порошенко не стал обсуждать разрыв дипотношений с Россией»: Комментарий 1. Порошенко не стал обсуждать разрыв дипотношений с Россией... Эх жаль (Такое шоу с элементами клоунады испортил ))). (Текст статьи: Кроме того, украинский лидер в очередной раз отметил, что считает усиление экономического давления на Россию эффективным методом выполнения Минска-2.) Комментарий 2. «Экономическое давление» на Россию?! Даа, уж! Он льстит себе, в собственных глазах! Умник политический! Потрошенко верит в сказки, что на Россию можно оказать давление... тем более экономическое 9. Любой медиатекст прежде всего направлен на информирование читателей. Исходя из основной функции публицистики и принимая во внимание основную функцию интернет-комментария как оценочную, можно предположить, что в любом из вторичных текстов будет актуализирована содержательная составляющая исходной статьи. В этом случае комментарий должен содержать мнение адресата о прочитанном материале. Действительно, таких интернет-откликов большинство. В них эксплицируется отношение к обсуждаемому вопросу, как правило, веер оценок может быть приведен к одному знаменателю, вернее к двум, дихотомически организованным по принципу «согласен – не согласен». Данный принцип 6 The Telegraph. URL: http://www.telegraph.co.uk/news/general-election-2015/11408249/ Screaming-about-tax-dodgers-is-the-new-witch-hunting.html (дата обращения 05.05.2016). 7 Взгляд. Ру. URL: http://vz.ru/opinions/2016/3/31/802759.html (дата обращения 20.03. 2016). 8 The Telegraph. URL: http://www.telegraph.co.uk/news/health/elder/11425951/Good-care is-a-right.html (дата обращения 05.05.2016). 9 РИА Новости. URL: http://ria.ru/world/20160331/1400626051.html (дата обращения 15.04.2016). 195                                                               в политическом дискурсивном пространстве. На содержательном уровне взаимосвязь между первичным и вторичными текстами наблюдается более стабильно. В комментарии к материалу «Украина – наше дитятко» (выше мы уже цитировали данный микротекст) содержательной основой стало несогласие читателя с точкой зрения, высказанной в статье. Автор занимает позицию «чужой» через использование иронии, а также через большое количество лексем с отрицательной коннотацией: Сказочки про славянское единение народов – чушь полная (как в России не любят москвичей тому пример), по территории Окраины многие столетия ходили завоеватели и воспитался народ – трусливый, изворотливый, вороватый, трудолюбивый, но способный на предательство 10. Обсуждение содержания прочитанного сопровождается повышенной экспрессивностью как в русскоязычных, так и в англоязычных комментариях. Примером могут служить комментарии к статье «Are our politicians guilty of kowtowing to Europe?». В первом автор занимает позицию «чужой» и не одобряет политику собственного государства, но в то же время поддерживает мнение другой стороны (в данном случае греков): The idea that the government «got the best outcome» is just ridiculous----and the Greeks are about to underline that ‘Мысль о том, что правительство «получило наибольшую прибыль» нелепа – и греки хотят это подчеркнуть’. Во втором комментарии также актуализирована позиция «чужой», проявляющаяся в негативно заряженном высказывании в адрес политиков Ирландии: There’s nothing more laughable than weak, lily livered politicians, pretending to be the hard men and women of Irish politics ‘Нет ничего более достойного осмеяния, чем слабые, трусливые политики, притворяющиеся, будто они самые сильные политические лидеры и «лидерши» Ирландии’ 11. Итак, результат анализа деривационных связей между исходным текстом и парадигмой вторичных показывает, что в интернет-комментариях как вторичных текстах импульсом для текстопорождающей деятельности являются содержательно-формальные признаки исходного текста. Интернет-комментарий как результат действия текстовых стратегий Еще одним немаловажным фактором, способствующим активизации исследовательского интереса к интернет-комментариям, является вариативность данных текстов, детерминированная действием разных текстовых стратегий. В данном случае появление каждого текста-отклика – результат действия стратегий восприятия, порождения и интерпретации. Л. Г. Ким в своих исследованиях, посвященных политическим интернет-комментариям, рассматривая данные тексты с позиций лингвоперсонологического функционирования, объясняет «веер» текстов-интерпретаций результатом множественности вариантов восприятия текста языковой личностью. Автор отмечает, что рефлексивное разнообразие персонотекстов детерминировано «фактором мен- тально-психологического персонологического пространства… применяемых ею интерпретирующих стратегий и установок» и выделяет такие стратегии интерпретации, как копиальную – креативную, игровую – неигровую, семантическую – 10 Взгляд. Ру. URL: http://vz.ru/opinions/2016/3/31/802759.html (дата обращения 21.04.2016). 11 The Telegraph URL: http://www.independent.ie/opinion/columnists/dan-obrien/are-our politicians-guilty-of-kowtowing-to-europe-30992990.html (дата обращения 05.05.2016). 196                                                               [Ким, 2009, c. 30]. При холистическом способе восприятия движение происходит «сверху вниз». Элементаризм предполагает, что восприятие строится «снизу вверх» в процессе структурирования результатов отражения, относящегося к элементам воспринимаемого объекта, и смысл целого складывается из смысла составляющих его элементов [Голев, Ким, 2014]. Действие холистической и элементаристской стратегий текстовосприятия и текстопорождения внутри одного текста может иметь как симметричный, так и асимметричный характер. Так, при холистическом восприятии объектом интерпретации становится тема статьи или макротема, связанная с такими вопросами, как Россия, государство, власть, политика, война, мир и т. д. [Савельева, 2016]. Действие соответствующей стратегии наблюдается в первых строках интернет-текста: Никогда не будет наша Россия – Столпом Цивилизации, из веку Россия аграрно-промышленная страна, да провинциальная – в спокойно-степен- ном духе россиян. Были промышленники в истории, но они же и меценаты, не нынешние картавые прихватизаторы. Только вдуматься сколько вторых, третьих лиц России превратились в её откровенных врагов, а как красиво... 12 Действие элементаристской стратегии восприятия текста более регулярно демонстрируют тексты-комментарии, в которых стимулом для рефлексии служит какой-либо конкретный элемент. Следующий пример показывает нам, что импульсом для появления комментария послужило только одно высказывание из медиатекста «Россия должна наращивать зарубежные активы»: Конечно наращивать. Плюс – меньше своруют в России. Минус – арестуют для оплаты судебных исков 13. Склонность к обобщению и абстрактным высказываниям проявляется в использовании холистической стратегии и на этапе текстопорождения. Если стратегический рисунок интернет-комментария может быть представлен моделями  холистическое восприятие – холистическое порождение,  элементаристское восприятие – элементаристское порождение, то в таком случае действие стратегий имеет симметричный характер. Подтвердим сказанное примерами. В комментарии к статье «Good Care is a right» автор сначала рассуждает о заботе вообще, как о важной составляющей в жизни любого человека, затем его рефлексия затрагивает еще одну из универсальных тем, тему семьи, а в заключительной части комментатор упоминает проблему старшего поколения. Talking of general care, good care is not only a right but also an obligation not only on government but also on families. Families must see how they can best look after their elderly either at the family home or by regular and frequent visiting. I am not sure we look after our elderly as well as previous generations did ‘Говоря об обслуживании в целом, это не только наше право, но также обязанность, возложенная не только на власть, но и на семью. Семьи должны сами знать, как лучше заботиться о престарелых, либо живя одной семьей, либо регулярно навещая их. Я не уверен, что мы заботимся о стариках так же, как наши предки’ 14. В следующем комментарии реализованы элементаристские стратегии. Восприятие направлено на единичное высказывание, а при порождении текста использовано много фактов, деталей. Следовательно, продуцирование текста 12 Взгляд.ру. URL: http://vz.ru/opinions/2016/3/31/802694.html (дата обращения 14.04.2016). 13 Взгляд.ру. URL: http://vz.ru/opinions/2016/4/1/802948.html (дата обращения 14.04.2016). 14 The Independent. URL: http://www.independent.ie/opinion/columnists/dan-obrien/are-our politicians-guilty-of-kowtowing-to-europe-30992990.html (дата обращения 14.04.2016). 197                                                               дение»: Вот для того чтобы поднять свое сельское хозяйство и промышленность, нам и нужны их санкции. Они для нас не зло, а благо. Запад пока этого не догоняет, но это и хорошо. Не банковской системой единой жива Россия. Пришла пора поработать. Хватит сидеть на диванах перед компом. Итак засиделись за 25 лет. А ножки буша просто отбросы. Это едой даже трудно назвать. Ели конечно с голодухи в 90 годы. До сих пор изжога не прошла. Благодетели наши нас накормили ими досыта 15. Таким образом, как на этапе текстовосприятия, так и на этапе текстопорожде ния мы наблюдаем симметричное действие стратегий. Асимметрия стратегий на разных этапах создания интернет-комментария больше характерна для русскоязычных текстов. В следующем примере (комментарий является откликом на материал «Госдеп рассматривает введение новых санкций против России из-за Крыма») восприятие носит холистический характер (нас невозможно сбить с пути), а при порождении текста автор использует структурирование текста, оперирует большим количеством деталей. В заключительном высказывании можно наблюдать фразу, касающуюся ценовой политики. В данном случае развертывание текста происходит по нисходящей от общего к частному (путь народа – цены в магазинах), что говорит о реализации элементаристской стратегии текстопорождения: Нас невозможно сбить с пути! Нам без разницы, куда идти! Вот вы, судя по вашему изложению мыслей неглупый человек, а слова повторяете точь-вточь, как 2 товарища сверху! Кто будет поднимать аграрный сектор?! Я, вы? Во-первых, его не надо было уничтожать. Во-вторых, во всём мире сельское хозяйство получает дотации, а где мы видим такой механизм у нас? Наоборот, государство только налогами давит фермеров. Итак, дыры в бюджете затыкают за счёт самых незащищённых слоёв населения, так откуда млрд возьмутся на разработку полей, заросших бурьяном, а кое-где и лесом! Так что сказки про то, как санкции хороши оставьте себе на ночь ((( Цены в магазинах это потрясающе подтверждают! 16 Вышеперечисленные особенности интернет-комментария как продукта деятельности языковой личности демонстрируют значительный лингвоперсонологический потенциал функционирования, а также открывают перспективы дальнейшего изучения текстов данного типа как персонотекстов.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’42 DOI 10.17223/18137083/61/18 И. С. Савельева Кемеровский государственный университет Лингвоперсонологический потенциал интернет-комментария Излагаются основные направления изучения интернет-текстов, формирующих жанровое пространство интернет-комментариев. Автор показывает, какие детерминанты обусловливают вариативность онлайн-текстов, а также какие особенности характеризуют данный вид письменного общения. Интернет-комментарии рассматриваются в аспекте проявления в них персонных свойств личности, прежде всего способов восприятия и порождения. Комментарии анализируются с позиции персонотекстов, в которых проявляется рефлексия адресата на содержательные и формальные параметры текста-стимула. Автор делает попытку более комплексно описать интернет-комментарий в лингвоперсонологическом аспекте.

лингвопрагматическаыа характеристика диалогичности в частной переписке и в гроте. Ключевые слова: диалогизированный монолог, диалогическая функция реплик, эпистолярный дискурс, реплицирование, инициирующая реплика, реагирующая реплика, эпистолярный стиль И. В. Гёте. LINGUOPRAGMATIC CHARACTERISTICS OF THE DIALOGICAL FUNCTION IN THE PRIVATE LETTERS OF J. W. GOETHE X. R. Novozhilova St. Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Th e article deals with the functional, communicative and structural aspects of a monologue with some elements of a dialogue as a form of speech representation of epistolary text. Th e dialogical function of its elements and the accumulative strategy of its construction are discussed against the background of the monological form of the letter. Th e discourse analysis is based on the private letters from J. W. Goethe to his friend K. F. Celter, the text of which registers initial and reactive utterances; it also analyzes the originality of language used to form and connect these utterances into a single text. Refs 11. Keywords: monologue with elements of a dialogue, dialogical function of utterances, epistolary text, initial utterance, reactive utterance, epistolary style of J. W. Goethe. Частное письмо — это один из видов эпистолярного дискурса, в котором совмещается письменное монологическое высказывание с очевидными признаками устного диалога, что указывает на своеобразие ситуации эпистолярной коммуникации. Монологичность письма представляется на первый взгляд таким же очевидным признаком, как и письменная форма его репрезентации. Она обусловлена пространственной и временной разобщенностью корреспондентов, что делает невозможным для получателя непосредственно реагировать на реплики отправителя, а также, как правило, значительной длиной текста. Письменной речи сопутствует признак подготовленности, который отражается в монологической форме эпистолярного текста с ее особой структурированностью, следующей эпистолярным канонам построения. Элементы устного диалога, нарушающие монологическое единство письма, обусловлены прагматикой личной эпистолярной коммуникации. Прежде всего, это индивидуальная заинтересованность автора письма в обращении к своему адресату, которая может быть мотивирована различными задачами (попросить или поблагодарить, спросить или сообщить необходимые сведения и пр.) и ожиданием от адресата соответствующей реакции, которая инициируется перлокутивным эффектом. Один и  тот же текст может преследовать несколько задач и  сосредоточиваться не го сообщения являются актуальными либо для автора, либо для адресата, либо для них обоих. Об этом свидетельствует, в  частности, темпоральность диалогических элементов, характеризующая план коммуникации (besprochene Welt, по Х. Вайнриху [1]). Личная мотивированность и заинтересованность автора в успехе послания является предпосылкой того, что частное письмо отличает специальная сосредоточенность на личности конкретного получателя и  приватность сообщения. Особое внимание к адресату письма, выстраивание стратегии сообщения с установкой на конкретного индивида напоминает ситуацию непосредственного устного общения (ситуацию facе-to-face). Однако при диалогичности эпистолярия письмо тем не менее — это не просто письменная фиксация устных высказываний адресанта (с пропусками реплик адресата), как это делают методики дискурс-анализа. И прежде всего потому, что запись осуществляет сам говорящий, подвергая свое высказывание дополнительному автоконтролю. В этом отношении эпистолярная диалогичность напоминает по своей форме (но не по функции) литературный диалог. Итак, жанр частного письма формируется ситуативными признаками одновременно и  монологического, и  диалогического высказывания и  относится к  эпистолярной разновидности диалогизированного монолога, когда автор письменного текста в соответствии с эпистолярными нормами имитирует устное общение с собеседником. Синкретизм монологической и диалогической форм речи сопровождается синкретизмом письменной и устной форм репрезентации, когда совмещаются языковые элементы книжности и разговорности. При этом разговорность утрачивает спонтанность, идущую от устной речи, а книжность — смысловую концентрированность и соответственно осложненность языковой формы, идущие от подготовленной письменной речи. Ввиду своего речевого синкретизма эпистолярий стал, особенно начиная с конца ХХ в., интересным объектом исследования для русских и немецких языковедов. Обзор отечественной научной литературы по этому вопросу дан в докторской диссертации О. П. Фесенко [2, с. 3–4]. Из немецких научных источников, кроме цитируемых здесь, нужно назвать содержательные книги „Briefsorten“ [3] и „Briefk ultur“ [4]. Поск ольку онтологически эпистолярный текст представляет собой письменный монолог адресанта, в котором имитируется ситуация диалогического общения, целесообразно, учитывая базовые характеристики письменного монологического текста, рассмотреть на его фоне признаки диалогической имитации. Различая устность и диалогичность, а также письменность и монологичность, при всей генетической близости элементов этих пар, мы в дальнейшем рассмотрим такие характеристики диалогичности в  монологическом эпистолярном тексте, которые составляют его жанровое своеобразие. К коммуникативным характеристикам диалогической речи обоснованно относится реплицирование, то есть такое формулирование задач адресанта, которое направлено на обмен репликами с эпистолярным партнером — либо инициируя его реакцию, либо реагируя на его коммуникативную инициативу. Реплицирование как коммуникативно обусловленная структура диалога является также специфической характеристикой эпистолярного текста, в котором отдельные структурные элементы выполняют разные коммуникативные задачи и относятся к разным темам, лишенЕ. В. Кокуниной [5, c. 5], следует заметить, что имея форму реплицированного послания, письмо в виде цельного текста является комплексной репликой, обращенной к письменному собеседнику. Важную роль в письме играют языковые средства установления контакта с адресатом в виде обращений и риторических вопросов, а также персональность, соотносящая высказывание с  участниками переписки  — первым и  вторым лицом. Но поскольку эти средства указывают на диалогичность как фундаментальное свойство речи вообще, то они не могут считаться специфическими маркерами диалогической структуры письма1. Тем не менее следует сказать о том, что установление контакта имеет все же в эпистолярном тексте жанровую специфику. Она проявляется в соблюдении принципа вежливости (Дж. Лич), который закреплен в правилах речевого этикета, принятых в национальной традиции межличностного и, в частности, эпистолярного общения. Эти правила рекомендуют совершать соответствующие речевые действия по поводу определенных обстоятельств (поздравить с рождением, передать привет близким, выразить соболезнование), следовать принципу вежливости, формулируя просьбу, несогласие, отказ, а  также использовать специальные речевые формулы, принятые в  национальной эпистолярной традиции, например формулы, открывающие и завершающие текст письма. Далее мы сосредоточимся на подвиде эпистолярного жанра «дружеское письмо» в той его типологической и индивидуальной разновидности, которую представляет собой переписка И. В. Гёте с Карлом Фридрихом Цельтером — другом поэта и композитором, переложившим на музыку многие его стихи. Письма Гёте к Цельтеру отражают эпистолярные нормы, сформировавшиеся на немецкой почве в XVIII–XIX вв. Они иллюстрирует письменный вариант узуса повседневного общения, принятый у культурной элиты немецкого общества того времени (gebildete Umgangssprache). Чтобы показать, что знакомый нам прототип жанра «дружеское письмо», которого придерживался Гёте, был результатом эпистолярной реформы, сознательно прокламирующей разговорность как принцип формулирования, обратимся кратко к истокам этого жанра. В Германии письмо как форма личного неофициального общения становится повседневным феноменом в  середине XVIII  в. Для распространения правил переписки издаются письмовники, содержащие эпистолярные рекомендации и примеры образцовых писем. Самым известным письмовником, было руководство Христиана Фюрхтегота Геллерта (1715–1769) „Briefe nebst einer praktischen Abhandlung von dem guten Geschmacke in Briefen“ — «Письма совместно с сочинением о практике хорошего вкуса в  письмах». Опубликованное в  1751  г., оно стало авторитетным справочником по составлению писем для современников и повлияло на эпистолярные традиции следующих поколений. Гёте, который был учеником Геллерта в Лейпциге, следовал, особенно в юности, рекомендациям своего учителя. Эпистолярны й жанр в  полной мере отразил тенденции, характерные для установившихся наддиалектных норм немецкого языка, в  частности тенденцию к cближению устного и письменного языковых вариантов. «Своеобразная “диалек 1 Как справедливо отмечают авторы коллективной монографии «Риторика монолога», «обращение даже к конкретному адресату не означает обязательного ответного речевого действия» [6, c. 31].ключалась в том, что обществу предстояло решить две задачи: научиться говорить, как пишут, и научиться писать, как говорят» [7, c. 230]. Именно этот принцип — «писать, как говорят» — пропагандировал в своей эпистолярной теории Геллерт. (Этих же правил он придерживался в своем литературном творчестве.) Примером для эпистолярного стиля он считал устную беседу с ее естественностью и свободой выражения: «Письмо является свободным подражанием доброму разговору» („Der Brief ist eine freye Nachahmung des guten Gesprächs“)2. Однако проповедуя естественность, Геллерт имел в  виду «прекрасную естественность» („schöne Natürlichkeit“), то есть письменную имитацию устной речи, которая контролируется говорящим, его «хорошим вкусом» („guter Geschmack“). Следуя принципам Геллерта, тот же совет дает сестре в своем письме от 6 декабря 1765 г. молодой Гёте: «Пиши так, как говоришь» („Schreibe nur, wie du reden würdest“). Принцип естественности, проводимый Геллертом, означал реформирование в духе нового времени официальной письменной традиции, которой придерживались в своей переписке его предшественники. Однако неофициальность («естественность и свобода») не означает у Геллерта спонтанности, свойственной устной речи, — это скорее имитация ее, или, пользуясь определением Роберта Феллузига, мимезис устности [9, c. 86]. Самой характерной коммуникативной формой употребления устной разговорной речи является диалог, который тоже имитируется в письме. Как уже было сказано, мы рассмотрим на материале дружеских писем Гёте специ фические для монологического текста письма структурные элементы, обладающие функцией диалогичности и исследуем их лингвопрагматические характеристики в эпистолярном идиостиле этого автора. В соответствии со статьей в  Лингвистическом энциклопедическом словаре, монолог характеризуют «значительные по размеру отрезки текста, состоящие из  структурно и  содержательно связанных между собой высказываний, имеющие индивидуальную композиционную построенность и относительную смысловую завершенность» [10, c. 310]. Что касается эпистолярного текста, то обращает на себя внимание, что его композиционные элементы не обнаруживают, по крайней мере, содержательной связности, выполняя несколько отдельных и самостоятельных задач. Так, например, Гёте в своем сравнительно небольшом по длине письме Цельтеру от 28 апреля 1824 г. [11, c. 148–149] сообщает об отъезде знакомого ему профессора классической филологии Фридриха Августа Вольфа, о  получении сборника хоралов, который он посылал Цельтеру, о подготовке праздника в Мёглине, благодарит Цельтера за выполнение его просьбы, поздравляет его с  праздником Пасхи, сообщает о своих занятиях ораторией Генделя «Мессия», желает другу хорошей весны. Коммуникативные задачи автора письма реализуются элементами текста, которые имеют диалогическую функцию реплик, обращенных к  адресату. Реплики тематически не связаны между собой, что позволяет говорить о  стратегии аккумуляции при создании текста письма. Они имеют разный объем, необходимый для языковой реализации авторского намерения. При отсутствии тематической связности эти реплики, как отдельные элементы цельного текста, созданного одним говорящим, объединены образом отправителя, поскольку относятся к отдельным ситуациям его 2 Цитируется по: [8, c. 1056].письма, и предназначены одному конкретному получателю. Задачи, сформулированные в  письмах Гёте и  адресованные его другу Цельтеру, можно обобщить. Это вопрос, просьба совершить какое-либо действие, приглашение в  гости, выражение благодарности, соболезнование, извинение, пожелание благополучия, обещание, ответ на вопрос или просьбу, информирование друга о событиях своей внешней и внутренней жизни. Реплики, формулирующие эти задачи, имеют диалогическую функцию на разных основаниях. Самоочевидная диалогичность отличает реплики, которые либо инициируют реакцию (отклик) адресата, либо сами являются реакцией (откликом) на инициирующую реплику из его предыдущего письма. К инициирующим репликам в  этих эпистолярных текстах относятся вопрос и просьба, к реагирующим — выражение благодарности, соболезнование и ответ на вопрос или просьбу. Однако, говоря условно, и инициирующей, и реагирующей может быть каждая реплика письма. Прежде всего это относится к репликам, информирующим о событиях в жизни отправителя. (Следует заметить, что в анализируемых письмах Гёте информирующие реплики преобладают.) Поскольку обоих эпистолярных партнеров связывают близкие и  доверительные отношения, интерес и  отклик может инициировать любое сообщение друга. Кроме того, эпистолярный речевой этикет требует откликаться на то, что сообщает о себе партнер по переписке. Что касается речевого этикета, то все прагматические виды реплик в письмах Гёте следуют его правилам — либо в своем назначении, либо в формулировке. Очевидно, что реплики, выражающие благодарность, соболезнование, извинение, пожелание благополучия как раз и предназначены для соблюдения правил вежливости. Посмотрим, как формулируется в  анализируемых текстах диалогичность, как посредством языка реализуются прагматические цели инициирующих и реагирующих реплик и как они образуют единую текстовую структуру письма. Самые общие типы реплик, обращенные к  получателю письма, представлены инициирующими репликами вопроса и просьбы, а также реагирующими репликами отклика на полученную информацию. Обращаясь к инициирующим репликам, можно предположить, что самой распространенной языковой структурой, формулирующей вопрос, будет вопросительное предложение. Но у Гёте это не так. Прямым вопросам типа (1) Kennst Du nachstehende Reimzeilen? [11, S. 142], которые во всем корпусе представлены лишь двумя примерами, предпочитаются вопросы косвенные (впрочем, тоже не частые): (2) …so will ich die Frage tun, ob Du den „Satyros“…gelesen hast [11, S. 15]; (3) Wie er <Haendel> jedoch jenes herrliche Dichterwerk behandelte, wie er es epitomierte, wär ich neugierig zu wissen [11, S. 359]; (4) Nun aber vertraue mir ein öff entliches Geheimnis: wie die drei Professoren Eurer Universität heissen, die zur katholischen Religion übergetreten sind… [11, S. 360]. То обстоятельство, что вопрос формулируется диктумом (он подчеркнут в примерах) при разном языковом оформлении модусной части можно объяснить его ментов для включения его в текст. Чаще запрос об информации оформляется в виде просьбы, как в двух послед них примерах (3) и (4) или в следующих: (5) Sage mir nun auch von Dir, von Deinem Hause; bist Du eingezogen? usw [11, S. 242]; (6) …sage mir Deine Gedanken über dieses und jenes… [11, S. 179]. Языковое оформление просьбы может иметь разную модальность — либо побудительную (как в выше приведенных примерах), либо (с учетом правил речевого этикета) потенциальной нереальности: (7) Möchtest Du mir gelegentlich… die eigentlichen Gravamina gegen die innere Einrichtung des neuen Berliner Th eaters mitteilen, so wäre ich in Klarheit über einen Zustand, an dem ich teinehme [11, S. 73]. Реагирующие реплики представляют собой либо ответ на инициирующий вопрос Цельтера в его предшествующем письме, либо отклик Гёте на то или иное сообщение друга, в том числе выражение благодарности. Первое является предсказуемым элементом переписки и  ожидается эпистолярным собеседником, второе  — нет. Поскольку ответ на вопрос или просьбу адресата не следует непосредственно, как в устном диалоге, а является «отсроченной» реакцией и соответственно одним из структурных элементов письма, он сопровождается ссылками на высказывание адресата (подчеркнуты в примерах), инициировавшего ответ: (8) Hier liegt auch ein Brief von meiner Mutter bei, den Du wünschest;… [11, S. 141]. Ссылки часто связываются с  контекстом посредством метакоммуникативных элементов (подчеркнуты в примерах): (9) Wenn Du aber nach dem „Faust“ fragst, so kann ich Dir erwidern, dass der zweite Teil nun auch in sich abgeschlossen ist [11, S. 450]; (10) Nun will ich also in umgekehrter Ordnung auf Deine Briefe einiges erwidern [11, S. 16]. Метакоммуникативные элементы в  письме очень распространены. Они либо выполняют контактоустанавливающую и одновременно связующую функцию, как в инициирующих репликах вопроса и просьбы (примеры (2), (3)), либо осуществляют переход к новой реплике — например, в реагирующих репликах (9), (10). Кроме примеров (9) и (10) приведем еще несколько типичных случаев метаком муникативных связок, которые вводят реплику: (11) Nun zu der Witterung als einem Haupterfordernis der Reise- und Badetage! [11, S. 15]; (12) Noch eins: Habe ja die Gefälligkeit, Herrn Tieck sogleich wissen zu lassen, dass der Abguss des Antinous…glücklich angekommen [11, S. 287]; (13) Ein Wort von meiner Lektüre! [11, S. 347]. В соответствии со стратегией аккумуляции, которой следует автор письма, тематическая связь между репликами в  большинстве случаев отсутствует. Ее отсутствие компенсируют метакоммуникативные связки, выполняя функцию перехода к новой теме и одновременно эксплицируя перечислительную связь реплик в тексте.ся вопросом или просьбой его эпистолярного собеседника. Стимулом для отклика может быть та или иная информация в полученном письме, которая заинтересовала Гёте, или оказанная другом услуга, требующая в  соответствии с  принципом вежливости выражения благодарности. При этом в  ответном тексте этот стимул, вызвавший отклик Гёте, может быть назван (см. далее примеры (14) и (15)) или (реже) имплицитен, так что формулируется только реагирующая реплика (см. пример (16)): (14) Das gute Wort, das Du über den „Prolog“ sagst, erfreut mich sehr… [11, S. 72–73]; (15) Für die Berichtigung der Namen danke ich zum schönsten [11, S. 327]; (16) Da ich Dir übrigens nichts abschlagen kann, so folgen auch die paar Strophen zu Maras Feste [11, S. 426]. В последнем примере стимулом, на который Гёте приходится реагировать, является просьба Цельтера прислать стихи в честь певицы Шмелинг Мара. Этот стимул в ответном письме Гёте не формулируется прямо, но подразумевается, восстанавливаясь как пропущенное логическое звено. Стимул для ответной реплики может быть вовсе скрыт для постороннего читателя, хотя вполне очевиден для адресата. Об этом свидетельствует письмо Гёте от 19 марта 1827 г., которое открывается следующей реагирующей репликой: (17) Was soll der Freund dem Freunde in solchem Falle erwidern! Ein gleiches Unheil schloss uns aufs engste zusammen, so dass der Verein nicht inniger sein kann [11, S. 235]. Очевидно, что реплика Гёте выражает соболезнование другу. Однако причина несчастья, постигшего Цельтера, которая в  тексте обозначена словосочетанием in solchem Falle, не понятна постороннему читателю. Синсемантия этого выражения отсылает к контексту письма, полученного от Цельтера, в котором он сообщает о смерти единственного сына. Имплицитная мотивированность отдельных композиционных элементов письма, предполагающая у обоих коммуникантов общие пресуппозиции, его коммуникативная и семантическая зависимость от текста партнера по переписке — дополнительное свидетельство диалогической природы эпистолярного текста. Однако для писем Гёте имплицитную мотивированность реплик нельзя признать характерной, что связано, как представляется, с логической ясностью его индивидуального стиля. Что касается информирующих реплик, которые, как говорилось, занимают значительное место в письмах Гёте к Цельтеру, то они могут быть более или менее протяженными и в первом случае иметь монологическое строение. Монологизированные реплики имеют различную тематику и  представляют собой нарративные, релятивные или аргументирующие речевые ходы. Они требуют отдельного рассмотрения, но в рамках задач настоящей статьи можно сказать, что с точки зрения выполнения диалогической функции они являются более слабыми элементами текста. Подводя итог, следует сказать, что диалогичность как фундаментальное свойство речи имеет в различных речевых жанрах свою коммуникативную и языковую специфику. Специфика диалогичности в  эпистолярном тексте заключается в  его особой организации, при которой составляющие его элементы выполняют диалогиматические цели и тематически не связаны между собой. Реплицирование и аккумулятивная стратегия нанизывания текстовых элементов, нарушающие целостность и  связность монологического высказывания, позволяют считать жанр частного письма диалогизированным монологом. Лингвопрагматический анализ писем Гёте к Цельтеру позволил определить намерения адресанта, обращенные к адресату, которые свидетельствуют о характере их отношений, а  также проследить формулирование этих намерений в  виде инициирующих, реагирующих и  информирующих реплик. Инициирующие реплики формулируются в виде вопроса (прямого или косвенного) и просьбы. В реагирующих репликах, образующих коммуникативный комплекс с репликой из предыдущего письма партнера, стимул к отклику на нее может быть назван или имплицитен. Для эпистолярных текстов Гёте характерно эксплицитное формулирование стимула к отклику, что способствует логической ясности его эпистолярного стиля, которая характерна для его стилевой системы вообще. Эту же стилистическую функцию выполняют многочисленные и  лингвистически разнообразно представленные метакоммуникативные связки. Диалогичность писем Гёте с ее отчетливым реплицированием свидетельствует о стремлении автора к разговорности эпистолярного стиля, желании «писать как говоришь».

Напиши аннотацию по статье

УДК 821:811 К. Р. Новожилова Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 ЛИНГВОПРАГМАТИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ДИАЛОГИЧНОСТИ В ЧАСТНОЙ ПЕРЕПИСКЕ И. В. ГЁТЕ Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 В статье исследуются функционально-коммуникативные и  структурно-лингвистические особенности диалогизированного монолога, который является формой речевой репрезентации эпистолярного текста. На фоне монологической формы письма рассматривается диалогическая функция его элементов и аккумулятивная стратегия построения. Дискурсивный анализ эпистолярных текстов проведен на материале частных писем И. В. Гёте к его другу К. Ф. Цельтеру, в тексте которых регистрируются инициирующие и реагирующие виды реплик, изучается языковое своеобразие их формулирования и связывания в единый текст. Библиогр. 11 назв.

локативные сусчествителные в лесном диалекте ненецкого языка. Введение Наиболее распространенным путем возникновения предлогов и послелогов в языках мира является грамматикализация — процесс, в ходе которого единица, принадлежащая к одной из знаменательных частей речи, приобретает грамматические функции, превращаясь в служебное слово, а в некоторых случаях впоследствии и в морфологический показатель, см. [Lehmann 1982/1995; Hopper, Traugott 2003; Heine 2008]. Типологические исследования позволили обобщить пути семантического развития, которое претерпевают единицы в ходе грамматикализации. В результате этих исследований был установлен список наиболее распространенных источников служебных слов и грамматических показателей, относящихся к разным семантическим зонам (см., например, словарь [Heine, Kuteva 2002], содержащий данные о наиболее частотных семантических переходах, происходящих при грамматикализации). Для предлогов и послелогов наиболее распространенными источниками в языках 1 Материал для настоящего исследования был собран в ходе экспедиций в пос. Потапово Таймырского муниципального района Красноярского края в 2009–2010 гг. Экспедиции проводились под руководством О. В. Ханиной и А. Б. Шлуинского в рамках проекта «Документация энецкого языка: оцифровка и анализ архивных материалов и полевая работа с последними носителями» при финансовой поддержке международного фонда «Программа документации языков, находящихся под угрозой исчезновения» (“Endangered Languages Documentation Programme”, ELDP) при Институте Азии и Африки Лондонского университета. Работа над статьей была поддержана грантом РГНФ №13-04-00416а. Я благодарю Т. В. Никитину и А. Б. Шлуинского, а также рецензента выпуска А. Ю. Урманчиеву, высказавших ценные замечания, которые я постаралась учесть при работе над статьей. Все недочеты и ошибки, безусловно, остаются на совести автора. мира являются существительные, принадлежащие к одной из следующих семантических групп: 1) обозначения частей тела (‘лицо’, ‘спина’, ‘голова’, ‘бок’); 2) обозначения ориентиров в окружающей среде («environmental landmarks») (‘тропа’, ‘поле’, ‘дверной проем’); 3) названия частей объектов («relational object parts») (‘верх’, ‘сторона’, ‘середина’); 4) абстрактные пространственные понятия (‘близость’, ‘длина’) [Svorou 1994: 70–89]. Единица, возникшая в ходе грамматикализации, и знаменательное слово, послужившее для нее источником, могут неограниченное время сосуществовать в языке независимо друг от друга и подвергаться каждая своим изменениям. Первая развивается согласно закономерностям грамматикализации, претерпевая характерные для этого процесса изменения (семантическое расширение, фонологическая редукция). Вторая продолжает существовать в качестве знаменательной лексемы, и изменения, которые могут произойти с ней, являются гораздо менее предсказуемыми. Этот аспект грамматикализации подробно обсуждается в статье [Hopper 1991] как «принцип дивергенции». При этом часто еще долгое время после начала грамматикализации о том, какая лексема является источником для того или иного служебного слова, можно судить на основании фонетического сходства и представлений о возможных сценариях развития значения при грамматикализации. Например, в русском языке предлог кроме нет оснований считать синхронно связанным с существительным кромка, однако на основании формального сходства и представлений о типичных семантических переходах, происходящих при грамматикализации, можно утверждать, что предлог кроме и существительное кромка являются исторически родственными, см. [Фасмер 1986: 381]. В настоящей статье рассматривается фрагмент системы пространственных выражений лесного диалекта энецкого языка2. В центре внимания находятся две группы пространственных выражений: 1) послелоги, входящие в подкласс так называемых серийных послелогов; 2) существительные с пространственными 2 Энецкий язык относится к самодийской группе уральской языковой семьи. Он представлен двумя диалектами: лесным и тундровым. Для этого исследования использовались данные только лесного диалекта энецкого языка. Далее в некоторых случаях я буду для краткости употреблять обозначение «энецкий язык», всегда имея в виду только лесной диалект. значениями, которые будут далее называться локативными существительными. Из этих двух групп интерес представляют прежде всего локативные существительные, которые являются основным объектом данного исследования. Свойства локативных существительных сопоставляются со свойствами серийных послелогов — единиц, наиболее близких к локативным существительным по значению и форме. Система послелогов и локативных существительных энецкого языка на первый взгляд не обладает никакими редкими или неожиданными свойствами, однако я постараюсь показать, что особенности морфологического строения, семантики и грамматического поведения локативных существительных не соответствуют привычным типологическим представлениям о соотношении послелогов и существительных, являющихся их источниками. Исследование основано прежде всего на данных, полученных методом элицитации, однако они проверялись, когда это было возможно, путем обращения к естественным текстам на лесном диалекте энецкого языка. Бóльшая часть использованных текстов входит в корпус аннотированных современных и архивных текстов3. Также использовались тексты, опубликованные в сборнике [Сорокина, Болина 2005]. Примеры из естественных текстов сопровождаются ссылкой на текст только в тех случаях, когда пример взят из [Сорокина, Болина 2005]. Примеры, которые были получены в ходе элицитации, сопровождаются пометой «(элиц.)». Оставшаяся часть статьи структурирована следующим образом. Во втором разделе описываются серийные послелоги энецкого языка; этот раздел носит в основном уточняющий характер и служит фоном для дальнейшего анализа свойств локативных существительных, которым посвящена оставшаяся часть статьи. В третьем разделе последовательно рассматриваются значение, морфологическое строение и грамматические свойства локативных 3 Этот корпус аннотированных текстов включает современные естественные тексты, которые были записаны и аннотированы в 2005–2011 гг. О. В. Ханиной, А. Б. Шлуинским, М. А. Овсянниковой, Н. М. Стойновой, С. А. Трубецким, а также архивные естественные тексты, записанные в 1960–1990-х гг., записи которых были любезно предоставлены Дудинским отделением ГТРК «Норильск», Таймырским Домом народного творчества, Д. С. Болиной, О. Э. Добжанской, И. П. Сорокиной, А. Ю. Урманчиевой. существительных. Четвертый раздел посвящен синтаксическим функциям локативных существительных. Заключительный раздел содержит выводы. 2. Серийные послелоги энецкого языка Среди пространственных послелогов лесного диалекта энецкого языка выделяются группы единиц, имеющих общую основу и различающихся показателями, которые частично или полностью совпадают с показателями пространственных падежей энецкого языка: латива, локатива, аблатива и пролатива. Основа каждой группы указывает на пространственную часть ориентира и — в некоторых случаях — область, примыкающую к этой части ориентира (‘нутро’, ‘поверхность’, ‘нижняя часть и пространство под’ и т. п.). Значения «падежных» показателей соответствуют пространственным значениям четырех указанных падежей. Пространственное значение каждого из послелогов композиционально, т. е. сводится к сумме значений основы и «падежного» показателя. Подобное двухуровневое устройство грамматических средств выражения пространственных значений: послелогов, а также показателей пространственных падежей, источниками которых служат такие послелоги, — не является типологически редким явлением [Lehmann 1982/1995: 72, 75; Creissels 2008; Кибрик 2003: 201–208]. Послелоги энецкого языка, относящиеся к этому типу, называются серийными, а группы, которые они формируют, — сериями [Сорокина 1984; 2010: 175–202]. Для обозначения основ серий, а также серий в целом далее используются семантические ярлыки, отсылающие к одной из частей ориентира и примыкающей к ней области4: 4 Изначально подобные ярлыки были предложены А. Е. Кибриком для обозначения одного из компонентов пространственных форм в дагестанских языках — так называемых показателей локализации, ср., например, [Кибрик 2003: 202]. В настоящее время такие ярлыки используются достаточно широко: не только при описании дагестанских языков и не только для обозначения падежных показателей, см. [Плунгян 2011: 187]. IN ‘пространство внутри ориентира’ SUPER ‘верхняя поверхность и пространство над ориентиром’ SUB POST MED ‘нижняя часть и пространство под ориентиром’ ‘пространство за ориентиром’ ‘середина единственного ориентира / пространство среди множественного ориентира’ APUD ‘боковая часть и пространство рядом с ориентиром’ INTER ‘пространство между двух ориентиров / среди множественного ориентира’ В Таблице 1 представлены серии послелогов лесного диалекта энецкого языка. Проведение морфемной границы между основой и «падежным» показателем послелога в ряде случаев затруднительно, поэтому в Таблице 1 подчеркиванием выделены только те фрагменты послелогов, которые определенно можно отнести к длинным или коротким «падежным» показателям5. Можно заметить, что серии пространственных послелогов энецкого языка распадаются на две группы с точки зрения формы «падежных» показателей латива, локатива и аблатива. Первую из этих групп составляют серии послелогов с показателями: -ʔ в лативе, -n в локативе, -z в аблативе6. Эти показатели можно выделить также в некоторых наречиях и местоимениях-наречиях, см. [Siegl 2011: 181, 2013: 217]. К этой группе относится бóльшая часть серий — все, кроме серий APUD и INTER, находящихся в нижних строках Таблицы 1. Их морфологическое строение рассматривается ниже. 5 Длинные показатели — показатели, полностью совпадающие с показателями пространственных падежей существительных. Короткие показатели лишь частично совпадают с показателями пространственных падежей существительных, однако не являются результатом редукции длинных показателей. Согласно принятой точке зрения, короткие падежные показатели отражают более древнюю систему склонения, а современные падежные показатели (=длинные) исторически состоят из двух частей, одна из которых — те же короткие показатели, см. [Сорокина 1984]. Более подробно структура длинных падежных показателей описывается ниже в разделе 4.3. 6 Показатели пролатива в этих двух группах не различаются и совпадают с регулярными алломорфами показателя пролатива во всех сериях. Таблица 1. Серии пространственных послелогов энецкого языка7 Значение основы серии IN SUPER SUB POST MED APUD INTER LAT miʔ nʲiʔ irʔ taxaʔ dʲodaʔ keod pɔd LOC ABL PROL min nʲin iron taxan dʲodan kexon pɔgon miz nʲiz iroz taxaz dʲodaz kexoz pɔgoz meɔn nʲeɔn — — dʲodaan keɔn pɔmɔn Послелоги серии IN miʔ, min, miz, meɔn и послелоги серии SUPER nʲiʔ, nʲin, nʲiz, nʲeɔn являются наиболее употребительными из всех серийных пространственных послелогов лесного диалекта энецкого языка (они являются наиболее частотными в текстах и легко порождаются носителями при элицитации). Ниже приведены примеры употребления послелогов первой из этих двух серий (1)–(3). (1) (2) (3) время.LOC снег-OBL.SG.3SG падать-NMLZ-ABL.SG tɔ dʲobon sira-da kaʔa-a-xaz тот bɔgulʲa uʒe bago-da miʔ pɔkur-e-zʔ медведь уже яма-OBL.SG.3SG залезть-M-3SG.M ‘В это время, когда снег выпал, медведь уже в берлогу залез’. IN.LAT nigara min sɛukud mɔstʃi-za? кустарник IN.LOC долго ‘В кустах долго будет лежать?’ (о собаке) лежать-FUT.3SG.S вылететь-M-3SG.M tɔr tʃi-j-z mɛ-ta miz, чум-OBL.SG.3SG так ɛze samaa-da ʃe meɔn верх дымоход-OBL.SG.3SG дыра IN.PROL IN.ABL 7 Таблица 1 основана прежде всего на данных элицитации. Примеры употребления бóльшей части послелогов, представленных в Таблице 1, также можно найти в текстах [Сорокина, Болина 2005] и в корпусе аннотированных текстов на лесном диалекте энецкого языка. Состав серий, за исключением нескольких деталей, которые будут обсуждаться ниже, соответствует описаниям послелогов энецкого языка в работах [Сорокина 1984, 2010: 175–202], [Siegl 2011: 181–188, 2013: 207–211]. ɔzi-ma быть_видимым-INC.3SG.S ‘Так вылетела из своего чума, вверху через дымовое отверстие вышла’. В следующих трех сериях комментария заслуживает форма лативного послелога. В Таблице 1 лативные послелоги этих трех серий содержат гортанную смычку: irʔ SUB.LAT, taxaʔ POST.LAT, dʲodaʔ MED.LAT, — однако в этих послелогах, в отличие от лативных послелогов серии IN miʔ и серии SUPER niʔ, гортанная смычка часто не реализуется. Стоит отметить, что в работах [Терещенко 1966] и [Сорокина 1974] лативные послелоги первых двух из этих серий содержат этот показатель: irʔ, taxaʔ; в работе [Siegl 2011: 183–184] гортанная смычка в соответствующих послелогах также присутствует. По-видимому, на лативные послелоги этих трех серий, которые являются менее частотными, чем послелоги miʔ и niʔ, в большей степени распространяется тенденция к непоследовательной реализации гортанной смычной фонемы, которая в целом наблюдается в лесном диалекте энецкого языка, см. [Ханина, Шлуинский 2009; Сорокина 2010: 45]. Серия послелогов MED с основой dʲoda- не упоминается среди послелогов энецкого языка в известных мне работах8. Употребления всех послелогов этой серии, кроме аблативного, обнаруживаются в естественных текстах. «Падежные» показатели двух оставшихся серий формально совпадают с регулярными падежными показателями, присоединяемыми существительными, ср. Таблицу 2 с послелогами этих серий и Таблицу 3, в которой представлены формы пространственных падежей имен существительных kamoz ‘дом’ и tʃeziʔ ‘маут’. Эти существительные имеют основы разного типа и поэтому принимают разные алломорфы показателей локатива, аблатива и пролатива. 8 Впрочем, в [Siegl 2011: 101] в одном из примеров морфеме dʲoda соответствует глосса middlePP, однако в соответствующем разделе этот послелог не упоминается. Таблица 2. Серии послелогов APUD и INTER Значение основы серии APUD INTER LAT keod pɔd LOC kexon pɔgon ABL kexoz pɔgoz PROL keɔn pɔmɔn Таблица 3. Формы пространственных падежей имен существительных Имя LOC kamoz ‘дом’ kamozu-d kamozu-xon kamozu-xoz kamozu-ɔn tʃeziʔ ‘маут’ tʃezi-mɔn tʃezi-gon tʃezi-goz tʃezi-d PROL ABL LAT Примеры (4)–(7) показывают употребления серийных после логов pɔd, pɔgon, pɔgoz и pɔmon в текстах: (4) tɔz tɛxɛ niga pɔd tɔɔ-j-naʔ anʲ, INTER.LAT дойти-M-1PL.M и там кустарник так nɛlʲuk oka-ʔ мошка много-3PL.S ‘Вот мы вошли внутрь кустов, мошки много’. (5) moga mʲin ɛ-ubi-ʔ, kɔtʃira pɔgon лес IN.LOC быть-HAB-3PL.S березняк ‘В лесу бывают, среди березняка’. (о ягодах) INTER.LOC (6) moga pɔgoz ŋulʲ ed ɔzibuŋa-ʔ INTER.ABL очень лес nenagu-zurau комар-CMP1 ‘Из леса прямо вот так выходят, как комары’. (о диких оленях) вот быть_видимым-3PL.S (7) tʃike pɛ-xiʔ pɔmɔn INTER.PROL этот дерево-DU kanʲe-e-d kɔma-ru-d-e-zʔ уйти-NMLZ-LAT.SG хотеть-INCH-FUT-M-3SG.M ‘Между этих двух палочек пройти захочет’. (о куропатке) Послелоги этих двух серий, как можно видеть по примерам, так же, как и послелоги с короткими «падежными» показателями, представлены здесь как морфологически нечленимые. Вопрос о том, есть ли основания считать их регулярными падежными формами каких-либо существительных энецкого языка, будет обсуждаться в разделе 4.3. На данном этапе на проблему морфологической членимости можно взглянуть в контексте внутреннего устройства класса серийных послелогов. Обычный сценарий развития предлога или послелога, источником которого является изолированная падежная форма существительного, предполагает постепенное стирание внутреннего морфемного шва в связи с отдалением от источника и приобретением более абстрактного значения. Иначе говоря, наряду с грамматикализацией, т. е. превращением бывшей падежной формы существительного в предлог или послелог, на уровне внутренней структуры этой единицы происходит лексикализация, ср. [Lehmann 2002]. Например, единица путем во фразе путем приобщения к чтению является предлогом, источником которого послужила форма творительного падежа существительного путь. Несмотря на полное совпадение предлога путем с падежной формой существительного в плане выражения, его значение говорит о том, что он подвергся некоторой лексикализации. Предлог путем используется для обозначения средства, в то время как существительное путь не имеет такого значения, хотя и имеет некоторые абстрактные употребления, ср. путь приобщения к чтению, в котором зависимое предлога обозначает цель, а не средство. Каждая из серий послелогов энецкого языка является результатом грамматикализации целого фрагмента падежной парадигмы того или иного существительного. В энецком языке существует несколько таких серий, поэтому серийные послелоги образуют очень стройную систему, своего рода парадигму, ср. Таблицу 1. Семантически все серийные послелоги оказываются полностью композициональными (по крайней мере, в пространственном значении). В плане выражения морфологическая структура серийных послелогов также в основном оказывается прозрачной, даже в случае послелогов с непродуктивными короткими падежными показателями. Таким образом, несмотря на то, что каждый из серийных послелогов является отдельной лексемой, подобная системная организация этой группы пространственных средств может поддерживать семантическую и формальную неэлементарность даже значительно грамматикализованных послелогов. При анализе морфологического устройства локативных существительных вопрос о том, может ли регулярность строения более грамматикализованных серий послелогов влиять на поведение более новых членов группы, обсуждается подробнее. 3. Локативные существительные Каждой из серий послелогов, кроме серии POST с основой taxa, на основании формальной и семантической близости можно поставить в соответствие определенное локативное существительное: me ‘внутренняя часть’, nʲe ‘поверхность’, ire ‘пространство под’, kexe ‘пространство около’, pɔge ‘пространство среди’ и dʲode ‘пространство посередине’. Локативные существительные обозначают области пространства относительно ориентира. Иными словами, значения локативных существительных совпадают с пространственными значениями основ соответствующих серий послелогов. Формальное отношение между послелогами и локативными существительными подробно обсуждается в разделе 4.3. Пока можно ограничиться тем, что некоторое формальное сходство между локативными существительными и послелогами соответствующих им серий существует. На основании формальной и семантической близости для обозначения локативных существительных используются семантические ярлыки, введенные выше для послелогов, в сочетании с указанием на то, что единица принадлежит к группе локативных существительных — LN (locative noun). Локативные существительные me ‘внутренняя часть’ и nʲe ‘поверхность’, как и послелоги соответствующих серий, являются наиболее частотными в текстах. Остальные локативные существительные, кроме dʲode ‘пространство посередине’, также встречаются в текстах, хотя и гораздо реже. Употребление локативных существительных показывают следующие примеры: (8) tɔr seŋi-l-e-jʔ anʲ, смотреть-INCH-M-1SG.M и так bi-ta nʲe buzideŋa вода-OBL.SG.3SG SUPER.LN шевелиться.3SG.S ‘Как я посмотрел, поверхность воды шевелится’. (9) ɛtʃuj-ʔ kanʲe-e-xaz ребенок-PL уйти-NMLZ-ABL.SG mɛ-t me kabe-raxa ɛ-zkoda чум-OBL.SG.2SG ‘После отъезда детей чум как вымершим бывает’. IN.LN мертвый-CMP2 быть-HYPOT.3SG.S (10) tʃike pu ire anʲ [Сорокина, Болина 2005: 71.79]9 этот камень SUB.LN и ʃuzib amok gɔrɔdo-ɔʃ kanʲe-tʃu великан ‘А это место под горой станет просто огромным городом’. город-TRANSL уйти-DEB.3SG.S злой (11) mɛ-tuʔ kexe чум-OBL.PL.3PL APUD.LN ŋulʲ pɔlziŋa ti-xiti-tuʔ очень ‘Пространство около их чумов совсем черное от оленей’. быть_черным.3SG.S олень-ABL.PL-OBL.PL.3PL (12) pɔge-zuʔ ʃuzib bɛse великан железо INTER-NOM.SG.3PL kɔj-uʃ neru-t-e-zʔ хребет-TRANSL ‘Между ними огромный каменный хребет вырос’. встать-CAUS-M-3SG.M [Сорокина, Болина 2005: 13.34] (13) baʔa dʲode dʲuba постель MED.LN ‘Посередине постели тепло’. (элиц.) теплый На первый взгляд, естественно было бы считать, что серийные послелоги, обсуждавшиеся выше, являются результатом грамматикализации падежных форм локативных существительных. Действительно, локативные существительные обладают формальным и семантическим сходством с послелогами соответствующих серий, 9 При цитировании примеров из текстов [Сорокина, Болина 2005] в ссылке через точку указывается номер текста и номер цитируемого предложения. Эти примеры записываются в системе фонологической транскрипции, которая была разработана А. Б. Шлуинским и О. В. Ханиной; перевод взят из источника. и, следуя типологическим обобщениям, в такой ситуации следует считать единицы, относящиеся к знаменательной части речи, источниками сходных с ними служебных слов. Однако более детальный анализ локативных существительных ставит под сомнение эту гипотезу. В следующих разделах значение, морфологическое устройство и грамматические свойства локативных существительных и ограничения на их употребление, которые удалось выявить в ходе экспедиции, рассматриваются в связи с возможными вариантами диахронического соотношения между послелогами и локативными существительными. 4. Источники серийных послелогов энецкого языка и свойства локативных существительных 4.1. Две группы родственных существительных Некоторым из перечисленных в разделе 2 серий послелогов можно поставить в соответствие не только одно из локативных существительных, но и существительное энецкого языка, не относящееся к локативным, но также очевидно родственное послелогам соответствующей серии. К таким существительным относятся: iruʔ ‘подошва, дно’ (14), dʲodaj ‘середина’ (15), kiu ‘бок, сторона’ (16) и pɔʔ ‘промежуток, щель’ (17). (14) kutuj iru-tuʔ || некоторый подошва-OBL.SG.3PL pɛɛ iruʔ-uʃ te taju pɔnʲi-mubi-ʔ10 лоб делать-HAB-3PL.S обувь подошва-TRANSL олень ‘Некоторые подошвы || на подошвы для бокарей олений лоб используют’. (15) Xantajka dʲɔxa-xan dʲodaj-za Хантайка река-LOC.SG dʲubiʔɛ быть_теплым.3SG.S ‘На речке Хантайке середина талая’. середина-NOM.SG.3SG 10 В этом примере происходит перепланирование, вследствие которого слово iruʔ ‘подошва’ оказывается употреблено дважды: в качестве несостоявшегося прямого объекта и в форме транслатива. (16) nɛk kiu-b ɔbu-xuru другой бок-NOM.SG.1SG что-EVEN nʲi-ʃ nɔdos NEG-3SG.S.PST слышать.CONN ‘Один бок у меня ничего не чувствовал’. (17) dʲa-naʔ pɔʔ tɔnee, земля-OBL.SG.1PL промежуток иметься.3SG.S man-ʔ nʲi-uʔ, сказать-CONN NEG-3SG.S.CONT naza-za ŋulʲ dʲag ягель-NOM.SG.3SG ‘Промежуток земли есть, сказал, (там) ягеля совсем нет’. совсем не_иметься.3SG.S Именно эти существительные (не относящиеся к группе локативных!) рассматриваются в качестве источников серий SUB, APUD и INTER в работе [Сорокина 2010: 191] (существительное dʲodaj ‘середина’, как и соотносимая с ним серия послелогов, в работе И. П. Сорокиной не упоминается). В то же время, в качестве источника послелогов серии SUPER указывается локативное существительное nʲe SUPER.LN11. Таким образом, для нескольких серий послелогов обнаруживается сразу по два относящихся к ним существительных с близким значением и формой. Для краткости далее существительные, представленные в примерах (14)–(17), называются «обычными». В разделе 4.2 обычные существительные и локативные существительные рассматриваются в качестве возможных источников послелогов соответствующих им серий. Их сопоставление опирается на два типа данных. Во-первых, привлекаются общие представления о механизмах семантических изменений, происходящих при грамматикализации. Во-вторых, для серий с двумя возможными источниками рассматривается формальное соответствие послелога каждому из родственных ему существительных. 11 Существительное me ‘внутреннее пространство’ не упоминается, однако упоминается соответствующее ему существительное ненецкого языка mij. Об источниках послелогов в ненецком языке см. [Терещенко 1958], [Рубкалева 1965]. 4.2. Семантическое развитие при грамматикализации и свойства существительных энецкого языка В самом общем виде семантические изменения, происходящие при грамматикализации, сводятся к тому, что значение единицы, появившейся в результате грамматикализации, оказывается более обобщенным, абстрактным, чем значение источника, ср. [Hopper, Traugott 2003: 94–98]. Подобным образом семантические изменения происходят в частности при грамматикализации средств, выражающих пространственные значения. Как уже было отмечено в разделе 1, основными источниками грамматикализации пространственных показателей в языках мира служат существительные следующих семантических групп: обозначения частей тела, ориентиров в окружающей среде, названия частей объектов и абстрактные пространственные понятия. Существительные, обозначающие части объектов (‘сторона’, ‘поверхность’), занимают особое место в этом ряду, поскольку они обычно оказываются синхронно или исторически связанными с названиями частей тела или ориентиров в окружающей среде — этот переход от более конкретного значения к более абстрактному регулярно происходит в истории развития таких лексем [Svorou 1994: 89 и далее]. Например, существительное зад в русском языке используется и для обозначения части тела, и для обозначения части объектов, при этом обозначение части тела является исторически первичным, ср. [Фасмер 1986: 73]. Метафорический перенос от более конкретного к более абстрактному происходит и в ходе грамматикализации предлогов или послелогов из обозначений частей тела и ориентиров в окружающей среде, но в таких случаях этот перенос следует считать частью грамматикализационного процесса [Svorou 1994: там же]. Последующее развитие значения пространственного предлога или послелога предполагает перенос от обозначения части ориентира, к обозначению места, которое непосредственно примыкает к этой части ориентира, и затем — к обозначению более обширной области, которая воспринимается как относящаяся к ориентиру. Например, английский предлог in front of во фразе in front of the car указывает на положение какого-либо объекта в области перед машиной, в то время как существительное front может обозначать только часть ориентира, но не область, относящуюся к нему, ср. in the front of the car ‘в передней части машины’. Подобная модель семантического развития пространственных предлогов и послелогов при грамматикализации предлагается в работах [Svorou 1986; 1994; 2002]. С семантической точки зрения существительные энецкого языка iruʔ ‘подошва, дно’, dʲodaj ‘середина’, kiu ‘бок, сторона’ и pɔʔ ‘промежуток, щель’ оказываются вполне естественными источниками для послелогов соответствующих серий. Существительное kiu относится к группе обозначений частей тела, ср. (16), но также может обозначать части неодушевленных объектов (18). Такая полисемия соответствует и общему механизму семантического развития, описанному выше, и распространенному переходу от значения ‘бок’ к значению ‘сторона’, которое, в свою очередь, часто служит источником для предлогов и послелогов со значением ‘сбоку, около’ [Svorou 1994: 75]. (18) tʃik pu-d meɔn этот камень-OBL.SG.2SG kiu-da min ʃe tɔne бок-OBL.SG.3SG ‘Внутри этого камня в его боку дыра’. IN.PROL IN.LOC дыра иметься.3SG.S Существительные со значением ‘промежуток, интервал’ относятся к группе источников, обозначающих абстрактные пространственные понятия, и из этой группы являются одним из наиболее распространенных источников единиц со значением ‘среди, между’ [Там же: 87]. Употребление существительного pɔʔ ‘промежуток, щель’ в примере (19), как кажется, дает ясное представление о близости этих значений, ср. также (17) с этим же существительным выше. (19) tʃizajtʃu-jʔ dʲago, дядя-NOM.SG.1SG не_иметься.3SG.S ku kanʲe-bu-ta ... где уйти-CVB.COND-OBL.SG.3SG niga pɔʔ meɔn seŋiŋa-zʔ, кустарник промежуток dʲago не_иметься.3SG ‘Дяди моего нет, куда он пошел ... я смотрю среди кустов (букв. ‘сквозь промежутки’), нет его’. IN.PROL смотреть-1SG.S Существительное dʲodaj ‘середина’ относится к классу обозначений частей объектов. Существительные с таким значением часто становятся источниками предлогов и послелогов со значениями ‘посередине’, ‘между’, ‘среди’ [Там же: 84]. Существительные со значением ‘дно’, подобные энецкому iruʔ, служат источниками для предлогов и послелогов, описывающих местонахождение в области SUB [Heine, Kuteva 2002: 60], ср. (20), где это существительное выступает в форме косвенного падежа iruz. (20) vedrɔ-da iruz iron tɔb ведро-OBL.SG.3SG ‘На дне ведра у него песок’. (букв. ‘Под дном его ведра песок’.) SUB.LOC песок дно.OBL Возможно, помимо значений ‘дно’, ‘подошва’, существительное энецкого языка iruʔ может обозначать часть объекта. Подобные примеры отсутствуют в текстах, однако в словаре [Сорокина, Болина 2009: 147], где это существительное приводится в виде irzu, iruz, наряду с указанными значениями дается значение ‘низ’. Таким образом, обычные существительные, претендующие на роль возможных источников послелогов энецкого языка, оказываются весьма разнообразными с семантической точки зрения, однако все они соответствуют представлениям о единицах, обычно служащих источниками для пространственных предлогов и послелогов. Локативные существительные являются гораздо более однородной группой, чем эти обычные существительные. Об их значениях можно сказать, что они не столько не характерны для источников послелогов, сколько вообще не слишком типичны для существительных. Локативные существительные ire, kexe, pɔge и dʲode могут отсылать и к некоторой части объекта, и — что крайне примечательно — к некоторому пространству, для которого данный объект может служить ориентиром. В примере (21) существительное ire используется в позиции приименного зависимого существительного kare ‘рыба’, референт которого скорее всего, находится в области, находящейся под ориентиром, и при этом не в контакте с ориентиром. (21) salba ire kare kunʲi sɔbu-ta-r? лед ‘Рыбу, находящуюся подо льдом, как достанешь?’ (элиц.) SUB.LN рыба как достать-FUT-2SG.SOsg Локативное существительное kexe может употребляться и для обозначения части объекта (22), и для обозначения области, находящейся рядом с ним (23). (22) nɔŋeza mɛz nɛk kexe tɔru-da полный чум другой APUD.LN ‘Полностью другую сторону чума покроет’. закрыть-FUT.3SG.S (23) mɛ-nʲʔ kexe mɔdee-r? чум-OBL.SG.1SG APUD.LN ‘Видишь место около моего дома?’ (элиц.) видеть-2SG.SOsg Существительные pɔge ‘пространство среди’ и dʲode ‘пространство посередине’ оказываются наиболее редкими и наименее охотно используемыми носителями при элицитации. Локативное существительное pɔge встречается в текстах дважды, но оба примера относятся к одному и тому же тексту и параллельны по структуре, см. (12), поэтому на основании доступных примеров употребления этого локативного существительного можно сделать лишь предположительные наблюдения о различиях в значении существительных pɔge ‘пространство среди’ и pɔʔ ‘промежуток, щель’. Как кажется, существительное pɔʔ (или его вариант pɔj) используется для обозначения пространства от крайней точки одного объекта до крайней точки другого объекта (например, щели между досками, расстояния между двумя людьми), в то время как локативное существительное pɔge может обозначать пространство, ограниченное не двумя крайними точками, а множеством неупорядоченных объектов, ср. (24). (24) marie pɔge tutʃiʔ modʲ tutʃi-m мешок я ‘Сумка, которая лежит среди мешков, — моя сумка’. (элиц.) сумка-NOM.SG.1SG INTER.LN сумка Для определения круга употреблений локативного существительного dʲode MED.LN, которое не встречается в естественных текстах, интересен следующий пример, который был сконструирован носителем для сочетания te dʲode ‘посреди оленей’. В этом примере группа te dʲode не входит в синтаксическую структуру предложения, находясь в позиции вынесенной группы, служащей обстоятельственным определением для следующей за ней клаузы (вынесенная группа обычно отделяется паузой; см. раздел 5 о синтаксических функциях локативных существительных). С семантической точки зрения этот пример примечателен тем, что в нем существительное dʲode обозначает не середину объекта, а пространство среди множества объектов. (25) te dʲode || pilʲu tʃiŋa олень MED.LN ‘Среди оленей овод летает’. (элиц.) овод летать.3SG.S Семантическое совмещение этих двух локализации часто наблюдается в истории предлогов и послелогов, источником для которых служит существительное со значением ‘середина, центр’, ср. происхождение и значение предлога среди в русском языке, а также примеры в [Heine, Kuteva 2002: 63]. Два оставшихся существительных — me ‘внутренняя часть’ и nʲe ‘поверхность’ — относятся к обозначениям частей объектов. Из этих двух локативных существительных заслуживает внимания сфера употребления существительного me. Наиболее естественными объектами-ориентирами для этого существительного являются такие объекты, у которых есть хорошо очерченные границы и некоторая внутренняя область, т. е. такие объекты, которые могут служить контейнерами, ср. (26). (26) teragu entʃ-ej! marie-ku-d me богатый человек-EXC мешок-DIM-OBL.SG.2SG IN.LN mɔdi-t, tɛrʃe-ʔ увидеть-2SG.SOsg.IMP быть_пустым-CONN nʲi-uʔ! NEG-3SG.S.CONT ‘Богач! Загляни в мешочек, ведь он пустой’. [Сорокина, Болина 2005: 24.96] Однако также это локативное существительное может употребляться для обозначения внутреннего пространства объектов, не ограниченных внешними пределами: (27) bi-ta me dʲepi-ʃu-da вода-OBL.SG.3SG IN.LN ‘Вода согреется’, {рыба на глубину уйдет}. быть_жарким-INC2-FUT.3SG.S (28) pɔtab me nɔxi-dʲaj Потапово ‘В Потапово грязно’. IN.LN грязь-COM [Сорокина, Болина 2005: 68.33] Таким образом, представляется, что значение локативных существительных оказывается довольно необычным для существительных. Локативным существительным совершенно не свойственна полисемия, в которой выделялись бы более конкретное значение, связанное с определенным типом объекта (например, части тела или ориентира в окружающей среде), и более абстрактное значение пространственной части объекта. Эта группа является семантически очень однородной: все единицы, составляющие ее, обозначают только части объектов, а также пространство относительно некоторого ориентира. Способность обозначать пространство относительно некоторого ориентира (в некоторых случаях даже при отсутствии контакта с данным ориентиром) является примечательной чертой семантики локативных существительных энецкого языка: в языках мира подобная полисемия обычно характеризует предлоги и послелоги, но не существительные, являющиеся их источниками, см. [Svorou 1994]. В лесном диалекте энецкого языка соотношение значения локативных существительных и соответствующих им серий послелогов таково, что значение локативного существительного совпадает с пространственным значением послелогов той серии, которой оно соответствует, с точностью до падежных показателей. Семантика существительных iruʔ ‘подошва, дно’, dʲodaj ‘середина’, kiu ‘бок, сторона’ и pɔʔ ‘промежуток, щель’ полностью соответствуют типологическим представлениям о значении распространенных источников пространственных предлогов и послелогов. Таким образом, семантические свойства этих двух групп существительных в энецком языке заставляют считать более вероятными источниками серийных пространственных послелогов обычные существительные, а не локативные. В следующем разделе рассматриваются формальные аспекты соотношения послелогов и этих двух групп существительных с особым вниманием к свойствам локативных существительных. 4.3. Морфологическое строение локативных существительных Одной из формальных особенностей локативных существительных является единообразие их строения: во всех локативных существительных можно выделить элемент -e, который не соответствует никакой известной морфеме энецкого языка. Таким образом, все локативные существительные объединяет некоторый общий элемент структуры, что представляется важным формальным свойством на фоне семантической однородности этой группы. Оставшаяся после выделения элемента -e часть для большинства локативных существительных соответствует тому фрагменту, который является общим для всех послелогов соответствующей серии, ср. строение послелогов со строением локативных существительных: miʔ, min, miz, meɔn — me, nʲiʔ, nʲin, nʲiz, nʲeɔn — nʲe, ir, iron, iroz — ire. Если учитывать только формальное соотношение локативных существительных и послелогов этих серий, можно было бы считать эти локативные существительные источниками соотносимых с ними послелогов: для первых двух из трех указанных серий других возможных источников не обнаруживается, а для последней с формальной точки зрения и локативное существительное ire, и обычное существительное iruʔ (возможно, в несколько ином, более раннем варианте) являются в равной степени возможными источниками. Для послелогов серии MED dʲodaʔ, dʲodan, dʲodaz, dʲodaan более вероятным источником следует считать существительное dʲodaj ‘середина’ или какое-либо когнатное ему существительное, а не локативное существительное dʲode, поскольку при первом пути развития, но не втором, понятно происхождение гласного в исходе основы послелогов данной серии. Примечательно формальное соотношение локативных существительных kexe APUD.LN и pɔge INTER.LN и послелогов соответствующих серий. Первому из этих локативных существительных соответствует серия послелогов keod, kexon, kexoz и keɔn; второму — послелоги pɔd, pɔgon, pɔgoz, pɔmɔn. Выше при обсуждении этих двух серий было отмечено, что относящиеся к ним послелоги отличаются от послелогов всех остальных серий тем, что вычленяемые в них падежные показатели совпадают с падежными показателями, используемыми для образования регулярных форм пространственных падежей существительными энецкого языка. Если предположить, что источниками послелогов этих двух серий являются существительные kiu ‘бок, сторона’ и pɔʔ ‘промежуток, щель’, послелоги формально вполне соответствуют формам пространственных падежей этих существительных (с некоторой редукцией в первом случае). Послелог kexon в [Сорокина 1984; 2010: 184] представлен в виде кеохон, что отражает связь этого послелога с источником, для которого в этих же работах дается вариант записи кео [Там же]. Использование варианта keoxon в значении локативного послелога этой серии признается приемлемым некоторыми носителями (29). В примере (30) из текста приводится перевод, предложенный носителем при разборе текста; такой перевод скорее предполагает, что keoxon в данном случае интерпретируется как падежная форма существительного, а не как послелог; этот пример хорошо показывает градуальную природу семантических сдвигов, происходящих при грамматикализации. (29) pe-da-r ɔburu-r искать-PTCP.SIM-NOM.SG.2SG вещь-NOM.SG.2SG u kasa-d keoxon ŋa ты ‘Та вещь, которую ты ищешь, рядом с твоим товарищем находится’. (элиц.) товарищ-OBL.SG.2SG APUD.LOC существовать.3SG.S (30) dʲa-za sɔjza ɛkon, земля-NOM.SG.3SG хороший to-naʔ keo-xon озеро-OBL.SG.1PL ‘Земля здесь хорошая, на краю озера’. бок-LOC.SG этот.LOC.SG Таким образом, в этой серии послелогов послелог keod APUD.LAT полностью соответствует ожидаемой падежной форме латива существительного kiu (keo) ‘бок, сторона’. Сравнение оставшихся послелогов — kexon, kexoz и keɔn — с регулярными падежными формами локатива, аблатива и пролатива показывает, что эти послелоги претерпели некоторую редукцию. Формы серии послелогов INTER pɔd, pɔgon, pɔgoz, pɔmɔn также полностью совпадают с ожидаемыми падежными формами существительного pɔʔ ‘промежуток, щель’. Помимо морфологического устройства, послелоги серий с основами ke- и pɔ- демонстриуют также морфологическое поведение, которое свойственно падежным формам соответствующих обычных существительных. При множественном объекте они могут иметь пространственные падежные показатели множественного числа, в форме латива при присоединении посессивного показателя используется специальный показатель латива для посессивного склонения. В то же время, они проявляют ряд признаков грамматикализованности: помимо фонологической редукции и семантического сдвига в сторону обозначения более абстрактной области пространства по отношению к ориентиру, можно отметить возможность употребления существительного-источника в качестве зависимого послелога, предположительно образованного от него, ср.: (31) lata pɔʔ pɔmon kan-ta доска щель ‘Сквозь щель в досках уйдет’. (о воде) INTER.PROL уйти-FUT.3SG.S Такой двоякий набор свойств соответствует представлениям о том, что семантические изменения при грамматикализации происходят раньше, чем изменение формальных свойств, см. [Heine et al. 1991: 21]. Структура локативных существительных kexe и pɔge отличается от структуры других локативных существительных. Основы этих локативных существительных, остаточно выделяемые при отчленении элемента -e, помимо основы, общей для всей серии послелогов, содержат также форманты -x- и -g-, которые совпадают с первой согласной падежных показателей послелогов kexon APUD.LOC, kexoz APUD.ABL и pɔgon INTER.LOC, pɔgoz INTER.ABL. Таким образом, приходится считать, что локативные существительные kexe и pɔge являются существительными, содержащими основу послелога (причем в случае kexe — именно подвергшуюся редукции основу послелога), часть падежного показателя локатива или аблатива и некий элемент -e, являющийся «показателем» локативного существительного. Согласно описаниям, исторически показатели локатива и аблатива -xon и -xoz являются двухкомпонентными: в составе этих суффиксов можно выделить более древние падежные показатели, наблюдаемые, например, у ряда послелогов (-n и -z) и более поздний фрагмент, включающий в зависимости от типа основы существительного согласные -x-, -g- или -k-, см. [Сорокина 1984; 2010: 179]. При этом система коротких падежных показателей продолжает сохраняться в некоторых сериях послелогов, а также у части наречий и местоимений. По-видимому, в некоторых явлениях энецкого языка, хотя и достаточно периферийных, можно и на синхронном этапе наблюдать проявления двухкомпонентной природы этих локативных показателей. Во-первых, по крайней мере для одного морфологического процесса основой послелогов kexon и pɔgon оказывается не тот фрагмент, который является общим для всех послелогов серии, а тот фрагмент, который служит основой и для локативных существительных kexe и pɔge — фрагмент, включающий основу, общую для всей серии, и первый согласный падежного показателя. Это процесс присоединения к послелогам рестриктивного суффикса -ru, выражающего значение, близкое к значению частицы только в русском языке. Для формы локативного падежа существительного этот суффикс оказывается в позиции между основой и падежным показателем (32). При присоединении рестриктивного суффикса к послелогам kexon и pɔgon этот суффикс присоединяется после согласной -x- и -g- соответственно, разрывая падежный показатель (33)–(34). В примере (35) употреблена форма послелога nʲin IN.LOC c суффиксом -ru, который присоединяется перед коротким падежным показателем. (32) tʃike to-ru-xon этот озеро-RESTR-LOC.SG bunʲi-eʔ pogum-ubi-ʔ NEG.EMPH-1PL.S/SOsg ‘Не только на этом озере рыбачим’. рыбачить-HAB-CONN (33) modʲ mɛ-nʲʔ kexo-ru-n / чум-OBL.SG.1SG APUD.LOC-RESTR-LOC я *ke-ru-xon ŋa-zutʃ APUD-RESTR-LOC.SG существовать-1SG.S.PST ‘Я только около дома была’. (элиц.) (34) ɔʃa pɔgo-ru-n INTER.LOC-RESTR-LOC эвенк meʃannij entʃeu-ʔ tʃike смешанный этот человек-PL ‘Среди тунгусов смешанные люди эти’12. 12 Перевод этого примера, как и большей части примеров из корпуса естественных текстов, был предложен носителем при разборе текста. Как можно видеть, значение ограничительности в этом переводе олень (35) teza modʲinʲʔ te сейчас мы(двое) bunʲi-jʔ pɔnʲi-d, NEG.EMPH-1DU.S/SOsg делать-FUT.CONN ʃizi ŋo-nʲʔ nʲi-ru-n два нога-PL.1DU dʲazu-d nʲe-bim идти-FUT.CONN NEG-1DU.S/SOsg.CONT ‘Сейчас мы оленей ведь использовать не будем, на двух ногах [Сорокина, Болина 2005: 12.120] лишь идти будем ведь’. SUPER-RESTR-LOC Во-вторых, в энецком языке существуют образования, близкие по форме и значению локативным существительным kexe и pɔge, но находящиеся вне системы грамматических средств выражения пространственных значений. В работе [Сорокина 2010: 142–143] упоминаются так называемые локативные адъективные формы, которые, согласно описанию, содержат суффикс -xe/-ke. Это, например, форма mɛke, связанная с существительным mɛ ‘чум’, ср. mɛ-kon <чум-LOC>, или pexe, ср. pe-xon <улица-LOC>. Для второго из этих образований в словаре [Сорокина, Болина 2009] предлагается перевод ‘улица’, ‘находящийся на улице’, что указывает на то, что данные формы используются скорее как существительные, обозначающие некоторую локализацию, чем как прилагательные. И. П. Сорокина отмечает, что данная форма образуется от ограниченного класса существительных [Сорокина 2010: там же], и, как можно видеть по примерам, это существительные, обозначающие типичные локализации («места»). Представляется, что сложно в точности восстановить, какие диахронические процессы связывают три группы единиц: локативные существительные без компонентов -x- или -g- me, nʲe и ire, локативные существительные kexe и pɔge и образования типа mɛke, — имеющие общий компонент -e и значение некоторой пространственной области. Можно предположить, что локативные существительные первой группы являются более старыми, чем единицы двух других групп, однако судить о том, являются они отсутствует. Не ясно, является ли это следствием того, что в данном случае это значение не передается в оригинальном тексте, или того, что носитель при разборе не выразил это значение в переводе. морфологически производными или элементарными, на основании синхронных данных энецкого языка, видимо, невозможно. Единицы последних двух групп, по-видимому, следует членить на три компонента: основу, показатель «новых» пространственных падежей и показатель локативного существительного -e. Возможно, локативные существительные первой группы и их формальное соотношение с послелогами соответствующих серий послужили образцом для образования единиц двух других групп. То, что в более старых сериях послелогов сохранились короткие падежные показатели, могло поддерживать членимость новых двухкомпонентных показателей пространственных падежей и привести к образованию локативных существительных kexe и pɔge, которые встраиваются в более поздние по времени грамматикализации серии послелогов, и единиц типа mɛke, образованных от обозначений мест, т. е. существительных, которые часто употребляются в формах пространственных падежей13. Морфологическая неэлементарность локативных существительных kexe и pɔge, содержащийся в их составе компонент показателей пространственных падежей и редуцированная форма основы одного из них не позволяют считать эти локативные существительные знаменательными словами, которые послужили источниками для послелогов соответствующих серий. В этом разделе обсуждались главным образом формальные свойства двух групп возможных источников серийных пространственных послелогов лесного диалекта энецкого языка. Формальные свойства локативных существительных me и nʲe и отсутствие другого возможного источника не позволяют судить о том, являются ли эти локативные существительные источниками послелогов соответствующих серий. Для серии с основой ir- существуют два возможных источника, причем с формальной точки зрения они являются в равной степени возможными источниками послелогов этой серии. Для оставшихся трех серий формальные свойства локативных существительных, послелогов и родственных им обычных существительных скорее указывают на то, что источниками послелогов соответствующих серий послужили существительные dʲodaj ‘середина’, 13 Ср. хорошо известную историю возникновения существительного нутро, являющегося результатом реанализа сочетания пространственного предлога с существительным *vъn+ǫtrь [Фасмер 1987: 90]. kiu ‘бок, сторона’ и pɔʔ ‘промежуток, щель’. В то же время деривационная история и грамматический статус локативных существительных, соответствующих этим сериям, остаются загадочными. 4.3. Грамматические особенности локативных существи тельных Помимо семантических особенностей, рассматривавшихся в предыдущем разделе, локативные существительные демонстрируют ряд грамматических ограничений, которые были бы неожиданны для обычных существительных энецкого языка. Локативные существительные не имеют регулярных форм пространственных падежей (а также не могут быть зависимыми послелогов, см. ниже). В контекстах, которые предполагали бы использование такой формы, используется один из послелогов соответствующей серии, ср. (36). (36) modʲinaʔ pɛ kexon / *kexe-xon дерево APUD.LOC мы nee-baʔ стоять-1PL.S/SOsg ‘Мы возле дерева стоим’. APUD.LN-LOC Кроме того, были выявлены ограничения, которые могут быть связаны с несовместимостью локативных существительных с некоторыми типами ориентиров. Так, неприемлемыми были признаны примеры, содержащие посессивные формы локативных существительных при первом лице обладателя (37)–(38), притом что для соответствующих этим локативным существительным послелогов такие формы являются возможными (39)–(41). (37) *modʲ kexe-nʲʔ я APUD.LN-OBL.SG.1SG ‘пространство рядом со мной’ (элиц.) (38) *modʲinaʔ pɔge-naʔ мы INTER.LN-OBL.SG.1PL ‘пространство среди нас’ (элиц.) (39) modʲ kexoni-nʲʔ nɔxi-dʲaj, грязь-COM APUD.LOC-OBL.SG.1SG я i-z adu-ʔ NEG-2SG.IMP сесть-CONN ‘Рядом со мной грязно, не садись!’ (элиц.) (40) tezaʔ dʲɔri-dʲ kexoni-nʲʔ сейчас разговаривать-CVB APUD.LOC-OBL.SG.1SG ɛkon dʲiri этот.LOC жить.3SG.S ‘Сейчас он возле меня здесь живет’. (41) pɔgoni-naʔ te pɔnʲi-da oka-ʔ INTER.LOC-PL.1PL олень ‘Среди нас много оленеводов’. (элиц.) делать-PTCP.SIM много-PL Запрет на образование посессивных форм первого лица, видимо, является проявлением более общего стремления избегать использования личных референтов в качестве ориентира. Так, вместо использования посессивных форм, отсылающих к личным референтам, носители обычно предлагали варианты перевода стимула, в которых непосредственным ориентиром служил неодушевленный объект (42)–(45). (42) *modʲ ire-jʔ nodab я ‘Место подо мной сырое’. (элиц.) SUB.LN-NOM.SG.1SG мокрый (43) baʔa-nʲʔ ire nodab постель-OBL.SG.1SG ‘Место под моей постелью сырое’. (элиц.) SUB.LN мокрый (44) *bu me-za dʲee он(а) ‘У него болит живот’. (элиц.) IN.LN-NOM.SG.3SG болеть.3SG.S (45) bu sɔze-da me dʲee он(а) живот-OBL.SG.3SG ‘У него болит живот’. (элиц.) IN.LN болеть.3SG.S В примерах из естественных текстов зависимые локативных существительных отсылают в основном к неодушевленным ориен тирам и изредка к животным. Однако локативное существительное pɔge ‘пространство среди’ в обоих примерах из текстов использовано в сочетании с посессивным показателем, отсылающим к персонажам сказки: двум девочкам и ведьме, которых нет оснований исключать из класса личных референтов (12). Ограничения, иллюстрируемые приведенными примерами, невозможно связать и с морфологической несочетаемостью с посессивными показателями, поскольку в целом локативные существительные могут присоединять посессивные показатели (46). (46) ɔbu dʲodʲi-gon sɔrie kukaza, треснуть.3SG.S что время-LOC.SG пень me-za anʲ ɔdaxa-saj IN.LN-NOM.SG.3SG и ŋa-ʔ nʲi-uʔ существовать-CONN NEG-3SG.S.CONT ‘Вдруг пень треснул, нутро его с трещиной было’. трещина-COM [Сорокина, Болина 2005: 12.266] Таким образом, неприемлемость примеров с личными ориентирами, приведенных выше, обусловлена не морфологическими свойствами локативных существительных, а какими-то семантическими причинами, в частности ограничивающими в некоторых случаях сочетаемость локативных существительных с личными ориентирами. В целом существование особых ограничений для личных участников в роли ориентиров не было бы неожиданным. В ряде работ отмечалось, что личные участники не являются типичными ориентирами, см. [Creissels, Mounole 2011: 160; Luraghi 2011: 210]. Во-первых, они являются подвижными, поэтому их сложно использовать для ориентации в пространстве. Во-вторых, у личных участников сложнее, чем у многих неодушевленных объектов, выделить такие пространственные части, как внутреннее пространство или поверхность. В некоторых языках наблюдается особое поведение класса личных или одушевленных имен в конструкциях с грамматическими средствами выражения пространственных значений, см. [Там же]. Например, французский предлог chez, использующийся для обозначения нахождения или движения по отношению к личным участникам, является результатом грамматикализации существительного casa ‘дом’. Это существительное обозначает обычное место расположения личного участника, связанное с ним посессивным отношением, поэтому оно часто служило в качестве ориентира, когда необходимо было описать нахождение или движение по отношению к нему, см. [Luraghi 2011: 216–219]. Можно предположить, что для некоторых локативных существительных энецкого языка наблюдается в чем-то сходная картина: личный референт не может служить для них непосредственным ориентиром, однако отношение между ними может быть установлено за счет использования в качестве ориентира неодушевленного существительного, для которого данный личный референт является обладателем. Например, локативное существительное me не может обозначать внутреннее пространство человека, в котором локализована боль, — между личным посессором и этим локативным существительным должно находиться обозначение какой-либо части тела, ср. (44)–(45)14. Примечательно, что в случаях, которые рассматриваются в [Creissels, Mounole 2011; Luraghi 2011], речь идет о поведении и распределении грамматических средств, а не знаменательных слов, каковыми на первый взгляд следует считать локативные существительные энецкого языка. Таким образом, это грамматическое ограничение, как и семантические особенности локативных существительных (см. раздел 4.2), сближают их скорее с послелогами, а не с обычными существительными. Образование форм числа для локативных существительных me ‘внутренняя часть’ и nʲe ‘поверхность’ (47) не встречает никаких препятствий. (47) stɔlu-naʔ nʲe-ʔ nɔxi-dʲaj-ʔ стол-PL.1PL ‘На наших столах грязно’. (элиц.) SUPER-PL грязь-COM-PL Для существительных ire ‘пространство под’ и dʲode ‘пространство посередине’ такие формы не были получены: при переводе стимулов, предполагавших множественность данных существительных, 14 Неприемлемость этого примера может быть также связана с особенностями семантики и сочетаемости глагола ‘болеть’, который, возможно, требует упоминания части тела. Это объяснение было предложено Т. В. Никитиной. носители не использовали форму множественного числа. В примере (48) локативное существительное dʲode ‘пространство посередине’ употреблено в единственном числе, хотя перевод примера, данный затем носителем, скорее предполагает референцию к множественному объекту. В примере (49), который был предложен на стимул Под постелями сыро, вместо формы множественного числа локативного существительного ire ‘пространство под’ в качестве подлежащего было употреблено существительное dʲa ‘земля’. (48) baʔa dʲode tobur-ʔ постель MED.LN стряхнуть-2SG.S.IMP ‘Стряхни сор с середины постелей’. (букв. ‘Стряхни середины постелей’.) (элиц.) (49) baʔa ire dʲa-za nɔdab постель SUB.LN земля-NOM.SG.3SG мокрый ‘Под постелями земля сырая’. (элиц.) Естественных примеров, в которых локативные существительные были бы употреблены в форме множественного или двойственного числа, обнаружить не удалось. Локативные существительные не могут зависеть от послелога. Пример (50) показывает невозможность сочетания локативного существительного с пространственным послелогом. В данном случае в качестве грамматичного варианта перевода носителем был предложен один из послелогов соответствующей локативному существительному серии. (50) *modʲinaʔ kamo ire keod лиственница SUB.LN APUD.LAT мы ad-e-naʔ сесть-M-1PL.M ‘Мы сели под лиственницу’. (элиц.) (51) modʲinaʔ kamo irʔ ad-e-naʔ мы ‘Мы сели под лиственницу’. (элиц.) лиственница SUB.LAT сесть-M-1PL.M Можно было бы предположить, что сложное обозначение локализации с помощью локативного существительного и послелога является избыточным, и поэтому избегается. Скорее против такой интерпретации свидетельствует неприемлемость употребления локативного существительного при послелоге и в таких случаях, когда послелог используется для оформления одного из актантов при глаголе, ср. (52)–(53). (52) stɔl dʲez i-z seŋir-ʔ стол POSTP NEG-2SG.IMP ‘На стол не смотри’. (элиц.) смотреть-CONN (53) *stɔl nʲe dʲez i-z seŋir-ʔ стол SUPER.LN ‘На стол не смотри’. (элиц.) POSTP NEG-2SG.IMP смотреть-CONN При этом употребление в позиции приименного зависимого, в которой существительное грамматически ведет себя так же, как в позиции зависимого послелога, для локативных существительных является допустимым (54). (54) modʲ marie me kare-nʲʔ IN.LN мешок рыба-PL.1SG я sejŋ-e-nuʃ снять_чешую-SOpl-1SG.SOpl.PST ‘Я рыбу, которая в мешке, почистил’. (элиц.) Грамматический запрет на использование локативных существительных в качестве зависимых при послелогах, как и их семантические особенности, сближает их с послелогами, а не с обычными существительными. Этот запрет можно связать с тем, что локативные существительные входят в парадигму послелогов и не могут на синтагматическом уровне сочетаться с единицами, находящимися с ними в отношениях дополнительной дистрибуции. 4.5. Источники серийных послелогов и локативные сущест вительные: итоги В трех предшествующих разделах рассматривались две группы существительных, которые оказываются родственными сериям пространственных послелогов лесного диалекта энецкого языка. Одна из этих групп оказывается чрезвычайно однородной с точки зрения формальной структуры и семантики составляющих ее единиц — это группа так называемых локативных существительных. Существительные второй группы не демонстрируют значительной семантической и структурной общности. Существительные двух групп рассматривались в качестве возможных источников серийных пространственных послелогов энецкого языка. При обсуждении семантических свойств основным фоном служили представления об эволюции значения, происходящей при грамматикализации предлогов и послелогов в языках мира. Формальные свойства двух групп существительных рассматривались скорее с внутриязыковых позиций. Кроме того, для части локативных существительных были выявлены грамматические свойства, выделяющие их в ряду существительных лесного диалекта энецкого языка. Таблица 4 обобщает наблюдения над свойствами локативных существительных. В ней отражена возможность возведения послелогов к локативному существительному с точки зрения морфологического строения, значения и наличие отклонений в грамматическом поведении локативных существительных. Знаки «+» или «–» расставлены в соответствии с тем, зафиксированы ли для существительного отклонения от поведения, ожидающегося от обычного существительного. В столбце «Другой источник» указано существительное, которое могло бы рассматриваться как альтернативный источник послелогов соответствующей серии, если оно имеется. Обычные существительные, указанные в этом столбце, не имеют отклонений, поэтому их свойства в Таблице 4 не указываются. Таблица 4. Свойства локативных существительных Локативное существительное nʲe me ire dʲode kexe pɔge Форма Значение – – – + + + – + + + + + Грамм. поведение + + + + + + Другой источник — — iruʔ dʲodaj kiu pɔʔ Таблица 4 показывает, что для всех локативных существительных были зафиксированы отклонения от свойств, ожидаемых для источника послелога или обычного существительного лесного диалекта энецкого языка. Приведенные выше свойства локативных существительных ire ‘пространство под’, dʲode ‘пространство посередине’, kexe ‘пространство около’ и pɔge ‘пространство среди’, с одной стороны, и обычных существительных iruʔ ‘дно, подошва’, dʲodaj ‘середина’, kiu ‘бок’, pɔʔ ‘промежуток’, как кажется, позволяют предположить, что источниками послелогов соответствующих серий являются обычные существительные, а не локативные существительные. Локативным существительным me ‘внутренняя часть’ и nʲe ‘поверхность’ также свойственны некоторые семантические и грамматические особенности. Представляется, что их достаточно для того, чтобы считать локативные существительные однородным в семантическом и грамматическом отношении классом, но недостаточно, чтобы утверждать, что существительные me ‘внутренняя часть’ и nʲe ‘поверхность’ не являются источниками соответствующих серий. Локативные существительные, по-видимому, следует считать морфологически неэлементарными единицами, деривационно тесным образом связанными с послелогами. Формальная структура локативных существительных kexe и pɔge, включающая часть показателя локатива, позволяет сделать предположение об образовании локативных существительных, соотносимых с новыми грамматикализующимися сериями послелогов, по аналогии с локативными существительными уже существующих серий15. Прежде чем перейти к обсуждению того, почему подобное устройство системы пространственных средств является типологически примечательным и неожиданным, рассмотрим, в каких контекстах обычно используются локативные существительные и каким образом распределены сферы употребления локативных существительных и послелогов. 15 Интересно было бы сопоставить локативные существительные энецкого языка с образующимися путем конверсии существительными индоевропейских языков типа англ. inside ‘внутреннее пространство’, франц. devant ‘пространство перед’, см. [Nikitina, Spano 2013: 71]. 5. Синтаксические функции локативных существительных и послелогов в лесном диалекте энецкого языка Синтаксические позиции, в которых способны выступать локативные существительные, соответствуют позициям, занимаемым формами ядерных падежей существительных16. Из этих позиций в естественных текстах наиболее часто локативные существительные встречаются в позиции подлежащего, контролируя субъектное лично-числовое согласование с глаголом, ср. примеры (27), (46). В энецком языке возможно также согласование глагола с прямым объектом 3 л. по числу, и локативные существительные, выступающие в роли прямого объекта, способны контролировать и такое согласование (23). В этих позициях локативные существительные выступают в качестве синтаксических актантов глаголов, и их поведение вполне соответствует поведению подлежащего и прямого объекта в энецком языке. Употребление групп послелогов в этих позициях признавалось неприемлемым17: 16 В лесном диалекте энецкого языка можно выделить либо два, либо три ядерных падежа в зависимости от того, какой из критериев выделения падежей — морфологический или синтаксический — считать основным. В непосессивной парадигме формы ядерных падежей имен существительных дефолтного класса в лесном диалекте энецкого языка оказываются неразличимыми. В посессивном склонении для существительных дефолтного класса с морфологической точки зрения выделяются два падежа. Синтаксическое распределение форм существительных, оформленных посессивными показателями, позволяет говорить о трех падежах. Три ядерных падежа: основной, родительный и винительный — обычно выделяются и в традиционных описаниях энецкого языка, см., например, [Терещенко 1966]. В настоящей статье, вслед за [Khanina, Shluinsky Ms.], в соответствии с морфологической трактовкой падежа посессивным показателям приписывается значение либо номинатива, либо обликвуса, выражаемое кумулятивно с посессивностью, см. обсуждение в [Ханина, Шлуинский 2013]. 17 Ср., впрочем, пример (38), полученный в ходе элицитации, в котором группа послелога, по-видимому, находится в позиции подлежащего, правда при неглагольном предикате. (55) bi-ta nʲe / *nʲeɔn / *nʲin вода-OBL.SG.3SG SUPER.LN salzeŋa блестеть.3SG.S ‘Поверхность воды блестит’. (элиц.) SUPER.PROL SUPER.LOC (56) modʲ pɛtʃe-nʲʔ me / *mi-n печь-OBL.SG.1SG IN.LN я tʃistʲi-goɔ-zutʃ почистить-DUR-1SG.S.PST ‘Я печку внутри почистила’. (элиц.) IN.LOC В лесном диалекте энецкого языка маркирование существительных показателями ядерных падежей также возможно в позиции приименного зависимого и топикализованного участника. Эти позиции прежде всего занимают участники, с семантической точки зрения являющиеся обладателями. Грамматические свойства приименного посессора (57) и посессора в позиции топикализации (58) частично описаны в работе [Овсянникова 2011]. (57) modʲ kasa-nʲʔ nɛ товарищ-OBL.SG.1SG женщина я gɔrɔdo-xon mɔzara город-LOC.SG работать.3SG.S ‘Жена моего товарища работает в городе’. (элиц.) (58) OKmodʲ kasa-jʔ gɔrɔdo-xon товарищ-NOM.SG.1SG город-LOC.SG я nɛ mɔzara женщина работать.3SG.S ‘Жена моего товарища работает в городе’. (элиц.) Конструкция с приименным посессором обладает следующими грамматическими свойствами: в посессивном склонении посессор маркируется показателем обликвуса, оформление обладаемого посессивным показателем нежелательно, между обладателем и обладаемым невозможно поместить другие составляющие клаузального уровня, позиция посессивной конструкции в клаузе не фиксирована. Для конструкции с топикализованным посессором, напротив, возможно положение посессора только на левой периферии клаузы, посессор и обладаемое могут быть разделены другими составляющими уровня клаузы, как в примере (58), в посессивном склонении посессор получает маркер номинатива; в этой конструкции посессор часто интонационно отделен паузой. Локативные существительные также могут быть употреблены в позиции приименного зависимого (59) и топикализованного участника (60)18. (59) modʲ tɔl ire lata-jʔ стол SUB.LN доска-NOM.SG.1SG я kɔlta-buʃ вымыть-1SG.SOsg.PST ‘Я вымыла пол под столом’. (элиц.) (60) modʲ kasa-jʔ sɔze-da me товарищ-NOM.SG.1SG живот-OBL.SG.3SG я ɔbu-xoɔ-za dʲee что-TOP-NOM.SG.3SG ‘У моего товарища в животе что-то болит’. (элиц.) болеть.3SG.S IN.LN Употребление группы послелога в атрибутивной функции непосредственно перед определяемым существительным при этом оказывается нежелательным (61). (61) dʲizi min ??(ɛ-za) kare рыба IN.LOC быть-PTCP.SIM ведро ʃeda-ʃ tara сделать-CVB надо.3SG.S ‘Рыбу, которая в ведре, разделать надо’. (элиц.) Таким образом, послелоги и локативные существительные с точки зрения употребления в различных синтаксических позициях оказываются практически в дополнительной дистрибуции. Локативные существительные обозначают те же части пространства по отношению к ориентиру, что и послелоги, и употребляются в случае, когда в какой-либо синтаксической позиции невозможно или нежелательно употребление послелога. По-видимому, это происходит прежде всего тогда, когда часть какого-либо пространственного объекта выступает не просто в качестве локализации 18 В этом примере в топикализованной позиции оказывается и локативное существительное me, и существительное kasajʔ ‘мой товарищ’. для ситуации, а более непосредственно задействована в ней (ср. ситуации ‘поверхность воды блестит’ или ‘мешок внутри грязный’), что в синтаксических терминах соответствует прежде всего позициям подлежащего и прямого дополнения. 6. Заключение: локативные существительные энецкого языка как типологически редкое явление Согласно типологическим обобщениям, предлоги и послелоги в языках мира обычно возникают путем грамматикализации, в ходе которой происходят постепенные процессы расширения значения и контекстов употребления, а также фонологическая редукция грамматикализующейся единицы. Если источником предлога или послелога служит существительное, то в языках с развитой системой пространственных падежей часто грамматикализуется целый набор, или серия, предлогов или послелогов, обозначающих одну и ту же локализацию, но различающихся ориентацией. Таким образом из знаменательной единицы, способной иметь референцию и обозначать участника ситуации, возникает ряд предлогов или послелогов, служащих для обозначения отношения того или иного участника к ситуации, т. е. его семантической роли. Некоторые из таких единиц в ходе дальнейшей грамматикализации теряют самостоятельность и превращаются в падежные показатели. В лесном диалекте энецкого языка обнаруживается целый набор подобных серий пространственных послелогов, которые типологически ничем не примечательны. Однако особенностью системы пространственных выражений энецкого языка является то, что почти всем сериям послелогов соответствует локативное существительное. Оно способно обозначать как некоторую пространственную часть ориентира, так и область, прилегающую к нему, что характерно для семантики послелогов, но не существительных, являющихся их источниками. Локативные существительные используются в тех синтаксических позициях, которые требуют указания на пространственную часть объекта, однако не доступны для групп послелогов. Таким образом, в энецком языке наблюдается неожиданная ситуация, когда в ряду каждой из серий послелогов обнаруживается единица, обладающая некоторыми морфосинтаксическими свойствами существительных, однако являющаяся не источником соответствующей серии, а в такой же степени грамматическим средством, что и сами послелоги. Если признать такой анализ локативных существительных энецкого языка убедительным с содержательной точки зрения, можно предложить разные терминологические решения для описания их статуса. Если все же называть эти единицы существительными, считая их своего рода «грамматическими существительными», то окажется, что почти все серии послелогов энецкого языка включают не только послелоги, соответствующие семантически и синтаксически пространственным падежам, но и локативные существительные, использующиеся в тех же синтаксических позициях, что и формы ядерных падежей существительных. Другим возможным решением было бы считать единицы, которые здесь назывались локативными существительными, специфическими послелогами, обслуживающими ядерные позиции, не типичные для послелогов, но первичные для большей части существительных, с которыми и сближаются эти «ядерные» послелоги. Представляется, что каждое из этих решений является не идеальным в связи с нетривиальностью наблюдаемого явления. Впрочем, может оказаться, что свойства, обнаруженные у локативных существительных энецкого языка, кажутся неожиданными в связи с тем, что в типологических работах основное внимание уделялось предлогам или послелогам, а свойства тех существительных, которые с ними соотносятся, обычно не рассматриваются подробно. Возможно, локативные существительные энецкого языка обладают в ярко выраженном виде теми свойствами, которые в какой-то мере присущи обозначениям частей объектов и в других языках. Так, в работе [Nikitina 2013] показано, что в языке уан (семья манде, Кот-д’Ивуар) обозначения частей объектов, такие как ‘внутреннее пространство’, ‘край’ и под., чаще, чем можно было бы ожидать, используются для указания задействованной в ситуации части объектов, ср. (62). (62) é gа̀ ɓé lā plɛ̄tī mū é gò gò then 2SG plate PL DEF IMP go ‘Go clean the plates’. inside [Nikitina 2013: 1] clean Таким образом, ситуация в языке уан напоминает энецкую тем, что обозначения частей объектов используются не только в составе послеложных групп, выступающих в роли сирконстантов, но и в ядерных синтаксических позициях. О том, что и в семантическом отношении локативные существительные иногда не соответствуют типологическим ожиданиям, свидетельствует пример (63) из башкирского языка 19 . В нем локативное существительное al(d) ‘передняя часть’ используется для обозначения области, примыкающей к объекту, а не части объекта20, см. обсуждение этого противопоставления в разделе 4.2 выше. (63) öj-öm-döŋ ald-ə häm kärtä дом-P.1SG-GEN передняя.часть-P.3 и säskä menän tul-ɣan цветок с ‘Место перед моим домом и огород засажены цветами’. (элиц.) наполняться-PC.PST изгородь Как и в энецком языке, в языке уан, см. [Nikitina 2013], и в башкирском языке, см. [Овсянникова 2013], существуют послелоги, родственные локативным существительным, обозначающим части объектов. Однако, в отличие от ситуации, описанной выше для энецкого языка, в башкирском языке и в языке уан есть все основания считать локативные существительные источниками соответствующих послелогов. Еще один интересный вопрос, выходящий за рамки энецкого материала, заключается в том, насколько синхронно членимыми оказываются послелоги и локативные существительные, составляющие квазипарадигмы, подобные энецким. С одной стороны, невозможно представить все серии в виде единой парадигмы, поскольку между ними наблюдается немало мелких различий. С другой стороны, представляется, что такая стройная система серий послелогов поддерживает морфологическую членимость 19 Башкирский язык относится к тюркской группе алтайской языковой семьи. Пример взят из полевых материалов автора, собранных в ходе экспедиции в пос. Рахметово Абзелиловского р-на респ. Башкортостан в июле 2013 г. 20 Сходное наблюдение делается в [Lehmann 1982/1995: 69] о примере из японского языка, в котором локативные существительные в нелокативной форме обозначают область относительно ориентира, а не часть ориентира, однако в дальнейшем этот семантический контраст не обсуждается. составляющих ее единиц и может оказывать влияние на процессы грамматикализации новых серий послелогов. Список глосс 1 — первое лицо; 2 — второе лицо; 3 — третье лицо; ABL — аблатив; CMP1 — компаратив 1; CMP2 — компаратив 2; COM — комитатив; COND — условное наклонение; CONN — коннегатив; CONT — показатель контрастивной видо-временной серии; CVB — деепричастие; LAT — латив; DEB — дебитив; DEF — определенность; DIM — диминутив; DU — двойственное число; DUR — дуратив; EXC — экскламатив; NEG.EMPH — эмфатический отрицательный глагол; FUT — будущее время; GEN — генитив; HAB — хабитуалис; HYPOT — предположительное наклонение; IMP — повелительное наклонение; INC — инцептив 1; INC2 — инцептив 2; INCH — инхоатив; LOC — локатив; M — медиальное спряжение; NEG — отрицательный глагол; NMLZ — номинализация; NOM — номинатив; OBL — обликвус; P — посессивный показатель; PC — причастие; PL — множественное число; PRF — перфект; PROL — пролатив; PST — прошедшее время; PTCP.SIM — причастие одновременности; RESTR — рестриктивный суффикс; S — субъектный тип спряжения; SG — единственное число; SOPL — субъектнообъектный тип спряжения для множественного числа объекта; SOSG — субъектно-объектный тип спряжения для единственного числа объекта; TOP — топик; TRANSL — транслатив.

Напиши аннотацию по статье

М. А. Овсянникова ИЛИ РАН, Санкт-Петербург ЛОКАТИВНЫЕ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ В ЛЕСНОМ ДИАЛЕКТЕ ЭНЕЦКОГО ЯЗЫКА1 1.

манипулыациыа и убеждение как подвиды категории воздеыствиыа на материале британского политико публицистического дискурса. Ключевые слова: убеждение, манипуляция, воздействие, политико-публицистический дис курс. MANIPUlATION ANd CONvICTION AS SUbTyPES OF THE CATEgORy OF INFlUENCE (bASEd ON THE bRITISH POlITICAl dISCOURSE) E. V. Teneva Saint Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation The article sees manipulation and conviction as subtypes of the category of influence. Persuasion is defined as a type of explicit influence which is exerted on the addressee without power; a situation when an author tries to reach mutual understanding and agreement with a reader without suppressing him, whereas manipulation is a type of implicit influence which is exerted with power and directed at making the reader believe in author’s opinions or attitudes that are favorable for the author and in conflict with the interests of the reader. The article presents the cases from contemporary British press and describes language peculiarities predominating either in conviction or in manipulation. Refs 15. Keywords: conviction, manipulation, influence, political journalistic discourse. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.112 Феномен речевого воздействия волнует многих видных ученых разных областей гуманитарного знания. Наиболее актуально изучение речевого воздействия в СМИ, которые оказывают влияние на жизнь всего общества, формирование ценностей и  общественного мнения. Интерес к  политико-публицистическому дискурсу как к зеркалу общественно-политической жизни страны постоянно растет, что привело к  многозначности в  трактовке таких ключевых для риторики понятий, как «воздействие», «манипуляция» и  «убеждение». Научная новизна заключается в том, что автор предлагает свой взгляд на соотношение исследуемых понятий, связывая их и определяя через другое важнейшее для риторики и политики понятие  — «власть». В  рамках статьи осуществлен анализ особых риторических структур и языковых маркеров, используемых в целях манипуляции и убеждения в британском политико-публицистическом дискурсе. Для начала рассмотрим понятие «категория». С общефилософской точки зрения категория — это «широкое понятие, в котором отображаются общие и суще * Статья публикуется в авторской редакции. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.112 «категория — это понятие, в котором отображены наиболее общие и существенные свойства, признаки, связи и  отношения предметов и  явлений объективного мира» [Стратийчук, с. 8]. В состав категорий риторики входит речевое воздействие. В. И. Карасик говорит о  том, что воздействие может быть намеренным (интенциональным) и  ненамеренным (неинтенциональным), при этом интенциональное воздействие может осуществляться посредством авторитета, манипуляции, убеждения, аргументации и физической и психической силы [Карасик, с. 127]. «Интенциональное воздействие или сознательное воздействие представляет собой воздействие автора на адресата дискурса, когда автор в  зависимости от коммуникативной интенции сознательно выбирает те или иные языковые средства для воздействия на адресата. Неинтенциональное воздействие — это воздействие, которое осуществляется посредством самого содержания текста» [Кованова, с. 20]. Существуют и другие подходы к выделению видов воздействия: эстетическое воздействие, воздействие на способ мышления читателя, воздействие на мнение или поведение реципиента, на его чувства. Исходя из  определения интенционального воздействия В. И. Карасика, убеждение и манипуляцию можно рассматривать как подкатегории, как составляющие категории воздействия (воздействие посредством манипуляции и  воздействие посредством убеждения, аргументации). Следовательно, манипуляция и  убеждение — более узкие понятия, чем воздействие. Другой видный исследователь, П. Б. Паршин, полагает, что «в узком смысле воздействие  — использование особенностей устройства и  функционирования перечисленных знаковых систем, в первую очередь естественного языка, с целью построения сообщений, обладающих повышенной способностью воздействия на адресата, а в широком смысле его можно отождествить с процессом речевого общения, взятом в аспекте его целенаправленности» (цит. по: [Власян, с. 31]). Похожей точки зрения придерживается Е. И. Варгина, которая определяет воздействие как «сложную сверхфункцию, производную всех актуализирующихся в тексте функций языка» [Варгина, с. 3]. Воздействие, как пишет Е. И. Варгина, может осуществляться как сознательно, так и  помимо воли автора. Таким образом, воздействие является постоянной характеристикой любого текста: «текст — это всегда воздействие, единомоментное или отложенное, непосредственное или опосредованное, воздействие на адресата данного конкретного текста, на культуру и общество в целом» [Там же]. Вернемся к исследуемым нами понятиям «манипуляции» и «убеждения» и их соотношению. Д. Ронг определяет убеждение следующим образом: «В ситуациях, где А представляет аргументы, обращения или увещевания, которые после самостоятельной оценки их содержания с точки зрения своих целей и ценностей принимаются Б в качестве основы своего поведения, А успешно осуществляет власть над Б в форме убеждения» [Wrong, с. 32]. Мы полагаем, что «убеждение — это способность субъекта воздействовать на объект, достичь консенсуса между объектом и субъектом с помощью рациональных аргументов» [Тенева, с. 22]. Убеждение осуществляется всегда открыто. Оно не подразумевает обязательного конфликта между субъектом и объектом и оставляет объекту свободу выбора. В силу этого убеждение часто не рассматривается в качестве формы власти. Например, У. Конолли не Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 том и объектом отсутствует конфликт и оно осуществляется без подавления интересов объекта» [Connolly, с. 88]. Отсюда, с нашей точки зрения, убеждение — это один из видов воздействия наряду с манипуляцией. Мы придерживаемся взглядов У. Конолли, который не относит убеждение к формам власти. Как нам представляется, власть — это способность достичь подчинения объекта в тех случаях, когда объект вынужден принять мнение или решение вопреки его собственным интересам. Иными словами, «власть — это ситуация, когда субъект и объект находятся в отношениях конфликта их интересов, при этом субъект подавляет волю объекта, заставляя его повиноваться себе. Необходимо отметить, что понятие воздействия не тождественно понятию власти, не всякое воздействие есть власть. Убеждение — это способность не подчинять, а воздействовать на объект в соответствии с его интересами. Отсюда следует, что убеждение — это не форма власти, а вид воздействия без власти, ситуация, в которой субъект стремится найти взаимопонимание с объектом, прийти к общему соглашению, не подчиняя и  не подавляя его волю или интересы. При убеждении оба участника коммуникации (автор и адресат) являются равноправными и находятся в отношениях согласования их интересов» [Тенева, с. 23]. Феномен манипуляции находится в центре внимания многих отраслей гуманитарного знания и, в частности, изучается в психологии, поскольку в его основе лежат психологические механизмы воздействия. Большинство современных исследований манипуляций рассматривают психологические механизмы воздействия в коммерческой рекламе, в политической коммуникации. По мнению В. Е. Чернявской, «манипуляция (от лат. “manipulare” — «управлять», «оказывать помощь») — это вид психологического воздействия для скрытого внедрения в психику адресата целей, желаний, намерений, отношений или установок, не совпадающих с  теми, которые имеются у адресата в данный момент» [Чернявская, с. 16]. Схожей точки зрения придерживается С. Г. Кара-Мурза, который считает, что манипуляция — это «программирование мнений и устремлений масс, их настроений и даже психологического состояния с целью обеспечить такое их поведение, которое нужно тем, кто владеет средствами манипуляции» [Кара-Мурза, с. 56]. Современные СМИ, как считает Г. Шишков, «дают господствующему классу мощное оружие подобного воздействия. С  их помощью стало возможным одновременное влияние на людей, которые даже не соприкасаются друг с другом. СМИ незаметно, тайно выполняют эту роль. Они сообщают человеку, кем он является, и дают ему ощущение тождества с предлагаемыми образцами» (цит. по: [Бессонов]). Более пристальное внимание к речевому манипулированию в связи с исследованиями политического дискурса вызвало необходимость обратиться и к его соотношению с  убеждением, так как данные понятия зачастую приравниваются друг к другу. При манипуляции автор и адресат находятся в отношениях конфликта их интересов, при этом автор подавляет волю адресата, заставляя его повиноваться себе. Отсюда можно сделать вывод о том, что манипуляция — это форма власти. С нашей точки зрения, «манипуляция — это вид скрытого речевого воздействия, направленного на внушение читателю мнений или отношений, желательных для автора дискурса и  не соответствующих интересам читателя» [Тенева, с. 40].Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 и рациональность (обоснованность) аргументов, которыми обладает субъект, в то время как при манипуляции на первый план выходит способность субъекта утаить какие-то аргументы (информацию) от обьекта. Манипуляция  — форма воздействия и власти, убеждение — форма воздействия, но не власть» [Ледяев, c. 294]. Вслед за Ю. В. Рождественским мы считаем, что образ автора исследуемых газетных статей «коллективный», «сервильный и отождествительный» [Рождественский, с. 176], т. е. автор политико-публицистического дискурса непосредственно отождествляет себя с  адресатом («Мы работаем для вас») и  подчеркивает необходимость передаваемого адресату знания («Мы даем информацию, которая нам нужна и вас интересует»). Поскольку адресатом СМИ является массовый читатель, интересы которого могут либо не совпадать с интересами автора, либо быть неизвестны автору, зачастую данный тип дискурса называют манипулятивным. «Мы полагаем, что политико-публицистический дискурс является преимущественно манипулятивным, поскольку в данном типе дискурса речь идет о политике, а политика — это борьба за власть, ситуация, когда интересы автора и адресата могут не совпадать, т. е. имеет место конфликт их интересов. Однако нельзя утверждать, что в данном типе дискурса всегда имеет место конфликт интересов автора и адресата (манипуляция), в некоторых случаях интересы автора и адресата совпадают и автор стремится достичь консенсуса с читателем (убеждение)» [Тенева, с. 42]. Иными словами, в политико-публицистическом дискурсе можно говорить о двух видах воздействия: о манипуляции и убеждении. Рассмотрим некоторые случаи манипуляции и убеждения на примере статей из британских «качественных» СМИ: (1) As Angela Merkel and Francois Hollande fly to Russia, they will need to carefully gauge the psychology of a man who has brought Europe to the brink of war. Is Russia’s aggression in Ukraine part of a deep Putin plan to rebuild the Tsarist empire? Or did it emerge “inevitably” (as communist-era Russian diplomats lugubriously might say)… <…> Or do we instead respect a crude, supremely cynical rival proposition: that any country gets only the freedoms and rights that Moscow from time to time decides are acceptable? As the Bolsheviks might have put it: kto kogo? («Поскольку Ангела Меркель и Франсуа Олланд собираются лететь в Россию, им необходимо внимательно изучить характер человека, который привел Европу на грань войны. Является ли агрессия России на Украине частью тщательно продуманного плана Путина по восстановлению царской империи? Или же ее возникновение было “неизбежным” (как могли бы печально подметить русские дипломаты эпохи коммунизма)… <…> Или же мы, наоборот, будем с уважением относиться к грубому и в высшей степени циничному утверждению противника о том, что любая страна получает только те свободы и права, которые Москва время от времени сочтет приемлемыми? Как сказали бы большевики: кто кого?») (The Telegraph. February 6. 2015). Автор выражает свое неодобрение внешней политики России по отношению к Украине, используя различные средства манипуляции. Так, считая В. Путина виновным в развязывании политического конфликта с Европой и войны на Украине, автор даже не называет его по имени, а  дает ему лишь следующую характеристику при помощи использования определительного придаточного  — a man who has brought Europe to the brink of war, что говорит о  негативном отношении автора к данному политику. С этой же целью он использует эмоционально-оценочную Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 Bolsheviks («большевики»), kto kogo («кто кого»), Tsarist empire («царская империя»), communist-era Russian diplomats («русские дипломаты эпохи коммунизма»). Данные слова вызывают в сознании западноевропейского читателя негативные стереотипные представления об историческом прошлом России — страны, в которой царский режим закончился кровавой расправой над царской семьей, большевистской революцией и принципом классовой борьбы «кто кого», установлением коммунистического режима. Негативное отношение к истории России переносится на нынешнюю ситуацию, в которой Россия выступает, по мнению автора, в роли агрессора с жесткой и крайне циничной позицией. Как видно из примера, при манипуляции автор использует эмоциональный способ аргументации. Приведем похожие примеры, в которых эмоционально-оценочная лексика яв ляется маркером манипуляции: (2) Putin’s dubious move Russia’s peace offer is a cynical attempt to secure military gains. …An unnecessary war has been forced on the continent by a reckless act of Russian aggression… Any negotiation with Mr Putin should, however, be treated with extreme caution («Весьма сомнительный шаг Путина на пути России к  мирному соглашению — это не что иное, как циничная попытка добиться военного успеха. … Континент был втянут в бессмысленную войну из-за непродуманной агрессии со стороны России… Однако нужно быть крайне предусмотрительными и осторожными в любых переговорах с господином Путиным») (The Times. February 6. 2015). (3) Barack Obama unveils his administration’s new national security strategy on Friday with the sound of past foreign policy promise ringing in his ears — and its unmet challenges staring him in the face… the document may also mark a stiffening of Obama’s hawkish tendencies… («В пятницу Барак Обама представил подготовленный его администрацией документ, в котором говорилось о новой стратегии национальной безопасности, при этом его речь напомнила о прошлых обещаниях в сфере внешней политики, а  также о  стаящих перед ним невыполненных задачах… документ, возможно, также ознаменует усиление воинственных стремлений Обамы») (The Guardian. February 6. 2015). В примере (2)  автор считает попытку В. Путина прийти к  мирному соглашению на Украине «циничной» (cynical attempt), его поступок «сомнительным» (Putin’s dubious move), войну «нецелесообразной» (unnecessary war), а  действия России  — «непродуманной агрессией» (a reckless act of Russian aggression), при этом призывая европейских политиков «быть крайне предусмотрительными в любых переговорах с Путиным». В примере (3) автор выражает скептическое и недоверительное отношение к обещаниям американского президента и его внешней политике. Для усиления эмоциональности приводимых аргументов автор может также использовать прием самопрезентации (используется в целях воздействия на адресата путем создания своего положительного образа, ссылки на свой опыт, репутацию или профессионализм) [Тенева, с. 6]: (4) This means continuing to accept the soft bigotry of low expectations for First Australians, despite knowing there is a major alternative. I believe it is inhumane and economically unsound for both sides of politics to not come together to drive a strategy that ends such disparity («Это означает продолжать допускать легкую форму нетерпимости, Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 то, что существует более весомая альтернатива. Я считаю, что позиция обеих политических сторон бесчеловечная и экономически необоснованная, так как они не стремятся объединиться, чтобы выработать единую стратегию, которая положит конец данному неравенству») (The Guardian. August 7. 2014). В статье речь идет о  проблеме неравенства коренного населения Австралии с остальными жителями этой страны и о политических путях ее решения. Автор выражает свои эмоции по поводу данной ситуации, тем самым манипулируя сознанием читателя: I believe it is inhumane and economically unsound for both sides of politics. Использование автором эмоционально-оценочных средств воздействия — не единственный критерий, по которому можно определить, что мы имеем дело с манипуляцией. Там, где интенции субъекта скрыты, мы также имеем дело с манипулятивным воздействием: (5) No one in Brussels or other EU capitals is surprised to learn that Jean-Claude Juncker’s Luxembourg was, and is, a tax haven. And no one doubts that the new president of the European commission…knew enough about the vast tax avoidance schemes practised there… There are few leaders in Europe who understand the workings of the EU as well as the former prime minister of Luxembourg («Никто в Брюсселе или в других столицах ЕС не удивляется, узнав, что Люксембург Жан-Клода Юнкера был и является своего рода налоговым убежищем. И никто не сомневается в том, что новый президент Еврокомиссии… прекрасно знал о грандиозных схемах по минимизации налогов, которые применялись здесь… В Европе лишь несколько лидеров наряду с бывшим премьер-министром Люксембурга знают внутренние механизмы ЕС») (The Guardian. December 10. 2014). Здесь автор использует особые синтаксические конструкции и  грамматические средства  (от отрицательных местоимений (no one) до пассива (is surprised) и безличной конструкции) для того, чтобы идентифицировать свою точку зрения с  общепринятой  — «все так считают»  — и  манипулировать сознанием читателя. При использовании идентификации с общепринятым мнением автор не приводит никаких аргументов, не ссылается на конкретный источник знаний и вводит читателя в заблуждение, выдавая свою точку зрения за общепринятую, и тем самым вынуждает читателя принять его точку зрения на веру. Одним из способов усиления эмоциональной аргументации является использование статистических данных. Поскольку адресатом данного вида дискурса является «массовый» читатель, то можно предположить, что у  него отсутствует «предварительная подготовка» к такого рода информации. Поэтому с точки зрения адресата наличие крупных величин в статьях о политике воспринимается прежде всего как оценка, а не как обозначение точного количества предметов. В таких случаях речь идет о манипуляции: (6) A record number of people have registered to vote in the Scottish independence referendum, with 97% of the adult population now ready to take part in next week’s vote. A total of 4,285,323 makes this the largest electorate the country has ever known for any election or referendum. («Рекордное количество избирателей зарегистрировалось для голосования на референдуме о  независимости Шотландии, при этом 97% взрослого населения уже сейчас готовы принять участие в голосовании, которое Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 является самым большим электоратом за всю историю выборов и референдумов в нашей стране») (The Guardian. September 11. 2014). Автор стремится не обмануть адресата, а завуалировать под точными данными свою истинную цель — скрытое воздействие на адресата (манипуляцию). Он использует очень подробные статистические данные для усиления эмоционального эффекта приводимой информации, ее наглядности и достоверности, а также для подтверждения своей точки зрения — поддержки проведения референдума за независимость в Шотландии. Использование свидетельств (ссылок на авторитетное мнение известных личностей или профессионалов в какой-то области) — один из маркеров манипуляции в дискурсе. Дело в том, что авторитет в политике основывается на всеобщем согласии мнений и зависит не от знаний, а от популярности и общепризнанности взглядов и  известности того или иного политика, поэтому главный акцент делается не на знание политического факта как такового, а на его оценку, степень его эмоцио нального воздействия на аудиторию: (7) The former minister and Blair ally said Miliband would “make a very good prime minister” … («Бывший министр и  его союзник заявили, что Милибэнд будет очень хорошим премьер-министром») (The Guardian. February 6. 2015). При использовании имен авторитетных людей, особенно всемирно известных, рядом с менее известными личностями возникает так называемый «эффект ореола». Эффект ореола — «одно из важных свойств понятия “авторитет”, которое заключается в том, что авторитет того или иного человека автоматически проецируется на всех окружающих его людей» [Степанов, с. 15]. Авторитет и известность бывшего премьер-министра Великобритании распространяются на политика (Эдварда Милибэнда), и  читателю приходится согласиться с  тем, что этот политик — действительно хороший, так как сам Тони Блэр и его союзник одобряют его. Использование примеров делает аргументацию более конкретной, точной и  наглядной. Автор подчеркивает свое личное участие в  описываемом событии, что способствует сближению автора с читателем и соответственно воздействию на читателя. Примеры очень эффективно и  доходчиво подтверждают приведенные аргументы: (8) The mayhem that followed the Commons vote on tuition fees last Thursday will have come as no surprise to anyone who went on the protest march, as I did. («Волнения, которые последовали за голосованием палаты Общин в прошлый четверг в пользу повышения платы за обучение, не вызовут удивление у тех, кто, как и я, принимал участие в протестном марше») (The Telegraph. December 11. 2010). Личное участие автора в  марше противников увеличения платы за обучение используется в качестве аргумента в защиту его позиции и способствует убеждению читателя. Приведем случаи убеждения читателя в авторской точке зрения: (9) …in a country where we are now seeing growth, …most people in the country are worse off than they were in 2007 («…в стране, в которой на данный момент мы Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 положении, чем они были в 2007 году») (The Guardian. July 31. 2014). (10) Budget 2011: It’s going to be a bad day for most of us. («Бюджет 2011: Для большинства из нас настанут сложные времена») (The Guardian. March 23. 2011). Маркером убеждения, как мы уже отмечали ранее, является отсутствие конфликта интересов между автором и адресатом дискурса. В примерах (9) и (10) автор использует прием идентификации с читателем (применяется автором в целях воздействия на адресата путем отождествления своего мнения с  читательским мнением) [Тенева, с. 6]. При помощи местоимения we показывает, что он и  его адресат — это единое целое, и тем самым пытается убедить читателя в том, что его позиция совпадает с позицией читателя. С одной стороны, автор стремится подчеркнуть свою принадлежность к английской нации, включая в значение we себя как представителя нации. С другой стороны, автор указывает на адресата при помощи собирательных существительных (most ‘большинство’, country ‘страна’, people ‘люди’), обозначающих сообщество людей. По сути дела, местоимение we означает «мы с вами», автор приобщает читателя к своему мнению, создавая ощущение, что читатель принимает участие в изложении фактов. Диалог побуждает читателя к участию в размышлениях, поэтому, наряду с местоимениями we и you, используются косвенно-побудительные вопросы или вопросно-ответный комплекс (автор, задавая вопрос, самостоятельно отвечает на него): (11) You can easily see why he <Gordon Brown> didn’t. <…>But before you reach for the keyboard to comment, let’s not overlook the contributions to public hypocrisy on this topic which come routinely from the unaccountable media  — and from voters. If we want MPs who are talented, honest and in touch with ordinary folk, working a responsive and efficient system, how do we organise and pay for it with this sort of unseemly scrum? Sensible answers please. My expectations are on the modest end of the scale («Вы несомненно поймете, почему он <Гордон Браун> этого не сделал… но перед тем как вы приблизитесь к  клавиатуре, чтобы дать свой комментарий, давайте не будем упускать из  виду тот вклад в  общественное лицемерие по этой теме, который регулярно делают бессчисленные СМИ, а также сами избиратели. Если мы хотим талантливых и честных депутатов, которые будут общаться с простыми людьми и смогут создать быстро реагирующую, гибкую и эффективную систему правления, возникает вопрос: как мы собираемся это организовать и обеспечить, если мы используем такой совершенно неподобающий пресс-подход? Прошу дать вразумительный ответ. Мой прогноз — самый неутешительный») (The Guardian. April 22. 2009). Местоимения we и you включают обоих участников коммуникации — автора и адресата. Усилительное наречие easily ‘несомненно’ выражает уверенность автора в правильности выводов читателя: You can easily see why he didn’t. Автор ведет читателя в его рассуждениях, предвосхищая его мысли, и призывает адресата к соразмышлению, к соавторству при помощи глагола в повелительной форме и косвенно-побудительного высказывания. Автор активизирует внимание читателя и побуждает его к мыслительной деятельности, что способствует убеждению последнего в авторской точке зрения. При этом в конце статьи автор сам дает ответ на заданный им вопрос. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 предположение о  том, что убеждение и  манипуляция являются подвидами категории воздействия и отличаются способами аргументации: при манипуляции используется эмоциональный способ, при убеждении — логический. С точки зрения субъектно-объектных отношений убеждение  — это ситуация, в  которой субъект стремится найти взаимопонимание с объектом, не подчиняя и не подавляя его волю или интересы, в то время как манипуляция — это ситуация, в которой автор внушает адресату мнения, знания или отношения, желательные для него и не соответствующие интересам адресата. Итак, выбор типа воздействия зависит от нескольких факторов. С одной стороны, если речь идет о массовой коммуникации и, кроме того, политике, целевая задача журналиста, выполняющего «заказ» при написании статьи, — либо «навязать» точку зрения, приемлемую для газеты, однозначную и неоспоримую (манипуляция), либо предоставить читателю возможность самому выбирать ту точку зрения, которая будет соответствовать его собственным интересам (убеждение). С  другой стороны, восприятие текста может быть как профессиональным, так и  непрофессиональным (обывательским). Существуют две категории читателей, с которыми идентифицирует свое мнение автор при написании текста: те, кто воспринимает текст профессионально, знает о  предмете речи достаточно подробно и глубоко, и те, кто воспринимает текст непрофессионально, т. е. располагает общими сведениями о предмете речи. Разница в профессиональном и непрофессиональном восприятии текста заключается в  степени осведомленности адресата. Исходя из этого, можно сделать вывод о том, что адресат играет в тексте не пассивную роль, а роль активного «ограничителя», в зависимости от которого автор выстраивает свой текст. Адресат влияет на стилистические, жанровые и тематические особенности текста. Автор текста ведет внутренний диалог с читателем, управляя вниманием читателя и регулируя его восприятие посредством построения текста. Поэтому, как нам думается, автор и адресат выступают в дискурсе как равноправные лингвистические категории, оформляющие и  организующие дискурсивное пространство [Тенева, с. 69]. Таким образом, выбор типа воздействия зависит от ориентации на адресата и от целей автора дискурса. Проблема, несомненно, требует более детального рассмотрения. Сделанные предположения по поводу определений и соотношений таких важнейших для риторики понятий, как «манипуляция», «убеждение» и «воздействие», открывают новые перспективы для дальнейшего изучения данных понятий как в лингвистике, так и в других областях гуманитарного знания.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.11 Е. В. Тенева Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 1 МАНИПУЛЯЦИЯ И УБЕЖДЕНИЕ КАК ПОДВИДЫ КАТЕГОРИИ ВОЗДЕЙСТВИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ БРИТАНСКОГО ПОЛИТИКОПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА)*1 Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9 Автор статьи рассматривает манипуляцию и  убеждение как подвиды категории воздействия: под убеждением понимается вид воздействия без осуществления власти, ситуация, в которой автор стремится найти взаимопонимание с читателем, прийти к общему соглашению, не подчиняя и не подавляя его волю или интересы, в то время как манипуляция — это вид скрытого речевого воздействия, направленного на внушение читателю мнений или отношений, желательных для автора дискурса и не соответствующих интересам читателя. В статье приведены примеры из  текстов современных британских СМИ, а  также проанализированы языковые различия, маркирующие либо убеждение, либо манипуляцию. Библиогр. 15 назв.

массовых речевых култура в аспекте медиатизации социальных коммуникации. Ключевые слова массовая культура, культура речи, дискурсивные практики, медиатизация, современный русский язык Благодарности Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Правительства Омской области в рамках научного проекта № 18-412-550001. Для цитирования Иссерс О. С. Массовая речевая культура в аспекте медиатизации социальных коммуникаций // Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика. С. 177–187. DOI 10.25205/1818-7919-2019-18-6177-187 Mass Speech Culture in Terms of Social Communications Mediatization O. S. Issers Dostoevsky Omsk State University Omsk, Russian Federation Abstract Purpose. The article is dedicated to the study of mass speech culture as demonstration of a broad trend to social communications mediatization. Mass speech culture is considered to be the standards of verbal communication used by a number of people regardless of their status and social role in public communication and in everyday life. The author defines mass culture of Russian speech as elements of discursive practices accepted as a social standard by the majority of Russian speakers. One the one hand, mass speech culture mediatization manifests itself by the fact that patterns of verbal behavior and linguistic innovations are actively communicated and replicated in the mass media and social networks. On the other hand, modern media themselves extensively collaborate with socio-cultural practices and form the background for communication and language norms change. Results. The research is aimed at three types of mass speech culture manifestation that have cause-and-effect relationship with mediatization procedures. They are mass interpretation of the speech standard, subject-matter presuppositions / restrictions and a fast-paced spread of speech innovations. © О. С. Иссерс, 2019 ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism . Языки и дискурсы СМИ Essential features of mass speech culture are concluded with reference to the survey conducted among philologists and the representative selection of “Medialogy” database. Mass speech culture is characterized by vague conception of the speech standard, extension of topics admitted in public communication, virus spread of innovations and reduced introspection towards them. It can be viewed as modern media practices influence as well as their forming factors. Conclusion. Mediatization concept implementation for reasoning the interconnections between mass media development and mass speech culture changes within the interdisciplinary framework can be regarded as the research prospect by the author. Keywords mass culture, culture of spoken language, discursive practices, mediatization, Russian language Acknowledgements The reported study was funded by RFBR and Government of Omsk region according to the research project № 18412-550001 «Mass speech culture in the Omsk region as a reflection of communication norms, values and conflictgenerating factors» For citation Issers O. S. Mass Speech Culture in Terms of Social Communications Mediatization. Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism, p. 177–187. (in Russ.) DOI 10.25205/1818-7919-2019-18-6-177-187 Введение Массовая речевая культура как феномен современной коммуникации Взаимоотношения масс-медиа и массовой культуры находятся в фокусе гуманитарных исследований почти полстолетия [Hall, 1980; Wilson J., Wilson S., 1998; Liu, 2016]. Термин «массовая культура» (massculture, popularculture, popculture) вошел в научный дискурс в 30– 40-е гг. XX в. благодаря трудам представителей Франкфуртской социологической школы (М. Хоркхмаймер, Т. Адорно, Г. Маркузе и др.), которые описывали современную им социальную жизнь как продукт «индустрии культуры», отвечающий запросам «массового общества». Широкое изучение этого феномена началось в 60-е гг., и в современном его понимании массовая культура включает в себя литературу, музыку, кинематограф, театр, моду и т. д. Несмотря на бесчисленное множество определений массовой культуры, большинство исследователей сходятся в одном: под этим явлением понимают широко распространенные в каком-либо обществе элементы культуры [Swingewood, 1977; Нашествие поп-культуры…, 2007]. Определение культуры как массовой или популярной (поп-культуры) возникает при условии ее широкого распространения в обществе. Применительно к языку, а точнее к речевой и коммуникативной практике, понятие «массовой культуры» употребляется гораздо реже, чем в других областях социальной жизни. В отечественной традиции широкую распространенность тех или иных единиц языка («обычай») связывают с понятием узуса. В русистике понятие культуры входит в термины культура речи, речевая культура. В определении данных понятий, как правило, отражаются три аспекта речевого поведения – нормативный, этический и коммуникативный [Культура русской речи, 2007. С. 287; Ширяев, 2000. С. 13]. При этом, несмотря на декларацию значимости соблюдения коммуникативных и этических норм как признаков речевой культуры, в научных и научно-методических исследованиях, как правило, внимание сосредоточено на нормативном использовании языковых единиц. Вследствие этого в «наивной лингвистике» и нередко в общественном сознании сложилось противопоставление всего, что не соответствует нормам литературного языка, как «культуры vs бескультурья». Разумеется, подобные оценки, как правило, принадлежащие не филологам, отличаются от научной интерпретации (см., в частности, [Граудина, Ширяев 1996; Ширяев, 1991; 2000; Шмелев, 2017] и др.). В лингвистических исследованиях неоднократно предпринимались попытки выделить уровни, или регистры, национальной речевой культуры, которые коррелируют с общей культурой человека [Гольдин, Сиротинина, 1993; 1997]. При этом в качестве значимых факторов для формирования высокого уровня речевой культуры ученые считали образование, семейное воспитание, круг общения, статус говорящего. Так, представителями элитарного типа языковой личности в работах О. Б. Сиротининой и ее учеников являются образованные лю- ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism . ди – ученые, врачи, писатели (см., например, [Сиротинина, 2000]). По мнению авторов, качество устной и письменной речи находится в прямой зависимости от типа речевой культуры, который, в свою очередь, тесно связан с общей культурой человека. Как правило, хорошая речь продуцируется носителями элитарного типа речевой культуры [Сиротинина и др., 2001]. Для анализа явлений массовой речевой и коммуникативной культуры эти параметры (уровень образования, профессия, статус), как представляется, нивелируются или, по крайней мере, имеют меньший удельный вес, чем широкая употребительность («массовость»). Более того, популярность тех или иных речевых норм и коммуникативных стереотипов предполагает, что это нравится всем либо употребляется всеми независимо от статуса, социальной роли и уровня образования. В настоящее время применительно к русскоязычной коммуникации и вербальному коду также можно говорить о явлениях массовой культуры – в такой же степени, как о культуре политической, психологической и т. д. Она формируется как некий популярный способ общения, используемый множеством людей независимо от их статуса и социальной роли, как в публичном общении, так и в повседневной жизни. Эти образцы речевого поведения активно транслируются и тиражируются СМИ (речевые мемы, цитаты персонажей рекламных роликов, «модные» слова и обороты речи и т. п.). Слова и выражения, которые массово используются в речи самых разных социальных групп, находят отражение в проектах «Слово года» 1, что является статистическим подтверждением их высокой частотности. Именно поэтому, на наш взгляд, современная речевая и – шире – коммуникативная практика нуждается в определении сущности массовой речевой культуры и в изучении ее проявлений в современной речи россиян. В отличие от нормативного подхода, принятого в ортологии, в описании массовой культуры нецелесообразна оценочность, основанная на соответствии нормам литературного языка (нет противопоставления «хорошей» и «нехорошей» речи). Если учитывать тот факт, что последнее массовое обследование функционирования русского языка проводилось в 60– 70-х гг. XX в. [Русский язык…, 1974]), то мы вынуждены признать, что оценка употребительности того или иного варианта во многом основана на лингвистическом чутье кодифи- катора. Исходя из потребностей дескриптивного описания можно определить массовую культуру русской речи как элементы дискурсивных практик, принимаемые большинством носителей языка (вне зависимости от уровня образования) как норма. Их оценка как соответствующих коммуникативным нормам основана на высокой частотности и обусловлена рядом когнитивных, социокультурных, информационно-технологических факторов, среди которых важнейшим является медиатизация. Медиатизация как динамический процесс взаимодействия медиа и социокультурных форм Интенсивность влияния масс-медиа на общественное сознание, на состояние языка и культуры в современных исследованиях все чаще обозначается термином «медиатизация». Согласно современным трактовкам медиатизации, медиа в постиндустриальном обществе являются не только посредниками в трансляции информации, но и одним из главных стимулов для формирования социальных норм во всех сферах общественной жизни. Проблема медиатизации не ограничивается изучением «медиации», т. е. влияния медиа на социальную жизнь или освещение в СМИ тех или иных событий. Напротив, медиатизация требует постановки более фундаментальных вопросов: как медиа и коммуникация соотносятся с определенными социокультурными формами и их трансформацией? Каковы взаимо 1 Слово года. URL: https://www.facebook.com/groups/slovogoda/ (дата обращения 11.12.2017). ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism .                                                              Языки и дискурсы СМИ отношения между ними? Какие последствия этих процессов мы можем наблюдать? [Hepp et al., 2015. P. 10]. Медиатизация – это не «улица с односторонним движением», как справедливо заметил А. Хэпп [Hepp, 2013], и ее проявления могут отражать динамику других социальных и культурных областей. В частности, массовая речевая культура, формируясь и трансформируясь в современных условиях преимущественно в сфере медийных коммуникаций, обнаруживает такие проявления, которые находят объяснение именно через взаимное влияние процессов речевой коммуникации и медиатизации. Взаимодействие масс-медиа, культуры и социальных практик в последние десятилетия находятся в фокусе междисциплинарных исследований [Гуреева, 2017; Землянова, 2002]. Более полувека назад М. Маклюэн, изучая общественные институты постиндустриального общества, определил коммуникативную роль медиа как основного посредника в жизни общества [McLuhan, 1964]. Тридцать лет спустя английский социолог Дж. Томпсон в работе «Медиа и современность» ввел термин «медиазации культуры» (mediazation of culture). Проявление этого феномена, по мнению автора, обусловлено тем, что в силу ряда технических инноваций, и в первую очередь электронной кодификации информации, символические формы производятся, воспроизводятся и распространяются в беспрецедентных масштабах [Thompson, 1995]. Факторы взаимовлияния медиа и социокультурной среды отмечает британский исследователь Р. Сильверстоун: по его мнению, современные медиа трансформируют социальную среду и тем самым создают социально-культурный контекст, в котором будут произведены и восприняты последующие медиасообщения [Silverstone, 2006]. Решающую роль медиа в социальных изменениях видит и Ф. Кротц, который понимает под медиатизацией долгосрочный процесс, преобразующий социальные отношения на всех уровнях [Krotz, 2009]. Для понимания роли медиа в формировании массовой культуры (и речевая коммуникация не исключение) актуально мнение датского исследователя С. Хьярварда, который рассматривает медиатизацию как процесс, посредством которого общество все в большей степени представлено медиа или становится зависимым от медиа и их логики [Hjarvard, 2008]. Медиатизация, по С. Хьярварду, может иметь как положительные, так и отрицательные последствия. Изучение массовой культуры (в том числе и речевой) дает ключ к пониманию этих последствий, поскольку под влиянием медиатизации изменяются как сами СМИ и используемые ими семиотические коды, так и онтологически связанная с ними массовая культура. Медиа, обладающие популярностью и авторитетом у публики, – это среда, в которой производятся, эстетизируются и транслируются культурные коды [Кириллова, 2006. С. 22]. Междисциплинарные исследования последних лет убеждают в том, что описание признаков массовой культуры через такие характеристики, как «унификация», «потакание низменным вкусам», «оппозиционность высокой культуре» и т. д., в современных условиях не отвечает сущности происходящих процессов. Исследователи отмечают, что механизмы массовой культуры имеют универсальный характер, а сама она стала главным средством идентификации и социализации индивидов, адаптируя для широкого, массового распространения как ценности высокой культуры, так и маргинальные модели [Смолкина, 2012]. Именно с этих позиций далее будут рассмотрены отдельные процессы и явления в массо вой речевой культуре. Цель, методы и материал исследования В фокусе настоящего исследования находятся три проявления массовой речевой культуры, имеющие пересечения с медиатизацией социальных коммуникаций: массовые представления о речевом идеале, тематические допущения / ограничения и «вирусный» характер распространения речевых новаций. ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism . Для проверки гипотезы о неопределенности речевых идеалов и границах тематической свободы было проведено анкетирование учителей-филологов ‒ референтной группы носителей языка, транслирующей знания о языке и речевой культуре молодому поколению. В нем приняли участие 95 человек – учителей Омска (2018, 2019 гг.). Анализ «вирусного» распространения языковых новаций выполнен на примере конкурирующих в современной речи лексем крайний и последний по данным компьютерного корпуса «Медиалогия». Результаты и обсуждение Масс-медиа как территория формирования речевой моды и вкусов Проблема выявления речевого идеала имеет существенное значение для национальной и социально-культурной самоидентификации. С одной стороны, представления о правильной, выразительной речи складываются на основании классических образцов национальной речевой культуры, с другой – они не могут не испытывать влияния современной социальной среды, в которой осуществляется коммуникация. В условиях, когда «литературно-языковая норма становится менее определенной и обязательной», а литературный стандарт «становится менее стандартным» [Костомаров, 1999. С. 5], проблема выявления речевого идеала еще более актуальна. По мнению И. Т. Вепревой, в условиях демократизации общества и идеологического плюрализма «решающим фактором языкового узуса образованной части общества становится эстетический, вкусовой параметр, проявляющий себя в моде» [Вепрева, 2006. С. 115]. Кто же является сегодня законодателем речевой моды? По сравнению с эпохой «до Интернета», когда представления о речевом идеале были сосредоточены в сфере художественного творчества, а носителями его являлись выдающиеся культурные деятели (чаще всего писатели – «инженеры человеческих душ», ученые-гумани- тарии, как, например, академик Д. С. Лихачев), современный речевой идеал формируется в публичных коммуникациях и транслируется для массовой аудитории из сферы масс-медиа. В целях изучения указанных аспектов в течение двух лет (Омск, 2018, 2019 гг.) проводилось анкетирование филологов-учителей ‒ группы носителей языка, в силу профессиональной подготовки транслирующей знания о русском языке и речевой культуре молодому поколению. В нем приняли участие 95 информантов. Для выявления представлений о речевом идеале в анкете было предложено: «Назовите несколько фамилий известных людей – наших живых (выделено нами. – О. И.) современников, которых вы считаете образцом грамотной, культурной, выразительной речи». Получено 264 ответа (допускалось более одного ответа). Для целей нашего исследования значимым считаем следующий результат: в числе носителей образцовой русской речи в подавляющем большинстве анкет названы медийные персоны: телеведущие – более 30 имен, от дикторов (Е. Андреева) до популярных интервьюеров и шоуменов (А. Малахов, Д. Дибров, М. Галкин, В. Соловьев, Ю. Меньшова и др.), среди которых абсолютным лидером стал В. Познер. Кроме того, указаны писатели – 22 (Т. Толстая, Д. Быков, З. Прилепин, Л. Улицкая и др.); представители сферы культуры – 13 (Н. Михалков, М. Швыдкой, С. Безруков и др.); политики – 6 (В. Путин, С. Лавров, В. Жириновский). Все эти лица стали известны как носители «речевого идеала» благодаря современным медиа. Заметим, что в ответах филологов нельзя исключить эффект «социальной желательности», который обнаружился в повышенном внимании к персоналиям канала «Культура» (М. Кронгауз, И. Волгин, Д. Злато- польская). В число носителей речевого идеала попали и преподаватели вузов, однако статистически (менее 5 % ответов) данная группа явно неконкурентоспособна по сравнению с медийными лицами. В качестве значимого для представлений об идеалах массовой речевой культуры результата рассматриваем ответ «не знаю» – более 10 %, что подтверждает нашу гипотезу о размытости речевого идеала в массовом сознании. Это, в свою очередь, свидетельствует о разрыве ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism . Языки и дискурсы СМИ между ожиданиями / декларируемыми ценностями экспертов и наблюдаемой речевой практикой. Коммуникативно-этические нормы тематической свободы Описание тематических табу является одним из существенных аспектов характеристики норм коммуникативного поведения, а их соблюдение свидетельствует о речевой, коммуникативной и общей культуре человека. В любой лингвокультуре сфера табуированных смыслов отличается значительной динамикой. В современных дискурсивных практиках под влиянием социально-экономических и социокультурных сдвигов трансформируются представления о границах тематической свободы, что обнаруживается в расширении спектра детабуированных тем. Отношение носителей языка к этим процессам может быть выявлено через наблюдение за публичными сферами общения в современных медиа, а также путем социолингвистического эксперимента (опроса, анкетирования). Результаты мониторинга медийных дискурсивных практик в аспекте «рискогенных» тем, где автор балансирует «на грани приличного», свидетельствует о сдвигах в оценке приемлемых для общественного обсуждения вопросов и об изменении границ допустимого в массовой речевой культуре. Источником объективных сведений о границах тематической свободы можно считать публичные интервью. Двойственный адресат в данной коммуникативной ситуации (собеседник журналиста и массовая аудитория) определяет особую рамку «дозволенного» и «запрещенного», которая может не совпадать у участников коммуникативного акта. Для проверки гипотезы о расширении границ тематической свободы был проведен мониторинг одной из наиболее популярных на канале YouTube программ, построенных на интервью, – «вДудь» журналиста Юрия Дудя 2. Данный канал был выбран исходя из задач исследования с целью минимизировать влияние факторов редактирования и самоцензуры, естественных для «официальных» СМИ. На основании тематики вопросов, вызвавших у собеседников журналиста неоднозначную реакцию (удивление, шок, возмущение, отказ от ответа), были выявлены зоны коммуникативного риска. Кроме традиционно «запретных» тем, связанных с сексом и «телесным низом», в них были включены вопросы о доходах, а также вопросы, нарушающие «сферу личного». Для поверки гипотезы об конфликтогенном характере данных тем проведено анкетирование группы учителей-филологов. Информантам было предложено: «Оцените возможность обсуждения в публичной сфере (например, в интервью на ТВ) следующих тем: 1. Когда у вас последний раз был секс? 2. Как вы зарабатываете на жизнь? 3. Сколько у вас денег? 4. Вы делали пластику? 5. А вас после такого обеда не пронесло? 6. Вам к трусам прикрепили лонжу? 7. Вы планируете в ближайшее время детей? 8. Вы не думали отдать своего ребенка с синдромом Дауна в Дом ма- лютки?» На основании полученных ответов можно представить «шкалу неприличия и стыдливости», отражающую коммуникативные нормы опрошенной группы информантов в предложенном диапазоне тем. Наиболее неприличными показались вопросы о сексе, физических проявлениях «телесного низа» и включающие упоминание нижнего белья (1, 0 и 5 % положительных ответов соответственно). Внедрение в личную сферу адресата рассматривают как норму 8 % (вопрос-совет о больном ребенке) и 6 % (обсуждение подробностей косметических операций). В то же время вполне допустимым представляется вопрос о планировании рождения детей (более 25 % респондентов ответили положительно). Вопрос об источниках дохода считают допустимым более четверти информантов и 15 % готовы спросить о размере денежных накоплений. Данные результаты можно интерпретировать как национально-куль- 2 Ведущий авторского шоу на YouTube-канале «вДудь» берет интервью у известных журналистов, бизнесменов, деятелей культуры, Интернета и политики. На январь 2019 г. канал имеет 4,5 млн подписчиков и более 476 млн просмотров. URL: https://www.youtube.com/channel/UCMCgOm8GZkHp8zJ6l7_hIuA ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism .                                                              турную особенность русского коммуникативного поведения, не слишком жестко ограничивающего внедрение в личную сферу адресата. В то же время результаты эксперимента позволяют увидеть и тенденцию к расширению круга детабуированных тем даже в среде учителей средней школы, где традиционно присутствуют установки на ограничение тематической свободы. Разумеется, требуется углубленное изучение современных публичных дискурсов и расширение круга информантов, чтобы диагностировать изменение социальных норм в сфере русскоязычных коммуникативных практик. Однако даже на ограниченном материале проведенного анкетирования можно диагностировать влияние современных массмедиа на сферу тематических ограничений и допущений. Современные медиаформаты – интервью, ток-шоу, «скандалы, расследования» и др. – демонстрируют агрессивное внедрение в сферу личного пространства, разрушают многие тематические табу и транслируют образцы речевой свободы для массового адресата. «Вирусный» характер распространения речевых новаций Одним из основных признаков современной массовой культуры является невиданная ранее скорость внедрения в речевой обиход новых образцов речи – слов, речевых формул, оборотов, мемов и т. д. В первую очередь это обнаруживается в современных медиа – как традиционных, так и новых. Скорость и масштаб внедрения в дискурсивные практики речевых новаций, которые нередко нарушают нормы современного литературного языка, не позволяют объяснять их низкой речевой культурой той или иной социальной группы. Причины этих процессов лежат в области медиатизации и связаны со спецификой и возможностями современных интернет-технологий. Однажды появившись в сети и получив одобрение сетевого сообщества, новая языковая единица молниеносно распространяется и тиражируется. В этой своей способности она ведет себя, как и другие единицы «когнитивного заражения» – мемы [Докинз, 1993. С. 173]. Наглядным примером «вирусного» распространения речевых новаций может служить вытеснение слова последний его эвфемистическим заменителем – прилагательным крайний. Исходя из фактов прецедентной встречаемости в СМИ и блогосфере сочетаний типа крайний матч, крайний концерт, крайний отчет нами были смоделированы возможные словосочетания существительного с прилагательным крайний в эвфемистической функции (крайняя встреча, крайний турнир, крайняя песня, крайняя роль). Гипотеза заключалась в том, что извлечение подобных сочетаний из корпуса медийных текстов может дать репрезентативные данные о тенденциях эвфемистической замены. Выборка материала была проведена по компьютерной базе данных «Медиалогия» (февраль – апрель 2016 г.). На основании полученных данных (более 260 примеров ненормативных сочетаний в выборке из текстов СМИ) были выявлены разнообразные сферы эвфемистической замены лексемы последний (подробнее об этом см. в [Иссерс, 2017]). Для целей нашего исследования актуально, что эта дискурсивная новация была зафиксирована в многочисленных федеральных и региональных изданиях, включая так называемую «качественную прессу». Эвфемистические замены прилагательного последний на крайний обнаружены в речи носителей языка, чья речевая культура в целом может быть оценена как высокая. Показательны сами факты колебания между конкурирующими единицами в речи образованных людей, которые, на наш взгляд, объясняются эффектами медиатизации: В крайний съемочный день – он же последний – Максим (Аверин. – О. И.) подарил мне вот эту чашку (Алла Сурикова, кинорежиссер. 1 канал, «Живая жизнь», 09.02.2019); Хочу вам пожелать одного – берегите наше Отечество. У меня есть песня, это крайняя песня, как говорится, которую я исполнял нашим соотечественникам в Сирии, нашим летчикам (Иосиф Кобзон. «Комсомольская правда». Kp.ru. 04.05.2016. URL: https://www.kp.ru/daily/26524.4/3541675/). В результате анализа материала подтвердилось предположение о широкой употребительности эвфемизма крайний (вместо последний) в сферах, отнюдь не связанных с риском для ISSN 1818-7919 Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2019. Т. 18, № 6: Журналистика Vestnik NSU. Series: History and Philology, 2019, vol. 18, no. 6: Journalism . Языки и дискурсы СМИ жизни, при этом было обнаружено изменение прагматической функции данной языковой единицы: из осознанного употребления слова в эвфемистической функции с учетом специфики опасных профессий она постепенно перешла в разряд речевых автоматизмов, столь типичных для массовой речевой культуры, с ее пониженной сопротивляемостью по отношению к «не норме». Выводы По результатам анализа экспертных мнений и мониторинга СМИ можно сделать вывод об активных процессах медиатизации общественных коммуникаций. Размытые представления о речевом идеале, расширение границ допустимых в публичной коммуникации тем, вирусное распространение новаций и пониженную рефлексию по отношению к ним можно рассматривать, с одной стороны, как влияние современных медийных практик, а с другой – как факторы их формирования. Это позволяет на новом материале подтвердить идею о взаимодействии и взаимовлиянии массовой речевой культуры и института масс-медиа. Исследование позволяет наметить перспективы изучения данного феномена. Они связаны с уточнением факторов, влияющих на трансформацию массовой речевой культуры, в том числе характерных для нее представлений о речевом идеале, с определением ее маркеров, изучением популярных новаций в современных дискурсивных практиках и их научной оценкой. Концепция медиатизации применительно к развитию массовой речевой культуры может служить базой для дальнейших теоретических поисков, которые позволят лингвистам вместе с учеными из других областей научного знания рассмотреть взаимовлияние медиа и популярных дискурсивных практик в различных социальных и культурных сферах, увидеть взаимосвязь между изменениями медиа, с одной стороны, и изменениями культуры и общества, с другой.

Напиши аннотацию по статье

ЯЗЫКИ И ДИСКУРСЫ СМИ УДК 81-114.2 DOI 10.25205/1818-7919-2019-18-6-177-187 Массовая речевая культура в аспекте медиатизации социальных коммуникаций О. С. Иссерс Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского Омск, Россия Аннотация Статья посвящена изучению массовой речевой культуры как проявления общей тенденции к медиатизации социальных коммуникаций. Массовая речевая культура рассматривается как стандарты речевого общения, используемые множеством людей независимо от их статуса и социальной роли в публичном общении и в повседневной жизни. В фокусе исследования находятся три проявления массовой речевой культуры: представления о речевом идеале, тематические допущения / ограничения и «вирусный» характер распространения речевых новаций. На основании проведенного анкетирования филологов и репрезентативной выборки из компьютерной базы данных «Медиалогия» сделаны выводы о существенных признаках массовой речевой культуры.

