Datasets:

georgiyozhegov

/

lib.ru

like 1

- А это разумно? Как насчет Саймона? - О, нечего думать о Саймоне! Он будет занят собственной матерью и никем другим. Едва ли он заметит ваше присутствие. Бирн проследил, как она возвращается по дорожке к дому, подумал: не считает ли Рут себя такой же, как он, предательницей? Обсуждать Саймона за его спиной, сплетничать о чем бы то ни было, казалось нелояльным. И все же, если бы они не заговорили, то опять прикоснулись бы друг к другу. За пределами слов, объяснений и повествований лежал другой мир - опасный, неизвестный и разрушительный. Бирн не знал слов, способных удержать их порознь. - Итак, ты взялся за книгу. Алисия стояла в дверях библиотеки с бокалом фруктового пунша в руке. Том резко обернулся. - Алисия! Я не знал, что вы здесь! Он встал, подошел, чтобы расцеловать ее в обе щеки. Такому приветствию она сама научила его, прежде чем отправить в Кембридж. Однако подобное приветствие подобает лишь ей одной. - Вы останетесь здесь? - спросил он. Она качнула головой. - Нет, в гостинице "Колокол". Теперь я никогда не останавливаюсь в этом доме. - Поставив бокал на полку, Алисия повернулась к нему. - Что с тобой происходит, Том? Ты выглядишь ужасно. Тревога, слышавшаяся в ее голосе, разоружила его. Интерес к собственной персоне всегда льстил Тому. - Я... плохо сплю. Как-то не получается в этом доме. - Только не рассказывай мне, что и ты оказался жертвой этого фокуса с тремя ночами. - Она передернула плечами, будто отмахивалась от пустяка. - Менее всего я жду этого от тебя. Он в смущении глотнул. - Это... словом, не мне решать. Просто так случилось. Недолго помолчав, Алисия посмотрела на него. - И теперь ты живешь в коттедже садовника вместе с наемной прислугой, - сказала она наконец. Том улыбнулся, радуясь тому, что тема переменилась. - Бирну не платят за его работу. - Но ты умудрился не попасть в рабочие списки Рут. - Разговаривая, она приближалась к столу и, наконец остановившись, положила руку на стопку листов, но не взяла ни одного. Только спросила: - Это твоя рукопись, Том? Ну, как здесь пишется? Он покраснел. Как сказать ей об этом? В памяти возникли кое-какие колоритные сценки. Ведь это ее семья и ее _бывший муж_. - Получается... - неуверенно начал он. - Нечто вроде семейной саги. - Женское чтение? Едва ли. - Ее проницательные глаза не оставляли его лица. Том с неловким чувством подумал, что Алисия умеет читать его мысли. Почему она всегда держит его на грани? Почему ей всегда нравится дразнить и конфузить его? - Рут говорила, что ты расспрашивал ее о Банньерах. Неужели ты нашел плодотворный сюжет? Или ты пытаешься, как я предполагала, основываться на реальных фактах? - Боже мой, нет! - Это следовало отрицать. - Не совсем. Я пользуюсь хронологией семьи в качестве основы. Ну о том, как Родерик и Элизабет росли вместе, о тем, почему его лишили наследства... - Да, _та самая_ старая история. А я не находила ее достаточно яркой для литературных целей. Мерзкий маленький инцидент, раздутый вне всяких пропорций. Так что же произошло здесь по ее мнению? - Расскажите мне об этом, - предложил он. - Все что вы знаете. Она опустилась в кожаное кресло на другой стороне стола. - Нет, давай сперва выслушаем твою версию. Тепленькую, прямо из-под пера. - Вы хотите прочесть? - Он поворошил стопку листов на столе и разделил ее пополам. В первой части не упоминалось о Питере Лайтоулере. Незачем раньше времени обращаться к этой проблеме. - Благодарю. - Алисия достала сигареты из кармана жакета и зажгла одну. Том оставил библиотеку, зная, что не сможет писать, пока она читает. Она уже читала его работы, и он знал, что может довериться ее суждению. В детстве он всегда писал ради нее, а потом она стала его наставницей. Но на самом деле он хотел переговорить с Кейт и помириться с ней. Том не сумел отыскать ее. Кейт не было в доме, и он не заметил ее из всех доступных ему окон. Наконец, он спросил у Рут; сидя на террасе, она вырывала сорняки из щелей между серыми камнями. - Кейт? Она уехала в Тейдон, к подруге. Разве она вам не сказала? - Голос ее был добрым. - Она собиралась остаться там на обед.

Его как будто окатили ведром холодной воды. Неужели Кейт настаивает на своем? Неужели она действительно не понимает, почему он не может оставаться в доме? - А где живет ее подруга, вы не знаете? - Боюсь, что нет, Том. Она может отправиться к кому угодно. Кейт выросла здесь и знает всех в деревне. Она взяла велосипед. Можете искать по нему. - Спасибо. - Он отвернулся от нее и направился через двор к конюшне, где держали велосипеды. Том не видел, как нахмурилась Рут, провожавшая его взглядом. Ему незачем было ездить по деревне, Том знал, где искать ее. Он не сомневался, что обнаружит ее надежный горный велосипед прислоненным к стене георгианского дома, стоящего на краю лужайки. Том постучал в дверь. Она распахнулась. - Хелло! - окликнул он, делая шаг внутрь. - Хелло! Кейт? Мистер Лайтоулер? Но за дверью никого не было. Ответило ему только холодное эхо. Том поежился. Он открыл дверь гостиной. Нет никого. Лишь ряды книг, скрывшие стены. Остальные комнаты на первом этаже также оставались пустыми. Значит, они ушли вместе, подумал Том, и по его коже побежал холодок от мысли, что Кейт осталась наедине с Питером Лайтоулером. Том повернулся к входной двери, но, еще не оставив его, услыхал слабый шелест где-то наверху. - Хелло! - окликнул он снова. - Есть там кто-нибудь? Вновь шелест, дуновение ветра, перебирающего листья. Что-то непонятное, может быть, кошка? Или та странная женщина, дочь кухарки, о которой рассказывал Бирн? Словно сучья или ветви скребут о голые доски пола. Том нахмурился. Вдруг его охватила тревога, и в ужасе он побежал вверх по лестнице, распахивая дверь за дверью, выкрикивая имя Кейт, наполняя им весь дом. Ничего - ни ответа, ни звука. В конце площадки обнаружилась еще одна лестница, узкая и тесная. Оттуда и доносился шорох... Чердак был пуст. На задвижке фонаря висела сумка Кейт, покачивавшаяся в теплом воздухе. В ярости и отчаянии Том поймал ее руками. И увидел обращенный к нему глаз. Линза большого телескопа смотрела прямо на него, поблескивая в солнечном свете. И тут, наконец, он заметил их. Значит, они стояли здесь все время, невозмутимо ждали, пока он закричит, пока начнет бегать по дому, пока подымется на чердак. Том видел их в лесу в тот день, когда приехал сюда. Грязью назвал он их тогда и не находил причин менять свою оценку. - Кто вы? - неловко спросил он чуть дрогнувшим голосом. Стоявшая слева женщина отделилась от группы... она казалась невероятно худой, почти скелетом, кожа обтянула изможденное лицо. Глаза - крошечные темные точки в кольце черной туши, под ногтями красные полоски, на ее черных лохмотьях пятна блестящей краски. Женщина подошла ближе, и Том инстинктивно отодвинулся. Ум призывал его к бегству. Но остальные двое незаметно для него сошли с места и преградили ему путь к двери. Том не хотел даже видеть эту пару, не говоря уже о том, чтобы пробиваться мимо них к лестнице. Фонарь предлагал более привлекательный способ бегства. - Где Кейт? Что вы сделали с ней? - Она с твоим дедом, - проговорила ближайшая к нему женщина голосом хриплым и более громким, чем он ожидал. Она остановилась на расстоянии протянутой руки от него, и на Тома пахнуло кислой вонью ее тела, пробивающейся сквозь крепкий мускусный запах духов. - Не с моим дедом, - ответил он автоматически, - Куда они ушли? - Из дома, - сказала она спокойно. - Не беспокойся. Они вернутся прежде, чем стемнеет. - Куда они отправились? - В лес, куда ходят всегда. - Мужчина оторвался от стены и направился по голым доскам к Тому. - Почему бы тебе не присоединиться к ним? Я уверен, что мистер Лайтоулер будет восхищен новой встречей. Том нахмурился. - _Кто вы_? - спросил он снова. - Откуда вы знаете столько о Кейт? - Разве ты еще не понял? - Рот мужчины скривился. - У тебя уже есть все ключи, ученый мальчишка. Я подарил тебе еще один бесплатно... не благодари, не за что. Трое - это компания, четверо - толпа... Разъяренный этими играми, этими тайнами, Том ощутил внезапный гнев. - Ради Христа, почему вы не можете сказать мне, кто вы? И все же он не смел взглянуть на третью, притаившуюся у двери. Она ждала, скрывая в тени свое лицо.

Мужчина усмехался. И с болезненной уверенностью Том узнал пародию на черты Питера Лайтоулера: тот же шрам между ртом и глазом, то же ровное выражение глаз. Но когда незнакомец улыбнулся, губы его растянулись, обнажая желто-зеленые зубы. Том отступил назад, споткнулся о кресло. И обнаружил себя сидящим в нем. Мужчина нагнулся к нему. Он говорил уверенным голосом старого друга, с рубленым устаревшим акцентом высших слоев общества. - Тогда намекну тебе, парнишка. Мы к тебе настолько _добры_, готовы и молоком напоить как младенца. Вот что, плоть от моей плоти, слушай меня. Ищи в северных небесах огромный кольцевой замок. Вот тебе и ответ, вот и оправдание всему. Протянув руку, он погладил волосы Тома, отводя их от вздрогнувшего лица. Мягкие сухие губы прикоснулись к коже на виске молодого человека. - Запомни, - сказал старик. - Трое - это компания, четверо - толпа. И следи за звездами, следи за северным небосводом. А потом они вдруг исчезли, все трое, и Том повалился вперед, приникнув к стволу телескопа, который, как он осознал позже, уже был направлен на северное небо. Выбежав из дома, Том сел на велосипед и бросился в поместье, ярость затмевала рассудок. Он не заметил две фигуры, стоящие у дороги в тени деревьев: старика и хорошенькую девушку в алом платье. Она держала его за руку, словно направляя. Или же он опирался на нее? Они проводили взглядом Тома, свирепо налегавшего на педали, удалявшегося от них в лес по аллее, а он даже не повернул головы к ним. Солнце, пронзавшее листву, освещало бесцветные волосы и иссохшую кожу старика. Губы Тома побелели от раненой гордости. Все здесь играли им. Пользовались. Алисия, Кейт, это ужасное трио, и все остальные. Жуткие игры: куклы и маски, кошки и мышки, игра по ролям без текста. Игры садистов. - Кейт здесь? - Он ввалился в кухню. Саймон и Алисия сидели за столом, мирно срезая стручки фасоли. Саймон пристально посмотрел на него. - В чем дело? - Она пошла к этому сукину сыну, Лайтоулеру. - Абсолютно точное описание, но ты, Том, ведешь себя неразумно. - Алисия опустила нож. - Еще эти проклятые твари, мужик и две бабы... - Том отодвинул кресло от стола и рухнул в него. - Они сказали, что Кейт отправилась гулять с Лайтоулером в лес и я, мол, могу их там отыскать. Мне это не нравится, мне это совсем не нравится. Эти трое - отбросы общества... кем еще они могут оказаться... компания скверная... Он ожидал от них недоверия, но только не презрения. - Если ты так волнуешься за Кейт, то почему _не отправился_ искать ее? Алисия опустила нож и встала, вытирая руки о чайное полотенце. - По-моему, ты достаточно вырос, чтобы не пугаться дешевой сценки, устроенной парой бродячих актеров. - Что? В них нет ничего театрального, одна грязь, мерзость... - А ты попрекаешь меня тем, что я пью, - сказал Саймон матери, игнорируя слова Тома. Алисия снимала свой жакет с крючка у двери. Она посмотрела на него пренебрежительно, будто он сделал faux pas [ложный шаг (франц.)], воспользовался не той вилкой или допустил подобный промах. - Я не пьян! - завопил Том, ударяя кулаком по столу. - Я просто хочу отыскать Кейт! - Как трогательно! - проговорил Саймон. - Какая преданность! - Скажи мне, Том, что именно тебе известно. Почему, по-твоему, она не может погостить у своего деда? - спросила Алисия. - У своего _деда_? Нет, это не так, ты все перепутала; он родственник по _вашей_ линии, ваш бывший муж, и не имеет ничего общего с Кейт или Рут. - Ты так действительно думаешь? - Саймон резанул словно бритва. - Заткнись, Саймон! - По лицу Алисии трудно было что-нибудь прочитать, но голос ее сделался яростным. - Почему ты не хочешь продолжать свою книгу, Том? - Она стояла у двери, взявшись за ручку. - Самое лучшее, что ты можешь сделать для Кейт, это написать свою книгу. В ней будут ответы на все вопросы, если у тебя хватит терпения. Однако, по-моему, материал нуждается в некоторой перекомпоновке. Ты не интересовался еще Джоном Дауни, мужем Элизабет? - О чем вы говорите? Я не хочу слушать литературную критику, мне нужно найти Кейт! - Тогда я предлагаю тебе выполнить рекомендацию слуг моего отца, его ручных актеров, - объявил Саймон. - Пройдись-ка по лесу. Идея мне кажется великолепной. Потом вернешься и вновь приступишь к своей книге или займешься чем-нибудь другим, и мы, как всегда, останемся втроем.

- Трое - это компания, а четверо - толпа! - Все еще крича, Том повернулся к Алисии. - Куда вы едете? - В Эппинг. Мне надо распаковаться, - сказала Алисия, открывая дверь. - Прости, Саймон, но, похоже, тебе придется удовольствоваться обществом одной Рут. - Здесь всегда есть садовник, - с горечью проговорил Саймон. - Добрый старый Физекерли Бирн. Он никогда не остается в поместье: дом не принимает его. Нет, тебе придется остаться, Том, хотя бы до возвращения Кейт. Приступай же к своему magnum opus [великое творение (лат.)]. Мы все на это рассчитываем. - А когда она _вернется_? - Том был возбужден и расстроен. - Не беспокойся о Кейт, она вполне способна позаботиться о себе. - Алисия закрывала дверь за собой. - Только лучше не говори об этом Рут, - добавила она задумчиво. Том обернулся к пьяному Саймону. - Что вы знаете обо всем этом? - Он пытался вести себя чуточку спокойнее. - Как это ваш отец может оказаться дедом Кейт? - Все ходит по кругу, нас кружит небесный ангел, восторг греховного пола. - Почему вы не отвечаете мне прямо? Что вы скрываете? - Погляди. - Саймон указал в уголок комнаты. Там в тенях затаилась Лягушка-брехушка, и на мгновение свет сделал ее больше, окрасил рыжиной заката. - Саймон, скажите мне. Я действительно ничего не понимаю! - Ему казалось, что он что-то разбивает. - Ты знаком со звездами? Помнишь про астрономию? - О Боже! И вы туда. _Они_ - эти трое - советовали мне следить за северным небом. - За Северной Короной. Это вращающийся замок Арианрод ["Серебряное кольцо" - богиня и жена короля бриттов и волшебника Гвидиона], мы кружим вокруг него, и никто не знает, как прекратить кружение... - Саймон все больше и больше сливал слова, и Том понял, насколько пьян сейчас его собеседник. - Он кружит и кружит, а за грехи отцов будет платить и третье поколение, только пусть будет четвертое; лучше звучит - за грехи предков, а не дедов или прадедов... Их, конечно, должно быть три, три поколения, три женщины, подобные добрым богиням, чтобы можно было сосчитать по пяти пальцам... - Заткнитесь! Что это такое? Саймон нагнулся над столом, обратив к Тому затуманенный взор. - Это все есть в книгах, - сказал он. - И в том, что ты пишешь. Все приходит через слова, вдохновение поэтов... - Саймон встал и широким движением руки обвел вокруг открытой книги в бумажной обложке на подоконнике над раковиной, небольшой стопки возле телефона, кулинарных книг на полке у холодильника, журналов и газет, грудой наваленных у двери. - Я хочу увидеть Кейт, я должен поговорить с ней. Почему она ушла с этим стариком? - Похоже, ты малость опоздал с рождением. В подобном разгуле собственнического инстинкта я вижу нечто неандертальское. Ну, почему девушка не может съездить в гости к своему деду? - Он не дед ей! - Умненький маленький Том, если не он, тогда кто же? Спроси об этом себя. И по-моему, - проговорил Саймон неторопливо, - тебе пора приступить к распутыванию родословной. Книга не сложится, если ты не разберешься в ней. Алисия ехала в Эппинг лесной дорогой, руки ее стискивали руль. Боже, что я наделала? Что я затеяла, что станется с нами теперь? Что сделает Кейт? Ничего, ответила она себе. Кейт отвергала эту мысль, Рут подавляла... Элла тоже отвергала ее. Алисию внезапно кольнуло острое сожаление: ведь Эллы больше нет, старой подруги, некому посмеяться в такой серьезной ситуации. Элла всегда смеялась; она всегда осмеивала все, что Питер говорил и делал. В конце концов это не помогло ей, однако Алисия не могла не сожалеть об этих тонких шутках, об их колкости. Пит, звала она его за спиной. Старина Пит нынче не в настроении, лучше убраться с дороги... Однако она не успела вовремя уйти с дороги. Да и разве могло быть иначе? Откуда она могла догадаться? Воспитанная в поместье двумя горькими любительницами тайн, Элизабет и Маргарет, она росла под их опекой и воспитывалась в невежестве. Более того, Элла выросла в невинности, каковую вовсе невозможно защитить. Эллу послали в монастырь в Эппинге, там они и познакомились с Алисией. Девочки вскоре подружились, хотя сестры-монахини не поощряли близких отношений между воспитанницами. Сами монахини с их тривиальными и забавными правилами служили легкой мишенью для насмешек.

Алисия помнила, как они познакомились. Однажды в возрасте девяти лет она одела туфли из патентованной кожи. Сестра Анна возмутилась. - Подобная обувь представляет собой искушение, - сказала она, опуская уголки рта. - Другие могут увидеть отражение того, что следует скрывать. Носить такие туфли неблагоразумно, они служат приглашением для слабовольных и сладострастных. Алисия захихикала и обменялась взглядами с Эллой. Они стали делить секреты и все прочее; носили одежду друг друга, читали дневники. Иногда Элла оставалась на ночь с Алисией в Эппинге. Естественно, это всегда совершалось с разрешения Элизабет. Она доверяла отцу Алисии, доктору Шоу, старинному другу. Мать Алисии нередко приезжала в поместье на чай - уж на кого-кого, а на Шоу Элизабет могла положиться. Она была готова верить, что Алисия и ее семья позаботятся об Элле за пределами поместья. Но Джеймс и Дорис Шоу были людьми деловыми, отдавшимися чрезвычайно активной общественной жизни. Они были людьми религиозными, играли в гольф и пели в местном церковном хоре. Они нечасто оказывались рядом. Практически за всем, что могло случиться с Эллой вне поместья, могла проследить только Алисия. Даже Джейми Уэзералл появился лишь потом, много позже, а больше никого не было. Алисия и Элла встретили Питера Лайтоулера в теннисном клубе, и он постарался очаровать их. Он был таким забавным. Сложно признать это по прошествии столь долгого времени, однако Алисия до сих пор помнила, как он двигался... стремительную, изящную поступь. Он умел подражать людям, мог до смерти рассмешить их своими шутками и сатирами в потоке нелегального алкоголя и сигарет, всегда в изобилии текшего вокруг него. Им были приятны его шутки. Как и сам Питер Лайтоулер. - Он заново переживает свою юность, - сказала рассудительно Элла. - Но почему бы нам не попользоваться им по возможности? Это ведь так забавно, правда? И это было забавно. Невзирая на слова Эллы, Питер был все еще молод, когда они познакомились с ним. Той весной он перебрался в Красный дом, и девушки часто бывали у него в гостях. Он показывал им свое собрание картин, делал для них коктейли. Алисия вздохнула. Питер всегда хорошо одевался, держал в порядке волосы, поддерживал стройную фигуру. Если не считать шрама, который лишь придавал ему, по словам Эллы, лихой вид, кожа его была гладкой и не имела морщин. Он понимал, как девушкам скучно на краю Эппингского леса. Им хотелось посещать ночные клубы и дансинги... У него были записи - граммофонные, так это тогда называлось, - и они плясали под Эллингтона, Теда Хита и Каунта Бейси. И Алисия вышла за него замуж. Алисия ни в коей мере не одобряла отношений, которые завязались между Кейт и ее бывшим мужем, но теперь, во всяком случае, можно было не беспокоиться. Хотя Питер до сих пор не утратил стройности и волос, ему шел уже девятый десяток, лицо его покрылось морщинами. В Красном доме больше не будет танцулек. Сама идея казалась абсурдной. Впрочем, других способностей не отымешь. Очарования, остроумия... Потом, Кейт никогда не знала отца. Ох, и что же она наделала? Неужели Кейт встанет на сторону Питера, решит, что с ним обошлись жестоко, что Алисия и Рут заключили между собой некий феминистический заговор против старого и дряхлого человека? Теперь еще книга Тома. Уж по крайней мере она продвигалась в соответствии с планами Алисии. "Пежо" потряхивало на лесной дороге, она обратилась мыслью к странным писаниям Тома. В самом факте не было ничего нового: Алисия сама пережила подобное. Пережитое как раз и подсказало ей идею. Давным-давно, после смерти Эллы, едва став опекуншей новорожденной Рут и хозяйкой поместья, она пыталась писать в библиотеке дома. Алисия с трудом находила время для этого. С детьми ей помочь было некому: Маргарет умерла вскоре после рождения Рут. Питер уже не жил с ней. Она избегала его насколько возможно, хотя иногда ей приходилось оставлять детей в Красном доме (какая же это была ошибка!). Она пыталась заниматься своей диссертацией в библиотеке. Алисия выбрала безумную и немодную тему: фигуру Серридвен - Арианрод - Блодвидд, воспетую уэльскими бардами. Несколько лет спустя Роберт Грейвс выполнил куда более качественную работу, чем сумела состряпать она. В источниках она была ограничена и потому не подумала сравнить Арианрод с прочими проявлениями этой богини. Но и при всем этом ее диссертация получила собственную жизнь. Алисия обнаружила, что ее захватывают потоки слов, описывающих Арианрод как мстительную и страшную силу. Она подобрала литературу о кружке звезд, даже поискала на астрологической карте другие варианты местоположения таинственного замка. Северная Корона, решила Алисия и на этом остановилась.

Лишь недавно, когда смерть Эллы уже отошла в прошлое, она обнаружила в прессе среди всякой трепотни упоминание о том, что северное кольцо звезд содержит катастрофическую переменную, которая в последний раз вспыхивала весной 1905 года, как раз когда строили дом. Журналисты усматривали в этом лишь забавное совпадение. Алисия не обнаруживала склонности к гороскопам и предсказаниям. Информация эта осталась на задворках ее ума - на всякий случай. И вот этим летом, перед концом века, накануне нового тысячелетия, Алисия поняла, что время пришло. Яркая звезда освещала северные небеса в короткие ночные часы, тревожа и отвлекая. И Алисия была твердо убеждена (что ни в коей мере не связано с рассудком или логикой): в поместье должно что-то случиться. Она привыкла видеть в этом доме проявление вращающегося замка, но это была всего лишь фантазия, нечто такое, о чем она не хотела говорить с другими. Возбуждение поставило ее на грань срыва, однако ужаса Алисия не ощущала. Она всегда была вне этого дома. Даже проживая в поместье, она ощущала себя чужой. Она любила Эллу, они были лучшими подругами, и хотя после случившейся трагедии казалось вполне нормальным, что Алисия должна воспитать Рут, дочь Эллы, она никогда не чувствовала себя непринужденно в поместье. Нечего говорить о том, что ее взаимоотношения с Питером давно окончились. По завещанию Эллы, которое она написала, как только узнала о своей беременности, Алисия назначалась опекуншей ребенка, если что-либо случится с Джейми или с ней самой. Она не упоминала Питера Лайтоулера. Глядя в прошлое, теперь казалось, что Элла, должно быть, предвидела недолговечность брака Алисии и Питера. Ну а ее дружба с Питером завершилась вскоре после того, как на сцене появился Джейми Уэзералл. И теперь, сорок лет спустя, Алисия решила действовать. Она успела обнаружить, что Кейт подружилась с ее бывшим мужем. К тому же осталось очень немного времени до того, как поместье должно было перейти в новые руки. Сперва Алисия не знала, что делать. Она ждала знака, события, способного вновь запустить знакомый сюжет. И почти сдалась, когда Том Крэбтри вдруг решил стать писателем. Все это слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Алисия не теряла времени. Она действовала решительно и осторожно. Пригласила на ленч Кейт и случайным образом представила ее Тому. Затаив дыхание, она слушала, как они прощупывают друг друга, пытаясь завязать разговор: читали ли вы это? А нравятся ли вам "Близнецы" Кокто? [Жан Кокто (1889-1963) - близкий к сюрреализму французский писатель, художник, кинорежиссер и театральный деятель] Сходства оказалось достаточно, нашлись интригующие различия. Счастье не отказало Алисии. Она надеялась, что Кейт понравится Тому, но вскоре их связало нечто более глубокое, чем простая симпатия. Это еще раз подтвердило, что время настало и теперь ей пора действовать. - Ты по природе писатель, - сказала она Тому несколько недель спустя, когда их отношения с Кейт уже установились. - Твой ум использует правильные масштабы, видит сложности и взаимосвязи. Она видела, как он проглотил новость, начиная приспосабливаться к роли писателя, и ей стало больно. С ее стороны это было нечестно. Возможно, из мальчика и мог выйти писатель, только она не усматривала пока никаких признаков дарования, выходящего за пределы обычных академических способностей. Быть может, однажды он действительно напишет нечто значительное, но сейчас дело было не в этом. Она просто хотела, чтобы Том засел в библиотеке поместья и начал писать там все, что ему придет в голову. Она не сомневалась в том, что получится нечто достойное внимания. Обычная манипуляция, ворожба, интрига - хобби Алисии. В Кембридже она замечала, как глаза Тома просматривают каждую комнату, как выхватывают мелкие подробности, знаки, выдающие характер и настроение. Она знала, что он носит с собой записные книжки и позволил себе легкую эксцентричность: научился готовить японские блюда и начал слушать только французскую музыку. Как же это выходит, думала она, однажды завороженно слушая записи мелодий Форе, и едва не спросила: как там насчет Дюпарка, этих двенадцати песен? Но было еще слишком рано, и легко было все испортить.

Она не знала, как далеко можно зайти. Что сказать, а что предоставить на волю случая. В конце концов, единственный риск заключался лишь в том, что Том с Кейт сбегут, но и это уладилось. Кейт предложила Тому посетить Голубое поместье, без всяких намеков со стороны Алисии. _Так было надо_, она знала это. И книга приняла правильный оборот, такой, какой и должна была принять... Алисия доехала до гостиницы "Колокол" и остановила машину, радуясь анонимности массового гостеприимства. В баре она заказала пакетик арахиса и большую рюмку виски. Алисия ощущала, что ее переполнила странная энергия: или искры вот-вот посыплются с кончиков пальцев, или волосы встанут дыбом на голове. Соленые орешки хрустели под ее еще крепкими и белыми зубами, она улыбалась. Алисия не чувствовала ужаса. Займись родословной и тем, что случилось. А потом Алисия додумалась обратить его внимание на Джона Дауни. Следует ли доверять ей? Следует ли по-прежнему доверять Алисии, проявившей такую безумную надменность? Том сидел за столом в библиотеке, обдумывая разговор с Алисией и Саймоном. Напротив из холла доносились звуки, с которыми Саймон в кухне готовил ужин. Рут, как обычно, находилась в саду. Том посмотрел сквозь окна на листья, трепетавшие под легким ветерком, и удивился тому, что так разволновался из-за Кейт. Самым нелепым образом он уделил столько внимания этому жуткому трио: что это нашло на него? Алисия и Саймон не усматривали в отсутствии Кейт ничего ненормального. Они даже не потрудились рассказать об этом Рут. Из него сделали дурака. А жаль. Ему хотелось, чтобы Кейт поскорее вернулась, он чувствовал себя несправедливо заброшенным ею. Он сожалел, он ужасно сожалел о том, что приехал... но в самом ли деле? Он получил свою книгу, первые странноватые ее главы, повествовавшие вовсе не о том, что он хотел. Но Том не собирался сдаваться, следовало _воспользоваться_ этим летом, воспользоваться семьей и закончить свою книгу. Джон Дауни, искалеченный на войне ветеран. Как же он относился к интрижке своей жены с вездесущим Питером Лайтоулером? Дауни... такой ранимый, такой патетичный... но что еще ему оставалось? Отравленный горчичным газом калека, заточенный в кресло на колесиках. Оттуда он и идет - запах аммиака. Удобно устроившись за столом, в кресле Ренни Макинтоша, ожидая, пока в нем не пробудится вдохновение, он ощутил внезапный холод. Карандаш вывалился из рук. Аммиак сочился по длинному коридору, изгоняя дыхание из его тела. С этой вонью ему не справиться, она убьет его. И все же чистая бумага ждала, и карандаш лежал рядом - так мог бы положить его только художник, - указывая острием в начало листа. Том снова взял карандаш - медленно и нерешительно. Нужно было еще кое-что. Задержав дыхание, словно ожидая прикосновения ножа хирурга, он подошел к пианино. Ноты песен Дюпарка лежали открытыми на клавиатуре. Распахнуть объятия, усталые от ожидания, Сомкнуть их на пустоте! И все же всегда простирать к ней руки, И вечно любить ее... Карандаш был в его руке, отточенный и готовый. Том вернулся к столу и начал писать: "Руки его устают даже после того, как он расчешет волосы. Чтобы завязать шнурки на ботинке, нужно несколько минут; при этом приходится несколько раз передохнуть. Ему сказали, что лучше не будет. В легких его просто не осталось достаточно здоровой ткани, которая могла бы позволить ему дышать и делать что-либо, кроме самых скупых движений. Отчаянные были дни, когда Джон Дауни впервые начал понимать собственные возможности. Увечье простерло свое влияние на все области жизни. Самое простое - не бегать, не играть в крикет и не проехаться на коне. Все это пустяк в сравнении с истинным унижением: ему не открыть окно, когда слишком жарко, не надеть пиджак, когда холодно. Не встать, когда женщина входит в комнату. Запрещено. Не по силам. - Вы должны ограничиться жизнью наблюдателя, - увещевал его один из рассудительных докторов. - Действия теперь не для вас. Книги, музыка... культура поддержит вас. Карты, шахматы. Я могу не говорить вам. - Доктор откинулся назад в кресле, закинув руки за голову. Он был стар, лыс и не следил за одеждой. Разговор этот состоялся как раз после войны. Десять лет назад. Он провел в приюте уже десять лет. Глаза доктора лучились симпатией, в голосе слышалась доброта. - Вы из университетских?