медиадискурсе репрезентации события 1917 года молодежных контент. Ключевые слова: медиадискурс, исторические события, 1917 год. введение В представленной статье в качестве объекта исследования выступает историческая память российcкой молодежи. Одной из основных задач исследования стало выявление отношения молодежи к ключевым событиям истории России ХХ в. 1. Спустя столетие интерес к русским революциям не ослабевает, а потому неудивительно, что до сих пор отечественная история и тем более публицистика остаются ареной борьбы разных трактовок происходивших в тот период событий [VIP-опрос: какой была бы Россия, если бы большевики не пришли к власти?; Красные» против «белых»: Гражданская война в России не закончена?; Молодежь новой России: образ жизни и ценностные приоритеты 2007; Горбачёвские чтения 2008 и др.]. 64 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 В данном исследовании проводится анализ «остаточных знаний» об Октябрьской революции 1917 г. у московских студентов. С одной стороны, это люди, изучавшие школьный курс отечественной истории, с другой – для большинства нынешних студентов революция 1917 г. – просто одно из исторических событий, изученных по программе. Неформальное общение с большим количеством молодых людей дало основание для формулирования гипотезы, согласно которой социалистические идеи всеобщей справедливости до сих пор актуальны для значительной части российской молодежи. Однако их неосуществимость становится все более очевидной, что вызывает ментальную фрустированность, выражающуюся в неприятии той действительности, в которой приходится жить. В этом плане специальный интерес представляет анализ как деятельности средств массовой информации по формированию образа 1917 г., так и восприятие медийного образа 1917 г. современными поколениями молодых людей. Необходимость выделения именно медийного аспекта этой многогранной проблемы объясняется тем, что бо́ льшую часть своих знаний и представлений молодые люди получают сегодня именно через медиа. Однако распространение современных информационных технологий не только открывает новые возможности, но и создает дополнительные проблемы в сфере социального развития и вовлечения в него молодежи. В качестве основных методик, с помощью которых был получен эмпирический материал, использовались анализ медиаконтента, массовое анкетирование, фокус-групповое интервьюирование, метод свободного сочинения на заданную тему и др. Для анализа медиаконтента использовалась программа QDa Miner v.2.0.8 с модулем wordStat v.5.1.12, разработанные компанией Provalis Research (canada) [white, Marsh 2006; Krippendorff 2012]. Обработка полученных данных осуществлялась с помощью программного обеспечения automap и tableau Public. Для определения индекса влиятельности мы использовали формулу: [число лайков]*0.8 + [число репостов]*1.7 + [число комментариев к посту]*1.1. cледующим этапом было массовое анкетирование. Респонденты должны были – не прибегая к каким-либо дополнительным материалам и подсказкам – назвать 10 важнейших событий, которые, по их мнению, потрясли Россию в ХХ в. Опрос проходил в 12 городах, репрезентирующих все федеральные округа России (кроме Крыма). Крымский федеральный округ не был включен в число территорий для проведения исследования, так как молодые люди в этом регионе до последнего времени учились по другим образовательным программам, пребывали в ином медийном поле, поэтому их ответы на вопросы анкеты на данном этапе не могут быть признаны репрезентативными для анализа отношения российской молодёжи к событиям XX в. Всего были опрошены 1548 человек. Что касается метода свободного сочинения на заданную тему, то его главное преимущество, по сравнению с анкетированием и фокус-групповой дискуссией, заключается в том, что респондент не может обнаружить замысел исследователей, свободен в своих описаниях и на него не оказывает давления группа. Студентам трёх московских вузов (МГУ, НИУ ВШЭ и РГГУ) предложили написать в аудито вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 65 рии, без подготовки свободное анонимное сочинение (эссе) на тему «Как вы оцениваете октябрьские события 1917 года?». На выполнение задания отводилось всего 20 минут. В эксперименте участвовали по 100 студентов из каждого вуза. Затем предоставленные респондентами тексты подверглись количественному и качественному анализу, в ходе которого выяснялись отношение к революции, ее оценка, причины и исторические последствия. Анализ семантического наполнения сообщений, собранных из социальных сетей (Фейсбук, ВКонтакте, livejournal), позволил выделить такие кластеры, как 1917 г. в исторической и сравнительной перспективе; 1917 г. в мировой истории (Великая французская и Великая Октябрьская революции; последствия 1917 г.; VI съезд РСДРП(б); последний российский император; переименования, связанные с 1917 г., и др. Отметим, что контекст революционных событий начала ХХ в. в России для современной молодежи, как правило, остается далеким и чрезвычайно туманным. Так, максимальный показатель индекса влиятельности (5787,6) и наибольшее количество лайков (6070) получил материал: Мам, а когда Ленин умер, ты плакала? – Да, блин, и когда динозавры вымерли, тоже рыдала... (https://vk.com/wall/39410028_101139). Далее в рейтинге по указанным параметрам стоят материалы о сексуальной революции (индекс влиятельности – 5326,5; количество лайков – 4871), 60 фактов о последнем русском императоре Николае II и его правлении (индекс влиятельности – 4572,2; количество лайков – 4232), интересные факты о Сталине (индекс влиятельности – 2930,9; количество лайков – 2497), Генеральная прокуратура РФ рассматривает вопрос о законности признания независимости прибалтийских республик (индекс влиятельности 2078,5; количество лайков – 1984), демонтаж памятников Ленину (индекс влиятельности 789,4; количество лайков – 838). Число комментариев к постам в социальных сетях указывает на интерес, который вызвал материал у пользователей, поэтому анализ по данному критерию представляется достаточно значимым. Важной характеристикой комунникационной среды оказывается тот факт, что максимальное количество комментариев имеют агрессивные по тональности тексты. А в комментариях к ним градус агрессии, как правило, еще более возрастает. 2. Лидерами рейтинга по количеству комментариев стали материалы по теме «История СССР», ресурс «Росси́ я – Российская Федерация – Russia» (https:// www.facebook.com/12795478538/posts/10154613036343539). – 18 893 комментариев [Пильгун, Дзялошинский 2016; Пильгун 2016 (а)]. Другим критерием, отражающим важность материала, является репост [lipschultz 2014; Miller 2013; Sauter 2014; Verboord 2014]. Подобным образом пользователи выражают своё одобрение и согласие с материалом, который тиражируется. Рефлексия в отношении такого достаточно сложного для восприятия материала, каким является контент, посвящённый событиям 1917 г., преобладает в Фейсбуке [Пильгун 2016 (б)]. 66 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 результаты массового анкетирования В целом по массиву все опрошенные выделили 146 событий отечественной истории ХХ в., оказавших, по их мнению, существенное влияние на развитие страны. Для дальнейшего анализа были отобраны наиболее часто упоминаемые события (рис. 1). Рис. 1. События, набравшие более 1% (включительно) от суммарного коли чества событий, упомянутых респондентами Наибольшее число участников опроса вспомнило о таких событиях, как Великая Отечественная война, Октябрьская революция, распад СССР, полёт в космос Ю. Гагарина, Первая мировая война, Вторая мировая война, холодная война, перестройка, создание атомного/ядерного оружия, взрыв на Чернобыльской АЭС. Как показал анализ, в исторической памяти молодых современников закрепились факты, связанные либо со значительным числом вовлеченных людей, либо с масштабом последствий для дестабилизации социальной системы. Следующее задание, которое должны были выполнить участники опроса, заключалось в необходимости проранжировать по 10-балльной шкале те десять событий, которые они сочли самыми важными для России ХХ в. Обобщенные результаты ранжирования представлены на рис. 2. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 67 Рис. 2. Средние ранги значимости событий Приведенные выше усредненные данные дают общее представление о том, какие события и в какой степени были признаны значимыми всеми респондентами. Однако научный интерес представляют и данные о том, какое количество респондентов присвоили тому или иному событию конкретное ранговое место. В таблице 1 приведены статистические данные, представляющие собой кластерные распределения, «сгущения» мнений респондентов о важности событий, попавших в десятку самых значимых для России в ХХ в. Таблица № 1 количество респондентов, поставивших событие на соответствующее ранговое место (в целом по массиву) событие Великая Отечественная война Октябрьская революция Вторая мировая война Февральская революция Образование СССР Распад СССР ранговое место242474747791515036594493515126632116215138241435739322371476890795734 68 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 Первая мировая война Расстрел царской семьи Гражданская война Буржуазная революция 1905–190715613887524392626151850433246251812182612 Так, например, «сгущение» на первом ранговом месте события «Великая Отечественная война» очевидно. Событие «Октябрьская революция» большее количество респондентов поставило на второе ранговое место; однако немалое число респондентов не сочли это событие особенно значимым, поставив его на 7-ое, 8-ое и даже 10-ое ранговые места. Событие «Вторая мировая война» набрало меньшее количество «голосов», но уверенно вышло на третье ранговое место. При этом интересно, что одинаковое количество респондентов поставило это событие на 5-ое и 8-ое места, а также на 6-ое, 7-ое и 10-ое. Очень интересную картину дают кластеры события «Распад СССР»: степень его значимости сконцентрировалась на 3-ем и 4-ом ранговых местах, что позволило ему войти в десятку значимых, но занять только шестое место. Примерно такая же ситуация и с событием «Первая мировая война». Еще более любопытна ситуация с событием «Образование СССР», которое не вошло в первую десятку важных событий, но оказалось на 5-ом месте по значимости, так как выбрали это событие не очень большое количество респондентов, однако выбравшие присвоили ему достаточно высокое ранговое место. Кстати это событие включили в список важных столько же участников опроса, сколько вспомнили про событие «Гражданская война», однако степень значимости последнего оказалась значительно ниже. результаты фокус-группового интервьюирования Основными целями данной части исследования были получение и анализ информации об особенностях восприятия современной российской молодежью событий 1917 г., роли медиа в формировании интерпретаций исторических событий, месте событий 1917 г. в иерархии значимых исторических дат по мнению российской молодежи. Фокус-группы должны были выполнить несколько заданий: выявить, проанализировать и систематизировать значимые даты и события в восприятии российском молодежи в истории России; определить место событий 1917 г. в сформулированной системе значимых дат и событий у целевой аудитории исследования; выявить факторы, влияющие на формирование оценок исторических событий 1917 г. у групп молодежи. Особый интерес представляет анализ как деятельности средств массовой информации по формированию образа 1917 г., так и восприятия медийного образа 1917 г. современными поколениями молодых людей. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 69 Интервьюируемые были распределены по возрасту в две группы: от 15 до 20 лет и от 21 до 30. Анализ представлений участников фокус-групп о значимых событиях XX в. показывает их совпадение с результатами массового анкетирования. В целом молодежь назвала все основные события, обосновала их значимость и необходимость появления в такого рода списке, лидерами являются наиболее трагические для истории страны даты. Как показали результаты анализа, участники фокус-групповых дискуссий признают Революцию 1917 г. весьма значимым событием в истории России XX в., она делит лидерство с Великой Отечественной войной. На вопрос, кто были основные участники событий, первым в обеих группах был назван В.И. Ленин. Далее шли перечисления основных политических сил: «кадеты, эсеры, левые, правые, большевики, меньшевики». К этому списку в ходе обсуждения добавился Николай II. Далее назывались такие революционные деятели, как Троцкий, Колчак, Деникин, Молотов, Корнилов, Каменев, Зиновьев, Милюков. Лозунги, которые были объявлены организаторами революции, более молодым участникам удалось воспроизвести практически дословно. Именно они вспомнили, что было обещано и что, по их словам, не оправдалось: «Власть народу! Земли крестьянам! Фабрики рабочим! Власть Советам!» Наибольший интерес представляет интерпретация реализации декларированных лозунгов. По мнению участников дискуссий, в результате революций поставленные задачи были реализованы, но «не для народа, а для власти, которая говорила, что власть у народа». Анализ мнений участников фокус-групп относительно их медийного поведения и источников информации, из которых они черпают знания об истории, позволяет выделить несколько тенденций. Первая закономерность связана с практически тотальным отказом от просмотра телевидения в пользу других альтернативных каналов информации. Заменой телевизора стал Интернет, именно он приобретает популярность и завоёвывает аудиторию, в том числе в части получения новостей. Предпочтение онлайн новостей является второй заметной тенденцией. Проведённый анализ показал разнообразие источников информации об истории, в частности о событиях 1917 г. Самым первым источником назывались книги, а это — учебники истории, разнообразные методические издания и брошюры по подготовке к экзаменам. Далее вспоминались художественные произведения, причем не только, входящие в школьную программу (поэма «Двенадцать» А. Блока, «Доктор Живаго» Б. Пастернака), но и литературные произведения, действие которых охватывает большой исторический период («Угрюм-река», «Поднятая целина», «Белая гвардия»). Большой интерес вызывают исторические романы Б. Акунина, которые в деталях воссоздают рассматриваемую эпоху. Другим весьма действенным инструментом для формирования представлений о российской истории являются художественные и документальные фильмы, спектакли, тематические выставки. Молодежь посещает их, находит для себя интересную информацию. Еще одним распространённым источником сведений являются «значимые другие»: родители, родственники, друзья. 70 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 результаты свободного сочинения Практически все опрошенные упомянули о том, что революция была одним из крупнейших событий ХХ в., повлиявших на отечественную и мировую историю, поворотным моментом и точкой отсчёта для дальнейшего исторического развития. Для формализации оценки отношения к этому событию была использована шкала из 5 вариантов, плюс вариант «затрудняюсь ответить» (рис. 3). Рис. 3. Отношение к событиям 1917 г. (% от числа опрошенных) Почти 30% опрошенных затруднились дать какую-либо оценку события, что вполне ожидаемо. Они объяснили тем, что сложно судить о событиях, в которых сам не участвовал и не разговаривал с очевидцами, исторических источников очень много, существуют множество противоречивых оценок, трудно составить свое мнение. В своих сочинениях многие респонденты рассматривали историческую ситуацию, сложившуюся к ноябрю 1917 г., и называли причины произошедшего. Большинство студентов согласно с тем, что в тех условиях социальный взрыв был неизбежен. Это было обусловлено как внешними, так и внутренними проблемами страны (рис. 4). Рис. 4. Причины событий в 1917 г. (% от числа ответивших) Наиболее часто встречающиеся в сочинениях причины — участие России в Первой мировой войне (40%) и комплекс нерешённых социальных проблем (40%), в том числе социальное неравенство, сильное расслоение общества, бесправие и обнищание простого народа. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 71 Респонденты отметили и положительные исторические последствия собы тий 1917 г. (рис. 5). Рис. 5. Положительные исторические последствия событий 1917 г. (% от числа ответивших) Обобщив комментарии студентов к изучаемым событиям, можно выделить ещё несколько характерных мнений: революция положила начало социальному эксперименту, который в итоге потерпел поражение; революция была неизбежна, но оказалась слишком жестокой и кровопролитной, можно было реформировать страну в более щадящем варианте; эта дата ассоциируется с праздником, который до сих пор важен для старшего поколения. выводы Результаты проведённого исследования позволяют сделать следующие выводы. 1. Важное значение для формирования системы знаний и мнений современной молодёжи имеет медийный дискурс. Молодое поколение ищет интерактивный способ подачи информации. Вместе с тем следует отметить, что источники информации о событиях 1917 г. крайне разнообразны: это книги (как учебные, так и художественные), интернет-ресурсы, художественные и документальные фильмы, а также выставки и театр. 2. В ходе исследования было выявлено, что контент современных социальных сетей, посвящённый событиям 1917 г., повторяет социальное напряжение событий вековой давности. Конфликт, расколовший 100 лет назад общество на враждебные непримиримые лагеря, продолжает разделять людей и сегодня. Поле битвы переместилось в виртуальное пространство, где оценка исторических событий становится ещё одним способом маркировки «свой—чужой», приводит к конфликтной коммуникации и росту социального напряжения. 3. Выполненное исследование подтверждает тезис о том, что для 1917 г. в сознании респондентов преобладает двойственная символика: как знак радикальных изменений в судьбе российского государства и как символ тупикового пути, на который свернула Россия. 4. Коммуникативное взаимодействие по этой тематике активных акторов в социальных сетях может быть определено как антидиалогическое, конфликтное. Участники общения рассматривают оппонентов не как суверенных личностей с 72 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 определённой политической и аксиологической парадигмой, а как объект политического противодействия. Отрицаются возможности поиска общих базовых позиций и диалога. 5. Идеи всеобщей справедливости, определяющие социалистическую доктрину, по-прежнему имеют важное значение для значительной части российской молодежи. Таким образом, можно заключить, что последствия Октябрьской революции и сегодня остаются актуальным полем общественных дискуссий и активной идеологической борьбы. литература Горбачёвские чтения. Вып. 6: Мифы о советской эпохе распространяются сегодня: к итогам дискуссии о 90-летии Октябрьской революции. Демократическое движение и интеллигенция в современной России / Международный фонд социально-экономических и политологических исследований. (Горбачёв–Фонд). М.: Горбачев-Фонд, 2008. 182 c. «Красные» против «белых»: Гражданская война в России не закончена? (http://wciom.ru/index.php?id=236&uid=1922). Молодежь новой России: образ жизни и ценностные приоритеты. М.: Институт социологии РАН, 2007. Пильгун М.А. Репрезентация исторических событий в языковом сознании: 1917 год // Вопросы психолингвистики. 2016. № 3 (29). c. 241–259. (а). Пильгун М.А. События 1917 года в виртуальной среде: между белыми и красными — как и сто лет назад // Россия в 1917 году в восприятии современной российской молодежи – медиадискурс: Материалы второй Международной научнопрактической конференции. М.: АПК и ППРО, Ф-т журн. МГУ, 2016. С. 49–59. (б). Пильгун М.А., Дзялошинский И. М. Интерпретация событий Октябрьской революции в языковом сознании современных пользователей: анализ контента // Вопросы психолингвистики. 2016. № 4 (30) c. 181–193 castells M. Networks of outrage and Hope: Social Movements in the Internet age. N.y.: Polity; Bennett l. (ed.) (2008). civic life online: learning How Digital Media can engage youth, 2012.cambridge, Ma: MIt Press. castells M. the Power of Identity: the Information age: economy. Society and culture. Vol. II, 2009, london: wiley-Blackwell. Krippendorff K. content analysis. an Introduction to Its Methodology. third edition. los angeles: Sage Publications, Inc., 2012. lipschultz J.H. Social Media communication: concepts, Practices, Data, law and ethics. New york and london: Routledge, 2014. Mccracken g. transformations: Identity construction in contemporary culture, 2008. urbana: Illinois university Press. Miller D. tales from facebook. cambridge and oxford, uK: Polity edition, 2013. Sauter t. ‘what’s on your mind?’ writing on facebook as a tool for self-formation. New Media & Society. august 2014. № 16. Рр. 823–839. Verboord M. the impact of peer-produced criticism on cultural evaluation: a multilevel analysis of discourse employment in online and offline film reviews // Ibid. September 2014. № 16. Рр. 921–940. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 73 VIP-опрос: какой была бы Россия, если бы большевики не пришли к власти? (http://diletant.media/vip_opros/26048456/). white D.M., Marsh e.e. content analysis: a flexible methodology // library trends. 2006. 1(55). Р. 22–45. Media discourse rePresentation of the eVents of 1917: youth content Maria a. Pilgun Professor National Research university Higher School of economics 5, 2/8 Khitrovsky per., Moscow, 109028 Russia mpilgun@hse.ru the article analyzes the media aspect of the 1917 events representation in the consciousness of the Russian youth, and it regards historical memory as the semantic basis of national and civic identity. while implementing the project, firstly, a database of social networks messages (facebook, Vkontakte, livejournal), related to the events of 1917, was collected and studied. Secondly, there followed a mass survey. the survey was conducted in 12 cities representing all federal Districts of Russia (except for the crimea). the number of respondents totaled 1548. the study was completed with focus-group interviews. the investigation revealed that the content of modern social networking on the events of 1917 in terms of social tensions repeats the events of a century ago. the conflict, that split the society into hostile camps 100 years ago, continues to divide people today. In the virtual space, the assessment of historical events is turning into another way of marking “friend or foe”, it leads to conflict communication and increases social tensions. the study how modern Russian youth perceives the events of 1917 will help to determine the specificity of its identity, outline the factors influencing the formation of historical events assessments in the country’s history, as well as overcome a number of important ideological and educational issues. Key words: media discourse, historical events, 1917. references gorbachevskie chtenija [the gorbachev Readings.]. Vyp. 6.: Mify o sovetskoj ehpohe rasprostranjajutsja segodnja: k itogam diskussii o 90-letii oktjabr'skoj revoljucii. Demokraticheskoe dvizhenie i intelligencija v sovremennoj Rossii / Mezhdunarodnyj fond social'no-jekonomicheskih i politologicheskih issledovanij [Vol. 6: Myths about the Soviet era apply today: to the outcome of the discussion on the 90th anniversary of the october revolution. Democratic movement and the intelligentsia in modern Russia / International foundation for Socio-economic and Political Studies] (gorbachev–fond). M.: gorbachev-fond, 2008. 182 p. 74 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 «Krasnye» protiv «belyh»: grazhdanskaja vojna v rossii ne zakonchena? [the Reds against the whites: the civil war in Russia Is Not over?](http://wciom.ru/index. php?id=236&uid=1922). Molodezh’ novoj Rossii: obraz zhizni i cennostnye prioritety [the youth of the new Russia: lifestyle and value priorities] M.: Institut sociologii RaN, 2007. Pil'gun M.A. Reprezentacija istoricheskih sobytij v jazykovom soznanii: 1917 god [Representation of historical events in the language consciousness: the year of 1917]. Voprosy psiholingvistiki [Journal of Psycholinguistics] M.: 2016. No 3 (29). Pp. 241–259. Pil'gun M.A. Sobytija 1917 goda v virtual'noj srede: mezhdu belymi i krasnymi – kak i sto let nazad [the events of 1917 in the virtual space: in-between the whites and the Reds as a hundred years ago]. Rossija v 1917 godu v vosprijatii sovremennoj rossijskoj molodezhi mediadiskurs. Materialy vtoroj Mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii [the 1917 Russia perception of modern Russian youth in media discourse // Proceedings of the Second International Scientific-Practical conference]. M.: aPK i PPRo, f-t zhurn, Mgu, 2016. Pp. 49–59. Pil'gun M.A., Dzjaloshinskij I.M. Interpretacija sobytij oktjabr'skoj revoljucii v jazykovom soznanii sovremennyh pol'zovatelej: analiz kontenta [the interpretation of the events of the october revolution in language consciousness of modern users: analysis of content]. Voprosy psiholingvistiki [Journal of Psycholinguistics]. M.: 2016. No 4 (30). Pp. 181–193. Castells M. Networks of outrage and Hope: Social Movements in the Internet age. N.y.: Polity; Bennett l. (ed.) (2008). civic life online: learning How Digital Media can engage youth, 2012.cambridge, Ma: MIt Press. Castells M. the Power of Identity: the Information age: economy. Society and culture. Vol. II, 2009, london: wiley-Blackwell. Krippendorff K. content analysis. an Introduction to Its Methodology. third edition. los angeles: Sage Publications, Inc., 2012. Lipschultz J.H. Social Media communication: concepts, Practices, Data, law and ethics. New york and london: Routledge, 2014. McCracken G. transformations: Identity construction in contemporary culture, 2008. urbana: Illinois university Press. Miller D. tales from facebook. cambridge and oxford, uK: Polity edition, 2013. Sauter T. ‘what’s on your mind?’ writing on facebook as a tool for self-formation. New Media & Society. august 2014. № 16. Рр. 823–839. Verboord M. the impact of peer-produced criticism on cultural evaluation: a multilevel analysis of discourse employment in online and offline film reviews // Ibid. September 2014. No16. Рр. 921–940. VIP-опрос: какой была бы Россия, если бы большевики не пришли к власти? (http://diletant.media/vip_opros/26048456/). White D.M., Marsh E.E. content analysis: a flexible methodology // library trends. 2006. 1(55). Рp. 22–45. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 75 

Напиши аннотацию по статье

теоретические и экспериментальные исследования УДк 81’22 МЕДиАДискУрс рЕпрЕЗЕнтАЦии соБытиЙ 1917 гоДА: МолоДЕЖныЙ контЕнт Публикация подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований по проекту №15-36-12000. пильгун Мария Александровна профессор, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», 109028, Москва, Хитровский пер., д. 2/8, корп. 5, mpilgun@hse.ru Статья посвящена анализу медийного аспекта репрезентации в сознании российской молодёжи событий 1917 г., исторической памяти как смысловой основе национальной и гражданской идентичности. В ходе реализации проекта была собрана в социальных сетях (Фейсбук, ВКонтакте, livejournal) и проанализирована база сообщений, посвящённых 1917 г. cледующим этапом стало массовое анкетирование. Опрос проходил в 12 городах, репрезентирующих все федеральные округа России (кроме Крыма); опрошены 1548 человек. На последнем этапе было проведено фокус-групповое интервьюирование. В ходе исследования было выявлено, что контент современных социальных сетей, посвящённый событиям 1917 г., повторяет социальное напряжение событий вековой давности. Конфликт, расколовший 100 лет назад общество на враждебные непримиримые лагеря, продолжает разделять людей и сегодня. В виртуальном пространстве оценка исторических событий становится ещё одним способом маркировки «свой – чужой», приводит к конфликтной коммуникации и росту социального напряжения. Изучение особенностей восприятия современной российской молодёжи событий в России в 1917 г. поможет выявить факторы, влияющие на формирование оценок главных исторических событий в истории страны, а также решить целый ряд важных идеологических и образовательных проблем.

механизм семантического калкированиыа и его рол в восполнении дефектных парадигм числа абстрактных сусчествителных в современном русском языке (1). Ключевые слова: семантическое калькирование, дефектные парадигмы, современный рус ский язык. SEMANTIC CALQUING MECHANISM AND ITS ROLE IN THE REPLENISHMENT OF DEFECTIVE ABSTRACT NOUN NUMBER PARADIGMS IN MODERN RUSSIAN A. A. Gorbov National Research University Higher School of Economics, 16, Soyuza Pechatnikov str., St. Petersburg, 190008, Russian Federation Th e paper analyses the criteria for determining semantic calques in modern Russian based on typical examples. Th e analysis shows that a semantic calque can be clearly attested only when there is a pre-established translation correspondence between the words of the source language and the target language. Special attention is paid to the examples of semantic calques that lead to the replenishment of formerly defective number paradigms of abstract nouns such as продажа, озабоченность and практика. Refs 21. Keywords: semantic calques, defective paradigms, Russian language. Изменения, происходящие в русском языке в период с начала 1990-х годов по настоящее время, находятся в фокусе внимания лингвистов. Особенно широко обсуждаются факты, связанные с  резкой интенсификацией процессов лексического заимствования. Однако иноязычное влияние на русский язык не ограничивается прямым заимствованием лексики: важную роль играют и процессы калькирования. В первую очередь следует обратить внимание на семантическое калькирование, поскольку в русском языке последних десятилетий преобладает именно такой тип калькирования, тогда как в XIX в. чаще имело место калькирование словообразовательное (ср. [1, с. 223]). Этот механизм контактного влияния приводит не только к расширению лексической семантики отдельных слов, но и к некоторым грамматическим изменениям. Анализу процессов калькирования уделяется гораздо меньше внимания, чем рассмотрению вопросов, связанных с  прямым лексическим заимствованием. Л. П. Крысин объясняет это двумя факторами: во-первых, малым количеством калек в языке по сравнению с числом прямых заимствований и, во-вторых, трудностью выявления калек ввиду отсутствия четких критериев, по которым то или иное са развития языка в соответствии с его внутренними закономерностями [1, с. 221]. С положением о трудности выявления калек следует, по-видимому, согласиться. Однако остаются неясными основания для сравнения количества калек и прямых заимствований: возможно, впечатление малочисленности калек создается из-за того, что большая их часть остается невыявленной. Наибольшие затруднения связаны с  выявлением семантических, а  не словообразовательных или фразеологических калек, поскольку в  этом случае никакие элементы плана выражения не дают информации о возможном структурном заимствовании. При этом представляется, что все же существуют факторы, позволяющие предполагать наличие семантической кальки с достаточно высокой вероятностью. Необходимыми условиями для выдвижения обоснованной гипотезы о калькировании являются наличие культурного контакта предполагаемого языка-реципиента с предполагаемым языком-источником и отсутствие в предполагаемом языкереципиенте в периоды, предшествующие установлению контакта, лексической единицы с соответствующими свойствами. Механизм семантического калькирования как контактного влияния может быть описан следующим образом1. Некоторая лексическая единица WL2  языкареципиента L2  получает новое значение ‘X’’ по аналогии с  лексической единицей WL1  языка-источника L1, уже имеющей такое значение. При этом выбор именно лексической единицы WL2 для выражения значения ‘X’’ в языке-реципиенте L2 осуществляется не произвольным образом, а  на основании уже имеющейся стойкой ассоциации между этой единицей и единицей WL1 языка-источника. Основанием для такой ассоциации является установившаяся переводная эквивалентность между WL1 и WL2 в некотором значении ‘X’, обычно являющимся исходным значением единицы WL1 для ее производного значения ‘X’’. Такая эквивалентность на уровне исходного значения ‘X’ является, безусловно, необходимым (хотя и не достаточным) условием признания факта семантического калькирования. В работах, где вводится и определяется понятие семантической кальки, приводимые авторами иллюстративные примеры отвечают требованию словарной переводной эквивалентности на уровне исходных значений. Например, механизм приобретения русским существительным утка переносного значения ‘ложное известие, дезинформация’ под влиянием французского canard (пример E. В. Мариновой [2, с. 136]) в  качестве необходимого предварительного условия предполагает наличие словарного соответствия на уровне исходных значений: ‘X’(WL1  = CANARD) = ‘X’(WL2  = УТКА) — ср.: ‘X’(CANARD): “A. — Oiseau aquatique palmipède de la famille des Anatidés, à large bec jaune, aux pattes courtes et aux ailes longues et pointues, dont la chair comestible est recherchée” (Перепончатопалая водоплавающая птица семейства утиных с большим желтым клювом, короткими ногами и длинными крыльями заостренной формы, съедобное мясо которой является ценным продуктом) [3]; ‘X’(УТКА): «1. Водоплавающая птица с широким плоским клювом, короткой шеей и короткими, широко 1 Далее при описании механизма семантического калькирования в работе используются следующие буквенные обозначения: L1 — язык-источник калькирования; L2 — язык-реципиент (калькирующий язык); WL1 — лексическая единица языка-источника; WL2 — лексическая единица языкареципиента; ‘X’ — некоторое исходное значение, общее для единиц WL1 и WL2; ‘X’’ — переносное значение единицы WL1, производное от значения ‘X’.ного значения ‘X’, благодаря чему и становится возможным калькирование имеющегося у единицы WL1 переносного значения ‘X’’(CANARD): “C. — Fausse nouvelle souvent imaginée de toutes pièces et enfl ée jusqu’au mélodrame dans des journaux de seconde catégorie” (Ложное известие, часто полностью выдуманное и раздуваемое до мелодраматических масштабов во второсортных газетах) [3]. Применение критерия переводной эквивалентности исходных значений лексических единиц в  языке-источнике и  языке-реципиенте позволяет отграничить появившиеся в русском языке рубежа XX–XXI вв. новые семантические кальки от случаев самостоятельной семантической деривации, а  игнорирование указанного критерия может привести к  ошибочному признанию кальками результатов самостоятельного развития у лексических единиц новых значений. Именно такая ошибка имеет место в случае признания жаргонизма крутой, круто (крутой парень; это круто!) семантической калькой с английских прилагательных tough и cool или любого одного из них (такая трактовка представлена, например, в [5, с. 161] со ссылкой на [6]; [7]). Легко увидеть, что попытка приложить описанную выше схему процесса калькирования к переносным оценочным значениям прилагательного крутой (и предикатива круто) даст отрицательный результат, — сопоставление исходных значений предполагаемых объектов калькирования и предполагаемой кальки свидетельствует об отсутствии переводной эквивалентности: ‘X’(TOUGH): “1. (Of a substance or object) strong enough to withstand adverse conditions or rough handling…” (1. (О материале или предмете) достаточно прочный, чтобы выдерживать неблагоприятные условия или небрежное обращение…) [8]; ‘X’(COOL): “1. Of or at a fairly low temperature” (1. Характеризующийся относительно низкой температурой (имеющий место при относительно низкой температуре)) [8]; ‘X’(КРУТОЙ): «1. Почти отвесный, обрывистый … || Резко изогнутый или очерченный; выпуклый …|| Высоко поднимающийся» [9, с. 140]. Ввиду несоответствия исходного значения прилагательного крутой исходным значениям прилагательных tough и cool переносные значения русского прилагательного нельзя признать полученными в результате калькирования: появление у прилагательного крутой переносных оценочных значений «отличающийся особой cилой, агрессивный и впечатляющий этими качествами» (крутой парень, крутой авторитет) и  «производящий сильное впечатление, неординарный, особо престижный» (крутой прикид, крутая тачка) является результатом самостоятельного развития семантики русского прилагательного на основе имеющихся у него зафиксированных словаре значений «Суровый, упрямый, своевольный… || Очень строгий, решительный, резкий» и «Проявляющийся и действующий с большой силой и резкостью…» [9]. Особо следует отметить, что, вопреки мнению Е. В. Мариновой (см. [1, с. 136]), принадлежность лексической единицы  — кальки к  пласту исконной лексики языка-реципиента критерием определения калькирования не является: калькирующая единица может быть и заимствованной, в том числе заимствованной относительно недавно. В частности, Л. П. Крысин, рассматривая существительное резюме в значении «краткая автобиография с  характеристикой деловых качеств, представляемая кандидатом на какую-либо должность, участником какого-либо конкурса и т. п.» [10, с. 661], совершенно справедливо отмечает, что «[э]то новое значение представляет ского слова resume […]» [11, с. 108]. Представляется, что механизм калькирования работает совершенно независимо от происхождения слова, которое в языке-реципиенте получает новое значение в  результате применения этого механизма. Рассмотрим еще один пример относительно новой кальки, материальная оболочка которой не является исконно русской. Анализ значения слова цитирование в широко употребительном ныне словосочетании индекс цитирования дает достаточные основания предполагать, что в данном случае имеет место семантическая калька с английского языка. Существительное цитирование2 образовано по продуктивной модели от глагола цитировать, который, согласно словарю, имеет только одно значение — «приводить цитату, цитаты» [10, с. 873]. У существительного цитата также зафиксировано лишь одно значение — «дословная выдержка из какого-н. текста» [Там же]3. Однако очевидно, что индекс цитирования означает не «показатель количества дословных выдержек», а «показатель количества ссылок на работы автора». Таким образом, здесь реализуется значение, точно соответствующее значению английского существительного citation, образованного от глагола cite, — “refer to (a passage, book, or author) as evidence for or justifi cation of an argument or statement, especially in a scholarly work” (упоминать, ссылаться на (отрывок из текста, книгу, автора) для доказательства или подтверждения приведенного аргумента или сделанного заявления, особенно в научной работе) [8]. При этом немаловажен тот факт, что cite (наряду с quote) является одним из основных, наименее контекстно-обусловленных словарных переводных эквивалентов глагола цитировать. Кроме того, в данном случае при выборе одного из двух словарных соответствий играет роль и факт ясно осознаваемого этимологического родства cite и цитировать. Вряд ли можно усомниться в  том, что новое значение (не связанное с  приведением именно дословных выдержек) у слов цитировать, цитирование, цитируемый является продуктом калькирования именно с английского языка: однозначно в пользу такого решения говорит время появления этого значения (по Национальному корпусу русского языка — в текстах, созданных не ранее 1994 г.), тематика текстов, в которых эти слова появляются в новом значении (в первую очередь — наука и  технологии), а  также то, что коллокация индекс цитирования является прямым переводным эквивалентом английской коллокации citation index. Аналогичным образом определяется факт семантического калькирования в случаях употребления некоторых абстрактных существительных — риск, продажа, озабоченность, практика и др. — во множественном числе4: повысить объемы продаж, снять озабоченности сторон, типы потребительских практик и т. п. Такому употреблению в  значительной степени способствует появление у  этих слов новых значений, калькированных с английского языка. 2 В словаре [10] соответствующая статья отсутствует. В 4-томном академическом «Словаре рус ского языка» данное существительное толкуется как «действие по знач. глаг. цитировать» [4, c. 648]. 3 Ср. толкования по академическому «Словарю русского языка»: цитировать  — «приводить откуда-л. цитату» [4, с. 648]; цитата — «дословная выдержка из какого-л. текста» [4, с. 647] (единственное значение). 4 Подробный анализ динамики развития числовой парадигмы слова риск содержится в статье [12], слова продажа — в статье [13].дажа приходится на случаи реализации ею значений «сбыт продукции как направление коммерческой деятельности» и «количество проданных товаров, объем товарооборота», не зафиксированных в толковых словарях русского языка и появившихся у данной лексемы в результате семантического калькирования с английского языка, где эти значения реализуются только формой мн. ч. sales, что специально отмечается в английских толковых словарях (например, [8]). Таким образом, в данном случае восполнение числовой парадигмы происходит не в последнюю очередь за счет новых значений, появившихся у лексемы продажа (а точнее, лишь у ее форм мн. ч.) в последние три десятилетия в результате калькирования.. При этом следует отметить, что предположение о калькировании лишалось бы всякого основания, если бы не наблюдалось переводной эквивалентности между словами sale и продажа на уровне их исходного значения  — «действие по глаг. продать—продавать» [14, c. 478] и  “the action of selling something” [8]. Таким образом, механизм семантического калькирования, запуск которого способствовал восполнению числовой парадигмы данного существительного, полностью укладывается в описанную выше модель, если переменным приписать следующие значения: • язык-источник (L1)  — английский; лексическая единица языка-источника (WL1) = sale; • язык-реципиент (L2)  — русский; лексическая единица языка-реципиента (WL2) = продажа; • исходное значение: ‘X’(SALE) = ‘the action of selling something’ [8] = ‘X’(ПРОДАЖА) = ‘действие по глаг. продать—продавать’ [13]; • производное значение (а): ‘X’’(SALE, pl) = ‘a quantity or amount sold’ [8] = ‘X’’(ПРОДАЖА, мн.) = ‘количество проданных товаров или стоимость проданных товаров’ (в словарях не зафиксировано), ср.: (1) В результате продажи в денежном выражении вырастут на 70–80 млн долл. [15]; • производное значение (б): ‘X’’(SALE, pl) = ‘the activity or business of selling products’ [8] = ‘X’’(ПРОДАЖА, мн.) = ‘деятельность или занятость в области продажи продукции’ (в словарях не зафиксировано), ср.: (2) У нас первые дни всегда проходят в бесконечных совещаниях, — рассказывает менеджер по продажам Сергей Дубенцов [15]. Как отмечено в статье [13], случаев употребления форм ед. ч. вместо мн. ч. в первом из указанных производных значений (а) в Национальном корпусе русского языка (НКРЯ) [15] не зафиксировано (представляется, что такое употребление невозможно); случаи употребления форм ед. ч. во втором значении (б) имеются, однако только при наличии пациентивного дополнения (т. е. менеджер по продаже / по продажам оборудования, но не *менеджер по продаже), и частотность таких форм даже в этом случае значительно ниже частотности форм мн. ч. В принципе аналогичная ситуация наблюдается с формами мн. ч. лексем озабоченность и практика, отсутствующими в текстах, созданных ранее середины 1990-х годов. В отличие от числовых парадигм существительных риск и продажа, ставших реально дефектными к началу 1930-х годов и в полной мере восстановивших полноту в 1990-е годы (см. [12; 13]), числовые парадигмы лексем озабоченность и практивания этих слов в русском языке до конца XX в., и их формы мн. ч. впервые вошли в узус лишь в 1990-е годы: первое употребление формы мн. ч. существительного озабоченность, зафиксированное в основном корпусе [15], относится к 1998 г., формы мн. ч. существительного практика — к 1996 г. Развитие полных числовых парадигм у этих слов является прямым результатом появления у них новых значений в результате семантического калькирования. Так, существительное озабоченность, помимо ранее имевшегося у  него значения «свойство или состояние по знач. прил. озабоченный» [16, с. 601], в  последнее десятилетие XX в. приобрело новое значение — «повод для беспокойства; проблема, вызывающая особую тревогу», в котором употребляется как исчисляемое существительное с полной числовой парадигмой, ср.: (3) Полагаем, что будет ускорен процесс разрешения законных озабоченностей России, еще сохраняющихся в отношениях с Европейским союзом [15]. Указанное значение появилось у лексемы озабоченность в результате семантического калькирования с английского существительного concern, стандартным переводным эквивалентом которого в русском языке, особенно в дипломатическом дискурсе, является существительное озабоченность. В связи с этим следует отметить, что в основном корпусе [15] значительная доля вхождений лексемы озабоченность в текстах, созданных после 1990 г., приходится именно на тексты по проблемам международных отношений. По данным корпуса, доля употреблений форм мн. ч. рассматриваемой лексемы составляет в текстах 2001–2005 гг. 22,3 % (100 из 448 вхождений за указанный период); в текстах же 1981–2000 гг. этот показатель составляет всего 1,9 % (2 из 207 вхождений), а в текстах до 1980 г. употреблений форм мн. ч. этого существительного в корпусе [15] не зафиксировано. В настоящее время такое употребление вышло за рамки дипломатического дискурса и стало достаточно частотным в текстах широкой общественно-политической тематики, ср.: (4) Я в целом знаком, мне докладывали и о тех проблемах и озабоченностях, кото рые вас волнуют сегодня [15]. В данном случае гипотеза о  семантическом калькировании представляется вполне обоснованной, поскольку имеется переводная эквивалентность на уровне исходного значения, и механизм развития нового переносного значения у существительного озабоченность укладывается в описанную выше схему. Язык-источник (L1) — английский; WL1 = concern. Язык-реципиент (L2) — русский; WL2 = озабоченность. Исходное значение: ‘X’(CONCERN) = “anxiety, worry” [8] = ‘X’(ОЗАБОЧЕННОСТЬ) = «свойство или состояние по знач. прил. озабоченный» [9, с. 601]. Согласно данным переводных словарей [16; 17], прилагательное concerned является одним из основных переводных эквивалентов прилагательного озабоченный; что касается переводных эквивалентов самого существительного concern, в качестве таковых приводятся лишь синонимы беспокойство, забота, тревога, однако в словаре [16] слово озабоченность употребляется в  примерах переводов коллокаций («to express deep [concern]  — выражать большую озабоченность; to cause [concern]  — вызывать беспокойство как и русское озабоченность, является неисчисляемым. Производное значение: ‘X’’(CONCERN) = ‘A cause of anxiety or worry’ [9] = ‘X’’(ОЗАБОЧЕННОСТЬ) = ‘повод для беспокойства или тревоги’ (в  словарях не зафиксировано). В этом значении существительное озабоченность, так же как и concern, является исчисляемым и  имеет полную числовую парадигму. Следует отметить, что в  данном случае имеет место вполне естественный метонимический перенос, и в принципе новое значение могло бы развиться без иноязычного влияния, однако условия появления этого значения (в частности, тот факт, что новое значение фиксируется прежде всего в текстах одной из тематических групп, в наибольшей степени подверженных влиянию английского языка) свидетельствуют об обратном. При этом обязательной предпосылкой семантического калькирования переносного значения является, как и в других рассмотренных случаях, переводная эквивалентность на уровне исходного значения. Существительное практика также становится исчисляемым в  новом значении — «обычный способ поведения или выполнения каких-л. действий или процедур», и, несмотря на наличие в соответствующей статье словаря [10] ограничительной пометы «мн. нет», в начале XXI в. начинает употребляться в формах мн. ч. — например, в коллокациях потребительские практики, эзотерические практики, социальные практики, сексуальные практики, речевые практики и т. п., ср.: (5) Однако Высоцкий не знал необходимых духовных практик, и  прежде всего — практики смирения, добровольной бедности и упования на Бога [15]; (6) Во-первых, социальные практики приводят к изменению качества жизни [18]. Точная количественная оценка роста частоты употребления форм мн.  ч. по НКРЯ в  данном случае затруднена омонимией не только падежно-числовых форм лексемы практика, но  и  их омонимией с  формами лексемы практик («работник, который хорошо изучил свое дело на практике» и «практичный, деловой человек» — толкования по словарю [10]). Значительно проще произвести такую оценку только для случаев употребления рассматриваемой лексемы в  сочетаниях с  зависимыми прилагательными в  препозиции, задав в  критериях лексико-грамматического поиска соответствующие флексии прилагательных женского рода и  исключив таким образом попадание в выборку большей части омонимичных форм слова практик. Согласно результатам поиска в основном корпусе НКРЯ [15], случаи употребления лексемы практика во множественном числе в сочетании с зависимым прилагательным в текстах, созданных до начала XXI в., отсутствуют: наиболее ранний по времени создания текст, содержащий такое сочетание, относится к 2002 г. (в газетном корпусе, где представлены тексты, созданные не ранее 2000 г., первый по времени создания текст с таким употреблением рассматриваемой лексемы датируется 2001 г., причем общее количество примеров такого употребления в газетном корпусе почти вдвое больше, чем в основном, что ясно указывает на путь проникновения данной инновации). Таким образом, расширение семантики слова практика в  результате появления у него переносного значения (метонимия: деятельность → вид деятельности) и, соответственно, восполнение числовой парадигмы этого существительного следует, по-видимому, рассматривать как новейшее явление, имеющее место в контексте общего усиления контактных влияний со стороны английского языка.носного значения является результатом семантического калькирования с  английского practice, имеющего в  соответствующем значении (“the customary, habitual, or expected procedure or way of doing of something” [8]) полную числовую парадигму, ср. следующиe примеры, взятые из Корпуса современного американского варианта английского языка [19]: (7) Cross-culturally, the posture of standing meditation… is used in the martial arts, spiritual practices, and in the military as a way of reinforcing and coalescing the three universal powers and of connecting with the greater being of who they are; (8) Th us, discourses exist both in written and oral forms and in the social practices of everyday life. В качестве примеров (7) и  (8) из  корпуса специально выбраны предложения, содержащие коллокации spiritual practices и social practices, переводными эквивалентами которых являются употребленные в примерах (5) и (6) коллокации с формами мн. ч. существительного практика; при этом намеренно подбирались примеры из текстов, созданных в начале 1990-х годов (в Корпус включены тексты, созданные в период с 1990 г. по настоящее время). Приведенные соображения подтверждают гипотезу о  том, что формирование нового значения у слова практика, так же как и в описанных выше случаях, происходит на основе устоявшейся переводной эквивалентности (practice = практика), причем результатом действия механизма калькирования и расширения семантического спектра лексемы практика в русском языке является восполнение числовой парадигмы этого существительного за счет употребления форм мн. ч. в стандартном вторичном значении этой граммемы  — «видовом множественном» (о вторичных значениях граммем числа см. [20, с. 281–283]). * * * Таким образом, проведенный анализ подтверждает предположение о том, что семантическое калькирование представляет собой один из механизмов, используемых языком для расширения семантического потенциала своих лексических единиц за счет значений, имеющихся у  их словарных эквивалентов в  другом языке. Хотя речь здесь не идет о  коренной перестройке системы языка или какого-либо из  ее уровней, действие данного механизма может способствовать грамматическим изменениям. Например, именно c семантическим калькированием с английского языка связан процесс восполнения числовых парадигм некоторых из тех абстрактных существительных5, которые еще в середине XX в. в формах мн. ч не употреблялись, 5 Говоря о числовой парадигме существительного, следует принимать во внимание, что многозначное слово может иметь полную числовую парадигму не во всех, а только в некоторых своих значениях. В частности, справедливо считается, что существительное стол обладает полной числовой парадигмой; однако, например, в значении «пища, еда, съестное» — расходы на стол, разнообразить свой стол (толкование и примеры по словарю [4, 271]) — это слово имеет, по-видимому, дефектную числовую парадигму. Аналогичным образом, когда речь идет о  восполнении парадигмы абстрактного существительного (например, продажа), имеется в  виду появление у  него полной парадигмы в принципе, но не обязательно во всех значениях.метой «мн. нет». При этом факт семантического калькирования достоверно выявляется только тогда, когда иноязычное слово, ставшее источником нового значения для слова языка-реципиента, является для него словарным переводным эквивалентом на уровне исходного значения, которое служит основой для переноса наименования в языке-источнике.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.161.1’366.53 А. А. Горбов Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 МЕХАНИЗМ СЕМАНТИЧЕСКОГО КАЛЬКИРОВАНИЯ И ЕГО РОЛЬ В ВОСПОЛНЕНИИ ДЕФЕКТНЫХ ПАРАДИГМ ЧИСЛА АБСТРАКТНЫХ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Российская Федерация, 190008, Санкт-Петербург, ул. Союза Печатников, 16 Семантическое калькирование является одним из  важных механизмов иноязычного контактного влияния на русский язык на рубеже ХХ–XXI вв. Проведенный анализ показывает, что необходимым условием функционирования этого механизма является переводная эквивалентность слов языка-источника и языка-реципиента на уровне значения, являющегося исходным для того переносного значения, которое приобретает слово языка-реципиента. В статье рассматриваются примеры семантических калек, в частности — способствующих восполнению парадигм числа существительных продажа, озабоченность и практика. Библиогр. 21 назв.

механизм семантического калкированиыа и его рол в восполнении дефектных парадигм числа абстрактных сусчествителных в современном русском языке. Ключевые слова: семантическое калькирование, дефектные парадигмы, современный рус ский язык. SEMANTIC CALQUING MECHANISM AND ITS ROLE IN THE REPLENISHMENT OF DEFECTIVE ABSTRACT NOUN NUMBER PARADIGMS IN MODERN RUSSIAN A. A. Gorbov National Research University Higher School of Economics, 16, Soyuza Pechatnikov str., St. Petersburg, 190008, Russian Federation Th e paper analyses the criteria for determining semantic calques in modern Russian based on typical examples. Th e analysis shows that a semantic calque can be clearly attested only when there is a pre-established translation correspondence between the words of the source language and the target language. Special attention is paid to the examples of semantic calques that lead to the replenishment of formerly defective number paradigms of abstract nouns such as продажа, озабоченность and практика. Refs 21. Keywords: semantic calques, defective paradigms, Russian language. Изменения, происходящие в русском языке в период с начала 1990-х годов по настоящее время, находятся в фокусе внимания лингвистов. Особенно широко обсуждаются факты, связанные с  резкой интенсификацией процессов лексического заимствования. Однако иноязычное влияние на русский язык не ограничивается прямым заимствованием лексики: важную роль играют и процессы калькирования. В первую очередь следует обратить внимание на семантическое калькирование, поскольку в русском языке последних десятилетий преобладает именно такой тип калькирования, тогда как в XIX в. чаще имело место калькирование словообразовательное (ср. [1, с. 223]). Этот механизм контактного влияния приводит не только к расширению лексической семантики отдельных слов, но и к некоторым грамматическим изменениям. Анализу процессов калькирования уделяется гораздо меньше внимания, чем рассмотрению вопросов, связанных с  прямым лексическим заимствованием. Л. П. Крысин объясняет это двумя факторами: во-первых, малым количеством калек в языке по сравнению с числом прямых заимствований и, во-вторых, трудностью выявления калек ввиду отсутствия четких критериев, по которым то или иное са развития языка в соответствии с его внутренними закономерностями [1, с. 221]. С положением о трудности выявления калек следует, по-видимому, согласиться. Однако остаются неясными основания для сравнения количества калек и прямых заимствований: возможно, впечатление малочисленности калек создается из-за того, что большая их часть остается невыявленной. Наибольшие затруднения связаны с  выявлением семантических, а  не словообразовательных или фразеологических калек, поскольку в  этом случае никакие элементы плана выражения не дают информации о возможном структурном заимствовании. При этом представляется, что все же существуют факторы, позволяющие предполагать наличие семантической кальки с достаточно высокой вероятностью. Необходимыми условиями для выдвижения обоснованной гипотезы о калькировании являются наличие культурного контакта предполагаемого языка-реципиента с предполагаемым языком-источником и отсутствие в предполагаемом языкереципиенте в периоды, предшествующие установлению контакта, лексической единицы с соответствующими свойствами. Механизм семантического калькирования как контактного влияния может быть описан следующим образом1. Некоторая лексическая единица WL2  языкареципиента L2  получает новое значение ‘X’’ по аналогии с  лексической единицей WL1  языка-источника L1, уже имеющей такое значение. При этом выбор именно лексической единицы WL2 для выражения значения ‘X’’ в языке-реципиенте L2 осуществляется не произвольным образом, а  на основании уже имеющейся стойкой ассоциации между этой единицей и единицей WL1 языка-источника. Основанием для такой ассоциации является установившаяся переводная эквивалентность между WL1 и WL2 в некотором значении ‘X’, обычно являющимся исходным значением единицы WL1 для ее производного значения ‘X’’. Такая эквивалентность на уровне исходного значения ‘X’ является, безусловно, необходимым (хотя и не достаточным) условием признания факта семантического калькирования. В работах, где вводится и определяется понятие семантической кальки, приводимые авторами иллюстративные примеры отвечают требованию словарной переводной эквивалентности на уровне исходных значений. Например, механизм приобретения русским существительным утка переносного значения ‘ложное известие, дезинформация’ под влиянием французского canard (пример E. В. Мариновой [2, с. 136]) в  качестве необходимого предварительного условия предполагает наличие словарного соответствия на уровне исходных значений: ‘X’(WL1  = CANARD) = ‘X’(WL2  = УТКА) — ср.: ‘X’(CANARD): “A. — Oiseau aquatique palmipède de la famille des Anatidés, à large bec jaune, aux pattes courtes et aux ailes longues et pointues, dont la chair comestible est recherchée” (Перепончатопалая водоплавающая птица семейства утиных с большим желтым клювом, короткими ногами и длинными крыльями заостренной формы, съедобное мясо которой является ценным продуктом) [3]; ‘X’(УТКА): «1. Водоплавающая птица с широким плоским клювом, короткой шеей и короткими, широко 1 Далее при описании механизма семантического калькирования в работе используются следующие буквенные обозначения: L1 — язык-источник калькирования; L2 — язык-реципиент (калькирующий язык); WL1 — лексическая единица языка-источника; WL2 — лексическая единица языкареципиента; ‘X’ — некоторое исходное значение, общее для единиц WL1 и WL2; ‘X’’ — переносное значение единицы WL1, производное от значения ‘X’.ного значения ‘X’, благодаря чему и становится возможным калькирование имеющегося у единицы WL1 переносного значения ‘X’’(CANARD): “C. — Fausse nouvelle souvent imaginée de toutes pièces et enfl ée jusqu’au mélodrame dans des journaux de seconde catégorie” (Ложное известие, часто полностью выдуманное и раздуваемое до мелодраматических масштабов во второсортных газетах) [3]. Применение критерия переводной эквивалентности исходных значений лексических единиц в  языке-источнике и  языке-реципиенте позволяет отграничить появившиеся в русском языке рубежа XX–XXI вв. новые семантические кальки от случаев самостоятельной семантической деривации, а  игнорирование указанного критерия может привести к  ошибочному признанию кальками результатов самостоятельного развития у лексических единиц новых значений. Именно такая ошибка имеет место в случае признания жаргонизма крутой, круто (крутой парень; это круто!) семантической калькой с английских прилагательных tough и cool или любого одного из них (такая трактовка представлена, например, в [5, с. 161] со ссылкой на [6]; [7]). Легко увидеть, что попытка приложить описанную выше схему процесса калькирования к переносным оценочным значениям прилагательного крутой (и предикатива круто) даст отрицательный результат, — сопоставление исходных значений предполагаемых объектов калькирования и предполагаемой кальки свидетельствует об отсутствии переводной эквивалентности: ‘X’(TOUGH): “1. (Of a substance or object) strong enough to withstand adverse conditions or rough handling…” (1. (О материале или предмете) достаточно прочный, чтобы выдерживать неблагоприятные условия или небрежное обращение…) [8]; ‘X’(COOL): “1. Of or at a fairly low temperature” (1. Характеризующийся относительно низкой температурой (имеющий место при относительно низкой температуре)) [8]; ‘X’(КРУТОЙ): «1. Почти отвесный, обрывистый … || Резко изогнутый или очерченный; выпуклый …|| Высоко поднимающийся» [9, с. 140]. Ввиду несоответствия исходного значения прилагательного крутой исходным значениям прилагательных tough и cool переносные значения русского прилагательного нельзя признать полученными в результате калькирования: появление у прилагательного крутой переносных оценочных значений «отличающийся особой cилой, агрессивный и впечатляющий этими качествами» (крутой парень, крутой авторитет) и  «производящий сильное впечатление, неординарный, особо престижный» (крутой прикид, крутая тачка) является результатом самостоятельного развития семантики русского прилагательного на основе имеющихся у него зафиксированных словаре значений «Суровый, упрямый, своевольный… || Очень строгий, решительный, резкий» и «Проявляющийся и действующий с большой силой и резкостью…» [9]. Особо следует отметить, что, вопреки мнению Е. В. Мариновой (см. [1, с. 136]), принадлежность лексической единицы  — кальки к  пласту исконной лексики языка-реципиента критерием определения калькирования не является: калькирующая единица может быть и заимствованной, в том числе заимствованной относительно недавно. В частности, Л. П. Крысин, рассматривая существительное резюме в значении «краткая автобиография с  характеристикой деловых качеств, представляемая кандидатом на какую-либо должность, участником какого-либо конкурса и т. п.» [10, с. 661], совершенно справедливо отмечает, что «[э]то новое значение представляет ского слова resume […]» [11, с. 108]. Представляется, что механизм калькирования работает совершенно независимо от происхождения слова, которое в языке-реципиенте получает новое значение в  результате применения этого механизма. Рассмотрим еще один пример относительно новой кальки, материальная оболочка которой не является исконно русской. Анализ значения слова цитирование в широко употребительном ныне словосочетании индекс цитирования дает достаточные основания предполагать, что в данном случае имеет место семантическая калька с английского языка. Существительное цитирование2 образовано по продуктивной модели от глагола цитировать, который, согласно словарю, имеет только одно значение — «приводить цитату, цитаты» [10, с. 873]. У существительного цитата также зафиксировано лишь одно значение — «дословная выдержка из какого-н. текста» [Там же]3. Однако очевидно, что индекс цитирования означает не «показатель количества дословных выдержек», а «показатель количества ссылок на работы автора». Таким образом, здесь реализуется значение, точно соответствующее значению английского существительного citation, образованного от глагола cite, — “refer to (a passage, book, or author) as evidence for or justifi cation of an argument or statement, especially in a scholarly work” (упоминать, ссылаться на (отрывок из текста, книгу, автора) для доказательства или подтверждения приведенного аргумента или сделанного заявления, особенно в научной работе) [8]. При этом немаловажен тот факт, что cite (наряду с quote) является одним из основных, наименее контекстно-обусловленных словарных переводных эквивалентов глагола цитировать. Кроме того, в данном случае при выборе одного из двух словарных соответствий играет роль и факт ясно осознаваемого этимологического родства cite и цитировать. Вряд ли можно усомниться в  том, что новое значение (не связанное с  приведением именно дословных выдержек) у слов цитировать, цитирование, цитируемый является продуктом калькирования именно с английского языка: однозначно в пользу такого решения говорит время появления этого значения (по Национальному корпусу русского языка — в текстах, созданных не ранее 1994 г.), тематика текстов, в которых эти слова появляются в новом значении (в первую очередь — наука и  технологии), а  также то, что коллокация индекс цитирования является прямым переводным эквивалентом английской коллокации citation index. Аналогичным образом определяется факт семантического калькирования в случаях употребления некоторых абстрактных существительных — риск, продажа, озабоченность, практика и др. — во множественном числе4: повысить объемы продаж, снять озабоченности сторон, типы потребительских практик и т. п. Такому употреблению в  значительной степени способствует появление у  этих слов новых значений, калькированных с английского языка. 2 В словаре [10] соответствующая статья отсутствует. В 4-томном академическом «Словаре рус ского языка» данное существительное толкуется как «действие по знач. глаг. цитировать» [4, c. 648]. 3 Ср. толкования по академическому «Словарю русского языка»: цитировать  — «приводить откуда-л. цитату» [4, с. 648]; цитата — «дословная выдержка из какого-л. текста» [4, с. 647] (единственное значение). 4 Подробный анализ динамики развития числовой парадигмы слова риск содержится в статье [12], слова продажа — в статье [13].дажа приходится на случаи реализации ею значений «сбыт продукции как направление коммерческой деятельности» и «количество проданных товаров, объем товарооборота», не зафиксированных в толковых словарях русского языка и появившихся у данной лексемы в результате семантического калькирования с английского языка, где эти значения реализуются только формой мн. ч. sales, что специально отмечается в английских толковых словарях (например, [8]). Таким образом, в данном случае восполнение числовой парадигмы происходит не в последнюю очередь за счет новых значений, появившихся у лексемы продажа (а точнее, лишь у ее форм мн. ч.) в последние три десятилетия в результате калькирования.. При этом следует отметить, что предположение о калькировании лишалось бы всякого основания, если бы не наблюдалось переводной эквивалентности между словами sale и продажа на уровне их исходного значения  — «действие по глаг. продать—продавать» [14, c. 478] и  “the action of selling something” [8]. Таким образом, механизм семантического калькирования, запуск которого способствовал восполнению числовой парадигмы данного существительного, полностью укладывается в описанную выше модель, если переменным приписать следующие значения: • язык-источник (L1)  — английский; лексическая единица языка-источника (WL1) = sale; • язык-реципиент (L2)  — русский; лексическая единица языка-реципиента (WL2) = продажа; • исходное значение: ‘X’(SALE) = ‘the action of selling something’ [8] = ‘X’(ПРОДАЖА) = ‘действие по глаг. продать—продавать’ [13]; • производное значение (а): ‘X’’(SALE, pl) = ‘a quantity or amount sold’ [8] = ‘X’’(ПРОДАЖА, мн.) = ‘количество проданных товаров или стоимость проданных товаров’ (в словарях не зафиксировано), ср.: (1) В результате продажи в денежном выражении вырастут на 70–80 млн долл. [15]; • производное значение (б): ‘X’’(SALE, pl) = ‘the activity or business of selling products’ [8] = ‘X’’(ПРОДАЖА, мн.) = ‘деятельность или занятость в области продажи продукции’ (в словарях не зафиксировано), ср.: (2) У нас первые дни всегда проходят в бесконечных совещаниях, — рассказывает менеджер по продажам Сергей Дубенцов [15]. Как отмечено в статье [13], случаев употребления форм ед. ч. вместо мн. ч. в первом из указанных производных значений (а) в Национальном корпусе русского языка (НКРЯ) [15] не зафиксировано (представляется, что такое употребление невозможно); случаи употребления форм ед. ч. во втором значении (б) имеются, однако только при наличии пациентивного дополнения (т. е. менеджер по продаже / по продажам оборудования, но не *менеджер по продаже), и частотность таких форм даже в этом случае значительно ниже частотности форм мн. ч. В принципе аналогичная ситуация наблюдается с формами мн. ч. лексем озабоченность и практика, отсутствующими в текстах, созданных ранее середины 1990-х годов. В отличие от числовых парадигм существительных риск и продажа, ставших реально дефектными к началу 1930-х годов и в полной мере восстановивших полноту в 1990-е годы (см. [12; 13]), числовые парадигмы лексем озабоченность и практивания этих слов в русском языке до конца XX в., и их формы мн. ч. впервые вошли в узус лишь в 1990-е годы: первое употребление формы мн. ч. существительного озабоченность, зафиксированное в основном корпусе [15], относится к 1998 г., формы мн. ч. существительного практика — к 1996 г. Развитие полных числовых парадигм у этих слов является прямым результатом появления у них новых значений в результате семантического калькирования. Так, существительное озабоченность, помимо ранее имевшегося у  него значения «свойство или состояние по знач. прил. озабоченный» [16, с. 601], в  последнее десятилетие XX в. приобрело новое значение — «повод для беспокойства; проблема, вызывающая особую тревогу», в котором употребляется как исчисляемое существительное с полной числовой парадигмой, ср.: (3) Полагаем, что будет ускорен процесс разрешения законных озабоченностей России, еще сохраняющихся в отношениях с Европейским союзом [15]. Указанное значение появилось у лексемы озабоченность в результате семантического калькирования с английского существительного concern, стандартным переводным эквивалентом которого в русском языке, особенно в дипломатическом дискурсе, является существительное озабоченность. В связи с этим следует отметить, что в основном корпусе [15] значительная доля вхождений лексемы озабоченность в текстах, созданных после 1990 г., приходится именно на тексты по проблемам международных отношений. По данным корпуса, доля употреблений форм мн. ч. рассматриваемой лексемы составляет в текстах 2001–2005 гг. 22,3 % (100 из 448 вхождений за указанный период); в текстах же 1981–2000 гг. этот показатель составляет всего 1,9 % (2 из 207 вхождений), а в текстах до 1980 г. употреблений форм мн. ч. этого существительного в корпусе [15] не зафиксировано. В настоящее время такое употребление вышло за рамки дипломатического дискурса и стало достаточно частотным в текстах широкой общественно-политической тематики, ср.: (4) Я в целом знаком, мне докладывали и о тех проблемах и озабоченностях, кото рые вас волнуют сегодня [15]. В данном случае гипотеза о  семантическом калькировании представляется вполне обоснованной, поскольку имеется переводная эквивалентность на уровне исходного значения, и механизм развития нового переносного значения у существительного озабоченность укладывается в описанную выше схему. Язык-источник (L1) — английский; WL1 = concern. Язык-реципиент (L2) — русский; WL2 = озабоченность. Исходное значение: ‘X’(CONCERN) = “anxiety, worry” [8] = ‘X’(ОЗАБОЧЕННОСТЬ) = «свойство или состояние по знач. прил. озабоченный» [9, с. 601]. Согласно данным переводных словарей [16; 17], прилагательное concerned является одним из основных переводных эквивалентов прилагательного озабоченный; что касается переводных эквивалентов самого существительного concern, в качестве таковых приводятся лишь синонимы беспокойство, забота, тревога, однако в словаре [16] слово озабоченность употребляется в  примерах переводов коллокаций («to express deep [concern]  — выражать большую озабоченность; to cause [concern]  — вызывать беспокойство как и русское озабоченность, является неисчисляемым. Производное значение: ‘X’’(CONCERN) = ‘A cause of anxiety or worry’ [9] = ‘X’’(ОЗАБОЧЕННОСТЬ) = ‘повод для беспокойства или тревоги’ (в  словарях не зафиксировано). В этом значении существительное озабоченность, так же как и concern, является исчисляемым и  имеет полную числовую парадигму. Следует отметить, что в  данном случае имеет место вполне естественный метонимический перенос, и в принципе новое значение могло бы развиться без иноязычного влияния, однако условия появления этого значения (в частности, тот факт, что новое значение фиксируется прежде всего в текстах одной из тематических групп, в наибольшей степени подверженных влиянию английского языка) свидетельствуют об обратном. При этом обязательной предпосылкой семантического калькирования переносного значения является, как и в других рассмотренных случаях, переводная эквивалентность на уровне исходного значения. Существительное практика также становится исчисляемым в  новом значении — «обычный способ поведения или выполнения каких-л. действий или процедур», и, несмотря на наличие в соответствующей статье словаря [10] ограничительной пометы «мн. нет», в начале XXI в. начинает употребляться в формах мн. ч. — например, в коллокациях потребительские практики, эзотерические практики, социальные практики, сексуальные практики, речевые практики и т. п., ср.: (5) Однако Высоцкий не знал необходимых духовных практик, и  прежде всего — практики смирения, добровольной бедности и упования на Бога [15]; (6) Во-первых, социальные практики приводят к изменению качества жизни [18]. Точная количественная оценка роста частоты употребления форм мн.  ч. по НКРЯ в  данном случае затруднена омонимией не только падежно-числовых форм лексемы практика, но  и  их омонимией с  формами лексемы практик («работник, который хорошо изучил свое дело на практике» и «практичный, деловой человек» — толкования по словарю [10]). Значительно проще произвести такую оценку только для случаев употребления рассматриваемой лексемы в  сочетаниях с  зависимыми прилагательными в  препозиции, задав в  критериях лексико-грамматического поиска соответствующие флексии прилагательных женского рода и  исключив таким образом попадание в выборку большей части омонимичных форм слова практик. Согласно результатам поиска в основном корпусе НКРЯ [15], случаи употребления лексемы практика во множественном числе в сочетании с зависимым прилагательным в текстах, созданных до начала XXI в., отсутствуют: наиболее ранний по времени создания текст, содержащий такое сочетание, относится к 2002 г. (в газетном корпусе, где представлены тексты, созданные не ранее 2000 г., первый по времени создания текст с таким употреблением рассматриваемой лексемы датируется 2001 г., причем общее количество примеров такого употребления в газетном корпусе почти вдвое больше, чем в основном, что ясно указывает на путь проникновения данной инновации). Таким образом, расширение семантики слова практика в  результате появления у него переносного значения (метонимия: деятельность → вид деятельности) и, соответственно, восполнение числовой парадигмы этого существительного следует, по-видимому, рассматривать как новейшее явление, имеющее место в контексте общего усиления контактных влияний со стороны английского языка.носного значения является результатом семантического калькирования с  английского practice, имеющего в  соответствующем значении (“the customary, habitual, or expected procedure or way of doing of something” [8]) полную числовую парадигму, ср. следующиe примеры, взятые из Корпуса современного американского варианта английского языка [19]: (7) Cross-culturally, the posture of standing meditation… is used in the martial arts, spiritual practices, and in the military as a way of reinforcing and coalescing the three universal powers and of connecting with the greater being of who they are; (8) Th us, discourses exist both in written and oral forms and in the social practices of everyday life. В качестве примеров (7) и  (8) из  корпуса специально выбраны предложения, содержащие коллокации spiritual practices и social practices, переводными эквивалентами которых являются употребленные в примерах (5) и (6) коллокации с формами мн. ч. существительного практика; при этом намеренно подбирались примеры из текстов, созданных в начале 1990-х годов (в Корпус включены тексты, созданные в период с 1990 г. по настоящее время). Приведенные соображения подтверждают гипотезу о  том, что формирование нового значения у слова практика, так же как и в описанных выше случаях, происходит на основе устоявшейся переводной эквивалентности (practice = практика), причем результатом действия механизма калькирования и расширения семантического спектра лексемы практика в русском языке является восполнение числовой парадигмы этого существительного за счет употребления форм мн. ч. в стандартном вторичном значении этой граммемы  — «видовом множественном» (о вторичных значениях граммем числа см. [20, с. 281–283]). * * * Таким образом, проведенный анализ подтверждает предположение о том, что семантическое калькирование представляет собой один из механизмов, используемых языком для расширения семантического потенциала своих лексических единиц за счет значений, имеющихся у  их словарных эквивалентов в  другом языке. Хотя речь здесь не идет о  коренной перестройке системы языка или какого-либо из  ее уровней, действие данного механизма может способствовать грамматическим изменениям. Например, именно c семантическим калькированием с английского языка связан процесс восполнения числовых парадигм некоторых из тех абстрактных существительных5, которые еще в середине XX в. в формах мн. ч не употреблялись, 5 Говоря о числовой парадигме существительного, следует принимать во внимание, что многозначное слово может иметь полную числовую парадигму не во всех, а только в некоторых своих значениях. В частности, справедливо считается, что существительное стол обладает полной числовой парадигмой; однако, например, в значении «пища, еда, съестное» — расходы на стол, разнообразить свой стол (толкование и примеры по словарю [4, 271]) — это слово имеет, по-видимому, дефектную числовую парадигму. Аналогичным образом, когда речь идет о  восполнении парадигмы абстрактного существительного (например, продажа), имеется в  виду появление у  него полной парадигмы в принципе, но не обязательно во всех значениях.метой «мн. нет». При этом факт семантического калькирования достоверно выявляется только тогда, когда иноязычное слово, ставшее источником нового значения для слова языка-реципиента, является для него словарным переводным эквивалентом на уровне исходного значения, которое служит основой для переноса наименования в языке-источнике.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.161.1’366.53 А. А. Горбов Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 МЕХАНИЗМ СЕМАНТИЧЕСКОГО КАЛЬКИРОВАНИЯ И ЕГО РОЛЬ В ВОСПОЛНЕНИИ ДЕФЕКТНЫХ ПАРАДИГМ ЧИСЛА АБСТРАКТНЫХ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Российская Федерация, 190008, Санкт-Петербург, ул. Союза Печатников, 16 Семантическое калькирование является одним из  важных механизмов иноязычного контактного влияния на русский язык на рубеже ХХ–XXI вв. Проведенный анализ показывает, что необходимым условием функционирования этого механизма является переводная эквивалентность слов языка-источника и языка-реципиента на уровне значения, являющегося исходным для того переносного значения, которое приобретает слово языка-реципиента. В статье рассматриваются примеры семантических калек, в частности — способствующих восполнению парадигм числа существительных продажа, озабоченность и практика. Библиогр. 21 назв.

механизмы сочетаемости слов в образовании экспрессивных коллокаций. Ключевые слова: экспрессивные коллокации, коннотативный макрокомпонент значения слова, компоненты коннотации, эмотивность, оценка, экспрессивность, стилистическая принадлежность, селективный макрокомпонент значения слова, коннотативно-синтагматический анализ. Введение Данное исследование проводится в рамках комбинаторной семасиологии, изучающей соотношение семантики слова и его сочетаемости, а точнее семный состав лексического значения сочетающихся слов, а также процесс выявления итеративных сем, позволяющих связываться словам в речевой цепи. Актуальность настоящего исследования заключается в том, что помимо изучения и описания механизмов образования словосочетаний, относящихся к реальной действительности, также существует необходимость изучения семантически идентичных экспрессивных словосочетаний, или коллокаций, в разных языках. Цель данной статьи – рассмотреть формирование и функционирование экспрессивных коллокаций в русском и английском языках, а также провести их коннотативно-синтагматический анализ в сопоставительном аспекте. Для достижения цели исследования необходимо решение следующих задач: рассмотреть понятия «коллокация» и «экспрессивная коллокация», описать подходы к изучению значений слов и выделить в их составе макрокомпоненты, ограничивающие сочетаемость слов в коллокациях данного типа, провести их комбинаторно-синтагматический анализ в двух языках, выявить и сопоставить механизмы их образования, а также Влавацкая М. В. Механизмы сочетаемости слов в образовании экспрессивных коллокаций // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 3. С. 34–44. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 3 © М. В. Влавацкая, 2016Материалом исследования определить факторы, влияющие на свойства коннотации в экспрессивных коллокациях. послужили экспрессивные коллокации, собранные при помощи сплошной выборки из русских и английских словарей различных типов, художественной и публицистической литературы, а также Национального корпуса русского языка и British National Corpus. Коллокация как тип лексических единиц. Экспрессивные коллокации На современном этапе термин «коллокация» играет важную роль в таких областях знания, как языкознание, лингводидактика, информатика, космическая техника и т. д. Особенно широко данный термин используется в зарубежном языкознании, о чем свидетельствует неординарное понимание данного термина разными исследователями. Представим некоторые дефиниции коллокации и их перевод на русский язык: 1) habitual combinations of lexical items [Johansson, 1995. Р. 19–25] – привычные комбинации лексических единиц; 2) the way individual words co-occur with others in predictable ways [Lewis, 1993. Р. 93] – способность отдельных слов образовать сочетания с другими словами предсказуемым образом; 3) a recurrent co-occurrence of words [Clear, 1993. Р. 277] – регулярная совместная сочетаемость слов; 4) a relation within a syntactic unit between individual lexical elements ... where words habitually go together [Matthew, 2005. P. 60] – отношение в пределах синтаксической единицы между отдельными лексическими элементами …, в которых слова привычно употребляются вместе, например, слово «effort» в своем прямом значении сочетается со словом «make», имеющим прямое значение «сделать», образуя при этом коллокацию to make an effort – приложить усилие. В отечественном языкознании наиболее известны и признаны следующие дефиниции коллокации: лексико-фразеологически обусловленная сочетаемость слов в речи как реализация их полисемии [Ахманова, 2004. С. 199]; словосочетание, в котором одно из слов является семантической доминантой, а второе выбирается в зависимости от него для передачи смысла всего выражения [Иор данская, Мельчук, 2007. С. 239], устойчивое сочетание, в котором одно из слов сохраняет свое лексическое значение при устойчивости словосочетания в целом, а также отсутствие или ослабление значения образности и эмоционально оценочной нагрузки [Виноградов, 1977. С. 140–161]. По утверждению Ю. Д. Апресяна [1995], в языках имеются слова, которые характеризуются своеобразной сочетаемостной аномалией, т. е. их синтаксическая позиция может замещаться сходными по значению словами, например, оказать: помощь, услугу, любезность; давление, воздействие, сопротивление и т. д. / to confirm: diagnosis, hypothesis, finding, presence; belief, opinion и т. д. Это свойство является основным для устойчивых словосочетаний, которые называются коллокациями. В рамках семантического синтеза [Мельчук, 1974] коллокация рассматривается как особый вид устойчивого сочетания слов, в которых устойчивость базируется на семантических связях. В таких комбинациях одна из лексем считается главной – аргументом (node), а вторая – коллокатом (collocate), которая выражает себя как «функция» от этого аргумента. При этом лексический смысл данного члена словосочетания отличается от главных значений данного слова в языковой системе, например, лексическая функция Magn – «наивысшая степень» может быть семантически выражена как непроглядная мгла, проливной дождь, жгучая брюнетка, breakneck speed, fabulous capital, untold wealth, bitter cold, terrible tortures, а лексическая функция Liqu – «ликвидировать» как разгромить врага, устранить причину, рассеивать иллюзии, to eliminate errors, to obviate obstacles и т. д. В последнее десятилетие в корпусной лингвистике широко используется термин «коллокация», под которым понимают «words which are statistically much more likely to appear together than random chance suggests» [Woolard, 2000. С. 28] – последовательность слов, которые встречаются вместе чаще, чем можно было бы ожидать исходя из случайности распределения (пер.) [Захаров, Хохлова, 2010. С. 137]. Из представленного обзора концепций относительно понимания термина «колло Семасиология и семантика кация» можно сделать вывод, что коллокации – это комбинации двух или более слов, имеющих тенденцию к совместной встречаемости, в основе которых лежит семантико-грамматическая взаимообусловленность элементов словосочетания. Коллокации как языковые единицы классифицируются по различным принципам: структурному [Benson, 1990]; идиоматическому [Cowie, 1981. С. 226–230]; комбинаторному [Lewis, 2000. С. 48]; функциональным стилям [Арнольд, 2009] и т. д. В комбинаторной науке о языке изучаются различные типы коллокаций [Влавацкая, 2015]: традиционные, или общеупотребительные (поднять вопрос, решить проблему, сделать заявление, отвечать потребностям, typical example, curious looks, unforeseeable circumstances и т. д.); терминологические (электрический ток, высокое напряжение, земное притяжение, сила тяжести (физ.), justice system, legal loopholes, white-collar crime (юр.) и т. д.; этнокультурные (паспортный стол, дворец бракосочетания, сберегательный банк, похоронное бюро, false alarm, flower people, land hog и т. д.); окказиональные (широкошумные дубравы (А. Пушкин), рукопашная лазурь (О. Мандельшам), дымить «мальбориной» (Е. Евтушенко), deathday party, poltergeist-tossed trash, a pincer-like grip (J. K. Rowling) и экспрессивные, соответствующие лексической функции Magn [Мельчук, 1974] (потрясающий отдых, баснословный капитал, жуткий холод, чудовищная ложь, acute pleasure, deep gloom, severe disappointment и т. д.). Наибольший интерес для нас представляют именно экспрессивные коллокации, представляющие собой тип нормативных (экспрессивных) словосоконнотативных четаний, которые обычно используют в публицистическом или художественном стилях речи для выражения эмотивно-экспрессивного значения [Влавацкая, 2015]. Примерами таких коллокаций могут быть: собачий холод, смертельная опасность, ревет ветер, нагрянул мороз, гремит оркестр, море (забот, слов, слез), уйма (дел, денег, забот, времени), а также monster-talented, severely-gifted, fabulous capital, terrible tortures, agonizing pain, monstrous lie и т. д. Для того чтобы выделить в составе экспрессивных коллокаций макрокомпоненты, которые ограничивают сочетаемость слов, а затем провести комбинаторно-синтагматический анализ образования данного типа коллокаций, необходимо рассмотреть подходы к исследованию лексического значения слова. Подходы к изучению значения слова Проблема лексического значения слова является одной из наиболее спорных проблем теоретического языкознания. В рамках структурного направления в теории значения превалирует иерархический подход, согласно которому значение состоит из семантических блоков разной величины – мега-, макро- и микрокомпонентов [Стернин, 1979]. Мегакомпоненты (лексический и структурный) – самые крупные блоки значения; макрокомпоненты (денотативный, коннотативный, селективный, функционально-стилистический и др.) – обязательные блоки средней величины, имеющиеся в значении любого слова; микрокомпоненты (семантические признаки, или семы) – минимальные компоненты значения, которые отражают дифференциальные признаки обозначаемого предмета. В дальнейшем, в силу некоторых причин, дифференциальная модель семантических признаков была дополнена интегральными составляющими, в связи с чем получила название интегрального направления. Вследствие разложения значения по дифференциальным признакам в нем остаются компоненты, которые имеют общие черты. Интегральный подход отражает многомерность семантики словесного знака, так как в лексическом значении необходимо учитывать и структурно релевантные, и структурно избыточные семантические признаки, несущие коммуникативную значимость в производстве речи (см. работы И. А. Стернина, А. Ф. Лосева, Б. А. Плотникова и др.). Фундамент интегрального подхода составляет концепция значения, где основное внимание направлено на процесс актуализации значения в речи. Еще одним подходом, наиболее важным для данного исследования, является функциональный подход, главным принципом которого выступает изучение языковой единицы через ее отношение к другим единицам языка, или дистрибуцию. Нередко функциональный подход может пониматься как ориентация на ту роль, которую языковая единица играет в составе единицы вышележащего уровня, т. е. на ее синтаксическую позицию. Исходя из этого, слово является как структурным, так и смысловым элементом. Для структуры В рамках интегрального подхода глубокая теоретическая разработка понятий «сема», «типология сем», «семантический компонент значения» и других способствовала возникновению нового раздела науки о языке – семной семасиологии – «направления, непосредственно связанного с выявлением и изучением микрокомпонентов значения – сем» [Маклакова, 2013. С. 5]. изучения значения и механизмов сочетаемости слов, входящих в экспрессивные коллокации, необходимо акцентировать внимание на коннотативном и селективном макрокомпонентах лексического значения слова. Коннотативный макрокомпонент указывает на эмоцию, оценку, экспрессивность и стилистическую принадлежность слова, например, лапонька, жмот, ничтожный, мямлить, / bore, quarrelsome, peevish, to babble, to inquire и т. д. Под селективным макрокомпонентом понимается отражение в значении слова правил употребления знака в языке. Функция этого макрокомпонента – предписывать или запрещать сочетаемость, а также демаркировать лексико-семантические варианты слова (ЛСВ), каждый из которых обладает неповторимым селективным компонентом, что является решающим фактором в выделении данного ЛСВ [Стернин, 1979. С. 40]. Одновременно коннотативный и селективный макрокомпоненты значений выступают как коннотативно-селективные ограничители сочетаемости слов в экспрессивных коллокациях. Далее следует подробно остановиться на коннотативно-синтагматическом анализе, цель которого – выявление механизмов сочетаемости слов, составляющих экспрессивные коллокации. Коннотативно-синтагматический анализ как метод выявления механизмов сочетаемости слов в экспрессивных коллокациях Коннотативный макрокомпонент значения слова отражает действительность, соотнесенную с выражением определенных эмоций и оценки какого-то объекта или явления. И. В. Арнольд [1966] и И. А. Стернин [1979] выделяют четыре основных компонента коннотации: эмоциональный, экспрессивный, оценочный и стилистический. Г. В. Колшанский считает, что «в каждом конкретном высказывании все компоненты образуют неразрывное единство... и неразложимое целое» [1975. С. 156], однако в данном исследовании мы присоединяемся к тем языковедам, которые рассматривают каждый компонент коннотации отдельно [Маклакова, 2013], в целях выявления тех компонентов коннотации в экспрессивной коллокации, которые служат механизмами сочетаемости входящих в нее слов и проведения коннотативно-синтагматического анализа данных лексических единиц. Напомним, что его цель – обнаружение компонентов коннотации в экспрессивных словах, а именно эмоциональной нагрузки, оценочности, экспрессивности или стилистической принадлежности, которые предписывают и / или ограничивают их совместную сочетаемость. Так как данное исследование проводится в сопоставительном аспекте, мы взяли для анализа в русском и английском языках лексико-семантическую группу (ЛСГ) глаголов, объединенных денотативным значением «издавать громкие звуки». С каждым из глаголов данной ЛСГ образуются экспрессивные коллокации. Для доказательства того факта, что компоненты коннотации являются механизмами сочетаемости слов, образующими экспрессивные коллокации, т. е. выступают в качестве ограничителей сочетаемости слов в русском языке рассмотрим ЛСГ глаголов галдеть, вопить, реветь, кричать и орать. Галдеть – «громко говорить, орать, всем вместе»; коллокации: галдеть как сумасшедшие, галдеть неистово, галдеть отчаянно, галдеть на уроке, галдеть всю ночь напролет, на всю улицу и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Данный глагол относится к стилистически сниженной лексике и употребляется только в разговорной речи, однако он может образовывать экспрессивные коллокации с нейтральными словами, например, отчаянно галдеть. Следовательно, стилистический компонент коннотации блокирует его сочетаемость с книжными и возвышенными словами. Кроме того, эмоциональный и оценочный компоненты коннотации ограничивают сочетаемость глагола галдеть со словами, содержащими положительную коннотацию. Вопить – «громко, неистово кричать, издавать вопли»; коллокации: вопить под окнами, вопить во все горло, вопить дурным голосом, вопить от ужаса, вопить о помощи, вопить как сирена, вопить истошно, вопить что есть мочи и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». В данном случае сочетаемость также ограничивается стилистическим компонентом, позволяя лексеме вступать в комбинации исключительно с разговорными и нейтральными словами. Более того, глаголу вопить предписывается сочетаемость со словами, содержащими отрицательную эмоциональную нагрузку и неодобрительную оценку. Иначе говоря, отрицательный компонент коннотативного значения запрещает сочетаемость данного слова со словами положительной коннотации. Такие коллокации, как *превосходно вопить или *замечательно вопить блокируется селективным компонентом, так как они содержат кардинально противоположные семы со знаками «+» и «–», что противоречит языковой норме за исключением достижения какого-либо эстетического, например, комического эффекта. Реветь – ЛСВ 1: «громко, протяжно кричать, ворчать, орать; издавать густой, низкий и протяжный звук»; коллокации: реветь неистово, реветь страшно, реветь грозно, реветь дико, реветь отчаянно, реветь невыносимо, реветь во всю глотку и т. д.; ЛСВ 2: «плакать, вопить, плакать голосом, нав зрыд, или, как дети, кричать в плаче долго, протяжно»; коллокации: реветь громко, реветь в голос, реветь на всю улицу, реветь вволю и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». В данном случае выделенные ЛСВ глагола реветь совпадают по набору коннотативных компонентов, потому достаточно дать их общий анализ. Глагол реветь сочетается только с лексическими единицами, имеющими в своем составе сему со знаком «–», поскольку его оценочный и эмоциональный компоненты указывают на негативную окраску слова. Стилистический же компонент позволяет данной лексеме вступать в комбинации лишь со словами с пометой «разг.» или же с нейтральными словами. Кричать – «громко говорить, шуметь, орать, кричать, спорить, вздорить, браниться»; коллокации: кричать гневно, кричать дико, кричать во весь голос, кричать от бессилия, кричать на всю округу, кричать истошно, кричать отчаянно, кричать на озорника и т. д.; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Ограничения на сочетаемость глагола кричать накладывают прежде всего оценочный и эмоциональный компоненты коннотации, которые позволяют ему сочетаться только со словами, имеющими в своем составе негативные семы эмоции и оценки, блокируя тем самым создание таких коллокаций, как *нежно кричать или *приятно кричать. Стилистический компонент «разговорное» также препятствует лексеме кричать образовать комбинации с лексическими единицами, маркированными как «книжные» и «возвышенные». Орать – «громко кричать, издавать вопли, говорить повышенным тоном и с раздражением»; коллокации: орать дико, орать матом, орать от боли, орать истошно, орать ужасно, орать во все горло, орать песни, орать до одури, орать всю ночь, орать до хрипоты и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «не тельное». Ограничения на сочетаемость данной лексемы накладывают оценочный, эмоциональный и стилистический компоненты коннотации. Негативно окрашенное слово орать сочетается только со словами, имеющими в своем составе сему со знаком «–», либо же с нейтральными единицами. Стилистическая помета «разговорное» ограничивает его сочетаемость с книжной лексикой. В приведенных выше коллокациях коннотативный и селективный компоненты лексического значения глаголов ЛСГ «издавать громкие звука» являются ограничителями сочетаемости слов, отбирая для них только те лексические единицы, которые образуют с данным глаголом коллокации, соответствующие норме языка. На выбор такого рода влияют эмоциональный и оценочный компоненты коннотации, или механизмы, ограничивающие сочетаемость единиц с полярными компонентами, а также экспрессивность и стилистическая принадлежность данного слова. Не менее велика и роль контекста, так как именно в нем слово приобретает тот или иной смысл, проявляя данное значение или ЛСВ, а, следовательно, и компоненты коннотации могут варьироваться в зависимости от слова-распространителя. Так, например, слово кричать в сочетании с лексемой радостно обладает положительной коннотацией, в то время как сочетаясь со словом дико, оно приобретает негативную окраску. В следующей части статьи мы рассмотрим функции коннотативного и селективного макрокомпонентов как ограничителей сочетаемости слов в английском языке. В ЛСГ со значением «издавать громкие звуки» входят глаголы yell, roar, howl, cry и scream. Yell – «to say something in a loud voice, or to make a loud noise because you are angry, afraid, excited, or in pain» или «вопить, кричать от страха, боли или возбуждения, выкрикивать что-либо»; коллокации: to yell with fear – кричать от страха, to yell with pain – завопить от боли, to yell with delight – кричать от восторга, to yell with excitement – кричать от волнения / возбуждения (вызванного положительными эмоциями), to yell loudly – громко кричать, to yell in triumph – издавать победный крик; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное / положительное», 3. оценочный – «неодобрительное / одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Значение данного глагола всецело зависит от контекста. Так, будучи употребленным со словом, имеющим в своем составе сему со знаком «–», он приобретает отрицательную коннотацию, в случае же сочетания со словом, содержащим в себе сему со знаком «+», становится положительно маркированным. Следовательно, несмотря на то, что у данного слова ярко выражены эмоциональный и оценочный компоненты коннотации, сочетаемость его остается широкой. Немаловажную роль в этом играет и стилистическая принадлежность глагола yell к нейтральному слою лексики, что означает возможность его сочетания с лексическими единицами любого стиля – разговорного, нейтрального или книжного. Roar – ЛСВ 1: «to make a loud, deep cry, especially from pain, anger, or other strong emotion; to say something in a loud, deep, angry voice» или «реветь, орать вследствие сильных эмоций, таких как страх, боль, возбуждение; рычать»; коллокации: to roar with pain – реветь от боли, to roar at children – кричать на детей, to roar with rage – реветь от бешенства и т. д.; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Данное слово интересно тем, что в зависимости от ЛСВ, который проявляется в определенном контексте, компоненты коннотации данной лексемы могут варьироваться. Первый ЛСВ стилистически нейтрален, ограничение осуществляется по оценочному и эмоциональному компонентам, так как первый является отрицательным, второй неодобрительным, соответственно, они препятствуют сочетаемости глагола roar с положительно маркированными лексическими единицами. ЛСВ 2: «to laugh very loudly» или «очень громко смеяться»; коллокация: to roar with laughter – хохотать во все горло; 1. стилистический компонент – «разговорное», «положительное», – 2. эмоциональный Семасиология и семантика 3. оценочный – «одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». В значении «громко смеяться» этот глагол употребляется в разговорной речи и становится при этом положительно окрашенным с точки зрения эмоциональности и оценочности. Таким образом, ограничение проходит по трем компонентам коннотации, и слово в случае проявления данного ЛСВ обладает весьма узкой сочетаемостью. ЛСВ 3: «if a crowd of people roar, they all shout at the same time because they are angry or excited» или «одновременно кричать под влиянием сильных эмоций»; коллокации: to roar in unison – кричать в унисон, to roar with approval – кричать в одобрение, roar with anger – кричать раздраженно, roar in appreciation – кричать одобряюще и т. д.; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное / положительное», 3. оценочный – «неодобрительное / одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Компоненты коннотации данного глагола не накладывают практически никаких ограничений на его сочетаемость, что можно объяснить употреблением предлога «with», с которым глагол roar преимущественно используется в данном ЛСВ. Этот факт связан с возможностью рассматриваемой лексемы создавать комбинации со словами разной эмоциональной окраски и разной степени одобрения. Такое слово лишь усиливает признак определенного предмета или явления в зависимости от сочетаемого с ним в контексте слова. А принадлежность roar к стилистически нейтральному слою лексики дает возможность этому глаголу вступать в сочетания со всеми группами слов – нейтральными, книжными и разговорными. Howl – ЛСВ 1: «to cry very loudly in pain, anger, or sadness; to utter with howls» или «выть, стонать, рыдать, реветь, плакать»; коллокации: to howl with pain – выть от боли, to howl with misery – выть от горя, to howl with bitterness – горько стонать, to howl with anguish – выть от тоски, to howl with anger – выть от злости, to howl mournfully – скорбно завывать, howl like a baby – плакать как ребенок, to howl the bad news – простонать о плохих новостях, to howl obscenities – выкрикивать оскорбления / сквернословить и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «отрицательное», 3. оценочный – «неодобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». ЛСВ 2: «to go on a spree; enjoy oneself without restraint; to laugh very loudly» или «веселиться, громко смеяться»; коллокации: to howl with laughter – взорваться от смеха, howled at a joke – ухахатываться над чьей-то шуткой и т. д.; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «положительное», 3. оценочный – «одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Данное слово в речи может приобретать иное значение. Прежде всего howl означает «выть, завывать, стонать, реветь» и имеет определенно негативные коннотации. Находясь в окружении сниженной лексики, или в разговорном контексте, оно часто переводится как «смеяться, закатываться от смеха» и может рассматриваться как «положительное». Таким образом, ограничения на сочетаемость в первом случае накладывают эмоциональный, оценочный, а также стилистический компоненты коннотации, блокируя сочетаемость анализируемого глагола с положительно окрашенными и «книжными» словами. При проявлении второго ЛСВ, а именно «громко смеяться», слово маркировано как «разговорное» и лишено способности сочетаться со словами из разряда книжных. Круг сочетающихся с данной лексемой слов сужается за счет «положительного» эмоционального и «одобрительного» оценочного компонентов, а значит, сочетаемость предписывается трем компонентам коннотации: стилистическому, эмоциональному и оценочному. Cry – ЛСВ 1: «to have tears coming from your eyes, especially because you are sad» или «плакать, рыдать, лить слезы»; коллокации: to cry for joy – плакать от радости, to cry piteously – плакать жалобно, to cry bitterly – плакать горько, to cry in despair – плакать от отчаяния, cry with pain / happiness / relief / rage – плакать от боли / счастья / облегчения / ярости и т. д.; ЛСВ 2: «to shout something» или «кричать; вопить»; коллокации: to cry with rage – вопить от злости, to cry in surprise – вскрикнуть от удивления, to cry for help – кричать / молить о помощи, to cry loudly – кричать громко, to cry with terror – кричать от страха, to cry joyfully – кричать радостно, cry (something) in surprise / alarm / horror / delight – кричать что-то от удивления / тревоги / ужаса / восторга и т. д.; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное / положительное», 3. оценочный – «неодобрительное / одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». Как можно заметить, глагол cry обладает довольно широкой сочетаемостью, поскольку ни один из компонентов коннотации не ограничивает его возможность образовывать комбинации со словами из различных слоев лексики, словами с совершенно разным, порой даже противоположным значением. Это, как и с глаголами roar и howl можно объяснить его весьма широкими комбинаторными способностями, а также предложным управлением. В зависимости от присоединяемого к данному глаголу слова он может быть наделен как «положительным», так и «отрицательным» значением, стилистически же он может считаться нейтральным, что лишь расширяет его сочетательные возможности. Scream – ЛСВ 1: «to make a loud high cry because you are hurt, frightened, or excited; to shout something in a loud, high voice» или «пронзительно кричать, вопить, визжать»; коллокации: scream with delight – визжать от восторга, scream with terror – вопить от ужаса, to scream for help – звать на помощь, to scream at somebody – накричать на кого-то, to scream abuse at somebody – оскорблять кого-то, to scream with pain – выть от боли, to screamed oneself hoarse – охрипнуть от крика и т. д.; 1. стилистический компонент – «нейтральное», 2. эмоциональный – «отрицательное / положительное», 3. оценочный – «неодобрительное / одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». В данном случае ярко выражены три компонента коннотации – эмоциональный, оценочный и экспрессивный. Прямая зависимость непереходного глагола cry от контекста позволяет ему приобретать совершенно разные оттенки значения и вступать в сочетания как со словами с негативной, так и положи тельной эмоциональной окраской. Учитывая стилистическую принадлежность слова к нейтральному слою лексики, появляется возможность его сочетания с лексическими единицами, маркированными как книжные, разговорные и нейтральные. ЛСВ 2: «to laugh wildly» или «неудержимо смеяться, хохотать»; коллокации: to scream with laughter – умирать со смеху, хохотать до упаду; 1. стилистический компонент – «разговорное», 2. эмоциональный – «положительное», 3. оценочный – «одобрительное», 4. экспрессивный – «усилительное». В значении «неудержимо смеяться, хохотать» глагол to scream способен образовывать сочетания с разговорными и нейтральными словами, которые совпадают с ним по эмоциональному и оценочному компонентам коннотации, соответственно являющимися положительными и одобрительными. Стилистический же компонент «разговорное» препятствует его сочетаемости с книжной лексикой. Как показал коннотативно-синтагматический анализ, коннотативный и селективный макрокомпоненты лексического значения анализируемых глаголов в русском и английском языках при образовании экспрессивных коллокаций ограничивают их сочетаемость с другими словами. Являясь механизмами сочетаемости данные макрокомпоненты «отбирают» только те лексические единицы, которые соответствуют языковой норме и блокируют сочетаемость тех из них, которые не имеют совпадающих коннотативно-семантических признаков в своем лексическом значении. Кроме того, коннотативный и селективный макрокомпоненты предписывают требования определенного стиля, сочетая слова в соответствии со стилистическими нормами языка. Результаты и выводы Заключительным этапом данного исследования является сопоставление представленного материала в двух языках. В целях придания исследованию объективного характера для анализа были отобраны глаголы ЛСГ «издавать громкие звуки», эквивалентные друг другу при переводе, обладающие яркой коннотативной окраской и способные Семасиология и семантика образовывать многочисленные экспрессивные коллокации. По итогам проделанного анализа было установлено, что в русском и английском языках коннотация непостоянна в силу таких причин, как полисемия слов, размытость границ функциональных стилей и зависимость от контекста. Особо важным фактором, влияющим на свойства коннотации в языке, является полисемия его единиц. В ходе анализа было выявлено, что лексемы английского языка обладают большей многозначностью, чем слова русского языка, что в свою очередь отражается на их коннотативных характеристиках. Развитая полисемия предполагает, что слово обладает большим набором ЛСВ и актуальных смыслов, каждый из которых может быть по-разному стилистически маркирован и эмоционально окрашен в зависимости от коллокатов, с которыми данное слово образует экспрессивные коллокации. Исходя из этого факта, можно утверждать, что коннотация по своей сути непостоянна и изменчива. В то же время границы функциональных стилей варьируются в зависимости от выбранного языка. В английском языке они более размыты, и явление перехода лексемы из одного стиля в другой происходит гораздо чаще, чем в русском языке. Так, одна и та же лексема английского языка может с большей вероятностью образовывать коллокации в разных функциональных стилях, что делает сочетаемость этой единицы более широкой. Тем самым сочетаемостные возможности глаголов ЛСГ «издавать громкие звуки» в английском языке представляются более широкими. И если английские лексемы легко меняют свою стилистическую принадлежность, то русские практически лишены возможности перехода из одного функционального стиля в другой. Так, английский глагол roar в значении «орать, реветь» стилистически маркирован как «нейтральный», тогда как экспрессивная коллокация to roar with laughter – хохотать во все горло носит сугубо разговорный характер. Значение многих лексических единиц напрямую зависит от контекста, так как ЛСВ или актуальный смысл слова актуализируется именно при сочетании с другим словом. Отметим, однако, одну важную особенность, которая заключается в том, что слова в английском языке в силу развитой полисемии больше зависят от контекста и имеют большее количество значений и актуальных смыслов, чем в русском языке. Это дает лексемам английского языка возможность образовывать многочисленные экспрессивные коллокации, каждый раз приобретая все новую и новую «окраску» в зависимости от определенного языкового окружения. Эмоциональный и оценочный компоненты коннотации русских слов обладают более стабильными характеристиками, чем те же компоненты лексем английского языка. Таким образом, полисемия, размытость границ функциональных стилей и зависимость от контекста влияют на коннотативное значение экспрессивных коллокаций русского и английского языков.

Напиши аннотацию по статье

34 CЕМАСИОЛОГИЯ И СЕМАНТИКА УДК 81’373.42 + 37 + 367 М. В. Влавацкая Новосибирский государственный технический университет пр. К. Маркса, 20, Новосибирск, 630073, Россия vlavatskaya@list.ru МЕХАНИЗМЫ СОЧЕТАЕМОСТИ СЛОВ В ОБРАЗОВАНИИ ЭКСПРЕССИВНЫХ КОЛЛОКАЦИЙ В статье рассматриваются проблемы комбинаторной семасиологии в плане изучения коннотативного значения единиц языка. Главное внимание уделяется исследованию экспрессивных коллокаций как особых единиц лексической системы языка, относящихся к типу нормативных коннотативных / экспрессивных словосочетаний и используемых в публицистическом или художественном стилях речи для выражения эмотивно-экспрессивного значения. В изучении данных единиц в качестве метода определения механизмов сочетаемости выступает коннотативно-синтагматический анализ, суть которого состоит в выявлении компонентов коннотации в экспрессивных словах (эмоциональной нагрузки, оценочности, экспрессивности и стилистической принадлежности), которые предписывают и/или блокируют их совместную сочетаемость. Факторами, влияющими на коннотацию в экспрессивных коллокациях, являются полисемия, размытость границ функциональных стилей и зависимость значения слова от контекста.

механизмы возникновения девиантных авление в речи билингва сквоз призму графических моделей. Ключевые слова: французско-русский билингвизм, интерференция, языковая девиация, калька, русский язык как иностранный. В процессе исследования особенностей русскоязычного дискурса французско-рус- ского билингва Мишель Дебренн, носителя французского языка и культуры, уже около 40 лет проживающей на территории России и свободно владеющей русским языком в его устной и письменной формах (подробнее см. [Баранова, 2015a]), мы сосредоточили наше внимание на случаях влияния норм ее родного, французского языка, на русский, иностранный, т. е. на явлении межъязыковой интерференции [Баранова, 2014a; 2014в; 2015б)]. Под межъязыковой интерференцией (межъязыковым переносом), следуя за У. Вайнрайхом [1979. С. 22], мы понимаем случаи отклонения от языковых норм, происходящие в речи билингвов вследствие языкового контакта. В рамках настоящей статьи рассматриваются наиболее типичные случаи языковых девиаций, а также примеры малохарактерных для русского языка выражений и конструкций, обнаруженных в речи указанного билингва. Для более детального анализа причин и обстоятельств их появления в русскоязычном дискурсе М. Дебренн представлены графические модели, отражающие процесс мышления билингва в момент возникновения указанных явлений в ее речи. Для построения моделей использовались следующие условные обозначения: A – единица родного языка билингва (в случае, если единиц более одной, – A1 и A2); B (B1 и B2) – соответствие данной единице в иностранном языке; A’ – единица родного язы Баранова Ю. А. Механизмы возникновения девиантных явлений в речи билингва сквозь призму графических моделей // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 3. С. 15–22. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © fi. ¿. ¡‡р‡ÌÓ‚‡, 2015 œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ ка, в том или ином виде перенесенная в иностранный. Текстами, послужившими источниками примеров, являются некоторые предоставленные нам фрагменты личной переписки билингва, а также аудиозаписи устной речи. Блок № 1 – механизм неверного выбора члена оппозиции иностранного языка 1а. Неверный выбор члена безэквива лентной оппозиции иностранного языка: р о д н о й я з ы к A A неверный выбор B1 B2 B1 B2 и н о с т р а н н ы й я з ы к Данная модель схематично иллюстрирует межъязыковую ситуацию, при которой одна языковая единица родного языка билингва (A1) соответствует двум (или более) единицам в иностранном для него языке (B1 и B2). В случае описанной межъязыковой асимметрии билингв, имея в своем сознании некое целостное представление, сформированное под влиянием родного языка, не всегда способен осуществить верный выбор на иностранном языке, поскольку в нем присутствует более одной эквивалентной единицы, каждая из которых отражает лишь часть значений соответствующей единицы с более абстрактной семантикой либо содержит в себе признаки, не встречающиеся в родном языке билингва. На фонетическом уровне в речи М. Дебренн можно отметить спорадически проявляющееся неразличение [ш] / [ш'], связанное с отсутствием оппозиции по твердостимягкости данных фонем во французском языке, а также в целом с разностью восприятия русскими и французами мягкости согласных звуков (по признанию билингва, в ее собственном имени «Мишель» ей слышится скорее мягкая фонема, тогда как для носителей русского языка в данном случае она однозначно является твердой). Слож ность представляет и не имеющая аналогов во французском языке оппозиция [и] / [ы], однако в аспекте комбинаторики: при способности верно воспроизводить каждую из двух фонем по отдельности билингв склонен к межслоговой вокалической ассимиляции в случае необходимости произнесения обеих фонем в рамках одной лексемы, что проявляется не только в устной речи, но и на письме (былы, выноваты), а также признается в сложности запоминания цельного звукового образа некоторых лексем с точки зрения наличия в них фонемы [и] либо [ы]. На уровне лексики описанная модель проявляется прежде всего в лексических ошибках, обусловленных наличием во французском языке одной широкозначной лексемы, соответствующей в русском языке двум и более лексемам с более конкретной семантикой, например: «Как ты во французском обходишься с “языковой личностью”?» – глагол обходиться, как и необходимый в данном контексте трактовать, переводится на французский язык глаголом traiter; «обязательство есть все, даже если тебе это не нравится» – обязательство вместо необходимых в данном контексте обязанность или долг (французский аналог, имеющий все указанные значения, – obli- gation); «что-нибудь знаю, но мало» – употребление местоимения что-нибудь вместо кое-что (фр. quelque chose – что-то, чтонибудь, нечто, кое-что) [Баранова, 2014в]. Указанные языковые несоответствия объясняются тем, что для французского языка характерна меньшая специализация лексики по сравнению с русским: там, где французский язык использует одно слово, русский может выбирать между исконным и заимствованным вариантами реализации его семантики; там, где русский язык имеет два слова – общеупотребительное и поэтическое, французский довольствуется одним [Гак, 2013. С. 249, 251]. Исследователи связывают данную особенность с тем, что французский язык, в отличие от русского, стремится к выражению семантической доминанты и к нивелированию семантических подробностей [Степанов, 2003. С. 144]. Примечателен и еще один специфический тип несовпадения между русским и французским языком на уровне лексики, особенность которого обусловлена не только интралингвистическими причинами, но и спецификой этнокультурной логики описания одного и того же фрагмента действительности. Так, выбор лексемы в оппозиции лежать / стоять (о физическом положении материальных объектов в пространстве), а также логически связанной с ней оппозиции каузативных глаголов класть / ставить, оказывается для рассматриваемого билингва по-настоящему непростой задачей. Это обусловлено тем, что французский язык использует для индикации положения предметов лишь бытийный глагол être (каузальное же значение выражается при помощи гла- гола mettre), не предоставляя аналогов смысловой оппозиции русского языка, указывающей на способность предмета находиться в том или ином состоянии опоры на физическую поверхность, и, следовательно, не формируя у носителей данного языка потребности в различении указанных значений. В подобном соотношении находятся и хромонимы русского языка голубой / синий, которым во французском соответствует единственное прилагательное bleu [Там же, 2003. С. 122], что также создает для билингва значительные трудности в понимании разницы между указанными оттенками цвета. Характерно, что понятия синий и bleu соотносятся с разными участками спектра, и если синий противостоит голубому, то bleu охватывает все оттенки данного цвета: и ярко-синий, и голубой, и даже сизый [Гак, 2012. С. 30]. Однако наибольшее количество примеров неверного выбора члена безэквивалентной оппозиции иностранного языка можно выявить на грамматическом уровне: употребление полных форм прилагательных вместо кратких («все гениальное – простое», «я вездесущая», «сейчас у меня в этом смысле руки завязанные» и др.), неверный выбор наречий либо падежных форм существительных в смысловой оппозиции место / направление («для поступления в российской аспирантуре нужно сдавать экзамены», «посмотрите в группу, которую я открыла», «приходите либо в НГУ, либо ко мне дома», «ты там не попадешь» и др.), неверное употребление глагольного вида в инфинитиве («не забудьте переводить свидетельство о рождении», «невозможно проникаться в современную французскую цивилизацию, игнорируя комиксы», «французу никогда не нужно будет рассказать, что такое пещера Ласко» и др.), и некоторые другие случаи грамматических ошибок, объясняющихся отсутствием перечисленных грамматических оппозиций в родном языке билингва. В завершение описания представленной межъязыковой ситуации, особенность которой заключается в наличии в иностранном для билингва языке оппозиции, не имеющей аналогов в родном, следует отметить, что именно данный вид несоответствия между единицами французского и русского языков является главной предпосылкой для возникновения девиантных явлений в русскоязычном дискурсе М. Дебренн. 1б. Неверный выбор в комплексном соотношении оппозиций родного и иностранного языков (см. рисунок ниже). В отличие от предыдущей модели, описывающей причины возникновения наиболее широкого пласта девиаций в речи билингва на различных языковых уровнях, настоящая графическая модель описывает более редкий, частный случай межъязыкового несоответствия. Рассмотрим примеры реализации данной модели. 1. Грамматические ошибки при выборе между совершенным и несовершенным видом в личных глагольных формах прошедшего времени: схематично отражая слож œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ р о д н о й я з ы к A1 A2 A1 A2 неверный выбор B1 B2 B1 B2 и н о с т р а н н ы й я з ы к ный характер соответствия французских времен русским, представленная модель демонстрирует тот факт, что несовершенный вид в русском языке (В2) является немаркированным членом оппозиции, т. е. гораздо более универсальным, чем совершенный (B1), и в одних ситуациях соответствует законченному времени французского языка (passé composé, A1), в других же – длительному (imparfait, A2), что создает определенные трудности для использования носителем французского языка («знал бы он чем я занимаюсь, точно бы крутил пальцем у виска», «поменяю формат работы в четверг – но в том числе и потому, что мы мало отработали один из видов работы» и др.) [Баранова, 2015a. С. 249]. Важно отметить, что такого рода грамматические ошибки при выборе глагольного вида имеют в речи изучаемого билингва скорее «остаточный» характер (в отличие от ошибок при выборе вида в инфинитиве), что свидетельствует о высокой степени овладения грамматической категорией вида в личных глагольных формах. Очевидным оказывается и тот факт, что категория вида имеет в русском языке сложный, комплексный характер и, как это наглядно иллюстрируется двумя представленными моделями, в языковом сознании билингва вступает в различные соотношения с грамматическими категориями глагола других языков, в частности французского, поскольку имеет различную специфику употребления в зависимости от того, является форма глагола личной или неопределенной. 2. Ошибочное употребление лексем оппозиции лапа / нога, являющейся специфической в целом для носителей французского языка и для указанного билингва в частности: существительное нога (B2), в отличие от французского jambe (A2), употребляется не только по отношению к людям, но также и по отношению к животным, чьи конечности, как правило, характеризуются наличием копыт, а не мягких подушечек (в случае чего уже уместно употребление существительного лапа (B1)), в то время как французское patte (A1) служит для номинации конечности любого животного. Блок № 2 – механизм спонтанного калькирования Еще один тип часто встречающейся языковой ситуации, порождающей в речи билингва возникновение девиантных и малоупотребительных в русском языке явлений, был представлен в следующем виде. 2а. Спонтанное калькирование (см. ри сунок ниже). Механизм спонтанного калькирования наиболее часто проявляется в тех случаях, когда билингв, желая выразить ту или иную мысль, не знает либо не может вспомнить необходимые эквиваленты на иностранном языке, что наиболее характерно для ситуаций спонтанного говорения либо в случае с онлайн-перепиской. Это значит, что даже при наличии необходимых знаний, но отсутствии достаточного времени на рефлексию над совершаемым языковым выбором A ? р о д н о й я з ы к A спонтанное спонтанное калькирование b A' и н о с т р а н н ы й я з ы к билингв неосознанно прибегает к использованию языковых единиц, «копирующих» по тому или иному признаку те, которые он употребил бы на родном языке. Такое неосознанное калькирование справедливо назвать скрытым иноязычным влиянием, обнаруживающимся на различных языковых уровнях [Багана, Безрукая, Тарасова, 2007. С. 8]. Так, во фрагментах онлайн-переписки билингва мы находим примеры калькирования фонетического и / или орфографического облика французских лексем, что обусловлено либо незнанием устоявшихся в русском языке фонетических аналогов топонимов Франции и некоторых других лексем, заимствованных из французского языка, либо недостаточным количеством времени на рефлексию: Лозанн (что соответствует французскому про- изношению топонима Lausanne вместо устоявшегося в русском языке написания и произношения Лозанна), Палэзо (вместо устоявшегося Палезо, выбор в пользу «э» демонстрирует стремление передать открытый французский звук [ɛ] в Palaiseau), Монпеллье (вместо устоявшегося Монпелье, фр. Montpellier), «на маньер» (соответствует произношению фр. manière, вместо устоявшегося в русском на манер), алльянс (вместо устоявшегося альянс от фр. alliance). Результатом калькирования орфографического облика французских лексем являются и следующие примеры дефисного написания при необходимом в русском языке слитном, обнаруженные уже не в личной переписке, а в текстах научных статей француженки: «человека, говорящего на не-родном для него языке» (фр. non-maternelle), «возводят к индо-европейскому корню», «восходят к индо-европейскому праязыку» (фр. indoeuropéen). Также, кроме некоторых устойчивых сочетаний, представляющих собой «дословный перевод» с французского и не являющихся узуальными в русском языке («как найти жилье у меня нет ни малейшей идеи», «ужасно жалею, что не смогу быть на вашей защите» и др.), в речи М. Дебренн можно выделить и особый пласт конструкций, отличительной чертой которых является несоответствие грамматическим или синтаксическим нормам русского языка. Возникновение данного рода девиантных и малохарактерных для русского языка явлений обусловлено влиянием грамматических и синтаксических норм родного языка: так, употребление билингвом существительных в соответствии с грамматическим родом их аналогов во французском языке обусловлено глубинной связью между денотатом и родом обозначающего его существительного в родном языке [Дебренн, 2006. С. 12] («они пригласили на устный экзамен только 1 человека – которая скорее всего пойдет…», «был дан название», «одновременно на обеих языках», «по этому местности» и др.); использование настоящего времени в условно-следственных предложениях является правилом для французского языка, тогда как для русского в этом случае более характерно использование будущего времени либо условного наклонения [Сергеева, 2007. С. 45] («если Вам общагу не дают – вы живете там»); постановка отрицатель œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ ной частицы при глаголе обязательна для французского языка и необязательна для русского («поэтому не узнаю раньше, чем он приедет») [Баранова, 2015б. С. 14– 15]; использование употребительных во французском языке генитивных конструкций в случаях, когда в русском языке предпочтительнее сочетание существительного с прилагательным («на сайтах различных университетов или учреждений образования»); предпочтение конструкций с союзом чтобы, присоединяющих новую часть сложного предложения, вместо компрессии с существительным, сохраняющей предложение простым («Ниже представлены анализы структуры трех ассоциативных полей, согласно разным методологическим подходам, для того чтобы оценить потенциал этих методов в сопоставительных исследованиях» и др.). В качестве отдельной модели спонтанного калькирования единиц родного языка был выделен и следующий прием. 2б. Переключение на привычную систему языкового членения внеязыковой действительности: Модель демонстрирует, что в силу определенных особенностей вербального отражения результатов мышления, сформированных под влиянием родного языка и культуры, носители разных языков могут различным образом (A и B) членить и систематизировать одни и те же фрагменты окружающей действительности. В рамках исследования практики русского языка М. Дебренн под данным механизмом неосознанного межъязыкового переноса мы подразумеваем те случаи использования лексических обозначений времени, которые соответствуют узусу французского языка (A), противореча при этом узусу русско- го (A'): «он должен был прожить 6 недель в Москве», «университетский профессор свое время планирует за месяц, если не за 6 месяцев», «в лучшем случае месяцев шесть». По нашим наблюдениям, при столкновении с данными языковыми явлениями, не представляющими собой девиаций в чистом виде и в целом не затрудняющими процесса понимания, носитель русского языка может прибегнуть к мысленному «переводу» данных обозначений времени согласно более привычной системе членения временных отрезков (особенно ярок случай сочетания «6 недель», узуальным соответствием которого в русском языке является «полтора месяца»), что свидетельствует о культурной «чужеродности» данных элементов в русскоязычном дискурсе. Приведенные выше языковые несоответствия объясняются тенденцией французского языка оперировать членимыми или меньшими по объему временными понятиями, тогда как русский оперирует цельными [Степанова, 2009. С. 137]. Именно данные «правила речи» отражают «дух языка», поскольку в них обобщены языковые привычки и нормы, принятые в языковом коллективе [Гак, 2012. С. 11]. Делая вывод из сказанного в рамках данной модели, необходимо констатировать, что, несмотря на высокий уровень владения русским языком и в целом редкое использование в русскоязычном дискурсе вышеописанных элементов, рассматриваемый билингв оказывается несвободным от влияния некоторых базовых представлений о времени, присущих носителям французского языка и культуры. В завершение описания представленных механизмов возникновения девиантных и малохарактерных для русского языка явлений в русскоязычном дискурсе билингва также приведем некоторые сравнения межъязыковых ситуаций, проиллюстрированных в настоящей статье, с ситуациями, служащими предпосылками для сознательного межъязыкового переноса, описанными нами ранее [Баранова, 2014a]. иностранного), 1. Межъязыковая ситуация, способствующая неверному выбору единицы иностранного языка (1а: соответствие одной языковой единицы родного языка двум едипротивоположна ницам межъязыковой ситуации, которая способствует восполнению лакунарного смысла (соответствие двух единиц родного языка одной единице иностранного) [Баранова, 2014a. С. 15]. При этом мы наблюдаем «несимметричную» реакцию рассматриваемой языковой личности на данные несоответствия: при желании искусственно «реконструировать» на иностранном языке оппозицию, существующую в родном, билингв проявляет «невнимательность» по отношению к безэквивалентным оппозициям иностранного языка, тем самым, образно выражаясь, «отстаивая интересы» родного языка и «игнорируя интересы» иностранного. Иными словами, сознательно наделяя некоторые единицы родного языка релевантностью, при этом неосознанно уменьшая значимость некоторых единиц иностранного, билингв реализует определенные языковые потребности, сформированные под влиянием родного языка, и проявляет отсутствие потребностей, которые обнаруживаются у носителей языка, являющегося для билингва иностранным. 2. Межъязыковую ситуацию, служащую предпосылкой спонтанно возникающих калек из родного языка билингва (2а), справедливо сравнить с межъязыковой ситуацией, следствием которой является заполнение лакун [Там же. С. 14] – как в целом по сходному характеру обеих ситуаций, так и по идентичности результатов разрешения их билингвом (привнесение в русскоязычный дискурс единицы из французского языка). Тем не менее между ними также обнаруживаются качественные различия: если заполнение лакун является следствием рефлексии над различиями двух языков и сознательным выбором, в определенном смысле даже обогащающим русскую речь билингва, то спонтанное калькирование демонстрирует невозможность отказа от некоторых базовых формул родного языка и неосознанное их использование в неподготовленном речевом акте. 3. И, наконец, механизм нивелирования билингвом различий двух языков, схематично представленный моделью 2б, можно сравнить с механизмом заимствования в силу экстралингвистических причин [Там же. С. 16]. Вместе с тем отличия двух моделей также существенны: переключение на привычную систему языкового членения внеязыковой действительности вновь доказывает неспособность билингва в определенных ситуациях игнорировать базовые представления, сформированные под влиянием родного языка, в то время как внедрение в русскоязычный дискурс варваризмов и калек с французского языка служит целям самовыражения. Таким образом, резюмируя вышесказанное, необходимо сделать вывод о том, что, несмотря на высокий, свободный уровень владения иностранным языком французскорусским билингвом М. Дебренн, в ее речи обнаруживается целый пласт типовых девиантных и малохарактерных для русского языка явлений, главными предпосылками возникновения которых следует назвать межъязыковую асимметрию (в некоторых случаях обусловленную лишь интралингвистическими причинами, в других же – спецификой этнокультурной логики описания фрагментов действительности), а также, как было отмечено выше, неосознанное использование базовых формул и представлений, сформированных под влиянием родного языка.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81'246.2 Ю. А. Баранова Новосибирский государственный университет ул. Пирогова, 2, Новосибирск, 630090, Россия yulia_baranova1990@mail.ru МЕХАНИЗМЫ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ДЕВИАНТНЫХ ЯВЛЕНИЙ В РЕЧИ БИЛИНГВА СКВОЗЬ ПРИЗМУ ГРАФИЧЕСКИХ МОДЕЛЕЙ Представлены некоторые механизмы возникновения девиантных и малохарактерных для русского языка явлений в речи французско-русского билингва М. Дебренн вследствие языкового контакта. Описываемые механизмы иллюстрируются конкретными примерами из различных языковых ярусов. С целью наглядного представления некоторых механизмов приводятся графические модели, позволяющие схематично «реконструировать» процесс мышления билингва, предшествующий возникновению в его речи на иностранном языке тех или иных девиантных явлений.

место императива в обучении взрослого и ребенка. Введение Мотив просьбы, запроса, по мнению М. Томаселло, является первым и наиболее очевидным из трех базовых коммуникативных мотивов, наряду с передачей информации и желанием разделить с собеседником взгляды и чувства [Томаселло 2011: 86–88]. Для общения на русском языке характерно «прямое» (с использованием форм императива: подойди, сядь, рассказывай) выражение просьб, в отличие от языков, где косвенная просьба (например, выражаемая посредством вопроса) значительно более распространена. Так, по данным исследования, проведенного в форме письменной элицитации (written discourse-completion test), было выявлено, что в русском языке количество прямых просьб достигает 35%, тогда как в польском их около 20%, а в немецком и английском 4% и 5% соответственно [Ogiermann 2009]. По другим данным, просьбы с формами императива составляют для русского языка большинство [Rathmayr 1994; Ларина 2003]. В общении взрослого и ребенка наблюдается еще более выраженная тенденция к использованию прямых просьб, поскольку язык общения с детьми тяготеет к употреблению «базовых» средств выражения, а императив, в особенности рано усваиваемый императив 2-л. ед. ч., является центром функционально-семантического поля повелительности [Бондарко 1990; Цейтлин 2000; 2003; 2008]. Наши наблюдения показывают, что манера употребления повелительных высказываний различается как среди родителей, так и среди детей. Взрослых, общающихся с детьми, по типу употребления императивных конструкций можно разделить на использующих императивный 1 Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ 14–18–03668 «Механизмы усвоения русского языка и становления коммуникативной компетенции на ранних этапах развития ребенка». стиль общения (часто прибегающих к повелительным высказываниям) и декларативный стиль общения (использующих относительно малое количество императивов в своей речи) [Цейтлин 2000]. Однако даже в речи последних, по нашим данным, количество словоупотреблений форм императива составляет не менее 13% от всех глагольных форм. В детской речи формы императива появляются одними из первых через 7–8 месяцев после начала словопроизводства, в возрасте примерно двух лет [Гагарина 2008: 111–112]. Формы инфинитива или императива чаще всего входят в состав первых глагольных оппозиций [Там же: 118]. Уже в возрасте 2 лет 1 месяца ребенок говорит дай ягоды [гагы], дай или рисуй, баба, несколькими месяцами позже — давай, тут подожди [падазди] меня, я сейчас [сяс] приду и т. д. Н. В. Гагарина отмечает, что на данном этапе время и вид как глагольные категории еще не отделены друг от друга [Там же: 120]. Таким образом, просьбы, команды, требования, выраженные формами повелительного наклонения, имеют большое значение для общения на русском языке, в особенности для общения между взрослыми и детьми. 2. Глагольный вид в императиве Взаимодействие вида и наклонения, выбор глагольного вида в формах повелительного наклонения — одна из главных особенностей реализации императивных высказываний в русском языке. Набор факторов, определяющих выбор вида глагола в высказывании с формой повелительного наклонения, связан как с собственной категориальной семантикой вида, так и с прагматикой, контекстом, особенностями коммуникативной ситуации. Для анализа употребления глаголов СВ и НСВ в императиве в качестве единицы анализа важно рассматривать всю ситуацию, выражаемую в высказывании с глаголом в определенной видовой форме, учитывая контекст, а также акциональный и актантный потенциал лексемы, нередко определяющий аспектуальный облик предложения [Храковский 2012: 544]. В. С. Храковский указывает на необходимость разделять утвердительные высказывания с формами императива на два класса в соответствии с частным значением волеизъявления: фактитивное значение (инициатор выполнения действия — говорящий) ипермиссивное значение (инициатор — слушающий-исполнитель) [Храковский 2012: 554; 1990]. В речи ребенка мы встретим в первую очередь фактитивные императивные высказывания, в то время как пермиссив будет играть большую роль в речи взрослого. В отношении выбора глагольного вида оба класса подчиняются более или менее одинаковым правилам. В случае, если каузируемая ситуация должна выполняться с возможной отсрочкой, будет скорее всего использован императив СВ. Если же действие должно выполняться немедленно, то, скорее всего, будет использован глагол НСВ [Храковский 2012: 555–558]. В случае фактитива существенно также, являются ли действие, каузируемое глаголом в форме повелительного наклонения, и соответствующая ситуация новой для слушающегоисполнителя. Новая ситуация обычно оформляется императивом СВ, а ситуация, уже известная исполнителю, — императивом НСВ. Кроме того, НСВ, как правило, используется в уже начавшейся и продолжающейся ситуации. Факторы, используемые В. С. Храковским для построения классификации случаев употребления императива СВ и НСВ, представленной в [Храковский 2012; 1990], в целом совпадают с эксплицированными Е. В. Падучевой элементами значения НСВ, проявляющимися в формах императива [Падучева 1996]. По словам Е. В. Падучевой, НСВ в императиве имеет особые функции, в то время как значение СВ в форме повелительного наклонения приближается к его значению в изъявительном наклонении. Помимо компонентов значения, родственных значениям НСВ в индикативе (продолжающееся, неактуально-длительное и многократное действия), в форме повелительного наклонения глаголы НСВ приобретают также следующие компоненты значения: «внимание на начальной фазе» действия, призыв к немедленному выполнению действия, обусловленность действия ситуацией [Там же: 68–75]. Согласно наблюдениям Е. В. Падучевой, основным значением императива НСВ является общефактическое значение, причем называемые действия с той или иной степенью определенности подразумевают достижение своего естественного предела. В этом императив НСВ приближается по своему значению к совершенному виду [Там же: 69]. Дж. Форсайт отмечал, что императив НСВ нередко служит для именования (simply naming) обусловленного ситуацией действия [Forsyth 1970: 204], Е. В. Падучева говорила о нем како «простом побуждении» [Падучева 1996: 79]. В самом деле, анализируя императивные высказывания, погружаясь в контекст, мы, с одной стороны, видим множество факторов, способных обусловить выбор вида глагола, с другой стороны, нередко установление специфического значения вида в императиве затруднено. В первую очередь НСВ в императиве появляется в тех случаях, когда действие ожидаемо и предопределено ситуацией [Падучева 1996; Храковский 1988: 281; Храковский 2012]. Однако важно помнить, что выбор вида зависит не только от объективной (не)обусловленности действия ситуацией, но и от намерения говорящего выразить эту обусловленность или же представить действие как совершающееся в силу субъективного желания [Падучева 1996: 74]. Так действие, не являющееся предопределенным, может быть представлено таковым в речи говорящего посредством использования формы глагола НСВ, что приводит к появлению дополнительных прагматических значений (грубости, невежливости). Е. В. Падучева пришла к выводу, что формы императива НСВ оказываются как очень вежливыми, так и грубыми в результате взаимодействия собственно видовых значений глагольной формы и контекста [Там же: 80]. Отмечалось, что в форме императива собственно видовые значения выражены в меньшей степени, чем в темпорально охарактеризованных формах [Бенаккьо 2010: 13–14]. Согласно подходу Р. Бенаккьо, прагматические факторы, а именно степень вежливости побудительного высказывания, может играть роль в выборе видовой формы [Benacchio 2002; Бенаккьо 2010]. Глаголы СВ в повелительных высказываниях, как правило, признаются нейтрально-вежливыми [Виноградов 1972], выражающими беспристрастность или отстраненность по отношению к выполнению названного действия [Forsyth 1970: 202], несущими компонент «негативной» вежливости [Brown, Levinson 1987; Benacchio 2002: 160– 161] и позволяющими сохранить дистанцию между собеседниками, поскольку, будучи сфокусированными на результате, освобождают для исполнителя временной «интервал» между актом побуждения и моментом предполагаемого исполнения действия. Ф. Леманн указывает, что основным фактором, влияющим на степень вежливости императива НСВ, является совпадение или несовпадение требования с наличием у его адресата ожидания такого запроса [Lehmann 1989]. Формы императива НСВ могут быть названы «неформальными»[Forsyth 1970; Benacchio 2002]. Ф. Леманн [Lehmann 1989: 79] связывает между собой фактор вежливости и фактор новизны, указывая, что «вежливый» императив НСВ совпадает с ожиданием (prospective attitude) адресата, в то время как дополнительное значение грубости, невежливости просьбы может появиться в том случае, если действие, обозначаемое императивом, не совпадает с ожиданием. В интерпретации прагматического значения формы императива большое значение имеют социальные роли участников коммуникативного акта. В ситуации с иерархически зафиксированными социальными ролями фактор вежливости играет меньшую роль, чем в ситуации с социально-равными участниками. Как отмечает Н. В. Зорихина-Нильссон, «в ситуациях, где социальные роли определены и побуждение, например, исходит от вышестоящего по социальной иерархии к нижестоящему, призыв к немедленному приступу к действию не поддается анализу с точки зрения вежливости / невежливости, так как он допускается существующими социальными нормами» [Зорихина-Нильссон 2012: 202]. Таким образом, анализируя ситуацию общения взрослого и ребенка, мы рассматриваем ситуацию с закрепленными социальными ролями, которая может не быть обременена дополнительными средствами выражения вежливости. В результате, в речи детей на ранних этапах усвоения языка и в речи взрослых, обращенной к ребенку, мы не можем подозревать влияние прагматического значения вежливости как фактора, определяющего выбор вида глагола в высказывании с императивом. Однако видно, что в общении взрослого и ребенка на первый план выходят значения, рассматриваемые Ф. Леманном, Е. В. Падучевой, Дж. Форсайтом и др. А именно, степень ориентации на адресата, обусловленности ситуацией и фокусировки на начальной стадии действия. В таких условиях можно создать своего рода тезаурус (по предложению [Там же: 197]) коммуникативных ситуаций, типичных для рассматриваемого типа диалога. 3. Материал исследования В настоящем исследовании предпринята попытка установить, в каких контекстах в речи взрослых и детей появляются формы повелительного наклонения и какие факторы могут определять выбор вида глагола в императиве в той или иной коммуникативнойситуации. Материал исследования представлен записями спонтанных диалогов взрослых (как правило, родителей) и шести детей в возрасте от 1;06 до 4;00, собранных сотрудниками кафедры детской речи РГПУ им. Герцена и ИЛИ РАН. Четверо детей (три мальчика и одна девочка в возрасте от 1;09 до 3;05) являлись основными информантами, данные двух других (двух мальчиков в возрасте от полутора до трех лет) привлекались в качестве сравнения. Анализируемые записи производились регулярно с интервалом, как правило, не более одного месяца в ситуации свободного общения. Записи расшифрованы в соответствии со стандартом CHILDES [MacWhinney 2000] и морфологически закодированы при помощи программы MORCOMM [Gagarina, Voeikova, Gruzincev 2003]. В ходе анализа целесообразно было бы рассматривать парные по виду глаголы, однако, несмотря на то, что примерно для 65% русских глаголов может быть найдена видовая пара [Перцов 1998], по данным Н. В. Гагариной, на ранних этапах речевого онтогенеза «только 10% <глаголов> у детей и 19% у взрослых зарегистрированы в форме как СВ, так и НСВ» [Гагарина 2008: 134]. Также и доступные нам данные предоставляют скромное количество видовых пар, в силу этого сопоставление функционирования двух глаголов одной видовой пары в различных речевых контекстах возможно в ограниченном количестве случаев. Предметом анализа в этом исследовании как в речи взрослого, так и в речи ребенка были выбраны утвердительные высказывания, содержащие формы повелительного наклонения. Высказывания с отрицанием на данном этапе исключены из анализа в силу того, что в отрицательных императивных высказываниях выбор глагольного вида императива определяется иначе, чем в утвердительных высказываниях [Bogusławski 1985; Бирюлин 1992]. Речь взрослых была проанализирована более полно в связи с большим объемом «взрослой» части корпуса, большим лексическим разнообразием высказываний, а также широким контекстом, состоящим из предыдущих и последующих реплик взрослого, нередко имеющих уточняющее значение для интерпретации семантики императивной словоформы. Реплики ребенка, содержащие формы императива, на ранних этапах представляют собой однословные высказывания, что затрудняет анализ прагматических, контекстуальных значений. Мы постарались проанализировать типичные контексты-ситуации, в которыхвзрослый или ребенок прибегает к использованию форм императива, и сопоставить их с существующими классификациями и установленными факторами, определяющими выбор глагольного вида ([Храковский 1988; Храковский 2012; Падучева 1996; Lehmann 1989] и др.). В Таблице 1 представлена информация о количестве словоупотреблений форм императива НСВ относительно всех форм императива в речи взрослых и детей. Обозначения Р-1 и В-1 относятся к одной паре ребенок-взрослый (Р — ребенок, В — взрослый). Таблица 1. Императив НСВ в речи взрослых и детей (словоупотребления, %) Возраст ребенка Участник Р-1 В-1 Р-2 В-2 Р-3 В-3 Р-4 В-4 1;09 1,8 49,7 18,5 48,8 0,0 28,2 0,0 61,1 2;03 31,6 52,6 45,5 58,4 50,0 36,4 14,32;09 65,2 52,7 57,1 43,8 57,9 37,8 56,3 46,2 3;05 85,3 62,8 — — 0,0 21,6 64,7 46,1 Данные показывают, что соотношение словоупотреблений СВ и НСВ в речи взрослых колеблется около 50% у трех взрослых из четырех. У одного из взрослых наблюдается преобладание словоупотреблений форм императива СВ. В детской речи происходит постепенное возрастание доли словоупотреблений императива от глаголов НСВ. К концу наблюдаемого периода количество словоупотреблений форм императива НСВ в процентном отношении в среднем превышает их количество в речи взрослых. В речи детей наблюдается высокая вариативность, сглаживающаяся к завершению периода наблюдений, что свидетельствует о приближении речи детей к конвенциональной взрослой речи.4. Императив в речи взрослого и ребенка Анализируя речь ребенка и речь взрослого, обращенную к детям, необходимо опираться на данные спонтанной речи, ориентированной на взрослого русскоязычного реципиента, как на эталон для сравнения. Осознавая недостаточную надежность данного метода, мы все же подсчитали количество форм императива СВ и НСВ в подкорпусе устной непубличной речи Национального корпуса русского языка (ruscoropra.ru), надеясь использовать полученные цифры в качестве отправной точки для оценки численных значений при дальнейших подсчетах на материале детской и обращенной к ребенку речи. Подкорпус устной непубличной речи НКРЯ показывает, что в речи взрослого человека, обращающегося ко взрослому собеседнику, формы императива появляются примерно в 3,5% высказываний (подсчеты на 03/11/12). При этом более половины императивных словоупотреблений (tokens, с учетом двувидовых глаголов — 56,6%) составляют глаголы СВ, а 47,9% словоупотреблений приходятся на глаголы НСВ. Статистически значимого различия между подкорпусами женской и мужской спонтанной устной речи не было обнаружено. Формы императива в большинстве случаев употребляются детьми корректно, в качестве призыва к действию [Цейтлин 1994: 13]. Легкость в усвоении императива (точнее, формы 2-го лица единственного числа повелительного наклонения), вероятно, обусловлена частотой его употребления в общении ребенка и взрослого, а также относительной простотой формы [Aikhenvald 2010: 325–330]. В речи взрослого, общающегося с ребенком, количество форм повелительного наклонения по подсчетам на доступном нам ограниченном корпусе остается более или менее постоянным для каждого взрослого и составляет от 9,7% до 18% относительно всех глагольных словоупотреблений. В речи детей количество форм императива в начальным период сильно варьируется от ребенка к ребенку (от 93% до 2% у разных детей). Так, в речи одного из мальчиков количество форм императива в течение начального периода наблюдений приближалось к 100%, затем снизилось и держалось на уровне 24,5%. В речи девочки в тот же возрастной период количество словоупотреблений форм повелительного наклонения не превышает 6%. К концу периода наблюдения вариативность сглаживается по мере приближения уровня языкового развития детей к взрослой норме, и количество словоупотреблений форм повелительного наклонения снижается до 3–5%.Помимо основного, повелительного, существуют разные типы употребления императива (повествовательное, уступительное, условное и др. [Fortuin 2000: 55–57; Фортейн 2008; Исаченко 1957; РГ-80: §1484]). В речи взрослого, обращенной к ребенку, мы не встретили форм императива, выполняющих его периферийные функции. Согласно нашим данным, употребление форм СВ и НСВ императива сводится к ряду типичных контекстов, обусловленных ситуацией общения взрослого и ребенка. Как ребенком, так и взрослым императив употребляется для выражения просьбы, требования, команды, то есть выступает в своей основной директивной функции. Для ребенка выражение требования является первым коммуникативным мотивом, и уже с появлением первых слов наблюдаются зачатки усвоения, наряду с изъявительным, повелительного наклонения [Гвоздев 2007: 408]. Взрослый, в свою очередь, часто использует императив в силу не вполне самостоятельного характера деятельности ребенка и необходимости контролировать и направлять его деятельность. 5. Типичные контексты употребления императива в речи взрослого, обращенной к ребенку В следующем фрагменте статьи представлен перечень коммуникативных ситуаций, постоянно возобновляющихся в диалогах взрослого и ребенка. Основанием для выделения этих ситуаций может служить представление о существовании сохраняемых в памяти синтагматических цепочек, которые могут частично воспроизводиться в процессе порождения речи [Воейкова 2012: 90]. Характер этих ситуаций в ряде случаев обусловливает тип речевого акта и вид глагола, выбранный для оформления императивного высказывания. Однако важно отметить, что помимо представленных пунктов перечня необходимо выделить группу неспецифических употреблений императива, в которой анализ специального значения вида в императиве затруднен. Основным и наиболее частотным типом коммуникативной ситуации, подразумевающей глагол НСВ (36,6% случаев употребления императива глагола НСВ, обладающего видовой парой), в речи взрослого, обращенной к ребенку, является просьба начать действие немедленно в ситуации, когда каузируемое действие так или иначеподготовлено взрослым: Ложись, пожалуйста, на кроватку (2;03 — кроватка постелена); Садись (2;08 — собираются читать книгу, сидя на диване); Ешь (2;03 — каша уже в тарелке); Сзади поправляй. . . Вот и все! (1;09 — мама и ребенок совместно надевают носочек). Повторная просьба является одним из типичных случаев употребления императива НСВ (см. [Бенаккьо 2010; Forsyth 1970: 208] и др.). Контексты такого рода встречаются как в речи взрослого (около 8% всех высказываний с императивом глагола НСВ, обладающего видовой парой), так и в речи ребенка. Однако доступные нам данные демонстрируют, что при повторной просьбе происходит как замена СВ на НСВ, так и обратная замена: Ешь. . . Съешь котлету! (2;09); Напиши букву «в». ⟨. . .⟩ Нет, ты по новой пиши (3;00); Сядь. . . Садись (2;03); Ты сядь вот. . . ⟨. . .⟩ вот давай садись, вот сюда передо мной (3;05). Таким образом, при повторной просьбе значение имеет в большей степени мена глагольного вида как таковая, чем замена СВ на НСВ, что можно было бы объяснить большей обусловленностью просьбы ситуацией и фокусом на начале действия в случае повторной просьбы. Еще одним контекстом, описанным в литературе как типичный для появления формы императива НСВ, является коммуникативная ситуация, в которой говорящий призывает адресата высказывания не прекращать выполнение действия. Такие высказывания встречаются в речи взрослого, но не является частотным: Кушай, кушай! (1;09); Иди к малинке (1;09). Наблюдаемые в речевой продукции взрослого случаи употребления императива НСВ вполне согласуются с наблюдениями [Падучева 1996; Lehmann 1989]. В этих ситуациях императив выполняет свою, по Ф. Леманну, юнктивную (junctive) функцию. Можно предполагать, что ситуации с императивом НСВ преподносятся взрослым как такие, в которых ребенок ожидает побуждения в силу сложившейся ситуации и это побуждение не противоречит его желаниям и устремлениям. В речи, обращенной к ребенку, мы не встречаем «грубого» императива НСВ (см. [Benacchio 2002; Бенаккьо 2010; Падучева 1996]), случаев «неюнктивной иммедиатизации» [Lehmann 1989], когда побуждение к немедленному выполнению действия заведомо противоречит желанию адресата этого побуждения. Это может быть обусловлено экстралингвистическимифакторами, вмешивающимися в речевое общение взрослого и ребенка: не вполне самостоятельным характером активности ребенка и в большинстве случаев доброжелательным настроем взрослого, согласующего свои действия с основными потребностями собеседникаребенка. Рассмотренные случаи относились к фактитивному типу императива. Отдельно рассмотрим пермиссивный тип императива. Пермиссивные высказывания частотны в речи взрослого (5,4% от всех высказываний с императивом глагола НСВ, обладающего видовой парой), причем возможно наблюдать широкий спектр пермиссивов, от разрешения, обусловленного речевым запросом ребенка и выраженного прямо: — Можно съесть? Да, можно, ешь (2;08) до «предвосхищения» взрослым ожидаемого действия и обозначения этого действия, как позволенного: Ну, веди меня (4;00); Ну, вспоминай (4;00). Иногда взрослый предлагает альтернативное действие, воспринимаемое как более приемлемое: (о ягодах) Ну, собирай в рот хотя бы ⟨. . .⟩ Ну, собирай тогда в кружку, в свою (4;00). Ср. ситуацию совета с глаголом СВ, когда альтернативное, более приемлемое действие преподносится как новое для ребенка: Ты поставь кружку на землю, вот как я (4;00). Перечисленные типы покрывают около 50% случаев употребления императива НСВ, оставшиеся случаи являются смешанными: например, действие обусловлено ситуацией и возможность его выполнения обеспечена взрослым, однако необходимости в немедленном выполнении нет. Или же императив НСВ не несет значения иммедиатизации, однако дополнен указанием на способ действия. В ряде случаев контекст употребления формы повелительного наклонения ограничен и интерпретация затруднена. Для типов коммуникативных ситуаций, подразумевающих употребление НСВ, в речи взрослых присутствуют своего рода «антиподы», подразумевающие использование глагола СВ. Первая из типичных ситуаций такого рода — «совет», подсказка, адресованная ребенку взрослым. В такой ситуации действие является новым для ребенка. Взрослый называет «правильное» действие, которое должно быть начато взамен выполняемого, или же называет желательным действие, которое не противоречит устремлениям ребенка (чаще даже помогает им), однако пока что является недоступным для самостоятельного осмысления ребенком: Свитер-тоположи (1;09); Ну, лопату возьми (2;03); Только формочку переверни и делай сама! (3;05). Пример Намыливай ручки и положи мыло в мыльницу (2;03) демонстрирует, как взрослый подбадривает ребенка, который начал намыливать руки, но отвлекся. Чтобы заинтересовать ребенка, взрослый предлагает ему новое действие. Другая ситуация, в которой стабильно наблюдается использование глагола СВ, это ситуация побуждения к выполнению действия, противоречащего желанию ребенка. Эта ситуация близка той, в которой взрослый, употребляя глагол НСВ, призывает ребенка к началу выполнения «подготовленного» взрослым действия. Однако в данном случае на речевом уровне действие преподносится взрослым как новое: Открой ротик! Съешь! (1;09); Сядь спокойно! (2;08). Отмечалось, что призыв сесть, в речи взрослых нередко принимающий подчеркнуто вежливую форму НСВ [Бенаккьо 2010: 60–61; Forsyth 1970: 217], в общении с детьми чаще принимает форму приказа — Сядь! Ситуации приема пищи в коммуникации взрослого и ребенка является рутинной и часто включает в себя просьбы и требования, исходящие от взрослого к ребенку. На примере этой ситуации можно проанализировать ряд примеров, содержащих синонимичные глаголы СВ и НСВ (есть, съесть, кушать). Действие уже начато: ты лучше это ешь (1;09); давай ты ешь кукурузу (1;09); ты ешь (1;09 — ‘не отвлекайся!’); кушай, и киса будет (1;09); сам кушай, сам (1;09). Необходимо начать действие: ешь! (2;03 — ‘немедленно!’); ешь котлетку (2;03). Ребенок отказывается: поешь несколько ложечек, вкусный суп-то (1;09); давай-ка доешь и маме отдашь мисочку (1;09). Третьим типичным контекстом, в котором мы встречаем глагол СВ, является управление «потоком активности» ребенка, нередко — с дидактическими целями. Сами по себе эти глаголы выражают побуждение к выражению нового для ребенка действия и выделяются в отдельную группу главным образом потому, что в речи ребенка эти глаголы не появляются долгое время, несмотря на их высокую частотность в речи взрослого. Такие глаголы являются специфическими для речи родителя или воспитателя. В такой ситуации взрослым употребляется определенный набор глаголов: подожди, посмотри, расскажи и т. п. Эти направляющие требования являются новыми, не предписанными ситуацией, и требуют использования СВ: А как бабушку зовут, расскажи мне (1;09); посмотри на дереве (1;09 — ребенокне знает, где найти ягодку); где формочка, покажи (1;09); а попроси меня найти в книге лошадок (2;03); подожди, ты очень много перевернула страниц-то (3;05); Ну, скажи еще раз, кто дома? (2;02); Не «бруа», а «грузовик», скажи «грузовик» (2;04); Расскажи мне, я плохо вижу (3;06); Опиши мне себя (3;04); Ну, покажи мне еще картинки в книжке (2;08). Особенно интересно сопоставить употребление формы НСВ «смотри» и СВ «посмотри»: Смотри, такой же! (2;08); Посмотри, на чем они плывут? (2;08); Смотри, вон зима на улице (2;04); Давай такую книжку посмотри (2;06). Словоформа «смотри», будучи относительно частотной, служит для привлечения внимания к чему-либо и в речи выступает зачастую в качестве дискурсивного маркера. «Посмотри», в свою очередь, форма значительно менее частотная, появляется позднее, по частотности и времени появления в речи взрослого, общающегося с ребенком, сильно отличается от формы «смотри» и примыкает скорее к формам типа «подожди», «расскажи». В речи ребенка эти глаголы также ведут себя по-разному. 6. Типичные контексты употребления императива в речи ребенка В речи ребенка употребление глаголов СВ и НСВ в форме императива дифференцировано в значительно меньшей степени, чем в речи взрослого. Выделение типичных контекстов употребления и их классификация затруднены. Как и в речи взрослого, в речи ребенка мы встречаем контекст с повторным побуждением, в котором наблюдаем мену глагольного вида: Построй! ⟨. . .⟩ Ты вот этот строй, а этот мой домик (2;08); Давай, ты порисуешь. . . ⟨. . .⟩ Рисуй (3;03). Основная масса случаев побуждения с императивом НСВ в устах детей связана с необходимостью немедленно приступить к выполнению действия: На, машинное масло наливай (3;06); Давай, садись (3;06); Мама, просыпайся (3;04); Ну, заряжай (3;06); Давай, его забирай (2;10). В ряде случаев мы встречаем побуждение не прекращать начатое или возобновить прерванное действие: Дальше читай (2;10); Ты корзинку неси (3;06 — ‘не прекращай нести’). Ряд контекстов можно выделить в группу , в которой императив НСВ может выступать в качестве простого именования действия, в то время как фокус высказывания находится на другом, более важном элементе, таком как способ каузируемого действия: Дверь открывайтенеслышно и ровно настолько, чтобы я мог пролезть боком (Иванов. Бронепоезд, 14–69; цит. по [Forsyth 1970: 206]). Ср. в речи ребенка: Ты подбирай носом так (2;09); Лучше вот тут садись (2;08); Ты рисуй Нину тут (2;09); Туда садись (2;08); Со мной рядом ложись (2;04). Подобный эффект отмечает Дж. Форсайт [Там же: 206], говоря о смене императива с СВ на НСВ в случае, когда присутствует указание на манеру действия, чаще всего выраженное наречием. При этом случаи, когда ребенок преподносил бы указание на манеру действия как новое для взрослого, используя императив СВ с фокусом на образе действия, оказываются крайне малочисленными. Речь ребенка на начальных этапах усвоения ситуативна и тесно связана с экстралингвистическим контекстом [Цейтлин 2000; Шахнарович 1998]. Вследствие этого можно было бы предполагать господство форм императива НСВ как, по замечаниям исследователей, более обусловленного коммуникативной ситуацией. Однако первым императивом, а нередко и первым словом в устах ребенка часто становится глагол СВ дать в форме императива 2-л. ед. ч. — дай. Словоформа дай появляется в речи ребенка одной из первых и входит в речевое оформление ситуации передачи объекта, донативной ситуации, подробно проанализированной [Бровко 2007; 2011]. Интересно сопоставление функционирования глагола дать в его императивной форме с его видовой парой — глаголом «давай». Давай, согласно доступным данным, в речи детей участвует в оформлении донативной ситуации в редких случаях, и дифференциация формы давай как формы императива глагола давать или омонимичный побудительной частицы может быть затруднена: Коляску=каяску бабушке=баби давай коляску=каяску (2;03); давайте печенье=питена. . . (2;11). Тем временем просьба дай постоянно присутствует в речевой продукции взрослых и оказывается очень активной в речи детей. Так в речи мальчика Вани на третьем году жизни употребление глагола дать составляет «7% от всех случаев употребления переходных глаголов и абсолютно преобладает в донативных ситуациях» [Бровко 2007: 226] и это всегда форма повелительного наклонения. В речи других детей форма императива тоже является наиболее частотной для глагола дать: Дай другой! (1;09; о книге); Дай руку! (1;09); Дай обезьяну! (2;03); Дай конфету! (2;03); Дай торт, подарки дай! (2;10); А дедову дай книгу! (2;10); Мама, дай мне еще тойоту полицейскую! (3;00) и др. Но конструкции со значением просьбы в ситуации передачиматериального объекта успешно функционируют и с другими формами глагола дать, например с инфинитивом: Дать машинка! (1;08); Дать кынкын=фотоаппарат! (1;10); Дать мне что-нибудь еще (3;00). В таких случаях инфинитив глагола выступает в качестве «формыпосредника», берущей на себя обязанности иных глагольных форм, еще не вошедших в активный лексикон ребенка (подробнее см. [Пупынин 1996]). В ряде случаев дать встречается в очень широком значении «каузирования изменения ситуации» в сочетании с другими частями речи: Дай темно! [Цейтлин 2000: 84], что представляет собой своего рода метафорическое переосмысление каузативной функции глагола «дать», приписывающее ему дополнительное модальное значение [Подлесская 2005]. Другие просьбы с глаголом СВ также встречаются в речи детей в возрасте до трех лет. Это действия, которые можно интерпретировать как новые, предлагающие взрослому совершить действие, недоступное ребенку: Помоги кубик. . . (2;03); Принеси мне колеса (2;09); И коляску поставь сюда (4;00); Закрой дверь (3;06); Поставь мне сказку (3;06). Однако нередко это случаи употребления императива СВ, которые можно назвать неспецифическими. Помимо них выделяется ограниченная группа глаголов, в подавляющем количестве случаев употребляющихся в СВ. Это глаголы, которые можно называть глаголами отстранения, и действия, называемые этими глаголами, вероятно, входят в противоречие с желаниями взрослого собеседника: Пусти (1;09), Отойди (2;03); Мама, пусти! (3;04); Отойди, я открываю ворота (2;04); Отпусти ее! (2;02); Бабушка, отойди, пожалуйста (4;00). Таким образом, несмотря на ограниченные возможности интерпретации и классификации императивных высказываний ребенка по типу ситуации, можно установить, что и в речи ребенка НСВ часто употребляется в контекстах, подразумевающих иммедиатизацию, в то время как императив СВ связан с побуждением к действию, не вполне обусловленному ситуацией. 7. Заключение Наблюдения, сделанные нами над типичными контекстами употребления форм императива как в речи взрослых, общающихся с детьми, так и в речи самих детей, показывают, что выбор видаглагола происходит преимущественно на основе семантического фактора, названного Е. В. Падучевой «обусловленность действия ситуацией». Этот компонент значения тесно связан с наблюдениями Ф. Леманна о юнктивной функции императива [Lehmann 1989] и с представлениями Дж. Форсайта о наличии «ожидания» каузируемого действия у слушающего [Forsyth 1970: 199–200]. Типичные контексты, на вероятностном уровне подразумевающие использование того или иного глагольного вида, в большей степени дифференцированы в речи взрослого, тогда как в речи ребенка часты однословные побудительные высказывания, мотивы употребления императива СВ или НСВ в которых поддаются лишь частичной интерпретации. Кроме того, ввиду относительно малого количества контрастных видовых пар глаголов в речи взрослых и детей, можно заметить закрепление за некоторыми лексемами или лексическими группами (такими, как глаголы «отстранения», см. выше) предпочтительного видового оформления и употребления в определенном коммуникативном контексте.

Напиши аннотацию по статье

К. А. Иванова ИЛИ РАН, Санкт-Петербург МЕСТО ИМПЕРАТИВА В ОБЩЕНИИ ВЗРОСЛОГО И РЕБЕНКА1 1.