- Провел год в Кембридже, прежде чем шарик взлетел на воздух, - хрустнул он остатком своего голоса. Доктор кивнул. - Тогда читайте. Но не проводите много времени в одиночестве. И не думайте слишком много, это не поможет. В этом он был прав. Все трудности из-за мыслей. Джон Дауни старался наполнить свои дни, раскатывая в кресле по приюту, разговаривая с другими калеками, знакомясь с несчастными, которым некуда было идти. Могло быть и хуже. Все-таки его не мучила боль, он не сделался полным уродом, как Джорджи Грейвс, потерявший половину лица при мортирном обстреле. В основном все калеки считали, что Джон легко отделался, и он понимал, что собратья его правы. Так было легче примиряться с приютом, обитатели которого были изувечены телом или духом. Джон знал, как ему повезло; он видел, как соседи сражаются с искусственными конечностями, с жуткими дневными кошмарами, с изоляцией, вызванной глухотой, болью, безумием или уродством. Ему повезло и в том, что Элизабет приехала проведать молодого Джимми Чиверса. А потом познакомилась с приятелем Джимми, и он сумел рассмешить ее в первый визит. Иногда по ночам он просыпается в холодном поту, понимая, насколько все зависело от удачи. Она уже дважды посетила Джимми, а он и не знал об этом. По чистой случайности они играли в шахматы, когда Элизабет приехала. Еще - в третий раз - ему повезло в том, что ей не нужно было от него ничего, кроме дружбы. Так он мог даже подумать о браке с ней, зная, что она не потребует большего. Их соединила спокойная, благородная дружба - прекрасная, пока они не поженились и не перебрались в дом. Очутившись здесь, Джон понимает, что в Элизабет Банньер кроется больше, чем он предполагал, Невозмутимая поверхность дневной жизни скрывает непостижимые для него глубины. В ней есть нечто особенно одинокое, никогда не оставляющая ее скорбь. Джон не обладает достаточным умением, чтобы извлечь из нее секреты прошлого, он не имеет ключа к загадке. И считает это собственным недостатком. Дни его в Голубом поместье просторны. Развлечений немного, если не считать книг. Гости редки, общественные события тоже. Маргарет и Элизабет всегда жили в стороне от местного общества, и хотя Элизабет всегда готова представить его соседям, он знает, что она чувствует себя не слишком легко за пределами дома. Впрочем, скучать не приходится. Он думает, все время думает, невзирая на добрый совет доктора. Он не может понять свою жену и полагает, что знает причину. Кто он такой... сушеная скорлупа, унылый циничный обломок. Пустой человек. Он ни на что не надеется. Брак с Элизабет Банньер кажется ему случайным отклонением в череде потерь и боли, складывающихся в жизнь человека. Он никогда не думал, что брак продлится навечно, но это ничего не значит. Джон считает, что скоро умрет, что надсаженное сердце, наконец, сдастся в неравной борьбе за воздух. Можно надеяться, что брак их протянется достаточно, чтобы она проводила его, однако он не рассчитывает на это. Здесь в поместье все становится понятнее. Джон понимает, что Элизабет нуждается в большем, чем он может дать. Ее жизненный центр не сгорел посреди французских трясин. Джон начинает думать, что если он не знает свою жену, то и она не знает себя. Он внимательно наблюдает за ней этим летом и видит избыток энергии, необычайный прилив. Оттого ли, что ей удобно в поместье, что она считает себя дома? Походка Элизабет стала пружинистой, она словно готова сорваться с места в любое мгновение. Волосы ее пышут здоровьем, щеки румяны, глаза чисты и искрятся. Он старается понять, какие же перемены произошли после их брака. Отчасти это связано с теннисом, решает он, вспоминая прилив адреналина после быстрых у томительных упражнений. И сперва ощущает неподдельную радость от того, что она нашла партнера, не уступающего ей в мастерстве. Однако Лайтоулер ему не нравится. Уж в чем-чем, а в эгоизме Дауни можно обвинить в последнюю очередь. Но он достаточно восприимчив, чтобы заметить сильную ниточку самолюбования, вплетенную в характер молодого человека. Потом он понимает, что молодой Лайтоулер хочет добиться Элизабет. Его бы скорей удивило, если бы Питер оказался к ней безразличен. В нее должны влюбляться все знакомые, думает Дауни. Разве может быть иначе? Она мила как весна, нежна и благородна. Изящна как олени, которые иногда приходят из леса.

Он видит, как она оживает этим летом в обществе Лайтоулера. Этого нельзя отрицать. И поэтому погружается в глубокую депрессию по мере приближения осени. Почему она должна соблюдать целомудрие? Все дело в этом, нечего сомневаться. Она заслуживает страсти, тепла и физического восторга, а не увечной дружбы, кроме которой Дауни нечего предложить. Самый неэгоистичный из мужчин, не рассчитывающий получить от брака ничего, кроме приятельских отношений, он сам пригласил Лайтоулера в их дом. Он хочет, чтобы Элизабет было легко оставаться его женой." - Ужинать! Том слышит зов Рут и распрямляется. Спина его болит, рука онемела от напряжения. Он начинает улавливать черты благородства в характере Джона Дауни, истинного великодушия. Элизабет вышла за него замуж, она действительно любила его, и это делало поступки Лайтоулера еще более ужасными. Сейчас рядом с Питером Лайтоулером Кейт. Том глубоко вздохнул. Лайтоулер стар, стар и немощен. С Кейт ничего не может случиться, она сильна, молода и способна сама позаботиться о себе. Я никогда не сумею вновь встретиться с этим человеком, с уверенностью подумал Том. Потому что повесть моя придумана, сочинена, и я знаю лишь, что правда неподалеку. Совпадения могут оказаться случайными, но эмоциональный характер моей повести достаточно справедлив. Отодвинув кресло от стола, он прогнул спину. Надо бы узнать, вернулась ли домой Кейт, и он направился в кухню. В ней полно народа. Рут, Саймон, Алисия, Кейт... Кейт сидит за столом, опасно наклонив стул назад. - Привет, Том, ну как там муза, как у тебя дела? - Она искрится жизненной энергией, счастливая и расслабленная. А он сердился. Он волновался. - А где ты была? - пробормотал Том. - Я искал тебя. - Гуляла, - ответила она, пожимая плечами. - Я думала, что ты хочешь побыть наедине с книгой. Дверь открылась, вошел Бирн, одетый в желтую рубашку, в которой его здесь еще не видели. - Ну что за веселая вечеринка у нас сегодня! - Глаза Саймона злодейски блеснули. - Простите меня, схожу и надену галстук. Надо было принести бутылку. Какое упущение. Похоже, у меня ничего нет под рукой. - Тихо, Саймон. - Рут ухмыльнулась, открывая холодильник. - Хочешь фруктовый пунш или предпочтешь безалкогольное пиво? Бирн, что вы хотите? - К пиву я даже не прикоснусь, - объявил Саймон громким театральным шепотом. - Кошачья моча. Мерзость. Лучше уж воды из-под крана. - А мне нравится пунш, - сказал Бирн. - Я должна извиниться, - напряженно проговорила Алисия. - Простите меня за... вторжение в коттедж сегодня утром. Мне жаль виски. Вполне естественная ошибка, однако я излишне поторопилась. - Все в порядке, пустяки. - Бирн сел за стол возле Тома. - А как продвигается книга? - спросил он. - Много ли вы сделали? - Достаточно. - Том терпеть не мог подобных расспросов. - Вы извлекли из него больше, чем я, - вставила с раздражением Кейт. - Том никогда ничего мне не рассказывает. - Но тебя никогда не бывает рядом, - ответил Том. - Я волновался, не знал, где ты. - А я не знала, что тебя интересует, где я нахожусь. Я не знала, что ты этого хочешь. - Я бы тоже сходил с тобой. Я люблю гулять. - Ох, _прости_! А я думала, что книга важнее всего. Я решила, что ты слишком занят сочинительством и не станешь прерывать бурный поток такими пустяками, как прогулка. - Это нечестно! - Назревала полномасштабная ссора, и Рут вместе с Бирном одновременно спросили: - А куда ты ходила? - Ты была одна? - Здесь не инквизиция! - Кейт выскочила из кресла. - Что _тебе, тебе_ и _тебе_ до того, где я была?! - По очереди она указала на Тома, Бирна и Рут. Алисия встала. - Какая смешная ссора. Кейт, никому здесь нет абсолютно никакого дела до того, где ты была. - Я была у дяди Питера! - Она была возмущена. - Да, я отправилась погулять по лесу с ужасным и злым мистером Лайтоулером, но я не знаю, какое к этому отношение имеете все вы. В молчании, последовавшем за этими словами, Том понял, что все глядят на Рут. Та открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но губы ее испустили лишь тихий стон. На их глазах Рут соскользнула вбок с кресла и в обмороке повалилась на пол. Голова ее ударилась о плиту. Тонкая струйка крови появилась на лбу, и Бирн согнулся возле нее. Пока он исследовал рану, остальные стояли и наблюдали, явно парализованные случившимся.

- Ничего страшного, просто царапина. Он принял от Алисии платок, намоченный в ледяной воде, и осторожно вытер им лицо Рут. Веки ее затрепетали, открываясь. - Кейт!.. - Я здесь, мама. - Кейт казалась бледнее ее матери. - Прости меня, прости. Я не думала... Саймон стоял в дверях, ведущих в холл. Он не сказал ни слова, буквально не проронил ни звука. Алисия зашипела на Кейт. - Ты сошла с ума? Чего ты этим хотела добиться? Неужели ты ничего не знаешь о _дяде_ Питере? - А что ты имеешь в виду? - Кейт поглядела вверх. Она отодвинула Бирна с пути и помогла Рут подняться в кресло. - _Нет_, Алисия! Не надо! - раздался слабый, полный чувств голос Рут. - Ей следует знать все. Она уже взрослая и со временем поймет, что происходит. - Тогда я ухожу, - внезапно сказал Саймон. - Я не хочу ничего слышать. - Он посмотрел на Алисию. - Пойми, это _мой отец_, ты говоришь о моем отце. - Она должна знать. - Я полностью запрещаю это! - Рут пришла в себя и встала на ноги, - Бирн, пожалуйста, останьтесь, прошу вас! Пока миссис Лайтоулер не уедет. - Не будь дурой! Кейт должна знать. Она имеет право! - Алисия была в ярости. - Я полностью не согласна. Это все прошлое, туманное и неясное; никто не знает, что действительно произошло. Истории этой следует позволить умереть. Я поднимаюсь наверх, Алисия, и если ты скажешь хоть слово о том, что случилось между Питером и мной... хотя бы одно слово о том, чего ты не понимаешь, я никогда не буду разговаривать с тобой. Рут и Саймон оставили комнату вместе. Бирн увидел, что Алисия, Кейт и Том переглядываются, обнаруживая сложную смесь сомнений, взаимного обвинения и вины. Сбоку остывала забытая пища. Алисия проговорила: - Ладно, по крайней мере я вправе рассказать вам свою собственную историю. Возможно, и вам будет интересно послушать, мистер Бирн. А тебе, Том, раз ты так заинтересовался прошлым семьи, послушать просто полезно. - А почему вы развелись? - спросил Том. Бирн отметил, что юноша уже извлек свой блокнот и сидел с карандашом наготове, как какой-нибудь зловредный старомодный журналист. Отвратительная картина. Более всего Бирну хотелось уйти отсюда. Он терпеть не мог никаких застарелых сплетен, ворошения былых грехов. Но Рут просила его остаться. Нечестно, подумал он. Какое отношение все это имеет ко мне? Зачем мне сидеть здесь посторонним наблюдателем против собственной воли, как какая-нибудь компаньонка, чтобы грязное белье этой семьи не выстирали на людях. - Много чего было. - Алисия раскурила сигарету, дав необычный для себя неопределенный ответ. Быть может, и она не посмела обратиться к прошлому лицом, когда до этого дошло дело. Но и Алисию интересовала собственная жизнь, не имевшая к нему никакого отношения. - У него были любовницы, дюжина любовниц. Я никогда не могла верить ему. Просто... с меня было достаточно. - Почему же мама ничего не рассказывает мне? - вскрикнула Кейт. Руки ее были стиснуты, на лице проступало откровенное расстройство. - Неужели она думает, что я до сих пор ребенок? - Не знаю, чего хочет твоя мать, - сказала Алисия и вздохнула. - Но я хотела только прояснить отношения, однако Рут они до сих пор не безразличны. Возможно, я неправа. Я не могу настаивать, как не могу и предать доверие Рут. У нее слишком много дел, слишком много неотложных забот. Она утомлена. - А что вы можете сказать нам? - настаивал Том. Медленный неизмеримый взгляд Алисии остановился на нем. Она проговорила: - Питер участвовал в нашей жизни многие годы, даже после того, как мы с ним развелись. И жила я в поместье с Саймоном и Рут, а Питер обитал в Красном доме в Тейдоне. Он иногда заезжал, ему были интересны дети. Так продолжалось до тех пор, пока Рут не отправилась в университет. И пока она находилась там, он посещал ее... но дальнейшее повествование уже выходит за разрешенные рамки. - Она бросила острый взгляд на Бирна и Тома, Кейт она игнорировала. - Рут утверждает, что ничего не помнит, что все забыла. - Алисия холодно отмеряла слова, падавшие кусочками льда. - Но с тех пор она никогда не могла слышать Питера Лайтоулера и переносить его общество. Его имя никогда не произносится при ней, о нем никогда не упоминают, что бы он ни делал, чем бы он ни являлся...

- А чем он _является_? - вырвалось у Тома. Готовый его карандаш парил над записной книжкой. Вновь этот холодный расчетливый взгляд. - Бастардом, человеком, вырванным из своего социального круга. - Какое же это у нас столетие? - выкрикнул Том. - Я не могу поверить своим ушам! Быть незаконнорожденным теперь не позорно. Такой порок не поставит человека за пределы его собственного _класса_. - В голосе его слышалось злобное пренебрежение. - Еще бы ты говорил иначе. Бирн посчитал выпад расчетливым и оскорбительным. Глаза Алисии были прикованы к лицу Тома. - Прости меня, Том, но я знаю этого человека. Я знаю, что это для него значило. Именно так _он_ и воспринимал положение дел, что объясняет разочарование Питера Лайтоулера, его амбиции. Только представьте себе его прошлое. Он жил с матерью в одном из коттеджей возле лужайки в Тейдоне. Он бегал здесь босиком, а мать его... была проституткой. Он рассказывал мне об этом. Полагаю, он хотел сочувствия. Детство его проходило в позоре и унижении. Он был неудачником, обреченным на жизнь неудачника... Но тут вновь объявился Родерик Банньер. Ты слушаешь? Ты это понял? - Она глядела только на Тома. - Родерик, отвергнутый брат Элизабет. Он забрал своего сына, усыновил маленького Питера. И мы опять вернулись в сказку, в мир архетипов [архетип - прообраз, оригинал, прототип (греч.)]. Дитя, перенесенное в роскошь, воспитывается злобным отцом - не приемным отцом, а собственным, истинным дьяволом - и учится... Один Господь знает, чему его учили. Родерик был человеком, поглощенным навязчивой идеей: он хотел получить Голубое поместье и добиться власти над охранявшими его женщинами. - Откуда вы знаете это? - негромко спросил Бирн. Он не мог понять, чего добивается Алисия. В ней не было ничего открытого, откровенного. Он видел в ее словах дымовую завесу и не верил ей ни на грош. - Питер Лайтоулер был моим мужем, - сказала она. - И я научилась наблюдать, замечать в нем все. Речь шла о самосохранении. Я наблюдала за развитием этой повести и видела параллели. Видела, как Рут преобразилась из веселой девушки в усталую женщину, которая теперь перед вами. Я помню Эллу и кое-что еще... А теперь, по-моему, пора опубликовать все это, чтобы кое-что узнать о Питере Лайтоулере, человеке, который всегда оказывался здесь в критический момент. И нам придется воспользоваться всем, что есть под рукой, в особенности книгой Тома, прежде чем окажется слишком поздно. - Она внезапно умолкла, прекратив холодный поток слов. И даже чуть улыбнулась, взглянув на Кейт. Та опустила голову на руки, пряча лицо. - И ты считаешь пустяковыми свои прогулки с Питером Лайтоулером, неправедным путем пробравшимся в твою жизнь? Наблюдавший Бирн отметил трудную паузу между словами, пробелы в понимании, пропасти в восприятии и то, что Алисия пряталась за ними. Объяснения рождали только новые вопросы. Кейт поглядела вверх. - Если ты так ненавидишь его, то почему бы и не обнародовать? Зачем ты хранишь все эти секреты? - А кто мне поверит? Я как раз и являюсь единственной персоной, которая не может этого сделать: его разведенная жена, одинокая и разочарованная женщина. В те времена разводились не часто. Развод ставил на человеке определенную метку. К тому же Саймон - мой сын, понимаете. - Алисия говорила голосом ровным и лишенным эмоций. - Мой сын от Питера. Если я хотя бы наполовину понимаю планы Лайтоулера в отношении этого дома и живущих здесь женщин, то Саймон наверняка является их частью. Я сделала все, что могла. Я забрала сына у Питера, как только поняла суть моего бывшего мужа, но, возможно, и опоздала. - Потому что он пьет и не может уехать отсюда? - снова спросил Бирн все еще мягким голосом. - У меня не было выхода, - сказала она почти с гневом. - Рут находилась _здесь_, а она любит его, по крайней мере говорит так. К тому же, каким бы ни было _проклятие_, оно должно исполниться здесь. Поместье - место значительное; это точка приложения силы, опора... катализатор происходящего. - Чушь, чепуха, злобная чушь... Ты - истеричная старуха, и ума у тебя ничуть не больше, чем у младенца! - вспыхнула Кейт, наконец вскочившая на ноги. Лицо ее покрылось пятнами от слез и гнева.