метафорические модели персонологического знаний в научном лингвистическом дискурсе. Ключевые слова: авторская метафора, персонологическое знание, метафорическая модель, научный лингвисти ческий текст, субтекст. Данная статья посвящена изучению авторской метафоры как репрезентанты персонологического знания в научном лингвистическом дискурсе. В работе исследуются особенности метафорических моделей концепта Метафора в научных лингвистических статьях «Метафора» (1962) М. Блэка и «Метафора» (1979) Дж. Серля и выявляются те модели, которые отражают уникальное авторское знание об исследуемом объекте на материале существующих классификаций метафорических моделей. Целью проводимого исследования является выявление общих и отличительных областей метафорического переноса в научных лингвистических текстах, а также их сопоставление с доминирующими областями переноса, типичными для лингвистического дискурса. В ходе исследования будут проанализированы авторские метафоры, построены метафорические модели, используемые М. Блэком и Дж. Серлем на разных этапах познания, проведен сопоставительный анализ метафорических моделей, используемых данными учеными, а также выявлены модели, типичные для лингвистического дискурса, и модели, отражающие персонологическое знание М. Блэка и Дж. Серля. Проведенный Смольянина  Е.  А., Морозова  И.  С. Метафорические модели персонологического знания в научном лингвистическом дискурсе // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 4. С. 81–97. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 4 © Е. А. Смольянина, И. С. Морозова, 2016 Дискуссии и обсуждения анализ позволит установить изоморфные и алломорфные особенности индивидуальных концептосфер ученых и выявить соотношение творческого и стереотипного в научном познании в области лингвистики. В основе методологии нашего исследования лежат два принципа: первый о том, что языковые явления репрезентируют ментальные явления [Lakoff, 1992], второй о том, что человек может приблизиться к (…) чисто объективной сфере не иначе как (…) только субъективным путем» [Гумбольдт, 1984. С. 319]. Мы полагаем, что метафора является проекцией духовной деятельности познающей личности в контексте ее личностного опыта и познания. Чем более интеллективна деятельность личности, тем более метафоричны и абстрактны порождаемые ею тексты. Одной из областей интеллектуальной деятельности является лингвистическая наука, в которой исследователи моделируют лингвистические объекты на основе личностного опыта и знания, обусловливающих выбор определенных областей метафорического переноса, позволяющих репрезентировать уникальное авторское знание. В данной работе понятия научной метафоры, персонологического знания, научного текста, субтекста и др. анализируются в лингво-когнитивном и дискурсивном аспектах. Исследование особенностей метафоризации в лингвистике [Бурмистрова, 2005; Мишанкина, 2011; Мотько, 2007; Плисецкая, 2003; Резанова, 2007] является одним из актуальных направлений отечественного языкознания, поскольку обогащает метафорику метаязыка лингвистики моделями личностных представлений ученых об объектах лингвистических исследований и обнаруживает закономерности формулирования объективных лингвистических законов на основе личностного познания. Так, А. Д. Плисецкая изучает метафору в научном лингвистическом тексте как отражение мыслительных процессов ученого на материале научных трудов В. В. Виноградова, А. М. Пешковского, Б. М. Гаспарова. Исследователь отмечает, что в целом самыми частотными в трудах являются области Динамики (40 %), Структуры (40 %), Контура (16 %), Строительства (16 %); наименее частотными области Артефактов (3 %) и Механизма (3 %) [Плисецкая, 2003]. М. А. Бурмистрова, используя классификацию метафор М. В. Никитина, изучает в стилистически маркированных / немаркированных научных и научно-популярных текстах по лингвистике прямые метафоры, выявляющие признаки, присущие объектам; транспонированные метафоры, выявляющие признаки, появляющиеся при взаимодействии с другими объектами и синестезические метафоры, отражающие личностные особенности восприятия объектов познающим субъектом. В большинстве научных и научно-популярных текстов прослеживается тенденция доминирования индивидуально-авторских метафор над устойчивыми метафорами [Бурмистрова, 2005]. З. И. Резанова анализирует механизмы функционирования метафоры в научном лингвистическом тексте, подчеркивая, что глубинные концептуальные различия научных парадигм обусловливают базовые лингвистические метафоры, актуализирующие неоднолинейные ассоциативные связи в рамках фрейма сферы-источника метафорического именования. На примере анализа базовой метафоры «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра исследователь установила, что метафора «язык – игра в шахматы» является концептообразующей и смыслоструктурирующей в научном тексте [Резанова, 2007]. Н. А. Мишанкина рассматривает научную лингвистическую метафору в качестве базовой когнитивной модели, участвующей в создании нового способа представления объекта. Анализ труда «Мысль и язык» А. А. Потебни выявил метафорические модели Контейнера, Живого Существа, Ткани, Конструкции, анализ труда «Асимметричный дуализм языкового знака» С. О. Карцевского показал наличие моделей Размера, Формы, Границы, Движения, а анализ работы «Слово в лексиконе человека: Психолингвистическое исследование» А. А. Залевской – модели Вместилища, Механизма, Объекта, Структуры, Связи, Перечня, Картины, Живого Существа [Мишанкина, 2011]. М. Л. Мотько изучает научную метафору в лингвистическом дискурсе в качестве средства описания, интерпретации, объяснения и понимания языковых явлений. Понимание данных явлений осуществляется через построение ментальных образных моделей, позволяющих видеть основание метафоры и соотносить его с повседневным опытом, знание которого закреплено как в сознании, так и в языке познающей личности. М. Л. Мотько выявила следующие метафорические модели в лингвистическом дискурсе: Объект неживой природы, Пространство, Вместилище, Путь, Растение, Живой организм, Человек, Здание, Хранилище, Инструмент, Механизм, Машина, Вычислительное устройство, Компьютер, Сеть, Зеркало, Картина, Музыка, Семья, Общество, Игра, Театр, Война, Деньги, Ярлык, Упаковка, Имущество, Производство [Мотько, 2007. С. 22]. Зарубежные исследователи рассматривают лингвистическую метафору как языковой способ объективации знаний, эмоций и чувств [Cameron, 2010]. Анализ зарубежных работ по научной метафоре не выявил трудов, посвященных метафоре в лингвистическом дискурсе. В основном исследователи анализируют научную метафору как форму научного знания в математическом, генетическом [Giles, Sides, 2008], биологическом [Elliott, Nerlich, 2009], экологическом [Larson, 2011] и других дискурсах. Они отмечают, что метафора в научном тексте репрезентирует различные способы концептуализации изучаемого объекта, отражает особенности научного познания и коммуникации. Неизученной представляется научная лингвистическая метафора в свете персонологического знания, вероятно, по причине того, что в европейской и американской науке лингвистическое знание относится к гуманитарной области, являющейся «широкой сферой проявления человеческого духовного опыта» [Тульчинский, 2002]. Процессы и результаты в этой сфере характеризуются уникальностью, неповторимым личностным характером, оценочностью и эмоциональной окрашенностью, в то время как в области науки доминирует эксперимент и расчет, предполагающие однозначность, верифицируемость и применимость в социально-коммерческой практике [Там же]. Анализ гуманитарного текста предполагает «участное мышление» (термин М. Бахтина), задействующее знание и опыт познающей личности, соответственно, результаты анализа гуманитарного текста будут отражать не только особенности анализируемого объекта, но и специфику мыш ления интерпретатора как познающей личности. Понятие персонологического знания зародилось в психологии личности [Maddi, 2009; Murray, 1938], в центре внимания которой находились факторы (социальные, биологические, культурные и др.), обусловливающие потребности, а также особенности формирования и развития личности. В персонологии отмечается, что интуитивное и рациональное знание является производным от опыта, чувств и разума личности. Социальные когнитологи считают, что персонологическое (или личностное) знание включает описательное, отражающее природу исследуемого объекта, и оценочное, выражающее отношение познающей личности к объекту [Beauvois, Dubois, 2009]. В гносеологии личностное знание рассматривается в качестве основы развития научного знания, поскольку знание не может быть получено в готовом виде, а лишь лично создано в ходе понимания, рефлексии, осознания и др. Согласно концепции М. Полани, знание может быть явным, выраженным языком; неявным, невыраженным языком, но существующим; а также может существовать в форме затруднительного понимания, когда оно находится на стадии перехода от мыслимого к вербализуемому. Одним из способов доступа к неявному, глубоко личностному знанию является его моделирование [Polanyi, 2005]. Моделирование не воспроизводит реальность, а отражает представление исследователя о ней [Щедровицкий, 1995], основываясь на личностном выборе объекта и областей его моделирования, одним из способов выражения которого является научная метафора [Тульчинский, 2002]. Она интегрирует рациональное и творческое в научном познании, соотнося конкретный опыт исследователя с абстрактным представлением об изучаемом объекте. Метафора в науке «очерчивает область неизвестного, задавая направленность поисковой деятельности, связанной с получением необходимой информации, что и придает теоретической конструкции потенциальную, возможную законченность» [Гусев, 2002. С. 253]. Научные метафоры актуализируют неявные, косвенные смыслы, объединяющие имеющуюся у исследователя информацию в отрефлексированную систе Дискуссии и обсуждения му знания, познать которую возможно через персонологическое моделирование этого знания, т. е. через распредмечивание (термин Г. П. Щедровицкого). В контексте логики персонологическое моделирование знания об изучаемом объекте выражается в использовании как формальной логики, основанной на истинности и ложности суждений, так и вероятностной логики [Налимов, 1979], актуализирующей различные степени правдоподобия высказывания фактам. Последняя выражается в научных метафорах, предполагающих высокий уровень интеллективности личности, создающей концепцию, и личности, ее интерпретирующей. Логика в научном тексте устанавливается на основе референции между именем и реальным или моделируемым объектом. Метафора как вторичный знак, имеющий референцию к двум объектам [Алексеева, 1998], конкретному и абстрактному, позволяет смоделировать знание, высветив одновременно старый и новый личностный смысл. Абстрактность референта обусловливает неоднозначность интерпретации смысла научной метафоры, задействующей личностный опыт и знание ученого для построения модели объекта и использования ее в своей исследовательской деятельности. В контексте когниции персонологическое знание является процессом и результатом создания модели объекта, актуализирующейся через определенную предметную область языка. В основе моделирования лежат два разнонаправленных процесса: категоризация, отнесение поступающих квантов информации к существующим категориям, и концептуализация, установление новых связей между категориями и концептами, обеспечивающими прирост знания. Оба процесса имеют аналоговую природу, проявляющуюся в эксплицитном установлении реляционного подобия между определенными ситуациями [Gentner, Holyaok, Kokinov, 2001]. Реляционное подобие выявляет как сходство между объектами, относящимися к различным областям знания, так и между вышестоящими отношениями (relations between relations). Аналогия предполагает систематизацию и структурный параллелизм отношений между областями знания [Там же]. Аналогия в научном мышлении проявляется в соотнесе нии мыслительных структур и выявлении системы связей между отношениями высшего порядка (функциональных, математических, каузальных и др.), т. е. в установлении системных соответствий между конкретной и абстрактной областями знания. Результатом аналогии является новое научное знание, отражающее персонологизированные области соответствия и систематизации. Процесс аналогии запускает функционирование концептуальной метафоры как «understanding one domain of experience, (…) in terms of a very different domain of experience» [Lakoff, 1992. P. 50], моделирующего представление об объекте в свете персонологического знания. В контексте семиотики персонологическое знание представляет собой развитие знака, семиозис (термин Ч. С. Пирса и Ч. У. Морриса), в ходе которого отношения между знаками приобретают интерпретационно-динамический характер, обусловленный взаимодействием знака, объекта и интерпретанты. Поэтому моделируя объект, исследователь преобразует чужой знак в свой, определяя его интерпретанту путем интегрирования представления о нем в личностную концептуальную систему знания. Отношения между знаком, объектом и интерпретантой выступают в качестве фрагмента глобального семиозиса, в котором знак отсылает не столько к реальности, сколько к другим знакам как результатам другого интерпретирующего сознания. В этом смысле персонологическое знание является системой интерпретант, актуализирующих динамическую модель изучаемого объекта и одновременно указывающую путь движения авторской мысли. Движение мысли распознается на основе знака-доминанты и спецификаторов (термины М. Дж. Андрейда), обусловленных прагматической установкой автора. Ч. С. Пирс считает, что «необходимо, чтобы был тип знака, который будет динамически воздействовать на внимание слушающего и направлять его на определенный объект или событие» [Пирс, 1998. С. 165]. К такому типу знака он относил индексы, взаимодействующие с характеризующими и универсальными знаками. Характеризующие знаки эксплицируют и ограничивают сферу применения индекса, а универсальные знаки отсылают ко всему семиотическому континууму. В аспекте научного познания индексы вместе с характеризующими и универсальными знаками по своим характеристикам аналогичны авторским метафорическим терминам, дефинициям, а также междисциплинарным терминам и терминам других авторов, смыслы которых участвуют в построении авторской модели знания и направляют внимание реципиента. Авторские метафорические термины характеризуются кореферентностью в рамках вторичного семиозиса, благодаря чему исследователь, интегрируя старое знание, создает новое, объективирующееся в научной коммуникации. Кореференция устанавливает отношения между первичным и вторичным значением научной метафоры, отражая личностный выбор исследователя областей метафоризации. В контексте коммуникации понятие научного персонологического знания обусловлено спецификой научной коммуникации, включающей адресанта, адресата, специфику их взаимодействия, характер сообщения, особенности кода и др. Научная коммуникация задействует язык, который «является средством не только интерперсональной, но и интраперсональной коммуникации» [Якобсон, 1985. С. 320], в ходе которой сообщение приобретает личностный смысл и дополнительную значимость для адресанта. В ходе понимания сообщения «вводится добавочный – второй – код, и исходное сообщение перекодируется в единицах его структуры, получая черты нового сообщения» [Лотман, 2001. С. 165]. На этапе интраперсональной коммуникации исследователь строит действующую модель персонологического знания, включающую логические построения, ассоциации, суппозиции и др. на основе интеграции имеющихся знаний об исследуемом объекте. На этапе интерперсональной коммуникации модель знания вербализуется средствами языка, реконструируя те элементы и связи, которые могут быть обозначены в соответствующих языковых выражениях [Щедровицкий, 1995. С. 35]. Ведущим этапом научной коммуникации является этап интраперсональной коммуникации, в ходе которого происходит интериоризация (термин Л. С. Выготского) информации посред ством метафоризации, позволяющей соотнести имеющееся в концептуальной системе знание с новым. В проводимом исследовании научная метафора трактуется как сложное лингво-когнитивное явление, репрезентирующее персонологическое знание ученого в научном тексте. Она отражает представление ученого о его взаимодействии с действительностью (реальной и ментальной) через моделирование. Данная трактовка метафоры соотносится с сущностным свойством человека – наличием самосознания, способности анализировать свое представление о мыслимом предмете. Персонологическое знание в форме метафорических моделей проявляется по-разному в научном тексте, а именно в выборе и соотношении конвенциональных (стертых) метафор и авторских метафор, типах областей осмысления, стереотипности или индивидуальности выбора областей осмысления объекта, доминантном или рецессивном использовании авторских метафор на различных этапах познания, представленных в научном тексте и др. Научный текст, отражающий процесс и результат создания персонологического знания, актуализирует следующие этапы познания: этап проблемной ситуации, на котором выявляется противоречие между старым и новым знанием, этап проблемы, на котором формулируется познавательный вопрос, этап идеи, на котором дается интуитивный ответ, этап гипотезы, на котором предлагается интуитивно-логический ответ на вопрос, этап доказательства, на котором предоставляется развернутый логический ответ, и этап вывода, на котором дается предположительный ответ [Кожина, 2002. С. 14]. Этапы познания маркируют логику развития научного знания и находят отражение в субтекстах научного текста. Проблемная ситуация и проблема представлены в проблематизирующем субтексте, идея и гипотеза – в гипотетическом, доказательство гипотезы – в обосновывающем, вывод – в выводном. Проблематизирующий субтекст отражает невозможность существующего знания объяснить возникающие научные проблемы. Ему свойственна дуалистичность взаимодействия старого и нового знания, обусловливающая проблемный вопрос. В этом субтексте Дискуссии и обсуждения встречаются бездефиниционные термины, имеющие референцию к другим концепциям, немногочисленные метафоры, лексика, выступающая в функции контекстных антонимов, сложные предложения, выражающие противопоставление и прямые и косвенные вопросы. Гипотетический субтекст представляет собой образно-логический ответ на проблемный вопрос, сформулированный в проблематизирующем субтексте. Проблемный вопрос выражен предположением ученого как исследовательским озарением и логической последовательностью рассуждений, отражающих ход авторской мысли. Данному субтексту свойственны авторские терминологические метафоры, их дефиниции, лексика, выражающая модальность уверенности и предположения, вопросительные предложения, вопросно-ответные комплексы, а также сложные предложения, выражающие условно-следственные и причинно-следственные отношения. Гипотеза, сформулированная в проблематизирующем субтексте, получает обоснование в обосновывающем субтексте, представляющем собой развернутый рационально-логический ответ на сформулированный в проблематизирующем тексте вопрос. В этом субтексте встречаются авторские дефиниционные метафорические термины, лексика с семантикой возможного, сложные предложения, выражающие многообразные логические отношения, способствующие доказательству или опровержению гипотезы, а также вопросительные предложения. После обосновывающего субтекста следует выводной, в котором исследователь делает вывод о состоятельности или несостоятельности выдвинутой гипотезы и ее доказанности или недоказанности. Этот субтекст содержит лексику с семантикой уверенности и категоричности, предложения носят утвердительный характер, доминируют авторские метафоры. Описанные субтексты являются составными частями научного текста, обусловливая его целостность. Но и каждый из них обладает параметром цельности, поскольку имеет соотнесенность с ситуацией познания определенного объекта. Все это объясняет тот факт, что во всех субтекстах встречаются повторяющиеся смыслообразующие метафоры, репрезентирующие персонологическое знание исследователя и обеспечивающие целостность концепции. Авторские смыслообразующие метафоры отражают новое научное знание, в то время как конвенциональные метафоры выражают старое знание. В основе нашей методики анализа метафоризации лежит методика Г. Стайна, включающая следующие этапы: 1) выявление источника метафорического переноса путем анализа словарных дефиниций, 2) определение метафорической идеи на основе выявления сходства между элементами области-источника и области-цели и 3) определение общих компонентов области-источника и области-цели [Steen, 2002]. Данная методика была адаптирована нами для анализа особенностей процесса метафоризации в научном лингвистическом тексте. На первом этапе анализа метафор, используя словари и поисковые системы Интернета, мы выявляли, является ли анализируемая метафора конвенциональной или авторской; на втором этапе мы определяли общность смысла между содержанием словарной дефиницией и смыслом авторского метафорического термина; на третьем этапе мы интерпретировали метафору в микро- (слово, словосочетание), макро- (субтекст) и мегаконтексте (весь текст) научного текста. Такая методика анализа обусловлена спецификой научного текста, проявляющейся в том, что смысл научных метафор понятен лишь в контексте конкретной концепции [Налимов, 1979. С. 11]. Материалом исследования метафоризации научного лингвистического текста послужили научные статьи на английском языке М. Блэка «Метафора» [Black 1962] и Дж. Серля «Метафора» [Searle 1979]. Анализ словарных дефиниций и результаты поисковых систем Интернета показали наличие в обоих текстах конвенциональных метафор (slip into the old fashion, so strongly entrenched  is  the  view и др. в работе М. Блэка, history  witnessed, the  effort  attempts  и др.  в работе Дж. Серля), выражающие старое знание и выступающие в качестве фона ментальных операций, направленных на конструирование смысла, и авторских метафор (wit  of  metaphor, deviant  implications и др. в работе М. Блэка, gorilla mythology, exhaust utterance и др. в работе Дж. Серля), выражающих новое персонологическое знание исследователя. Целью анализа научных лингвистических статей является поэтапное построение авторских метафорических моделей концепта Метафора на микро-, макро- и мегауровнях научного текста и соотнесение выявленных моделей с описанными в лингвистическом дискурсе [Мишанкина, 2011; Мотько 2007; Плисецкая 2003]. В проводимом исследовании метафорическая модель рассматривается в качестве системы отношений между референтами (объектами старого и нового знания), высвечивающей смысл в процессе познания. Метафорическая модель концепции включает метафорические модели объекта на всех этапах его познания, которые, в свою очередь, состоят из субмоделей познания, отражающих отдельные аспекты моделирования объекта и отсылающие к иным концепциям. На первом этапе анализа метафоризации в научных лингвистических текстах мы выявляли субтексты на основе интерпретации, лингвистического и концептуального анализа научных статей. На втором этапе мы идентифицировали метафоры в данных субтекстах. На третьем на основе областей метафорического переноса создавали модели авторских метафор и смысла субтекстов. На четвертом – построили метафорические модели концептов Метафора М. Блэка и Дж. Серля. На пятом – сопоставили метафорические модели концепта Метафора в обеих научных статьях. На шестом – сравнили построенные модели с метафорическими моделями лингвистического дискурса, описанными исследователями [Мишанкина, 2011; Мотько, 2007; Плисецкая, 2003]. Единицей проводимого анализа является фрагмент текста (контекст), содержащий метафору. На первом этапе анализа метафоризации в научном тексте по формально-содержательным признакам были выявлены субтексты научного текста, репрезентирующие соответствующие этапы познания. На втором этапе анализа в проблематизирующем, гипотетическом, обосновывающем и выводном субтекстах были идентифицированы метафоры на основе расширенной методики Г. Стайна, на третьем – классифицированы на конвенциональные и авторские (классификация проводилась путем соотнесения метафор субтекстов с метафорами, используемыми в лингвистических текстах, написанных после 1962 и 1979 гг., в поисковых системах Интернета), на четвертом – проанализированы авторские метафоры на основ классификации Дж. Лакоффа. На основе анализа прототипических значений метафорических терминов проблематизирующего субтекста научной статьи М. Блэка были установлены области источника, задействованные в метафорическом осмыслении функционирования метафоры в языке, и построены три основные модели авторских метафор проблематизирующего субтекста: «Метафора – Нарушение Закона»; «Метафора – Видимое и Невидимое»; «Метафора – Творчество». Модель метафоры как нарушения закона (addiction to metaphor, the  nature of the offence, commit metaphor) выражает идею о том, что функционирование метафоры не подчиняется известным правилам языка, как, например, функционирование буквальных выражений или сравнений. Метафорическая модель Нарушения Закона связана причинно-следственными отношениями с двумя другими моделями данного субтекста: «Метафора – Творчество» и «Метафора – Видимое и Невидимое». С одной стороны, нарушение закона объясняется творческой природой метафоры, что выражается с помощью соответствующей модели авторских метафор. М. Блэк ставит под сомнение правильность рассмотрения метафоры как средства украшения речи (metaphor …  as a decoration upon «plain sense»), поскольку это лишает метафору активного деятельного начала. Идея о Метафоре-Творце выражается в авторской метафоре о творческой способности метафоры: In what sense, …, is a metaphor «creative». Непосредственным следствием нарушения закона при использовании метафор является исследовательский вопрос (проблема), который задает автор в проблематизирующем субтексте: «What do we mean by “metaphor”?» [Black, 1969. P. 273], а также задача, которую ставит перед собой автор данной научной статьи: “attempts to become clearer about  some uses of the word “metaphor” [Black, 1969. Дискуссии и обсуждения P. 274]. Формулировка авторской задачи эксплицитно выражает необходимость прояснить, сделать Понятным и Видимым то, что скрыто в функционировании метафоры. Эта идея естественно выражается в третьей авторской модели метафоры Видимого и Невидимого: «“metaphor”  has  some  intelligible  uses,  however  vague  or  vacillating; dispel  the  mystery;  the logical grammar of “metaphor”». Ключевой семой данных терминов является сема ‘clear’ 1, то есть ‘ясный’, ‘видимый’, ‘понятный’, обусловливающей построение данной метафорической модели. Выявленные метафорические модели выражают главную проблему данной научной статьи: метафора нарушает известные законы языка и создает свои, которые необходимо изучить. В гипотетическом субтексте концепт Метафоры репрезентирован преимущественно следующими метафорическими моделями: Метафора – Взаимодействие Фокуса и Фрейма (interplay  between  focus  and  frame, «interaction  view»  of  metaphor), Метафора – Подсказка (some    reminders  of  the  possible  complexities,  emphasis  and  phrasing  …   these  rudimentary  aids) и Метафора – Закон (warrant  calling  the  sentences  two  metaphors, legislate  that  “cow”  shall  mean  the  same  as  «sheep»). Метафорическая модель Механизма, состоящая из модели Взаимодействия Фокуса и Фрейма, а также Экрана, является центральной, так как именно с ее помощью автор научной статьи выражает гипотезу о том, что понятие метафоры должно быть сужено до одного слова (Фокуса), которое употребляется в переносном значении и обладает метафорическим смыслом. Окружающие его слова (Фрейм) употребляются буквально, однако это не умаляет их роли, поскольку, по мнению М. Блэка, именно Фрейм определяет, является Фокус метафорой или нет. Объяснению того, как именно это происходит, посвящен следующий научный субтекст – обосновывающий. Обосновывающий субтекст данной научной статьи относительно богат на авторские метафоры, которые могут быть сведены к девяти моделям: Метафора – Свет (metaphor… as a way of glossing over unclarity and  vagueness, «interillumination», put him in a spe 1 http://www.thefreedictionary.com. cial light), Метафора – Загадка (understanding  a metaphor is like deciphering a code, unravelling a riddle, solving a puzzle,  resides the secret  and the mystery of metaphor), Метафора – Изменение размера (reference  to  «Resemblance  or  Analogy»  been  trimmed  into,  condensed  or  elliptical  simile,  extension  of  meaning), Межличностные отношения с Метафорой (interact, co-operation, no quarrel with the use of metaphors (if they are good ones), the adventitious  charms of our favourities), Метафора Обладает Качествами и Способностями (metaphors  provide a shock, Metaphorical statement… has  its own distinctive capacities and achievements), Метафора – Пространство (remedy  a gap in  the vocabulary, vagueness that borders upon vacuity), Метафора – Экран (metaphor  as  such  a screen, projected upon), Метафора – Фильтр (a metaphor as a filter), Метафора – Система (the  system  of  associated  commonplaces,  The  wolf-metaphor… – in short, organizes, The primary metaphor… has been analyzed into a set  of  subordinate  metaphors,  and  the  system  of  «associated commonplaces» of the focal word). Выявление данных метафорических моделей позволяет структурировать персонологическое знание М. Блэка о метафоре. Исходя из данных метафорических моделей, метафора призвана «проливать свет» на объекты и факты окружающей действительности, пропуская их через некий фильтр. В результате этого они отражаются на «метафорическом» экране, то есть становятся доступными для наблюдения и познания. Если с метафорой выстроить определенные отношения, то она откроет свой секрет и наведет порядок. Таким образом, осмысление данных метафорических моделей позволяет проследить развитие персонологического знания не только в обосновывающем субтексте, но и во всем научном тексте. Так, вместе с автором читатель проходит путь от Метафоры – Нарушения Закона в проблематизирующем тексте до Метафоры – Системы в обосновывающем субтексте. В выводном субтексте повторяются ключевые модели концепта Метафоры, репрезентированные в других субтекстах, например, Метафора – Нарушение Закона (deviant implications) и Метафора – Система (a «principal»  subject and a «subsidiary» one,  best regarded  as  «systems  of  things»,  organizing  relations), и появляются новые: Метафора – Действие («selects», «emphasizes», «suppresses») и Метафора – Власть (powerful metaphor, a wilful  and  harmful  restriction, powers  of  inquiry). В выводном субтексте находит отражение идея о том, что метафора – это аккорд: «the implications of a metaphor are like the overtones of a musical chord» [Black, 1969. P. 290], доминирующий и организующий пространство вокруг себя. Анализ прототипических значений метафорических терминов проблематизирующего субтекста научной статьи Дж. Серля показал области источника, задействованные в метафорическом осмыслении связи между значением предложения и смыслом метафорического высказывания. Нами были построены две основные модели авторских метафор проблематизирующего субтекста: «Метафора – Пространство» и «Метафора – Движение». Метафоры Пространства (the  break  between  speaker’s  utterance  meaning and literal sentence meaning, plug semantic  gaps) выражают идею о том, что метафоры функционируют иначе, чем другие косвенные речевые акты благодаря наличию «пространства», представляющего собой разницу между прямым значением предложения и метафорическим смыслом высказывания. По мнению Дж. Серля, процессы, задействованные в «пространстве» между значением и смыслом, позволят понять принципы функционирования метафоры. Модель Движения отражает увеличение расстояния между прямым значением и метафорическим смыслом: «literal  utterances  are  departed  from,  or  exceeded,  in  some  way» [Searle, 1979. P. 96], т. е. «отправляются», «перемещаются». Анализ авторских метафор проблематизирующего субтекста выявил, что движение в пространстве между прямым значением предложения и метафорическим смыслом высказывания является целенаправленным. Эта идея представлена в следующих метафорических субмоделях: «Значение предложения – Контроль» и «Принципы функционирования метафоры – Поиск». Прямое значение предложения задает (determines) направление движения к цели, которая совпадает с главной задачей исследования – сформулировать принципы функционирования метафоры. В проблематизирующем субтексте концепт Метафоры репрезентирован двумя метафорическими моделями: Выхода за Границы (metaphor  works  across  several  cultures,  metaphor  is  open-ended, metaphors  are  exaggerations) и Недостатка (endemic vice of  the  comparison  theories, diagnose  its  failure,  such  metaphors  are  fatal  to  the  simile  thesis). В модель Выхода за Границы входят следующие субмодели: Пространства (vacuous  predicate), Вместилища (contents of most metaphorical  utterances), Движения (the  speaker  was driving at), Начала (metaphors do indeed  initiate semantic change) и Нарушения закона (metaphorical  predicate  commits). В модель Недостатка входят субмодели Ошибки (the  comparison theory is muddled about, it confuses the truth conditions), Дефекта (the semantic  interaction view … is equally defective, defects  of  this  view, endemic  vice  of  the  comparison  theories) и Бедствия (salvage  from  the  simile  theory, such  metaphors  are  fatal  to  the  simile  thesis). Метафорические модели гипотетического субтекста отражают авторскую позицию о необходимости создания новой теории метафоры, преодолевающей недостатки и ошибки сравнительной теории метафоры. В обосновывающем субтексте доминирует метафорическая модель Наблюдения: seek  a  metaphorical  interpretation, spot  metaphorical  utterances, on  the  lookout  for  metaphors, подтверждающая авторский призыв рассматривать метафору как особый объекта исследования. В выводном субтексте репрезентирована метафорическая модель Движения: go through literal sentence meaning, basic principles  of  this  step, go  with  ironical  utterance, utterance  meaning  is  arrived  at, convey  truth  conditions, выражающая идею о постоянном развитии знания о метафоре. Метафорическая модель Движения объединяет все субтексты научной статьи Дж. Серля: arrive  at  a  characterization, in  a  way  that  departs  from  what  the  word,  expression,  or  sentence  actually  means (проблематизирующий субтекст), backtrack a bit some existing theories throw in  the various beliefs (гипотетический субтекст), a  long  way  unders,  tanding  toward (обосновывающий субтекст) и go through literal sentence meaning (выводной субтекст), что свидетельствует о том, что в основе механизма метафоризации в концепции Дж. Серля леа ц и л б а Т я л р е С . ж Д и а к э л Б . М х я ь т а т с х ы н ч у а н в и л е д о м е и к с е ч и р о ф а т е М Дискуссии и обсуждения y a w a n i ( Е В Т С Н А Р Т С О Р П в Е И Н Е Ж И В Д – А Р О Ф А Т Е М e l b i g i l l e t n i e m o s s a h » r o h p a t e m « ; c i p o t e h t s t s e v n i t a h t y r e t s y m e h t l e p s i d o t g n i h t u t c a e c n e t n e s r o , n o i s s e r p x e , d r o w e h t t a h w m o r f s t r a p e d t a h t ) g n i t a l l i c a v r o e u g a v r e v e w o h , s e s u ) n o i t a z i r e t c a r a h c t a e v i r r a ; s n a e m y l l a r o h p a t e m a s i ; » e s n e s n i a l p « n o p u n o i t a r o c e d a ( О В Т С Е Ч Р О В Т – А Р О Ф А Т Е М ) s p a g c i t n a m e s g u l p e m o s o d o t e k i l ( Е О Н Т Я Н О П Е Н / Е О Н Т Я Н О П и Е О М И Д И В Е Н / Е О М И Д И В n e e w t e b k a e r b e h t ( О В Т С Н А Р Т С О Р П – А Р О Ф А Т Е М t p e c c a t o n o d ; r o h p a t e m o t n o i t c i d d a ( А Н О К А З Е И Н Е Ш У Р А Н – А Р О Ф А Т Е М и з и т а м е л б о р П ; g n i n a e m e c n e t n e s l a r e t i l d n a g n i n a e m e c n a r e t t u s ’ r e k a e p s ) » r o h p a t e m t i m m o c t o n t l a h s u o h T « t n e m d n a m m o c e h t й и щ ю у р ) » e v i t a e r c « ) s e r u t l u c l a r e v e s Н А Р Т С О Р П Ц И Н А Р Г Е И Н Е Ш У Р А Н – А Р О Ф А Т Е М m e ; s e i t i x e l p m o c e l b i s s o p e h t f o s r e d n i m e r e m o s ( А К З А К С Д О П – А Р О Ф А Т Е М s s o r c a s k r o w r o h p a t e m ; s n o i t a r e g g a x e e r a s r o h p a t e m ( А В Т С ) s d i a y r a t n e m i d u r e s e h t … g n i s a r h p d n a s i s a h p n o c ; e t a c i d e r p s u o u c a v ( Е Щ И Л И Т С Е М В – А Р О Ф А Т Е М n e e w t e b y a l p r e t n i ( А М Й Е Р Ф и А С У К О Ф Е И В Т С Й Е Д О М И А З В – А Р О Ф А Т Е М е ч и т е т о п и Г ) s e c n a r e t t u l a c i r o h p a t e m t s o m f o s t n e t ) r o h p a t e m f o » w e i v n o i t c a r e t n i « ; e m a r f d n a s u c o f й и к с a t e m a k e e s ( Е И Н Е Р З – Ы Р О Ф А Т Е М Е И Н Е Ж У Р А Н Б О e u g a v d n a y t i r a l c n u r e v o g n i s s o l g f o y a w a s a … r o h p a t e m ( Т Е В С – А Р О Ф А Т Е М ю а в ы в о н с о б О e h t n o ; s e c n a r e t t u l a c i r o h p a t e m t o p s ; n o i t a t e r p r e t n i l a c i r o h p ) n o i t a n i m u l l i r e t n i ; s s e n й и щ ) s r o h p a t e m r o f t u o k o o l a g n i l l e v a r n u ; e d o c a g n i r e h p i c e d e k i l s i r o h p a t e m a ( А К Д А Г А З – А Р О Ф А Т Е М я л р е С . ж Д е ь т а т с в и л е д о м е и к с е ч и р о ф а т е М а к э л Б . М е ь т а т с в и л е д о м е и к с е ч и р о ф а т е М п и Т а т с к е т б у с s s e n e u g a v ; y r a l u b a c o v e h t n i p a g a y d e m e r ( О В Т С Н А Р Т С О Р П – А Р О Ф А Т Е М ) r o h p a t e m f o y r e t s y m e h t d n a t e r c e s e h t ; e l z z u p a g n i v l o s ; e l d d i r l e r r a u q o n ; n o i t a r e p o o с ( Й О Р О Ф А Т Е М с Я И Н Е Ш О Н Т О Е Ы Н Т С О Н Ч И Л Ж Е М a e d i v o r p s r o h p a t e m ; m r a h c s u o i t i t n e v d a e h t ( Е И В Т С Й Е Д З О В – А Р О Ф А Т Е М ) s e i t i r u o v a f r u o ; ) s e n o d o o g e r a y e h t f i ( s r o h p a t e m f o e s u e h t h t i w ) g n i n a e m f o n o i s n e t x e ; y t i u c a v n o p u s r e d r o b t a h t ) k c o h s o r p ; n e e r c s a h c u s s a r o h p a t e m ( ) Р Т Ь Л И Ф , Н А Р К Э ( М З И Н А Х Е М А Р О Ф А Т Е М . ) r e t l fi a s a r o h p a t e m a ; n o p u d e t c e j t e m f l o w e h t ; s e c a l p n o m m o c d e t a i c o s s a f o m e t s y s e h t ( А М Е Т С И С – А Р О Ф А Т Е М t e s a o t n i d e z y l a n a n e e b s a h … r o h p a t e m y r a m i r p e h t ; s e z i n a g r o , t r o h s n i – … r o h p a l a c o f e h t f o » s e c a l p n o m m o c d e t a i c o s s a « f o m e t s y s e h t d n a ; s r o h p a t e m e t a n i d r o b u s f o ) d r o w ; g n i n a e m e c n e t n e s l a r e t i l h g u o r h t o g ; t a d e v i r r a s i g n i n a e m n o p u n o i t c i r t s e r l u f m r a h d n a l u f l l i w a ; r o h p a t e m l u f r e w o p ( Ь Т С А Л В – А Р О Ф А Т Е М e c n a r e t t u ( Е И Н Е Ж И В Д – Ы Р О Ф А Т Е М Е И Н А М И Н О П ) s e s s e r p p u s ; s e z i s a h p m e ; s t c e l e s ( Е И В Т С Й Е Д – А Р О Ф А Т Е М й о н д о в ы В ) s n o i t i d n o c h t u r t y e v n o c ) y r i u q n i f o s r e w o p r u o                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           жит движение мысли от значения к смыслу, от предложения к высказыванию, от языка к речи. Анализ показал наличие общих и отличных метафорических моделей во всех субтекстах статей М. Блэка и Дж. Серля (таблица 1). Жирным шрифтом выделены метафорические модели, схожим образом репрезентирующие концепт Метафора в обоих текстах, простым шрифтом представлены метафорические модели, отражающие уникальное персонологическое знание. Метафорические модели в научных ста тьях М. Блэка и Дж. Серля Из таблицы 1 видно, что общими метафорическими моделями, образующими концепт Метафора в обоих научных текстах, являются модели Пространства и Нарушения, указывающие на общность и преемственность научного знания о метафоре. Модель Пространства представлена в работе М. Блэка в обосновывающем субтексте, а в работе Дж. Серля – в проблематизирующем. Модель Нарушения нашла отражение в работе М. Блэка в проблематизирующем субтексте, а в работе Дж. Серля – в гипотетическом субтексте. Специфическими метафорическими моделями, образующими концепт Метафора в статье М. Блэка являются модели Видимого / Невидимого – Понятного / Непонятного, Творчества, Взаимодействия, Подсказки, Света, Загадки, Межличностных Отношений, Воздействия, Механизма, Системы, Действия, Власти. Специфическими метафорическими моделями, образующими концепт Метафора Дж. Серля, являются модели Движения, Вместилища и Зрения. В целом концепт Метафора представлен более разнообразными метафорическими моделями в труде М. Блэка. Анализ метафорических моделей М. Блэка и Дж. Серля, представленных в субтекстах научных статей, выявил две закономерности: 1) в гипотетическом субтексте у обоих исследователей представлены метафорические модели персонологического знания, отражающие суть их концепций (у М. Блэка – модель Взаимодействия Фрейма и Фокуса, у Дж. Серля – модель Вместилища метафорического смысла в выказывании) и 2) в выводном субтексте оба ученых используют схожие метафорические модели (у М. Блэка – модель Действия, у Дж. Серля – мо дель Движения), свидетельствующие о сходных выводах ученых о природе метафоры. Далее мы сопоставили метафорические модели, построенные Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой на материале трудов В. В. Виноградова, А. М. Пешковского, Б. М. Гаспарова, А. А. Потебни, А. А. Залевской, С. О. Карцеского, с метафорическими моделями, репрезентированными в трудах М. Блэка и Дж. Серля, с целью выявления общих для данной классификации метафорических моделей персонологического знания (таблица 2). Метафорические модели персонологиче ского знания в лингвистическом дискурсе В Таблице 2 жирным шрифтом выделены метафорические модели лингвистического знания общие для трудов М. Блэка, Дж. Серля и работ В. В. Виноградова, А. М. Пешковского, Б. М. Гаспарова, А. А. Потебни, А. А. Залевской, С. О. Карцеского. Очевидно, что общей для большинства представленных работ исследователей являются метафорическая модель Движения, репрезентированная в трудах Дж. Серля, С. О. Карцевского, Б. М. Гаспарова, А. М. Пешковского и В. В. Виноградова, и модель Механизма, нашедшая отражение в трудах М. Блэка, А. А. Залевской, В. В. Виноградова, А. М. Пешковского и Б. М. Гаспарова. Модель Вместилища встречается в трудах Дж. Серля, А. А. Залевской и А. А. Потебни, модель Света – в работах Дж. Блэка, А. М. Пешковского и Б. М. Гаспарова, модель Пространства – в работах М. Блэка, Дж. Серля и С. О. Карцевского, а модель Нарушения лишь в работах М. Блэка и Дж. Серля, что, вероятно, связано со спецификой изучаемого объекта, нарушающего нормы риторики, механизм функционирования которого не ограничивается лексическим уровнем языка. Завершающим этапом анализа выявления особенностей метафорического моделирования персонологического знания в лингвистическом дискурсе стал сопоставительный анализ метафорических моделей, представленных в трудах М. Блэка и Дж. Серля, метафорических моделей лингвистического дискурса, выявленных М. Л. Мотько в научных, учебных и энциклопедических текстах по лингвистике. Анализ показал наличие следующих общих моделей: Пространства Дискуссии и обсуждения Метафорические модели персонологического знания в лингвистическом дискурсе Таблица 2 В. В. Виноградов  А. М. Пешковский Б. М. Гаспаров Динамика Динамика Динамика Путешествие Путешествие Путешествие А. А. Потебня Контейнер (Вместилище) Живое существо А. А. Залевская Вместилище (Контейнер) С. О. Карцевский М. Блэк Дж. Серль Размер Нарушение Пространство Механизм Форма Видимое / невидимое Движение Движение Жидкость Ткань Объект Граница Творчество Движение Вместилище Взаимодействие Жидкость Движение Конструкция Структура Движение Свет Нарушение Связь Перечень Картина Живое существо Пространство Загадка Зрение Пространство Отношения Воздействие Механизм Система Действие Власть Рост Рост Органика Жизнь Жизнь Рост Личность Энергия Жизнь Структура Строительство Человек в быту Энергия Наука Структура Органика Свет Контур Контур Структура Строительство Плоскость Контур Человек в быту Объем Строительство Рукотворная деятельность Часть-Целое Органика Еда Центр-Периферия Человек и культура Человек и здоровье Объем Форма Человек и искусство Этика Человек телесный Человек естественный Цвет Богатство Человек социальный Богатство Механизм Эстетика Механизм Магия Человек и вещи Человек и миф Человек и игра Культура и нравственность Наука и искусство Свет Богатство МеханизмМетафорические модели лингвистического дискурса (М. Блэк, Дж. Серль), Механизма (М. Блэк) и Вместилища (Дж. Серль). В рамках классификации моделей М. Л. Мотько следующие метафорические модели свойственны исследованиям М. Блэка и Дж. Серля: модели Нарушения, Видимого / Невидимого, Понятного / Непонятного, Творчества, Взаимодействия, Подсказки, Света, Загадки, Межличностных Отношений, Воздействия, Системы, Действия, Власти, Движения и Зрения. С целью выявления персонологического знания М. Блэка и Дж. Серля, репрезентированного метафорическими моделями, мы сконструировали модель метафоризации лингвистического дискурса, построенную по принципу ядро – периферия (рисунок). На рисунке метафорические модели представлены по мере убывания от центра к периферии, в круглых скобках указано количество классификаций, в которых они представлены: в двух, созданных нами по работам М. Блэка и Дж. Серля, в классификации Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой, выявивших метафорические модели в трудах В. В. Виноградова, А. М. Пешковского, Б. М. Гаспарова, А. А. Потебни, А. А. Залевской, С. О. Карцевского, и общей классификации метафорических моделей лингвистического дискурса М. Л. Мотько. Жирным шрифтом на рисунке выделена метафорическая модель лингвистического дискурса, встречающаяся в четырех классификациях. Данная модель является ядром лингвистического дискурса и используется в большинстве работ по лингвистике. Модель Механизма встречается в работе М. Блэка, классификациях Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой, а также М. Л. Мотько. Модель Вместилища (в иных терминах Контейнера) представлена в работе Дж. Серля, классификациях Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой и М. Л. Мотько. Модели Дискуссии и обсуждения Света и Нарушения встречаются в труде М. Блэка и классификации Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой, модели Движения и Нарушения в труде Дж. Серля, классификации Н. А. Мишанкиной и А. Д. Плисецкой. Модели Видимого / Невидимого, Творчества, Загадки, Отношений (родственных), Воздействия, Системы, Власти отражают персонологическое знание М. Блэка, а модель Зрения – персонологическое знание Дж. Серля. Таким образом, в результате построения метафорических моделей лингвистического объекта, исследуемого в работах М. Блэка и Дж. Серля, их сопоставительного анализа друг с другом и с существующими классификациями авторских моделей и общих моделей лингвистического дискурса было установлено, что персонологическое знание, делающее исследование уникальным и глубоко личностным, проявляется у М. Блэка в использовании моделей Видимого / Невидимого, Творчества, Загадки, Отношений (межличностных), Воздействия, Системы, Власти, а у Дж. Серля – в использовании модели Зрения. Данный вывод соотносится с представлением о научном знании как интеграции старого, стереотипного, обеспечивающего преемственность знания, и нового, творческого, позволяющего по-новому посмотреть на изучаемую проблему. Перспективами исследования является привлечение обширного материала и детализация методики анализа научной метафоры.

Напиши аннотацию по статье

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯУДК 81’42 Е. А. Смольянина, И. С. Морозова Национальный исследовательский  университет «Высшая школа экономики»  ул. Студенческая, 38, Пермь, 614070, Россия elen3002@yandex.ru, ismorozo@rambler.ru  МЕТАФОРИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ПЕРСОНОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ В НАУЧНОМ ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ Статья посвящена изучению особенностей метафорического моделирования персонологического знания в научных лингвистических статьях М. Блэка и Дж. Серля. Целью анализа является выявление общих и отличительных областей метафорического переноса в научных лингвистических текстах, а также их сопоставление с доминирующими областями переноса, типичными для лингвистического дискурса. В результате построения метафорических моделей было установлено, что персонологическое знание, являющееся уникально-личностным представлением исследуемого лингвистического объекта, проявляется у М. Блэка в использовании моделей Видимого-Невидимого, Творчества, Загадки, Родственных Отношений, Воздействия, Системы, Власти, а у Дж. Серля – в использовании модели Зрения. Самые продуктивные метафорические модели, участвующие в смыслообразовании концепции, представлены в гипотетическом субтексте научных статей М. Блэка и Дж. Серля.

метафазы переводоведения термины и определения. Ключевые слова: металингвистика перевода, оценка качества перевода, эквивалентность, модели перевода. METALANGUAGE OF TRANSLATION STUDIES: TERMS AND DEFINITIONS T. A. Kazakova Saint Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation The article presents a general review and correlation of the terms and definitions for the major concepts of present-day translation studies in their Russian and English academic use. It analyzes such terms and corresponding concepts as translation studies, translation, equivalence, transformation, and unit of translation. Refs 30. Keywords: metalinguistics of translation, translation quality assessment, equivalence, models of translation. Введение Метаязык переводоведения включает термины и определения для следующих понятий: научная область (переводоведение, теория перевода, наука о  переводе), объект исследования (перевод), состояния объекта (эквивалентность, трансформация), единица измерения объекта и  его состояний (единица перевода). Этому метаязыку присуща расплывчатость и  высокая степень неопределенности, причем не только внешней (употребление слова не только в терминологическом, но и в обиходном значении), но и внутренней (употребление термина в разных терминологических значениях  — внутрисистемная полисемия, употребление разных терминов для одного и того же понятия — внутрисистемная синонимия). В силу этих обстоятельств метаязык переводоведения отличается разнородностью терминов и определений, то есть тем, что некоторые исследователи перевода называют «терминологическим хаосом» (terminological chaos) [Marco, p. 255] или «металингвистической путаницей» (metalinguistic confusion) [Routledge, p. 314], объясняя этот феномен воздействием двух главных факторов: произвольным, в отличие от точных наук, характером объекта изучения (человеческий фактор) и сравнительной молодостью данной отрасли науки. Хаотичность переводоведческой терминосистемы проявляется как в национальных терминологиях, так и в международном англоязычном общении, что существенно осложняет не только международную научную дискуссию, но и развитие данной научной области. Рассмотрим несколько подходов к совмещению русской и англоязычной терминологии, уточняя термины и определения основных понятий переводоведения. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.406 Металингвистический хаос начинается с именования самой научной области, причем ситуация осложняется при обращении к международному языку научного общения — английскому: теория перевода (translation theory, a theory of translation), наука о  переводе (the science of translation), переводоведение (translation studies, translation science, translatology), «транслатология» (попытка легализовать область исследований через традиционный отечественный способ терминотворчества путем калькирования). Термин «science of translation» был введен американским ученым и переводчиком Ю. Найда [Nida 1964, р. 23], хотя наряду с ним он употреблял и термин «theory of translation» [Nida & Taber]. Соответствующий ему термин «теория перевода» в  1960–1980  гг. получил наибольшее распространение в  русскоязычном обиходе [Федоров; см. также: Рецкер; Швейцер] и в определенной мере сохраняется до настоящего времени [Найда; Нелюбин]. Однако в 2000-е годы как в монографиях, так и в учебниках, наряду с «теорией перевода», наблюдается распространение термина «переводоведение», близкого английскому «translation studies» [Комиссаров; Сорокин; Убоженко]. Это многообразие синонимичных терминов, обозначающих данную область науки, не случайно. Английский термин «translation science» (наука о переводе), в сущности, отличается от «translation studies» лишь иным ракурсом: если под translation studies обычно подразумеваются исследования и наблюдения, то translation science относится к уже сформулированным результатам и выводам таких исследований. Современное переводоведение является по преимуществу описанием с элементами детерминизма и прескриптивности, основанным на наблюдаемых результатах (соотношении исходного и переводного текстов), следовательно, не представляет собой теорию в  строго научном смысле; очевидно, это и  послужило отходом от термина «теория перевода» в пользу иных терминов. Кроме того, такое описание касается не только теоретических, но и прикладных проблем перевода, таких как оценка качества перевода [Сдобников], принципы экспертизы, основы подготовки и  переподготовки переводчиков, общие проблемы индустрии перевода, вопросы локализации и т. п. [Рябцева]. Это разделение двух классов проблем в качестве научного предмета побудило Дж. Холмса ввести обозначение двух самостоятельных областей переводоведения: теоретическое и прикладное (в терминах Холмса, pure theoretical translation studies и  applied translation studies) [Holmes, р. 20]. Нередко частные теоретические разработки именуются «моделями» [Клюканов; Волкова], хотя не всегда являются таковыми по сути. Научным предметом переводоведения, как бы оно ни именовалось, объявляется перевод — и само это понятие, отмеченное неопределенностью и относимое к разным объектам, также отличается внутрисистемной полисемией. 2. Что такое перевод? Как термин, обозначающий научный объект исследования, перевод (translation, transfer) отражает вышеназванный терминологический хаос, поскольку имеет по меньшей мере четыре значения: перевод — «речемыслительная (вербальная) деятельность человека по созданию текста, репрезентирующего текст-оригинал Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 вых знаков в знаки другой языковой системы» [Алексеева, с. 5–7]; перевод — результат означенного процесса (текст или устное высказывание) [Нелюбин, с. 137]; перевод  — словарное (или грамматическое) межъязыковое соответствие, например перевод термина или фразеологизма [Нелюбин, с. 145–147]. Два последних толкования можно считать периферийными, отражающими нестрого терминологическое определение понятия. Представление о переводе как о межъязыковом лексическом соответствии является наиболее спорным, так как такое соответствие может оказаться только фактом двуязычного словаря, фиксирующего стандартное слово употребление и  неприемлемого в  конкретных речевых условиях (ситуации и т. п.): в этом смысле употребляется сочетание «дословный перевод». Такая внутри системная многозначность вызывает сомнение в  научной определенности термина, прежде всего потому, что сопровождается различными подходами к теоретическому осмыслению объекта и последствиями его истолкования. Представление о переводе как о сложной коммуникативно-когнитивной деятельности, обусловленной целым рядом факторов: лингвистическими, психологическими, культурологическими, социальными, информационно-технологическими, — преобладает в современном научном пространстве. Такой подход требует не только сопоставления оригинального и  переводного текстов и  языковых систем, но и их связи с личностью переводчика, мерой его языковой и предметной компетентности, владения техниками и операциями, необходимыми для принятия решений; сопоставления особенностей и возможностей разных культурных традиций; подготовки, условий деятельности и оценки труда переводчика; соотнесения технологических ресурсов с реальными потребностями общества в данном виде деятельности. Эти, а также многие другие проблемы и направления, связанные с изучением и обеспечением переводческой деятельности, дают представление о междисциплинарном характере объекта, что, безусловно, выделяет переводоведение как самостоятельную область науки, объект и методы которой не совпадают с исключительно лингвистической или литературоведческой перспективой и требуют разработки собственного научного аппарата, что продолжается по сей день, как подтверждает англоязычная «Энциклопедия переводоведения» (Routledge Encyclopedia of Translation Studies) [Routledge, р. 277–279]. Подход к переводу только как к процессу перекодирования языковых единиц, в сущности, оставляет переводоведение в пределах интересов лингвистики и является своего рода вариантом сопоставительного языкознания, поскольку научным предметом в данном подходе является языковой знак в сопоставительно-контрастивном аспекте. С  ним тесно связаны такие научно-практические понятия, как единица перевода, трансформация (shift, technique, change, transformation), межъязыковое соответствие, лексико-грамматические и стилистические ошибки и т. п. За пределами данного подхода остается не только человеческий фактор, но и информационное содержание перевода, а также представление о динамике развития перевода как социально и культурно обусловленной деятельности. Вариантом данного подхода можно считать выработанное в  сопоставительном литературоведении представление о переводе как о создании на другом языке образно-стилистического подобия художественному оригиналу — то, что принято называть художественным переводом. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 нейших вопросов: как измеряется степень достоверности переводного текста по отношению к оригиналу? 3. Статус эквивалентности в переводоведении В переводоведении существуют различные способы измерять состояние равенства между исходным и переводным текстами. Основополагающим понятием для любых представлений о  переводе считается условное приравнивание знаков двух языковых систем или исходного и переводного текстов. Чаще всего для этого употребляется термин «эквивалентность» (equivalence в  англоязычном научном обиходе), хотя, в отличие от предыдущих обсуждаемых здесь терминов, этот термин сопровождается обширным синонимическим рядом: точность (exactitude, accuracy), верность, полноценность, адекватность (adequacy, correspondence, approximation, identity, interchangeability, verisimilitude и  т. д.). П. Ньюмарк ядовито, но справедливо определяет эти поиски единого термина как futile (‘тщетные’) [Newmark, p. 75]. Мы не будем здесь рассматривать источники и определения для членов данного синонимического ряда в  силу их необозримого количества и  вариантов интерпретации и остановимся на энциклопедическом толковании. Толковый переводоведческий словарь красноречиво свидетельствует о «металингвистической путанице» в определении и этого, на первый взгляд устоявшегося, термина. С одной стороны, эквивалентность трактуется как приравнивание двух языковых единиц, с другой — как приравнивание текстов оригинала и перевода. При этом отмечается, что «эквивалентность знаков еще не означает эквивалентность текстов, и, наоборот, эквивалентность текстов вовсе не подразумевает эквивалентность всех их сегментов» [Нелюбин, с. 253]. Логично заключить, что речь идет о  неких разных уровнях приравнивания (или о разных способах) или вообще о разных явлениях? Тем более, что в дальнейшем тот же Словарь объясняет, что «эквивалентность — это особый случай адекватности (адекватность при функциональной константе исходного и  конечного текстов)» [Нелюбин, с. 254]. Практически здесь мы сталкиваемся с  очередным случаем внутрисистемной синонимии, которая охватывает ряд «эквивалентность  — адекватность  — функциональная константа». Далее к  этому ряду добавляется «идентичность»: «эквивалентность перевода  — максимальная идентичность всех уровней содержания текстов оригинала и  перевода». Понятно, что толковый словарь не выражает исключительно собственную точку зрения автора-составителя, а отражает некоторое множество подходов и определений, которые существуют на данный момент в отечественном переводоведении (отнюдь не исчерпывающий свод источников), но и в таком случае приведенный нами перечень синонимов, включенных в данный словарь, отражает вышеупомянутую «путаницу». Достаточно обратиться к не менее расплывчатому определению понятия «адекватность» в  этом же словаре: «адекватность  — это тождественная информация, переданная равноценными средствами». [Нелюбин, с. 13] Большую хао тичность понятий трудно себе представить: адекватность  — это тождественность (идентичность) эквивалентности. Немудрено, что студенты и переводчики, мягко говоря, не любят теорию перевода, а переводоведы, в свою очередь, сомневаются в  полезности данного термина. М. Бейкер иронически отмечает, что этот Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 used to it rather than because it has any theoretical status» (‘для удобства, потому что к  нему привыкли, а  не потому что он имеет какой-либо теоретический статус’) [Baker, р. 5–6]. Обратимся к англоязычному толковому переводоведческому словарю в поисках определения данной категории, где статья об эквивалентности начинается с утверждения, что «equivalence is a central concept in translation theory, but it is also a controversial one», и  приводится краткий перечень сторонников фундаментальности этого понятия (Кэтфорд, Найда, Тури, Пим и  др.), противников (Снелл-Хорнби, Гентцлер и др.) и «центристов» (Бейкер, Стеккони, Леонарди) [Routledge, р. 77–80]. При этом разброс мнений относительно как самого термина, так и  связанных с ним понятий, располагается по весьма широкой шкале от признания эквивалентности важнейшим инструментом теории перевода до объявления этого понятия бесполезным в силу его крайней расплывчатости. Не вдаваясь в «разбор полетов», отметим, что сам разброс мнений в  определении этого понятия подтверждает его в  большей степени эмпирический, нежели теоретический статус: употребляя термин «эквивалентность», теоретики, практики и  критики, как правило, имеют в виду некое желательное, но слабо аргументированное соотношение между исходным и переводным текстом. Среди попыток теоретического обоснования эквивалентности как полезного инструмента в методологии переводоведения можно выделить понятие изоморфизма. Использование термина «изоморф» для измерения эквивалентности Ю. Найда объяснял тем, что «изоморфы всегда представляют собой набор различительных признаков… и вынуждают… мыслить категориями моделей, а не отдельных соответствий и расхождений» [Найда, с. 41]. Однако и в этом обосновании эквивалентности фигурирует понятие соответствия, и, судя по новейшим исследованиям, именно этот инструмент оказывается наиболее эффективным в современных моделях перевода и чаще всего передается в англоязычных публикациях посредством терминов compatibility (совместимость), adequacy (адекватное соответствие), correspondence (однозначное соответствие), comparability (сопоставимость), а  сами показатели соответствия обозначаются термином П. Рикера the comparable (соизмеримое соответствие), посредством которого он передает связь между лингвистической и онтологической парадигмами перевода а рамках герменевтической модели [Ricoeur, р. 37]. С точки зрения Рикера, перевод определяется несколькими факторами: с одной стороны, это представление об ограниченных возможностях отдельно взятого языка и существование множества различных языков, в силу чего однозначное соответствие (pure correspondence) между языковыми знаками невозможно; с другой — это изменчивое во времени и пространстве множество (plurality) личностей, культур, эпох, систем ценностей [Ibid., p. 13], которые воздействуют на представление о приемлемости или неприемлемости того или иного переводческого решения, выражаясь, в частности в парадоксе Куайна «of non-adequate correspondence» (парадокс неадекватного соответствия) [Ibid., p. 6]. Основываясь на этом, Рикер выдвигает понятие «supposed equivalence» (допускаемая эквивалентность), или «correspondence without identity» (соответствие без тождественности) [Ibid., p. 22] и  определяет перевод как «construction of the comparable» (создание сопоставимого, соизмеримого) [Ibid., p. 38]. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 множественность переводческих решений и отвергает сам принцип «правильного» или единственно верного соответствия. В сущности, модель уровней эквивалентности В. Н. Комиссарова, который определяет эквивалентность как «общность содержания (смысловая близость) оригинала и перевода» [Комиссаров, с. 415], в эмпирическом аспекте не противоречит философской гипотезе Рикера, и не случайно в качестве первого уровня эквивалентности Комиссаров предлагает уровень смысла, когда частные языковые элементы остаются непереведенными и переводческое решение основывается на оценке взаимодействия их значений в  составе более сложного знака, а не на самих отдельно взятых значениях. На смену лингвистической перспективе в установлении степени достоверности (точности) перевода совершенно очевидно приходит смысловой, информационный подход, в  частности выраженный в  понятии «репрезентативности» на основе информационного рассмотрения перевода как способа передачи исходной информации, то есть на более высоком уровне, чем традиционно лингвистический, приравнивающий языковые знаки, а не смыслы [Тюленев, с. 136–138]. Надо отметить, что начало такому подходу в свое время положил Ю. Найда, предложив понятие «динамической эквивалентности» (dynamic equivalence) [Nida, 1982, p. 200]. Несмотря на то что это понятие подвергалось настойчивой критике и  вызвало ожесточенную полемику в научной среде [Leonardi, p. 36], само по себе оно весьма продуктивно и в большей степени согласуется с современными реалиями перевода и переводоведения. Таким образом, современное переводоведение подходит к  выводу о  неопределенности отношения между языковыми знаками и передаваемым ими смыслом (значением, сообщением, содержанием, информацией и т. д.) в условиях перевода, объясняя сложности с определением таких понятий, как эквивалентность или соответствие. Эту неопределенность можно считать системным свойством перевода, что выражается во множестве возможных различий между исходным и  переводным знаками и, следовательно, в принципиальной вариативности сопоставимых соответствий между ними, что отражается на объеме смысловой информации при переводе. 4. Трансформация — процесс или результат? Для описания множественности соответствий, то есть изменчивости в состоянии объекта, переводоведы пользуются термином «трансформация» (shift, shifting). Однако эти термины в отечественном и международном метаязыке переводоведения обозначают принципиально различные понятия и соответствуют разным определениям. Сравним, например, наиболее известные определения в отечественном переводоведении. С точки зрения Л. С. Бархударова, это: 1) «определенное отношение» между исходной и переводной языковыми единицами; 2) «определенные операции», применяемые переводчиком по отношению к исходному тексту в процессе создания переводного текста [Бархударов, с. 6]. Здесь отчетливо выражена двойственность термина: с одной стороны, он рассматривается в лингвистическом аспекте как отношение между языковыми единицами, то есть асимметрия [Гарбовский, с. 328–331], симметричный или асимметричный изоморфизм [Казакова, Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 доведческому словарю, «трансформация — это изменение формальных или семантических компонентов исходного текста при сохранении информации» [Нелюбин, с. 230]. По мнению И. Я. Рецкера, трансформация — это не предусмотренное межъязыковыми соответствиями изменение исходного текста или отдельной языковой единицы в результате логических операций, которые он называет «приемами логического мышления» [Рецкер, с. 38]. Другие определения данного термина являются в той или иной степени вариантами вышеприведенных. А. Д. Швейцер справедливо указывал на то, что термин «трансформация» применяется в переводоведении «в метафорическом смысле» и  что на самом деле под ним подразумевается «замена в процессе перевода одной формы выражения другой, которую мы образно называем превращением или трансформацией» [Швейцер, с. 118]. В англоязычной терминологии наблюдаются попытки различить эти понятия путем разграничения лингвистического соотношения между единицами двух языков (shift) и  операционального приема (technique): термин shift используется для описания продукта перевода с точки зрения различий между исходной и переводной языковыми единицами, тогда как термин technique относится к процессу перевода и понимается как переводческая операция преобразования исходного знака в переводной [Marco, р. 261]. Проблема возникает при соотнесении этих терминов с традиционной русской терминологией: поскольку в  отечественной традиции оба понятия выражаются термином «трансформация», то каким образом передать разграничение между ними в англоязычном терминологическом обиходе? В переводах на русский язык термин shift иногда передается как «смещение» [Кэтфорд, с. 78], но  встречается и перевод «трансформация». Термин «смещение» практически не используется как синоним для «трансформации» в  отечественном переводоведении, и  его появление сопровождается когнитивным осложнением, которое распространяется и  на англоязычные публикации отечественных переводоведов, где для передачи понятия трансформации применяется либо термин transformation, имеющий несколько иное значение, либо термин shift, который не всегда совпадает с концептуальным наполнением этого термина в англоязычном научном пространстве. Соотношение этих терминов, как и самих понятий, в англоязычной терминологии тоже недостаточно отчетливо, что отражается, в частности, в авторитетной переводоведческой энциклопедии: «Translation, like every transfer operation, involves an ‘invariant under transformation’. The transformation which is occasioned by the translation process can be specified in terms of changes with respect to the original, changes which are termed ‘shifts’ [Marco, р. 227]. В этой цитате соседствуют близкие и в некоторых контекстах синонимические понятия transformation (переход, преобразование), changes (изменение) и shift (изменение, смещение), однако в данном случае они представляют разные категории, то есть используются для измерения разных величин — отклонение от инварианта, или идеального исходного текста (transformation), конкретное различие между исходным и переводным текстами (changes) и смещение относительно языковых единиц исходного текста (shifts). Это когнитивно-терминологическое осложнение во многом обусловлено, по-видимому, недостаточной разработанностью принципов выделения единиц измерения, иными словами — единиц перевода. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Терминологическая путаница, связанная с  важнейшими в  переводоведении понятиями, в значительной степени обусловлена неопределенностью представлений о  единице перевода. Понятие, введенное некогда (1958) предшественниками современного переводоведения Ж.-П. Вине и  Ж. Дарбельне [Vinay and Darbelnet] и понимаемое ими как единица смысла, неоднократно определялось и пересматривалось в процессе научной дискуссии. Диапазон определений строится на обширной шкале от «наименьшей языковой единицы исходного языка, которая имеет соответствие в  языке перевода» [Нелюбин, с. 52], до «sense-unit» или «idea-unit», переданной на языке переводного текста [Routledge, р. 287]. Предпринимаются попытки заменить описание однословным термином, например термином «транслатема» [Тюленев, с. 89]. Традиционно под единицей перевода понимается некая единица (элемент) исходного текста, которому подыскивается соответствие на языке перевода. Здесь отражается фундаментальное противоречие, наблюдаемое в определении перевода как объекта научного внимания: перевод интерпретируется либо как процесс, либо как результат межъязыковых преобразований. Характерно, что единица перевода, понимаемая как единица исходного текста, определяется в лингвистической перспективе, то есть за основу ее выделения берется какая-либо языковая единица: чаще всего слово или фраза. Наиболее подробную иерархию понимаемых таким образом единиц разработал Л. С. Бархударов: в его модели быть «единицей перевода может языковая единица любого уровня» — от фонемы до целого текста [Бархударов, с. 175–176]. Проблема возникает в отсутствии отчетливых критериев связывания таких единиц перевода со смыслом, то есть, в сущности, ставится под вопрос объективность выделения каких-либо языковых единиц в качестве единиц перевода. Как правило, рассуждения о критериях вычленения таких единиц в исходном тексте носят общий и расплывчатый характер. Другая проблема отражает односторонность подхода к  понятию единицы перевода как единицы, подлежащей переводу, то есть какого-либо смыслосодержащего элемента исходного текста, без учета переводческого соответствия. Если подойти к этому вопросу более внимательно, то становится очевидной необходимость рассматривать единицу перевода, во-первых, как межъязыковое отношение, объединяющее исходный и переводной языковые знаки, то есть как межсемиотический комплекс, возникающий в условиях перевода либо на стандартном, либо на уникальном основании, и, во-вторых, включать в представление о единице перевода закономерности мыслительных процессов, — в  частности, разнообразных речемыслительных механизмов от дедуктивной логики до эвристики и интуиции (латентного логического суждения) [Казакова, 2006, с. 179]. В определенном смысле, единица перевода, в сущности, представляет собой шаг переводческого поиска среди возможных межъязыковых соответствий. С этой точки зрения единицей перевода не может служить ни исходный языковой знак, ни его переводное соответствие по отдельности. Подобный подход разделяет С. В. Тюленев, по мнению которого, «вопрос о единице перевода — транслатеме — возникает лишь в связи с процессом перевода, а не с переводом как текстом, результатом процесса перевода», и «процесс перевода представляет собой первичный поиск транслатем», которые впоследствии могут изменяться и уточняться [Тюленев, с. 92].Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Проведенный обзор терминов и определений основных понятий переводоведения отнюдь не претендует на полноту охвата, учитывая многочисленность публикаций и  множественность подходов к  теоретическому осмыслению перевода как научного объекта. Рассмотренные здесь парадоксы метаязыка науки о переводе при всей их противоречивости отражают постепенный переход от сугубо лингвистического статуса к междисциплинарной перспективе, что выражается не только в объективации представлений и возникновении новых терминов, но и в постепенном уточнении самих понятий и упорядочивании терминосистемы. Терминологическая и понятийная неопределенность переводоведения проистекает из сложной природы самого научного объекта, который включает не только материальные составляющие (языковые знаки), но и такой фактор, как свободная воля человекапереводчика и особенности его мыслительного процесса, определяющие принятие решений. Возможно, именно поэтому любой научный подход к переводу неизбежно выходит за пределы отыскания межъязыковых закономерностей. Вовлечение в орбиту интересов переводоведения научного инструментария герменевтики, тео рии информации, психосемиотики и других обусловленных «человеческим фактором» областей науки способствует становлению переводоведения как самостоятельной научной дисциплины с непротиворечивым метаязыком и собственной методологией.

Напиши аннотацию по статье

DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.406 УДК 81ʹ25 Т. А. Казакова Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 4 МЕТАяЗЫК ПЕРЕВОДОВЕДЕНИя: ТЕРМИНЫ И ОПРЕДЕЛЕНИя Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 Cтатья посвящена обзору и сопоставлению терминов и определений для основных понятий современного переводоведения в русскоязычном и международном англоязычном научном обиходе. Для анализа выбраны такие термины и связанные с ними понятия, как переводоведение, перевод, эквивалентность, трансформация, единица перевода. Библиогр. 30 назв.

метод обских инноваций в списке свода как способ определения степени языкового родства. Ключевые слова: лексикостатистика, список Сводеша, германские языки, романские языки, славянские языки, балтийские языки, кельтские языки. COMMON INNOVATIONS METHOD IN THE SWADESH LIST AS AN APPROACH TO DETERMINE THE DEGREE OF LANGUAGE RELATIONSHIP M. N. Saenko Southern Federal University 105/42, ul. Bolshaya Sadovaya, Rostov-on-Don, 344006, Russian Federation Th e article presents a new way to use the Swadesh list in the genealogical classifi cation of languages, which is to count the quantity of common innovations in the observed languages in comparison with the proto-language instead of counting matches in the Swadesh lists of the languages. Th e Germanic, Romance, Slavic, Baltic and Celtic languages material was used to prove the method’s effi ciency. Refs 25. Tables 5. Keywords: lexicostatistics, Swadesh list, Germanic languages, Romance languages, Slavic languages, Baltic languages, Celtic languages. Основы лексикостатистики были заложены в 1950-е годы американским лингвистом М. Сводешем и его последователями [1; 2; 3; 4]. Довольно скоро данный метод подвергся серьезной критике [5; 6; 7] и стал уходить в забвение, пока его не реанимировали работы С. А. Старостина [8; 9; 10] и его школы [11; 12]. Первоначально лексикостатистика предназначалась для вычисления времени распадения пра языков. Другое применение данный метод нашел в  классификации языков и  определении близости их родства. Обычно подсчитывается количество совпадений между списками нескольких языков. В большей степени родственными признаются те языки, между списками которых больше совпадений. Слабая сторона такого подхода в том, что большее количество совпадений, например, между языками A и B по сравнению с языком C может являться следствием инноваций в языке C, отсутствующих в языках A и B. Однако для генеалогической классификации языков первостепенную важность имеет именно наличие общих инноваций, а не общего наследия. Е. Курилович писал, что настоящими доказательствами существования языковой общности являются только характерные инновации, в то время как банальные инновации и характерные архаизмы могут играть лишь второстепенную роль, а банальные архаизмы не имеют никакой ценности [13]. В связи с этим уместно предположить, что если некая языковая группа, состоящая из  трех языков, разделилась сначала на языки A и  B, а  позднее язык B расопределенное количество инноваций в сравнении со списком Сводеша для праязыка данной группы. Причем этих инноваций мы не найдем в списке Сводеша для языка A, а их количество будет пропорционально длительности периода общности. Таким образом, предлагаемый нами метод основывается на сопоставлении списков базисной лексики праязыка и его потомков, что позволяет вычислить инновации в списке базисной лексики каждого отдельного языка. Затем при попарном сопоставлении выделяются языки, объединенные общими инновациями, и подсчитывается количество этих инноваций. Чем большее количество общих инноваций связывает друг с другом какую-либо языковую пару, тем более языки этой пары родственны. В отличие от традиционной лексикостатистики данный метод направлен только на построение генеалогической классификации языков, он не предполагает вычисления времени распада праязыка. В данной статье мы попытаемся доказать эффективность данного метода путем проверки на материале пяти групп хорошо изученных индоевропейских языков: германских, романских, славянских, балтийских и кельтских. Нами использовался стословный список Сводеша: 1. all; 2. ashes; 3. bark; 4. belly; 5. big; 6. bird; 7. bite; 8. black; 9. blood; 10. bone; 11. breast; 12. burn; 13. cloud; 14. cold; 15. come; 16. die; 17. dog; 18. drink; 19. dry; 20. ear; 21. earth; 22. eat; 23. egg; 24. eye; 25.  fat; 26.  feather; 27.  fi re; 28.  fi sh; 29.  fl y; 30.  foot; 31.  full; 32.  give; 33.  go; 34.  good; 35. green; 36. hair; 37. hand; 38. head; 39. hear; 40. heart; 41. horn; 42. I; 43. kill; 44. knee; 45. know; 46. leaf; 47. lie; 48. liver; 49. long; 50. louse; 51. man; 52. man (person); 53. many, much; 54. meat; 55. moon; 56. mountain; 57. mouth; 58. nail; 59. name; 60. neck; 61. new; 62. night; 63. nose; 64. not; 65. one; 66. rain; 67. red; 68. road; 69. root; 70. round; 71. sand; 72. say; 73. see; 74. seed; 75. sit; 76. skin; 77. sleep; 78. small, little; 79. smoke; 80. stand; 81. star; 82. stone; 83. sun; 84. swim; 85. tail; 86. that; 87. this; 88. tongue; 89. tooth; 90. tree; 91. two; 92. warm; 93. water; 94. we; 95. what; 96. white; 97. who; 98. woman; 99. yellow; 100. you. В списки Сводеша отдельных языков вносились в соответствии с рекомендациями [11] слова, которые являются базовыми, нейтральными и немаркированными обозначениями понятий из эталонного списка. Инновации вычислялись путем сопоставления праязыкового списка Сводеша со списками живых языков данного таксона. К сожалению, по причинам технического характера не представляется возможным привести в  данной статье все использовавшиеся списки базисной лексики. Списки Сводеша германских языков основаны на материалах С. А. Старостина и С. А. Бурлак [14], а также К. Бергсланда и Х. Фогта [15]. Литовский список был взят из статьи В. Мажюлиса и А. Гирдяниса [16] со следующими изменениями, приближающими к стандартному списку Сводеша: kója «нога» вместо pėdà «ступня»; riebalaĩ «жир вообще» вместо taukaĩ «животный жир», plaũkti / plaukýti «плыть» вместо tekėti «течь». Латышский список взят из статьи В. Зепса [17] со следующими изменениями, приводящими его к  стандартному виду: vīrietis «мужчина» вместо vīrs «муж», silts «тёплый» вместо karsts «горячий», sieviete «женщина» вместо sieva «жена». Прусский стословник базируется на списках, приведенных в  статьях В. Зепса, В. Мажюлиса и  А. Гирдяниса. Однако мы не включаем в  список формы, которые для прусского лишь предполагаются (*kanstwei «кусать», *degtwei «жечь» и т. д.). Кроме того, вмеиз книги Дж. Филипса [18]. Валлийский список взят из статьи Е. А. Париной [19]. Списки базисной лексики романских, славянских, ирландского, шотландского, бретонского и корнского языков составлены непосредственно автором. Германские языки Германские языки традиционно подразделяют на восточную, западную и северную подгруппу. К сожалению, из восточногерманских сравнительно хорошо мы знаем только готский, но и для него нельзя составить полноценный стословный список Сводеша. Поэтому в статье используются данные исключительно северо- и западногерманских языков. В связи со спецификой языковой ситуации в Норвегии использовался материал не только букмола, который сложился в результате норвегизации датского литературного языка, но и сельского диалекта гьестал. Прагерманский список был составлен на основе этимологического словаря В. Э. Орла [20]. Прагерманский список Сводеша: 1. *allaz; 2. *askōn; 3. *βarkuz; 4. *xrefaz; 5. *mekilaz; 6.  *fuglaz; 7.  *βītanan; 8.  *swartaz; 9.  *βlōđan; 10.  *βainan; 11.  *βreustan/*βrustz; 12. *βrennanan; 13. *wulk(a)nan; 14. *kalđaz; 15. *kwemanan; 16. *sterβanan; 17. *xunđaz; 18.  *đrenkanan; 19.  *Þurzuz; 20.  *auzōn; 21.  *erÞō; 22.  *etanan; 23.  *ajjaz; 24.  *augōn; 25.  *faitaz; 26.  *feÞro; 27.  *funōn; 28.  *fi skaz; 29.  *fl euganan; 30.  *fōtz/*fōtuz; 31.  *fullaz; 32.  *geβanan; 33.  *ganganan; 34.  *gōđaz; 35.  *grōniz; 36.  *xēran; 37.  *xanđuz; 38. *xauβuđan/*xauβiđan; 39. *xauzjanan/*xausjanan; 40. *xertōn; 41. *xurnan; 42. *eka; 43.  *đauđjanan; 44.  *knewan; 45.  *kanna, *waita; 46.  *βlađan, *lauβan; 47.  *legjanan; 48. *liβ(a)rō; 49. *langaz; 50. *lūsz; 51. *mannz, *wiraz; 52. *gumōn, *mannaz; 53. *felu, *managaz; 54.  *memzan; 55.  *mēnōn; 56.  *βergan/*βergaz; 57.  *munÞaz; 58.  *naglaz; 59. *namōn/*nam(n)an; 60. *xalsaz; 61. *neujaz; 62. *naxtz; 63. *nasō; 64. *ne; 65. *ainaz; 66. *regnan/*regnaz; 67. *rauđaz; 68. *wegaz; 69. *wurtiz; 70. *walaz; 71. *sanđaz/*sanđan; 72.  *sagjanan/*sagēnan; 73.  *sexwanan; 74.  *sēmōn; 75.  *setjanan; 76.  *xūđiz; 77.  *swefanan, *slēpanan; 78.  *smalaz, *lītilaz/*lūtilaz/*lutilaz; 79.  *raukiz; 80.  *stanđanan; 81. *sternōn; 82. *stainaz; 83. *sunnōn/*sōwelan; 84. *swemmanan; 85. *stertaz; 86. *Þat; 87. *sa; 88. *tungōn; 89. *tanÞz; 90. *trewan; 91. *twō(u); 92. *warmaz; 93. *watnan/*watar; 94. *wez/*wīz; 95. *xwat; 96. *xwītaz; 97. *xwaz; 98. *kwenōn; 99. *gelwaz; 100. *Þū. Количество инноваций в германских языках находится в пределах от 10 (букмол и шведский) до 21 (исландский). И с л а н д с к и й . Инновации: kviður (4); stór (5); ský (13); deyja (16); borða (22); eldur (27); fara (33); drepa (43); karl (51); mikið (53); kjöt (54); tungl (55); fj all (56); nef (63); ekki (64); kringlóttur (70); frä (74); skinn (76); synda (84); hali, skott, rófa (85); hlýr (92). Всего 21 инновация. Заимствование: manneskja (52) Н о р в е ж с к и й (д и а л е к т г ь е с т а л). Инновации: maie (4); store (5); sjya (13); döy (16); mall (21); ell (27); dreba (43); mye (53); kjød (54); fj edd(e)l (56); ittje (64); fræ (74); sjinn (76); hale (85); me (94). Всего 15 инноваций. Заимствования: mennesje (52); ronne (70). Н о р в е ж с к и й (б у к м о л). Инновации: mage (4); dø (16); ild (27); drepe (43); mye (53); kjøtt (54); fj ell (56); ikke (64); frø (74); hale (85). Всего 10 инноваций. Заимствования: aske (2); bark (3); stor (5); bryst (11); sky (13); kald (14); hund (17); drikke (18); jord (21); spise (22); fett (25); hånd (37); hjerte (40); lever (48); menneske (52); navn (59); rund (70).(53); kød (54); ikke (64); frø (74); svans (85). Всего 11 инноваций. Заимствования: spise (22); menneske (52); rund (70). Ш в е д с к и й. Инновации: buk, mage (4); stor (5); sky (13); dö (16); eld (27); dräpa (43); mycket (53); kött (54); icke, ej (64); frö (74). Всего 10 инноваций. Заимствования: människa (52); rund (70). Н е м е ц к и й. Инновации: Rinde (3); Bauch (4); groß (5); Knochen (10); trocken (19); Fleisch (54); klein (78); Schwanz (85); jener (86); Baum (90); Frau (98). Всего 11 инноваций. Заимствования: Fett (25); Kopf (38); rund (70). Н и д е р л а н д с к и й. Инновации: bast (3); buik (4); groot (5); droog (19); vlees (54); nek (60); vel (76); klein (78); boom (90); vrouw (98); jij (100). Всего 11 инноваций. Заимствование: rond (70) А н г л и й с к и й. Инновации: belly (4); big (5); bird (6); black (8); cloud (13); dog (17); dry (19); kill (43); much (53); meat (54); neck (60); road (68); smoke (79); tail (85); you (100). Всего 15 инноваций. Заимствования: bark (3); die (16); egg (23); mountain (56); round (70); skin (76). Получившиеся результаты (таблица  1)  хорошо согласуются с  историческими данными. Бóльшим количеством общих инноваций характеризуются северногерманские языки, являющиеся потомками праскандинавского (Common Scandinavian, Old Norse), который начал распадаться только к концу эпохи викингов (1050 г. н. э.). Что касается западногерманских языков, то носители диалектов, которые легли в основу английского языка, отделились от основного массива весьма рано — в середине V — конце VI в. Это выражается в том, что немецкий и нидерландский языки связывают 7 инноваций, лишь одну из которых они разделяют с английским. Таблица 1. Общие инновации в германских языках исл. норв. (г.) норв. (б.) дат. швед. нем. нидерл. англ. исл. норв. (г.) норв. (б.) дат. швед. нем. нидерл. англ.101001310011080108111010100110071113 Романские языки Романские языки представляют собой особый случай, поскольку их праязык не нуждается в реконструкции (морфологическими и фонетическими различиями между классической латынью и вульгарной, к которой восходят романские языки, в данном случае можно пренебречь). Ситуация с романскими языками существенно отличается от германских языков, поскольку изменение латыни в романские языки не проходило в виде линейного дробления. На невозможность построения генеалогического древа романских языков указывается в лингвистической литературе [21].5. magnus; 6. avis; 7. mordeō; 8. niger; 9. sanguis; 10. os; 11. pectus; 12. ūrō; 13. nūbēs; 14. frīgidus; 15. veniō; 16. morior; 17. canis; 18. bibō; 19. siccus; 20. auris; 21. terra; 22. edō 23. ōvum; 24. oculus; 25. pingue; 26. penna; 27. ignis; 28. piscis; 29. volō; 30. pēs; 31. plēnus; 32. dō; 33. eō; 34. bonus; 35. viridis; 36. crīnis, pilus, capillus; 37. manus; 38. caput; 39. audiō; 40. cor; 41. cornū; 42. egō/ego; 43. occīdō; 44. genu; 45. sciō, nōscō; 46. folium; 47. iaceō; 48.  iecur; 49.  longus; 50.  pēdis; 51.  vir; 52.  homo/homō; 53.  multum; 54.  carō; 55.  lūna; 56. mons; 57. ōs; 58. unguis; 59. nōmen; 60. collum 61. novus 62. nox; 63. nāsus; 64. non; 65.  ūnus; 66.  pluvia; 67.  ruber; 68.  via; 69.  rādīx; 70.  rotundus; 71.  (h)arēna; 72.  dīcō; 73. vīdeō; 74. sēmen; 75. sedeō; 76. cutis; 77. dormiō; 78. paulus, paucus, parvus; 79. fūmus; 80. stō; 81. stēlla; 82. lapis; 83. sōl; 84. nō/natō; 85. cauda; 86. ille; 87. iste, hic/hīc; 88. lingua; 89. dēns; 90. arbor; 91. duo; 92. tepidus; 93. aqua; 94. nōs; 95. quid; 96. albus; 97. qui; 98. fēmina, mulier; 99. fl āvus; 100. tū. Количество инноваций в романских языках находится в пределах от 15 (италь янский) до 25 (румынский). И т а л ь я н с к и й. Инновации: tutto (1); asciutto (19); grasso (25); fuoco (27); andare (33); testa (38); fegato (48); uomo (51); bocca (57); rosso (67); strada (68); sabbia (71); pelle (76); caldo (92); donna (98). Всего 15 инноваций. Заимствования: mangiare (22); pietra (82); bianco (96); giallo (99). Ф р а н ц у з с к и й. Инновации: tout  (1); grand  (5); manger  (22); graisse  (25); plume (26); feu (27); tête (38); entendre (39); tuer (43); savoir (45); être couché (47); foie (48); homme  (51); viande  (54); bouche  (57); route  (68); sable  (71); graine  (74); peau  (76); être debout  (80); nager  (84); chaud  (92); jaune  (99). Всего 23  инновации. Заимствования: pierre (82); blanc (96).  И с п а н с к и й. Инновации: todo (1); grande (5); quemar (12); grasa (25); fuego (27); matar (43); rodilla (44); saber (45); estar acostado (47); hígado (48); largo (49); hombre (51); boca (57); rojo (67); piel (76); pequeño (78); rabo (85); caliente, cálido (92); amarillo (99). Всего 19 инноваций. Заимствования: perro (17); pluma (26); camino (68); piedra (82); blanco (96). П о р т у г а л ь с к и й. Инновации: todo  (1); casca  (3); queimar  (12); gordura  (25); fogo (27); matar (43); saber (45); estar deitado (47); fígado (48); comprido (49); homem (51); boca (57); pescoço (60); vermelho (67); pele (76); quente, cálido (92); branco (96); amarelo (99). Всего 18 инноваций. Заимствования: caminho (68); pedra (82). К а т а л а н с к и й. Инновации: tot (1); panxa (4); mossegar (7); cremar (12); gos (17); menjar (22); greix (25); foc (27); anar (33); sentir (39); matar (43); saber (45); fetge (48); llarg (49); home (51); boca (57); vermell (67); carretera (68); arrel (69); sorra (71); llavor (74); pell (76); calent, càlid (92); dona (98). Всего 24 инновации. Заимствования: ploma (26); banya (41); pedra (82); blanc (96); groc (99). Р у м ы н с к и й. Инновации: tot  (1); mare  (5); pasăre  (6); a muşca  (7); a arde  (12); rece  (14); pământ  (21); a mânca  (22); grăsime  (25); foc  (27); a zbura  (29); a merge  (33); inimă  (40); frunză  (46); a sta culcat  (47); fi cat  (48); bărbat  (51); gură  (57); gât  (60); roșu (67); a spune (72); piele (76); cmic (78); ald (92); galben (99). Всего 25 инноваций. Заимствования: burtă (4); drum (68); nisip (71); piatră (82); copac (90). В качестве инноваций не учитываются, в связи с сохранением ими супплетивных степеней сравнения, продолжающих латинские, следующие слова: итал. piccolo, фр. petit, португ. pequeno, катал. petit — все означающие «маленький»; итал. grande, го». Романские языки от классической латыни (I в. до н. э. — II в. н. э.) отделяет период народной латыни. Во время этого периода в списке Сводеша должны были появиться инновации, общие для всех романских языков. Мы насчитали пять таких инноваций: omnis > totus «весь», ignis > focus «огонь», iecur > fi catum «печень», cutis > pellis «кожа», tepidus > calidus «теплый». Если не принимать в расчет румынский язык, который рано утратил связь с  другими романскими языками, то сюда еще можно отнести os > bucca «рот» и vir > homo «мужчина». Эти инновации подтверждают тезис о том, что период языкового единства выражается в наличии общих инноваций, и чем дольше этот период, тем инноваций больше. Таблица 2. Общие инновации в романских языках итал. фр. исп. португ. катал. рум. итал.88фр.1010исп. португ. катал. рум.101261151011767 Славянские языки Наиболее распространено в славистике деление славянских языков на восточную, западную и южную подгруппы. Южная подгруппа при этом делится на восточную (болгарский и  македонский) и  западную (сербохорватский и  словенский) части, а западнославянские языки подразделяют на лехитские (польский, кашубский и мертвый полабский), чешскословацкие и лужицкие. Праславянский список Сводеша [22]: 1.  *wьxъ; 2.  *pepelъ/*popelъ; 3.  *(s)kora; 4. *čerwo; 5. *welь(jь); 6. *pъta; 7. *ksati; 8. *čьrnъ(jь); 9. *kry; 10. *kostь; 11. *pьrsь; 12. *žekti; 13. *obwolka/*obwolko/*obwolkъ; 14. *xoldьnъ(jь); 15. *jьti/*xoditi; 16. *merti; 17. *pьsъ; 18. *piti; 19. *suxъ(jь); 20. *uxo; 21. *zemь; 22. *ěsti; 23. *aje; 24. *oko; 25. *tukъ; 26.  *pero; 27.  *ogn’ь; 28.  *ryba; 29.  *letěti; 30.  *noga; 31.  *pьlnъ(jь); 32.  *dati; 33.  *jьti; 34. *dobrъ(jь); 35. *zelenъ(jь); 36. *wolsъ; 37. *rka; 38. *golwa; 39. *slyšati; 40. *sьrdьko; 41. *rogъ; 42. *azъ; 43. *biti; 44. *kolěno; 45. *wěděti, *znati; 46. *listъ; 47. *ležati; 48. *ętro; 49. *dьlgъ(jь); 50. *wъšь; 51. *mžь; 52. *čelowěkъ; 53. *mъnogo; 54. *męso; 55. *luna, *měsękъ; 56. *gora; 57. *usta; 58. *nogъtь; 59. *jьmę; 60. *šьja; 61. *nowъ(jь); 62. *noktь; 63. *nosъ; 64. *ne; 65. *edinъ/*edьnъ; 66. *dъžь; 67. *čerw(l’)enъ(jь); 68. *ptь; 69. *kory; 70.  *krglъ(jь); 71.  *pěsъkъ; 72.  *rekti; 73.  *widěti; 74.  *sěmę; 75.  *sěděti; 76.  *koža; 77. *sъpati; 78. *malъ(jь); 79. *dymъ; 80. *stojati; 81. *gwězda; 82. *kamy; 83. *sъlnьko; 84. *pluti; 85. *xwostъ; 86. *tъ, *onъ; 87. *sь; 88. *ęzykъ; 89. *zbъ; 90. *derwo; 91. *dъwa; 92. *teplъ(jь); 93. *woda; 94. *mу; 95. *čь; 96. *bělъ(jь); 97. *kъ; 98. *žena; 99. *žьltъ(jь); 100. *ty. Количество инноваций в славянских языках находится в пределах от 9 (словен ский) до 19 (болгарский и кашубский):(14); кýче (17); мазнинá (25); крак (30); вървя (33); кóсъм (36); чýвам (39); черен дроб (48); планинá (56); врат (60); кáжа (72); опáшка (85); тóзи (87); дървó (90); каквó (95). Всего 19 инноваций. Заимствование: корéм (4). М а к е д о н с к и й. Инновации: трбув (4); голем (5); гради (11); пали (12); студен (14); куче (17); маснотиjа (25); коса (36); црн дроб (48); планина (56); врат (60); тркалезен, тркалест (70); каже (72); гледа (73); чад (79); опашка (85); овоj (87); дрво (18). Всего 18 инноваций. С е р б о х о р в а т с к и й. Инновации: тр̀бух (4); гри̏сти (7); грŷди (11); дòлазити (15); маснòћа (25); ва̏тра (27); кòса (36); чу̏ти (39); планина (56); врȃт (60); к̏иша (66); рȇп (85); òваj (87); др̏во (90). Всего 14 инноваций. С л о в е н с к и й. Инновации: trébuh (4); grísti (7); mâst (25); vrȃt (60); rdȅč (67); césta (68); rȅp (85); tâ (87); rumȅn (99). Всего 9 инноваций. Р у с с к и й. Инновации: золá (2); живóт (4); большой (5); грудь (11); глаз (24); жир (25); хорóший (34); печень (48); длинный (49); рот (57); красный (67); дорóга (68); сказáть (72); этот (87). Всего 14 инноваций. Заимствования: óблако (13); собáка (17). Ук р а и н с к и й. Инновации: золá (2); живí т (4); груди (11); палити (12); хмáра (13); жир (25); чýти (39); печíнка (48); чоловік (51); людина (52); багáто (53); рот (57); дорóга (68); сказáти (72); насінина (74); зірка (81). Всего 16 инноваций. Заимствования: собáка (17); червóний (67); бáчити (73); шкíра (76). Б е л о р у с с к и й. Инновации: жывóт (4); грýдзі (11); палiць (12); чуць (39); печань (48); шмат, багата (53); рот (57); пазнóгаць (58); дарóга (68); сказáць (72); зóрка (81); гэты (87). Всего 12 инноваций. Заимствования: вóблака (13); сабáка (17); тлушч (25); сэрца (40); чырвóны (67); бáчыць (73); насенне (74); скýра (76); дрэва (90). Ч е ш с к и й. Инновации: břicho (4); hruď (11); pálit (12); studený (14); hodně (53); krk (60); cesta (68); kulatý (70); kouř (79); ocas (85); tamten (86); ten (87); strom (90). Всего 13 инноваций. С л о в а ц к и й. Инновации: brucho (4); hrýzť (7); hrudník (11); páliť (12); studený (14); počuť (39); pečeň (48); chlap (51); veľa (53); vrch (56); krk (60); cesta (68); povedať (72); tamten (86); ten (87); strom (90). Всего 16 инноваций. П о л ь с к и й. Инновации: brzuch (4); duży (5); palić (12); chmura (13); zimny (14); tłuszcz (25); wątroba (48); dużo, wiele (53); księżyc (55); paznokieć (58); droga (68); powiedzieć (72); nasiono (74); skóra (76); ogon (85); tamten (86); ten (87); kobieta (98). Всего 18 инноваций. Заимствования: serce (40); czerwony (2). К а ш у б с к и й. Инновации: brzëch (4); grëzc (7); pôlëc (12); blóna, chmura (13); zëmni (14); tłuszcz (25); czëc (39); wątroba (48); chłop (51); dużo, wiele (53); gęba (57); paznokc (58); droga (68); powiedzec (72); skóra (76); ògón (85); tamten (86); ten (87); białka (98). Всего 19 инноваций. Заимствование: fùl (31). В е р х н е л у ж и ц к и й. Инновации: brjuch (4); hrudź (11); palić (12); mróčel (13); zymny (14); wutroba (40); morić (43); łopjeno (46); wjele (53); ert, huba (57); dróha (68); kulojty (70); kur (79); wopuš (85); tamny, tamón (86); tón, tutón (87). Всего 16 инноваций. Заимствование: štom (90). Н и ж н е л у ж и ц к и й. Инновации: brjuch, brjucho (4); gruźa (11); paliś (12); zymny (14); wutšoba (40); moriś (43); łopjeno (46); wjele (53); droga (68); kulaty (70); kuŕ (79); wopuš, wogon (85); tamny, tamski (86); ten (87). Всего 14 инноваций. Заимствование: bom (90).сложную картину (таблица 3), что связано в первую очередь с распределением пар *slyšati — *čuti, *žekti — *paliti, *grdь — *pьrsь и перестройкой системы указательных местоимений. Тем не менее, полученная картина довольно хорошо согласуется с традиционной классификацией: по 14 инноваций связывает польский с кашубским и верхнелужицкий с нижнелужицким, 13 — болгарский с македонским. Выделяются на общем фоне и восточнославянские языки: видно родство чешского и словацкого. Не подтверждается только близость словенского с сербохорватским. Таблица 3. Общие инновации в славянских языках болг. мак. схр. слвн рус. укр. блр. чеш. слвц. пол. каш. в.-л. н.-л. болг. мак. схр. слвн. рус. укр. блр. чеш. слвц. пол. каш. в.-л. н.-л.73553482331381222131132121732330104433110554322947 Балтийские языки3349961144148124414831378143147714 Балтийская группа, к сожалению, довольно малочисленна. Полноценные списки Сводеша можно составить только для литовского и  латышского, прусский список неполон (не хватает 13  слов), а  единственный памятник ятвяжского языка предоставляет в  наше распоряжение всего 60  слов из  100, из  которых многие являются заимствованиями и учтены быть не могут. Традиционно балтийские языки делят на западную (прусский, ятвяжский, галиндский) и восточную группу (литовский и латышский). Альтернативное деление на центральные и периферийные также противопоставляет прусский, с одной стороны, и литовский и латышский — с другой. Прабалтийский список Сводеша [23]: 1. *wisas; 2. *pelena-; 3. *žewē; 4. *wēdera-; 5. *didis; 6. *put-; 7. *kansti; 8. *kirsnas; 9. *asin-; 10. *kala-; 11. *piršis; 12. *dekti; 13. *debesis; 14. *šāltas; 15. *eti; 16. *mirti; 17. *šōn; 18. *pō-; 19. *sasas; 20. *asis; 21. *žemē; 22. *ēsti; 23. *patas; 24. *akis; 25. *takas; 26. *sparnas; 27. *ungnis, *panu; 28. *žuwis; 29. –; 30. *pēdā; 31. *pilnas; 32. *dōti; 33. *eti; 34. *labas; 35. *žaljas; 37. *rankā; 38. *galwā; 39. *girdēti; 40. *šerd; 41. *ragas; 42. *ež; 43. *galinti; 44. *kelis; 45. *žināti; 46. *lap-; 47. *gulti; 48. *jeknā; 49. *ilgas; 50. *ut-; 51. *wīras; 52. *žmōn; 53. *dag-; 54. *mensā; 55. *mēnōn; 56. *kalnas; 57. *astā; 58. *nagas; 59. *inmen; 60. *kaklas; 61. *nawas/*njajas; 62. *naktis; 63. *nāsis; 64. *nē; 65. *anas; 66. *letus; 67. *radas; 68. *pintis; 69. *šaknis; 70. *apwalus; 71. –; 72. *sekti; 73. *wed-; 74. *sētlom, *sēmen; 75. *sēd-; 76. *kjatā; 77. *meg-; 78. *ma86. *tas, *anas; 87. *šis; 88. *dinžuwis; 89. *dantis; 90. *derwa/*dorwa; 91. *dō; 92. *šiltas; 93. *wadōn; 94. *mes; 95. *kas; 96. *baltas; 97. *kas; 98. *genā; 99. *geltas; 100. *tū. Количество инноваций колеблется от 23 до 29 (нужно учитывать, что прусский список неполон). П р у с с к и й. Инновации: saxtis (3); debica (5); pepelis (6); crauyo (9); kraсlan (11); wupyan (13); aulāut (16); instran (25); nage (30); kirdītwei (39); klupstis (44); tūlan (53); garbis (56); winsus (60); aglo (66); wormyan (67); billīt (72); likuts (78); lauxnos (81); stabis (82); garian (90); gaylis (96). Всего 22 инновации. Л и т о в с к и й. Инновации: pil̃vas (4); júodas (8); kraũjas (9); krūtìnė (11); gérti (18); válgyti (22); kiaušìnis (23); riebalaĩ  (25); plùnksna (26); kója (30); gẽ ras (34); nužudýti (43); kẽpenys  (48); burnà  (57); var̃das  (59); kẽlias  (68); ãpskritas  (70); matýti  (73); óda  (76); mẽdis (90); móteris (98). Всего 21 инновация. Заимствование: mėsà (54). Л а т ы ш с к и й. Инновации: miza (3); liels (5); melns (8); krūts (11); mākonis (13); auksts  (14); atnākt  (15); dzert  (18); ola  (23); spalva  (26); kāja  (30); garš  (49); gaļa  (54); mute (57); vārds (59); jauns (61); deguns (63); sarkans (67); ceļš (68); redzēt (73); āda (76); gulēt (77); peldēt (84); aste (85); mēle (88); zobs (89); koks (90); sieviete (98). Всего 28 инноваций. Заимствование: cilvēks (52). Скудость материала балтийских языков усложняет задачу, но  полученные результаты (таблица 4) хорошо укладываются в рамки традиционного противопоставления прусского языка литовскому и латышскому. Таблица 4. Общие инновации в балтийских языках литовский латышский прусский литовский латышский прусский100 Кельтские языки Существуют две основные классификации кельтских языков: деление на островные и континентальные, с одной стороны, и на Q-кельтские и P-кельтские — с другой. Согласно первой к  островным языкам относятся ирландский, шотландский, мэнский, валлийский, корнский и  бретонский (бретонский сейчас распространен на континенте, но его носители переселились туда из Британии), а к континентальным — галльский, галатский, кельтиберский и лепонтийский. Данная классификация скорее построена на историко-географических признаках, чем на лингвистических. Вторая классификация делит кельтские языки согласно отражению в них праиндоевропейского лабиовелярного *kw: он сохранился в  гойдельских (ирландский, шотладнский, мэнский) и кельтиберском языках, но перешел в p в бриттских (валлийский, корнский и бретонский) и в лепонтийском. Галльский демонстрирует как наличие перехода kw > p, так и его отсутствие, что связывают с причинами диалектного или же хронологического характера.тарно и  полноценных списков Сводеша для них составить нельзя. Пракельтский список был в основном составлен по словарю Р. Матасовича [24] с добавлением слов *neblos «облако», *kīk- «мясо», *grāwā «песок», *lab(a)r- «сказать». Пракельтский список Сводеша: 1. *olyos; 2. *lowtu-; 3. *rūsk(l)o-/*rusko-; 4. *bolgo-; 5. *māros; 6. *fetnos; 7. *knāyo-; 8. *dubus; 9. *krū-; 10. *knāmi-; 11. *fextu-; 12. *dawyo-; 13.  *neblos; 14.  *owgros; 15. –; 16.  *bā-, *bayo-, *marwā-; 17.  *kwon-; 18.  *fi bo-; 19.  *siskwos; 20.  *awsos-; 21.  *talamū; 22.  *edo-; 23.  *āwyo-; 24.  –; 25.  *gwered-; 26.  –; 27.  *tefnet-; 28.  *fēsko-; 29.  *feto-; 30.  *fod-; 31.  *fl ānos; 32.  *dā-; 33.  *i-; 34.  *matis; 35. *glasto-; 36. *woltos; 37. *fl āmā; 38. *kwenno-; 39. *klnu-/*klusī-; 40. *kridyo-; 41. *karnon; 42. *mī/*me; 43. *gwano-; 44. *glūnos-; 45. *gnāto-; 46. *dolV-; 47. *lego-; 48. *awV-; 49.  *sīros; 50.  *luwā; 51.  *wiros; 52.  *gdonyo-; 53.  *fi lu-; 54.  *kīk-; 55.  *louxsnā/*lugrā; 56.  *moniyo-; 57.  *ās-, *stamnā; 58.  *angwīnā; 59.  *anman; 60.  *moni-; 61.  *newyos; 62. *noxtV-; 63. *srognā; 64. *ne/*ni/*nī; 65. *oynos; 66. *wolkos; 67. *rowdos; 68. *sentu-; 69. *wridā; 70. *krundis; 71. *grāwā; 72. *lab(a)r-; 73. *kwiso-; 74. *sīlo-; 75. *sedo-; 76. *krok(ke)no-; 77. –; 78. *bekko-, *legu-/*lagu; 79. *muk-; 80. *sista-; 81. *sterā; 82. *fales-; 83.  *sāwol-/*sūli-; 84.  *snā-; 85.  *lost- 86.  *sondo-; 87.  *sindo-; *so-; 88.  *tangwāt-; 89.  *danto-; 90.  *kwresno-; 91.  *dwāw; 92.  *tefent-; 93.  *udenskyo-; 94.  *snīs; 95.  *kwid; 96. *argyos, *windos, *bānos; 97. *kwēs; 98. *bena, *benā; 99. *bodyos; 100. *tū-, *tu-. В шести кельтских языках представлено от 34 (бретонский) до 42 (корнский) ин новаций. И р л а н д с к и й. Инновации: bain greim (7); fuil (9); brollach (11); scamall (13); madra, gadhar (17); tirim (19); cluas (20); blonag (25); cos (30); tabhair (32); téigh, gabh (33); gruaig  (36); adharc  (41); maraigh  (43); a fh ios a bheith agat  (45); fada  (49); míol  (50); mórán (53); feoil (54); gealach (55); sliabh (56); béal (57); úr (61); oíche (62); cha (64); fearthainn, báisteach  (66); dearg  (67); bóthar  (68); fréamh  (69); gaineamh  (71); abair  (72); pór  (74); toit, deatach  (79); réalta  (81); cloch  (82); grian  (83); eireaball  (85); fi acail  (89); muid (94). Всего 39 инноваций. Заимствования: coirt (3); rúta (69). М э н с к и й. Инновации: ushag  (6); caigney  (7); fuill  (9); keeagh  (11); loshtey  (12); moddey  (17); chirrym  (19); cleaysh  (20); cass  (30); cur  (32); shooyl  (33); eairk  (41); marroo (43); toiggal (45); liauyr (49); meeyl (50); dooiney (51); pagh, pyagh (52); ram (53); feill (54); eayst (55); slieau (56); beeal (57); croag (58); oie (62); cha (64); fl iaghey (66); jiarg (67); cassan (68); fraue (69); geinniagh (71); gra (72); jaagh (79); rollage, shaldage (81); clagh (82); grian (83); famman (85); feeackle (89). Всего 38 инноваций. Заимствования: bodjal (13); smarrey (25); aile (27). Ш о т л а н д с к и й. Инновации: fuil  (9); cìoch  (11); loisg  (12); sgòth  (13); tiormaich (19); cluas (20); reamhar (25); cas (30); thoir (32); rach (33); uaine (35); adharc (41); marbh (43); tha fi os aig (45); fada (49); mial (50); mòran (53); feòil (54); gealach (55); beinn (56); beul (57); amha(i)ch (60); ùr (61); oidhche (62); cha(n) (64); uisge (66); dearg (67); rathad  (68); freumh  (69); gainmheach  (71); abair  (72); ceò, toit  (79); reul, rionnag  (81); clach (82); grian (83); earball (85); fi acail (89); craobh (90); blàth (92). Всего 39 инноваций. Заимствования: bìd (7). Б р е т о н с к и й. Инновации: kof  (4); bras  (5); gwad  (9); askorn  (10); loskiñ  (12); yen (14); skouarn (20); douar (21); debriñ (22); druzoni (25); nijal (29); troad (30); reiñ (32); moned  (33); gwer  (35); blev  (36); dorn  (37); kalon  (40); lazhañ  (43); gouzout  (45); gourvez (47); gwaz (51); kalz (53); genoù (57); gouzoug (60); glav (66); traezh (71); gwelet (73); новации. Заимствования: labous (6); krogiñ (7); bruched (11); koumoul (13); sec’h (19); plu(ñv)enn (26); pesk (28); ront (70); kousket (77). К о р н с к и й. Инновации: tor (4); brâs (5); danta (7); goys (9); ascorn (10); ascra (11); loscy (12); couat (13); jein (14); scovarn (20); tîr (21); diberi (22); blonec, seym (25); nygé (29); trûz (30); ro (32); monas (33); da (34); gwêr (35); bleu (36); dorn (37); colon (40); ladhé (43); godhfos (45); karwedha (47); dên, gûr (51); gûr (52); luas (53); buit (54); ganow (57); codna (60); trein (63); glaw (66); trêath (71); cewsel (72); gwelés (73); maen (82); an … ma (87); gwedhen (90); douria (93); gwrêc (98); melyn (99). Всего 42 инновации. Заимствования: seché (19); pluven (26); pisc (28); fôrdh (68); cescy (77). В а л л и й с к и й. Инновации: i gyd (1); gwaed (9); asgwrn (10); bron (11); llosgi (12); clust (20); daear, pridd (21); bwyta (22); saim, braster (25); hedfan (29); troed (30); rhoi (32); mynd (33); da (34); gwyrdd (35); calon (40); lladd (43); gwybod (45); gorwedd (47); dyn (51); llawer (53); ceg (57); crafanc (58); gwddw (60); trwyn (63); ddim (64); glaw (66); heol (68); tywod (71); dweud (72); gweld (73); carreg (82); cwt (85); coeden (90); cynnes (92); dwr (93); menyw (98); melyn (99). Всего 38 инноваций. Заимствования: brest (11); cwmwl (13); sych (19); pluen (26); pysgodyn (28); ffl io (29); lot (53); coch (67); cysgu (77). Анализ общих инноваций в островных кельтских языках показывает очень долгий период общности в рамках двух указанных групп и крайне низкий процент инноваций между языками разных групп (таблица 5). Это хорошо согласуется с историческими данными — ранним отделением гойдельских языков и  относительно поздним распадом обеих общностей. Таблица 5. Общие инновации в кельтских языках ирл. мэн. шотл. брет. корн. валл. ирл. мэн. шотл. брет. корн. валл.281211320101192281223 Обращает на себя внимание большее количество инноваций в кельтских языках (34–42 из 96) по сравнению не только с германскими (10–22 из 100) и славянскими (9–19 из 100), но и романскими (19–26 100) и балтийскими (23–29 из 98), хотя пракельтский язык распался раньше праязыков других групп. Это связано, по нашему мнению, с особенностями реконструированного пракельтского списка Сводеша. Он основывается по большей части на данных гойдельских и бриттских языков, в малой степени галльского, что заставляло Р. Матасовича чаще прибегать к помощи внешней реконструкции, чем в случае с другими группами, а это существенно удревнило реконструируемый список, отдалив его от времени распада в сторону выделения из праиндоевропейского языка. Исследование, проведенное в данной статье, показало, что: 1) метод общих инноваций в базисной лексике эффективен для создания генеалогической классификации языков; 2) количество общих инноваций в базисной лексике прямо пропорнеобходимость составления списка базисной лексики для праязыка изучаемого таксона: чем точнее составлен праязыковой список, тем точнее будут результаты классификации; 4) метод менее эффективен для таксонов, состоящих из небольшого количества идиомов, и более эффективен для средних и больших таксонов. В рамках метода поддерживается идея выделения особой базисной лексики, устойчивой к  заимствованиям и  заменам и  позволяющей создавать генеалогическую классификацию языков на бóльшем количестве материала, чем традиционные фонетика и морфология. В то же время отвергаются характерные для «традиционной» лексикостатистики попытки вычислить при помощи базисной лексики время распада праязыков и учет архаизмов наравне с инновациями. Перспективной сферой применения метода общих инноваций в базисной лексике является подтверждение или опровержение гипотез о  промежуточных праязыках (прабалто-славянский [25], праитало-кельтский, прагреко-армянский и т. д.) в рамках индоевропейской и других семей.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81-139 М. Н. Саенко Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 1 МЕТОД ОБЩИХ ИННОВАЦИЙ В СПИСКЕ СВОДЕША КАК СПОСОБ ОПРЕДЕЛЕНИЯ СТЕПЕНИ ЯЗЫКОВОГО РОДСТВА Южный федеральный университет, 344006, Российская Федерация, Ростов-на-Дону, ул. Большая Садовая, 105/42. В статье предлагается по-новому использовать список Сводеша для генеалогической классификации языков: подсчитывать не совпадения между списками Сводеша исследуемых языков, а количество общих инноваций между этими языками в сравнении с праязыком. Для проверки эффективности метода используется материал германских, романских, славянских, балтийских и кельтских языков. Библиогр. 25 назв. Табл. 5.

международната научната конференции взаимодействие лексики и грамматики двенадцатые шмелевских чтения. Ключевые слова: конференция, хроника, лингвистика, лексикография, граммати ка, синтаксис, семантика, коммуникация. Для цитирования: Пестова А.Р. Международная научная конференция «Взаимодействие лексики и грамматики» (Двенадцатые Шмелевские чтения) // Коммуникативные исследования. 2018. № 3 (17). С. 297–309. DOI: 10.25513/24136182.2018.3.297-309. Сведения об авторе: Пестова Анна Разифовна, младший научный сотрудник Отдела современного русского языка Контактная информация: Почтовый адрес: 119019, Россия, Москва, ул. Волхонка, 18/2 E-mail: pestova2012@gmail.com Дата поступления статьи: 07.04.2018 24–26 февраля 2018 г. в Москве прошла Международная научная конференция «Взаимодействие лексики и грамматики» (Двенадцатые Шмелевские чтения), организованная Отделом современного русского языка Института русского языка им. В.В. Виноградова. Тематика чтений – взаимодействие лексики и грамматики – была выбрана не случайно: она отражает научные интересы Д.Н. Шмелева, который внес значительный вклад в развитие теоретической семантики и синтаксиса. © А.Р. Пестова, 2018 Раздел IV. Рецензии. Хроника Конференция привлекла внимание широкой научной общественности, собрав языковедов из разных городов России, а также из зарубежных исследовательских центров. В первый день чтений на пленарных заседаниях прозвучало 13 до кладов. В.В. Дементьев (Саратов) в своем выступлении «Цепочки речежанровой системности: лексикализация и грамматикализация звеньев» рассмотрел проблему взаимодействия лексики и грамматики с точки зрения теории речевых жанров. Жанры речи и другие коммуникативные единицы упорядочены структурами высшего порядка – коммуникативными концептами. Имена данных концептов – лексемы, обозначающие речевые жанры, их компоненты и отношение к ним в рамках определенной культуры, – предлагалось рассматривать как цепочку речежанровой системности. Докладчик обосновал актуальность выявления лексико-семантических и лексико-грамматических групп слов, называющих различные звенья цепочек речежанровой системности. Д.О. Добровольский (Москва) представил доклад «“Дублетные” идиомы», подготовленный совместно с А.Н. Барановым (Москва). Были проанализированы семантика и синтаксическое поведение идиом, образованных путем повтора компонентов внутренней формы (например, нуну, вот-вот, да-да). Было отмечено чрезвычайное разнообразие их семантики, которое проявляется в интонационных характеристиках (каждому значению дублетной идиомы присущ определенный интонационный контур) и синтаксических функциях (дублетная идиома может выступать в роли целого высказывания либо в роли члена предложения). Докладчик также указал на то, что практически все обнаруженные ими дублетные идиомы состоят из односложных элементов. Кроме того, был затронут вопрос о степени идиоматичности данных языковых единиц. Тему идиоматики продолжил доклад Л.Л. Иомдина (Москва) «О словаре микросинтаксических конструкций русского языка», который поделился с коллегами результатами своих многолетних исследований в области микросинтаксиса. К данной области, находящейся на стыке грамматики и лексики, относятся, с одной стороны, слабо лексикализованные или совсем не лексикализованные нестандартные синтаксические конструкции, с другой – сильно лексикализованные синтаксические фраземы. Докладчик представил схему описания таких единиц в названном словаре, а также изложил принципы работы над микросинтаксически размеченным корпусом текстов. Доклад О.П. Ермаковой (Калуга) «Парадигматически ограниченные метонимические значения» был посвящен употреблению группы слов жара, тепло, холод, мороз, ветер, сквозняк, солнце, свет, тень, тьма, туман и др. – в конструкциях типа стоять на солнце, на свету, на жаре, на ветру, на сквозняке; вынести на холод, поставить в тепло; прийти с холода, с мороза и т. д. со значениями: ‘там, где’; ‘туда, где’; ‘оттуда, где’ и ‘тогда, когда’. Обратив внимание на непоследовательное отражение этих значений в словарях, докладчик предложил рассматривать их как регулярно проявляющееся, системное явление – парадигматически ограниченные метонимические значения, – которое в очередной раз иллюстрирует взаимопроникновение лексики и грамматики. Г.Е. Крейдлин (Москва) представил доклад «Невербальные и смешанные коммуникативные табу в разных культурах», в котором обсудил жестовые табу – запреты совершать определенные телесные действия в конкретных коммуникативных ситуациях. Была подчеркнута важность соблюдения таких запретов не только представителями данного социума, но и людьми других культур, так как их нарушение является одной из самых частых причин коммуникативных неудач. Председатель оргкомитета чтений Л.П. Крысин (Москва) выступил с докладом «Коммуникативно актуальные смыслы и их лексико-грамматическое выражение в повседневной речи». Под коммуникативно актуальными понимаются те смыслы, которые в наибольшей степени интересуют человека в повседневной жизни и постоянно требуют соответствующего языкового выражения. К ним, в частности, относятся тело и умственная деятельность человека, свойства его характера, его внутренние состояния, намерения и действия, эмоции, оценка других людей и внешнего мира, обозначения предметов быта и некоторые другие. На материале «Толкового словаря русской разговорной речи» (Вып. 1. М., 2014; Вып. 2. М., 2017) были проанализированы лексические и фразеологические средства, обслуживающие ту или иную сферу речевого общения: показаны парадигматические отношения внутри лексических групп (в частности, отношения синонимии, антонимии, конверсии), а также отмечены некоторые грамматические особенности лексики, используемой в повседневном общении. Доклад Л.В. Балашовой (Саратов) «Концептуальная метафорическая модель: словообразовательный и грамматический аспекты» закрыл утреннее пленарное заседание. Были описаны основные тенденции развития русских метафорических подсистем с точки зрения словообразования. В качестве примера рассматривались слова из семантического поля «Движение» семантической сферы «Пространство». Докладчик отметил, что данные лексемы участвуют в процессе метафоризации еще в древнерусском языке. В ходе исторического развития наблюдаются значительные изменения в составе отдельных семантических групп и словообразовательных гнезд: в частности, утрачиваются дублетные семантические варианты и появляются новые члены. Вечернее пленарное заседание открылось докладом Б.Ю. Нормана (Минск) «К выражению функции Magn в разговорной речи (высказывания типа Тот еще студент!)». Было отмечено, что оборот тот (та, то, те) еще X имеет ироническое либо пейоративное значение. Обратившись Раздел IV. Рецензии. Хроника к данным Национального корпуса русского языка, ученый установил, что в качестве опорного существительного в обороте с тот еще обычно выступают прямые инвективы либо слова со сниженной стилистической окраской. Взаимодействию лексики и грамматики на уровне коммуникативных структур, а именно связи лексических единиц с определенными коммуникативными функциями в предложении, был посвящен доклад Т.Е. Янко (Москва) «Коммуникативные смыслы в лексике и грамматике». Отмечалось, что семантика языковой единицы может предопределять ее возможность выполнять определенную коммуникативную функцию (темы или ремы): так, мало и редко имеют тенденцию играть в сообщении роль ремы, незадолго формирует тему. Такие коммуникативные предпочтения лексем являются их словарными свойствами. Оговаривалось, что при этом существуют контексты, которые могут нейтрализовать коммуникативные запреты или предпочтения языковых единиц или даже сменить коммуникативную направленность на противоположную. Докладчик детально рассмотрел слово правда, его коммуникативные функции и просодические конструкции. М.А. Кронгауз (Москва) представил доклад «Конкуренция нового и старого в языке: идеологический фактор», в котором обсуждалась конкуренция языковых единиц, связанных с различными идеологиями: с традиционной и молодежной культурой, с национальной и глобальной и т. п. Докладчик отметил, что, хотя такая конкуренция обычно наблюдается на уровне лексики (например, при выборе между старым и новым заимствованным словами), однако иногда она касается и грамматических характеристик. Так, функции культурного обновления сопутствуют выбору именительного падежа в названиях Ельцин Центр (в противопоставлении официальному названию фонда «Президентский центр Б.Н. Ельцина») и Гоголь-центр, сменившим Московский драматический театр имени Н.В. Гоголя. При этом роль идеологии наиболее важна именно в процессе конкуренции языковых единиц, а после предпочтения и регулярного употребления одной из них постепенно стирается. Выступление В.А. Салимовского (Пермь) «Взаимосвязь лексических и грамматических значений в стилистико-речевой системности» касалось закономерностей использования языковых средств, связанных с познавательно-коммуникативными целевыми установками определенного вида деятельности. На материалах научно-описательных текстов из области ботаники, предметом которых являются морфологические свойства вида растения, было установлено, что такие тексты развертываются как заполнение матрицы: определенные грамматические и лексические средства оказываются «предзаданными». Было предложено определение дискурсивной практики как регулярно повторяющегося действия, являющегося разрешением стандартной познавательно-коммуникативной задачи. С.И. Гиндин (Москва) в докладе «Грамматическое притяжение и коммуникативные качества речи» обсудил такие качества высказываний, как понятность, ясность, коммуникативная точность и достаточность (неизбыточность), в их отношении к получателю речи и к коммуникативным намерениям ее производителя. Были рассмотрены факторы, влияющие на коммуникативную точность и ясность речи, которые обобщенно были названы грамматическим притяжением, или синтаксическим «перетягиванием» зависимых слов. Пленарные заседания в день открытия чтений завершились докладом Т.В. Шмелевой (Великий Новгород) «Пополнение показателей модальности: лексические ресурсы и грамматические условия». Была затронута тема, требующая внимания как с точки зрения грамматики, так и с точки зрения лексики, а именно расширение круга модальных показателей в современном русском языке (например, сленговыми словами в лом / не в лом, лениво, заточен), а также анализировались грамматические условия их модального использования. При этом модальность предложено связывать с переводом события из плана ирреальности в план реальности. Во второй день Шмелевских чтений работали три секции: «Взаимодействие лексики и грамматики в тексте», «Взаимодействие лексики и грамматики в словаре» и «Взаимодействие лексики и грамматики в различных сферах коммуникации». Заседание секции 1 «Взаимодействие лексики и грамматики в тексте» открыл совместный доклад Е.Ю. Булыгиной и Т.А. Трипольской (Новосибирск), в котором были представлены результаты сопоставительного когнитивного исследования метафорических глаголов говорения, образованных от наименований звуков, которые издают животные (например, щебетать, мычать, ворковать; pigolare ‘писк, пищать’, latrar ‘лай’, miagolare ‘мяукать’), в русском и итальянском языках. Было отмечено, что звучание и зоообраз в разной степени участвуют в образовании метафоры: в каких-то случаях на первый план выходит зоообраз, в других – звучание лексем. М.Я. Дымарский (Санкт-Петербург) в докладе «Элиминация темы и постулат о базовом порядке слов в русском языке» анализировал порядок слов в предложениях типа Цвела черёмуха, Прилетели грачи, а также типа У куклы болит рука, обращаясь к их коммуникативной структуре и интонационному контуру. Доклад В.Д. Черняк (Санкт-Петербург) был посвящен процессам экспансии отглагольных существительных и актуализации метонимических моделей, которые, с одной стороны, стимулируют языковое творчество, с другой – ведут к расширению «зон риска» для говорящего и для слушающего. В ряде выступлений речь шла об особенностях освоения и функционирования в современном русском языке иноязычных заимствований. Так, Раздел IV. Рецензии. Хроника О.С. Иссерс (Омск) в докладе «Лексико-грамматическая адаптация в современном русском языке англицизмов из сферы моды (на примере заимствования must have)» указывала на обилие иноязычных слов в различных сферах общения, в частности в сфере моды. Была проанализирована специфика употребления иноязычного выражения must have (букв. надо иметь), а именно вариативность его графической (латиница / кириллица) и орфографической (слитное / дефисное написание) форм, появление форм словоизменения, дериватов, а также трансформация его лексического значения. Освоению иноязычных заимствований были также посвящены доклады Т.Б. Радбиля (Нижний Новгород) «Активные лексико-грамматические процессы в русском языке начала XXI века: проблема лингвокультурологической интерпретации», В.И. Карасика (Волгоград) «Дискурсивная специфика англоязычного проникновения в современную грамматику русского языка» и Е.В. Мариновой (Нижний Новгород) «Влияние полисемии иноязычного слова на его грамматические признаки (на материале русского языка новейшего периода)». Л.Л. Федорова (Москва) выступила с докладом «Русское словосложение: между лексикой и грамматикой», в котором рассмотрела морфологические модели разной степени продуктивности: сложение корней с нулевой суффиксацией (листопад, чернозем, бледнолицый), неполное морфологическое сложение именной основы с глагольной словоформой (горицвет, болиголов) и образование сложных слов без интерфикса с заимствованными компонентами (аквапарк, хит-парад). В докладе М.Ю. Федосюка (Москва) «На лошади или на коне сидит медный всадник? (о вкладе грамматической категории рода в лексические значения существительных)» речь шла о словах, лексические значения которых сохраняют мотивированность грамматическим родом этих слов. Это, в частности, вопросительные местоимения кто, что и их дериваты, парные по роду существительные-синонимы (лошадь – конь, собака – пес), а также родовые варианты имен существительных (занавес – занавеска). Н.Г. Брагина (Москва) в докладе «Красавица и умница: концептуальное согласование в сочинительных конструкциях» обсуждались особенности концептуального согласования. Было дано определение концептуального согласования – это смысловые отношения уподобления, выражающиеся системным и регулярно воспроизводимым сближением двух и более слов в текстовом отрезке, благодаря которому может возникать целостное в каком-то отношении описание объекта. Отдельное внимание докладчик уделил примерам, имеющим отношение к культурным стереотипам и клише (злой и голодный, веселый и беззаботный, старый и больной). Совместный доклад А.Л. Леонтьевой и К.В. Литвинцевой (Москва) «Стало быть, по-русски так говорят? Конструкция стало быть в русском языке: история и современность» был посвящен диахроническому описанию вводной конструкции стало быть, ее семантике и специфике на фоне синонимичных конструкций. Н.К. Онипенко (Москва) в докладе «Лексическая семантика существительного и синтаксическая позиция как основания функциональной классификации падежных форм» обсудила виды конструктивной обусловленности субстантивных синтаксем и семантические основания разграничения «конструктивных» и «управляемых» падежных форм. Доклад О.Е. Фроловой (Москва) «Характеризующие значения терминов социальной стратификации (семантические и грамматические показатели)» был посвящен прилагательным – адъективным дериватам существительных, называющих социальные статусы (аристократический, мещанский, интеллигентский и т. п.). Продемонстрировано, как семантические сдвиги в группе номинаций социальных статусов отражаются на словообразовании, морфологии и синтаксисе отыменных относительных прилагательных, ведущих себя как качественные. Е.Г. Жидкова (Москва) выступила с докладом «Проблема падежной грамматики и лексическая семантика», в котором проанализировала значение и функции субстантивных признаковых синтаксем, характеризующих внешность человека. На примере синтаксем «с + Твор.», «в + Предл.», «при + Предл.» (мужчина с очками / в очках / при очках) было показано, что значение синтаксемы зависит как от лексической семантики компонентов, так и от ее морфологической оформленности. Значение синтаксем с одинаковым лексическим наполнением и одинаковой морфологической оформленностью может зависеть от синтаксической позиции. Лексикографическим вопросам, связанным со взаимодействием лексики и грамматики, были посвящены выступления, которые прозвучали в секции 2 «Взаимодействие лексики и грамматики в словаре». И.Б. Качинская (Москва) в докладе «Грамматика в словаре “Термины родства в архангельских говорах”» описала основные принципы составления словаря терминов родства, разрабатываемого докладчиком по материалам картотеки «Архангельского областного словаря». А.Э. Цумарев и Л.Л. Шестакова (Москва) в совместном докладе «Особенности подачи грамматической информации о слове в “Академическом толковом словаре русского языка”» обсудили нововведения, касающиеся зон грамматических форм и грамматических характеристик, в словаре русского языка, задуманном как существенная переработка Малого академического словаря. Ряд докладов был посвящен трудностям, с которыми сталкиваются авторы при работе над уже упоминавшимся выше «Толковым словарем русской разговорной речи» под редакцией Л.П. Крысина. О.А. Шарыкина (Москва) в докладе «Особенности описания фразеологизмов в “Толковом словаре русской разговорной речи”» проанализировала лексико-грамма Раздел IV. Рецензии. Хроника тические особенности разговорных фразем, в частности зависимость их значения от контекста (вводных определений, зависимых слов, управления и т. п.), а также расширение их семантики в разговорной речи. Кроме того, был затронут вопрос о трудности оценки новых фразеологизмов с точки зрения их необходимости включения в словарь разговорной речи. В докладе А.Р. Пестовой (Москва) «Особенности именного управления в русской разговорной речи» рассматривалось синтаксическое управление существительных в русской разговорной речи и отражение его особенностей в толковом словаре. Было показано, что обычно разница в управлении в разговорной речи и кодифицированном литературном языке связана со спецификой семантики слова в разговорной речи. Вопросы системного описания коммуникативов в указанном словаре были затронуты в выступлении Е.В. Какориной (Москва) «Проблемы фиксации и лексикографического описания коммуникативов». Подробно были рассмотрены трудности, связанные как с отбором и фиксацией данных языковых единиц, так и непосредственно с их словарным толкованием. Е.И. Голанова (Москва) в докладе «Многозначность суффиксальных универбов и ее отражение в “Толковом словаре русской разговорной речи”» описала спорные вопросы, которые необходимо решать лексикографам при толковании универбов, касающиеся, в частности, соотношения разных значений слова, соотношения многозначности и омонимии. А.В. Занадворова в докладе «Проблема словарного описания глаголов с приставками под-, при- в “Толковом словаре русской разговорной речи”» предложила различные варианты лексикографического представления разговорных глаголов с приставками под- и при- (например, подзагореть, приплатить) и обсудила преимущества и недостатки каждого рассмотренного способа. И.Б. Левонтина (Москва) выступила с докладом «Об одном случае рассогласования толкования и модели управления», в котором предложила толкование слова жуть, предусматривающее его комбинаторные возможности, а именно модель управления и лексические функции. В.М. Труб (Киев) в докладе «Опыт сопоставительного анализа значений глаголов помогать и поддерживать» проанализировал семантику и сочетаемость отглагольных существительных помощь и поддержка, чтобы выяснить соотношение между значением соответствующих глаголов. Т.А. Трипольская и Е.Ю. Булыгина (Новосибирск) представили до- клад «База данных прагматически маркированной лексики: гендерная семантика и способы ее представления в лексикографических источниках», в котором шла речь о значении слов, содержащих гендерный семантический элемент, и особенностях их функционирования. В секции 3 «Взаимодействие лексики и грамматики в различных сферах коммуникации» прозвучали выступления, посвященные таким сферам коммуникации, как политическая, массмедиа (в частности, рекламная), Интернет, а также сфера двуязычного общения. В докладе Н.И. Клушиной (Москва) «К проблеме медийного варианта языковой нормы» поднимался вопрос о необходимости выработки целостного подхода к динамике нормы в СМИ, которая отличается меньшей категоричностью, большей вариативностью и установкой на разговорность. О сходстве речевых стратегий российского президента В.В. Путина и американского президента Д. Трампа рассказала Е.Я. Шмелева (Москва) в докладе «Приемы языковой демагогии, или Как стать президентом». Было отмечено, что оба политика используют похожие мифологемы (образ разрушенной страны, которую они получили в наследство от своих предшественников; необходимость проявления грубости по отношению к «врагам» страны и др.) и риторические приемы (например, вынесение ударной фразы в конец речи, отсылка к общему мнению). Н.А. Николина (Москва) в докладе «Структура и функционирование дефисных комплексов в современной письменной речи» отметила широкое распространение в последние десятилетия содержащих дефисы конструкций, проанализировала их функции и статус в лексической и синтаксической системе современного русского языка. В докладе Н.Ю. Авиной (Вильнюс) «Особенности словоизменения иноязычной лексики (на материале литовско-русского языкового контактирования)» были описаны процессы грамматической адаптации литовской лексики в ситуации литовско-русского языкового взаимодействия. Место рекламного стиля в системе функциональных стилей современного русского языка обсуждалось в докладе Е.С. Кара-Мурзы (Москва) «Русский рекламный: к вопросу о функциональных разновидностях языка». Были проанализированы лексические и грамматические особенности данного стиля. Новая грамматическая конструкция, получившая распространение в языке Интернета, рассматривалась в докладе Ю.Е. Галяминой (Москва) «Они умеют в русский язык: аккузативная модель управления в интернетверсии русского языка». Речь шла о фразах вида Х может / умеет в Y, где Y имеет форму винительного падежа, например: Я умею в заголовки в значении ‘Я умею хорошо придумывать заголовки’. Заседание секции 3 закрыл доклад Е.В. Осетровой (Красноярск) «Лексика и грамматика “успешности” в глянцевом журнале», в котором были проанализированы языковые особенности семантического пространства, связанного с темой успешности, на примере жанра «интервью успеха». Разнообразные вопросы, затрагивающие взаимодействие лексики и грамматики, были затронуты на пленарных заседаниях в заключительный день конференции. Их открыл доклад Р. Ратмайр (Вена) «Метакоммуникативные реплики в корпоративном общении», в котором на материале текстов совещаний и собеседований были проанализированы метаязыковые реплики в дело Раздел IV. Рецензии. Хроника вом общении. Докладчиком было показано, что в совещаниях встречаются в первую очередь диалогоуправляющие метаязыковые реплики, а в собеседованиях, кроме них, еще и модальные, в то время как интерпретационные функции метаязыковых единиц реализуются значительно реже. Доклад Н.Б. Мечковской (Минск) «Лексико-синтаксическая организация речевых актов: воспроизводимость и идиоматичность на службе у прагматики» был посвящен различиям между лексикой, фразеологией и предложенческими клише, касающимся того, насколько единицы этих классов воспроизводимы и идиоматичны, а также влиянию этих различий на прагматику. Было указано, что идиоматичность фразем слабее, чем у лексем, но сильнее, чем у коммуникативных клише. Докладчик показал, что лексика обеспечивает высказыванию языковую стабильность и смысловую компактность, образные идиомы, а также образные предложенческие клише вносят в речь картинность, наглядность, игру, намеки, загадки, разнообразную экспрессию, а фразеологические выражения служат не столько прагматике, сколько задачам номинации. Предложенческие клише, кроме того, вносят в повседневное общение опыт поколений, готовые оценки и рекомендации. Анна А. Зализняк (Москва) выступила с докладом «Засветло или затемно? К вопросу о месте энантиосемии в семантической деривации», в котором анализировалась семантика и сочетаемость наречий засветло и затемно. Засветло может обозначать две временные точки: ‘незадолго до заката’ (возвращаться еще засветло) и ‘вскоре после рассвета’ (закончить работать уже засветло). У наречия затемно отмечена аналогичная пара значений: ‘незадолго до рассвета’ (отправиться в путь затемно) и ‘вскоре после заката’ (вернуться домой затемно). Показателем реализации значения могут служить слова еще и уже: для засветло наречие еще указывает на значение ‘перед закатом’ (вернулись домой еще засветло), а уже – ‘после рассвета’ (вернулся с ночного дежурства уже засветло); для затемно – соответственно ‘перед рассветом’ (выехали на рыбалку еще затемно) и ‘после заката’ (вернулись домой уже затемно). В докладе Е.В. Падучевой (Москва) «Сколько значений у слова всётаки?» было продемонстрировано, что семантика слова всё-таки не ограничивается тремя значениями (уступительным, аргументативным и тривиальным), отмеченными в «Активном словаре русского языка» под редакцией Ю.Д. Апресяна. Помимо особых вопросительных контекстов, были рассмотрены утвердительные типа Досталось мне меньше, чем другим, но всё-таки досталось, в которых было выделено возместительное значение. На материалах параллельных корпусов был проведен анализ переводов русского всё-таки на английский язык (нуль, after all, still, yet, nevertherless… but… и др.). В.В. Красных (Москва) посвятила свой доклад «Словарь и грамматика лингвокультуры: проблемы и перспективы» зарождающейся научной дисциплине – психолингвокультурологии. Ее центральным понятием является лингвокультура, которая определяется как культура, воплощенная и закрепленная в знаках живого языка и проявляющаяся в языковых / речевых процессах. Докладчик описал основные единицы ее грамматики и словаря. Так, в словарь входят культурно насыщенные единицы лингвокультуры (оязыковленные / поддающиеся оязыковлению культурные смыслы и образы), а грамматика – это таксоны (базовые классы единиц), их категории, система, структура, отношения и функционирование. Была подчеркнута необходимость описания словаря и грамматики лингвокультуры. В докладе Г.И. Кустовой (Москва) «Неагентивные конструкции со значением неудачи субъекта» описывались механизмы понижения агентивности и контролируемости на материале конструкции со значением неудачи субъекта. Были исследованы семантика и сочетаемость различных глаголов, которые употребляются в названных конструкциях (не получается, не выходит, не клеится, не ладится и некоторые другие). Р.И. Розина (Москва) выступила с докладом «Стратегия концептуализации предикатной лексики: глаголы порчи (загрязнения) – семантика, сочетаемость, аспектуальное поведение», в котором рассмотрела поведение обширной группы русских глаголов с семантикой загрязнения (возюкать, вывалять, замазать, замарать, замаслить, замурзать и др.). Было выделено три группы глаголов загрязнения: глаголы результата (грязнить, марать), способа (вывалять, залапать) и средства (загадить, замаслить), описана их сочетаемость и аспектуальное поведение. Кроме того, были рассмотрены английские эквиваленты данных глаголов. Было отмечено, что в английском языке их круг гораздо уже, чем в русском. Завершила утреннее пленарное заседание Л.О. Чернейко (Москва) выступлением «Семантическая деривация и ее связь с грамматикой», в котором обсуждалось, как развитие нового значения слова отражается на его грамматических (синтаксических и морфологических) особенностях. Д.А. Рыжова (Москва) в докладе «За пределами “Философии грамматики”: лексические циклы» представила исследование, проделанное в соавторстве с Е.В. Рахилиной (Москва). Была прослежена история развития семантики прилагательного славный и соответствующего ему наречия славно в русском языке с XVIII в.: от ‘прославленный’ (славные победы) к ‘известный, знаменитый’ (славный физик) и далее к общей положительной оценке (славные дни). Рассматривались аналогичные случаи семантического развития в русском, английском, французском, украинском, белорусском и сербском языках. Прагматические особенности использования вводных слов и оборотов, связанных с речевым актом признания, были описаны в докладе И.А. Шаронова (Москва) «Вводные слова и обороты как маркеры речевых актов». Было отмечено, что они могут, маркируя мелкие прегрешения и Раздел IV. Рецензии. Хроника слабости говорящего, снимать с него вину через псевдопокаяние, демонстрировать доверие к собеседнику и тем самым вызывать у него эмпатию. Докладчик также показал, что под маской бытовых признаний легче проходят акты кокетства, самолюбования, похвалы, а также выражения недовольства чем-л. или несогласия с собеседником или положением дел. В докладе В.Ю. Апресян (Москва) «Разрешение неоднозначности сфер действия во фразах с отрицанием и квантором всеобщности: релевантные факторы» были изложены результаты корпусного исследования факторов, влияющих на разрешение неоднозначности во фразах типа Я не успела сделать все задачи из последнего задания (‘Я не сделала никакие задачи из последнего задания’ vs ‘Я не успела сделать часть задач из последнего задания’). К таким факторам были отнесены синтаксическая функция составляющей, содержащей квантор всеобщности; коммуникативный статус глагола и квантора всеобщности; (не)веридикативность контекста; тип речевого акта; а также прагматические импликатуры относительно ситуаций, описываемых в высказывании. А.Д. Шмелев (Москва) в выступлении «Супплетивизм и видовая корреляция» рассмотрел супплетивизм в глагольных видовых парах. Были описаны некоторые спорные случаи трактовки супплетивизма, связанные с языковыми изменениями (в частности, …ложить – …лагать или …кладывать). Кроме того, докладчик обратил внимание на мнимые супплетивные видовые пары, такие как прийти – приходить, очутиться – оказываться и др. Конференция завершилась докладом С.Е. Никитиной (Москва) «Конфессиональный мир в языковых и речевых стереотипах», в котором речь шла о лексических и грамматических особенностях языка конфессиональных групп старообрядцев, молокан и духоборцев. К ним относятся практически обязательное употребление имен собственных в уменьшительной и уменьшительно-ласкательной форме по отношению к «своим» независимо от возраста говорящего и адресата; особые фразеологизмы (например, изложенный псалом, бывшая мать) и этикетные формулы приветствия (– Мир вашему дому! – Мир вашему входу!) и др. В заключение все желающие имели возможность выступить и под вести итоги конференции в свободной дискуссии. Основное содержание докладов отражено в опубликованном на сайте Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН сборнике тезисов конференции (http://www.ruslang.ru/doc/shmelevskije12-tezisy.pdf). THE INTERNATIONAL SCIENTIFIC CONFERENCE "THE INTERACTION BETWEEN LEXICON AND GRAMMAR" (THE TWELFTH SHMELEV READINGS) A.R. Pestova Vinogradov Russian Language Institute of the Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia) Abstract: This article presents a chronicle of the International scientific conference “The interaction between lexicon and grammar” (The Twelfth Shmelev Readings), devoted to the lexical-grammatical processes in the Russian language of the last decades, interaction between lexicon and grammar in the text, dictionary and in various communicative conditions. Key words: conference, chronicle, linguistics, lexicography, grammar, syntax, seman tics, communication. For citation: Pestova, A.R. (2018), The international scientific conference "The interaction between lexicon and grammar" (The Twelfth Shmelev readings). Communication Studies, No. 3 (17), pp. 297-309. DOI: 10.25513/2413-6182.2018.3.297-309. (in Russian) About the author: Pestova Anna Razifovna, junior researcher at the Department of the Modern Russian Language Corresponding author: Postal address: 18/2, Volkhonka ul., Moscow, 119019, Russia E-mail: pestova2012@gmail.com Received: April 7, 2018 

Напиши аннотацию по статье

УДК 8.81 DOI 10.25513/2413-6182.2018.3.297-309 МЕЖДУНАРОДНАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ «ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЛЕКСИКИ И ГРАММАТИКИ» (ДВЕНАДЦАТЫЕ ШМЕЛЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ) А.Р. Пестова Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН (Москва, Россия) © Аннотация: Представлена хроника Международной научной конференции «Взаимодействие лексики и грамматики» (Двенадцатые Шмелевские чтения), посвященной лексико-грамматическим процессам в русском языке последних десятилетий, взаимодействию лексики и грамматики в тексте, в словаре и в различных коммуникативных условиях.

межкултурнаыа коммуникации в повседневном и деловом обучении обзор публикации сенате ратманы. Ключевые слова: межкультурная коммуникация; межкультурная коммуникативная компетенция; речевые практики; лингвопрагматика; вежливость; корпоративная коммуникация; коммуникативная роль. Ренате Ратмайр – доктор филологических наук, профессор, руководитель Института славянских языков Венского университета экономики и бизнеса (1989–2015), cпециалист в области русистики, лингвопрагматики, межкультурной коммуникации и делового общения. 1. Введение Основное внимание в своих исследованиях австрийский русист Ренате Ратмайр уделяет проблемам речевых практик в рус90 скоязычной коммуникации и русско-австрийской межкультурной коммуникации последней четверти ХХ – первой четверти XXI в. Фундаментальные перемены в России, вызванные переходом страны на новые – рыночные – принципы развития экономики и инновациями в политической сфере, существенно повлияли на языковую ситуацию в стране и во многом изменили конвенциональные речевые практики: все более ощутимым становилось влияние на них западной деловой культуры. Интенсивное развитие деловых связей России с западными странами, в том числе и с Австрией, побудили Р. Ратмайр детально проанализировать изменения не только в повседневной русскоязычной коммуникации, но и в стиле делового общения, так как эти изменения должны учитываться при ведении деловых переговоров с русскоязычными партнерами и в общении вне профессиональной сферы. Значительная часть публикаций Р. Ратмайр вышла из печати до 2013 г.; они обобщены и тематически структурированы в ее авторском сборнике статей «Русская речь и рынок: Традиции и инновации в деловом и повседневном общении» [Ратмайр, 2013]. Поэтому в настоящем обзоре кратко излагаются основные положения этой книги, а затем анализируется развитие авторской концепции в последующих публикациях. Научная концепция Р. Ратмайр представлена в трех частях указанного авторского сборника: «Лексика и концепты», «Прагматика», «Русский стиль общения». Все наблюдения и выводы по ним основаны на данных многочисленных опросов, проведенных автором в России, а также опросов, выполненных ее российскими коллегами. Язык текстов перестройки отличается от новояза, использовавшегося прежде для сообщений экономического и политического характера: «Как на микро-, так и на макроуровне это, прежде всего, отход от коллектива и возвращение к индивидууму, а также ссылка не на неприкосновенную идеологию, а на действительность или жизнь» [Ратмайр, 2013, с. 18]. Изменения в области лексики касаются: 1) появления многочисленных новообразований: а) слов с приставкой рас- и де: например, раскрестьянивание (потеря крестьянства вследствие насильственной коллективизации), денационализировать; б) слов с препозицией определяющего элемента в сложных словах, как это имеет место в английском языке, например, Горбачев-фонд (не фонд Горбачева), рок-урок (не урок рока); 2) возвращения старых слов, например, милосердие, конкуренция, акция; 3) изменения их стилистической окраски; это связано с расширением сферы их референции (термины, которые относились только к отрицательно оцениваемому Западу, теперь применяются с положительной коннотацией, например, мэр, спикер, пресса) и с изменением значения слова (например, слова нормальный: помимо значения «обычный, средний, стандартный» оно приобрело значение «противоположное существующей норме» – мы тоже хотим жить нормально: имеется в виду та норма, которой нет, но к которой стремятся, т.е. как на Западе); 4) широкого распространения разговорной лексики (например, позвоночное право, отказники); 5) формирования новых аббревиатур (например, ФТП «Федерация торговых палат»); 6) распространения англицизмов. В частях второй «Прагматика» и третьей «Русский стиль общения» рассматриваются изменения в области выражения вежливости, стиля аргументации, речевых способов самопрезентации и особенностей ведения деловых переговоров. Эти вопросы организации нового делового дискурса особенно внимательно рассматриваются в последующих публикациях Р. Ратмайр (см. ниже). Актуальность исследований по ним объясняется в том числе и финансовыми причинами, т.е. высокими затратами на оплату труда переводчиков: Р. Ратмайр ссылается на статью «Язык как фактор экономической интеграции» [Nekula, Šichova, 2004]), в которой сообщается, что на чешско-немецкой фирме эти затраты составили в период с 1989 г. по 2003 г. 3,3 млн евро. 2. Лингвокультурологическая концепция Ренате Ратмайр Исследование заявленных тем продолжилось после выхода книги «Русская речь и рынок: Традиции и инновации в деловом и повседневном общении» [Ратмайр, 2013] с учетом развития делового и повседневного дискурсов во внутрикультурной русской и межкультурной русско-австрийской коммуникации. Р. Ратмайр трактует культуру как феномен, развивающийся в процессе «взаимовлияния социальных практик, принятых в обществе, распространенных в нем идеологий или типов ментальности, т.е. в процессе, осуществляемом через дискурсы или в соответствии с существующими традициями» [Rathmayr, 2016, S. 290]. Поскольку социальные практики реализуются в социальном контексте, который имеет дискурсивное измерение, вполне обосновано определение речевых практик, которое дается в более ранней статье Р. Ратмайр «Менеджерский дискурс в русской деловой коммуникации?»: речевые практики – это «повторяющиеся общепринятые коммуникативные действия (kommunikative Konventionen)», «связующее звено между вербальной интеракцией и более широким социальным контекстом» [Rathmayr, 2012, S. 297]. Речевые практики осуществляются в контексте определенной культуры, и для их успешности необходимо обладать знаниями и навыками на трех уровнях коммуникативной компетенции: 1) на уровне знания языка, т.е. его лексики, грамматики, фонетики; 2) на лингвокультурологическом уровне, т.е. с учетом знания культурных норм данного общества; 3) на уровне внеязыкового (энциклопедического / фонового) знания [Rathmayr, 2016 а, S. 6]. Для успешной межкультурной коммуникации требуется также развитая межкультурная компетенция, которую автор определяет как «взаимодействие лингвоспецифичного и энциклопедического знания о языках и культурах, вербальных и невербальных действиях в сочетании с необходимой долей рефлексии по поводу удачности / неудачности общения» [Rathmayr, 2019, S. 123]. Не случайно в «Энциклопедии межкультурной коммуникации» Р. Ратмайр пишет о том, что лингвистический анализ феноменов в этой сфере должен учитывать влияние стандартов культуры на коммуникативный процесс [Rathmayr, 2017, S. 228]. Межкультурная компетенция не только обеспечивает ситуативно адекватное речевое поведение говорящего (его умение формулировать приемлемые высказывания), но и позволяет оценить высказывания партнера по общению также в плане их правильности. Такая оценка основывается на устойчивости национальных стереотипов. Для доказательства этого положения Р. Ратмайр приводит следующий пример: высказывание Он итальянец, но пьет водку воспринимается как правильное, а Он русский, но пьет водку как неправильное. Синонимом понятия межкультурной компетенции является понятие межкультурной грамотности, которое очень важно для описания ситуаций, в которых особенно заметны расхождения в культурных нормах. Теоретически такие ситуации описываются с опорой на принципы тождественности норм / модификации тождественности норм. Р. Ратмайр разъясняет суть этих принципов, сформулированных Ж. Линденфельд [Lindenfeld, 1994]: «Мы исходим из того, что в другой культуре высказывание или поведение имеет такую же функцию, что и в нашей родной» [Ратмайр, 2016, с. 11]. При этом принцип модификации тождественности означает необходимость корреляции поведения и восприятия событий в ситуации межкультурного общения. Например, надо внести коррективы в свои представления о допустимости телефонного звонка преподавателю по домашнему телефону в выходные дни или вечером: в Австрии это не принято. Поскольку Р. Ратмайр долгое время (1989–2015) руководила Институтом славянских языков Венского университета экономики и бизнеса, проблемы межкультурной коммуникации она исследует, в основном, на материале письменных и устных деловых бизнес-текстов (см. подробнее об этом ниже). Вежливость как центральная проблема лингвопрагматики Многолетние исследования различий и сходств в русской и австрийской культурах поставили в центр этих изысканий Р. Ратмайр проблемы лингвопрагматики, т.е. области языкознания, изучающей соотношение «языковой знак – пользователь языка» (функционирование языка в социальном, культурном и ситуативном контексте). Поскольку установление и сохранение хорошего коммуникативного контакта является одной из важнейших задач межкультурной коммуникации, Р. Ратмайр уделяет особое внимание проблеме вежливости в межкультурном общении и подчеркивает, что «вежливость – центральная тема лингвистической прагматики» [Rathmayr, 2019, S. 123]. Следует отметить, что внимание к вербализации категории вежливости в разных языках проявилось в контексте развития кросс-культурных исследований и было связано с антропоцентрической парадигмой языкознания. Этой проблеме посвящен совместный российско-австрийский проект, активной участницей которого является Р. Ратмайр. В статье «Категория языковой вежливости и ее комплексное описание» кратко характеризуются цели проекта: 1. Описание данной категории в ее вербальном и невербальном проявлении на материале разных типов коммуникации (межличностной, групповой, общественной, массовой и межкультурной) с использованием качественных и количественных методов анализа при обработке материалов из Национального корпуса русского языка; подкорпуса примеров, собранных участниками проекта; данных опроса информантов и Корпуса разговорного немецкого языка Института немецкого языка им. Лейбница в Мангейме (Германия). 2. Прагматический анализ стереотипных формул в русской диалогической речи, правил и стратегий речевого этикета, выявление сходств русской и австрийской культур, а не различий между ними, что соответствует транскультурному пониманию культуры [Категория языковой …, 2021]. Следует отметить, что проблеме вежливости посвящена широко известная публикация американских социолингвистов П. Браун и С. Левинсона «Вежливость: Некоторые универсалии в употреблении языка» [Brown, Levinson, 1987], в которой разработана социолингвистическая теория вежливости и на которую ссылаются многие авторы публикаций по названной проблеме. Согласно этой теории, суть вежливого поведения заключается в «сохранении лица» участников общения посредством смягчения «факторов, чреватых потерей лица» (face-treating acts). Вежливость определяется как сознательное выражение уважения к собеседнику. Различается: 1) позитивная вежливость (positive politeness), когда собеседники воспринимаются как партнеры с общими интересами; 2) негативная вежливость (negative politeness), при которой подчеркивается автономность и независимость говорящего и адресата. Р. Ратмайр использует терминологический аппарат П. Браун и С. Левинсона, но не ограничивается анализом речевых актов, угрожающих потерей лица одного из собеседников. Так, в статье Р. Ратмайр и С.А. Рисинзон анализируются другие стратегии, принятые в русской корпоративной коммуникации: 1) направленные на поддержание обратной связи с собеседником; 2) смягчающие критику и выражающие внутригрупповую солидарность, например: // Я не знаю / что у нас там получается по пятнице и по субботе и по воскресенью / сейчас на эту тему поговорим / но ситуация именно такая //. Конфликтогенность общения снижается, когда коммуниканты воспринимают себя как единую группу, объединенную общими задачами. Чаще всего маркерами солидарности являются инклюзивные местоимения мы, нам, у нас и т.д. [Ратмайр, Рисинзон, 2017, с. 97]. В статье «Вежливость в межкультурной коммуникации» дается краткая сопоставительная характеристика феномена вежливости в России и Западной Европе: «Если в России вежливость связывалась с покорностью (Signalisierung von Unterwerfung), что отражено в выражении бить челом, то «западная вежливость является инструментом установления отношений… или стратегией контроля за выражением аффектов» (Strategie der Affektkontrolle) [Rathmayr, 2019, S. 120]. Первым шагом по введению западных правил вежливости в России было принятие норм французского придворного этикета при Петре I. Последний этап на этом пути связан с переходом российской экономики на рыночные рельсы на рубеже XX–XXI вв. В вышеназванной статье описываются современные нормы вежливости, различающиеся и совпадающие в австрийской и русской культурах. Обращается внимание на ситуацию, когда говорят о присутствующем человеке. И в австрийской, и в русской культуре считается невежливым употреблять в таких случаях местоимения в третьем лице er / sie и он / она. В русской культуре вежливость требует назвать имя или имя-отчество человека. В немецкоязычных культурах сложность связана с последовательностью называния имени и фамилии присутствующего человека, а также с употреблением или опусканием определенного артикля: der Müller Georg, der Georg Müller, Müller Georg, Georg Müller. Отмечается, что последний вариант встречается редко [Rathmayr, 2019, S. 127; ср.: Elias, 1976, S. 277]. Вежливость воспринимается / оценивается на фоне владения нормами соответствующего коммуникативного стиля, т.е. совокупности предпочтений (Präferenzen) при выборе вербальных, невербальных и паравербальных средств человеческой коммуникации, которые обусловлены следующими базовыми культурными макрокатегориями: восприятием пространства и времени, социальной структурой общества и особенностями менталитета [Rathmayr, 2019, S. 124; ср.: Куликова, 2009, с. 102; Leech, 1983]. В качестве примера приводятся антонимические пары, характеризующие наиболее яркие особенности немецкоязычной и русскоязычной культуры: 1) эксплицитность – имплицитность высказываний; 2) рациональность (сконцентрированность на говорящем и цели коммуникации, точность формулировок) – интуитивность (амбивалентность, учет интересов адресата); 3) нейтральность (аргументация, построенная на фактах) – аффективность (спонтанное проявление чувств); 4) уверенная самопрезентация (с использованием местоимений я, мой; подчеркивание своих достижений) – ориентация на статусность (иерархическая маркированность в отношениях, акцент на социальной роли); 5) четкое разделение профессиональной и личной сферы – размытость границ между этими сферами. Первый компонент в этих противопоставлениях характеризует немецкоязычную культуру, второй – русскоязычную. Названные различия в коммуникативном стиле немецкоязычной и русскоязычной культур создают фон, на котором используемые стратегии вежливости воспринимаются как более или менее адекватные и поэтому должны обязательно учитываться в межкультурной коммуникации и при двустороннем переводе. На этом фоне выявляются так называемые «горячие точки» (термин Г.Ю. Херингера [Heringer, 2010, S. 162–173] – цит. по: [Rathmayr, 2019, S. 126]) в русско-австрийской коммуникации. Они называются в статье Р. Ратмайр «“Горячие точки”и универсальные стратегии в коммуникации русских и австрийцев» [Ратмайр, 2016]: 1) установление контакта, приветствие и обращение: отмечается, что сегодня в обеих культурах используются в основном нулевые формы обращения (извините, простите, entschuldigen Sie, verzeihen Sie, hallo!); в австрийской культуре иногда используются формулы madame, monsieur1. Традиционные формы обращения Fräulein, gnädige Frau вышли из употребления2; 1 В русской культуре это нередко звучит иронично. – Н. Т. 2 В статье «Вежливость в русской и австрийской культурах: Мифы и реальность» уточняется, что в австрийской культуре формы обращения используются с учетом фактора политкорректности, т.е. не следует употреблять слова мужского рода по отношению к женщинам: «В австрийской культуре политкорректность – важный, хотя и не бесспорно воспринимаемый принцип выражения вежливости, а в русской это пока не акцентируется» [Ратмайр, 2018, с. 235]. По97 2) выражение согласия и отказа: если первое трудностей не вызывает, то второе нередко приводит к недопониманию и даже к конфликтам: в австрийской культуре приняты косвенные формулировки отказа, например, «Когда говорят “Мы постараемся сделать все возможное”, то иногда это соответствует просто отказу и никаких стараний предпринято не будет. В русской культуре прямые отказы более распространены, особенно среди “своих”; вежливое австрийское “вокруг да около” воспринимается как выражение дистанции, отсутствие доверия» [Ратмайр, 2016, с. 13]; 3) выражение комплиментов1 и критики: в австрийской культуре критикуют косвенно. Особое внимание уделяется в статье речевым стратегиям в ситуациях, когда велика вероятность неправильного понимания, например: начальник-австриец говорит секретарю: Вы не могли бы, если у Вас будет время, переписать письмо в администрацию? Секретарь не понимает, насколько срочно надо это сделать. В такой ситуации следует задать прямой вопрос, объяснив его причину: Я не уверена, правильно ли я поняла: это нужно сделать сразу или я могу сама решить, когда это сделать? Учитывая разницу в коммуникативной культуре, было бы лучше, если бы начальникавстриец формулировал свое распоряжение точнее или просто употребил глагол написать в повелительном наклонении [Ратмайр, 2016, с. 14; Rathmayr, 2019, S. 129]. Отмечается необходимость учитывать разницу в фоновых знаниях русских и австрийцев и различия в их картине мира, например, представление о том, что такое «далеко» и что такое «близко». Поэтому рекомендуется избегать оценочных прилагательных и наречий типа большой, дорого, быстро. этому к студентам, т.е. к лицам обоего пола нельзя обратиться liebe Studenten «дорогие студенты», надо только liebe Studentinnnen und Studenten «дорогие студентки и студенты» (принято также обобщающее гендерно-нейтральное liebe Studierende «дорогие учащиеся» (отметим, что в России так обращаются только к школьникам. – Н. Т.) [Ратмайр, 2018, с. 235]. Указывается еще одна интересная особенность в сфере обращения – обращение к ребенку: Alexander – вполне допустимое обращение к маленькому австрийцу, по-русски же допустимы только уменьшительные формы, например, Саша, Сашенька [Ратмайр, 2018, с. 235] 1 О выражение комплиментов см. ниже. – Н. Т. Некоторые нормы вежливости не только не совпадают в австрийской и русской культурах, но и обладают различной значимостью (haben einen unterschiedlichen Stellenwert) [Rathmayr, 2019, S. 121]. В русской культуре приоритетна вежливость солидарности (Solidaritätshöflichkeit, positive politeness), акцентирование общего и принадлежности к «своим», но не вежливость дистанции (Distanzhöflichkeit, negative politeness) [Rathmayr, 1996; Rathmayr, 2008; Ратмайр, 2003]. Важно учитывать реализацию принципа кооперации в с конверсативными максимами Х.П. Грайса: 1) максимой количества (высказывание должно содержать не меньше, но и не больше информации, чем это требуется для достижения цели диалога); 2) максимой качества (не говорить того, что вы считаете ложным или для чего у вас нет достаточных оснований); 3) максимой релевантности (не отклоняйтесь от темы); 4) максимой ясности (избегайте непонятных выражений; избегайте двусмысленности; будьте лаконичны; будьте организованны) [Grice, 1975]. соответствии Особенно релевантными для русско-австрийской коммуникации Р. Ратмайр считает максиму количества и связанную с ней максиму релевантности: «Постулаты действуют в обеих культурах, но количество разное, оценка релевантности для определенной темы разная. И это, безусловно, связано с характерной для русского стиля коммуникации высокой степенью общительности… В повседневной жизни это сказывается, например, в ситуации совместной поездки в поезде. Если австрийцы вполне могут ехать в одном купе, не говоря ничего, кроме приветственных слов, то для русских это не совсем нормально» [Ратмайр, 2016, с. 14]. Связь межкультурного и лингвопрагматического аспектов коммуникации особенно отчетливо проявляется в ситуациях, в которых реакция участников на действия друг друга различается по причине различных традиций / норм коммуникативного поведения. Р. Ратмайр приводит в качестве примера ситуацию, когда русский партнер, не пришедший на назначенную встречу из-за болезни, не извинился за свое отсутствие (Ausbleiben einer Entschuldigung). Его австрийский партнер делает вывод о ненадежности и необязательности русских, не зная, что в русской культуре не принято извиняться за свое отсутствие, если отсутствующий в этом нисколько не виноват [Rathmayr, 2016, S. 296]. Фактический материал, иллюстрирующий лингвокультурные и лингвопрагматические сходства и раcхождения в русскоавстрийском общении, собран Р. Ратмайр в различных сферах коммуникации (хотя, как было сказано выше, прежде всего, в сфере бизнеса). Так, материал для статьи «Вежливость в русской и австрийской культурах: Мифы и реальность» был собран в течение десяти дней методом включенного наблюдения во время отдыха в России в одном из санаториев Железноводска в 2018 г. В статье полученные данные сопоставляются с данными, собранными в аналогичных австрийских учреждениях здравоохранения. Уточняется, что русское слово санаторий переводится на немецкий как Kuranstalt, но поскольку слово Anstalt вызывает у носителей немецкого языка неприятные ассоциации со словом тюрьма (Gefängnis, Strafanstalt, Haftanstalt, Justizvollzugsanstalt, Gefangenenanstalt), учреждения, соответствующие российским санаториям, называются Kurhotel (курортный отель). Наблюдение показало, что гендерный параметр в ситуациях обращения, принятых в российском санатории, не учитывается. В остальном «существенных различий между вежливостью в российских и австрийских учреждениях здравоохранения нет, несмотря на разную репутацию двух стран что касается степени вежливости» [Ратмайр, 2018, с. 244]. Теме коммуникативного поведения при обсуждении здоровья посвящены также статьи Р. Ратмайр «Как в повседневном общении говорят о здоровье и болезнях?» [Ратмайр, 2020] и «Как в докоронавирусное время говорили о болезнях и здоровье в Австрии и Германии. Сопоставительная прагматика» [Ратмайр, 2021]. Подчеркивается, что «социокультурные установки к здоровью и болезням подвержены изменениям. Так, левые революции 1968 г. привели к смягчению многих табу, в том числе и относительно тяжелых болезней. Считается, что взрослый человек сам хозяин своего здоровья, поэтому врачи больше не имеют права скрывать от него состояние его здоровья, даже если оно плохое. С другой стороны, в обществе достижений и преуспевающих слабость и болезни замалчиваются, так как необходимо демонстрировать постоянную успешность» [Ратмайр, 2021, с. 561]. Это иллюстрируется на примере современной нормы этикета делового общения, в частности как реагировать в деловой межкультурной ситуации на чихание? Надо ли использовать традиционную для русского языка этикетную формулу «Будьте здоровы!»? «Немецкое Gesundheit! в сходной ситуации не вполне уместно. Современный немецкий (бизнес)-этикет требует «не заметить» чихание, тот, кто чихает, должен просто извиниться. Пожелание здоровья, согласно бизнесэтикету, подчеркивало бы “слабость” адресата, что противоречит идеологии успешности» [Ратмайр, 2020, с. 61–62; Ратмайр, 2021, с. 561, 562]. На речевой этикет наложила свой отпечаток и коронавирусная ситуация, отмечает автор: «Мы не только пьем за здоровье, как раньше, но и прощаемся, желая здоровья, по-немецки: Bleiben Sie gesund; Sei bitte vorsichtig und bleibe gesund! – и по-русски: “Не болей / не болейте (werde / werden Sie nicht krank)” [Ратмайр, 2021, c. 563]. Такие пожелания выражаются и во вполне официальных текстах, адресованных широкому кругу адресатов, например, новостная рассылка администрации Венского университета экономики и бизнеса (WU Executive Academy Team) от 8 апреля 2021 г. заканчивается словами: «Viel Spaß beim Lesen und bleiben Sie gesund! (Приятного чтения и не болейте!)» [Ратмайр, 2021, c. 563]. 3. Аспекты межкультурного бизнес-дискурса Дискурсы не только отражают ситуации в различных областях жизни общества, но и способствуют появлению и развитию инноваций в нем. Эту точку зрения Р. Ратмайр разделяет с Г. Маутнер [Mautner, 2010, S. 168], подчеркивая, что процессы общественного развития протекают как коммуникативные, т.е. с использованием определенных речевых практик. Они являются важным компонентом профессиональных практик в соответствии с определенной сферой деятельности человека. В некоторых сферах, например, в деятельности менеджеров высшего звена они играют особенно важную роль, так как до 90% их рабочего времени составляет вербальное общение, у менеджеров низшего звена – до 50%. 73% американских, 63% английских и 85% японских руководителей считают невнятную коммуникацию главным препятствием на пути достижения высокой эффективности их организаций [Анисимова, Гимпельсон, 2007, с. 22]. В 2011 г. в Венском университете экономики и бизнеса (Wirtschaftsuniversität Wien) начались комплексные исследования по деловой коммуникации в России начала ХХI в., в которых участвовали австрийские и российские (Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского) лингвисты, социологи, экономисты и культурологи. Эти исследования проводились в рамках научного семинара «Деловая коммуникация в России: Практика, нормы и требования». С позиций дискурсивного анализа выявлялись лексические и стилистические особенности, жанровая специфика российского корпоративного дискурса. Результаты исследования представлены в коллективной монографии «Корпоративная коммуникация в России: Дискурсивный анализ» [Корпоративная коммуникация …, 2017], в которой описываются особенности русского делового этикета, речевого поведения российских предпринимателей, языковая сторона менеджмента транснациональных компаний, жанры корпоративной коммуникации и аспекты корпоративной идентичности. «Дискурс изучается в плане его роли в формировании корпоративной культуры, т.е. как процесс, направляемый не только “сверху”, …но и создаваемый сотрудниками “снизу” тем, что они строят свои стратегии, никогда полностью не идентифицируя себя с компанией. Изучаются такие стратегии, которые активно используются руководством компаний и их профессиональными консультантами для построения дискурсивного имиджа компании – будь то на корпоративных сайтах или в социальных медиа» [Ратмайр, Милёхина, Клингсайз, 2017, с. 13]. Термины «менеджер» и «менеджмент», как и теория маркетинга, появились в российской деловой жизни после выхода в 1990 г. в русском переводе книги Филипа Котлера «Основы маркетинга» [Котлер, 1990]. Сегодня существует Ассоциация менеджеров России, деятельность которой направлена на профессиональное развитие сообщества менеджеров, переход к социально ответственным стандартам ведения бизнеса и на интеграцию в глобальную экономику [Ассоциация менеджеров – URL]. Сформировался новый менеджерский стиль и, соответственно, менеджерский дискурс, основанный на понятии «позитивного мышления» и на связанном с ним принципом эгалитаризма. Это предполагает затушевывание служебной иерархии, что, однако, не всегда соответствует традициям делового общения, сохранившим ся с советского времени, т.е. вступает в противоречие с признанием авторитетности начальства как такового, пишет Р. Ратмайр в статье «Особенности реализации “менеджерского стиля” в русском деловом общении» [Rathmayr, 2013] (ср. концепцию Г. Хофстеде о «дистанции власти» как одного из параметров национальных деловых культур [Hofstede, 1984]. Сохранение этих традиций проявляется, в частности, в том, что ответственность за неудачи возлагается на подчиненных, хотя важные решения принимаются на «самом верху» [Rathmayr, 2013, S. 73–75]. Принципы позитивного мышления и эгалитаризма заимствованы из западного менеджмента (например, обращения на ты к руководителю), где они применяются с целью повышения мотивации сотрудников и увеличения их эффективности на работе. Так, в российском филиале фирмы IKEA требовалось, чтобы российские сотрудники обращались на «ты» к основателю и владельцу этой фирмы Ингвару Кампраду, когда он в конце 1990-х годов приехал в Москву. Однако в России различия в статусе участников общения проявляются довольно явно, в частности, в отсутствии ограничений на употребление слова «подчиненные» и в недостаточной защите их достоинства. Отмечается, что даже противники неуважения к подчиненным настаивают на сохранении строгой служебной иерархии. В качестве подтверждения этого Р. Ратмайр приводит высказывание Д. Степанова, имеющего богатый опыт работы в различных бизнес-структурах: «Если иерархически не структурировать большой коллектив, то компания очень быстро придет к состоянию, которое в русском языке называется ‘бардак’» [Степанов, 2005, с. 4]. Цитируемый автор рекомендует четкое разделение на начальников и подчиненных. Интеракция в деловой сфере, как и в других сферах, протекает под влиянием культурных факторов, но она же и формирует их (konstruiert diese) [Rathmayr, 2016, S. 290]. Взаимодействие вербальной интеракции и культурных факторов было осознано в сфере бизнеса на рубеже XX–XXI вв., в связи с чем в экономической науке сформировалось понятие «лингвистического поворота» (linguistic turn) аналогично тому, что уже давно произошло в исторической, социологической и медицинской отраслях знания, подчеркивает Р. Ратмайр со ссылкой на исследование Х.К. Шталя и Ф. Менца [Stahl, Menz, 2014, S. VI]. Деловое общение представлено текстами различных жанров, которые формируются как «употребление языка в рамках определенной социальной практики» [Милёхина, Ратмайр, 2017, с. 201; ср.: Fairclough, 1995, p. 135]. Разные жанры деловой коммуникации, пишут Т.А. Милёхина и Р. Ратмайр, «являются разными формами реализации “практики”, т.е. формами деловой активности в целях решения проблем в структурированных ситуациях, требующих определенного поведения от участников. Жанр и дискурсивная практика существуют в рамках организации – конкретной компании и, в конечном итоге, целого общества, которое создает контекст, например, контекст плановой или рыночной экономики, региональной или международной компании и т.д.» [Милёхина, Ратмайр, 2017, с. 201]. Жанры обладают в большей или меньшей степени национально-культурной спецификой и при этом обнаруживают тенденцию к заимствованию инокультурных стандартов. Следует отметить, что в виде различных жанров существуют не только письменная, но и устная деловая коммуникация, например, в виде бизнес-совещаний, собеседований при приеме на работу, коммерческих переговоров и т.д., которые реализуются в устных культурно-маркированных текстах. Для русской культуры характерна большая служебная дистанция между начальником и подчиненными, что на текстовом уровне проявляется в отсылках к предшествующим высказываниям руководителя [Rathmayr, 2016, S. 291]. Культуроспецифичными могут быть и интеракциональные признаки, к которым Р. Ратмайр относит выбор диалоговых преференций (Präferenzorganisation), в частности: 1) предпочтение определенного типа реакции, например, прямой формулировки возражений партнеру, что типично для немецкой деловой культуры; 2) демонстрации коммуникативной гармонии, что типично для японской деловой культуры; 3) высказывания комплиментов женщине-партнеру по переговорам, что типично и даже почти обязательно для русской деловой культуры (приводится следующий пример: на российско-австрийских переговорах по компьютерным технологиям представитель Рунета сказал: Вот // я лишний раз убедился в том // что… судьбой австрийского Интернета занимаются не только симпатичные, но и серьезные женщины [Rathmayr, 2016, S. 297]. В статье «“Горячие точки” и универсаль ные стратегии в коммуникации русских и австрийцев» уточняется, что в современной Австрии такие комплиментарные высказывания в рабочей обстановке не приняты и воспринимаются как недооценка профессиональной компетентности женщины-партнера по переговорам [Ратмайр, 2016, с. 13]. Культуроспецифичным может быть и выбор самой ситуации общения, например японские бизнесмены предпочитают улаживать все разногласия в беседах тет-а-тет (in Zweiergesprächen) до официальных переговоров, на которых затем просто подписываются соглашения, в результате чего возникает ложное представление о гармонии в отношениях сторон. На собственно-языковом уровне культурно-жанровая специфика коммуникации проявляется в выборе лексики, риторических фигур и тропов, стилистических приемов, просодии, выборе тем (которые следует / не следует обсуждать) [Rathmayr, 2016, S. 297]. Знание жанров коммуникации и языковых особенностей текстов, в которых эти жанры реализуются, настолько важно для успешной межкультурной коммуникации, что П. Бурдьё квалифицировал это знание как составную часть символического капитала человека [Bourdieu, 1982 – цит. по: Rathmayr, 2016, S. 297]. Понятие позитивного мышления и принцип эгалитаризма определяют новый стиль менеджерского дискурса в таких жанрах делового общения, как «совещание» и «собеседование при приеме на работу». Эти жанры различаются по распределению коммуникативных ролей: на совещании имеет место сочетание эгалитарной и разноуровневой коммуникации (сверху вниз и снизу вверх), т.е. коммуникативные роли не распределяются заранее и могут меняться в ходе обсуждения вопроса. Особую роль в речевом общении на совещании играют так называемые метакоммуникативные реплики типа я имею в виду, тут я должен вмешаться, не могу согласиться и т.п. Такие реплики организуют диалог / полилог, этически повышают приемлемость высказываний, поддерживают взаимопонимание участников обсуждения, пишет Р. Ратмайр в статье «Метакоммуникативные реплики в корпоративном общении: На примере жанров совещаний и собеседований» [Ратмайр, 2019] (подробнее о деловом жанре «совещание» см.: [Милёхина, Ратмайр, 2017 а]. В соответствии с вышеназванными принципами руководителям рекомендуется на совещании придерживаться правила «горизонтальной иерархии» (flache Hierarchien) [Rathmayr, 2012, S. 299], т.е. при обсуждении сначала давать высказаться сотрудникам с невысоким служебным статусом и лишь затем взять слово самому, чтобы не оказывать давления на подчиненных. Речевая норма этого жанра предписывает симметричное обращение на «Вы + имя / отчество». Тем не менее нередки случаи, когда партнерские отношения проявляются в фамильярности стиля (обращении на ты и по имени), хотя кодексы корпоративной этики это рассматривают именно как исключение: «В Ассоциации не принято общаться с человеком на ты, если он по каким-то причинам не может ответить таким же обращением. Как правило, сотрудники обращаются друг к другу по умолчанию на Вы, по имени / отчеству. В случае доверительных отношений, в качестве исключения, допускается взаимное обращение на ты» (Из корпоративного кодекса Ассоциации предприятий текстильной и легкой промышленности «Восток-Сервис» [Rathmayr, 2012, S. 308]). Речевой аспект корпоративной коммуникации регулируется (иногда весьма детально) на различных уровнях: 1) на вербальном и этико-культурном уровнях, например: «В Компании принято: здороваться и прощаться; вне зависимости от должности проявлять уважение к своим коллегам… В Компании не принято: допускать грубость, использовать нецензурную или оскорбительную речь»; (Корпоративный кодекс этики торговой компании “Смайли”1» – цит. по: [Rathmayr, 2017 а, S. 33]); «Проявляйте доброжелательность, открытость, чаще улыбайтесь» (Корпоративный кодекс этики АБ «Газпромбанк» ЗАО – цит. по: [Rathmayr, 2017 а, S. 33]); «В Компании принято: …не допускать интонаций безразличия или превосходства, только взаимоуважение и готовность помочь; решать проблему самостоятельно, если это возможно, а не устраивать “футбол”, отправляя звонящего от одного сотрудника к другому» (Корпоративный кодекс этики торговой компании “Смайли”» – цит. по: [Rathmayr, 2017 а, S. 32]); 1 Торговая компания «Смайли» (Екатеринбург, основана в 1993 г.) являет ся дистрибьютором продуктов питания [Смайли – URL]. – Н. Т. 2) на невербальном уровне (мимика, жесты, визуальный контакт) и паравербальном уровне (темп, ритм, интонация речи): «Поддержание визуального контакта, контроль выражения лица и позы, соблюдение границ личного пространства, “зеркальность”: никогда не говорите быстрее собеседника, это создает у него ощущение давления и контроля. Скорость речи совпадает со скоростью работы мозга. Говорите с той же скоростью, что и собеседник, или чуть медленнее» (Корпоративный кодекс этики ОАО «Крайинвестбанк» – цит. по: [Rathmayr, 2017 а, S. 34]1); Кодексам корпоративной этики как новому жанру корпоративной коммуникации и, соответственно, типу деловых текстов, распространившихся после 2000 г. в российских компаниях, посвящена статья Р. Ратмайр «Культура речи в этических кодексах компаний и реальное общение на примере обслуживания клиентов» [Ратмайр, 2017], в которой указывается, что такие кодексы содержат предписания, регулирующие общение «внутри компании (внутренняя коммуникация) и с партнерами, клиентами, учреждениями (внешняя коммуникация) как на одном, так и на разных уровнях иерархии участников (снизу вверх и сверху вниз)» [Ратмайр, 2017, с. 115]. К году выхода этой статьи, а также статьи [Rathmayr, 2017 а] уже существовало 138 кодексов, причем почти в половине из них были записаны правила речевой деловой коммуникации. Эти правила ориентированы на западные стандарты деловой вежливости, т.е. на максимальную приветливость по отношению к клиенту и учет всех его пожеланий. Основываясь на данных собственных наблюдений деловой жизни в различных российских городах, Р. Ратмайр заключает, что «легендарная неприветливость советского обслуживающего персонала в значительной степени уступила место дружелюбию и вежливости» [Rathmayr, 2017 а, S. 29]. Cледы прежних форм общения сохранились, например, в смешении личного и профессионального аспекта коммуникации: ведение длительных личных неслужебных телефонных разговоров в присутствии клиента / покупателя; переход на стиль 1 Все примеры из корпоративных кодексов этики заимствованы Р. Ратмайр из дипломной работы студентки Венского университета экономики и бизнеса Елены Скрипник «Эксплицитная коммуникационная политика в российских компаниях на примере корпоративных кодексов этики», написанной в 2012. – Н. Т. неформального общения даже в официальной ситуации (in formellen Situationen) [Rathmayr, 2017 а, S. 39]. В завершение обзора остановимся на собеседовании как новом для российской деловой коммуникации жанре и поэтому пока еще слабо ритуализованном, несмотря на заданную распределенность коммуникативных ролей по принципу «сверху вниз»: в ситуации собеседования ведущая роль принадлежит интервьюеру. Для достижения успеха оба участника должны обладать так называемой прагматической компетенцией, которая состоит из трех компонентов: 1) четкого представления о распределении коммуникативных ролей; 2) хорошей профессиональной подготовки; 3) умения стилистически адекватно формулировать свои высказывания, отвечая на вопросы. Иными словами, надо иметь точные представления о коммуникативных нормах, регулирующих эту ситуацию. Эти представления отчасти реализуются в употреблении стандартных вопросов интервьюеров (Почему ушли с предыдущей работы? Почему из всех кандидатов я должен выбрать именно Вас? Какие у Вас планы на будущее? В работе, в личной жизни?). В статье «Элементы ритуала в собеседовании как новом жанре устной корпоративной коммуникации» Р. Ратмайр отмечает, что интервьюерам предписывается в соответствии с нормами позитивного мышления «заканчивать беседу на приветливой и дружелюбной ноте независимо от реальной оценки соискателя: Нам нужно красиво выйти из этой беседы, чтобы он этого [что мы за минуту поняли, что человек нам не нужен] не почувствовал [Ратмайр, 2013 а] (см. также: [Ратмайр, 2014, с. 170]). В репликах соискателей ритуальные формулировки пока не найдены» [Ратмайр, 2013 а, с. 150]. Интересно, что нормы этого же стиля предписывают всегда выражать неприятное как можно более приятным образом, например, при сообщении сотруднику о его увольнении использовать речевую стратегию «мягкого выпроваживания», т.е. начинать с комплимента (в немецком деловом дискурсе есть даже выражение jemanden hinauskomplementieren, hinausloben), или давать только положительные оценки в характеристике с места работы. Однако звучащая как комплимент фраза на самом деле означает обратное, например: Он всегда максимально старается выполнить свою работу на самом деле означает: Хотя он и очень старается, у него ничего не получается [Rathmayr, 2013, S. 78–79]. Такие ситуации Р. Ратмайр анализирует также в статье «Положительная оценка в профессиональном общении: Комплимент и самопохвала» [Ратмайр, 2015], подчеркивая, что положительная оценка должна, во-первых, соответствовать постулату качества Х.П. Грайса (см. выше) и, во-вторых, учитывать культурный контекст: есть культуры, где комплимент типа «эта картина мне очень нравится» понимается как просьба получить ее в подарок (например, грузинская культура), но такое понимание не типично ни для русской, ни для австрийской культуры, где высказанная похвала, скорее всего, вызовет рассказ об обстоятельствах приобретения картины [Ратмайр, 2015, с. 140]. В период масштабных перемен в общественной и экономической жизни нормы для проведения собеседования практически еще не устоялись, что, «с одной стороны, осложняет коммуникацию в данной ситуации: ни интервьюер, ни кандидат не знают, какие конкретные ожидания имеются у партнера по коммуникации, но с другой стороны, возможно, именно эта ситуация позволяет работодателям находить сотрудников, наиболее соответствующих требуемой должности. …Низкая степень ритуализации собеседований способствует их большей информативности» [Ратмайр, 2013 а, с. 160]. Кроме того, низкая степень ритуализации собеседования объясняется еще и нестабильностью российского рынка, а также дефицитом квалифицированных специалистов. В результате нередки случаи, когда на собеседовании инициативу перехватывает соискатель, т.е. происходит смена коммуникативных ролей, констатирует Р. Ратмайр в статье «Смена ролей во время собеседования» [Rathmayr, 2015, S. 483]. 4. Заключение Анализируя проблемы межкультурной русско-австрийской коммуникации, Р. Ратмайр выделяет в них лингвопрагматический аспект как особенно важный, потому что он определяет характер и направленность коммуникативных действий и, следовательно, влияет на развитие реальных событий. Такой исследовательский подход основывается на тщательном учете различий в культурных традициях этих двух стран, а также различий в восприятии носителями языка сложившейся социо- и лингвокультурной ситуации. Последнее показано на примере так называемых слов и антислов года, которым посвящена статья Р. Ратмайр «Что под маской? Слова и антислова года в Австрии и в России» [Ратмайр, 2016 а]. В Австрии такие слова определяются с 1999 г., в России – с 2007 г. Различия в восприятии социокультурной ситуации, отраженной в семантике этих слов, сказываются на преобладании типа коннотативной окраски указанных слов: «Если в Австрии слова года имеют и положительные, и отрицательные коннотации и обозначают как положительно, так и отрицательно оцениваемые явления реальности, то в России преобладают отрицательно оцениваемые» [Ратмайр, 2016 а, с. 49] (автор ссылается на итоги конкурса «Слово года 2009» [Итоги конкурса]). Вывод, к которому приходит автор статьи, обусловлен не только результатами семантического анализа слов и антислов года, но и детальным знанием того, как развивалась экономическая и социокультурная ситуация в этих странах с 90-х годов ХХ в. по сегодняшний день. Р. Ратмайр прослеживает современные тенденции в речевых практиках, используемых как в повседневной коммуникации, так и в профессиональном дискурсе. Поскольку рубеж XX–XXI вв. ознаменовался основополагающими переменами в общественнополитической жизни в России, повлиявшими на направление ее экономического развития, инновации в русскоязычном деловом дискурсе и в русско-австрийской межкультурной коммуникации стали основными объектами внимания австрийского русиста Ренате Ратмайр.

Напиши аннотацию по статье

Трошина Н.Н. УДК: 81 DOI: 10.31249/ling/2022.01.07 Трошина Н.Н. МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ В ПОВСЕДНЕВНОМ И ДЕЛОВОМ ОБЩЕНИИ (Обзор публикаций Ренате Ратмайр) Институт научной информации по общественным наукам Российской академии наук (ИНИОН РАН) Аннотация: Исследования австрийского русиста Ренате Ратмайр носят сопоставительный лингвокультурный и лингвопрагматический характер: нормативные изменения в русскоязычной коммуникации конца ХХ – начала XXI в. в повседневном и деловом общении сравниваются с австрийскими лингвокультурными нормами коммуникации. Публикации автора основаны на аутентичных записях коммуникативных ситуаций. Основное внимание уделяется жанрам корпоративной коммуникации в России.

межкултурнаыа компетенции и смежные термины в поныатиыном аппарате межкултурноы дидактики. Ключевые слова: межкультурная компетенция, межкультурная дидактика. Современным исследованиям межкультурной компетенции свойственна теоретическая дезинтеграция. Терминологическую несогласованность обусловили концептуальные и методологические различия использованных подходов. Анализ источников показывает, что один термин может использоваться для обозначения разных концепций [Fantini, 2007. С. 9], и наоборот, за разными терминами может стоять одна и та же концепция [Deardorff, 2004. С. 122]. В таких условиях разграничение смежных понятий принципиально, поскольку поможет в разработке программ обучения, нацеленных на развитие межкультурной компетенции. Прежде всего, разграничение близких по значению терминов поможет определить методологию измерения и оценивания компетенции [Deardorff, 2004. С. 2]. Так, например, неко межкультурной торым исследователям видится спорным использование «Опросника межкультурного развития» 1 (англ. «Intercultural Development Inventory», IDI) Митчелла Хаммера и Милтона Беннетта с целью измерения межкультурной компетенции, поскольку в основе данной шкалы лежит концепция межкультурной сензитивности 2, которая хотя и считается значимым прогностическим фактором развития межкультурной компетенции, не всегда приравнивается к ней [Simons et al., 2010. С. 5]. Круг встречаемых в публикациях, посвященных вопросам межкультурной компетенции, близких по значению терминов достаточно широк. Ключевыми терминами, содержание которых необходимо разграничить, мы считаем следующие: «межкультурная «межкультурная коммуникативная компетенция», «иноязыч компетенция», 1 В отечественной традиции существует также другой вариант перевода данного англоязычного названия – «Анкета межкультурного развития» [Филонова,2013. С. 58]. 2 Хотя в русскоязычных источниках преобладает написание «сензитивность» [Желтова, 2006. С. 56; Утехина, 2011. С. 31], встречается и другое написание – «сенситивность» [Почебут, 2012. С. 17]. Черняк Н. В. «Межкультурная компетенция» и смежные термины в понятийном аппарате межкультурной дидактики // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 2. С. 68–76. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 2 © Õ. ¬. ◊ÂрÌˇÍ, 2015 ная коммуникативная компетенция», «социокультурная компетенция», «страноведческая компетенция», «этнокультурная компетенция», «межкультурная эффективность», «межкультурная сензитивность», «межкультурная осведомленность», «культурная грамотность» и «культурный интеллект». Наряду с термином «межкультурная компетенция» в ряде исследований можно встретить термин «межкультурная коммуникативная компетенция». Хотя некоторые исследователи используют данные термины как взаимозаменяемые [Berardo, 2005. С. 4], как правило, данные понятия разводятся. Британский методист Майкл Байрам разграничил понятия «межкультурная компетенция» и «межкультурная коммуникативная компетенция», выдвинув критерий используемого языка общения: межкультурная способность предполагает компетенция взаимодействовать с представителями других культур на своем родном языке, в то время как межкультурная коммуникативная компетенция подразумевает способность взаимодействовать с представителями других культур на иностранном языке [Byram, 1997. С. 70; Arevalo-Guerro, 2009. С. 2]. То есть формирование межкультурной компетенции может осуществляться только на родном языке, в то время как развитие межкультурной коммуникативной компетенции требует изучения иностранного языка [Полуяхтова, 2013. С. 177]. Ряд авторов даже используют термин «иноязычная межкультурная компетенция» [Плужник, 2003. С. 7; Алексеева, 2009. С. 51], что, по нашему мнению, избыточно. Таким образом, данные компетенции соотносятся как менее и более комплексная. В то же время некоторые авторы открыто признают, что используют термин «межкультурная компетенция» как краткую форму «межкультурной коммуникативной компетенции» [Fantini, 2007. С. 8]. В русскоязычный терминологический аппарат методики понятие «межкультурная коммуникативная компетенция» было введено Галиной Васильевной Елизаровой [Филонова, 2013. С. 248]. Теоретические положения о межкультурной коммуникативной компетенции принадлежат отечественным ученым А. В. Анненковой, В. Г. Апалькову, Г. В. Елизаровой, Ле- онтович и И. Л. Плужник. коммуникативная О. А. Использование в названии компетенции прилагательного «коммуникативная» оправдывается и тем, что межкультурная компетенция понимается и отечественными, и зарубежными исследователями как структурный компонент коммуникативной компетенции языковой личности [Сафонова, 1996. С. 99; Deardorff, 2004. С. 33; Елизарова, 2005. С. 222; Желтова, 2006. С. 62; Fantini, 2007. С. 8; Утехина, 2011. С. 29]. Проследить взаимосвязь этих двух компетенций можно при помощи формулы, предложенной американским методистом Альвино Фантини [Fantini, 2007. С. 82]: КК1 + КК2 + … + ККn= МКК, где КК – коммуникативная компетенция, МКК – межкультурная (коммуникативная) компетенция, n – число освоенных коммуникативных компетенций. Данное уравнение расшифровывается следующим образом: индивид обладает коммуникативной компетенцией в родной культуре (КК1); в ходе межкультурного взаимодействия он сталкивается с коммуникативной компетенцией собеседника из другой культуры (КК2); если индивид решает освоить коммуникативную компетенцию в культуре собеседника, формируется межкультурная (коммуникативная) компетенция. А. Фантини подчеркивает, что моноязычный субъект не может достичь такого же высокого уровня владения межкультурной компетенцией, как двуязычный или полиязычный [Fantini, 2007. С. 8; 2009. С. 458]. И хотя связь между коммуникативной и межкультурной компетенциями присутствует, межкультурная компетенция не имеет аналогии с коммуникативной компетенцией носителей языка [Гальскова, 2008. С. 6] и может быть освоена только медиатором культур, владеющим иностранным языком [Елизарова, 2005. С. 7; Сысоев, 2013. С. 84]. В контексте сопоставления межкультурной коммуникативной компетенции с межкультурной компетенцией необходимо рассмотреть иноязычную коммуникативную компетенцию. Толкование понятия иноязычной коммуникативной компетенции неоднократно изменялось [Елизарова, 2005. С. 213]. На современном этапе развития методической науки мнения о соотношении иноязычной коммуникативной компетенции и межкультурной коммуникативной компе ƒËÒÍÛÒÒËË Ë Ó·ÒÛʉÂÌˡ тенции расходятся – данные компетенции могут полностью приравниваться или занимать подчинительное положение по отношению друг к другу [Сафонова, 1996. С. 99; Сысоев, 2013. С. 69]. По мнению исследователей, разделение данных компетенций целесообразно для дидактических целей. Путаница в их использовании происходит по той причине, что компонентному составу одной компетенции могут приписываться компоненты другой [Апальков и др., 2008. С. 89]. К тому же, выдвигаемые отечественными учеными термины и критерии разграничения данных компетенций противоречат устоявшейся на Западе исследовательской традиции. Так, после введения в научный аппарат терминов «межкультурная коммуникативная компетенция» и «иноязычная коммуникативная компетенция», отечественные ученые поясняют, что «в отличие от межкультурной коммуникативной компетенции иноязычная коммуникативная компетенция предполагает подготовку учащихся к иноязычному общению на изучаемом языке, то есть иностранный язык выступает в качестве единственного средства общения в ходе взаимодействия с представителями разных культур» [Сысоев, 2013. С. 85; Филонова, 2013. С. 250]. Такое объяснение противоречит описанному выше разделению межкультурной компетенции и межкультурной коммуникативной компетенции, принятому с середины 1990-х годов в зарубежной лингводидактике. Исчерпывающее описание корреляции иноязычной коммуникативной компетенции и межкультурной компетенции в интерпретации отечественных методистов представлено в работах М. П. Алексеевой, Г. В. Елизаровой, М. В. Плехановой и П. В. Сысоева [Алексеева, 2009. С. 51; Елизарова, 2005. С. 234; Плеханова, 2006. С. 21; Сысоев, 2013. С. 69]. По мнению данных исследователей, компоненты межкультурной компетенции соотносятся с компонентами иноязычной коммуникативной компетенции, модифицируя часть содержания последних и добавляя к ним межкультурное измерение. При этом не все аспекты иноязычной коммуникативной компетенции имеют «межкультурное измерение», а некоторые аспекты межкультурной компетенции в силу их специфичности нельзя соотнести ни с одним из компонентов иноязычной коммуникативной компетенции [Плеханова, 2006. С. 21]. В то же время межкультурную компетенцию нельзя охарактеризовать исключительно как компонент иноязычной коммуникаих тивной содержание лишь частично пересекается [Там же. С. 27], как наглядно отобразила в авторской модели Г. В. Елизарова [2005. С. 234]. компетенции, поскольку Мы соглашаемся с мнением исследователей о том, что термин «иноязычная коммуникативная компетенция» соотносится с коммуникативным подходом к обучению иностранным языкам, а термин «межкультурная (коммуникативная) компетенция» – с межкультурным подходом [Быстрай, 2003. С. 79]. Иначе говоря, цель формирования и развития иноязычной коммуникативной компетенции предполагает обучение иностранному языку и культуре страны изучаемого языка, в то время как рассмотрение в качестве основной цели межкультурной (коммуникативной) компетенции предполагает включение в содержание обучения методов освоения других культур и культурных универсалий, независящих от языка общения [Byram, 1997. С. 18; Апальков и др., 2008. С. 92; Сысоев, 2013. С. 85]. Социокультурную компетенцию также необходимо соотнести с межкультурной. В. В. Сафонова определяет социокультурную компетенцию как «полифункциональную компетенцию, помогающую индивиду ориентироваться в различных типах культур и цивилизаций и соотносимых с ними коммуникативных нормах общения, адекватно интерпретировать явления и факты культуры, и использовать эти ориентиры для выбора стратегий взаимодействия при решении личностно и профессионально значимых задач и проблем в различных типах современного межкультурного общения» [1998. С. 29]. Некоторыми исследователями социокультурная компетенция приравнива[Волкова, 2013. ется к межкультурной С. 14], другими она рассматривается как связующее звено иноязычной коммуникативной и межкультурной компетенций в обучении иностранному языку [Болдырева, 2011. С. 100]. По нашему мнению, социокультурная компетенция как цель обучения присуща социокультурному подходу к обучению иностранному языку, который реализуется преимущественно в языковых вузах. Согласно данному подходу, «социокультурное образование обучающихся должно осу ществляться по принципу расширения круга культур (от этнических, суперэтнических, социальных субкультур к геополитическим маркированным регионально-континенталь- ным культурам и мировой культуры) и в контексте их диалога» [Сысоев, 2013. С. 14; Сафонова, 2014. С. 128]. Как видно, в рамках социокультурного подхода изучаются определенные культуры, но не категории кросс-культурного сравнения. Именно поэтому социокультурную компетенцию относят к компонентам бикультурной коммуникативной компетенции [Сафонова, 1996. С. 64; Сафонова, 2014. С. 132], так как для развития межкультурной компетенции необходимо основ межкультурной коммуникации. Подобная трактовка не противоречит утверждению, что развитие социокультурной компетенции является формой подготовки к межкультурному контакту [Сафонова, 1996. С. 72], однако спектр ситуаций, с которыми ученик будет способен справиться, по нашему мнению, значительно сужается по сравнению с результатами обучения, построенного по принципам межкультурного подхода. знание также теоретических [1989. С. 20]. Страноведческой Понятию социокультурной компетенции очень близка концепция страноведческой компетенции, которую В. А. Коккота выделял в структуре коммуникативной компетенции компетенцией называлась способность учитывать в иллокутивных актах общения (попросить что-то, пригласить, информировать кого-то) особенности страны, культуры, истории народа, язык которого изучают и с представителем которого идет общение. Как отмечает В. А. Коккота, «страноведческая компетенция охватывает и лингвострановедческий компонент, что означает и правильное использование таких иноязычных слов и выражений, обозначающих предметы, явления, факты, идеи, которых либо нет в своей стране, либо они называются иначе» [Там же]. Как видно, в случае страноведческой компетенции речь также не идет об освоении учащимися категорий кросс-куль- турного сравнения, что предусматривается при формировании межкультурной компетенции. Наряду с термином «межкультурная компетенция» можно встретить термин «этнокультурная компетенция». Используя данный термин, авторы акцентируют внимание на том, что сложности в коммуникации возникают не только у представителей разных культур, но и у представителей разных этнических общностей. Иначе говоря, если межкультурная компетенция является способностью эффективно взаимодействовать с представителями различных культурных общностей, которые являются гражданами других стран, то этнокультурная компетенция предполагает установление и сохранение позитивных отношений с представителями других этносов прежде всего в рамках территории страны постоянного проживания [Терехова и др., 2011. С. 102]. Продолжая обзор смежных терминов, вспомним, что ранние определения компетенции приравнивали ее к коммуникативной эффективности [Varhegyi et al., 2011. С. 5], вследствие чего термины «межкультурная компетенция» и «межкультурная эффективность» (англ. intercultural effectiveness) иногда используются как синонимичные и взаимозаменяемые [Bradford et al., 1998. С. 29]. Со временем межкультурная компе- тенция стала пониматься более широко за счет включения в ее состав помимо пара- метра межкультурной эффективности, то есть способности результативно действо- вать в инокультурной среде, параметра приемлемости поведения в ситуации меж- культурного общения с точки зрения пред- ставителей других культур [Bradford et al., 1998. С. 9; Simkhovych, 2009. С. 384]. Име- ется в виду определение межкультурной компетенции Брайана Шпицберга и Уилья- ма Кьюпача 1984 года, которое стало хре- стоматийным: компетентный участник ком- муникации действует эффективно, так как способен умело управлять социальным ок- ружением для достижения своих целей, и приемлемо, потому что в состоянии демон- стрировать поведение, которое ожидается и одобряется партнерами по коммуникации в ситуациях взаимодействия. Открытие вто- рой стороны межкультурной компетенции показало, что эффективность – лишь один из двух необходимых компонентов, и второй, приемлемость, играет такую же по значимости роль [Greenholz, 2005. С. 9; Var- hegyi et al., 2011. С. 5]. Таким образом, межкультурная эффективность понимается нами как более узкий термин. Другим термином, который часто употребляется как равнозначный межкультурной компетенции, является «межкультурная ƒËÒÍÛÒÒËË Ë Ó·ÒÛʉÂÌˡ сензитивность» 3(англ. intercultural sensiti- vity). В одной из последних публикаций американский ученый Митчелл Хаммер, который является соавтором наиболее распространенного инструмента оценивания уровня сформированности межкультурной сензитивности, использует термины «межкультурная компетенция» и «межкультурная сензитивность» через знак наклонной черты [Hammer, 2011. С. 474], что нехарактерно для его более ранних работ по этой тематике. Подобное употребление свидетельствует об интерпретации на современном этапе данных терминов как синонимичных [Stone, 2006. С. 344]. Отдельное рассмотрение межкультурной сензитивности позволяет определить ее как способность воспринимать и выявлять значимые культурные различия [Hammer et al., 2003. С. 422; Simkhovych, 2009. С. 384]. Процесс воспитания данной способности чувствовать «опасные» ситуации, чреватые коммуникативными сбоями, и находить адекватные способы их преодоления называется культурной сенсибилизацией [Леонтович, 2007. С. 5]. Межкультурная сензитивность может пониматься как основа, на которой компетенция строится [Arevalo-Guerro, 2009. С. 8] или как ее центральный элемент [Желтова, 2006. С. 56]. Мы принимаем позицию исследователей, которые считают, что межкультурная сензитивность хотя и соотносится с межкультурной компетенцией, однако понимается как принципиально отличная от нее [Greenholz, 2005. С. 1]. Термины «межкультурная сензитивность» и «межкультурная компетенция» соотносятся, как действия «знать» и «делать», то есть сензитивность предполагает изменения в мировоззрении индивида и его представлении о других культурах, в то время как компетенция влечет изменения в поведении [Greenholz, 2005. С. 6]. межкультурная Развитие межкультурной компетенции требует развития межкультурной осведомленности intercultural awareness). Межкультурная осведомленность предполагает восприятие себя и других как носителей культуры [Стефаненко, 2009. С. 241], (англ. 3 В русскоязычной литературе также используются другие варианты перевода: «межкультурная восприимчивость» [Евтюгина, 2013. С. 69], «межкультурная чувствительность» [Утехина, 2011. С. 204] и «межкультурная чуткость» [Беликова, 2011. С. 51]. осведомленность о существовании собственных предубеждений и осознание факта подверженности коммуникации влиянию культуры. Считается, что межкультурная осведомленность способствует развитию межкультурной сензитивности и более глубокому пониманию других культур [Cam- pinha-Bacote et al., 1996. С. 60; Утехина, 2011. С. 31]. Однако для формирования межкультурной компетенции помимо развития межкультурной осведомленности необходима также, например, способность принимать точку зрения собеседника и менять поведение соответственно культурноспецифичным различиям и сходствам. Чен Гуо-Мин и Уильям Староста, относя межкультурную осведомленность к когнитивным компонентам межкультурной компетенции, подробно описали уровни сформированности межкультурной осведомленности и доступные инструменты ее измерения [Chen et al., 2006. С. 357]. Другими авторами предложены методы обучения, способствующие развитию межкультурной осведомленности [Campinha-Bacote et al., 1996. С. 60]. Другим когнитивным компонентом межкультурной компетенции, к которому она часто ошибочно приравнивается, является культурная грамотность (англ. cultural literacy) [Желтова, 2006. С. 20]. Формированию культурной грамотности посвящена теория американского культуролога Эрика Хирша 4. Критический обзор данного понятия сделали Е. М. Верещагин и В. Г. Костомаров, назвав его «своеобразн[ой] американск[ой] верси[ей] лингвострановедения, удивительно совпадающ[ей] со многими положениями советских работ этой тематики» [Верещагин и др., 1990. С. 3]. Под культурной грамотностью понимается достижение определенного уровня информированности о культурных особенностях [Стефаненко, 2008. С. 89]. Для успешной межкультурной коммуникации необходимо совпадение объемов культурной грамотности участвующих сторон в той части, которая касается предмета и контекста коммуникации. Культурная грамотность считается наиболее динамичным межкультурной компетенции, требующим постоянного пополнения новой культурно-специфичной компонентом 4Hirsh, E. D. Cultural literacy: What every American needs to know. – Boston: Houghton Mifflin, 1987. – 251 p. информацией [Леонтович, 2007. С. 47]. По мнению О. А. Леонтович, содержание культурной грамотности включает не только культурно-специфическую информацию, но и информацию о мире в целом. Динамическая модель развития культурной грамотно- Интерпретация смежных терминов межкультурной дидактики Термин Межкультурная компетенция Межкультурная коммуникативная компетенция Иноязычная коммуникативная компетенция Социокультурная компетенция Страноведческая компетенция Этнокультурная компетенция Межкультурная эффективность Межкультурная сензитивность Межкультурная осведомленность Культурная грамотность Культурный интеллект Интерпретация Способность эффективно и приемлемо взаимодействовать с представителями других культурна своем родном языке, формируемая за счет включения в содержание обучения методов освоения других культур и культурных универсалий, не зависящих от языка общения. Способность эффективно и приемлемо взаимодействовать с представителями других культурна иностранном языке, формируемая за счет включения в содержание обучения методов освоения других культур и культурных универсалий, не зависящих от языка общения. Способность успешно осуществлять коммуникацию с представителями разных культур на иностранном языке, формируемая за счет включения в содержание обучения материалов об этом языке и культуре его носителей. Способность ориентироваться в различных типах культур и соотносимых с ними нормах общения на иностранном языке, формируемая за счет включения в содержание обучения материалов о разных культурах в контексте их диалога. Способность учитывать в общении на иностранном языке особенности культуры, язык которого изучается и с представителями которого идет общение, формируемая за счет включения в содержание обучения страноведческого материала. Способность установления и сохранения посредством своего родного языка позитивных отношений с представителями разных этнических общностей, населяющих территорию родной страны учащегося, формируемая за счет включения в содержание обучения материала о культуре этих этносов. Способность добиваться поставленной коммуникативной целив инокультурной среде на своем родном или иностранном языке, которая является лишь одним из двух необходимых компонентов межкультурной (коммуникативной) компетенции. Способность воспринимать и выявлять значимые культурные различия в ходе коммуникации на своем родном или иностранном языке с представителями других культур. Способность воспринимать себя и других как носителей культуры и понимать подверженность коммуникации влиянию культуры, не зависящая от языка общения. Способность успешно взаимодействовать с представителями других культур за счет достижения определенного уровня информированности о культурных особенностях, не зависящая от языка общения. Природная способность представителя иностранной культуры интерпретировать знаки другой культуры таким образом, как это сделали бы сами носители взятой к рассмотрению культуры, не зависящая от языка общения. сти была предложена австралийским уче ным Марком Хейвордом 5. ƒËÒÍÛÒÒËË Ë Ó·ÒÛʉÂÌˡ Понятие интеллекта 6 культурного (англ. cultural intelligence) в отличие от межкультурной осведомленности и культурной грамотности предполагает не приобретение знаний в результате обучения, а природную способность представителя иностранной культуры интерпретировать знаки другой культуры таким образом, как это сделали бы сами носители взятой к рассмотрению культуры [Simkhovych, 2009. С. 384]. Известно, что понятие «культурный интеллект» было введено в научный оборот профессором Гарвардского университета Кристофером Эрли 7 в период теоретического оформления концепций целого ряда типов интеллекта (социального, эмоционального и других). Композиционная структура культурного интеллекта повторяет структурную модель интеллекта, принятую в психологии [Crowne, 2008. С. 392]. Отечественные ученые предложили свою компонентную модель данного понятия [Мясоедов и др., 2009. С. 6]. В целом, развитие культурного интеллекта способствует формированию межкультурной компетенции [Crowne, 2008. С. 396]. Представленный анализ научно-исследо- вательской литературы позволил нам кратко сформулировать авторское понимание рассматриваемых терминов с учетом теоретических выводов отечественных и зарубежсмежных ных ученых. Интерпретация терминов представлена в виде таблицы в целях большей наглядности. В заключение стоит отметить важность теоретической дискуссии об исследовательской традиции и дефинициях ключевых понятий, с которой должно начинаться любое исследование в области межкультурной дидактики. Для рассматриваемой области подобное вступление представляет особенную важность, поскольку объясняет толкование автором предмета исследования. 5Heyward, M. From international to intercultural: Redefining the international school for a globalized world // Journal of Research in International Education. – 2002. – Vol. 1 (1). – P. 9-32. 6В отечественных источниках наиболее частотным является синонимичный термин «кросс-культурный интеллект» [Мясоедов и др., 2009. С. 5; Хухлаев, 2010. С. 76]. 7Earley P. C. Redefining interactions across cultures and organizations: Moving forward with cultural intelligence // Research in Organizational Behavior. 2002. № 24. P. 271–299.

Напиши аннотацию по статье

ƒ»– ”––»» » Œ¡–”∆ƒ≈Õ»fl УДК 37.011 Н. В. Черняк Независимый исследователь, Москва nxc159@case.edu «МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОМПЕТЕНЦИЯ» И СМЕЖНЫЕ ТЕРМИНЫ В ПОНЯТИЙНОМ АППАРАТЕ МЕЖКУЛЬТУРНОЙ ДИДАКТИКИ Анализируется ряд смежных терминов понятийного аппарата межкультурной дидактики: «межкультурная компетенция», «межкультурная коммуникативная компетенция», «иноязычная коммуникативная компетенция», «социокультурная компетенция», «страноведческая компетенция», «этнокультурная компетенция», «межкультурная эффективность», «межкультурная сензитивность», «межкультурная осведомленность», «культурная грамотность» и «культурный интеллект».

модалност и эмоции при вербализации образов преподаватель и студента. Ключевые слова: языковое сознание, модальность, эмоции, студенты, преподаватели, метод незаконченных предложений. Вводные замечания Два понятия в заголовке статьи требуют пояснения. Одно из них («эмоция») входит в категориальный аппарат психологии и используется нами именно в такой его трактовке. Эмоции есть «…особый класс психических процессов и состояний… отражающих в форме непосредственного переживания (удовлетворения, радости, страха и т. д.) значимость действующих на индивида явлений и ситуаций для осуществления его жизнедеятельности» [БПС, 2006. С. 561]. Понятие «модальность» тоже является одним из понятий психологии [Там же. С. 268], но в нашем исследовании оно используется как понятие языкознания. В науке о языке под модальностью понимают функционально-семантическую категорию, выражающую разные виды отношения высказывания к действительности, а также разные виды субъективной квалификации сообщаемого [Языкознание…, 1998. С. 303]. Через модальность, проявляющуюся в разнообразных языковых формах, говорящий выражает свое отношение к содержанию высказывания. Поэтому приведенное определение модальности иногда считается слишком размытым и требующим пояснения. Кроме того, некоторое отношение говорящего к выражаемым фактам и событиям может быть имплицитным, что подталкивает к определению модальности как комплекса средств, выражающих отношение говорящего в пропозитивном, а не в пресуппозитивном аспекте высказывания [ТФГ, 1990. С. 59]. Именно с модальностью связано языковое выражение качественной и эмоциональной оценки, хотя оценка может выражаться и не средствами выражения модальности. Яковлев А. А. Модальность и эмоции при вербализации образов преподавателя и студента // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 3. С. 35–43. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2017. “ÓÏ 15, № 3 © ¿. ¿. flÍӂ΂, 2017 œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Таким образом, языковые средства выражения модальности как лингвистического понятия и эмоции как психологического понятия являются тем материалом, анализ которого дает языковеду возможность судить об отношении некоторой группы носителей языка к некоторым явлениям действительности. Чрезвычайно важно при этом не упустить из виду два методологических момента. Во-первых, языковед может высказывать предположения о том или ином отношении носителей языка к некоторому явлению на основании только эксплицитных средств выражения модальности (об отношении человека к явлению языковед судит почти исключительно по отношению, выраженному в содержании высказывания [ТФГ, 1990. С. 61]). Любые догадки или упования на самоочевидность опрометчивы. Во-вторых, языковед не может делать выводы об отношении конкретного человека, поскольку работает с продуктом его речевой деятельности, в котором в каждом конкретном случае отношение человека к чему-либо может и не находить своего выражения. Кроме того, отношение как и любое психическое явление, весьма динамично и определяется огромным числом интер- и интрапсихических факторов, которые языковед попросту не способен учесть. Все это делает необходимым работу с некоторой группой носителей языка, но ведет к другой крайности – неоправданной генерализации результатов. Нередко языковеды забывают, что выявленные для одной группы носителей языка особенности, могут быть вовсе не характерны для другой (даже «соседней») группы. Учитывая эти два момента, мы сконцентрируемся в данной статье лишь на средствах выражения модальности, для которых выражение этой семантической категории является основной функцией. Методология исследования Описываемые ниже материалы являются дополнением к проводимому нами в течение ряда лет исследованию языкового сознания студентов разных курсов, которое частично было описано в публикации [Яковлев, Елизарова (Телешева), 2016]. Один из главных выводов исследования состоит в следующем: образы языкового сознания студента претерпевают значительные качественные и «количественные» изменения, в число которых входит обогащение образов и избавление их от стереотипных составляющих. За годы обучения в вузе представления о студенте и преподавателе изменяются в том отношении, что в них добавляется существенный личностный компонент, состоящий не только в большем личностном переживании образов, но и в обогащении разнообразных связей этого образа с другими образами созна- ния. Такой вывод требует проверки, которая может быть осуществлена иными методами, направленными на изучение тех же образов сознания. Для такой проверки нами был выбран метод незаконченных предложений, который широко используется в психологии и социологии. Наибольшую известность получил метод Дж. М. Сакса и С. Леви, направленный на изучение отношения человека (в основном подростка) к членам семьи, собственным страхам, межличностным взаимодействиям и т. д. [Казачкова, 1989]. Однако этим данный метод не ограничивается и часто используется в качестве одного из методов в рамках целого комплекса. К собственно методу незаконченных предложений добавляются методы классификации, контент-анализа, метод экспертной оценки, различные статистические методы [Абрамян, Тулупьева, 2006]. В нашем исследовании приняли участие две группы испытуемых – студентов-бакалавров 1 и 4 курсов института филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета (Красноярск) – 71 и 70 человек соответственно. Испытуемым (далее – Ии.) было предложено анонимно в специальных бланках дописать указанные там предложения так, как они считают нужным. Объем предложений не ограничивался: каждый испытуемый мог написать несколько слов, одно слово или вообще ничего, если ничто не пришло ему на ум в качестве окончания данного предложения. Укажем сразу на отсутствие явного непонимания задания: не было анкеты, в которой было бы написано несколько несвязанных между собой слов. Бланк содержал следующие начала предложений: Идеальный преподаватель всегда…; Когда студент учится, он…; Типичный студент обычно…; Идеальный студент всегда…; В университете студент…; Преподаватель для студента…; В отношении сту дента преподаватель…; Студент и преподаватель вместе… (в бланке они были расположены в ином порядке во избежание влияния ответов на следующее предложение со стороны ответов на предыдущее). Использование именно этих предложений обусловлено тем, что в исследовании [Яковлев, Елизарова (Телешева), 2016] основной упор делался на изучение средств выражения образов основных субъектов образовательного процесса – студента и преподавателя, а также образов идеальных студента и преподавателя. Здесь же нас интересовали не только сами эти образы сознания и стоящие за ними субъекты, но и представления студентов о взаимодействии этих субъектов (включая сюда и личностное отношение). Из всех указанных предложений ниже нами будут рассмотрены только последние четыре, поскольку в ответах Ии. только они содержат и модальность, и эмоцию. Таким образом, ниже описан анализ 508 данных Ии. предложений и 56 отказов от ответа – пропусков в бланках. Для выявления особенностей образов сознания в описываемом здесь исследовании нами был предпринят комплексный анализ данных Ии. ответов: семантический (компонентный) вкупе с контекстуальным. Такой комплекс методов дает возможность учитывать ряд свойств эмпирического материала, которые не могут быть объяснены при использовании какого-то одного метода. Так, применение компонентного анализа к выражениям кажется скучным и неинтересным… и осмысляет… учится… не позволяет выявить и объяснить те особенности, которые нас интересуют. Рассмотрение этих выражений в рамках всего предложения (как того, что уже было дано в бланке, так и того, что написано самими Ии.), т. е. учет контекста, в котором эти выражения используются, дает основания для их интерпретации как реализующих соответственно положительное и отрицательное отношение Ии. к явлениям, о которых идет речь в предложениях. Контекст их таков: Преподаватель для студента… в начале обучения кажется скучным и неинтересным, но позже становится очень близким человеком; В университете студент… осмысляет бренность существования, учится голоду и недосыпу, а также выдерживать общество. Таким образом, выявление случаев выражения эмоции (например, через экспрессивную лексику) и модальности (например, соответствующими глагольными формами) методом компонентного анализа не дает полной картины, для которой наряду с семантическими характеристиками конкретных языковых единиц необходимо учесть и признаки их окружения. Прежде чем переходить к анализу результатов, следует отметить, что в первой группе Ии. эксперимент проводился в начале октября 2016 г., а во второй группе – в апреле 2017 г. Это было сделано с целью охватить целиком учебный опыт старшекурсников, а первокурсников застать в самом начале их учебного опыта, но на той стадии, когда они уже имеют об университете свое реальное представление, а не представление абитуриентов. Анализ и обсуждение результатов Следует отметить, что модальность получает выражение только через лексические средства – модальные глаголы должен, могут, хочет и т. п., как и эмоция – через экспрессивно окрашенные слова и выражения типа В университете студент… занимается ерундой; проводит свои лучшие годы; Преподаватель для студента… лучший друг; как редька для язвенника; пример для подражания; друг, товарищ, боль. Количественное распределение средств выражения модальности и эмоции представлено в таблице. Мы отдаем себе отчет в том, что некоторые из приведенных Ии. предложений могут быть для них самих весьма эмоциональными (например, Преподаватель для студента… не всегда источник знаний; верный друг и наставник), но однозначно их трактовать каким образом трудно. Поэтому в учет брались лишь наиболее явные случаи типа В отношении студента преподаватель… властвует, доминирует, унижает; профи; В университете студент… пинает балду; ходит и боится. В случаях, когда в предложении выражается одновременно и модальность, и эмоция (например, В университете студент… всегда хочет, чтобы от него отстали), оно включалось только в группу с модальностью, а не с эмоцией. Такие случаи, надо сказать, единичны. Кроме того, в таблице представлены и особо оговариваются ниже случаи, так сказать, «переходные» – когда в предложении выражена эмоция, но однозначно œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Выражение модальности и эмоции студентами разных курсов Предложение Первокурсники Старшекурсники Всего Модальдальность Эмоция Всего Модальдальность Эмоция для В университете студент… Преподаватель студента… В отношении студента преподаватель… Студент и преподаватель вместе… 65 58 2 12 16 24 68 63 14 16 33 22 интерпретировать ее как положительную или отрицательную не представляется возможным либо когда выражены одновременно и отрицательные, и положительные эмоции. Например: Преподаватель для студента… царь и бог; наставник, с одной стороны, и мучитель, с другой; друг, товарищ, боль; В университете студент… учится, получает знания, взрослеет, а также седеет и треплет все нервы; учится и веселится! И немного страдает. Как видно из таблицы, количество случаев выражения и модальности, и эмоции неравномерно возрастает от первокурсников к старшекурсникам (кроме последнего случая). Это обусловлено, по нашему мнению, содержанием образов и теми изменениями, которые в нем происходят. Не следует, однако, ограничиваться лишь констатацией факта неравномерного увеличения случаев выражения модальности и эмоции в ответах Ии. Более детальный анализ полученных материалов выявляет «качественные», сущностные изменения соответствующих образов. Для этого рассмотрим в сопоставлении ответы двух групп Ии. на каждое предло- жение. Начнем с первого указанного предложения – В университете студент… Из таблицы видно, что число явно эмоциональных ответов резко увеличивается; к тому же если эмоциональные ответы первокурсников не могут быть однозначно охарактеризованы как положительные или отрицательные (например, учится и веселится! И немного страдает; ученик, игрок на выживание (отчисление)), то среди ответов старшекурсников появляется стойкая тенденция негативно окрашивать свои ответы. Таких примеров не меньше 12: всегда грустит; ходит и боится; осмысляет бренность существования, учится голоду и недосыпу, а также выдерживать общество и т. п. Впрочем, некоторые из эмоциональных ответов не могут быть с достаточной однозначностью охарактеризованы (поэтому мы и говорим, что их не меньше 12), например, ест в столовой и ничего не делает; учится и мучается. Своего рода ядро ответов с выражением модальности Ии. первой группы (1 курс) составляет ответ должен учиться, который дословно повторяется в 8 анкетах. К ним по семантике долженствования примыкают еще 4 примера. Имеется два ответа с другой семантикой модальности: может получить высшее образование и хочет спать. Ответы Ии. второй группы (4 курс) характеризуются увеличением числа и разнообразия модальных предложений. Так, к семантике долженствования (должен всем; должен учиться, а не жаловаться; должен учиться и получать знания и т. д., всего 10 случаев) прибавляется семантика желательности (хочет уйти домой; обычно просто хочет поехать домой и выспаться и т. д., всего 4), семантика необходимости (вынужден выполнять всё и посещать все занятия, иначе ему не удастся продержаться до конца учебы) и нереальности (не может получить достойное образование, если в этом университете не выполняются первостепенные нужды человека). Выделяется также ответ вроде учится, но хочет домой, объединяющий семантику гипотетичности и желательности. Ответ должен учиться дали только 2 Ии. В обеих группах обращает на себя внимание то обстоятельство, что предложения с «должен» выражают как требование к студенту (должен стремиться получить знания, а не хорошие оценки; должен получать знания, чтобы стать достойным специалистом), так и желание (должен чувствовать себя комфортно и свободно, ходить туда по своему желанию, с отличным настроением). На определенные размышления о содержании соответствующего образа в сознании студентов наводит тот факт, что два первых предложения даны старшекурсниками, а третье – первокурсником. В дополнениях первокурсников к предложению Преподаватель для студента… нет ни одного такого, которое могло бы быть однозначно охарактеризовано как отрицательно окрашенное. Эмоция здесь, если она проявляется, положительная, например: наставник (7); наивысшее существо, идеал, то, к чему ему необходимо стремиться; наставник и довольнотаки близкий человек (не друг, но товарищ, на которого можно положиться); это врач для пациента; как учитель для школьника и т. д. Впрочем, имеется два «переходных» предложения: друг, товарищ, боль; это пример, хотя не всегда. Имеется также односложный ответ никто, но мы не стали бы относить его к отрицательным. Модальность с семантикой долженствования в ответах этой группы Ии. представлена лишь двумя предложениями: должен стать верным другом и помощником, умеющим понять, простить ошибки, исправить, направить на верный путь; должен быть примером, которые, на наш взгляд, не нуждаются в особых комментариях. Иная картина в ответах второй группы Ии. (4 курс). Возрастает число предложений с различной негативной коннотацией (не менее 10), например: зверь; как редька для язвенника; как поп для дурака; чаще объект недовольства и т. п. Но положительно окрашенные предложения тоже дифференцируются и увеличиваются количественно (не менее 15): кладезь знаний; человек, который направляет и мотивирует; наставник, источник знаний и опыта, «тренер», возможность увидеть себя в будущем в какой-то степени; является своеобразным «ведущим» «проводником», который направляет ведет его дорогой знаний и указывает верный путь и т. п. То же происходит и с «переходными» предложениями – теми, которые нельзя однозначно охарактеризовать как положительные или отрицательные: наставник, с одной стороны, и мучитель, с другой; по мнению университета, просто «инструктор», кот-й даёт материал для самостоят. обучения, но студент всё же надеется на помощь и отработку мат-ла со стороны преподавателя и т. п. Интересен в этой связи пример «…является лучшим другом», – говорили они, где И. сам поставил кавычки перед предложением в бланке. Дифференцируются, увеличиваясь при этом количественно, и случаи выражения модальности: 12 предложений с семантикой долженствования (например: должен быть авторитетом; должен быть помощником и наставником и т. п.), одно предложение с семантикой запрета (не должен быть богом) и одно с семантикой возможности (может стать навигатором в мире науки (если студент выберет для себя это стезю) и просто хорошим примером для подражания). При этом среди ответов есть 5 таких, где наряду с модальностью выражается противопоставление, например: должен стать ролевой моделью, а не псомцербером, от которого учащийся будет дрожать и плохо спать; должен стать наставником, но оказывается ключником от клетки, где тот сидит и т. п. По нашему мнению, в таких случаях выражается конфликт между сложившимися в сознании студента, пусть и несколько идеализированными, представлениями о преподавателе и той реальностью, с которой ему приходится ежедневно сталкиваться. Как видно, средства выражения и модальности, и эмоции в предложениях этой группы Ии. значительно дифференцируются, что объясняется, на наш взгляд, дифференциацией представлений студентов о том, чем или кем преподаватель является для студента, а также оценкой реальности с позиций некоторого субъективного идеала. Предложение В отношении студента преподаватель… похоже на предыдущее, и это сделано намеренно. Во-первых, мы стремились подойти к образу преподавателя в сознании студента с разных сторон. Во-вторых, мы исходили из того, что если общие тенденции в ответах на это и на предыдущее предложение будут различны, то исходные предпосылки экс œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ перимента неверны, и он не может быть подтверждением проведенного ранее исследования. Этого не произошло: сохраняется общая тенденция к дифференциации средств выражения образов сознания от первокурсников к старшекурсникам. Однако начать следует с указания, что именно на это предложение дано много пропусков: 17 первокурсниками и 10 старшекурсниками. В этой связи мы готовы сделать смелое предположение: в сознании студентов четко представлены образы студента и преподавателя и их действий в отдельности, а образы их взаимодействия размыты и не находят стойкой формы выражения. Среди ответов первокурсников имеется один с явно негативной окраской – властвует, доминирует, унижает, имеется и еще один, который мы тоже охарактеризовали бы как негативный – не всегда прав, хотя он и не столь категоричен. Остальные ответы с ярко выраженной эмоцией как позитивные (толерантный и тактичный; профи и т. п.), так и «переходные» (либо красавэлла, либо печаль и беда и т. п.). Модальность представлена в основном семантикой долженствования (всего 21): должен быть справедлив (2); должен быть лояльным (2); должен не унижать его, если студент не понравился и т. п. При этом имеется три предложения с семантикой запрета: не должен быть слишком строг; не должен быть предвзятым; не должен повышать голос, а также одно предложение с семантикой возможности: может вести себя предвзято. Как и в предыдущих случаях, в ответах старшекурсников на это предложение появляется много окрашенных негативно: вечно недоволен; часто бывает несправедлив и т. п. Таковых насчитывается не меньше 8. Хотя немало и предложений с положительной коннотацией, например: выражает гордость и уважение и т. п. – не меньше 12; есть и «переходные» случаи наподобие предпринимает те действия, кот. обычно принимает кит по отношению к китёнку. Кроме того, возрастают количественно и дифференцируются предложения с выражением модальности, большинство из которых (26) имеют семантику долженствования при разнице в категоричности ее выражения: не всегда должен стараться занимать менторскую позицию; должен быть помягче; всегда должен быть справедлив и т. п. Появляется здесь и семантика запрета (12 предложений), также с различной степенью категоричности: не должен унижать его, использовать сарказм не к месту; не имеет права совершать какие-либо действия, которые могут оскорбить честь и достоинство студента (насмешки, замечания, которые слушает вся остальная группа) и т. п. Имеется и 5 предложений с семантикой возможности / невозможности: не может что-либо предпринять; может быть несправедлив и т. п. Ответы обеих групп Ии. на предложение Студент и преподаватель вместе… также от личаются большим количеством пропусков: 13 у первокурсников и 7 у старшекурсников. Среди ответов первокурсников немало позитивно окрашенных, например: редко лафят; сила, мощь, гении и т. п., и лишь два явно отрицательных: не дружат, не на одной волне; против чертовой фонетики. Модальность представлена семантикой долженствования (6 случаев): должны понимать друг друга (2); должны доверять друг другу, не сомневаясь в компетентности друг друга и т. п., а также семантикой возможности (6 случаев), выраженной иногда вместе с эмоцией, например: могут стать здоровской командой; могут свернуть горы и т. п. В ответах старшекурсников появляется лишь 4 негативно окрашенных: редко могут найти общий язык; что-то делают, но не понимают; страдают на экзамене; отбывают наказание в универе, особенно на различных мероприятиях. Остальные случаи выражения эмо- ций либо позитивные (свернут горы; лучшие друзья, которые друг без друга бесполезны и т. п.), либо «переходные» (сквозь огонь, и воду, и медные трубы, но не всегда). Семантика модальности представлена долженствованием (6 предложений): должны быть заинтересованы в процессе обучения; должны кооперироваться, обсуждать ошибки ученика, достигать совместных положительных результатов и т. п., и возможностью (10 предложений): могут стать отличной командой; могут достичь многого – при наличии чёткой осознанности и желания и т. п. Видно, что ответы Ии. обеих групп на это предложение дифференцируются только количественно, существенных качественных изменений ни в модальности, ни в эмоциональности не наблюдается. Здесь можно усмотреть противоречие с выдвинутым выше предположением. Мы полагаем, что противоречия нет, поскольку на выражение образа взаимодействия студента и преподавателя Ии. толкало само данное им предложение. Образ взаимодейст- вия студента с преподавателем размыт и получает форму выражения только в случае активности сознания, направленной внутрь именно на него. Некоторые выводы Кое-какие частные выводы были сделаны по ходу анализа, для общих выводов вернемся к теории, чтобы с ее позиций вновь объять взглядом весь проанализированный материал. «Только став предметом устойчивых эмоциональных отношений, идеалы, обязанности, нормы поведения превращаются в реальные мотивы деятельности» [БПС, 2006. С. 562]. Следовательно, коль скоро эмоция выражается в предложении без внешнего контекста, вне конкретной ситуации его использования, то есть основания полагать, что выражаемая эмоция стала устойчивой, а вместе с ней – отношение человека к некоторому явлению, выражающемуся в предложении. Коль скоро эмоции наличествуют в ответах Ии., то они уже закрепились в их сознании не как нечто случайное и сиюминутное, а как нечто закономерное, с постоянством возникающее в сознании при активации образа преподавателя, образа студента или их взаимодействия. Подтверждением тому является факт, что многие эмоции, отсутствующие в ответах первокурсников и появляющиеся у старшекурсников, выражены не в отдельных анкетах отдельными предложениями, а представлены целыми группами ответов из разных анкет. В проанализированном материале есть один проблемный момент, интерпретация которого не может быть строго однозначной, но который дает пищу для размышлений. За предложениями типа Преподаватель для студента… в первую очередь должен стать наставником, открывать двери в знания, чтобы внутрь студент зашёл сам; должен быть примером, которого будут уважать студенты; должен быть примером для подражания и т. п. стоит или семантика долженствования, или же семантика оптатива (желание говорящего, чтобы имела место обозначаемая ситуация) [Казарина, 2016; ТФГ, 1990. С. 172]. Если считать справедливым первый вариант интерпретации (долженствование), то такие предложения свидетельствуют в пользу достаточно четкого представления студентов о том, какую роль по отношению к ним играет преподаватель. Четырехлетнее взаимодействие с конкретными преподавателями показало студентам, что преподаватели действуют по отношению к ним таким-то образом, поэтому они и должны так действовать; реальное совпадает с идеальным. Второй вариант (оптатив) указывал бы на то, что описываемых ситуаций студентам недостает, и подобными предложениям они выражают семантику необходимости. При этой интерпретации рассматриваемых предложений реальные преподаватели, с которыми студенты взаимодействовали в течение четырех лет, действовали иначе, но студентам хотелось бы, чтобы они действовали в соответствии с представлениями и пожеланиями самих студентов, которые и выражаются в их ответах. Разумеется, однозначно этот вопрос может быть решен только в каждом конкретном случае (оценка действий преподавателя носит сугубо индивидуальный характер, который к тому же не проявляется с достаточной ясностью в анкете). Тем не менее количественное увеличение предложений с такой модальностью от первокурсников к старшекурсникам говорит об изменении образа преподавателя в сознании студента, которое состоит в возникновении понимания многомерности, а иногда и неоднозначности роли преподавателя. Важной тенденцией является и увеличение числа негативно окрашенных ответов (включая те предложения, которые выше не рассматривались), относящихся и к образу студента, и к образу преподавателя. Так, в ответах старшекурсников на предложение В отношении студента преподаватель… часто упоминаются несправедливость, предвзятость и необъективность преподавателя, чего в ответах первокурсников почти не наблюдается. Выше также указывалось, что явно негативных дополнений к предложению В университете студент… в бланках первокурсников лишь 4 (2 из которых можно считать переходными), а в бланках старшекурсников не менее 12. œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Напомним, что предложение В университете студент… только 2 старшекурсника дополнили фразой должен учиться, в то время как в группе первокурсников этот ответ повторяется 8 раз. На наш взгляд, это говорит об исчезновении из сознания студентов стереотипного представления об обычных действиях студента в университете. К четвертому курсу у студента появляется более ясное понимание того, что в университете он не только учится, но проявляет еще и другую активность, связанную с социализацией и взрослением. Появляется другой стереотип. Он выражается в следующих ответах старшекурсников: Преподаватель и студент вместе… пишут дипломную работу (2); работают над дипломом; пишут курсовую и диплом студента и т. п., всего таких примеров 7. Впрочем, это может быть не стереотипом, а реализацией тех переживаний, которые в наибольшей степени волнуют старшекурсника в конце учебного года. Как показывает проведенное исследование, образы преподавателя, студента и их взаимодействия получают в сознании студентов бо́ льшую личностную отнесенность. Об этом говорит, в первую очередь, дифференциация ответов, выражающих как модальность, так и эмоцию. Следует отметить, что ответы на предложения, не вошедшие в настоящую статью, имеют ту же тенденцию: ответы старшекурсников разнообразнее ответов первокурсников и более явно выражают личностное переживание и оценку. Общей целью описанного выше исследования была проверка и, возможно, корректировка тех данных, которые получены ранее на материале ассоциативного эксперимента, направленного на изучение тех же образов сознания. Можно с уверенностью утверждать, что результаты двух экспериментов коррелируют друг с другом: в обоих случаях образы в сознании старшекурсников более конкретны и индивидуальны в сравнении с образами в сознании первокурсников. При этом, в полной мере столкнувшись со всеми тяготами студенческой жизни, старшекурсники склонны в большей степени выражать негативные эмоции. И все эти изменения происходят неравномерно и неодинаково, на что влияет, как мы полагаем, личностный фактор: действия студента и преподавателя преломляются через их личностное переживание и оценку. К тому же дифференциация ответов от 1 курса к 4 говорит о том, что образы студента и преподавателя связаны с бо́ льшим числом «граней» многогранного образа мира старшекурсников, чем те же образы в образе мира первокурсников: первые менее стереотипны и более личностно окрашены, чем вторые.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’23 DOI 10.25205/1818-7935-2017-15-3-35-43 А. А. Яковлев Сибирский федеральный университет пр. Свободный, 82а, Красноярск, 660041, Россия mr.koloboque@rambler.ru МОДАЛЬНОСТЬ И ЭМОЦИИ ПРИ ВЕРБАЛИЗАЦИИ ОБРАЗОВ ПРЕПОДАВАТЕЛЯ И СТУДЕНТА Обсуждаются результаты эксперимента, проведенного среди студентов первого и четвертого курсов методом незаконченных предложений. Целью исследования было выявить языковые средства выражения образов преподавателя и студента и таким образом подтвердить или опровергнуть результаты предыдущего исследования, проведенного методом свободного ассоциативного эксперимента. Материалом исследования послужили 508 предложений, анализ которых показал, что образы студента и преподавателя в языковом сознании старшекурсников становятся более многогранными и дифференцированными в сравнении с соответствующими образами языкового сознания первокурсников. Существует тенденция к усилению негативной оценки образов, но она не абсолютна, поскольку позитивные стороны также находят более дифференцированные средства выражения в ответах старшекурсников. В целом и модальность, и эмоции более разнообразны в ответах старшекурсников, что говорит о развитии образов сознания за годы учебы в университете.

модели частотного поведение русское политической лексики xx века. Ключевые слова: корпусы текстов, диахронические исследования, частотность лексических единиц, модели ча стотного поведения, семантическое поле. Введение Настоящая  публикация  описывает  некоторые  результаты  диахронического  исследования  частотного  поведения  слов  и  коллокаций  русской  политической  лексики  на  основе  корпуса  Google Books. Под частотным поведением лексической единицы мы понимаем изменения частоты встречаемости лексических единиц во времени. В статье описывается часть результатов длительного исследования, в ходе которого были  созданы и проанализированы графики частотного поведения около 600 Nграмм за период с 1900  по 2000 г. Некоторые результаты этой работы опубликованы в [Масевич, Захаров, 2016а]. Кроме того, полностью с результатами исследования (свыше 500 графиков и комментарии) можно  ознакомиться на ресурсе Research Gate [Масевич, Захаров, 2016б; 2016в].  Частота употребляемости лексических единиц языка меняется в ходе исторического процесса, и ее изменения могут оказаться весьма ценными количественными индикаторами, полезными для исторических и культурологических исследований. Наличие представительных  корпусов,  оснащенных  соответствующим  программным  инструментарием,  позволяет  получать такие показатели. Масевич А. Ц., Захаров В. П. Модели частотного поведения русской политической лексики ХХ века // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 2. С. 30–46. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Том 15, № 2 © А. Ц. Масевич, В. П. Захаров, 2017Исследование проводилось на основе русского корпуса Google Books (590 тыс. текстов русских книг, более 67 млрд словоупотреблений). В качестве инструмента использовалась система  Google Books Ngram Viewer [Michel et al., 2011], детально описанная нами в нескольких публикациях [Захаров, Масевич, 2014; Масевич, Захаров, 2016г]. В Интернете свободный доступ  к системам открыт с 2010 г. Она позволяет строить графики встречаемости слов и коллокаций  за выбранный временной период.  На горизонтальной оси графика показываются годы, входящие в заданный временной период.  По  вертикальной  оси  откладывается  выраженная  в  процентах  относительная  частота  встречаемости в корпусе заданной Nграммы в соответствующем году. Относительная частота встречаемости Nграммы за определенный год подсчитывается следующим образом: число  употреблений Nграммы в данном году делится на общее число словоупотреблений в корпусе  в этом же году, результат умножается 100 [Michel et al., 2011].  При  построении  графика  имеется  возможность  задать  ряд  условий,  позволяющих  делать  графики  более  наглядными,  сопоставлять  кривые  поведения  нескольких  Nграмм,  выявлять  наиболее частотные словосочетания с данной словоформой и их поведение во времени и др.  Лексико-семантическое поле «борьба – враги». Частотное поведение доминирующих лексем Текст печатного документа советского времени, в особенности комментировавший исторические или текущие политические ситуации, ставил перед собой не столько информационную,  сколько  идеологическую  цель:  он  должен  был  формировать  у  читающих  граждан  коммунистическое  мировоззрение.  В  связи  с  этим  возник  особый  язык,  в  котором  наряду  с  базовой  коммуникативной функцией значимость приобретают экспрессивная и апеллятивная функции  [Костомаров, 1994].  Для исследования были отобраны словосочетания с двумя существительными, часто употребляемыми и характерными для советской лексики, – «враг» и «борьба». Значение этих существительных подразумевает характерную для языка советского времени семантическую оппозицию «свое / чужое» [Рождественский, 2000].  Построены графики частотного поведения членов словоизменительной парадигмы для каждой из этих лексем. Используемый инструментарий позволил выявить наиболее употребительные грамматические формы для этих существительных (рис. 1). Кроме того, Google Ngram  Viewer позволяет автоматически генерировать наборы из десяти наиболее частотных биграмм  и триграмм и при этом строить графики их частотного поведения. Таким образом, были проанализированы более 70 графиков частотного поведения фиксированных коллокаций из двух  и трех слов за период с 1900 по 2000 г. Рис. 1. Частотное поведение членов словоизменительной парадигмы лексемы «враг» Корпусные исследования На рис. 1 видно, что форма «врага», соответствующая родительному и винительному падежам, является наиболее частотной. Легко заметить также, что рост частоты употребления  в годы Второй мировой войны, который характерен для всех членов парадигмы, особенно выражен в этой форме. Формы единственного числа существительного «враг» преимущественно относятся к противнику в военном противостоянии, в данном случае к нацистской Германии. Употребление  единственного числа обусловлено, по-видимому, тем, что в политических и пропагандистских  текстах военный противник чаще представлялся как единый объект, явление однородное, единообразное, не нуждающееся в структурировании. Словоформа «борьбы» на всем протяжении периода более частотна, чем словоформа «врага». На рис. 2 можно видеть общую тенденцию динамики изменения частотности, а именно  рост частотности до середины 1930-х, а затем плавное снижение. Отмечаются периодические  подъемы  частотности  (1907,  1923,  1933,  1952–1953)  с  последующими  спадами.  Кривая  словоформы «врага» имеет выраженный подъем частотности в 1941–1944 гг., т. е. в годы Второй  мировой войны. Рис. 2. Частотное поведение словоформ «врага» и «борьбы» с 1900 по 2000 г. Семантическое поле слова «враг». Некоторые коллокации Система  Google  Ngram  Viewer  позволяет  с  помощью  подстановочных  знаков  отобрать  наиболее частотные коллокации с данной словоформой как в правой, так и в левой позиции.  При этом существует возможность задавать часть речи коллокатов (рис. 3). Частота встречаемости биграммы «классового врага» достигает наиболее высоких значений  в середине 1930-х гг., затем отмечается ее снижение и некоторый рост в начале 1950-х гг. Относительная  частота  встречаемости  биграмм  «общего  врага»,  «ненавистного  врага»  и «злейшего врага» достигает наиболее высоких значений в 1944 г., причем рост ее по сравнению с 1901 г. составляет 776 раз («общего врага»), 432 раза («ненавистного врага»), 293 раза  («злейшего врага»). Все три выражения в данном контексте можно считать синонимичными,  так как они относятся к одному объекту – нацистской Германии. «Классовый  враг»  –    распространенное  идеологическое  клише  и  имеет  очевидную  связь  с внутренней репрессивной политикой советской власти, поэтому частота употребления этой  биграммы  возрастает  во  время  сопровождающих  репрессии  пропагандистских  кампаний.  Во время войны 1941–1945 гг. употребление ее резко снижается, зато значительно растет употребляемость других коллокаций со словоформой «врага» (рис. 4, а).а б Рис. 3. Десять наиболее частотных биграмм со словоформой «врага» и прилагательными в левой позиции (а).  Фрагменты кривых для наиболее характерных биграмм со словоформой «врага» (б) а б Рис. 4. Относительная частота встречаемости биграмм со словоформой «врага»: а – в 1944 г.; б – в 1952 г. Корпусные исследования На  рис.  4, а видно,  что  биграмма  «классового врага» в  1944 г.  хотя  и  вошла  в  десять  самых  частотных,  но  занимает  среди  них  самое  последнее  место  по  относительной  частоте  (0,0000476712 %). После войны соотношение меняется. Как видно на рис. 4, б, в 1952 г. употребляемость биграммы «классового врага» возросла в полтора раза по сравнению с 1944 г. При  сопоставлении  поведения  биграмм  «классового  врага»  и  «классовых  врагов»  видно,  что  на  всем  протяжении  кривые  практически  совпадают,  кроме  1930-х  гг.,  когда  при  росте  частотности обоих выражений пик биграммы «классового врага» существенно выше (рис. 5).  Исторически  эти  годы  обозначались  коммунистической  идеологией  как  годы  «обострения  классовой  борьбы»,  и  поэтому  возможно,  что  «классовые  враги»  в  разных  ипостасях,  подобно военному противнику, начали рассматриваться и представляться в текстах как единый  объект. Рис. 5. Сопоставление частотного поведения биграмм «классового врага» и «классовых врагов» На рис. 6 видно, что рост употребляемости словоформы «врага» и биграммы «классового  врага» приходится на разные годы и что рост употребляемости «врага» в годы войны значительно выше роста употребляемости биграммы «классового врага» в 1930-е гг. Частотность форм множественного числа в данном случае намного выше частотности форм  единственного  числа.  Очевидно,  так  называемые  «враги  народа»,  в  отличие  от  «классовых  врагов», представлялись в печати как множество дискретных и многообразных объектов (лиц).  Возможно, этим же можно объяснить несколько отличающееся от других членов словоизменительной парадигмы поведение словоформы «врагов» (см. рис. 1, 7). При  сопоставлении  биграмм  «врагов  народа»  и  «классового  врага»  (рис.  8)  очевидно,  что  в  целом  тенденции  поведения  этих  биграмм  сходны:  рост  употребляемости  в  1920-х гг.  при практическом совпадении кривых до середины 1920-х, пики обеих кривых (с некоторыми  различиями  в  высоте  и  времени  пиков)  в  1930-е  гг.,  затем  снижение  частотности  в  военные  годы и некоторый рост в начале 1950-х. Причем в этот момент рост частоты употребляемости  биграммы «врагов народа» выражен сильнее. Рост в 1950-е, очевидно, соответствует послевоенной волне репрессий. В 1960-е гг. частота  встречаемости выражения «врагов народа» ниже, чем выражения «классового врага», хотя разница невелика, а тенденция к плавному снижению совпадает в обоих случаях. Существенные  различия в поведении кривых возникают во второй половине 1980-х и до конца 1990-х. В этот  период  частота  встречаемости  биграммы  «врагов  народа»  заметно  растет  (см.  рис.  8).  Это,  по-видимому, отражает появление большого количества текстов, содержащих критику сталинизма, – так сказать, «эхо» минувших исторических событий.а б Рис. 6. Сопоставление частотного поведения: а – биграммы «классового врага» и словоформы «врага»; б – словоформы «врага» с биграммой «классового врага» с умножением ее относительной частоты на 10 Рис. 7. Сопоставление частотного поведения биграмм «враг народа», содержащих различные  грамматические  формы существительного «враг» Рис. 8. Сопоставление частотного поведения биграмм «врагов народа» и «классового врага» Корпусные исследования Синонимы, квазисинонимы и антонимы Модель 1 и Модель 2 Как сказано выше, «враги народа» представлялись пропагандой в виде множества различных объектов (лиц). Их объединяли в группы, для обозначения которых использовались слова  (по  существу,  синонимы),  в  некоторых  случаях  обозначавшие  классовую  или  политическую  принадлежность, иногда их именовали по фамилии лица, которому приписывались лидерство  в некоторых оппозиционных действиях или разработка политической теории. В других случаях используется просто эмоционально-экспрессивная, пейоративная лексика. Все три кривые для словоформ «троцкистов», «зиновьевцев», «бухаринцев» (рис. 9, а) почти изоморфны, т. е. при различных числовых значениях имеют сходную форму. При сравнении  с  кривой  для  биграммы  «врагов  народа»  (см.  рис.  7,  9,  б)  отмечается  сходство  кривых  этих  словоформ с вышеуказанной биграммой. Отметим характерную форму кривых: каждая из них  имеет «большой пик» во второй половине 1930-х гг., затем спад употребляемости до середины  1940-х гг. В начале 1950-х гг. появляется «малый пик», за которым следует плавное снижение,  а затем рост употребляемости в одних случаях выраженный, а в других едва заметный, начиная с середины 1980-х до конца 1990-х гг. а б Рис. 9. Словоформы «троцкистов», «бухаринцев», «зиновьевцев»: а – частотное поведение (с умножением относительной частоты на 2); б – сопоставление с частотным поведением биграммы «врагов народа»Рис. 10. Сопоставление графиков частотного поведения словоформ «кулаков» и «кулачества» Следующая  лексическая  единица  –  «кулаки»,  относящаяся  к  категории  «чужой».  «Кулак» – лексема, имеющая много значений  (кисть  руки  со  сжатыми  пальцами,  группировка  военных  сил,  часть  механизма,  скупой  человек  и  др.).  Однако  в  исследуемый  исторический период словоформа «кулаков»  чаще  всего  употреблялась  в  «сталинском»  значении: богатые крестьяне, использующие  наемный труд. Это  подтверждается  двумя  наблюдениями:  во-первых,  сопоставлением  частотного  поведения словоформ «кулаков» и «кулачества» (рис. 10). Лексема «кулачество» представляет  собой однозначный политический термин. Графики поведения кривых, тем не менее, сходны.  Во-вторых, из десяти биграмм, отобранных системой автоматически из всего массива русских  текстов, шесть имеют характерную идеологическую окраску (рис. 11). Рис. 11. Десять наиболее частотных биграмм  со словоформой «кулаков» и прилагательным  (местоимением) в левой позиции Даже в тех случаях, когда в левой позиции биграммы находятся нейтральные местоимения,  при выборочном просмотре текстов идеологические коннотации очевидны, например: «Беспощадная  война  против  этих  кулаков!  Смерть  им!  Ненависть  и  презрение  к  защищающим  их  партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам!» (Емельян Ярославский,  1938). Сопоставим  поведение  словоформ  «кулаков»  и  «кулачества»  с  поведением  словоформы  «колхозов». Для наглядности сопоставления всех трех кривых выполним операцию умножения  относительной частоты употребления словоформ «кулачества» и «кулаков» на 5 (рис. 12). Слово «колхоз» в исследуемый период, безусловно, относилось к категории «свой». Обратим, однако, внимание на сходство конфигурации трех кривых при первом подъеме и при снижении употребляемости во время войны. Послевоенный пик кривой словоформы «колхозов»  отмечается  позже,  чем  пики  двух  других  кривых.  При  этом  значение  второго  пика  (1960 г.)  выше, чем значение первого (1934 г.). Тем не менее мы считаем, что все три кривые в данном  случае следуют общей модели (см. рис. 12). На рис. 13 показаны графики частотного поведения слов «буржуазия» и «пролетариат» –  «идеологических антонимов», в двух грамматических формах – в именительном и родительном падежах. Корпусные исследования Рис. 12. Графики частотного поведения словоформ «кулаков», «кулачества» и «колхозов» Рис. 13. Графики частотного поведения словоформ «буржуазия», «буржуазии», «пролетариат», «пролетариата» Вновь обращает на себя внимание то, что формы родительного падежа на всем временном  отрезке более частотны, чем формы именительного падежа. Кривые же для именительного падежа двух слов практически сливаются. Кривые родительного падежа несколько отличаются,  их пики более выражены. Отметим, что эти кривые на рис. 13 по своей конфигурации сходны  с кривыми, представленными на рис. 7–11. Условно назовем такую модель частотного поведения лексических единиц Моделью 1. Для нее характерны подъем частоты словоупотреблений  в 1930-е гг., выраженный спад во время Второй мировой войны и новый подъем в послевоенные годы. Обратим внимание, что Модели 1 соответствуют кривые лексических единиц, относящихся не только к категории «чужой», но и к категории «свой». Далее, на одном графике построено 30 кривых для трех биграмм со словоформами «кулац ких», «троцкистских» и «гитлеровских» (рис. 14). Самый высокий пик кривой для биграмм со словоформой «кулацких» наблюдается у биграммы «кулацких хозяйств» в 1931 г., для биграмм со словоформой «гитлеровских» – у биграммы  «гитлеровских захватчиков» в 1944 г., для биграмм со словоформой «троцкистских» – у двух  практически  сливающихся  биграмм  «троцкистских  агентов»  и  «троцкистских  вредителей»  в 1934–1940 гг. Рис. 14. Графики частотного поведения наиболее частотных биграмм со словоформами «кулацких»,  «троцкистских» и «гитлеровских» в левой позиции Отметим также, что пик графика поведения биграммы «гитлеровских захватчиков» значительно выше, чем пики двух других биграмм. Иначе говоря, частота бранных словосочетаний,  относящихся к военному противнику в период войны, выше, чем относящихся к так называемым внутренним врагам. На рис. 15 видно, что для обозначения военного противника в годы войны намного чаще  употреблялось  нейтральное  слово  «противник»,  чем экспрессивно-пейоративное  выражение  «фашистские захватчики». Частота употребления биграммы «Красной Армии» в годы войны  много выше, чем словоформы «противника» и биграммы «фашистских захватчиков». Тем не менее конфигурация кривых сходна. Условно назовем такую конфигурацию Моделью 2. Для нее  характерен,  прежде  всего,  выраженный  рост  частоты  встречаемости  лексических  единиц в период войны, затем в некоторых  случаях  заметный  рост  в  1960–1970-е  гг.,  что мы связываем с большим количеством  исторических  и  мемуарных  текстов,  изданных в этот период. Сравним несколько  кривых,  соответствующих  произвольно  выбранным  словоформам,  означающим  реалии войны. Видно (рис. 16), что кривые  для указанных слов соответствуют Модели  2, которую условно в контексте данной статьи можно назвать «военной». По-видимому,  как  среди  лексики  Модели  1,  которую  условно назовем «классовой», так и среди  лексики  Модели  2  могут  встречаться  типичные и нетипичные случаи. Рис. 15. Частотное поведение словоформы «противника»,  биграмм «Красной Армии» и «фашистских захватчиков» Корпусные исследования Рис. 16. Частотное поведение словоформ, означающих реалии войны Кривая для биграммы «приспешников буржуазии» соответствует Модели 1, а для биграммы  «приспешников Гитлера» – Модели 2 (рис. 17). Обе кривые, на наш взгляд, типичны для своих  моделей. Столь же типичными для Модели 1 являются кривые для слов «пролетариат» и «буржуазия» (см. рис. 13). С другой стороны, кривая для словоформы «колхозов» (см. рис. 12) нам  представляется нетипичным вариантом Модели 1, так как второй пик у нее значительно выше  первого.  Обращаем  внимание,  что  кривая поведения словоформы «борьбы» на рис. 2 также  следует Модели 1, хотя и в невыраженном виде. Рис. 17. Частотное поведение биграмм со словоформой «приспешников» и существительным в правой позиции Семантическое поле со словом «борьба» Из  десяти  биграмм,  сгенерированных  системой,  биграмма  «классовой  борьбы»  наиболее  частотная (рис. 18). Кривая этой биграммы соответствует Модели 1. Рис. 18. Поведение наиболее частотных биграмм со словоформой «борьбы»  и прилагательным в левой позиции а б Рис. 19. Сопоставление частотного поведения: а – словоформа «борьбы» и биграммы «классовой борьбы»,  «классового врага»; б – словоформы «борьбы», «классовой» и биграмма «классовой борьбы» Корпусные исследования Рис. 20. Частотное поведение триграмм с разными грамматическими формами слова «обострение»  в сочетании «обострение классовой борьбы» Поведение  словоформы  «борьбы»  в  различных  сочетаниях  особенно  наглядно  демонстрирует  характерные  особенности  Модели 1 (рис. 19–21). Эквиваленты в английском, немецком, французском и китайском языках Рис. 21. Десять наиболее частотных триграмм  со словосочетанием «классовой борьбы»  и существительным в левой позиции Интересно  также  сравнить  частотное  поведение  единиц  русской  политической  лексики  XX в.  с  поведением  их  эквивалентов  в других языках. Это отдельная большая тема  (особенно если рассматривать лексику во всей ее полноте и в разных языках), поэтому здесь  мы лишь покажем некоторые отличия и наметим возможные направления исследования.  Google books Ngram Viewer позволяет посредством применения специальных тегов строить  на одном графике кривые поведения слов в корпусах разных языков. В некоторых публикациях  мы уже показывали результаты применения этого приема [Масевич, Захаров, 2016а; 2016г].  В случае языков с разными словоизменительными системами некорректно рассматривать  поведение лексических единиц на материале отдельных словоформ, нужно составлять запрос  на основе полной парадигмы. Прежде всего, отметим, что частотное поведение эквивалентов слова «враг» в немецком,  английском, французском, китайском языках отличается от поведения этого слова в русском  языке. При этом поведение слов-эквивалентов в трех европейских языках имеет при некоторых различиях в числовых значениях выраженные черты сходства, т. е. следует общей модели.  Китайская модель, что естественно, отличается как от русской, так и от европейской (рис. 22).  В этом еще одно подтверждение связи между частотным поведением слов и историко-политической реальностью.  В трех европейских языках кривые употребляемости лексемы «враг» имеют две особенности: для них характерны два пика (первый приходится на 1918 г., т. е. на конец Первой мировой войны, второй – на время Второй мировой войны, причем второй пик ниже первого); все  три имеют тенденцию к снижению – значение конечной точки кривой (2000 г.) ниже значения  исходной точки в английском языке в 3 раза, во французском в 2,2 раза, в немецком в 1,7 раза. враг + врага + врагу + врагом + враге +  враги + врагов + врагам + врагами +врагах Feind + Feinde + Feindes + Feinden enemy + enemies  ennemi + ennemis а в б г Рис. 22. Частотное поведение совокупности грамматических форм слова «враг» в русском корпусе  и слова-эквивалента в других языках: а – в немецком; б – в английском; в – во французском; г – в китайском корпусе Частота встречаемости лексемы «враг» в русском языке в годы Второй мировой войны зна чительно выше, чем ее эквивалентов в трех европейских языках.  Очень характерно то, что в русском языке не удалось выявить отражения событий Первой  мировой войны.  Китайский язык демонстрирует совершенно другую модель, которая отражает известную  общественно-политическую реальность, имевшую место в Китайской Народной Республике.  Причем на графике (см. рис. 22) мы видим, что интенсивность пропаганды в Китае, особенно  в период культурной революции 1966–1976 гг., была даже выше, чем антифашистской пропаганды в СССР. Заключение Частота  встречаемости  слов  зависит  от  многих  факторов:  общественно-политических,  исторических, психологических. Графики, отражающие частотное поведение лексических единиц (словоформ и коллокаций),  позволяют выявить группы лексических единиц, частотное поведение которых имеет опреде Корпусные исследования ленные черты сходства. Разумеется, нет и не может быть двух лексических единиц, имеющих  идентичное  частотное  поведение  во  времени.  На  наш  взгляд,  следует  говорить  о  прототипе  частотного поведения лексических единиц для данного языка и для данного исторического периода. Прототип может быть условно выбран из ряда сходных типов поведения (конфигураций  графиков). По всей вероятности, если принять за реальность прототипическую модель частотного поведения лексических единиц, то возникнет вопрос выработки критерия соответствия  условному прототипу или же критерия сходства кривых. Как  было  показано,  общая  модель  частотного  поведения  слов-эквивалентов  наблюдается  и в разных языках при сходных историко-культурных ситуациях.  Две  рассмотренные  модели  русского  языка,  как  нам  представляется,  принципиально  различаются прежде всего тем, что в одном случае встречаемость лексической единицы в период  войны уменьшается (Модель 1), в другом возрастает (Модель 2). В послевоенные годы встречаемость исследуемых единиц несколько растет, но по разным причинам: в случае Модели 1  это реальный возврат в жизнь явлений, обозначаемых исследуемыми единицами, а в случае  Модели 2 – «текстовое эхо» реальных событий, отраженное в печати, при этом в большинстве  случаев она не достигает военного или довоенного пика.  Мы продемонстрировали две модели поведения лексических единиц на определенном отрезке времени на материале лексики русского языка, которая свойственна политическому, пропагандистскому  и  агитационному  дискурсу  в  пределах  ограниченного  семантического  поля.  Однако  наш  опыт  показывает,  что  и  в  других  лексических  категориях  можно  осуществлять  подобную систематизацию лексики на основе частотного поведения. Это позволяет говорить  об  эффективности  применения  количественных  методов  к  описанию  семантического  пространства. Что касается исследований на материале других языков, то следует учитывать, что их морфология, причем как словоизменение, так и словообразование (например, в немецком языке),  а также наполнение лексико-семантических полей отличаются от русского языка. Частотное поведение лексических единиц, безусловно, обусловлено действием многих социально-психологических,  политических  и  других  факторов.  Эти  факторы  и  их  корреляция  с полученными данными требуют также описания специалистами соответствующей предметной области. Однако и чисто лингвистический подход добавляет, на наш взгляд, новые аспекты  в осмысление исторических процессов. 

Напиши аннотацию по статье

УДК 81-13 А. Ц. Масевич 1, В. П. Захаров 2 1 Санкт-Петербургский государственный институт культуры Дворцовая наб., 2, Санкт-Петербург, 191186, Россия 2 Санкт-Петербургский государственный университет Университетская наб., 7–9, Санкт-Петербург, 199034, Россия 2 Институт лингвистических исследований РАН Тучков пер., 9, Санкт-Петербург, 199034, Россия andmasev@mail.ru, v.zakharov@spbu.ru МОДЕЛИ ЧАСТОТНОГО ПОВЕДЕНИЯ РУССКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛЕКСИКИ XX ВЕКА Представлены результаты диахронического исследования русской политической лексики XX в. Исследование  проводилось на базе русского корпуса Google Books c использованием программного инструмента Google Books  Ngram Viewer, который позволяет строить графические модели частотного поведения лексических единиц – слов  и коллокаций в заданный период времени. Выявлено, что графики некоторых лексических единиц имеют выраженные черты сходства. Описаны две модели частотного поведения слов и словосочетаний и показана их корреляция  с историческим процессом. 

модификатор должен субмодусы условима реализации. Ключевые слова: модификатор, должен, субмодус, облигаторность, условия реализации. 1. Модальность – одна из самых загадочных категорий языка и мышления [Ерошенко, 2005. С. 78], сложное, многослойное, гармоничное образование, понимаемое в языкознании как «функционально-семантическая категория, выражающая разные виды отношения высказывания к действительности, а также разные виды субъективной квалификации сообщаемого» [Ляпон, 1990. С. 303], представленные в предложении (высказывании) различными средствами языка. В отечественной лингвистике после выхода в свет «Грамматики русского языка» [Грамматика, 1954. С. 78–81] и работ В. В. Виноградова [Виноградов, 1975. С. 53–87; Виноградов, 1975. С. 266–271] модальность интенсивно обсуждается как неотъемлемый атрибут предложения. Однако многие вопросы этой категории – как общетеоретического плана, так и соотносимые с разновидностями модальной оценки и способами ее объективации в языке – все еще остаются дискуссионными и представляют объект научного интереса многих современных ученых: А. В. Бондарко, С. С. Ваулиной, А. Вежбицкой, В. Б. Касевича, В. Г. Колшанского, В. З. Панфилова, Н. С. Поспелова, В. С. Храковского, С. Н. Цейтлин, И. Б. Шатуновского, М. А. Шелякина и многих других. Таковым мы видим и вопрос о субмодусах модификаторов, семантика которых, накладываясь на «грамматический грунт предложения, уже имеющего модальное значение ... образует как бы второй слой модальных значений в смысловой структуре высказывания» [Виноградов, 1975. С. 71]. Отсутствие в научной грамматике однозначного понимания модальности («… трудно найти двух авторов, которые понимали бы модальность одинаково» [Бондарко, 1990. Казарина В. И. Модификатор должен: субмодусы, условия реализации // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 4. С. 5–17. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 4 © В. И. Казарина, 2016       Текст и дискурс С. 67]) и некоторых связанных с постановкой вопроса проблем обусловливают необходимость пояснения нашего к ним подхода. В числе таковых – понятия модальности, модуса, субмодуса, словообразовательно соотнесенных и связанных «с точки зрения объекта и того, что составляет содержание объекта» [Ярыгина, 2012. С. 33]. Исходной, производящей, традиционно принято считать лексему модус (модальность – от лат. modus – мера, способ [Ляпон, 1990. С. 303]). Модальность понимается нами как грамматическая категория предложения, категориальным значением которой является модальная оценка пропозиционального содержания, реализуемая предложением, моделями его построения [Ломтев, 2007. С. 87], грамматическими и лексическими средствами языка. Обычно говорят о двух уровнях или разновидностях модальной семантики. Первый уровень является наиболее высоким уровнем грамматической модальности [Бондарко, 1990. С. 60], носителем инвариантного модального значения предложения [Золотова, 1973. С. 141]. Он устанавливает отношение пропозиционального компонента высказывания к тому или иному фрагменту внеязыкового мира, представляя его как имеющий место быть в определенный временной отрезок или не имеющий такового, как желательный, возможный, требуемый [Грамматика русского языка, 1954. С. 81; Виноградов, 1975. С. 56]. Традиционно за ним закреплен термин «объективная модальность» [Шведова 1970. С. 542]. Данный уровень модальности сигнализирует и о предикативных отношениях между пропозициональным субъектом и его предикатом, формируя предикативную ось и самое предложение как специфическую единицу языка в его традиционном понимании. Данная функция инвариантного компонента модальности предложения позволила Г. А. Золотовой назвать его предикативной модальностью [Золотова, 1973. С. 142]. Маркерами инвариантной модальной семантики (предикативной модальности) являются, прежде всего, формообразующие глагольные аффиксы, что послужило основанием терминировать предикативную модальность грамматической модальностью. Второй уровень модальности предложения представляет собой «мысль» [Колшанский, 1961. С. 95–96] говорящего, его оценку пропозиционального содержания высказывания, сложным рисунком наслаивающуюся на предикативную модальность и обогащающую ее новыми модальными смыслами. Характер этой оценки неоднороден. С одной стороны, модальный субъект устанавливает отношение пропозиционального субъекта к предикату, оценивает ситуацию, представленную предикативом, как действительную, желательную, возможную или необходимую. Маркерами данной оценки являются модальные модификаторы (операторы) глагольного и именного типа. Располагаясь на предикативной оси, они «непосредственно входят внутрь пропозициональной синтаксической структуры» [Кобозева 2000, С. 245], обогащают пропозициональное содержание соотносимой с семантикой модификатора модальной оценкой, устанавливая отношения внутри пропозиции между оппозицией «субъект – предикат» [Бондарко, 1990. С. 60] и формируя внутреннюю модальную рамку по отношению к пропозиции высказывания [Касевич, 1988. С. 721]. Следующую разновидность непредикативной (субъективной) модальности представляет оценка модальным субъектом (говорящим) пропозиционального содержания высказывания. Эта оценка относится не к самому внеязыковому фрагменту мира, представленному в высказывании, а к «мысли» модального субъекта об этой действительности с точки зрения ее достоверности/ проблематичности. Модальными модификаторами данной оценки являются вводные конструкции, занимающие по отношению к структуре – знаку пропозиционального компонента высказывания – «внешнюю позицию» [Кобозева, 2000. С. 245], формируя тем самым «внешнюю модальную рамку» высказывания [Касевич, 1988. С. 723], задача которой – представить отношения между модальным субъектом и пропозицией в целом. Термин модус, используемый в гуманитарных науках, не имеет однозначного толкования [Мёдова, 2012]. В одном из подходов модус понимается как «как бы легкая “пелена” на лексеме, которая создает модальную рамку высказывания», некоторая окрашенность высказывания целиком, «связанная прежде всего с лексическими компонентами» [Ярыгина, 2012. С. 37]. В нашей работе под модусом понимается маркируемая модальными модификаторами модальная оценка отношения предикативного субъекта к своему предикату: отношения возможности, необходимости, долженствования между предикативным субъектом и потенциальной ситуацией «возможного мира», объективируемой предикативом [ср.: Колшанский, 1961. С. 97]. Понятийно и деривационно с термином модус  соотносится используемый нами термин субмодус, образованный от лексемы модус при помощи латинской приставки суб-,  вносящий в дериват сему ‘вторичность, подчиненность’ [Ожегов, 2009. С. 777; Словарь русского языка, 1984. С. 298]. Введение данного термина обусловлено тем, что лексически маркируемые модусы представлены различными разновидностями модальной оценки. Например, модус истинной достоверности формируют семемы ‘абсолютная  уверенность’,  ‘ожидаемая  уверенность’,  ‘уверенность,  определяемая  мыслительной  деятельностью  модального  субъекта’  [Kazarina, 2015. С. 55]; модус «необходимость» – одно из условий, обеспечивающих изменение существующего положения дел, его возможности превращаться в нечто иное [Философский словарь, 1963. С. 302–304] – представлен такими разновидностями, как долженствование и вынужденность, реализуемыми семемами непременно,  обязан,  следует,  необходимо. Семантическую разновидность модуса мы называем  субмодусом, учитывая значение элемента  суб-: от лат. sub – ‘под҆ [Словарь русского языка, 1984. С. 298]. Наш интерес к семантике модального модификатора должен  определен значимостью для лингвистики модальной семантики, объективируемой модификаторами, «в ее детальном расчленении» [Колшанский, 1961. С. 98]. Специфика данного модификатора определяет его обязательную валентность на предикатив – маркер потенциальной ситуации. Под потенциальной ситуацией понимается ситуация скрытая, не проявляющая себя, но могущая проявиться, обнаружиться [Ушаков, 2009. С. 757; Ахманова, 1966. С. 343], стать фактом реального мира. Сферу потенциальности охватывает совокупность модальных значений [Бондарко, 1990. С. 75], в числе которых необходимость как фактор, определяющий появление одного из «возможных миров», сила развития прогресса. Проблемы, связанные с семантикой необходимости, неоднократно освещались на страницах отечественной лингвистики. Потенциальные ситуации возможности и необходимости как ситуации модальной оценки, их компонентный состав и соотношение между этими ситуациями описаны в работе Е. И. Беляевой и С. Н. Цейтлин [Беляева, 1985; Беляева, Цейтлин, 1990. С. 123–126]. С. Н. Цейтлин представила также свое видение категориальной ситуации необходимости, ее структуры, обоснования и объективации [Цейтлин, 1990. С. 146–156]. Вопрос о модальных «операторах» внутренней модальной рамки как о носителях «объективной» и «субъективной» модальности предложения поставлен в [Кобозева, 2000. С. 242–247], семантика вынужденности, которую мы рассматриваем как модус необходимости, на материале текста представлена в работе [Лесонен, 2008]. К. В. Чвани, используя данные традиционных словарей, грамматику и контекстные характеристики, на основании метода трансформационного анализа описала трансформационные отношения между лексемами с корнем долг: должен – долг – дóлжно – должнó быть [Чвани, 1985]. Задача данного исследования – выявить семантические разновидности, субмодусы модального модификатора должен  – одного из маркеров модуса необходимости, соотносимого с потенциальной ситуацией, приведение которой в реальный мир должно соответствовать «норме, закону, правилам» [Цейтлин, 1990. С. 142], ограничивающим свободу выбора субъекта предикации и предопределяющим наличие волевого начала в деятельности субъекта. Материалом исследования послужила сплошная выборка высказываний, включающих модальную лексему должен (в ее формах на -а, -о, -ы), из текстов русской художественной и историко-художественной литературы. Текст и дискурс Исследование произведено с учетом словарного значения модификатора, компонентного состава потенциальной ситуации необходимости и ее детерминирующего характера, семантика которого предопределяет разновидность субмодуса. В соответствии со словарными дефинициями модификатор должен информирует о непременности, неизбежности, обязательности, предположительности, возможности, вероятности чего-либо, обладания каким-либо качеством [Ожегов, Шведова, 2009. С. 173; Словарь русского языка. Т. I, 1981. С. 423; Ушаков, 2009. С. 193]. Функциональная предназначенность модуса необходимости – дать оценку потенциальной ситуации – предопределяет структурную организацию последней, представленную субъектом модальной оценки (модальным субъектом) и объектом оценки – потенциальной ситуацией [Беляева, Цейтлин, 1990. С. 123]. В ситуации необходимости, маркируемой модификатором должен, модальный субъект, дающий оценку потенциальной ситуации как долженствующей иметь место, может совпадать и не совпадать с субъектом предикации. Это всегда говорящий, автор высказывания. При наличии совпадения он объективирован личным местоимением и является членом оппозиции «субъект – предикат»: Я еще раз  должен  выразить  глубокое  сожаление,  что  об  идеях  и  планах  этого  государственного  человека гораздо свободнее пишут и говорят  за границей, чем у нас (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев). При отсутствии такого совпадения модальный субъект представлен имплицитно или вводится контекстом: В недрах  германского  генштаба  родилась  анонимная книга «Контуры мировой истории»,  в  которой  сказано:  Германия  должна  быть  центром  «Соединенных  Штатов  Европы»  (В. С. Пикуль. Честь имею); модальный субъект здесь – автор книги. В предложении «Если  в  Гааге  говорили  о  том,  как  “гуманизировать”  войну,  чтобы  от  нее  никак  не  страдало  мирное  население,  то  немецкий генштаб  доказывал  немцам  обратное:  “Цивилизованная война – это абсурдное противоречие…  Гражданские  лица  не  должны  быть пощажены от ужасов и бедствия войны”» (В. С. Пикуль. Честь имею) модальным субъектом являются представители немецкого генштаба. А в следующем «По-моему, никаких охотников не должно быть... Каждый  должен  быть  охотником!» (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев) субъектом оценки является источник информации. Объект оценки – это потенциальная ситуация, представленная инфинитивным или именным предикативом, причем последний – именной частью речи в сочетании с бытийным инфинитивом быть, как в следующих двух примерах: Я  тщетно  искал,  на  что  именно  должен  решиться  я,  и  вернулся в дом, совсем запутавшись в беспорядочном и бесплодном думанье. (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); Юрист,  конечно,  должен    быть  образован.  (В. С. Пикуль. Честь имею). Специфику необходимости потенциальной ситуации определяет ее каузативный характер [Цейтлин, 1990. С. 151], обусловливающий эксплицитную или имплицитную представленность каузатора в позиционной схеме высказывания: Мне трудно, – отвечал  он. –  Но,  как  утверждал  Декарт,  «чтобы найти истину, каждый должен хоть раз в  жизни освободиться от усвоенных им представлений  и  совершенно  заново  построить  систему своих взглядов» (В. С. Пикуль. Честь имею), где каузируется ‘необходимость освобождения от ранее усвоенного в поиске истины’. То же самое наблюдаем в следующем примере: Ваш дерзкий поступок... я должна,  я  должна  вам  его  простить,  потому что позволила... (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); По исстари заведенной традиции мы должны были представиться императору  (В. С. Пикуль. Честь имею): ‘такова традиция’. В позиции актуализатора облигаторно сти возможно наличие • специализированных конструкций соответствующей семантики: Я хочу видеть и любить весь мир, всю землю, всех Наташ и Марьянок,  я  во что бы то ни стало  должен  отсюда  вырваться! (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); – Послушай,  –  говорила  мне  Вера, –  …  ты  должен  непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь  все, что захочешь. (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); • синонимичных модификаторов: Конечно, произвол! – сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый  криком  Ивана  Дмитрича, –  Мне  нужно, я должен выйти! Он не имеет права!  Отпусти,  тебе  говорят!  (А. П. Чехов. Палата № 6); • повтора модификатора: Пойдем  как-нибудь со мной, Юрочка. Я тебе людей покажу.  Ты должен, должен, понимаешь ли, как Антей, прикоснуться к земле. Что ты выпучил  глаза? Я тебя, кажется, удивляю? (В. Л. Пастернак. Доктор Живаго). 2. Языковой материал позволил вычленить такие субмодусы модификатора должен, как ‘обязатель‘вынужденность’, ность’, ‘предположение’, ‘утверждение’. В работе мы руководствовались данными контекста, фоновыми знаниями и логикой рассуждения. ‘неизбежность’, 2.1. Наиболее высоким уровнем облигаторности характеризуется субмодус ‘неизбежность’, оценивающий потенциальную ситуацию как долженствующую неминуемо, непременно быть реализованной. В числе факторов, детерминирующих неизбежность потенциальной ситуации, выявлены следующие: законы природы: За любым громом слов  обязательно  должна  блистать  свирепая  молния, а  другая  гроза  и  не  нужна  сейчас  нашей  Сербии. (В. С. Пикуль. Честь имею), где политическая обстановка в Сербии сравнивается через метафору с закономерностью атмосферных явлений; физиологические процессы организма: А  органическая  ткань,  если  она  жизнеспособна,  должна  реагировать  на  всякое  раздражение. (А. П. Чехов. Палата № 6); Но все  же  смерть  оставалась  смертью,  и  я  уже  знал  и  даже  порой  со  страхом  чувствовал,  что на земле все должны умереть – вообще  ещё очень не скоро, но, в частности, в любое  время,  особенно  же  накануне  великого  поста. (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); умозаключение, соотносимое с универсальным опытом социума: Каждый  человек  должен иметь  свои  обязанности! (А. П. Чехов. Анна на шее); Раз  существуют  тюрьмы  и  сумасшедшие  дома,  то  должен  же  кто-нибудь  сидеть  в  них. Не  вы –  так  я,  не  я –  так  кто-нибудь  третий (А. П. Чехов. Палата № 6); логика рассуждения: Какая  это  тяжелая  для  вас,  для  русских,  потеря (смерть Скобелева. – В. К.) ...Как  глубоко  вы  должны ее чувствовать... Как горька она должна  быть вам, вам, знавшему лично этого орла. (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Офицер, делающий карьеру за счет обретения знаний, должен высоко нести эти знания. Если  он  заглянул  в  шпаргалку,  значит,  он  бесчестен,  а  без  чести  нет  офицера! (В. С. Пикуль. Честь имею); интересы государства и его безопасности: Казаки  –  не  денщики... Они  России  служить  должны,  а  не вам! (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Мы,  русские,  должны  быть  готовы  к  тому,  что  в  войне  будущего  подобные  летательные  машины  смогут  безбоязненно  проникать  в  глубокие тылы противника… (В. С. Пикуль. Честь имею); Если мы хотим видеть Россию  великой державой, …  то мы должны круто  изменить главное в нашей стране. (В. С. Пикуль. Нечистая сила); различные нормативные акты: Они поглядывали на брата, как на провинившегося  мальчика, которого они волей-неволей должны  стеречь  и  везти,  куда  приказано… (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); … библиотекарша … заметила ему (Живаго), что … для получения интересующих его исследований он должен вернуть часть взятых справочников и журналов. (В. Л. Пастернак. Доктор Живаго). 2.2. Субмодус ‘обязательность’ обладает наиболее высокой частотностью в функционировании (более 30 % от 600 примеров общей выборки). Уровень облигаторности субмодуса несколько ослаблен по сравнению с уровнем облигаторности субмодуса ‘неизбежность’, так как условия его объективации допускают возможность невыполнения субъектом долженствующего: И прошу вас никогда так не выражаться в моем присутствии  о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям. (А. П. Чехов. Человек в футляре), где причиной замечания послужило нарушение правил этикета. субмодуса ‘обязательность’ обусловливают следующие факторы: правила, нормы этикета и морали: Я надеюсь,  братцы,  что  вы  не  опозорите  себя  здесь  самоуправством.  Нас  принима Формирование Текст и дискурс ют как друзей, и мы должны себя держать  как  друзья.  Не  сметь  ничего  и  никого  тро(В. И. Немирович-Данченко. Скогать... белев); Наша  честь  не  позволяет  нам  отступиться … Мы  здесь  –  это  наше  ... И защищать это свое мы должны до последней капли крови... (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Дружба  Скобелева  давала  не  права,  а  обязанности. Друг  Скобелева  должен  был  следовать  во  всем  его  примеру. Там, где постороннего извиняли и миловали,  другу не было ни оправдания, ни прощения... (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); традиции определенного социума: Сегодня  от  поручика  Ковако  зависело  очень  многое:  по  его  желонерам  должны были  выстроиться  в  безукоризненную  нитку  все  (А. И. Куприн. шестнадцать  рот  полка  Поединок); …  он (Старцев) не  имеет  никакого  римского  права  сидеть  у  себя  в  больнице,  он должен отдавать  свой  досуг  обществу. (А. П. Чехов. Ионыч); Он,  видите  ли,  должен  был  «всецело  отказаться  от  личной  жизни,  всего  себя  посвятить  страждущему  народу». (И. А. Бунин Жизнь Арсеньева); стечение обстоятельств и недопустимость внештатных ситуаций: И  все  эти  хитрости  военного  устава…  на  которые  он убил девять лучших лет своей жизни, которые должны были  наполнить  и  всю  его  остальную  жизнь… (А. И. Куприн. Поединок);  Не  правда  ли,  ты  не  любишь  Мери?  ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя  потеряла  все  на  свете... (М. Ю. Лермонтов. Журнал Печорина); У  меня  нет  шестисот  рублей, чтобы платить за тебя, как за «своекоштного»,  и  потому  радуйся,  что  здесь  кормят  четырежды  в  день,  давая  на  обед  даже бифштексы с поджаренным луком, за  это  ты  должен  только  учиться, –  внушал мне папа. (В. С. Пикуль. Честь имею); запланированность потенциальной ситуации:  Он  (Николаев) в  этом  году  должен был  держать  экзамен  в  академию  генерального  штаба  и  весь  год  упорно,  без  отдыха,  готовился  к  нему. (А. И. Куприн. Поединок); Спасибо, но мне засиживаться у  вас нельзя. Сегодня же ночным самолетом я  должна вернуться в Берлин… (В. С. Пикуль. Честь имею); Его (Николая Николаевича) по манило  в  гости  к  кому-нибудь  или  просто  так, без цели, на улицу. Но тут он вспомнил,  что к нему должен прийти по делу толстовец  Выволочнов и ему нельзя отлучаться. (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); специфика занимаемой должности: Он  (Скобелев)  говорил,  что военный  не  должен  привязываться,  заводить  семьи... (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Нерешительные люди не должны надевать на  себя военного мундира. В сущности нет ничего вреднее и даже более – никто не может  быть  так  жесток,  как  вредны  и  жестоки  по  результатам  своих  действий  сентиментальные  люди (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); характеризуемые свойства субъекта предикации, профессиональные данные: Через  минуту  Анна  Ивановна  продолжала:  Ты  талантливый… Ты  должен  что-то  знать…  (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго);  Ганя остолбенел. Как? Моя записка! – вскричал он, – он и не передавал ее! О, я должен был  догадаться!  (Ф. М. Достоевский. Идиот); …Как он не понимает, что это он, а не  пушка, должен быть новым и не повторяться, что  из  блокнотного  накапливания  большого  количества  бессмыслицы  никогда  не  может получиться смысла (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); должностные обязанности субъекта предикации: Какой  раз  мне  велят  осматривать  воеводу  Путника,  заведомо  предупреждая,  что  он  болен, а  я  как  врач  должен  лишь  подтвердить  его  непригодность  по болезни. (В. С. Пикуль. Честь имею); Солдат  должен  всегда  знать,  куда  и  зачем  он  идет... Сознательный  солдат  в  тысячу  раз  дороже  бессознательного  исполнителя... (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Напротив, любая разведчица … должна уметь  так  стушеваться  в  толпе,  чтобы  ее  даже  не заметили (В. С. Пикуль. Честь имею). 2.3. Модальная оценка вынужденности преобразования потенциальной ситуации в фактическую обусловлена как эмоционально-психическим состоянием, так и создавшимися внешними условиями, исключающими отсутствие реализации требуемого. В числе таковых выделяем стечение обстоятельств:  К  третьей  кадрили  танцующих  заметно  прибавилось, так что пары должны были расположиться  и  вдоль  залы,  и  поперек. (А. И. Куприн. Поединок); Третья Плевна, несмотря на то,  что  Скобелев  должен  был  отступить  от  занятых им с боя редутов, как будто разом  открыла  глаза  всем (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); Когда  умерла  мать  …  Аня должна была ухаживать за пьяным отцом, штопать братьям чулки, ходить на рынок… (А. П. Чехов. Анна на шее); Один  раз  в  жизни  он  (Юрий Андреевич)  восхищался  безоговорочностью  этого  языка  и  прямотою  этой  мысли.  Неужели  за  это  неосторожное  восхищение  он  должен  расплачиваться  тем,  чтобы  в  жизни  больше  уже  никогда ничего не видеть, кроме этих … не  меняющихся  шалых  выкриков  и  требований  … (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); эмоционально-психическое состояние субъекта предикации: В  конце  вечера он (Комаровский) хотел сказать … но так расчувствовался,  что всхлипнул  и  должен  был  повторить  прерванную  от  волнения  фразу  снова (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); Мое  молчание  становилось  уже  неуместным,  я  должен  был  что-то  сказать… (В. С. Пикуль. Честь имею); … поклявшийся  всеми  клятвами  больно  наверстать  ей  все  это  впоследствии  и  в  то  же  время  ребячески  мечтавший  иногда  про  себя  свести  концы  и  примирить  все  противоположности, – он (Ганя) должен  теперь  испить  еще  эту  ужасную чашу, и, главное, в такую минуту! (Ф. М. Достоевский. Идиот); нормативные и нормативно-правовые акты: Кажется,  больше  всего  поразило  меня  то,  что,  приехав  на  вокзал,  мы должны были  идти  в  зал  третьего  класса,  где  брат,  под  надзором  жандармов,  дожидался  отхода  поезда  ...  (И. А. Бунин.. Жизнь Арсеньева); … нынче,  вот  сейчас,  произойдет с ним то последнее, … в чем я буду участвовать  впервые…  то  есть  переживать  осуществление  тех  самых  необыкновенных  слов, которые я, в гимназии, должен был зачем-то  учить  наизусть:  «Через трое суток по кончине христианина следует его вынос во храм»... (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); среды: На  лестничной площадке было так темно, что  Николай  Николаевич должен был  два  раза  зажигать  спички,  пока  не  разглядел  номе окружающей состояние ра  квартиры.  (А. И. Куприн. Гранатовый браслет); морально-этические нормы: …  я  должен  признаться,  что  без  него (Максима Максимыча)  пришлось  бы  остаться  на  сухоядении (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); Должен  остановить  вас. Прошу  не вмешиваться в вещи, вас не касающиеся. (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); физические и физиологические данные субъекта предикации: Ему  было  неудобно  играть  вследствие  его  небольшого  роста,  и  он  должен  был  тянуться  на  животе  через  бильярд. (А. И. Куприн. Поединок); Да,  болен.  Но  ведь  десятки,  сотни  сумасшедших  гуляют  на  свободе,  потому  что  ваше  невежество  неспособно  отличить  их  от  здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы  отпущения? (А. П. Чехов. Палата № 6). 2.4. Речевая реализация модификатора выявила в его содержательной структуре сему ‘предположение’, накладывающуюся на модус необходимости при ослабленных семах ‘обязательность’, ‘вынужденность’, ‘неизбежность’, что позволяет признать за лексемой должен функцию маркера субмодуса ‘предположение’. Он представлен в глагольных и именных предложениях. В именных предложениях между субъектом и предикатом устанавливаются отношения предполагаемо долженствующей быть характеристики субъекта по различным параметрам: эмоционально-психическому состоянию: Всё ему!.. да знаешь ли, что он (Юрий)  должен  быть  доволен  и  десятою  долею  твоей  нежности… (М. Ю. Лермонтов. Вадим); Я  после  и  говорил  это  Печорину,  да  только он мне отвечал, что дикая черкешенка  должна  быть  счастлива, имея  такого  милого  мужа,  как  он… (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); профессиональной деятельности: До  отхода  поезда  она  посвятила  меня  в  тайны того квартала Гамбурга, из коего я должен выйти другим человеком (В. С. Пикуль. Честь имею): ‘стать неузнаваемым – требование к деятельности разведчика’; интеллекту и морали:  Ну,  вот,  за  что  я  его  (Тоцкого)  мучила  целые  пять  лет  и  от  себя  не  отпускала!  Стоил  ли  того! Он  Текст и дискурс Идиот); просто  таков,  каким  должен  быть... (Ф. М. Достоевский. Будущий  муж  Аглаи  должен  был  быть  обладателем  всех совершенств и успехов, не говоря уже о  богатстве (Ф. М. Достоевский. Идиот); Господа  юристы  утверждают,  что победитель должен быть великодушен с неприятелем и за все, что взято голодным солдатом,  должно  быть  заплачено (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев); принадлежности и бытия: Послушай,  моя  пери,  –  говорил  он, –  ведь  ты  знаешь,  что  рано  или  поздно  ты  должна  быть  моею,  –  отчего  же  только  мучишь  меня?  (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); Судя  по  всему,  в  наших  столицах  нет  умственного застоя, есть движение, – значит,  должны быть  там  и  настоящие  люди  … (А. П. Чехов. Палата № 6); …почти  дружески  делил  …  всю  прелесть  их  (поездок),  все  увеличивающуюся,  родственную  близость  к  нам  той  высокой,  худощавой,  некрасивой,  но  чем-то  очень  милой  девушки,  которая  вот-вот должна была стать членом нашей  семьи и уже говорила мне «ты»... (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); социальному положению: Это должны быть воры! – подумал Юрий и перестал дивиться ее испугу (М. Ю. Лермонтов. Вадим); традициям социума: Далее интрига будет развиваться по черногорским планам. Стана разведется со своим гулякой-герцогом и выйдет за дядю Николашу, который  должен был заместить на престоле племянника. Глядишь, и Стана – уже русская царица (хотя и бездетная) (В. С. Пикуль. Нечистая сила); характеризуемым субъекта предикации свойствам: На Инженерной улице в Петербурге,  в  доме  № 4  проживал  статс-секретарь  Танеев  –  столичная  знать,  элита  общества, сливки света. Казалось бы, и дочь  видного  бюрократа  должна  распуститься  в  некое  прелестное  создание, благо кремов и  музыки  вложили  в  нее  немало.  Но  этого  не  случилось! (В. С. Пикуль. Нечистая сила); А  она  (социал-демократития)  при  чем,  помилуйте? Где  это  сказано,  что  человек, рассуждающий по-марксистски, должен  размазнею  быть  и  слюни  распускать? (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго); плановостью: В  день  боя  под  Плевной,  последнего,  закончившего  эту  страшную  эпопею  плевненского  сидения,  Скобелеву  было  приказано  принять  в  командование  гвардейскую  бригаду.  По  первоначальной  диспозиции она должна была составить резерв (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев). В предложениях глагольного типа потенциальная ситуация, оцениваемая как возможная, обоснована экономической и политической обстановкой в стране: Если  сообщаемый  слух  осуществится, обстановка, в обширнейшем  смысле  слова,  может,  а  по-моему,  должна,  измениться  du  tout  au  tout (совершенно) (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев): ‘должна быть совершенно иной҆; Восторгов  подхватил с горячностью: – Хорошо! О земле так о земле… Сами знаете, что господь  бог  Россию  землей  не  обидел,  и  наш  великий осударь готов хоть завтра наделить вас  ею. Но вот как посмотрит на это Дума, которая вскоре должна собраться? (В. С. Пикуль. Нечистая сила); планируемостью: В  этот  день  у  меня  была  лекция  по военной  статистике в Академии Генерального штаба РККА. По плану  я должен был говорить о железных дорогах  Бельгии, но в связи с визитом короля Югославии  во  Францию  задержал  внимание  слушателей  на  Балканах (В. С. Пикуль. Честь имею); Тогда же и родился «план Шлифена»  о борьбе Германии на два фронта сразу: за  разгромом  Франции  должен  последовать  стремительный разгром русской армии, оглушенной внезапностью нападения и не успевающей откатиться в глубину России, чтобы  им, немцам, не повторить ошибки Наполеона (В. С. Пикуль. Честь имею); В следующем  году  царская  чета  должна  была  присутствовать на маневрах французской армии в  Шампани, но Александра Федоровна твердо  заявила  супругу… (В. С. Пикуль. Нечистая сила); Вечером 28 мая в конаке должен был  состояться  «домашний»  концерт. Драга  обещала  королю  спеть  веселую  песенку.  (В. С. Пикуль. Честь имею); профессиональной деятельностью субъекта: Мне  предстояло  переселение  в  Могилев-на-Днепре, где  я  должен  ведать  вопросами координации всех фронтовых разведок, суммируя  эти  секретные  данные  для «высочайших» докладов (В. С. Пикуль. Честь имею). Предполагаемая (возможная, планируемая), но не реализуемая ситуация представлена при • модификаторе в форме сослагательного наклонения: Скажи мне, – наконец прошептала она, – тебе очень весело меня мучить?  Я  бы  тебя  должна  ненавидеть.  С  тех  пор  как  мы  знаем  друг  друга,  ты  ничего  мне  не  дал,  кроме  страданий...  (М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени); О, разумеется, этого слишком много! – я недостоин даже приблизиться к тебе... я бы должен был любоваться  тобою,  как  солнцем  и  звездами;  ты  прекрасна!  кто  спорит,  но  разве  это  дает  право  не  иметь  сердца? (М. Ю. Лермонтов. Вадим.); Если бы это было правдой, я, наверное, должен бы свалиться в глубоком обмороке. Но я не поверил Живковичу, и он – хитрая бестия! – сразу ощутил мое недоверие  (В. С. Пикуль. Честь имею); • модификаторе внешней модальной рамки также в форме сослагат. накл.:  Казалось бы, ужаснуться должен был я, с рожденья  до  сей  минуты  пользовавшийся  полнейшей  свободой  и  вдруг  ставший  рабски  несвободным (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева); • в конструкциях с присоединительными отношениями при наличии отрицательной частицы не: По  роду  своих  занятий  он  был  «кулак»,  но  кулаком  себя,  понятно,  не  считал, да и не должен был  считать... (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева). О не реализованной волюнтивной ситуации свидетельствуют и представленные контекстом противительно-уступительные отношения, усиленные модификатором пожалуй в значении ‛предположения’: Если  я  вас  правильно  поняла,  он  (Стрельников)  произвел  на  вас  скорее  благоприятное,  чем  невыгодное  впечатление?  – Да,  пожалуй.  Он  должен  был  бы  меня  оттолкнуть.  Мы  проезжали места его расправ и разрушений.  Я  ждал  встретить  карателя-солдафона  или революционного маниака-душителя и не  нашел ни того, ни другого (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго). 2.5. Речевая реализация выявила способность модификатора должен  быть маркером субмодуса ‘возможность’, сопровождаемого семой ‘обязательность’. Условием ее реализации является стечение внешних обстоятельств, позволяющих субъекту реализовать свое намерение: Тоненьким голоском,  непохожим  на  человеческий,  изувеченный  испускал  короткие,  обрывающиеся  стоны,  которые  каждый  должен  был  понять  как  мольбу  поскорее  прикончить  его  и  прекратить его немыслимо затянувшиеся мучения  (Б. Л. Пастернак. Доктор Живаго): ‘возможность понять стоны как мольбу’; Я должна  сказать  откровенно,  что  ненавижу  русских! – встретила  его  одна  из  них,  когда  Скобелева  знакомили  с  нею (В. И. Немирович-Данченко. Скобелев): ‘пользуясь создавшейся ситуацией, могу сказать’. При наличии у субъекта характеризующего его признака сема обязательности отсутствует: У  тебя  бледное  и  смуглое  лицо.  Страстное лицо. И на нем красные, горящие  губы – как они должны целовать! (А. И. Куприн. Поединок): ‘умеют, могут, обладают способностью`. Без семы ‛обязательность’ модификатор объективирует гипотетическую возможность потенциальной ситуации: Над  одним  диваном  висела  картина  …  над другим – нечто совершенно нелепое для  всякого, кто должен был сидеть или лежать  на  нем…  (И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева), т. е. кто сидел бы или лежал бы. 2.6. Модификатор должен (в нашем материале в форме синтаксического прошедшего) маркирует поддерживаемую контекстом и пресуппозицией семему ‘бытие’ с оттенком ‘вынужденность’, позволяющую ставить вопрос о возможности модификатора быть маркером субмодуса ‘утверждение’ бытия, наличия ситуации, явления, а не его потенциальности: От боли он (Иван Дмитрич) укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная,  невыносимая  мысль,  что  такую  же  точно  боль должны были  испытывать годами,  изо  дня  в  день  эти  люди,  казавшиеся  теперь  при  лунном  свете  черными  тенями. (А. П. Чехов. Палата № 6), где реализуется вывод о том, что годами подвергавшиеся физическому и моральному насилию представители палаты № 6 страдают от причиняемых им болей; Вы,  молодые  люди,  знаете  Тигр  лишь  по  урокам  географии,  а  я  помню  его  по  урокам  «закона  божия»  в  гимназиях  Санкт-Петербурга.  Мало  того,  в  шест Текст и дискурс надцатом  году  я  должен  был  находиться  неподалеку  отсюда – в  Кутэль-Амаре,  где  позорно  капитулировал  английский  отряд  генерала  Туансайда… (В. С. Пикуль. Честь имею), т. е. находился там фактически по долгу службы. Выводы Наблюдения над функционированием модификатора должен по текстам художественной и историко-художественной литературы позволили выявить его способность быть означаемым таких субмодусов модуса необходимости потенциальной ситуации, как ‘возможность’, ‘вынужденность’, ‘неизбежность’, ‘обязательность’, ‘предположение’, ‘утверждение (наличие)’, различающихся степенью облигаторности. Субмодусы формируются на фоне различных внешних условий, спорадически повторяющихся при объективации различных субмодусов. Так, закономерность, логичность, умозаключение, политическая обстановка в мире и стране, интересы государства важны для формирования субмодуса ‘неизбежность’; принадлежность и бытийность, интересы социума, экономическая обстановка значимы при реализации субмодуса ‘предположение’. В реализации же субмодуса ‘обязательность’ принимают участие только такие условия, как традиции, планирование ситуации, характеризуемые субъекта предикации признаки, его должностные обязанности. При формировании субмодусов ‘обязательность’, ‘вынужденность’, ‘предположение’ учитываются правила этикета. Для формирования субмодусов ‘обязательность’ и ‘вынужденность’ характерен также учет различных нормативно-правовых актов.

Напиши аннотацию по статье

ТЕКСТ И ДИСКУРСУДК 81ʹ367 В. И. Казарина Елецкий государственный университет им. И. А. Бунина  ул. Коммунаров, 28, Елец, 399770, Россия main@elsu.ru  МОДИФИКАТОР ДОЛЖЕН: СУБМОДУСЫ, УСЛОВИЯ РЕАЛИЗАЦИИ Статья посвящена выявлению семантики модального модификатора должен, представляющей субмодусы ‘вынужденность’, ‘обязательность’, ‘неизбежность’, ‘предположение’, ‘возможность’, ‘утверждение’, и условий формирования этих модусов. Некоторые условия характерны для реализации одного субмодуса, другие могут быть общими для ряда субмодусов. Так, реализацию субмодуса ‘неизбежность’ определяют законы природы, физиологические процессы живого организма, умозаключения, логика рассуждения модального субъекта, интересы государства и его безопасности, нормативные акты. Специфика профессиональной деятельности и характеризующие субъекта предикации признаки значимы при формировании субмодусов ‘обязательность’ и ‘предположительность’. Правила, нормы этикета и морали предопределяют речевую реализацию субмодусов ‘обязательность’, ‘вынужденность’, ‘предположение’.

модификатор можно субмодусы условима реализации временная протыаженност. Ключевые слова: субмодус, возможно, допустимо, позволительно, предположительно, разрешено, актуаль ность / неактуальность, конкретность / обобщенность. Введение История разработки проблемных вопросов категории модальности связана с такими именами в отечественной лингвистике, как В. В. Виноградов, Н. Д. Арутюнова, А. В. Бондарко, Т. В. Булыгина, Анна А. Зализняк, В. Б. Касевич, В. Г. Колшанский, Г. П. Немец, Е. В. Падучева, В. З. Панфилов, Н. С. Поспелов, Г. Я. Солганик, В. С. Храковский, С. Н. Цейтлин, И. Б. Шатуновский, М. А. Шелякин, А. Д. Шмелев и др. Однако по многим вопросам, определяющим сущность этой категории, взаимопонимания пока не достигнуто. Многие вопросы модальной оценки все еще остаются дискуссионными и требуют своего решения. Это характеризует прежде всего так называемую субъективную модальность, ее семантические разновидности (модусы и субмодусы) и способы их вербализации. Под субъективной принято понимать модальность, реализуемую разными лексическими средствами – маркерами разных видов «субъективной квалификации сообщаемого» [Ляпон, 1990. С. 303], разных ее модусов и субмодусов. Казарина В. И. Модификатор можно: субмодусы, условия реализации, временная протяженность // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 3. С. 54–66. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2017. “ÓÏ 15, № 3 © ¬. ».  ‡Á‡рË̇, 2017 К числу лексических средств – маркеров модальной оценки (модусов) – относятся модальные модификаторы глагольного и именного типов и вводные конструкции (слова, словосочетания, предложения) с модальной семантикой. Объективируемая ими модальная оценка, сложным рисунком наслаиваясь на «грамматический грунт предложения, уже имеющего модальное значение», объективную модальность, представленную спрягаемой глагольной лексемой, «образует как бы второй слой модальных значений в смысловой структуре высказывания» [Виноградов, 1975. С. 71]. Лексемы первого типа, модальные модификаторы, располагаются на предикативной оси, обогащая пропозициональное содержание высказывания модальной оценкой, устанавлива- ющей отношения в оппозиции «субъект – предикат» [Бондарко, 1990], характеризуют представленную инфинитивом ситуацию как возможную, желательную, необходимую со стороны субъекта предикации, что позволило Г. А. Золотовой характеризовать устанавливаемые при этом отношения между указанными компонентами как «внутрисинтаксические модальные» [1973. С. 151]. Внутрисинтаксическая модальная оценка в сочетании с «объективной» модальностью формирует внутреннюю модальную рамку высказывания [Касевич, 1988]. Предметом данного исследования является модификатор можно – один из маркеров модуса возможности, на операторах которого, выполняющих функцию маркеров объективной и субъективной возможности, акцентируют внимание Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелев [1990], Анна А. Зализняк и Е. В. Падучева [1989. С. 99–100]; сопоставление операторов возможности мочь, возможно с операторами необходимости и долженствования произвела И. М. Кобозева [2000. С. 242–247]; модальные значения возможности, невозможности, необходимости описаны И. Б. Шатуновским [1996], автором главы о семантическом поле возможности в «Теории функциональной грамматики» является Е. И. Беляева [1990]; модальность, объективированная глаголом мочь, представлена авторами разработки проекта «Создание корпусной грамматики русского языка» 1. Возможность – это одно из условий развития реального мира, появление того, чего нет, но может быть или не быть. Именно возможность обеспечивает превращение материи во что-либо иное, «быть не тем, что она есть», перейти из одного состояния к другому, потенциальное превратить в действительное 2. Одним из маркеров такой возможности является модальный модификатор можно, в зависимости от речевых условий реализации обладающий способностью формировать различные оттенки модуса возможности (субмодусов), выявление которых, а также условий их формирования и специфики темпоральной характеристики модального компонента и субъекта предикации является задачей данного исследования. Сказанное определяет актуальность и новизну работы. Эмпирическим материалом послужили высказывания (около 600), включающие лексему можно, изъятые методом сплошной выборки из текстов русской художественной и историко-художественной литературы: С. Т. Аксакова, В. П. Астафьева, И. А. Бунина, Ф. М. Достоевского, И. А. Куприна, М. Ю. Лермонтова, В. И. Немировича-Данченко, В. С. Пикуля, А. П. Чехова и др. Компонентами ситуации, потенциально оцениваемой как возможной быть реализованной, являются субъект модальной оценки и ее объект. Субъект модальной оценки – говорящий, который может совпадать и не совпадать с пропозициональным субъектом. При совпадении он представлен субъективом в форме дательного падежа личного местоимения: – Можно мне проводить тебя? – спросил он, выйдя с Шурочкой из дверей на двор (Куприн. Поединок). Модальный субъект может быть эллиптирован в том случае, если это конкретное лицо вербализовано в контексте: – Да, да, да... это... в самом деле... – перебил рассеянно Ромашов. А, скажите, каков он? Можно его видеть? (Куприн. Поединок): ‘о разрешении посетить Назанского просит Ромашов’. Объект оценки – потенциальная ситуация, реализация которой оценивается субъектом как возможная, представлена инфинитивом. Эллипсис инфинитивной ситуации допустим при 1 URL: rusgram | Модальность (дата обращения 06.04.2013). 2 Философский энциклопедический словарь. URL: http://www.rubricon.com/ge.asp?gtype (дата обращения 21.02.2015). »ÒÒΉӂ‡Ìˡ ÙÛÌ͈ËÈ Ë Â‰ËÌˈ ˇÁ˚͇ его контекстной или ситуативной объективации как в диалогическом, так и в монологическом текстах: Едва вошел он в бывшую кладовую Анны Ивановны, как из глубины второй или третьей комнаты жена позвала его: – Можно, Юра! (Пастернак. Доктор Живаго); – Что ты рассказала генералу? – спросил Гордон. – Если можешь, повтори нам. – Что же, можно (Пастернак. Доктор Живаго). Субмодусы модификатора можно В вычленении субмодусов модуса возможности (также с семой потенциальности), объективируемого лексемой можно, акцентируем внимание на данных толковых словарей, контексте, синтаксической форме времени модификатора и ее семантике, учитываем уровень знания и интуицию автора, степень детерминированности реализации потенциальной ситуации, специфику субъекта предикации. В толковых словарях лексема можно в позиции сказуемого представлена в следующих значениях: ‘Есть условия, возможности для осуществления чего-л.’, ‘Разрешается, позволи- тельно’ [СРЯ, 1983. С. 287]; ‘Возможно, есть возможность’ [Ожегов, Шведова, 2009. С. 363]; 1. ‘Возможно, есть возможность’, 2. ‘Разрешается, позволительно’ [Ушаков, 2009. С. 455]. На основании словарных дефиниций, считаем, возможным видеть в лексеме можно маркер субмодусов ‘возможно’, ‘допустимо’, ‘позволительно’, ‘предположительно’, ‘разрешено’. Субмодус ‘возможно’ Наиболее продуктивным в функционировании является субмодус ‘возможно’: он представлен 75 % выборки. Под этим субмодусом понимаем модальную оценку потенциальной ситуации как не исключающую возможности быть реализованной в будущем при наличии соответствующих условий. Такими условиями являются признаки, не соотносимые с субъектом предикации, а определяемые условиями, соотносимыми с потенциальной ситуацией или с признаками ее объектов, обусловливающими деонтический характер возможности [Беляева, 1990. С. 134]. Такими условиями являются:  сопутствующие инфинитивной ситуации обстоятельства: …иногда читал книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив полой воды, затопившей огород и половину сада. Можно было даже разглядеть и птицу… (Аксаков. Детские годы Багрова-внука): ‘близость к дому полой воды с плавающей птицей’; Какое счастье, что мы уже здесь, на месте. С этим можно поздравить друг друга (Пастернак. Доктор Живаго): ‘прибытие в пункт назначения’;  признаки, характеризующие предмет, соотносимый с предикацией: На дворе поставили большую новую белую калмыцкую кибитку; боковые войлочные стенки можно было поднять… (Аксаков. Детские годы Багрова-внука): ‘способ крепления стенок’; Здесь (в лесотундре) уж оттаял, взнялся в воздух комар. Был он еще квелый, дымом, заметкой лица можно было от него еще спасаться (Астафьев. Царь-рыба): ‘слабость, хилость комара’. Инфинитивная объективация ситуации – также показатель ее потенциальности, обращенности к будущему. Она представлена глаголами совершенного и несовершенного вида. Сочетание модификатора можно с инфинитивом совершенного вида приобретает сему предполагаемой единичной возможности реализовать ситуацию: Я не называла фамилии, на вопрос о деле отвечала, что по личному. Наперед можно было сказать, что штука пропащая, отказ (Пастернак. Доктор Живаго). При сочетании модификатора с глаголами несовершенного вида на семантику предложения наслаивается сема ситуативно обусловленной возможности совершать представленные инфинитивом действия: Аркадий Иванович отмеривал шаги бодро и энергично, так что по одной походке его уже можно было видеть всю его радость о благополучии все более и более счастливого Васи (Достоевский. Слабое сердце). Отрицание возможности реализовать потенциальную ситуацию представляет модификатор можно в эмоционально окрашенных вопросительных высказываниях риторического характера. Его сочетаемость с лексемами, вносящими в содержательную структуру высказывания сему сомнения говорящего в правомерности возможного наличия инфинитивизиро ванной ситуации (‘подобного допустить нельзя’), создает модус невозможности осуществления потенции при отсутствии формального показателя отрицания – частицы не. К таковым относятся:  вопросительное наречие разве с семой сомнения: Кашель, стоны, драки, резня, воровство и лютый конвой: при малейшем неповиновении – прикладом в зубы, за сопротивление – пуля. Отчет один: «за попытку к бегству!» Куда? Какое бегство? Разве можно оттуда убежать? (Астафьев. Царь-рыба). Усиливают сему невозможности сочетающиеся с наречием частицы да и же: Мать сердилась и грозила, что не будет пускать меня, если я не образумлюсь и не выброшу сейчас из головы уток и куликов. Боже мой, да разве можно было это сделать!.. (Аксаков. Детские годы Багрова-внука); – Мой любезный король, – тихо рассмеялся де Еон, – ну, разве же можно быть таким глупцом?.. (Пикуль. Пером и шпагой);  вопросительное наречие как, выражающее удивление по поводу сложившейся ситуации, тем самым отрицательно характеризует ее, не соглашаясь с модальной оценкой собеседника: Полковые дамы, в глубине души уязвленные его невниманием к ним, говорили, что они не понимают, как это можно бывать у Рафальского… (Куприн. Поединок). Усилению невозможности предполагаемой ситуации служит частица же, сочетающаяся с наречием: Даже мать сказала: «Как же можно зимою тащиться нам с тремя маленькими детьми» (Аксаков. Детские годы Багрова-внука);  вопросительные частицы неужели, нешто (простореч.) со значением сомнения в возможности существующего положения, полное его отрицание: Она извинила его, и как умно, как грациозно умела она найтись в этом случае! Неужели же можно было рассердиться на Васю? (Достоевский. Слабое сердце); – … Какие его речи? Изгоним в среде, долой сквернословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто можно так жить? (Пастернак. Доктор Живаго);  вопросительная частица ли: Небо и старые деревья, у каждого из которых всегда есть своё выражение, свои очертания, своя душа, своя дума, – можно ли наглядеться на это? (Бунин Жизнь Арсеньева). Отрицательную модальную оценку ситуации маркирует и вопросительное наречие сколько (сколь) с семой «не достаточно ли», усиленной частицей же, что также является показателем необходимости прекращения ситуации, невозможности ее продолжения: Он (БестужевРюмин) был озабочен своим будущим. Против него многие... «Елисавет Петровны, – размышлял канцлер, – тоже не вечны: сколь можно пить токай, плясать до упаду и ложиться спать на рассвете?..» (Пикуль. Пером и шпагой). Характер временной протяженности определяет актуальность и неактуальность (абст рактность) субмодуса ‘возможность’. Актуальность субмодуса означает временную связь субъекта предикации с приписываемым ему потенциальным признаком и передается всеми синтаксически представленными временными формами модификатора при конкретности и обобщенности субъекта предикации: А рига была пленительно-страшна своей серой соломенной громадой, зловещей пустотой, обширностью, сумраком внутри и тем, что, если залезть туда, нырнув под ворота, можно заслушаться, как шарит, шуршит по ней, носится вокруг нее ветер... (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘дети заслушивались’; Вдруг почему-то они (пешеходы) переменили направленье и стали подаваться влево, где текла скрытая под водою, так называемая новенькая, глубокая тогда канавка, которую можно только было различить по быстроте течения: ‘могли различать любые проходящие’ (Аксаков. Детские годы Багрова-внука). На актуальность субмодуса указывают и темпоральные спецификаторы со значением конкретного временного отрезка: А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде – под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа (Пикуль. Пером и шпагой): ‘может сделать это любой’. Неактуальность субмодуса, как и вся пропозиция высказывания, представлена ее узуальным и вневременным характером при обобщенности или неопределенности субъекта предикации. Узуальность субмодуса имеет место в тех случаях, когда потенциальная возможность реализации ситуации исключает непосредственную связь информативного компонента высказывания с речевой ситуацией, связь субъекта с предикатом предполагается постоянной, »ÒÒΉӂ‡Ìˡ ÙÛÌ͈ËÈ Ë Â‰ËÌˈ ˇÁ˚͇ не ограниченной временными рамками, или итеративной. Предикатный, материально не представленный субъект, носит обобщенный характер. Синтаксическая форма модификато- ра – настоящее неактуальное при совершенном и несовершенном (реже) виде инфинитива. Ср.: …я выбежал как исступленный из комнаты, бросился в столярную, схватил деревянный молоток, бегом воротился в гостиную и, подошед поближе, пустил молотком прямо в Волкова... Вот до чего можно довести доброго и тихого мальчика такими неразумными шутками! (Аксаков. Детские годы Багрова-внука); В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконецто, довериться всему, что есть вокруг... (Астафьев. Царь-рыба). Конструкции, включающие темпоральный конкретизатор теперь, могут быть носителями как актуальной семантики: теперь – ‘сейчас, в данный момент’, так и абстрактной: теперь – ‘в настоящее время определенного исторического периода, довольно длительного’. Ср. Входят толстяк-доктор и тонкий Обтесов. Теперь уж их можно рассмотреть (Чехов. Аптекарша): ‘можно рассмотреть, так как вошли’; – Теперь эти мемуары Манштейна, ставшие знаменитыми, можно прочесть в любой приличной библиотеке (Пикуль. Пером и шпагой): ‘в настоящее, данное время они имеются’. Узуальность семантики видим и в вопросительных предложениях с семой поиска достоверной, истинной информации в философских размышлениях о явлениях мира, представленной формами настоящего и прошедшего времени: К покрову отец обещал приехать, в покров видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, – до обеда сон исполнился. Что же это значит? Можно ли после этого не верить снам? Не бог ли посылает их? И я верил им, хотя мои сны не сбывались (Аксаков. Детские годы Багрова-внука); Светлый лес струился, трепетал, с дремотным лепетом и шорохом убегал куда-то... Куда, зачем? И можно ли было остановить его? И я закрывал глаза и смутно чувствовал: всё сон, непонятный сон! (Бунин. Жизнь Арсеньева); в высказываниях риторического характера с семемой невозможности реализации потенциальной ситуации, представленной формой настоящего времени: – Но как же можно обещать за... короля? (Пикуль. Пером и шпагой). Вневременная семантика – результат наивысшей ступени познания социума, целиком абстрагированного от времени непосредственного наблюдения. Она есть следствие связей между явлениями действительности, представленными не как данные «непосредственного наблюдения, а как установленные человеческим интеллектом» [Золотова, 1973. С. 181; Шахматов, 1941. С. 487]. Модификатор употребляется поэтому в форме настоящего времени: Положение спас Зейдлиц, отбросивший русских кирасир назад... Король, оправляя на себе мундир, вернулся на пригорок. – Началась свалка! – сообщил он де Катту. – Можно руководить баталией, но дракой командовать нельзя... Спасибо Зейдлицу: еще минута – и меня бы растоптали, как корку хлеба... (Пикуль. Пером и шпагой). Субмодус ‘позволительно’ Под модальную оценку ‘позволительно’ подводим не возбраняемую, позволяемую воз можность осуществить потенциальную ситуацию. Субъектом предикации, предполагающим реализацию потенциальной ситуации, является конкретное или обобщенное лицо. И в том и другом случае он не объективирован: Нико- лаев посмотрел на часы. – Что ж, господа, сказал он вопросительно, – можно, пожалуй, и ехать? (Куприн. Поединок): ‘нам, участникам пикника’; – Что, ты думаешь, плохой револьвер? Слона можно убить (Куприн. Поединок). Условиями проявления субмодуса ‘позволительно’ служат:  ситуации, сопутствующие оцениваемой: Он так смотрел на него, что можно было подумать, будто его кто-нибудь возьмет да украдет или будто сам чепчик, именно для того чтоб не доставаться Васе, улетит с своего места на воздух (Достоевский. Слабое сердце); …по согнутому удилищу можно судить о величине рыбы, я не так близко к сердцу принял эту потерю и говорил, что, может быть, это была маленькая рыбка (Аксаков. Детские годы Багрова-внука);  внешние признаки объекта, соотносимого с предикатом оценки как объективированные, так и имплицитно представленные: Справа, все на том же яру, над выемкой пересохше го ручья, на вытоптанном взлобке, похожем на могильный холм, насупленно темнело мрачное, свиньями подрытое помещение с закрытыми ставнями и замкнутыми на широкую железную полосу дверьми, так избитыми гвоздями, что можно было принять их за мишень, изрешеченную дробью, – это магазин «Кедр», самое загадочное помещение поселка Чуш (Астафьев. Царь-рыба): ‘внешний вид двери’;  портретные данные участника ситуации, допускающие возможность оценить потенциальную ситуацию как позволительную быть реализованной: Для этого он запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи в новых, негнущихся погонах, отчего его фигура становилась действительно по-кавалерийски упрощенной, так что от плеч к ногам ее можно было вычертить с помощью двух книзу сходящихся линий (Пастернак. Доктор Живаго);  моральные данные лица, соотносимого с оцениваемой ситуацией: Строго и важно осмотрев ребят, как бы оценивая взглядом, можно ли доверить такому народу ценности, Киряга-деревяга достал из-под стола берестянку с солью, баночку с лавровым листом и перцем-горошком (Астафьев. Царь-рыба). Имплицитно представленные условия, позволяющие реализацию потенциальной ситуации, есть результат обобщенности приобретенного ранее опыта: Кроме того, у меня есть еще две иголки, из которых можно сделать крючки, да из штопора-складника, если его накалить, уду можно загнуть, и еще я придумаю, как ловить петлями птицу и щук, нежащихся на отмели (Астафьев. Царь-рыба): ‘качество материала иглы’. Ситуация, оцениваемая субъектом как допускающая реализацию, при объективации субмодуса ‘позволительно’ представлена в нашей картотеке инфинитивом совершенного и несовершенного вида. Характер временной протяженности модальной оценки, допускающей реализацию потенциальной ситуации, определяет характер временной семантики субмодуса ‘позволительно’, ее актуальность или абстрактность. Актуальность временной семантики модификатора, соотносимая с объективным, физическим временем момента речи, представлена синтаксическими формами настоящего, прошедшего и будущего времени. Для синтаксической формы настоящего времени модификатора характерна семантическая конкретность, временная локализованность субмодуса [Бондарко, 1971. С. 65], тогда как потенциальная ситуация сохраняет обращенность ее реализации к будущему: На улицах стало светло. Можно работать. И вот он пишет (Пастернак. Доктор Живаго). На соотнесенность модального модификатора могут указывать темпоральные спецификаторы: – Что же теперь делать? – Можно уйти, парни. Сделать нарту, погрузить продукты, запрячься в лямки и, пока неглубоки снега... (Астафьев. Царь-рыба): ‘в данный момент, в отсутствие охоты’. Актуальным является и настоящее расширенное, охватывающее длительный временной отрезок: до и после момента речи [Бондарко, 1971. С. 66–67]: …это необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива… (Аксаков. Детские годы Багрова-внука). Абстрактность формы настоящего времени, ее нелокализованность во времени представлена узуальной семантикой с ее обобщающим характером, основанным на знаниях модального субъекта своего опыта и опыта членов социума: Такие места, хотя по ним и опасно лазить – деревья и выворотни сопрели, можно обвалиться, изувечиться, – никакой «цивилизованный» рыбак не обойдет (Астафьев. Царь-рыба). К абстрактности субмодуса приводит метафоризация ее семантики, определяемая контекстом: таково функционирование формы настоящего времени модификатора в значении потенциальной возможности реализовать ситуацию в будущем. Указание на это представлено контекстом: глаголами совершенного вида и темпоральным спецификатором со значением времени, указывающим на время возникновения сопутствующей ситуации, регулярно повторяющейся: – За Опарихой, непроходимой для лодки, есть речка Сурниха, по которой осенью, когда вздует речку, можно где волоком, где шестом подняться километров на двадцать, а там рыбалка-а-а! (Астафьев. Царь-рыба). »ÒÒΉӂ‡Ìˡ ÙÛÌ͈ËÈ Ë Â‰ËÌˈ ˇÁ˚͇ Узуальная семантика формы настоящего времени модификатора характерна для итеративных ситуаций, маркированных глаголами несовершенного вида. Повторяемость ситуаций подтверждают темпоральные спецификаторы: В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконецто, довериться всему, что есть вокруг… (Астафьев. Царь-рыба). Абстрактная семантика настоящего времени, представленная вневременностью, непродуктивна: – Говорить что угодно можно, язык – место мягкое, а чем человека с толку сбивать, надо объяснить, чтоб было ему понятно (Пастернак. Доктор Живаго). Форма прошедшего времени модификатора реализует семантику конкретного и абстракт ного времени. Конкретность прошедшего времени отмечена временной локализованностью субмодуса, ограниченной временным отрезком, предваряющим момент речи. При модификаторе инфинитив, как правило, совершенного вида – маркер единичной потенциальной ситуации, способной к реализации. Данные контекста и анализ ситуации служат показателями того, что возможность потенциальной ситуации быть реализованной в прошлом таковой не стала: – Я не люблю этих провинциальных пикников, в них есть что-то мелочное и пошлое, – сказала она. – Правда, это нужно было сделать для мужа, перед отъездом, но боже, как все это глупо! Ведь все это можно было устроить у нас дома, в саду, – вы знаете, какой у нас прекрасный сад – старый, тенистый (Куприн. Поединок): ‘пикник организован на природе’. Как правило, потенциальная возможность была реализуема до момента речи: На чердаке, куда мы иногда забирались, лежали звериные шкуры, странные мешки и ящики, где можно было ещё прочитать адреса городов на Антильских островах... (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘адреса, безусловно, детьми прочитывались’. На ограниченность модификатора временными рамками указывают темпоральные лексические спецификаторы: Тогда по игре его лицевых мускулов, которыми он сдерживал готовые хлынуть слезы или боролся с душившим его смехом, можно было восстановить содержание сказанного (Пастернак. Доктор Живаго). А также придаточные предикативные единицы: Все повторялось в точности, так что когда в это утро на второй неделе Лариса Федоровна опять, как столько раз перед этим, стала собираться в обратную дорогу, можно было подумать, что прожитых в перерыве полутора недель как не бывало (Пастернак. Доктор Живаго). В форме прошедшего времени модификатор субмодуса ‘позволительно’ функционирует в значении постоянного, позволяющего представлять эту локализацию более определенно [Бондарко, 1971. С. 82], в отличие от настоящего постоянного: Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, пожалуй, даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами (Куприн. Гранатовый браслет): ‘не только в данный день рождения, но и вообще’. Семантика абстрактного прошедшего субмодуса представлена  узуальностью: – Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что, если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник (Пастернак. Доктор Живаго);  итеративностью, на что имеется указание темпоральным спецификатором и инфинитивом совершенного вида со значением позволительности быть определенное время в какомлибо состоянии: Было воскресенье, середина июля. По праздникам можно было утром понежиться в постели подольше (Пастернак. Доктор Живаго). К абстрактному значению отнесена и метафоризация формы прошедшего времени, представленная его функционированием в значении будущего: Чтобы как-нибудь приблизить тот срок, когда можно было, не слишком нарушая приличия, явиться в редакцию, я пошёл сперва вниз по этой улице, перешёл какой-то мост, вышел на другую... (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘можно будет’. Синтаксическая форма будущего времени модификатора непродуктивна, ее семантика актуальна, соотносима с грамматическим значением формы будущего времени: – …Ты не забыл еще, где наша умывальная? Побрызгайся там чем-нибудь дезинфицирующим. А я пройду к Сашеньке, пошлю Нюшу вниз и, когда можно будет, позову тебя (Пастернак. Доктор Живаго); Одна моя надежда, – говорила мать, – Чичаговы; по счастью, они переезжают тоже в деревню и станут жить в тридцати верстах от нас. По крайней мере, хотя несколько раз в год можно будет с ними отвести душу (Аксаков. Детские годы Багрова-внука). Субмодус ‘допустимо’ Под субмодусом ‘допустимо’ понимается такая модальная оценка, при которой модальный субъект считает потенциальную ситуацию не имеющей препятствий к осуществлению. Ее определяют внешние условия, к которым следует отнести умение анализировать общественную и политическую жизнь страны и внешнюю среду как условие успешной реализации ситуации: Закостеневшую в убогих формах правления, ее стали будить реформами. Затем династия Гогенцоллернов породнилась с династией Романовых-Голштейн-Готторпских (внучка Фридриха II стала женою русского императора Николая I), и многое из того дурного, что воспитал и взлелеял Фридрих, при Николае I было пересажено на русскую почву. И вырвать эту заразу с корнем уже можно было только путем революционным (Пикуль. Пером и шпагой): ‘закостенелость форм правления’; Отверстие было довольно высоко над водою, и в тихую погоду можно было плавать на лодке безопасно, но гребни высоких валов попадали в дыру (Аксаков. Детские годы Багрова-внука): ‘расположение отверстия позволяло безопасное перемещение по воде’. В качестве условия допустимости реализации потенциальной ситуации могут явиться характеризующие объект признаки, свойства: Он угасал, а глаза его оставались молодыми. По этим глазам можно было догадаться, какой огонь был этот человек раньше (Пикуль. Пером и шпагой): ‘глаза Фридрих служили основанием выявления его внутреннего мира’; – Конечно… Можно быть дураком раз, можно сглупить вторично, но нельзя же дурость обращать в традицию! (Пикуль. Пером и шпагой). Субъект предикации обобщающего характера при этом не объективирован. Потенциальность ситуации характеризуется ее направленностью к будущему независимо от временной формы модификатора, как правило, при ее узуальной семантике: Переговорыто велись, но всё через голову Бехтеева – Париж предпочитал сходиться с Россией лишь через Венский двор. Бехтеев в Париже был отдан под опеку австрийского посла графа Штарнберга. Мешали и посторонние осложнения. Бестужев злобился и четких инструкций из Питера Бехтееву не давал. А вице-канцлер Воронцов вместо советов пересылал записочки от самой Елизаветы Петровны. «Как стирают в Париже чулки без мыла? – спрашивала она своего посла. – Каких, узнай, цветов ныне помады модные?» И отпустила Бехтееву пять тысяч талеров на покупку для нее зеркала от Жермена. Можно подумать, что весь союз с Францией затеян был только для того, чтобы ознакомиться с новыми модами! Однако императрице – не откажешь... С утра, как взмыленный, Бехтеев бегал по лавкам… (Пикуль. Пером и шпагой): ‘обилие поручений шопингового характера, хотя встреча представителей государств имеет политический подтекст’; – Ах, мой милый, у короля немало забот! Вот были русские... потом французы... Если хочешь, так и запиши для истории: совсем необязательно бить врагов сразу всех, если можно разбивать их поодиночке... (Пикуль. Пером и шпагой). Модификатор с семой допустимости сочетается с инфинитивами совершенного и несовершенного вида: О переодевании кавалера в женский наряд существует несколько версий, каждую из которых с одинаковым успехом можно и принять на веру, и с таким же успехом отбросить (Пикуль. Пером и шпагой); Людовик вдруг декларировал, что «цели войны уже достигнуты»! Если вся война заводилась для того, чтобы Фридрих побил Людовика, тогда – да, можно считать, что Версаль своего достиг! (Пикуль. Пером и шпагой). Инфинитив несовершенного вида при этом называет потенциальную ситуацию, соотнесенную с условиями, характерными для определенной ситуации и определенного времени: Ее требование (Прасковьи Ивановны) считалось законом, и мы отправлялись по первому зимнему пути, по первозимью, когда дорога бывает гладка как скатерть и можно еще ехать парами и тройками в ряд (Аксаков. Детские годы Багрова-внука); Фридрих непобедим! О чем беседовала императрица с послами – можно было только догадываться (Пикуль. Пером и шпа »ÒÒΉӂ‡Ìˡ ÙÛÌ͈ËÈ Ë Â‰ËÌˈ ˇÁ˚͇ гой): ‘догадаться во время разговора’. Сема итеративности потенциальной ситуации не исключена: Юрию Андреевичу не было слышно, что ответила Лара. Он стал следить за тем, что говорила Сима. – Можно пользоваться словами: культура, эпохи. Но их понимают так по-разному (Пастернак. Доктор Живаго). Субмодус ‘разрешено’ Под субмодусом ‘разрешено’ понимается модальная оценка потенциальной ситуации как наличие права, получение согласия (разрешения) на совершение потенциального действия, реализацию ситуации. Субъектом предикации является вербализованное или невербализованное конкретное лицо (говорящий или собеседник), которому разрешено осуществить действие. При эксплицитности он представлен личным местоимением в форме дательного падежа: – Можно мне проводить тебя? – спросил он, выйдя с Шурочкой из дверей на двор (А. Куприн. Поединок); – Да, да, да... это... в самом деле... – перебил рассеянно Ромашов. – А, скажите, каков он? Можно его видеть? (Куприн. Поединок): ‘говорящего интересует возможность видеть сослуживца’. Потенциальная ситуация объективирована глаголами совершенного и несовершенного вида, модификатор – в форме настоящего со значением направленности в будущее и будущего актуального: – Княгиня Вера Николаевна совсем не хотела со мной говорить. Когда я ее спросил, можно ли мне остаться в городе, чтобы хотя изредка ее видеть… (Куприн. Гранатовый браслет): ‘просьба о разрешении’; Утром я нетерпеливо сидел с книгой в руках в солнечном саду, ожидая той минуты, когда можно будет опять бежать за реку, чтобы увести Анхен куда-нибудь на прогулку (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘рассказчику’, а также настоящим расширенным: Я уже заметил, что на свете, помимо лета, есть ещё осень, зима, весна, когда из дому можно выходить только изредка (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘в хорошую погоду’. Условиями реализации субмодуса являются внешние бытовые и социальные условия, определяющие модальную оценку разрешения на осуществление действия: Мне казалось, что я так люблю её, что мне всё можно, всё простительно (Бунин. Жизнь Арсеньева): ‘любовь к героине’. Субмодус ‘предположительно’ Под модальной оценкой ‘предположительно’ понимается предполагаемая возможность реализации ситуации. Такая оценка производится на основании сопутствующих потенциальной ситуации условий: Король выслушал слова о мире с Россией совершенно спокойно; можно только догадываться, какие бури клокотали тогда в его душе... Фридрих отдал несколько официальных распоряжений, но изъяснять свое душевное состояние не стал (Пикуль. Пером и шпагой): ‘умение короля владеть собой, его внешнее спокойствие’. Инфинитивизированная ситуация представлена лексемами мыслительной деятельности: догадываться, предполагать, судить, вычертить в значении ‘мысленно представить’, а так- же при наличии в высказывании вводного модального модификатора со значением представления: Эту тишину нарушали только чинные шаги на цыпочках и неосторожное шарканье прощающихся. Их было немного, но все же гораздо больше, чем можно было предположить (Пастернак. Доктор Живаго); Мы перебредали с мыса на мыс, и кто был в коротких сапогах, черпанул уже дух захватывающей, знойно-студеной воды, до того прозрачной, что местами казалось по щиколотку, но можно ухнуть до пояса (Астафьев. Царь-рыба); Эта сторона была вся в черной тени, а на другую падал ярко-бледный свет, и казалось, на ней можно было рассмотреть каждую травку (Куприн. Поединок): ‘только представлялось (казалось) таким, но неспособным к реализации’. Субъект пропозиции не объективирован, носит обобщающий или неопределенный ха- рактер. Синтаксическая форма модификатора – настоящее и прошедшее время неактуальной, узуальной семантики: – Отчего это большевики, не признавая монархической власти, так горячо пекутся о воскрешении образа императора Петра? Впрочем, догадаться можно (Пикуль. Пером и шпагой); Далеко впереди, в конце, равнина упиралась в поперечную, грядой поднимавшуюся возвышенность. Она стеною, под которой можно было предположить овраг или реку, стояла поперек дороги (Пастернак. Доктор Живаго). Сама по себе модальная оценка предположения не может иметь конкретной, актуальной семантики. Заключение Данное исследование текстового материала позволило прийти к следующим выводам. Потенциальная ситуация, возможность реализации которой определяется модальным модификатором можно, представлена инфинитивом совершенного или несовершенного вида с его допустимым эллипсисом. Модификатор можно – общий знак субмодусов ‘возможно’, ‘допустимо’, ‘позволительно’, ‘предположительно’, ‘разрешено’, каждый из которых проявляется себя при определенных внешних условиях, независимых от сущностных признаков субъекта предикации. Субъект предикации носит как конкретный, так и обобщенный характер при субмодусах ‘возможно’, ‘позволительно’; обобщенный – при субмодусах ‘допустимо’ и ‘предположи- тельно’; личный – при субмодусе ‘разрешено’. Наиболее продуктивным в функционировании является субмодус ‘возможно’, понимаемый как модальная оценка, не исключающая возможности потенциальной ситуации быть реализованной в будущем. Условиями реализации являются сопутствующие ей обстоятельства, а также характеризующие признаки объекта, соотносимого с предикатом. Под субмодусом ‘позволительно’ понимается модальная оценка, допускающая возможность реализовать потенциальную ситуацию. Условиями его наличия являются ситуации, сопутствующие потенциальной, внешние признаки предмета и моральные характеристики лица, соотносимые с предикатом. Модальная оценка ситуации, признанная модальным субъектом как не имеющая препятствия к претворению потенции в жизнь, подводится под субмодус ‘допустимо’. Условиями его проявления являются умение анализировать общественную и политическую жизнь страны, внешнюю среду, характеризующие признаки объекта предиката. Под субмодусом ‘разрешено’ понимается такая модальная оценка личным предикатным субъектом, как наличие права, получение согласия на осуществление потенциальной ситуации. Условиями ее реализации служат внешние бытовые и социальные условия как разрешение на осуществление действия. Функционирование субмодуса ‘предположительно’, представляющего собой предполагаемую возможность осуществления ситуации, лексически ограничено сочетаемостью с предикатами, в лексическом значении которых имеется сема ‘мысленное представление’. Характер временной протяженности модального признака определяет актуальность и неактуальность субмодусов. Актуальность выражена всеми грамматическими формами времени. Она характерна для субмодусов ‘возможно’ и ‘позволительно’. Неактуальность субмодусов ‘возможно’ и ‘позволительно’ представляет узуальность, объективируемую формами настоящего и прошедшего времени, и вневременность, означаемую формой настоящего времени. Узуальность характерна для субмодусов ‘допустимо’, ‘разрешено’, ‘предположительно’. Ее маркер – форма синтаксического настоящего времени модификатора.

Напиши аннотацию по статье

»––À≈ƒŒ¬¿Õ»fl ‘”Õ ÷»… » ≈ƒ»Õ»÷ fl«¤ ¿ УДК 81′367 DOI 10.25205/1818-7935-2017-15-3-54-66 В. И. Казарина Елецкий государственный университет им. И. А. Бунина ул. Коммунаров, 28, Елец, 399770, Россия main@elsu.ru МОДИФИКАТОР МОЖНО: СУБМОДУСЫ, УСЛОВИЯ РЕАЛИЗАЦИИ, ВРЕМЕННАЯ ПРОТЯЖЕННОСТЬ Статья посвящена выявлению и описанию субмодусов модального модификатора можно, условий их реализации, характера временной протяженности. Акцентировано внимание на специфике субъекта. Субмодус ‘возможно’ не исключает возможности потенциальной ситуации быть реализованной при сопутствующих ей обстоятельствах или характеризующих признаках объекта, соотносимого с предикатом. Субмодус ‘позволительно’ – это оценка, допускающая возможность реализовать потенциальную ситуацию при соответствующих внешних признаках предмета и моральных качеств лица, соотносимых с предикатом. Оценка, признанная как не имеющая препятствия к реализации потенциальной ситуации, подводится под субмодус ‘допустимо’ при умении субъекта анализировать общественную и политическую жизнь, внешнюю среду, характеризующие признаки объекта. Субмодус ‘разрешено’ – оценка как разрешение на реализацию ситуации при наличии сопутствующих бытовых и социальных условий. Маркер субмодуса ‘предположительно’ лексически ограничен сочетаемостью с предикатами, в лексическом значении которых имеется сема ‘мысленное представление’. Субмодусам ‘возможно’ и ‘позволительно’ присуща как актуальность, так и неактуальность (узуальность и вневременность). Для субмодусов ‘допустимо’, ‘предположительно’ характерна только узуальность, для ‘разрешено’ – преимущественна узуальность. Конкретный и обобщенный характер субъекта выявлен при субмодусах ‘возможно’, ‘позволительно’; обобщенный – при ‘допустимо’ и ‘предположительно’, конкретный – при ‘разрешено’.

молодежных социолект как исторических иинтернационалныы феномен. Ключевые слова: молодежный социолект, сравнительный анализ, метафоризация, заимствование, словообразование, общие тенденции, немецкий язык, русский язык, французский язык. Молодежный социолект в последнее время заявляет о себе все громче, и поэтому создается впечатление, что это неологическое явление. Такое ошибочное мнение имеет место не только в отечественной [Олейник, 2005, с. 215], но и в зарубежной лингвистике, на что указывает в своей работе известная исследовательница жаргона немецкоязычной молодежи профессор Е. Нойланд [Neuland, 2000, S. 110]. В действительности молодежный социолект существует давно, студенты и школьники, общаясь друг с другом, всегда употребляли «свои» слова и выражения. Это подтверждают результаты изучения литературных и лексикографических источников прошлых столетий. Они свидетельствуют о том, что молодежный социолект целого ряда языков уходит своими корнями в далекое прошлое. В данной Россихина Мария Юрьевна – кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков департамента иностранных языков Высшей школы экономики (ул. Перерва, 45, Москва, 109341, Россия; rosmira@yandex.ru) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 3 © М. Ю. Россихина, 2018 кого языков с привлечением отдельных примеров из английского, испанского и португальского. Отметим, что по сложившейся лингвистической традиции молодежный социолект в немецком языке называется молодежным языком [Ehmann, 2005; Neuland, 2008], во французском – молодежным арго [Ретинская, 2009], в русском – молодежным жаргоном [Грачев, 2006] или молодежным сленгом [Никитина, 2009]. Самым богатым является наследие немецкого молодежного языка, представленное в многочисленных лексикографических источниках XVIII–XIX вв. [Россихина, 2015]. В них содержится жаргонная лексика немецкого студенчества, которая в германистике именуется историческим немецким студенческим языком [Henne, 1984, S. 3; Neuland, 2008, S. 90]. В XIV в. появляются первые немецкие университеты в Вене и Гейдельберге, в XV в. – в Вюрцбурге, Фрейбурге и Тюбингене, в XVI в. – в Кенигсберге и Йене. В университетах создаются студенческие корпорации, использующие для общения свой условный язык. Особенно интенсивное развитие он получает с 1700 г., когда преподавание начинает вестись не на латинском, а на немецком языке. Первые упоминания о немецком студенческом языке встречаются, как утверждает профессор Ф. Клуге, в XVI в. [Kluge, 1895, S. 21]. В своем труде «Deutsche Studentensprache» он приводит употребляемые студентами названия пива, зафиксированные в XVI–XVII вв., например: Fischerling, Speckperzel, Kuhschwanz, Reisekopf, Rolingsbier, Lotenase, Stürzebarzel, Ferzer и др., а также такие жаргонизмы, как Luntrus ‘Lump’, Runkus ‘unge- schliffener Kerl’, Freundus ‘Freund’, fidel ‘lustig, munter’, liederlich ‘gleichwertig’, Labaschke ‘Bierkrug’. По мнению Ф. Клуге, к XVI в. относятся и многочисленные жаргонные названия денег: Kies, Moos, Moneten, Goldstücke, Speck и др.; в XVII в. к ним добавляются Mutterpfennige ‘das Geld, das die Mutter dem studierenden Sohne ohne des Vaters Vorwissen zusteckt’ и Schürzenstipendien ‘Gelder, die der Student von Frauenzimmern verehrt bekam’ [Kluge, 1895, S. 30]. Словари жаргонной лексики учащейся молодежи издаются в Германии с XVIII в. Они называются словарями студенческого или буршеского языка, поскольку студенты немецких университетов в то время назывались еще и буршами. До наших дней из XVIII в. дошли три словаря, из XIX в. – двадцать два. Приведем примеры из этих словарей (все примеры в данной статье приводятся в оригинальном правописании): Kommersch, eine Trinkgesellschaft der Studenten, da sie den Landesvater und andere lustige Lieder singen [Kindleben, 1984, S. 124] Mogeln – sich unerlaubter Mittel beim Spiele bedienen um zu gewinnen [Augustin, 1795, S. 79]. Einen über die Ochsenzunge gieβen – Schnapps trinken [Kloβ, 1931, S. 15]. Austrommeln, Professoren durch Trampeln mit den Füβen die Unzufrieden heit über etwas zu erkennen geben [Burschikoses Wörterbuch…, 1865, S. 7]. Как видно из примеров, толкование словарных слов приоткрывает нам завесу студенческой жизни того времени, в которой значительное место занимало праздное времяпрепровождение в питейных заведениях. Это подтверждает анализ словарного состава всех без исключения лексиконов XVIII–XIX вв. В лексиконе И. Фольмана некоторые словарные статьи содержат пометы, указывающие на то, что соответствующая лексема заимствована не из нормативного латинского, греческого или французского языка, а из студенческого жаргона: lat.bursch. – буршеский латинский, bursch.franz. – буршеский французский, gr.bursch. – буршеский греческий. Этот факт свидетельствует о том, что еще два столетия назад молодежный социолект был интернациональным явлением. Ср.: mehreren Universitäten mit den Farben roth, grün und gold [Vollmann, 1846, S. 21]. Antibursch (gr.bursch.), der Pudel, der Pedell, die Schnurre [Ibid., S. 29]. Bierkanaille (bursch.franz.) 1. die biertrinkende Bürgerclasse; 2. der Plebs cerevisiacus; 3. die versoffene Welt [Ibid., S.70]. Abduciren (bursch.lat.) 1. abführen; 2. besiegen, überwinden… [Ibid., S. 4]. Жаргон русскоязычной учащейся молодежи, к сожалению, не отражен в лексикографических источниках XVIII–XIX вв. Однако в мемуарной, исторической, эпистолярной и художественной литературе того времени можно найти свидетельства его существования. Ярким примером такой литературы являются написанные Н. Г. Помяловским в 1863 г. «Очерки бурсы» [Помяловский, 1971]. Здесь представлены быт, нравы и условный язык учащихся Петербургской духовной семинарии середины XIX в. Чтобы обратить внимание читателя на особую лексику, автор даже выделяет другим шрифтом бурсацкие слова и выражения. Вот некоторые из них: гляделы ‘глаза’, отчехвостить ‘высечь’, рождество ‘лицо’, вздуть ‘избить’, кальячить ‘выпрашивать’, стилибонить ‘украсть’, лафа ‘ли- хо’, взбутетенить ‘побить’. В то время «свой» язык существовал не только в семинариях. К условным языкам можно отнести также язык кадетов, гимназистов, лицеистов, институток и другой учащейся молодежи, объединенной общими интересами внутри своих корпоративных сообществ. Свидетельства существования таких языков встречаются в произведениях А. И. Куприна, В. В. Вересаева, К. М. Станюковича, В. Г. Короленко, Л. А. Чарской и др. Стремясь более точно передать атмосферу, царившую в университетах, духовных училищах, кадетских корпусах, институтах благородных девиц, писатели воспроизводят и особенности речевого общения своего окружения. Все эти жаргонизмы собраны в «Словаре русского школьного жаргона XIX века» О. А. Анищенко, которая отобрала нужные источники, изучила и систематизировала жаргонные слова и выражения учащейся молодежи того времени [Анищенко, 2007]. Представленная в словаре лексика освещает забытые страницы истории учебных заведений дореволюционной России и раскрывает секреты социально-группового молодежного словесного творчества, о чем свидетельствуют примеры: ДОЛБЕЖКА, -и, ж. Школьн. Неодобр. Бездумное, механическое заучивание. – «Мы утомляемся не от работы, – сказал Рыбин, – и у нас головоломного ничего нет. Мы дохнем от скуки, от долбежки (Н. Тимковский, Сергей Шумов; 1-я Московская классическая гимназия, 1870-е гг.) [Там же, с. 81]. ДУШКА, -и, ж. и м. Инст. Ласк. Объект обожания, поклонения. Мы, младшие, «обожаем» старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку». «Душка» Нины мне не понравилась (Л. Чарская, Записки институтки. Повесть для юношества; Павловский институт благородных девиц, 1880–1890-е гг.) [Там же, с. 88]. СПАЛИТЬСЯ, -юсь, -ишься; сов. Не сдать экзамен [Там же, с. 254]. СТОРОЖ, -а, м. Кадет. Шутл. Кадет, который должен предупредить о появлении учителя или воспитателя. Буланин догадался, что это «сторож». Действительно, через пять минут «сторож» вернулся и… протяжно свистнул (А. Куприн. На переломе (кадеты); Московский кадетский корпус; 1880-е гг.) [Там же, с. 267]. «Свой» язык имели в XIX в. и студенты. Как показывают исследования О. А. Анищенко, история формирования жаргона русского студенчества связана с Дерптским университетом. Преподавание в нем велось в то время на немецком но, что на формирование русского студенческого жаргона оказывал влияние немецкий язык. Это подтверждают встречающиеся в русском студенческом жаргоне такие заимствования из немецкого буршеского языка, как фукс ‘студент первого семестра’, бранд-фукс ‘студент второго семестра’, коммерш ‘пирушка с традиционными обрядами’, бурш ‘студент’, обомшелый бурш ‘студент преклонного возраста’, буршикозный или буршеский ‘студенческий’. Свидетельства существования русского студенческого жаргона в XIX в. опровергают мнение Е. В. Горчаковой, которая утверждает, что «в России фактически отсутствует фаза исторического студенческого жаргона» [Горчакова, 2002, с. 69]. Конечно, мы не отрицаем, что процессы формирования немецкого буршеского языка опережают процессы возникновения русского студенческого жаргона. Ведь первый университет был открыт в России в 1755 г., когда в Германии уже был издан первый лексикон буршеского языка [Salmasius, 1749]. Поэтому можно считать исторический русский студенческий жаргон более поздним явлением, чем немецкий, но неправомерно ставить вопрос о его отсутствии. Сравнение исторического русского и немецкого молодежного социолекта позволяет выделить общие черты, которые проявляются при анализе их словарного состава. Основным источником появления жаргонной лексики в обоих случаях является метафоризация общенациональной лексики. Молодежный социолект, как и другие жаргоны, развиваясь в обществе, ограниченном социальными характеристиками и возрастными рамками, черпает языковые средства в основном из готового материала, изменяя его и приспосабливая к коммуникативным запросам своего коллектива. Носители жаргона подмечают в тех или иных денотатах особенности, которые лежат на поверхности, но при этом всегда имеют групповой характер. Происходит вторичная номинация, в основе которой лежит ассоциативный характер мышления человека. Изучая общий русский жаргон, Р. И. Розина пришла к выводу, что наиболее распространенным метафорическим переносом в жаргоне является перенос с нечеловека на человека [Розина, 1999, с. 28]. Наше исследование показывает, что эта особенность характерна и для молодежной жаргонной лексики. Причем она прослеживается на самых ранних стадиях возникновения молодежного социолекта. Для подтверждения этого высказывания обратимся к словарям И. Фольмана [Vollmann, 1846] и О. А. Анищенко [Анищенко, 2007]. В них встречаются многочисленные жаргонизмы, в основе которых как раз лежит такой метафорический перенос. Ср.: рус.: амфибия ‘воспитатель’, коза ‘доносчик’, локомотив ‘директор гимназии’, грач ‘гимназист’, монитор ‘ученик старшего класса’, зверь ‘кадет, юнкер’, лягушка ‘гимназист’, фокстерьер ‘кадет среднего класса’; нем.: Hase ‘ein Student, der bei keinem Corps ist’, Kalb ‘Dummkopf’, Besen ‘Dienstmädchen’, Ochse ‘Narr’, Bieresel ‘Kellner’, Hirsch ‘Nichtverbindungs- student’, Gans ‘Kellnerin’, Backfisch ‘Jungfrau’, Lamm ‘Kind’. Другой общей чертой исторического немецкого студенческого языка и русского школьного жаргона XIX в. является употребление заимствований. Причем заимствование происходит в основном из одних и тех же языков – латинского, греческого и французского. Как раз эти языки изучались в то время в учебных заведениях России и Германии. Приведем примеры: нем.: frivol (лат.) ‘lustig’, horrend (лат.) ‘schauderhaft’, Folie (франц.) ‘Unsinn’, passabel (франц.) ‘so so’, Parönien (греч.) ‘Zech- und Kneiplieder’, Philogyn (греч.) ‘veränderlicher Liebhaber’, Promenade ‘Besenjagd’, Pedant (лат.) ‘ein beschränkter Kopf’, pomadig (франц.) ‘bequem’, Bibale (лат.) ‘Saus und Braus’; рус.: вакация (лат.) ‘каникулы’, секуция (лат.) ‘телесное наказание’, футур (лат.) ‘будущий студент’, амартан (греч.) ‘ошибающийся’, аксиосы ры в бок’, парфетка (франц.) ‘послушная ученица’, дортуар (франц.) ‘спальня’. Общие тенденции, наметившиеся в молодежном социолекте два столетия назад, сохраняются до настоящего времени и проявляются все ярче. Метафоризация и заимствования до сих пор остаются наиболее продуктивным способом пополнения словарного состава молодежного жаргона не только русского и немецкого, но и французского языка. В современном молодежном социолекте этих трех языков преобладает метафорический перенос с животных и неодушевленных предме- тов не только на человека, но и на части его тела. Ср.: рус.: указка ‘учительница’, антибиотик ‘преподаватель основ медицинских знаний’, промокашка ‘школьница’, экран ‘лицо’, щука ‘девушка’, бампер ‘нос’, джунгли ‘усы’; нем.: Krücke ‘fauler Mensch’, Wandelmasse ‘dicke Person’, Esszimmer ‘Mund’, Kiepe ‘Bauch’, Schalllappen ‘Ohr’, Milchtüten ‘weibliche Brüste’, Fetteule ‘Mädchen mit langen fettigen Haaren’; франц.: ananas ‘seins’, boule ‘tête’, caile ‘fille, femme’, gazier ‘homme’, balle ‘visage’, agates ‘yeux’, blase ‘nez’. Некоторые жаргонные наименования свидетельствуют о том, что у молодых людей в разных странах возникают не только похожие, но иногда даже совершенно одинаковые ассоциации, что проявляется, например, в использовании жаргонизмов тыква (нем. Kürbis, франц. calebasse) и дыня (нем. Melone, франц. mélon) для обозначения головы. О важности для молодых людей использования жаргонных наименований человека говорит длина синонимических рядов этих наименований. Один из самых длинных синонимических рядов образуют жаргонизмы со значением «девушка, женщина». Ср.: нем.: Ische Bombe, Bunny, Barbie, Chickse, Chicka, Keule, Chaya, Plegerbella, Schnecke, Schleckrosine и др.; рус.: ляля, василиса, коза, пчелка, клюшка, овца, селедка, прима, бикса, герла и др.; франц.: bimbo, caille, chagate, clira, dama, damoche, gazelle, meuda, rate, gonzesse, taupe и др. В словаре Т. Г. Никитиной, например, содержится 202 жаргонизма, обозначающих девушек и женщин [Никитина, 2013]. Многочисленностью отличаются и жаргонные наименования, обозначающие части тела человека. Сравним, например, жаргонизмы со значением ‘рот’: рус.: бункер, жевало, клюв, хлеборезка, мясорубка, хава и др.; нем.: Zahnhalter, Rüssel, Luke, Knabberkiste, Schlacht, Schlunte и др.; франц.: guenlta, goule, guenle и др. Продуктивность антропоцетрической метафоры объясняется стремлением молодых людей сравнивать человека и его тело с окружающим миром, в том числе сравнивать и себя, и свое тело с неодушевленными и одушевленными объектами, которые окружают их в повседневной жизни, попыткой отождествлять себя с этими объектами по тем или иным признакам. Таким образом молодежь создает язык, который отражает особенности ее мировосприятия. В современном молодежном социолекте ярко проявляется и другая отличительная черта исторического студенческого и школьного жаргона – употребление иноязычных заимствований. В XVIII–XIX вв. это были заимствования из латинского, греческого и французского языков, а сейчас в большинстве своем из английского, что соответствует тенденциям в нормативных языках. Например: ‘некрасивая девушка’, скипать ‘уходить по-английски, не прощаясь’, кантры ‘деревенщина, провинциал’, рулезный ‘соответствующий правилам’; нем.: fooden ‘essen’, tight ‘toll’, sicken ‘krank machen’, selfen ‘ein Selfie machen’, Lucker ‘jemand, der auβergewöhnliches Glück hat’, trashig ‘super’; франц.: business ‘affaires’, biatch ‘putain’, posse ‘bande’, spliff ‘cigarette de haschisch’, job ‘travail’, dealer ‘revendeur de drogue’. На наличие англицизмов в испанском и португальском языках молодежи указывает немецкий лингвист К. Циммерманн, приводя такие примеры: исп.: esnifar; порт.: session [Zimmermann, 2003, S. 178]. Интересно отметить, что исследуемые социолекты заимствуют из английского языка даже одни и те же лексемы, например, такие как cool, boy, news, hard, boss, girl и др. Проводя сравнительный анализ современных молодежных социолектов, нельзя не обратить внимание на общие тенденции в словообразовании. Одной из таких тенденций является употребление сокращений. Наиболее распространенными здесь являются буквенные и звуковые аббревиатуры, а также усечения в виде аферезы и апокопы. Ср.: рус.: ГЭЗЭ ‘главное здание’, ГЗМ ‘губозакатывающая машина’, ВДВ ‘войска дяди Васи’, ХЭБЭ ‘хлопчатобумажное обмундирование солдата’, ЧП ‘частная практика’; нем.: MGKG ‘mega galaktisch krass geil’, FF ‘falsche Freunde’, Rumia ‘Ruf mich an’, ABI ‘amtlich bescheinigte Inkompetenz’, INOKLA ‘inoffizieller Klassensprecher’; франц.: OSF ‘on’en fout’, CDF ‘cu-deferro’, BCBG ‘bon chic, bon genre’, HS ‘hors service’. Подобные сокращения использует и англоязычная молодежь: bbl ‘be back later’, YODO ‘You only die once’, imo ‘in my opinion’, FMO ‘Flying makes obsessed’, FOMO ‘Fearing of missing out’ и др. Среди усечений лидирует апокопа – усечение конца слова. Ср.: рус.: нар ‘наркоман’, латин ‘латиноамериканец’, юг ‘югослав’, ауда ‘аудитория’, эко ‘экономика’; нем.: Majo ‘Maijonäse’, Prof ‘Professor’, Deo ‘Deodorant’, Disko ‘Diskothek’, Testo ‘Testosteron’; франц.: djig ‘djiga’, assoc’ ‘association’, mat ‘matin’, alcoola ‘alcoolique’, graff ‘graffiti’, hebdo ‘hebdomadaire’. Апокопа распространена и в молодежных жаргонах других романских и германских языков: англ.: Sis ‘sister’, Bro ‘brother’; исп.: anfeta ‘anfetamina’, progre ‘progresista’; порт.: dana ‘danada’, cata ‘catastrophe’. Афереза, сокращение инициальной части слова, распространена преимущественно во французском молодежном арго, что подтверждают примеры из словарей XX–XXI вв. [Goudallier, 1998; Ретинская, 2009]: dwich ‘sandwich’, leur ‘contrôleur’, teur ‘inspekteur’, zien ‘tunesien’, cart ‘rencart’, chirer ‘déchirer’, caille ‘racaille’ и др. Известный исследователь французского молодежного арго Жан-Пьер Гудайе считает, что «использование аферезы в ущерб апокопе является проявлением желания говорящих действовать наперекор норме, принятой в общем языке» [Гудайе, 2011, с. 260]. В немецком и русском языках это явление представлено лишь единичными примерами: рус.: Нет ‘Интернет’, век ‘человек’; нем.: kanisch ‘ameri- kanisch’, Bot ‘Robot’. Употребление сокращений в молодежном социолекте вызвано, на наш взгляд, стремлением носителей жаргона, во-первых, придать своим высказываниям новизну и необычность, во-вторых, сделать свой язык непонят и тем самым ускорить процесс реального и виртуального общения [Россихина, Быков, 2015]. Говоря о креативности молодежи в области словообразования, нельзя не упомянуть о причудливых новообразованиях, возникающих в результате слияния частей слов и словосочетаний, что некоторые лингвисты называют «языковой игрой» [Береговская, 2007]. Ср.: рус.: зверофак (зверь + факультет), тискотека (тискать + дискотека), (droit + commun), chirdent (филолог + олух); франц.: droico филолух (chirurgien + dentiste). Наибольшее распространение это явление получило в последнее время в немецком молодежном языке. Приведем примеры из словаря 2016 г.: chillaxen (chillen + relaxen), flittern (flirten + twittern), Smombie (Smart- phone + Zombie), Bifie (Bikini + Selfie) [100 % Jugendsprache, 2016]. Языковая игра, так же как и употребление сокращений, отражает стремление молодежи разных стран нарушать нормативные ограничения и запреты. Анализ молодежного социолекта трех языков показывает, что молодежный социолект – это не современный, а исторический феномен, не национальная особенность какого-либо языка, а интернациональное явление. Можно предположить, что с течением времени охватывающая весь мир глобализация, реальное и виртуальное общение молодежи из разных стран будут способствовать появлению все новых общих черт в молодежном социолекте не только немецкого, французского и русского, но и других языков.