- Так ли? А почему твоя мать упала в обморок? Почему она так и не вышла замуж? Почему она ненавидит мужчин, Кейт? - Голос Алисии вновь сделался ледяным. - Тебе приходило это когда-нибудь в голову? - Она совсем не ненавидит мужчин. Ты не права, ты совершенно неправа! Ты сама сказала, что она любит Саймона. - Любит она Саймона или нет, это не имеет отношения к делу. Сама я вижу очень немного признаков этого. Ее привязывают к нему обязанность и вина. Подумай, кто такой Саймон. Он ведь тоже часть всего происходящего. Напрягись, Кейт. Саймон - сын Питера. А Питер Лайтоулер - сын Родерика Банньера. Проклятие наследуется, передается. - Он твой сын! Как ты можешь говорить подобные вещи? - Кейт судорожно терла руку об руку. - А почему, по-твоему, он пьет? Он пытается спрятаться от своей наследственности, пытается прогнать прошлое. - Но если это верно, почему ты ничего не сказала? Почему ты не остановила его? Снова молчание. Алисия глядела на свои руки. - Вы еще не знали, так? - проговорил Бирн неторопливо. - Вы не были уверены в своей правоте? Алисия посмотрела на него, и он понял истину. Она произнесла: - Рут ненавидит Питера Лайтоулера. А книга Тома открыла еще одно насилие, предшествующее. И сам Том... - Она казалась собранной, холодной и элегантной, и лишь Бирн, сидевший возле нее, заметил, как дрогнули на мгновение ее руки. - Книга Тома - это вымысел! Он все придумал! - с пылом проговорила Кейт. - Нет, ее пишет сам дом, а не я. На этот раз в наступившей тишине они услыхали голоса, звук далекого разговора. Голоса перешли на крик, но слова было трудно понять. В дальней комнате, которую Рут делила с Саймоном, послышались вопли. А потом зазвонил телефон. - Почему ты не осталась? Разве ты не хотела вновь выволочь на свет Божий повесть о моем бесчестном отце? - Нет. Мне не хочется даже думать об этом. Все кончено. - Рут казалась отчаявшейся, почти серой от утомления. Она раздевалась и пальцы ее путались в одежде. - Мне жаль наших гостей, - сказал Саймон. - Юного Лотарио (или же сойдемся на Лохинваре?), погруженного в свою книгу. Можно подумать, что до него их просто не умели писать. Ты понимаешь, что он собирается воспользоваться ею, а? И какое мутное прошлое капает из его блестящей прозы. Насилие, инцест и все прочее вылезет на свободу и примется кувыркаться и возиться под пристальным взглядом общества. Конечно, все это просто необходимо опубликовать. - Но это же _выдумка_, он все сочиняет? - Откуда ты знаешь? Ты читала? Рут нетерпеливо качнула головой. - Нет необходимости. С какой стати все это окажется правдой? Ему ничего не рассказывали. Записей не осталось, дневников нет. Это всего лишь слухи. - Гнездящиеся в кирпичах этого дома, пролетающие сквозняком по его коридорам, комнатам... и не надо говорить мне, что ты ничего не ощущаешь. - Нет. Я не знаю, о чем ты говоришь. Я не верю таким вещам. - Даже если Тому еще не наговорили ничего такого, чем же, по-твоему, занята моя почтенная мать в этот самый момент? - Она знает не все. - Хмурясь, Рут провела щеткой по волосам. Саймон опустил руки на ее плечи, когда она села перед туалетным столиком, и произнес: - Рут, дорогая, подумай. Алисия все раскрутит как ведьма, которой она и является; попытается добиться, чтобы ни одна унция греха, зла или горя не была забыта, прощена или потеряна. - Ты настолько ненавидишь ее? - Ненавижу? Нет, по крайней мере я так не думаю. Но она чертовски опасна. - Она хочет узнать правду. - Не надо говорить мне, что, по-твоему, все сразу исправится, когда каждый грязный шов окажется снаружи. Что вообще могут улучшить знания? - Но что мы еще можем сделать? Как иначе жить дальше? - Остается еще наш добрый друг Физекерли Бирн, притаившийся в коттедже в ожидании своего часа. - Что ты имеешь в виду? - Рут наконец взглянула на него. - Он добивается тебя, Рут. Или ты не заметила? - Не говори ерунды. - Любой нормальный человек уехал бы отсюда несколько дней назад. Что-то удерживает его здесь, я сомневаюсь, чтобы это было удовольствие от моего общества. - О да, я _нравлюсь_ ему, я согласна с тобой. Он из тех мужчин, которые любят защищать, хотят быть необходимыми. А я _нуждаюсь_ в нем, и ты знаешь это.

- Он хочет трахнуть тебя. Она встала и подошла к постели, не глядя на него. - Какая разница, хочет или не хочет, - ответила она. - Все равно я слишком устала. Со смехом Саймон опустился в постель возле нее. - Вообще-то я бы предпочел, чтобы он убрался отсюда. Я не доверяю ему - этому безумно раздражающему медлительному голосу, этим взвешенным движениям. - Он делает дело. - Ну, пока что он не вставил тебе. - Как обычно, он повернулся к ней спиной. - Ты ведь не позволишь ему, так? - Это называется собака на сене. - Боже мой, Рут! Ты сама сказала, что очень устаешь. - А ты всегда или слишком пьян, или слишком свихнулся, или в слишком большом унынии. - Эти слова ты рассматриваешь как эротическое приглашение? - Как ты знаешь, ничего хорошего у нас не выйдет. В настоящий момент я не испытываю к тебе никакой близости. - Тогда выдай Физекерли Бирну его карточки. Отделайся от него. - Ради бога, Саймон. Он и есть то правильное, что было сделано здесь за последние годы. Зачем мне отделываться от него? Он молчал слишком долго. - Так вот куда дует ветер. Я должен был понимать, что верить тебе не следует. Ты и моя мать... проклятые женщины! Откинув назад простыни, он потянулся к халату. - Куда ты? - Напиться. - Саймон, не будь смешным, это ерунда. Но дверь уже закрылась позади него. Кейт взяла телефонную трубку. - Алло? Да-да, никаких волнений. Нет, это было отлично. Завтра? Хорошо. Спокойной ночи, дядя. Положив трубку на место, она решительно посмотрела на Алисию, Тома и Бирна. - Я отправляюсь на ленч к дяде Питеру. Потому что не верю всему этому. Я не верю ни в какие великие тайны. Прости меня, тетя Алисия, но я не могу принимать все эти разговоры всерьез. - Но мать твоя упала в обморок. Неужели тебе это ничего не говорит? - Ты сама сказала, что она никогда ни в чем не признавалась. Что она не помнит, что случилось. - Кейт возмущенно откинула голову назад. - Могло быть все что угодно... скверное путешествие или что-то еще. Он стар и одинок. И хочет принести извинения. И, по-моему, как раз вы ужасно ведете себя со всей этой ненавистью к мужчинам. - Ты прямо как твоя бабушка, - произнесла Алисия. - Она была моей лучшей подругой. Мы вместе учились в школе. И однажды она говорила мне в точности то же самое. - Почему мы все обращаемся к прошлому? Зачем все время извлекать его на свет Божий? - Потому что оно определяет настоящее, - мягко сказала Алисия. - Вот поэтому мы те, кто мы есть. - Не могу в это поверить. Ерунда. Я отправляюсь в постель. - И не глянув ни на кого, Кейт вылетела из кухни, хлопнув за собой дверью. Том, Алисия и Бирн остались втроем. - Расскажите мне о бабушке Кейт, - попросил Том. Бирн с любопытством поглядел на него. Отсутствие Кейт, казалось, не затронуло Тома, его не волновала и в высшей степени напряженная атмосфера в доме. Лицо юноши светилось энтузиазмом, озарялось стремлением к познанию. Карандаш вновь был занесен над страницей, уже наполненной аккуратными заметками. Он вел себя как человек, поддавшийся чарам истории, охваченный ее волшебством. Ничто более не существовало для него, даже Кейт... ничто. Он так глубоко погрузился в эту повесть, что забыл обо всем другом. Алисия не обнаружила удивления. - Да, конечно, тебе потребуется знать об этом. Первая тайна - и единственная, на мой взгляд - заключается в том, что Элла была дочерью Элизабет. А Джон Дауни - просто калека, лишенный каких бы то ни было сил. Следует сделать выводы. - Я могу записать это... - Тогда продолжай. Напиши это сегодня же. Выясни все об Элле, узнай, кто был ее отцом. Посмотрим, что дом скажет тебе. Дерзай. Пышная детская настойчивость этой фразы, с точки зрения Бирна, странным образом ободряла, вселяла дух. Том нервно глотнул. - Я больше не останусь в доме на ночь. - Я посижу с вами, - предложил Бирн. - Считайте себя Золушкой, а я пригляжу, чтобы мы вернулись в коттедж до полуночи. Том посмотрел на него. - Экая неожиданность. А почему? - Почему бы и нет? - Значит, и вас зацепило, правда? Хотите увидеть сами. Хотите проверить, не я ли фабрикую все эти истории с привидениями. - Мне... интересно. Да. - Это была правда.

- Пусть останется, - внезапно сказала Алисия. - Он присмотрит за тобой. Том смотрел то на одного, то на другого. - Я действительно не понимаю, что происходит. Я решительно ничего не понимаю. Однако... - Он улыбнулся Бирну. - Я буду рад компании. - Хорошо, значит, решили. - Алисия встала. - Утром я проведаю вас обоих. Если вы голодны, обед там, сбоку. Они снова поставили кастрюлю на газовую плиту, а потом ложками наполнили гуляшом суповые тарелки. Говорить особо было не о чем. Бирн ведал, как перестраивается ум Тома, обращаясь от настоящего к создаваемой им фантазии. Бирн принялся за посуду, а когда он повернулся, чтобы взять кухонное полотенце, комната уже опустела. Том возвратился в библиотеку. "Он старается не следить за ними. Он держится в стороне - насколько возможно, - пытаясь не думать о подобных вещах. Каждый день он подолгу задерживается в своей гостиной, каталогизируя библиотеку, читая все и вся, что сумело привлечь его внимание. Но отвлечься надолго все равно не удается. Жуткие мысли приходят снова, и Джон Дауни начинает скитаться по дому. Ему помогают рампы. С наступлением сумерек начинаются его странствия. Он переезжает на первом этаже из комнаты в комнату, не имея сил устроиться на одном месте и как-то расслабиться. Он вдруг замечает, что начал повсюду раскладывать книги в надежде на то, что какая-нибудь из них сумеет отвлечь его, направит его мысли прочь из этого неизбежного круга. Элизабет с Питером Лайтоулером гуляют, играют, разговаривают - и не только. Он видит это в ее глазах, наполнившихся новой чувственностью. Он понимает, что происходит с ними. И плоть восстает. Против его воли, против его здоровья. Он ощущает пульс желания, отвердение между ногами. Десять лет назад доктор в приюте высказался вполне откровенно, даже, можно сказать, графично. В этой стороне и лежит смерть. Он пытается утомить себя, скитаясь по дому, хотя понимает, что и это тоже безумие. Он начинает считать собственное существование нестерпимым бременем - и для себя, и для всех остальных. ... Прошло две недели после того, как Лайтоулер переехал в дом. Маргарет надолго отправилась в Штаты погостить у старой подруги, и Элизабет рада обществу. Она находит своего мужа на террасе, колени его покрыты одеялом. Джон беспокойно листает страницы книги и, когда Элизабет оказывается рядом, кладет ее на полку. - Что ты делаешь здесь, любимый? Уже полдень и тебе пора отдохнуть. Ведь перебравшись в поместье, он непременно отдыхает в это время. Она замечает маленькую морщинку между его бровями, обычно свидетельствующую об утомлении. - Я не устал. А может, и да, но я не хочу спать. Она опускается возле его кресла на низкую оградку и берет его за руку. - Не надо волноваться, Джон. Тебе не о чем больше беспокоиться, не о чем. - У Лайтоулера все в порядке, он устроился? Элизабет не глупа и понимает, что именно мешает дневному отдыху Дауни. - Сам он, похоже, удовлетворен, - говорит она медленно. - Однако я совсем не уверена в том, что он подходит нашему дому. Конечно, я знаю, что он поможет мне управляться с делами, но ему не заменить Мегс. Он не способен на это; он вообще не представляет того, что требуется здесь, не понимает нужд дома. - Что ты имеешь в виду? - Ну, дом должен быть... - Почитаем, говорит ее ум. - Ухожен, - говорит ее голос. - Он нуждается в постоянной заботе, кто-то должен менять цветы, задергивать занавески, вынимать почту, ставить книжки на место. - Ну, в этом-то виноват я. У меня вечно не оказывается под рукой нужной книги, а возвращаться в библиотеку утомительно. Поэтому приходится оставлять по нескольку томов в каждой комнате... Тебя это не раздражает? - Нотка беспокойства слышится в его голосе. Она улыбается. - Конечно, нет, дорогой. Это и твой дом. Книги меня не волнуют. Дело совсем в другом... - Выходит, он далеко не идеальный гость? - Мне не в чем укорить его. Просто он здесь не на месте. - Она смотрит ему прямо в глаза. - Сейчас его нет дома. Он отправился на целый день в город. А знаешь, Джон, мне кажется, что он тут ненадолго задержится. Она видит, как светлеет его лицо, как исчезает угрюмость.