Напиши аннотацию по статье

УДК 800.93 DOI 10.17223/18137083/64/24 М. Ю. Россихина Высшая школа экономики, Москва Молодежный социолект как исторический и интернациональный феномен Рассматривается молодежный социолект русского, немецкого и французского языков в диахронии и синхронии на материале лексикографических источников XVIII–XXI вв. Самым богатым является наследие немецкого молодежного языка, зафиксированное в многочисленных словарях студенческого языка XVIII–XIX вв., некоторые из них содержат заимствования из французского студенческого языка. Русский школьный жаргон – более позднее явление, поскольку учебные заведения в России появились гораздо позже, чем в Германии. Результатом проведенного сравнения молодежного социолекта рассматриваемых языков является выявление общих тенденций, которые проявляются при анализе их словарного состава. Таковыми являются аналогичные источники его пополнения в этих языках, а именно: метафоризация общенациональной лексики, иноязычные заимствования и словообразование. Наличие общих черт в появлении и функционировании молодежного социолекта в разных языках доказывает, что он не современный, а исторический феномен, не национальная особенность какого-либо языка, а интернациональное явление.

моноыазычие в сфере немецкого высшего образования и науки за и против. Ключевые слова: Европейское пространство высшего образования; коммуникативно мощный язык, коммуникативный статус языка, официальный язык, моноязычие, многоязычие, расширение языка. Создание единого Европейского пространства высшего образования явилось одновременно и следствием глобализации, и одним из ее инструментов. Так как сложные механизмы взаимодействия разных стран в сферах экономики, политики, общественных связей, культуры и науки требуют скоординированной подготовки высококвалифицированных специалистов в самых разных областях. Эту задачу призвана решить Болонская декларация (1999 г.), в которой сформулированы основные ценности, «ведущие к достижению сопоставимости и, в конечном счете, гармонизации национальных образовательных систем высшего образования в странах Европы» [glossary of the Bologna Process 2006: 57]. cледование этой декларации предполагает высокую степень академической мобильности, т.е. получения высшего образования не только в своей родной стране, но и за рубежом. Это обусловило проблему общепризнанного языка обучения и науки. Таковым стал в конце XX – начале XXI в. английский язык, вытеснив (или почти вытеснив) из этой 96 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 сферы немецкий, что не происходит безболезненно для немецкого языка как одного из коммуникативно мощных и престижных языков. Под коммуникативно мощным языком понимается «разработанный язык с высоким коммуникативным рангом и значительным числом говорящих, имеющий давнюю письменную традицию и функционирующий в экономически и культурно развитых европейских странах» [Кирилина 2015: 77]. Вытеснение такого языка с передовых позиций во второй ряд означает, что «незаметно произошел культурный перелом, который может привести к снижению престижа науки в немецком обществе» [Rösch 2013: 73]. Переход высшего образования и науки на немецкий язык начался в немецкоязычном регионе в позднем Средневековье в связи с отказом от латыни в университетах Германии и Австрии, что было очень важным явлением для культуры в целом. В Вене, например, одна из улиц в центре города носит имя Йозефа фон Зонненфельза – юриста и выдающегося просветителя, внесшего большой вклад в смещение иезуитов с руководящих постов Венского университета, что, соответственно, обусловило переход с 1 ноября 1783 года всех высших учебных заведений Австрии на немецкий язык. В начале XIX века образовалось немецкоязычное научное коммуникативное сообщество Германии, Австрии и Швейцарии наряду с англо- и франкоязычными научными сообществами, между которыми до Первой мировой войны существовал языковой баланс. В течение весьма короткого периода – со второй половины XIX века и до середины XX века – именно немецкий язык был ведущим языком в мире науки: им пользовались в устном и письменном научном общении не только специалисты немецкоязычных стран, но и специалисты других стран. Английский язык доминировал в сфере международной торговли, французский – в сфере дипломатии. Лидерство немецкого языка в научной сфере подтверждается тем, что большинство лауреатов Нобелевской премии по естественным наукам или родились в немецкоязычной стране, или получили в ней образование / специализировались / работали в какой-либо научной сфере. Последнее касается также ученых, не являвшихся носителями немецкого языка. Публикуясь именно на немецком языке, ученые разных стран, в том числе и России, обеспечивали себе международную известность. Так, например, российский химик А.М. Бутлеров придавал большое значение переводу на немецкий язык своего учебника по органической химии; фундаментальный труд Д.И. Менделеева «Основы химии», в котором изложена периодическая система элементов, был переведен сначала на немецкий, а затем английский и французский языки. Большое значение придавал переводам своих работ на немецкий язык также и великий русский физиолог И.П. Павлов [ammon 2015: 528-529]. Снижение статуса немецкого языка в международном общении, в том числе и в научном, связано с проигранной Германией Первой мировой войной, по окончании которой немецкий язык не был включен в число официальных языков Лиги Наций в отличие от английского и французского. Приход к власти националсоциалистов в Германии в 1933 году еще более усугубил ситуацию, так как были расстреляны или вынуждены к эмиграции 1617 немецких ученых (прежде всего, еврейского происхождения). 825 из них переселились в США, где перешли на английский язык. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 97 После окончания Второй мировой войны позиции немецкого языка в научной сфере продолжали ослабевать. При этом в США с 1960 года в университетах снизились требования к уровню знания иностранных языков, прежде всего, немецкого. По данным Нью-Йоркского технологического института (Institute of technology), уже в 1964-1965 гг. в 55% защищенных диссертаций нет ссылок на немецкоязычные источники. Поэтому Институт порекомендовал отказаться от требования владения немецким языком для студентов естественнонаучных и технических факультетов. Ведущие научные книжные издательства вынуждены были перейти на английский язык. В гуманитарных дисциплинах позиции немецкого языка пострадали меньше, поскольку предмет изучения и проблематика в этих науках представляют с «национальный интерес». Методически использованием родного языка, знание которого позволяет передать важные оттенки смысла [ammon 1991: 231]. такие исследования связаны Естественно, возникает вопрос, почему немцы так легко сдали позиции своего языка как языка международного общения в научной сфере (равно как и в других сферах)? Почему они проявили такое «лингвокультурное малодушие» (sprachkulturelle Mutlosigkeit), по выражению Г. Рёка. Наиболее распространен ответ, согласно которому «немцы все еще компенсируют свой прежний шовинистический угар чрезмерной готовностью к переходу на язык международного общения (Deutsche kompensieren immer noch den chauvinistischen Überschwang vergangener epochen mit vorauseilenden Überinternationalisierung)» [Roeck 2013. – цит. по: Rösch 2015: 24]. Немецкий язык оказался слабо защищенным и в юридическом отношении, так как Основном Законе ФРГ (в Конституции ФРГ) ничего не говорится о статусе немецкого языка. Большинство юристов исходят из того, что немецкий язык де-факто уже обладает конституционным статусом. Однако все больше голосов раздается в пользу того, чтобы статус немецкого языка как национального был зафиксирован в Основном законе страны. Эта точка зрения опирается на следующие аргументы, которые приводит Дж. Люди в своей статье «Угрожает ли английский язык как lingua franca немецкому и другим национальным языкам?» [lüdi 2013: 276]: 1) язык – базис культурной идентичности; 2) язык – элемент, объединяющий все слои немецкого общества; 3) юридическое урегулирование статуса немецкого языка может быть воспринято в обществе как подтверждение важности сохранения немецкого языка и необходимости противостоять «медленной утрате его значимости» (schleichende Bedeutungsverlust der deutschen Sprache) [Там же]; 4) упоминание немецкого языка в Основном Законе укрепило бы позиции немецкого языка в Европейском Союзе и «сделало бы его действительно равноправным с английским и французским языками» [Там же]. Эта юридическая мера была бы полезна для защиты немецкого языка как национального на трех уровнях, считает Дж. Люди: 1) на формальном, способствуя сохранению его чистоты и препятствуя его порче (Verfall der Qualität) [Там же]; 2) на национальном, используя его как инструмент для создания единого экономического и коммуникативного пространства; 98 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 3) на международном, т.е. противодействуя уменьшению привлекательности немецкого языка как иностранного. Последнее обстоятельство привлекает внимание немецкого педагогического сообщества, которое прилагает немалые усилия по привлечению студентов, приехавших в вузы Германии и Австрии, к изучению немецкого языка. Они оказались в культурно-гетерогенной среде, так как немецкая культура пронизана в университетах англоязычным влиянием. Помимо того, что многие лекции и семинары проводятся для этих студентов и аспирантов на английском языке, в качестве научных руководителей и консультантов для них выбираются преподаватели, знающие английский язык. Однако вне университетских стен используется немецкий язык, приобщение к которому затрудняется в самих университетах, что мешает интеграции студентов в немецкую культуру. Тем не менее, реальность в сфере высшего образования и науки в немецкоязычных странах свидетельствует о том, что финансирование большинства научных проектов основывается на рейтинге англоязычных журналов, в которых соискатели грантов опубликовали свои статьи. Заявки на гранты следует представлять также на английском языке. Исключение представляет Швейцарский национальный фонд (der Schweizerische Nationalfonds, SNf), который разрешает ученым в области гуманитарных наук подавать заявки на грант на любом из официальных языков Швейцарии (немецком, французском, итальянском, ретороманском). Австрийский фонд научных исследований (der Österreichische fonds zur förderung der wissenschaftlichen forschung, fwf) предписывает подавать заявки на английском языке, так как направляет их на оценку зарубежным экспертам, считая их более объективными, пишет корреспондент газеты „Neue Züricher Zeitung“ [Hirnstein 2017: 53]. В реальности это приводит к образованию двух категорий ученых – высшей и низшей. Противостоять этой тенденции пытается рабочая группа, созданная по инициативе ученых советов по социальным и гуманитарным наука в различных немецких университетах и изложившая свою концепцию в публикации под названием «Язык науки – пледойе в защиту многоязычия» [Mittelstrass, trabant, fröhlicher 2006]. Авторами этой публикации являются Юрген Миттельштрас (специалист в области философии науки, профессор Боннского и Гамбургского университетов), Юрген Трабант (специалист в области романского языкознания, профессор университета им. Гумбольдта, Берлин) и Петер Фрёлихер (литературоведроманист, профессор университета в г. Констанц). Они подчеркивают, что для гуманитарных наук «вавилонское смешение языков» – это не беда, а благо, так как оно обогащает и расширяет исследовательскую базу. Кроме того, усиленное повсеместное насаждение английского языка в высшей школе не принесет ничего хорошего и самим носителям английского языка, поскольку многоязычие делает их пленниками родного языка и снижает уровень их языковой компетенции. В статье А. Хирнштейна приводятся мнения европейских ученых по данной проблеме. Так, например, психолог Франк Рёслер (frank Rösler), профессор Гамбургского аспектами занимающийся когнитивных процессов, считает, что вынужденный переход взрослых людей на иностранный язык, в данном случае – на английский, ограничивает их рецептивные биологическими университета, вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 99 возможности: они не все понимают, даже если получили высшее образование на английском языке, например, в американском университете. Непонимание / неполное понимание составляет 10-20% от общего объема сообщаемой научной информации. Освоить английский язык в объеме родного – это иллюзия, полагает Ф. Рёслер. Еще более существенным исследователь считает то, что «не все языки в равной степени пригодны для общения в специальной научной среде: есть научные произведения, которые могут быть написаны только на немецком языке, другие мыслимы, если созданы на итальянском языке. Философ Мартин Хайдеггер, создавший немало труднопереводимых понятий, считал, например, что для философии более других подходят немецкий и греческий языки», сообщает А. Хирнштейн [Hirnstein 2017: 55]. С этой точкой зрения не согласен профессор университета Дуйсбурга-Эссена Ульрих Аммон, полагающий, что перевести на любой иностранный язык можно все, если этот язык обладает развитой грамматической системой и лексическим фондом, который расширяется за счет заимствований из других языков. У. Аммон вводит понятие «расширение языка» (ausbau der Sprache), под которым понимает, прежде всего, увеличение числа лексико-семантических единиц языка, а также его словообразовательных, синтаксических и текстовых моделей [ammon 2015: 675-676]. А. Хирнштейн называет еще один немаловажный аспект проблемы языка науки, требующий дополнительных исследований, – взаимодействие науки и общества. Нередко утверждается, что с переходом ученых в неанглоязычных странах на английский язык это взаимодействие ослабевает, наука дистанцируется от общества. Имеются, однако, данные, что в такой англоязычной стране, как США, дистанция между научным сообществом и слоями населения, не имеющими отношения к науке, ничуть не меньше, если не больше, чем в неанглоязычных странах. В технологий глобализированном мире коммуникативный статус языка (его коммуникативный престиж) в значительной степени определяется его востребованностью в сфере науки и подготовки высокообразованных кадров. Поэтому для коммуникативного статуса немецкого языка чрезвычайно актуален вопрос о языковой ситуации в немецких университетах. Это также вопрос сохранения ценных научных традиций в национальной высшей школе, которыми немецкий народ вправе гордиться. современном высоких В каких же сферах науки немецкий язык сохраняет свои прежние позиции? У. Аммон называет «ниши» немецкого языка (Nischen für Deutsch als wissenschaftssprache): германистику, музыковедение, теологию, правоведение, антиковедение, историю Древнего мира и Средневековья, общее языкознание, классическую филологию, археологию, искусствознание, литературоведение, социологию, герменевтику, культурологию, частные филологии, политологию, театроведение, терминоведение [ammon 2015: 605]. Автором был проведен также опрос среди немецких ученых-гуманитариев по теме: на каких иностранных языках они чаще всего читают свою специальную литературу? Все участники опроса (100%) читают на немецком языке, 97% – на английском языке, 65% – на французском, 32% – на итальянском. 17% – на испанском и 14% – на нидерландском [Behrens, fischer, Minks, Rösler 2010: 32]. 100 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 Однако немецкий язык не гарантирован от ослабления своих позиций даже в германистике, т.к. постоянно растет число публикаций по германистике на английском языке. Этот процесс начался с середины 90-х годов ХХ века: процент публикаций по германистике на английском языке составлял тогда 12,8%, т.е. больше, чем публикаций на всех остальных (кроме немецкого) языках вместе взятых: на французском было опубликовано 3,3%, на итальянском – 1%, на русском – 1%, т.е. всего 7,2% [collins, Rutledge 1996 – цит. по: ammon 2015: 608]. Сегодня в немецких университетах английский язык все более активно используется как язык обучения, чтобы привлечь студентов и ведущих специалистов из различных стран мира. При этом английский язык используется как маркетинговый инструмент, применяемый с 90-х годов ХХ века [Rösch 2015: 20]. В плане академической мобильности Германия занимает второе место после Нидерландов, хотя процент иностранных студентов в немецких университетах снизился с 9% в 2000 г. до 7% в 2009 г. Результаты опроса 2009 г. о причинах выбора иностранными студентами немецкого университета свидетельствуют о том, что наличие программ на английском языке называется в предпоследнюю очередь, что противоречит логике международного общения в высшей школе. Только высокое качество образования и хорошие условия для учебы и занятий научными исследованиями, равно как и политика, направленная на укрепление престижа немецкого языка как языка высшего образования, действительно привлекают иностранных студентов в немецкие вузы. Тем не менее, вытеснение немецкого языка из учебного процесса в высшей школе Германии – это факт, на который невозможно закрывать глаза. В связи с этим в 2009 г. была принята совместная декларация Президентов Фонда Александра фон Гумбольдта, Немецкой службы академических обменов, Гёте-Института и Конференции ректоров высшей школы «О поддержке немецкого языка как языка науки» [Deutsch als wissenschaftssprache 2009], в которой подчеркивалось, что английский и немецкий языки должны не конкурировать в учебном процессе, а дополнять друг друга. Это же акцентировалось и в «Меморандуме Немецкой службы академических обменов» 2010 года [Memorandum 2010]. Германисты и культурологи видят следующие минусы языковой ситуации, сложившейся в немецких университетах: 1) снижение эффективности и результативности научной коммуникации в результате отказа от использования в ней родного языка; 2) смещение конкурсов при (wettbewerbsverzerrungen) из-за того, что мало учитываются публикации не на английском языке; результатов акцентов оценке 3) недостаточный уровень знания английского языка как у студентов, так и у преподавателей, что снижает языковой и культурный уровень научных дискуссий и ограничивает познавательные возможности участников; 4) осложнение интеграции иностранных исследователей и студентов в культуру принимающей страны. В дискуссии о снижении роли немецкого языка в академической сфере подчеркивается, что эта ситуация подрывает основы немецкой языковой и культурной (wissenschaftliche идентичности, создает «научно-языковую безъязыкость» вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 101 Sprachlosigkeit) и «безъязыкое моноязычие» (sprachlose einsprachigkeit) [Rösch 2013: 71-72]. Не самая полезная для немецких студентов ситуация складывается еще и потому, что основная масса иностранных англоговорящих студентов – это отнюдь не носители английского языка, поэтому общаясь с ними, студенты-немцы усваивают «усеченный» английский язык. Тенденция к широкому использованию английского языка в высшей школе может иметь негативные последствия для развития самого немецкого языка, считает К. Фибах: «Немецкий язык остановился бы в своем развитии, если бы отпала необходимость формулировать на нем результаты исследований. Разговорный немецкий язык и язык науки тесно связаны, так что отказ от немецкого языка в научной сфере ограничил бы и возможности разговорного языка» [fiebach 2010 – цит. по: lüdi 2013: 278]. Проведение в Германии семинаров и конференций на английском языке оказывает негативное влияние на языковое сознание носителей немецкого языка, считает также Ральф Моцикат: «На многих семинарах и конференциях можно наблюдать, как снижается у присутствующих готовность участвовать в дискуссии даже в том случае, если они прекрасно владеют английским языком. Это связано с тем, что язык выполняет не только коммуникативную функцию, но и когнитивную. Наши модели мышления, формирования гипотез, цепочек приводимых аргументов, в том числе и в естественных науках, неотделимы от нашего сознания, которое основано на родном языке. Научные теории всегда используют слова, образы, метафоры, заимствованные из разговорного языка» [Mocikat 2006 – цит. по: lüdi 2013: 279]. Реальный выход из создавшейся языковой ситуации в немецких университетах исследователи видят, во-первых, в рецептивном многоязычии, при котором каждый участник общения говорит на своем языке, но все при этом понимают друг друга; вовторых, в разумном объеме учебных программ на английском языке. Использовать их имеет смысл, если они предлагаются: 1) иностранным студентам, приехавшим по обмену (например, по программе erasmus); 2) иностранным студентам, которые хотят сориентироваться в немецкой университетской среде и выбирают подходящий университет для возможной учебы в нем; 3) немецким студентам, готовящимся к стажировке за границей. Однако это не должно подрывать позиции немецкого языка как языка обучения в немецком вузе, даже если преследуется благая цель развития многоязычия в академической сфере. Эта точка зрения, высказанная О. Рёш [Rösch 2015: 22], представляется вполне обоснованной и перспективной, как и ее предложение разделять понятия «международное общение» и «глобализация». В первом случае речь идет о физической мобильности студентов и преподавателей, о продолжении традиции международного научного сотрудничества при сохранении национальных систем образования. Во втором случае происходит управление международным рынком научного знания, предлагаются транснациональные учебные программы, осуществляется перевод системы высшего образования на экономические рельсы. При этом национальные границы образовательных систем могут исчезнуть. 102 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 литература Кирилина А.В. Сходства в развитии коммуникативно мощных европейских языков в эпоху глобализации // Вопросы психолингвистики. 2015. №2. С. 77-89. Ammon, U. (1991). Die internationale Stellung der deutschen Sprache. Berlin, New-york: de gruyter. XXX, 633 S. Ammon, U. (2015). Die Stellung der deutschen Sprache in der welt. Berlin, München, Boston: de gruyter. XVII, 1295 S. Collins, J.W./ Rutledge, J.B. (1996). Köttelwesch on the cutting Board: analyzing the literature of germanistik. collection Management. Vol. No. 20 (3-4). 73-84. Deutsch als wissenschaftssprache (2009). gemeinsame erklärung der Präsidenten von avH, DaaD, goethe-Institut und HRK. – uRl: http://hrk.de/presse/ pressemitteilungen/pressemitteilung/deutsch/als/wissenschaftssprache-gemeinsameerklaerung-der-praesidenten-von-avh-daad-goethe-institut/ – 21.05.2017). обращения (Дата Fiebach, C. (2010). Deutsch als wissenschaftssprache – deutsche Sprache, quo vadis? Internetdossier ‘Deutsch als wissenschaftssprache’. – uRl: www.goethe.de/Ihr/ pri/diw/dos/deindex/htm (Дата обращения – 31.01.13). glossary of the Bologna Process: english – german – Russian // Beiträge zur Hochschulpolitik (2006). Bonn. H. 7. 196 p. Hirnstein, A. (2017). Deutschsprachige forscher sind benachteiligt, weil das englische alles verdrängt – total disaster, so sad. Neue Züricher Zeitung am Sonntag. 12. februar. 53. Lüdi, G. (2013). Ist englisch als lingua franca eine Bedrohung für Deutsch und andere Nationalsprachen? Vielfalt, Variation und Stellung der deutschen Sprache. Berlin, Boston: de gruyter. Pp. 275-292. Memorandum zur förderung des Deutschen als wissenschaftssprache (2010). https://www.daad.de/medien/der-daad/unsere-mission/standpunkte/final_ – standpunkt_wissenschaftssprache.pdf (Дата обращения – 20.05.2017). uRl: Mittelstrass, Jü./ Trabant Jü./ Fröhlicher P. (2006). wissenschaftssprache – ein Plädoyer für Mehrsprachigkeit in der wissenschaft. Stuttgart: Metzler. 60 S. Mocikat, R.(2006). Die anglisierung der wissenschaftssprache am Beispiel der Biomedizin – eine kritische Stellungnahme. – uRl: http: //www.adawis.de/admin/ upload/navigation/data/Spr-M2.pdf (31.01.2013). Roeck, G. (2013). So schafft sich die lola bald selber ab: wie deutsch soll der Deutsche filmpreis sein? Die welt am Sonntag. Berlin, 26.04.2013. Rösch, O. (2013). Internationalisierung der Hochschulbildung – und was ist mit Kultur? Die neue Hochschule. Bonn. H. 3. 70-74. Rösch, O. (2015). Internationalisierung der Hochschulbildung – was sind unsere Ziele? Die neue Hochschule. Bonn, 2015. H. 1. S. 18-24. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 103 MonolingualisM in the field of gerMan higher education and science: the Pros and cons natalia n. troshina leading researcher linguistic Department Institute of Scientific Information for Social Sciences Russian academy of Sciences 51/21, Nakhimovsky Prosp. Moscow, 117997 Russia troshinat@mail.ru the creation of the european Higher education area with a common recognized language of international academic communication is regarded as one of the globalization instruments. the common language provided conditions for mobility of many regional german-speaking universities. english as the language of international communication in the field of higher school and science has become today a successful competitor of another, communicative powerful, language – german with its old rich traditions in the sphere. It was the german language that served the aims of academic community from the second half of the XIX up to the middle of the XX century. later, due to a number of historic causes it lost its leading position. as a result, there occurred, without being noticed, a cultural break, threatening the prestige of science in the german society. the article deals with the issues of the linguistic situation at german universities, the danger of introducing english as the language of study in students scientific training, using english for scientific discussions, as well as the issues of the further german language development itself. It underlines the use of the english language as a marketing instrument in the higher school area, the phenomenon which can lead to the deletion of national systems in higher education. Key words: european Higher education area, communicative powerful language, communicative status of language, official language, monolingualism, multilingualism, language development. references Kirilina A.V. Shodstva v razvitii kommunikativno moshhnyh jevropeiskih jazykov v epohu globalizacii [Similarities in the development of communicative high powered languages in the globalization era]. In: Voprosy psiholingvistiki [Journal of psycholinguistics]. 2015. No 2. Pp. 77-89. Ammon, U. (1991). Die internationale Stellung der deutschen Sprache. Berlin, New-york: de gruyter. xx, 633 p. Ammon,U. (2015). Die Stellung der deutschen Sprache in der welt. Berlin, München, Boston: de gruyter. XVII, 1295 p. Collins, J.W./ Rutledge, J.B. (1996). Köttelwesch on the cutting Board: analyzing the literature of germanistik. collection Management. Vol. No. 20 (3-4). Pp. 73-84. Deutsch als wissenschaftssprache (2009). gemeinsame erklärung der Präsidenten von avH, DaaD, goethe-Institut und HRK. – uRl: http://hrk.de/presse/ 104 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 pressemitteilungen/pressemitteilung/deutsch/als/wissenschaftssprache-gemeinsameerklaerung-der-praesidenten-von-avh-daad-goethe-institut/ (Retrieval date: 21.05.2017). Fiebach, C. (2010). Deutsch als wissenschaftssprache – deutsche Sprache, quo vadis? Internetdossier ‘Deutsch als wissenschaftssprache’. – uRl: www.goethe.de/Ihr/ pri/diw/dos/deindex/htm (31.01.13) glossary of the Bologna Process: english – german – Russian // Beiträge zur Hochschulpolitik (2006). Bonn. H. 7. 196 p. Hirnstein, A. (2017). Deutschsprachige forscher sind benachteiligt, weil das englische alles verdrängt – total disaster, so sad. Neue Züricher Zeitung am Sonntag. 12.februar. 53 p. Lüdi, G. (2013). Ist englisch als lingua franca eine Bedrohung für Deutsch und andere Nationalsprachen? Vielfalt, Variation und Stellung der deutschen Sprache. Berlin, Boston: de gruyter. Pp. 275-292. Memorandum zur förderung des Deutschen als wissenschaftssprache (2010). https://www.daad.de/medien/der-daad/unsere-mission/standpunkte/final_ – standpunkt_wissenschaftssprache.pdf (Retrieval date: 20.05.2017) uRl: Mittelstrass, Jü./ Trabant Jü./ Fröhlicher P. (2006). wissenschaftssprache – ein Plädoyer für Mehrsprachigkeit in der wissenschaft. Stuttgart: Metzler. 60 S. Mocikat, R.(2006). Die anglisierung der wissenschaftssprache am Beispiel der Biomedizin – eine kritische Stellungnahme. – uRl: http: //www.adawis.de/admin/ upload/navigation/data/Spr-M2.pdf (31.01.2013) Roeck, G. (2013). So schafft sich die lola bald selber ab: wie deutsch soll der Deutsche filmpreis sein? Die welt am Sonntag. Berlin, 26.04.2013. Rösch, O. (2013). Internationalisierung der Hochschulbildung – und was ist mit Kultur? Die neue Hochschule. Bonn. H. 3. Pp. 70–74. Rösch, O. (2015). Internationalisierung der Hochschulbildung – was sind unsere Ziele? Die neue Hochschule. Bonn, 2015. H. 1. Pp. 18-24. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 105 

Напиши аннотацию по статье

теоретические и экспериментальные исследования УДк 81'23 МоноЯЗыЧиЕ в сФЕрЕ нЕМЕЦкого высШЕго оБрАЗовАниЯ и нАУки: «ЗА» и «против» трошина наталья николаевна ведущий научный сотрудник отдела языкознания ИНИОН РАН 117997, Москва, Нахимовский просп. 51/21 troshinat@mail.ru Одним из инструментов глобализации явилось создание единого Европейского пространства высшего образования, которое нуждается в общепризнанном языке международного академического общения. Без него не могла бы осуществляться академическая мобильность, в которой участвуют многие университеты немецкоязычного региона. Языком международного общения в сфере высшей школы и науки стал сегодня английский язык, который явился успешным конкурентом другого коммуникативно мощного языка – немецкого, имеющего давние богатые традиции в этой сфере: именно немецкий язык был лидером в академической среде со второй половины XIX по середину XX века, однако затем в связи с рядом исторических причин утратил свои лидерские позиции. В результате незаметно произошел культурный перелом, чреватый снижением престижа науки в немецком обществе. В статье рассматриваются проблемы языковой ситуации в немецких университетах, опасности активного введения английского языка как языка обучения для уровня научной подготовки студентов, научных дискуссий, а также для развития самого немецкого языка. Подчеркивается использование английского языка как маркетингового инструмента в сфере высшей школы, что может привести к стиранию национальных систем в высшем образовании.

мотивационно генетическая характеристика лексико семантического полка вред в русском литературном языке. Ключевые слова: русский язык, историческая лексикология, мотивационно-генетичес кие отношения, мотивационная модель. Мотивационно-генетическая характеристика лексики, объединенной общим понятийным содержанием, дает представление о структурировании исследуемого понятия в сознании носителей языка и динамике его формирования. Когнитивная ориентированность изучения мотивационно-генетических характеристик всех лексических единиц поля, позволяющая увидеть исторические изменения в номинационной структуре определенного фрагмента языковой картины мира и интер Дронова Любовь Петровна – доктор филологических наук, профессор кафедры общего, славяно-русского языкознания и классической филологии филологического факультета Томского государственного университета (просп. Ленина, 36, Томск, 634004, Россия; lpdronova@mail.ru) Лю Яньчунь – аспирантка филологического факультета Томского государственного университета (просп. Ленина, 36, Томск, 634004, Россия; liuyanchun@mail.ru) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2017. № 4 © Л. П. Дронова, Яньчунь Лю, 2017 определяет актуальность такого рода исследования. В настоящей статье предпринята попытка исследования мотивационно-генетической характеристики лексико-семантического поля (ЛСП) «Вред» на материале русского литературного языка. Данное ЛСП представляет в языке значимый фрагмент языковой картины мира – отрицательную утилитарную оценку. Утилитарная оценка является частной оценкой, частнооценочная лексика дает оценку одному из аспектов объекта с определенной точки зрения [Арутюнова, 1988, с. 75]. Характерной чертой такой лексики является совмещение оценочного (субъективного) значения со значением объективного (дескриптивного) признака. Определение дескриптивного компонента значения в утилитарной оценке как рационалистической оценке, непосредственно связанной с практической деятельностью человека, позволяет выявить аксиологические установки относительно вреда и вредного в человеческом сообществе. В свою очередь генетическая характеристика лексики поля дает возможность определить глубину формирования исследуемого понятия. На шкале утилитарной оценки полюсами являются понятия «полезный» – «вредный», промежуточное положение занимают понятия «бесполезный» и «безвредный». Это смежные, но разные понятия, в соответствии с нашей задачей мы привлекаем для анализа только лексику, выражающую понятие «вред / вредное», и не включаем лексику, выражающую отрицательную утилитарную оценку (ненужный, бесполезный, неподходящий, напрасный, лишний, излишний, никчемный; безуспешный, тщетный, безрезультатный, бесплодный, зряшный [Лифшиц, 2001, с. 37]), прямо с понятием «вред» не связанную или соотносящуюся с этим понятием только в переносном значении. За последние десятилетия проблеме понятия «вред» посвящено несколько кандидатских диссертаций: И. В. Хорошуновой «Семантические процессы в лексико-семантическом поле: на материале лексикосемантического поля утилитарной оценки “Польза / Вред”» (2002), Г. О. Азылбековой «Семантико-прагматические особенности утилитарной оценки: на материале русского и немецкого языков» (2011), Е. А. Савельевой «Концептуализация утилитарных оценок “полезный / вредный” в русском языке» (2014). Наше исследование отличается от этих работ прежде всего аспектом анализа и следующими из этого аспекта ограничениями на материал анализа. Максимально полно понятие «вред» как признак представляет прилагательное вредный, как субстанцию – существительное вред, процесс, действие – вредить. Анализ определений этих лексем в толковых словарях [Ушаков, 2000; МАС; БАС] позволяет сделать вывод, что понятие «вред» имеет непростую структуру и что можно выделить следующие его понятийные признаки (компоненты): 1) нечто, приносящее вред, ущерб для жизни человека (в целом), 2) нечто, отрицательно влияющее на физическое, психическое и моральное здоровье, 3) нечто, приносящее вред, ущерб материальному состоянию человека. Структура понятия выражается разными по объему семантики лексемами, поэтому одна и та же лексема может выражать разные аспекты понятия в зависимости от зоны референции, что проявляется в конкретной сочетаемости лексем в контекстах. В лексической системе языка нет четких, однозначно выделяемых границ между отдельными лексико-семантическими полями. Непросто определяются и границы ЛСП «Вред». С точки зрения градуального представления признака вредности крайней точкой, периферией поля, с одной стороны, будет лексема опасный ‘способный причинить большое зло, несчастье, нанести какой-л. ущерб, урон’, ‘способный причинить вред кому-л., доставить неприятности’ как обозначающая потенциально нечто весьма вредное, с другой стороны, лексемы губительный, гибельный, пагубный, погибельный как обозначающие предел вредного, бель, уничтожение, разрушение). Как было сказано выше, в ядро ЛСП входят лексемы вредный ‘причиняющий, способный причинить вред’, вред ‘порча, ущерб’, вредить ‘причинять вред, наносить ущерб кому-л., чему-л.’. Ближайшими по значению к вредный являются прилагательные нездоровый (воздух, климат; пища; увлечение) и вредоносный ‘несущий в себе вред, крайне вредный’ (вещества, растения) [Словарь синонимов…, 1970, т. 1, с. 174], эти лексемы, совпадая в понятийной части с ядерными, отличаются от них ограниченной сочетаемостью. Если отталкиваться от определения антонима польза, то вред, вредный можно объяснить через общую часть их семантики: ‘не-благоприятные последствия для кого-л., чего-л.; не-хороший результат’; ‘неблагоприятный (в разной степени)’. Лексемы вред и вредить объясняются в толковых словарях через близкие по значению слова порча, ущерб [МАС, т. 1, с. 226]. Порча обозначает действие и состояние по глаголу портить(ся) ‘приводить в негодность; причинять вред, приводить в болезненное состояние’, ‘делать плохим’ и устар. ‘заболевание, вызванное, по суеверным представлениям, колдовством, наговором’ [МАС, т. 3, с. 306, 309; Ушаков, 2000, т. 3, с. 610, 616], и его можно сравнить с разговорным словом сглаз ‘порча’, которое также выражает действие по глаголу сглазить ‘по суеверным представлениям: принести несчастье, болезнь, повредить кому-л. «дурным глазом»’ и разг. ‘повредить кому-л. похвалами, помешать успеху чего-л., заранее предсказывая его’ [МАС, т. 4, с. 61; Ушаков, 2000, т. 4, с. 113]. В словаре синонимов отмечается, что глагол портить является основным средством для выражения общего значения ‘причинять повреждения, вред чему-л., приводить что-л. в негодность’, в то время как его синонимы употребляются с усилительным значением и обозначают конкретный вид деструктивного действия: они указывают на приведение чего-л. в полную негодность, на очень значительное повреждение (уродовать, калечить, увечить), на нарушение обычной, нормальной формы, вида чего-л. (коверкать) [Словарь синонимов…, 1971, т. 2, с. 197]. Семантическая структура и парадигматические отношения слов портить, порча свидетельствуют, что значение ‘вред / вредить’ мотивировано значением ‘приводить в негодность’. Близость этих значений не случайна: они оба представляют более общую («родовую») семантику деструкции. В языке много лексики с семантикой деструкции (ломать – разломать – разлом, резать – порезать – порез, перевернуть – переворот и др.), но семантика их связана с обозначением какого-то конкретного варианта деструктивного действия и его последствия. В отличие от этой лексики лексемы портить, порча способны обозначать более широкий спектр деструкции, а вредить, вред – универсаль- ны в этом отношении, входят в ядерную часть ЛСП «Вред» и утилитарной оценки «польза – вред». То есть у вред, вредить шире круг сочетаемости: вредит, портит кто-л., что-л., но вредит кому-л., чему-л., портит кому-л. [Учебный словарь сочетаемости…, 1978, с. 79, 412]. Слово ущерб ‘потери, причиненные кому-, чему-л.; урон’ [МАС, т. 4, с. 546; Ушаков, 2000, т. 4, с. 1046] имеет более узкую зону референции по сравнению с лексемой порча: ущерб и близкое по значению слово урон обозначают вред, причиненный кому-, чему-л., потери вследствие неправильного, неумелого ведения дела, хозяйства и т. д. или в результате войны, стихийного бедствия и т. д.; слово урон часто употребляется по отношению к потерям людей, материальных ценностей в бою, сражении. В синонимический ряд с вышеназванными лексемами входят слова, обозначающие только материальные потери [Словарь синонимов…, 1971, т. 2, с. 580]: убыток ‘материальный ущерб, потеря’, изъян (устар.) ‘убыток, ущерб’ (Уж достался мне этот обед: что хлопот, что изъяну!) [МАС, т. 4, с. 447; т. 1, с. 657; Ушаков, 2000, т. 4, с. 864; т. 1, с. 1185]. Убыток обозначает и устар. наклад (А и поколотит – не велик наклад – Милого побои недолго болят!), знак виден из сопоставления с семантикой производящей лексемы: накладывать (накладать, несов. к наложить) ‘положить сверху, поверх чего-л.’, по отношению к производственной и торговой сфере наклад – это ʻто, что накладывается выше прежней цены, договоренности, обязательствʼ → ʻущерб, убытокʼ (ср. у Даля накладъ ʻвсе, что налагает плату или денежный внос, и сама сумма этаʼ, ʻубыток, ущерб, утрата, потеря, особенно в торговлеʼ [Даль, 1994, т. 2, с. 1102]. Кроме того, для обозначения вреда употребляются стилистически ограниченные лексемы: прост. шкодливый ‘приносящий вред, убыток’; шкода ‘убыток, изъян, вред, порча’; ‘шалость, озорства, проделка’; ‘легкомысленный поступок’; шкодить ‘делать, устраивать шкоду’ [МАС, т. 4, с. 721; Ушаков, 2000, т. 4, с. 1350] и разг. пакостить ‘делать пакости, вредить’; пакость ‘нечто мерзкое, отвратительное; гадость’ и ‘гадкий, скверный поступок, совершаемый с целью повредить кому-л.’, пакостник ‘тот, кто делает пакости, вредит кому-л.’ [МАС, т. 3, с. 11, 12; Ушаков, 2000, т. 3, с. 19]. Мотивационно-генетическая характеристика ЛСП «Вред» предполагает выделение мотивационных моделей (схем) номинации в этом поле. Мотивационная модель определяется тогда, когда ясен семантический деривационный признак. Все реалии, поименованные с помощью одного и того же знака, в сознании носителя языка оказываются семантически связанными, между ними устанавливается некоторое содержательное сходство по тому или иному признаку (свойству, функции) [Толстая, 2002, с. 118]. В процессе образования единицы могут участвовать несколько мотивировочных признаков (полимотивация) [Блинова, 2007, с. 225]. Основываясь на проведенном анализе семантической структуры лексем, выражающих понятие «вред» и являющихся производными по своему характеру, можем определить семантический деривационный признак. Семантический деривационный признак – мотивировочный признак – объясняет значение производного слова через внутреннюю форму, связанную определенным образом с семантикой производящей лексемы. Лексемы, имеющие однотипный мотивировочный признак, образуют мотивационную модель (схему). Под моделью мы, вслед за Ю. С. Степановым, понимаем обнаружение сходства в динамике преобразования языковых (в данном случае – семантических) структур [Степанов, 2002, с. 106–108]. Более надежное представление этноса о мире дает «ближняя» мотивация, реализованная в последнем словообразовательном акте, создавшем слово, или в развитии нового значения в многозначном слове [Варбот, 2003, с. 126–128; 2008, с. 147–151; Мельникова, 2011, с. 7]. Важность разграничения «ближней» и «дальней» мотивации можно пояснить на примере со словом нездоровый ‘вредный (о воздухе, климате)’, ‘причиняющий вред, вредный в моральном или общественном отношении’, для которого «ближняя» мотивация связана со значением производящей лексемы здоровый, в то время как «дальней» мотивацией будет значение, реконструируемое *‘крепкий, как дерево’ (или *‘хорошо-крепкий’) [Черных, 1994, т. 1, с. 321–322; Ушаков, 2000, т. 2, с. 508]. Фактически разграничение «ближней» и «дальней» мотивации на уровне языка – это разграничение исходного и производного понятий. В нашем исследовании ЛСП «Вред» часть лексем являются производными и имеют прозрачную внутреннюю форму, ясный мотивировочный признак. Это синонимы к ядерной единице поля – к слову вред, они называют отдельные аспекты понятия «вред», структурируют понятие (ущерб, урон, убыток, изъян, наклад, нездоровый, сглаз, порча, шкода, пакость). Среди синонимов к слову вред / вредить есть и, так сказать, исторические «межъязыковые синонимы», заимствования из других языков – шкода / шкодить и изъян. (при)шкóтить ‘вредить’, пошкóтилось ‘испортилось’), – заимствование в русском через западнославянские языки (ср. польск. szkoda, чеш., словац. škoda ‘убыток, ущерб, вред’, чеш. škoda ‘жаль, жалко’, škoditi ‘вредить (здоровью)’, škodlivy ‘вредный, опасный для здоровья, пагубный’) из др.-в.-нем. scado (нем. Schade(n) ‘вред, ущерб, убыток’). В древнерусском, староукраинском, старобелорусском эта лексема особенно частотна в XV–XVI вв. [Фасмер, 2004, т. 4, с. 449–450; Machek, 1957, s. 502; ČRS, s. 824]. Это заимствование потеснило в западнославянских языках производные от слав. *vеrdъ. В. Даль отмечает активное употребление слов шкода, шкота и шкодить ‘вредить, портить’, ‘шалить, дурить, баловать, причиняя вред, порчу’ в юго-западных диалектах, где употребительно и наречие шкода ‘жаль, досадно’ [Даль, 1994, т. 4, с. 1448]. То есть слово шкода совпадает по значению со словом вред, отличаясь от него по территориальным и стилистическим ограничениям. Слово изъян ‘недостаток, дефект; повреждение, порча’ (устар. ‘убыток, ущерб’, изъяниться ‘входить в убытки’) выступает как синоним к словам ущерб, урон и воспринимается носителями русского языка как производное от глагола изъять ‘удалить, устранить’. На самом деле слово изъян известно с XVIII в. и является заимствованием, пришедшим через тюркские языки (ср. турец. ziyan, азерб. зиян ‘вред; убыток’) из персидского (перс. зийан ‘ущерб, убыток’) [Черных, 1994, т. 1, с. 341]. Претерпев фонетические и структурные изменения, это слово сохранило значение языка-источника и представляет своего рода исторический «межъязыковой синоним», подобно слову шкода. «Пограничными» для ЛСП «Вред» мы считаем лексемы опасный, гибельный, губительный, пагубный. Опасный ‘способный причинить вред, вызвать несчастье’ соотносится в современном русском языке с глаголом опасаться ‘испытывать чувство страха, бояться’, ‘остерегаться чего-л., кого-л.’ (ср. др.-рус. опасти ‘спасти, обезопасить’), то есть мотивировочный признак для опасный – ‘такой, которого следует остерегаться, бояться’. Семантика лексем губительный, пагубный, гибельный мотивирована значением производящих (однокорневых) слов губить ‘уничтожать, истреблять; портить, делать негодным’ и гибель ‘полное разрушение, прекращение существования’ [МАС, т. 1, с. 307, 355]. Центральная лексема поля – вред, как и семантически близкое порча, портить ‘приводить в негодное состояние’, очевидно, в силу исторической глубины формирования не имеют однозначно определяемого мотивировочного признака. Сюда же следует добавить и разг. пакость, пакостить. Для разбора этих лексем необходим историко-этимологический анализ. Мы уже обращались к выяснению мотивационно-генетических связей слова вред [Дронова, Лю, 2016]. Поскольку лексема вред является ядерной в рассматриваемом лексико-семантическом поле, необходимо кратко изложить, в чем состоит проблемность определения мотивационно-генетических связей этой лексемы, с тем чтобы выйти на мотивационную характеристику всего ЛСП. Распространенное в русском языке слово вред ‘порча, ущерб’ (в физическом и моральнооценочном смысле) является старославянизмом по происхождению, собственно русская полногласная форма вéред функционально ограничена (устар., прост.) и отличается конкретностью значения – ‘гнойный нарыв, чирей’ [МАС, т. 1, с. 150, 226]. Подобная картина формального и семантического варьирования полногласных и неполногласных форм наблюдается и в диалектах русского языка (ср. врéдá ‘вред, порча, ущерб, убыток’ (арх., волог., новг., пск., костр., смол., твер., перм., калуж., ряз. и др.), вредúть ‘причинять увечье, ранить; бередить рану’, вéред ‘нарыв, гнойник, фурункул’ (пск., новг., волог., яросл., твер., ряз., тул., моск., калуж., орл., ворон.), ‘большой чирей и вообще рана’, ‘струп’, ‘болезнь, вызванная поднятием большой тяжести’ (пск., твер.) [СРНГ, с. 127–129]. Нет семантической дифференциации вред / вéред в древнерусских текстах: вредъ ‘на струпьями)’ (1386 г.), ‘ущерб, убыток, вред’ (1076 г.); вередъ ‘ущерб, убыток, вред’ (1076 г.), ‘болезнь (чаще с кожными симптомами, с изъязвлениями)’; вредный ‘больной, искалеченный, поврежденный’, ‘причиняющий вред’ [СРЯ, 1976, вып. 3, с. 103–105; 1975, вып. 2, с. 84–85]. Большинство авторов этимологических словарей считают старшим значение ‘нарыв, чирей, язва’ для праслав. *vеrdъ и сопоставляют как с генетически близкой лексикой с др.-инд. várdhati ‘растет’ либо с лат. varus ‘прыщи (на лице)’, др.-в.-нем. warza, нем. Warze, др.-исл. varta ‘бородавка’ (*uordā) и нем. Werre ‘ячмень на глазу’, лат. verrūca ‘бородавка’, ‘бугорок’, ‘возвышенность вообще’ [Фасмер, 2004, т. 1, c. 295; Черных, 1994, т. 1, c. 170; БЕР, c. 184; Pokorny, 1959, S. 1151]. В этом случае первичный семантический признак, положенный в основу названия, – ‘нарост (типа бородавки)’ или ‘выступ, возвышение’. Но это обозначения наростов (выростов) типа бородавки, желвака, шишки, наличие которых не сопровождаются болезненными воспалительными (гнойными) процессами. И этот мотивировочный признак не объясняет широкий круг значений лексем, родственных рус. вред / веред, в других славянских языках: ‘повреждать’, ‘ранить’, ‘ушибать’, ‘бередить рану или больное место (трогая их)’ и под. [Петлева, 1974, с. 93, 97]. Поэтому мы считаем более аргументированной точку зрения тех этимологов, которые полагают, что семантическое развитие шло от ‘ранить, повреждать, изъязвлять’ – ‘язва’ → ‘нарыв (веред)’ [Петлева, 1974, с. 93, 97; Skok, 1973, s. 625– 626; Pokorny, 1959, с. 1163]. Правда, Ю. Покорный в своем индоевропейском этимологическом словаре относит производные слав. *vеrdъ в два разных этимологических гнезда: слав. *vеrdъ ‘вред, ущерб, повреждение, Schaden’, ‘нарыв, язва, Geschwür’ определено как производное и.-е. *uer-d- ‘приподнятое место (на местности или на коже)’, а слав. *vеrdъ ‘рана’ как производное и.-е. *uer-d- ‘разрывать, царапать’ [Pokorny, 1959, с. 1151, 1163]. Почему-то не учитывается близость значений ‘рана’ и ‘нарыв’, ‘язва’, ведь это все обозначения повреждения, изъязвления кожи, нарушение ее целостности. Вероятно, для рус. вред / вéред (слав. *vеrdъ) в значении ‘порча, ущерб’ как основного средства выражения отрицательной утилитарной оценки (антоним польза) можно предположить мотивировочный признак ‘нарушение целостности (исходного состояния) субъекта / объекта’. Этот мотивировочный признак объясняет и обозначения способов / причин нарушения целостности (исходного состояния) субъекта / объекта (ранить / порезать / уколоть, ушибить; сглазить; болезнь, порча) и ее результата (рана, язва, веред / нарыв / чирей). Подобный мотивировочный признак имеет слово нарыв, производное от рвать ‘разрывать, нарушать целостность, повреждать’. Языковые факты позволяют такой же мотивировочный признак – ‘нарушение целостности (исходного состояния) субъекта / объекта’ – определить для лексем портить ‘приводить в негодность’, ‘делать плохим’, ‘вредить’; порча ‘действие и состояние по глаголу портить(ся)’, устар. ‘заболевание, вызванное, по суеверным представлениям, колдовством, наговором’ (слова, функционально-семанти- чески наиболее близкие лексемам вред, вредить): ср. др.-рус. пъртити ‘тратить’; запъртити, испъртити ‘расточить; истратить’; генетически близкие слова – пороть, портной – имеют в основе семантику деструкции (нарушения исходного состояния). Определение мотивировочного признака затрудняет значительная разрушенность этого этимологического гнезда, ср. относимые к однокорневым образованиям ст.-чеш. zaprtiti ‘испортить’, польск. parcieć ‘портиться, разрушаться (от старости)’, ‘вянуть (об овощах, фруктах)’, укр. зáпор(о)ток ‘заморыш (о детях)’, чеш. záprtek ‘испорченное яйцо’, словац. záprtok ‘яйцо-болтун’, польск. zapar(s)tek ‘тж’ [Черных, 1994, т. 2, с. 59; ЕСУМ, с. 533]. О первичности мотивировочного признака ‘негодный; приводить в негодность’ может свидетельствовать особенность сочетаемости глагола портить: портить кому-л. (о человеке), предметы по негодности для человека, способности принести вред человеку (живому существу). К истории и происхождению слова пакость мы уже обращались в связи с проблемностью мотивационно-генетической характеристики ядерной единицы ЛСП «Вред» [Дронова, Лю, 2016, с. 16]. Поскольку по одной из гипотез для праслав. *vеrdъ предполагается исходное значение ‘нарост (типа бородавки)’ или ‘выступ, возвышение’ ([Фасмер, 2004; Pokorny, 1959; и др.] см. об этом выше), то как возможную семантическую параллель мы рассматривали аналогичную версию для пакость ‘костный нарост’. Но уже после первой статьи появилась возможность дать более полную картину по этому вопросу в связи с выходом очередного выпуска этимологического словаря славянских языков и знакомством с работой Р. М. Цейтлин [1954]. Более полный материал позволяет также скорректировать наши выводы. Для слова пакость (пакостить) факты внутреннего сравнения (др.-рус. пакостити ‘причинять вред, зло; наносить обиду’, ‘мешать, препятствовать’; пакостный ‘вредный, губительный; вредящий, препятствующий чему-л.’; ст.-слав., др.-рус. паки (пакы, пакъ) ‘обратно’, ‘назад’, ‘наоборот’, ‘напротив’, ‘опять, вновь’; опако ‘назад; задом наперед’; укр. όпак ‘назад, навыворот’, с.-хорв. пакостити ‘делать пакости, гадости; делать что-л. назло; вредить, портить’) и внешнего сравнения (др.-инд. ápākas ‘в стороне, позади’; др.-в.-нем. abuh ‘обращенный в другую сторону; обратный; враждебный’; арм. haka- ‘противо-’) позволяют предположить семантическую модель ‘делать наоборот’ → ‘вредить, пакостить’, поэтому пакость *‘сделанное наоборот; вредное’ или, по Фасмеру, ‘превратность’ (ср. др.-рус. пакостник ‘тот, кто причиняет зло, вред; мучитель’, ‘тот, кто действует против кого-л., чего-л., противник’) [Фасмер, 2004, т. 3, с. 142, 188–189; Черных, 1994, т. 1, с. 615–616; СРЯ, 1988, вып. 14, с. 128–129]. Эта версия происхождения слова пакость была поддержана и определена как «наиболее убедительная» в этимологическом словаре славянских языков [ЭССЯ, с. 229]. Можно добавить, что эта модель актуализируется и внутренними формами прилагательных противный и отвратительный (еще в XVII в. противити значило только ‘быть отвратительным, отвращать от себя’, а отвратный ‘повернутый в сторону’, ‘содержащий отступничество’). В историко-этимологическом словаре П. Я. Черных более предпочтительным же считается другое предположение: «лучше производить праслав. *pakostь от праслав. *kostь, с приставкой pá- (ср. пáгуба, память) и старшим значением можно считать что-нибудь вроде ‘костный нарост’, откуда позже ‘болезнь’ (подагрическая?), отсюда далее – ‘вред, несчастье, зло’», ср. в.-луж. pakósć ‘костный нарост’, чеш. pakostnice ‘подагра’, польск. pakość ‘злоба’ [Черных, 1994, т. 1, с. 616]. Эта версия опровергается в Этимологическом словаре славянских языков, где представлены как омонимы *pakostь I (производное с суф. -ostь от *pak; см. выше) и *pakostь II (производное с преф. pa- от *kostь, ср. паголенок, патрубок) [ЭССЯ, с. 229, 232]. Р. М. Цейтлин специально занималась вопросом о значениях приименной приставки пá- в славянских языках и пришла к выводу, что па- как словообразовательный элемент восходит к глубокой древности, вероятно к балто-славянской эпохе, входит в основной славянский словообразовательный фонд, однако в современных славянских языках непродуктивна, семантика ее стерта и размыта временем. Слово пакость она включает в ту группу производных с приставкой па-, в которой семантика приставки определяется как отрицание, отрицание значения, выраженного корнем того же слова; и словам этой группы в целом присущ оттенок осуждения, неодобрения, презрения, иногда такие слова относятся к бранным. Развитие абстрактного значения у слова пакость предполагается 1954, с. 205–224]. Приставку па- с тем же значением Р. М. Цейтлин выделяет и в слове паскуда, в слове по семантике неодобрения, презрения близком слову пакость, ср. паскудить ‘делать негодным, скверным; портить’ (Нет уж, Петр Степаныч, пожалуйста, не паскудь ухи [руками]. Мельников-Печерский). В таком значении глагол дается в контекстах из произведений XIX в., в современном русском употребительно значение ‘гадить, пачкать’, подобно груб., прост. паскудничать ʻделать мерзости, гадостиʼ [МАС, т. 3, с. 28]. Однокорневые образования известны в некоторых славянских языках: укр. пáскуд, паскýда, блр. пóскудзь ‘пакостник, подлец’; блр. паскýдства, польск. paskudztwo ‘пакость’; чеш. paskuda ʻškoda, пакостьʼ [Фасмер, 2004, т. 3, с. 212; Черных, 1994, т. 1, с. 615; Machek, 1957, s. 355]). Привлечение исторических данных (др.-рус. паскудьнъ ʻбедный, скудныйʼ, поскудовати ʻиспытывать недостатокʼ (XII в.), поскуду ʻв небольшом количестве, мало, скудноʼ (XV в.) [Фасмер, 2004, т. 3, с. 212; СРЯ, 1991, вып. 17, с. 171] показывает, что приставка па-, как в случае с пакость, привносит отрицательную оценку в семантику корневой морфемы скуд-, то есть отрицательно, презрительно оценивается малое количество, создающее неполноценность, негодность субъекта / объекта. Склоняясь к первой гипотезе относительно мотивировочного признака праслав. *pakostь (‘делать наоборот’ → ‘вредить, пакостить’), мы не имеем оснований совсем не учитывать вторую гипотезу и представляем ее вывод среди других путей номинации в ЛСП «Вред». Таким образом, определив границы семантического поля «Вред» и рассмотрев представляющие его лексемы с точки зрения их семантических отношений и мотивационного признака, мы можем выделить следующие модели номинации («звездочка» обозначает реконструированное значение). I. Вред, вредный ← неполноценный, растраченный, уменьшенный / уве личенный: убыток ← убыть, убывать ‘сделать меньше, неполноценным’, урон ← уронить ‘сделать ниже, меньше’, ущерб ← ущербить ‘нанести урон, убыток; сделать неполноценным’ ← *щер- бить, ср. щербина ‘зазубрина, выемка, неровность в виде маленького углубления’, ‘отверстие на месте выпавшего или сломанного зуба’, ‘небольшое углуб- ление на коже человека’, изъян ← изъять ‘устранить (из употребления, из обращения), отобрать; утра тить’, паскуда, паскудить ← *ʻбыть или делать излишне малым, скудным, неполно ценным, негоднымʼ, наклад (устар.) ← накладывать ‘положить сверху, поверх чего-л.’, ʻто, что накладывается выше прежней цены, договоренности, обязательствʼ → ʻущерб, убытокʼ, вред/веред ← *‘нарост типа бородавки, желвака, шишки’, пакость, пакостить ← *‘болезненный, ненормальный нарост’. II. Вред, вредный ← разрушающий, неблагоприятный для здоровья: вредный ← нездоровый ‘не-полезный для здоровья’, вред, веред, вредоносный ← *‘разрушающий целостность (исходное состояние) субъекта / объекта (ранящий / раненный, поражающий / пораженный болезнью с последствиями воспалительно-гнойного характера на коже → нарыв, чирей, язва)’. III(а). Вред, вредный ← негодный, испорченный; приводить в негодное со стояние: портить, порча ← *‘нарушать целостность (исходное состояние) субъекта / объекта (приводить в негодное состояние)’, объекта (приводить в негодное состояние)’, сглазить, сглаз ← *‘нарушать целостность (исходное состояние) субъек- та / объекта (приводить в негодное состояние)’. III(б). Вред, вредить ← делать наоборот, вопреки; приводить в негодное состояние: пакость, пакостить ← *‘делать / сделанное наоборот, вопреки; приводить в не годное состояние’. Выявленные мотивационные отношения и представляемые ими мотивационные модели показали, что понятийная структура отрицательной утилитарной оценки формировалась в результате исторического взаимодействия понятий «разрушающий (неблагоприятный для здоровья)», «негодный» (в значениях «испорченный» или «сделанный наоборот, вопреки»), «неполноценный (уменьшенный / увеличенный, растраченный)». Полагаем, что оценить степень вероятности и актуальность моделей номинации в русском литературном языке поможет в дальнейшем обращение к диалектному материалу (значительно большему по объему, судя по нашей выборке).

Напиши аннотацию по статье

УДК 81-112 DOI 10.17223/18137083/61/19 Л. П. Дронова, Яньчунь Лю Томский государственный университет Мотивационно-генетическая характеристика лексико-семантического поля «Вред» в русском литературном языке Рассматривается мотивационно-генетические отношения единиц лексико-семантического поля «Вред» в русском литературном языке, позволяющие проследить формирование понятийной структуры отрицательной утилитарной оценки. Как выяснилось, большая часть единиц поля имеет однозначно устанавливаемые мотивационные отношения, но для единиц центра поля потребовался историко-этимологический анализ, который все же не определил однозначно мотивировочный признак для них вследствие исторической глубины их образования, сложности развития (вред / веред), разрушенности словообразовательно-этимологического гнезда (портить, пакость). Выявленные мотивационные отношения и представленные ими мотивационные модели показали, что понятийная структура отрицательной утилитарной оценки формировалась в результате исторического взаимодействия понятий «разрушающий (неблагоприятный для здоровья)», «негодный» (в значениях «испорченный» или «сделанный наоборот, вопреки»), «неполноценный (уменьшенный / увеличенный, растраченный)».

надо корова доит номинативный обект в севернорусских диалектах. Введение В центре внимания в этой статье находятся конструкции севернорусских диалектов, подобные следующим: (1) Весной приедешь, так только пашня(Nom) пахать, картошка(Nom) перебирать, все там (Карел., Пудож., с. Бочилово [Маркова 1989: 25]) Аргумент пашня глагола пахать маркируется здесь именительным падежом несмотря на то, что с точки зрения семантики он соответствует прямому дополнению данного глагола во всех его других, финитных употреблениях. Основной способ оформления прямого дополнения в русских говорах — это использование аккузатива: (2) Так закроют корову(Acc), она месец не приходит (Арх., НКРЯ) Данная вариация интересна тем, что именные группы (далее ИГ) при переходных глаголах в позиции прямого дополнения 2 кодируются двумя разными падежами. Традиционно конструкции типа (1) называются конструкциями с номинативным объектом 1 Я благодарю за комментарии участников рабочего совещания, посвященного дифференцированному маркированию актантов, которое проходило в Институте языкознания РАН 22—23 апреля 2016 г, А. В. Циммерлинга, М. В. Трубицину, а особенно И. А. Сержанта за ценные дискуссии и замечания на каждом из этапов этой работы, а также А. В. Малышеву и И. Б. Качинскую за предоставленный материал и введение меня в мир русской диалектологии. 2 Синтаксический статус данных ИГ обсуждается в разделе 7. (или конструкциями с именительным падежом прямого дополнения). Поскольку данный актант в других формах глагола маркируется аккузативом, номинатив объекта в данных конструкциях можно трактовать как частный случай дифференцированного маркирования объекта, где ИГ в позиции объекта при определенных условиях может получать именительный падеж (далее и.п.), при этом в «стандартном» случае (как например в (2)) ИГ получает винительный падеж (далее в.п.). Конструкции с номинативом объекта в севернорусских диалектах не ограничиваются основывающимися на независимом инфинитиве (I) (как в примере (1) выше), а встречаются еще и в следующих синтаксических контекстах (во всех контекстах возможны оба варианта падежного маркирования): При инфинитиве, зависящем от другой формы инфини тива (II): (3) Пойти тряпка намочить (Вологод., Андомск., Ольково [Маркова 1989: 25]) При инфинитиве, зависящем от безличного глагола (III): (4) придется изба мыть (Вологод., Вытегор., Кудамозеро [Маркова 1989: 26]) С финитными формами (IV): (5) Не́ , я́ не вяза́ ла. Пря́ ла, ра́ ньше конопля́ (Nom)-то вози́ ли, а не́ было пре́ ден (Вологод., из фонотеки отдела фонетки ИРЯ) При инфинитиве, который зависит от предикативного модального предикатива ‘надо’ или других модальных предикативов (V): (6) Видно, отец… Надо было баня(Nom)-рубить, видно, срубили баню, отец, видно, сказал, что надо то ли одно, то ли два окна, видно рубить, на баню, в бане (Арх., НКРЯ) Аналогично (6) но с прямым дополнением, предшеству ющим глагольной группе (VI): (7) Капу́ ста на́ до почи́ стить (Арх., Уст., д. Синики) 3 3 Транскрипция личных примеров дана в соответствии с «упрощенной транскрипцией», представленной в Архангельском Областном Словаре [АОС 1980: 50—53] С модальным предикативом без глагольной формы (VII): (8) На́ до ли вода́ тё́ тя Ка́ ть? (Арх., Уст., д. Синики) При инфинитиве, который зависит от финитной формы (VIII): (9) Ходил корова доить (Вологод., Андомск., Ольково [Марко ва 1989: 27]) В предложных группах, где номинатив вообще не зависит от предиката (IX): (10) он идет на могила (Nom) [Timberlake 1974: 107] Явление дифференцированного маркирования объекта (в статье будет использована аббревиатура DOM, от англ. Differential Object Marking, которая используется в лингвистической литературе) распространено более чем в 300 языках мира [Bossong 1985], а Г. Егер [Jäger 2007: 102] в своей работе утверждает, что DOM так или иначе присутствует почти во всех аккузативных языках. Суть этого феномена заключается в расщепленном кодировании пациентивного участника ситуации, выраженного ИГ в позиции прямого дополнения, в зависимости от прагматических или семантических свойств этого участника или всей ситуации в целом [Aissen 2003, Bossong 1985]. В работе [Witzlack-Makarevich, Seržant 2017] есть попытка классификации разных типов DAM (для обозначения явления дифференцированного маркирования аргументов используется аббревиатура DAM, от англ. Differential Argument Marking). Данная классификация выделяет два противопоставления: argument-triggered DAM vs predicate-triggered DAM — в этом противопоставлении выбор падежа аргумента зависит или от свойств ИГ или от свойств предиката; restricted DAM vs unrestricted DAM — здесь позиция, где есть вариативность падежа, ограничивается или не ограничивается определенными синтаксическими или семантическими свойствами предиката. В процессе исследования мы установим, к какому именно типу относится случай с номинативным объектом в севернорусских диалектах. В современной типологии изучаются факторы, способствующие появлению DOM в разных языках. Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы описать семантические и грамматические свойства данных конструкций и определить факторы, которые влияют на механизм выбора падежа прямого дополнения в севернорусских диалектах. Статья структурирована следующим образом: в разделе 2 мы рассмотрим литературу о номинативных объектах в работах по русистике, в разделе 3 рассмотрим имеющийся в нашем расположении материал, в разделе 4 разберем влияние параметров одушевленности и референтности на маркирование объектных ИГ, в разделе 5 обсудим информационную структуру и порядок слов в конструкциях с номинативными объектами, в шестом разделе рассмотрим категорию модальности в предложениях с данной конструкцией, в разделе 7 обсудим синтаксический статус изучаемых ИГ и в заключении суммируем полученные данные. 2 Проблема и.п. прямого дополнения в работах по русистике и русской диалектологии Данная конструкция неоднократно рассматривалась в славистике и русистике со времен А. В. Попова [Попов 1881: 42] и А. А. Потебни [Потебня 1874: 372–375]. Если А. А. Потебня обсуждает данные конструкции в древнерусском языке, то А. В. Попов замечает их в севернорусских диалектах в материале Барсова [Барсов 1872]. Попов и Потебня обсуждают синтаксический статус и происхождение данных конструкций, отмечают, что в диахронии номинативные ИГ в интересующей нас позиции имели статус подлежащего. Ю. С. Степанов [Степанов 1984] рассматривает данные конструкции с точки зрения эволюции грамматического строя индоевропейских языков и отмечает наличие модальности долженствования в рассматриваемых им примерах. А. Тимберлэйк в своей книге рассматривает древнерусские и севернорусские клаузы с дополнением в именительном падеже в сравнении со схожими конструкциями в литовских и латышских диалектах и постулирует в данной позиции грамматический объект, который возник как калькирование подобных конструкций в некоторых финно-угорских языках [Timberlake 1974]. В. Б. Крысько в своей работе [Крысько 1994: 192–197], разбирая древнерусский материал, поддерживает мнение Попова и Потебни об изначальном субъектном значении данных оборотов. Закрепление конструкций «и.п. с инфинитивом» в функции в.п. он связывает с регуляризацией «категории одушевленности/неодушевленности» и распространением «соответствующей парадигмы на все парадигмы единственного числа» [Крысько 1994: 197]. В нашей работе [Ронько 2016] представлен анализ древнерусских конструкций с номинативным объектом при инфинитиве, как в примере (11) въ волости твоеи толико вода пити в городищѧньх ‘В Городище, твоем владении, только воду пить’ [Зализняк 2004: 447] (40—70-е гг. (предпочт. не ранее 60-х гг.) XII в.) В большинстве контекстов в древнерусском языке, где мы можем диагностировать номинативный объект, объекты являются существительными женского рода на -а в единственном числе, другие существительные из-за своих парадигматических свойств не дают различать даные конструкции. «Типичные» конструкции подобного рода обладают модальностью долженствования, ИГ, как правило, неодушевленная, нереферентная, стоит перед инфинитивом и находится в реме или актуализированной теме (подробнее см. в [Ронько 2016]). Можно предположить, что в современных говорах произошло существенное распространение номинативных объектов на другие синтаксические контексты. В том числе, данный тип объектов распространился и на финитные клаузы (см., например, [Филин 1969: 74]). Среди работ по русской диалектологии необходимо отметить работу Кузьминой и Немченко [Кузьмина, Немченко 1964], в которой последовательно рассматриваются конструкции с номинативом объекта при разных формах переходных глаголов и конструкции с номинативом объекта при предикативных наречиях. Сделан вывод, что появление этих конструкций провоцируют одни и те же условия (условия возникновения даннных конструкций описаны в 4, 5 и 6 разделах), описан ареал распространения данных конструкций. При этом необходимо отметить, что данные исследователи в своей работе не касаются синтаксического статуса данных ИГ. 3. Данные Материал для работы был взят из работ Н. В. Марковой [Маркова 1989], А. Тимберлейка [Timberlake 1974], Устьянского корпуса, НКРЯ, записей и расшифровок экспедиций в разные районы Архангельской области, предоставленных А. В. Малышевой и И. Б. Качинской, а также собран в экспедиции в деревне Синики (Архангельская область, Устьянский район), организованной кабинетом диалектологии МГУ. Обычно о феномене номинатива объекта говорится как о черте, характерной исключительно для севернорусских диалектов. Однако в статье С. И. Коткова [Котков 1959] приводятся данные о подобных конструкциях в южновеликорусских диалектах XVII—XVIII века, в которых содержится 33 клаузы с номинативными объектами. В современных южнорусских диалектах также встречаются данные конструкции, но весь известный материал ограничивается небольшим корпусом примеров. Например, в статье В. И. Собинниковой [Собинникова 1958] отмечены редкие конструкции с номинативом объекта в современных воронежских говорах. В связи с тем, что на данном этапе у нас нет достаточного количества данных о номинативе объекта в южнорусских диалектах, мы ограничимся замечанием о том, что он там действительно присутствует и приведем несколько примеров: (12) И руба́ ха вида́ ть у мине́ , да́ ? (Татарино Каменского р-на Воронежской области; пример из личной коллекции А. В. Малышевой) (13) И йедá им γатôв'ит' (с. Роговатое Старооскольского р-на Белгородской области; пример из личной коллекции А. В. Малышевой) В севернорусских диалектах это явление широко распространено. Наше исследование основано преимущественно на материале из Устьянского района Архангельской области, материалах из Онежских говоров, представленных в работе [Маркова 1989], а также на данных из публикаций других исследователей. В следующей таблице представлен материал, привлекающийся в данной работе согласно следующим типам контекстов, в которых встречается номинатив объекта: при инфинитиве (пример 1, конструкция I); при инфинитиве, зависящем от другой формы инфинитива (пример 3, конструкция II); инфинитив, зависящий от безличного глагола (пример 4, конструкция III); при финитных формах (пример 5, конструкция IV); при инфинитиве, который зависит от модального предикатива (пример 6, конструкции V, VI); при модальном предикативе без глагольной формы (пример 8, конст рукция VII); при инфинитиве, который зависит от финитной формы (пример 9, конструкция VIII); в предложной группе (пример 10, конструкция IX) Таблица 1. Типы конструкций с номинативом объекта Источник Арх. Уст. д. Синики Устьянский Корпус Корпус НКРЯ Маркова 1989 4 Timberlake 1974 Степанов 1985 Всего I 4 81 1 II 4 5 0 III IV V, VI VII VIII IX 1 + 0 0 9 + 1 0 + 11 0 2 77 7 193 2 9 1 0 15 0 13 0 1 0 1 25 4. Одушевленность и референциальный статус Для анализа данного явления мы решили исследовать действие стандартных факторов-лицензоров DOM. Одушевленность и референциальный статус — те факторы, которые регулярно упоминаются в работах про DOM, их влияние на кодирование объекта описывается для самых разных языков. В современной типологии значения этих параметров выстраиваются в иерархии: Иерархия одушевленности Личные местоимения > Имена собственные > Нарицательные обозначения людей > Нарицательные обозначения животных > Нарицательные неодушевленные [Silverstein 1976]. Иерархия определенности: Местоимение > Имя собственное > Определенное имя > Референтное неопределенное имя > Нереферентное имя [Givon 1990] 4 В этой графе приводятся данные, на которых строится исследование Н. В. Марковой. В дальнейшем будут учитываться примеры, опубликованные в работе Марковой (всего 164 примера), исключая фольклорный материал. Согласно полученным данным, исследованные конструкции не имеют варьирования по второму параметру, из-за этого нам кажется удобным представить данные только по шкале одушевленности. В таблице 2 представлена совокупность данных по всем типам конструкций, т.к не было обнаружено особенных различий у объектных номинативных ИГ в разных синтаксических контекстах 5. Таблица 2. Одушевленность/неодушевленность номинативных объектов Источник Устьянский Корпус Корпус НКРЯ Timberlake 1974 Маркова 1989 Арх. Уст. д. Синики Итого Нарицательные неодушевленные Нарицательные обозначения животных Нарицательные обозначения людей Имена собственные 10 143 3 2 5 0 7 0 1 0 204 (84%) 24 (10%) 11 (5%) 2 (1%) Как можно увидеть из таблицы, большая часть номинативных объектов — нарицательные неодушевленные имена. Далее, чем левее в иерархии одушевленности находится объектная ИГ, тем реже она допускает номинативное маркирование. Местоимения никогда не выступают в роли номинативных объектов и всегда маркируются в.п.. Данное распределение в целом повторяет картину действия данного параметра в других языках мира [Коношенко 2009, Лютикова 2014, Сердобольская, Толдова 2012, Aissen 2003, Timberlake 1975]. Такое же распределение мы можем 5 Распределение номинативных объектов на шкале одушевленности в разных синтаксических конструкциях приблизительно повторяет общее распределение, например в конструкциях с независимым инфинитивом (I): 32-4-2-0; с инфинитивом, зависящим от другого инфинитива (II): 6-4-1-1; при инфинитиве, зависящем от безличного глагола (III): 12-1-0-0; c финитными формами (IV): 61-10-2-1; при инфинитиве, который зависит от модального предикатива (V, VI): 41-4-1-0; при предикативе (VII): 21-1-0-0; при инфинитиве, который зависит от глагола: 9-3-1-1; (VIII): в предложной группе (IX): 20-3-2-0 наблюдать в ареально близкой ситуации в конструкциях с номинативом объекта при дебитиве в латышском языке [Seržant, Taperte 2016]. Для сравнения приведем выборку аккузативных объектов из диалектного подкорпуса НКРЯ. Таблица 3. Одушевленность/неодушевленность аккузативных объектов Источник Корпус НКРЯ Нарицательные неодушевленные 110 (55%) Нарицательные обозначения животных 40 (20%) Нарицательные обозначения людей 44 (21%) Имена собственные 9 (4%) В таблице 3 для аккузативных объектов мы видим другое распределение в иерархии одушевленности. Нарицательные обозначения животных и людей встречаются примерно в равных долях. Доля имен собственных значительно выше среди аккузативных объектов. 84 процента неодушевленных имен по сравнению с 55 процентами являются значительным отличием. Таким образом, мы можем утверждать, что распределение, показанное в таблице 2, не коррелирует исключительно с частотой встречаемости разных типов объектов в текстах, но действительно указывает на особое предпочтение номинативного маркирования, связанное с неодушевленностью. В большинстве случаев номинативные объекты должны быть нереферентными, слабоопределенными или неопределенными для говорящего (в данной работе мы определяем тип референциального статуса по [Падучева 1985]). Однако встречаются и референтные употребления номинативных объектов: (14) Проси у царя, чтобы на блюде голова принести ему на пир, Иоанна Крестителя (Арх., НКРЯ) (15) Э́ то (указывая пальцем) то́ пка то́ пим (Арх., Уст., д. Синики) В нашем материале также встретилось 2 примера, где в ро ли номинативного объекта выступает имя собственное: (16) Ленка четыре года не могли прописать (Карел., Прионеж., Машозеро [Маркова 1989: 27]) (17) Позови сюда Генка [Кузьмина, Немченко 1964: 152] 5. Порядок слов и коммуникативное членение предложения Порядок слов и информационная структура предложения также отмечены как факторы, влияющие на механизмы DOM, например, в уральских и балтийских языках [Seržant 2016; Сердобольская, Толдова 2012]. В рамках конструкций (I, II, III, IV, V, VI, VII,) положение объекта относительно предиката распределяется следующим образом: Таблица 4 6. Порядок слов в конструкциях с номинативом объекта, исключая конструкции с предложными группами и конструкции с предикативами без глагольных форм Источник Арх. Уст. д. Синики Устьянский Корпус Корпус НКРЯ + Timberlake 1974 Маркова 1989 Итого OV 11 (6) 14 (1) 20(2) 100 (37) 145 (46) — 76% VO 5 (4) 4 (0) 5 (0) 31 (16) 45 (20) — 24% Среди рассмотренных нами источников в данных конструкциях номинативный объект стоит перед глагольной формой в 76% случаях. В данной таблице объединены различные инфинитивные конструкции и конструкции с финитными формами. Важно отметить, что конструкции с финитными формами в вопросе порядка слов ведут себя схожим образом (распределение OV 56 — VO 20) Факт преобладания порядка OV над VO мы рассматриваем с двух точек зрения. С одной стороны, это реликт возможной прошлой субъектности данного аргумента. Подобный аргумент приводится для описания схожей ситуации с порядком слов в латышском языке [Seržant, Taperte 2016]. С другой стороны, причина подобного порядка слов может скрываться в информационной структуре подобных конструкций. Для сравнения в таблице 5 приведена сопоставимая выбор ка аккузативных объектов из диалектного подкорпуса НКРЯ. 6 В скобках указано количество конструкций с финитными глаго лами без инфинитива Таблица 5. Порядок слов с аккузативными объектами при инфинитивах и финитных глаголах на основе выборки из диалектного подкорпуса НКРЯ С инфинитивами С финитными глаголами OV 230 (58%) 71 (65%) VO 167 (42%) 38 (35%) В конструкциях, где номинативный объект зависит от модального предикатива без глагольной формы (VII), частотные данные по пре- и постпозиции объекта относительно предиката распределяются другим образом: Таблица 6. Порядок слов в конструкциях с предикативами (VII) Источник Арх. Уст. д. Синики Устьянский Корпус Корпус НКРЯ Маркова 1989 Итого Объект-Предикатив 2 0 5 (36%) Предикатив-Объект 1 0 9 (64%) В конструкциях, где участвуют предикатив, инфинитив и номинативный объект, данные элементы могут располагаться поразному: Таблица 7. Порядок слов в конструкциях при инфинитиве, который зависит от модального предикатива ‘надо’ или других модальных предикативов (V, VI) Источник Арх. Уст. д. Синики Устьянский Корпус Корпус НКРЯ Маркова 1989 Timberlake ПредикативИнфинитивОбъект ПредикативОбъектИнфинитив ОбъектПредикативИнфинитив ОбъектИнфинитивПредикатив ИнфинитивПредикативОбъект 4 3 0 1 2 1 5 0 0 0 0 1 ИТОГО 5 (11%) 21 (55%) 11 (28%) 1 (3%) 1 (3%) Так же, как в конструкциях типа VII, модальные предикативы предпочитают занимать позицию перед объектом и одновременно перед инфинитивом. Данный факт может выступать косвенным аргументом в вопросе о сопряженном либо независимом образовании конструкций V, VI и VII. (18) мужыка́ м на́ до така́ ja де́ фка, дак што́ б де́ фка (Арх., Уст., д. Синики) (19) надо ночью эта рыба ловить (Лен. Подпорож. Пидьма, [Маркова 1989: 27]) Если рассматривать данные ИГ с точки зрения информационной структуры, то мы увидим, что во всех интересующих нас примерах есть прагматическое основание для выбора падежа. Здесь мы используем понятие «тема» и «рема», «вопросительный» и «невопросительный компонент вопроса», а также понятие «фокуса контраста» [Ковтунова 1976; Янко 2001]. Под коммуникативной составляющей мы имеем виду носителя коммуникативного значения. Это могут быть темы, ремы, вопросительные и невопросительные компоненты вопросов, контрастные темы, контрастные ремы… [Янко 1999: 11]. Перечислим возможные варианты объектных номинатив ных ИГ в разных коммуникативных составляющих: Номинативный объект в реме: (20) У м’ен’я́ э́ тот ша́ р’ик бол'шо́ й мне́ э́ т’их две́ на́ до рез’и́ нк’и нат’яга́ т' уже́ . А вн’изу́ мо́ жно тр’я́ поч’ка. (Арх., Уст., д. Синики) Номинативный объект в вопросительном компоненте во проса: (21) Ви́ лка на́ до? — Нет. (Арх., Уст., д. Синики) Номинативный объект в предложении с эмфатическими частицами. В нашем корпусе встретились только примеры с частицей ‘ведь’: (22) Гу́ сем ве́ дь на́ до вода́ (Арх., Уст., д. Синики) (23) да́ к ему́ ведь на́ до соба́ ка (Арх., Уст., д. Синики) Номинативный объект в фокусе контраста: (24) А́ , по реке́ : Онда́ тру, вы́ дру, бобра́ , а но́ рка не приходи́ лось мне́ стреля́ ть (Арх., Уст., д. Синики) В таблице 8 показана связь номинативных объектов с ин формационной структурой клаузы. Таблица 8. Коммуникативный статус номинативных объектов Источник Тема (≈ Топик) Арх. Уст. Д.Синики Устьянский Корпус Корпус НКРЯ Итого 2 7 (11%) Рема, вопросительный компонент вопроса, фокус контраста 19 53 (89%) В таблицу вошли данные из тех источников, в которых есть достаточно длинные контексты для определения информационной структуры. В этих данных из 53 коммуникативных составляющих, попавших в часть таблицы «фокус в широком смысле слова», 47 являются ремами, 2 вопросительными компонентами вопроса, еще в двух рема дополнительно маркирована контрастом. Из таблицы видно, что и.п. прямого дополнения скорее связан с фокусом (89%) примеров, чем с топиком (11%). Исходя из этих данных, мы можем предположить, что порядок слов OV в данных конструкциях — следствие операции, передвигающей рему в левую часть предложения. 6. Модальность В севернорусских диалектах клаузам с номинативными объектами часто сопутствует наличие модальности в клаузе. Это выражается модальными предикативами типа надо, а также с помощью различных конструкций с инфинитивами (см. примеры (1), (3) и (4)). Наиболее распространенный тип модальности — модальность долженствования В онежских говорах, согласно материалам Н. В. Марковой, на долю подобных модальных конструкций приходится больше половины случаев употребления номинативного объекта, при этом 52 процента конструкций содер жат предикатив надо (в эти подсчеты включены все типы конструкций с предикативом надо). В других говорах ситуация схожая. (25) Де́ фка така́ я вну́ чка была́ , дак му́ ж не лю́ бит, уше́ л, говорил: не на́ до така́ я де́ фка, бро́ сил с двумя́ робя́ тами, мужыка́ м на́ до така́ я дефка, дак што́ б де́ фка, што́ б она́ зна́ ла дома́ шный-то бы́ т. (Арх., Уст., д. Синики) (26) Су́ хо бы́ ло. Карто́ шка на́ до бы́ ло и́ полива́ ть уже́ . (Арх., Уст., д. Синики) Встречаются клаузы с другими типами модальности, на пример, с модальным предикативом ‘можно’. (27) А внизу́ мо́ жно (прикрепить) тря́ почка (в инструкции по изготовлению изделия из фантиков из под конфет) (Арх., Уст., д. Синики) (28) Можно вырастить бородка (Вологод., Вытегор., Девятины [Маркова 1989: 26]) Из всех синтаксических типов конструкций только конструкции, где номинативные объекты зависят от финитных форм, могут не содержать модальной составляющей в семантике (см. примеры (5) и (30) ниже): (30) И де́ лаит хоро́ шая доро́ га ро́ вная (Арх., Уст., д. Синики) На долю примеров с финитной формой глагола приходится меньшая часть от общего числа примеров с номинативным объектом: 9 процентов от всех примеров по материалам Марковой (34 из 373 употреблений), 35 процентов (10 из 29) из данных по деревне Синяки (Арх., Уст.), 5 процентов (1 из 17) по данным Устьянского корпуса. 7. Синтаксический статус номинативной ИГ Вероятно, исторически номинатив объекта возник из переосмысления первоначального подлежащего [Потебня 1874, Попов 1881, Степанов 1984] как прямого дополнения. Именно такое развитие мы можем наблюдать в балтийских языках [Ambrazas 2001, Seržant 2016]. Например, согласно [Seržant 2016], у литовских номинативных конструкций есть как субъектные, так и объект ные свойства, и они поэтому находятся как бы в переходном состоянии, при этом латышские номинативные объекты в дебитивной конструкции скорее являются объектами [Seržant, Taperte 2016]. Именительный падеж в русском языке обычно кодирует аргумент со статусом подлежащего, однако в данном случае этот признак исследователями не рассматривался как достаточный для определения синтаксического статуса. Действительно, ИГ в и.п. остается в позиции прямого дополнения, даже если в предложении нет другой ИГ в и.п.. Чтобы доказать это, мы рассмотрим некоторые признаки грамматического приоритета (помимо нахождения исследуемых ИГ в и.п.), которые присущи каноническим подлежащим в русском языке, взятые по [Тестелец 2001], и попытаемся доказать, что номинативные ИГ не являются подлежащими, а имеют статус прямого дополнения. Так мы сможем понять, имеет ли под собой основания анализ данных конструкций с точки зрения рубрики DOM. 1. Контроль согласования. Контроль согласования является одним из двух главных признаков канонического подлежащего в русском языке. В контекстах с номинативом объекта при формах финитного глагола согласование аргумента с предикатом по числу (см. пример 31), роду, лицу (в пр. времени, смотри пример 32) отсутствует. (31) ф како́ м колхо́ з’е па́ шут в’асно́ й ярова́ я(Nom), от он’и́ ко́ р м’яц’а, су́ п но́ с’им, хл’е́ ба карава́ й (Арх., Уст., д. Синики) (32) то́ же где пос’о́ лок да́ к та́ м и поста́ вили больни́ ца(Nom) (Арх., Уст., д. Синики) Для номинативных объектов в инфинитивных клаузах мы данный аргумент использовать не можем. 2. PRO 7 и место подлежащего в придаточном предложении. В придаточном предложении позиция подлежащего занята PRO, которое контролируется подлежащим ОНИ из матричной клаузы. ИГ дополнения является в данном примере номинативным объектом. 7 «В порождающей грамматике нулевое подлежащее, которое возникает в позиции, обычно не допускающей появления фонетически выраженного подлежащего, принято называть PRO» [Тестелец 2001: 287]. (33) я́ свои́ х дете́ й отпра́ вила в Арха́ нгельск, что́ ду́ маю, неу́ жто они́ всю́ жи́ знь бу́ дут э́ ти листо́ чки рва́ ть с дере́ вьев, что́ бы [PRO] прокорми́ ть скоти́ на (Арх., Уст., д. Синики) Контроль PRO осуществляет другая именная группа, кото рая и является подлежащим. Следующие два аргумента не являются признаками грамматического приоритета, но являются косвенными признаками того, что изучаемые ИГ являются прямыми дополнениями. 3. Номинативные объекты в изучаемых конструкциях яв ляются логическими объектами 4. Номинативные объекты имеют особую информацион ную структуру. Номинативные объекты имеют коммуникативный статус ремы или вопросительного компонента вопроса, что часто является дополнительным свойством прямых дополнений (в том числе и аккузативных) в русском языке. Подробнее об этом см. раздел 5. Изучаемые ИГ, разумеется, не являются каноническими прямыми дополнениями, но по своим синтаксическим свойствам находятся ближе всего к данному статусу, а значит возможно анализировать эти конструкции с точки зрения явления DOM. Заключение В нашей работе мы проанализировали несколько типов конструкций с номинативом объекта в севернорусских диалектах с точки зрения явления DOM. Типологически поведение данных конструкций в языке стоит признать относительно стандартным. Действие таких факторов, как одушевленность и референтность сходно с приблизительной общей картиной в других языках с DOM: номинативные объекты тяготеют к неодушевленности и нереферентности. Наличие в этих конструкциях особого статуса с точки зрения информационной структуры (тяготение к фокусу) сопоставимо с ситуацией в географически близких балтийских и финно-угорских языках. Фактор информационный структуры является важным для образования изучаемых конструкций, номинативные объекты находятся в фокусе разного типа. Порядок слов в данных конструкциях может с одной стороны объясняться рефлексом их синтаксического статуса в диахронии и с другой стороны особенностями информационной структуры, которые обсуждались в разделе 5. Синтаксический статус конструкций с номинативом объекта не проходит несколько стандартных тестов на статус подлежащего, поэтому мы анализируем их с точки зрения DOM, хотя, разумеется, признать их каноническими прямыми дополнениями было бы неверно. С точки зрения типологии описанный тип DOM относится к restricted argument-triggered DOM согласно работе [WitzlackMakarevich, Seržant 2017]. Механизм дифференцированного маркирования объекта в данном случае определяют свойства объектной ИГ, но этот механизм ограничен определенным количеством контекстов, связанных с формой предиката. Конструкции с номинативом объекта в севернорусских диалектах претерпели ряд существенных изменений по сравнению с древнерусским языком. Значительно увеличилось число возможных контекстов появления номинативных ИГ в позиции прямого дополнения, ограничение на неодушевленность и нереферентность номинативных ИГ стало менее строгим. Список сокращений Арх. — Архангельская область, Вологод. — Вологодская область, В.п. — винительный падеж, Д. — деревня, ИГ — именная группа, И.п. — именительный падеж, Карел. — республика Карелия, Лен. — Ленинградская область, Уст. — Устьянский район

Напиши аннотацию по статье

Р. В. Ронько Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» / ИЯз РАН, Москва НАДО КОРОВА ДОИТЬ!… НОМИНАТИВНЫЙ ОБЪЕКТ В СЕВЕРНОРУССКИХ ДИАЛЕКТАХ 1 1.

наименование воздухообразных веществ в русское химической терминологии xвики начала xиx века. Введение В исследовании языка русской химии XVIII века важное место занимает анализ терминологических единиц, обозначающих круг явлений, которые связаны с агрегатным состоянием вещества (твердое, жидкое, газообразное) и переходом вещества из одного состояния в другое. В ряду указанных единиц особый интерес представляют термины, обозначающие, согласно терминологии XVIII века, воздухообразные2, воздухоподобные материи, т. е. вещества в газообразном или парообразном состоянии. Естествоис 1 Здесь и далее перевод автора. 2 Данная лексическая единица отмечена в СлРЯ XI–XVII [СлРЯ XI–XVII 2: 289] и в «Словаре русского языка XVIII века» неправомерно, на наш взгляд, маркирована как новация [СРЯ XVIII 4: 6]. пытатели, вступив в век восемнадцатый вооруженными античной теорией о четырех стихиях (началах) и теорией флогистона, сумели, активно начав во второй половине столетия изучение состава и свойств воздуха и природы горения, произвести революцию в физике и химии газов, апофеозом которой явилась кислородная теория А. Лавуазье. «Воздухообразные» вещества были общим объектом изучения для физики и химии (многие химики XVII−XVIII веков были одновременно физиками; химия, собственно, как отдельная наука окончательно формируется к концу XVIII века). Исследование физических свойств газов происходило параллельно с установлением их химической природы. Итальянский историк науки М. Джуа отмечает: Химики, работавшие с газами (химики-пневматики) á...ñ, пожалуй, скорее бессознательно, чем сознательно, поставили своей целью изучение веществ в газообразном состоянии. Не следует, однако, удивляться тому, что химическое изучение газов позволило открыть физические законы зависимости объема газов от давления и температуры [Джуа 1975: 85]. Историко-лингвистическое описание русских наименований «воздухообразных» веществ весьма подробно представлено в монографии Л. Л. Кутиной. Данное исследование, однако, ограничено анализом единиц как по сфере их использования (в рамках терминологии физики), так и хронологическими рамками ― первой третью XVIII века [Кутина 1966]. Цель настоящей статьи ― показать, как формируется терминологический ряд дух ― спирт ― дым ― курение ― воскурение ― чад ― пар ― воздух ― газ на протяжении XVIII века и как он изменяется на рубеже веков в результате уточнения понятия агрегатного состояния вещества и в связи с новыми открытиями в химии газов. Материалом для исследования служат, с одной стороны, переводные словари, отражающие значения указанных номинаций и их иноязычных соответствий, с другой ― научные трактаты. В первой группе источников фиксируются, как правило, языковые знаки бытовых представлений о соответствующих веществах и явлениях. Во второй ― единицы языка, функционирующие в научном контексте и исполняющие роль терминов, т. е. относительноточных (но далеко не строгих) обозначений представлений и понятий, отражающих определенный этап в научном познании окружающего мира. Третьим источником послужили материалы специальных, энциклопедических словарей, изданных на рубеже XVIII−XIX веков в периодике (например, в «Магазине натуральной истории») либо в виде отдельных изданий («Словарь химический» Ш. Л. Каде, «Руководство» В. М. Севергина). В них представлено теоретическое осмысление результатов многочисленных экспериментов, дана критическая ретроспектива-анализ прежних научных воззрений, изложено научное (современное эпохе) понимание природы явлений окружающей действительности, в том числе явлений горения, испарения. Техническая химия требовала изучения состава газообразных тел. Для горного дела актуальным было объяснить, почему воспламеняется воздух в рудокопных ямах, с чем связана частая гибель «горных людей», работающих в шахтах; что способствует горению некоторых веществ и что ему препятствует; что обеспечивает дыхание животных (вопрос огромной важности для анатомии и медицины). Таким образом, теоретической химии необходимо было ответить на вопрос о химическом составе «воздухообразных» веществ и, в частности, исследовать состав атмосферы — воздушной оболочки, опоясывающей Землю. В этом химики часто опирались на экспериментальные и теоретические данные современных им астрономии и метеорологии. Наблюдения за атмосферой не сразу приводят к отказу от прежних воззрений на основы мироздания, берущих начало в античные времена: к пересмотру учения о четырех стихиях, согласно которому воздух является одним из первоначал, т. е. простым веществом. Наука первой половины XVIII века рассматривает прежде всего два агрегатных состояния материи ― твердое и жидкое3, к последнему причисляется и воздух, ср.: Тѣла разли 3 При этом «в ученой латыни понятия «жидкое тело» (жидкие тела) выражалось сочетанием corpus fluidum или corpus liquidum, materia fluida (fluidum ― обычно применительно к воздуху, liquidum ― к жидкостям) [Кутина 1966: 154]. И далее: «В переводческой практике с лат. прил. fluidus, liquidus (и их европейскими переводами) стало сопоставляться русское слово жидкий, которое исстари выступало как характеристика веществ подвижных, текущих, не имеющих стабильнойчают на твердыя и жидкия и само собою видно, что воздух должно причислять к жидким [Эйлер ПП I 34]. Ревизия представлений и понятий о воздухе (а также об агрегатном состоянии веществ) происходит очень непоследовательно, хотя и достаточно быстро ― на протяжении столетия. 2. Атмосфера Наиболее общими обозначениями «воздухообразных» тел выступали слова атмосфера и воздух. Терминологическую неупорядоченность в отношении номинаций атмосфера и воздух в русской научной литературе 30–х годов XVIII века описывает Л. Л. Кутина, анализируя, в частности, их употребление в «Географии генеральной» Б. Варения. Варений свидетельствует, что среди ученых (речь идет о научных идеях XVII века) нет единого мнения о том, как далеко простирается атмосфера и из каких материй она состоит. Для одних атмосфера ― это воздух, окружающий Землю вплоть до Луны; для других ― это нижняя часть воздуха, насыщенная парами; для третьих атмосфера, кроме воздуха и паров, содержит еще некое особое тело. Л. Л. Кутина совершенно справедливо отмечает, что данная терминологическая разноголосица отражала соответствующую понятийную неупорядоченность, существовавшую в европейской науке; при этом в 30-е годы «воздух как аналог сл. атмосфера употребляется в полной мере» [Кутина 1966: 164–165]. Обратившись к трактатам 40–80-х годов, можно заметить, что в них номинация воздух также используется как аналог номинации атмосфера. Учеными отмечаются физические свойства воздуха и, что важно, его значение для биологических процессов: (1) Воздух есть тѣло тонкое, жидкое, прозрачное, невидимое, тяжелое, упругое, земной шар окружающее, и вверьх неизмѣримо простирающееся, в котором безчисленныя тѣла небесныя плавают, которым дыхание имѣющия формы» [Кутина 1966: 155]. Ср. также толкование слова жидкий в САР1: Употребляется к означению тѣл, коих части толь слабо между собою соединены, что сами собою текут и отдѣляются. Воздух и вода суть двѣ жидкия стихии. [САР1 II: 1119].твари дышут, и которое наполняет всѣ тѣ мѣста, гдѣ [Зыб.: 6]4. ничего не видим. (2) Земной наш шар окружен со всѣх сторон тонким, жидким, прозрачным и упругим веществом, которое мы воздухом, а в смыслѣ общаго окружения им земли нашею [Берг. I: 116]. атмосферою называем. Состав атмосферы по-прежнему трактуется неоднозначно. В некоторых сочинениях понятия «атмосфера» и «воздух» трактуются как идентичные, а воздух рассматривается как одно из первоначал. Так, П. Ж. Макер утверждает, что не подлежащие дальнейшему делению тела «должны мы назвать началами или стихиями á...ñ таковыя суть особливо, земля, вода, воздух и огонь» [Умозр. химия: 2]. Давая, по сути, дефиницию земной атмосфере, он использует при этом термин воздух: (3) Воздух есть такая жидкость, которою мы безпрестанно дышем, и которая окружает всю наружную поверхность [Умозр. химия: 4]. земнаго шара. В других трактатах понятие «атмосфера» представляется смесью аристотелевских первоначал, куда включается и воздух: (4) Атмосфера (воздухокружие) есть смѣшенный с огнем, водою, землею и другими тѣлами воздух, который окру[Винк.: 54]. жает всю землю. Понимание того, что воздух как элемент участвует в трансформации веществ, отмечается в самых ранних трактатах XVIII века на русском языке. Так, Д. Кантемир отмечает роль воздуха (в самом общем понимании) в процессах разложения ― гниении и брожении некоторых веществ, если с ними вступает в соприкосновение: (5) И тако воздух, иже есть первая вина всякаго тлѣния, будучи так тѣсным сосуда заключением отлученныи, и ко 4 Сокращения источников СРЯ XVIII см.: [Указатель 1984]; дополнительные источники и их сокращения приводятся в каждом нечетном выпуске Словаря. В списке источников статьи указаны сочинения, не включенные в СРЯ XVIII; кроме того, указаны оригиналы трактатов или переводы их на другие языки. Примеры даются в упрощенной орфографии, написание буквы «ять» при этом сохраняется.вступлению свободы весма неимущии, никоегоже может учинить внѣшняго движения, или премѣнения, от чего бы [Кн. сист.: 31]. произошла нѣкая квасность. Позже о том же участии воздуха в химическом составе органических веществ говорит и П. Ж. Макер: (6) Воздух имѣет участие в составлении многих существ, а [Умозр. химия: 6]. особливо растущих и живущих. Атмосфера как воздух (и наоборот) понимается синкретически, так как состав атмосферы (воздуха, атмосферного воздуха) до конца еще не исследован. Ф. Эпинус в своих примечаниях к «Географии» Г. Крафта отмечает, что в представлениях ряда естествоиспытателей атмосфера ― это эфир, или небесный воздух, содержащий пары: (7) Многие Физики, а особливо в прошедшия времена, думали, что все небесное пространство наполнено нѣкоторою чистою жидкою материею, которую они Ефиром или небесным воздухом называли, и многие из них Землю окружающей воздух не за что иное почитали, как за Ефир смѣшенной с разными посторонними парами. [Геогр. Крафт. Эпин.: 40]. По мнению некоторых ученых, достаточно противоречивому, атмосфера ― это собственно испарения или воздух, наполненный ими: (8) Наш воздух, смѣшан, как он есть, из паров и курении. [Мн. миров: 85]. (9) Атмосфера. Пары или выходящие из тѣл и окружающие оное равномѣрно до нѣкотораго пространства курения. Сим словом означается обыкновенно обходящей земной шар воздух, которой принимает в себя все то, что безпрестанно исходит из земли парами. [Физ. Нол. I: XXXII]. Представленные цитаты отражают характерный для естествоиспытателей первой половины XVIII века дуализм в понимании атмосферы и воздуха. С одной стороны, воздух элементарен (умозрительный, метафизический посыл); с другой стороны, воздух как оболочка атмосферы не есть простая субстанция, чтофиксируется эмпирически в природе на уровне наблюдений, ощущений и представлений (физический, материалистический подход). Из последнего подхода следует, что атмосфера (воздух, атмосферный воздух) есть резервуар различных субстанций, физические свойства и химический состав которых наукой первой половины XVIII века еще до конца не определены: (10) Атмосфера сложенна есть из воздуха и паров от воздуха различных, которыя не зѣло огущенныя суть. [Филос. ест.]. (11) Воздух есть общее вмѣстилище всех различных от вод и [Собр. прим. II: 63]. земли восходящих паров. Семантическое сближение номинаций воздух и атмосфера, отмечаемое в русских оригинальных и переводных трактатах, опубликованных преимущественно в первой половине XVIII века, коррелирует с аналогичными процессами в западноевропейских языках соответствующего периода. Так, Э. Чэмберс, автор «Циклопедии» (первая половина XVIII века), в энциклопедической статье «Воздух» рассуждает следующим образом. Теория стихий претерпевает изменения, в связи с чем ученые о воздухе говорят по-разному. Воздух как так называемое понятие точное, истинное, правильное (proper so called) ― это элементарный воздух, гомогенная (homogeneous) материя. Другое же представление о воздухе называется Чэмберсом общим, широко распространенным (vulgar). Согласно этому пониманию (с отсылкой См. Атмосфера), воздух есть гетерогенная (heterogeneous) материя света или огня, а также бесчисленное множество частиц в виде разного рода испарений, вызванных теплом солнца, подземельным огнем или огнем искусственным (culinary), произведенным человеком [Chambers: Air]. В том же источнике в статье Атмосфера содержится важная для нас ремарка: Один выдающийся автор, ныне покойный, рассматривает атмосферу как большой химический сосуд, в котором плавают в большом изобилии все виды тел подлунного мира5 [Chambers: Atmosphere]. 5 «A late eminent author considers the atmosphere as a large chymical vessel, wherein the matter of all kinds of sublunary bodies is copiously floating».Русские источники XVIII века, кажется, вполне объективно отражают состояние научных воззрений на воздух и атмосферу как воздушную оболочку Земли и содержащиеся в этой воздушной оболочке разного рода «испарения», «воздухообразные» материи ― природные (надземные и подземные) и создаваемые человеком в процессе его производственно-научной деятельности, в том числе в химической лаборатории. Начиная с середины XVIII века в русской научной литературе наблюдается детализация понятия, обозначаемого словом воздух. С одной стороны, номинация воздух выступает семантическим аналогом слова атмосфера (‘расположенное над землею прозрачное вещество, которым дышат живые существа’ [СРЯ XVIII 4: 5]), т. е. служит обозначением чистого воздуха. Так, профессор медицины Московского университета И. А. Рост в своем «Слове о вредном воздухе в жилищах» (1772 г.) рассуждает с точки зрения гигиены о качестве воздуха и его очищении в жилых домах в связи с постигшей Москву эпидемией: (12) Многие разумом и ученостию мужи познавая чистаго воздуха необходимость для жизни дышущих, вымыслили [Рост: 4−5]6. для его приобрѣтения преискусныя орудия. С другой стороны, в трактатах по горному делу появляются словосочетания худой, вредительный воздух, обозначающие те самые испарения, которые непригодны для дыхания. И. А. Шлаттер в свое «Обстоятельное наставление» (1760 г.) включает обширную главу «О худом в ямах бывающем воздухе», где представляет разновидности вредительного воздуха («смертельный», «загарающийся») и описывает опыты, которые приводит «Гоподин Галес в своих Statical Essays» [Шлаттер: 254]7. Шлаттер разделяет вредительный воздух (или худой, испорченный воздух) на нечувствительный (невидимый) и чувстви 6 Ценной при этом представляется его реплика в сноске, демонстрирующая отношение к теории четырех стихий: Древние понятие о свойствах воздуха имѣли несовершенное, как из Аристотеля явствует. [Рост: 4]. 7 Английский химик и физиолог С. Гейлс, изобретатель прибора для улавливания газов ― «пневматической ванны», сыграл важную роль в становлении пневматической химии.тельный (видимый). Терминологию, используемую в трактате, нельзя назвать стройной, упорядоченной. Так, прослеживается синонимизация номинаций вредительный воздух и чад: (13) Опущается в шахту желѣзная сковорода или плетенка с огнем для выгнания из ямы вредительнаго воздуха или чаду. [Шлаттер: 181]. В то же время дается определение испорченного (вредительного) воздуха как атмосферного воздуха, «зараженного» различными испарениями: (14) Испорченный воздух называется и тот, которой издавна в нѣкоторых мѣстах без перемѣны находился, и от подземных происхождений паров, или от пота работников, также от дыма, от стрѣльбы и от старых гниющих деревянных укрѣплений заразился, в котором человѣк легко [Шлаттер: 172]. задохнуться может. Позже П. Гиларовский в «Руководстве к физике» (1793 г.) даст экскурс в историю изучения свойств воздуха и его химического состава, включающий «допневматические» представления о различных «воздухообразных» материях, которые считались тем же воздухом, но обремененным различными «примесями»: (15) Издревле химикам было извѣстно, что есть в природѣ нѣкоторыя вещества похожия на воздух, но разнящияся от него нѣкоторыми особливыми свойствами. á…ñ Всѣ древние химики до самаго господина Пристлея (Priestly) почитали сии вещества за один и тот же воздух только [Физ. Гил.: 92]. различными образом зараженный. Попытаемся рассмотреть, как в русской химической литературе XVIII века отражалась детализация понятия «воздух» и какие при этом использовались специальные наименования субстанций, внешне подобных воздуху. 3. Дух Одним из обозначений подобных «воздухообразных» материй служило слово дух.В языке предшествующего периода дух функционирует в значении ‘испарения’, а также как ‘воздух, особенно душный, насыщенный испарениями’ [СлРЯ XI–XVII 4: 379]. В русском языке науки XVIII века данное слово терминологизируется, семантически уточняется как ‘вещество в парообразном или газообразном состоянии’ (ср. использование лат. spiritus, фр. esprit, нем. Spiritus, Geist, англ. spirit в научных трактатах на данных языках). Так, в изложении сочинения профессора математики Ф. Х. Меера «О сиянии северном» вид «воздухообразного» вещества, обозначенного как духи (мн. в значении ед.), рассматривается как «тончайшие пары» в атмосфере, обладающие свойством воспламеняемости. Их источником являются земные испарения, а их наличие в атмосферном воздухе служит причиной молний и северного сияния: (16) Яко вездѣ воздух полн пламенистых духов или тончаиших паров, ясно о блистании, молнии, о непрестанных курении земли изобилующия сѣрою, и солми. [КАН: 97]. Ср. лат.: Aerem ubique inflammabilis scatere spiritibus seu vaporibus [Comm.: 363]. subtilissimi. В русских химических трактатах и переводных алхимических сочинениях XVIII века словом дух обозначается летучее вещество8, непригодное для дыхания, обладающее «упругостью» (способностью сопротивляться изменению своего объема); оно способно растворяться в воде и может иметь цвет: (17) Как скоро первой водошной дух появится, от котораго гелма и реципиэнт нѣсколько покраснѣют, надлежит огонь уменьшить á…ñ оной дикой и упружной дух из [Монет. иск.: 75] реципиэнта выпущайте. 8 История функционирования данной номинации связана, по-видимому, с алхимическим периодом, если не с более ранними временами. В эпоху накопления эмпирических данных ученые мало обращали внимания на некие воздушные массы, с которыми сталкивались при проведении опытов. К тому же они еще не обладали приспособлениями для отделения этих субстанций: Древние Химики и Алхимики á...ñ давали всем тѣлам имя духа, которыя не могли ощутить руками. [Грт.: 335].(18) Сѣра пламень и дух пускает. Оной дух проходит сквозь горло реторты в приставленной долгогорлой стекляной сосуд, в находящуюся в нем воду входит, и с нею в сѣрной [Лом. ОМ: 24] спирт соединяется. (19) <Сера> при горѣнии пламенем изпускает из себя пар или [Коз. Расс.: 142] дух смертоносной животным. (20) По том накрой колбу гельмою á...ñ дабы красные духи из [Голл.: 379] крѣпкой водки á...ñ не улетѣли. В трактатах начала века и вплоть до конца 70-х годов отмечены словосочетания, образованные словом дух (дух алкалический, дух кислый), которые являются видовыми по отношению к родовому названию, так как обозначают вещества с различными химическими свойствами. Дух алкалический ― это, собственно, аммиак, который при соединении с водой образует щелочь. К духам кислым относятся вещества, образующие при соединении с водой различные кислоты (дух сѣрный, жупелныи, селитряныи; духи купоросные, квасцовые, соляные): (21) Духи купоросные и соляные суть кислы, якоже и сѣряные нѣкоторые духи, и сие явно есть от химии. [Геогр. ген.: 249] (22) Причину источников кипящих á...ñ толковати. Причина есть дух от части жупелныи, от части селитряныи, в земли с водою смѣшан. Аще дух сулфурныи, то воды суть горячи, аще же селитряныи, то студены. [Геогр. ген.: 259] (23) Когда сѣра горит á...ñ пары, которые тогда изходят имѣют толь проницательный дух [в списке опечаток источника исправлено на запах. ― А. С.], что тѣх, которым они попадут в нос или рот, в тотже час удушить могут. Сии пары называются летучим сѣрным [Умозр. химия: 55] духом. (24) Еще при стиркѣ зачинает уже поваренной соли спирт травить желѣзо, от чего соединенной с ним прежде алкалической дух свободясь исходит в воздух. [Гелл. II: 136]4. Спирт В целом активность употребления номинации дух в обозначении «воздухообразных» веществ невелика в отличие от других наименований, о которых речь идет ниже. Одна из причин ― наличие у номинации дух ближайшего конкурента в виде латинизма спирт (спирит, спиритус): (25) Только выдет из нея <селитры> от жару нѣсколько Спирта ея, а и тот Спиритус чрез полоскательную воду от серебреной извести из крѣпкой водки, может ей лехко [Монет. д.: 20] паки придаться. (26) Самой чистой нашатырной летучей спирт (Spiritus salis [Эркс.: 231] Ammoniaci) получается из нашатыря. (27) Что в верх подниматься станет, то не служит к работѣ, ибо спирты портят все дѣло, и не возможно их сдѣлать [Голл.: 5] постоянными. Слово спирт, по сравнению с русским языком предшествующего периода, в XVIII веке так же, как и слово дух, расширяет свою семантическую структуру. Если в языке XI–XVII веков оно употребляется в значении ‘спирт’, ‘спиртовая настойка’ и ‘алкогольный напиток на основе спирта’ [СлРЯ XI–XVII 27: 35], то впоследствии его семантика расширяется за счет тех терминологических значений слова, которые были ему присущи в западноевропейских языках. В европейской науке термин спирт трактовался весьма широко, о чем, в частности, свидетельствует пассаж из переводного химического сочинения: (28) Что есть спирт невозможно дать порядочнаго и удовлетворительнаго объяснения, потому что весьма различныя [Эркс.: 51]9 вещи сим называются именем. 9 Термином спирт могли, в частности, обозначаться кислоты, соли и винный спирт. Ср., напр.: Из спиртов примѣчания достойны á...ñ Алкаль, крѣпкая и протравная водка. [Винк.: 48].Так, химики времен Парацельса говорят о существовании пяти стихий, среди которых выделяют меркурий (ртуть), называя его спиртом: (29) Вѣроятно, что под именем Меркурия они <средневековые химики> разумѣли все то, что при разрѣшении тѣл извлекали летучаго á…ñ Сия догадка подтверждается именем спирта, которое они дали сему самому Началу. [МНИ II: 4] Сторонником теории пяти начал являлся, по-видимому, и Б. Варений (переводчик Ф. Поликарпов пятое начало передает русским аналогом дух): (30) Мнѣ же 5 á…ñ видятся быти началнѣиших простых [несочиненных] тѣлес: то есть, вода, елеи или сулфур, соль, земля и дух нѣкакии, егоже кислым нѣцыи нарицают, [Геогр. ген.: 53] или тои будет меркурии химическии. Переводы и оригинальные источники XVIII века показывают, что номинация спирт (как и дух) в химии и минералогии является многозначной, обозначая еще и кислоту. Обе номинации, дух и спирт, конкурируют с терминами кислота и водка (в значении ‘кислота’): (31) Из помянутаго купоросу сдѣлано масло и дух купоросной, [ПСЗ V: 553] водка крѣпкая. (32) Крѣпительная водка. Возьми муравьева духу 4 мѣры, мелису 3 горьсти á…ñ и настоявши трои сутки передвой. [ФЭ: 306] (33) В сей работѣ переходит á…ñ дух, или спирт, то есть кислота в водяном видѣ, как тончайший туман. [Генк.: 21] (34) Крѣпкая водка, или селитерной дух, растворяет винной [Гелл. I: 160] спирт. С алхимических времен кислоту (спирт, дух) получали путем перегонки: жидкость, охлаждаясь, собиралась в специальном сосуде. Но в промежутке искомая кислота (точнее, составные ее части) находилась в «воздухообразном» состоянии. Со временем, по-видимому, понятие «спирт» подверглось детализации, но само деление понятия было нестрогим, обозначая два смежных понятия:«влажная» субстанция (кислота) и та же кислота, но легко испаряющаяся, летучая, находящаяся в «воздухообразном» состоянии (хотя, как было известно уже к концу XVIII века, химические составы обеих субстанций различались). Дж. Эклунд, историк науки, в своем «Словаре устаревших химических терминов XVIII века» отмечает изменения в семантике термина спирт: (1) Любая жидкость, полученная из другого вещества перегонкой; (2) позднее ― любое трудноуловимое вещество, растворенное в другом веществе. Понятие постепенно трансформировалось в то, что мы сегодня называем газообразным состоянием [Eklund 1975: 40]10. Во всяком случае, в химии XVII–XVIII веков ученые для обозначения кислоты в «воздухообразном» состоянии использовали (правда, не всегда последовательно) номинации-словосочетания, маркирующие «неуловимость», летучесть, испаряемость вещества ― дух воздушный, дух летучий, спирт летучий: (35) Ежели красная мѣдь самая чистая, то бывает лазоревая краска яри мѣдянки, которая от кислого и воздушного духа виноградных выжимков происходит. [Прим. Вед. 1729: 136]. (36) При сем разпущении ртути в <концентрированной> купоросной кислотѣ бывает весьма достойное примѣчания явление; то есть, что сия кислота получает запах много [Умозр. химия: 173]. похожий на летучий сѣрный дух. (37) Сгущенная купоросная кислота при помощи жара мѣдь разпущает, при чем раждается сѣрной летучей спирт. [Эркс.: 294]. В последней трети XVIII века термины спирт и дух как обозначения «воздухообразных» веществ характеризуются снижающейся активностью в употреблении11. 10 «(1) Any liquor obtained from another substance by distillation; (2) later, any subtle substance dissolved in another substance. The concept gradually veered toward what we now call the gaseous state». 11 Этот процесс, по-видимому, явился отражением мировоззренческих тенденций в европейской науке, укреплявшихся с середины XVIII века, когда ученые стали пристально изучать воздух. ТерминОни отмечены прежде всего в так называемых «запоздавших» переводах, к которым можно отнести алхимические сочинения, а также научные трактаты, написанные в первой половине столетия и к концу века (т. е. ко времени появления на русском языке) утратившие теоретическую актуальность в связи с развитием пневматической химии: (38) Дух или спирт сильняе тѣла, чего ради спирт уносит на [Голл.: 26] себѣ тѣло, когда бывает в огнѣ. (39) Спирты á...ñ такия жидкия материи, у которых части столь тонки и поворотливы, что в самыя малѣйшия [Винк.: 47] скважины сосудов проницают. (40) Селитерные спирты уже начали воставать; почему и слѣдует ни мало не мѣшкав, наставливать приемец. [Гелл. II: 35] (41) Ежели окажется, что гдѣ либо сквозь замазку проходят спирты, то должно на сѣдины накладывать теплую [Гелл. II: 39] намазанную тряпку. 5. Дым Рассматриваемые номинации, обозначающие представления, которые связаны с изменением агрегатного состояния материи и ее химического состава, могли в силу своей недостаточной семантической дифференциации использоваться параллельно. Так, номинация дух как обозначение «воздухообразной» материи конкурирует, хотя и в единичных контекстах (например, при описании извержения вулканов), с номинацией дым: спирт, очевидно в силу достаточно прозрачной этимологии, начинает архаизироваться. Явления в природе осознаются как формы существования и движения материи и анализируются через эксперимент. В науке при этом «выход за рамки материальной сферы означал бы обращение к таинственному миру духов. Для многих <исследователей> это стало бы откатом ― от физического к метафизическому» («To go beyond these tangible realms would have been to invoke the mysterious world of spirits. For many, this would have represented a regression from the physical to the metaphysical») [Crosland 2002: 85].(42) Огнедышущия горы сѣрной дух безпрестанно выбрасывают, [Влф. Вол.: 146] которой в сѣрные куски срастается. (43) <Плиний> в низу при горѣ от золы и восходящаго сѣрнаго [Собр. прим. I: 71] дыма задохся. Очевидно, что мы имеем дело с семантическим сближением единиц, основанным на внешнем сходстве обозначаемых явлений, т. е. на «одномерных» представлениях об их природе и сущности: речь идет о выбросе некой горячей воздушной массы в виде пара. О том, что наименованиями «воздухообразных» веществ, образуемых при горении и испарении, еще не стали отдельные (специальные) лексические единицы и одной и той же единицей обозначались конечные продукты обоих процессов, свидетельствуют материалы СлРЯ XI–XVII. В слове дым, помимо основного значения, выделяется оттенок ‘пар, испарение’, иллюстрируемый цитатой из памятника предположительно XIII века: Вышеноснии же сущее дыми (и) воздухообразьни, на высоту ида, въ главная мѣста възмѣстяться [СлРЯ XI–XVII 2: 289]. Русские переводные словари первой половины XVIII века, демонстрируя с помощью иноязычных аналогов многозначность номинации дым, отражают, хотя и по-разному, но прежде всего бытовые представления о явлениях горения, испарения и газообразования12. Так, у Ф. Поликарпова полисемия слова дым представлена вполне эксплицитно через используемые автором греческие аналоги καπνὸς (‘дым‘), ἄχνη πυρὸς (‘мельчайшая частица, металлическая частица, порошок от действия огня‘), ἀναθυμίασιϛ (‘испа 12 Полагаем, что справочный материал многоязычных словарей, изданных в России в XVIII веке и не являвшихся специальными, служит дополнительным материалом для анализа того, как бытовые представления о тех или иных явлениях природы трансформировались в специальные употребления, т. е. становились отражением понятий науки на определенном этапе ее развития. «Терминологичность» (степень терминологизации) той или иной номинации в русском языке определяется прежде всего тем, как она функционирует и, возможно, семантически эволюционирует в парадигме научных категорий, представленных в оригинальных и переводных трактатах.рение‘), а также через многозначное лат. fumus (‘дым, курение, чад’; ‘испарение’) [ЛП: 97]. Я. В. Брюс к слову дым дает аналог Rook [РГЛ: 52]. Дым в качестве аналога лат. fumus и нем. Rauch представлен у Э. Вейсмана [ВЛ: 486] и Х. Целлария [ЛЦ: 124]. Но при этом по своей семантической структуре нем. der Rauch во многом сходствует с лат. fumus, обозначая и ‘испарение’, и ‘дым’. Несомненно, основой для семантического сближения слов дым и пар служит обозначение ими одного общего внешнего признака разных денотатов ― непрозрачности. Неслучайно, повидимому, С. Волчков к фр. fumée, нем. der Rauch и лат. fumus дает два русских соответствия ― ‘дым, копоть’ [ЛВ1 I: 1058]. То же и у Ф. Поликарпова: копоть толкуется через дым, а к первому слову даются греческие и латинские соответствия, обозначающие не только копоть и дым, но и пар: Копоть, дым, ἡ ἁιθάλη, ἡ λιγνὺϛ, τὸ καπνώδεϛ τὀυ πυρὸϛ, vapor flamme, fumida exhalatio flamme. [ЛП: 152]. С. Волчков, кстати, к «земным курениям» (fumée de terré) как разновидности «воздухообразных» веществ приводит в качестве аналогов нем. ein Dunst aus der Erden, лат. exhalatio, halitus и русские соответствия дым, пар из земли [ЛВ1 I: 1058]. Л. Л. Кутина отмечает, что аристотелевский термин дым, обозначавший сухие земные пары, довольно быстро уходит из научного языка первой трети XVIII века, хотя в общем языке в силу смежности понятий слово дым могло вступать в синонимические отношения со словом пар, о чем свидетельствует приводимая ею словарная статья из САР1, где дым определяется как ‘густой пар, исходящий из веществ горящих’. При этом, согласно мнению Л. Л. Кутиной, указанные слова в качестве терминов не могли взаимозаменяться, так как «научное разграничение понятий «горение» и «испарение» исключало возможность таких сопоставлений и замен» [Кутина 1966: 170]. Однако анализ источников 40−90-х годов свидетельствуют о том, что слово дым как термин продолжает функционировать в русской химической терминологии и даже выступает в качестве аналога термина пар в ряде контекстов. Очевидное разграничение указанных понятий (горение и испарение) в науке XVIII века не сразу привело к семантической дифференциации языковых единиц, обозначавших образуемые при этом «воздухообразные» вещества,к однозначной «привязке» данных номинаций к одному из явлений — горению или испарению (парообразованию). К примеру, в переводных трактатах и словарях понятие, обозначаемое лат. fumus, фр. fumée, англ. fume, нем. Rauch, по-русски передавалось то как дым, то как пар. Причина, по-видимому, в том, что в самих европейских языках термины, обозначавшие «воздухообразные» вещества, появляющиеся в результате обоих процессов, не были однозначными. Так, «Словарь Французской академии» дает двоякое толкование слову fumée. С одной стороны, это «густой пар, который выходит из вещей горящих или же чрезвычайно нагреваемых с помощью огня (дым густой, черный, смрадный)», а с другой ― «также о парах, исходящих от влажных тел» [DAF I: 555]13. В английской «Циклопедии» Э. Чемберса слово-понятие пламя (flame) отождествляется с «воздухообразными» веществами (the smoke, i. e. the fumes), причем «водяные и земляные частицы дыма, по природе своей будучи невозгораемыми, лишь рассеиваются и вознесены бывают кверху, не воспламеняясь»14 [Chambers I: Flame]. Очевидно, что в науке XVIII века лат. словом fumus, его рефлексами в виде заимствований в европейских национальных языках, а также собственными аналогами (напр., англ. smoke, нем. Rauch) обозначаются не сухие земные испарения (по Аристотелю), а «воздухообразные» субстанции (как их тогда понимали) вообще: «сухие» и «влажные», образующиеся как при естественном нагревании тел в природе, так и искусственным путем в производственной и научной деятельности человека. В русских переводных источниках первой трети XVIII века номинацией дым обозначаются в самом общем виде токсичные воздушные массы, выделение которых действительно связано именно с горением (например, при описании извержений вулканов). С точки зрения современных знаний эти массы представляют 13 «Fumée. Vapeur épaisse qui sort des choses brûlée, ou extrémement échauffées par le feu. Fumée épaisse. Fumée noire. Fumée puante á...ñ Il se dit aussi Des vapeurs qui s’exhalent des corps humides». 14 «Flame seems to be the smoke, i.e. the fumes, or volatile parts of the fewel, greatly rarefied, and at last kindled, or heated red hot. á...ñ the aqueous and earthy parts of the fume being naturally incapable of being ignited, are only rarefied, and so impel upwards, without flaming. See Smoke».собой смесь газов и аэрозолей ― взвесей мелких твердых непрозрачных частиц в воздухе: (44) Во время царствующаго веспасианна такое презѣлное бысть возгорѣние тоя горы <Везувия> и пламенем стремление, яко пепел от ея огнища извнутри со жупелным дымом изверженныи, не токмо в рим но и á…ñ [Геогр. ген.: 89–90] до египта доиде. (45) Вскорѣ пред возгорѣнием горы обыкновенно густой мрачной сѣрной дым á…ñ на воздух подымается, и оной так наполняет, что á…ñ дыхание весьма трудно становится. [Собр. прим. II: 154] (46) Из сих рассѣлин слышен звук, а при том, пламя и дым временем ниской, а иногда высоко с нефтяным запахом [Прим. вед. 1739: 262] выбрасывает. Тенденция к определенной специализации термина дым как обозначения «воздухообразных» веществ, появляющихся при горении или нагревании твердых тел15 (минералов, солей, металлов), прослеживается на протяжении всего века, в частности в трактатах по металлургии: (47) Дым, которой из положеннаго на огонь мышьяка встает, [Лом. ОМ: 17] имѣет дух такой, как чеснок. (48) Когда á...ñ дым сѣрной больше из реторты не пойдет, то [Лом. ОМ: 220] значит, что сѣры больше в рудѣ нѣт. (49) Арсеник открывается частию от запаха своего похожаго на чеснок, и частию от восходящаго от него бѣлаго дыма, когда земля или руда, в которой он есть, бывает брошена [ТВЭО I: 84] на огонь. (50) <Нашатырь> в огнѣ бѣлым дымом уходит.[Минер. В.: 285] 15 Исключением, может быть, является ртуть — жидкий металл: Ртуть от большаго жару, хотя и уходит в видѣ дыму; однако по установлении реципиента надлежащим образом, сей сгустившийся дым дѣлается ртутью и с цвѣтом серебряным. [Рост: 6].(51) Шпиаутер á…ñ в сильном огнѣ находясь á…ñ частию уле[Гелл. II: 189] тает дымом. Номинация дым также используется как обозначение продуктов горения твердого тела из «царства растений» (т. е. органического вещества): (52) А на против того тѣм же людям <больным чахоткой> будет вредить воздух, кислою солью наполненный; поднявшеюся из дерев сожженных á…ñ так же и тот воздух вредить будет, при котором жгут водяные уголья16, [О воздухе: 56] кислой дым испущающие. Эпизодически словом дым обозначаются «воздухообразные» вещества, образующиеся при химических реакциях, проходящих без участия огня, но с образованием внутреннего тепла17: (53) При разрѣшении желѣза в крѣпкой водкѣ из селитры и купороснаго масла (aqua fortis) кипѣние, шум и дым продолжаются до тѣх пор, пока еще остается какая либо соляная частица селитры, которая не соединилась с какою [Коз. Расс.: 147] либо частицею желѣза. (54) Во время наливания и мѣшания поднимется дым, которой от приближения горящей свѣчи возпламеняется. [Хим. заб.: 313] (55) Налей в один пузырек крѣпкой водки, либо солянаго спирта, а в другой нашатырнаго спирта, и держи оба оныя так, чтобы отверзстие их горлышек друг с дружкою были вплоть одно подлѣ другова, то из обоих их будет [Хим. заб.: 312] выходить тонкой дым. 16 Калька нем. Wasserkohl ‘разновидность чертополоха’ [Nucleus Totius: 869]; ‘бодяк’ (лат. Cirsium oleraceum, нем. Wasserkohl) [Анненков: 100]. 17 Ср. определение фр. fumée: «Влажность, которая поднимается паром (en vapeur) действием жара либо внутреннего, либо внешнего (de la chaleur, soit externe, soit interne). Fumus». И там же: «Этот термин употребляется равнозначно по отношению к пару, более или менее чувствительному (à la vapeur plus on moins sensible), который выходит из тел горящих или нагреваемых» [DUFL IV: 348].В последних контекстах дым служит аналогом номинации пар, о чем, в частности, свидетельствуют внутритекстовые толкования: (56) Запах <селитряного воздуха> проникает сквозь воду á...ñ и ежели поставить оной воды под колокол, из коего воздух вынят, то испускает дым, или пар, бѣлаго цвѣта. [Окулов: 22] (57) Сия кислота увеличит возкипѣние нарочито, и дым или [Хим. заб.: 175] пары пойдут гуще и бѣлѣе. Ср. также описание реакции металла с кислотой у Ломо носова: (58) Также и другия крѣпкия водки распускаючи в себѣ металлы [Влф. Лом.: 66] согрѣваются, пѣнятся и дым испускают. (59) Крѣпкия водки растворяя в себѣ металлы, без прикосновения внѣшняго огня согрѣваются, кипят и опаляющий [Лом. СС I: 250] пар испускают. 6. Чад Достаточно редко (во всяком случае, до середины 60-х годов XVIII века) слово дым обозначает «подземные пары» ― ядовитые «воздухообразные» вещества, настигавшие людей в пещерах и рудокопных ямах, и в этих употреблениях оно семантически пересекается, помимо слова пар, с другими номинациями ― вредный воздух и чад: (60) А что до простирающагося в каменноугольных ямах дыму касается, которой взяв силу людей удушает, свѣчи и горящия уголья погашает, и от рудокопов вредным воздухом называется, оной от загарающагося чада á...ñ различен, и состоит в сѣрном чадѣ. [Минер. В.: 304]. Ср. нем.: den Rauch ― böse Wetter ― von dem Feuerfangenden [Miner. W.: 259] Dampfe ― und ist ein Schwefeldunst. (61) Ртутные ж всюду проницающие пары, в костях и головах тѣх людей, которые сей минерал достают, или им позолачивают, или заражены нечистотою, естьли они долгое время и неосторожно будут обращаться в его дыму ипарах, находятся на подобие собранной и текущей ртути. [Рост: 10] Лексикографические источники первой половины века свидетельствуют о том, что значения слова чад, с одной стороны, и слов дым, курение, воскурение и пар, с другой, по крайней мере в общем языке в определенной степени совпадают. Так, Ф. Поликарпов к слову чад дает не перевод, а отсылку: Чад, чадный, чадна, зри дым [ЛП: 364]. В РГЛ чад и воскурение даны как синонимы: Чад, и воскурение, при этом в качестве голландского (ср. нем. Dampf(f), англ. damp) коррелята дано Damp [РГЛ: 249]. В том же источнике слова чад и курение (русский вариант славянизма воскурение) оказываются в отношениях семантического пересечения со словом пар и объединены через перевод с голл. Walm ‘курение’: Пар, курение, чад. Walm [РГЛ: 143], тогда как слово чад никак не пересекается со словом дым, которое представлено отдельно и переведено как rook [РГЛ: 52] (ср. нем. Rauch ‘дым, курение’, англ. reek ‘дым, пар’). В «Лексиконе» Э. Вейсмана слово чад стоит в одном ряду со словами угар, пара, курение как соответствие нем. Dunst и лат. halitus, vapor [ВЛ: 140], а слово дым дается отдельно как перевод нем. Rauch и лат. fumus, хотя там же к нем. einen Rauch machen и лат. fumigare, suffire представлены в качестве эквивалентных переводов глаголы надымити, начадити [ВЛ: 486]. В «Латинском лексиконе» Х. Целлария нет слова чад, но фиксируются слова дым и курение, которые как переводные аналоги выглядят семантически разведенными: (62) Fumus á...ñ. Дым. Der Rauch и Suffitus, Suffimentum á...ñ. [ЛЦ: 124, 108] Каждение, курение. Das Räuchern. В «Лексиконе» С. Волчкова, напротив, дым и курение представлены в одном ряду русских аналогов к иноязычным лексическим единицам: (63) Parfum, fumée. Ein Rauch, das Räuchern. Suffimentum, suffitus. Курение, дым, накурение, надымление, напущение дыму. [ЛВ1 II: 577] Схожая картина и в «Российском лексиконе» Х. Целлария, где дым, курение и вскурение, судя по немецким аналогам, какбудто бы семантически пересекаются: дым переводится как der Rauch, курение и вскурение как das Räuchern, а также das Brennen и die Ausdünstung [РЦ: 146, 256]. В том же источнике зафиксирован и чад, который переводится на нем. как der Dunst, Dampf [РЦ: 573]. В САР1 слово чад толкуется как ‘тонкие выдохновения из недогорѣлаго уголья или жирнаго какаго вещества на горящее уголье или разкаленной металл пролитаго, выходящия и угар причиняющия’ с соответствующими иллюстрациями: Угольный чад. Угорѣть от чаду. Выпустить из покоя чад [САР1 VI: 658]. Очевидно, что здесь представлены самые общие значения слова, отражающие его использование в быту: невидимая, смертельная «разновидность» воздуха без запаха (то, что мы сегодня называем угарным газом, монооксидом углерода) и непрозрачные парообразные воздушные массы с запахом пригоревшего масла, готовящейся еды. Одновременно в специальных текстах второй половины XVIII века слово чад используется в семантически расширенном диапазоне, обозначая различные «воздухообразные» вещества, не поддерживающие дыхание. Процесс терминологизации слова чад (чады) начинается, по-видимому, с 60–х годов. Употребляясь в переводных (с немецкого языка) трактатах по минералогии и горному делу (И. Г. Валлериус, Х. Э. Геллерт), номинация чад (чады) функционирует в значении ‘вредные подземные испарения’, т. е. обозначает, как правило, смеси газов, с которыми сталкивались рудокопы. Данный термин используется и в собственно химических текстах (например, у И. Галле) как противоположность дыхального воздуха, под которым понимается и атмосферный воздух, и чистейший воздух, т. е. кислород18. В указанных сочинениях отмечается токсичность чадов19, о чем свидетельствует описание их особенностей через атрибуты 18 Ср. у того же автора: Настоящаго, т. е. дыхальнаго воздуха роды. 1. Чистѣйший воздух. á...ñ 2. Обыкновенный, или атмосферичный воздух. [Галле I: 85]. 19 Также, кстати, и в сочинениях по медицине: Скоропостижное остановление пульса, дыхания á...ñ бывает обыкновенно предвѣстником той смерти, которую причиняет кислый чад горящих угольев, такжеудушливые, умерщвляющие, вредные, вредительные, а также предикаты умерщвлять, удушать. Некоторые чады не поддерживают горение, другие, напротив, воспламеняются: (64) Сии пары, сии туманы20, извѣстные под именем горнаго чаду (Moffette, ou Mouffette), обыкновенно погашают опускаемыя в них свѣчи; однако многия из них зажигаются, горят и рассыпаются с ужасными выстрелами. [МНИ III: 131] (65) Cей <селитряный> спирт не курится и не испускает удуш[Гелл. II: 38] ливых чадов. (66) Слей á...ñ выгнанное вещество в стеклянную посудину через стеклянную воронку, притом берегись от вредительных [Гелл. II: 30] чадов. (67) Умерщвляющие чады можно смѣшивать с дыхальным [Галле I: 73] воздухом, а по том зажигать или нѣт. Учеными отмечаются органолептические особенности чадов (прежде всего ― прозрачность/непрозрачность, наличие/отсутствие запаха), равно как и химические (например, токсичные, отбеливающие) свойства некоторых из них: (68) Для чего такой непримѣтной сѣрной чад в числѣ минеральных тѣл полагается? [Минер. В.: 275]. Ср. нем.: diesen [Miner. W.: 235] unsichtbaren Schwefeldunst. (69) Приемец наполнится весь красных чадов, и спирт станет [Гелл II: 34] переходить каплями. (70) Сѣрной печонки чад á...ñ в приближении к пламени пахнет [Галле I: 84] тухлым яицом. пары окисающих напитков и другия сим подобныя причины. [Акад. изв. 1780 VI: 37]. 20 Слово туман (туманы) как обозначение «воздухообразных» веществ можно отнести к числу «несостоявшихся» терминов. Ср., например, его использование как специальной номинации у Шлаттера: Туман или чад, которой в у́ гольных ямах не рѣдко является, двоякаго состояния бывает. [Шлаттер: 252].(71) Человѣку в оном покоѣ <в винокурне> находящемуся в пять минут сума сойти можно от ужаснаго виннаго чада, которой от теплаго вина происходит. [ТВЭО III: 291] (72) Бросают в поставленную на днѣ его <чана> жаровеньку горючей сѣры; чад сего минерала придает шелку совер[Сл. комм. I: 304] шенной степень бѣлизны. Номинация чад (чады) функционирует параллельно с номинациями пары, испарения, выступая во внутритекстовом комментировании то в позиции поясняемого понятия, то в роли поясняющей единицы: (73) Естьли в три унции купороснаго масла, положишь полунции нашатыря, то произойдет от сего пресильное возкипѣние с великим чадом: чад сей, или изпарении горячи, а между тѣм материя в сосудѣ остающаяся [Хим. заб.: 284] весьма холодна. (74) Протравка состоять будет в совершенной своей собственной власти; и можно с точностию усмотрѣть время, в которое чад или пары дѣйствие свое выполнят. [Хим. заб.: 326] (75) Старинные естества-испытатели и Химики были к этим парам или чадам столько равнодушны, что оставляли их свободно разлетаться и уходить в воздух, ни мало об этом не безпокоясь. Недавно начали сии испарения разсматривать, ловить и подвергать испытанию. [Галле I: 72]. Ср. нем.: Die Naturforscher und Scheidekünstler waren für Dämpfe und Dünste á...ñ gleichgültig. Man hat vor Kurzen angefangen diese á...ñ Ausdünstungen zu trachten, zu fangen und den [Halle I: 76] Versuchen zu un werfen. Терминологизация слова чад (чады) как обозначения вредного и опасного «воздухообразного» вещества была обусловлена его семантической «готовностью» стать таким языковым знаком (‘невидимый отравляющий воздух, угар’). Процесс же терминологизации был активизирован, по-видимому, переводами немецкой естественнонаучной литературы, в которой, в свою очередь, прослеживаются поиски нужного термина как обозначения ядовитых «воздухообразных» веществ. Отсюда и параллелизм в использовании различных языковых единиц, наблюдаемый как в немецких текстах, так и в их русских переводах: (76) Чистыя кислыя соли не находятся твердым тѣлом, и не иное что бывают, как чад или в текучей материи состоят. [Минер. В.: 292]. Ср. нем.: Reine saure Salze findet man nicht in solider, sondern etwender in vaporöser oder liquider Gestalt. [Miner. W.: 249] (77) <При перегонке> происходить будет á...ñ кислота в видѣ жолтаго чада; тогда огонь дай крѣпкой, и держи до тѣх пор, пока не появится красной чад, и напослѣдок бѣлой, чѣм работа и кончится. [Генк.: 32]. Ср. нем.: So kommt á...ñ [Henck.: 157] das Acidum, als ein gelber Dampf. (78) При трении же станет исходить летучий алкалический чад. [Гелл. II: 134]. Ср. нем.: So wird unter dem Reiben ein [Gell. II: 278] flüchtiger alcalischer Dampf aufsteigen. (79) Умерщвляющие чады можно смѣшивать с дыхальным воздухом, а по том зажигать или нѣт. [Галле I: 73]. Ср. нем.: tödtende Schwaden kann man mit der Athenluft Die [Halle I: 77]21 vermischen, und alsdenn entzünden, oder nicht. Однако переводчик не всегда имеет готовые решения, а потому, если сталкивается с новой (к тому же, неустоявшейся) иноязычной терминологией, может прибегнуть к заимствованию, что достаточно характерно для переводов петровской эпохи. Так, в «Примечаниях к Ведомостям» в статье «О металлургии или рудокопной науке» отмечена номинация шваден (единственная фиксация) в значении ‘ядовитое воздухообразное вещество’ [Малышев 2012: 165]: 21 Ср. также соответствия в нем. и рус. версиях «Минералогии» Валлериуса: Schwefeldampf (сѣрной чад), Schwefeldunst (сѣрной чад), Schwefelrauch (сѣрной дым), а также рус. перевод нем. терминов в «Металлургической химии» Геллерта: die elastische Geister (упругие чады), durch die elastischen Dünste (от эластических паров), von den heiβen wäβrigten elastischen Dämpfen (от влажных жарких паров).(80) Сверьх того выходят из каменных рассѣлин и жил, ядовитыя, сѣрныя, ртутныя, мышьячныя, и другия загарающияся, и человѣка, своим вредным чадом задушающия пары, которыя у рудокопцов шваден, или угар называются. [Прим. Вед. 1738: 347]. Ср. нем.: Kommen aus denen Spalten und Adern gifftige, schweftige, arsenicalische, mercurialische, sich entzündende, erstickende Ausdünstungen und Dämpfe dazu, welche man den Schwaden nennet. [Anmerkungen 1738: 361] При этом переводчик к слову шваден (с уточняющей репликой о сфере употребления номинации ― у рудокопцов)22 в качестве русского аналога предлагает слово угар, также весьма точно передающего свойство денотата ― «воздухообразного» вещества с токсическими свойствами23. Но в русской химической литературе номинация угар в значении ‘ядовитый пар, газ’ (в отличие от номинации чад) не закрепилась, хотя в значении ‘убыль металла’, согласно материалам Картотеки «Словаря русского языка XVIII века» (далее ― КС XVIII), имела определенное хождение в текстах, связанных с описанием выплавки металла: (81) А крупные руды отнюдь в руды не засыпать, ибо от крупной руды сырость в чюгунѣ являетца, от чего при [Геннин: 155] дѣлѣ желѣза бывает угару болѣе. (82) Равномѣрно вам и в том стараться должно, чтоб искуство в производствѣ работ приходило в лучшее состояние, а именно: в угарѣ чугуна и добротѣ и в выковкѣ желѣза. [ПСЗ XVI: 634] Другое заимствование, но уже романского происхождения мофет (муфетт) (лат. mephiticus ‘зловонный’) также отмечено единичным употреблением в «Новом словотолкователе» Н. М. Яновского: 22 Об указаниях на то, что номинация Schwaden принадлежит к профессиональной лексике немецких горняков, см. также [Theobald: 8, 21]. 23 Ср., напр., материалы «Российского Целлария», где угар дается как обозначение «воздухообразного» вещества и переводится der Dunst, Dampf [РЦ: 109].(83) Мофет или Муфетт. Так прежние Химики называли чад [Ян. II: 867]24 или злотворный пар, воздух или гас. При этом прилагательное мефитический (мефитичный) достаточно активно используется в целом ряде оригинальных и переводных сочинений по химии 80–90-х годов XVIII века. 7. Пар Ни шваден, ни мофет (муфетт) как заимствования, подтверждаемые единичными фиксациями, не стали определяющими членами круга терминов, служивших обозначением «воздухообразных» веществ в XVIII веке. Системными, более употребительными в научном узусе все-таки становятся исконные лексические единицы, подвергшиеся терминологизации через семантическое калькирование, к числу которых относится и номинация пар. Вхождение слова пар в круг терминов, обозначавших разнообразные «воздухообразные» материи, было подготовлено его семантическим развитием уже к началу XVIII века. Так, согласно материалам СлРЯ XI–XVII, пар (пара) обозначал не только ‘горячий влажный воздух; тепло, жар’, но и ‘испарения’ (в самом общем значении) и использовался при описании, например, явлений, связанных с выделением различных сложных по своему составу газовых смесей: (84) Изъ горы идет пара, а какъ руку приложить, и рука не терпитъ много времени, и издалека духъ вони слышатъ [СлРЯ XI–XVII 14: 149] отъ тои пары нефтяной (1683 г.). Слово пар стало одним из обозначений «примесей», которые, по научным представлениям первой половины XVIII века, существовали параллельно воздуху как одной из стихий и нарушали его абсолютную первозданность. Значение номинации пар при этом меняется на протяжении века ― ровно так же, как изменяется объем понятия пар в науке. В начале XVIII века в европейской науке господствуют аристотелевские представления о воздухе как стихии. Господст 24 В «Англо-латинском словаре» XVII века mephitis толкуется как ‘зловонные пары, исходящие от поверхности земли, серные пары’ [Coles: mephitis].вующие позиции теории элементарности воздуха так или иначе отражены в тех русских переводных сочинениях, которые выходили еще в 60–70–е годы. «Воздушные примеси» в виде различных естественных испарений классифицировались, в частности, по признаку влажности ― сухости (пары и дымы). При этом в русской естественнонаучной литературе начала XVIII века, согласно Л. Л. Кутиной, оперирующей материалами «Зерцала естествозрительного» (1713 г.) и «Географии генеральной» Б. Варения (1718 г.), прослеживается как тенденция к закреплению номинации пар в качестве общего обозначения (родового понятия) любых испарений, так и стремление к закреплению в роли родового понятия номинации воскурение [Кутина 1966: 170]. Пар как родовое понятие всех испарений, с одной стороны, и вапор, влажность ‘влажный пар’ и дым ‘сухой пар’ как понятия видовые, с другой, представлены в «Зерцале»: (85) Стихийныя пáры суть, иже из стихии происходят яко из воды водныя, из земли земныя, нарицаются же влажнос[Зерц. ест.] тию и дымом. (86) Вапор или влажность есть пар дебелший, мокрый, и [Зерц. ест.] теплый, из телес водных. (87) Дым есть пар тонший, горячий и сухий, иже из земли или [Зерц. ест.] паче от мест сохнущих á…ñ возводится. В «Географии генеральной» переводчик Ф. Поликарпов (вслед за автором) в качестве обозначения родового понятия испарений использует номинацию воскурение (лат. exhalatio), видовыми же понятиями выступают вапор и дым: (88) Аристотелевы послѣдователи, возкурение раздѣляют на два вида, на вапоры и дымы. [Геогр. ген.: 287]. Ср. лат.: Aristotelici exhalationes dividunt in duas species, vapores et [Varenius: 342] fumos. Переводчики обоих трактатов латинизм вапор глоссируют. В «Зерцале» в качестве глоссы выступает влажность ‘влажный пар’, тогда как переводчик «Географии генеральной» к слову вапор дает соответствие пар:(89) Из частеи земноводнаго круга, тако сухих, якоже и мокрых, или из суши и воды возкуряются часто вапоры, пары и дымы. [Геогр. ген.: 284]. Ср. лат.: á…ñ exhalant continue [Varenius: 338] vapores et fumi. Ф. Поликарпов, кажется, стремится к постепенному замещению латинизма исконной номинацией. Так, в некоторых микротекстах вапор и пар (пара) функционируют параллельно: (90) Егда луна свѣтит, а близ вод, видим что пара многая около наличия земноводнаго круга ходит сѣмо и овамо и возносится. А в день солнце многие вапоры возносит. [Геогр. ген.: 284–285]. Ср. лат.: vapores multos ― multos [Varenius: 339] vapores. В других случаях выбор переводчика в пользу русской номинации очевиден: (91) Паки на оном мѣстѣ зажечь огонь, а согрѣтая земля и опаленная, аще пару мглистую из себя издаст, то мѣсто имѣти будетъ воду. [Геогр. ген.: 233]. Ср. лат.: vaporem [Varenius: 277] nebulosum. Более того, Ф. Поликарпов лат. exhalationes переводит как воскурения и одновременно глоссирует данный аналог-кальку через пары: (92) Возкурения или пары, иногда болшия, иногда меншия возносятся от земли. [Геогр. ген.: 286]. Ср. лат.: Exhalationes interdum plures, interdum pauciores extolluntur è Tellure. [Varenius: 341] (93) Возкурения или пары, яже атмосферу составляют, различнаго ли рода суть á...ñ то есть водяные, соляные, сулфурныя, земляныя, духоватыя, сложенныя возкурения, или части атмосферы, чувствуемы зѣло разны суть, сирѣчь смѣшены от простых частиц. [Геогр. ген.: 286]. Ср. лат.: Exhalationes, qua athmosphaeram constituunt á...ñ. [Varenius: 341] Материалы двуязычных словарей первой половины XVIII века, в той или иной мере представляющие специальные употребленияслов, также отражают разные подходы к определению понятийных границ и, соответственно, значения номинации пар. Так, в «Российско-голландском лексиконе» пар представлен как видовое наименование воскурения: Пар, воскурение влажное. Waasem [РГЛ: 143]. В «Лексиконе» Э. Вейсмана, напротив, номинации пар и курение даны в одном ряду: Dampff, vapor, exhalation, пара, пар, курение, мгла [ВЛ: 125]. Ausdämpffung, exhalation, пар, курение [ВЛ: 53]. В «Лексиконе» Х. Целлария слова курение и пар семантически разводятся. Курение, скорее, привязано к процессу горения, в результате чего образуется «воздухообразное» вещество ― дым (возможно, с особым запахом): Suffitus, m.4, Suffimentum, n.2. Каждение, курение. Das Räuchern [ЛЦ: 108]. Впрочем, пар соотносится с лат. и нем. аналогами, значение которых ни в научной латыни, ни в языке немецкой науки XVIII в. четких границ не имело: Vapor, oris, m. 3. Пар. Der Dunst, Brodem [ЛЦ: 362]. Понятию «испарение», которое выражается русскими словосочетаниями исхождение, испущение паров, в «Лексиконе» Х. Целлария соответствуют разные латинские и немецкие номинации, что, очевидно, свидетельствует о вариантности и в иноязычных терминологиях, характерной в период становления терминосистем25: Vaporatio & Evaporatio, nis, f. 1. Исхождение паров. Dunst, Dampf. [ЛЦ: 362]. Exhalatio, nis, f. 3. Исхождение паров. Der Dunst, die Ausdämpfung. [ЛЦ: 140]. Аналогичное недифференцированное использование иноязычных номинаций по отношению к одному и тому же понятию парообразования демонстрируют материалы «Лексикона» С. Волчкова: Exhalation, f. Der Dunst, Dampf. Exhalatio. Испущение, исхождение паров [ЛВ1 I: 948]. Evaporation, f. Die Ausdünstung. Vaporum exhalatio, evaporatio. Исхождение паров, выдыхание [ЛВ1 I: 936]. О том, что размывается родовидовая иерархия между понятиями «воскурение» (exhalation), «дым» (fume) и «пар» (vapour), свидетельствуют, в частности, и материалы английских словарей 25 Ср., напр., в нем. яз.: Evaporatio, die Ausdämpfung [Zedler 8: 2065], Exhalatio, siehe Dunst [Zedler 8: 2336], Vaporatio á...ñ die Ausdünstung, siehe Evaporatio [Zedler 46: 540].XVIII века. Так, в «Этимологическом словаре» Н. Бейли exhalation трактуется достаточно расплывчато: «дым или пар, поднимающийся с земной поверхности либо теплом солнца, либо с помощью подземного огня, что рождает метеоры á...ñ» [Bailey: Exhalation]26. Сам латинизм fume в английском языке стал обозначать и дым, и пар [Bailey: Fume]27. В «Циклопедии» Э. Чемберса содержится важная информация о том, что в английском языке номинации воскурение и пар (англ. exhalation, vapour) обычно используются как синонимы, хотя некоторые ученые продолжают педантично разграничивать обозначаемые данными словами эти понятия, применяя термин vapour по отношению к «воздухообразным» материям, содержащим частицы воды или иных жидкостей, а термин exhalation ― к «сухим» испарениям из твердых тел [Chambers: Exhalation]28. Точно так же и в русской естественнонаучной терминологии XVIII века становление видовых отношений пар ― дым и их объединение родовыми названиями курение и воскурение не принимает системного характера. Более того, в ряде трактатов второй трети XVIII века курение и воскурение выступают в роли заместителей (субститутов) номинации дым в значении ‘сухой пар’ (что также отмечается Л. Л. Кутиной в естественнонаучном языке первой трети века), при этом трудно сказать, какая номинация является родовой для видовых пар (вос)курения ― пары и существует ли она вообще: (94) Она <Луна> около себя облака имѣла, которыя помрачают то одну, то другую часть ея; да потому не льзяж сказать, что она не выпускает из себя пары и курения. [Мн. миров: 80–81]. Ср. фр.: á...ñ mais ce n'est pas à dire 26 «A fume or vapour, which is raised up from the surface of the earth, either by the heat of the sun, or subterraneous fire, of which meteors á...ñ are produced». 27 «Fume [fumée, F. of fumus, L.] a Smoak or Steam». 28 «The terms exhalation and vapour, are ordinarily used indifferently; but the most accurate writers distinguish them: appropriating the term vapour to the moist fumes raised from the water, and other liquid bodies; and exhalation to the dry ones emitted from solid bodies; as earth, fire, minerals, sulphurs, salts, etc. See Vapour».qu'elle ne pousse point hors d'elle de vapeurs, ni d'exhalaisons. [Font.: 100] (95) Чтож для воскурений и паров разной природы, и тѣло человѣческое разным образом страждет, то показывают во перьвых болѣзни рудокопов, которые с воздухом вдыхают в себя здравию вредныя качества, от металлов с воздухом [О воздухе: 41] сообщенныя. (96) Ясной воздух не со всѣм чист от паров и курений: ибо они в рѣдком воздухѣ видны бывают, а в густом разсыпавшись [Влф. Лом.: 57] изчезают. В то же время в некоторых сочинениях 40–70-х годов наблюдается тенденция к увеличению объема самого понятия пар, включающего в себя испарения любого рода. Номинация пар (обычно во мн. пары) замещает, таким образом, прежний термин курения (или воскурения), о чем свидетельствует параллельное использование обеих единиц внутри одного предложения. При этом новое значение уже известного термина как бы глоссируется архаизирующимся термином, выступавшим прежде в функции гиперонима: (97) Атмосфера. Пары или выходящие из тѣл и окружающие оное равномѣрно до нѣкотораго пространства курения. Сим словом означается обыкновенно обходящей земной шар воздух, которой принимает в себя все то, что безпрестанно исходит из земли парами. [Физ. Нол. I: XXXII] (98) Причиною земных трясений будут упругие и разширяющиеся пары, или сухие упругие курения á...ñ которыя иногда сквозь земныя отверстия от чрезмѣрнаго разширения выбрасы[Влф. Вол.: 145–146] вало. На протяжении всего века в сочинениях по химии и смежным наукам (физика, метеорология) пар (пары), во-первых, обозначает влажные частицы, поднимающиеся в результате естественного испарения воды или ее нагревания, ― т. е. воду в «воздухообразном» (газообразном) состоянии: (99) Пары водныя тончаишия на воздух возносятся. [КАН: 98](100) Воздух всегда бывает наполнен влажными и водяными [Умозр. химия I: 38] парами. (101) Пары. Vapores. Vapeurs. Под сим названием разумѣют всѣ водяные части, которыя с поверьхности вод поднимаются в атмосферу, и которыя в ней содержатся на большей, или меньшей высотѣ, прежде нежели опять упадут вниз под другим видом, как-то под видом дождя, снѣга, или града. [МНИ II: 306] Во-вторых, номинация пар (пары) служит обозначением летучих химических веществ, выделяемых кислотами: (102) Пары весьма крѣпкаго селитренаго спирта á...ñ суть легки, ѣдки и весьма вредны для груди; ибо они не что другое суть, как часть селитреной кислоты в которой ни мало [Деят. химия: 93] воды не содержится. (103) Уксус и пары онаго разъѣдают мѣдь в зеленую известь и [Эркс.: 296] разпущают ее, но только медлительно. В-третьих, наименованием пар (пары) обозначаются иные «воздухообразные» вещества (в частности, водород), образующиеся в результате различных химических реакций: (104) Свинец á...ñ испускает в огнѣ сѣрной вредительной пар и [Геогр. Крафта: 121] запах. (105) Когда в густой крѣпкой купоросной водкѣ, с которою четыре доли воды смѣшено, влитой в ускогорлую стклянку положены будут желѣзные опилки, тогда выходящий пар [Влф. Лом.: 78] от свѣчнаго пламени загарается. (106) Селитряная кислота разпущает серебро и в холоду с алчностию и жаром, при чем купно красные от спирта [Эркс.: 278] вверх пары подымаются. Кроме того, в научной литературе описываются «воздухообразные» субстанции, которые образуются в результате перегонки (дистилляции) жидких веществ или возгонки (сублимации) твердых тел. Подобные субстанции также назывались паром (парами):(107) При перегонках увидим мы, что как водяныя, так и всякия другия жидкости пары, можно собрать в сосуды и по том [Физ. Крафта: 45] вѣсить на вѣсах. (108) В огнѣ она <ртуть> не истлѣвает, но вѣсу своего нете[Сл. нат. ист. II: 78] ряет, а обращаясь в пары, улетает. (109) <Пары> поднявшись в верх на подобие сублимата (sublimatum), приставали как к самому сводцу, так и бокам колокола. [Петров: 153] Номинация пар (пары) ― так же, как и чад (чады), ― используется как обозначение «воздухообразных» материй, возникающих при извержении вулканов, а также подземных испарений, образующихся в результате сложного взаимодействия веществ в природе и заполняющих замкнутые пространства ― шахты, пещеры и т. п. Токсичные свойства подобных паров выражаются с помощью прилагательных вредные, заразительные, пагубные, смертоносные, смрадные и глаголов умерщвлять, задушать: (110) Такого свойства пещеры в Венгрии Рибарийская, а в Италии называемая так собачья пещера, которыя á…ñ вредными своими и непрерывными парами, не только четвероногой скот и птиц, но и самых людей, неосторожно к ним приближающихся умерщвляют. [Рост: 13] (111) Больше всего заразительны пары от уголья, из земли [Винк.: 43] выкапываемаго. (112) О смерти людей, смрадными парами удушенных. Сочине[Акад. изв. 1780 IV: 416] ние г. Портала. Химический состав паров выражается в самом общем виде в атрибутивной части словосочетания, отражающей наличие в данной «воздухообразной» материи лишь одного определенного вещества, ― пары сѣрные, арсеникальные, пары селитреные: (113) Высокия горы особливо способны к испусканию сѣрных паров. [Собр. прим. I: 148] (114) В рудниках нѣкоторые пары, сѣрным и арсеникальным [Лом. ОМ: 26] духом противные ходят.(115) Всѣ масла, смѣшаны будучи с усиленною селитреною кислотою, производят жестокое возкипѣние, и промежду красных селитреных паров, испускают бѣлыя с дымом. [Хим. заб.: 176] Некоторые из подобных материй возгораются, другие же не поддерживают горение: (116) Иные из таких паров загараются иногда от тѣх свѣч, с которыми в рудокопных ямах ходят. [Геогр. Крафта: 131] (117) Из оных <паров> первой есть тот, которой свѣчу погашает и в людях производит жестокие обмороки, корчение [Рост: 14] жил и апоплексию. Рассмотренные номинации (дух, спирт, дым, чад, мофет, шваден, пар) семантически сближаются, обозначая субстанции, внешне подобные воздуху (в значении ‘атмосферный воздух’), но по свойствам, воздействию на живые организмы, отличающиеся от него, являясь ядовитыми веществами. Отсюда, очевидно, и попытки ученых объединить на протяжении XVIII века (и даже в более ранние периоды) указанные субстанции в одну группу с разными родовыми наименованиями в виде слов-терминов (курения, воскурения, пары, чады) или терминологических словосочетаний худой, вредительный, испорченный воздух. 8. Воздух Примерно в 80-е годы XVIII века в семантике русской номинации воздух наблюдаются важные изменения, связанные с развитием пневматической химии. Изобретение С. Гейлсом прибора для собирания газов («воздушная ванна»), эксперименты английских ученых (Дж. Блэк, Д. Резерфорд, Г. Кавендиш, Дж. Пристли), а также шведского химика К. В. Шееле, осуществленные в 50−70-х годах XVIII века, привели не только к окончательному отказу от античного термина воздух как неделимой материи, но и к пересмотру понятий, обозначавшихся как пары, чады и пр. «Разновидности» атмосферного воздуха, как было установлено, представляли собой одинаковые или подобные по агрегатному состоянию, но разные по химическому составу вещества. В английской химической терминологии в качестве обозначенияособого, «воздухообразного» (aeriform) вещества сохраняется термин воздух (air), но с новым содержанием, повлиявшим и на морфологические особенности слова. Как отмечает М. Кросланд, «то, что Блэк продемонстрировал, что у слова ‘воздух’ есть множественное число, явилось важной вехой в истории химии» [Crosland 1962: 97−98]29. В русском языке химии семантические сдвиги в значении термина воздух происходят, очевидно, под влиянием изменений в терминологических парадигмах европейских языков. Новые обозначения «разновидностей» атмосферного воздуха фиксируются, согласно нашим материалам, в «Академических известиях» за 1780 год, где появляются изложения статей из «Философических сочинений Королевского Лондонского общества на 1778 г.» («О наилучшем способе выделывать кожи. Сочинение Доктора Макбрида») и «Сочинений Королевской Стокгольмской Академии наук» за тот же год («Способ подражать Природе в приготовлении теплых минеральных вод. Сочинение Т. Бергмана»). Переводчики этих кратких обзоров впервые в русском естественнонаучном языке используют термин воздух в новом значении ― ‘особое вещество, часть атмосферного воздуха с индивидуальным химическим составом, газ’. В данном значении термин воздух, приобретая статус родового наименования, порождает появление видовых обозначений различных газов. В указанных текстах фиксируются сѣрнопечоночный воздух ‘сероводород’, селитреный воздух ‘монооксид азота’, неразведенный воздух ‘углекислый газ’: (118) Чрезвычайно смрадный и упругий пар, исходящий из сѣрной печонки á…ñ есть тот самый минеральный спирт á…ñ которой назовем мы сѣрнопечоношным воздухом (Aёr hepaticus), ежели можно, послѣдуя Пристлею, причислять к воздуху всѣ такие пары, которые в холоду держатся или [Акад. изв. 1780 V: 214] сохраняются. (119) Ежели нальешь селитренаго спирту на металлическия опилки, то при сильном кипѣнии смѣси изходит нѣкоторое воздуху подобное и весьма упругое существо, которое 29 «It was an important landmark in the history of chemistry when Black demonstrated that the word ‘air’ had a plural».новѣйшие Физики называют селитреным воздухом. [Акад. изв. 1780 IV: 537] (120) <Теплые минеральные воды> по свойствам своим уподобляются минеральным холодным водам и дѣйствуют наибольше посредством содержащейся в них воздушной кислоты или так называемаго неразведеннаго воздуха. [Акад. изв. 1780 V: 210] Воздух рассматривается как обозначение агрегатного состояния, находясь в котором вещество не превращается ни в твердое, ни в жидкое состояние: (121) Под именем воздух разумѣется невидимая жидкость разширяющаяся от тепла, и сжимающаяся от холода, непревращающаяся никогда в твердое тѣло или в капельную влагу, и могущая быть заперта и сохранена чрез многие годы в стеклянных сосудах, не премѣняясь в оных [Игры физ.: 357] нимало и неуменьшаясь. Такие особенности слова воздух, как расширение его лексической сочетаемости (род воздуха, порода воздуха; воздух постоянный, солянокислый и т. п.), изменение морфологических особенностей (фиксация форм множественного числа в новом значении), являются языковыми индикаторами изменений внутри самого понятия как результат окончательного отказа от аристотелевских представлений о неделимости воздуха и постепенного отхода от использования терминов типа пар, чад и др., характерного для «докислородного» периода в истории химии: (122) Какое неизмѣримое поле явлений, причин и дѣйствий в сем царствѣ естественной науки послѣ изслѣдований Бриттскаго создателя воздухов Пристлея для других испытателей природы открытости распространилось! Ежели поставить вмѣстѣ Аристотеля и Пристлея, то коликое окажется различие между понятиями обоих о воздухѣ и его дѣйствиях. [ТВЭО L: 3] (123) Род воздуха, которой смѣшиваяся с водою, дѣлает каменную поверьхность, назван Спатической воздух (air spathique d'eau). [Окулов: 26](124) Открытыя по нынѣ Пристлеемъ и изслѣдованныя по том многими другими породы <воздухов>, раздѣляются вообще [Игры физ.: 358] на двѣ главныя статьи. (125) Чтоб всѣ мефитические воздухи, а именно постоянный воздух, солянокислый воздух, купороснокислый воздух, селитрокислый воздух, шпатокислый воздух, уксусокислый воздух, болотный воздух, печенковый или сѣрный воздух и проч. здѣсь объяснять á...ñ сие есть токмо дѣло [ТВЭО L: 20] Химика. Наиболее полно номенклатура разнообразных по химическому составу «родов» воздуха впервые была отражена в русском языке науки в малоизвестном «Рассуждении о силе и свойстве воздуха» Алексея Окулова, студента Московского университета, ученика профессора И. А. Роста. «Рассуждение» было прочитано в Публичном собрании университета по-французски в 1782 году и опубликовано на французском и русском языках в 1783 году30. Несомненно, А. Окулов в своем сочинении-обзоре использовал материалы иноязычных трактатов, прежде всего, судя по терминологии, сочинения Дж. Пристли во французском переводе или (что маловероятно) в английском оригинале31. Трактат А. Окулова примечателен тем, что в нем использование термина воздух в новом значении ‘газ’ сопровождается внутритекстовыми комментариями в виде терминов химии допневматического периода (в частности, пар, спирт, дым). Подобный прием параллельного, «двойного» терминоупотребления был, очевидно, мотивирован задачей представления всей палитры старых и новых номинаций с целью гармонизации их использования в переходный период: (126) Стану говорить о том <воздухе>, который называется воздух Витриолической, кисловитриолической воздушной, и пар сѣрной, и которой ничто иное есть, как Витриолетической летучий спирт, подобный обыкновенному [Окулов: 25] воздуху. 30 Французский текст «Рассуждения» имеется в фондах РГБ. 31 Cр. терминологию и классификацию воздухов: [Priestley Experiments 1776; Priestley Expériences 1777].(127) Воспламеняемый воздух á...ñ зажигается приближением огня: его также называют воспламеняющим и разрывающим тѣла подземельным паром (seu brison, seu teron). [Окулов: 9] (128) Воздух, или пар кисловатаго, из соли сдѣланнаго спирту, бывает скоро поглощен желѣзною ржавчиною. [Окулов: 24] (129) <Селитряный воздух> проникает сквозь воду á...ñ и ежели поставить оной воды под колокол, из коего воздух вынят, [Окулов: 22] то испускает дым, или пар, бѣлаго цвѣта. В дальнейшем проникновение нового значения термина воздух в русский язык науки происходило прежде всего благодаря переводам с немецкого языка (И. Эркслебен, И. Галле, Й. Жакен и др.), в котором также какое-то время использовался введенный английскими учеными термин air (нем. Luft): (130) Пристлей дѣлает различие между сим <воздухом> и другим подобным ему исходящим из тѣл воздухом, которой загараемым воздухом называется. [Эркс.: 91]. Ср. нем.: Priestley unterscheidet sie von andern ähnlicher Luft aus den Körpern besonders durch den Namen der entzündbaren [Erxl.: 115] Luft. (131) Чистѣйший воздух. Пристлей называет его дефлогистизированным воздухом, а Шеель огненным воздухом. [Галле I: 85]. Ср. нем.: Priestley nennt sie dephlogistisirte [Halle I: 88] Luft, Scheele Feuerluft. 9. Газ Термин воздух (air), утвердившийся в английской терминологии благодаря Р. Бойлю и затем подхваченный английскими химиками в середине XVIII века, оказался не совсем удачным. Он был отягощен исторически сложившимся и на долгое время закрепленным за ним значением одной из стихий, а также обозначением атмосферного воздуха. В связи с этим в то самое время, когда ученые, получив определенный эмпирический материал о химическом составе атмосферы, подошли вплотную к идеео рациональной классификации ее составных частей (по примеру номенклатуры К. Линнея), термин воздух стал объектом дискуссии о правомерности его использования в языке науки в качестве родового обозначения «воздухообразной» субстанции как особого агрегатного состояния вещества. Инициатором введения в научный обиход новой номинации стал авторитетнейший французский химик XVIII века П. Ж. Макер, обратившийся к термину газ, предложенному для обозначения «воздухообразных» материй, отличных от атмосферного воздуха, фламандским химиком и врачом Я. Б. ван Гельмонтом в середине XVII века. Гельмонт, в свою очередь, установил, что открытый Парацельсом «особый» воздух (spiritus sylvestris ― лесной дух), образующийся при горении и в процессе брожения, идентичен той воздушной субстанции, которая умерщвляет людей и животных в Собачьей пещере близ Неаполя. Эту особую материю Гельмонт назвал газом: «Сей дух, до сих пор неизвестный, называю я новым именем газ» [Helmont: 102]32. Считается, что в своем акте терминотворчества Гельмонт опирался на смысловые и звуковые ассоциации. С одной стороны, неуловимые, неукротимые «духи» ― (лат. spiritus) (во времена ван Гельмонта еще не был изобретен прибор для собирания газов) и «подземные испарения», «дыхания земли», которые он связывает с «хаосом древних» ― беспорядочным, согласно древнегреческой мифологии, веществом: «Пользуясь правом выбора и нуждаясь в имени, я назвал это дыхание газом, ибо оно мало отлично от хаоса древних» [Helmont: 69]33. В то же время исследователи полагают, что новый термин в звуковом плане не только мог ассоциироваться ван Гельмонтом с греч. χάᴏς, но и с гол. Geest, Ghost ‘дух, призрак’ [De Vries: 262−263]. Немецкий химик XVIII века И. Г. Леонгарди, переводчик «Химического словаря» П. Ж. Макера, указывает в примечаниях, что некоторые современники усматривают в новом термине гебраизм, другие же видят в нем производное от немецких слов Gäscht, Gäst, Geist 32 «Hunc spiritum, incognitum hactenus, novo nomine gas voco». 33 «Ideo paradoxi licentia, in nominis egestate, halitum illum Gas vocavi, non longe a Chao veterum secretum».[Leonhardi: 329]. Английский химик XVIII века Дж. Кейр, сделавший перевод указанного словаря на английский язык, также возводит газ, ссылаясь на Й. Юнкера, к тем же самым немецким словам [Keir: X]. Уже в первом издании своего «Словаря» П. Ж. Макер помещает как статью «Воздух», так и небольшую статью «Газ»34 и относит к числу газов «вредные подземные пары» (mofettes) [Macquer 1766: 58–61, 550]. Данный термин, по его мнению, покрывал бы то понятие «воздухообразной» субстанции, обладающей весом и «упругостью», которое в достаточно неупорядоченной терминологии XVIII века обозначалось терминами пар, воздух, спирт и др. По-видимому, считая термин газ заимствованием (гебраизмом), не отягощенным другими смыслами, П. Ж. Макер, по сути, выступает за условность обозначающего в терминологии. Во втором издании «Словаря» он заявляет: Я беру на себя смелость предложить именование газ, поскольку оно варварское и ни в нашем, ни, полагаю, в каком-то ином языке не обозначает ничего, а потому точно может обозначать все, что только захочется им обозначить [Macquer 1778: 272]35. В русском языке, согласно материалам КС XVIII, номинация газ (гас) впервые отмечена в «Трудах вольного экономического общества» за 1766 г., в переводе статьи И. Г. Моделя «Мнение и примечания о винокурении», где речь идет об одном из тех видов воздуха (углекислом газе), которые ван Гельмонт называл газами, а П. Ж. Макер сто лет спустя объединил в группу «мофеттов» («вредных паров») и также отнес к группе газов. По-видимому, слово гас употреблено Моделем как некая «экзотическая» номинация, как свого рода историзм (вряд ли автор мог быть знаком со «Словарем» Макера, изданным в том же году) и потому поясняется более известным в данный период термином чад: 34 Данный факт был впервые подмечен М. Кросландом [Crosland 2002: 99]. 35 «Je me détermine d'autant plus volontiers pour celui de gaz, que c'est un nom barbare qui ne désigne rien dans notre langue, ni, je crois, dans aucune autre, et qui, à cause de cela même, peut signifier avec exactitude tout ce qu'on voudra lui faire signifier».(132) Сей воздух пока продолжается брожение, сопряжен с таким существом, которое естьли его много, имѣет смертельныя свойствы. Что древними Гас (то есть чад) именовалось. [ТВЭО III: 279] Активизация использования термина газ в русской химической терминологии намечается с конца 80−х годов XVIII века. Так, в первых выпусках «Магазина натуральной истории» публикуются материалы сочинений французских ученых, в частности фрагменты из «Словаря» П. Ж. Макера. В данных материалах отражается параллельное использование в языке науки термина воздух («английской» номинации) и термина газ (условно говоря, «французской» номинации, возвращенной в научный обиход усилиями и авторитетом П. Ж. Макера): (133) Воздух, или Газ горючий (Air, ou Gas inflammable). [МНИ II: 62−63] (134) Воздух, или Газ селитренной (Air ou Gas nitreux). [МНИ II: 63] Та же тенденция к параллелизму наблюдается в оригинальных и переводных трактатах 90-х годов XVIII ― начала XIX века, написанных в духе кислородной теории А. Лавуазье36: (135) О гасѣ кислородном или жизненном воздухѣ. [Физ. Гил.: 97] (136) Та часть воздуха á...ñ которую выше мы назвали жизненным воздухом называется еще кислородным газом. Первое его название произошло от того, что сия упругая жидкость поддерживает дыхание; второе от того, что многия тѣла всасывая оное дѣлаются кислыми. [Фурк.: 13]. Ср. фр.: á...ñ qui a déjà été nommée air vital, est aussi appellée [Fourc.: 21] gaz oxigéne. Благодаря переводам (в основном, двум переводам «Врачебной химии» Й. Жакена), в русском языке химии конца XVIII века 36 Сам А. Лавуазье изначально использовал термин air, окончательно отказавшись в пользу термина gaz лишь в своем «Начальном учебнике химии» (1789 г.) [Crosland 2002: 98].появляются словосочетания воздухообразное тѣло, воздухообразная жидкость37, подобная воздуху жидкость, а также гасообразное тѣло, гасообразная жидкость, гасу подобная жидкость, служащие обозначением агрегатного состояния вещества. Если сравнить (там, где это возможно) русские переводы с оригиналом, то окажется, что в немецком тексте данным словосочетаниям соответствуют разные единицы: (137) Вытѣсненная таким образом часть улетает в видѣ воздухообразной жидкости. [Жак. (В) I: 36]. Ср. нем. unter [Jacq. II: 26] der Gestalt einer luftförmigen Flüssigkeit. (138) Но сие <осаждение> не всегда случается: ибо часто изгнанное тѣло улетает под видом жидкости подобной воздуху. [Жак. (П) I: 26]. Ср. нем.: luftförmige Flüßigkeit. [Jacq. II: 26] (139) Гасу подобная угольная кислота перемѣняет синий сок растѣний в красный. [Жак. (П) I: 145]. Ср. нем.: diese [Jacq. I: 149] gasförmigen Kohlensäure. (140) Пламенем называется то явление, которое показывается, когда кислотворной гас соединяется с каким нибудь родом загарающагося гаса, таким образом, его одна из сих обоих гасообразных жидкостей, входит продолжительным течением или льется ручьем в такое пространство, которое другою гасообразною жидкостию наполнено. [Грт.: 71]. Ср. нем.: von beiden elastischen Flüssigen. [Girt.: 42] В русских словосочетаниях, обозначающих газообразное состояние, по-прежнему используется слово жидкость как традиционный способ передачи лат. corpus fluidum. Одновременно в следующей цитате, констатирующей существование трех агрегатных состояний веществ, словом жидкий называется форма существования «влажной» материи, а «воздухообразное» состояние передано прилагательным гасообразный: 37 Некоторые источники авторство термина воздухообразная жидкость приписывают А. Лавуазье [Энц. лекс. XIII: 343].(141) <Тела> бывают или тверды, или жидки, или гасообразны. [Грт.: 32]. Ср. нем.: <Alle Körper> sind entweder fest, oder [Girt.: 19] flüssig, oder in Gasgestalt. Для обозначения агрегатного (газообразного) состояния используются также словосочетания воздуху подобное состояние [Жак. (П) I: 153], воздухообразное состояние [Грт.: 32], гасообразное состояние [Грт.: 63]. Анализируя динамические процессы в русской терминологии пневматической химии, важно отметить активизацию употребления термина газ и смещение на периферию термина воздух в том же значении. Данная смена в терминоупотреблении достаточно отчетливо прослеживается как в переводных, так и в оригинальных научных сочинениях первого десятилетия XIX века, в которых фиксируется исключительно термин газ (в преобладающей, более распространенной вариантной форме гас)38: (142) Упругая жидкость, из соединения теплотворнаго существа и извинки произшедшая, называется извинковым гасом. Соединение нафты с теплотворным существом нафтовым гасом; соединение амиака с теплотворным существом, [Грт.: 38] амиаковым гасом и так далѣе. (143) О водотворном гасѣ, который производит воду сгарая с [Кузен: 36] гасом кислотворным. (144) Когда изподволь разгорячаются окристалованная селитра и сѣрощелочной состав, то из первой отдѣляется кислотворный гас, а из послѣдняго же водотворный осѣренный гас. [Петров: 44] О закреплении термина газ как обозначения агрегатного состояния материи и вещества в данном состоянии свидетельствуют первые опыты русских переводов новой химической номенклатуры, выполненные А. И. Шерером, П. А. Ниловым и Я. Д. Захаровым в конце 10-х гг. XIX века: Гас углекислый. Газ сѣрноселитротворный [Хим. наим.: 16, 17]. Гас кислоуглечный. Гас кислосѣрный [Нил.: 12, 13]. Селитроводотворный гас, или аммиаковый гас [Зах.: 342]. 38 О вариантности газ ― гас см. также [Соколов 2015: 490].Правда, в источниках второго десятилетия XIX века наряду с термином газ все еще фиксируются старые, допневматические, номинации, но их присутствие в русской химической терминологии, как и в западноевропейских терминологиях соответствующего периода, может быть объяснено стремлением к плавному переходу от одной системы номинаций к другой, к частичной преемственности в терминологии, но с изменениями семантической структуры старых терминов. Так, анализ материалов «Словаря химического» Ш. Л. Каде, изданного по-французски в 1803 году и вышедшего в переводе В. М. Севергина в 1810−1813-х годах, обнаруживает, что новый термин газ функционирует в системе старых номинаций, семантика которых, однако, качественно меняется. Одни термины, сужая значение, специализируются на выражении понятий, смежных с понятием «газ», другие же ― выходят из употребления как термины. Номинация воздух закрепляется за понятием атмосферного воздуха как смеси газов (главным образом, кислорода и азота, а также углекислого газа): (145) Воздух атмосферный. Air atmospherique. Luft atmospherische. Воздух есть жидкость прозрачная, упругая, невидимая, тяжесть имѣющая, без запаха, окружающая землю и [Каде I: 213−213] тяготеющая на ея поверхности. Газ понимается как «воздухообразная» прозрачная материя, не имеющая фиксированного объема и при снижении температуры не превращающаяся в капельную жидкость: (146) Гас. Gaz. Gas. Гасами называются такия существа, которыя будучи растворены в теплотворѣ, принимают вид жидкостей упругих, безцвѣтных, невидимых, непремѣнных при малой степени теплоты. Гасы вообще способны [Каде I: 285] расширяться и сжиматься. Пар рассматривается как совокупность частиц, выделяемых влажным телом (жидкостью) при его испарении или нагревании. Отличие газа от пара заключается в том, что последний при снижении температуры возвращается в жидкое состояние:(147) Пар. Vapeur. Dampf. Жидкость разширенная посредством теплотвора; часто пары бывают так урѣжены, что невидимы подобно газам; но различить их можно потому, что они непостоянны, и принимают опять жидкое состояние, [Каде III: 97] коль скоро степень теплоты умалится. В «Словаре» отмечен и термин чад. Им обозначается разновидность газов, которые не поддерживают дыхание и могут быть как прозрачными, так и непрозрачными: (148) Чад. Mofettes. Schwaden. Так называют испарения или гасы вредные дыханию, каковые часто бывают в подземных мѣстах, а особливо в рудниках. Сии испарения причиняют часто потерю чувств, обморок и всеобщую болѣзненность; иногда [Каде IV: 233] бывают они видимы, иногда не видимы. Термин спирт архаизируется в тех значениях, в которых он использовался с алхимических времен, в частности как обозначение «воздухообразных» субстанций: (149) Спирт. Esprit. Geist. Название сие придаваемо было прежде сего всяким жидкостям, извлекаемым перегонкою из разных существ. Древние химики различали три рода спирта á...ñ. Новая номенклатура отвергла, с основанием, [Каде III: 517−518] сии запутанныя и смѣшныя названия. Дым как одна из прежних номинаций «воздухообразных» веществ в «Словаре» Ш. Л. Каде отсутствует, так как уже не выражает актуального научного понятия и не входит в систему терминов, представленных в новой химической номенклатуре. Создание новой химической номенклатуры веществ на основе кислородной теории вызвало необходимость обеспечить определенную преемственность терминологий в переходный период. С этой целью в 1815 году академик В. М. Севергин публикует «Руководство к удобнейшему разумению химических книг иностранных», представляющее собой три словаря: латинскорусский, французско-русский и немецко-русский. Русскому термину пар (пары) даны в качестве соответствий фр. Vapeur, нем. Dämpfe [Сврг. Рук.: 167, 198]; термину дым ― фр. Fumée, нем. Rauch, лат. Fumus [Сврг. Рук.: 113, 248, 13]; термину чад соответствуют фр. номинации mofettes, moufettes, а внемецкой части чад дополняется новым термином газ: Schwaden. Чад. Гас [Сврг. Рук.: 126, 260]. Во всех трех частях «Руководства» представлена номинация гас со следующими соответствиями: лат., фр. Gaz и нем. Gas [Сврг. Рук.: 24, 113, 208]. Что касается номинации воздух, то к ней даются лат. Aёr, фр. Air, нем. Luft. Номенклатура разновидностей воздуха в латинской и французской частях «Руководства» завершается отсылкой Зри Gaz. Компромиссность в терминоупотреблении переходного периода, но с рекомендацией использования нового термина отражена в соответствующей статье и в немецком разделе: Luft. Воздух; в прочем употребляется вмѣсто слова гас; чего ради зри Gas. [Сврг. Рук.: 6, 79, 227]. 10. Заключение В заключение обобщим представленные наблюдения. Круг номинаций, обозначающих «воздухообразные» вещества в языке русской науки XVIII века, был достаточно широк. Главным образом это были генетически исконные единицы (дух, дым, воскурения и курения, пар, чад, воздух), перешедшие из общего языка в научный в результате расширения их семантики, вызванного калькированием специальных значений слов-корреспондентов в европейских языках. Попытки внедрения заимствований (вапор, шваден, мофет) были спорадичны и не привели к их закреплению в научном языке. Заимствование спирт утвердилось в русской химической терминологии, но с абсолютно иным значением39. Практически до последних десятилетий XVIII века в русской химической терминологии наблюдается известная неупорядоченность в использовании данных номинаций, параллельное их употребление в трактатах одного и того же автора, в том числе в микротекстах, где одна номинация комментируется (глоссируется) через аналогичную. Одновременно усиливается тенденция к передаче понятия через один языковой знак. Семантические изменения значений терминов в языке русской химии отражали 39 В XVIII веке ― в значении ‘винный спирт’. К термину спирт как родовому названию класса органических веществ химики вновь обратятся во второй половине XIX века.изменения в терминологиях европейских языков (прежде всего, французского и немецкого), обусловленные систематизацией новых знаний в области пневматической химии40. Терминологический параллелизм в виде вариантного ряда единиц, обозначавших газ или смесь газов, в 80−90-е годы постепенно сходит на нет. Теряют активность в употреблении такие единицы, как дух, дым, курения, воскурения и др. Наблюдается постепенный выход из употребления термина пар в значении ‘газ’41. В указанный период для обозначения газообразных веществ лидирующими становятся номинации воздух и газ (гас), причем последняя к началу XIX века окончательно побеждает.

Напиши аннотацию по статье

А. И. Соколов СПбГТИ — ИЛИ РАН, Санкт-Петербург НАИМЕНОВАНИЯ «ВОЗДУХООБРАЗНЫХ» ВЕЩЕСТВ В РУССКОЙ ХИМИЧЕСКОЙ ТЕРМИНОЛОГИИ XVIII — НАЧАЛА XIX ВЕКА When the full history of gases comes to be written, it would include chapters on mineral waters, mines, caves, and other natural sources of exhalations, not to mention a survey of meteorological conditions. If one were making a study of vocabulary, something would have to be said about “exhalations”, “smokes”, “steams”, “damps”, “vapors”, “mofettes”, “spirits”, and so on. [Crosland 2002: 90]. (Когда настанет черед написать полную историю о газах, она будет включать главы о минеральных водах, рудокопных ямах, пещерах и других естественных источниках испарений, не говоря об исследовании метеорологических условий. Если бы ктото написал исследование о словаре, то в нем бы нужно было сказать что-то об «испарениях», «воскурениях», «дымах», «парах», «чадах», «духах» и т. д.)1 1.

настоыасчее сценическое презенс сцениум среди функции форм настоыасчего времени. Ключевые слова: сценическая ремарка, настоящее сценическое, аспектуальность, наблюдае мость действия, окружение и центр микрополя, сценическая актуальность. THE SCENIC PRESENT (PRAESENS SCAENICUM) AS ONE OF THE FUNCTIONS OF THE PRESENT TENSE FORM Rönkä Risto School of Language, Translation and Literary Studies, University of Tampere, 4, Kalevantie, 33100, Tampere, Finland This paper examines primary features of the scenic present (SP), which is one of several types of use of the present tense form. It reveals distinctive features that separate SP from other functions of the given tense form, such as the historical present, the present in the context of the future, habitual, gnomic, constant, abstract, prophetic present etc. The research material is derived from parenthetical remarks found in the plays by Russian writers. It cites several studies by Ju. S. Maslov, in which the use of SP in Russian and Bulgarian is analysed. There are three essential factors that help to create special scenic or stage environment: 1) a definite subject and/or object; 2) a concrete place; 3) a definite moment of an action (definite event). In stage remarks the imperfective present tense forms a center in the given functional microfield. It does not substitute the perfective aspect, although it expresses both imperfective and perfective content. This research makes it possible to conclude that stage remarks have special scenic environment. The moment of the playwright’s (author’s) speech coincides with the moment of the event and the stage (scenic) time. Refs 21. Keywords: stage remark, scenic present tense, functional centre, definiteness, aspectuality, scenic environment. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.110 1. К проблематике исследования Пьеса «Иванов» А. П. Чехова заканчивается словами: И в а н о в. Оставьте меня! (Отбегает в сторону и застреливается). Два предиката в данной сценической ремарке имеют формы настоящего времени со значением совершающегося перфективного действия. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.110 времени: настоящее актуальное, неактуальное, историческое, настоящее в контексте будущего, узуальное, гномическое, постоянное, абстрактное, описательное, сценическое, настоящее изложения, реферативное, настоящее намеченного действия, пророческое и др. Каждая функция имеет свою сферу употребления и свои дифференциальные признаки (см.: [Маслов 1959, с. 240; Бондарко 1971, с. 72; Бондарко 1980, с. 630–632; Бондарко 1990, с. 31; Прокопович 1982, с. 215–261; Петрухина 2009, с. 20 и сл.] и др.). Настоящее сценическое (далее — НСЦ), подробно описанное в исследованиях Ю. С. Маслова, имеет специфические условия функционирования. Выступая в парентетических ремарках пьес, сценариев и т. п., оно представляет собой одну из частных функций и видов употребления формы настоящего времени (см.: [Маслов 1955, с. 34; Маслов 1956, с. 230; Маслов 1957, с. 17; Маслов 1959, с. 240; Маслов 1965, с. 67; Маслов 1981, с. 246; Маслов 1984, с. 64] и  др.). Уже в  известной работе о виде и лексическом значении русского глагола Ю. С. Маслов обратил внимание на возможность НСЦ «выражать самый факт перехода субъекта или объекта действия в новое качественное состояние: …падает и умирает…» [Маслов 1948, с. 312]. Наше исследование стремится раскрыть специфику НСЦ и  его положение в микрополе функциональных разновидностей настоящего времени1. Материалом для детального эмпирического исследования с  учетом методов функциональной грамматики послужили сценические ремарки в пьесах А. П. Чехова, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, А. М. Горького и др. Среди славянских языков только имперфективную форму в  НСЦ допускают русский, украинский, белорусский, болгарский, македонский и польский языки (группа А). Формами обоих видов пользуются чешский, словацкий, верхне- и  нижне лужицкий, словенский, сербский и  хорватский (группа Б) [Koschmieder 1960, с. 166; Galton с. 16–17; Dickey с. 158–159; Herrity с. 177]. В ремарках русских пьес XVII–XVIII вв. выступают еще формы обоих видов: Здѣ Доохъ и протазанщики возмутъ ево и хотятъ повалить; Здѣ Сусакима о землю ударятъ, и  бьютъ по ногамъ, и  лисьимъ хвостомъ по шеѣ ево вмѣсто меча ударя, дондеже отъ того падетъ и будто мертвецъ лежитъ на землѣ. Ванея съ товарыщи отступятъ со смѣхомъ. Тогда приподымется Сусакимъ и со страху паки, вставъ, речетъ… («Юдифь») [Тихонравов с. 182, 185]2. Формы СВ возмутъ, ударятъ, падетъ, отступятъ, приподымется, речетъ не имеют значения будущего, так как общее окружение НСЦ (хотят, бьютъ, лежит и т. п.) аннулирует значение будущего. По-видимому, ситуация сценической ремарки не допускает значения будущего ни в одном славянском языке. В русском языке обязательное употребление формы НСВ в НСЦ начинается с конца XVIII в. 2. Типы и признаки настоящего сценического По академической грамматике 1980  г., НСЦ относится к  прямому (непереносному) типу употребления форм времени и составляет одну из четырех разновидностей настоящего неактуального [Бондарко 1980, с. 630–632]. Интересно, что 1 О более широком понятии «ситуация НСЦ» см. ниже. 2 О НСЦ в XVII–XVIII вв. см. [Маслов 1955, с. 34; Ломтев, с. 87]. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 1957, с. 17]. О сценической актуальности НСЦ речь пойдет ниже. Чаще других в НСЦ выступают формы настоящего времени НСВ (1). Реже наблюдаются деепричастия настоящего времени (2), деепричастия прошедшего времени СВ (3) и личные формы прошедшего времени СВ (4): (1) Д о н П а б л о. Молчи! (Он убивает ее). Д о н ь я Д о л о р е с. А! (Умирает.) (И. Тургенев. Неосторожность); (2) М о ш к и н (прислушиваясь)… (И. Тургенев. Холостяк); (3) А р к а д и н а (вспылив). Это старая история! (А. Чехов. Чайка); (4) Шура убежала (М. Горький. Егор Булычов и другие). Перфектное значение форм вспылив и  убежала передает продолжающееся в среде НСЦ результативное состояние. Употребление подобных форм не противоречит общей характеристике НСЦ. При этом формам в ситуации НСЦ свойственны действительный залог, изъявительное наклонение и третье лицо ед. и мн. чисел. Ситуация НСЦ охватывает не только глагольные формы настоящего времени, создающие функциональный центр микрополя НСЦ, но и все средства, которые автор пьесы использует для передачи происходящего на сцене, а также для описания общей обстановки, атмосферы, поведения и переживаний персонажей: в сторону, слабым голосом, вполголоса, умоляющим голосом, с ужасом и т. п. При этом существенны факторы, которые, наличествуя в подавляющем большинстве НСЦ, составляют вместе с непосредственной наблюдаемостью благоприятные условия для возникновения сценической актуальности: 1)  определенный субъект и/или объект действия (Иван ходит по сцене, видит на полу браслет и…); 2) конкретное место (Иван садится в кресло); 3) определенный момент действия hic et nunc: (Вдруг он встает и подходит к Нине). Разумеется, эти «локализаторы» выступают часто в одной ремарке. Особого внимания заслуживает непосредственная наблюдаемость положения дел на сцене, всей сценической картины: Шпуньдик кланяется; Маша приседает; Пряжкина глядит на Шпуньдика во все глаза (И. Тургенев. Холостяк). А. В. Бондарко пишет: «Автор выделяет в последовательности “сценического времени” отдельные моменты, нуждающиеся в комментарии по поводу действий персонажей. Он не просто сообщает о тех или иных действиях, а описывает, изображает ту ситуацию, которая возникает в его представлении, т. е. рисует образ наблюдаемой ситуации» [Бондарко 2002, с. 277]. В тривиальном темпоральном контексте наличие момента речи — необходимый компонент актуальности действия [Бондарко 1990, с. 10  и  сл.]. Что касается НСЦ, то дело обстоит несколько иначе: в данной ситуации совпадают момент действия, момент авторской парентетической речи и момент сценического времени, создавая тем самым особую ситуацию сценической актуальности (далее — СЦА). Для СЦА характерно то, что она не допускает нелокализованных во времени повторяющихся и хабитуальных действий: *Он часто побаливает; *Иван любит лежать на диване. Как правило, в  ситуации СЦА не выступают «делокализаторы» типа обычно, всегда, часто, никогда, по субботам и т. п., а также исключаются «вневременные» действия. Вообще не все способы действия в данном случае оказываются употребительны, однако итеративность возможна, если она представляет собой Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 единого периода: Все время, пока он на сцене, служащие изредка входят с бумагами для подписи и уходят (А. Чехов. Юбилей). В отличие от настоящего исторического, формы НСЦ не субституируют ни перфективные, ни имперфективные действия в  прошлом, а  означают действия в реальном сценическом времени. На наш взгляд, НСЦ не является факультативным стилистическим средством и  его невозможно надежно тестировать заменой формами прошедшего. Подобно настоящему устного репортажа, НСЦ не является настоящим в транспозиции, так как оно передает аутентичные действия на сцене. Несколько иную точку зрения выдвигают Ю. С. Маслов и Э. Кошмидер, рассматривающие на равных правах НСЦ и  настоящее историческое и  не выделяющие их различительных признаков [Маслов 1984, с. 66–67; Koschmieder 1987, с. 91–92]. 3. Аспектуальная характеристика предикатов НСЦ Ситуации НСЦ характеризуются предельными и непредельными, недискретными (скрытыми) перфективными и  дискретными (явными) имперфективными действиями. Перфективные действия передаются имплицитно, часто при помощи сценической ситуации в целом. Необходимым фактором здесь является предельность выступающей в  перфективной ситуации лексемы: он убивает ее… он застреливается. При этом в  рассматриваемых ситуациях выступают одноактные и многоактные, а также разовые и многократные сценически актуальные действия. В одной ремарке могут чередоваться одновременные и последовательные действия. Существуют, однако, определенные ограничения–запреты. Например, в  русском языке формы настоящего—будущего времени глаголов perfectiva tantum в НСЦ не могут быть использованы: *Иван дрогнет от страха. В одной сценической ремарке могут выступать самые разные типы и  комбинации содержательной перфективности (П) и содержательной имперфективности (ИП). Так, аспектуальная структура следующей ремарки такова: П — ИП — ИП — П. (5) Б е т с и. Да ведь тут сеанс сейчас будет? (Замечает, что Таня собирает нитки, пристально смотрит на нее и  вдруг заливается хохотом)… (Л. Толстой. Плоды просвещения). Форма собирает выражает актуальное предельное и  действительно не «замененное» или «нейтрализованное» имперфективное действие. Ср. ту же форму в несценическом настоящем актуальном: Иван, смотри, Таня уже собирает нитки. Среди указанных предикатов представлены следующие способы действия: предельная результативность (замечает, собирает нитки), непредельное физическое состояние (смотрит на нее) и предельная начинательность (заливается хохотом). Примеры показывают, что в  НСЦ совмещаются формы НСВ парновидовых глаголов предельных способов действия и  большинства непарных одновидовых непредельных глаголов НСВ. По-видимому, вопрос о способах действия в ситуации НСЦ нуждается еще в дополнительных разысканиях3. 3 О классификации аспектуальных категорий, в том числе способов действия, см., напр., работы А. В. Бондарко, Ю. С. Маслова, Н. С. Авиловой и М. А. Шелякина [Бондарко, 1971; Маслов, 1965; 22–23]. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 Настоящее сценическое тесно связано со своим литературным жанром. В русском языке настоящее время НСВ составляет центр микрополя НСЦ. Оно превалирует над другими формами времени и  обладает содержательным влиянием на другие компоненты ситуации. От других функций формы настоящего времени НСЦ отличается, в частности, следующими характерными особенностями: 1)  в  НСЦ читатель пьесы находится непосредственно во времени событий на сцене; 2) НСЦ не является факультативным стилистическим средством; 3)  НСЦ не передает переносно прошедших или будущих действий, а  прямо действия актуального настоящего сцены; 4)  НСЦ не «заменяет» СВ, хотя и способно выражать как имперфективные, так и перфективные содержания, 5) в НСЦ возможно только третье лицо ед. и мн. числа, а первое и второе лицо невозможно. Локализованность НСЦ в  сценическом времени позволяет постулировать понятия «сценическая актуальность» и  «настоящее сценическое актуальное», где совпадают момент действия, момент авторского повествования (речи) и  момент сценического времени. Связь со временем сцены обусловливается также прямой наблюдаемостью и ощущением происходящих на сцене действий совместно с определенностью субъекта (лица), объекта, места и времени действия. Ситуация прямой визуальной коинциденции может быть предпосылкой специфического функционирования вида в этих ситуациях.

Напиши аннотацию по статье

УДК 816.16 Ристо Рёнкя Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 1 НАСТОЯЩЕЕ СЦЕНИЧЕСКОЕ (PRAESENS SCAENICUM) СРЕДИ ФУНКЦИЙ ФОРМ НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ Институт современных языков, переводоведения и литературоведения, Тамперский университет, Финляндия, 33100, Тампере, Калевантие, 4 В статье рассматриваются основные характеристики настоящего сценического (НСЦ), составляющего один из  видов употребления формы настоящего времени. Выделяются дифференциальные признаки, отличающие НСЦ от настоящего исторического, настоящего узуального, гномического, постоянного, абстрактного, настоящего намеченного действия, пророческого и др. Материалом исследования являются парентетические ремарки в пьесах русских писателей, а его теоретической базой — работы Ю. С. Маслова о НСЦ в русском и болгарском языках. Окружение НСЦ конституируется следующими факторами: 1) определенный субъект (лицо) и/или объект действия, 2) конкретное место, 3) определенный момент действия. Настоящее время НСВ составляет центр функционального микрополя НСЦ, причем оно способно выражать как имперфективные, так и  перфективные значения. В  сценических ремарках наличествует особая сценическая актуальность, в которой совпадают момент действия, момент авторской речи и момент сценического времени. Библиограф. 21 назв.

назад в 47 ы к 70 летия машинного перевода как научного направление. Ключевые слова: машинный перевод, история машинного перевода, машинный перевод на основе правил, ста тистический машинный перевод, нейронный машинный перевод, нейронные сети. Предшественники компьютерных переводчиков Две первые машины для перевода были запатентованы независимо друг от друга в СССР и во Франции в 1933 г. – еще до появления компьютеров. Они почти ничего не переводили, но с их появлением мечта о машинах-переводчиках наконец начала воплощаться: ведь это были реальные устройства, пусть пока и не слишком успешные. Первый патент на изобретение переводного устройства был выдан 22 июля 1933 г. французу армянского происхождения Жоржу Арцруни. Название его машины звучало многообещающе: «Механический мозг». Но по сути это был лишь большой механизированный словарь на бумажной ленте. Второй патент через два с половиной месяца получил российский ученый П. П. Троянский 1. Он описал «Машину для подбора и печатания слов при переводе с одного языка на другой или на несколько других одновременно» (патент СССР № 40995 от 5 сентября 1933 г.). Этой машине в ее работе требовались два помощника: один должен был знать исходный язык, а второй – язык перевода. Первый помощник задавал машине базовую форму каждого слова, его грамматические категории и роль в предложении (этот этап Троянский надеялся впоследствии механизировать). Только после этого машина осуществляла перевод. В новом тексте все слова оказывались в базовой форме. После этого за работу брался второй помощник. Он приводил переведенный машиной текст в литературную форму [Hutchins, 2004]. 1 Позже он добавил к своей фамилии фамилию жены и стал подписываться как Смирнов-Троянский. Митренина О. В. Назад, в 47-й: к 70-летию машинного перевода как научного направления // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 3. С. 5–12. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2017. “ÓÏ 15, № 3 © Œ. ¬. ÃËÚрÂÌË̇, 2017  ÓÏÔ¸˛ÚÂр̇ˇ ÎËÌ„‚ËÒÚË͇ В 1937 г. на Парижской всемирной выставке Арцруни представил работающий образец своей машины. Троянский в это время искал и не находил помощи языковедов, чтобы решить проблему неоднозначности. До появления первого компьютера оставался всего один год. В 1938 г. молодой немецкий инженер Конрад Цузе собрал первую в мире электронно-вы- числительную машину. Названная создателем Z1, она занимала 4 квадратных метра и весила почти 500 кг. Вслед за ней Цузе разработал две улучшенные модели Z2 и Z3. При этом Z3, собранная на основе телефонных реле, уже обладала всеми свойствами современного компьютера. Когда во время Второй мировой войны Берлин начали бомбить, Цузе успел вывезти и тем самым сохранить свой новый незаконченный Z4. Для этого компьютера Цузе разработал первый в мире высокоуровневый язык программирования Планкалкюль, т. е. «исчисление планов». Машины Z1, Z2 и Z3 вместе с документацией погибли при бомбардировке. Но Цузе после войны разработал много новых машин, а в конце 1980-х воссоздал и легендарный Z1. Цузе считал, что устройство Вселенной похоже на сеть взаимосвязанных компьютеров, и верил, что правильно созданные машины смогут его отразить. К середине войны в мире действовало уже несколько электронно-вычислительных машин. В конце 1943 г. в Великобритании был запущен компьютер Colossus. Его единственной задачей стала расшифровка секретных кодов фашистской Германии. Эта сверхмощная для своего времени машина работала на основе 1 500 электронных ламп, ее никогда нельзя было выключать. Colossus позволил сократить время расшифровки перехваченных сообщений с нескольких недель до нескольких часов. Когда Вторая мировая война закончилась, мир был готов к созданию компьютерных переводчиков: уже существовали и механические системы перевода, и компьютеры. Оставалось их лишь соединить. Толчком к такому соединению послужило письмо Уоррена Уивера к Норберту Винеру. Перевод как дешифровка Машинный перевод как научное направление родился 4 марта 1947 г. В этот день американский математик и специалист по дешифровке Уоррен Уивер написал математику и философу Норберту Винеру письмо, в котором предложил рассматривать задачу перевода как дешифровку текста. Уивер считал, что Винер лучше кого-либо подходит для решения проблемы машинного перевода [Weaver, 1949. Р. 11]. Винер всю жизнь изучал устройство мира. Свою первую научную работу он написал в возрасте 7 лет, это было исследование по дарвинизму. В 18 лет он защитил в Гарварде диссертацию по математической логике. К началу Второй мировой войны Винер был профессором пяти университетов и заведующим кафедрой Массачусетского технологического института. Он ушел добровольцем в армию и разработал там математическую модель наведения зенитного огня. Эту модель он попытался распространить на все процессы, происходящие в окружающем мире. В 1947 г. Винер заканчивал работу над главным своим трудом – книгой «Кибернетика, или управление и связь в животном и машине». Уивер во время Второй мировой войны работал шифровальщиком. В своем письме Винеру он описал задачу машинного перевода как дешифровку 2: «Когда я вижу текст на русском языке, я говорю себе, что на самом деле он написан по-английски и зашифрован при помощи странных знаков. И мне надо его просто расшифровать» [Weaver, 1949. Р. 4]. В отличие от человека компьютер легко считывает частоту отдельных элементов текста и частоту их сочетаний. Он может запомнить, в каком окружении встречаются различные элементы. Эти и другие приемы дешифровки позволят найти ключ к преобразованию зако 2 Дешифровка очень ценилась после войны. Национальными героями Америки тогда стали 11 индейцев племени навахо, члены знаменитой команды шифровальщиков. Их называли секретным оружием США. Враги могли разгадывать зашифрованные тексты на английском, но зашифрованный язык навахо был для них непреодолим. Эти индейцы, как сказал награждавший их президент США, «спасли жизнь огромному числу людей и ускорили наступление мира на охваченных войной территориях» [Бейкер, 2008. С. 9]. После войны казалось, что методами дешифровки можно раскрыть законы устройства мира.                                                                дированного сообщения из цепочки символов в текст на понятном языке. Примерно так видел Уивер задачу автоматического перевода. Норберта Винера, знавшего около десяти иностранных языков, письмо Уивера не вдохновило, но идея начала жить своей независимой жизнью. Казалось, что скоро машина начнет «дешифровать» тексты с одного языка на другой. От статистики к правилам В 1952 г. в США состоялась первая конференция, посвященная машинному переводу. Ее собрал математик и организатор науки Иегошуа Бар-Хиллел. Конференция получилась очень далекой от идей дешифровки. Вместо математических методов на ней обсуждались способы описания правил и словарей для естественных языков, в первую очередь для английского. Возможно, это было связано с тем, что практикующих дешифровщиков среди разработчиков было слишком мало (если они были вообще), но все разработчики когда-то учились в школе, где им рассказывали про структуру предложения. Подобным структурам они начали обучать машину, хотя ей гораздо легче проводить не анализ связей, а подсчет элементов и их сочетаний – именно то, что требуется при дешифровке. Так машинный перевод повернул от статистики к анализу предложений по правилам. Позже такой подход назовут RBMT (Rule-based Machine Translation) – машинный перевод на основе правил. 7 января 1954 г. американцы продемонстрировали миру первую действующую программу машинного перевода. Ее совместно разработали фирма IBM и Джорджтаунский университет. В честь университета презентацию программы назвали Джорджтаунским экспериментом. На глазах у зрителей машина перевела 49 заранее отобранных предложений с русского на английский язык. «Девушка, которая не понимает ни слова на языке Советов, набрала русские сообщения на перфокартах. Машинный мозг сделал их английский перевод и выдал его на автоматический принтер с бешеной скоростью – две с половиной строки в секунду», – сообщалось в пресс-релизе компании IBM. Программа использовала словарь из 250 слов и грамматику, состоящую из шести синтаксических правил. Ввод предложений осуществлялся на перфокартах, а результат распечатывался на принтере, поскольку ни мониторов, ни клавиатуры в те годы не существовало. В октябре того же 1954 г. российский реферативный журнал ВИНИТИ «Математика» опубликовал сообщение о Джорджтаунском эксперименте. Заметка за подписью Д. Ю. Панова называлась «Перевод с одного языка на другой при помощи машины: отчет о первом успешном испытании». Эта публикация дала старт развитию машинного перевода в СССР. Уже через год в Институте точной механики и вычислительной техники Академии наук был представлен первый советский компьютерный переводчик, он использовал словарь из 2 300 слов. Другой переводчик разрабатывался в Институте прикладной математики под руководством А. А. Ляпунова. Главными его создателями стали аспирантка О. С. Кулагина и студент филологического факультета МГУ Игорь Мельчук [Мельчук, 1998]. В декабре 1956 г. в Москве появилось Объединение по машинному переводу. Оно стало основным неформальным центром общения математиков и лингвистов. Его создателем и вдохновителем был В. Ю. Розенцвейг, заведующий кафедрой перевода в Московском государственном педагогическом институте иностранных языков. Многие ученые тех лет считают его главным организатором машинного перевода в Советском Союзе. Он умел объединять людей и знал, что нужно делать, чтобы наука могла развиваться в СССР в обход бюрократических и идеологических барьеров [Мельчук, 1998. Успенский, 2013], некоторые подробности о которых мы все-таки раскроем в сносках. Так, его Объединение по машинному переводу никогда не оформлялось документально, никто не определял его границы и статус, поэтому бороться с ним усилиями научной бюрократии было невозможно. Под редакцией Розенцвейга в 1957 г. начал выходить «Бюллетень Объединения по проблемам машинного перевода», получивший позже название «Машинный перевод и прикладная лингвистика». 15–21 мая 1958 г. в Москве прошла организованная Розенцвейгом первая советская конференция по машинному переводу, оказавшаяся весьма представительной: в ней приняло    ÓÏÔ¸˛ÚÂр̇ˇ ÎËÌ„‚ËÒÚË͇ участие 340 человек из 79 организаций. В числе других проблем на ней рассматривались алгоритмы перевода с индонезийского, арабского, норвежского, вьетнамского и других языков. Научный сотрудник из КНР Лю Юн-Цюань рассказал о проблемах создания русско-китай- ского переводчика. Насколько можно судить по подробному отчету, опубликованному в «Вопросах языкознания» за 1958 г. [Николаева, 1958], все обсуждавшиеся подходы, даже использующие статистические данные, основывались на правилах: предполагалось, что машина при переводе должна использовать те же методы, что и человек, опираясь на грамматики и словари. По итогам московской конференции Министерство высшего образования СССР издало приказ «О развитии научных исследований в области машинного перевода», и эта дисциплина, имеющая «большое народнохозяйственное и общекультурное значение», начала бурно развиваться в Советском Союзе. Развитие вопреки кризису В 1960 г. серьезный удар по машинному переводу нанес Иегошуа Бар-Хиллел [Bar-Hillel, 1960], за восемь лет до того созвавший первую конференцию по этой теме. Он заявил, что корректный машинный перевод в принципе невозможен: в определенных контекстах компьютер никогда не сможет верно распознать многозначные слова. Значит, машина может быть лишь помощником человека-переводчика, но в этом случае вкладывать средства в проект не имеет смысла. В 1964 г. правительство США сформировало знаменитую комиссию ALPAC (Automatic Language Processing Advisory Committee – Консультативная комиссия по автоматической обработке языка). Она должна была решить, оправданно ли тратить государственные деньги на развитие машинного перевода. В 1966 г. ALPAC объявила результаты своего исследования: машинный перевод бесперспективен [Pierce et al., 1966]. Государственное финансирование этой темы в США и Европе было прекращено [Pierce et al., 1966; Koehn, 2010. Р. 15]. На протяжении последующих 20 лет машинный перевод на Западе развивался только в частных компаниях за счет бизнес-структур и отдельных инвесторов 3. Решение ALPAC повлияло и на развитие машинного перевода в СССР: эта тема перестала быть актуальной для руководителей советской науки, началась борьба с «засильем структурализма». Следующие два десятка лет машинный перевод и компьютерная лингвистика могли развиваться в СССР только там, где руководство находило нестандартные решения для продолжения исследований 4. Лучший машинный переводчик Советского Союза был создан в скромном московском институте «Информэлектро» при Министерстве электротехнической промышленности СССР. Директор института С. Г. Малинин трудоустраивал у себя ученых, которых увольняли из других институтов «за вольнодумство». Система, которую они в 1972 г. начали создавать, называлась ЭТАП («Электротехнический автоматический перевод»). Разработками руководил ныне академик РАН Ю. Д. Апресян, уволенный в 1972 г. из московского Института русского языка Академии наук за подписание писем в поддержку диссидентов. Спроектировал архитектуру системы ЭТАП и создал для нее формальный язык логик Л. Л. Цинман. В 1968 г. его уволили из Московского государственного педагогического института из-за подписи письма в защиту насильственно помещенного в психиатрическую больницу диссидента и математика А. С. Есенина-Вольпина. В разработке лингвистического 3 А также, как утверждает легенда, за счет мормонов, которые хотели сделать перевод Библии на все языки мира. 4 Сохранился рассказ о том, как молодой беспартийный заведующий кафедрой математической лингвистики в ЛГУ А. С. Герд спас свою кафедру от закрытия. Ему удалось попасть на прием в Смольный к первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Г. В. Романову. Этот высокопоставленный чиновник мог решать судьбы научных направлений. В своем письме А. С. Герд так рассказывал об этой встрече: «Надо отдать должное Г. В. Романову: он не стал читать моих заранее приготовленных объяснительных записок, а попросил просто и кратко рассказать о кафедре. Я быстро и со всей своей энергией за 5–7 минут показал ему народно-хозяйственное и стратегическое значение кафедры, ее цели, характер заказных договорных тем, место и роль кафедры в Ленинграде и в СССР в целом. Г. В. Романов ничего не сказал, поблагодарил, и мы расстались. Как мне сказали потом в парткоме, он был вполне удовлетворен беседой со мною».                                                                компонента участвовала Л. Н. Иорданская, уволенная в 1974 г. из Института языкознания за политическую неблагонадежность. В основе системы лежала формальная модель языка «Смысл-Текст», предложенная в 1960-х гг. И. А. Мельчуком и до сего дня остающаяся одним из лучших формальных описаний естественного языка. Но Мельчук в «Информэлектро» не работал: изгнанный в 1976 г. из Института языкознания, он уехал в Канаду, где живет до сих пор. Название «ЭТАП» придумала программист группы Татьяна Коровина, которая погибла в 1985 г. [Богуславский, Иомдин, 2004]. ЭТАП стал единственной российской системой тех лет, дожившей до нашего времени. Но сегодняшняя его версия ЭТАП-3 – это многоцелевой лингвистический процессор. Строго говоря, его нельзя назвать переводчиком, хотя машинный перевод на его основе в научных целях реализован. От правил к статистике Самым успешным переводчиком ХХ в. стал Systran. Одноименная американская компания начала разрабатывать его в 1968 г. для ВВС США. Его первая языковая пара была русско-английская, она создавалась в условиях холодной войны с Советским Союзом. В 1973 г. специально для российско-американского космического проекта «Союз-Аполлон» Systran создал англо-русскую пару. К началу 1990-х система стала необычайно популярной. В частности, на ее основе действовал тогда перевод в системах Yahoo! и Google. В 2004 г. руководство компании Google решило отказаться от Systran и создать собственный принципиально новый переводчик. Все действующие в то время системы основывались на правилах. Google принял решение разработать систему перевода на основе статистики без использования грамматики и словарей. Для ее создания требуется большой параллельный корпус, в котором каждое предложение на исходном языке связано с соответствующим ему переведенным предложением. Машина анализирует, какие фрагменты предложения (например, биграммы и триграммы) часто встречаются вместе в оригинале и в переводе, а затем, получив новое предложение, строит для него (только на основе статистики, без использования лингвистических знаний) наиболее вероятное предложение-перевод. Этот подход назвали SMT (Statistical Machine Translation) – статистический машинный перевод. В 2006 г. Google представил миру первый серьезный переводчик на основе статистики. Его создал за два года молодой немецкий инженер Франц Ох (Franz Och). Когда в 2004 г. он начал работать над этой системой, ему было 33 года. Через 10 лет, в 2014 г., Франц Ох оставил машинный перевод и ушел из Google в компанию Human Longevity, которая исследует проблему человеческого долголетия. Там он занялся анализом ДНК. Эта область очень блика к статистической обработке цепочек букв (текстов), и потому многие методы SMT поначалу использовались в генетике при анализе ДНК. Появление статистического переводчика означало возвращение к идеям Уоррена Уивера, который планировал рассматривать перевод как дешифровку. Такой перевод предполагает, что из всех возможных конечных цепочек выбирается наиболее вероятная. При этом машине важны только окружение, в котором встречается то или иное слово, и частота различных последовательностей слов. Параллельно в мире начал развиваться гибридный перевод (HMT – Hybrid Machine Translation), интегрирующий статистику в правила или правила в статистику [Митренина, 2016]. От статистики к глубинным смыслам языка Следующим этапом развития машинного перевода стал переход к искусственным нейронным сетям. Этот подход моделирует на основе статистики работу нейронных сетей человеческого мозга. Первый такой переводчик был запущен компанией Google в ноябре 2016 г. Он сразу показал значительное улучшение качества переведенных текстов [Turovsky, 2016], и это направление, как и другие способы компьютерной обработки языка с помощью нейронных сетей, сейчас развивается наиболее активно. Современная система нейронного перевода состоит из двух базовых компонентов: энкодера и декодера. Энкодер – это искусственная нейронная сеть, которая обрабатывает цепочки    ÓÏÔ¸˛ÚÂр̇ˇ ÎËÌ„‚ËÒÚË͇ слов на исходном языке и представляет их в виде многомерного вектора. Этот вектор можно рассматривать как информационный субстрат фрагмента текста. При этом векторные представления одинаковых или близких по смыслу предложений на разных языках оказались очень схожи между собой (см., например, [Sutskever et al., 2014]). Декодер также представляет собой нейронную сеть, которая декодирует векторные представления, т. е. синтезирует перевод предложения на основе имеющегося семантического представления. Нейронные сети хорошо «схватывают» синтаксические и семантические связи в предложении, поэтому многие исследователи считают полученные векторы глубинно-семантиче- ским представлением предложения. Такой взгляд соответствует интуитивным догадкам ученых, стоявших у истоков компьютерной лингвистики. Так, Уоррен Уивер описал в 1949 г. «наиболее обещающий» подход к машинному переводу в виде следующего художественного образа: представим, что каждый человек живет в своей отдельной высокой башне, но все башни стоят на едином основании. Можно пытаться докричаться до других сквозь стены башни, но процесс общения при этом будет затруднен. А можно просто спуститься вниз и найти там большой подвал, общий для всех башен. Там можно наладить простое и полезное общение с теми, кто тоже спустился из своих башен. Может быть, переводить с китайского на арабский или с русского на португальский удобнее не прямым путем, пытаясь докричаться из одной башни в другую. Лучше спуститься к некоему общему основанию человеческой коммуникации – существующему, но пока не открытому универсальному языку, а затем вновь подняться какой-нибудь удобной дорогой [Weaver, 1949. Р. 11]. Приведенное описание Уоррена Уивера образно показывает работу энкодера и декодера современной системы нейронного перевода, который был изобретен почти 70 лет спустя. Дальнейшее развитие искусственных нейронных сетей может привести к обнаружению тех «инвариантных свойств» [Ibid. P. 2], которые находят свое выражение в текстах естественного языка и имеют отношение к базовому устройству мира. Так обретет воплощение интуиция исследователей прошлого века: Конрада Цузе, Норберта Винера, Уоррена Уивера, В. Ю. Розенцвейга, Татьяны Коровиной и их единомышленников.

Напиши аннотацию по статье

 ŒÃœ‹fi“≈—Õ¿fl À»Õ√¬»–“» ¿ УДК 81’33, 81’32 DOI 10.25205/1818-7935-2017-15-3-5-12 О. В. Митренина Санкт-Петербургский государственный университет Университетская наб., 7/9, Санкт-Петербург, 199034, Россия mitrenina@gmail.com НАЗАД, В 47-Й: К 70-ЛЕТИЮ МАШИННОГО ПЕРЕВОДА КАК НАУЧНОГО НАПРАВЛЕНИЯ Предлагается целостная картина развития методов машинного перевода и обстоятельств появления ведущих переводных систем и технологий: от дешифровки через перевод по правилам к статистическим методам перевода и искусственным нейронным сетям, которые обеспечивают «дешифровку» текста на новом, более глубоком уровне. Делается вывод о том, что спустя 70 лет внимание исследователей вновь обращено на самую первую и, казалось бы, давно уже оставленную научную программу.

каузативные эффекты каузативной морфологии в северно самодийских языках. Введение Настоящая статья посвящена описанию семантики несобственных употреблений каузативных показателей в северносамодийских языках (тундровом и лесном ненецком, энецком и нганасанском), т. е. таких употреблений, которые в той или иной степени не удовлетворяют определению каузатива (о каузативе см. прежде всего [Недялков, Сильницкий 1969; Dixon 2000]). В каждом из северносамодийских языков можно выделить 4 различных показателя каузатива, каждый из которых имеет, предположительно, общее происхождение в этих языках, а некоторые восстанавливаются в т. ч. на прауральском уровне. Приведем для примера аффиксы каузатива в тундровом ненецком (в морфонологической транскрипции Т. Салминена): -RӘPTA- и -PTA- (-PTyE-) будем условно называть «длинными» и глоссировать CAUS, -TA- (-TyE-) и -RA- (-RyE-) — условно «короткими» и глоссировать TR. Семантика собственно каузативных употреблений этих показателей описана слабо, отдельные наблюдения содержатся в [Сорокина 1975; Wagner-Nagy 2001; Урманчиева 2004; Siegl 2011]. Отчасти такая ситуация связана с высокой степенью лексикализации каузативных глаголов. Несмотря на то, что для ряда основ доступно несколько каузативных дериватов, дистрибуцию в общем случае следует признать лексической. 1 Исследование поддержано грантом РФФИ № 13-06-00884. В основе статьи лежит доклад, прочитанный на Десятой конференции по типологии и грамматике для молодых исследователей (Санкт-Петербург, ИЛИ РАН) в ноябре 2013 г. Я благодарю всех слушателей и в особенности С. С. Сая за замечания к докладу, а также М. А. Холодилову и А. Ю. Урманчиеву за ценные комментарии к первоначальному варианту текста. Разумеется, все ошибки и неточности остаются на моей совести. Опираясь на данные сопоставляемых языков и учитывая типологические ожидания относительно путей дифференциации каузативных показателей различной длины в языке L [Недялков, Сильницкий 1969: 27; Haspelmath 2005: Universal 28], можно предположить, что нынешняя картина, по всей видимости, представляет результат семантического «размывания» исходно более мотивированной системы. В нганасанском языке, например, более «длинные» показатели (соответствующие тундровым ненецким -RӘPTA- и -PTA-), как правило, используются для образования более «сложных» по значению, не дефолтных, каузативов, в частности, дистантных, а также доступны для большего числа различных типов глаголов, включая динамические переходные. Однако в ненецких и энецких диалектах иконизм подобного рода наблюдается менее явственно. Отдельно стоит отметить, что все показатели каузатива в северносамодийских языках могут выступать в качестве вербализаторов (хотя «короткие» гораздо более частотны в этой функции). В дальнейшем эта функция не рассматривается. 2. Каузатив как аппликатив В ряде случаев каузативные показатели в северносамодийских языках вводят актант с ролью Адресата или Места (который мог присутствовать в исходной конструкции в качестве сирконстанта) в позицию прямого дополнения. В [Austin 2005] в качестве наиболее вероятных случаев аппликативной интерпретации каузативных показателей приводятся глаголы ‘осмеивать’ и ‘оплакивать’; в северносамодийских языках эти значения могут выражаться каузативами от ‘смеяться’ и ‘плакать’, но не во всех идиомах, — набор аппликативов в целом различен. (1) ЛЕСНОЙ НЕНЕЦКИЙ (пуровский, с. Халясавэй) a. ŋâqsy°(q)kyï nyemya-nta ребенок мать-GEN.POSS.3SG kã-na-n° уехать-PT.IPFV-DAT плакать-GFS.3SG.S ‘Ребенок плачет из-за того, что мать уезжает’. jaλ°-ŋa2 nyemya-nta мать-GEN.POSS.3SG jaλ°-ta-ŋa b. ŋâqsy°(q)kyï ребенок kã-qmya-m уехать-NMLZ.PFV-ACC плакать-TR-GFS.3SG.S ‘Ребенок плачет из-за того, что мать уехала’ (букв. ‘оплакивает отъезд матери’). Аппликатив в лесном ненецком (1b) не совпадает с семан тическим каузативом от соответствующей основы (1c): (1) c. ŋaλka nya-jum брат-SEL младший.брат-ACC.POSS.3SG kãqka-mta большой jaλâ-pta-ŋa плакать-CAUS-GFS.3SG.S ‘Старший брат младшего до слез довел’. Таким образом, говорить о каузативно-аппликативной полисемии не совсем уместно (по крайней мере, в отношении отдельных лексем, а не системы в целом). Возможность интерпретации каузативного деривата одновременно как каузатива и как аппликатива существенно ограничена; ср. ненецкий глагол toxola- (TN)/toxoλa- (FN) со значениями ‘научить’ <кто: NOM, кого: ACC, чему/что делать: DAT/ INF> и ‘выучить’ <кто: NOM, что: ACC>, связанный с двухместным непереходным глаголом toxo- ‘выучиться’3 <кто: NOM, чему/что делать: DAT/INF>. 2 Примеры из тундрового и лесного ненецкого, приведенные без ссылок, получены от носителей этих языков в с. Антипаюта (Тазовский р-н ЯНАО) и в с. Халясавэй (Пуровский р-н ЯНАО) в 2011 и 2013 гг. Всем информантам автор выражает свою искреннюю благодарность. Для записи примеров из тундрового ненецкого используется последний вариант фонологической транскрипции Т. Салминена. Рабочий вариант транскрипции для лесного ненецкого основан на соображениях, высказанных в статье [Salminen 2007]. 3 Образован глагол toxola-/toxoλa-, по всей видимости, от не зафиксированной на синхронном уровне основы toxol- (TN) /toxoλ- (FN), где -l- /-λ-, скорее всего, показатель инхоатива, а -ra-/-λa- — каузатива. (2) ТУНДРОВЫЙ НЕНЕЦКИЙ a. wín-t°h tuxu-d°m тундра-DAT выучиться.GFS-1SG.S ‘Я привык к тундре’ {, полюбил тундровую жизнь.} [Терещенко 1965: 270] nyeney° wada-m ненецкий слово-ACC ТУНДРОВЫЙ НЕНЕЦКИЙ (тазовский, с. Антипаюта) b. məny° 1SG toxo-la-mpyi-d°m выучиться-INCH.TR-DUR.GFS-1SG.S ‘Я учу ненецкий язык’. c. pid°raq syiq-myih nyeney° PN.ACC-POSS.1NPL ненецкий 2PL wada-n°h слово-DAT выучиться-INCH.CAUS-DUR.GFS-2PL.S ‘Вы учите меня ненецкому языку’. toxo-la-mpyi-daq Впрочем, возможно, в (2b) представлена близкая, но не тождественная актантная деривация, которая может быть названа транзитивативом4 в терминах [Мельчук 1998: 191–193]. Наиболее естественна аппликативная интерпретация каузативов, образованных от глаголов звукопроизводства (которые при этом иногда меняют таксономический класс и начинают употребляться в качестве глаголов речи). Ср. пример (3), где прямое дополнение не выражено поверхностно отдельной именной группой, поскольку является топикальным, но индексируется в глаголе с помощью показателя объектного спряжения 4 При этом, согласно соображениям, высказанным в [Плунгян 2011: 271 и далее], транзитиватив может рассматриваться как неполный пермутатив, «который лишь повышает (единственное) косвенное дополнение до прямого». В то же время отличить такую аппликативизацию, при которой факультативный в исходной структуре аргумент становится обязательным, от транзитивизации (в терминах [Мельчук 1998: 191–193]), при которой обязательный в исходной структуре участник, выражаемый (в исходной структуре) непрямым/косвенным дополнением, передвигается в позицию прямого дополнения, весьма сложно. ЛЕСНОЙ ЭНЕЦКИЙ (3) mazu-ta-zuʔ dʲɔxa baɡo miʔ-xon река яма в-LOC.SG лаять-CAUS-3PL.O.SG {Наши собаки догнали его там. В омут там…} ‘Лают на него [медведя. — И. С.] в омуте’. [http://corpora.iling-ran.ru/utils/show_doc.php?id=386]5 В целом, однако, каузативы с аппликативной интерпретацией в северносамодийских языках, по-видимому, не более частотны, чем, например, приставочные дериваты на о(б)- в соответствующем значении в русском языке (ср. обрызгать). К каузативам, имеющим аппликативную интерпретацию, оказываются близки каузативы от глаголов перемещения ‘идти’ и ‘ходить’ (4), которые во всех северносамодийских языках имперфективны и несобытийны (т. е. описывают ситуацию без перемены фазы), в отличие от всех семантически регулярных каузативов, и обозначают социативную каузацию, при которой деятельность каузатора находится в одно-однозначном соответствии с деятельностью каузируемого участника. ТУНДРОВЫЙ НЕНЕЦКИЙ (тазовский, с. Антипаюта) (4) wæsako-d°m. nyú-myih syiq-myih старик-1SG.S ребенок-POSS.1NPL PN.ACC-POSS.1NPL yadela° идти.пешком.FREQ.TR.GFS.3SG.S ‘Я старик. Сын меня водит’ (за руку, сопровождает/помогает идти). Существенно, что каузативно-аппликативная полисемия часто объясняется именно как расширение каузативных употреблений на аппликативные через случаи социативной каузации (см. в первую очередь [Shibatani, Pardeshi 2002]; ср., впрочем, возможность альтернативного развития, описанную в [Guillaume, Rose 2010]). 5 Примеры из лесного энецкого взяты из экспедиционных материалов А. Б. Шлуинского и О. В. Ханиной, размещенных на сайте «Текстовые корпуса» Института языкознания РАН (http://corpora.iling-ran.ru/). 3. Каузатив как не-повышающая деривация 3.1. Агентивизация Семантические эффекты, вводимые каузативными показателями в таком случае, связаны со свойствами либо А-участника, либо Ручастника, либо самого действия. Так, например, каузатив в (5b) не вводит нового участника в структуру ситуации; тем не менее он определенным образом модифицирует ролевую характеристику первого участника, а именно трактует его как более агентивного по сравнению с первым участником в (5а). ЛЕСНОЙ НЕНЕЦКИЙ (пуровский, с. Халясавэй) a. apa-j° pyi-x°nya (5) сестра-(ACC.)POSS.1NPL пространство.вне.чума-LOC jatâ-m° встретить-1SG.S ‘Я встретил старшую сестру на улице’ (случайно). b. nya-j° jatâ-pta-m° товарищ-(ACC.)POSS.1NPL встретить-CAUS-1SG.S ‘Я встретил друга’ (например, с поезда). Доказательством повышения агентивности может служить сочетаемость каузативных форм с показателем андатива (5c), обозначающим целенаправленное движение ‘пойти, чтобы P’, и невозможность такого сочетания при отсутствии каузативного показателя (5d). ЛЕСНОЙ НЕНЕЦКИЙ (пуровский, с. Халясавэй) jatâ-pta-soq-ŋa-t° c. apa-j° (5) сестра-(ACC.)POSS.1NPL встретить-CAUS-AND-GFS-1SG.S ‘Я пошел встретить старшую сестру’ (например, на вокзал). d. *apa-j° jatâ-soq-ŋa-t° сестра-(ACC.)POSS.1NPL встретить-AND-GFS-1SG.S Ожид.: ‘Я пошел встретить старшую сестру’. В отличие от большинства дагестанских и ряда тюркских языков (см., например, [Кибрик 2003] и др.), агентивизация в северносамодийских языках не затрагивает падежное маркирование актантов. 3.2. Конверсивные отношения Каузативные показатели также маркируют конверсивные отношения, где налицо изменение коммуникативного фокуса высказывания (ср. [McCawley 1976] о функциональной близости эмотивных каузативов и пассива). Конверсивы, однако, не составляют гомогенной группы: дериваты с таким значением возможны как от непереходных (6a), (7a), так и от переходных основ (8a). При этом в результате всегда образуется переходная синтаксическая структура (6b), (7b), (8b). (6) ТУНДРОВЫЙ НЕНЕЦКИЙ (тазовский, с. Антипаюта) a. məny° (xasawa мужчина 1SG nyen°syumya-d°m рассердиться.GFS-1SG.S ‘Я рассердился (на своего брата)’. nya-xənyih) родственник-DAT.POSS.1NPL b. xasawa nya-myih родственник-POSS.1NPL nyen°syum-tye° мужчина syiq-myih PN.ACC-POSS.1NPL ‘Мой брат меня рассердил’. рассердиться-CAUS.GFS.3SG.S (7) a. maly°cya-myih (nyana-nyih) около.LOC-OBL.POSS.1NPL малица-POSS1NPL nyudyilye-y°-q стать.маленьким-SFS-3SG.R ‘Малица стала мне мала’. maly°cya-mta po-h год-GEN малица-ACC.POSS.3SG b. ŋəcyeki° tyuku° ребенок этот nyudyilye-btye° стать.маленьким-CAUS.GFS.3SG.S ‘Ребенок в этом году вырос из малицы’. (8) te-m a. məny° 1SG олень-ACC выиграть-GFS-1SG.S ‘Я оленя выиграл’ {например, играя в карты}. mətoq-ŋa-d°m b. (lúca-n°h) yesy°-nyih русский-DAT деньги.ACC.PL-POSS.1NPL mətoq-ləbtaə-d°m выиграть-CAUS.GFS-1SG.S ‘Я (русскому) деньги проиграл’. Конверсивные пары, в которых оба глагола переходные, а один при этом является (формально) каузативом от другого (типа (8)), наиболее далеко отстоят от настоящих каузативов: из пяти свойств прототипического каузатива, сформулированных в [Лютикова и др. 2006: 53]6, они не обладают в строгом смысле ни одним. В то же время примеры, в которых каузативный показатель маркирует конверсивные отношения или агентивизацию, обладают, в отличие от большинства случаев аппликативизации, одним важным свойством, сближающим их с настоящими каузативами (9), — они перфективны и событийны (т. е. описывают ситуацию с переменой фазы). (9) súyu-m ТУНДРОВЫЙ НЕНЕЦКИЙ (тазовский, с. Антипаюта) tas°ko новорожденный.теленок олененок-ACC yilye-btyeə-w° жить-CAUS.GFS-1SG.O.SG ‘Я спас (новорожденного) олененка’ (например, оставшегося без матери — выкормив его в чуме и сделав авкой). 3.3. Деагентивизация Широко известно, что каузативизации легче подвергаются непереходные глаголы, и во многих языках множество глаголов, допускающих каузативную деривацию, почти или совсем не включает переходных. Известно также, что в некоторых языках, допускающих каузативизацию ряда переходных глаголов, такие дериваты находятся 6 Свойства каузативов (разрядка и курсив в оригинале. — И. С.): a. добавление Агенса (характеризуемого набором агентивных свойств) (семантика); b. Каузируемый теряет часть агентивных свойств (если они были) (семантика); c. образование переходной предикации из непереходной (синтаксис); d. Агенс кодируется как синтаксически приоритетная ИГ (синтаксис); e. Каузируемый кодируется как синтаксически неприоритетная ИГ (синтаксис). с исходными глаголами в отношениях, отличающихся от оппозиции ‘каузатив’ vs. ‘не-каузатив’ (см., например, [Aikhenvald 2011]). По крайней мере в ненецких и энецких диалектах множество переходных (агентивных) глаголов, образующих каузатив, весьма ограничено, и даже для тех глаголов, которые допускают данную деривацию формально, нормальная каузативная интерпретация является практически невозможной. Одним из выходов для языка в таком случае является противопоставление каузации по интенциональности. Например, в ненецком два формально наиболее сложных из морфологических каузативов (-rəbta- и последовательность -ra-bta-7 в тундровом ненецком, -λâpta- и последовательность -λa-pta- в лесном ненецком) могут в отдельных случаях использоваться для выражения неинтенциональной каузации. ЛЕСНОЙ НЕНЕЦКИЙ (пуровский, с. Халясавэй) (10) a. mâny° kîtya-j° глубокая.посуда-(ACC.)POSS.1NPL 1SG wapta-ŋa-m° перевернуть-GFS-1SG.O.SG ‘Я чашку перевернул’. kîtya-j° глубокая.посуда-(ACC.)POSS.1NPL b. mâny° 1SG wapta-λâpta-ŋa-m° перевернуть-CAUS-GFS-1SG.O.SG ‘Я чашку опрокинул (случайно)’. (11) a. styena-xât° kartyinka-m kaq°m-λa-ŋa-m° стена-ABL картина-ACC упасть-TR-GFS-1SG.O.SG ‘Я со стены картину снял’. b. jinu-j° kaq°m-λa-pta-ŋa-m° молоток-(ACC.)POSS.1NPL упасть-TR-CAUS-GFS-1SG.O.SG ‘Я молоток уронил’. В этой связи интересную параллель представляют данные австроазиатского языка чрау, в котором сочетание каузативного 7 Кажется, это единственная возможность рекурсивного присоединения каузативного показателя в ненецком. префикса ta-, в нормальном случае маркирующего контактную каузацию, и каузативного глагола ôp, используемого для передачи дистантной каузации, обозначает неинтенциональную каузацию. ЧРАУ (< бахнарские < мон-кхмерские < австроазиатские) (12) a. ǎnh ôp dǎq 1SG CAUS2 капкан сбежать ‘Я сделал так, что капкан сработал (нарочно)’. khlâyh [Thomas 1969: 100], цит. по [Dixon 2000: 70] (12) b. ǎnh ôp dǎq капкан CAUS1-сбежать ta-khlâyh 1SG CAUS2 ‘Я сделал так, что капкан сработал (нечаянно)’. [Thomas 1969: 100], цит. по [Dixon 2000: 70] При этом дефолтная интерпретация ненамеренности может легко подавляться в соответствующем контексте, поэтому ее, повидимому, лучше считать не частью ассертивного компонента, а лишь некоторой отменяемой импликацией. (13) ЛЕСНОЙ НЕНЕЦКИЙ (пуровский, с. Халясавэй) jinu-j° молоток-(ACC.)POSS.1NPL нарочно kaq°m-λa-pta-ŋa-m° упасть-TR-CAUS-GFS-1SG.O.SG ‘Я молоток специально уронил’. syiλuλ С другой стороны, важно, что почти во всех таких случаях8 каузативный показатель переводит глагол из разряда амбитранзитивных (для северносамодийских языков — таких, которые могут присоединять показатели не только субъектной и объектной согласовательной серий, но и «рефлексивно-медиальной», и употребляться таким образом декаузативно) в разряд (синтаксически) строго пере 8 Для ненецких диалектов единственным обнаруженным исключением является как раз глагол wapta- (FN) / wabta- (TN), представленный в примере (10а) и употребляющийся в современном лесном и тундровом ненецком только переходно. Однако соответствующий ему нганасанский глагол бəбтудя, согласно словарю [Костеркина, Момде, Жданова 2001: 28], может употребляться также в рефлексивном «спряжении» в значении ‘перевернуться’. С другой стороны, у меня, к сожалению, нет информации относительно того, можно ли образовать от него каузативный дериват. ходных (ср. схожие наблюдения относительно деривации kay- в манамбу в работе [Aikhenvald 2011]). 3.4. Другие употребления В литературе наиболее известны случаи, когда каузативный показатель выражает также аспектуальные значения и/или значения из области глагольной множественности, а также интенсивности действия (например, двойной каузатив в тувинском и других тюркских языках; ср. [Kulikov 1999]). В северносамодийских языках каузативные показатели в целом не склонны употребляться в этих значениях. Не характерны для северносамодийских языков и случаи, когда каузативное значение и некоторые глагольные значения из других зон выражаются конкретным показателем кумулятивно, во всех контекстах его употребления, как это имеет место, например, в алеутском, где аффикс -dgu- совмещает значения каузатива и дистрибутивной множественности [Golovko 1993]. 4. Заключение Несобственные употребления каузативных показателей в северносамодийских языках демонстрируют следующие семантические эффекты: 1) аппликативизация; 2) агентивизация; 3) деагентивизация (неинтенциональная каузация); 4) маркирование конверсивных отношений и коммуникативные перераспределения других типов. Говоря «эффекты», а не, например, «значения», мы хотим подчеркнуть, что непрямые употребления в рассматриваемых языках в еще большей степени лексикализованы, чем прямые. Для некаузативных употреблений каузативных показателей практически невозможно описать семантические ограничения на доступность различных интерпретаций. Наблюдения, касающиеся изменения семантических и морфосинтаксических свойств исходной лексемы под влиянием конкретных эффектов, обобщены ниже в Таблице 1. Каузативы, которые не каузативизируют, в последнее время становятся объектом все большего и большего внимания лингвистов; ср. недавние работы [Aikhenvald 2011; Kittilä 2009, 2013]. Данные северносамодийских языков, рассмотренные в настоящей статье, расширяют наши представления о типологии этого явления и, как кажется, позволяют уточнить существующие обобщения. В [Aikhenvald 2011] предлагается разделить эффекты, связанные с употреблением каузативов, не изменяющих валентность исходного глагола, на три группы: 1) имеющие отношение к А-участнику (увеличение манипулятивного усилия, интенциональности, волитивности и контроля); 2) имеющие отношение к действию (интенсификация или итеративизация); 3) имеющие отношение к Р-участнику (увеличение степени вовлеченности, множественный или большой Р-участник). При этом утверждается, что значения из первой и третьей групп выражаются только в тех языках, в которых несобственные употребления каузативов, не повышающие валентность, возможны только от переходных и амбитранзитивных глаголов, тогда как значения из второй группы выражаются во всех языках, в которых каузативы имеют употребления, не связанные с повышающей актантной деривацией. В северносамодийских языках употребления каузативов, не повышающие валентность исходного глагола, возможны как от переходных и амбитранзитивных основ, так и от непереходных основ. В то же время в этих языках регулярно встречаются несобственные употребления каузативов, затрагивающие свойства S/А-участника, и практически не встречаются употребления, связанные, например, с интенсификацией действия. С другой стороны, классификация А. Ю. Айхенвальд нуждается в дополнении. Примеры, в которых с помощью каузативной морфологии выражаются конверсивные отношения, встречаются не только в северносамодийских языках, но и в существующих описаниях дагестанских, тюркских и других языков (см., в частности, [Лютикова 2001; Бонч-Осмоловская 2007] и др.). С третьей стороны, попытка связать практически все несобственные употребления каузативных показателей с повышением семантической переходности заведомо исключает из рассмотрения такие сложные случаи, как неинтенциональная каузация. Необходимы дальнейшие исследования, чтобы точнее понять, как связаны между собой собственные и несобственные употребления каузативных показателей. Таблица 1. Свойства каузативов в несобственных употреблениях Семантическая модификация введение участника с ролью Адресата или Места увеличение интенциональности, волитивности и/ или манипулятивного усилия S/ A-участника импликация ненамеренной каузации Возможные ограничения от непереходных от глаголов, не имеющих в своей структуре прототипического Агенса в первую очередь, от амбитранзитивных изменение коммуникативного фокуса аппликативизация агентивизация деагентивизация конверсивные отношения Синтаксическая модификация транзитивизация; заполнение позиции DO транзитивизация (переводит амбитранзитивный глагол в разряд строго переходных) транзитивизация; смещение исходного Sub в позицию DO, продвижение в позицию Sub сирконстанта (при присоединении к непереходным основам) Список условных сокращений 1, 2, 3 — 1, 2, 3 лицо; ABL — аблатив; ACC — аккузатив; AND — андатив; CAUS — каузатив; DAT — датив; DO — прямое дополнение; DUR — дуратив; FN — лесной ненецкий; FREQ — фреквентатив; GEN — генитив; GFS — общая финитная основа; INCH — инхоатив; IPFV — имперфектив; LOC — локатив; NMLZ — номинализация; NPL — немножественное число; O — объектная согласовательная серия; OBL — косвенная основа; PFV — перфектив; PL — множественное число; PN — личное местоимение; POSS — посессивность; PT — причастие; R — рефлексивно-медиальная согласовательная серия; S — субъектная согласовательная серия; SEL — селектив; SFS — специальная финитная основа; SG — единственное число; Sub — подлежащее; TN — тундровый ненецкий; TR — транзитивизатор.

Напиши аннотацию по статье

И. А. Стенин ИЯз РАН, Москва НЕКАУЗАТИВНЫЕ ЭФФЕКТЫ КАУЗАТИВНОЙ МОРФОЛОГИИ В СЕВЕРНОСАМОДИЙСКИХ ЯЗЫКАХ1 1.

некоторые особенности выражение значения соотвецтвуыусчих подготовительно стадии ситуации в русском языке. Ключевые слова: подготовительная стадия ситуации, проспектив, авертив, глагольный вид, время, русский язык. expressinG tHe prepArAtory stAGe of A situAtion: evidence from russiAn Oksana Yu. Chuikova St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation The paper focuses on the means used to refer to the preparatory stage of a situation in Russian. It is shown that several constructions in Russian aim to express the idea that a situation is to or was to occur. In this respect, the conctructions vot-vot + V, nikak ne (vse ne, vse nikak ne) + V, bylo (and chut’ bylo ne) + V are examined. The analysis reveals that these linguistic means have certain common features. In these constructions the use of perfective predicate is preferable and its temporal characteristic is defined by the main function of the “auxiliary” element. Future imperfective predicates are excluded from the analysis, while the use of present and past imperfectives is mainly restricted to the verbs with modal semantics. Refs 18. Tables 4. Keywords: preparatory stage of a situation, prospective, avertive, verbal aspect, tense, Russian language. 1. введение Для описания основных значений аспектуальной зоны, которые могут быть выражены грамматическими средствами в языках мира, в лингвистической (преимущественно типологически ориентированной) литературе используется представление о пятичастной структуре ситуации, включающей следующие фрагменты (указаны в  порядке следования во времени): подготовительная стадия, начало, середина, финал и  результирующая стадия. В  русскоязычной литературе такой подход к рассмотрению аспектуальных значений широко используется в работах В. А. Плунгяна [1, c. 297; 2, c. 384]. Подобные взгляды на описание структуры ситуации, как отмечает В. А Плунгян, высказывались и ранее в англоязычной литературе (например [3; 4; 5]). 1 Работа поддержана грантом Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ «Школа общего языкознания Ю. С. Маслова» НШ-1778.2014.6.ных способов выражения в  русском языке значений, соответствующих подготовительной стадии ситуации (‘состояние Х-а таково, что позже произойдет Р’) [2, с. 385]. В литературе известно по крайней мере два таких значения. В случае, когда определенный показатель служит для выражения состояния в  настоящем, «чреватого» наступлением некоторой ситуации в будущем, принято говорить о «проспективе» (термин предложен Б. Комри [6, с. 64]). В прошедшем времени проспективные конструкции могут использоваться для обозначения такого типа развития ситуации, при котором ситуация намечалась (существовали предпосылки для ее осуществления), но не была реализована в прошлом [2, с. 386]. Для данного значения Т. Кутевой [7; 8] был предложен термин «авертив»2, которому дается следующее определение: «имела место подготовительная фаза ситуации, но не сама ситуация» (перевод определения Т. Кутевой «X ‘was on the verge of V-ing but did not V’», предложенный А. А. Козловым в [9, с. 124]). В русском языке не существует специальных грамматических показателей, выражающих значения, соответствующие подготовительной стадии ситуации. Для передачи указанных значений обязательно используются дополнительные лексические средства. Так, указание на подготовительную стадию ситуации может осуществляться в том числе в рамках сочетаний с наречием вот-вот, частицей было, такими элементами, как все не, никак не, все никак не. Ниже будут рассмотрены некоторые особенности функционирования каждого из перечисленных языковых средств. В частности, особого внимания заслуживает вопрос об употреблении тех или иных видо-временных форм глагола в указанных сочетаниях. Представленный в статье анализ опирается на данные Национального корпуса русского языка (далее — НКРЯ; www.ruscorpora.ru). 2. Сочетания с наречием вот-вот Сочетания с наречием вот-вот в русском языке используются при референции к ситуациям, осуществление которых ожидается в (ближайшем) будущем, при этом предпосылки для их наступления имеются в настоящем. Таким образом, можно говорить, что сочетания с наречием вот-вот способны к выражению проспективной семантики. Так, в примере (1) между предполагаемым в ближайшем будущем событием — падением — и текущим состоянием субъекта очевидно наличие причинно-следственной связи. (1) Бледный, с выступившими под носом и на лбу каплями пота, с непородисто заросшим лицом, со вставленными в  тёмные ободья глазами. Вот-вот упадёт (Виктор Астафьев. «Затеси». 1999). Следует отметить, что в  подавляющем большинстве случаев в  сочетаниях с  наречием вот-вот наряду с  семантикой проспектива выражается также значе 2 В литературе известен также термин «проксиматив», предложенный Б. Хайне [10] как объединяющий значения проспектива и авертива. В. А. Плунгян в [11] использует обозначение «проксиматив» более узко, применительно только к авертивному, но не проспективному значению. В более поздней работе [2] принимается термин «авертив» и, соответственно, разграничение «проспектив» / «авертив».следование рассматриваемой ситуации за моментом речи (подробнее о  будущем иммедиатном см., например,  [12, с. 244–247]). Так, в  приведенном выше примере (1) значение проспектива дополняется значением иммедиатности — наречие вотвот в данном случае допускает замену на наречие сейчас. Наречие сейчас, помимо своего основного значения  — локализации ситуации одновременно с  моментом речи, также способно обозначать не только сам момент речи, но  и  время, непосредственно близкое, смежное с ним. Однако в отличие от конструкций с наречием сейчас, при выборе наречия вот-вот принципиальным оказывается не столько простое соположение, близость во времени момента речи и ожидаемой ситуации, сколько то, что в  настоящем существуют (пусть даже в  субъективном восприятии говорящего) предпосылки для осуществления ситуации в  будущем. Примеры (2)–(3)  показывают, что семантика иммедиатности не является обязательным компонентом значения сочетаний с наречием вот-вот. Представляется уместной следующая трактовка прямой речи в данных примерах: имеются предпосылки для осуществления ситуации; текущее положение дел свидетельствует о наступлении ситуации в скором будущем, но не немедленно; замена наречия вот-вот на сейчас в обоих случаях оказывается затруднена. (2) Только перед самыми родами Андрей уговорил меня пойти в  ЗАГС и  там потребовал, чтобы регистрировали немедленно: ― Какой испытательный срок? Вы что не видите, у  меня вот-вот наследник появится (Любовь Кузнецова. «…Собираю разрозненные брёвнышки народа своего…». Вестник США, 2003.09.03). (3) Ведь вспомните, как еще несколько месяцев назад все кричали: «Мы задержали убийц Старовойтовой! Вот-вот они предстанут перед судом». И что? (Иван Преображенский. «Выбор пал на Юшенкова». ПОЛИТКОМ.РУ, 2003.04.18). Для наречия вот-вот характерно употребление с  формами будущего времени совершенного вида (далее — СВ) — см. примеры (1)–(3) выше. В то же время употребление форм будущего времени несовершенного вида (далее — НСВ) в сочетаниях с наречием вот-вот нехарактерно и представлено в НКРЯ единичными вхождениями. В табл. 1 приводятся количественные данные об употреблении форм будущего времени с наречием вот-вот. Таблица 1. Распределение форм будущего времени в контексте наречия вот-вот (основной корпус, снятая+неснятая омонимия)3 Будущее НСВ Будущее СВ вот-вот13 437 всего глагольных форм 146 527 2 221 001 Различие статистически значимо, двусторонний вариант точного критерия Фишера, p<<0,01. 3 В табл.  1  приведены данные по запросам, выводящим примеры, в  которых глагольная форма следует непосредственно после наречия. Для аналитической формы учитывались также случаи инверсии частей (вот-вот + быть(fut) + inf,ipf и вот-вот + inf,ipf + быть(fut); быть(fut) + вот-вот + inf,ipf; inf,ipf + вот-вот + быть(fut)). В действительности, как показал целый ряд запросов, учет примеров с инверсией в подавляющем большинстве случаев не влияет существенно на результаты анализа.редко. В  целом можно говорить о  низкой частотности употребления в  контексте данного наречия предикатов прошедшего времени и НСВ. Так, например, при широкой распространенности сочетаний вот-вот с глагольными формами будущего времени СВ подобные употребления с  перфективными предикатами прошедшего времени практически не встречаются. В НКРЯ представлены лишь единичные вхождения со значением «иммедиатного» предшествования (всего обнаружено три примера) — см., например, (4)–(5). Такая низкая частотность по НКРЯ коррелирует с данными интроспекции автора настоящей статьи о неестественности подобных употреблений. (4) «Хочу», ― очень спокойно ответил он, как контрабандист, которого вотвот пропустила таможня, не догадавшись заглянуть… он знал куда… (Павел Мейлахс. «Избранник». Звезда, 2001). (5) Астра виляла, от ответа уходила, а новая родственница нервничала: вот-вот обрела сестер ― и сразу потеряла (Галина Щербакова. «Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом». 2000). Как было сказано выше, для наречия вот-вот нехарактерна сочетаемость с формами будущего времени НСВ. Кроме того, в целом сочетания с НСВ для наречия вот-вот не очень частотны (исчерпывающая, по всей видимости, выборка для сочетаний вот-вот + Vнаст содержит 53 примера, а для сочетаний вот-вот + Vпрош. НСВ — 60 примеров). Значительную часть употреблений глаголов НСВ в форме настоящего времени с наречием вот-вот составляют примеры с глаголами разного рода модальной семантики (мочь — 17, собираться — 4, хотеть — 2, ждать — 1), выступающие в сочетании с зависимыми инфинитивами — см., например, (6)–(7). (6) ― Я понимаю, каково вам расставаться с лабораторией, где вот-вот может проглянуть связь вашей математики с  физикой (Василий Гроссман. «Жизнь и судьба». Часть 3, 1960). (7) Веня сообщил Давыдову, что в  «Континенте» вот-вот собираются издать «Мою маленькую Лениниану» (Наталья Шмелькова. «Последние дни Венедикта Ерофеева». 2002). Важное место занимают также примеры с фазовыми глаголами (заканчивать, кончать, приступать), глаголами движения (в  основном это приставочные глаголы, обозначающие движение из некоторой точки: выезжать, выступать, выходить, уходить) и глаголами «предстояния» (предстоять, грясти, грозить). Можно заметить, что глаголы этого ряда, не являющиеся модальными, объединяет одна особенность: все они, употребляясь в форме настоящего времени, способны выражать значение «запланированного будущего». Представляется, что в данных ниже примерах реализуется именно значение запланированного будущего с  оттенком иммедиатности. (8) ― Извините, что разбудили вас, но  у  нас поезд вот-вот уходит… (Вячеслав Кондратьев. «Сашка». 1979).(Анна Берсенева. «Полет над разлукой». 2003–2005). Следует отметить, что в контексте прошедшего времени наблюдается меньшее разнообразие глаголов НСВ, сочетающихся с наречием вот-вот. В подавляющем большинстве это модальные глаголы — см., например, (10)–(11). (10) Дедушка всегда брал на рыбалку консервы похуже, потому что получше могли еще полежать, а похуже лежали уже давно и вот-вот могли испортиться. (Павел Санаев. «Похороните меня за плинтусом». 1995). (11) Но он довольно спокойно сидел на кровати ― он смотрел то ли на меня, то ли куда-то в пространство и словно вот-вот хотел произнести одну из расхожих своих фраз: не могли обойтись без цирка, оссподи… (Владимир Маканин. «Голоса». 1977). Табл. 2 содержит данные о распределении глаголов НСВ в формах прошедшего времени для сочетаний с наречием вот-вот. Как можно видеть из таблицы, больше половины примеров представляют собой сочетания с наречием вот-вот модального глагола мочь (с зависимым инфинитивом). Таблица 2. Распределение глаголов прошедшего времени НСв в контексте наречия вот-вот глагол количество вхождений мочь собираться ожидать ждать хотеть намереваться Другие глаголы всего73160 3. Сочетания с все не, никак не, все никак не и т. п. Как представляется, в свете рассматриваемых явлений вызывают интерес конструкции с элементами все не, никак не и т. п., реферирующие к ожидаемым, но не осуществляющимся ситуациям. Употребление глагола будущего времени СВ (которое с точки зрения морфологии представляет собой презенс СВ) в контексте таких элементов как все не, никак не и т. п. в литературе известно как «презенс напрасного ожидания» [13]. Примеры (12)–(14)  демонстрируют некоторые случаи функционирования указанной конструкции. (12) Вот одной моей подруге очень хорошо даются языки, но на велосипеде она никак не научится ездить (Запись в LiveJournal с комментариями, 2004). (13) Славные строители Третьяковского проезда все не угомонятся («Невинный до пинг». Домовой, 2002.04.04).«Алмазный мой венец». 1975–1977). Представляется, что значение «напрасного ожидания» тесным образом связано с обсуждавшимися выше значениями проспектива и авертива в том плане, что по крайней мере в сознании говорящего, являющегося «субъектом ожидания», существуют предпосылки для осуществления некоторого действия (при этом объективное существование таких предпосылок совсем не обязательно, ожидание может основываться на субъективных умозаключениях говорящего). Форма будущего времени НСВ в подобных контекстах по всей видимости не используется. Форма настоящего времени возможна, при этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что значительную долю обнаруженных в НКРЯ примеров составляют случаи употребления модальных глаголов (особенно мочь) с зависимым инфинитивом (см., например, (15)). В специально созданной базе данных, содержащей 100 примеров употребления конструкции всё никак не + Vнаст., использование глагола мочь наблюдается в 73 случаях. (15) Тёмные коридоры. Никак не могу запомнить все повороты. В новой школе всегда так (Андрей Геласимов. «Фокс Малдер похож на свинью». 2001). При референции к прошлому форма прошедшего времени СВ не используется. Возможно, однако, использование форм прошедшего времени НСВ, которые демонстрируют особенности, во многом аналогичные описанным выше для форм настоящего времени, а именно — так же, как в формах настоящего времени, здесь в основном употребляются модальные глаголы, при этом бóльшую часть примеров составляют сочетания с глаголом мочь (ср. пример (16)). (16) Фриц никак не мог ногтем отодвинуть защёлку на колечке в петлице лацкана, и Кузин ― рванул, часы оказались в руке (И. П. Максимов. «Стычка у Омёта (Из фронтового дневника)». Бельские Просторы, 2010). Как и в предыдущем случае, была создана выборка, содержащая 100 релевантных контекстов. В  табл.  3  представлено распределение глаголов, встретившихся в выборке более двух раз. Таблица 3. Распределение глаголов прошедшего времени НСв в контексте никак не глагол количество вхождений мочь хотеть (+ неодушевленный субъект) получаться удаваться Другие глаголы всего84100Сочетания с частицей было (наряду с сочетаниями с чуть было не) являются одним из наиболее характерных средств выражения значения авертива в русском языке4. Прототипическое значение авертива — обозначение намечавшей, но нереализованной ситуации в прошлом. В русском языке при выражении данного значения в большинстве случаев используются формы прошедшего времени СВ — см., например, (17). (17) В марте прошлого года заговорили было и о металлоискателях, но быстро эту идею похоронили: звенеть будет каждый пассажир, а если проверять всех звенящих, работа метро будет парализована («Наша война». Русский репортер, 27 января 2011). Употребление глагольных форм прошедшего времени НСВ в контексте частицы было ограничивается глаголами желания, намерения, попытки с зависимым инфинитивом; наибольшее количество вхождений зафиксировано с глаголом хотеть (пример (18)). (18) Варвара хотела было сказать ему, что с  крупными купюрами тоже нелегко, но воздержалась и бумажку взяла с благодарностью (Татьяна Устинова. «Подруга особого назначения». 2003). Приведенная ниже табл.  4  демонстрирует количественное распределение глаголов НСВ в  выборке, содержащей 200  первых релевантных примеров (Vпрош. НСВ + было) по результатам поискового запроса в НКРЯ. Таблица 4. Распределение глаголов прошедшего времени НСв в контексте частицы было глагол количество вхождений хотеть пытаться пробовать собираться начинать покушаться всего11414 Т. Кутева, которой принадлежит сам термин «авертив», определяет конструкции с элементом было в русском языке как авертивные, такого же мнения придерживается и В. А. Плунгян [2, с. 386]. Следует отметить, что существует иная точка зрения, согласно которой подобного рода конструкции не могут быть отнесены к авертивным, поскольку выражают не близкие к осуществлению, но так и не наступившие ситуации, а достигшие цели ситуации, результирующее состояние которых неожиданно перестало существовать [14]. В статье Д. В. Сичинавы, посвященной конструкции с  было, также отмечается существование в  литературе двух основных направлений интерпретации, которые, по мнению автора, вполне совместимы, поскольку значение данной конструкции зависит от ее конкретного лексического наполнения [15, с. 374–379].дений), так и НСВ (21 вхождение, при этом во всех рассмотренных случаях присутствует значение начинательности  — см. пример (19); о  возможности начинательного компонента в  семантике инфинитива НСВ, обозначающего отнесенную к будущему ситуацию — см. [16, с. 78]). (19) Северцов пробовал было ерепениться, но виноват так виноват, признание не унижает (Даниил Гранин. «Зубр». 1987) (≈ начать ерепениться). Представляется интересным, что в редких случаях с частицей было способны также сочетаться формы будущего времени СВ — примеры (20)–(21). (20) Забрезжившее возрождение Кости начнет было проявляться с новой силою, однако скоро вслед за этим последует яростное и жестокое по отношению к Нине («Вершина айсберга». Театральная жизнь, 2003.08.25). (21) А мама садилась задумчиво в угол, в кресло, и следила, как гаснет свечка за свечкой, «как жизнь человеческая», — погаснет было, а потом вспыхнет опять, как будто совсем бодрая и  здоровая, — увы, ненадолго; потом тухнет вдруг, или тлеет, тлеет, тлеет, дотлевая… (И. М. Дьяконов. «Книга воспоминаний». Глава третья (1926–1928), 1995). В завершение следует сказать несколько слов об употреблении сочетаний с чуть было не, являющихся, как принято считать (см. [2, с. 386]), наиболее характерным способом выражения авертивной семантики в русском языке — см. примеры (22)–(23). (22) Я чуть было не обиделся, но разве он был в этом виноват? (Д. А. Гранин. «Месяц вверх ногами». 1966). (23) Присутствие чиновников и  получиновников чуть было не превратило прессконференцию то ли в митинг, то ли в подобие партийного собрания с разбором персонального дела Мальцева (Александр Свешников. «Не один в  поле воин». Богатей (Саратов), 2003.11.13). Данная конструкция во многом совпадает по своим свойствам с рассмотренной выше конструкцией с частицей было, с той лишь разницей, что для частицы было употребление с глаголами прошедшего времени СВ представляет собой сильную тенденцию, а для чуть было не сочетание с прошедшим временем СВ является, по всей видимости, строгим правилом. 5. Заключение Приведенные выше наблюдения позволяют, как представляется, сделать некоторые обобщения, касающиеся особенностей семантики и  функционирования в русском языке конструкций, способных указывать на подготовительную стадию ситуации. Следует отметить, что в  русском языке указание на подготовительную стадию ситуации может осуществляться несколькими способами. То обстоятельство, что наступление некоторой ситуации ожидается после или ожидалось до момента речи, может быть выражено посредством сочетаний с вот-вот, никак не, было (чуть было не). Надо сделать оговорку, что семантика конструкций с такими эле«презенса напрасного ожидания» — сочетаний перечисленных элементов с формой будущего времени СВ), не соответствует в точности ни проспективному, ни авертивному значению. Отнесение подобных конструкций к  числу рассматриваемых явлений обусловлено следующим соображением: значение «презенса напрасного ожидания» отличается от авертива главным образом тем, что, в отличие от последнего, реферирует к положению дел в настоящем; при этом о других семантических компонентах, релевантных для авертива («проксимативном» — ‘подготовительная фаза ситуации имела место’, и  «контрфактическом»  — ‘ситуация не имела места’ [17, 18]), можно говорить и применительно к «презенсу напрасного ожидания». Как можно заметить, для сочетаний со всеми перечисленными элементами характерно употребление глаголов СВ. Наблюдаемые различия, касающиеся темпоральной характеристики глаголов СВ в составе рассматриваемых средств выражения подготовительной стадии ситуации, вероятно, могут объясняться основной функцией специфического служебного элемента конструкции. Так, частица было (и чуть было не) служит для выражения авертивной семантики и сочетается преимущественно с глагольными предикатами прошедшего времени СВ; наречие вотвот используется в основном для выражения значения проспектива: наиболее частотными оказываются употребления с предикатами будущего времени СВ. На использование предикатов НСВ в рамках рассматриваемых сочетаний накладываются определенные ограничения. Так, употребление будущего времени НСВ в подобных контекстах, по всей видимости, исключается. Использование предикатов прошедшего и настоящего времени НСВ имеет общую особенность: в обозначенных конструкциях главным образом употребляется ограниченный круг глаголов с модальной семантикой; такие глаголы обычно имеют при себе синтаксически зависимый инфинитив. В связи с наблюдаемыми особенностями следует вспомнить отмечаемую в литературе тенденцию к выражению значений проспектива и  авертива одними и  теми же конструкциями (с  разницей в  темпоральном плане) [2, с. 386]. Для данных значений характерно выражение аналитическими конструкциями с глаголами движения, желания и намерения, о чем свидетельствуют данные типологии [Там же]. Можно говорить, что подобная тенденция наблюдается и для рассмотренных конструкций в русском языке. литература 1. Плунгян В. А. Общая морфология: введение в проблематику. 2-е изд., испр. М.: УРСС, 2003. 384 с. 2. Плунгян В. А. Введение в грамматическую семантику: грамматические значения и граммати ческие системы языков мира. М.: РГГУ, 2011. 672 с. 3. Dik S. C. The theory of functional grammar. Part I: The structure of the clause. 2nd rev. ed. Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1997 (1st ed.: 1989). 509 p. 4. Klein W. Time in language. London: Routledge, 1994. 260 p. 5. Smith C. The parameter of aspect. 2-nd ed. Dordrecht: Kluwer, 1997 (1-st ed.: 1991). 465 p. 6. Comrie B. Aspect. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1976. 142 p. 7. Kuteva  T. On identifying an evasive gram: action narrowly averted  //  Studies in language. 1998. Vol. 22, N 1. P. 113–160. 8. Kuteva T. TAM-auxiliation, and the avertive category in Northeast Europe // Grammaticalisation aréale et sémantique cognitive: les langues fenniques et sames / M. M. J. Fernandez-Vest (ed.). Paris: CNRS, 2000. P. 27–41.с инфинитивом // Русский язык в научном освещении. 2014. № 1. С. 122–149. 10. Heine B. On the Genesis of Aspect in African Languages: The Proximative // Proceedings of the Twentieth Annual Meeting of the Berkeley Linguistics Society: Special Session on Historical Issues in African Linguistics. 1994. P. 35–46. 11. Плунгян В. А. Антирезультатив: до и после результата // Плунгян В. А. (ред.). Исследования по теории грамматики. Вып. 1: Глагольные категории. М.: Русские словари, 2001. С. 50–88. 12. Bybee J. L., Perkins R., Pagliuca W. The evolution of grammar: tense, aspect and modality in the lan guages of the world. Chicago: University of Chicago Press, 1994. xxii, 398 p. 13. Зализняк А. А. Об одном употреблении презенса совершенного вида («презенс напрасного ожидания») // Saloni Z. (red.). Metody formalne w opisie języków słowiańskich. Białymstok: Filii UW w Białymstoku, 1990. C. 109–114. 14. Alexandrova A. Redefining the avertive: evidence from Slavic // VCC2014. Book of abstracts. International Symposium on Verbs, Clauses and Constructions, 22–24 October, 2014. Logroño: Universidad de la Rioja, 2014. P. 13–14. 15. Сичинава Д. В. Стремиться пресекать на корню: современная русская конструкция с было по корпусным данным // Корпусные исследования по русской грамматике. М.: Пробел, 2009. С. 362–396. 16. Падучева  Е. В. Дискурсивные слова и  категории: режимы интерпретации  //  Плунгян В. А. (ред.). Исследования по теории грамматики. Вып. 4: Грамматические категории в дискурсе. М.: Гнозис, 2008. С. 56–86. 17. Козлов А. А. Семантика частиц чуть не и чуть было не: курсовая работа студента III курса ОТиПЛ филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова (рукопись). 18. Ziegeler D. Interfaces with English Aspect. Diachronical and empirical study. Amsterdam: John Ben jamins, 2006. xvi, 325 p. References 1. Plungyan V. A. Obshchaia morfologiia: vvedenie v problematiku [General morphology: Introduction into the problematics]. Moscow, URSS Publ., 2003. 384 p. (In Russian) 2. Plungyan V. A. Vvedenie v grammaticheskuiu semantiku: grammaticheskie znacheniia i grammaticheskie sistemy iazykov mira [Introduction into grammatical semantics: Grammatical meanings and grammatical systems of the languages of the world]. Moscow, URSS Publ., 2011. 672 p. (In Russian) 3. Dik S. C. The theory of functional grammar. Part I: The structure of the clause. 2nd rev. ed. Berlin, New York, Mouton de Gruyter, 1997. (1st ed.: 1989). 509 p. 4. Klein W. Time in language. London, Routledge, 1994. 260 p. 5. Smith C. The parameter of aspect. 2nd ed. Dordrecht: Kluwer, 1997 (1st ed.: 1991). 465 p. 6. Comrie B. Aspect. Cambridge, Cambridge Univ. Press, 1976. 142 p. 7. Kuteva T. On identifying an evasive gram: action narrowly averted. Studies in language, 1998, vol. 22, no. 1, p. 113–160. 8. Kuteva  T. TAM-auxiliation, and the avertive category in Northeast Europe. Grammaticalisation areale et semantique cognitive: les langues fenniques et sames. Ed. by M. M. J. Fernandez-Vest. Paris, CNRS, 2000, pp. 27–41. 9. Kozlov A. A. K grammaticheskoi semantike staroslavianskikh konstruktsii khotѣti / imѣti s infinitivom [On the grammatical semantics of the Old-Slavonic constructions хотѣти / имѣти with an infinitive]. Russkii iazyk v nauchnom osveshchenii [The Russian language from the scholarly perspective], 2014, no. 1, pp. 122–149. (In Russian) 10. Heine B. On the Genesis of Aspect in African Languages: The Proximative. Proceedings of the Twentieth Annual Meeting of the Berkeley Linguistics Society. Special Session on Historical Issues in African Linguistics. 1994, pp. 35–46. 11. Plungyan V. A. [Antiresultative: before and after the result]. Issledovaniia po teorii grammatiki. Vyp. 1: Glagolnye kategorii [Research on the theory of the grammar. Issue 1: Verbal categories]. Moscow, Russkie slovari Publ., 2001, pp. 50–88. (In Russian) 12. Bybee J. L., Perkins R., Pagliuca W. The evolution of grammar: tense, aspect and modality in the lan guages of the world. Chicago, University of Chicago Press, 1994. xxii, 398 p. 13. Zaliznyak A. A. [On the usage of the present tense of the perfective aspect (‘presence of the expection a in vain’]. Metody formalne w opisie języków słowiańskich. Białymstok, Filii UW w Białymstoku, 1990. pp. 109–114. (In Russian)national Symposium on Verbs, Clauses and Constructions, 22–24 October, 2014. Logroño, Universidad de la Rioja, 2014, pp. 13–14. 15. Sichinava D. V. [Striving to suppress at the very beginning: Modern Russian construction with bylo according to the corpus data]. Korpusnye issledovaniia po russkoi grammatike [Corpus research on the Russian grammar]. Moscow, Probel Publ., 2009, pp. 362–396. (In Russian) 16. Paducheva E. V. [Discursive words and categories: The modes of interpretation]. Issledovaniia po teorii grammatiki. Vyp. 4: Grammaticheskie kategorii v diskurse [Research on the theory of the grammar. Issue 4: Grammatical categories in discourse]. Moscow, Gnozis Publ., 2001, pp. 56–86. (In Russian) 17. Kozlov A. A. Semantika chastits chut’ ne i chut’ bylo ne [Semantics of the particles chut’ ne and chut’ bylo ne]. Term paper of the 3-year student, Moscow, MSU, manuscript.] 18. Ziegeler D. Interfaces with English Aspect. Diachronical and empirical study. Amsterdam, John Ben jamins, 2006. xvi, 325 p. Статья поступила в редакцию 2013 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Чуйкова Оксана Юрьевна — магистр, аспирант; oxana.chuykova@gmail.com, magic14@mail.ru Chuikova Oksana Iu. — MA, post graduate student; oxana.chuykova@gmail.com, magic14@mail.ru

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’22 О. Ю. Чуйкова Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 3 НекотоРые оСоБеННоСтИ выРаЖеНИЯ ЗНаЧеНИЙ, СоответСтвующИх ПоДготовИтельНоЙ СтаДИИ СИтуацИИ, в РуССкоМ ЯЗыке1 Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9 В статье рассматриваются средства выражения значений, соответствующих подготовительной стадии ситуации, в русском языке. Указание на подготовительную стадию ситуации может производиться несколькими способами: в рамках сочетаний с вот-вот, никак не (все не, все никак не), было (и чуть было не). Как показывает анализ, рассматриваемые языковые средства обладают рядом общих свойств. Так, во всех рассматриваемых конструкциях предпочтительным оказывается употребление предикатов СВ. Употребление предикатов будущего времени НСВ исключается, использование предикатов прошедшего и настоящего времени НСВ ограничено узким кругом глаголов с модальной семантикой. Библиогр. 18 назв. Табл. 4.

некоторые особенности языкового сознания студента данные ассоциативного эксперимента. Ключевые слова: языковая картина мира, свободный ассоциативный эксперимент, значение, личностный смысл, студент. 1. Вводные замечания Современные подходы к изучению языка как достояния индивида позволяют через изучение внутреннего лексикона проследить особенности хранения и переработки различного вида информации и знаний о мире. Психолингвистическая трактовка значения слова состоит в том, что оно есть одновременно способ и продукт переработки речевого опыта и вообще опыта познания мира [Залевская, 2011. С. 187]. Значения слов (и в целом предметные значения) ведут «двойную жизнь», являясь и продуктом общественных отношений людей, и частью индивидуального сознания отдельного человека [Леонтьев, 2001. С. 100–103]. Значение слова всегда является частью образа мира индивида, а значит, в некоторой степени определяет и его деятельность [Зинченко, 1998. С. 52]. Эта особенность языковых значений позво ляет исследователю посредством изучения значений слов и их связей делать выводы о языковом сознании индивида и образе мира в целом. Важно, однако, внести терминологиче скую и методологическую ясность. Понятия «образ мира», «языковое сознание», «языковая картина мира» весьма часто используются в психолингвистических и других исследованиях, но далеко не всегда авторы берутся внятно разъяснить специфику каждого из них и четко прочертить ту грань, которая отделяет одно понятие от другого в рамках конкретной публикации или комплекса трудов. Каким образом эти термины и скрывающиеся за ними понятия соотносятся между собой, зачастую остается не проясненным, что ведет к эффекту мнимого взаимопонимания среди ученых: употребляя одинаковые термины, но вкладывая в них различное содержание, исследователи пола Яковлев А. А., Елизарова (Телешева) С. В. Некоторые особенности языкового сознания студента: данные ассоциативного эксперимента // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 4. С. 27–38. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 4 © А. А. Яковлев, С. В. Елизарова (Телешева), 2016 Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания гают или, возможно, притворяются, что говорят об одном и том же и понимают друг друга. В реальности это далеко не всегда так. Не намереваясь вступать в дискуссию относительно онтологического статуса каждого из указанных понятий, мы хотели бы все же выразить нашу позицию по каждому из них и уточнить, почему в заголовке статьи значится именно термин «языковое сознание». Как правило, при изучении языковой картины мира (далее – ЯКМ) учитываются данные лексики и фразеологии, анализирующиеся с помощью традиционных методов языкознания; см., например: [Зализняк, Левонтина, Шмелев, 2012; Карасик, 2002; Урысон, 2003]. Именно поэтому ЯКМ обычно определяется как закрепленные в языковой системе способы, формы и результаты познания действительности, совокупность знаний о мире, способов их получения и интерпретации [Зализняк, Левонтина, Шмелев, 2012. С. 17; Карасик, 2002. С. 75, 187; Попова, Стернин, 2007. С. 64–66]. Материал таких исследований, соответствующие ему методы и теоретико-методологическое предпосылки закономерно приводят именно к такой трактовке понятия и такому определению. Видна закономерность, по которой ЯКМ относится ко всему языковому коллективу и языковой системе, поэтому она и определяется как система отраженного в языковой семантике знания и опыта народа, говорящего на данном языке, которая (система) объективно отражает восприятие мира носителями данной культуры. Хотя ни материал, ни методы его изучения не предполагают носителя языка, человека, наделенного языковым сознанием, нередко в подобных работах делается вывод об обязательности выявляемых закономерностей и значений для каждого говорящего. В отличие от ЯКМ языковое сознание (далее – ЯС) изучается, как правило, психолингвистическими методами при психолингвистическом понимании языка как достояния человека. В этом случае также закономерны определения: «Языковое сознание – это знания, ассоциированные с языковыми знаками для овнешнения в процессе общения первичных и вторичных образов сознания. Первичные образы, по А. Н. Леонтьеву, – это знания, формируемые личностью, в процессе восприятия объектов реального мира, а вторичные образы – это первичные образы, используемые в качестве перцептивных эталонов при последующих актах восприятия» [Уфимцева, Тарасов, 2009. С. 20]. Ср.: [Горошко, 2001. С. 22; Леонтьев, 2003. С. 124; Уфимцева, 2011. С. 112]. Поскольку ЯС связывается с сознанием носителя языка, то изучению подвергаются не элементы языковой системы, а продукты речевой деятельности, отражающие закономерности языка как достояния человека. В такой трактовке ЯС примыкает к одному из важнейших в отечественной психологии понятий «образ мира». Язык является хотя и существенным, но все же не единственным компонентом образа мира и сознания; следует также понимать, что языковую «составляющую» сознания нельзя рассматривать с традиционных лингвистических позиций. Языковое сознание есть тот аспект, та грань многогранного образа мира, которая может быть выражена, реализована индивидом с помощью языка. Иначе говоря, образ мира можно соотносить с деятельностью индивида в целом (и с предметными значениями), а языковое сознание – с речевой деятельностью как одним из видов деятельностей (и, соответственно, с языковыми значениями как предметными значениями особого рода), а также с языком как достоянием индивида. Понятия ЯКМ и ЯС, как и любое научное понятие, являются научными конструктами, и важно понимать, каким образом и какие существенные характеристики изучаемого явления в них обобщаются. Выбираемое понятие является методологической схемой, позволяющей ученому выделять в сознании индивида или в языковой системе (в объекте исследования) определенное содержание в его определенной форме, интересующей ученого именно с точки зрения выбранной им научной парадигмы и целей исследования. Эта методологическая схема, служащая своего рода системой координат, дает исследователю возможность выявить общее и объективное в языковых явлениях с их дальнейшей систематизацией и объяснением. Это своего рода комплекс способов и средств таксономии и анализа эмпирически разнородных явлений для выяснения и систематизации их внутренних связей и взаимосвязей различных систем подобных явлений.Учитывая сказанное, можно охарактеризовать ЯС как психолингвистическое понятие, описывающее общие черты языка как достояния человека и упорядочения речевого опыта группы людей в его зависимости от внешних условий и внутренних факторов (профессия, возраст, социальное положение и т. д.), а также обобщенное отражение в нем отношения индивидов (упорядоченного, т. е. регулярно проявляющегося, или не упорядоченного) к этим условиям или конкретным их составляющим (предметам действительности). Такое отношение выражается эмоцией и личностным смыслом, т. е. личностным смыслом слова в его отличие от значения. Комплекс индивидуальных общих черт, характерных для представителей некоторой лингвокультуры или ее части, охватываемый ЯС, может распространяться от профессиональной группы до этноса и лингвокультуры. Границы группы устанавливаются теорией в зависимости от целей конкретного исследования. ЯКМ может быть охарактеризовано как лингвистическое понятие, объединяющее в себе выявляемые лингвистическими методами в языковой системе и в языковом материале инвариантные характеристики семантики разных единиц. Оно выражает инвариантность фиксируемых компонентов значений элементов языковой системы: при любых изменениях условий речевой ситуации данные компоненты останутся в высказывании (хотя могут быть не значимы в конкретных условиях). Эта инвариантность проявляется в разнородных единицах (лексика, фразеология, грамматика и т. д.). Кроме того, такая трактовка ЯКМ позволяет изучать значения единиц языковой системы безотносительно к сознанию конкретных индивидов, личностным смыслам и частным ситуациям их употребления. Поскольку целью нашего исследования было выявление наиболее характерных черт в образах сознания и знаниях студента, связанных с его учебной средой (т. е. с ним как студентом), то для такой цели целесообразно опираться именно на понятие ЯС и на психолингвистический подход к языку с идущей отсюда необходимостью использования экспериментальных методов исследования. При указанной выше трактовке ЯС как системы знаний, ассоциированных с языковыми формами, служащими для выражения образов сознания, через изучение соответствующих им языковых форм возможно изучение образов сознания и отношения человека к отраженным в них явлениям действительности. В нашем исследовании мы сконцентрировались на изучении словосочетаний, фиксирующих наиболее значимые для студента образы: образ самого студента, образ преподавателя, образ учебной среды в целом. Однако прежде чем переходить к анализу эмпирического материала, необходимо высказать некоторые соображения методологического и гносеологического характера, которые проливают свет на то, каким образом при изучении ЯС анализируемые продукты речевой деятельности дают возможность делать те или иные обобщающие выводы. 2. Методологические основы исследования Сознание отдельного индивида целостно и уникально и реализует, манифестирует себя всякий раз в речевом действии, а процесс и результат наблюдения за множеством индивидуальных сознаний интерпретируется и обобщается личностью ученого (или личностями ученых) с позиций его (их) собственных знаний (теории) как характеристика самого объекта наблюдения и познания. Способы и средства наблюдения и обобщения результатов не входят сами по себе в результат познания, их роль сводится к тому, что разные способы наблюдения объекта дадут разные результаты (пусть и незначительно), покажут разные картины изучаемого объекта, выявят разные его характеристики. Поэтому сами эти способы и средства входят в итоговое знание об объекте, но именно в качестве особенностей знания о самом этом объекте, а не в качестве средств его познания как таковых. Характер способов познания кристаллизуется, опредмечивается в характере знания об объекте, в специфике приписываемых объекту свойств. Поэтому те свойства, которые теорией трактуются как относящиеся к языковому сознанию, вовсе не обязательно присущи во всей полноте сознанию каждого носителя данного языка, Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания они суть «издержки» познания и обобщения его результатов. В этом состоит специфика обобщения явлений в ЯС – характеристики способа наблюдения интерпретируются в конечном итоге как свойства самого наблюдаемого объекта. Наблюдаемая в эксперименте активность различных индивидуальных сознаний «очищается» посредством теоретической интерпретации и обобщения от индивидуальных, преходящих, незначимых свойств в пользу наиболее значимых и ценных для целей исследования. Последние как раз и фиксируются в понятии ЯС, что дает обобщенное представление о значении слова как о достоянии человека и позволяет делать выводы о месте и роли данного слова в целом в языковом сознании «среднестатистического» представителя некоторой лингвокультуры или социальной группы вне строгой зависимости от конкретной ситуации использования этого слова, но с сохранением наиболее значимых его свойств. В рамках нашего исследования мы подвергаем анализу то, что дано нам в эмпирическом материале, и выявляем в нем общие особенности, полагая, что соответствующие им закономерности существуют и в образе мира исследуемых нами людей. Результаты проведенного ассоциативного эксперимента могут быть разделены на те или иные группы, исходя из тех или иных критериев, но в действительности в сознании испытуемых реакции на стимулы не распределены однозначно по группам и полям, а потому выявляемые особенности – это особенности научного понятия, которые лишь в некоторой степени связаны с особенностями индивидуального языкового сознания (тем более что последнее принципиально динамично в отличие от понятия, поэтому последнее выражает общую закономерность изменения, а не конкретное состояние первого). Наличие таких особенностей говорит о том, что они имеются в образе мира и языковом сознании испытуемых и проявляются у кого-то в большей, а у кого-то в меньшей степени (или, скорее, в образе мира и сознании имеется нечто, что мы трактуем как особенности ЯС), но работать нам приходится всегда с тем, что мы сами видим в эмпирических данных, а не с тем, что в реальности существует в сознании испытуемых. В сознании студента образ преподавателя, например, неразрывно связан с образами студентов, других преподавателей и с образом учебной среды в целом, и лишь ради систематического описания всего массива ассоциаций на определенные стимулы мы «отрываем» эти образы друг от друга, потому и работаем в итоге с конструктом – с тем, что мы выделяем во всей совокупности эмпирических данных. К тому же все элементы сознания человека (в том числе и значения слов) всегда обладают эмоционально-оценочным компонентом, как бы отложениями, сгустками постоянно перерабатываемого перцептивно-аффективно-когнитивного опыта человека, причем все аспекты опыта существуют в неразрывной и неоднородной связи друг с другом. Но конкретные исследования, оперирующие ЯС, т. е. конструктом, а не образом мира как таковым, либо учитывают эти аспекты в их отрыве друг от друга (что вполне допустимо), либо учитывают только их наличие (что допустимо лишь в определенных случаях), либо вовсе их игнорируют (что недопустимо в по-настоящему психолингвистическом исследовании). 3. Образ студента Ассоциативный эксперимент очень широко используется в психолингвистике как эффективный метод выявления особенностей не только внутреннего лексикона человека, но и языкового сознания, образа мира, отношения индивида к окружающей его действительности [Горошко, 2001; Залевская, 2011]. С целью изучения особенностей языковой картины мира студента вуза, в частности репрезентации его отношения к самому себе и к своему окружению, нами был проведен свободный ассоциативный эксперимент, в котором были задействованы 71 студент первого курса и 75 студентов пятого курса специалитета и четвертого курса бакалавриата института филологии и языковой коммуникации Сибирского Федерального университета (г. Красноярск); гендерная принадлежность испытуемых не учитывалась. Следует отметить, что среди первокурсников эксперимент проводился в конце сентября, а среди студентов 4-го и 5-го курсов – в середине февраля того же учебного года. Испытуемым (далее – Ии.) предлагалось написать до пяти ассоциаций на стимулы «типичный студент», «идеальный студент», «Ваши преподаватели», «идеальный преподаватель», «Ваша будущая профессия». В инструкции указывалось, что реакциями могут быть слова любой части речи, главное – чтобы это были те слова, которые первыми придут на ум Ии. Всего была получена 3341 реакция, все они были разделены на семантические или, можно сказать, тематические группы в зависимости от стимула и с этих позиций сопоставлены. Начнем с анализа реакций на первый стимул и представим реакции первокурсников в их сравнении с реакциями студентов выпускных курсов. Всякий раз нами будут приводиться самые частотные реакции, в наибольшей степени отражающие основные тенденции; индекс показывает количество повторяющихся реакций, отсутствие индекса означает, что данная реакция встречается лишь однажды. Обобщающие выводы делаются на основе анализа всего массива реакций, а не только приводимых в качестве иллюстраций. Число реакций на стимул «типичный студент» составило 363 у студентов 1-го курса и 344 у студентов 4-го и 5-го курсов (далее для краткости мы будем именовать этих Ии. старшекурсниками). Анализ реакций обеих групп Ии. выявляет три группы: реакции с позитивной, негативной и нейтральной окраской. Последние следовало бы, видимо, называть переходными, так как для самих Ии. они не являются, конечно, нейтральными, а переходными они являются для нас – в связи с невозможностью точно определить отношение Ии. к данным реакциям и однозначно отнести их к тому или иному типу. Реакции первокурсников с негативной оценкой таковы: ленивые 18, лень 9, безответственные 3, ленивый 2, халява 3,  безответственность 2,  халявщики 2,  тупые 2,  эгоизм 2 и др. Позитивными реакциями стали: умные 13, веселые 11,  активные 6, креативные 5,  красивые 4,  активность 3,  целеустремленные 3,  веселый 3,  интересные 3,  трудолюбивые 3, старательные 3, креативность 2, целеустремленность 2, энтузиазм 2, энергичные 3,  жизнерадостные 2, коммуникабельные 2 и др. Количество переходных реакций невелико: голодные 4,  сон 3,  уставшие 2,  усталость 2,  усталые 2, сонные 2 и др. Анализ анкет старшекурсников выявляет следующие реакции с негативной окраской: ленивые 1 6, лень 10, ленивый 8,  прокрастинация 3, наглые 3, лодыри, наглый и др. Было также получено большое количество позитивных реакций: умные 5,  целеустремленные 5,  красивые 5, амбициозный 3, умный 2, талантливые 2,  талантливый 2,  ответственный 2,  модные 2  и др. Переходными можно назвать следующие: занятые 4,  голодный 3, уставший 2,  усталость 2,  сонные 2,  голодные 2,  работающий 2,  работа,  работать,  подработка, сон, спать и др. Наиболее частотной реакцией стала негативная характеристика студента, связанная с ленью. В целом, число слов, связанных с ленью, составило 30 у первокурсников и 46 у старшекурсников. Второй по частоте реакцией стала позитивная характеристика студентов, связанная с весельем: в общем счете 16 реакций у первокурсников и 7 реакций у старшекурсников. Можно сделать предварительный вывод о том, что только поступившие студенты, по мнению Ии., ленивые, умные и веселые, а старшекурсники становятся еще более ленивыми, в два раза менее умными и уже не столь веселыми, ведь они очень заняты на учебе и подработке. Интересно, что в целом реакции схожие: наиболее частотные реакции обеих групп Ии. описывают основные характеристики студента как лень, ум, целеустремленность, амбициозность, красоту, активность, усталость. Однако в анкетах первокурсников еще не идет речи о работе и зарабатывании денег, они не считают, по-видимому, что такая характеристика описывала бы типичного студента, тогда как старшекурсники неоднократно, в том или ином виде, упоминают необходимость работать и содержать себя, что может говорить и о стремлении быть взрослыми и не зависеть от родителей, то есть воспринимать себя полноценной социальной личностью. Определенный интерес также представляет наиболее частотная после «лени» реакция у первокурсников – безответственные 3, и у старшекурсников – прокрастинация 3,  наглые 3, что говорит, по-видимому, о нежела Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания нии брать на себя ответственность у первых и о стремлении при этом добиться желаемого у вторых. При анализе было также замечено, что в числе реакций старшекурсников нет реакций, связанных с креативностью, в то время как у первокурсников подобных реакций восемь. Можно предположить, что стремление быть креативным определяется особенностями заданий на первом курсе или творческими конкурсами при поступлении. Проучившись в высшем учебном заведении несколько лет, студент уже не видит необходимости обладать этим качеством, а соответствующие реакции все больше отходят на периферию. Реакции на стимул «идеальный студент» составили 361 у первокурсников и 316 у старшекурсников. Так как этот стимул не предполагает негативно окрашенных реакций, мы рассмотрим характеристики идеального студента только в сравнении реакций первокурсников и старшекурсников. Самые частотные реакции первокурсников: ответственный 13, умный 12, веселый 12, активный 12, трудолюбивый 12, пунктуальный 11, общительный 7, выспавшийся 6, внимательный 5,  начитанный 4,  трудолюбие 4,  дружелюбный 4,  добрый 3,  жизнерадостный 3,  заинтересованный 3,  исполнительный 3, активность 2,  ответственность 2,  пунктуальность 2,  общительность 2,  делающий  все  заранее 2,  здоровый 2,  заинтересованность  в  научной  деятельности,  интересующийся  своей специальностью и др. Как и в предыдущем случае, здесь ярко выражено ядро ассоциативного поля – это шесть первых реакций. Основываясь на этом, можно сказать, что идеальный студент-первокурсник активен, трудолюбив, ответствен, дружелюбен, внимателен, делает все вовремя и интересуется окружающим его миром и специальностью, на которой учится. Если сравнить это с наиболее частотными реакциями на стимул «типичный студент» (ленивые 18, умные 13, веселые 11), то можно увидеть, что самые частотные реакции являются почти противоположными, две же другие пары реакций совпадают. Реакции старшекурсников частично схожи с реакциями первокурсников, однако реакций, находящихся на периферии, здесь значительно больше: активный 16, ответ ственный 11, трудолюбивый 9,  старательный 7,  заинтересованный 5,  ответственность 5, пунктуальный 5,  любознательный 4,  целеустремленный 4, веселый 4, исполнительный 4,  талантливый 4,  интересующийся 4,  активность 3,  креативный 3,  трудолюбие 3,  любопытный 3,  тяга  к  знаниям 3, заинтересованные 2,  трудолюбивые 2,  разносторонний 2,  разносторонность 2,  творческий 2,  творчество 2,  мотивированный 2,  инициативный 2,  компанейский 2,  внимательный 2,  выспавшийся 2,  интеллектуал 2,  мобильный 2,  начитанный 2,  опрятный 2,  современный 2,  уверенный 2, умный 2, усердный 2, мотивация,  целеустремленность,  инициатива,  заинтересованный  в  учебе,  интересующийся  всем,  разносторонне одаренный и др. Идеальный студент-старшекурсник ответственен, трудолюбив, активен, заинтересован в учебе, старателен, любознателен, разносторонне образован и целеустремлен. В отличие от первокурсника он занимается творчеством, и у него всегда есть мотивация и инициатива. Он не такой дружелюбный, здоровый и жизнерадостный (каждая из этих реакций имеет индекс 1) и уже не веселый (отсутствие подобных реакций). Здесь вновь обращает на себя внимание реакция креативный 3: среди первокурсников такой реакции нет, но она, напомним, присутствует среди реакций на предыдущий стимул, тогда как старшекурсники, наоборот, приводят ее как качество идеального, но не реального студента. Сравнение реакций двух групп Ии. говорит также, что в образе идеального студента у первокурсников еще нет черт, связанных с творчеством и мотивацией, что, вполне возможно, говорит об отсутствии у них необходимости в том, чтобы их мотивировали и создавали условия для творчества. Это может подтверждаться различным количеством реакций на периферии: первокурсник не осознает в достаточной степени, что для успешной учебы ему не достаточно лишь ответственности, ума и трудолюбия, а нужны еще целеустремленность, пунктуальность, талант. Следующей задачей нашего исследования было определение места в ЯС студента образа его будущей профессии и средств его репрезентации, на что и был направлен стимул «Ваша будущая профессия». Количество реакций на этот стимул у первокурсников – 345, у старшекурсников – 316. Наиболее частотные реакции первокурсников здесь такие: общение 18, путешествия 13, интересная 12, интерес 8,  Китай 7,  иностранцы 7,  знакомства 6,  перевод 6,  деньги 6,  страны 6,  высокооплачиваемая 6,  заграница 5,  книги 4,  новые  знакомства 4,  языки 4,  познавательная 4,  переводы 3,  прибыльная 3,  сложная 3, любимая 3, люди 3, путешествие 3,  интересно 2,  общество 2,  трудная 2,  иностранные  языки 2,  переводчик 2,  необычная 2,  ответственность 2,  престижная 2,  конференция 2,  мечта 2,  наука 2,  неизвестность 2,  полезная 2,  развивающая 2,  самовыражение 2,  творчество 2, успех 2 и др. Самые главные ассоциации с ожидаемой работой у первокурсников представлены реакциями, связанными с путешествиями, общением, интересом. Наиболее частотные реакции старшекурсников: неопределенность 9, интересная 8, путешествия 8,  перевод 7,  общение 7,  деньги 5,  языки 5, словари 4, иностранный язык 4, бумаги 4, люди 4, труд 3, карьерный рост 3, Китай 3,  творческая 3,  увлекательно 3,  переводчик 2,  неуверенность 2,  интересно 2,  заграница 2,  захватывающая 2,  заинтересованность 2,  коллеги 2,  командировки 2,  конкуренция 2,  неизвестность 2,  поездки 2,  challenge 2,  поиск 2,  радость 2,  развитие 2,  саморазвитие 2,  иностранные  языки 2,  связи 2,  стабильность 2,  стресс 3,  стрессоустойчивость 2,  счастье 2,  тексты 2,  трудности  перевода 2,  хороший  коллектив 2, преподавание 2 и др. Для старшекурсников образ будущей работы связан с неопределенностью, интересом, путешествием, и две последние грани образа совпадают с соответствующим образом в сознании первокурсника. Однако неопределенность представлена намного большим количеством реакций старшекурсников (поскольку таких реакций немного, приведем их все: неопределенность 9, неуверенность 2,  неизвестность 2,  неясность, несуществующая,  непонятность,  безнадежность, никчемность,  безработица,  бесперспективно,  боль  и  страдания,  истощение  (душевное),  мест нет, «свободная касса», «красный яр»  (название магазина), нестабильность,  неу мение, провал, рабство, страх, туман; всего 31) в сравнении с реакциями первокурсников (так же все: неизвестность 2,  непонимание,  нет  работы,  неясный,  «свободная  касса»,  нет ассоциаций, имею очень мало представления о своей будущей профессии, размытое  пятно,  смутный,  интересно,  но  непонятно; всего 11). Важно и то, что однозначно отрицательных характеристик работы (наподобие стресс 2, протирать  штаны, мало  денег, никчемность) в реакциях старшекурсников намного больше, чем в реакциях первокурсников, – 50 и 15 соответственно, а однозначно положительных (типа интересная 8, высокооплачиваемая 6, радость 2, самовыражение 2) значительно меньше – 158 у первокурсников и 103 у старшекурсников. С другой стороны, различается количество единичных, не повторяющихся реакций: 144 у первокурсников, 174 у старшекурсников, что может говорить о большей степени личностной оценки предъявляемого стимула и соответствующего образа. Интересным представляется также факт, что реакций, хоть как-то связанных с научной деятельностью, почти нет: среди первокурсников таковых пять (наука 2,  исследования,  лингвист, лингвистика), а среди старшекурсников таковые отсутствуют. Это означает, по всей видимости, что студенты почти не связывают свое будущее с наукой. Как и для двух предыдущих стимулов, для стимула «Ваша будущая профессия» характерно большее количество реакций на периферии у старшекурсников в сравнении с первокурсниками. Если в реакциях последних можно четко выделить ядро, которое представлено такими реакциями, как общение 18, путешествия 13, интересная 12, а далее идут менее частотные: иностранцы 7, Китай 7, высокооплачиваемая 6 и др., то у старшекурсников ядро размыто, виден постепенный переход к периферии: неопределенность 9, путешествия 8, интересная 8, перевод 7, общение 7, языки 5, деньги 5, словари 4,  иностранный язык 4 и др. Создается впечатление, что реакции старшекурсников все более индивидуализируются, приобретая статус личностных смыслов (то, что важно именно для меня). Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания 4. Образ преподавателя Еще одной задачей нашего исследования было прояснение того, какими языковыми средствами представлен в ЯС студента образ преподавателя, на что был направлен стимул «Ваши преподаватели». Число реакций первокурсников составило 328, число реакций старшекурсников – 309, их общий анализ показывает, что они могут быть разделены на те же три типа, что и реакции одного из предыдущих заданий: позитивные и негативные реакции, а также реакции переходные. Частотные позитивные реакции от первокурсников (всего таковых 173): умные 18, интересные 10, веселые 9,  образованные 8,  понимающие 5,  смешные 4,  добрые 4,  профессионалы 3,  красивые 3,  уважение 3,  ум 2,  воспитанные 2,  доброта 2,  знания 2,  знающие 2,  профессионализм 2,  квалифицированные 2,  классные 2,  хорошие 2,  скромные 2, мудрецы 2,  мудрые 2, серьезность 2, очень умные, знание  своего предмета, серьезные, добро и др. Позитивных реакций старшекурсников меньше – 121, наиболее частотные из них: умные 9, опытные 5, справедливые 5, добрые 3,  знания 3,  компетентные 2, скука 2,  помощь 2,  начитанные 2,  трудолюбивые 2,  учеба 2,  хорошие 2, понимание 2,  понимающие 2,  ответственные 2,  ответственные,  но  далеко  не  все!, умный, высокая компетенция, опыт, доброжелательность,  знающие,  ответственность и др. В отличие от старшекурсников многие первокурсники полагают, что их преподаватели интересные, т. к. количество подобных реакций у старшекурсников как минимум в два раза меньше, чем у первокурсников: интерес,  интересные,  интересные  занятия,  интересуются,  интересующиеся  и  веселые,  веселые  и  находчивые,  веселье и др. Преподавание на старших курсах воспринимается уже более серьезно, иногда даже скучно, однако именно первокурсники напрямую отмечают профессионализм своих преподавателей, тогда как у старшекурсников встречается лишь одна такая реакция – профессионалы. Вместо этого мы видим у старшекурсников реакции типа опытные 5, начитанные 2, знания 3 и под. Таким образом, профессионализм преподавателей находит более разнообразное выражение в реакциях старшекурсников, их реакции отличаются от реакций первокурсников не столько по качеству, сколько по степени. Негативно окрашенных реакций у первокурсников 40, у старшекурсников – 57, т. е. практически в два раза меньше, чем положительно окрашенных реакций в обеих группах Ии. Здесь очень мало повторяющихся реакций, поэтому мы приведем реакции, схожие у обеих групп. От первокурсников были получены следующие реакции: провал 3,  жестокость 2,  опоздания 2,  есть  слишком  активные,  заваливающие,  злопамятные, злость, злые, надменность, негодование, некоторые  с завышенной самооценкой, необъективный,  непонимание,  резкие,  скучный  преподаватель,  стервы, страх  (перед  некоторыми),  страшные,  трепет,  тяжесть,  угнетение, ужасные и др. Реакции старшекурсников: пофигизм 2, незаинтересованность 2,  скука 2,  «посмотрим,  кто  на  экзамене  будет  смеяться»,  безразличие, безучастность,  боль,  дотошные, дрожь в коленях, жестокость, занудные, запугивание, много заданий, показушничество, некомпетентность, не  понимают  иногда  студентов, страх,  нет  помощи,  отчислю,  необъективность,  строят  из  себя  нечто, унижение и др. Как можно видеть, практически все реакции у обеих групп связаны со страхом, жестокостью и непониманием. Возможно, такие характеристики студенты дают из-за строгости, требовательности и серьезности преподавателей – это оборотная сторона того, что характеризуется переходными реакциями. Наиболее частотными из таких переходных реакций у первокурсников являются: строгие 12, требовательные 8,  строгость 3,  строгий 2,  требовательность 2,  серьезность 2,  строгие,  когда  нужно,  строгость  и  требовательность, серьезные, требовательный и др.; а у старшекурсников: требовательные 9,  строгие 8,  требования 4,  строгий 2,  строгость 2,  серьезные 2,  требовательность 2, контроль 2 и др. Таким образом, обе группы Ии. считают своих преподавателей требовательными (иногда, впрочем, излишне), строгими, умными, знающими, добрыми, понимающими, что, в первую очередь, говорит о положительной оценке преподавателей как личностей. К тому же негативные реакции на данный стимул явно бессистемны и носят в большой степени индивидуальный характер, о чем говорит их низкая повторяемость и трудность отнесения их к более общим семантическим типам. Интересно, что студенты не видят в своих преподавателях ученых, кандидатов и докторов наук, нам встретились только три реакции старшекурсников из общего количества реакций (в науке!, научная работа, диссертация). Со стимулом «Ваши преподаватели» напрямую связан стимул «идеальный преподаватель», на который было получено 338 реакций от первокурсников и 321 реакция от старшекурсников. Все они могут быть разделены не только на две группы соответственно группам Ии., но также на типы относительно того, соотносятся ли они с реакциями на стимул «Ваши преподаватели» или отличаются от них. Реакции, совпадающие с предыдущим заданием у первокурсников: понимающий 18, умные 16, добрый 14, веселый 11, понимание 5,  интересный 5,  строгий 4,  в  меру  требовательный 3,  в  меру  строгий 3,  требовательность 2, знания 3, требовательный 2, знающий  свой предмет 2, понимающий и его (ее) легко  понять, доброта, строгость (в меру), знающий и любящий свое дело, знающий тему досконально, интересная личность, интересно  преподающий, интересный рассказчик и др. Схожи реакции и старшекурсников, где к первому типу можно отнести следующие: понимающий 18, с  чувством  юмора 6, требовательный 5, помощь 4, понимание 4, веселый 4,  ум 3,  строгий 3,  строгость 3,  доброта 2,  добрый 2, умные 2, умный 2, интересный 2, опытный 2, участие 2, понимающие,  доброжелательность и др. В первую очередь, студенты ищут в преподавателях понимания и доброты, которых им, возможно, недостает, однако они также отмечают, что идеальный преподаватель должен быть строгим, требовательным и умным – таким, каким и является их преподаватель, судя по их же ответам. Первокурсники заинтересованы и в том, чтобы преподаватель владел необходимыми для преподавания предмета знаниями. Реакции первокурсников, не соответствующие реакциям предыдущего задания: спра ведливый 7, ответственный 3, ответственные 2,  разносторонний 3,  внимательность 2,  общительный 2,  объективный 2,  опыт 2,  пунктуальный 2, снисходительный 2, справедливость,  ответственность  за  студентов,  внимательный,  общительность,  опытный,  пунктуальность и др. Реакции старшекурсников, не соответствующие реакциям предыдущего задания: открытость 5,  внимательный 4,  дружелюбный 4,  компетентный 4,  активный 3,  адекватный 3,  индивидуальный  подход 2, начитанный 2,  заинтересованность 2,  внимание 2,  дружелюбность 2,  open-minded 2,  мотивация 2,  коммуникабельный 2, общительный 2,  разносторонний 2, рассудительный 2, спокойный 2, терпеливый 2, терпение 2, открыт для  нового, разносторонне развитый и др. Если суммировать последние реакции с негативными реакциями на стимул «Ваши преподаватели», сделанный ранее вывод можно дополнить тем, что студенту зачастую не хватает более человечного, менее официозного к нему отношения со стороны преподавателя. Интересно и то, что некоторые реакции первокурсников здесь соотносятся с реакциями старшекурсников на стимул «Ваши преподаватели» (соответственно: справедливый 7 – справедливые 5, опытные 5 – опыт 2,  ответственный 3 – ответственные 2). По всей видимости, студентам необходимо проучиться определенное количество лет, чтобы разглядеть в преподавателях некоторые черты характера. В глаза бросается также отсутствие реакций на стимул «идеальный преподаватель», связанных с научной деятельностью. Таким образом, студент не видит ни себя как потенциального ученого, ни преподавателя (даже идеального) как реального ученого, приобщающего его, студента, к науке. 5. Основные выводы В настоящей статье нами был приведен лишь самый общий обзор и анализ реакций Ии. на стимулы, связанные со студентам и преподавателями вуза. Реакции на каждый из рассмотренных стимулов обладают своими особенностями и требуют отдельного, более тщательного рассмотрения с выявлением конкретной динамики в языковом созна Психолингвистические и межкультурные исследования языкового сознания нии студентов-первокурсников и учащихся выпускных курсов. Но даже самый общий взгляд на проведенный эксперимент дает некоторую пищу для размышлений. На протяжении всего нашего эксперимента прослеживается одна и та же тенденция: для каждого стимула количество ядерных реакций уменьшается от первокурсников к старшекурсникам, образы ЯС старшекурсника более конкретны и индивидуальны в сравнении с образами ЯС первокурсника. Так, образ будущей профессии в ЯС старшекурсника, как мы сами склонны видеть указанную выше тенденцию, обладает меньшей стереотипностью и шаблонностью по сравнению с таким же образом в языковом сознании первокурсника. Преподаватель для студента старших курсов в отличие от первокурсника не просто «умный» и «строгий», но «начитанный», «опытный», «требовательный». С другой стороны, столкнувшись с реальностью и проблемами обучения и подработки, с поиском работы, старшекурсники смотрят на учебную среду и будущую профессию не столь оптимистично, как первокурсники, что проявляется в реакциях на все рассмотренные стимулы. По мере того, как образ сознания «обрастает» новыми характеристиками, соответствующие ему слова начинают выражать другое отношение человека к явлению, отраженному в образе. Реакции на разные стимулы показывают, что в ЯС студента происходят и качественные, и количественные изменения. Так, в реакциях на стимул «Ваша будущая профессия» появляются разнообразные реакции с ярко выраженной негативной окраской, что говорит об изменении отношения к соответствующему явлению. В реакциях на стимулы «типичный студент» и «Ваши преподаватели» изменения касаются не собственно отношения, а характера его репрезентации в реакциях. Это означает, что образы различных компонентов ЯС студента изменяются неравномерно и неодинаково по мере накопления знаний о явлениях действительности и изменения отношения к ним. Одним из фундаментальных принципов организации внутреннего лексикона является включенность его элементов в контексты различной протяженности [Залевская, 2005. С. 57]. Большее разнообразие реакций наших старшекурсников может говорить о том, что их контексты, в которые встраиваются соответствующие элементы, более протяженны и разнообразны, чем такие же контексты первокурсников. Это, в свою очередь, обосновывает предположение, что образ студента и преподавателя у старшекурсника связан с бóльшим числом «граней» многогранного образа мира, нежели те же образы в образе мира первокурсника, что и обусловливает различия средств их репрезентации в языковой картине мира. Предварительный характер самого исследования и выводов, из него следующих, не дает возможности говорить о конкретных особенностях ЯС студента в более широком контексте, например, педагогическом или социокультурном, что является задачей дальнейших исследований. Наиболее важным для последующей работы мы считаем сопоставление ЯС студентов различных специальностей и направлений, особенно это касается образа будущей профессии, а также сопоставление ЯС студента и ЯС преподавателя [Яковлев, Телешева, 2015].

Напиши аннотацию по статье

ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ И МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯУДК 81’23 А. А. Яковлев, С. В. Елизарова (Телешева) Сибирский федеральный университет пр. Свободный, 82а, Красноярск, 660041, Россия mr.koloboque@rambler.ru, tvsophieru@gmail.com НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ СТУДЕНТА: ДАННЫЕ АССОЦИАТИВНОГО ЭКСПЕРИМЕНТА Проведенный ассоциативный эксперимент был нацелен на выяснение особенностей языкового сознания студента, и в частности того, какие характеристики образа мира в нем выражены. Реакции, полученные в результате эксперимента, были разделены на группы по разным признакам и проанализированы с различных позиций. Результаты исследования проливают свет на отношение студентов к самим себе и к своим преподавателям, а также на динамику такого отношения в течение нескольких лет обучения.

немецкие приставочные глаголы с корнем ласс и их эквиваленты в современном английском языке. Ключевые слова: эврисемия, немецкий язык, английский язык, аналитическая конструк ция, аналитизм, синтетизм. В настоящее время в ряде германских языков наблюдается тенденция к аналитизации. Наиболее ярко она проявляется в английском языке, в котором широко используются аналитические конструкции с эврисемичными глаголами. Среди них распространены глагольно-наречные (get up ‘встать’, let in ‘впустить’), глагольно-именные (have/take a look ‘посмотреть’), глагольно-адъективные (be free ‘быть свободным, освободиться’, set free ‘освободить’) и глагольно-глагольные конструкции (get to know ‘узнать’, keep going ‘продолжать’) [Плоткин, 1989]. В немецком языке сохранилось больше синтетических черт, чем в английском, но и в нем аналитические конструкции используются часто. Наибольший интерес представляют глаголы с отделяемыми приставками, в словоизменительных парадигмах которых сочетаются аналитизм и синтетизм: anfangen ‘начинать’ – ich fange an ‘я начинаю’. Глагол lassen относится, наряду с haben ‘иметь’, sein ‘быть’, geben ‘давать’, nehmen ‘брать’ и др., к эврисемичным, так как к нему применимы принципы идентификации носителей эврисемии, предложенные И. В. Шапошниковой [1999]. Во-первых, данный глагол выражает концепт побуждения [Шорстова, 2013, Козлова Наталья Валерьевна – кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой немецкого языка Гуманитарного института Новосибирского государственного университета (ул. Пирогова, 1, Новосибирск, 630090; talja@ngs.ru) Мовчан Марина Константиновна – аспирант кафедры немецкой филологии Института иностранных языков Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена (наб. р. Мойки, 48, Санкт-Петербург, 191186, Россия; mmovchan3@gmail.com) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2017. № 3 © Н. В. Козлова, М. К. Мовчан, 2017 употребляется (Duden, S. 1050). Во-вторых, это глагол с высокой сочетаемостью. В разговорной речи он употребляется с дополнениями (прямым и в дательном падеже, а также с предложными дополнениями) и инфинитивом (jemandem etwas mitteilen lassen ‘попросить кому-то что-то сообщить’; das Licht über Nacht brennen lassen ‘не гасить свет всю ночь’). Кроме того, глагол lassen используется в возвратной конструкции: sich einen Anzug machen lassen ‘сшить себе костюм на заказ’ (Duden Online). В-третьих, lassen обладает высокой частотностью: 5 баллов по пятибалльной шкале (Duden Online), один из десяти наиболее частотных немецких глаголов [Недялков, 1971, с. 4]. Глагол lassen часто считают модальным, так как он близок к этой группе глаголов с синтаксической, морфологической и семантической точки зрения [Рябенко, 1972, c. 9]. Н. В. Ушкова приводит его в одном из списков «полуслужебных», или, в немецкой терминологии, функциональных глаголов (Funktionsverben) [Ушкова, 2005, с. 79], т. е. глаголов, занимающих промежуточную ступень между «автосемантичными» (самостоятельными) и «синсемантичными» (служебными) единицами [Там же, с. 61]. В. П. Недялков рассматривает сочетание lassen (в его терминологии – служебного глагола) с инфинитивом как особую аналитическую форму, выражающую категорию каузативности, т. е. побуждения [Недялков, 1971, с. 8]. Анализ статей немецкого (DEW) и английского (Etym) этимологических словарей позволил нам прийти к выводу, что этимологически родственным lassen в английском языке является глагол let. Оба глагола происходят от одного протогерманского корня *letan, который, в свою очередь, восходит к индоевропейской основе *le- с общим значением ‘отпустить, ослабить’. Возможно, этим объясняется тот факт, что в англо-немецком словаре глагол let практически во всех значениях и выражениях переводится как lassen (LBE, S. 333), в то время как в немецко-английском в статье к lassen приведены, помимо let, и другие эквиваленты. Например, выражение das Licht brennen lassen ‘не выключать свет’ переводится на английский как leave the lights on, а словосочетание den Arzt kommen lassen ‘послать за врачом’ передано как send for the doctor (Ibid., S. 974). Кроме того, глагол lassen употребляется в конструкции, аналогичной английской have sth. done: sich die Haare schneiden lassen = have one’s hair cut ‘стричь волосы (не самому, а, например, в парикмахерской)’ (Ibid., S. 974). Еще одна особенность перевода глагола lassen наблюдается в конструкциях типа der Wein lässt sich trinken. Это модальное значение (возможность), и на английский язык его удобнее всего переводить с помощью суффикса прилагательного -able: the wine is drinkable ‘вино можно пить’ (Ibid., S. 974). Анализ словарных статей (LBE; LEO; Dict; GED) показал, что в качестве одного из максимально частотных эквивалентов глагола lassen выступает лексема let, составляющая в среднем 25 % от переводов, зафиксированных в каждой словарной статье, и это представляется неслучайным. В. В. Рябенко, исследуя синтаксические особенности lassen и let, обращает внимание на схожесть их использования, например, в инфинитивных конструкциях: Lass uns gehen! и Let us go! ‘Пойдем!’ [Рябенко, 1972, с. 7]. Единицы let, leave (также составляющая приблизительно 25 % переводов) и некоторые другие, часто в составе аналитических конструкций разного типа, встречаются нам и при анализе английских эквивалентов, подобранных к немецким глаголам с корнем lassen и отделяемыми приставками. Как показал лексикографический анализ (LBE), c указанными глаголами употребляются отделяемые приставки ab-, an-, auf-, aus-, durch-, ein-, mit-, nach-, vor-, um-, zu- и префиксоиды da-, davon-, flott-, frei-, gleich-, groß-, gut-, her-, herab-, heran-, heraus- (разг. raus-), herein- (разг. rein-), herunter-, hervor-, hin-, kaputt-, klar-, locker-, los-, nieder-, weg-, 188  фиксоидов, от данного корня образуются глаголы с неотделяемыми префиксами be-, ver-, zer-, ent-, er-, über-, hinter-. В процессе лексикографического анализа (LBE; LEO; Dict; GED; Pons; Larousse; Memorg; Reverso; Bab) мы столкнулись с различиями между словарями: как в структуре словарных статей, так и в самих соответствиях. Тем не менее мы попытались выделить тенденции, общие для разных словарей, и подвели итог по каждому глаголу в отдельности. Соответствия, отмеченные как минимум в двух словарях, мы здесь и далее будем обозначать как употребительные. Для того чтобы проследить частотность переводов приставочных глаголов в конкретных контекстах, мы проанализировали также данные корпуса текстов (Europarl). В данном корпусе содержатся тексты переговоров в Европейском парламенте с 1996 по 2011 г., документы корпуса доступны на 21 европейском языке. Для анализа мы использовали параллельный немецко-английский корпус текстов (Europarl). Корпус построен по принципу конкорданса. В ответ на запрос дается одно или несколько предложений на немецком языке, содержащих введенное в поиске слово (глагол) и соответствующий данному отрывку перевод. Нужная лексема в тексте перевода не выделяется, но во многих случаях это сделать невозможно: перевод часто неточен и выводится из контекста, в отдельных случаях эквивалента нет. Такие случаи мы не учитывали. Мы проанализировали те глаголы, к которым давалось максимальное количество переводов в контексте, чтобы легче было установить, какие эквиваленты являются самыми частотными, в результате в поле нашего рассмотрения попали следующие глаголы: с отделяемыми приставками ab-, aus-, ein-, nach-, nieder-, zu-, frei-; с неотделяемыми приставками be-, er-, über-, unter-, ent-, ver-, hinter-. Первым в списке соответствий стал глагол ablassen. Во всех проанализированных словарях зафиксированы его эквиваленты с глаголом let: let off/out ‘выпускать’ (LBE, S. 637), let up ‘замедлять, прилагать меньше усилий’, let down ‘опустить’ (Dict). Среди глагольно-наречных конструкций также следует отметить blow off ‘выпускать, выдувать’ как одну из употребительных. Среди глагольных лексем употребительными являются drain ‘осушать’, release ‘выпустить, освободить’, discharge ‘выпустить, распустить’ и sink ‘опустить’. Эквиваленты глагола ablassen, содержащиеся в корпусе, различны. Их общее количество – 18. Наиболее частотный перевод выделить трудно, можно лишь отметить лексему discharge ‘выпустить, позволить просочиться’, которая использована три раза (16 %): weil unsere Schiffe Öl in unsere Gewässer ablassen = because our ships discharge oil in our waters ‘поскольку с наших судов в наши водоемы просачивается нефть’ (здесь и далее перевод на русский язык наш. – Н. К., М. М.; все примеры приведены из Europarl). Случаи употребления глагола stop ‘останавливаться’ составляют 11 %, такое же содержание у continue ‘продолжать’, являющегося переводом конструкции с отрицанием nicht ablassen: Während die terroristischen Kräfte immer noch nicht ablassen = Terrorism intends to continue its reign of terror ‘В то время как терроризм все еще не утихает’. Глагол auslassen имеет среди своих эквивалентов как отдельные слова, так и аналитические конструкции. К последним относятся let out ‘выпустить, сде- лать шире (например, о платье)’, leave out ‘пропустить’, take out on sb. ‘выместить (гнев) на ком-л.’, hold forth about sb. / sth. ‘разглагольствовать, распространяться’. Простых глагольных лексем также четыре: omit ‘опустить, пропустить’, skip ‘пропустить’, vent ‘выместить’, melt ‘растопить’. Стоит заметить, что глагольнонаречная конструкция let out этимологически родственна глаголу auslassen (Etym): компоненты out и aus- восходят к индоевропейской основе *ud- ‘вверх, вовне’. 189  auslassen обширен и в нем трудно выделить максимально распространенные эквиваленты. Большинство переводов являются единичными и зависят от контекста. Шесть случаев из сорока, т. е. 15 %, составляет глагол miss ‘пропустить, опустить’: die Europäische Union und das Parlament keine Gelegenheit auslassen = the European Union and Parliament do not miss a chance ‘Европейский Союз и Парламент не должны упускать возможности’. Приблизительно 13 % составляет глагольно-наречная конструкция dwell on, являющаяся, строго говоря, переводом немецкой возвратной конструкции sich auslassen ‘подробно говорить о чем-л.’. Следует отметить, что 55 % переводов, предлагаемых составителями корпуса, являются именно эквивалентами данной конструкции. Аналитические конструкции от общего числа соответствий составляют 45 %. Помимо dwell on, из них следует особо выделить leave out ‘опустить’ и go into ‘углубляться’. Каждая из этих конструкций составляет 7 % от общего количества: auch sonst die Punkte auslassen, die bereits angesprochen wurden = to leave out the points that have already been addressed ‘опустить моменты, обсужденные ранее’. В списке эквивалентов einlassen преобладают глагольно-наречные конструкции типа let in ‘впустить’ и сочетания, являющиеся переводами возвратной конструкции sich einlassen: let (oneself) in for ‘ввязаться, согласиться на какое-либо дело’, mess about/around with ‘водиться с кем-л.’. Из глагольных лексем в словарях отмечены admit ‘впустить’, embed ‘вставлять’ и run ‘наливать воду (в ванну)’. Что касается let in, данная единица является этимологически родственной глаголу einlassen. И ein-, и in восходят к протогерманскому *in со значением ‘внутри’ (DEW). Почти все эквиваленты глагола einlassen, отраженные в корпусе (99 случаев из 100), передают значение возвратной конструкции sich einlassen ‘согласиться на что-л., ввязаться во что-л.’. Стоит отметить, что глагол involve в составе различных конструкций (be involved ‘быть вовлеченным’; become involved, involve oneself ‘вовлечься’) либо в самостоятельном употреблении составляет 12 % от всех случаев. Аналитические конструкции с предложным управлением составляют 48 % от всех переводов. Среди них можно также назвать embark on/upon ‘заняться чем-л.’, rely on ‘положиться на что-л.’ и revert to ‘вернуться к чему-л.’. Кроме того, распространены такие глаголы, как indulge ‘поддаться, вовлечься’, agree ‘согласиться’: Jedes Parlament, das sich darauf einlassen würde, würde eines seiner Grundrechte in Zweifel ziehen = Any Parliament that relied on such an assurance would be jeopardizing one of its fundamental rights ‘Всякий парламент, согласившийся на это, поставит под сомнение одно из фундаментальных прав’; können wir uns leider nicht auch noch darauf einlassen, dass auch das Land, in dem der Kurs absolviert werden soll = we cannot, unfortunately, agree to being able, at the same time, to choose in which country the courses are to be taken ‘к сожалению, мы не можем достигнуть согласия по вопросу, в какой стране должно будет проходить обучение’. Глагол nachlassen имеет разнообразные переводы с активным или пассивным значением, среди которых присутствуют и глаголы, и глагольно-наречные конструкции (последних в два раза больше). Среди первых можно выделить decrease ‘уменьшиться’, weaken ‘ослабнуть’, ease ‘угасать, ослабевать’. Среди вторых – let up ‘стихнуть, перестать’, die away ‘ослабевать’, die down ‘затихать’, ease off / up ‘утихать, смягчаться’, fade away ‘угасать’. Важно отметить, что в отдельных конструкциях наречие является факультативным (ease – ease off), в других оно может варьироваться: ease off / up, die away / down. 190  и приблизительно 15 % составил английский глагол continue ‘продолжать’. Примечательно то, что он является переводом отрицательной конструкции nicht nachlassen ‘не прекращать’, но сам в себе отрицания не содержит: Mut, Ihr Mut, verehrte Kolleginnen und Kollegen, darf nicht nachlassen! = This courage of ours – of yours, ladies and gentlemen – I believe should continue ‘Ваша решимость, уважаемые дамы и господа, не должна ослабевать’. Это не единственный пример утвердительного перевода данной отрицательной конструкции. Кроме того, используется лексема persevere ‘упорствовать’ и аналитические конструкции keep on ‘продолжать’ и remain vigilant ‘не терять бдительности’: wir dürfen in unseren Anstrengungen nicht nachlassen = we must persevere in our actions ‘мы по-прежнему должны прилагать усилия’; Wir dürfen in diesem Druck nicht nachlassen = We have to keep the pressure on ‘Нам следует продолжать оказывать давление’. Аналитических конструкций среди соответствий обнаружено примерно 42 %. Относительной частотностью по сравнению с другими конструкциями обладают let up ‘прекращать, ослабевать’ (5 %), keep up ‘продолжать’ (перевод конструкции с отрицанием, 4 %) и глагольно-адъективные конструкции с прилагательным vigilant (be / remain vigilant, 4 %). Всего же различных глагольно-адъективных конструкций было обнаружено 12,5 %, глагольно-наречных – 14 %. Помимо глаголов с отделяемыми приставками (т. е. теми, что образованы от предлогов), нам важны и глаголы, отделяемая часть которых является наречием или прилагательным. В частности, это глагол niederlassen, одним из компонентов которого является элемент nieder ‘вниз’, используемый также как наречие. Его эквиваленты – глагольно-наречная конструкция let down ‘опустить’ и ее синоним – лексема lower. Поскольку данный немецкий глагол часто употребляется в возвратной конструкции, отдельно стоит сказать о переводах sich nieder- lassen. Самые употребительные из них – take up ‘поселиться’ (обычно в сочетании с residence), set up ‘освоиться, проявить себя на каком-л. поприще’, settle (down) ‘поселиться, осесть’, establish oneself ‘устроиться, обосноваться’ и sit down ‘сесть’. Как мы видим, среди эквивалентов данного глагола преобладают глагольнонаречные конструкции. При вводе в корпус было получено 85 результатов с этим глаголом. Все они являются переводами не самого глагола, а возвратной конструкции sich niederlassen. Около 26 % эквивалентов составляет употребление глагола settle ‘поселиться’: den Zuwanderern, die sich in Ländern der Europäischen Union niederlassen = immigrants who settle in the countries of the European Union ‘иммигрантам, поселяющимся в странах Евросоюза’. Случаи употребления глагольно-наречной аналитической конструкции set up ‘начать, открыть дело’ составляют 12 %, конструкции establish oneself ‘обосноваться’ – 9 %. Всего аналитические конструкции составляют 28 %. Стоит отметить, что наравне с последней конструкцией, являющейся возвратной, в том же значении употребляется и глагол establish без указания на возвратность, например: EU-Bürgern, die sich in anderen Mitgliedstaaten der Union niederlassen… so dass diese Kinder = the children of nationals of the Member States who move and establish in other Member States of the Union ‘дети коренных жителей ЕС, переселяющихся в другие государства ЕС’. Среди переводов единицы zulassen преобладают глагольные лексемы: admit ‘впустить, принять, признать’, allow ‘разрешить, позволить’, permit ‘разрешить’, let ‘позволить’. Из аналитических предложных конструкций упоминаются admit of ‘подтвердить’ и allow of ‘делать возможным’. Корпусный анализ глагола zulassen (22 контекста) показал, что среди его соответствий аналитические конструкции отсутствуют полностью. Наиболее частотен 191  ‘позволить, разрешить’, два раза (9 %) – единица enable ‘дать право, возможность’: Ich denke, wir sollten auch den Wettbewerb in den Regionen zulassen = I believe we should also permit competition in the regions ‘Я полагаю, что мы также должны разрешить соревнование в регионах’; dass die Vertragsbestimmungen unter Beibehaltung der primären Verantwortung der Mitgliedsstaaten eine Kontrollfunktion der Kommission durchaus zulassen = that the provisions of this Treaty enable us to perform a supervisory role while maintaining the prime responsibility of Member States ‘что решения договора позволят нам выполнять роль наблюдателя и при этом сохранять ответственность государств – членов Союза’. Последним в списке рассмотренных нами глаголов с отделяемыми приставками и префиксоидами стал freilassen, который переводится глаголами release ‘отпустить (на свободу)’, free ‘освободить’, undam ‘убрать препятствие’ (LEO) и аналитическими конструкциями let out ‘выпустить’ и set free ‘отпустить’. В корпусе чаще всего (17 раз из 23, около 74 %) встречается глагол release ‘освободить, выпустить’: Den können wir nicht freilassen, weil er ein Kriegsverbrecher ist = We cannot release him: he is a war criminal ‘Мы не можем освободить его, он военный преступник’. 17 % составляет эквивалент free ‘освободить’. В других соответствиях отмечен тот же корень, являющийся именем прилагательным: set free ‘освободить’, let go free ‘отпустить’. Данные аналитические конструкции являются глагольно-адъективными, но встречаются только в единичных случаях: Sie haben erklärt, dass sie keinen Häftling, weder Serben noch Albaner, freilassen werden = They have made it clear that they will not free a single prisoner ‘Они объявили, что не освободят ни единого пленника, ни серба, ни албанца’. Интерес представляют также глаголы с неотделяемыми приставками. Глагол belassen имеет немного переводов, и самый употребительный из них – leave ‘оставить’. Данный эквивалент перечислен во всех рассматриваемых словарях. Аналитические конструкции не зафиксированы. Корпус предоставляет предложения с 27 соответствиями. В двенадцати из них (т. е. около 44 %) отражен глагол leave ‘оставить’: Ich selbst bin nicht dafür, es dabei zu belassen = I would not myself like to leave it at that ‘Мне самому не хотелось бы оставлять это в таком виде’. Другие эквиваленты – retain ‘оставить, сохранить’, remain ‘остаться’ (перевод пассивной конструкции belassen werden) и stop ‘остановиться’. Каждый из этих элементов встречается в корпусе по два раза: Sollten bereits erfolgreiche Projekte dieser Organisationen mit Blick auf die Kontinuität weiterhin im Management der NRO belassen werden = Those NSA projects that already have a successful track record should, in the interests of continuity, remain under NSA management ‘Успешные проекты неправительственных организаций должны в интересах общественности оставаться в компетенции Совета Безопасности’. В качестве эквивалентов глагола verlassen приведены лексемы leave ‘покинуть’, desert и abandon (синонимы со значением ‘покинуть, оставить в беде’). Аналитические конструкции, в свою очередь, соответствуют грамматической (возвратной) конструкции sich verlassen: rely (up) on ‘положиться на кого-л.’, count on ‘рассчитывать на кого-л.’, depend on ‘зависеть от кого-л., положиться’, bank (up) on ‘рассчитывать на кого-л. или что-л.’. Эквиваленты глагола verlassen, представленные в корпусе, многочисленны. Их можно разделить на две большие группы: переводы собственно глагола verlassen, обычно со значением ‘покинуть’, и эквиваленты возвратной конструкции sich verlassen в значении ‘положиться’. Из 93 переводов 29 представлены последней группой (в общей сложности 31 %). Наиболее частотен глагол leave ‘покидать’, 192  около 42 % от общего числа: Einige von ihnen mußten den Kosovo verlassen = Some of them have had to leave Kosovo ‘Некоторые из них были вынуждены покинуть Косово’. Из аналитических конструкций максимально частотна rely on ‘положиться’ (14 %): Produkt einführt, würde sich auf diese bescheidenen Mittel verlassen = No company introducing an important product would rely on such modest resources ‘Ни одна компания, предлагающая такие важные продукты, не станет полагаться на столь скромные средства’. Конструкция count on ‘рассчитывать на что-л., кого-л.’ встречается пять раз (примерно 5 %), и столько же в процентном соотношении составляет глагол abandon ‘покинуть’. Глагол verlassen примечателен тем, что список его соответствий изобилует глагольно-наречными конструкциями. Их общее количество составляет ровно треть (около 33 %) от всех соответствий. Глагол erlassen в статьях всех проанализированных словарей переводится на английский язык глагольными лексемами, принадлежащими к официальноделовому стилю: issue ‘издать, выпустить’, enact ‘издать закон’, remit ‘освобождать (от штрафа)’. В корпусе для данного глагола было найдено 86 соответствий. Из них около 12 % составляют случаи употребления глагола issue ‘издать (юридический документ)’: über die sozialen Kosten oder die Volksgesundheit zu erlassen = to issue a directive on the social costs or on public health ‘издать распоряжение по поводу общественных затрат или народного здравоохранения’. Лексемы introduce ‘ввести, внести на рассмотрение’ и legislate (перевод сочетания Vorschriften erlassen ‘издавать предписания’) составляют по 10 % каждая: bezwecken, Bestimmungen für die Abfallbewirtschaftung zu erlassen = which are aimed at introducing provisions concerning the treatment of waste ‘которые направлены на внесение положений о переработке отходов’. Количество аналитических (глагольно-наречных) конструкций в конкордансе – 11 (т. е. примерно 13 %). Среди них четыре раза встречается сочетание lay down ‘формулировать (закон)’ и три раза write off ‘списать (долг)’. Приставка über- может быть как отделяемой, так и неотделяемой. В случае с глаголом überlassen она является неотделяемой. Среди многочисленных переводов этой единицы стоит отметить глагол leave ‘оставить’ и конструкцию leave over ‘оставить кому-л.’ (это сочетание может быть и переводом глагола überlassen с отделяемой приставкой) (Duden, S. 1730; Dict). В корпусе из 85 эквивалентов глагола überlassen наиболее частотным является leave (52 %): Wir sollten es der Wirtschaft und dem Markt überlassen, damit zurechtzukommen = Instead, we should leave the economy and the market to get on with it ‘Нам следует предоставить это дело экономике и рынку’. Менее распространены (приблизительно по 6 %) глаголы give ‘давать, передавать’ и abandon ‘покидать, оставлять в беде’ – перевод конструкций j-n sich selbst/seinem Schicksal überlassen ‘предоставить самому себе’: anstatt sie den türkischen Abgeordneten zu überlassen = instead of giving these cars to Turkish MPs ‘вместо того чтобы передавать эти автомобили турецким членам парламента’. Среди эквивалентов данного глагола много аналитических конструкций (около 25 %): hand over ‘передать’, resort to ‘прибегать к чему-либо’: werden müssen, nicht der rhetorischen Verpflichtung überlassen = we cannot go about correcting obvious wrongdoings by merely resorting to rhetorical commitment ‘мы не можем исправлять очевидных ошибок, прибегая к обязательствам только на словах’. Глагольно-наречные конструкции составляют 16 % от всех переводов. Глагольно-именные и глагольно-адъективные отмечены только в трех и одном слу- чаях соответственно. Примечательно, что отдельные глагольно-наречные конст 193  1999, с. 153]): let sort out ‘позволить разобраться, привести в порядок’, allow to take over ‘позволить взять контроль’: Alles übrige sollte dem Markt überlassen bleiben, denn dafür ist er da = What we need is to have a very simple proposition, and then let the market sort the rest of it out because that is what the market is for ‘Все остальное мы должны предоставить рынку, ведь для этого он и существует’. Приставка unter- также имеет два варианта – отделяемый и неотделяемый, с глаголом lassen используется последний (Duden, S. 1775). Единственная аналитическая глагольно-наречная конструкция, являющаяся эквивалентом глагола unterlassen, – cut out ‘перестать, исключить (из рациона)’. Более широко распространены переводы, не являющиеся аналитическими: refrain ‘воздержаться’, fail ‘потерпеть неудачу’, omit ‘опустить, пропустить’, desist ‘перестать, отказаться, воздержаться’. В корпусе глагол unterlassen представлен 93 единицами, из которых в 19 % контекстов встречается лексема refrain ‘воздержаться’: Wir haben es heute im Europäischen Parlament unterlassen, für den Bericht Santini = We have today in the European Parliament refrained from voting in favour of Mr Santini's report ‘На сегодняшнем заседании Парламента мы воздержались от голосования за доклад Сантини’. На втором месте (15 %) глагол fail ‘терпеть неудачу, не делать’: und es wird auf Dauer teurer, etwas zu unterlassen = and in the long term, the costs will be higher if we fail to act ‘и в дальнейшем бездействие обойдется нам дорого’. Следует также отметить глаголы avoid ‘избегать’ (7,5 %) и stop ‘прекратить’ (6 %). Аналитические (глагольно-наречные) конструкции не распространены широко: они составляют около 5 % от всех соответствий: Diese Bemerkung sollte ich vielleicht insofern unterlassen = Perhaps I should leave it out though ‘Может быть, это замечание мне следовало бы пропустить’. Употребительными переводами глагола entlassen можно считать глаголы sack ‘увольнять (разг.)’, dismiss ‘увольнять’, release ‘отпускать’, discharge ‘отпускать, выписывать (пациентов)’, remove (from office) ‘уволить’ и аналитические конструкции, такие как make redundant ‘увольнять’, give the sack ‘уволить (разг.)’, let go ‘отпустить’, lay off ‘временно отстранить’ и boot out ‘уволить (разг.)’. Таким образом, число аналитических лексических конструкций и простых (цельнооформленных) глагольных лексем равное. Стоит также отметить, что сочетание give the sack причисляется к идиомам (Longman, p. 293). Тем не менее мы считаем возможным также назвать эту конструкцию глагольно-именной, так как вместо нее без изменений в значении может использоваться глагол sack. Самый частотный перевод глагола entlassen в корпусе – release ‘отпустить, освободить’ (17 случаев из 92, т. е. 18 %): er wird die Kommission nicht aus der Pflicht entlassen, Auskünfte zu erteilen = who will not release the Commission from its obligation of providing information ‘не освободит комиссию от обязанности предоставлять информацию’. Глагол dismiss в значении ‘уволить’ составляет 17 %, а конструкция make redundant ‘уволить’ – 15 %. Тот же корень, что и в слове redundant, наблюдается и в двух других конструкциях с тем же значением: make redundancies (2 %), implement redundancies (единичный случай): Hat man mir mitgeteilt, ich würde entlassen = I was told that I would be dismissed ‘Мне сообщили, что меня уволят’; 38 Filialen zu schließen und Tausende von Angestellten zu entlassen = to close 38 shops and to make thousands of employees redundant ‘закрыть 38 филиалов и уволить тысячи работников’. Среди переводов данного глагола 39 % аналитических конструкций. Доминируют глагольно-адъективные (19 случаев использования, около 20 %). Примерно 194  лить’, которая принадлежит к разговорному стилю, что не характерно для текстов официально-делового регистра: wurde ja tatsächlich entlassen = was indeed given the sack ‘был действительно уволен’.  Интерес представляет также глагол hinterlassen. Компонент hinter-, образованный от предлога, может быть как отделяемым, так и неотделяемым, и в случае с глаголом lassen он является неотделяемым. Несмотря на то что в словаре Дуден (Duden, S. 828) указывается и другой глагол, омограф данного с отделяемой приставкой hinter-, авторы словаря Лангеншайдт (LBE) не приводят его, вероятно, потому, что он является диалектизмом. Если же считать приставку неотделяемой, hinterlassen переводится как leave (behind) ‘оставить после себя’, bequeath ‘завещать’ (LBE, S. 905) и devise ‘завещать недвижимость’ (LEO). Следовательно, глагольные лексемы преобладают и наречие behind в единственной употребительной аналитической конструкции является факультативным. В корпусе был зафиксирован 81 случай употребления данного глагола, и наиболее частотный эквивалент – глагол leave ‘оставить’ (52 %): Öltanker hat bereits einen 37 Kilometer langen Ölteppich hinterlassen = The tanker has already left an oil slick 37 km long ‘Танкер уже оставил после себя слой нефти длиной в 37 км’. Менее частотна глагольно-наречная конструкция leave behind ‘оставить после себя’ (15 %): Müssen wir daher eine besser bewohnbare Welt hinterlassen = We must leave behind a much more habitable world ‘Мы должны оставить (потомству) мир, более пригодный для жизни’. Другие конструкции включают hand over ‘передать’, pass on ‘передать (по наследству)’, leave over ‘оставить кому-л.’, leave off ‘оставить’. Всего аналитические конструкции составляют примерно четверть от всех переводов (24,6 %). Как видно, они являются глагольно-наречными: Das, was wir zukünftigen Generationen hinterlassen, in einem besseren Zustand ist = What we pass on to future generations is in a better condition ‘То, что мы оставим будущим поколениям, будет в лучшем состоянии’. Таким образом, данные корпуса отличаются от данных лексикографического анализа (см. таблицу). Следует отметить, что, во-первых, частотность английских аналитических конструкций в данном корпусе не превышает 43 %, а в списке переводов отдельных глаголов (ablassen, zulassen, freilassen, belassen, unterlassen) они не зафиксированы. Результаты корпусного анализа также не позволяют с уверенностью сказать, что у глаголов с неотделяемыми приставками частотных аналитических эквивалентов существенно меньше. Среди соответствий глаголов с отделяемыми приставками аналитические конструкции составляют приблизительно 45 %, среди соответствий глаголов с неотделяемыми префиксами – 40 %. Во-вторых, разница видна и в самих переводах. Единицы, представленные в словарях как частотные, в исследуемом корпусе не оказываются таковыми, например abandon = verlassen, omit = auslassen, release = ablassen, что связано с тематикой корпуса, которая ограничена официально-деловым стилем. Тем не менее есть общеупотребительные единицы, частотность которых подтверждена корпусом. В первую очередь к ним относится лексема leave в списках переводов глаголов с неотделяемыми приставками, а также такой глагольный носитель эврисемии, как let. В-третьих, стоит особо отметить глаголы einlassen и niederlassen, поскольку корпус содержит практически только переводы их возвратной формы. Вследствие этого многие глагольные лексемы и аналитические конструкции, зафиксированные в словарях, не нашли отражения в корпусе (например, admit, let in, lower, let down). 195  LASSEN derivatives and their equivalents Эквиваленты Глагол Цельнооформленные глагольные лексемы Аналитические конструкции глагольно-наречные другие Ablassen Auslassen Einlassen Отделяемые приставки и префиксоиды а drain, release, discharge, sink б discharge, stop, continue а omit, skip, vent, melt б miss а admit, embed, run б indulge, agree а let off, let out, let up, let down, blow off а let out, leave out, take out on sb., hold forth about sb./sth. б dwell on, go into, leave out а let in (for), mess about/around (возвр.) а let up, die away, die down, ease off/up, fade away б keep on, keep up, let up (без отрицания) а let down, set up, settle (down), take up, sit down б set up, build up, settle down а get involved (with) б get involved, get into, enter into б remain vigilant а establish oneself (возвр.) б establish oneself а admit of, allow of а let out а set free Неотделяемые приставки а decrease, weaken, ease Nachlassen Niederlassen Zulassen Freilassen Belassen Erlassen б continue, persevere а lower б settle, establish а admit, allow, permit, let б allow, permit, enable а release, free, undam б release, free а leave б leave, retain, stop а issue, enact, remit б issue, introduce, legislate, adopt, cancel, establish Überlassen а leave б leave, give, abandon б lay down, write off а leave over (отделяемая приставка) б hand over 196  а fail, omit, desist, refrain б refrain, fail, avoid, stop а cut out Окончание таблицы а sack, dismiss, release, discharge, remove а lay off, boot out б release, dismiss а leave, desert, abandon а rely (up) on, bank (up) on (возвр.) Entlassen Verlassen б leave, abandon а leave, bequeath, devise Hinterlassen б leave б walk out, step off, leave behind а leave behind б leave behind, hand over, pass on, leave over, leave off а make redundant, give the sack, let go б make redundant, give the sack а count on, depend on б rely on, count on (возвр.) П р и м е ч а н и е. а По данным лексикографического анализа, б по данным корпусного анализа; курсивом выделены единицы, представленные как в лексикографических источниках, так и в корпусе. Подводя итог анализу приставочных глаголов с корнем lass-, мы можем отметить, что аналитические конструкции имеют широкое распространение среди их английских эквивалентов и в списке этих конструкций преобладают глагольнонаречные. При этом глаголы с отделяемыми приставками имеют больше аналитических эквивалентов, чем глаголы, префиксы которых не отделяются, причем данная тенденция яснее прослеживается в словарях, чем в конкордансе: в словарных статьях аналитические конструкции составляют 61 % соответствий для глаголов с отделяемыми приставками, в корпусе – 45 %, что связано прежде всего с тем, что словарь дает соответствия вне регистров, а корпус – контекстно регистрово зависимые варианты.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.111+112 DOI 10.17223/18137083/60/16 Н. В. Козлова 1, М. К. Мовчан 2 1 Новосибирский государственный университет 2 Российский государственный педагогический университет, Санкт-Петербург Немецкие приставочные глаголы с корнем «lass-» и их эквиваленты в современном английском языке Исследованы способы передачи значения в немецком и английском языках. За основу взят метод контрастивного анализа. Объектом выступают немецкие приставочные глаголы с корнем lass-. Предметом являются особенности их передачи на английский язык и процессы аналитизации данных единиц. Лексикографический и корпусный анализ английских соответствий немецким приставочным глаголам с корнем lass- с учетом данных этимологического анализа позволил выявить соответствия между глагольными лексемами в немецком языке и глагольно-наречными аналитическими конструкциями в английском языке и составить их классификацию.