- Ладно, - говорит он порывисто, взяв ее за руку. - А теперь, может быть, полежим... не хочешь? Уж это она просто должна ему. - Что может быть лучше. ... Они заходят слишком далеко. Это опасно и глупо... Он говорит ей, что все в порядке, что он чувствует себя отлично, и она верит ему. Потом, действительно, едва ли это занятие может принести какой-нибудь вред. Они продвигаются вместе, не сомневаясь, и незаметно переходят границу. (Во всяком случае, говорит его внутренний голос, разве существует лучший конец?) Ион выдерживает все до конца, а потом задыхается как рыба на берегу... сердце колотится, словно разрывая ребра, кровь грохочет в ушах, красный туман затмевает глаза. Ужас в том, что Элизабет так испугалась. Со слезами она извлекает из-под кровати тяжелый цилиндр с кислородом и возится с краном. Руки ее прижимают маску к его рту, а нос жалостно подрагивает. Похоже, потребовалась целая вечность, чтобы стих этот грохот, чтобы умолкли вздохи. Смертельно истощенный, он лежит в оцепенении, едва сохраняя сознание. В комнате кто-то шевелится, раздаются негромкие звуки, и он постепенно приходит в себя. Он замечает, что она одета, а снаружи стемнело. - Джон? - Она наклоняется над постелью, берет его за руку. - Доставлю тебя на несколько минут, надо позвонить доктору. Говорить невозможно, и он лишь чуточку качает головой. - Надо, Джон. Надо, чтобы тебя осмотрели. Он нетерпеливо отталкивает маску. Едва слышный звук, шепот, ниточка жизни... - Не надо... не надо никому говорить... - Только доктору. Только Шоу, обещаю тебе. У него нет права остановить ее. Он лежит, терзаясь, ненавидя свои мысли, ненавидя себя таким, каким он стал, ненавидя то, что он сделал с нею. Я сделал шлюху из моей жены, думает он. Я купил ее тело и виноват в этом. Он видит ее белое лицо... руки, которые все еще дрожат от страха за него. Какой стыд. ... В ту ночь - посреди неуютной паузы между сном и бодрствованием - сердце его останавливается. Он чувствует боль в руке и груди, внезапный укол извлекает его из тяжелой дремоты. Он задыхается, погубленные легкие наконец сдали. Воздуха нет нигде. Пульс молотит во всем теле, разрывает плоть сокрушительными тяжкими ударами. Одеревенев под натиском, он не в состоянии шевельнуться. Боль везде и повсюду; она не позволяет вернуться дыханию. Чернота смыкается, смертельная чернота - страшней любой боли, страшней любого удара. Дуновение духа растворяется в черной пустоте. Все пропало, все исчезло. ... На спокойной высокой равнине, не принадлежащей ни времени, ни пространству, появляется создание. Не слышно ни звука - ни дыхания, ни движения. Оно лишь производит впечатление действия, исполненного воли и намерений. Дверь не открылась, ничто не переменилось, но нечто ощутимое пересекло ковер, направясь к бессильной плоти на постели. Бояться нечего, не о чем беспокоиться. Нет больше будущих страданий и нет боли, которую можно ощутить. Ночной свет отражается от столика. Подпертое подушками тело лежит на спине. Искаженное лицо, напрягшиеся сухожилия... сине-серая кожа, пустые выкатившиеся глаза. Все увидено, отмечено и забыто. Неужели ворс проминается под чьей-то поступью? Впрочем, этого никто не может увидеть. Быть может, рисунок на ковре дрогнул, встревоженный передвижением. Существо внезапно двигается - и дом содрогается. Конвульсивная энергия с силой ударяет по телу, сбрасывая его с постели. Грудь сжата и падением расправлена - под тяжестью этой прыгнувшей энергии. Со стуком валится столик у постели, свет бьет вверх - под немыслимым углом. Воздух в доме двигается. Что-то проносится по длинным коридорам. Легкий ветер втекает под дверями сквозь занавески, с шелестом перебирает листы книг, оставленных на столе. Темные волосы Элизабет рассыпаются и вздымаются, движение не нарушает сна. Ветер врывается в комнату, в бессильные легкие, вновь наполняет грудь. Он вылетает из открытого рта, снова ныряет в него, выталкивается, проталкивается сквозь тело; вздыхает весь дом, словно кирпичи, штукатурка и деревянные балки сами помогают дышать этому человеку. Создание ждет, красные глаза блестят, наконец грудь лежащего начинает двигаться по собственной воле. Создание вздыхает, и неестественная циркуляция воздуха постепенно ослабевает.

Как раз перед рассветом оно оставляет комнату. Дом теперь очень спокоен, если не учитывать трепещущего дыхания. ... Утром Элизабет находит своего мужа на полу и вновь вызывает доктора. Шоу предписывает строгий режим, несколько месяцев в постели, диету, пилюли и микстуры. - Вам повезло, - говорит он, но Дауни не в силах ответить. Внизу хлопает дверь. Вернулся Питер Лайтоулер. ... Он сразу понимает: что-то переменилось. Только вступив в залитый зеленовато-золотистым светом холл, он видит перемену в доме. Белое лицо Элизабет, появившейся в дверях столовой, лишь подтверждает это. - Что случилось? - спрашивает он и, торопливо шагнув вперед, берет ее за руку. - Ох, Питер, Джон так заболел... - Утомленные, слишком долго сдерживавшиеся слезы льются на ее щеки. Она пытается овладеть собой, но он привлекает ее к себе. Она позволяет ему это сделать, но он не чувствует в ее теле расслабленности, даже малейшей. Он впитывает это и все прочее в доме. Над головой коридор, разверзаясь, уходит во тьму. - Что случилось? - У... у него вчера был самый ужасный приступ. Я думала, что он умирает, но кислород помог, и Шоу сказал, что все будет в порядке. Но потом, ночью, сердце его остановилось, а я нашла его только утром. Когда Шоу снова приехал, он сказал, что произошло чудо. Сейчас все прошло, но мы не знаем, как он сумел пережить эту ночь. Глаза Питера обшаривают холл, жерла коридоров, он ощущает нечто, притаившееся там. На мгновение ему кажется, что он видит, как, укрывшись в тени, нечто следит за ним. Наверное, животное, могучее, гибкое... Шрам на его щеке пульсирует. Он не обращает внимания. - Но что именно тут произошло? - У него был очень сильный приступ. Шоу сказал, что он должен был умереть. Но он свалился с постели, и сердце его каким-то образом сумело вновь забиться. Я не понимаю, как это случилось, и Шоу тоже. - Но теперь все в порядке? - На какое-то время... - Она отодвигается от него. - Не знаю, надолго ли... Мне трудно сказать такое, но тебе придется понять. Я люблю Джона и не могу - не смею - причинять ему боль. Ему потребовалось почти умереть, чтобы я поняла это. - Ш-ш-ш, маленькая. - Он прикладывает палеи, к ее губам. Слова всегда опасны, в особенности в этом доме, где не бывает незначительных событий. Ее следует остановить. - Не говори более ничего, ты пережила большое потрясение. Не беспокойся, теперь не о чем беспокоиться. А тебе не надо прилечь? Ты выглядишь такой усталой. Он окутывает ее словами, и голос ее умолкает. Он провожает ее взглядом, когда она направляется в свою комнату. Питер поворачивает в коридор, ведущий в комнату Дауни. Если Джон сейчас там один, Лайтоулер получит шанс закончить дело, начатое ядовитым газом. Он делает два шага к комнате и тут слышит движение внутри нее. Медсестра, полагает он. Дауни нельзя оставлять одного надолго. Подняв свой чемоданчик, он уносит его наверх и распаковывает - методически и задумчиво. А потом подходит к перилам и останавливается возле них, выжидая. Он всегда умел ждать, накапливая родственные силы воли и энергии, и уверенно направлять их. Он размышляет о Голубом поместье, о своем пребывании здесь. Он думает о собственном отце, о претензиях его на владение домом. И полностью идентифицирует себя с Родериком Банньером. Он разделяет ошеломление и гнев законного наследника, лишенного своих прав. Ведь он и его сын теперь лишены положения по милости женщин из их собственной семьи. Овладеть поместьем для них - дело чести; ради этого можно собрать все свое воображение, всю энергию и умение, которым владеют они оба. Тем не менее оказывается, что даже у Джона Дауни больше законных прав на поместье, чем у них. Этот бледный и хилый калека здесь у себя дома, так что Лайтоулеру остается только завидовать: чудо спасает его жизнь, доктор мчится бегом, и Элизабет Банньер плачет. Дауни преодолел даже совращение Лайтоулером Элизабет. Ну что ж, посмотрим. Наконец дверь в комнату Дауни открывается. Свет косо бьет в коридор. Женщина в накрахмаленном фартуке и косынке выходит, повернув в кухонное крыло. В руках у нее кувшин. Это медсестра, быть может, она пошла сменить воду...

Это шанс. Питер тихо спускается по лестнице и пересекает холл. Он прикладывает руку к двери в библиотеку. Она распахивается под его прикосновением, и он обнаруживает, что глядит в глаза Джона Дауни... ... Темные лужицы глазниц следят за его приближением, черные дыры, зияющие в восковой белизне. Лайтоулер ощущает внезапное желание бежать, забыв про дом, чтобы убраться подальше от того, что он замечает в глазах Дауни. Смешно. Он отворачивается от недвижной фигуры в постели. Окно чуть приоткрыто, холодный сквознячок теребит занавеску. Он видит пятиконечные листья плюща, похожие на ладони, машущие над подоконником. Он быстро пересекает комнату и, стукнув, закрывает окно, прекрасно понимая, что за ним следят. - Ну как вы, старина? - Надо говорить, иначе безмолвие дома может извлечь из него правду. - Я слыхал, что вам пришлось тяжело. Жаль, что меня здесь не было, ведь Элизабет наверняка перепугалась. Заметив, как шевельнулись серые губы, Питер склоняется над постелью. - Так что же случилось? - Он вслушивается, ожидая возвращения медсестры. Руки его начинают поправлять подушку под головой Дауни. - Обещай мне. - Голос больного едва уловим. Серое лицо чуточку порозовело от напряжения. - Обещай мне не причинять боли Элизабет. Обещай. Бессильная рука Дауни прикасается к его ладони. Больного было бы легко лишить жизни, придавить словно муху. Ничто крепко не привязывает этого человека к жизни, убить его было бы даже слишком легко... Но наглый язык ведет Лайтоулера дальше. Он наклоняется еще ближе к постели. - Я не стану причинять вреда Элизабет. С чего бы вдруг? Ведь она носит моего ребенка. Улыбаясь; он ждет эффекта от своих слов. Он хотел бы увидеть слезы, стоны, терзания. Похоже, он мог бы потешиться, замедлив конец этого человека. Убийство уберет его слишком легко, слишком быстро. Он смотрит в черные ямы, в которые превратились глаза Джона Дауни, и ожидает реакции. Веки медленно опускаются, больной не хочет продолжать разговор. Легкое оживление оставляет его щеки. Лайтоулер смотрит на смертную маску, вдруг прикрывшую лицо Дауни, и неловко отодвигается от постели. Дауни слышал все, что сказал Лайтоулер. И слова эти отравят каждое мгновение его бодрствования, каждую секунду, которую Дауни проведет с Элизабет. В ее чреве растет дитя Лайтоулера, пусть на палец ее надето золотое кольцо Дауни. Злорадствуя, Питер выходит из комнаты, в триумфе своем не понимая, что он зашел слишком далеко. Он дал обещание и сдержал его. И теперь не может повредить Элизабет Банньер." Дверь в библиотеку распахнулась. - Пора идти, Том, - сказал Бирн спокойным голосом. - Как по-вашему? Не без колебаний Том опустил карандаш. - Еще немного, - проговорил он. Лицо Бирна едва заметно. Наступила почти полная темнота, и все освещение в библиотеке производит обычная лампа на письменном столе. Свет неровно ложится на лицо Бирна, подчеркивая глубокие морщины. - По-моему, уже пора идти. - Бирн показывал глазами на потолок. - Прислушайтесь. Разве вы не слышите? Слабый шелест колес доносится из длинного коридора, выкатывает на площадку, огибает угол. Том поджал губы, побелевшие по краям. - Не понимаю... - Звякнула дверца лифта, запели блоки. - Кто это? - Он еще не продумал эту мысль. Имя Джона Дауни даже не приходило ему в голову. - Пошли! - Бирн схватил юношу за руку и потянул в сторону одного из французских окон. Вздрогнув, остановился лифт, заскрипела дверца. - Подождите минутку... Не понимаю. Здесь кто-то есть. - Дверь заперта! - Бирн сражался с задвижкой. - Не может быть, я никогда не закрываю ее. - Ключ с другой стороны. Том тоже увидел его - снаружи в замке. Воздух вокруг него наполнился странным запахом, чем-то химическим и едким. Тут только он вспомнил этот звук и понял его природу. Колеса оставили холл и медленно покатили в сторону библиотеки, истинный ужас и паника охватили его. - Господи! Он едет к нам! Кулак Бирна пробил стекло, пальцы ухватили за ключ, повернули. Дверь открылась, аммиачная вонь ударила в нос, наполнила пазухи. Они вывалились на террасу - слишком близко, совсем рядом с домом. Запах аммиака уже проникал в тихий ночной сад.

Позади что-то звякнуло, и перекосившийся на мгновение свет выхватил их напряженные бледные лица; не оглядываясь назад, они поняли, что лампа погасла. Он - кем бы он ни был - уже находился возле французских дверей. И всю террасу окружали рампы, спускающиеся с уровня на уровень... Спотыкаясь, они сбежали по ступеням на лужайку и, поднырнув под нижние ветви деревьев, бросились к дорожке. Неровный хруст гравия под ногами радовал душу. Ноги их цеплялись за мелкие камни, сердца грохотали, в ушах гудело. Тихие деревья вокруг них внимательно наблюдали. Они остановились, только оказавшись в коттедже. Когда дверь захлопнулась за ними, Том услышал, что Бирн с неразборчивым ругательством потянулся к выключателю. - Боже мой, _что это было_? - Том отметил необычайную бледность лица Бирна. Нетрудно было догадаться, что и сам он выглядит не лучшим образом. Бирн сунул руку под кухонный кран, потом перевязал ее платком. На хлопковой ткани немедленно проступило ярко-алое пятно, продолжавшее расползаться. Ощутив, что губы его пересохли, Том облизнул их языком - без особого успеха. - Я думаю... я думаю, что это был призрак Джона Дауни. Если вы верите в подобные вещи. - А вы? - Другой возможности не остается. - Голос его прозвучал неожиданно сухо. - Решать не мне. Всем этим кто-то распоряжается. - Том еще раз посмотрел на побагровевшую ткань на руке Бирна. - Надо бы показать вашу руку. - Все будет в порядке. - Бирн возился с повязкой. Холод в его голосе сделал последующие слова почти невозможными. - Итак, вы думаете, что это был призрак? Существо сверхъестественное? - А что же еще? - Том взглянул прямо ему в лицо. - Подумайте сами. Вы согласитесь немедленно вернуться в поместье? Рискнуть, предположив, что мы ошиблись - и в источнике шума, и в запахе? Увидели один и тот же сон. - Он подошел к окну и посмотрел вдоль дорожки, на опутанное паутиной деревьев поместье. - Итак, вернемся? - Нет, - ответил Бирн. - Ни за что. - Боже, что за вечер! Отдам все что угодно за пиво! - с пылом проговорил Том. - Пабы как раз закроются, пока мы до них доберемся, - сказал Бирн. - Придется ограничиться кофе. Или вы хотите чаю? - Лучше кофе, - вздохнул Том. - Крепкого и черного. Бирн взял кувшин и наполнил чайник. - Я тут... кое-что экспроприировал в поместье. Том остался на своем месте. - Вижу, вы устроились как дома. - Часть сделки, - кротко ответил Бирн, - жилье и пансион. Так же как и у вас. - Простите, но я ни в коей мере не осуждаю вас. - Глупые слова. Том вернулся в комнату и заставил себя сесть за стол. Оба не хотели говорить о поместье, которое было так близко - как раз в конце дорожки. Но что еще могло там сейчас находиться? Разговор вышел скомканный и неловкий. Процветали нейтральные темы - политика, музыка, образование. Никому из них даже не пришло в голову лечь в постель и попытаться уснуть. - А у вас есть братья или сестры? - спросил Бирн спустя какое-то время. - Нет, я единственный ребенок. Моя мать... я не знаю своего отца. Они разъехались до моего рождения. - А вы знаете, кто это был? - Какой-то знакомый мамы по университету. Прогостивший у нее одну ночь, как сказала она, особа незначительная. Не такая, чтобы можно было рассчитывать на совместную жизнь. - Тем не менее он сумел начать вашу жизнь... - Именно так. - Том допил кофе. - А как насчет вас? Откуда вы? - Я родился в Лондоне, хотя до недавних времен жил в Йоркшире. - И что же вы делаете здесь? Бирн откинулся на жесткую спинку кухонного стула. - Провожу время, устроил себе перерыв... - Я бы сказал, что быть садовником в поместье - это не отдых. - Смотрите, кто говорит! Знаете что, это должны были делать вы. Кейт попросила меня остаться, чтобы дать вам свободу. - Боже, а я провожу все время в этой проклятой библиотеке... Я действительно не понимаю, что происходит. - Том взъерошил пальцами волосы. Здесь он чувствовал себя скованно, вокруг было слишком неопрятно, слишком грязно. - Я хочу сказать, что всякий может попытаться написать книгу; и почти все, кого я знаю (сотни человек... и вы тоже), считают, что все это выдумано, однако нельзя сказать, нельзя сказать наверняка...

Бирн посмотрел на напряженное лицо Тома, на его угрюмые глаза. - А чем же еще вы заняты? - Это... это какое-то нагромождение совпадений. Мне все время кажется, что я имею дело с альтернативным ходом событий, с неким нелинейным, холистическим [холизм - философское течение, утверждающее, что мир является результатом творческой эволюции, направляемой нематериальным фактором целостности] подходом к прошлому... - Противоречие в терминах. Время _прямолинейно_, по крайней мере таким мы воспринимаем его. Рождаемся, живем, умираем. Что бы вы ни делали, из этой последовательности не выпрыгнуть. Но все это несколько... старомодно, правда? А я никогда не замечал в вас склонности к кристаллам и гороскопам. Но Том ничего не ответил, даже не улыбнулся на легкий укол. Бирн попробовал снова. - Почему вы не уезжаете из поместья? Что держит вас здесь? - Вся беда в этой работе. - На миг глаза Тома закрылись. - Слова текут, повествование приобретает форму. Здесь обитает нечто реальное, такое, о чем должны узнать люди... - Итак, вы здесь не из-за Кейт? - Кейт? - На мгновение Том отвлекся. - Я... я не знаю. Она целиком впутана в эту историю, и я еще не способен освободить ее... - А Питер Лайтоулер? - Жестянка с червями, древними и гниющими, но все еще ползающими, шевелящимися... Бирн спросил: - Но что вы собираетесь делать со своими записями, Том? Неужели ваше повествование способно каким-то образом все уладить? - Боже мой, я не знаю! Я надеюсь на это, но хотелось бы знать... Боюсь, что одной книги не хватит. Мне почему-то кажется, что я связан с происходящим более непосредственным образом. - Как это может быть? - Не знаю. Похоже, я говорю непонятно. - Том вздохнул. Утомление после трех бессонных ночей наконец одолело его. - Не знаю, как насчет вас, но с меня на сегодня довольно. - Согласен. - Бирн указал на софу. - Вам не надо укрыться? - Нет, - ответил Том, распрямляясь на ней во весь рост. Глаза его немедленно закрылись, и через считанные секунды он уснул. Том думал, что утром ему будет трудно вернуться в поместье, однако на деле все оказалось наоборот. Он торопливо проглотил завтрак, кивком распрощался с Бирном и едва ли не бегом бросился к дому. Торопливо поприветствовав Кейт и Рут, он сразу направился в библиотеку, где его терпеливо ожидали стол, листок и карандаши, выстроившиеся возле бумаги. Кто-то убрал разбитое стекло и собрал лампу, хотя к ремонту еще не приступали. Этим займется Бирн, подумал Том рассеянно. В конце концов, его собственная работа... Запах аммиака выветрился; ничто не напоминало о случившемся, если не считать разбитого окна. Неужели остальные тоже слыхали это? - подумал он. Неужели тень Джона Дауни прикоснулась вчера не только к нам? Но он уже сидел за столом с карандашом в руке, и чистый лист бумаги манил его ровной поверхностью. Том начал. "Он видит их. Каждый день, каждый час дня. На той стороне лужайки, за нагими деревьями он видит их сплетающихся, словно ползучие растения. С помощью бинокля, который дала ему жена, Дауни разглядывает их, пока Элизабет не исчезает из поля зрения, страстно опираясь на руку Лайтоулера. Их отношения могут быть вполне невинными. Дауни готов допустить это. Когда-то он сам и свел их, даже поощрял эту дружбу. Играй в теннис, сказал он. Тебе нужны упражнения. (Сам пригласил Лайтоулера в поместье, продолжает негромкий голос. Сам накликал эту интригу...) Он вспоминает слова, которые Питер Лайтоулер шепнул ему на ухо. Она в тягости, и в этом все дело. Ребенок Лайтоулера. Будущий наследник поместья, который будет бегать по его коридорам, садам и лесам, как полноправный его хозяин или хозяйка. Ревность одолевает его, доводит до безумия. Как могла она сделать это, как могла Элизабет лечь с этим... мальчишкой, этим щенком? Он ни на мгновение не сомневается в истинности слов Лайтоулера. Погруженный в мрачные раздумья, прикованный к кушетке в библиотеке, слабый как кукла, бесполезный во всем... жуткие мысли размножаются и сплетаются. Неужели она лгала и о том, что была изнасилована в детстве? Быть может, они устроили заговор с целью лишить ее брата наследства? Неужели уже тогда она была лживой и жадной?

Нет-нет, возражает часть его души. Только не Элизабет, она не из тех, кто способен на подобные действия. Неужели она алчна и безнравственна? Мглистыми зимними вечерами ум его скитался по злым тропам. Она была с ним близка перед тем, как он едва не умер. И притом знала, что это опасно. Боже милостивый, неужели она понимала, что произойдет? И надеялась на это, желая отделаться от него? Постоянное ее внимание к его здоровью и комфорту, с его точки зрения, свидетельствует лишь о вине. Слабость и переутомление не позволяет ему заметить печали в ее глазах. При этом он только рад, когда она начинает находить причины, чтобы не быть возле него. Он знает, что она делает, и даже с непонятным удовлетворением отмечает всю истинность своих подозрений. Он держит бинокль под рукой и ждет - уже с нетерпением. Когда он поправится и вернется в свое кресло, то можно будет пользоваться всем домом. Тогда он сможет следить за ними из любого окна. Тут уж окажется бесценным лифт, который она установила, это надо признать. Из верхних комнат он будет видеть их - куда бы они ни пошли - всю зиму, пока деревья не спрячут поместье в тени своих листьев. Тогда она не сумеет более скрывать. Дитя станет заметно, ей придется объяснить, и тогда он все узнает. Узнает наверняка. ... Беременность - это как сон, думает Элизабет. Она прижимает пальцы к вздувшейся талии. Тело становится странным и незнакомым, и ты понимаешь, что в нем происходит чудо. Ты думаешь о том, насколько подрос твой будущий сын или дочь. Сформировались ли ручки, открылись ли глазки. Мир вокруг более не имеет значения. Он превратился в бледную страну теней, сделался самым слабым из воспоминаний. Цвета теряют свою яркость, люди не вызывают интереса. Странные пробелы в ее памяти не удивляют. Для нее существенно только это чудо: растущий внутри нее человек. Не первой из женщин Элизабет спасается от трудностей мира в мечтах беременности. Она лишь самым смутным образом представляет, что происходит. Возле нее нет старшей женщины, у которой можно было бы спросить: Мегс гостит у старых друзей в Америке, книги и журналы повествуют о беременности и деторождении только в самых общих формах. Но собственное незнание не смущает ее. Она верит, что все будет в порядке. Вещь совершенно естественная, мир не знает более естественного события. Легкое любопытство преображается в любовь. Не думая о будущем, Элизабет позволяет себе любить нерожденного ребенка всем сердцем. В конце концов у нее никого больше нет. Джон чувствует себя много лучше - физически. Все свои дни он проводит в каталке и разъезжает по всему дому с биноклем на коленях. Следом за Шоу она надеется, что увеличившаяся подвижность прогонит депрессию, но до этого еще не дошло. Она сказала о ребенке, но ничто не переменилось. Он даже особенно не заинтересовался. Джон в библиотеке; разглядывает ружье, прибывшее сегодня утром. Чтобы пугать ворон, утверждает он. Джон устал от этого постоянного мерзкого карканья. Он смотрит на нее, иронически подняв брови. - Ребенок?.. Ну, Элизабет, ты потрудилась. Она не понимает его. - Подумай только, какое это чудо! - говорит она с надеждой. Элизабет присела на стол и листает страницы оказавшейся перед ней книги; заголовок "Искусство стрелка", подзаголовок "Для джентльменов". Или она недостаточно подготовила почву? Неужели она торопит события и сделала все не так - без такта и чувствительности? Она ожидала от него радости, восторгов. - Подумай, что один-единственный раз... боги были очень добры к нам. - Ты в это веришь? - Голос его так резок. - Значит, Бог совершил очередное чудо? Она хмурится. - Но мы ведь и не надеялись на детей? - И какое же имя ты дашь ему? Намереваешься следовать семейным традициям? - Я... я еще не думала. Я думала, что ты будешь так рад... - Бога нет, Лиззи. - Голос его бесстрастен. - Тебе следовало знать это. Нет Бога и нет чудес. А потом он разворачивает свое кресло назад и по паркетному полу направляется к лифту, вновь отступая на верхние этажи поместья." - Вы слышали что-нибудь этой ночью? - спросил Бирн у Рут, стоя возле дорожки. Она остановила свою машину по пути в школу.

- Что именно? Помню, кричала сова. Я спала крепко и ничего не слыхала... что вы имеете в виду? - Она ничего не изображала, карие глаза теплились кротким удивлением. - Том считает, что мы видели призрак Джона Дауни. Я слышал шелест колес, чувствовал запах аммиака. В общем, что-то там определенно было. Нам пришлось разбить окно, чтобы выбраться из библиотеки. - Бирн видел, что Рут не слушает, что внимание ее приковано к чему-то еще. - Слишком буйное воображение, в этом беда Тома. - Рут, я тоже все слышал. - Бирн протянул вперед руку, все еще обмотанную окровавленным платком. - Иначе зачем мне потребовалось бы заработать вот это? Рут глядит на руку, и Бирну кажется, что она бледнеет. Однако голос ее остается сдержанным. - Ох, значит, вы хотите съездить в Эппинг? Показать свою руку доктору? - Рут! Послушайте, что я вам говорю! - Я... я не могу, Бирн. Я не могу себе этого позволить. Во всяком случае, сейчас. - Руки ее на рулевом колесе напряглись. - Я поговорю с вами, обещаю. А сейчас я уже опаздываю. Простите. - Она бросает на него торопливый взгляд, и тело выдает ее - напряжением рук, паникой в глазах. Рут наклонилась вперед, включив зажигание. - У меня есть идея. Вместо праздника мы устроим распродажу растений, пригласим владельцев местных питомников, пусть у каждого будет прилавок. Бирн не сдавался. - В Голубом поместье нечисто, Рут! - Вот что, Бирн, вы явно наслушались Саймона. Никаких призраков здесь нет. Мне действительно пора ехать. Пока, до вечера... - Она нажала на педаль, и машина тронулась с места. Бирн, хмурясь, проводил ее взглядом. Какое-то упорное, почти невротическое сопротивление. Она не хотела, чтобы открылось прошлое, и не могла управиться с настоящим. Интересно, когда оно сломится - упрямое отвержение обстоятельств? Когда она поймет простую истину: в этом доме обитает нечисть, взявшая ее вместе с родственниками в заложники? Потом, какую роль здесь исполняет он сам? Почему она с такой непреклонностью настаивала на том, чтобы он остался здесь, почему Алисия захотела воспользоваться его присутствием? Да почему и сам он захотел остаться? Вчера он по собственной воле решил вызволить Тома и сделал это без чьих-либо просьб. Дом что-то значил и для него. Следовательно, и он сам входит в историю поместья. Бирн медленно повернулся и посмотрел вдоль дорожки на поместье, которое выжидало, затаив дыхание. Он нерешительно направился к дому. Стены уходили вверх так высоко, словно собирались рухнуть и похоронить его под своими обломками. В окно был виден Том, писавший за столом в библиотеке. На мгновение Бирн позавидовал столь легкому бегству, обещавшему спасение от реальности. Бирн не мог смаковать предстоящее ему дело. Когда он открыл заднюю дверь, дом охватил его железной хваткой. В кухне так обычно не бывало. Обычно сдавливало только в холле и дальше. Но дверь чуть скрипнула, когда он открыл ее, а солнечный свет, втекавший в окно, казался жестким и тяжелым. Он нашел Саймона в кухне занятым чисткой картошки и произнес без всякой преамбулы: - В этом доме обитает нечисть. Что вы знаете об этом? Саймон остался сидеть спиной к нему. Только перестал возиться с картошкой, наклонился вперед, уронив голову. - Саймон! Отвечайте же! Тот неторопливо повернулся. Кожа его сделалась восковой в этом тяжелом свете, и потрясенный Бирн заметил слезы на щеках Саймона. Но когда он наконец заговорил, голос его был на удивление ровным. - Мне лично известна только Лягушка-брехушка. Другие исчадия ко мне не добираются. - Саймон указал в угол комнаты, на упавшее на пол старое пальто. Только это не было старое пальто. И никакое воображение не могло превратить эту тварь в дворнягу. Там, сверкая красными глазами, сидел огромный пес. Грубая серо-белая шерсть покрывала выпуклые напряженные мышцы. Кончики ушей его были красными, когти запятнаны кровью. Открытую свистящую пасть окаймляли багровые губы. Прямо на глазах Бирна тварь поднялась и, раздувшись так, что стала ему по грудь, потопала к нему через комнату. Бирн невольно отступил назад, спиной толкнув шкаф. Звякнул фарфор, Саймон расхохотался. - Не беспокойтесь, - сказал он. - Она симпатизирует вам.