немецко русский параллельны корпус как инструмент исследований модальности долженствования о семантических различных между м ссен и коллен. Ключевые слова: модальность, долженствование, параллельный корпус, русский язык, немецкий язык. Семантика немецких модальных глаголов müssen и sollen Данная статья возникла в рамках нашего проекта по корпусному исследованию семантики конструкций с немецкими модальными глаголами, см.: [Добровольский, Зализняк 2018]. Одна из  целей проекта  — уточнение семантики немецких модальных глаголов с  помощью анализа их русских переводных соответствий, другая  — выявление на основе данных немецко-русского параллельного корпуса НКРЯ множества русских конструкций с потенциально модальным значением1. В одной из  наших предыдущих работ [Добровольский, Зализняк 2020] уже была предпринята попытка выявить предварительный набор таких единиц (слов и конструкций) русского языка, которые способны выражать те или иные модальные значения, хотя эта их особенность не фиксируется словарями и  не отмечается в традиционных описаниях. Так, конструкция впору <+ inf.> появляется в переводах немецких предложений почти со всеми основными модальными глаголами: sollen, können, müssen, mögen (обычно в форме конъюнктива), ср.2: (1) „Der soll den Bürgermeister zum Gevatter haben!“ hat der Konsul gerufen… (Thomas Mann. Buddenbrooks (1896–1900)). Тут уж впору звать в  крестные самого бургомистра!  — воскликнул консул (Томас Манн. Будденброки (Н. Ман, 1953)). (2) Austausch der Arbeits- oder Wohnplätze <…> es wäre so still auf den Straßenkreuzungen, dass sie dort Mensch-ärgere-dich-nicht spielen könnten (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Но стоит людям поменяться работой и местожительством <…> там станет так тихо, что полицейским впору будет играть в  рич-рач (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). 1 В этой своей части данная работа находится в русле исследований модальных единиц славянских языков с использованием германских языков в качестве исходных — см., в частности, монографию [Hansen 2001]. Как отмечает автор во введении, такая постановка задачи частично обусловлена тем, что, в отличие от германских языков, в которых модальные глаголы образуют достаточно отчетливую морфосинтаксическую категорию, в славянских языках показатели модальности весьма разнообразны по своим морфологическим и синтаксическим свойствам. 2 Здесь и далее в примерах вида «немецкий оригинал — русский перевод» п/ж курсивом в немецком предложении выделен модальный глагол, в  русском переводе  — соответствующий ему носитель модального значения; светлым курсивом выделен подчиненный инфинитив и/или релевантный контекст. Все примеры со ссылкой в круглых скобках взяты из немецкого параллельного подкорпуса НКРЯ (www.ruscorpora.ru (дата обращения: 15.01.2022)).Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 In Geschäfte der eintönigsten Art gezwungen oder vielleicht selber und freiwillig in diese Geschäfte gegangen — denn er führte sie mit einer Ordnung, mit einer Rechtlichkeit, mit einer Ausdauer, mit einer Anhänglichkeit an sie, daß man staunen mußte… (Adalbert Stifter. Der Nachsommer (1857)). Заваленный делами самого скучного рода или, может быть, ушедший в  эти дела по собственной воле — ведь он вел их с такой аккуратностью, такой добросовестностью, с таким терпением и интересом, что впору было дивиться… (Адальберт Штифтер. Бабье лето (С. К. Апт, 1999)). (4) Wenn Ihr so sprecht, so möcht ich nur gleich den Schwefelfaden, den ich wegwarf, wieder anzünden! (Heinrich von Kleist. Michael Kohlhaas (1808)). Когда я слушаю ваши речи, я жалею, что выбросил серный шнур, мне впору сейчас разыскать его и поджечь! (Генрих фон Клейст. Михаэль Кольхаас (Н. Ман, 1969)) Слово впору выражает следующую сложную установку по отношению к действию, обозначенному подчиненным инфинитивом, включающую модальный компонент: ‘на основании своей оценки имеющей место ситуации говорящий заключает, что он должен был бы совершить некоторый экстраординарный и, возможно, до какой-то степени абсурдный поступок (однако совершать его, скорее всего, не собирается)’3. В настоящей статье мы сконцентрируемся на модальности долженствования, которая выражается в немецком языке двумя глаголами — müssen и sollen; их семантика в каких-то случаях сближается, в других — существенно расходится. Материал немецко-русского параллельного корпуса помогает не только лучше осмыслить и описать семантические различия между müssen и sollen, но и выявить набор русских слов и  конструкций, передающих выражаемые этими немецкими глаголами модальные значения. Таким образом, мы используем данные параллельного корпуса как инструмент собственно семантического анализа4. Такой «монофокусный» подход (в работе [Зализняк 2015] он был назван «унидирекциональным») состоит в том, что сопоставление оригинального текста с его переводом используется как инструмент анализа интересующей нас единицы одного из  сопоставляемых языков: перевод на другой язык рассматривается как своего рода толкование для анализируемой единицы языка оригинала, — и наоборот, исследование «стимулов» появления той или иной языковой единицы в переводе может выявить неочевидные компоненты значения этой единицы. Поскольку послуживший материалом исследования немецкий параллельный подкорпус НКРЯ включает преимущественно тексты художественной литературы, в переводах встречаются контекстно обусловленные и иногда субъективные решения, определяемые выбором переводчика. Тем не менее, за исключением очевидно ошибочных решений, мы включаем все такие случаи в наш материал, так как считаем, что их учет в лингвистическом описании обогащает наши представления о способах выражения модальных значений. 3 Слово впору встречается также в несколько устаревшем значении простой необходимости, без элемента абсурда, ср.: Wir müssen alle davonlaufen, oder wir geraten selbst in Verwesung (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Heimkehr (1963)). — Да и каждому из нас впору бежать, если мы не хотим сгнить заживо, как они (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (В. Курелла, Р. Гальперина, 1962)). См. также толкование этого слова в [Урысон 2016]. 4 Поскольку объем корпуса не позволяет сделать какие бы то ни было статистически значимые выводы, приводимые здесь количественные оценки носят предварительный характер. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 носителю русского языка, изучающему немецкий, почти невозможно усвоить, потому что в русском языке эти различия не выражаются. Наша задача — показать, что это не так. Проведенный нами анализ позволил установить, что некоторые слова используются в  качестве переводных соответствий только для müssen или только для sollen, а другие — предпочтительно для одного из этих глаголов, и это предпочтение не случайно. В этом отношении материал немецко-русского параллельного корпуса оказывается наиболее значимым источником эмпирического материала. Анализ возможностей перевода глаголов müssen и sollen дает увидеть, какими средствами пользуется русский язык, чтобы выразить разные оттенки модальности долженствования. Множества русских эквивалентов для müssen и sollen частично пересекаются (в  частности, «классические» эквиваленты должен, надо, нужно появляются — хоть и с различной частотой — и в том и в другом случае). Тем не менее — особенно в контекстах противопоставления müssen и sollen — различия в выборе способов перевода на русский язык достаточно очевидны, ср. пример (5): (5) Sollen  — beziehungsweise müssen  — wir sie einweihen? (Ingrid Noll. Kalt ist der Abendhauch (1996)). Стоит ли ее посвящать в нашу тайну? Боюсь, все равно придется, неизбежно (Ингрид Нолль. Прохладой дышит вечер (Анна Кукес, 2003)). Хотя синтаксис русского перевода несколько перестроен, различия между müssen и sollen переданы верно. Sollen — это стоит (сделать что-л.), то есть говорящий подвергает сомнению «правильность» этого поступка, а müssen — это придется (сделать что-л.), то есть обстоятельства вынуждают субъекта действовать определенным образом, причем неважно, правильно это или нет. Характерно, что в примере (5) перевод придется подкрепляется еще и наречием неизбежно. Семантические различия между sollen и müssen могут быть также показаны на следующем примере. Фраза Er glaubt, dass ich mehr arbeiten muss ‘Он думает, что я должен больше работать’ возможна в ситуации, когда третье лицо, о котором идет речь, имеет в виду, что говорящий должен принять некую внутреннюю установку, которую можно сформулировать примерно так: я должен сам проникнуться необходимостью больше работать, воспринимать это как внутреннее обязательство, — т. е. отнести обсуждаемую ситуацию к сфере осознаваемой, как бы «пропущенной через себя» ответственности. А фраза Er glaubt, dass ich mehr arbeiten soll, которая может быть переведена на русский язык точно так же, требования такой внутренней установки не содержит: говорящий передает мнение третьего лица, что это нужно — возможно, для достижения какой-то цели (написать диссертацию, получить премию, не быть уволенным с работы и т. д.)5. В теоретическом плане распространенное представление о различии в значении этих немецких глаголов состоит в том, что sollen выражает более «ослабленную» необходимость по сравнению с müssen6. Эта «ослабленность» обычно демонстрируется на примерах деонтического значения: действительно, в  значительной 5 Мы благодарим А. В. Павлову за обсуждение этого примера. 6 Ср.: [Öhlschläger 1989: 172; Duden-Grammatik 2005: 565; Hentschel, Weydt 2003: 80]. Ср. также понятие «weak obligation», применяемое к англ. should в [Leech 1971: 95; Wierzbicka 1987: 35; Bybee et al. 1994: 186]. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 сравнению с  müssen требование по отношению к  действию другого лица (ср. Du musst es tun — ‘Тебе придется это сделать’: это необходимо; придется сделать, даже если не хочешь — и Du sollst lieber heute noch in die Stadt zurückkehren ‘Тебе лучше бы вернуться в город еще сегодня’: «хорошо бы»; говорящий рекомендует) или менее определенное намерение по отношению к собственному действию (ich soll noch aufräumen — мне еще надо бы сделать уборку). Однако, как мы попытались показать (см.: [Добровольский, Зализняк 2021]), ослабленность долженствования в деонтическом значении — это косвенное проявление особого модального значения, выражаемого этим немецким глаголом, которое наиболее отчетливо обнаруживает себя в онтологической сфере. А именно если модальность необходимости означает, что положение дел Р соответствует единственно возможной логике развития событий (устройства мира), модальность возможности — что среди возможных путей его развития существует такой, где имеет место Р, то модальность, выражаемая немецким sollen, представляет собой соотнесение положения дел Р с некоторой логикой устройства мира (развития событий), не единственно возможной, но в какомто отношении выделенной. При этом и в деонтической сфере различие этих глаголов вовсе не сводится к  противопоставлению по «силе необходимости». Более того, глагол müssen также может выражать в определенном смысле «ослабленную» необходимость, а именно желание; с другой стороны, глагол sollen в определенных контекстах может, наоборот, выражать достаточно «жесткую» необходимость. Разницу между долженствованием, выражаемым по-русски словом должен или немецким глаголом müssen, и  типом модального значения, выражаемым немецким sollen, ясно демонстрирует контекст отрицания. Русское отрицательное предложение с  должен (как и  немецкое с  müssen) означает ‘неверно, что должен’: Ты не должен отвечать на этот вопрос значит ‘можешь не отвечать’. Однако оно допускает также понимание с «подъемом отрицания»: ‘должен не отвечать’. Немецкий глагол müssen употребления с подъемом отрицания в стандартном языке не допускает: сочетание müssen + nicht имеет значение ‘не должен’ (т. е. ‘можешь не’); для выражения значения ‘должен не’ используется brauchen + nicht. Так, если начальник предоставляет работнику свободный день, он может сказать Sie müssen morgen nicht (mehr) kommen, а фраза Sie brauchen morgen nicht (mehr) zu kommen, скорее всего, является сообщением об увольнении7. Между тем отрицательное предложение с sollen — это однозначный запрет. Это вытекает из семантики sollen: если утвердительное предложение с этим глаголом указывает на существование «некоторой линии развития событий», включающей ситуацию Р, то отрицание этого утверждения означает, что такой линии развития событий не существует. Фраза Du sollst nicht diese Frage beantworten ‘Ты не должен отвечать на этот вопрос’ означает, что (по мнению говорящего) не существует такой линии развития событий, которая включала бы обозначенную подчиненным инфинитивом ситуацию. Соответственно, наиболее категорический запрет выражается именно глаголом sollen. Поэтому этот глагол используется, например, в библейских заповедях (ср. Du sollst nicht töten!), а в  русском, где аналогичного модального глагола нет, а  слово должен может пониматься с подъемом отрицания (т. е. в значении ‘можешь не’) здесь используется 7 Мы благодарим А. В. Шарандина за этот пример. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 выражают «жесткое» требование (и оба переведены императивом): (6) Versprich mir, dies unselige Mittel von dir zu weisen, mit dem du dich elend machst und das dir noch den Tod gibt! Du sollst nicht untergehen, du mußt leben. Ich fordere es von dir (Elisabeth Werner. Fata Morgana (1896)). Обещай, что бросишь ужасный морфий, который разрушает твое здоровье и вконец убьет тебя! Не умирай, Зинаида, живи!.. Я требую этого от тебя! (Эльза Вернер. Мираж (С. М. Михайлова, 1995)). Различным характером взаимодействия müssen и sollen с отрицанием объясняется, в частности, тот факт, что слово нельзя в переводах отрицательных предложений с sollen встречается приблизительно в пять раз чаще, чем с müssen. Русские эквиваленты немецких глаголов müssen и sollen В данном разделе мы приведем результаты анализа переводных эквивалентов немецких глаголов müssen и sollen (в их деонтических значениях8), представленных в переводах текстов, вошедших в немецко-русский параллельный подкорпус НКРЯ. В некоторых случаях мы обращались также к переводам с русского на немецкий. Средства передачи значений, выражаемых глаголами müssen и  sollen, могут быть разделены на следующие группы, в зависимости от того, для какого немецкого глагола данная единица может выступать в качестве переводного эквивалента: 1) только для müssen: невольно; не мочь не, не мочь <+ NegLex>9; мочь не, не обя зан; 2) преимущественно для müssen: должен, надо, нужно, пришлось (придется), приходится (приходилось), пора, необходимо, вынужден, хотеть (в  значении намерения); 3) примерно одинаково для обоих глаголов: мочь (вне риторического вопро са), обязан и надлежит; 4) преимущественно для sollen: следует, стоит, лучше бы, хорошо бы, не меша ет, остается (оставалось); 5) только для sollen: напрасно; не <+ inf.> ли?; подобает; хотеть (во 2-м л. в вопросительном предложении); мочь (в  конструкции риторического вопроса); просить, советовать, рекомендовать, требовать, велеть, приказать и др. Рассмотрим эти группы. Единицы, выступающие эквивалентами только для müssen Невольно. Слово невольно появляется в  том случае, когда müssen выступает в значении действия, произведенного не по своей воле, а как бы под воздействием некой внешней силы (значение 4 по [Добровольский (в печати)]). Это значение реализуется в контексте глаголов неконтролируемого действия улыбнуться, рассмеяться, подумать, вспомнить(ся) и т. п.: 8 Мы исключаем из рассмотрения müssen в эпистемическом значении и sollen в эвиденциальном. 9 Имеются в виду глаголы с инкорпорированным отрицанием, типа удержаться <от чего-л.>.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 sie blies den Rauch so komisch aus ihrem gespitzten Mund, dass es fast kokett aussah, <…> (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). <…> и она закурила первый раз в жизни, очень неумело; мы невольно расхохотались: выпуская дым, она смешно складывала губы бантиком, казалось, она кокетничает, <…>. (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). Не мочь не, не мочь <+ NegLex>. Выражение не мочь не, воспроизводящее формулу логического оператора необходимости («Х должен Р = Х не может не Р»), а также не мочь <+ NegLex> могут появляться при описании как сознательных действий, производимых в силу необходимости (ср. примеры (8), (10)), так и непроизвольных (примеры (9), (11)). (8) Sie würde an das Hotel in Düsseldorf denken müssen, wo sie mir von Salomon und der Königin von Saba vorgelesen hatte (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Не может же она не вспомнить дюссельдорфскую гостиницу, где читала мне вслух о  царе Соломоне и  царице Савской (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (9) „Wir sind allein.“ Ich musste ein bisschen lachen, als ich Mr. Georges enttäuschtes Gesicht sah (Kerstin Gier. Rubinrot (2009)). — Мы здесь одни, — я не могла не засмеяться, когда увидела разочарованное лицо мистера Джорджа (Керстин Гир. Рубиновая книга (С. Вольштейн, 2012)). (10) Ich muss Sie das einfach fragen. Sind Sie vom Theater? (Kerstin Gier. Rubinrot (2009)). Не могу удержаться от вопроса: вы, случайно, не из  театра? (Керстин Гир. Рубиновая книга (С. Вольштейн, 2012)). (11) Ich war sehr erregt, aber todmüde, und es tat mir leid, daß ich ausgerechnet jetzt gäh nen mußte (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Я очень волновался, но чувствовал себя смертельно усталым; жаль, что именно в эту минуту я не мог сдержать зевка (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). Следующие две единицы служат эквивалентами только для müssen в контексте отрицания. Мочь не. Глагол мочь с «внутренним» отрицанием (может не) появляется в качестве переводного эквивалента только для müssen (в контексте отрицания); в этом случае может не буквально воспроизводит логическую формулу взаимодействия предиката долженствования с оператором отрицания: неверно что (Х должен Р) = Х может не Р; ср.: (12) „Ja“, antwortete die Bedienerin und konnte vor freundlichem Lachen nicht gleich weiter reden, „also darüber, wie das Zeug von nebenan weggeschafft werden soll, müssen Sie sich keine Sorge machen.“ (Franz Kafka. Die Verwandlung (1912)). — Да,  — отвечала служанка, давясь от добродушного смеха,  — насчет того, как убрать это, можете не беспокоиться (Франц Кафка. Превращение (С. Апт, 1964)). Не обязан. (13) Westminster muss das aber nicht genehmigen. Johnson hat schon angekündigt, dass er ein zweites Referendum blockieren würde (Philip Plickert. Sieben Antworten zur Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 13.12.2019). Впрочем, Вестминстер не обязан соглашаться на это, и Джонсон уже сказал, что заблокирует второй референдум (inosmi.ru, 2019). (14) Kein Rat müsse befolgt werden, sonst wäre es ein Befehl (Friedrich Dürrenmatt. Justiz (1985)). Никто не обязан следовать советам, иначе совет будет не совет, а  приказ (Фридрих Дюрренматт. Правосудие (С. Фридлянд, 1988)). Слово обязан без отрицания может выступать в качестве эквивалента для обо их глаголов. Единицы, выступающие эквивалентами преимущественно для müssen Сюда относятся прежде всего слова должен, надо и нужно, а также пришлось (придется), приходится (приходилось), представляющие собой основные лексические средства выражения деонтической необходимости, или долженствования, в ее более «жестком» варианте. Рассмотрим подробнее более редкие единицы, относящиеся к данной категории. Пора. Слово пора также относится к ядерной части русского модального лексикона: Х-у пора сделать нечто означает, что по мнению говорящего Х должен это сделать, причем в момент времени, который говорящий готов обозначить как «сейчас». При этом реальная протяженность этого момента зависит от ситуации (ср. детям пора ложиться спать и детям пора учиться музыке). Глагол müssen используется исключительно для обозначения необходимости что-то сделать немедленно, чаще всего куда-то идти, ср. примеры (15)–(16)). При этом сам глагол движения может быть опущен, ср.: Ich muss weg — Мне пора (уходить). Глагол sollen может использоваться также по отношению к действию, которое следует произвести немедленно, но  это может быть любое действие и  инфинитив не может быть опущен (ср. пример (17)); однако более характерным для него является употребление в ситуации, когда речь идет о необходимости осуществления некоторого действия в рамках расширенного представления о настоящем моменте (ср. пример (18)). (15) „Wir müssen Abschied voneinander nehmen, Kommissar.“ Der Riese stand auf (Friedrich Dürrenmatt. Der Verdacht (1953)). — Ну что ж, комиссар, нам пора прощаться, — сказал гигант и встал (Фридрих Дюрренматт. Подозрение (Н. Савинков, 1990)). (16) <…> jetzt mußt du gehen, es ist gleich halb acht, und die ersten Kinder kommen (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). <…> тебе пора идти, уже почти половина восьмого, вот-вот явятся дети (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (17) „Das wird hilfreich sein und mir und meinen Helfern Arbeit sparen. Dann sollten wir jetzt über die Bezahlung sprechen.“ Wieder hörte Prosper den alten Mann leise lachen (Cornelia Funke. Herr der Diebe (2002)). — Это весьма пригодится и сэкономит время моим помощникам. Теперь пора поговорить об оплате. И опять Проспер услышал, как старик тихонько засмеялся (Корнелия Функе. Король воров (М. Л. Рудницкий, 2004)).Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 er Klavierunterricht bekommen sollte (Thomas Mann. Buddenbrooks (1896–1900)). Позволив ему некоторое время так позабавляться, Герда решила, что мальчику пора учиться музыке (Томас Манн. Будденброки (Н. Ман, 1953)). Хотеть. В  качестве перевода предложений с  müssen может использоваться глагол хотеть в формах 1-го и 3-го л. — в тех случаях, когда müssen выражает значение намерения осуществить действие, признаваемое необходимым (значение 5 по [Добровольский (в печати)]), ср. примеры (19)–(20): (19) Ehrlich gesagt, habe ich heute nicht gefrühstückt, denn ich muß dringend ein paar Pfund abwerfen (Ingrid Noll. Der Hahn ist tot (1991)). Честно говоря, я сегодня не завтракала: хочу срочно сбросить пару килограммов (Ингрид Нолль. Мертвый петух (О. А. Соколова, 2004)). (20) Es gibt einiges, das ich dich noch fragen muss (Kerstin Gier. Rubinrot (2009)). Есть еще кое-что, о чем я хотел бы тебя расспросить (Керстин Гир. Рубиновая книга (С. Вольштейн, 2012)). В том же значении используется форма деепричастия желая (очевидно, заменяющая затрудненную форму деепричастия глагола хотеть) — в качестве эквивалента для als müsste; ср.: (21) Ich steuerte die Katarina an die Unfallstelle heran; als müßte sie mir beistehen, legte Stella eine Hand auf meine Hand, <…> (Siegfried Lenz. Schweigeminute (2008)). Я направил Катарину к месту аварии; словно желая помочь мне, Стелла положила свою руку на мою, <…> (Зигфрид Ленц. Минута молчания (Г. Косарик, 2011)). В качестве эквивалента для немецкого sollen глагол хотеть появляется значительно реже и лишь для безличной конструкции es sollte, ср.: (22) Jetzt, in der Pause, setzte er sich allmählich, als sollte es nicht bemerkt werden (Franz Kafka. Der Prozess (1914)). Теперь, в  наступившей паузе, он начал медленно опускаться в  кресло, словно хотел сесть незаметно (Франц Кафка. Процесс (Р. Райт-Ковалева, 1965)). О глаголе хотеть в форме 2-го л. см. ниже. Как оказалось, в качестве эквивалентов не только для müssen, но также и для sollen могут выступать несколько слов, выражающих «жесткую» необходимость: необходимо, надлежит, вынужден. Возможность использования этих слов в качестве эквивалентов немецкому sollen (в том числе и в переводах с русского) говорит о том, что «ослабленность» долженствования не является ингерентной составляющей семантики этого глагола. Необходимо. Слово необходимо появляется существенно чаще в  качестве эквивалента для müssen, и в этом случае обычно обозначает «абсолютную», ничем не обусловленную необходимость, ср.: (23) Menschen wie mein Vater müssen immer das Beste haben: den besten Herzspezialisten der Welt Drohmert, den besten Theaterkritiker der Bundesrepublik Genneholm, den besten Schneider, den besten Sekt, das beste Hotel, den besten Schriftsteller (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 специалиста-сердечника Дромерта, самого лучшего в ФРГ театрального критика Геннехольма, самого лучшего портного, самую лучшую марку шампанского, самый лучший отель, самого лучшего писателя (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). В качестве эквивалента для sollen это слово появляется в  тех случаях, когда представление о необходимости на что-то опирается — на чье-то «внешнее» требование (ср. пример (24)) или же на собственные соображения говорящего, основанные на каких-то фактах. Так, в примере (25) говорящий считает, что необходимо укомплектовать батарею, потому что противник швыряет бомбы, в примере (26) — что его собеседнику необходимо поесть настоящей еды, потому что до сих пор он питался лишь больничной, и т. п. (24) Diese Absage seines ersten Tapezierers kam Siemsen verquer, denn das Gerhardtsche Haus in der Miquelstraße sollte bis Wochenende einzugsfertig sein — der neue Mieter, Brandt, hatte alles ausräuchern lassen, was ihn an Juden erinnerte, ein Wunsch, dem die Firma Heilbach gern entgegenkam (Anna Seghers. Das siebte Kreuz (1942)]). Желание главного мастера оказалось очень некстати: необходимо было на этой же неделе приготовить дом Гергардта на Микель-штрассе — новый съемщик Бранд желал вытравить все, напоминающее о евреях, и фирма Гейльбах охотно шла навстречу этому желанию (Анна Зегерс. Седьмой крест (В. О. Станевич, 1949)). (25) Es wird sehr anstrengend. Ich soll Sie hinbiegen, so rasch es geht. Der Tommy wartet nicht. Er wirft jede Nacht Bomben. Die Batterie soll rasch wieder einsatzfähig werden (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Jugend (1960)). Положение становится очень напряженным. Я должен выдрессировать вас как можно скорее. Томми не ждут. Они швыряют бомбы каждую ночь. Необходимо тотчас же укомплектовать батарею (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (Е. Закс и Н. Ман, 1964)). (26) Sie sollten trotzdem etwas essen. Bei Betty gibt es doch nur Krankenkost (E. M. Remarque. Schatten im Paradies (1965–1970)). И все же вам необходимо что-нибудь поесть. Ведь у Бетти только больничная диета (Эрих Мария Ремарк. Тени в раю (Л. Б. Черная, В. Котелкин, 1971)). Единицы, выступающие эквивалентами для müssen и sollen с примерно одинаковой частотой Мочь (вне риторического вопроса). Для обоих глаголов мочь в качестве переводного эквивалента может появляться в том случае, когда немецкий глагол употреблен в форме конъюнктива. Сослагательное наклонение может сохраняться и в переводе, ср. примеры (27)–(28), (30): (27) Da zeigte er mir diskret das Preisschildchen und gestand, daß dieser Kauf über seine Verhältnisse gehe und ich ihm dabei unter die Arme greifen müsse (Ingrid Noll. Der Hahn ist tot (1991)). Тогда он деликатно указал на ценник и признался, что это ему не по карману, но  я могла бы оказать ему финансовую поддержку (Ингрид Нолль. Мертвый петух (О. А. Соколова, 2004)).Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Она дожила почти до двадцати пяти и могла бы придумать что-нибудь получше (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (29) Ich sagte ihm, er sollte nur seine Pfennige behalten, <…> (Josef von Eichendorff. Aus dem Leben eines Taugenichts (1826)). Я ответил, что он может свои деньги оставить при себе, <…> (Йозеф фон Эйхендорф. Из жизни одного бездельника (Д. Усов, 1933–1935)). (30) Noch hätte ich anführen sollen, daß eins von den Pferden, <…> ziemlichen Unfug machen wollte (Gottfried August Bürger. Die Abenteuer des Freiherrn von Münchhausen (1786)). Я мог бы еще добавить, что одна из лошадей, <…> чуть было не натворила беды (Готфрид Август Бюргер. Приключения барона Мюнхгаузена (В. Вальдман, 1956)). Обязан. Значение, выражаемое русскими словами обязан и надлежит, может передаваться в немецком языке с помощью как müssen, так и sollen. (31) Im Falle eines Verdachts auf Gefährdung des Kindeswohls müssen sie das Jugendamt informieren (Diana Engel. Kinder leiden mit: Rat und Hilfe bei häuslicher Gewalt. ABBYY LingvoPRO.2009). При подозрении на бытовое насилие они обязаны информировать ведомство по делам молодежи (Диана Энгель. Дети страдают в  первую очередь! Совет и помощь при бытовом насилии (2009)). (32) „Ah! Seht nur, wie grimmig der dreinblickt!“, flüsterte er und klammerte sich an Prospers Arm. „Ihr müsst mich vor ihm beschützen.“ In dem Moment tauchten hinter Renzo die Doggen auf (Cornelia Funke. Herr der Diebe (2002)). — Ой! Вы посмотрите только, как жутко он глядит! — прошептал он, судорожно вцепляясь Просперу в руку. — Нет, нет, вы просто обязаны меня защитить! Но в ту же секунду из-за спины Ренцо показались доги (Корнелия Функе. Король воров (М. Л. Рудницкий, 2004)). (33) „Ich soll Sie mitnehmen zum Kommissar“, sagte der ehemalige Feldwebel halsstarrig (Hans Fallada. Jeder stirbt für sich allein (1947)). — Я обязан доставить вас к  комиссару,  — упрямо настаивал бывший фельдфебель (Ганс Фаллада. Каждый умирает в одиночку (Н. Касаткина, В. Станевич, И. Татаринова, 1971)). (34) „Nun, Signor Massimo, wann willst du dich bei deinen Eltern melden?“, fragte Victor, nachdem Lucia sich mit einem tiefen Seufzer auch an den Tisch gesetzt hatte. <…> „Wieso sollte ich?“, antwortete Scipio und strich über die Zinken seiner Gabel (Cornelia Funke. Herr der Diebe (2002)). — Ну, синьор Массимо, когда ты намерен объявиться у родителей? — спросил Виктор, дождавшись, когда Лючия с глубоким вздохом тоже сядет за стол. <…>  — А разве я обязан? — спросил в ответ Сципио, пристально разглядывая зубцы своей вилки (Корнелия Функе. Король воров (М. Л. Рудницкий, 2004)). Надлежит. (35) Sie müssen zur Polizei gehen und um eine Aufenthaltserlaubnis ersuchen (E. M. Remarque. Liebe Deinen Nächsten (1941)). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 (Эрих Мария Ремарк. Возлюби ближнего своего (И. М. Шрайбер, 1990)). (36) Das setze aber voraus, dass auch die finnischen und estnischen Küstengewässer durch Minen gesperrt sein müssten, weil sonst eine Umgehung oder ein Durchbruch möglich sei (Rolf-Dieter Müller. Der Feind steht im Osten: Hitlers geheime Pläne für einen Krieg gegen die Sowjetunion im Jahr 1939 (2011)). Однако в этом случае надлежит заминировать прибрежные воды Финляндии и  Эстонии, иначе не исключена угроза прорыва или обхода с  тыла (РольфДитер Мюллер. Враг стоит на Востоке: гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году (С. Визгина, Д. Шаповаленко, 2015)). (37) Eines Sonntags, als sie mit den Eltern und Geschwistern in der Marienkirche saß, redete Pastor Kölling in starken Worten über den Text, der da besagt, daß das Weib Vater und Mutter verlassen und dem Manne nachfolgen soll, — wobei er plötzlich ausfallend wurde (Thomas Mann. Buddenbrooks (1896–1900)). Как-то в воскресенье, когда Тони со всем своим семейством была в Мариенкирхе, пастор Келлинг так страстно и красноречиво толковал библейский текст о том, что жене надлежит оставить отца и  матерь своих и  прилепиться к  мужу, что под конец впал в  ярость, уже не подобающую пастырю (Томас Манн. Будденброки (Н. Ман, 1953)). (38) Man solle allenthalb im Reich ihr Gut nehmen, stand da in einer kaiserlichen Urkunde, und dazu ihr Leben und sie töten, bis auf eine geringe Anzahl, so verschont bleiben solle, um ihr Gedächtnis zu erhalten (Lion Feuchtwanger. Jud Süß (1925)). Один из  императорских приказов гласил: повсюду в  империи надлежит отнимать у них имущество, а также и жизнь, истребляя их всех, за исключением малого числа, кое оставить в живых, дабы сохранилась память о них (Лион Фейхтвангер. Еврей Зюсс (Н. Г. Касаткина, 1964)). Единицы, выступающие эквивалентами преимущественно для sollen Следует <(Dat) + inf.>. По данным Базы данных немецких модальных глаголов и их переводных эквивалентов (см. [Добровольский, Зализняк 2018]), единица следует <(Dat) + inf.> выступает в качестве переводного эквивалента приблизительно в два раза чаще, чем для müssen, а единица стоит <(Dat) + inf.> — в три раза чаще и представляет собой один из наиболее стандартных эквивалентов для sollen. (39) Nur ab und zu brachte ich den Greifer über einen Stein, signalisierte Frederik, in welche Richtung er bewegt und wo er abgesetzt werden sollte (Siegfried Lenz. Schweigeminute (2008)). Я направлял грейфер то на один, то на другой камень, давал сигнал Фредерику, в каком направлении следует двигать стрелу и где опустить грейфер (Зигфрид Ленц. Минута молчания (Г. М. Косарик, 2011)). Стоит <(Dat) + inf.>. Конструкция стоит <(Dat) + inf.>10 выражает «смягченное» долженствование, основанное на оценке «это правильно». Вопросительное 10 Русские конструкции, включающие элемент <(Dat) + inf.>, оказываются достаточно типичными эквивалентами немецких конструкций с модальными глаголами (в первую очередь с sollen). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 когда говорящий, принимая решение, пытается угадать эту «правильную» линию. В корпусе она появляется в качестве эквивалента для sollen в несколько раз чаще, чем для müssen. (40) Vielleicht sollte ich ihn besser vorwarnen. Er könnte ein schwaches Herz haben (Kerstin Gier. Rubinrot (2009)). Может, стоит его предупредить? Вдруг у  него слабое сердце? (Керстин Гир. Рубиновая книга (С. Вольштейн, 2012)). (41) Wollte er nur überlegen, ob er den Kampf aufnehmen solle oder nicht? (Friedrich Dürrenmatt. Justiz (1985)). Хотел для себя решить вопрос, стоит ему вступать в борьбу или нет? (Фридрих Дюрренматт. Правосудие (С. Фридлянд, 1988)). (42) Schließlich muß erwähnt werden, daß sie dort auch ihre Universitäten haben, bedeu tende Universitäten, zum Beispiel die in Saratow (Siegfried Lenz. Fundbüro (2003)). Кстати, стоит упомянуть, что у них там есть свои университеты, и значительные, к примеру в Уфе (Зигфрид Ленц. Бюро находок (Г. М. Косарик, 2004). Не мешает <(Dat) + inf.>. Выражение не мешает (не мешало бы) содержит риторическую фигуру литоты: на самом деле утверждается не «отсутствие помех», а именно необходимость, хоть и не «жесткая». Появление этого выражения в качестве эквивалента для müssen нетипично. (43) Lesen Sie die Frühschriften, da kommen Sie nebenbei auch als Stilist auf Ihre Kosten, das ist ein herrliches Deutsch, und die Zeitungsleute sollten davon lernen (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Heimkehr (1963)). Прочтите его ранние работы, и  вы увидите, какой это к  тому же стилист, нашим газетчикам не мешает у него поучиться превосходному немецкому языку (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (В. Курелла, Р. Гальперина, 1962)). (44) Deinen Vorschlag, heutige Besucher des ehemaligen Konzentrationslagers sollten gehalten sein, für die wenigen Stunden ihres Aufenthaltes an dieser Stätte auf Essen und Trinken, Gesang und Kofferradiomusik zu verzichten, fand er lebensfremd (Christa Wolf. Kindheitsmuster (1976)). Ты заметила, что нынешним посетителям бывшего концлагеря не мешало бы на несколько часов, что они здесь пробудут, отказаться от еды и питья, от песен и транзисторной музыки, он, однако, счел твою идею далекой от жизни (Криста Вольф. Образы детства (Н. Федорова, 1989)). Лучше бы. Единица лучше бы, выражающая оценку, соединенную с  оптативным и ослабленным деонтическим значением, в корпусе встречается в качестве эквивалента для sollen приблизительно в десять раз чаще, чем для müssen. Лучше бы употребляется только в прямой речи и выражает установку «до́лжно», принадлежащую говорящему. При этом как sollen, так и müssen обычно употреблены в конъюнктиве (в форме претерита или плюсквамперфекта). В данной статье <(Dat) + inf.> обсуждается только как конструкция, подчиненная предикату, однако в случае, когда дативный субъект — обязательный компонент конструкции, она может быть также самостоятельной модальной единицей (см. подробнее, в частности: [Fortuin 2005]). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 einfach abschießen (E. M. Remarque. Zeit zu leben und Zeit zu sterben (1954)). Чего ради я стою здесь и  оправдываюсь перед этой бабой?  — подумал он. Лучше бы пристрелил ее (Эрих Мария Ремарк. Время жить и  время умирать (Н. Н. Федорова, 2017)). (46) Wir hätten die Sache selber in die Hand nehmen müssen (Kerstin Gier. Smaragdgrün (2010)). Лучше бы мы взяли дело в  свои руки (Керстин Гир. Изумрудная книга (С. Вольштейн, 2013)). В качестве эквивалента для sollen возможно также употребление предикатива лучше, без показателя сослагательного наклонения бы: (47) Ich dachte schon, wir sollten das Geld lieber aufheben und zur Bank bringen (Erich Kästner. Emil und die Detektive (1929)). Я думаю, лучше деньги эти сберечь, положить в  банк (Эрих Кестнер. Эмиль и сыщики (Л. Лунгина, 1971)). Хорошо бы. (48) „Oder Zigeuner“, sagte ich, „Mutter sollte einmal welche zum Tee einladen.“ (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). — Есть еще и цыгане, — сказал я, — Хорошо бы мама пригласила их к себе на файф-о-клок (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (49) „Bravo! Dort sollten alle Rassenkämpfe ausgefochten werden!“ (Erich Maria Remarque. Das gelobte Land (1965–1970)). — Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там (Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная (М. Л. Рудницкий, 2000)). Хорошо бы как эквивалент для müssen может появляться в том случае, когда речь идет о необходимости как о потребности нечто иметь. (50) So ein Mädchen müßte man kennenlernen, dachte er beklommen (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Jugend (1960)). «Хорошо бы встретить такую девушку»,  — волнуясь, думал Хольт (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (Е. Закс и Н. Ман, 1964)). Ср. также в переводе с русского: (51) Если придется ехать с консулом на пресловутый Холостяцкий бал, то хорошо бы перед этим принять ванну и привести себя в порядок (Борис Акунин. Алмазная колесница (2003)). Wenn er mit dem Konsul zu diesem verdammten Junggesellenball fahren mußte, sollte er zuvor noch ein Bad nehmen und sich in Ordnung bringen (Boris Akunin. Die Diamantene Kutsche (Andreas Tretner, 2006)). Остается (оставалось) <Dat + inf.>. Конструкция с  безличным остается (оставалось) появляется в  качестве эквивалента для обоих немецких глаголов. Преимущество sollen обеспечивается частотностью контекстов риторического вопроса Что мне (нам, ему и т. д.) остается (оставалось) делать?, которая является однозначным эквивалентом для немецкого Was soll(en)/sollte(n) ich/wir/er etc. tun/ machen?, ср.:Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 etwas daraus machen (E. M. Remarque. Der Himmel kennt keine Günstlinge (1961)). Но что нам ещё остаётся делать? Если мы уже начали трястись от страха, надо из этого извлечь хотя бы какую-то пользу (Эрих Мария Ремарк. Жизнь взаймы, или Небесам неведомы любимцы (Д. Н. Шаповаленко, 2017)). (53) „Ihr lest zu viel!“, sagte Balbulus immer, doch was sollte sie tun? Sie würde sterben ohne Worte, einfach sterben, noch schneller, als ihre Mutter es getan hatte (Cornelia Funke. Tintentod (2007)). — Вы слишком много читаете, — твердил ей Бальбулус. Но что ей оставалось делать? Она умерла бы без чтения, просто умерла от тоски, куда быстрее, чем это когда-то случилось с  ее матерью (Корнелия Функе. Чернильная смерть (М. М. Сокольская, 2012)). В качестве эквивалента для müssen эта конструкция появляется лишь в обычном утвердительном предложении, ср.: (54) Beim Weggehen, den Türgriff in der Hand, sagte er: „Ja, Mutter, wir müssen sie erwar ten.“ (Thomas Mann. Buddenbrooks (1896–1900)). Уходя и уже схватившись за ручку двери, Томас сказал: — Что ж, мама, остается ждать ее приезда (Томас Манн. Будденброки (Н. Ман, 1953)). Для формы совершенного вида осталось, которая появляется на месте müssen, в значительной части контекстов речь идет о последнем «оставшемся», т. е. еще не совершенном действии из некоторой последовательности, ср.: (55) In der von Halder geschürten Erwartung, dass <…> der Feldzug militärisch praktisch entschieden sei und man nur noch einen kräftigen Stoß auf Moskau führen müsse <…> (Rolf-Dieter Müller. Der Feind steht im Osten: Hitlers geheime Pläne für einen Krieg gegen die Sowjetunion im Jahr 1939 (2011)). Когда Гальдер высказал надежду на то, что в военном отношении <…> поход на Восток практически завершен и осталось нанести лишь один сильный удар на Москву <…> (Рольф-Дитер Мюллер. Враг стоит на Востоке: гитлеровские планы войны против СССР в 1939 году (С. Визгина, Д. Шаповаленко, 2015)). Безусловное преимущество в  качестве переводного эквивалента для sollen составляет также вопросительная конструкция с модализованным инфинитивом (ср. пример (56)), а также будущее время (ср. пример (57)). (56) Tagsüber war ich nicht zu Hause, oft hatte ich Nachtdienst in der Apotheke oder wollte verreisen — wer sollte dann das Tier betreuen? (Ingrid Noll. Die Apothekerin (1994)). Ведь меня целыми днями не бывает дома, и по ночам часто в аптеке приходится дежурить, да и если уехать захочу — на кого тогда бедного котенка оставить? (Ингрид Нолль. Аптекарша (Г. А. Шевченко, 2001)). (57) Ein halbes Jahr Pause  — und ich baue Sie wieder auf. „Und wovon soll ich leben?“ fragte ich. (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Полгодика перерыва… и  я опять поставлю вас на ноги.  — А на что я буду жить? — спросил я (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 Напрасно. У глагола sollen имеется класс употреблений, когда он описывает неправильно сделанный выбор: либо человек совершил какое-то действие, которое, по мнению говорящего, он не должен был совершать (ср. пример 58)), либо наоборот, не сделал чего-то, что нужно было сделать (ср. пример (59)); глагол sollen в этом случае употребляется в форме плюсквамперфекта конъюнктива, указывающей на то, что альтернативный вариант был упущен. Субъект действия, обозначенного инфинитивом, может при этом как совпадать, так и не совпадать с говорящим. В русском переводе в этих случаях регулярно появляется наречие напрасно в оценочном значении, указывающем на неправильно сделанный выбор (см.: [Зализняк 2006: 121]). (58) Ich hätte Ihnen überhaupt nichts sagen sollen (Gustav Meyrink. Der Golem (1914)). Я напрасно вам все это говорила (Густав Майринк. Голем (Д. Выгодский, 1922)). (59) Wir hätten den Wodka mitnehmen sollen! (E. M. Remarque. Zeit zu leben und Zeit zu sterben (1954)). Напрасно мы не взяли с собой водку (Эрих Мария Ремарк. Время жить и время умирать (Н. Каринцева и В. Станевич, 1956)). Возможен также просто претерит конъюнктива, если речь идет не о единичном поступке в прошлом, а о длящемся состоянии: (60) Sie sollten sich nicht so schrecklich wichtig nehmen, mein Junge (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Jugend (1960)). Напрасно вы так много о себе воображаете, милый мой мальчик! (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (Е. Закс и Н. Ман, 1964)). Подобает <Dat + inf.>. Предикатив подобает <Dat + inf.> возникает при переводе в  тех случаях, когда sollen включает отсылку к  некоторой социальной конвенции, ср.: (61) Und Sie als Deutscher sollen sich Ihr Lebtag schämen, mit diesem Abschaum bekannt gewesen zu sein! (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Jugend (1960)). — И вам как немцу подобает до конца вашей жизни стыдиться того, что вы вращались в  обществе этих подонков! (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (В. Курелла, Р. Гальперина, 1962)). Не <Dat + inf.> ли? Данная русская конструкция достаточно точно передает значение немецких предложений с sollen, описывающих процесс принятия решения с отсылкой к представлению о некоторой «правильной» линии поведения. (62) Habe ich es meinen eigenen Kindern je gesagt? Ich bin dazu erzogen worden, die Liebe zu leben und nicht zu zerreden! Soll ich Hugo etwas gestehen, was ich seit über sechs Jahrzehnten verschwiegen habe? (Ingrid Noll. Kalt ist der Abendhauch (1996)). Да я не уверена, что даже собственным детям в любви признавалась. Меня воспитывали так, чтобы я жила в любви, а не разглагольствовала о ней. Кстати, а не признаться ли мне Хуго в том, о чем я молчала шесть с лишним десятков лет? (Ингрид Нолль. Прохладой дышит вечер (Анна Кукес, 2003)).Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 струкции Soll ich <+ inf.>? (без вопросительного местоимения), означающей ‘говорящий предлагает произвести действие, которое, по его мнению, слушающий, возможно, хотел бы, чтобы он произвел’. Т. е. в этом случае субъектом установки ‘должно’ — и, соответственно, субъектом желания и подлежащим при глаголе хотеть в русском переводе — оказывается не говорящий, а слушающий; используя конструкцию Soll ich <+ inf.>? говорящий как бы пытается угадать, что нужно слушающему. Специально отметим, что при наличии вопросительного местоимения реализуется другая конструкция  — вопрос, который задает говорящий самому себе или адресату, ср. Was soll ich tun? — Что мне делать?, Wann soll ich da sein? — Когда мне прийти? и  т. п. А  конструкция Soll ich + <inf.>? реализует речевой акт предложения, ср.: Soll ich dir Tee eingießen? — Налить тебе чаю? (@ Хочешь ли ты, чтобы я налил тебе чаю?). (63) „Soll ich dich nicht lieber heimfahren?“ fragte er, sehr zart und einfühlsam, „was war denn auf einmal los mit dir?“ (Ingrid Noll. Der Hahn ist tot (1991)). — Хочешь, я отвезу тебя домой? — спросил он с нежностью и состраданием. — Что на тебя вдруг нашло? (Ингрид Нолль. Мертвый петух (О. А. Соколова, 2004)). (64) Soll ich’s Ihnen mal holen und vorlesen? (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). Хотите, я принесу газету и  прочту вам? (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (65) Er wies mit dem Finger auf sich, fragte: „Soll ich? Soll ich dazu reden? Ich kann reden!“ (Dieter Noll. Die Abenteuer des Werner Holt. Roman einer Heimkehr (1963)). Он ткнул себя пальцем в грудь и спросил: — Хотите? Хотите, я выступлю? Я умею говорить! (Дитер Нолль. Приключения Вернера Хольта (Е. Закс и Н. Ман, 1964)). Подчиненный инфинитив может находиться не в одном предложении с sollen, а в следующем (как в примере (65) выше) или в предшествующем, ср. пример (66): (66) „Ich könnte sie für dich im Auge behalten. Soll ich?“ Ich nickte heftig (Kerstin Gier. Saphirblau (2009)). — Я мог бы присмотреть за ними. Хочешь? Я энергично закивала (Керстин Гир. Сапфировая книга (С. Вольштейн, 2013)). Заметим, что конструкция Soll ich <+ inf.>? регулярно появляется также в  переводах русских вопросительных предложений с  хочешь/хотите + Vfut1sg…>?, ср.: (67) Хочешь научу тебя обращаться с  тепловым ружьем? (Сергей Лукьяненко. Спектр (2002)). Soll ich dir zeigen, wie man mit der Thermowaffe umgeht? (Sergej Lukianenko. Spektrum (Christiane Pöhlmann, 2007)). (68) Хотите, я попробую догадаться, что вы сделали? (Александра Маринина. Стечение обстоятельств (1993)). Soll ich raten, was Sie getan haben? (Alexandra Marinina. Widrige Umstände (GannaMaria Braungardt, 2003)). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 персональной каузации (просить, советовать, рекомендовать, а также требовать, велеть и некоторых других) возможен только для sollen, но не для müssen, ср. (69)– (74): (69) Sofort bei der Ankunft übergebe ich meinem Burschen das Gepäck. Er soll damit gleich auf die Nordwestbahn fahren und dort auf mich warten (Stefan Zweig. Ungeduld des Herzens (1939)). В Вене я оставляю багаж денщику, велю ему ехать на Северо-Восточный вокзал и ждать меня (Стефан Цвейг. Нетерпение сердца (Н. Н. Бунин, 1961)). (70) Und du sollst nicht böse sein, dass sie in den letzten Monaten nichts geschickt hat (Erich Kästner. Emil und die Detektive (1929)). И просит тебя не сердиться, что ничего не послала в  прошлый месяц (Эрих Кестнер. Эмиль и сыщики (Л. Лунгина, 1971)]). (71) O, ich soll Bauholz holen und habe meine Axt zu Hause vergessen (Gottfried August Bürger. Die Abenteuer des Freiherrn von Münchhausen (1786)). — Меня послали за строительным лесом, — ответил он. — А я забыл дома топор (Готфрид Август Бюргер. Приключения барона Мюнхгаузена (В. Вальдман, 1956)). Эти глаголы могут появляться как эквиваленты sollen в  прямой речи (ср. пример  (72)) или в  том случае, когда sollen подчинен глаголу речи или мнения (в примерах (73)–(74) он выделен полужирным шрифтом): (72) „Du solltest wenigstens etwas von diesem Tomatenzeug drauftun“, sagte er (Heinrich Böll. Ansichten eines Clowns (1963)). — Советую тебе хотя бы полить томатным соком, — сказал он (Генрих Бёлль. Глазами клоуна (Л. Б. Черная, 1964)). (73) Wie ich noch so auf sie hinsehe, fällt’s auf einmal der andern lustigen Dicken von meinen zwei Damen ein, ich sollte ihr während der Fahrt eins singen (Josef von Eichendorff. Aus dem Leben eines Taugenichts (1826)). Пока я на нее глядел, другой даме — веселой и дородной — пришло на ум попросить меня что-нибудь пропеть (Йозеф фон Эйхендорф. Из жизни одного бездельника (Д. Усов, 1933–1935)). (74) Der Vormund erzählte Reiseabenteuer, die er selbst erlebt hatte, da er noch in den Schulen war, er gab Regeln, wie man mit mäßigem Frohsinne die Welt genießen solle, und unterwies Victor, wie er sich nun zunächst zu benehmen habe (Adalbert Stifter. Der Hagestolz (1844)). Опекун рассказывал о  дорожных приключениях, случившихся с  ним самим, когда он еще учился, рекомендовал Виктору умеренно пользоваться житейскими радостями и  поучал его, как себя теперь вести (Адальберт Штифтер. Холостяк (И. Татаринова, 1971)). Мочь (в конструкции риторического вопроса). Только в качестве эквивалента для sollen глагол мочь используется при переводе характерной для этого глагола конструкции риторического вопроса, представляющей собой эмфатическое утверждение обратного: Как Х может Р? = ‘Х не может Р’. Примеры: Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 Hesse. Siddhartha (1922)). <…> учение Возвышенного превосходно, как могу я находить в нем недостатки? (Герман Гессе. Сиддхартха (Б. Д. Прозоровская, 1924)). (76) Kommen Sie, kommen Sie, nehmen Sie Ihren Hut; und dann essen Sie bei mir,  — und dann schwätzen wir bis abends. Nehmen Sie doch Ihren Hut! Worauf warten Sie? <…> Was sollte ich nur sagen?! (Gustav Meyrink. Der Golem (1914)). Идемте же, идемте, берите шляпу, потом мы закусим у меня… вечером поболтаем. Берите же шляпу. Чего вы ждете? <…> Что я мог сказать? (Густав Майринк. Голем (Д. Выгодский, 1922)). Только в качестве эквивалента для sollen глагол мочь появляется также в кос венном вопросе: (77) Und nun, meine gnädigste Frau von Innstetten, wo fehlt es, wo sollen wir helfen? (Theodor Fontane. Effi Briest (1894–1895)). А теперь, милостивая госпожа фон Инштеттен, расскажите, что вас беспокоит и чем я могу вам помочь (Теодор Фонтане. Эффи Брист (Г. Эгерман, Ю. Светланов, 1960)). Заключение Проведенное исследование показывает, что обращение к материалу параллельного корпуса, предоставляющего в распоряжение исследователя реально использованные профессиональными переводчиками переводные эквиваленты интересующих нас языковых единиц, дает возможность существенно уточнить семантику единиц обоих языков, вступающих в  отношение переводной эквивалентости. А именно был сделан следующий вывод: глагол müssen выражает некоторую «абсолютную» (в этимологическом смысле, т. е. «ни с чем не связанную») необходимость, а  sollen  — «реляционную», т. е. устанавливаемую на основании некоторого соотнесения (relatio) с чем-то: в онтологической плоскости это что-то представляет собой «некоторую логику» развития событий, в деонтической — это воля другого лица или же собственное представление о причинно-следственных связях (ср. наш анализ контекстов со словом необходимо), в коммуникативной — чужое высказывание (глагол sollen, в отличие от müssen, имеет среди своих производных значений эвиденциальное значение репортатива). «Ослабленность» необходимости, обычно признаваемая как особенность выражаемого глаголом sollen модального значения, в противоположность более «жесткому» значению необходимости, выражаемому müssen, вторична: это потенциальный эффект изначальной реляционности11. Этот эффект имеет место не всегда: «внешнее» предписание, согласно которому человек должен поступать так, а не иначе, может быть весьма жестким — так же, как насущной может быть необходимость поесть, когда человек голоден, или построить оборонительные сооружения, когда наступает неприятель (во всех таких случаях употребляется глагол sollen). Частным случаем реляционности является наличие цели — ср. наш анализ примера Er glaubt, dass ich mehr arbeiten muss/soll в начале 11 Ср. тот же семантический сдвиг в производном значении прилагательного относительный ‘[обладающий данным свойством] не в  полной мере’  — в  противоположность абсолютный ‘[обладающий данным свойством] в полной мере’. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 чае «пропущенная через себя» самим субъектом и в этом смысле «внутренняя»), а в варианте с soll оно может обозначать либо просто чужое мнение, либо необходимость, обусловленную достижением какой-то цели. Противопоставление «внутренней» необходимости, выражаемой müssen, и «внешней», выражаемой sollen, однако, также является вторичным; глагол müssen может обозначать непроизвольное действие, как бы спровоцированное некой неопределенной внешней силой, и переводным эквивалентом в этом случае оказывается слово невольно (ср. Ich musste lächeln — Я невольно улыбнулся): здесь нет никакой «внутренней» необходимости, существенна именно «абсолютность», отсутствие соотнесения с чем бы то ни было. А глагол sollen наоборот, может переводиться словами лучше бы или напрасно, выражающими собственную — и тем самым «внутреннюю» — оценку действия, основанную на соотнесении его с некоторой «правильной» линией поведения. Данное базовое противопоставление в  одних контекстах проявляется более отчетливо, в других — почти стирается, что и обусловливает известную трудность, связанную с этими глаголами, как в практическом (для иностранцев), так и в теоретическом плане. С другой стороны, наше исследование позволило выявить ряд слов и  конструкций русского языка, включающих модальную составляющую  — это наречия невольно и напрасно; предикативы стоит, не мешает, остается (оставалось) в конструкции с дательным падежом субъекта и инфинитивом; лучше бы, хорошо бы; глагол мочь в  конструкции риторического вопроса, глагол хотеть в  форме 2-го л. в вопросительном предложении и некоторые другие. Словари и справочники Добровольский (в печати) — Добровольский Д. О. (ред.). Немецко-русский словарь актуальной лек сики. М.: Азбуковник (в печати). Duden-Grammatik 2005 — Duden. Die Grammatik. Unentbehrlich für richtiges Deutsch. Kunkel-Razum K., Eisenberg P., Peters J., Gallmann P., Fabricius-Hansen C., Nübling D., Barz I., Fritz Th. A., Fiehler R. 7., völlig neu erarb. und erweiterte Aufl. Mannheim: Duden, 2005.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’2 Добровольский Дмитрий Олегович Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН, Россия, 119019, Москва, ул. Волхонка, 18/2; Институт языкознания РАН, Россия, 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1; Стокгольмский университет, Швеция, 10691, Стокгольм, Университетсвеген, 10А dobrovolskij@iling-ran.ru Зализняк Анна Андреевна Институт языкознания РАН, Россия, 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1; Федеральный исследовательский центр «Информатика и управление» РАН, Россия, 119333, Москва, ул. Вавилова, 44/2 anna.a.zalizniak@gmail.com Немецко-русский параллельный корпус как инструмент исследования модальности долженствования: о семантических различиях между müssen и sollen* Для цитирования: Добровольский Д. О., Зализняк Анна. А. Немецко-русский параллельный корпус как инструмент исследования модальности долженствования: о семантических различиях между müssen и sollen. Вестник Санкт-Петербургского университета. Язык и литература. 2022, 19 (4): 799–820. https://doi.org/10.21638/spbu09.2022.409 Целью данной статьи является уточнение семантики двух немецких глаголов со значением модальности долженствования — müssen и sollen — путем сравнения их переводных эквивалентов, полученных на основе анализа текстов немецко-русского параллельного подкорпуса НКРЯ и представляющих собой множество слов и конструкций русского языка с потенциально модальным значением, в том числе не зафиксированных в  двуязычных и  толковых словарях, но  при этом реально использованных профессиональными переводчиками в конкретных семантических и прагматических условиях. В  исследовании применялся монофокусный метод корпусного исследования, в рамках которого сопоставление оригинального текста с его переводом используется как инструмент анализа интересующей нас единицы одного из сопоставляемых языков: перевод на другой язык рассматривается как своего рода толкование для анализируемой единицы языка оригинала, — и наоборот, исследование стимулов появления той или иной языковой единицы в переводе может выявить неочевидные компоненты значения этой единицы. Было установлено, что некоторые единицы русского языка используются в качестве переводных соответствий только для müssen или только для sollen, а другие — предпочтительно для одного из этих глаголов, и это предпочтение не случайно. Распределение переводных эквивалентов указывает на то, что глагол * Статья написана при частичной поддержке РФФИ, грант № 20-012-00166. Авторы благодарят анонимных рецензентов за конструктивные замечания, позволившие значительно улучшить текст статьи. https://doi.org/10.21638/spbu09.2022.409 © Санкт-Петербургский государственный университет, 2022Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2022. Т. 19. Вып. 4 устанавливаемую на основании некоторого соотнесения с  чем-то: в  онтологической плоскости это что-то представляет собой некоторую логику развития событий, в деонтической  — это воля другого лица или же собственное представление о  причинно-следственных связях, в коммуникативной — чужое высказывание. Ослабленность необходимости, обычно признаваемая как особенность выражаемого глаголом sollen модального значения, в  противоположность более жесткому значению необходимости, выражаемому müssen, вторична: это потенциальный эффект изначальной реляционности.

ненавист как лингвистическое и психологическое понятие. Ключевые слова: слышащие и слабослышащие подростки; уровень нравственной осознанности; уровень нравственной компетентности; шкала уровней компетентности; таблица соответствий. введение. Исследования нравственных понятий, номинирующие эмоции, всегда сопряжены с проблемами, которые возникают на пересечении ряда наук, имеющих непосредственное отношение к изучению человека. Если рассматривать эмоцию как психологическое явление, то можно обнаружить несовпадение объяснения эмоции в психологии с ее эквивалентным толкованием в лингвистике как нравственного понятия. В лингвистике, в свою очередь, вне зоны рассмотрения остаются вопросы понимания индивидом собственных эмоций, которые обозначены тем или иным словом, и не ставится задача «привязать» анало 62 вопросы психолингвистики гичное нравственное понятие к ее эквивалентному психологическому объяснению. Для исследователя нравственных понятий обнаруженные противоречия ставят ряд задач, которые выходят за рамки одной науки и требуют междисциплинарного подхода. Актуальной проблемой в изучении и эмоциональной сферы личности, и нравственных понятий является осознание индивидом своих переживаний. На вопрос «Есть ли необходимость осознавать свои переживания, эмоции?» могут быть даны как утвердительные, так и отрицательные ответы. Однако если возникает злость, то она протекает быстро и может затихнуть, или стать гневом или агрессией, а те, в свою очередь, переходят в агрессивный поступок, который направлен на устранение раздражителя и на причинение вреда объекту раздражения. Не осознавая этого, индивид часто называет злостью любое негативное состояние и не задумывается над тем, что есть порог, у которого надо остановиться. Видимо, осознанию своих эмоций, и аналогичных им нравственных понятий надо учить, и подобный процесс обучения включить в школьный образовательный цикл. Цель исследования – выявление уровня осознанности нравственного понятия «ненависть», номинирующего эквивалентную эмоцию, а также выявление уровня нравственной компетентности слышащих и слабослышащих подростков относительно исследуемого понятия. Задачи исследования: - выявить основные семы словарной дефиниции «ненависть»; - провести анкетирование слышащих и слабослышащих старшеклассников по исследуемому понятию и выявить основные семы в ответах респондентов; - выявить совпадения словарных сем с семами в ответах подростков и установить уровень осознанности понятия подростками и уровень нравственной компетентности соответственно разработанной математической формуле и процентной шкале; - определить соответствие осознанности исследуемого понятия респондентами психологическому толкованию эмоции, объективированной словом «ненависть». описание исследования. Исследование проводилось соответственно разработанному алгоритму на материале анкетирования учащихся старших классов (10 и 11 классов) в учебных заведениях МБОУ СОШ №9 г. Воронежа, МБОУ СОШ № 16 г. Воронежа, школа-интернат для слабослышащих детей №6 г. Воронежа; ТОГБОУ «Центр психолого-педагогического сопровождения и коррекции «Гармония» г. Рассказово, Тамбовской области; КОУВО «Бобровская специальная (коррекционная) общеобразовательная школа-интернат 1-2 вида для обучающихся, воспитанников с ограниченными возможностями здоровья» г. Бобров Воронежской области, КОУ ВО «Павловская школа-интернат № 1 для обучающихся с ограниченными возможностями здоровья», г. Павловск Воронежской области. Общее количество анкетируемых подростков старших классов составило 122 человека (слышащих – 65 человека и слабослышащих – 57 человек). Участие слабослышащих учащихся в анкетировании было направлено, с одной стороны, на получение данных о способности детей с патологией слуха объяснять нравственное понятие, номинирующее эмоцию, а с другой стороны, на вопросы психолингвистики 63 выявление совпадений и разницы в уровнях осознанности понятия слышащими и слабослышащими подростками. Шаг 1. Первый Шаг алгоритма был направлен на выявление основных сем исследуемого нравственного понятия «ненависть» с применением компонентного анализа словарной дефиниции. Соответственно словарям понятие «ненависть» толкуется следующим образом: «Чувство сильнейшей вражды, неприязни» [Ефремова] или как: «Чувство сильной вражды, злобы» [Ожегов 1999: 408]. Д.Н. Ушаков объясняет ненависть также как «Чувство сильнейшей вражды» [Ушаков]. Таким образом, основными семами данного понятия являются чувство сильной вражды, неприязни, злобы. Шаг 2. На втором шаге алгоритма проводилось анкетирование слышащих и слабослышащих учащихся по двум вопросам. Что Вы понимаете под словом «ненависть»? Опишите ситуацию, когда Вы чувствовали ненависть к кому-нибудь. Первый вопрос был направлен на выявление уровня осознанности понятия, а второй вопрос – на выявление уровня нравственной компетентности. Уровень нравственной осознанности проявляется в способности индивида объяснять понятие близко к словарной дефиниции. Уровень нравственной компетентности – это способность индивида оценить чей-либо поступок соответственно аналогичному нравственному понятию. Шаг 3. Полученные ответы респондентов обрабатывались лексическим, статистическим методами, а также методом компонентного анализа. Выявлялись такие семы в ответах учащихся по первому и второму вопросам, которые совпали с семами словарной дефиниции. На первый вопрос слышащие подростки написали, что ненависть является ужасным, отрицательным чувством к кому-то, возникающим как агрессия или на фоне раздражения, когда хочется нанести физический урон и думаешь, какими способами ты хочешь его убить. Однако в выборке преобладали такие ответы, как: - агрессивное чувство к другому человеку; - чувство злости, когда хочется нанести физический урон другому человеку; - чувство злобы на кого-то; - неприязнь к кому-то; - агрессия к человеку, когда хочется ударить, унизить человека; - враждебность к человеку, когда возникает желание убить или покалечить человека. (Прим. Приведены примеры при сохранении стиля изложения учащихся). В результате анализа в ответах шестидесяти пяти слышащих подростков были выявлены следующие семы с представленными здесь количественными показателями: злость – 27; агрессия – 16, враждебность – 8; неприязнь – 5. В остальных случаях семы, совпадающие с семами словарной дефиниции, не были выявлены. Соответственно семам словарной дефиниции в ответах учащихся данной группы выделены три семы злость, враждебность и неприязнь. Слабослышащие подростки при ответе на вопрос «Что Вы понимаете под словом «ненависть»? написали либо одно слово, либо короткое простое 64 вопросы психолингвистики предложение, что обусловлено психофизиологическими особенностями учащихся данной группы. В ранжированном виде все ответы респондентов могут быть представлены следующим образом: - злость; - неприязнь; - обида; - это человек не хочет видеть другого; - недоброе, грубое отношение; - не хотел смотреть, говорить; - беседа, унижать, враг, ссора, ислам; - нелюбовь. (Прим. Приведены примеры при сохранении стиля изложения учащихся). Анализ полученных данных позволил выявить такие семы с последующими количественными показателями в ответах пятидесяти семи слабослышащих подростков, которые совпали с семами словарной дефиниции «ненависть»: злость – 27; неприязнь – 3. В остальных ответах респондентов семы, совпадающие с семами словарного толкования, выявлены не были. На второй вопрос «Опишите ситуацию, когда Вы чувствовали ненависть к кому-нибудь» слышащие подростки дали короткие ситуации, указывая те случаи, в которых, по их мнению, они испытывали чувство ненависти, например, «он меня использовал, а потом чаша терпения переполнилась и вся ненависть и злость вылилась наружу», «она распускала слухи и я поняла, что ненавижу ее и злилась каждый раз, когда встречала ее», «я приходил в класс, они меня дразнили и, я возненавидел их». Все ответы слышащих респондентов были поделены на следующие смысловые группы: - когда меня обманули; - когда меня оболгали; - когда меня дразнили; - когда начинали лезть в личную жизнь; - когда заставляли делать то, что я не хочу. В процессе анализа ответов подростков удалось выявить сему злость, совпадающую с семой словарной дефиниции «ненависть» только в 17 ответах учащихся. Слабослышащие подростки ответы на второй вопрос написали короткими предложениями или словосочетаниями, которые были преобразованы в следующие смысловые группы: - когда меня обижают; - когда меня дразнят; - когда ревную; - когда ссоримся; - когда лезут в мою жизнь. Если сравнить данные, полученные от слабослышащих и слышащих подростков, то обнаруживаются совпадения в описаниях случаев, когда учащиеся испытывают отрицательные эмоции, которые они называют ненавистью. Однако, в описаниях, предоставленных слабослышащими учащимися, сем словарной вопросы психолингвистики 65 дефиниции «ненависть» обнаружить не удалось. Тем не менее, психологи полагают, что чувство ненависти близко к чувству ревности и в этом ракурсе у слабослышащих подростков присутствует описание ситуаций, когда они испытывают ревность. Шаг 4. На данном шаге исследования рассчитывались количественные показатели уровня осознанности нравственного понятия и уровня нравственной компетентности учащимися обеих групп по разработанным математической формуле и процентной шкале [Колодина 2016]. Математическая формула на начальном этапе приобрела следующий вид: , где х – это общее количество анкетируемых учащихся (например, слышащих подростков было 65 человек); zi – количество человек, в ответах которых была выявлена сема, соответствующая семе словарной дефиниции (например, в ответах 27 учащихся обнаружена сема словарной дефиниции злость); все семы словарной дефиниции чувство сильной вражды, неприязни, злобы принимаются за 100%; yi – является процентным выражением количества совпавших сем в ответах респондентов с семами словарной дефиниции. В итоге получаем следующее: (27*100)/65 = 41,54. Далее проводим такой же подсчет на каждую сему в ответах учащихся, совпавшую с семой словарной дефиниции, и суммируем полученные проценты. Получим ∑yi = y1+y2+y3+…+yn, где сумма количества совпавших сем в процентах. Приведем полученные формулы к одному общему виду: . Проводим подсчет на каждую сему, т.е. злость = 27; враждебность = 8; неприязнь = 5. Получаем в цифровом виде следующее: (27*100)/65 = 41,54% , (8*100)/65=12,30% и (5*100)/65=7,7%. Суммируем полученные проценты каждой семы 41, 54% + 12,30% + 7,7% и получаем 61, 54%. Полученный процент показывает уровень нравственной осознанности понятия слышащими подростками. Такой же расчет проводим по полученным данным от группы слабослышащих подростков, у которых было выявлено две семы: злость с количественным показателем 19; неприязнь – с показателем 3. (19*100)/57 =33,3% (3*100)/57=5,7% Суммируем данные 33,3%+ 5,7%=39%. Таким образом, уровень нравственной осознанности слабослышащих подростков равен 39%. Поскольку в процессе анализа ответов слышащих подростков, полученных на второй вопрос, удалось выявить только одну сему злость с количественным показателем 17, совпавшую с семой словарной дефиниции, то соответственно 66 вопросы психолингвистики приведенной формуле расчет нравственной компетентности учащихся относительно исследуемого понятия равен 26,16%. В ответах слабослышащих подростков не удалось обнаружить ни одной семы, совпавшей с семой словарной дефиниции. Следовательно, произвести расчет по приведенной формуле не представляется возможным. Шаг 5. Чтобы определить уровень осознанности нравственного понятия и уровень нравственной компетентности соотнесем полученные процентные данные на Шаге 4 с уровнями, указанными в процентной шкале, которая дана ниже в Таблице 1 [Колодина 2016]. Таблица № 1 Шкала определения уровня осознанности нравственного понятия и уровня нравственной компетентности Уровни Осознанности понятия % выражение уровня Высокий 100%-75% Средний 74%-35% нравственном Интерпретация уровня осознанности нравственного понятия Имеет четкое представление о понятии, может дать определение, близкое словарной дефиниции. Имеет представление о понятии, но не может и д е н т и ф и ц и р о в а т ь относительно других синонимичных понятий. нравственном близкое Низкий 34%-1% осознает Не н р а в с т в е н н о е понятие, подменяет нравственное понятие другими понятиями. Интерпретация уровня нравственной компетентности оценить Может поступок или п о в е д е н и е с о о т в е т с т в е н н о н р а в с т в е н н о м у понятию. Может оценить или поступок п о в е д е н и е с о о т в е т с т в е н н о с и н о н и м и ч н о м у н р а в с т в е н н о м у понятию. Не может оценить или поступок п о в е д е н и е соответственно данному или с и н о н и м и ч н о м у понятию. По ответам, полученным на первый вопрос, определяем уровень осознанности нравственного понятия. Ответы на второй вопрос определяют уровень нравственной компетентности. Таким образом, полученный процент 61, 54% в процессе анализа ответов слышащих подростков по первому вопросу соответствует среднему уровню, т.е. учащиеся имеют близкое представление об исследуемом нравственном понятии, но не могут идентифицировать его относительно других синонимичных вопросы психолингвистики 67 понятий. Что касается уровня нравственной компетентности, то лишь в 17 ответах слышащих учащихся из 65 удалось выявить сему, совпадающую с семой словарной дефиниции, что составило 26, 16% и показывает низкий уровень, который интерпретируется, как неспособность индивида оценить поступок или поведение кого-либо аналогичному или синонимичному нравственному понятию. Уровень осознанности слабослышащими подростками равен также среднему уровню при количественном показателе 39%. Однако слабослышащие подростки не смогли описать ситуацию, в которой проявляется чувство ненависти в соответствии с выявленными семами словарного толкования понятия. нравственного понятия определение соответствия осознанности понятия респондентами его эквиваленту в виде эмоции Для определения соответствия осознанности понятия его эквиваленту в виде эмоции необходимо создать таблицу, в которой, с одной стороны, должны быть представлены данные толковых словарей исследуемого понятия, а, с другой стороны, объяснения аналогичной эмоции с психологической точки зрения. Подобное представление нравственного понятия и его эквивалента в виде эмоции даст возможность установить, какие именно чувства описывали респонденты, и где произошла подмена одного понятия другим. Таблица соответствий толкования понятия и его эквивалента в виде эмоции Таблица №2 Толкование термина, объективирующего эмоции/ чувства, в лингвистике Толкование эмоции/чувства в психологии Проявления эмоции/ чувства в поступке Злость – злое, раздраженновраждебное чувство, боевое настроение Это чувство выступает результатом выражения какого-либо неудовлетворения: своих ожиданий, желаний или действий. Часто, когда человек не может выплеснуть злость, у него возникает обида, под которой понимается острая отрицательная эмоция, вызываемая переживаниями. Злость короткое чувство, которое вспыхивает и проходит в ответ на неполучение желаемого. Злость не имеет цели причинить вред тому, источником которого она является. Человек может повысить голос, сказать что-то неприятное в ответ, но, как правило, люди подавляют злость. Основной причиной этого подавления является страх быть отвергнутым теми, на кого направлена эта эмоция 68 вопросы психолингвистики Агрессивность – открытая неприязнь, вызывающая враждебность Ненависть – чувство сильной вражды, злобы В поступке могут быть проявлены разные виды агрессии: 1) физическая – использование физической силы против другого лица или объекта с целью нанесения вреда; 2) вербальная – ссора до крика с визгом, угрозой, проклятьем и пожеланием самого худшего человеку. Человек, охваченный ненавистью, способен на любые поступки, так как его разум перестает контролировать чувства. В худшем случае человек становится одержимым ненавистью. Ненавидящий может спровоцировать драку, ссору, пытаясь унизить объект ненависти, продемонстрировать неуважение, оскорбить, попытаться показать свое превосходство. Агрессивность поведение, ориентированное на нанесение вреда объектам, в качестве которых могут выступать живые существа или неодушевленные предметы. Агрессивное поведение служит формой реагирования на физический или психический дискомфорт, стресс, от которых человек хочет освободиться. Ненависть - интенсивная, длительная и нередко необоснованная враждебность, озлобленность по отношению к кому- или чему-либо. Характеризуется следующими основными признаками: а) страстным желанием и упорными попытками причинять как можно больший вред, ущерб объекту ненависти; б) злорадством, удовольствием от неудач, страдания или разрушения объекта ненависти; в) мстительностью, неспособностью прощать, проявлять снисходительность, великодушие. Ненависть, наряду с другими эмоциями, входит также в состав чувства ревности. вопросы психолингвистики 69 Гнев – чувство сильного негодования, возмущения, раздражения, недовольства Гнев выражается как чувство сильного негодования или возмущения, состояние крайнего раздражения или недовольства кемлибо, чем-либо (обычно бурно проявляющееся) и является более сильным (интенсивным) вариантом злости. Враждебностьвражда – отношения и действия, проникнутые неприязнью, ненавистью Враждебность – длительное, устойчивое негативное отношение или система оценок, применяемая к окружающим людям, предметам и явлениям. Может проявляться как в гневе, так и в постоянном отрицательном отношении к окружающему миру. Немотивированная враждебность проявляется в виде навязчивых мыслей и суждений. Она не поддается контролю или воспитанию и в таких случаях говорят о заболевании, и требуется участие врача-психиатра. Гнев часто идентифицируется совокупностью физических, реакций, включая определенную мимику, жесты, позы. Хочется что-то быстро сделать или сказать что-то грубое, чтобы выплеснуть эмоцию гнева. Гнев сложнее контролируется, чем злость и человек в состоянии гнева высказывает больше негатива. Проявлениям враждебности характерно: вспышки гнева; крики, швыряние вещами; импульсы причинять телесные повреждения, боль; импульсы ломать или крушить. Враждебность может протекать вяло и тогда отрицательное отношение к окружающим проявляется в постоянном осуждении окружающих, в распространении нелицеприятных сплетен. 70 вопросы психолингвистики Раздражение – озлобленное возбуждение, гнев, досада, недовольство Раздражение – недовольное состояние, когда чтото злит, вызывает сильную болезненную реакцию, вплоть до скандала. Изза раздражения любая мелочь превращается в конфликт, раздражение мешает пониманию и чувствованию окружающих, снижает ясность мышления, разумность решений. Раздражение провоцируется действиями или общением, когда постоянно задевают чтото больное: больные точки в душе, больные темы в общении. Раздражение возникает на неудавшиеся шутки, подшучивания, неприятные «комплименты», когда кто-то пристает с разными глупостями, а мы этого не хотим, когда делаем ошибки. В таком состоянии хочется ответить резко или уйти от общения. (Примечание автора. Для составления таблицы использовались материалы, указанные в списке литературы) обсуждение соответствий. В приведенной Таблице соответствий словарное толкование понятия «гнев» совпадает с психологическим объяснением аналогичной эмоции, а словарное толкование понятия «раздражение» в психологических описаниях присутствует лишь частично, например, в семе недовольство. Также есть совпадения психологических описаний эмоции ненависти с толкованием аналогичного нравственного понятия, которые подтверждаются семами вражда, злоба. Словарное толкование понятия «злость» не имеет общих сем с психологическим описанием эмоции злости, а толкование понятия «враждебность» находит лишь косвенное соприкосновение с психологическим описанием эмоции враждебности лишь в указании, что данная эмоция проявляется в отношении к окружающим. Таким образом, полагаем, что в процессе сравнения и анализа ответов подростков необходимо выделять те семы, которые совпадают и со словарным толкованием нравственного понятия «ненависть», и с психологическим описанием аналогичной эмоции. Если же в ответах учащихся не удается найти семы, обнаруженные и в словарном толковании, и психологическом описании, то такой ответ может соотноситься с описаниями какой-либо другой эмоции и аналогичного нравственного понятия. Анализ ответов слышащих учащихся с опорой на Таблицу соответствий позволяет утверждать, что подростки не дифференцируют отрицательные эмоции соответственно понятиям. Так, при описании слышащими старшеклассниками чувств, которые они испытывали в различных ситуациях, выяснилось, что под понятием «ненависть» подростки понимают несколько отрицательных чувств. Например, ученик указал: «когда учитель поступил несправедливо со мной вопросы психолингвистики 71 или другим, я чувствовал ненависть». Если же посмотреть словарное токование понятия, то ненависть проявляется в чувстве сильной вражды и злобы. Однако в описании респондента не прослеживается присутствие этих чувств. Если же посмотреть психологическое объяснение эмоции ненависти, то последняя характеризуется длительным течением и желанием причинить вред тому, кого ненавидишь. В ответе подростка подобного процесса также не прослеживается. Но, если посмотреть в Таблице соответствий описание той эмоции, которая проявляется одноразово как реакция на неполучение желаемого, то необходимо признать, что ученик испытывал злость, поскольку не получил то, что хотел и оценил ситуацию, как несправедливость по отношению к нему. В другом ответе подростка «она распускала слухи, и я поняла, что ненавижу ее, и злилась каждый раз, когда встречала ее» представлено многократно повторяющееся действие, при котором ученица испытывала негативное чувство. Поскольку ненависть в психологическом толковании описывается, как длительное отрицательное чувство и характеризуется желанием причинить зло объекту ненависти вплоть до уничтожения, то нельзя признать, что подросток действительно осознает чувство ненависти. Если найти в Таблице соответствий описание чувства, возникающее каждый раз при встрече с объектом, то обнаруживается, что ученица испытывала чувство раздражения. Такое же чувство представлено в ряде ответов, в которых подростки назвали ненавистью негативное чувство в ситуациях, когда их дразнят или «лезут в личную жизнь». В предложении «когда дедушка погиб из-за врачебной халатности, хотелось убить всех этих врачей» описано чувство агрессивности, возникающее как ответная реакция на стресс, который в данный момент был очевиден. Сравнение психологических объяснений эмоции ненависти и толкования последней в лингвистических словарях с полученными ответами слышащих подростков позволяет сделать вывод, что учащиеся не дифференцируют такие отрицательные нравственные понятия и эмоции, как: злость, раздражение, ненависть, гнев, агрессивность. Некоторые ответы слабослышащих учащихся совпали с ответами слышащих респондентов, например, «когда меня дразнят» и «когда лезут в мою жизнь». Следовательно, подростки данной группы также подменяют нравственное понятие «ненависть» и эмоцию ненависти на другие нравственные понятия и эмоции. Слабослышащие девочки в 12 случаях указали, что испытывают ненависть, когда ревнуют. Если сравнивать чувства ненависти и ревности с психологической точки зрения, то часто эти чувства взаимозаменяемы. Словарное толкование понятия «ненависть» не содержит сему ревность, следовательно, с лингвистической точки зрения осознание ненависти у респондентов отсутствует, но с психологической – они действительно испытывали ненависть, когда ревновали. Слабослышащие подростки указали, что испытывают ненависть, когда их обижают, однако в психологическом описании обида возникает, если человек не может выплеснуть злость. Значит, подростки подменяют понятие «ненависть» понятием «злость». Таким образом, слабослышащие подростки также как и их сверстники не дифференцируют нравственные понятия «злость», «ненависть», «раздражение» и им аналогичные эмоции. 72 вопросы психолингвистики выводы. Полученные результаты анкетирования позволили сделать вывод, что современные подростки не осознают свои эмоциональные состояния и объясняют аналогичные им нравственные понятия рядом либо синонимичных понятий, либо словами, не имеющими общих семантических признаков со словарным толкованием дефиниции. У слышащих подростков и их сверстников с патологией слуха был установлен средний уровень осознанности нравственного понятия «ненависть» и низкий уровень компетентности у слышащих подростков и невозможность определения уровня нравственной компетентности у слабослышащих детей. Анализ ответов учащихся на второй вопрос, предполагающий выявление способности детей соотносить поступок с понятием, показал, что слышащие подростки в большей степени, чем слабослышащие учащиеся, подменяют понятие «ненависть» другими отрицательными понятиями и часто оправдывают неосознаваемый агрессивный поступок тем, что их доводят до такого состояния. Слабослышащие подростки в силу их психофизиологической особенности не смогли описать ситуацию, в которой они чувствовали ненависть. Такой результат не показывает, что подросткам не знакомо такое отрицательное чувство, а является показателем того, что учащиеся старших классов не имеют четкого представления о нравственных понятиях и не могут дифференцировать эквивалентные им эмоции. Тем не менее, закончив общеобразовательное учреждение, молодой человек считается нравственносформированной личностью, готовой к самостоятельной жизни и способной нести ответственность за свои поступки. В этом ракурсе возникает необходимость обучения подростков осознанию нравственных понятий и эквивалентных им эмоций. Можно полагать, что подобное обучение явится ступенью к грамотности несколько другого уровня, чем правильное написание слов. литература Злость. Психология и психиатрия. [Электронный ресурс] uRl: http:// psihomed.com/zlost/ (дата обращения: 9.02.2017). Колодина Н.И. Методика определения уровня осознанности понятия и уровня нравственной компетентности (на материале анкетирования слабослышащих и слышащих подростков по понятию «уважение») // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Изд-во. ГРАМОТА, 2016. № 10(64): в 3-х ч. Ч.1, 2016. С. 87-92. Адрес статьи: http://www.gramota.net/materials/2/2016/9-1/31.html Ненависть. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный Ефремовой Т.Ф. [Электронный ресурс] uRl: http://www.efremova.info/word/nenavist.html (дата обращения: 25.01.2017) Ненависть. Толковый словарь Дмитрия Ушакова. [Электронный ресурс] uRl: http://ushakova-slovar.ru/description/nenavist/35318 (дата обращения: 25.01.2017). Ненависть. Психология и психиатрия. [Электронный ресурс] uRl: http://psi homed.com/nenavist/ (дата обращения: 9.02.2017). Ненависть. Энциклопедический словарь по психологии и педагогике. Словари и энциклопедии на Академике. [Электронный ресурс] uRl: http://psychology_pedagogy.academic.ru/ (дата обращения: 10.02.2017). вопросы психолингвистики 73 Ненависть. Ее виды и причины. Психология человека. PSIMaN.Ru [Электронный ресурс] https://psiman.ru/nenavist-ee-vidy-i-prichiny/ (дата обращения: 14.02.2017). Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.: Азбуковник, 1999. 944 с. Приступы агрессии: в чем корень зла. ПСИХОЛОГИЯ. [Электронный ресурс] uRl: http://www.jlady.ru/psixologiya-lichnosti/prichiny-agressii.html (дата обращения: 10.02.2017). 7 способов подавления злости. [Электронный ресурс] uRl: https://psiman. ru/7-sposobov-podavleniya-zlosti/ (дата обращения: 10.02.2017). Ястребов В.С., Солохина Т.А. Анохина В.В. Словарь терминов для пользователей психиатрической помощи «от А до Я» / Под редакцией проф. В.С. Ястребова. М.: МАКС Пресс, 2008. 32 с. hatred as linguistic and Psychological notion nina i. Kolodina Doctor of philological Sciences, Professor Voronezh state pedagogical university verteria@mail.ru the present article is devoted to the study of moral notion «hatred» and determination of the levels of awareness and moral competence of hearing and hearing impaired adolescents with respect to the given notion. the algorithm for determining levels on the material of the adolescents’ survey in high school is being described. the level of awareness is calculated with a mathematical formula, according to it coincidences of dictionary definition semes with semes of students’ responses are being reveled. the level of competence is established based on the obtained quantitative semes indicator received in the students’ responses and correlating of the result with one of the scale interest levels, which includes three levels: low, average, high, with interpretation of each level is being conducted. the individual’s ability to explain the notion accordingly to the dictionary definition and the person’s ability to estimate somebody’s act relatively to the notion are in the core of interpretation. the interpretations of the notion under research in linguistics and the explanation of equivalent emotions in psychology are discussed and the correspondences table is being given. the results obtained by the questionnaire survey are analyzed and compared based on the correspondences table. the conclusion about the average level of moral awareness of the notion and the low level of hearing students’ competence and about the average level of awareness of the notion, and the lack of hard of hearing students’ moral competence is made. the substitution and confusion of moral notions and emotions by respondents are discussed. Keywords: hearing and hard-of-hearing teenagers; the level of moral awareness; the level of moral competence; the scale of competence levels; the correspondences table. 74 вопросы психолингвистики References Zlost’. Psikhologia i Psikhiatriya [anger. Psychology and psychiatry] [electronic resource] uRl: http://psihomed.com/zlost/ (accessed: 9.02.2017). Kolodina N.I. Metod opredeleniya urovnya osoznannosti ponyatiya i urovnya moral’noi kompetentsii (na osnove anketirovaniya slaboslyshaschih i slyshaschih podrostkov po ponyatiyu “uvazshenie”) [the method of determining the level of awareness of the notion and the level of moral competence (based on the questionnaire survey of hearing-impaired and hearing adolescents on the notion «respect»)] // filologicheskie Nauki. Voprosy teorii i praktiki. [Philological Sciences. Issues of theory and practice]. tambov: Publishing house. gRaMota, No. 10(64): in 3 ps. P.1. 2016. Pp.87-92. address: http:// www.gramota.net/materials/2/2016/9-1/31.html Nenavivist’. Novyi Slovar’ Russkogo yazyka. efremova t.f. [Hatred. New dictionary of the Russian language. ephremova t. f.] [electronic resource] uRl: http:// www.efremova.info/word/nenavist.html (date accessed: 25.01.2017) Nenavivist’ Slovar’ Dmitiya ushakova [Hatred. Dictionary of Dmitry ushakov]. [electronic resource] uRl: http://ushakova-slovar.ru/description/nenavist/35318 (date accessed: 25.01.2017). Nenavivist’. Psikhologiya i Psikhiatria [Hatred. Psychology and psychiatry]. [electronic resource] uRl: http://psihomed.com/nenavist/ (accessed: 9.02.2017). Nenavivist’. entsiklopedicheskii slovar’ po psikhologii i pedagogike [Hatred. encyclopedic dictionary of psychology and pedagogy. Dictionaries and encyclopedias on the academician]. [electronic resource] uRl: http://psychology_pedagogy.academic.ru/ (accessed: 10.02.2017). Nenavivist’. Vidy i prichiny. Psikhologiya lichnosti [Hatred. Its types and causes. the psychology of a person. PSIMaN.Ru] [electronic resource] https://psiman.ru/nenavist-ee-vidy-i-prichiny/ (accessed: 14.02.2017). Ozchegov S.I., Shvedova N.Yu. tolkovui slovar’ russkogo yazyka [explanatory dictionary of the Russian language]. M.: azbukovnik, 1999. 944 p. Pristupy agressii: v chem. Koren’ zla. Psikhologiya [attacks of aggression: what is the root of all evil. PSycHology]. [electronic resource] uRl: http://www.jlady.ru/ psixologiya-lichnosti/prichiny-agressii.html (date accessed: 10.02.2017). Sem’ sposobov podavleniya zlosti [7 ways to suppress the anger] [electronic resource] uRl: psiman.eN\https://psiman.eN/7-sposobov-podavleniya-zlosti/ (accessed: 10.02.2017). Yastrebov V.S., Solokhina, T.A., Anokhina V.V. Slovar’ dlya pol’zovatelya psikhiaticheskoi pomoschi ot a do ya [Dictionary of terms for users of mental health care from «a to z»] /Pod redaktsiei prof. V.S. yastrebov [under the editorship of Professor V. S. yastrebov]. M.: MaKS Press, 2008. 32 p. Ψλ вопросы психолингвистики 75 

Напиши аннотацию по статье

теоретические и экспериментальные исследования УДк 4р-2 ББк 81.411.2-212 нЕнАвистЬ кАк лингвистиЧЕскоЕ и психологиЧЕскоЕ понЯтиЕ Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, проект «Структурированность нравственных понятий» № 16-04-00057 нина ивановна колодина Доктор филологических наук, профессор Воронежский государственный педагогический университет verteria@mail.ru Настоящая статья посвящена исследованию нравственного понятия «ненависть» и определению уровня осознанности и уровня нравственной компетентности слышащих и слабослышащих подростков относительно указанного понятия. Описывается алгоритм определения уровней на материале проведенного анкетирования учащихся старших классов. Уровень осознанности рассчитывается по разработанной математической формуле, соответственно которой выявляются совпадения словарных сем дефиниции с семами в ответах респондентов. Уровень компетентности устанавливается по полученному количественному показателю выявленных сем в ответах учащихся и отнесение результата к одному из уровней процентной шкалы, которая включает три уровня: низкий, средний, высокий, а также интерпретацию каждого уровня. В основе интерпретации уровней лежит способность индивида объяснять понятие соответственно словарному толкованию и оценивать чей-либо поступок аналогичному понятию. Обсуждаются толкования исследуемого понятия в лингвистике и объяснения эквивалентной эмоции в психологии и приводится таблица соответствий толкования. Полученные результаты по анкетированию анализируются и сравниваются с опорой на таблицу соответствий. Делается вывод о среднем уровне нравственной осознанности понятия и о низком уровне компетентности слышащих учащихся, и о среднем уровне осознанности, и о невозможности установления уровня нравственной компетентности слабослышащих подростков. Указывается на подмену и смешение понятий учащимися.

неофициальны именник городских жителей белорусского позеры в ареалом аспекте. Ключевые слова: неофициальный антропоним, ареальный аспект, неофициальный антро понимный спектр, этнокультурная зона, модели именования. UNOFFICIAL NAME-LIST OF THE URBAN RESIDENTS OF THE BELORUSSIAN LAKE DISTRICT IN THE AREAL ASPECT I. A. Lisova Vitebsk State University named after P. M. Masherov, 33, Moskovsky pr., Vitebsk, 210038, Belarus The article reveals areal features of the unofficial name-list of the urban residents of Belorussian Lake District in three ethnical and cultural parts: Belorussian-Lithuanian-Latvian border zone, central parts of Vitebsk region, and Byelorussian-Russian border zone. The study is based on the author’s classification of unofficial anthroponyms. The mapping method of describing intralinguistically motivated unofficial personal names has been used for the first time. Personal name-forms of different operating frequency are characterised in actual, inert zone and the zone of the unit coverage, which emphasises complex nominative priorities in the land area under study. Refs 14. Figs 3. Tables 2. Keywords: unofficial anthroponym, areal aspect, unofficial antroponymic range, ethnical and cultural area, the naming models. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.108 Введение Работы многих современных ученых, таких как А. В. Суперанская, И. М. Ганжина, В. И. Супрун, И. А. Королева, А. М. Мезенко, указывают на недостаточность исследований региональной неофициальной номинации, вызванную тем, что не выработаны общие подходы к описанию, позволяющие сфокусировать внимание на собственно лингвистической составляющей материала, а  не на экстралингвистических характеристиках коммуникантов. Исследователи работают в основном в  структурно-семантической языковой плоскости, прежде всего с  константной семантикой неофициального антропонима, что отражает специфические характеристики регионального антропонимикона. По словам одного из них, «задача состоит в том, чтобы, исследуя ономастику, не упускать из виду системные связи * Работа поддержана грантом БРФФИ № Г14М-103 договор от 23.05.2014  г. Тема: «Неофициальный ономастикон в социосфере Витебского региона». Номер госрегистрации: 20142540 от 10.10.2014. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.108 между разными ономастическими единицами и разрядами), так и в масштабе языка в целом» [Бондалетов, с. 35]. Целью нашего исследования стало выявление ареальных особенностей словарно зафиксированных интралингвистически мотивированных неофициальных антропонимов (образованных от официального имени) зафиксированных в среде городского населения Белорусского Поозерья. В. Д. Бондалетов отмечает актуальность использования ареального метода для изучения антропонимов, подчеркивая эффективность его применения: «В частности, картографированию (с последующим осмыслением ареалов и изоглосс) поддаются: а) антропонимические зоны, намеченные с учетом структуры наименования (И. В. Бестужев-Лада, например, на карте мира выделил 9 зон), б) ареалы функционирования различных групп антропонимов (имена греческого, римского, славянского, арабского и  др. происхождения), в) зоны преимущественного распространения конкретных топооснов, топоформантов и т. п. (в составе личных, фамильных, прозвищных и иных наименований)» [Бондалетов, с. 51]. Элементы количественного анализа присутствуют во многих работах по антропонимике, в том числе у В. Д. Бондалетова, который выделяет частые и редкие антропонимы [Бондалетов, с. 80]. Однако системного количественного описания неофициальной антропонимии в рамках региона до сих пор нет. А. В. Шевляков использует количественный метод для анализа преобладающих форм имен, собранных в течение 23 лет от «малограмотной жительницы с. Вершинино Томской области, типичного представителя сибирских старожильческих говоров» [Шевляков, с. 93]. М. В. Кузнецова предлагает на горизонтальном срезе на уровне социального поля каждой семьи выделить норму именования в данном социальном поле разными членами семьи и отклонения от нее. «Например, кто-то употребляет антропоним John 25 раз, а Johny — 2 раза, значит, нормой будет являться имя John» [Кузнецова, с. 73]. Вряд ли можно говорить о норме в неофициальном именовании, так как норма предписывает единообразное использование речевых единиц; скорее мы имеем дело с активными и пассивными моделями образования или единицами. Как справедливо отмечает А. В. Суперанская, «представляется, что в  сознании людей существуют антропонимические модели, т. е. образцы, в соответствии с которыми формируются имена», далее отмечая, что «практически реализуется лишь часть из них, в соответствии с наиболее активными моделями» [Суперанская, с. 32]. Новизна нашего подхода к исследованию состоит в том, что впервые картографически была представлена активность функционирования форм личных имен в регионе. Материал и методы. Материалом для работы стали 4826 употреблений неофициальных интралингвистически мотивированных антропонимов в речи жителей Белорусского Поозерья  — представителей различных социальных слоев, собранные в 2012–2013 годах путем анкетирования в 9 городах (по три пункта западной, центральной и восточной частей). Выбор ареала исследования обусловлен ценностью анализа билингвального поликультурного социума, современные тенденции номинации в котором, с учетом глобализационных факторов, проявляются активнее всего. Методы исследования: структурно-семантический, количественный и  корреляционный анализ, картографирование, а также лично разработанная автором Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 ящая в делении всех форм имен на четыре группы: актуальные, инертные, единичные и окказиональные. Данная дифференциация определяется по алгоритму: 1) установление среднего числа (n) неофициальных антропонимов, приходя щихся на одного человека в языковом пространстве (регионе, коллективе и т. п.); 2) извлечение окказиональных форм (словарно незафиксированных) из обще го числа, их отдельный анализ; 3) распределение форм по группам: единичные — использованные один раз, инертные — использованные менее числа n и более двух раз, актуальные — использованные более числа n раз. Под неофициальным антропонимным спектром мы понимаем теоретическую модель, комплекс неофициальных антропонимов, образованных при помощи одного из способов деривации, онимизации или трансонимизации от полной либо усеченной основы, имеющих определенное семантическое приращение (коннотацию), употребляющихся в течение всей жизни одного конкретного человека или в  конкретном регионе в  различных неофициальных ситуациях общения и  обладающих общим денотативным и референтным значением и вершиной словообразовательного гнезда. Центральным элементом неофициального антропонимного спектра является наиболее популярная неофициальная единица, которую можно определить как для одного человека, так и  для региона в  целом. Таким образом, получаем сегментную часть неофициального антропонимного спектра региона, которая может быть описана качественно и количественно. Надсегментными элементами неофициального антропонимного спектра, определяемыми путем выявления коннотаций неофициальных форм имен, являются формирующие его элементы (мотивы, факторы, влияющие на его состав и частотность употребления антропонимных моделей образования). Результаты исследования и их обсуждение. Окказиональные неофициальные антропонимы обнаруживают специфику регионального именника или особенности авторского мышления. Например, Т. С. Чепурная, рассматривая особенности модификации (формообразования) прецедентных имен в  русском эпистолярном тексте XVIII в., показывает, что «наличие деминутивов в эпистолярном тексте бытового характера может указывать на… умение мыслить на осваиваемом языке», что иллюстрирует наличием в тексте окказиональных номинаций Григория Потемкина «Гришифушечка» и  «Гришефишечка» [Чепурная, с. 247]. Лексикографически не зафиксированные в русских и иных белорусских ареалах неофициальные антропонимы, функционирующие на территории Белорусского Поозерья, устанавливались нами при помощи словарей Н. В. Бирилло, А. В. Суперанской, Н. А. Петровского, А. К. Устинович, И. Я. Яшкина, А. Н. Тихонова и  других. Результаты исследования их особенностей были представлены нами на Шестой международной научной конференции «Русский язык: система и  функционирование» (к  75-летию филологического факультета БГУ), которая состоялась 28–29 октября 2014 г. [Лисова]. На данном этапе исследования мы остановимся на словарно зафиксированных интралингвистически мотивированных неофициальных антропонимах в речи городского населения Белорусского Поозерья. Количественные показатели использования интралингвистически мотивированных неофициальных антропонимов в  речи городских жителей Поозерья, Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 ся на одного респондента, распределились согласно таблице 1. Таблица 1. Распределение неофициальных номинаций по населенным пунктам Белорусского Поозерья Населенный пункт Кол-во опрошенных Кол-во неофициальных номинаций Кол-во неповто- ряющихся форм Среднее количество форм, приходящееся на одного человека Литовско-латышско-белорусское приграничье г. Браслав г.п. Видзы Браславского р-на г. Поставы Итого:382532541476 г. Верхнедвинск г. Полоцк г. Лепель Итого: г. Орша г. Городок г. Витебск Итого: Всего: Центральные районы782585241701 Русско-белорусское приграничье803136467324826113548183364915326576756 Среднее число форм, приходящихся на одного коммуниканта, фиксируется от 3 до 7 единиц и определяет ширину зон (актуальной, инертной, единичного распространения) неофициального антропонимного спектра трех выделенных нами в соответствии с этнокультурными границами регионов. Наименьшее количество разнообразных форм функционирует в центре исследуемой территории, где общее количество моделей неофициальных номинаций, по данным анкетирования, превышает показатели по восточному и западному региону. Особенности неофициального именника горожан белорусско-литовсколатышского приграничья Неофициальный именник городских жителей западного региона Белорусского Поозерья (Дисненское поозерье) исследовался нами по данным респондентов города Браслав, поселка городского типа Видзы Браславского р-на, города Поставы. Процентное и численное соотношение актуальных, инертных и единично использованных интралингвистически мотивированных неофициальных антропонимов в каждом населенном пункте отражено в таблице 2. По данным таблицы  2  были подготовлены три карты, транслирующие процентную долю актуальных, инертных и единичных интралингвистически мотивированных антропонимов в каждом населенном пункте, где был проведен опрос. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 задействованные в населенных пунктах Белорусского Поозерья Населенный пункт г.п. Видзы г. Браслав г. Поставы г. Верхнедвинск г. Полоцк г. Лепель г. Орша г. Городок г. Витебск Актуальные неофиц. номинации Инертные неофиц. номинации Единичные неофиц. номинации Окказиональные неофиц. номинации Итого341913293433725973111795439251130384333125915691Актуальная зона неофициального антропонимного спектра (рис. 1) задействована в речи жителей литовско-латышского приграничья в малой степени: 6,19% — Видзы, 10,27% — Браслав, 14,42% — Поставы (см. таблицу 2). В актуальной зоне по западному региону Белорусского Поозерья зафиксировано 58,93% гипокористик (нейтральных форм, полученных путем усечения: Аня, Тёма) и 41,07% деминутивов (коннотативно окрашенных форм, полученных путем суффиксации), среди которых преобладают модификаты на -ша (Лёша, Наташа) и -ик (Виталик, Владик). Центральные элементы неофициального антропонимного спектра региона составляют здесь 60,71% (Витя, Саша). Процентная доля инертных интралингвистически мотивированных неофициальных антропонимов в речи жителей девяти исследуемых городов представлена картой на рисунке 2. Инертная зона неофициального антропонимного спектра западного региона шире актуальной, однако численно уступает инертной зоне антропонимного спектра центральных населенных пунктов (минимальна в Браславе — 26,28%, максимальна в Поставах — 31,73%). В инертной зоне преобладают деминутивы (63,40% от общего количества) на -к- (двухсложные) и -очк-/ечк- (Лерка, Жанночка, Лёнечка, Маргариточка). Центральные элементы неофициального антропонимного спектра составляют здесь 18,3% (Галя, Андрюха). Максимальные показатели формоупотреблений по региону зафиксированы в  рамках зоны единичного распространения модификатов (43,27%  — Поставы, 41,59% — Видзы). Специфика функционирования форм антропонимов (рис. 3) на территории Дисненского поозерья состоит в  преобладании мягкоосновных деминутивов с финалями -уль-/ -юль- (Настуля и Настюля), -еньк- (Лёшенька), -ик (Валик), -чик (Вальчик, Артёмчик). Отличительным признаком данной зоны неофициального антропонимного спектра является обилие шипящих звуков (Сашунька, Гришка, Дашка, Ильюшка), возможно, обусловленное нахождением западнобелорусских земель до 1939 г. в составе Польши. Данную версию подтверждает и тот факт, что форманты с шипящими, по нашим данным, более активны в речи старшего поколения.Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 Рис. 2. Инертные неофициальные номинации городского населения Белорусского Поозерья Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 лорусского Поозерья показана на рисунке 3. Рис. 3. Единичные неофициальные номинации городского населения Белорусского Поозерья В целом по региону отмечается наибольшее разнообразие неповторяющихся неофициальных именований, что, с  учетом активности форм в  зоне единичного распространения неофициального антропонимного спектра, говорит о  богатстве и самобытности неофициальной номинации Дисненского поозерья. Неофициальный именник городских жителей центральных районов Витебской области Именник Полоцкого поозерья рассмотрен нами на примере форм антропони мов жителей городов Верхнедвинск, Полоцк, Лепель. Актуальная зона неофициального антропонимного спектра (см. рис. 1) в данном регионе представлена низкими показателями — от 7,34% в Верхнедвинске до 10,38% в Полоцке. Специфика актуальной зоны заключается в том, что гипокористики и деминутивы имеют иное процентное соотношение, чем на западе и востоке области. В ее состав входит всего 25,49% гипокористик и 74, 51% деминутивов, при этом среди последних преобладают слова на -ша (Маша, Паша). Центральные элементы неофициального антропонимного спектра составляют здесь 90,20% (Саня, Юра). Значительнее всего инертная зона неофициального антропонимного спектра (см. рис. 2) задействована в центральных населенных пунктах региона, максимальВестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 жителей Полоцкого района рассматривались М. Д. Путровой, которая отмечает, что данные неофициальные формы имен занимают значительную часть всех вариантов парадигмы антропонима, причем в коммуникации русскоговорящих белорусов женщины используют деминутивы в 75% случаев, а мужчины — в 25% случаев [Путрова, с. 189]. Это подтверждает состав инертной зоны неофициального антропонимного спектра региона, где гипокористик насчитывается 23,66%, деминутивов  — 74,55%. Центральные элементы неофициального антропонимного спектра составляют 16,07% (Коля, Света). Среди деминутивных форм активны модификаты с финалями -ушк-, -очк- (Алёнушка, Иринушка, Лорочка, Оксаночка), а также -ха, -ка, -ик (Проха, Даха, Наталка, Валерка, Глебка, Вадик, Сашик). Здесь 58,08% форм принадлежит женскому именнику; гендерная обусловленность функционирования деминутивов проявляется в инертной зоне неофициального антропонимного спектра Полоцкого поозерья. Уже всего неофициальный антропонимный спектр данного региона представлен в зоне единичного распространения форм имен (см. рис. 3). Деминутивы женских и мужских имен единичного распространения отличаются мягкостью, активны финали -уся (ь), -уська (Настуська, Настуся, Анюся, Виталюсь), -чик (Витальчик, Алёнчик), -ка (Елька от Елена, Генька от Геннадий), менее продуктивны формы на -уша/-юша (Петруша, Танюша), -очк-/-ечк- (Ангелиночка, Шурочка, Алечка). Для мужских неофициальных антропонимов зоны характерен формант -ушк- (Тёмушка, Никитушка, Егорушка). Примечательно использование в мужском антропонимиконе форм, которые Н. А. Петровский причисляет к разряду просторечных (Васята, Иванко). Таким образом, при небольшом разнообразии неофициальных форм имен обнаруживается гендерно обусловленный широкий спектр моделей образования деминутивов. Неофициальные имена городского населения белорусско-русского приграничья Антропонимикон городского населения Витебского поозерья представлен данными жителей городов Орша, Городок, Витебск. Здесь актуальная зона неофициального антропонимного спектра (см. рис. 1) максимально широка (15,71%  — Витебск, 17,22%  — Орша, 31,87%  — Городок). Соотношение гипокористик и  деминутивов коррелирует с процентными данными по западу (57% и 40% соответственно). В актуальной зоне неофициального антропонимного спектра восточных городских населенных пунктов Белорусского Поозерья 73% составляют его центральные элементы (Серёжа, Слава). Преобладание гипокористических форм в неофициальной коммуникации городского населения Витебского поозерья говорит о выходе отношений на инструментальном уровне за рамки рабочего коллектива, для которого данная особенность характерна. Это может свидетельствовать и о низкой эмоциональности неофициального общения жителей данного региона. Среди деминутивов активной зоны неофициального антропонимного спектра в речи городских жителей популярны формы на -ша (Даша), -ка (Ирка), а также сленговые на -юх- (Танюха), -он (Димон), -ян (Колян). Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 1 с показателями других регионов (14,29% — Городок, 27,97% — Витебск, 32,78% — Орша). Центральных элементов спектра в  числе инертных форм зафиксировано 11,03% (Игорёк, Вова). Гипокористики составляют 17,93% общего количества единиц инертной зоны, деминутивы — 79,31%. Активны форманты -уль- (Зинуля, Ритуля), -унь- (Дашуня), -усь- (Инуся, Нинуся), -юх- (Ильюха, Настюха), -ик (Ленусик, Шурик). Зона единичного распространения форм имен (см. рис. 3) по белорусско-русскому приграничью широка (от 28,89% до 42,86%). В именах, не входящих в группу единиц массового распространения, активны финали -уля (Инуля), -уся (Полюся), также дополняющиеся формантом -ик (Томусик), -чик (Любчик, Колянчик). Среди имен массового употребления находим единицы с  финалями -юшк- (Надюшка, Танюшка). В данной зоне исследуемого региона приведенные формы характеризуют речь молодого поколения, о чем свидетельствуют и «уменьшительные» созначения в семантике неофициальных антропонимов (Алёська, Наталёк). При общем разнообразии форм имен, зафиксированных на восточной части исследуемой территории, отмечается малое количество моделей их образования. В  развитии официального антропонимикона белорусско-русского приграничья Ю. М. Галковская отмечает следующие характеристики: стабильность, цикличность развития и  консервативность использования номинативных единиц [Галковская, с. 15]. Последняя особенность, как видим, присуща и неофициальному именнику региона. Выводы Таким образом, неофициальный антропонимный спектр в трех этнокультурных зонах Белорусского Поозерья обнаруживает качественные и количественные различия. Неофициальный именник Дисненского поозерья отличается разнообразием форм имен и моделей их образования, особенно в зоне единичного распространения модификатов. Влияние номинативной традиции соседних с  западной частью Белорусского Поозерья стран проявляется мало ввиду ослабления в начале XXI в. миграционных процессов. По данным О. И. Гордиенко, положительное миграционное сальдо у Витебской области формируется за счет таких стран, как Россия, Украина, Казахстан; Литва и  Латвия в  данный список не входят [Гордиенко, с. 14]. Для Полоцкого поозерья характерна коммуникация с  использованием деминутивов, чаще всего по  отношению к  женщинам; гендерная маркированность форм имен проявляется в актуальной и инертной зонах неофициального антропонимного спектра. Состав моделей образования инертных и единичных форм имен жителей Витебского поозерья отличается в основном активностью функционирования официальных антропонимов, от которых образовывались модификаты.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.161.1’373.231(476.5) Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2016. Вып. 1 И. А. Лисова НЕОФИЦИАЛЬНЫЙ ИМЕННИК ГОРОДСКИХ ЖИТЕЛЕЙ БЕЛОРУССКОГО ПООЗЕРЬЯ В АРЕАЛЬНОМ АСПЕКТЕ*1 Витебский государственный университет имени П. М. Машерова, Беларусь, 210038, Витебск, Московский пр., 33 Статья посвящена выявлению ареальных особенностей неофициального антропонимикона городского населения Белорусского Поозерья в  трех этнокультурных регионах: в  белорусско-литовско-латышском пограничье, в  центральных районах Витебской области, в белорусско-русском пограничье. Исследование базируется на авторской классификации видов неофициальных антропонимов. Впервые в работе применен картографический метод описания интралингвистически мотивированных неофициальных личных имен. Формы личных имен, функционирующие с разной частотой, охарактеризованы в актуальной, инертной зоне и зоне единичного распространения, что комплексно подчеркивает номинативные приоритеты на исследуемой территории. Библиогр. 14 назв. Ил. 3. Табл. 2.

несовершенных вид опыт интерпретации частных значения. Ключевые слова: несовершенный вид, глагол, значение, категория, ситуация, мультиплика тив, итератив. IMPERFECTIVE ASPECT: A TENTATIVE INTERPRETATION OF SPECIFIC MEANINGS Victor S. Khrakovskij Institute for Linguistic Studies, Russian Academy of Sciences, 9, Tuchkov per., Saint-Petersburg, 199053, Russian Federation The paper discusses the invariant meaning and specific meanings of the Imperfective Aspect in modern literary Russian in terms of the views characterizing the invariant meaning as a unchangeability. In addition to the traditionally identified specific imperfective meanings (e.g., actual-durative and experiential meanings), the paper proposes to identify the non-actual-durative meaning with the repetitive meaning as one of its sub-varieties. Refs 28. Keywords: Imperfective Aspect, verb, meaning, category, situation, multiplicative, iterative. В современной славянской и  прежде всего русской аспектологии, очевидно, существуют три точки зрения относительно формального статуса категории глагольного вида: 1)  вид  — словоизменительная грамматическая категория, тесно взаимодействующая с  категориями времени и  наклонения и  образующая вместе с ними триаду так называемых ТАМ-категорий; 2) вид — словоклассифицирующая категория; 3) вид — промежуточная категория, которой присущи черты как словоизменительной, так и словоклассифицирующей категории — ср. [1; 2; 3; 4; 5]. Самой распространенной можно считать трактовку вида как словоизменительной грамматической категории. В  рамках данной трактовки, которой я буду придерживаться в этой статье, наиболее приемлемое, на мой взгляд, определение категории вида предложено Ю. С. Масловым: «Вид г л а г о л ь н ы й (в  междунар. терминологии — аспект) — грамматическая категория глагола, обобщенно указывающая, “как протекает во времени действие или как распределяется во времени” (А. М. Пешковский) обозначенное глаголом действие» [6, с. 83; 7, с. 500]. При этом Ю. С. Маслов обратил внимание на то, что «исследуя семантическое содержание славянского глагольного вида, не следует ограничиваться поисками или конструированием “общего значения”, или “семантического инварианта”. Полезнее обратить 1 Исследование выполнено при поддержке гранта Российского научного фонда. Проект № 14 18-03406. Статья представляет собой сокращенную и переработанную версию публикации [28].типах речевого контекста» [8, c. 70–71]. При подготовке этой статьи я руководствовался указанной рекомендацией Ю. С. Маслова. Исходным пунктом моей работы послужило известное в типологической литературе утверждение, согласно которому в различных неродственных языках в формах имперфектива совмещаются значения дуратива (срединная фаза актуальной ситуации) и хабитуалиса (неограниченное повторение ситуаций). Предполагается, что такое совмещение значений основано на их семантической близости, что допускает наличие единого полисемичного (имперфективного) показателя для выражения этих значений. Типичным примером такого имперфективного кластера принято считать формы несовершенного вида в восточно-славянских языках, ср. [9, с. 402]. Однако на материале русского языка мы попытаемся показать, что речь идет не о совмещении двух семантически близких значений, а о совмещении двух частных значений одного и того же общего значения. Вопрос об общем количестве частных значений НСВ и критериях их выделения продолжает оставаться дискуссионным, и пока неясно, можно ли сформулировать разумные требования к  операционным или иным критериям выделения частных значений таким образом, чтобы получить определенное конечное количество частных значений, которое бы адекватно отражало реальное положение дел. В то же время многие — если не все — аспектологи, очевидно, согласны в том, что у граммемы НСВ, наряду с частным актуально-длительным (иначе конкретно-процессным) собственно дуративным значением, есть группа частных значений, традиционно относящихся к сфере количественной аспектуальности (см. [10]), которые можно рассматривать как варианты одного повторительного значения. Я имею в виду такие значения, как неограниченно-кратное, многократное, итеративное, хабитуальное, узуальное, не исключая при этом, что некоторые из перечисленных терминов могут у разных авторов использоваться для обозначения одного и того же частного значения. Указанные значения в той или иной комбинации присутствуют практически в любой классификации частных значений НСВ и занимают высокое место в иерархии этих значений. Именно неограниченно-кратное наряду с актуально-длительным (конкретнопроцессным) А. В. Бондарко относит к самым важным частным значениям НСВ. По его словам, «основным среди частных значений НСВ следует признать конкретнопроцессное». При этом он отмечает, что «одну из верхних ступеней в рассматриваемой иерархии занимает неограниченно-кратное значение (речь может идти о втором месте в комплексе двух основных значений)» [11, с. 385]. Заметим, что Е. В. Падучева в своей последней классификации видовых значений, используя в качестве обобщающего для всех вариантов повторительного значения в сфере количественной аспектуальности термин «итератив», рассматривает это значение наравне со значением «неизменность», которое трактуется как инвариантное значение НСВ в сфере линейной аспектуальности [12]2. Таким образом, Е. В. Падучева, хочет она этого или нет, фактически рассматривает повторительное 2 Возможно, впервые мысль о том, что НСВ выражает неизменность, высказана в работе [13], однако там и итеративное значение включается в неизменность, на что мы специально обращаем внимание.независимых общих значений. Однако если актуально-длительное (конкретно-процессное) и  повторительное (итеративное) являются значениями одной граммемы, то они в соответствии с современными представлениями должны быть элементами одной семантической сети и тем самым должны быть не просто семантически связанными друг с другом, но семантически близкими друг другу3. Как ни странно, в известной мне аспектологической литературе вопрос о семантической связи этих двух значений, если не ошибаюсь, в принципе не ставится и, соответственно, их семантическая близость никак не аргументируется. Обычно частные значения несовершенного вида задаются путем их перечисления, при этом указывается специфика каждого значения, но не семантические связи между ними — ср. [11; 12; 15]4. Правда, с  опорой на типологическую классификацию признается, что актуально-длительное значение (иначе дуратив) относится к так называемой линейной аспектуальности (иначе к  первичному аспекту), тогда как повторительное значение относится к  так называемой количественной аспектуальности (вторичному аспекту). Но если дело обстоит именно таким образом, то можно ли постулировать семантическую близость этих значений? Впрочем, повторительное значение в типологии в последнее время вообще переносится из сферы аспектуальности в самостоятельную сферу глагольной множественности [9], и, значит, вопрос о семантической близости этих значений становится неуместным. Согласие с  такой точкой зрения означает, что эти значения семантически не связаны друг с другом и, следовательно, не должны быть частными значениями одной граммемы и маркироваться одним и тем же показателем. Ниже мы попробуем найти адекватное решение этой, на первый взгляд парадоксальной, ситуации. Тезис, который я хочу защитить, заключается в следующем. У граммемы НСВ нет повторительного значения (ср. [16]). Из сказанного не следует, что это значение (в любых вариантах) не выражается в высказываниях с глагольной формой НСВ. Но когда оно выражается, то граммема НСВ имеет либо стандартное актуальнодлительное значение, либо значение, которое предлагается называть неактуальнодлительным и которое будет охарактеризовано несколько позже5. Будем исходить из того, что в принципе следует различать повторяющиеся ситуации, которые происходят в один период времени и фиксируются наблюдателем, и повторяющиеся ситуации, каждая из которых соотносится со своим отдельным периодом времени, причем ни в один из этих периодов времени не входит момент речи, и соответственно эти ситуации не являются наблюдаемыми. Повторяющиеся ситуации первого типа в основном относятся к мультипликативной последовательности ситуаций, выражающейся прежде всего непредельны 3 Ср.: «Как правило, бывает так, что если у формы несколько значений, то они связаны между собой: чаще всего производное значение мотивировано исходным значением и контекстом» [14, с. 56]. 4 В [17, с. 63] отмечается, что общие нетривиальные черты есть у актуально-длительного и многократного значений. Имеется в виду «способность обозначать не только единичные, но и повторяющиеся действия в серединной фазе их осуществления». 5 Этот термин мы заимствуем из работы [17, с. 62], где он используется для обозначения единичных статических ситуаций, однако, как будет видно, наполняем его несколько иным, более широким содержанием.Эти глаголы принято называть мультипликативными. Последовательное осуществление ситуаций в  данном случае выражается лексемой глагола (а  не значением граммемы НСВ) — ср. [10, с. 25]: (1) Учитель, не имея никакого инструмента, вместе со всеми толкал камень рука ми (В. Быков. НКРЯ). Сходную с мультипликативной последовательность ситуаций выражают глаголы НСВ (типа ерзать, оглядываться, бросать, переворачивать), однако у  них последовательное осуществление ситуаций маркируется граммемой НСВ. Соотносительные глаголы СВ, если они есть, обозначают объективно краткие, моментальные действия, в силу чего такие глаголы принято называть моментативами (или, по З. Вендлеру, глаголами происшествий): (2) Васька Рябов смущенно ерзал, ударяя то и дело латунной бляхой по краю стола. Гаенко нетерпеливо оглядывался (С. Довлатов. НКРЯ). Фактически такую же последовательность ситуаций выражают и  реципрокальные глаголы НСВ (типа перемигиваться, переговариваться), которые обозначают одни и те же взаимные действия двух и более агенсов, происходящие в один период времени: (3) Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались (И. Грекова. НКРЯ). Впрочем, повторяющиеся ситуации, которые происходят в один период времени, могут относиться и к дистрибутивной последовательности ситуаций [10, с. 34]: (4) Он старается идти прямо, но ноги его плохо слушаются, и он то и дело опира ется то на одну сестру, то на другую (zhurnal.lib.ru). В данном примере речь идет о ситуации, которая неоднократно повторяется на глазах у наблюдателя, что маркируется обстоятельством то и дело, а дистрибутивное прочтение обеспечивается актантом то на одну сестру, то на другую. Во всех подобных примерах, с моей точки зрения, у граммемы НСВ — актуально-длительное значение (ср. [18]). В этой трактовке мы опираемся на суждение, согласно которому «продолжительность действия во времени проявляется в двух формах: в  длительности в  узком понимании как непрерывной тождественности и  длительности в  широком понимании как повторяющейся (прерывной) тождественности действия» [19, c. 55]. Иными словами, одинаковые ситуации, следующие друг за другом, через некоторые (небольшие) временные интервалы во время одного раунда (или окна) наблюдения, можно воспринимать как одну длящуюся ситуацию, состоящую из одинаковых фрагментов6. Таким образом, повторяемость ситуаций, осуществляемая во время одного периода времени и выражаемая лексическими, грамматическими и контекстными средствами, свидетельствует лишь о том, что у граммемы НСВ — 6 Можно думать, что именно этот случай имела в виду Е. В. Падучева, выделяя в классификации 1996 г. так называемое многократное значение (Ты зачем каждую минуту открывал окно?), которое отсутствует в ее классификации 2012 г. — ср.: [15, с. 10] и [12, с. 34].тельно, самостоятельного повторительного значения у нее нет. В принципе количественную аспектуальность данного типа можно рассматривать как частный случай линейной аспектуальности, поскольку повторяющиеся ситуации следуют друг за другом во время одного раунда наблюдения и представляют в совокупности, по словам В. А. Плунгяна [9, с. 400], «длительный процесс». Повторяющиеся, т. е. следующие друг за другом ситуации, каждая из которых соотносится со своим отдельным периодом времени, причем ни в один из этих периодов времени не входит момент речи (и, соответственно, они не являются наблюдаемыми), относятся к итеративной последовательности ситуаций. В данном случае говорящий, который не наблюдает ни одной из  следующих друг за другом ситуаций, осознает — или, иначе говоря, точно знает, — что цепочка ситуаций началась до и будет продолжаться после момента речи. Иными словами, говорящий как бы находится внутри этой цепочки. Стандартным маркером повторительного значения служат итеративные обстоя тельства. К итеративным, в частности, относятся обстоятельства цикличности (типа каждый день, ежегодно, по праздникам), обстоятельства интервала (типа редко, часто, регулярно), обстоятельства узитативности (типа обычно, обыкновенно): (5) Вечерами Кямал учил со Снежаной уроки, играл с Сашей в шахматы (В. Токарева. НКРЯ). (6) Славе тут же сказала: «Сядь, пожалуйста, найди полчаса и  послушай певицу, которую ты раньше часто слушал и  очень редко слышал!» (С. Спивакова. НКРЯ). (7) Мне всегда нравились женщины старше меня, что в  общем-то логично по Фрейду. Но обычно я влюблялся в учительниц (С. Ткачева. НКРЯ). Возможны и такие случаи, когда в предложениях с формами НСВ на первый взгляд «нет каких-либо эксплицитных указаний на повторяемость обозначаемой ситуации» [20, с. 63]. К числу таких предложений Ю. П. Князев относит, в частности, и следующий пример: (8) Он будет пересаживаться с самолета в поезд и с поезда в такси, жить в гостиницах, обедать в  ресторанах, купаться в  соленых морских волнах и  дышать ионизированным воздухом взморья (В. Аксенов. Звездный билет). По моему мнению, в этом примере на итеративную повторяемость перечисля емых ситуаций эксплицитно указывают имена в актантных позициях. Важно обратить внимание на то, что повторительное значение высказывания может быть выражено в предшествующем высказывании. Ср.: (9) Что вы делаете по вечерам? Играем в преферанс. Повторительное значение второго предложения детерминируется эксплицитно выраженным повторительным значением в первом, вопросительном, предложении. Заметим, что итерироваться может и мультипликативная последовательность ситуаций:чит на меня, простужается, даже кашляет при плохой погоде [И. Любарская. НКРЯ]. Только повторительное значение имеют моментальные глаголы в форме буду щего времени НСВ: (11) Он меня будет приглашать (пример Е. В. Падучевой ) [14, с. 77]. Специфичен случай, когда от глагола НСВ с помощью суффикса -ива-/-ва-а об разуется производный глагол НСВ: (12) Да, я не бедствовал, не голодал, не ходил в  обносках, не мечтал годами о  собственном автомобиле, а в  ресторанах сиживал с  пугающей родных и  близких регулярностью (И. Кио. НКРЯ). (13) Мы с женой там бывали, захаживал туда и Борис Волин, в ту пору начальник Главлита (Б. Ефимов. НКРЯ). В этом, достаточно периферийном, случае сами глаголы благодаря суффиксу -ива-/-ва-а либо приставкам (типа захаживать) выражают повторительное значение. Не претендуя на исчерпывающее описание всех контекстных способов выражения повторительного значения при итеративной последовательности ситуаций, зададимся вопросом: каково частное значение граммемы НСВ во всех высказываниях с  формой глагола НСВ, в  которых выражается повторение одной и  той же ситуации? В этой связи еще раз обратим внимание на то, что все следующие друг за другом ситуации происходят в разные периоды времени и при этом говорящий в момент речи не наблюдает ни одной из них. По моему мнению, во всех подобных высказываниях повторительное значение представляет собой разновидность неактуально-длительного значения граммемы НСВ, которое в этом варианте может быть охарактеризовано следующим образом. Имеет место следующая одна за другой через некоторые временные интервалы одна и та же ситуация Р, обозначаемая лексемой глагола НСВ; фаза начала цепочки ситуаций Р остается в прошлом до момента речи; ни одна ситуация из этой цепочки не наблюдается в момент речи; ситуации Р будут следовать друг за другом и после момента речи. Ситуации, входящие в эту цепочку, могут рассматриваться как фрагменты длительной ситуации Р1 более высокого уровня. Основной вариант неактуально-длительного значения формулируется следующим образом. Имеет место (наблюдаемая или ненаблюдаемая) ситуация Р, которая началась до момента речи и  будет продолжаться после момента речи (или существует постоянно). Фактически как минимум такие традиционно выделяемые частные значения НСВ, как континуальное (Она работает в университете) и постоянно-непрерывное (Тропинка спускается к морю), равно как и значение стативных глаголов (Петя любит Машу), представляют собой варианты неактуальнодлительного значения — ср. [17, с. 62]. В итоге мы приходим к выводу, что количественную аспектуальность итеративного типа, так же как количественную аспектуальность мультипликативного типа, можно рассматривать как частный случай линейной аспектуальности.нолентой, в которой повторяется один и тот же кадр; а стыки кадров представляют собой интервалы между повторяющимися ситуациями, и фактически на протяжении всей киноленты изображение остается одним и тем же. Иными словами, повторительное значение итеративного типа свидетельствует о том, что граммеме НСВ присуще неактуально-длительное значение. Это значение хорошо коррелирует с актуально-длительным значением. Оба эти значения являются вариантами основного инвариантного значения граммемы НСВ, которое характеризуется как неизменность. Заметим, между прочим, что предложенная трактовка дает естественное объяснение совмещению дуратива и хабитуалиса в имперфективных формах разных языков. Речь идет не о полисемичном показателе имперфективного кластера (ср. [9, с. 402]), а о реализации актуально-длительного и неактуально-длительного значений, представляющих собой два частных значения одного общего инвариантного значения неизменности. Высказанные здесь соображения возникли не на пустом месте. В свое время Ю. С. Маслов писал, что «неограниченно-кратное значение без труда можно истолковать как значение “процесса” (процесса неограниченного повторения данного действия)» [21, с. 308]. Далее, как мы уже отмечали, М. А. Шелякин предложил различать непрерывную и прерывную длительность действия. Однако еще до него Л. А. Быкова выделила «глаголы раздельно-кратной длительности и глаголы сплошной нераздельной длительности», а также кратность внешнюю (т. е. итеративного типа) и внутреннюю (т. е. мультипликативного типа) [22, с. 94, 96]. Затем Й. Крекич противопоставляет действия монотемпоральные (повторение мультипликативного типа) и  политемпоральные (повторение итеративного типа) [23]. Наконец, Ю. П. Князев обратил внимание на то, что повторяющаяся ситуация «в целом… продолжает рассматриваться интратерминально, в серединной фазе своего многократного осуществления» [24, с. 89–90]. Именно эти идеи и  привели меня к  мысли, что у  граммемы НСВ нет реализующегося в разных вариантах повторительного значения и что во всех случаях, когда в высказываниях с формой НСВ реализуется тот или иной вариант повторительного значения, граммеме НСВ присуще либо актуально-длительное значение (следующие друг за другом ситуации реализуются в один период времени), либо неактуально-длительное значение (следующие друг за другом ситуации реализуются в разные периоды времени). В заключение должен отметить, что постулирование наряду с актуально-длительным неактуально-длительного значения (они представляют собой частные значения одного инвариантного значения) в  целом не решает проблемы семантической близости всех частных значений НСВ. За рамками данной работы осталось представленное рядом вариантов общефактическое значение, которое еще Ю. С. Маслов считал cкорее перфективным, но  тем не менее выражающимся имперфективной формой. По его словам, «общефактическое значение НСВ отличается от конкретно-фактического значения СВ лишь тонким, хотя и  ясно ощутимым оттенком, порой с трудом переводимым на какой-нибудь неславянский язык. В определенных контекстах, даже и в русском языке, этим оттенком вполне можно пренебречь» [8, с. 78]. На мой взгляд, суть этого оттенка, которым все-таки не изменения, каковое является инвариантным значением СВ. Тем самым факт предстает как (однократный или неоднократный) процесс — ср. [25]. А отсутствие идеи изменения составляет суть инвариантного значения НСВ. Соответственно общефактическое значение с  полным правом является частным значением НСВ, хотя оно по ряду компонентов действительно сближается с  конкретно-фактическим значением СВ. Как известно, в настоящее время принято различать нарративный и  ретроспективный режимы речи. И  если актуально-длительное и  неактуальнодлительное значения НСВ относятся к нарративному режиму, то общефактическое значение НСВ, которое в отличие от них реализуется не в настоящем времени, но, как и значения СВ, в прошедшем, относят к ретроспективному режиму — ср. [9; 26; 27]. Тем самым общефактическое значение НСВ представляет собой явное отклонение от ожидаемой нормы нарративного режима, и в этом смысле оно является периферийным, однако подобная ситуация вполне возможна в тех случаях, когда речь идет о маркировании не вполне четких переходных явлений. литература 1. Аркадьев П. М. Заметки о типологии перфектива // Иванов Вяч.Вс. (ред.). Ареальное и гене тическое в структуре славянских языков. М., 2007. С. 17–30. 2. Храковский В. С. Грамматические глагольные ТАМ-категории: вид, время, наклонение (иерар хия и взаимодействие) // Известия Смоленского гос. ун-та. 2012. T. 2(18). C. 104–136. 3. Chrakovskij V. S. Hierarchy and Interaaction of Russian Verb Categories (Aspect, Tense, Mood) // Scando-Slavica. 2012. Vol. 58, N 1. P. 49–76. 4. Dahl Ö. Tense and Aspect Systems. Oxford: Blackwell, 1985. 213 p. 5. Bybee J., Dahl Ö. The Creation of Tense and Aspect Systems in the Languages of the World // Studies in Language. 1989. Vol. 13 (1). P. 51–103. 6. Маслов Ю. С. Вид // Лингвистический энциклопедический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1990. С. 83–84. 7. Маслов Ю. С. Вид // Избранные труды. М., 2004. 840 c. 8. Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. 262 с. 9. Плунгян В. А. Введение в грамматическую семантику: грамматические значения и граммати ческие системы языков мира. М.: РГГУ, 2011. 670 с. 10. Храковский В. С. Семантические типы множества ситуаций и их естественная классифика ция // Типология итеративных конструкций. Л.: Наука, 1989. С. 5–53. 11. Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной грамматики. М.: Языки славян ских культур, 2002. 736 с. 12. Падучева Е. В. Русский имперфектив: инвариант и контекстные значения // II Международный научный симпозиум «Славянские языки и культуры в современном мире»: труды и материалы. М.: Изд-во МГУ, 2012. С. 33–35. 13. Galton H. A new theory of the slavic verbal aspect // Archivum Linguisticum. 1964. Vol. 16, fasc. 2. Р. 133–144. 14. Падучева Е. В. Дискурсивные слова и категории: режимы интерпретации // Исследования по теории грамматики. 4. Грамматические категории в дискурсе. М.: Гнозис, 2008. С. 56–86. 15. Падучева Е. В. Семантические исследования. М.: Языки русской культуры, 1996. 464 с. 16. Храковский В. С. Сколько контекстно-обусловленных повторительных значений у глаголов НСВ в  русском языке? //  Глагольный вид: грамматическое значение и  контекст. III Конференция комиссии по аспектологии Международного комитета славистов: тезисы. Padova, 2011. С. 21–23. 17. Князев Ю. П. Грамматическая семантика. Русский язык в  типологической перспективе. М.: Языки славянских культур, 2007. 704 с. 18. Шатуновский И. Б. Проблемы русского вида. М.: Языки славянских культур, 2009. 349 с. 19. Шелякин М. А. Категория вида и способы действия русского глагола. Таллин: Валгус, 1983. 216 с.языке // ACTA LINGUISTICA PETROPOLITANA. Труды Института лингвистических исследований РАН. СПб.: Наука, 2014. Т. X, Ч. 2. С. 43–70. 21. Маслов Ю. С. Глагольный вид в современном болгарском языке // Вопросы грамматики бол гарского литературного языка. М.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 157–313. 22. Быкова Л. А. О  видовой соотносительности приставочных глаголов несовершенного вида со значением сложного длительного действия //  Труды филол. ф-та Харьковского гос. ун-та им. А. М. Горького. 1960. Т. 8. С. 93–105. 23. Крекич Й. Семантика и прагматика временно-предельных глаголов. Будапешт: Танкёньвки адо, 1989. 287 с. 24. Knjazev Ju. Источники неограниченно-кратной интерпретации несовершенного вида в русском языке: лексическое значение, способ действия, синтаксис //  Семантический спектр славянского вида. IV Конференция Комиссии по аспектологии Международного комитета славистов. Гётеборгский университет, 10 июня — 14 июня 2013 г. Göteborg: Göteborgs universitet, 2013. Р. 87–90. 25. Dickey S. M. On the Development of the Imperfective General-Factual in Russian // Scando-Slavica. 2012. Vol. 58, N 1. Р. 7–48. 26. Князев Ю. П. Сильные и слабые позиции видового противопоставления // Фортунатовский сборник. М.: УРСС, 2000. С. 134–145. 27. Барентсен А. Об отношениях между «ретроспективностью» и «перфектностью» // Заседание Комиссии по изучению грамматических структур славянских языков Международного комитета славистов. Любляна: Univerza v Ljubljani Filozofska fakulteta, 2014. С. 18–19. 28. Храковский В. С. Есть ли у несовершенного вида в русском языке повторительное (неограниченно-кратное / многократное / итеративное / узуальное / хабитуальное) значение? // Вопросы языкознания. 2014. № 4. C. 3–14. References 1. Arkadyev P. M. [Notes on the typology of the perfective]. Areal’noe i geneticheskoe v strukture slavianskikh iazykov [Areal and genetic in the structure of the Slavonic languages]. Moscow, 2007, pp. 17–30. (In Russian) 2. Khrakovskiy V. S. Grammaticheskie glagol’nye TAM-kategorii: vid, vremia, naklonenie (ierarkhiia i vzaimodeistvie) [Grammatical verbal TAM-categories: Aspect, tense, mood (hierarchy and interaction)]. Izvestiia Smolenskogo gosudarstvennogo universiteta [Izvestiya of Smolensk State University], vol. 2(18), 2012, pp. 104–136. (In Russian) 3. Chrakovskij V. S. Hierarchy and Interaaction of Russian Verb Categories (Aspect, Tense, Mood). Scando-Slavica, 2012, vol. 58, no. 1, pp. 49–76. 4. Dahl Ö. Tense and Aspect Systems. Oxford, Blackwell, 1985. 213 p. 5. Bybee J., Dahl Ö. The Creation of Tense and Aspect Systems in the Languages of the World. Studies in Language, 1989, vol. 13, no. 1, pp. 51–103. 6. Maslov Yu. S. [Aspect]. Lingvisticheskii entsiklopedicheskii slovar’ [Linguistic encyclopedic dictionary]. Moscow, Sovetskaia entsiklopediia, 1990, pp. 83–83. (In Russian) 7. Maslov Yu. S. Izbrannye trudy [Selected works]. Moscow, 2004. 840 p. (In Russian) 8. Maslov Yu. S. Ocherki po aspektologii [Essays on the aspectology]. Leningrad, Leningrad Univ. Press 1984. 262 p. (In Russian) 9. Plungyan V. A. Vvedenie v grammaticheskuiu semantiku: grammaticheskie znacheniia i grammaticheskie sistemy iazykov mira [Introduction into the grammatical semantics: Grammatical meanings and grammatical systems of the languages of the world]. Moscow, 2011. 670 p. (In Russian) 10. Khrakovskiy V. S. [Semantic types of the set of the situations and their natural classification]. Tipologiia iterativnykh konstruktsii [Typology of the iterative constructions]. Leningrad, Nauka Publ., 1989, pp. 5–53. (In Russian) 11. Bondarko A. V. Teoriia znacheniia v sisteme funktsional’noi grammatiki [Theory of the meaning in functional grammar]. Moscow, Iazyki slavianskikh kul’tur Publ., 2002. 736 p. (In Russian) 12. Paducheva E. V. [Russian imperfective: Invariant and contextual meanings]. II Mezhdunarodnyi nauchnyi simpozium «Slavianskie iazyki i kul’tury v sovremennom mire» [II International scholarly symposium ‘Slavonic languages and cultures in the modern world]. Moscow, MGU Publ., 2012, pp. 33–35. (In Russian) 13. Galton H. A new theory of the slavic verbal aspect. Archivum Linguisticum, 1964, vol. 16, fasc. 2, pp. 133–144.grammatiki. 4. Grammaticheskie kategorii v diskurse [Research on the theory of grammar. 4. Grammatical categories in discourse]. Moscow, Gnozis Publ., 2008, pp. 56–86. (In Russian) 15. Paducheva E. V. Semanticheskie issledovaniia [Semantic research]. Moscow, Iazyki russkoi kul’tury Publ., 1996. 464 p. (In Russian) 16. Khrakovskiy V. S. [How many contextual recurrent meanings do the verbs of the imperfective aspect have in the Russian language?]. Glagol’nyi vid: grammaticheskoe znachenie i kontekst. III Konferentsiia komissii po aspektologii Mezhdunarodnogo komiteta slavistov. Tezisy [Verbal aspect: Grammatical meaning and context. III Conference of the commission for the aspectology of the International committee of the Slavists]. Padova, 2011, pp. 21–33. (In Russian) 17. Knayzev Yu. P. Grammaticheskaia semantika. Russkii iazyk v tipologicheskoi perspektive [Grammatical semantics. The Russian language from the typological perspective]. Moscow, Iazyki slavianskikh kul’tur Publ., 2007. 704 p. (In Russian) 18. Shatunovskiy I. B. Problemy russkogo vida [Problems of the Russian aspect]. Moscow, Iazyki slavian skikh kul’tur Publ., 2009. 349 p. (In Russian) 19. Shelyakjin M. A. Kategoriia vida i sposoby deistviia russkogo glagola [Category of the aspect and means of action of the Russian verb]. Tallinn, Valgus, 1983. 216 p. (In Russian) 20. Knyazev Yu. P. [Influence of the reference to the future on the opposition of the aspects in the Russian language]. Acta Linguistica Petropolitana. Trudy Instituta lingvisticheskikh issledovanii RAN [Acta Linguistica Petropolitana. Proceedings of the Institute of the linguistic studies of the RAS]. Vol. X, Part 2. St. Petersburg, 2014. pp. 43–70. (In Russian) 21. Maslov Yu. S. [Verbal aspect in the modern Bulgarian language]. Voprosy grammatiki bolgarskogo literaturnogo iazyka [Grammatical issues of the Bulgarian literary language]. Moscow, 1959, pp. 157–313. (In Russian) 22. Bykova L. A. [On the aspect correlation of the verbs with prefixes of the imperfective aspect with the meaning of complex continuous action]. Trudy filol. f-ta Khar’kovskogo gos. un-ta im. A. M. Gor’kogo [Proceedings of the Philological faculty of Kharkov State University named after A. M. Gorky], 1960, vol. 8, pp. 93–105. (In Russian) 23. Krekich Y. Semantics and pragmatics of the terminative verbs. Budapest, 1989. 287 p. 24. Knjazev Ju. [Sources of the infinite many-fold interpretation of the imperfective aspect in the Russian language: Lexical meaning, mode of action, syntax]. Semanticheskii spektr slavianskogo vida. IV Konferentsiia komissii po aspektologii Mezhdunarodnogo komiteta slavistov. Geteborgskii universitet, 10 iiunia — 14 iiunia 2013 g. [Semantic specter of the Slavonic aspect. IV Conference of the commission on the aspectology of the International committee of the Slavists]. Göteborg, Göteborgs universitet, 2013, pp. 87–90. (In Russian) 25. Dickey S. M. On the Development of the Imperfective General-Factual in Russian. Scando-Slavica, 2012, vol. 58, no. 1, pp. 7–48. 26. Knyazev Yu. P. [Strong and weak positions of the aspect opposition]. Fortunatovskii sbornik [Fortunatov’s proceedings]. Moscow, URSS Publ., 2000, pp. 134–145. (In Russian) 27. Barentsen A. [On the correlation between ‘retrospectiveness’ and ‘perfectiveness’]. Zasedanie komissii po izucheniiu grammaticheskikh struktur slavianskmkh iazykov Mezhdunarodnogo komiteta slavistov [Meeting of the commission on the research of the grammatical structures of the Slavonic languages of the International committee if the Slavists]. Ljubljana, Univerza v Ljubljani Filozofska fakulteta, 2014, pp. 18–19. (In Russian) 28. Khrakovskiy V. S. Est’ li u nesovershennogo vida v russkom iazyke povtoritel’noe (neogranichennokratnoe / mnogokratnoe / iterativnoe / uzual’noe / khabitual’noe) znachenie? [Does the imperfective aspect in the Russian language have repetitive (infinite many-folded / multifold / iterative / usual / habitual) meaning?]. Voprosy iazykoznaniia [Issues of the linguistics], 2014, no. 4, pp. 3–14. (In Russian) Статья поступила в редакцию 22 июня 2015 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я Храковский Виктор Самуилович — доктор филологических наук; khrakovv@gmail.com Khrakovskij Victor S. — Doctor of Philology; khrakovv@gmail.com

Напиши аннотацию по статье

УДК 81‘373.217(23) В. С. Храковский Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 3 НеСовеРшеННыЙ вИД: оПыт ИНтеРПРетацИИ ЧаСтНых ЗНаЧеНИЙ1 Институт лингвистических исследований РАН, Российская Федерация, 199053, Санкт-Петербург, Тучков пер., 9 В статье анализируются инвариантное значение и частные значения несовершенного вида в современном литературном русском языке. Автор присоединяется к точке зрения, в соответствии с которой инвариантное значение несовершенного вида характеризуется как неизменность. Что касается частных значений, то в  статье наряду с  традиционно выделяемыми актуально-длительным и общефактическим значениями предлагается выделять неактуальнодлительное, одной из разновидностей которого является повторительное значение. Библиогр. 28 назв.