- А откуда вы знаете? - Бирн буквально лишился дыхания. Яростные и безумные красные глаза внимательно разглядывали его. - Вы видите ее и тем не менее живы. Вам оказана _великая_ честь. Как и мне. К тому же вы работаете в саду. - А причем здесь моя работа? Лягушка-брехушка отвернулась от него и, ступая по плиткам, направилась к Саймону. Существо, остановившись возле него, село, преднамеренно придавив лапой ноги Саймона. - За садом следит Листовик. Разве вы не замечали этого? И тем, кого он невзлюбит, приходится плохо... Вы встречали моего отца, не так ли? Этот шрам на его лице оставил Листовик. - И вы не решаетесь выходить из-за него? - Боже мой, наконец хоть кто-то понял! - В словах звучала насмешка, но глаза говорили совсем иное. - Следовало бы отпраздновать, предложить вам выпить, но мои поставщики еще не прибыли. - Расскажите мне о Листовике. - Все это время Бирн разглядывал невероятное создание, сидевшее у ног Саймона. Глаза его были закрыты, оно казалось меньше, не таким грозным. Он перевел взгляд на Саймона, а когда оглянулся, Лягушка-брехушка исчезла. Но память о белой шкуре, багровых кончиках острых зубов и ушей осталась. - _Где же_ она? Куда она девалась? - Здесь, - ответил Саймон спокойно. - Вот тут, или там... Он обвел рукой кухню, и Бирн повсюду видел - нет, ощущал - присутствие пылающих глаз, напряженных мышц и острых терзающих когтей. - Господи! Как вы можете _переносить_ это? - Выпивка помогает и еще то, что вы тоже видите ее. Значит, я не такой безумец, каким меня считают. Выходит, болезнь заразна, раз вы тоже видите ее. - Нет. Она существует на самом деле. И никто из нас не безумен. - Бирн сел у стола. - Рассказывайте. Говорите же. - Вы спросили меня о Листовике. _Забавное создание_. Он живет в зеленых вещах, во всем, что растет. Можно провести руками по зеленой изгороди и ничего не почувствовать, а потом попробовать снова и ощутить, что она живая, обитаемая и сознательно ожидает вас. Вы, должно быть, замечали это - в деревьях, в розах, на грядках капусты. Вы же садовник в конце концов. Какую-то излишнюю живость, реакцию, действие... он любит прикидываться травой или шипастым растением, способным нанести рану. - Но почему никто не видит его? Или они не знают о нем? - Ну, это часть мифологии дома. Женщины _знают_ о его присутствии, как и о Лягушке-брехушке. Но для них Лягушка-брехушка что-то вроде нечистопородного колли. Ну а Листовик... пустяковый и безобидный лесной дух или что-то в этом роде. Они вообще очень редко о них думают, словно их рассудок отказывается признать существование обеих тварей. - Даже Алисия? - Моя дорогая матушка? Да, вы правы. Она здесь лишняя. В ней нет крови Банньеров. Она никогда не видела Лягушку-брехушку или Листовика, но, по-моему, все-таки знает об их существовании. Очевидно, у Элизабет Банньер, бабушки Рут, был воображаемый друг или игрушечная собачка, которую она звала Лягушкой-брехушкой, и девочка считала, что они охраняют сад. А хорошо получается: хранитель сада прямо из ада... - Прекратите, Саймон, это серьезно! - Да, это серьезно настолько, что я готов сделать _все что угодно_, лишь бы убраться отсюда. - Тогда выходите. - Бирн открыл заднюю дверь. - Я отвезу вас в Эппинг. - Вы кое о чем забываете. - Красноречивые руки распахнулись, путь к двери Саймону перекрывала Лягушка-брехушка, полные жизни багровые кончики ушей и зубов просто пылали. Неужели эта тварь все время пыхтела, открыв пасть? Существо шагнуло к нему, раздуваясь, и в ужасе Бирн отступил. Все вокруг было жутко искажено. Тварь плыла, наполняя собой всю комнату. Кухня съежилась, Саймон стал похож на куклу, мебель превратилась в спичечные коробки. Лягушка-брехушка сделалась выше Бирна, огромная голова нависала над ним, горячая кровь капала на его плечи. - Убирайтесь отсюда! - Откуда-то из иных измерений донесся голос Саймона, хрупкий словно тростник. Оцепенение оставило Бирна, и он бежал из кухни. Споткнувшись на террасе, он сделал шаг к саду. _Листовик любит быть травой_, вспомнил Бирн, запрещая себе беззаботно ступить на лужайку. Безопасно ли на террасе? Где вообще можно считать себя в безопасности? Какая причудливая разновидность безумия овладела им, позволяя непринужденно разговаривать с человеком в присутствии создания, чье существование его рассудок даже не мог признать?

_Было ли_ оно реальным? Разум его уже не допускал существования этого колосса, чье жаркое животное дыхание только что вырвалось из пасти, нависшей над его головой. Поежившись, Бирн поглядел назад в кухню. Ничего особенного. От двери начинался чистый плиточный пол, в окне виднелась голова Саймона, согнувшегося над картошкой, словно ничего не случилось. Да и _что_, собственно, произошло? Неужели он обезумел, грезил наяву? Тем не менее Бирн знал, что это не сон и не галлюцинация. Руку все еще дергало там, где он порезался стеклом вчера вечером, выбираясь из дома. Бирн не знал, осмелится ли он войти в него еще раз. Дом не хотел его и не нуждался в нем... А это еще что такое? ДомА не живут, у них нет воли. Дом этот не что иное, как обычное сооружение из камня, кирпичей и раствора, мрачный пример эдвардианской напыщенности. С чего это он убеждает себя в том, что дом этот жив и обладает сознанием? Бирн спустился по ступеням с террасы, вышел на лужайку. Сошло. Трава под ногами казалась гладкой, ровной, зеленой, отнюдь не живой в своих растительных глубинах. Листья над его головой едва шевелились. За ними пылало безукоризненно синее небо, раскинувшееся обжигающим пологом. Вдруг рядом с ним оказалась Кейт в милом алом платье, с сумочкой на длинном ремешке. Она шла к нему от ступеней. - Привет, Бирн. - Кейт одарила его улыбкой. - Что с вами, киска язык откусила? Он посмотрел на нее. - Расскажите мне о Лягушке-брехушке. - Имя это становилось испытанием, едва ли не паролем. Что еще могло доказать, что эти люди, так же как и он, не расставались с рассудком? Испытание чесноком, сценка с вампиром и зеркалом? Видит ли Кейт ее? Отмахнется, решил Бирн. Скажет, что мне показалось, что ничего тут нет... - Я опаздываю, - объяснила она радостным голосом. - Я отправляюсь пить кофе к достопочтенному дядюшке, можете сказать им. - Она искоса взглянула на него и подняла подбородок, словно рассчитывая, что он попытается остановить ее. - Встретимся позже, Бирн. И не перерабатывайте. День будет жаркий. Он видел, как она выкатила велосипед из гаража и налегла на педали, направляясь в деревню. Девица раскусила его: частью души своей он и в самом деле хотел крикнуть ей, запретить оставлять поместье. Но как это сделать? Не его дело, не его роль, и незачем вмешиваться. Оставалось косить траву. Бирн топнул, приминая переросшие травины, и, не сходя с места, решил немедленно взяться за лужайку. Физическая работа - в ней-то он и нуждается больше всего. Честный труд на свежем воздухе, где нет странных теней и осложнений. Рут тоже обрадуется: сад приобретет более опрятный вид. Скосив траву, он преобразит облик всего поместья, охватив его аккуратной изумрудной полосой. Даже дом станет выглядеть менее запущенным. Того и гляди - он едва не расхохотался - сойдет за пригородный. Бирн отыскал в гараже древнюю бензиновую косилку. Горючего хватало. После нескольких попыток косилка обрела свою вонючую жизнь. Он выкатил инструмент на луг перед домом, решив начать именно отсюда, - чтобы Рут, возвращаясь домой, увидела его работу, - и приступил к косьбе. _Листовик любит быть травой_, припомнил Бирн снова. А теперь посмотрим - любит ли он, когда его косят. Трава разлеталась из-под ножей зелеными каскадами. Потом приехала Алисия. Она подъехала к поместью и заметила занятого делом Бирна, но не остановилась рядом с ним и даже постаралась не обнаружить этого. Лицо ее показалось одеревеневшим. Она оставила машину перед гаражом и вошла в заднюю дверь. Оказавшись внутри кухни, она мгновение постояла спокойно, словно прислушивалась к тишине дома. Глаза ее обежали уголки комнаты, уделив особое внимание пальто, упавшему на пол. Потом она кивнула и направилась в холл. Алисия вошла прямо в библиотеку, заглянула в дверь. Том, согнувшись над столом, лихорадочно писал. История глубоко увлекла его. Алисия удовлетворенно улыбнулась. Потом она аккуратно прикрыла дверь, и на ее лице сохранилась прежняя сосредоточенность. Она старалась не помешать своему протеже. Именно поэтому она и пришла, ради этого все и затеяла. Дело было в Томе и его книге. И в доме. Она обнаружила своего сына в комнате, где стоял телевизор. Там было темно и тесно, задвинутые шторы закрывали солнечный свет. Алисия наморщила нос, ощутив застоялый запах табака и алкоголя.

Перебирая каналы, Саймон горбился в кресле спиной к ней. Алисия молчаливо поглядела на него. Как и Том, он не заметил ее. Не говоря ни слова, она прошла мимо сына к единственному окну и раздвинула занавеси. - Доброе утро, дорогой. Тебе не кажется, что здесь слишком мрачновато? Он опустил пульт и вздохнул. - Иначе экран отсвечивает, и ты прекрасно это знаешь. Хотя смотреть, собственно, нечего. - Тогда ты можешь поговорить со мной. - Алисия села напротив него, окинув комнату острым взглядом. Ни бутылки, ни бокала. Лишь одна из кухонных кружек пристроилась на твидовой ручке кресла Саймона. Выглядел он ужасно, много старше своих лет. Утомленный и унылый, как старый ботинок. Она решила воздержаться от комментариев. - А где Кейт? - спросила Алисия. - По-моему, поехала к старику. - После того, что мы рассказали ей? - Алисия нахмурилась. - А что ты еще ожидала? Ты не помнишь, как поступают в двадцать лет? Или ты сама следовала в этом возрасте советам старших и более умных людей? - ответил он с горечью. - На деле, дорогая матушка, ты просто толкнула Кейт в лапы папаши. Алисия качнула головой. - Она не такая дура. - Но любовник засел безвылазно в библиотеке, а в саду от нее толку немного. Что еще ей остается делать? Смотреть со мной телек? - Есть и худшие занятия. Почему вы не заведете видео? - Рут не одобряет, а сам я не могу съездить. Алисия листала "Рейдио таймс". - По четвертой сегодня "Некоторые любят погорячее". Его темные бездонные глаза сверкнули. - Видел и часто. Но посмотреть всегда стоит, как по-твоему? Она улыбнулась. - О'кей. - И задвинула занавески. Дом охватил их. День тянулся. Бирну - вспотевшему, фут за футом выхаживающему в этом пекле, - он казался бесконечным. Косилка то и дело глохла, и ему приходилось, пожалуй, уж слишком много времени проводить на коленях, сражаясь с грязной машиной, марая маслом одежду и руки. Раненая рука ныла. Короб для травы был слишком мал, и на то, чтобы освободить его, уходило известное время; наконец он решил оставлять траву на лужайке. Пусть ее уберут потом граблями. Он-то здесь долго не пробудет. Хватит. Кого же ты дурачишь? - усмехнулся тихонький голосок, окопавшийся на задворках его ума. Ты начинал с этого, но не собираешься покидать Рут - ни сегодня, ни завтра. (И никогда?) Оставалась проблема прошлого, пронизывавшего жизнь всех обитателей поместья: оно прошивало его собственную память всеми оттенками отчаяния. Тут он почти остановился, повернулся и едва не ушел. Он мог бы оставить косилку посреди лужайки, зайти в коттедж, взять свой пиджак и бумажник... Деньги. Ну что ж, их можно вернуть Питеру Лайтоулеру, завезти в Тейдон-Бойс по пути... Бирн нетерпеливо тряхнул головой. Было слишком жарко, мысли его путались. Ему хотелось холодного пива. Избежать судьбы нельзя никаким способом. Мысль эта все время сновала на задворках его ума: а как насчет твоего собственного прошлого? Как отнестись к тому, что ты бежишь, не смея признать, не смея помнить, что жена твоя - возлюбленная, ненаглядная и беременная - путалась с лучшим другом? Бирну сделалось тошно, шаги его замедлились, он почти останавливался. Перед домом все было закончено, но он не намеревался ограничиваться этим. Он не хотел останавливаться и думать. Намеренно отбросив все мысли, он покатил косилку через террасу к той стороне дома, где за французскими окнами работал Том. Помешает ли ему шум? Бирн пожал плечами, запуская машинку. Тому нетрудно будет попросить его заткнуться. Но молодой человек за открытыми окнами лихорадочно писал, словно от этого зависела деятельность его рассудка. Том не обращал внимания на поднятый косилкой шум, и Бирн направился дальше. Рука ныла. Том выронил карандаш на стол и встал, проведя пальцами по волосам. Он прошелся по библиотеке. Кто-то принес сандвичи и оставил их на столике возле двери, а он даже не заметил этого. Рассеянным движением он взял кусок хлеба и начал жевать. В голове чуть шевелилась боль, где-то за глазами. Наверное, перенапрягся, подумал он, или дело в адском шуме, поднятом косилкой? Тем не менее Том не ощущал раздражения. Против всяких ожиданий Физекерли Бирн понравился ему - даже притом, что он поднял здесь шум. Он ничуть не напоминал того тупицу, которым изобразил его Саймон. Том подметил в нем наблюдательность, терпеливую чувствительность, которой, по его мнению, были наделены только писатели.

Писатели... труд сочинителя. Том взял со стола стопку страниц и принялся читать их, расхаживая по библиотеке. С его точки зрения, в истории Голубого поместья зияла дыра, впрочем, особо его не тревожившая. Она ощущалась - эта зияющая пустота на месте одной из центральных фигур. Родерик Банньер. Брат Элизабет и отец Питера Лайтоулера. Что случилось с ним? Где находился он, пока Питер змеем вползал в жизнь Элизабет и Джона Дауни? Все здесь началось с Родерика. Он изнасиловал свою сестру, изнасиловал на озере и Джесси Лайтоулер, тем породив Питера. Он-то и находился в центре всей паутины, однако центр этот скрывался где-то за пределами его поля зрения. Родерик, несомненно, не хотел разрывать контактов со своим сыном. Но как это было? Как общались отец и сын, как это происходило? Том вновь оказался за столом перед аккуратно исписанными страницами. Покоряясь почти бессознательному порыву, пальцы его отыскали карандаш. Конечно, они - Родерик и Питер - писали друг другу. Тоже были писателями. "Дорогой отец, Полагаю, что жизнь на Итаке продолжает развлекать тебя. Безусловно, я в Эссексе не скучаю. Все делается по твоему плану. Доволен ли ты, оживляет ли сознание этого часы твоего отдыха под южным солнцем? Трудами своими я хочу лишь доставить тебе удовольствие. Дело сделано. Пашня засеяна. Напрягаться мне не потребовалось: твоя сестра до сих пор прекрасна. Должен ли я теперь похитить ее и доставить в твой дом на острове? Я часто думаю о том, какой она была тогда. Теперь груди ее налились... зрелая женщина, элегантная и остроумная. Осторожная, чуточку неуверенная, и, конечно, теперь в легком смятении, которое лишь добавляет ей очарования. Коротко остриженные волосы, такая блестящая черная шапка... Может, мне лучше нарисовать ее портрет, если тебе интересно? Дауни не создает никаких проблем, поневоле он занят руинами, оставшимися от его тела. Муравей или муха способны оказать более значительное влияние. Я пометил дом, как ты велел... ... Родерик Банньер опускает письмо, слегка хмурится. Он не одобряет любви своего сына к литературным причудам. Официальная цветистая интонация раздражает его. Но Питер еще очень молод. Он успеет научиться. Стоя у окна простой выбеленной комнаты, он следит за птицей, ныряющей в густоцветное море. Чайка или кто-то еще. Глаза его щурятся на солнце. Питер поработал хорошо, в этом нет сомнения. Он действовал быстро, и это славно. Слишком много времени уже ушло впустую. Портрет Элизабет? На мгновение он позволит своему уму отвлечься на воспоминания о сестре. Она всегда была такой наивной и смешной - при всей невинности. В ней никогда не было хитрости, умения защитить себя. Могла ли зрелость переменить ее? Он сомневается в этом. Есть женщины, которые проживают свою жизнь как во сне, продвигаясь к старости без явной цели или амбиций, к которым не прикасается воля. Безмозглые коровы, особенно доступные для того, кто умеет манипулировать ими и эксплуатировать. К пренебрежению его подмешивается нечто опасное. Теперь он охладел. Он стал бесстрастным, свободным от всяких чувств. Это был долгий процесс, цепь событий началась еще в детстве. Мать забыла его. Она всегда то уставала, то отдыхала, то упражнялась. У нее никогда не хватало на него времени. Еще шестилетним малышом он скитался по улицам Лондона в обществе одной только собаки. Потом пес пропал, и он плакал всю ночь. А отец еще побил его - за шум, за слюнтяйство и за то, что потерял пса. Его отдали в школу, чтобы научить заботиться о себе, и тут родилась сестра. Событие это навсегда осталось в его голове связанным с отвержением и изгнанием. Он всегда ненавидел ее. И тем не менее не мог забыть эту черноволосую девушку, которая поверяла ему свои секреты, называя деревья своими друзьями, и верила в существование придуманного ею пса. Уютные, легкие воспоминания, память о ней никогда не оставят его. Ему не нужны ни рисунки Питера, ни слова, чтобы вспомнить, какой она была. Родерик торопливо добирается до конца письма сына, сминает его и отбрасывает. Снаружи у виллы, невзирая на жару, устроились две женщины, как раз за раскаленными скалами. Их черная одежда выбелена песком и пылью. Они сидят у моря, и едва живая волна лижет их лохмотья. Они с чем-то играют, рвут на части, кровь и перья липнут к их губам. Та птица, которую он только что видел. Родерик вспоминает ее крылья, неуверенные и неуклюжие в горячем восходящем потоке. Они приманили ее к берегу. Эта пара любит играть.