невежливость и грубость в межличностном обучении американцев. Ключевые слова: невежливость, грубость, стратегии невежливости, межличностный бытовой дискурс, амери канское коммуникативное поведение. Вступление В последнее время внимание специалистов в области коммуникации и лингвопрагматики привлекает не только вежливое, но и невежливое поведение [Беликов, 2005; Жельвис, 2011; 2014; Ларина, 2012, 2013; Козырева, 2013; Bousfield, 2008; Culpeper, 1996; 2011; Kaul de Marlangeon & Alba-Juez, 2012; Ladegaard, 2012; и др.]. Этот интерес вполне закономерен, так как вежливость и грубость являются неотъемлемыми составляющими коммуникации, которая может проходить как мирно, так и конфликтно, либо в соответствии с нормами общения, либо с их нарушением. Литературная норма, которая объединяет как языковую традицию, так и кодификацию, противопоставле на, с одной стороны, системе (не все, что допускает языковая система, одобрено нормой), а с другой – речевой практике (узусу), где вполне обычны бóльшие или меньшие отклонения от традиционной нормы и от тех нормативных предписаний, которые содержатся в грамматиках и словарях [Крысин, 2011. С. 4]. Невежливость и грубость – прагматические категории, представляющие собой систему коммуникативных стратегий и тактик, нацеленных на умышленное или неумышленное нанесение урона лицу собеседника, что приводит к снижению и / или нарушению эффективности бесконфликтного коммуникативного взаимодействия. Данные категории рассматриваются в рамках лингво- прагматики и дискурс-анализа. Мы придер Ларина Т. В., Харлова М. Л. Невежливость и грубость в межличностном общении американцев // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 3. С. 34–42. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © “. ¬. À‡рË̇, Ã. À. ’‡рÎÓ‚‡, 2015 живаемся мнения о том, что теория вежливости – это неизбежно и теория невежливости, поскольку невежливость – это несоблюдение или нарушение норм вежливости [Leech, Larina, 2014.C. 19]. Как и вежливость, невежливость может быть абсолютной (или семантической, т. е. рассматриваемой вне контекста), так и относительной (или прагматической, проявляющейся в контексте) [Там же]. Не случайно поэтому вежливые речевые акты могут восприниматься как невежливость, а невежливые, напротив, могут совершаться в вежливых целях (см.: [Alba-Juez, 2007; Kaul de Mar- langeon & Alba-Juez, 2012; и др.]). Особое значение проблема невежливости и грубости в общении имеет в межкультурной коммуникации. Грубость, как и вежливость, обладает этнокультурной спецификой, и степень ее допустимости, т. е. степень толерантности к ней, в разных культурах различна. Кроме того, поведение, воспринимаемое как вежливое в одной культуре, может быть воспринято как грубость в другой, и наоборот, что часто становится причиной коммуникативных неудач и даже конфликтов [Ларина, 2013; Ларина, Озюменко, Горностаева, 2012]. Сказанное определяет актуальность исследования данных категорий для межкультурной коммуникации и межкультурной прагматики. Выявление этнокультурной специфики невежливости и грубости как элементов национальной коммуникативной культуры позволяет понять особенности соответствующего коммуникативного поведения того или иного народа, дает информацию о его менталитете и ценностях. Так, проведенные в этом направлении исследования показали, что различия в концептуализации вежливости и невежливости в коммуникативном сознании англичан, американцев и русских связаны с разным отношением носителей языка к общественным нормам и таким понятиям, как внимание, уважение, равенство, дистанция, формальность и неформальность, приличие и неприличие и др. [Жельвис, 2014; Козырева, 2013; Ларина, 2009; Харлова, 2014]. Невежливость и грубость – категории оценочные по своей сути, поэтому степень их проявления и грубости становится очевидной при условии учета контекста, его социокультурных и прагматических параметров. Сдвиг исследовательской парадигсторону дискурсивно-контексту- мы в ального анализа позволяет рассматривать невежливость и грубость как типы поведения, нарушающие социальные нормы и наносящие урон лицу собеседника [Ladegaard, 2012. Р. 1664]. В. И. Жельвис пишет о грубости как о «системе определенных коммуникативных стратегий и тактик, используемых в реальном общении и нацеленных на создание коммуникации» [2011. С. 258]. В то же время грубость имеет место и в бесконфликтном общении, где она может выполнять конструктивную функцию [Беликов, 2005; Козырева, 2013; Ларина, 2009; 2013; Alba-Juez, 2007], что особенно важно учитывать в межкультурном общении, поскольку степень ее допустимости, сферы использования и функции культурно вариативны. конфликтной Оценка степени невежливости или грубости определяется адресатом. Так, в русской культуре в некоторых контекстах мат воспринимается менее оскорбительно, чем приказ «Убирайся!», не содержащий сквернословия [Zhelvis, 2012. Р. 1791], а приветствие «Здорово, Вовка, сволочь, как я рад тебя видеть!» служит маркером внутригрупповой принадлежности и используется в вежливых целях [Leech, Larina, 2014. C. 21]. Говоря о сквернословии как об одном из средств реализации невежливости и грубости, важно учитывать тот факт, что отношение к нему в различных культурах не одинаково. Как показали проведенные исследования, англосаксонские культуры характеризуются более терпимым отношением к ненормативной лексике, чем русская культура [Козырева, 2013; Ларина, Козырева, Горностаева, 2012; Ларина, Озюменко, Горностаева, 2012]. Степень невежливости зависит также от преднамеренности или непреднамеренности нарушения норм поведения и от конфликта между поведением говорящего с ожиданиями слушающего, т. е. от того, насколько поведение говорящего отличается от того, чего от него ждет собеседник. Исследователи выделяют разные типы вежливости и грубости и используют различные термины. Так, австрийский лингвист М. Кинпоинтнер [Kienpointner, 1997], занимающийся типологией грубости, выделяет кооперативную и некооперативную грубость, используя термин грубость (rude- ness) для описания любого типа невежливого коммуникативного поведения. Коопера »ÒÒΉӂ‡ÌË ÚÂÍÒÚ‡ Ë ‰ËÒÍÛрÒ‡ тивная грубость включает притворную грубость и грубость, направленную на общие интересы. Она реализуется за счет таких стратегий, как шутливая невежливость, или добродушное подшучивание, ритуализированные оскорбления, ироничная грубость, или шутливая вежливость [Ibid. P. 262–264]. Дж. Лич рассматривает подобный тип невежливости с позиции нарушения принципа вежливости посредством иронии или дружеского подшучивания. Здесь мы имеем дело с тем, как коммуниканты нарушают принцип вежливости для подержания солидарности и дружеских отношений [Leech, Larina, 2014.С. 20–21]. Подобный тип поведения исследователи называют «ироничной» или «шутливой» невежливостью (ironic impoliteness, mock impoliteness) [Kasper, 1990]. В свою очередь, некооперативная грубость (например, стратегическая грубость в государственных учреждениях и грубость в личном общении) реализуется посредством стратегий и тактик, выделенных Дж. Калпеперомдля разных типов невежливости [Kienpointner, 1997. Р. 261]. Среди них: 1) эксплицитная невежливость, при которой угрожающий лицу речевой акт (далее – РА) осуществляется прямо, ясно и недвусмысленно (например, «You’re despic- able» – «Ты омерзительна»); 2) позитивная невежливость – использование стратегий, направленных на нанесение урона позитивному лицу адресата, – игнорирование, пренебрежительное отношение, проявление незаинтересованности, использование табуированных слов и др. (например, «I think she’s nutso» – «По-моему, она чокнутая»); 3) негативная невежливость – использование стратегий, направленных на нанесение урона негативному лицу адресата, – запугивание, вторжение в личное пространство, переход на личности («Touch my fucking new car and I’ll busty our fucking head off» – «Только тронь мою новую машину, и я разобью твою чертову голову»); 4) шутливая вежливость – осуществляется с использованием стратегий вежливости, являющихся неискренними / лицемерными (например, произнесенное с насмешливой интонацией пожелание «Have a good day» – «Хорошего дня»); 5) невысказанная вежливость – отсутствие ожидаемой вежливости в ситуации, где она предполагается, что воспринимается как невежливость (например, невы сказанная благодарность за подарок) [Culpeper, 1996. Р. 356–357; Bousfield, 2008. Р. 113, 118]. В нашем исследовании мы опираемся на теорию Дж. Лича и его главную стратегию вежливости (Grand Strategy of Politeness), включающую десять основных правил [Leech, 2005; Leech, Larina, 2014]. В несколько перефразированном и обобщенном виде их можно сформулировать следующим образом. (1–2) Делайте акцент на желания собеседника и уменьшайте значимость собственных желаний. (3–4) Ориентируйтесь на чувства собеседника и подавляйте собственные чувства. (5–6) Завышайте качества собеседника и преуменьшайте собственные качества. (7–8) Завышайте свои обязательства перед собеседником и преуменьшайте его обязательства перед вами. (9–10) Больше цените мнение собеседника и преуменьшайте значимость своего мнения. Поскольку невежливость – это несоблюдение или нарушение правил вежливости, то быть невежливым, соответственно, означает: 1) игнорировать желания и чувства собеседника и исходить из собственных желаний и чувств; 2) преуменьшать качества собеседника и завышать собственные качества; 3) завышать обязательства собеседника перед собой и занижать собственные обязательства перед ним; 4) исходить из своего мнения и игнорировать мнение собеседника. В рамках данной статьи мы попытаемся проследить правомерность данного заключения, а также выявить и проанализировать наиболее типичные стратегии невежливости и грубости, характерные для устного межличностного бытового дискурса представителей американской коммуникативной культуры, и описать языковые средства их реализации в данном типе дискурса. Уточним, что невежливость и грубость рассматриваются здесь как синонимичные категории, различающиеся степенью градации негативного воздействия на партнера. Устный межличностный дискурс и невежливость Прагматический характер невежливости и грубости и зависимость данных коммуни кативных категорий от контекста способствовали отходу исследователей от описания отдельно стоящих высказываний, как и вежливых и невежливых РА, и их рассмотрению в рамках дискурса. При этом объектом исследования являются различные типы дискурса (судебный, армейский, развлекательный дискурс водителей и инспекторов дорожного движения, управленческий дискурс, дискурс футбольных болельщиков и др.) (см.: [Lakoff, 1989; Culpeper, 2011; Bousfield, 2008; Ladegaard, 2012; Леонтьев, 2014]). Данная статья продолжает исследования невежливости и грубости как дискурсивных феноменов и уделяет особое внимание устному бытовому дискурсу. Этот тип дискурса охватывает повседневное поведение и отражает межлич- ностные взаимоотношения, мир чувств, коммуникативное поведение, помыслы и устремления членов социума [Болдонова, 2009. С. 120]. В отличие от институционального дискурса, он не столь регламентирован, вследствие чего участники общения нестрого придерживаются норм того коммуникативного сообщества, в котором выстраивается подобный дискурс. Участники общения – это, как правило, хорошо знакомые люди, а цель общения сводится к поддержанию контакта и решению обиходных проблем [Карасик, 2000]. Коммуниканты более свободны в выражении своих чувств и желаний, а также в отстаивании своих интересов. Бытовое общение, безусловно, может быть как бесконфликтным, так и конфликтным. При выяснении отношений коммуниканты, близко знающие друг друга, могут быть невежливыми или грубыми в большей степени, чем при более дистантных отношениях. Они лучше осведомлены об уязвимых местах личности собеседника и могут использовать эти знания в конструировании невежливой коммуникации. По мнению исследователей, сохранить лицо в такой ситуации можно, прибегнув к ответной невежливости или грубости [Culpeper, 1996. Р. 354–355], хотя, с нашей точки зрения, вопрос этот дискуссионный. К другим характеристикам бытового дискурса можно отнести спонтанность, сильную ситуативную зависимость, ярко выраженную субъективность, нарушение логики и структурной оформленности высказываний, нечеткое произношение, беглую речь, использование сниженной и жар гонной лексики. Кроме того, важную роль играет адресат, предоставляющий говорящему возможности для оперативного переключения тематики, а также для легкого перевода информации в подтекст (ирония, языковая игра, намеки и т. д.) [Карасик, 2000]. Материал и методы исследования Поскольку сбор и запись реальных, аутентичных диалогов, содержащих случаи невежливости и грубости, довольно проблематичны, материалом исследования послужили диалоги, взятые из кинофильмов. В данной статье мы ограничимся американским фильмом «The Break-Up» (2006) – «Развод по-американски», который относится к жанру мелодраматической комедии и показывает развитие межличностных отношений между мужчиной и женщиной в попытке создать семью. В фильме рассказывается история взаимоотношений главных героев – Брук Мейерс, менеджера художественной галереи, и Гэри Гробовски – экскурсовода по Чикаго, которые полюбили друг друга и совместно приобрели квартиру. Но через некоторое время между возлюбленными начинают возникать конфликты на почве недопонимания и разных взглядов на совместный быт и жизнь, в которые также вовлечены родные и друзья пары. Мы отобрали 33 фрагмента невежливых и грубых диалогов. В данной статье рассмотрим диалогические высказывания из ключевых конфликтных ситуаций, в которых оказываются герои. Материал был подвергнут контекстуальному и прагматическому анализу. В качестве основных методов исследования использовались дискурс-анализ, метод наблюдения и описательный метод. Анализ материала исследования Примеры невежливой коммуникации в фильме «Развод по-американски» представляют собой межличностный диалог героев. Отношения между собеседниками симметричны и интимны; направленность коммуникативных действий в речевых ситуациях конфликтная. В основе ссор лежат: »ÒÒΉӂ‡ÌË ÚÂÍÒÚ‡ Ë ‰ËÒÍÛрÒ‡  различия в интересах героев (Брук (S1) – эстетка, увлеченная искусством, Гэри (S2) – поклонник спорта и видеоигр);  различия в привычном образе жизни (Брук любит порядок, Гэри довольно небрежен);  эгоцентризм героев, невнимание к интересам и чувствам друг друга каждый из героев ставит свою личность выше личности партнера). Толчком к основному конфликту можно считать незначительную по сути ситуацию, когда Гэри покупает для семейного ужина 3 лимона вместо 12. Эскалация конфликта нарастает в последующем общении (до семейного ужина, во время него и после ухода гостей). Рассмотрим стратегии невежливости / грубости в отобранных речевых ситуациях. В наиболее острые моменты конфликта оба героя использовали эксплицитную невежливость. Например: (1) S1: You know what, Gary? I asked you to do one thing today, one very simple thing, and you brought me three lemons. (Знаешь что, Гэри? Сегодня я попросила тебя сделать одну вещь, одну очень простую вещь, а ты принес мне три лимона.) (2) S2: All you do is nag me. (Все, что ты делаешь, – это пилишь меня.) (3) S1: You leave your socks all over this house, dress like a pig, play your stupid-ass video game. I don’t care. I’m done. (Разбрасывай свои носки по всему дому, одевайся, как свинья, играй в свою тупую компьютерную игру. Мне все равно. С меня хватит.) (4) S1: I deserve someone who gives a shit. I’m not spending one more second of this life with some inconsiderate prick! You’re a prick! (Я заслуживаю того, кому не все равно. Я не собираюсь проводить ни секунды этой жизни с невнимательным идиотом. Ты идиот!) (5) S2: You couldn’t even draw a sock. You don’t do anything right. (Ты даже не смогла нарисовать носок. Ты все делаешь неправильно.) Как видим, в примерах 1–5 оба героя прямо упрекают и критикуют друг друга (You leave your socks all over this house, dress like a pig, play your stupid-ass vide game; You couldn’t even draw a sock. You don’t do any thing right), ставят свои интересы выше интересов партнера (I asked you, I don’t care), занижают качества собеседника, наносят взаимные оскорбления, отдаваясь свои чувствами игнорируя чувства партнера (You’re a prick!). Ярким примером того, как интересы собеседника ставятся выше интересов партнера, является и следующий диалог: (6) S1: Gary, you know I don’t like waking up to a dirty kitchen. S2: Who cares? S1: I care! All right? I care! S1: Гэри, ты знаешь, что я не люблю просыпаться и видеть грязную кухню. S2: Кому до этого есть дело? S1: Мне есть дело! Понял? Мне! Наряду с эксплицитным занижением качеств партнера, в нашем материале часто использовалась ирония, т. е. скрытая оценка, как в примере 7, где Гэри намекает на то, что Брук рисует хуже трехлетних детей: (7) S2: You call yourself an artist? S1: Yes! S2: A three-year-old with a box of crayons could do a better job than this. S2: Ты называешь себя художником? S1: Да! S2: Трехлетка с коробкой цветных карандашей смог бы нарисовать получше, чем это. Ирония содержится и в следующем высказывании Брук, где она в очередной раз упрекает Гэри в том, что он не купил нужное ей количество лимонов: (8) S1: «Okay. It's the Sistine Chapel, not the Sixteenth, and I bet when Michelangelo asked for 12 brushes, they didn't bring him three» (Хорошо. Это Сикстинская Капелла, а не Секстинская, и держу пари, что, когда Микеланджело просил 12 кистей, они не приносили ему три.) По ходу развития конфликта объектами оскорбления становятся члены семьи, увлечения, творческие способности, что усиливает разногласие. При этом широко используется сквернословие, а ирония перерастает в сарказм: (9) S1: How many times do I have to drop hints about ballet? S2: We’ve talked about the goddamn ballet. You know I can’t stand ballet. I hate the goddamn ballet. You got a bunch of dudes in tights flopping around for three hours. S1: Сколько раз мне намекать про ба лет? S2: Мы уже говорили о чертовом балете. Ты знаешь, что я его терпеть не могу. Я ненавижу этот чертов балет. Компания мужиков в колготках скачет в течение трех часов по сцене. Как видим, Гэри прямо выражает свое негативное отношение к интересам Брук, о которых он высказывается весьма грубо. Не более сдержан он и в отношении сестры Брук, которую прямо обвиняет в сексуальной распущенности: (10) S1: My sister’s been through a lot. S2: Of dick. S1: There are some problems, Gary, but can we please just leave it… S2: Problems? She slept with the entire Ari zona Cardinals offensive line. S1: Моя сестра прошла через много. S2: Мудаков. S1: Есть некоторые проблемы, Гэри, но давай, пожалуйста, оставим это… S2: Проблемы? Да она переспала со всей линией нападения «Аризона Кардиналс». По нашим наблюдениям, сквернословие является наиболее частым средством выражения негативной оценки партнера и всего, что с ним связано: damn (dishes, ballet, city), goddamn (ballet, nightmare), Goddamn it, hell, fuck, ass, an asshole, to nag, nuts, a pig, a prick, an idiot, dick. Интересно отметить, что сквернословие встречается и в сочетании с фразами, построенными с использованием стратегий негативной вежливости: (11) S1: «I busted my ass all day cleaning this house and then cooking that meal. And I worked today. It would be nice if you said ″thank you!″ and helped me with the dishes». На наш взгляд, ненормативная лексика (my ass) является здесь индикатором сниженного стиля общения, и в результате фраза Брук It would be nice if you said thank you and helped me with the dishes звучит иронично, в ней слышится упрек в том, что Гэри игнорирует ее работу и не помогает ей. В следующей ситуации вежливые на уровне семантики фразы Брук также звучат иронично, и в них содержится упрек в том, что Гэри не уделяет ей внимания: (12) S1: «I'm just saying it'd be nice if you did things that I asked. It would be even nicer if you did things without me having to ask you!» (Тем не менее, было бы хорошо, если бы ты делал то, что я прошу. Было бы еще лучше, если бы ты делал что-то, не вынуждая меня просить тебя!) Маркер дистанцирования I’m just saying вводит косвенную псевдовежливую конструкцию, которая на уровне прагматики является директивой. Невежливый эффект усиливается за счет усилительного наречия even, прилагательного nicer и отрицательного причастного оборота с модальным глаголом долженствования have to. Эмоция раздражения реализуется на просодическом уровне. Отсутствие благодарности со стороны Гэри, т. е. занижение его обязательств перед Брук, можно рассматривать как невежливость, которую он демонстрирует преднамеренно. Подтверждение этому находим в его словах: «Why would I want to do the dishes?» (Почему я должен хотеть мыть посуду?). В его системе ценностей мытье посуды входит в обязанность женщины. Еще один пример скрытой иронии, снижающей положительную оценку, несмотря на вежливую тональность высказывания: (13) S2: Sweetheart, you’ve done such a great job. Don’t you want to finish it yourself and have that personal power of that accomplishment?(Дорогая, ты проделала отличную работу.Разве ты не хочешь закончить все сама и иметь то личное чувство удовлетворения?) После разрыва отношений Брук и Гэри вынуждены жить в одной квартире, которую они вместе купили, а также «делить» общих друзей. Однако в других ситуациях Брук использует стратегию исключения: (14) S1: (At the bowling). They don’t want you here, Gary. (В боулинге: Они не хотят [видеть] тебя здесь, Гэри.) (15) S1: Really? Is that what you want? Do whatever the hell you want. (Правда? Так ты этого хочешь? Делай, черт побери, что хочешь.) (16) S1: We don’t go anywhere together. (Мы никуда не пойдем вместе.) Ярким индикатором изменения тональности общения оказались формулы обращения. Если сначала Гэри использовал ласковые обращения (baby, sweetheart, honey), то в дальнейшем они сменились ироничными: Tonya Harding (американская фигуристка, известная странными поступками перед выходами на лед и во время катания), Miss Gutter ball, т. е. Мисс Мазила (gutter ball – шар в боулинге, который сходит с дорожки и не приносит очков). Брук в качестве об »ÒÒΉӂ‡ÌË ÚÂÍÒÚ‡ Ë ‰ËÒÍÛрÒ‡ ращений допускает даже ненормативную лексику (asshole и idiot). Показателем неформального общения, граничащего с невежливостью, является императив, сочетающийся с паралингвистическими средствами, выражающими раздражение, недовольство, нетерпение и другие эмоции: (17) «Come on. Help set the table» (Да- вай, помоги накрыть на стол). (18) «Gary, please just take a shower, okay?» (Гэри, пожалуйста, прими душ, хорошо?) Следует отметить, что вся коммуникация очень эмоциональная. Это достигается как через вербальные, так и широко употребляемые паравербальные средства. Герои не скрывают своих эмоций и прямо выражают раздражение, нетерпение, удивление и гнев. Данные эмоции передаются через маркеры привлечения внимания (Look, You know what), восклицания (Oh, my God; Goodness, Jesus, Damn, God damn it!), в том числе вопросительные (What?),средства воздействия (Come on, So tell me), указательные местоимения (this house, that meal), оценочные прилагательные (fine, great, cool) с нисходящей интонацией (low fall) в роли отрицательных фатических эмотивов и др. Более эмоциональной оказалась речь Брук: (19) S1: Would you please just let my par ents in? S2: I gotta jump in the shower. S1: What? S1: Ты не мог бы впустить моих родите лей? S2: Должен бежать в душ. S1: Что? Также для ее речи характерны синтаксические повторы, например, при выражении угрозы (Is that what you want? Is that what you want? That’s what you want?), которые сопровождаются повышенной интонацией, переходящей в крик. Конструированию невежливой / грубой коммуникации способствовали и невербальные средства, среди которых жесты, сжатые кулаки, мимические выражения, бросание предметов и молчание. Заключение степени невежливости определяется адресатом. Наш материал подтверждает, что невежливость проявляется, главным образом, в игнорировании желаний, чувств и мнений собеседника и в приоритете собственных желаний, чувств и мнений; в заниженных оценках качеств собеседника и в преуменьшении собственных обязательств перед ним. Другими словами, невежливость – это нарушение главной стратегии вежливости (Grand Strategy of Politeness), сформулированной Дж. Личем, которая предписывает исходить из интересов собеседника, учитывать его чувства и завышать свои обязательства перед ним. Стратегии невежливости связаны с угрозой как позитивному, так и негативному лицу адресата. В нашем материале игнорирование просьб и желаний Брук (купить лимоны, подарить цветы, помыть посуду, пригласить на балет) были угрозой ее позитивному лицу со стороны Гэри. Брук, в свою очередь, нарушала право Гэри на личную автономию (угроза негативному лицу), также игнорируя его интересы и желания. Анализ речевых ситуаций показал, что невежливость и грубость реализуются не только посредством стратегий невежливости, но и при помощи стратегий вежли- вости, которые в конфликтном взаимодействии воспринимаются как ирония и даже сарказм. Важным маркером невежливости являются формулы обращения и сквернословие. На языковом уровне стратегии невежливости реализуются за счет различных лексикограмматических и синтаксических средств. Среди них – ненормативная лексика, восклицания, отрицательные фатические эмотивы, стилистические повторы и др. Большую роль играют просодические средства, а также знаки невербальной коммуникации. В данной статье представлены предварительные выводы нашего исследования, которое планируется продолжить на более широком материале, в том числе в сопоставительном аспекте.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81'42 Т. В. Ларина, М. Л. Харлова Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 6, Москва, 117198, Россия tatiana@larina.tv, mkharlova@gmail.com  НЕВЕЖЛИВОСТЬ И ГРУБОСТЬ В МЕЖЛИЧНОСТНОМ ОБЩЕНИИ АМЕРИКАНЦЕВ Выявляются и анализируются стратегии невежливости и грубости, которые рассматриваются как несоблюдение или нарушение норм вежливости, в устном межличностном бытовом дискурсе представителей американской коммуникативной культуры, а также описываются лингвистические и паралингвистические средства их реализации. Материалом для исследования послужили диалоги, взятые из фильма «The Break-Up» (2006) («Развод поамерикански»), которые были подвергнуты контекстуальному, прагматическому и лингвокультурологическому анализу. Теоретическую основу исследования составили труды по теории вежливости и невежливости, теории дискурса и лингвокультурологии. В результате анализа было установлено, что невежливость и грубость реализуются не только при помощи прямых и косвенных стратегий невежливости, но и при помощи стратегий вежливости, используемых в невежливых контекстах. Наиболее типичными лингвистическими средствами выражения невежливости являются сквернословие, прагматические маркеры невежливости, повелительное наклонение, просодия. На невербальном уровне невежливые высказывания, как правило, сопровождаются неконтролируемыми эмоциональными действиями. Основные методы исследования – анализ дискурса, метод наблюдения и описательный метод.

нормализация топонимов в республике буратина. Ключевые слова: нормализация, топонимия, орфография, транскрипция, варьирование. В 1997 г. в Российской Федерации был принят Федеральный закон № 152 «О наименованиях географических объектов» 1. Данный закон «устанавливает правовые основы деятельности в области присвоения наименований географическим объектам и переименования географических объектов, а также нормализации, употребления, регистрации, учета и сохранения наименований географических объектов как составной части исторического и культурного наследия народов Российской Федерации». Пункт 2 ст. 10 закона гласит о том, что «в целях обеспечения единообразного и устойчивого употребления в Российской Федерации наименований географических объектов и сохранения указанных наименований создается Государственный каталог географических названий» 2. С 2009 г. уполномоченным федеральным органом исполнительной власти, осуществляющим регулирование в области наименований географических объектов, является Федеральная служба государственной регистрации, кадастра и картографии (Росреестр). Эта служба согласно закону осуществляет работу по созданию и ведению Государственного каталога географических названий и нормализацию наименований географических объектов в соответствии с правилами и традициями их употребления на русском языке.1 О наименованиях географических объектов: Федер. закон Рос. Федерации от 18 декабря 1997 г. № 152-ФЗ. URL: http://pravo.gov.ru/ipsdata/?doc_itself=&collection=1&backlink=1&nd=201111819&page=1&rdk=0#I0 (дата обращения 10.03.2016).2 О наименованиях географических объектов: Федер. закон Рос. Федерации от 18 декабря 1997 г. № 152-ФЗ. URL: http://docs.pravo.ru/document/view/2933/?not_paid_redirect=1 (дата обращения 10.03.2016). Дамбуев И. А. Нормализация топонимов в республике Бурятии // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 2. С. 13–20. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 2 © И. А. Дамбуев, 2016 Языки народов Сибири Термин нормализация применительно к топонимам стал употребляться относительно недавно. Ранее в топонимической литературе использовался термин стандартизация. При этом оба термина отсутствуют в известном Словаре русской ономастической терминологии. А. В. Суперанская отмечала «неодинаковое понимание идеи стандартизации у разных авторов» [1979. С. 88]. По ее мнению, «стандартизация не представляет собой целостного явления. Это серия разнородных процессов, происходящих или производимых под флагом придания именам определенных категорий типового вида, установления единых норм произношения и написания групп имен, объединенных по какому-либо признаку, следование типовым образцам при создании новых имен» [Там же. С. 110]. С принятием ФЗ № 152 у термина нормализация появилось легальное определение. В первой редакции закона от 1997 г. под нормализацией наименования географического объекта понимался «выбор наиболее употребляемого наименования географического объекта и определение написания данного наименования на языке, на котором оно употребляется». В последней редакции закона от 2012 г. приводится иная формулировка: «определение написания наименования географического объекта на государственном языке Российской Федерации и наряду с государственным языком Российской Федерации на других языках народов Российской Федерации в соответствии с правилами русской орфографии и орфографии других языков народов Российской Федерации и в соответствии с традициями употребления наименований географических объектов на указанных языках». Из обоих определений следует, что основная проблема нормализации – проблема орфографическая. Различие этих определений заключается, на наш взгляд, в том, что первое определение учитывает такое важное качество топонима, как способность к варьированию в речи. В связи с этим на первый план выходит проблема выбора одного из вариантов названия в качестве официального. Проблема выбора «наиболее употребляемого наименования», или установление наименования, также является лингвистической задачей, которая может осложняться в многоязычных регионах. Таким образом, ныне действующее определение не в полной мере отражает глубину проблемы нормализации топонимов. Следует также отметить, что требование написания топонимов в соответствии с правилами русской орфографии и с традициями употребления не всегда выполнимо. Бывают случаи, когда утвердившееся традиционное написание противоречит существующим правилам орфографии. В лингвистике термин нормализация тесно связан с понятием языковой нормы. Под нормализацией принято понимать как «спонтанные, возникающие при коммуникации процессы, ведущие к известной регламентации строевых элементов и употребления языка», так и «целенаправленную и осознаваемую деятельность общества, ведущую к описанию и закреплению литературных норм» [Семенюк, 1996. С. 23]. Этот второй аспект нормализации принято обозначать термином кодификация. Таким образом, нормализация наименований географических объектов из ФЗ № 152 по сути является кодификацией письменной нормы употребления географических названий. Что же касается нормализации географических названий как лингвистического феномена, то она представляет собой процесс естественного отбора и закрепления наиболее устойчивых наименований в результате устной и письменной коммуникации. В современной лингвистике нормализация в сфере имен собственных исследована недостаточно. Ономастическое пространство любого языка состоит из разнообразных классов имен собственных, которые имеют большие различия в содержательном плане, формальном плане, в особенностях употребления. Например, наименования коммерческих фирм и предприятий определяются их хозяевами исходя из их собственных соображений и могут быть легко переименованы, а прозвища даются человеку «окружающими людьми в соответствии с его характерной чертой, сопутствующим его жизни обстоятельством или по какой-либо аналогии» [Подольская, 1988. С. 111] и часто сопровождают его на протяжении всей его жизни. Если личные имена могут подвергаться варьированию в речи, то фамилии этого категорически не допускают. Таким образом, исследование нормализационных процессов в сфере имен собственных необходимо начинать с накопления и анализа результатов нормализации по каждой категории имен. Исследование нормализационных процессов в топонимии в настоящее время облегчается доступностью информационной базы Государственного каталога географических названий (ГКГН). В него занесены официально признанные наименования географических объектов, которые рекомендованы к использованию на картах, в энциклопедиях и словарях, в средствах массовой информации и т. д. Данные ГКГН обновляются по мере выявления и устранения расхождений в написании названий, статусе обозначаемых ими объектов. Изменения топонимов на орфографическом, фонетическом, морфологическом, лексическом и синтаксическом уровнях позволяют проследить не только особенности эволюции региональных топонимических систем, но и специфику нормализации топонимов. Сопоставление наименований географических объектов Республики Бурятии, подготовленных на основе базы данных ГКГН по состоянию на 07.03.2013, 24.10.2013, 21.04.2015 и 02.10.2015 3, позволило выявить некоторые особенности нормализации топонимов Бурятии. реестров Нормализация лексического состава топонимов. Выделяется группа названий, подвергшаяся нормализации лексического состава: озеро Большое Озеро → озеро Большое, губа Мужинайская Губа → губа Мужинайская, хребет Куйтунский Хребет → хребет Куйтунский, горы Ханиагайские Горы → горы Ханиагайские. В данном случае упрощение формы составных топонимов связано не с общей тенденцией экономии средств выражения, но с правилами написания географических терминов в составе топонимов. Так, географические термины являются нарицательными словами, если они употребляются в прямом значении и поясняют род географического объекта. Если они употреблены не в прямом значении, а относятся к объекту другого характера, то становятся частью имени собственного [Руководство, 3 В данном реестре зарегистрировано 11 545 топо нимов. 1985. С. 26]: село Гусиное Озеро, сор Запорная Губа, урочище Большой Хребет. Нормализация грамматических категорий (род). Четыре названия поменяли свою родовую принадлежность: река Левая Суво → Левое Суво, река Правая Суво → Правое Суво, река Правая Уро → Правое Уро, река Правая Аланджак → Правый Аланджак. При определении в русском языке родовой принадлежности заимствованных географических названий в сложных случаях, как, например, с названиями на -о, «обычно руководствуются категориальной принадлежностью слова, т. е. соотношением с тем или иным географическим термином, род которого механически переносится на род топонима» [Суперанская, 1969. С. 110]: река Новая Бомбандо, озеро Большое Ходакто. Однако в данном случае отмечаем влияние последнего звука [о] на восприятие названия как слова среднего рода. Вероятно, здесь сказывается влияние рода нарицательного термина село, сопровождающего близлежащие населенные пункты Суво и Уро. В целом следует отметить необходимость дальнейшей нормализации подобных названий, так как наблюдаются колебания в определении их родовой принадлежности: Левый Топо и Правая Топо (левая и правая составляющие реки Топо), Средний Ниро и Нижняя Ниро (смежные притоки в бассейне Верхней Ангары). Элементарное правило о том, что топонимы, оканчивающиеся на твердый согласный, принадлежат мужскому роду, не абсолютно, так как, если род употребляемого при топониме нарицательного термина противоречит роду собственного имени, род последнего может варьировать: Правый Аланджак и Левая Аланджак (правая и левая составляющие реки Аланджак) (подробнее см.: [Суперанская, 1965. С. 131]). Нормализация употребления букв. Если нарицательную лексику грамотный человек пишет согласно действующим орфографическим правилам, то при написании имен собственных подобных ориентиров нет. Чаще всего мы опираемся на традицию, языковую практику. В связи с этим Первая конференция ООН по стандартизации географических названий рекомендовала «обеспечить максимальное соответствие написания географических названий существующей в стране Языки народов Сибири современной практике орфографии с учетом диалектных форм» 4. Такая практика осуществляется во многих странах, однако специфика словообразования имен собственных вносит свои коррективы. Если орфограмму названия острова на Байкале Лиственичный легко проверить по прилагательному лиственничный, кодифицировав, таким образом, форму с удвоенным н, то, например, топонимы Черемшаная, Черемшанная, Черемшиный, Черемшинный не имеют омонимичного нарицательного, так как прилагательное от черемша – черемшовый. Учитывая то, что имена собственные являются вторичными по отношению к нарицательным и «ни о какой самостоятельной фонологии или морфологии собственных имен говорить не приходится» [Суперанская, 1969. С. 205], следует при нормализации руководствоваться существующими правилами орфографии: суффиксы прилагательных -ан(ый) и -ин(ый) пишутся с одной буквой н. Вероятно, имеют право на существование такие топонимы, образованные от основы доска, как река Досчатая (ненорм. вариант прил. дощатый), река Дощанная (от дощаной – устар. вариант прил. дощатый [МАС. Т. 1. С. 442]), ручей Дощичий, отражающие устаревшие и разговорные формы и являющиеся живыми фактами языковой истории. Определенный подход необходимо выработать по отношению к орфографии таких названий, как озеро Калпины (впервые упоминается у П. С. Палласа в форме See Kolpinnoi [Pallas, 1776. S. 176], а в русском переводе озеро Колпинное [Паллас, 1788. С. 238] < колпица, птица семейства ибисовых), урочище Сухой Гаражник (< горожник ‘изгородь; загороженное место, загон для скота’ [СРНГ, 1972. С. 64]), озёра Укопанца (< копанец ‘небольшой узкий залив реки с крутыми берегами’ [СРНГ, 1978. С. 282]) и др., написание которых свидетельствует о деэтимологизации названий. Требование написания русских топонимов в соответствии с правилами русской орфографии реализуется в нормализации следующих названий: гора Ветренный Холм → Ветреный Холм, озеро Катаржанское → 4 Resolutions adopted at the ten United Nations conferences on the standardization of geographical names. URL: http://unstats.un.org/unsd/geoinfo/UNGEGN/docs/ RES_UN_E%20updated_1-10%20CONF.pdf (дата обращения 26.10.2015). Каторжанское. В то же время с нарушением правил стало писаться название реки Инская Лиственничная → Инская Лиственичная. Ненормативное написание сохраняется у следующих названий: остров Лиственичный, ручей Врезаный, озеро Гальянное, озера Черемшанные, урочище Глубокое Плессо, гора Дрисвянка, ручей Дрезгавитый и др. Нормализация русских топонимов с буквой ё во всех субъектах идет по пути ее последовательного неупотребления, что соответствует общепринятым правилам передачи географических названий на картах [Общая..., 1955. С. 6]. Подобное мы отмечаем и в Бурятии: поселок Озёрный → Озерный, поселок Заозёрный → Заозерный. При этом остаются в стороне от данного процесса мелкие физико-географические объекты: ручей Озёрный, урочище Озёра Найман-Тором, мыс Чёрный Утёс и др. Нормализация слитного, раздельного и дефисного написания. Сложные географические названия с соединительной гласной, образованные по способу подчинения, должны писаться слитно [Правила..., 2007. С. 131]: хребет Верхнеангарский, село Новодесятниково, город Гусиноозерск и др. В нарушение правил пишутся: источник Верхне-Ангарский, ручей Долго-Солонешный, село Сосново-Озерское. Варьирование написания подобных названий вызвано как традицией (Сосново-Озерское), так и относительной молодостью современной нормы. Например, в справочнике административно-территориального деления Бурятской АССР 1960 г. зафиксированы формы: поселок Нижне-Ангарск, село Ново-Десятниково, село Ново-Селенгинск и др. Еще большая степень варьирования наблюдается в написании компонентов северо- (северно-), юго- (южно-). Если в [Руководство..., 1985. С. 24] дефисное написание названий с компонентами северо- (северно-), юго- (южно-), западно-, восточно- является императивным, то в новой редакции действующих правил русской орфографии дается примечание, что «названия населенных пунктов с первой частью северо-, южно-, юго- пишутся неединообразно: одни из них по традиции принято писать (в том числе на картах и в документах) слитно, другие – через дефис, например: Северобайкальск, Южноуральск; но Северо-Курильск, Южно-Сухокумск» [Правила..., 2007. С. 132]. Подобное варьирование сохраняется и в топонимии Бурятии: город Северобайкальск и район Северо-Байкальский, поселок Северомуйск и хребет Северо-Муйский. В настоящее время в топонимии Бурятии остается много названий, написание которых свидетельствует о необходимости дальнейшей нормализации. К таковым мы относим составные названия с ненормативным дефисным написанием препозитивного определения – Русский-Хурай, Бурятский-Хурай, Цыденкин-Ключ и др.; с ненормативным раздельным написанием постпозитивного определения – Заза Западная, Курья Вонький, Курорт Гаргинский, Остров Пономаревский, Прииск Александровский, Голец Уругудеевский и др.; с ненормативным раздельным написанием двух существительных в именительном падеже – Голец Боргунда, Голец Разбой, Калтус Лабаниха, Курорт Киран, Мыс Токурен, Речка Выдрино, Солонец Кобыла и др.; с ненормативным раздельным написанием двух слов в форме прилагательных – Инская Лиственичная. Нормализация транскрипции бурятских и эвенкийских названий. Нормализация в русском языке бурятских и эвенкийских по происхождению и употреблению названий имеет свою специфику и существенно отличается от нормализации русских названий. Специфика заключается в том, что многие национальные названия подверглись в русском языке фонетической адаптации и в таком адаптированном виде были зафиксированы в письменных источниках, на картах, в документах: гора Трехталагой от бур. толгой ‘голова; вершина’ [БРС. Т. 2. С. 244] 5, река Кундулун от бур. хүндэлэн ‘поперечный’, река Гоуджекит от эвенк. говдёкbт ‘место охоты на соболя поздней осенью’ [ЭРС. С. 140] 6 и др. Таким образом, сложилась письменная норма употребления топонимов наряду с местной национальной устной нормой: письм. Дэдэ-Ичетуй и устн. Дээдэ-Үчөөтэй. В советское время Главным управлением геодезии и картографии были разработаны инструкции по сбору и установлению географических названий на национальных 5 Здесь и далее перевод с бурятского языка по БРС. 6 Здесь и далее перевод с эвенкийского языка по ЭРС. территориях, в которых приоритет отдавался местным формам. Разработка инструкций по русской передаче географических названий практически со всех языков РСФСР и СССР преследовала цель нормализации письменных форм топонимов и их сближения с национальными формами путем использования практической транскрипции. Нормализация национальных топонимов последних лет свидетельствует о тенденции исправления искажений транскрипции в некоторых названиях: Амнундокта → Амнундакта (эвенк. амнeнда ‘наледь; выносы камней в устье горной реки, на которых летом задерживается нерастаявший лед’), Амнундакин → Амнундакан (эвенк. суф. -кfн), Бага-Жадо → Бага-Жодо (бур. жодоо ‘пихта’), Барун-Хакир → Барун-Хахир (бур. хахир ‘скудный, вытоптанный (о пастбище)’), Бугатой → Бугатай (бур. бугатай ‘с изюбром, изюбриный’), Малый Буготай → Малый Бугатай, Душэ-Тологой → Душэ-Толгой (бур. толгой ‘голова; вершина’), Саган-Таром → Саган-Тором (бур. тоором ‘озерко; островок земли, покрытый солончаками’), Гомбоев-Годзогор – Гомбоев-Гозогор (бур. гозогор ‘заостренный, торчащий’) и др. Наряду с этим остается большое количество названий, где варьируется передача букв: Баян-Ундер и Баян-Ундэр (бур. үндэр ‘высокий; возвышенность’); Бугорикта и Бугарикта (эвенк. бугар ‘старая гарь’); Бузыр-Жалга и Бузар-Жалга (бур. бузар ‘грязный, нечистый’); Булак и Булаг (бур. булаг ‘ключ, источник, родник’); Бунхэн и Бунхан (бур. бунхан ‘небольшая часовня’); Бурунда и Бурунгда (эвенк. буруңда ‘река с водоворотами’); Добатай и Дабатай (бур. дабаатай ‘гористый; имеющий перевал’); Дорхита и Дархита (бур. дархи ‘валежник, бурелом’); Далон-Мадон и Модон-Заха (бур. модон ‘дерево’); Жимыгыр, Жимэгэр и Жэмэгэр (бур. жэмэгэр ‘сжатый’); Мундугур, Мунду-Гэр, Мундыгыр и Мундэгэр (бур. мүндэгэр ‘выпуклый’); Куку-Ундэр и Хухэ-Ундэр (бур. хүхэ ‘синий, голубой’) и т. д. В большом количестве названий, образованных от местных географических терминов, отсутствует единообразие в написании, которое требуется соблюдать согласно действующим инструкциям [Руководство..., 1985. С. 6]: Альтерак, Альтрик и Ольтрек Языки народов Сибири та (бур. олтирог ‘островок’); Булук, Булык, Бульк, Булак и Булаг (бур. булаг ‘ключ, источник, родник’); Андальтей-Гол, Андолита, Андольте, Ехэ-Ондельта и Ондольто (бур. ондоли ‘родник; наледь с пустотами на поверхности родника’) и т. д. Также отмечаем многочисленные случаи вариантного написания и нарушения слитного и дефисного написания названий: Хангарул, Хан-Гар-Ула и Хонгор-Ула (бур. хонгор ‘светло-рыжий’, уула ‘гора’); Баянгол и Баян-Гол (бур. баян ‘богатый’, гол ‘река; долина реки’); Харашибирь и Хара-Шибирь (бур. хара ‘черный’, шэбэр ‘чаща, густой лес’); Бун-Хан и Бунхан (бур. бунхан ‘усыпальница; небольшая часовня’); Улал-Дзай (бур. улаалзай ‘сарана’); Улан-Гана (бур. улаагана ‘кислица обыкновенная’) и т. д. Отражение в передаче на русский язык диалектных особенностей в топонимии (Сайдам и Цайдам, Сарам и Царам, Шулута и Чулута, Жалга и Ялга, Жаргаланта и Джаргалан) требует исследования современной языковой ситуации и речевого употребления названий. Сохраняющаяся неупорядоченность написания названий оказывает тормозящее влияние в общем процессе установления единых норм написания как на русском, так и на национальных языках. Нормализации национальных топонимов в русском языке должна предшествовать их нормализация в национальных языках. Очевидно, что проблемы, связанные с нормализацией топонимов, не ограничиваются лишь орфографическими вопросами. Для совершенствования этого процесса необходимо дальнейшее накопление фактического материала в масштабе страны, анализ и обобщение которого позволит определить степень устойчивости тех или иных норм, выработать оптимальные подходы при нормализации названий.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81 + 81’373.21 + 81’271.12 И. А. Дамбуев Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН ул. Сахьяновой, 6, Улан-Удэ, 670047, Россия igor_dambuev@mail.ru НОРМАЛИЗАЦИЯ ТОПОНИМОВ В РЕСПУБЛИКЕ БУРЯТИЯ Исследуются современные нормализационные процессы в официальной топонимии Бурятии. На основе данных Росреестра были выявлены следующие процессы в топонимии Бурятии: нормализация лексического состава топонимов, нормализация грамматических категорий, нормализация употребления букв, нормализация транскрипции национальных названий. В то же время сохраняется неупорядоченность написания топонимов, что тормозит установление единых норм написания как на русском, так и на национальных языках.

новообразований как продукт лингвокреативноы деательности журналиста. Ключевые слова: новообразования, лингвокреативность, контаминация, тмезис, междусловное наложение, графическая гибридизация, заменительная деривация, прецедентные феномены, языковая игра. Abstract. The article considers word-forming neologisms as products of the linguocreative activity of a journalist. The paper uses the method of continuous sampling of language material from media communication texts for the period from October 2019 to July 2021. It is revealed that one of the forms of linguocreative activity of the addressee is a language game. It is of a creative nature, gives aesthetic pleasure to readers. It is established that such a kind of language game as a word-formation game is active in media texts. Its result is occasional innovations. Such linguocreative methods of word formation as contamination, tmesis, inter-conditional overlap, graphic hybridization, substitution derivation are described. It is proved that with the help of occasional innovations, journalists influence the mass consciousness, increase the expressiveness of the text, reduce the formality of communication, attract the attention of the audience. Key words and phrases: innovations, linguistic creativity, contamination, tmesis, inter-conditional over lap, graphic hybridization, substitution derivation, precedent phenomena, a language game. Изменения в социополитической сфере, развитие компьютерных технологий, отмена цензуры и многие другие факторы повлияли на то, что журналисты перешли от передачи информации к риторике массового воздействия. Для привлечения внимания читателя адресанты стали использовать экспрессивные способы для выражения своих мыслей и стремиться к креативу. Нельзя не согласиться с Т. А. Гридиной в том, что «вербальная креативность – важная составляющая языковой личности» [1, с. 4]. Лингвокреативное начало в СМИ предполагает новизну, способствует преодолению автоматизма при восприятии информации, усиливает воздействующую силу медиатекстов. Специфика лингвокреативности рассматривалась в трудах таких исследователей, как И. Т. Вепрева и Н. А. Купина [2], С. В. Ильясова [3], Е. Н. Ремчукова [4] и др. Показателем результативности творческого мышления адресанта является языковая игра (далее – ЯИ). Под ЯИ мы будем понимать «постоянное нарушение каких-то правил <…>. И в то же время сами эти нарушения не бессистемны и случайны, а также происходят по определённым правилам» [5, с. 10]. В медийных текстах востребована такая разновидность ЯИ, как словообразовательная игра. С её помощью журналисты доставляют интеллектуальное удовольствие адресатам, дают оценки событиям и явлениям. Словообразовательная игра может проявляться в окказиональных новообразованиях. Отметим, что в данной работе мы будем придерживаться широкого понимания сущности окказионализмов. При данном подходе окказиональные единицы объединяются с потенциальными словами в один разряд (окказиональных лексем) и противопоставляются узуальным номинациям. С помощью словообразовательных инноваций неузуального характера (окказионализмов и потенциализмов) журналисты более точно выражают собственную мысль, воздействуют на читательское сознание. Так, интерес для адресата могут представлять контаминированные номинации. Отметим, что в данной работе мы будем придерживаться узкого подхода в понимании данного способа деривации: «При контаминации происходит проникновение первой части (не обязательно морфемы) одного слова в другое и вытеснение из этого другого слова его начала» [6, с. 135]. Приведём приЮрислингвисТика. меры контаминированных инноваций в медийных текстах: Наспехтуция (заголовок) Стоит ли нам так торопиться с принятием поправок в Основной закон? («Наша версия». 17.02.2020) ← наспех + (консти)туция; Вирусономика Трампа (заголовок) («Новая газета». 14.03.2020) ← вирус + (эк)ономика; Грефономика (заголовок). На чём зарабатывает семья Германа Грефа («Наша версия». 31.05.2021) ← (Герман) Греф + (эк) ономика. К приёмам создания ЯИ можно отнести использование в медиакоммуникации прецедентных феноменов (ПФ). Термин «прецедентный феномен» мы будем понимать в трактовке, предложенной В. В. Красных [7, с. 170]. Отметим, что с помощью контаминации может происходить обновление ПФ: Не учи Ручьёного (заголовок). Вот утром в Сочи, в Бочаровом Ручье можно было наблюдать внезапно около двухсот журналистов <…>. Президент Турции регулярно прилетает в Сочи, но такой ажиотаж и нерв, на котором всё тут держится уже много часов, приходится видеть во время его приездов впервые («Коммерсантъ». 23.10.2019) ← (Бочаров) Руч(ей) + (уч)ёного. Источником создания ПФ стала цитата «Не учи учёного, гражданин Копчёный!» из детективного фильма «Место встречи изменить нельзя». Журналисты, используя в заголовке трансформированный прецедентный феномен, делают статью запоминающейся, придают медийному тексту дополнительную экспрессивность. Таким образом, контаминированные новообразования воплощают авторскую иронию, обладают экспрессией. Кроме того, подобные словообразовательные инновации отражают социально-политические события, экономическую ситуацию в стране и мире. Н. А. Николина отмечает, что «контаминация постепенно превращается в приобретающий продуктивность способ компрессивного словообразования» [8, с. 292]. В медийных текстах журналисты могут использовать новообразования, созданные с помощью тмезиса. При данном способе словообразования одна лексема вставляется внутрь другой. Приведём примеры: Двойное наблогообложение (заголовок). За доходы блогеров взялись Google и Минцифры («Коммерсантъ». 11.03.2021) ← налогообложение + блог; Под блаковидным предлогом (заголовок). Минэнерго не увидело связи между пандемией и задержкой ввода «мусорных» ТЭС («Коммерсантъ». 28.04.2021) ← благовидный + ковид; У мигрантов все налайтится (заголовок). Мигрантов будут вакцинировать за 1,3 тыс. руб. новой однокомпонентной прививкой «Спутник Лайт» пока в двух пунктах в Москве («Коммерсантъ». 29.06.2021) ← наладится + лайт. Отметим, что подобные новообразования придают заголовкам шуточный тон, повышают образность медийного текста. Оригинальность названия статьи может достигаться с помощью такого способа словообразования, как междусловное наложение. Суть данного неузуального способа деривации заключается в том, что на финаль основы одного слова накладывается омонимичное ему начало другой лексемы: Вирусь, куда ж несёшься ты (заголовок) («Коммерсантъ». 01.02.2020) ← вирус + Русь; Симптом затруднённого отдыхания (заголовок). Туристическому рынку угрожает новый кризис («Коммерсантъ». 05.03.2020) ← отдых + дыхание; С видом на общежительство (заголовок). ГК «Гранель», основанная главой правительства Башкирии Андреем Назаровым, намерена запустить сеть коливингов для иностранных студентов в 20 российских городах («Коммерсантъ». 03.02.2021) ← общежит(ие) + жительство. С помощью междусловного наложения журналисты создают не только новообразования-существительные, но и новообразования-прилагательные: Пересельская жизнь (заголовок). Мэрия Москвы рассматривает планы комплексного развития территорий для переселенцев («Коммерсантъ». 30.01.2021) ← пересел(енцы) + сельская; Рекомендантский час (заголовок). Алгоритмы социальных сетей и онлайн-кинотеатров возьмут под контроль («Коммерсантъ». 30.03.2021) ← рекоменда(ция) + комендантский; Вузкое место (заго ла государственной аккредитации высшей школы («Российская газета». 17.05.2021) ← вуз + узкое; Стройматериальный интерес (заголовок). Почему цены на строительные материалы растут так стремительно? («Российская газета». 27.05.2021) ← стройматериал(ы) + материальный. Необходимо отметить, что при междусловном наложении возможны и формальные замены графем в словообразовательных инновациях: Рынки охвачены пандением (заголовок) («Коммерсантъ». 13.03.2020) ← пандемия + падение; Муслимое дело (заголовок). Авторы сериала «Магомаев» <…> признавались, что стремились показать не привычный для зрителя сценический образ легендарного певца, а то, каким он был на самом деле («Новое дело – Нижний Новгород». 19.03.2020) ← Муслим (Магомаев) + мыслимый. К словообразовательным Итак, новообразования, созданные путём междусловного наложения, выполняют смысловую компрессию, обладают иронической оценкой, заинтересовывают читателя. средствам ЯИ можно отнести новые номинации, созданные путём графической гибридизации (графиксации). Графиксация – это результат создания словообразовательных инноваций, в которых используется графическое выделение сегмента: НеСНОСно (заголовок). Как в Петербурге сносят и «аварируют» исторические здания ради коммерческого новодела («Наша версия». 18.02.2020); ЭТАЛОНное шулерство (заголовок). Покупка строительной группы компаний «Эталон» из Санкт-Петербурга Владимиром Евтушенковым может привести к её уничтожению («Наша версия». 26.03.2020); Красное СОРМово (заголовок). Роскомнадзор предупредил небольших провайдеров интернета Москвы и Подмосковье об ответственности за отсутствие оборудования СОРМ в рамках исполнения «закона Яровой» («Коммерсантъ». 14.04.2021). Журналисты используют такую разновидность графиксации, как капитализация, т. е. употребление в узуальной лексеме прописных букв. Кроме общие вопросы языкознания. язык и право. ЮрислингвисТика. того, с помощью графической гибридизации адресанты создают новообразования-наречия, новообразования-прилагательные и новообразования-существительные. Эффективными средствами для привлечения внимания читателей являются следующие разновидности графического словообразования: – парентезис (разбиение лексемы скобками на части): Прасковеевские небеса (заголовок). Тайны геленджикского двор[ц]а: кому он принадлежит на самом деле («Новая газета». 19.03.2021); – дефисация (разбиение лексемы дефисами на части или слоги): СПА-сение от ковида (заголовок). Термальные источники Кубани помогают восстановиться после коронавируса («Наша версия». 08.12.2020). Пандемические реалии могут отражать новообразования с иноязычными элементами без графической адаптации: COVIDарность (заголовок). В условиях самоизоляции петербуржцы читают детям сказки по телефону, общаются в онлайн-барах и развозят старикам бесплатную еду («Новая газета». 25.03.2020) ← COVID + солидарность; COVIDный союз: какую помощь Китай окажет США в борьбе с коронавирусом (заголовок) («Baltnews». 27.03.2020) ← COVID + солидный; QRЕПОСТНЫЕ 21 века (заголовок). <…> Надо сказать, что теперь внутренние помещения ресторанов и кафе представляют унылое зрелище («Новые известия». 30.06.2021) ← QR + крепостные. Подобные единицы, как правило, называют полиграфиксатами, а процесс их образования – полиграфиксацией [9]. Таким образом, графические гибриды являются средством лингвокреативного словообразования, воздействуют на визуальное восприятие читателей, встречаются, как правило, в заголовках. С. Ж. Нухов отмечает, что «заголовок является сильной позицией текста и именно этим объясняется его “напитывание” разнообразными приёмами языковой игры с целью привлечения внимания читателя» [10, с. 171]. Продуктами лингвокреативной деятельности журналиста могут быть новообразоваЮрислингвисТика. ния, созданные с помощью субституции. При данном способе словообразования может заменяться корневая или другая неформантная часть в сложном слове: Стать-героиня (заголовок). На 94-м году жизни умерла народная артистка СССР (1985) Инна Макарова, последний лауреат Сталинской премии первой степени <…> («Коммерсантъ». 26.03.2020) – ср. исходное мать-героиня; Мать-реванш (заголовок). Схватка матриархата и патриархата в фильмах Роттердамского фестиваля («Коммерсантъ». 08.02.2021) – ср. исходное матч-реванш; Фарш-бросок (заголовок). Россия вышла на мировой рынок «умного» продовольствия («Российская газета». 09.02.2021) – ср. исходное марш-бросок. С помощью замены одного из компонентов сложной лексемы могут образовываться и имена прилагательные: Горюче-сахарные материалы (заголовок). По версии Следственного комитета России (СКР), в 2015– 2016 годах господа Коршунов и Алексеева предложили их знакомой предпринимательнице Марине Дюковой <…> участвовать в аукционах на поставку топлива и сахарного песка для ФСИН [Федеральной службы исполнения наказаний. – Авт.] России («Коммерсантъ». 27.02.2020) – ср. исходное горюче-смазочные (материалы); Конституционно-освободительное движение (заголовок). Агитация в поддержку поправок к Основному закону началась с Астрахани («Коммерсантъ». 28.02.2020) – ср. исходное национально-освободительное (движение); Вирус-мажорные обстоятельства (заголовок). Власти РФ готовы учесть фактор эпидемии при исполнении госконтрактов («Коммерсантъ». 10.03.2020) – ср. исходное форс-мажорные (обстоятельства). Следует отметить, что приведённые выше новообразования созданы с помощью такой разновидности субституции, как трансрадиксация, т.е. замена корневой части. Однако в нашем материале встречаются и случаи мены префикса (транспрефиксации): Невыходное положение (заголовок). Москва и область отправлены на самоизоляцию («Коммерсантъ». 30.03.2020) – ср. исходное безвыходное (положение). Таким образом, для создания инноваций журналисты используют такие разновидности заменительного словообразования, как трансрадиксация и транспрефиксация. Подобные номинации являются, как правило, средством иронической оценки, снижают официальность общения, отражают социальную действительность. Подводя итог, отметим, что продуктом лингвокреативной деятельности журналиста могут быть новообразования. Новые номинации создаются с помощью таких неузуальных способов словообразования, как контаминация, тмезис, междусловное наложение, графическая гибридизация, заменительная деривация. Окказиональные инновации вовлекают читателя в текст статьи, обладают экспрессивностью и оценочностью, оперативно реагируют на социополитические процессы. ЛИТЕРАТУРА 1. Гридина Т. А. Вербальная креативность ребенка: от истоков словотворчества к языковой игре. Екатеринбург: Уральский государственный педагогический университет, 2018. 272 с. 2. Вепрева И. Т., Купина Н. А. Цвет настроения синий: креативный потенциал колористической метафоры // Мир русского слова. 2019. № 1. С. 44 – 50. 3. Ильясова С. В. Словообразовательная игра: от лингвокреативности до лингвоциничности (на материале языка современных российских СМИ) // Политическая лингвистика. 2020. № 3 (81). С. 39 – 45. 4. Ремчукова Е. Н. Рекламный слоган как разновидность рекламного текста: стандарт и лингвокреатив // Русский язык в поликультурном мире: сборник научных статей IV Международного симпозиума: в 2 томах, Симферополь, 09–11 июня 2020 года. Симферополь: Крымский федеральный университет им. В. И. Вернадского, 2020. С. 321 – 328. ЮрислингвисТика. 5. Норман Б. Ю. Игра на гранях языка. М. : Флинта: Наука, 2006. 344 с. 6. Намитокова Р. Ю. Авторские неологизмы: словообразовательный аспект. Ростов н/Д.: Изд-во Рост. ун-та, 1986. 156 с. 7. Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М.: ИТДГК Гнозис, 2003. 375 с. 8. Николина Н. А. Типы и функции контаминированных образований в современной русской речи // Труды института русского языка им. В. В. Виноградова. 2017. № 13. С. 288-295. 9. Попова Т. В. Новое в изучении графодеривации // Лингвистика креатива-4: коллективная монография / под ред. Т. А. Гридиной. Екатеринбург: Уральский государственный педагогический университет, 2018. С. 229 – 269. 10. Нухов С. Ж. Игра шрифтом как модный графический приём языковой игры в медийных заголовках // Вестник Башкирского университета. 2018. Т. 23. № 1. С. 164 – 172. _______________ © Замальдинов В. Е. ОБЩАЯ ПЕДАГОГИКА, ИСТОРИЯ ПЕДАГОГИКИ И ОБРАЗОВАНИЯ. ТЕОРИЯ И МЕТОДИКА ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ. УДК 796.8.012.424.6:351.741.08(470) А. И. АГАФОНОВ, старший преподаватель кафедры физической подготовки Волго градской академии МВД России, кандидат педагогических наук (г. Волгоград) A. I. AGAFONOV, Senior Lecturer of the Chair of Physical Training of Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs Russia, Candidate of Pedagogy (Volgograd) ПОВЫШЕНИЕ ЭФФЕКТИВНОСТИ ТЕХНИКИ ПРЯМЫХ УДАРОВ НОГАМИ, ВЫПОЛНЯЕМЫХ СОТРУДНИКАМИ ОРГАНОВ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ, ПО РЕЗУЛЬТАТАМ ПРОВЕДЕННЫХ ИСПЫТАНИЙ IMPROVING EFFICIENCY OF THE TECHNIQUE OF DIRECT KICKS PERFORMED BY EMPLOYEES OF THE DEPARTMENT OF INTERNAL AFFAIRS OF THE RUSSIAN FEDERATION, ACCORDING TO THE RESULTS OF THE CARRIED OUT TESTS Аннотация. В данной статье представлен сравнительный биомеханический анализ техники прямых ударов сильнейшей ногой, выполняемых по цели и по воздуху. В результате проведенных испытаний были выявлены значительные различия в технических показателях изучаемых двигательных действий, обусловленные необходимостью сохранения равновесия при выполнении ударов по воздуху. Выполнение таких ударов в процессе обучения негативно сказывается на степени освоения данных движений и снижает эффективность их применения. На основании полученных результатов были разработаны средства и методы, направленные на устранение выявленных различий в технике выполнения прямых ударов ногами по цели и по воздуху. Использование их на занятиях по физической подготовке будет способствовать росту уровня владения сотрудниками ОВД ударной техникой ногами, сокращению сроков и повышению эффективности процесса обучения. 

Напиши аннотацию по статье

общие вопросы языкознания. язык и право. ЮрислингвисТика. ЛИТЕРАТУРА 1. Петрова Е. А. Структурно-семантические особенности варваризмов (на примере профессиональной речи сотрудников органов внутренних дел) // Вестник Уфимского юридического института МВД России. № 1 (91). Уфа. 2021. С. 172 – 181. 2. Уфимцева А. А. Опыт изучения лексики как системы: на материале английского языка. Стереотип. URSS. 2020. 288 с. 3. Петрова Е. А., Галиева Д. А. Формирование терминологической компетенции в аспекте юриспруденции // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов : Грамота, 2016. № 3(57) : в 2-х ч. Ч. 2. C. 123-126. 4. Левицкая Т. Р., Фитерман A. M. Пособие по переводу с английского языка на русский. URL: https://www.academia.edu/34588172 (дата обращения : 03.08.2021). 5. Акуленко В. В. Существует ли интернациональная лексика? // Вопросы языкознания. 1961. № 3. С. 61 – 62. 6. Андрианов С. Н. Англо-русский юридический словарь / С. Н. Андрианов, А. С. Берсон, А. С. Ни кифоров. М. : РУССО, 2008. 512 с. 7. Мешков О. Д. Словообразование современного английского языка. URL: https://www.livelib.ru/ book/1000783921-slovoobrazovanie-sovremennogo-anglijskogo-yazyka-o-d-meshkov (дата обращения : 29.07.2021). 8. Oxford Dictionary of Synonyms and Antonyms / Compiled by Alan Spooner. Oxford University Press, 2010. 572 p. 9. Арнольд И. В. Лексикология современного английского языка : учеб. пособие. URL: https:// studfile.net/preview/1806099 (дата обращения: 29.07.2021). _______________ © Галиева Д. А. © Науразбаева Л. В. УДК 811.161.1'373.43:070.11 В. Е. ЗАМАЛЬДИНОВ, старший преподаватель кафедры иностранного языка и культуры речи Нижегородской академии МВД России, кандидат филологических наук (г. Нижний Новгород) V. E. ZAMALDINOV, Senior Lecturer of the Chair of Foreign Language and the Culture of Speech of Nizhny Novgorod Academy of the Ministry of Internal Affairs of Russia, Candidate of Philology (Nizhny Novgorod) НОВООБРАЗОВАНИЯ КАК ПРОДУКТ ЛИНГВОКРЕАТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЖУРНАЛИСТА INNOVATION AS A PRODUCT OF LINGUISTIC AND CREATIVE ACTIVITY OF A JOURNALIST Аннотация. Рассмотрены словообразовательные неологизмы как продукты лингвокреативной деятельности журналиста. В работе использован метод сплошной выборки языкового материала из текстов медийной коммуникации за период с октября 2019 г. по июль 2021 г. Выявлено, что одной из форм лингвокреативной деятельности адресанта является языковая игра. Она носит творческий характер, доставляет эстетическое удовольствие читателям. Установлено, что активность в медийЮрислингвисТика. ных текстах проявляет такая разновидность языковой игры, как словообразовательная игра. Её результатом становятся окказиональные новообразования. Описаны такие лингвокреативные способы словообразования, как контаминация, тмезис, междусловное наложение, графическая гибридизация, заменительная деривация. Доказано, что с помощью окказиональных новообразований журналисты воздействуют на массовое сознание, повышают экспрессивность текста, снижают официальность общения, привлекают внимание аудитории.

о чувстве справедливости в русском языковом сознании. Ключевые слова: корпусная лингвистика, языковая картина мира, контексты мнения, аксиологические нормы.  Значение справедливости в эмоциональной и духовной жизни человека, пусть справедливость и не является чувством как таковым подобно страху, радости или сожалению 1, очевидно.  И не только потому, что справедливость предстает в подавляющем большинстве определений  в качестве принципа идеального общественного устройства, регулирующего отношения между людьми, их права и обязанности, но еще и потому, что является базисным концептом русского сознания 2, так или иначе связанным с главными ценностными смыслами в релевантном  для человека контексте жизни.  Не вдаваясь в рассуждения о философском, социально-экономическом, правовом или морально-этическом содержании справедливости [Гулевич, 2011; Голынчик, Гулевич, 2005; Ролз, 1995;  2006], обратимся  скорее  к ее толкованиям  в  языке,  дабы понять,  как  задается,  оформляется  и  варьируется  содержание  справедливости  в  русском  языком  сознании  в  отношении  к главным ценностным ориентирам.  1 По  меткому  замечанию  Анны  А.  Зализняк,  выражение  чувство справедливости  ‒  еще  не  доказательство,  что справедливость есть чувство, а скорее довод в пользу того, что в русском языке справедливость можно ч у в с т в о в а т ь (выделено Анной А. Зализняк. – А. Б.) [2005. С. 286].  2 В этом смысле рус. справедливость относится наряду с душой, тоской или судьбой к так называемым лингвоспецифичным концептам, не имеющим полных аналогов в других языках по причине особой концептуальной конфигурации, характерной именно для данных слов данного языка [Левонтина, Шмелёв, 2005. С. 363].  Бочкарев А. Е. О чувстве справедливости в русском языковом сознании // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 2. С. 21–29. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Том 15, № 2 © А. Е. Бочкарев, 2017 Корпусные исследования В  словарном  толковании  рус.  справедливость  определяется  как  справедливое  отношение  к кому-н., беспристрастие: чувство справедливости, социальная справедливость, поступить по справедливости. ◊ Отдать справедливость кому-н. или чему-н. (книжн.) в значении «признать за кем-н. или чем-н. какие-н. достоинства» (С. И. Ожегов).  Словарная статья позволяет, согласимся, спрогнозировать возможные употребления, но предоставленная в словаре информация, какой бы разносторонней она ни была, не исчерпывает  все  возможные  смыслы  и  употребления.  Национальный  корпус  русского  языка,  позволяет,  во всяком случае, установить, что диапазон допустимого смыслового варьирования значительно богаче и многообразнее.  Пропозициональная модель. Пропозициональная модель, построенная на Национальном  корпусе русского языка, предоставляет информацию о том, что приложимые к справедливости действия-предикаты варьируются в зависимости от позиции в синтаксической структуре высказывания.  В функции семантического объекта к справедливости приложимы, в частности, предикаты: • отдать: Надо вам отдать справедливость 3, графиня, вы славно одеваетесь (В. А. Солло губ); • воздать: Все-таки приятно от времени до времени себе справедливость воздать (Ф. М. До стоевский); • проявить: Он был общественный человек не из честолюбия, а потому, что в обществен ных делах мог проявить свою справедливость (А. Рыбаков); • хотеть: Ты хочешь справедливости? (С. Довлатов), жаждать: Она жаждала справедливо сти (В. Быков); • искать: Не один ты, а и другие люди ищут справедливости! (А. А. Фадеев); • защищать: Я думал, что все же в милиции немало честных ребят, готовых защищать справедливость и истинную законность (Ю. Азаров); • добиваться: Ты добиваешься справедливости? (С. Довлатов); • установить: …и на развалинах старого мира установит свое вечное царство всеобщей справедливости (Л. Юзефович); • восстановить: …решила я восстановить справедливость (Д. Донцова); • поддерживать: …поддерживать справедливость в обществе (Л. Юзефович); •  насаждать:  Насаждать закон и справедливость, пресекать зло и утверждать добро ‒ вот профессия правоведа (М. Веллер); • наводить: Так несколько раз наводили справедливость, но никого это не вернуло и не уте шило (В. Ремизов); • гарантировать: Еще бы! Но кто обещал, кто гарантировал справедливость? (Р. Грачев),  даровать:  Если мужчины не в силах даровать женщине справедливость, на снисходительность-то у них души должно хватить! (Ю. Буйда); • любить: По натуре я человек не злорадный, я только люблю справедливость (А. Стругац кий, Б. Стругацкий); • попирать: Разве чье бы то ни было величие может попирать справедливость? (Б. Васи льев); • взывать: Взывать поэтому к справедливости не стал (А. Азольский); • забывать: …он испугался, отчего вдруг забыл всякую справедливость (Г. И. Успенский).  • верить или не верить: Я не верю больше ни в право, ни в человеческую справедливость, ни в здравый смысл (А. И. Герцен); • в справедливости можно усомниться; • за справедливость вступаются: Полина считала своим долгом вступиться за справедли вость (И. Ефимов); • борются: … несгибаемые феминистки продолжают бороться за равенство и справедли вость (А. Семенов) и т. д.  3 По аналогии с фр. rendre justice.В функции семантического субъекта справедливость • существует: …существует ли полная справедливость и если существует, то как за нее бороться? (Е. Евтушенко); • вершится: Вот так. Справедливость у нас всегда будет вершиться! (В. Попов); • требует: …этого требует справедливость (Е. Датнова); • велит: И эта справедливость велит мне признаться (Ф. Искандер); • торжествует: …справедливость обязательно восторжествует! (Ю. О. Домбровский),  • царствует: …в ней царствует свобода и справедливость (А. Г. Колмогоров); • побеждает: …как видишь, справедливость победила (С. Соколов); •  терпит  поражение:  …и потерпела поражение зыбкая идея всемирной справедливости (А. Варламов); • запаздывает: Они говорили о справедливости, которая запаздывает (В. Маканин); • не позволяет: …но и промолчать тоже справедливость не позволяла (С. Носов) и т. д. Что признают справедливым? По засвидетельствованным в подкорпусе примерам (свыше  десяти  тысяч  вхождений)  справедливым  в  русском  речевом  обиходе  могут,  в  частности,  признаваться  закон, суд, суд истории, правосудие, обвинение, приговор, наказание, мера наказания, казнь, кара, расплата, расправа, урок, работа, распределение, дележ, дележка, добыча, разделение добычи, мзда, компенсация, экспроприация, договор, интерес, оценка, цена, повышение цен, возврат переплаченных процентов, доход, плата, оплата труда, труд, зарплата, вознаграждение, такса, царство, общественное устройство, переустройство мира, экспроприация, идеология, система, строй, государственный строй, трудовой строй, власть, порядок, общество, реформа, социальное устройство, устройство жизни, жизнь, условия труда, власть, советская власть, страна, мир, война, борьба, смерть, неизбежность, удел, воинская дисциплина, Бог, душа, небо, пастырь, государь, правитель, правительство, царь, вождь, судья, прокурор, присяжный поверенный, адвокат, комиссия, руководитель, начальник, командир, господин, барин, барыня, мужик, экспроприатор, комсорг, лейтенант милиции, сапожник, преподаватель, экзаменатор, доктор, чиновник, вор, разбойник, грабитель, муж, отец, отец семейства, мать, тетка, женщина, баба, девица, хозяйка, хозяин, старуха, старик, человек, люди, народ, человеческие отношения, рука, десница, печаль, обида, гнев, ярость, возмездие, месть, мщение, отмщение, ревность, гордость, жестокость, репутация, желание, оценка, поведение, подход, отношение, проволочка, удовлетворение, просьба, совет, выговор, отклик, недоверие, укор, укоризна, упрек, замечание, нарекание, негодование, презрение, раздражение, удивление, ответ, вопрос, возражение, оговорка, оправдание, подозрение, характер, чувство, претензия, мнение, решение, распоряжение, история, действие, дело, речь, изречение, пословица, поговорка, слова, высказывание, утверждение, рассуждение, суждение, заключение, умозаключение, предположение, наблюдение, свидетельство, доказательство, основание, причина, сравнение, возражение, нападки, нарекание, порицание, осуждение, критика, мысль, идея, учение, доктрина, теория, вывод, расчет, требования, надобность, молва, судьба, природа, очередь, курс лечения и пр. Определение справедливый не требует особых усилий для понимания; затруднение вызывает истолкование определяемых при его посредстве понятий: почему некто или нечто определяется по свойству справедливости? Нельзя действительно говорить о справедливости вообще.  Справедливость относительна, поскольку формулируется всякий раз в отношении какой-то избираемой по случаю предметной области по полному или частичному соответствию предмета  суждения определенным базисным требованиям, руководствуясь которыми можно утверждать,  что такой-то предмет, такой-то человек или такой-то поступок является справедливым или несправедливым. Так, свойство справедливости, которым наделяются в оценке говорящих Бог, царь, начальник, тетка, хозяйка или муж, различаются и по предмету, и по основанию оценки,  а совпадают разве только по необходимости соответствия каким-то нормативным предписаниям, избираемым в качестве мерила справедливости ‒ тому, что подобает и должно Богу, царю, начальнику, тетке, хозяйке или мужу. Оценка совершается посредством такого, например, умозаключения: Корпусные исследования Справедливый человек принимает взвешенное решение (норма-формулировка); Х принимает взвешенное решение; Значит, Х является справедливым (поступает по справедливости). В специальном смысле такое рассуждение не имеет, конечно же, силы, но этого, в сущности, и не требуется, чтобы доказать, что верифицировать суждение о справедливости кого-н.  или  чего-н.  можно  только  относительно  какой-то  избираемой  установки  мнения.  Аналогичным образом приговор, возмездие, распределение или цена могут отвечать требованию справедливости в оценке одних или, напротив, расцениваться в качестве несправедливого поступка,  действия  или  решения  в  оценке  других.  В  этом  смысле  справедливость  плюралистична  и избирательна; и ее надлежит изучать скорее в терминах фамильного сходства по аналогии  с игрой в изложении Витгенштейна [1994. С. 111–112].  •   П о  основанию  справедливость может быть с в я т о й : Тогда они были по-детски уверены в святой справедливости своего дела  (В.  Быков),  в е ч н о й :  …отзовется вечная справедливость (Л. Н. Андреев), з а ко н н о й : …некая законная справедливость (П. Крусанов), е с т е с т в е н н о й : …вопреки всей естественной справедливости, имущим дается, а от неимущих берется (С. Л. Франк),  в р о ж д е н н о й : …из чувства врожденной справедливости (Е. Шкловский), р е а л ь н о й : Так как же установить реальную справедливость (В. Третьяков), о б ъ е к т и в н о й : …мама настаивала на объективной справедливости (Э. Лимонов), у р а в н и т е л ь н о й :  Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине (М. Горький), в о о б р а ж а е м о й : Наверно, нет ни одного избиения, в котором не торжествовала бы воображаемая справедливость (В. Пелевин), о т в л е ч е н н о й : …не идет далее отвлеченной справедливости  (М. Е. Салтыков-Щедрин), и д е а л ь н о - о т в л е ч е н н о й : Логика событий действительных, текущих, злоба дня не та, что высшей идеально-отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни (Ф. М. Достоевский), д е к л а р и р у е м о й :  …и в наших школьных коллективах возникали явления, далекие от идеального коллективизма и декларируемой справедливости (А. Зиновьев), п р о с т о й : …чувство самой простой справедливости к самому себе (М. Е. Салтыков-Щедрин), э л е м е н т а р н о й : Жажда самой простой, элементарной справедливости осталась неутоленной  (Л.  К.  Чуковская),  с в о е о б р а з н о й : Это была очень своеобразная справедливость, он понимал ее своеобразие, но полагал, что пусть уж лучше будет такая, чем никакой (В. Пронин), н е о п р е д е л и м о й :  Да и что такое «справедливость»? Заметьте: она неопределима! (А. Боссарт), • по области приложения   ‒ х р и с т и а н с ко й : Да то, Петр Ильич, что в общине заложена высшая, если хотите ‒ христианская справедливость  (С.  Бабаян),  р е в о л ю ц и о н н о й :  …в один прекрасный день они меня и даже Пашу уничтожат во имя высшей революционной справедливости (Б. Л. Пастернак), к л а с с о в о й : …мы должны руководствоваться единственно классовой справедливостью: никакой пощады врагу!  (В.  Быков),  о б щ е с т в е н н о й :  Вопросы общественной справедливости заглушали смысл национальной жизни (Г. П. Федотов),  с о ц и а л ь н о й : Катьку пожирал огонь социальной справедливости (Д. Рубина), с о ц и а л ь н о - э ко н о м и ч е с ко й : …в судьбе человека все решает не социально-экономическая справедливость, а его личный нравственный и духовный выбор (В. Краснова), с о ц и а л и с т и ч е с ко й :  Наша структура построена на основе социалистической справедливости (В. Аксенов), с о в е т с ко й :  Вот она, наша советская справедливость! (Б.  Васильев),  и с т о р и ч е с ко й :  … люди не верят в историческую справедливость (П. Шеремет), с о в р е м е н н о й : Современная справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была (А. П.  Чехов), ж и т е й с ко й : Житейская справедливость вернее любого закона и за нее ни я, никто другой карать вас не вправе  (Митьки),  о б ы д е н н о й :  В его словах было много обыденной справедливости (Е. Чижова), з а г р о б н о й : …а как же загробная справедливость? (В. Пелевин),  •  по охвату ‒  в с е л е н с ко й : В конце концов, око за око, вселенская справедливость (Д. Симонова), в с е м и р н о й : …числит себя в борцах за всемирную справедливость (Л. М. Леонов), м и р о в о й : Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? (А. Солженицын),  в с е о б щ е й : …жажда равенства и всеобщая справедливость (А. Н. Толстой), о б щ е й : Общая для всех справедливость и правда ‒ где вы? (В. Скворцов), п о л н о й : Петруха был за полную справедливость (В. Распутин), а б с о л ю т н о й : Но он знает совершенно точно, что никакой абсолютной справедливости не бывает (Г. Полонский), • по интенсивности и силе проявления  ‒  в ы с о ко й : …в этом есть высокая справедливость  (М.  Е.  Салтыков-Щедрин), в е л и ко й :  Вы ищете великую справедливость в волшебных горах, и как вы правы, как правы! (Д. Маркиш), в е р х о в н о й : …верховная справедливость оказалась восстановленная (Е. Попов), в ы с ш е й : …высшая справедливость не находит преступников, она находит в дурном человеке только несчастного заблудшего (Н. Г. Чернышевский), н е б ы в а л о й : …и это доказывало новую небывалую справедливость советской власти (А. Кузне цов), н а с т о я щ е й : Я покажу им, что такое настоящая справедливость! (И. Краева), и с т и н н о й : …до истинной справедливости на земле далеко, очень далеко (А. Азольский), • по  эмоционально-психологическим  переживаниям ‒  в о и н с т в е н н о й :  Справедливость ‒ воинственная, грозная, непримиримая… Греха нечего таить, ‒ не раз я пугался ее (А. Н. Толстой), м и л о с е р д н о й : Кто никогда не поступался долгом, кто справедлив равно во всех деяньях, но справедливостью печальной, милосердной (В. Д. Алейников), м я г ко т е л о й : Но если справедливость слишком мягкотела, жестокость ее подминает, раздавливает (Е. Евтушенко), о с ко р б л е н н о й : …из одного только чувства оскорбленной справедливости проголосуют на выборах (О. Славникова), п о п р а н н о й : Иногда они выступают как поборники якобы попранной справедливости (В. Гроссман), п о р у г а н н о й : …в лице всего казачества мы видим жестоких мстителей коммунистам за поруганную справедливость  (А.  И.  Деникин),  т о р ж е с т в у ю щ е й : …в улыбке немного нежности и много чувства торжествующей справедливости (А. Архангельский),  н е д о с т и ж и м о й : …народ дичает и утешает себя сладостными мечтами о садах и недостижимой справедливости (О. Андреева),  • по морально-этическим свойствам ‒  с т р о г о й : Строгая справедливость и еще раз справедливость (Ю. Давыдов), с т р о ж а й ш е й : … строжайшая справедливость в сумрачном доме фельдъегерского корпуса на Невском, близ Знаменской церкви (Ю. Давыдов), с у р о в о й : Василиса осуществляла общую суровую справедливость, раскладывая ровные порции по тарелкам (Л. Улицкая), ж е с т о ко й : … торжество жестокой справедливости (Г. А. Газданов), к а р а ю щ е й : Этот мир держится только на карающей справедливости (И. Краева), • по участию субъекта ‒  б о ж ь е й : …дьявол насмехается над божьей справедливостью (А.  Я.  Гуревич),  б о ж е с ко й :  …во имя высшей божеской праведливости  (Г.  И.  Успенский),  л юд с ко й :  Утратив веру в людскую справедливость, она утратила интерес и к людскому суду (Г. Е. Николаева), ч е л о в е ч е с ко й : Наш народ человеческой справедливости не знает, а свыше всего уважает божественность  (Н.  С.  Лесков), м у ж и ц ко й :  Тяжела, сурова мужицкая справедливость  (В. Астафьев), г о с п о д н е й : …таком ярком проявлении господней справедливости (А. С. Макаренко), с о б с т в е н н о й : Народ воюет, народ и свою собственную справедливость сделает (С. Залыгин), б е с о в с ко й : Еще одно тело не выдержало раздвоения между справедливостью человеческой и справедливостью бесовской (В. Рыбаков), • по    последствиям  ‒  в о п л о щ е н н о й :  Очередь ‒ воплощенная справедливость  (Л.  Петрушевская), с в е р ш и в ш е й с я : …он вернулся сравнительно недавно, благодаря свершившейся справедливости (О. Зайончковский),  с о в е р ш е н н о й : Да, это не только заповедь любви и кротости, это ‒ заповедь совершенной справедливости (Н. Г.  Чернышевский),  о ко н ч а т е л ь н о й : Мы слепо уверовали в окончательную справедливость общественного устройства (А. Терехов), н е и з б е ж н о й : Он твердо верил, что она идет к неизбежной справедливости, красоте и счастью (К. Г. Паустовский). Возможные предметно-понятийные корреляции. Отразить возможные модели восприятия справедливости позволяют и установленные в корпусе корреляции с некоторыми сопутствующими  понятиями.  Как  свидетельствуют  примеры  из  Национального  корпуса  русского  языка общим объемом свыше десяти тысяч вхождений, справедливость сочетается по принципу дополнительности с п р а в о м : …крик «Бей предателя!» убедительнее всех статей на свете Корпусные исследования о праве и справедливости (Ю. О. Домбровский), з а ко н о м : …все будет сделано по справедливости и по закону (Е. А. Салиас), з а ко н н о с т ь ю : Просто следим за порядком, за законностью и справедливостью (Г. Садулаев),  п р а в о с уд и е м : Где же тут справедливость и правосудие? (А. Ф. Писемский),  п о р я д ко м : …восстановить нарушенную идею справедливости и порядок (А. И. Куприн), н а к а з а н и е м : Но следом вновь требует справедливости, взывая к наказанию  (В.  Маканин), м е с т ь ю :  Идея «справедливости» ведет свое происхождение из чувства мести и, таким образом, связана с наблюдениями, сделанными за животными (П. А. Кропоткин), ч е с т ь ю : Это дело святое! Дело чести и справедливости (Ф. М. Достоевский), …чувство справедливости и чести (Г. П. Данилевский), д о л г о м : Теперь ваш долг – восстановить справедливость и попрать беззаконие во прах (А. Маринина), ч е с т н о с т ь ю :  Если в самих людях нет справедливости и честности ‒ то это проявится при любом строе (А. И. Солженицын), Галя всегда стояла за честность и справедливость (Т. Тарасова), п р а в д о й : Нет уж, извините, за правду, за справедливость… я никак не могу! (Г. И. Успенский),  Правда и справедливость! За правду и умереть согласен (И. С. Тургенев), Правда-истина живет в мире и согласии с правдой-справедливостью  (Л.  И.  Шестов),  и с т и н о й :  Они веруют и в красоту, и в истину, и в справедливость, но больше прохаживаются по части красоты (М. Е. Салтыков-Щедрин), Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть (М. А. Булгаков), л о ж ь ю : …я хочу жить по справедливости, а не по лжи (А. А. Образцов), в е р о й : Этот взгляд глубок и серьезен, в нем нет тревоги, одна лишь вера в справедливость  (В.  Гроссман),  …крушение юношеской веры в справедливость (Г. Жженов), Б о г о м : …нашел бы бога и справедливость (А. П. Чехов), Бог ‒ это справедливость (С. Довлатов), д у ш о й : А душа-то она и есть справедливость (Г. Семенов), н р а в с т в е н н о с т ь ю : …во имя торжества справедливости и нравственности (В. Аграновский), д о б р о д е т е л ь ю : …мир, в котором проповедуются и как будто ценятся высокие добродетели справедливости, служения людям, любви (Л. Н. Толстой), ц е л о м уд р и е м : …он победит все и всех и всего достигнет, если только верно сохранит свой обет «справедливости, целомудрия и нищеты» (Ф. М. Достоевский), д о б р о м : …к светлым идеалам добра и справедливости (А. П. Чехов), …он ищет справедливости и добра (А. Солженицын), д о б р о т о й : …люди когда-нибудь отыщут правильный путь и в мире восторжествуют доброта и справедливость (А. Ростовский), м и л о с е р д и е м : …толкуют о милосердии, о справедливости, а сами же ‒ первые разбойники (Д. С. Мережковский), с о с т р а д а н и е м : Нет на свете справедливости, нет и сострадания (А. В. Сухово-Кобылин), ж а л о с т ь ю : …жалость и справедливость так же святы, как и семья (Ф. М. Достоевский), с о ч у в с т в и е м   к с л а б ы м : …чувство справедливости, выражающееся в сочувствии к слабым мира сего (М. Валеева), ч е л о в е ч н о с т ь ю :  Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды (Г. Жженов), л ю б о в ь ю : Странно, что склонность к любви и справедливости не только редко сходятся, но всегда бывают одна в ущерб другой (Л. Н. Толстой), …есть только одна справедливость ‒ любовь  (М. Горький),  с ч а с т ь е м :  Ермак олицетворял собой мечты народа о справедливости, о счастье (А. Иванов), с в о б о д о й : …люди не хотят уже ни справедливости, ни свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей ненавистной жизни (В. Гроссман), …во имя справедливости и свободы (Д. Соколов-Митрич),  в о л ь н и ц е й : Вдумайтесь в эти слова: вольница, объединяемая, поддерживаемая и просвещаемая кабаком, поняла, что с нею заигрывают, за нею ухаживают, и подняла голову. Таковы понятия «народа» о справедливости (М. Е. Салтыков-Щедрин), р а в н о п р а в и е м : …урок справедливости и равноправия в пользовании благами жизни (Ф. Искандер), За равноправие и справедливость, господа мужчины! (Б. Васильев), р а в е н с т в о м : …для прославления своих принципов ‒ братолюбия, равенства и справедливости (П. В. Анненков), Справедливость ‒ это, перво-наперво, равенство! (С. Залыгин), у р а в н е н и е м :  Именно здесь идея справедливости была подменена «уравнением» (И. А. Ильин), д е м о к р а т и е й : … справедливости и демократии они хотели добиться путем устройства хаоса и смуты (Д. Драгунский), р е ф о р м о й :  Реформа! Справедливость!  (Ф. М. Достоевский),  б л а г о д е н с т в и е м :  Никакого идеального общества всеобщего благоденствия, равенства и справедливости никогда не было (А. Зиновьев),  б л а г о м :  Благо всех ‒ вот высшая справедливость  (Л.  Юзефович),  д о в о л ь с т в о м :  …человеку жить в довольстве и справедливости легче (А. Иличевский), т р уд о м : Мир спасет, нет-нет, не Бог, а труд и справедливость (Е. Весник), С о в е т с ко й  в л а с т ь ю : Советская власть для них являлась синонимом справедливости (В. Курбатов), п а р т и й н ы м и   о р г а н а м и : …справедливость партийных органов (А. Терехов), р е в о л ю ц и е й : Вот революция и провозглашает справедливость во всем  (С. Т.  Григорьев),  к р о в о п р о л и т и е м : Прежде он видел в кровопролитии справедливость и со спокойною совестью истреблял кого следовало (В. В. Розанов), Худшие дела творились во имя справедливости (Ю. В. Трифонов), п р о и з в о л о м : Вот она, высшая справедливость, какой оказалась! А на самом деле произвол! (Ю. Мамлеев), ч уд е с а м и :  Но справедливости жаждал, справедливости, а не токмо лишь чудес! (Ф. М. Достоевский) и т. д. Засвидетельствованные в корпусе употребления позволяют установить, сколь разнообразны ситуации справедливости, как и связанные со справедливостью представления. В некоторых случаях справедливость эксплицируется по отношению к смежным понятиям, в том числе  закону, Богу, правде,  чести, сочувствию, милосердию, равноправию, демократии, революции,  Советской власти  и пр., как необходимому и достаточному своему основанию; в других входит в устойчивые сочетания вида во имя справедливости и порядка, во имя правды и справедливости,  во имя истины, красоты и справедливости 4,  в  других  раскрывается  по  правилам  каузальной импликации вида A → B или B → A: например: закон → справедливость, правосудие → справедливость, справедливость → равноправие; в других противопоставляется несовместимым понятиям ‒ несправедливости, лжи, беззаконию, кровопролитию, произволу и пр.  При этом некоторые понятия, например: закон, законность, право, революция, любовь и пр.,  воспринимаются в разных контекстах мнения либо в качестве смежных, либо в качестве противоположных или отчасти противоположных понятий. Причиной тому служит многообразие  приложимых  к  справедливости  аксиологических  норм.  Так,  в  одной  системе  нормирования  справедливость и закон находятся в отношении конъюнкции: Стараюсь поступать по справедливости и по закону (И. С. Тургенев), в другой ‒ в отношении дизъюнкции: Закон и справедливость ‒ вещи далеко не тождественные (Е. Козырева). Аналогичным образом в правовом  обществе  закон  определяется  как  высшее  проявление  справедливости,  а  в  обыденных  представлениях ‒ нередко противопоставляется справедливости: Житейская справедливость вернее любого закона (Митьки). Со ссылкой на авторитетные источники из русской художественной литературы и публицистики И. Б. Левонтина и А. Д. Шмелёв, в частности, констатируют:  «Противопоставление  справедливости  и  законности,  которое  на  многих  языках  и  выразить  невозможно,  для  русского  языка  и  самоочевидно,  и  необычайно  существенно.  В  частности,  важно, что закон не гарантирует справедливости ‹…›. Следование инструкциям, букве закона ведет и к прямой несправедливости. ‹…› Справедливость отличается от законности тем,  что законность формальна, в то время как справедливость требует апелляции к внутреннему  чувству. В этом справедливость сближается с честностью» [2006. С. 364‒365].  Так подтверждается плюрализм аксиологических норм, а вместе с тем и принципиальная  зависимость содержания справедливости от области приложения ‒ Бога: Слушай, ты веришь в мировую справедливость? – То есть в Бога? (Ю. Домбровский), души: А душа-то она и есть справедливость (Г. Семенов), партии: Партия, КПСС то есть, воплощение справедливости или нет?  (А.  Азольский),  платы  за  нанесение  причиненного  ущерба:  Справедливость есть железнодорожная такса, вывешенная на внутренней стене каждого вагона: за разбитое стекло 2 руб. (А. П. Чехов) и т. д.  Содержание  справедливости  раскрывается  в  ракурсе  тех  или  иных  аксиологических  норм.  Но  представлять  содержание  исследуемого  концепта  в  ракурсе  всех  определяющих  его  норм-формулировок  было  бы  неоправданно  простым  решением.  Взаимодействие  между  разными аксиологическими нормами слишком сложно и многообразно, чтобы обозначать его  как заведомо простой конгломерат в отношении  сложения, ни тем более утверждать выпол 4 По аналогии с фр. оборотом le vrai, le beau et le juste, популярным в 30–40-е гг. XIX столетия. Корпусные исследования нимость сразу всех входящих сюда норм-формулировок. В диапазоне допустимого варьирования приложимые к справедливости нормы могут соотноситься между собой по принципу  дополнительности, входить в противоречие, одна норма – преобразовываться или подавляться  другой. Нельзя исключать, кроме того, и случаи, когда затруднительно или невозможно вообще  сказать, каким нормам удовлетворяет или должно удовлетворять утверждаемое в отношении  какого-то предмета свойство справедливости.  Так приходим к следующим установлениям. • Со справедливостью в русском языковом сознании сочетаются самые разнообразные понятия  ‒  и  истина,  и  вера,  и  закон,  и  право,  и  честь,  и  честность,  и  равноправие,  и  любовь.  Основанием тому служит как многообразие предметных областей, на которых определяется  справедливость,  так,  собственно,  и  разнообразие  сопряженных  ними  представлений  о  справедливости.  • Справедливость относительна, как относительны приложимые к оценочным суждениям  о справедливости аксиологические нормы.   • В русском языковом сознании справедливость воспринимается и в качестве высшей ценности, и в качестве активного начала: в качестве ценности справедливость ищут, добиваются,  жаждут, хотят, насаждают, даруют, защищают и забывают; в качестве активного начала справедливость существует, вершится, царствует и торжествует.

Напиши аннотацию по статье

КОРПУСНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯУДК 811.161.1’373 А. Е. Бочкарев Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» ул. Большая Печерская, 25/12, Нижний Новгород, 603155, Россия abotchkarev@hse.ru ; bochkarev.andrey@mail.ru О ЧУВСТВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ В РУССКОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ Рассматриваются способы и средства отображения справедливости в русской языковой картине мира с целью  показать, как варьируется содержание анализируемого концепта в отношении к главным ценностным ориентирам.  Национальный  корпус  русского  языка  позволяет  установить,  что  в  русском  языковом  сознании  справедливость  определяется в отношении к самым различным понятиям ‒ правде, истине, вере, закону, чести, честности, равноправию, любви и пр. Основанием тому служит как многообразие предметных областей, на которых определяется  справедливость, так и разнообразие представлений о справедливости. В этом смысле справедливость избирательна  и относительна, как избирательны и относительны приложимые к суждениям о справедливости аксиологические  нормы.

о фантомах в диалектной фразеография к постановке вопроса (1). Ключевые слова: лексикографическая критика; фразеологический фантом; диалектная фра зеография; пермские говоры. Мы наблюдаем такое состояние лексикографической науки, когда накоплен и опубликован значительный по объему материал, уже издано и еще готовится большое количество словарей. Важна при этом оценка имеющихся источников: многими исследователями отмечается, что они весьма разнятся не только по подходам, но и, к сожалению, по качеству, указывается на необходимость тщательно проверять представленные в них данные. «Составление диалектных словарей обычно сопряжено с целым рядом трудностей, которые лексикографами не всегда удачно преодолеваются, поэтому вполне закономерны претензии критики к надежности словарного материала…» [Добродомов 2011: 183]. Ведется разработка проблем лингвистического источниковедения, в том числе лексикографической критики (ее теоретические аспекты см., например: [Шаповал 2009б]). Одним из фактов справедливой критики становится проникновение в словарные статьи даже весьма авторитетных, академических изданий многочисленных «фантомов», а именно фиксаций не существующих в реальности языковых единиц. «Фантомы искажают целостную картину языковой действительности, в словарях они часто представляются синонимами действующих слов, они затемняют этимологию устойчивых сочетаний, внося смысловую несуразицу» [Попова 1998: 96]. Встречаются еще более резкие высказывания: «Апофеозом неполноты и противоречивости лексикографического описания является словарная статья, фиксирующая “мнимое слово”» [Шаповал 2009б: 235]. Для описания данного феномена используются термины «мнимое слово», «ложное слово», «слово-призрак» [Ахманова 1969: 222, 425], «призрачное слово» [Добродомов 1998, 1999, © Боброва М. В., 2014 2005, 2007], «темное слово» [Чернышев 1970], «лексикографический фантом» [Журавлев 1995, 1998, 2000, 2001а, 2001б, 2002а, 2002б], «словарный фантом» [Попова 1998; Шаповал 2001, 2002], «фантомы» [Шаповал 2009а], «фантомный диалектизм» [Шаповал 2010б], а также «несуществующее», «фантастическое» слово (И. Г. Добродомов), «слово-фантом» (А. Н. Шаламова), «мнимое слово» и «лексикографическая фикция» (А. М. Молдован), «псевдонеологизм», «псевдогапакс» (Л. Ю. Астахина) [см.: Крючкова 2009]. Существует также понятие «лексические фантомы», обозначающее лексемы с отсутствующим денотатом (предложен Б. Ю. Норманом), однако оно последовательно применяется его автором и другими лингвистами только в области политического дискурса [Норман 1994]). Так, представитель одного из подходов (в узком понимании) считает, что: «Темные, часто бессмысленные слова являются следствием ошибочного чтения источников, неточной записи слышанного или искаженной еще до чтения передачи слов на письме и печати» [Чернышев 1970: 317]. (см., например: Проблема «нереальных» слов, толкуемых в словарях, не нова и обратила на себя внимание не только отечественных лексикографов. Обнаруживаем, в частности, такое мнение: «Přesvědčil jsem se, že sbírky nářečnich slov obsahují někdy i slova, kterým nelze věnovat důvěru» («Я убедился в том, что в собрания диалектных слов включают порой и слова, которым нельзя доверять») [Machek 1968: 7]. О. Н. Трубачев отмечал как перспективу развития лексикографии следующее: «Весьма полезно было бы получить в будущем для каждого языка объединенный в одном издании свод, который бы включал к р и т и ч е с к и о б р а б о т а н н ы е [выделено нами. – М. Б.] материалы по областной лексике, т. е. в первую очередь материал всех соответствующих публикаций, пополненных при возможности дополнительными изысканиями (ср., например, план, разработанный Ф. П. Филиным)» [Трубачев 1961: 203]. «Мнимые слова» обнаруживаются исследователями в разнообразных источниках: в словарях литературного языка (в том числе в семнадцатитомном издании «Словаря современного русского литературного языка»), словарях социальных и территориальных диалектов. Высказываемая критика актуальна: «Для полноты и ясности словаря русского языка, как и всякого другого, необходимо прилагать значительные усилия к сокращению области слов и выражений, темных в отношении истории, этимологии и значения. Темные словоупотребления неприятны, как пятна на пестрой, яркой и выра зительной лексической ткани языка. Они портят тексты, затрудняют мышление, наталкивают говорящих и читающих на ложные идеи и заключения» [Чернышев 1970: 303]. вызвала конструктивный И критика, безусловно, приносит свои результаты. Так, серия работ А. Ф. Журавлева по материалам «Словаря русских народных говоров» (выпуски 1–7 опубликованы, 8 и 9 находятся в печати) отклик С. А. Мызникова [см.: Мызников 2006]. Но тем сложнее работа по выявлению «слов-призраков», что это, по сути, «уникальные случаи, которые не всегда или не вполне укладываются в схемы проверки данных, разработанные в традиционной текстологии и источниковедении» [Шаповал 2002]. Критерии поиска и причины обнаружения подобных фактов разнообразны. В качестве причин ошибок называют: трудности интерпретации однократно зафиксированного слова, изолированного с точки зрения словообразования; бедность иллюстративного материала; накопление неточностей при копировании рабочих записей даже ординарных слов в процессе лексикографической обработки или же по мере аккумулирования материала разных регионов в рукописи сводного словаря; визуальное смешение букв или их элементов при копировании записи диалектного слова [см: Шаповал 2009в: 152]; неясность морфемного членения; отсутствие производных слов; наличие синонима с немотивированным отличием в записи [см.: Шаповал 2010а: 69]. «В ряде случаев можно предполагать, что автор словаря не располагал адекватным материалом для описания слова или понял этот материал неадекватно» [Шаповал 2009б: 235]. Положение усугубляется тем, что многие из перечисленных причин допускаемых ошибок выступают в комплексе. Особенно остро ставится вопрос о «мнимости» («призрачности», «фантомности») заголовочных слов, представленных в словарях социальных и территориальных диалектов: «Специфика словаря как текста приводит к тому, что слово, стоящее “с правой стороны”, наиболее подвержено воздействию ошибок: во-первых, это зачастую малоизвестное слово, потому оно и является толкуемым, во-вторых, слово, поставленное в алфавитный ряд, скорее всего не встретится в словаре второй раз, то есть ошибка, раз возникнув, может быть исправлена только на основе внешних источников. Сам словарь не только не обладает ресурсами для исправления слова, но уже самим фактом помещения слова справа подтверждает выбранное написание слова и символически узаконивает его существование. Если мы говорим о периферии словарного состава русского языка, то есть жаргонной и сниженной лексике, то указанные опасности заметно возрастают. Словари жаргона вообще ориентированы на отбор редких слов, а среди них и слов необычного вида. Кроме того, очевидно, что трудно представить себе эксперта, который одинаково глубоко вник в специфический и изменчивый неформальный словарь различных групп артистов, библиофилов, бизнесменов, воров, картежкомпьютерщиков, ников, кришнаитов, летчиков, милиционеров, моряков, наркоманов, риэлторов, политзаключенных, спортсменов, хиппи, школьников и т. д. Поэтому составителю словаря, как правило, требуется приложить немало целенаправленных усилий, чтобы преодолеть, так сказать, обаяние жаргонной экзотики и “презумпцию реальности” уникального слова, заявленного в источнике, даже если его описание вызывает законные сомнения» [Шаповал 2002]. коллекционеров, Многочисленность примеров недостоверности лексических материалов подводит к мысли о том, что, «прежде чем ставить вопрос о границах распространения слова в определенном территориальном или социальном варианте русского языка, в том или ином его стилистическом пласте, необходимо решать непраздный вопрос о реальности слова, представленного только в словарных источниках» [Шаповал 2001: 26]. Способы преодоления проблемы словарных фантомов не менее разнообразны, чем причины их появления, хотя «процедура проверки, особенно исправления такой словарной записи, представляется весьма непростой. При этом статус “ошибки” в каждом отдельном случае нуждается в тщательном уточнении: это может быть и реальное диалектное слово, не фиксировавшееся ранее по причине его малоупотребительности, и результат ослышки при фиксации или описки при копировании рабочей записи; иногда это оказывается неверной трансформацией общеизвестного слова, впервые встреченного неопытным собирателем диалектного материала именно в местной речи. В любом случае представляется важным следующий принцип: исправлять, т. е. менять, полевой диалектный материал, представленный в словаре, можно только на основе другого материала, сохраняя и исходную запись, которая должна быть помечена как ошибочная. При этом приходится признать, что абсолютно объективных критериев для сравнения доказательной силы различных иллюстративных примеров до сих пор не выработано» [Шаповал 2010а: 69]. «В исключительных случаях, когда тексты могут быть проверены по первоисточнику или повторяются в вариантах, решение сомнительных чтений и толкование темных слов значительно облегчаются показаниями этих источников. В общем же и здесь, как и для других случаев выяснения темных русских слов, необходимы словари языка современного, старого и областного гораздо более полные, чем мы имеем» [Чернышев 1970: 317]. Исследователями подчеркивается, что «…возможности сплошного контроля материала по определенным формальным параметрам заметно облегчаются автоматическим поиском по электронной версии. В целом этот инструмент превосходит ручную выборку по надежности и оперативности и позволяет учитывать значительный объем материала» [Шаповал 2010б: 168]. Кроме того, «для значительного запаса темных слов русского языка нетрудно установить важнейшие группировки в зависимости от причин их происхождения» [Чернышев 1970: 303]. Автор настоящей публикации имеет непосредственное отношение к лексикографированию и не понаслышке знает о проблемах, так подробно развернутых выше. Наименее сложно в этом отношении составление учебных терминологических тезаурусов для самостоятельной работы студентов, осуществляемое с опорой на многочисленные источники. Но обработка материалов диалектологических экспедиций (расшифровка полевых записей, сделанных в сельских населенных пунктах Пермского края, формирование картотек проектируемых и находящихся в процессе создания словарей, электронная обработка данных), а затем описание диалектной лексики в ходе составления словарных статей для «Акчимского словаря» (выпуски 5, 6), «Словаря русских говоров севера Пермского края», для серии публикаций «Материалы к “Фразеологическому словарю русских говоров севера Пермского края”» [Боброва (Богачева) 2010; Богачева 2011] требует согласиться со всем сказанным нашими предшественниками. Последние наши исследования связаны преимущественно с изучением местной фразеологии. К сожалению, и в области диалектной фразеографии мы неоднократно сталкивались с фактами недостоверности лексикографирования, но в первую очередь – с необходимостью преодолевать ее в процессе собственных изысканий. В отношении таких единиц, полагаем, уместно было бы использовать понятия «фразеологический фантом» (вслед за В. П. Жуковым) либо «фразеофантом», «псевдофразеологизм». Единственная работа, непосредственно связанная с интересующим нас вопросом, принадлежит В. П. Жукову и построена на фактах современного русского литературного языка. Ее автором вводится термин «фразеологический фантом», под которым предлагается понимать «воспроизводимые словосочетания (сочетания слов), по некоторым формальным признакам напоминающие фразеологизмы, но в действительности ими не являющиеся» [Жуков 2009: 58]. В. П. Жуков оговаривает то, что им предприняты еще только первые шаги на подступах к данной проблематике и он «ограничился иллюстрацией наиболее характерных случаев мнимой фразеологичности» [там же: 60]; исследователь упоминает как предшественника лишь Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Интересные замечания о формальности, фиктивности и мнимости в языке в связи с развитием грамматических категорий находим в «Синтаксисе русского языка» Д. Н. Овсянико-Куликовского (СПб., 1912. С. XXXIII)» [там же: 60]. В работе В. П. Жукова выделено 4 группы псевдофразеологизмов: «Одна часть из них [1]2 близко смыкается с периферийными фразеологическими явлениями (в обнимку, с азов, без шуток и под.), другая часть по воле отдельных исследователей и составителей словарей искусственно наделяется знаком фразеологичности по формальным [2] или фиктивным [3] основаниям (/не/ пара, /не/ ровня, /не/ чета, /не/ авторитет; /не/ + x, где x – любой глагольный фразеологизм и под.). Особое место в иллюзорном фразеологическом пространстве занимают [4] потенциальные фразеологизмы (бежать от себя, взяться рука с рукой, запорошить глаза и под.), которые, несмотря на свой вполне фразеологический облик, также остаются за порогом русской идиоматики» [там же: 60]. Как видим, в представленной публикации интересующая нас проблема рассматривается в особом аспекте: в частности, в силу специфики материала (данных литературного языка) здесь не так остро стоит вопрос о реальном бытии той или иной единицы в языковой системе, поскольку устойчивые обороты состоят из реально существующих лексем. Главный вопрос, касающийся мнимой фразеологии в литературном языке, – вопрос о статусе выделяемого оборота (как свободного либо связанного сочетания слов или словосочетания). Впрочем, этот аспект крайне актуален и для местных говоров. Изучив специальную литературу, мы пришли к выводу, что в центре внимания критиков отечественной лексикографии оказывается преимущественно лишь один тип псевдолексем и псевдофразеологизмов – таких, которые мы называем «заголовочными». Изучив диалектные материалы, мы заключили, что фантомы несколько разнообразнее и формируют три группы: фантомы заголовочные, грамматические и семантические – в зависимости от того, достоверность какого плана (функционального, формального, содержательного) при отражении языковой единицы в словаре вызывает сомнения. Можно при этом усомниться в справедливости употребления понятия «фантом» в отношении единиц с неверно определенными грамматическими характеристиками либо с неверно толкуемым значением, аргументировав это тем, что формально такие языковые факты выделены верно. Однако, с нашей точки зрения, применительно к данным типам «мнимых устойчивых выражений» использование термина также справедливо, поскольку оспариваться может не только факт существования чего-либо как такового, но и соответствие действительности приписываемых ему свойств. Точно так же нас заставит усомниться сообщение в СМИ о том, что обнаружен летающий слон с крыльями, слон, который умеет выполнять сальто-мортале, слон, который залегает в спячку, соорудив предварительно берлогу, или что все слоны обладают способностью общаться телепатически. Вывод будет однозначен: «Газетная утка!», «Сказки!», «Вымысел!», в то время как сам факт существования слонов останется попрежнему неоспоримым. Имеющийся опыт позволяет нам предложить такую классификацию основных видов псевдофразеологизмов в диалектологических работах4. 1. Заголовочные фразеофантомы: 1) обнаруживающие нарушения норм орфографии, например: в безгодь ‘очень пьяный’ [СПГ 1: 30] (часто фразеологичность приписывается наречным сочетаниям слов); 2) обнаруживающие ошибочную интерпретацию функции оборота речи, например: как силье ‘о жестких, прямых волосах’ (Были бы кудрявы да легки, а то как сильё, твердые, как у лошаде) [Прокошева: 336]3 (нередко фразеологичность приписывается сравнительным оборотам, особенно часто – при глаголах движения); 3) обнаруживающие ложное наделение идиоматичностью и / или воспроизводимостью в речи, например: регулярно воспроизводимая конструкция кислый обабок ‘подберезовик, раскисший от дождя или от старости’ (Кислы обабки я не беру: ни на чё они негодны) [там же: 240], ср. кислый ‘мягкий, разбухший’ [СПГ 2: 390]; невоспроизводимая и неидиоматичная конструкция сухая воблочка ‘о стройной, худощавой женщине’ (Во мордочка! Сбежалася, как сухая воблочка) (из рукописи 5-го выпуска «Акчимского словаря»; по указанным соображениям из корпуса словаря оборот был исключен); 4) обнаруживающие неоправданное расширение сочетаний лексем за счет включения стержневых слов в словосочетание и последующее приписывание обороту фразеологичности, ср.: в сердцах сойтись ‘по любви’ (Катюшеньку кажду ночь провожал паренёк молодой, познако мились и в сердцах сошлись, и решили друг друга любить) [СРГЮП 3: 148] (полагаем, что в данном случае указанное значение свойственно лишь наречной конструкции в сердцах); 5) обнаруживающие несоответствие компонентов заголовочного ФЕ иллюстративному материалу, например: сквозь зубы (зубки) ‘тихо, невнятно’, ‘надменно, свысока’, в то время как во всех цитатах встречаем скРозь [Прокошева: 141]; 6) обнаруживающие неверное членение компонентов конструкции, например: за подрýки ‘под руки’: Меня к жениху-ту двое вывели, за подруки [СРГКПО: 190], где мы предполагаем ошибочное переразложение двойного предлога за-под; 7) обнаруживающие неправильное прочтение рукописных материалов (смешение рукописных знаков), например: сбить (сбивать) с пахтей ‘сбить с толку’ [Прокошева: 321] вместо сбить (сбивать) с пахней. 2. Грамматические фразеофантомы: 1) обнаруживающие несоответствие грамматической формы толкования форме толкуемого фразеологизма, например: в пéню ставить ‘упрекнуть в чем-либо, обидеть’ [там же: 357] (видовое несоответствие глаголов в ФЕ и в толковании), в разбеге ‘шататься будучи пьяным’ [СПГ 2: 258] (толкование наречного сочетания через глагольную конструкцию); 2) обнаруживающие неверное определение грамматического статуса оборота (в частности, неразличение фразеологических и наречных сочетаний, что нередко поддерживается неверным написанием наречий – раздельным вместо слитного), ср. выше: в безгодь, в разбеге, за подрýки; 3) обнаруживающие неразличение частиц не и ни, например: не за собой не перед собой ‘совсем никого нет’ [Прокошева: 328], не песен не басен не знать ‘быть молчаливым, замкнутым’ [там же: 139]. 3. Семантические фразеофантомы5: 1) обнаруживающие толкование, не соответствующее, а иногда противоречащее смыслу ФЕ, например: бить дроби ‘заниматься счислением дробей’: Я на печке на дошшэчке дроби бить училася. Я не знаю, почему измена получилася [Богачева 2010: 161] (ср.: бить дроби ‘танцевать, выстукивая ритм танца ногами’ [СРГСПК 1: 101]); наговорить неделю с четвергу (с четвергом) ‘наговорить правду’ (Придет, наговорит неделю с четвергом, верьте ему) [СПГ 1: 544]; 2) обнаруживающие следование за прямым значением или формой входящих в ФЕ компонентов, ср.: друг-недругу закажешь ‘запретишь’ [СПГ 1: 288] (в соответствии с цитатой более точной была бы, например, формулировка ‘больше не захочется’: Возьми-ко у меня без спроса – так отчихвостю, друг-недругу закажешь); 3) обнаруживающие сужение / расширение дефиниций, например: ср. деньги выпевать ‘исполнять величальные песни гостям свадьбы’ [СРГКПО: 71] и ‘исполняя свадебные величания, получать от гостей плату’ [ЭССТСП: 40]; проголосная песня ‘протяжная песня’ [СПГ 2: 95], ‘протяжная песня, исполняемая в несколько голосов’ [Прокошева: 269] и ‘длинная песня’ [СРГЮП 2: 317]; язык затоптать ‘не начать вовремя говорить по какой-либо причине’ [СПГ 1: 312], ‘не начать говорить вовремя’ [Прокошева: 133] (иллюстрации подводят к мысли, что упущено принципиально важное указание на субъекта действия: так говорят исключительно о детях, которые начинают рано ходить; по народным наблюдениям, дети, развитые физически, обычно отстают в развитии речевом); 4) обнаруживающие неразличение прямых / образных (метафорических) номинаций, например: крапива жалкая ‘язвительный человек’ [там же: 182] и ‘о язвительном человеке’ [СПГ 1: 433]; шубный язык ‘невыразительная речь’ [Прокошева: 430], ‘невыразительная, неправильная речь’ [СПГ 2: 571], ‘о дефектной речи, а также о человеке с какими-либо дефектами речи’ [АС 6: 260]. С критикой грамматической подачи фразеологизмов в диалектных словарях ранее выступала И. А. Кобелева. Фразеографа интересовал грамматический аспект русской диалектной фразологии. Тем не менее и в этой работе (на наш взгляд, с неизбежностью) прозвучали некоторые критические замечания: в частности, отмечается, что «разрозненная подача видовых разновидностей фразеологических единиц, имеющих в составе глагольный компонент, может в некоторых случаях повлечь за собой и различия в толковании этих единиц» [Кобелева 2007: 25], указывается на случаи ошибочного выделения в качестве самостоятельных форм множественного числа именных сочетаний [там же: 27], на примеры несоотнесенности значений совершенного / несовершенного вида, переходности / непереходности, возвратности / невозвратности, личного / безличного значений в глагольных фразеологизмах [там же: 30–32]. Автор справедливо пишет: «Такое оформление глагольно-пропозициональной фразеологии затемняет реальные субъектнообъектные отношения между фразеологизмом и его словесным окружением» [там же: 32]. Замечания И. А. Кобелевой убеждают нас в верности излагаемых здесь построений и в логичности выделения в качестве особого вида – грамматических фразеофантомов. Рассмотренные факты позволяют развести заголовочные, грамматические и семантические фразеофантомы, а как следствие, – дать возможно более точное определение термина «фразеологич еский фантом (фраз еофантом, псевдофраз еол огизм) »: эт о сл ов ос оч етание или соч етание сл ов, ложн о выделя ем ое как уст ойчив ое, ли бо фраз еол огизм с ложн о опр едел енным грамматическим значени ем, ошибочно т олк уем ой сема нтикой. (ср., фразеофантомах Полагаем, можно также говорить о стилистических например, стрáшной бакуль ‘говорун’ [Прокошева: 16] и шутливо ‘об озорном, веселом человеке’ [СПГ 1: 17]). Однако сами мы являемся сторонниками отказа от коннотативно-стилистических помет в словарях, поскольку практика показывает, что точная идентификация стилистических характеристик языковых единиц де-факто невозможна. Они определяются непосредственно в речи, с учетом интонационного рисунка, многочисленных экстралингвистических факторов (жестов, мимики говорящего, социального контекста и др.), а между тем составитель словаря располагает, как правило, одними только картотечными материалами. В абсолютном большинстве случаев нет возможности восстановить контекст в полной мере, поэтому указанного рода пометы в словарях теперь уже обычно не даются во избежание их приблизительности, недостоверности и авторской предвзятости. И мы говорим о стилистических фразеофантомах лишь теоретически, задавая перспективы для других исследователей, располагающих большими возможностями. По этим же причинам данный тип псевдофразеологизмов проигнорирован в предложенном выше определении термина. Итак, несмотря на то что количество авторов, поднимающих проблему достоверности лексикографических источников, невелико, даже в известных нам немногочисленных работах она звучит достаточно остро. К настоящему моменту в лексикографической критике выработана актуальная терминология, описывающая сложившуюся ситуацию, авторами обозначены пути преодоления неточностей и ошибок при описании лексических материалов в словарях. Опыт работы с региональной фразеологией позволяет поставить вопрос об уместности критики фразеографии (прежде всего диалектной), выделить определенные типы псевдофразеологизмов (заголовочные, грамматические, семантические) и их виды. Реализуя перспективы заявленной проблематики, в дальнейшем подробнее рассмотрим выявленные виды диалектных фразеологических фантомов. Как и в настоящей статье, в качестве материала для исследования мы намерены при влечь лексикографические источники одного региона, а именно те, в которых описываются русские говоры Пермского края. Примечания 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (проект № 12-34-01043а1, 1404-00437а). 2 Вставки с порядковой нумерацией типов фразеологических фантомов наши. – М. Б. 3 В цитатах сохранена орфография и пунктуа ция, предложенные авторами словарей. 4 Подробнее см.: [Боброва 2014]. 5 Рассматривая лексемы с неверно истолкованной семантикой исследователи обычно ограничиваются констатацией «ошибки», «ошибочности» элементов словника [Добродомов 1975; ср.: Крючкова 2009]. Список источников (с сокращениями) АС – Словарь говора д. Акчим Красновишерского района Пермской области (Акчимский словарь): в 6 вып. Пермь, 1984–2011. Прокошева – Прокошева К. Н. Фразеологический словарь пермских говоров / Перм. гос. пед. ун-т. Пермь, 2002. СПГ – Словарь пермских говоров: в 2 т. Пермь: Книжный мир, 2000-2002. СРГКПО – Словарь русских говоров Коми Пермяцкого округа. Пермь: ПОНИЦАА, 2006. СРГСПК – Словарь русских говоров севера Пермского края. Пермь, 2011. Вып. 1: А–В. СРГЮП – Подюков И. А., Поздеева С. М., Свалова Е. Н., Хоробрых С. В., Черных А. В. Словарь русских говоров Южного Прикамья. Пермь, 2010. Вып. I (Абалтус – Кычига). ЭССТСП – Подюков И. А., Хоробрых С. В., Антипов Д. А. Этнолингвистический словарь свадебной терминологии Северного Прикамья. Усолье; Соликамск; Березники; Пермь: Перм. кн. изд-во, 2004.

Напиши аннотацию по статье

ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 2014 РОССИЙСКАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ФИЛОЛОГИЯ Вып. 3(27) УДК 81’282.2 (470.53) О ФАНТОМАХ В ДИАЛЕКТНОЙ ФРАЗЕОГРАФИИ: К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА Мария Владимировна Боброва к. филол. н., доцент кафедры теоретического и прикладного языкознания Пермский государственный национальный исследовательский университет 614990, Пермь, ул. Букирева, 15. bomaripgu@yandex.ru Статья касается одного из направлений лингвистического источниковедения – лексикографической критики, оценивающей точность и верифицируемость словарных данных. Проведен краткий обзор работ, посвященных лексикографическим фантомам, – преимущественно трудов трех авторов (И. Г. Добродомова, А. Ф. Журавлева, В. В. Шаповала); рассмотрена единственная работа о фразеологических фантомах (на основе словарей литературного языка), принадлежащая А. В. Жукову. Выявлена актуальная терминология: «мнимое слово», «ложное слово», «слово-призрак», «темное слово», «лексикографические фантомы», «словарные фантомы» и др., а также «фразеологический фантом». Определены основные причины возникновения ошибок, имеющих как собственно лингвистическую, так и экстралингвистическую природу. Намечены пути преодоления неточностей и ошибок при описании лексических материалов в словарях, а также провозглашен основной принцип – тотальный контроль материалов на всех этапах работы с ними. Особое внимание привлечено к проблеме ложных фразеографических данных на диалектном материале. Представлена классификация основных типов фразеологических фантомов (заголовочных, грамматических, семантических) в региональных материалах (диалектных словарях Пермского края). С учетом имеющихся исследований и собственных наработок предложено широкое толкование термина «фразеологический фантом (фразеофантом, псевдофразеологизм)»: словосочетание или сочетание слов, ложно выделяемое как устойчивое либо фразеологизм с ложно определенным грамматическим значением, ошибочно толкуемой семантикой.

о фантомах в диалектной фразеография к постановке вопроса. Ключевые слова: лексикографическая критика; фразеологический фантом; диалектная фра зеография; пермские говоры. Мы наблюдаем такое состояние лексикографической науки, когда накоплен и опубликован значительный по объему материал, уже издано и еще готовится большое количество словарей. Важна при этом оценка имеющихся источников: многими исследователями отмечается, что они весьма разнятся не только по подходам, но и, к сожалению, по качеству, указывается на необходимость тщательно проверять представленные в них данные. «Составление диалектных словарей обычно сопряжено с целым рядом трудностей, которые лексикографами не всегда удачно преодолеваются, поэтому вполне закономерны претензии критики к надежности словарного материала…» [Добродомов 2011: 183]. Ведется разработка проблем лингвистического источниковедения, в том числе лексикографической критики (ее теоретические аспекты см., например: [Шаповал 2009б]). Одним из фактов справедливой критики становится проникновение в словарные статьи даже весьма авторитетных, академических изданий многочисленных «фантомов», а именно фиксаций не существующих в реальности языковых единиц. «Фантомы искажают целостную картину языковой действительности, в словарях они часто представляются синонимами действующих слов, они затемняют этимологию устойчивых сочетаний, внося смысловую несуразицу» [Попова 1998: 96]. Встречаются еще более резкие высказывания: «Апофеозом неполноты и противоречивости лексикографического описания является словарная статья, фиксирующая “мнимое слово”» [Шаповал 2009б: 235]. Для описания данного феномена используются термины «мнимое слово», «ложное слово», «слово-призрак» [Ахманова 1969: 222, 425], «призрачное слово» [Добродомов 1998, 1999, © Боброва М. В., 2014 2005, 2007], «темное слово» [Чернышев 1970], «лексикографический фантом» [Журавлев 1995, 1998, 2000, 2001а, 2001б, 2002а, 2002б], «словарный фантом» [Попова 1998; Шаповал 2001, 2002], «фантомы» [Шаповал 2009а], «фантомный диалектизм» [Шаповал 2010б], а также «несуществующее», «фантастическое» слово (И. Г. Добродомов), «слово-фантом» (А. Н. Шаламова), «мнимое слово» и «лексикографическая фикция» (А. М. Молдован), «псевдонеологизм», «псевдогапакс» (Л. Ю. Астахина) [см.: Крючкова 2009]. Существует также понятие «лексические фантомы», обозначающее лексемы с отсутствующим денотатом (предложен Б. Ю. Норманом), однако оно последовательно применяется его автором и другими лингвистами только в области политического дискурса [Норман 1994]). Так, представитель одного из подходов (в узком понимании) считает, что: «Темные, часто бессмысленные слова являются следствием ошибочного чтения источников, неточной записи слышанного или искаженной еще до чтения передачи слов на письме и печати» [Чернышев 1970: 317]. (см., например: Проблема «нереальных» слов, толкуемых в словарях, не нова и обратила на себя внимание не только отечественных лексикографов. Обнаруживаем, в частности, такое мнение: «Přesvědčil jsem se, že sbírky nářečnich slov obsahují někdy i slova, kterým nelze věnovat důvěru» («Я убедился в том, что в собрания диалектных слов включают порой и слова, которым нельзя доверять») [Machek 1968: 7]. О. Н. Трубачев отмечал как перспективу развития лексикографии следующее: «Весьма полезно было бы получить в будущем для каждого языка объединенный в одном издании свод, который бы включал к р и т и ч е с к и о б р а б о т а н н ы е [выделено нами. – М. Б.] материалы по областной лексике, т. е. в первую очередь материал всех соответствующих публикаций, пополненных при возможности дополнительными изысканиями (ср., например, план, разработанный Ф. П. Филиным)» [Трубачев 1961: 203]. «Мнимые слова» обнаруживаются исследователями в разнообразных источниках: в словарях литературного языка (в том числе в семнадцатитомном издании «Словаря современного русского литературного языка»), словарях социальных и территориальных диалектов. Высказываемая критика актуальна: «Для полноты и ясности словаря русского языка, как и всякого другого, необходимо прилагать значительные усилия к сокращению области слов и выражений, темных в отношении истории, этимологии и значения. Темные словоупотребления неприятны, как пятна на пестрой, яркой и выра зительной лексической ткани языка. Они портят тексты, затрудняют мышление, наталкивают говорящих и читающих на ложные идеи и заключения» [Чернышев 1970: 303]. вызвала конструктивный И критика, безусловно, приносит свои результаты. Так, серия работ А. Ф. Журавлева по материалам «Словаря русских народных говоров» (выпуски 1–7 опубликованы, 8 и 9 находятся в печати) отклик С. А. Мызникова [см.: Мызников 2006]. Но тем сложнее работа по выявлению «слов-призраков», что это, по сути, «уникальные случаи, которые не всегда или не вполне укладываются в схемы проверки данных, разработанные в традиционной текстологии и источниковедении» [Шаповал 2002]. Критерии поиска и причины обнаружения подобных фактов разнообразны. В качестве причин ошибок называют: трудности интерпретации однократно зафиксированного слова, изолированного с точки зрения словообразования; бедность иллюстративного материала; накопление неточностей при копировании рабочих записей даже ординарных слов в процессе лексикографической обработки или же по мере аккумулирования материала разных регионов в рукописи сводного словаря; визуальное смешение букв или их элементов при копировании записи диалектного слова [см: Шаповал 2009в: 152]; неясность морфемного членения; отсутствие производных слов; наличие синонима с немотивированным отличием в записи [см.: Шаповал 2010а: 69]. «В ряде случаев можно предполагать, что автор словаря не располагал адекватным материалом для описания слова или понял этот материал неадекватно» [Шаповал 2009б: 235]. Положение усугубляется тем, что многие из перечисленных причин допускаемых ошибок выступают в комплексе. Особенно остро ставится вопрос о «мнимости» («призрачности», «фантомности») заголовочных слов, представленных в словарях социальных и территориальных диалектов: «Специфика словаря как текста приводит к тому, что слово, стоящее “с правой стороны”, наиболее подвержено воздействию ошибок: во-первых, это зачастую малоизвестное слово, потому оно и является толкуемым, во-вторых, слово, поставленное в алфавитный ряд, скорее всего не встретится в словаре второй раз, то есть ошибка, раз возникнув, может быть исправлена только на основе внешних источников. Сам словарь не только не обладает ресурсами для исправления слова, но уже самим фактом помещения слова справа подтверждает выбранное написание слова и символически узаконивает его существование. Если мы говорим о периферии словарного состава русского языка, то есть жаргонной и сниженной лексике, то указанные опасности заметно возрастают. Словари жаргона вообще ориентированы на отбор редких слов, а среди них и слов необычного вида. Кроме того, очевидно, что трудно представить себе эксперта, который одинаково глубоко вник в специфический и изменчивый неформальный словарь различных групп артистов, библиофилов, бизнесменов, воров, картежкомпьютерщиков, ников, кришнаитов, летчиков, милиционеров, моряков, наркоманов, риэлторов, политзаключенных, спортсменов, хиппи, школьников и т. д. Поэтому составителю словаря, как правило, требуется приложить немало целенаправленных усилий, чтобы преодолеть, так сказать, обаяние жаргонной экзотики и “презумпцию реальности” уникального слова, заявленного в источнике, даже если его описание вызывает законные сомнения» [Шаповал 2002]. коллекционеров, Многочисленность примеров недостоверности лексических материалов подводит к мысли о том, что, «прежде чем ставить вопрос о границах распространения слова в определенном территориальном или социальном варианте русского языка, в том или ином его стилистическом пласте, необходимо решать непраздный вопрос о реальности слова, представленного только в словарных источниках» [Шаповал 2001: 26]. Способы преодоления проблемы словарных фантомов не менее разнообразны, чем причины их появления, хотя «процедура проверки, особенно исправления такой словарной записи, представляется весьма непростой. При этом статус “ошибки” в каждом отдельном случае нуждается в тщательном уточнении: это может быть и реальное диалектное слово, не фиксировавшееся ранее по причине его малоупотребительности, и результат ослышки при фиксации или описки при копировании рабочей записи; иногда это оказывается неверной трансформацией общеизвестного слова, впервые встреченного неопытным собирателем диалектного материала именно в местной речи. В любом случае представляется важным следующий принцип: исправлять, т. е. менять, полевой диалектный материал, представленный в словаре, можно только на основе другого материала, сохраняя и исходную запись, которая должна быть помечена как ошибочная. При этом приходится признать, что абсолютно объективных критериев для сравнения доказательной силы различных иллюстративных примеров до сих пор не выработано» [Шаповал 2010а: 69]. «В исключительных случаях, когда тексты могут быть проверены по первоисточнику или повторяются в вариантах, решение сомнительных чтений и толкование темных слов значительно облегчаются показаниями этих источников. В общем же и здесь, как и для других случаев выяснения темных русских слов, необходимы словари языка современного, старого и областного гораздо более полные, чем мы имеем» [Чернышев 1970: 317]. Исследователями подчеркивается, что «…возможности сплошного контроля материала по определенным формальным параметрам заметно облегчаются автоматическим поиском по электронной версии. В целом этот инструмент превосходит ручную выборку по надежности и оперативности и позволяет учитывать значительный объем материала» [Шаповал 2010б: 168]. Кроме того, «для значительного запаса темных слов русского языка нетрудно установить важнейшие группировки в зависимости от причин их происхождения» [Чернышев 1970: 303]. Автор настоящей публикации имеет непосредственное отношение к лексикографированию и не понаслышке знает о проблемах, так подробно развернутых выше. Наименее сложно в этом отношении составление учебных терминологических тезаурусов для самостоятельной работы студентов, осуществляемое с опорой на многочисленные источники. Но обработка материалов диалектологических экспедиций (расшифровка полевых записей, сделанных в сельских населенных пунктах Пермского края, формирование картотек проектируемых и находящихся в процессе создания словарей, электронная обработка данных), а затем описание диалектной лексики в ходе составления словарных статей для «Акчимского словаря» (выпуски 5, 6), «Словаря русских говоров севера Пермского края», для серии публикаций «Материалы к “Фразеологическому словарю русских говоров севера Пермского края”» [Боброва (Богачева) 2010; Богачева 2011] требует согласиться со всем сказанным нашими предшественниками. Последние наши исследования связаны преимущественно с изучением местной фразеологии. К сожалению, и в области диалектной фразеографии мы неоднократно сталкивались с фактами недостоверности лексикографирования, но в первую очередь – с необходимостью преодолевать ее в процессе собственных изысканий. В отношении таких единиц, полагаем, уместно было бы использовать понятия «фразеологический фантом» (вслед за В. П. Жуковым) либо «фразеофантом», «псевдофразеологизм». Единственная работа, непосредственно связанная с интересующим нас вопросом, принадлежит В. П. Жукову и построена на фактах современного русского литературного языка. Ее автором вводится термин «фразеологический фантом», под которым предлагается понимать «воспроизводимые словосочетания (сочетания слов), по некоторым формальным признакам напоминающие фразеологизмы, но в действительности ими не являющиеся» [Жуков 2009: 58]. В. П. Жуков оговаривает то, что им предприняты еще только первые шаги на подступах к данной проблематике и он «ограничился иллюстрацией наиболее характерных случаев мнимой фразеологичности» [там же: 60]; исследователь упоминает как предшественника лишь Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Интересные замечания о формальности, фиктивности и мнимости в языке в связи с развитием грамматических категорий находим в «Синтаксисе русского языка» Д. Н. Овсянико-Куликовского (СПб., 1912. С. XXXIII)» [там же: 60]. В работе В. П. Жукова выделено 4 группы псевдофразеологизмов: «Одна часть из них [1]2 близко смыкается с периферийными фразеологическими явлениями (в обнимку, с азов, без шуток и под.), другая часть по воле отдельных исследователей и составителей словарей искусственно наделяется знаком фразеологичности по формальным [2] или фиктивным [3] основаниям (/не/ пара, /не/ ровня, /не/ чета, /не/ авторитет; /не/ + x, где x – любой глагольный фразеологизм и под.). Особое место в иллюзорном фразеологическом пространстве занимают [4] потенциальные фразеологизмы (бежать от себя, взяться рука с рукой, запорошить глаза и под.), которые, несмотря на свой вполне фразеологический облик, также остаются за порогом русской идиоматики» [там же: 60]. Как видим, в представленной публикации интересующая нас проблема рассматривается в особом аспекте: в частности, в силу специфики материала (данных литературного языка) здесь не так остро стоит вопрос о реальном бытии той или иной единицы в языковой системе, поскольку устойчивые обороты состоят из реально существующих лексем. Главный вопрос, касающийся мнимой фразеологии в литературном языке, – вопрос о статусе выделяемого оборота (как свободного либо связанного сочетания слов или словосочетания). Впрочем, этот аспект крайне актуален и для местных говоров. Изучив специальную литературу, мы пришли к выводу, что в центре внимания критиков отечественной лексикографии оказывается преимущественно лишь один тип псевдолексем и псевдофразеологизмов – таких, которые мы называем «заголовочными». Изучив диалектные материалы, мы заключили, что фантомы несколько разнообразнее и формируют три группы: фантомы заголовочные, грамматические и семантические – в зависимости от того, достоверность какого плана (функционального, формального, содержательного) при отражении языковой единицы в словаре вызывает сомнения. Можно при этом усомниться в справедливости употребления понятия «фантом» в отношении единиц с неверно определенными грамматическими характеристиками либо с неверно толкуемым значением, аргументировав это тем, что формально такие языковые факты выделены верно. Однако, с нашей точки зрения, применительно к данным типам «мнимых устойчивых выражений» использование термина также справедливо, поскольку оспариваться может не только факт существования чего-либо как такового, но и соответствие действительности приписываемых ему свойств. Точно так же нас заставит усомниться сообщение в СМИ о том, что обнаружен летающий слон с крыльями, слон, который умеет выполнять сальто-мортале, слон, который залегает в спячку, соорудив предварительно берлогу, или что все слоны обладают способностью общаться телепатически. Вывод будет однозначен: «Газетная утка!», «Сказки!», «Вымысел!», в то время как сам факт существования слонов останется попрежнему неоспоримым. Имеющийся опыт позволяет нам предложить такую классификацию основных видов псевдофразеологизмов в диалектологических работах4. 1. Заголовочные фразеофантомы: 1) обнаруживающие нарушения норм орфографии, например: в безгодь ‘очень пьяный’ [СПГ 1: 30] (часто фразеологичность приписывается наречным сочетаниям слов); 2) обнаруживающие ошибочную интерпретацию функции оборота речи, например: как силье ‘о жестких, прямых волосах’ (Были бы кудрявы да легки, а то как сильё, твердые, как у лошаде) [Прокошева: 336]3 (нередко фразеологичность приписывается сравнительным оборотам, особенно часто – при глаголах движения); 3) обнаруживающие ложное наделение идиоматичностью и / или воспроизводимостью в речи, например: регулярно воспроизводимая конструкция кислый обабок ‘подберезовик, раскисший от дождя или от старости’ (Кислы обабки я не беру: ни на чё они негодны) [там же: 240], ср. кислый ‘мягкий, разбухший’ [СПГ 2: 390]; невоспроизводимая и неидиоматичная конструкция сухая воблочка ‘о стройной, худощавой женщине’ (Во мордочка! Сбежалася, как сухая воблочка) (из рукописи 5-го выпуска «Акчимского словаря»; по указанным соображениям из корпуса словаря оборот был исключен); 4) обнаруживающие неоправданное расширение сочетаний лексем за счет включения стержневых слов в словосочетание и последующее приписывание обороту фразеологичности, ср.: в сердцах сойтись ‘по любви’ (Катюшеньку кажду ночь провожал паренёк молодой, познако мились и в сердцах сошлись, и решили друг друга любить) [СРГЮП 3: 148] (полагаем, что в данном случае указанное значение свойственно лишь наречной конструкции в сердцах); 5) обнаруживающие несоответствие компонентов заголовочного ФЕ иллюстративному материалу, например: сквозь зубы (зубки) ‘тихо, невнятно’, ‘надменно, свысока’, в то время как во всех цитатах встречаем скРозь [Прокошева: 141]; 6) обнаруживающие неверное членение компонентов конструкции, например: за подрýки ‘под руки’: Меня к жениху-ту двое вывели, за подруки [СРГКПО: 190], где мы предполагаем ошибочное переразложение двойного предлога за-под; 7) обнаруживающие неправильное прочтение рукописных материалов (смешение рукописных знаков), например: сбить (сбивать) с пахтей ‘сбить с толку’ [Прокошева: 321] вместо сбить (сбивать) с пахней. 2. Грамматические фразеофантомы: 1) обнаруживающие несоответствие грамматической формы толкования форме толкуемого фразеологизма, например: в пéню ставить ‘упрекнуть в чем-либо, обидеть’ [там же: 357] (видовое несоответствие глаголов в ФЕ и в толковании), в разбеге ‘шататься будучи пьяным’ [СПГ 2: 258] (толкование наречного сочетания через глагольную конструкцию); 2) обнаруживающие неверное определение грамматического статуса оборота (в частности, неразличение фразеологических и наречных сочетаний, что нередко поддерживается неверным написанием наречий – раздельным вместо слитного), ср. выше: в безгодь, в разбеге, за подрýки; 3) обнаруживающие неразличение частиц не и ни, например: не за собой не перед собой ‘совсем никого нет’ [Прокошева: 328], не песен не басен не знать ‘быть молчаливым, замкнутым’ [там же: 139]. 3. Семантические фразеофантомы5: 1) обнаруживающие толкование, не соответствующее, а иногда противоречащее смыслу ФЕ, например: бить дроби ‘заниматься счислением дробей’: Я на печке на дошшэчке дроби бить училася. Я не знаю, почему измена получилася [Богачева 2010: 161] (ср.: бить дроби ‘танцевать, выстукивая ритм танца ногами’ [СРГСПК 1: 101]); наговорить неделю с четвергу (с четвергом) ‘наговорить правду’ (Придет, наговорит неделю с четвергом, верьте ему) [СПГ 1: 544]; 2) обнаруживающие следование за прямым значением или формой входящих в ФЕ компонентов, ср.: друг-недругу закажешь ‘запретишь’ [СПГ 1: 288] (в соответствии с цитатой более точной была бы, например, формулировка ‘больше не захочется’: Возьми-ко у меня без спроса – так отчихвостю, друг-недругу закажешь); 3) обнаруживающие сужение / расширение дефиниций, например: ср. деньги выпевать ‘исполнять величальные песни гостям свадьбы’ [СРГКПО: 71] и ‘исполняя свадебные величания, получать от гостей плату’ [ЭССТСП: 40]; проголосная песня ‘протяжная песня’ [СПГ 2: 95], ‘протяжная песня, исполняемая в несколько голосов’ [Прокошева: 269] и ‘длинная песня’ [СРГЮП 2: 317]; язык затоптать ‘не начать вовремя говорить по какой-либо причине’ [СПГ 1: 312], ‘не начать говорить вовремя’ [Прокошева: 133] (иллюстрации подводят к мысли, что упущено принципиально важное указание на субъекта действия: так говорят исключительно о детях, которые начинают рано ходить; по народным наблюдениям, дети, развитые физически, обычно отстают в развитии речевом); 4) обнаруживающие неразличение прямых / образных (метафорических) номинаций, например: крапива жалкая ‘язвительный человек’ [там же: 182] и ‘о язвительном человеке’ [СПГ 1: 433]; шубный язык ‘невыразительная речь’ [Прокошева: 430], ‘невыразительная, неправильная речь’ [СПГ 2: 571], ‘о дефектной речи, а также о человеке с какими-либо дефектами речи’ [АС 6: 260]. С критикой грамматической подачи фразеологизмов в диалектных словарях ранее выступала И. А. Кобелева. Фразеографа интересовал грамматический аспект русской диалектной фразологии. Тем не менее и в этой работе (на наш взгляд, с неизбежностью) прозвучали некоторые критические замечания: в частности, отмечается, что «разрозненная подача видовых разновидностей фразеологических единиц, имеющих в составе глагольный компонент, может в некоторых случаях повлечь за собой и различия в толковании этих единиц» [Кобелева 2007: 25], указывается на случаи ошибочного выделения в качестве самостоятельных форм множественного числа именных сочетаний [там же: 27], на примеры несоотнесенности значений совершенного / несовершенного вида, переходности / непереходности, возвратности / невозвратности, личного / безличного значений в глагольных фразеологизмах [там же: 30–32]. Автор справедливо пишет: «Такое оформление глагольно-пропозициональной фразеологии затемняет реальные субъектнообъектные отношения между фразеологизмом и его словесным окружением» [там же: 32]. Замечания И. А. Кобелевой убеждают нас в верности излагаемых здесь построений и в логичности выделения в качестве особого вида – грамматических фразеофантомов. Рассмотренные факты позволяют развести заголовочные, грамматические и семантические фразеофантомы, а как следствие, – дать возможно более точное определение термина «фразеологич еский фантом (фраз еофантом, псевдофраз еол огизм) »: эт о сл ов ос оч етание или соч етание сл ов, ложн о выделя ем ое как уст ойчив ое, ли бо фраз еол огизм с ложн о опр едел енным грамматическим значени ем, ошибочно т олк уем ой сема нтикой. (ср., фразеофантомах Полагаем, можно также говорить о стилистических например, стрáшной бакуль ‘говорун’ [Прокошева: 16] и шутливо ‘об озорном, веселом человеке’ [СПГ 1: 17]). Однако сами мы являемся сторонниками отказа от коннотативно-стилистических помет в словарях, поскольку практика показывает, что точная идентификация стилистических характеристик языковых единиц де-факто невозможна. Они определяются непосредственно в речи, с учетом интонационного рисунка, многочисленных экстралингвистических факторов (жестов, мимики говорящего, социального контекста и др.), а между тем составитель словаря располагает, как правило, одними только картотечными материалами. В абсолютном большинстве случаев нет возможности восстановить контекст в полной мере, поэтому указанного рода пометы в словарях теперь уже обычно не даются во избежание их приблизительности, недостоверности и авторской предвзятости. И мы говорим о стилистических фразеофантомах лишь теоретически, задавая перспективы для других исследователей, располагающих большими возможностями. По этим же причинам данный тип псевдофразеологизмов проигнорирован в предложенном выше определении термина. Итак, несмотря на то что количество авторов, поднимающих проблему достоверности лексикографических источников, невелико, даже в известных нам немногочисленных работах она звучит достаточно остро. К настоящему моменту в лексикографической критике выработана актуальная терминология, описывающая сложившуюся ситуацию, авторами обозначены пути преодоления неточностей и ошибок при описании лексических материалов в словарях. Опыт работы с региональной фразеологией позволяет поставить вопрос об уместности критики фразеографии (прежде всего диалектной), выделить определенные типы псевдофразеологизмов (заголовочные, грамматические, семантические) и их виды. Реализуя перспективы заявленной проблематики, в дальнейшем подробнее рассмотрим выявленные виды диалектных фразеологических фантомов. Как и в настоящей статье, в качестве материала для исследования мы намерены при влечь лексикографические источники одного региона, а именно те, в которых описываются русские говоры Пермского края. Примечания 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (проект № 12-34-01043а1, 1404-00437а). 2 Вставки с порядковой нумерацией типов фразеологических фантомов наши. – М. Б. 3 В цитатах сохранена орфография и пунктуа ция, предложенные авторами словарей. 4 Подробнее см.: [Боброва 2014]. 5 Рассматривая лексемы с неверно истолкованной семантикой исследователи обычно ограничиваются констатацией «ошибки», «ошибочности» элементов словника [Добродомов 1975; ср.: Крючкова 2009]. Список источников (с сокращениями) АС – Словарь говора д. Акчим Красновишерского района Пермской области (Акчимский словарь): в 6 вып. Пермь, 1984–2011. Прокошева – Прокошева К. Н. Фразеологический словарь пермских говоров / Перм. гос. пед. ун-т. Пермь, 2002. СПГ – Словарь пермских говоров: в 2 т. Пермь: Книжный мир, 2000-2002. СРГКПО – Словарь русских говоров Коми Пермяцкого округа. Пермь: ПОНИЦАА, 2006. СРГСПК – Словарь русских говоров севера Пермского края. Пермь, 2011. Вып. 1: А–В. СРГЮП – Подюков И. А., Поздеева С. М., Свалова Е. Н., Хоробрых С. В., Черных А. В. Словарь русских говоров Южного Прикамья. Пермь, 2010. Вып. I (Абалтус – Кычига). ЭССТСП – Подюков И. А., Хоробрых С. В., Антипов Д. А. Этнолингвистический словарь свадебной терминологии Северного Прикамья. Усолье; Соликамск; Березники; Пермь: Перм. кн. изд-во, 2004.

Напиши аннотацию по статье

ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– 2014 РОССИЙСКАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ФИЛОЛОГИЯ Вып. 3(27) УДК 81’282.2 (470.53) О ФАНТОМАХ В ДИАЛЕКТНОЙ ФРАЗЕОГРАФИИ: К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА Мария Владимировна Боброва к. филол. н., доцент кафедры теоретического и прикладного языкознания Пермский государственный национальный исследовательский университет 614990, Пермь, ул. Букирева, 15. bomaripgu@yandex.ru Статья касается одного из направлений лингвистического источниковедения – лексикографической критики, оценивающей точность и верифицируемость словарных данных. Проведен краткий обзор работ, посвященных лексикографическим фантомам, – преимущественно трудов трех авторов (И. Г. Добродомова, А. Ф. Журавлева, В. В. Шаповала); рассмотрена единственная работа о фразеологических фантомах (на основе словарей литературного языка), принадлежащая А. В. Жукову. Выявлена актуальная терминология: «мнимое слово», «ложное слово», «слово-призрак», «темное слово», «лексикографические фантомы», «словарные фантомы» и др., а также «фразеологический фантом». Определены основные причины возникновения ошибок, имеющих как собственно лингвистическую, так и экстралингвистическую природу. Намечены пути преодоления неточностей и ошибок при описании лексических материалов в словарях, а также провозглашен основной принцип – тотальный контроль материалов на всех этапах работы с ними. Особое внимание привлечено к проблеме ложных фразеографических данных на диалектном материале. Представлена классификация основных типов фразеологических фантомов (заголовочных, грамматических, семантических) в региональных материалах (диалектных словарях Пермского края). С учетом имеющихся исследований и собственных наработок предложено широкое толкование термина «фразеологический фантом (фразеофантом, псевдофразеологизм)»: словосочетание или сочетание слов, ложно выделяемое как устойчивое либо фразеологизм с ложно определенным грамматическим значением, ошибочно толкуемой семантикой.

о формах и функциях перфекта в западномакедонских диалектах. Введение Претеритальная система македонского языка располагает богатым инвентарем глагольных форм. Известно, что в рамках славянской языковой семьи только идиомы болгаро-македонского диалектного континуума (равно как и соответствующие стандартные, т.е. литературные языки)2 сохранили в полном объеме и живом употреблении унаследованные из общеславянского языкового состояния синтетические претеритальные формы: аорист и имперфект. Семантика аориста заключается в обозначении законченного действия в прошлом, совершенного, пережитого или увиденного лично говорящим. Имперфект выражает процесс выполнения действия в прошлом, совершенного, пережитого или увиденного лично говорящим [Friedman 1977; Конески 1982: 411–430; Тополињска 1995, 1997: 214; Усикова 2003; Mišeska Tomić 2012]. В таблице 1 приведены образцы парадигм аориста и им перфекта. 1 Настоящая статья основывается на материале магистерской работы автора, защищенной в 2013 г. на Филологическом факультете СПбГУ. Исследования выполнены при финансовой поддержке РНФ; проект № 14-18-01405. 2 В глагольной системе сербских и хорватских диалектов (и соответствующих стандартных языков) аорист и имперфект за редкими исключениями занимают скорее маргинальное положение, будучи вытесненными перфектом (общеславянского типа — глагол «быть» + л-форма: јеси дошла / дошла си ‘ты пришла’), который взял на себя практически весь спектр претеритальных значений [Стевановић 1967: 71, 102]. Таблица 1. Пример парадигмы аориста и имперфекта дојдовме дојдовте дојдоа Аорист глагола дојде ‘прийти’ дојдов дојде дојде Имперфект глагола доаѓа ‘приходить’ доаѓав доаѓаше доаѓаше доаѓавме доаѓавте доаѓаа Помимо данных «простых прошедших времен», в македонском языке имеется три ряда аналитических форм, демонстрирующих широкий спектр перфектных (результатив, экспериенциал) и модальных (эвиденциал, адмиратив, оптатив) значений. В грамматической традиции македонистики эти формы принято называть перфектами. Таким образом, македонский язык известен широкому кругу типологов как «язык с тремя перфектами» (см., в частности, [Graves 2000], где описаны основные характеристики каждой из трех форм как в литературном языке, так и в некоторых диалектах; особое внимание уделяется группе говоров регионов Охрида и Струги, так как именно в ней наиболее четко очерчены функциональные и семантические различия этих форм). В настоящей статье представлен краткий обзор «трех перфектов» в западномакедонских диалектах во внутрилингвистическом и ареально-типологическом аспекте. Македонское языковое пространство отличается большой диалектной раздробленностью. До момента своей кодификации в середине XX века македонский язык существовал в виде диалектов, использовавшихся только в неофициальном общении [Усикова 2003: 5–9]. Стандартизация была осуществлена в 1945 г. после вступления Республики Македонии в СФРЮ, и с того момента македонский литературный язык развивается быстрыми темпами. Сегодня македонский — это полноценный национальный язык, обладающий высокоразвитыми функциональными стилями, профессиональными и социальными жаргонами и т. д. [Усикова 1997: 6; Конески 1982: 11–75]. В порядке исторической справки отметим, что процесс кодификации (в частности, выбор диалектной основы) был явно политически ангажирован: требовалось, чтобы язык молодой македонской нации был далек, насколько это возможно, как от болгарской литературной нормы, так и от сербской. В результате выбор кодификаторов пал на наиболее специфичную группу македонских диалектов — западную (точнее, центрально-западную), которая демонстрирует наибольшее количество балканизмов — общих для языков Балканского языкового союза (БЯС) особенностей [Конески 1982: 53—59; о БЯС см. Соболев 2003; Русаков, Соболев 2008]. Именно Западная Македония, как зона особенно интенсивных многовековых языковых и культурных контактов между носителями «ядерных» языков БЯС (арумынский, албанский, македонский), считается центром многих «балканизирующих» инноваций. К числу таковых, по всей вероятности, следует отнести и появление двух типов перфекта, которые именуются «новыми» и речь о которых пойдет ниже. 2. Перфект I: «быть» + л-причастие3 Первый перфект образован по общеславянскому типу: презенс глагола «быть» + л-причастие (вспомогательный глагол опускается в третьем лице) [Mišeska Tomić 2006: 338; Mišeska Tomić 2012]. В литературе по македонистике данный перфект часто называется «старым» т. к. он, наряду с формами аориста и имперфекта, был унаследован еще из общеславянского состояния и регулярно встречается в македонских письменных памятниках, начиная с самых ранних [Конески 1966]. (1a) сум быть.IPFV.PRS.1SG ‘я пришел’ (букв. я есть пришедший) дош-ол прийти.PFV-PART.SG.M (1b) сум быть.IPFV.PRS.1SG ‘я приходил’ (букв. я есть приходивший) доаѓа-л приходить.IPFV-PART.SG.M 3 Примеры, если не указано иное, взяты из полевых материалов автора, собранных в экспедиционных поездках в Западную Македонию (области Дебарско, Преспанско) в 2011–2014 гг. Примеры приведены в македонской кириллице, без учета нерелевантных для данной статьи фонетико-фонологических особенностей исследуемых говоров. Семантика данной формы, описанная в классических грамматиках македонского языка, связана преимущественно с категорией так называемого «пересказа» (эвиденциальности): «формы неопределенного прошедшего времени служат для пересказа действий, которые мы не восприняли лично, а которые были сообщены нам из другого источника, в то время как формы определенного прошедшего времени [аорист и имперфект] всегда предполагают совершение действия в нашем присутствии и личное восприятие...» [Конески 1982: 459–475]. Л-перфектом оформляются любые сведения, полученные косвенным образом (непрямой эвиденциал): (2) Седела, лежала, велаат, негде по солунски меки постели, јала слатко и благо и еве ти ја овде кај Сукаловци. ‘Сидела, говорят, лежала где-то по мягким постелям в Салониках, ела и сладко и вкусно, и вот, ты посмотри, теперь (J. Бошковски, по [Конески 1982: 471]). она у Сукаловых’ (3) Но малу по малу започнаа разговор и таа разбра оти тој бил од Прилеп, оти имал мајка, помал брат и две сестри, дека го гонела полиција како антифашист и дека сакал да оди в планина да се бори против окупаторите. ‘Но мало-помалу завязался разговор, и она узнала, что он из Прилепа, что у него была мать, младший брат и две сестры, что его преследовала полиция как антифашиста и что он хотел уйти в горы, чтобы бороться с оккупантами’ (Р. Петковски, по [Конески 1982: 471]). (4) Највероватно, он веќе знаел за тоа. ‘Вероятнее всего, он уже знал об этом’. В исследуемом нами говоре, как и в большинстве диалектов Западной Македонии, л-перфект также встречается, главным образом, в «пересказывательной» функции, например, во всех формах нарративов, где речь идёт о народной мифологии, оформленных как рассказы старших (в контексте «сами мы не видели, но вот старики рассказывали, что…»): (5) лупало му, викало му, јадел, јаделе... ‘Стучали, мол, ему, кричали ему, ел, ели…’ (в рассказе о человеке, в чей дом наведывались вампиры). Данные диалектных текстов и литературного языка позволяют говорить, что л-форма переживает процесс постепенной потери собственно перфектной (результативной) семантики и сдвиг сторону модальной специализации в категории эвиденциальности. Л-перфект не проходит главный контекстный «тест» на, собственно, перфектность — невозможность оформлять последовательное повествование: «Когда перфект начинает употребляться как нарративное время, он перестает быть перфектом» [Lindstedt 2000: 371]. Л-перфект является основной формой, оформляющей сказки4 в диалектных текстах из Западной Македонии (см. диалектные тексты в Видоески 2000), что нашло подтверждение и в нашем полевом материале: (6) …зашо можот така ја испратил неа. Не фаќала нишо ни да плетет ни да работат дома ни да онедат. А, рекол можот, на бачило, со козите! И ја фатиле... ја фатило невреме ‘Потому что муж так ее прогнал. Не умела ничего: ни плести, ни работать дома, ни трудиться. А, сказал муж, в хижину пастушескую, с козами! И там ее схватили… схватила буря’. Л-перфект — это главное «нарративное» время, не ограниченное произведениями фольклора. Именно он чаще всего используется в исторической литературе: (7) Во тој период, треба да се подсетиме, династијата Обреновиќ во Белград била симната од престолот. Односите меѓу Србија и Хабсбуршка Империја потоа се нарушиле. Истовремено, смртта на Калај го прекинала неговото долго владеење во Босна и Херцеговина, а Куен-Хедервари го напуштил Загреб да стане унгарски премиер. ‘В этот период, напомним, династия Обреновичей была свергнута с престола в Белграде. Отношения между Сербией и Габсбургской Империей испортились. В то же время смерть Калая прервала его долгое правление Боснией и Герцеговиной, а Куэн-Хедервари покинул Загреб, чтобы (Б. Јелавич). стать премьер-министром Венгрии’ 4 Ренарратив — частный случай эвиденциала; об л-перфекте в сказках из различных диалектных зон см. [Гајдова 2010]. Л-перфект возможен (редко) в перфектных значениях даже в «засвидетельственных» контекстах: Скопје многу пати сум била ‘Я много раз была в Скопье’ (экспериенциальный перфект); другар ни премногу се променил ‘наш друг очень изменился’ (результативный перфект); Встречаются примеры употребления л-перфекта в значении прекращенного прошедшего, в рассказах о далеком прошлом: (8) И сеа веруваме и, ето, напред сме верувале. ‘И сейчас мы верим и, вот, раньше верили’. (9) Напред шиеле, знаш? Шиеле. ‘Раньше шили, знаешь? Шили’. При этом часто можно встретить употребление л-перфекта в данной функции в излюбленном для пожилого балканского человека (выросшего в традиционной среде) контексте противопоставления «правильного» прошлого и «неправильного» настоящего: (10) Многу имат разлика шо било порано. Порано се имало поштивање, сеа немат поштовање. Дечкофците и девојки си се сами сеа, а по старо време оделе родители. ‘Много различий с тем, как было раньше. Раньше имелось уважение, а теперь нет уважения. Парни и девушки теперь сами по себе, а раньше ходили [т. е. сватали] родители’. Все это позволяет говорить о развитии двух омонимичных парадигм на базе л-формы: «пересказывательного наклонения» (механизм, возможно, запущенный под сильным влиянием турецкого языка на болгаро-македонские диалекты в средневековый период; обзор литературы по вопросу см. в [Макарцев 2014: 136–137]) и утрачивающего результативную семантику прошедшего времени5 (иллюстрируя классический процесс развития гла 5 Блаже Конески, один из кодификаторов македонского языка, пишет в «Грамматике» о возможности замены форм аориста формами лперфекта в засвидетельствованных нарративах: «… граница между ними затемняется общим временным контекстом высказывания. Может дойти до того, что разница между этими двумя временами проявится только на стилистическом уровне, в то время как с точки зрения семантики формы одного времени могут заменять формы другого» [Конески 1982: 462]. гольной формы от результатива к претериту через «перфектную» стадию) [Bybee et al. 1994: 68; Плунгян 2011: 292]. Эвиденциальность при этом — не единственная категория, на которой может специализироваться л-форма, теряя перфектное значение. Вообще, следует заметить, что мы имеем дело с самой полифункциональной глагольной формой в македонском языке. Помимо «эвиденциальной» и постепенно утрачиваемой «перфектной», он может выполнять ряд иных модальных функций [Макарцев 2014: 108—110; Конески 1982]: Таблица 2. Периферийные значения л-перфекта адмиратив Колку се изменил! ‘Как он изменился!’ дубитатив6 оптатив адхортатив гномическое прошедшее7 [В. Иљоски, по Конески 1982] Јас сум му ги зел парите!? ‘Это я-то у него взял деньги!?’ [Конески 1982: 478] Ристос ти помогал! ‘Да поможет тебе Христос!’ [ibid.] Да не сум те видел веќе во овој сокак, разбра ли? ‘Чтоб я больше тебя не видел на этой улочке, понял?’ [В. Иљоски, по Конески 1982] Се мажила мома, да не седи дома ‘Вышла замуж девушка, чтобы дома не сидеть’; Будала дал, итар јал ‘Дурак дал, хитрый съел’ [ibid.] Потерю результативного перфекта в виде л-формы македонский язык компенсировал, развив две конкурирующие инновационные формы перфекта. 3. Перфект II: «иметь» + пассивное причастие Посессивный перфект имеет следующую структуру: полноспрягаемый вспомогательный глагол има ‘иметь’ и пассивное причастие в форме ср. р. ед. ч. [Mišeska Tomić 2006: 340]. Он может быть образован от переходных и непереходных глаголов обоих видов. 6 Наклонение, выражающее сомнение или невозможность. 7 Употребляется во «вневременных» изречениях, чаще всего в по словицах. (11a) има-м доjд-ен-о иметь.IPFV/PFV.1SG прийти.PFV.-PART.PASS-SG.N ‘я пришел’ (букв. я имею прийдено) (11b) има-м доаѓа-н-о иметь.IPFV/PFV.1SG приходить.IPFV.-PART.PASS-SG.N ‘я приходил’ (букв. я имею (при)хожено) Има-перфект регулярен и стабилен только в западных диалектах, где он имеет широкую дистрибуцию и практически полностью берет на себя перфектно-результативную функцию, утраченную л-перфектом: (12) мојте деца што и имам родено ја ‘мои дети, которых я родила’ (13) н е ја имам прочитано книгата и немам ништо што да кажам ‘Я не прочитала эту книгу, и мне нечего сказать’. Има-перфект встречается в экспериенциальной функции: и волна имам работено ‘и с шерстью я работала’; ср. также: (14) ќе одеше вака, ќе зборвеше сама, не беше во ред... за такви имам плашено ‘ходила, бывало, вот так, разговаривала сама с собой, не в порядке была… О таких я пугала’ (о том, как пугали детей, чтобы они не выходили ночью из дома). Следует заметить, что в семантической области экспериенциальности наблюдается конкуренция форм има- и л-перфекта (а также, редко, третьего перфекта, о котором речь пойдет ниже), которые могут быть взаимозаменяемы в подобных контекстах. В литературном языке има-перфект до сих пор воспринимается как инновация и как яркий, экспрессивный коллоквиальный оборот, что делает употребление данных форм сильным стилистическим средством [Минова-Ѓуркова 2003: 166]. Впервые подобная форма была зафиксирована в рукописи из монастыря Крнино (около г. Кичево), датированной 1706 г.: кои кетъ мислитъ да го Ήкрадетъ имамъ гw афоресанъ и проклетъ и завезанъ до страшенъ сутъ ‘Кто подумает его украсть, того я объявляю (букв. имею) отлученным, проклятым и обреченным до Страшного суда’. Такие согласованные по роду конструкции, как предполагается, были начальным этапом появления има-перфекта [Конески 1966: 171]. При этом, данный вид перфекта регулярен в македонской эпической поэзии западного региона [Димитровски 1983: 93]. В авторской литературе на македонских диалектах и впоследствии в литературном языке мы практически не встречаем этой конструкции вплоть до 1950-х гг. [Bužarovska, Mitkovska 2010: 43]. Очагом возникновения данной инновации принято считать юго-западные говоры, причем на крайней юго-западной периферии данный тип перфекта полностью вытеснил старый л-перфект [Bužarovska, Mitkovska 2010: 45] (о распределении функций между различными формами перфекта в тех говорах, где они сосуществуют, будет сказано в заключительном разделе). Посессивный перфект в других южнославянских языках употребляется (ненормативно) крайне редко и с ярким результативным оттенком значения (исключительно от переходных глаголов совершенного вида). Его, в частности, можно встретить в сербском [Nomachi 2006] и во фракийских диалектах болгарского языкового пространства, находящихся в тесном контакте с греческим, чем традиционно и объясняет данный феномен болгарская диалектология [Бояджиев 1968]. В. Георгиев, впрочем, в 1957 году отмечал, что подобные формы переживают активное развитие, которое впоследствии может привести к их полной грамматикализации в болгарском языке [Георгиев 1957]. 4. Перфект III: «быть» + пассивное причастие Третий перфект — это аналитическая конструкция, которая состоит из глагола сум ‘быть’ в презенсе и пассивного (по форме) причастия, которое согласуется с субъектом. Как и има-перфект, он возможен от глаголов как совершенного, так и несовершенного вида [Mišeska Tomić 2012]. (15a) сум быть.IPFV.1SG ‘я пришел’ (букв. я прийден) дојд-ен-ø прийти.PFV-PART.PASS-SG.M (15b) сум быть.IPFV.1SG ‘я приходил’ (букв. я (при)хожен). доаѓа-н-ø приходить.IPFV-PART.PASS-SG.M В македонском литературном языке перфект III образуется, главным образом, от непереходных глаголов8 [Mišeska Tomić 2010: 346]. Данное обстоятельство говорит (согласно [Соболев 1999: 214]) о том, что в западномакедонских (как и в севернорусских) диалектах причастие на -н/-т выходит за рамки категории залога. Первоначально пассивная форма используется вне пассивных конструкций, что должно расцениваться как безусловная инновация и «разрушение “нормальнославянского” состояния». Формы типа «глагол сум + пассивное причастие от переходного глагола»9 (ср. И демек зетот имат одело, облечени се во нив ‘И, значит, у жениха есть костюм, одеты они в них’) регулярны и должны рассматриваться как типичный для славянских языков объектный результатив (ср. рус. дверь открыта). Норма допускает лишь ограниченное количество лексикализованных оборотов, где конструкция «сум + пассивное причастие от переходного глагола» употребляется в активном значении и может считаться перфектом (в результативных контекстах): сум јаден ‘я ел’ (букв. я съеден); сум пиен ‘я пил’ (букв. я (вы)пит). (16) Салата сум јаден. ‘Я ел салат’. Однако в западных диалектах мы обнаружили примеры употребления третьего перфекта от несколько более широкого круга переходных глаголов (в активном значении), что говорит о большей степени грамматикализации данной конструкции в этом регионе: Сум чуена от постари ‘Я слышала от старших’. Основное значение конструкции — результативный перфект. (17) А тие, дојдени сме за девојката да си ја просиме. ‘А они: мы за девушкой пришли, чтобы сватать ее’. (18) А ние остарени вејќе сме, не можеме, немојќни сме и така. ‘А мы состарились уже, не можем, слабые мы, вот так’. 8 Норма допускает лишь ограниченное количество лексикализованных оборотов вроде сум јаден; сум пиен ‘я ел; я пил’ (букв. ‘я «еден»; я пит’). 9 О грамматикализации результативных конструкций с пасивным причастием в северных русских диалектах см. [Соболев 1998]. (19) Ако се најдеш со него добро ќе биде и за тебе. Тој е појден порано и повеќе има научено, А, е седен и во Влашко, со мајстори, доста години. ‘Если встретишься с ним, будет и тебе на пользу. Он раньше ушел, и больше выучил. А был и у влахов, с мастерами, много лет’ (Р. Крле). Результативные второй и третий перфекты конкурируют друг с другом. В редких случаях третий перфект можно встретить и в экспериенциальном значении: (20) Во Лерин, Костур и Бугарија сум одена. ‘Я ездила в Лерин, Костур и Болгарию’. Третий перфект употребляется достаточно часто, но имеет сильные контекстные ограничения: он возможен от весьма ограниченного набора глагольных лексем; редко используется в ситуациях, где субъектом является предмет или животное. В целом, можно сказать, что данная форма — самая молодая из трех перфектов. По всей вероятности, сегодня она переживает стадию перехода из результатива к перфекту, что может доказываться постепенным расширением круга переходных глаголов, которые могут ее образовывать (центром этого процесса определенно следует считать именно Западную Македонию). Подобное развитие когда-то пережил и има-перфект: сегодня это полноценная грамматикализованная форма перфекта, уже начинающая двигаться в сторону темпорализации (има-перфект, в отличие, от формы с глаголом сум, сочетается с обстоятельствами времени, хотя все еще невозможен в последовательном нарративе). 5. Система перфектов в свете языковых контактов Перфект II и перфект III, по-видимому, можно считать довольно поздней инновацией (напомним, посессивный перфект зафиксирован в памятниках только с XVIII в.). Именно поэтому, возможно, в македонских диалектах не развилась система, подобная центральноевропейской, в которой бы сосуществовали две лексически обусловленные перфектные парадигмы с разными вспомогательными глаголами [Сичинава 2008]. Очевидно, что у македонской глагольной системы был потенциал к подобному развитию (ср. итал. sono venuto / venuta vs. ho letto и мак. сум дојден / дојдена vs. имам прочитано). Причину появления этих конкурирующих форм следует искать, во-первых, во внутриязыковом стремлении системы восстановить равновесие, то есть обзавестись новым классическим результативным перфектом в замену нестабильному старому; вовторых – в контактогенных «балканизирующих» процессах албано-македоно-арумынской языковой конвергенции. В результате массового мультилингвизма и, как следствие, межъязыкового калькирования, в данных идиомах сложилась изоморфная глагольная система. Часть этой системы — изоморфные и отчасти изофункциональные перфекты; см. Таблицу 3, в которой представлены формы 1 л. ед. от глаголов чуе (мак.), ascultu (арум.), dëgjој (алб.), ακούω (греч.) ‘слышать’. Таблица 3. Изоморфные формы перфекта Глагольная форма Л-перфект македонский cум чул ‘я слышал’ арумынский албанский новогреческий Има-перфект Сум-перфект имам чуено amu ascultatə (диал.) сум чуен esku ascultatu kam dëgjuar (актив) jam dëgjuar (пассив) έχω ακούσει Наиболее наглядно идентичность функциональных особенностей изоморфных перфектов наблюдается в претеритальной системе македонских и арумынских диалектов охридского региона.10 В македонских говорах данной группы каждый из трех перфектов выполняет строго определенную семантическую функцию, которые почти не пересекаются (за исключением результативного значения, которое могут иметь как има-, так и сум-перфект). «Новые» перфекты обладают широкой дистрибу 10 Обзору дистрибуции форм перфекта в охридских говорах посвящен специальный раздел статьи [Graves 2001: 489—493]. цией, что доказывает возможность их образования от вспомогательных глаголов – има ‘иметь’ и биде ‘быть’(имам имано, имам бидено, сум биден, сум иман). Има-конструкция характеризуется как типичная форма для выражения всего спектра значений категории «перфект». Также важно заметить, что в отношении этой формы действует ограничение на употребление с темпоральным детерминантом. «Старый» л-перфект в охридском диалекте употребляется только в эвиденциальных или дубитативных11 контекстах. Выбирая эту форму, носитель охридского диалекта подчеркивает, что информация, которую он передает, была воспринята им из некоего косвенного источника: Сестра ми вели дека дошол кралот ‘Моя сестра говорит, что пришел король’ [Graves 2000: 490, 492]. Значение сум-перфекта Гравес описывает как «экстремально-результативное» (как, например, тој е умрен ‘он умер’). Иногда, впрочем, он встречается и в экспериенциальном контексте: Бидена си во Австралија? ‘Ты была в Австралии?’ [Graves 2000: 491; Марковиќ 2001; Марковиќ 2007: 143–144]. В западных диалектах к северу от Охрида, как показывают опубликованные диалектные тексты и подтверждают наши полевые материалы, система более громоздка и демонстрирует конкуренцию трех форм перфекта в экспериенциальном (все три формы) и результативном (первая и вторая форма) значении, однако для л-перфекта основной сферой употребления уже является эвиденциальность. Дистрибуцию значений между тремя формами хорошо показывает следующий нарратив (има-перфекты выделены полужирным, л-перфекты выделены подчеркиванием прямой линией, сум-перфект — волнистой): (21) Ко шо се имат чуено, чујав... имале вампири. Дома влегале, труале, јаделе. Таке по сум чуена от постари. А ја за да зном, то еве ја имам шеесет и пет години, такво нешто немам видено. Ама таке чујав от старитр. Тие јаделе, тропале, викале, тие работи. А ја ко сум била во тие години, нема приметено таја нешто. 11 Например, — Ти си стар! — Е, јас сум бил стар! ‘— Ты ста рый! — Это я-то старый?’ [Макарцев 2014: 109; Усикова 2003: 220]. ‘Как мы слышали (букв. как слышалось), я слышала... Были вампиры. В дом входили, травили, ели. Так я слышала от старших. А я чтобы знала, вот, мне шестьдесят пять лет, ничего такого я не видела. Но так я слышала от старших. Они, мол, ели, стучали, кричали, эти дела. А я когда в то время жила, ничего такого не заметила’. Л-перфекты здесь употреблены в незасвидетельствованных контекстах (ренарратив), има-перфект – в результативных (немам видено ‘я не видела’, немам приметено ‘я не заметила’. В арумынских говорах (охридские арумыны-фаршероты пришли на берег Охридского озера из южной и центральной Албании около 150 лет назад [Марковиќ 2007: 7–11]) существует несколько сложных глагольных форм. Те из них, которые демонстрируют функциональные и семантические свойства категории «перфект», образуются с помощью глаголов esku (esse) и amu (habere), обнаруживая при этом полную изоморфность македонской ситуации с има- и сум-перфектами.12 Марьян Маркович [Марковиќ 2007: 152–153], сопоставляя македонский и арумынский говоры охридско-стругского региона, заключает, что в данном регионе наблюдается почти идентичное употребление habere- и esse-перфектов. Вообще, сложные глагольные формы во всех трех языках, присутствующих в этом регионе, демонстрируют некую общую систему, которая сложилась путем постепенного «приспосабливания» языков друг к другу. Каждый язык использовал как свои внутренние, так и заимствованные средства, чтобы восполнить пробелы в своей первоначальной модально 12 Арумынский перфект первого типа образуется при помощи презенса вспомогательного глагола amu (иметь) и перфектного причастия (единственного партиципа в арумынском языке) в форме женского рода ед. ч., который функционально соответствует славянскому среднему роду в аналогичных конструкциях: amu lucratə (= мак. имам работено ‘я работал’[Gołąb 1984: 133]. Перфект второго типа образуется при помощи презенса глагола esku и причастия, которое изменяется по родам и числам [Gołąb 1984: 125]. Так же как и македонский сум-перфект, арумынский esku-перфект может быть образован от переходных глаголов: esku askultatu (= мак. диал. сум чуен ‘я услышал’), esku mekatu (= мак. сум јаден ‘я поел’) [Gołąb 1984: 134]. темпоральной системе. Так, например, арумынский язык, не имея в собственном инвентаре «лишней» формы, заимствовал формальный показатель адмиратива из албанского (зафиксировано только в одном говоре [Friedman 1994]). Македонский язык, напротив, развил эту категорию, воспользовавшись внутренними средствами, а именно «ослабленной позицией» л-перфекта. В балканистической литературе не раз говорилось о ключевой роли именно балканороманских языков в процессе генезиса посессивного перфекта и сум-формы. Так, Збигнев Голомб утверждает, что македонский има- и сум- перфекты представляют собой результат калькирования с арумынского. Схематически процесс этого калькирования можно представить так [Gołąb 1984: 14]: Таблица 4. Появление сум-перфекта и esku-перфекта в македонском и арумынском языках. славянская Стадия I Македонский сум вечерал 'я поужинал' (оригинальная конструкция) Стадия II сум вечерал : имам вечерано (заимствовано) имам вечерано : сум вечерал → имам вечерано : сум вечеран (заимствовано) Стадия III Стадия IV Арумынский amu cinatə 'я поужинал' (оригинальная арумынская конструкция) ← amu cinatə esku cinatu : amu cinatə (заимствовано) ← esku cinatu Как показывает схема, македонский язык мог калькировать посессивный перфект из арумынского, арумынский, в свою очередь, мог калькировать л-перфект из македонского. При этом активное славянское причастие на -л нашло эквивалент в виде причастия типа cinatə, — единственного партиципа в арумынской глагольной системе, — исторически представляющего собой participium passivi. Затем, на четвертой стадии, форма esku cinatə (esse + participium passivi) повторно заимствуется («reborrowed» [Gołąb 1984: 14]) македонским языком. Причастие при этом теряет залоговое значение пассива (отделяя сум-перфект от объектного результатива). Данный механизм взаимного калькирования можно охарактеризовать как результат взаимодействия языка-субстрата и языка-суперстрата: македонский язык в условиях многовекового отсутствия собственной государственности у балканских народов, находившихся под османской властью, не только сохранил свою жизнеспособность, но и стал доминантным языком (суперстратом) для арумынского субстрата. Структурные параллели западных македонских диалектов и арумынских говоров как в именной (см., например [Миндак 1987]), так и в глагольной системе объясняются постепенной славянизацией значительных групп арумынского населения, долгим периодом билингвизма и, в конечном счете, языковым сдвигом, который данный романский субэтнос пережил еще в позднем средневековье, став языком-субстратом для македонских диалектов. [Gołąb 1984: 14].

Напиши аннотацию по статье

А. Л. Макарова ИЛИ РАН, Санкт-Петербург О ФОРМАХ И ФУНКЦИЯХ ПЕРФЕКТА В ЗАПАДНОМАКЕДОНСКИХ ДИАЛЕКТАХ1 1.