Родерик Банньер останавливается на мгновение. А потом звонит в колокольчик на столе. Они мгновенно оказываются рядом... кровь и перья на бледных лицах, подолы мокры. Он скупо улыбается и говорит: - Мы отправляемся домой. Настало наше время. Их охватывает необычное молчание. - Нет, - говорит низкая, та, которая всегда так пристально следит за ним. Ее черные сальные волосы рожками поднимаются по обе стороны лба, в злых глазах нет ничего человеческого. Родерик Банньер не доверяет ей - как и другой. Он подозревает, что обе чего-то хотят от него. - Нет, - повторяет она. - Ты никогда не сможешь вернуться в поместье. Родерик хмурится. - Кто ты, чтобы говорить мне подобные вещи? Я здесь главный! Но на деле он прекрасно понимает суетность своих слов. У него нет истинной власти над этой парой. Они не повинуются ему. Уже не впервые. В этой выбеленной комнате дома на берегу невысокая обращает свои бесцветные глаза к Банньеру. - Нет. Живым ты никогда не вернешься в поместье. - Не говори ерунды! - Когда это мы ошибались? - произносит другая женщина, не знающая ни имени, ни семьи, ни прошлого. Эта странная женщина, в черной одежде, с темными крысиными хвостиками на голове, подступает к Родерику. - Довольно. Мы ждали достаточно долго. Пора платить. - Что ты имеешь в виду? - Он не представляет, о чем она говорит, но плоть его съеживается от страха. - Ты должен стать более... гибким. Во всех отношениях. Женщина делает шаг к Родерику Банньеру, другая заходит за его спину, ее пустые глаза смотрят в никуда. Она улыбается, ее раскрашенный рот перевернулся в насмешке. - Что вы хотите сказать? - шепчет он, отступая, но женщина остается рядом. - Живым ты никогда не вернешься, - повторяет она. - Я не понимаю! - кричит он. - Я не живая, - отвечает женщина, и Родерик осознает правду того, что он всегда отрицал. Эти двое не живы. Они не из плоти и крови в обычном смысле этих слов. Что-то вроде насекомого или птицы... среднее между хитином и пером. Они принадлежат к поместью, они - часть его странной судьбы. Он сжимает кулаки, и она говорит снова. Она? Почему он пользуется этим местоимением? - Я не живая, и теперь тебе пора узнать, кто мы такие на самом деле. Ладонь ее поднимается и перехватывает шею Родерика Банньера. - Тебе пора жить внутри тройки, в рамках схемы. И пока кровь барабанит в его ушах, пока лопаются сосуды в глазах, окрашивая мир кровавыми метками, пока он ощущает, что в мире для него больше нет воздуха, он осознает некую истину. Живым ты никогда не вернешься в Голубое поместье. Мертвым ты можешь попытаться." - Где Кейт? - Рут бурей ворвалась в комнату. Алисия и Саймон уже сидели за чаем. - Ее велосипеда нет в гараже. Где она? Какое-то время все молчали. - Саймон! Скажи мне! - Рут дрожала от гнева, губы ее сделались тонкими. Она хлопнула сумкой по столу, рассыпая бумаги. Саймон ответил: - Рут, возьми себя в руки. Она уехала на весь день к подруге. - Она отправилась к этому человеку. Как могли вы ее _отпустить_? Как вы могли позволить ей? - Чем я мог остановить ее? Что я должен был сделать? Проколоть шины ее велосипеда, лечь поперек дороги, стукнуть по голове и уволочь за волосы в кусты? Ради бога, Рут, она же взрослая! Взрослая! И вправе принимать решения самостоятельно. - В голосе его слышалась скука. - Но не в этом случае. - Рут внезапно опустилась к столу и уткнула голову в руки. Алисия молча следила за ней. А потом поставила у локтя Рут кружку чая. - Не надо. Рут, это на тебя не похоже. Тебя что-нибудь расстроило? - Только моя дочь, завязывающая дружбу с мужчиной, который... который... я презираю его! Как вы могли отпустить ее! - От нас ничего не зависело, - сказал Саймон. - От тебя никогда ничего не зависит. Ты ни за что не отвечаешь и увиливаешь от всего. Словно ты вовсе не понимаешь того, что происходит вокруг. - Да ладно, оставь это, Рут! В чем дело? Он стар, слаб, беспомощен и одинок. - Он отбирает у меня мою дочь! - Это смешно. Ты должна понимать это. - Я знаю лишь то, что вижу! Я вижу, что все вы в заговоре против меня. Вы вступили в сговор, чтобы вернуть этого человека в мой дом, отобрать его у меня...

- Рут, ты говоришь безумные вещи; какой-то параноидальный бред, - произнесла Алисия преднамеренно рассудительным тоном. - Сегодня было три телефонных звонка, - сказала Рут снова негромко, и они едва не пропустили эти слова мимо ушей. - На работу? - спросил Саймон. - Неизвестные звонили тебе во время занятий в школе? - Дважды во время уроков и один раз за ленчем. - Моя дорогая! - Алисия села рядом, обняв рукой Рут за плечи. - Как это ужасно, нечего удивляться, что ты расстроена. - Понимаешь, звонил он. Он или его твари. - В голосе Рут слышалась убежденность. Она встала, отстранив Алисию, подошла к раковине и, взяв один из бокалов из сушилки, решительным движением разбила его о плитки пола. - Мне бы хотелось убить его. Мне бы хотелось... - Она умолкла. - Эти твари повсюду сопровождают его, они стоят за всем. Они звонят мне и рассказывают, что он делает с Кейт. Они говорят такие жуткие вещи, которых я потом не могу забыть... - Почему бы тебе просто не бросить трубку? - отозвался Саймон без особого сочувствия. - Зачем слушать такое? Раз это не твои любимые ягнятки, самаритянка, значит, можешь и отключиться. - Я слушаю потому, что хочу узнать, _почему_ он делает это! Чего он хочет, чего добивается? - Ты сама это сказала, - спокойно ответила Алисия. - Он хочет получить дом и выгнать тебя. В этом все дело. - Но я _никогда_ не впущу его, никогда, что бы он ни делал! В дверях в холл послышался звук. Подняв глаза, они увидели Тома, глядевшего на разбитый бокал на полу. В руках его была стопка листов. - Я... простите, я случайно подслушал. - Он прочистил горло. - Я решил прогуляться, подышать воздухом. Я не хочу ужинать. Если вы увидите Физекерли Бирна, не могу ли я вас попросить, чтобы он пришел и забрал меня из библиотеки попозже - часов в десять? После необычайно официальной фразы он чуть запнулся. Все молчали. - Пожалуйста, передайте ему вот это. - Том положил листки на стол. - Я хочу, чтобы он прочитал их. - Он оглядел их лица и, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь, сказал: - Простите. - Проклятая книга! - воскликнула Рут. - Если бы только он больше уделял внимания Кейт. - Безразлично, - отозвалась Алисия. - Это происходит само собой. - Я знаю, чего ты добиваешься. - Рут посмотрела на Алисию с презрением. - Ты хочешь форсировать события, правда? И управлять всеми нами в ходе своей давней свары? Ты прислала сюда Тома, поскольку знала, что он будет писать эту проклятую повесть, а твой бывший муж попытается в очередной раз наложить свои загребущие лапы на мой дом. Словом, за всем этим надо искать тебя, так? - Какую чушь ты порешь, моя дорогая. - Алисия ласково взяла Рут за руку. - Почему бы тебе не прилечь?.. Вот что, прими ванну или душ перед обедом. А мы с Саймоном все приготовим... - Не смей заботиться обо мне, Алисия! _Не смей_ заботиться обо мне! Я не позволю, чтобы ты манипулировала мной! - Растрепанные волосы окружали лицо Рут. Глаза ее пылали яростью. Повернувшись, она вылетела из комнаты. Шаги ее простучали в холле, потом в библиотеке, с певучим звуком упала крышка фортепиано. Эти повторяющиеся, постоянные ноты, а потом ее сильный голос во всей первозданной красе наполнил дом. Внезапной и прожорливою пастью Как пес впилась в меня любовь... - Мне ненавистна эта песня, - сказал Саймон. - Из немногих шедевров Дюпарка я терпеть не могу лишь ее. Рука Алисии дрогнула, останавливая его резким жестом. - Как по-твоему, когда в последний раз пела Рут? - спросила она негромко. - Почему же она поет сейчас, почему именно сейчас? Они глядели друг на друга, песня приближалась к своему загадочному концу. "- Почему ты теперь никогда не заходишь к Джону? Лайтоулер отрывается от наброска в альбоме, они рисовали западный фасад дома, и в библиотеке что-то блеснуло. Бинокль, отметил он. Дауни следит за нами. - По-моему, Джон еще не принимает гостей, - отвечает он кротко. - Ты скорее похож на члена семьи, - говорит Элизабет. - Яне сомневаюсь в том, что он будет рад твоему обществу. Он живет очень уединенно, ты это знаешь. - Разве может мужчина предпочесть твое общество чьему-нибудь другому? - Лайтоулер опускает альбом. Он принял решение. Довольно прятаться в темноте. Следует устроить свое положение в доме, прежде чем Маргарет вернется из США. Пора отделаться от Дауни.

Срок Элизабет близок. Глаза его останавливаются на ней ненадолго, и она покоряется их привычным чарам. Пальцем поворачивает к себе ее подбородок. Губы его грубо впиваются в ее рот; остекленевшие глаза Элизабет едва ли что-нибудь замечают. Их разделяет ее раздувшийся живот. Ему все равно. Он находит в этом что-то волнующее. Он разворачивает ее, задирает юбки, а другой рукой спускает верх брюк. Входя в нее, он смотрит поверх склоненной головы на библиотеку, в которой еще поблескивает бинокль. Рот его в восторге растягивается. Закончив, он не дает ей времени привести в порядок одежду или поправить волосы. Он вновь привлекает Элизабет к себе и впивается в ее рот, прикусывая губы, так что проступает кровь, - не выпуская ее из ловушки своего взгляда, удостоверясь, что транс не оставил ее. А потом хватает ее за руку и увлекает через лужайку, через розарий - на террасу к дверям в библиотеку. Распахивая их, врывается в комнату. Книги падают с полок, распахиваются на полу, разбивается фарфор, рассыпаются цветы. Он обнаруживает перед собой ствол ружья. ... - Оставь ее. - Шепот Дауни едва слышен. Он держит винтовку у плеча, Лайтоулер знает, что калека не сумеет долго продержаться в этом положении. Дыхание его и так уже дрожит. Глаза его похожи на черные ямы. - Ну как, понравилось представление? Правда, волнующее зрелище? Лайтоулер каменеет восторгом. Он привлекает Элизабет к себе так, чтобы она стала перед ним, закрывая его от ружья. Подхватывает рукой левую грудь, сжимая ее пальцами. В зеркале за головой Дауни он видит ее пустые глаза и кровь, выступившую на губах... Он никогда не воспользуется ружьем, пока Элизабет в моих руках, думает Лайтоулер. Дауни стреляет. Пуля ударяет в стену слева от головы Лайтоулера, заставив его дернуться в сторону; лишившийся дыхания от удивления, он наполовину прикрыт столом. Отдача откатывает коляску к стене, ствол ружья в руках Дауни опускается. Белый как лист, калека задыхается. Вокруг него рассыпались книги, страницы загнуты и помяты. Не выпуская Элизабет, Лайтоулер увлекает ее за собой. Кто бы подумал, что старик осмелится? - Ты обезумел? - кричит он, повинуясь приливу адреналина, с восторгом обнаружив, что ему предстоит схватка. - Ты собираешься убить свою жену? Своего ребенка? - Это твой ребенок и тобой драная шлюха. - Тоненький голос пронзает уши шипением змеи. Дверь в коридор открыта. Лайтоулер поворачивает голову, встревоженный внезапным движением. Бесконечно более опасная, чем Дауни, более опасная, чем эта женщина, которая со стонами и рыданиями пытается освободиться от его чар, невидимая для Элизабет или Дауни, перед ним появилась Лягушка-брехушка в ее истинном обличьи." Оторвавшись, Том поежился. Она там - сидит у двери, как и должно быть. Он придерживает дыхание, вдруг ощущая, как заныли едва зажившие раны на его спине. Она сидит и следит, как его карандаш выписывает на этих страницах подробность за подробностью - отвратительный неестественный образ, а ум его осиливает сам факт существования этого создания. "Мечется раздвоенный язык, белый мех растет прямо из костей, словно какие-то серо-белые хлопья облаком окружают его. Дикая энергия обитает в глазах этого существа, готового остановить взглядом и лишить подвижности жертву. Мускулы напрягаются, готовые к движению. Она делает шаг в сторону Лайтоулера. Дыхание сочится мерзостью, зубы явно острее бритвы. Огромные когти, обагренные кровью, торчат из широких лап. Уши с алыми кончиками заложены назад, с них на пол и мебель слетают красные капли. Элизабет падает из рук Лайтоулера, ее плач остается где-то вдали. С Дауни можно не считаться; он до сих пор пытается справиться с ружьем. Хранитель вступает глубже в комнату, и Питер пытается взять себя в руки, вспоминая все заученные трюки и фокусы. Теперь это не игра. Он знает, что где-то там Дауни вновь готовится к выстрелу, что Элизабет пришла в чувство и приближается к нему... Ему все равно. Время остановилось. - Убирайся. - Элизабет стоит у стола, и Лайтоулер видит, как ее руки стискивают тяжелое пресс-папье. Возле нее скалится Лягушка-брехушка. Лайтоулер делает шаг в сторону Элизабет - с отчаянным лунатическим риском. Он не считается с Дауни, все еще старающимся поднять ружье. Значение имеет Элизабет. Лишь они опасны друг для друга. Тварь эта - нереальный фантом, явившийся сюда из другого измерения. Дауни стреляет и вновь промахивается, разбивая оконное стекло. Калека оседает в кресле, ружье падает на пол. Даже не глядя, Лайтоулер понимает, что он умер.

Он пытается вспомнить все, что выучил, все, что знает. Он пытается сконцентрироваться, вновь завладеть глазами Элизабет, отвлечь ее ум от тяжелого стекла в ее руке, но пол начинает трястись под ногами. У него ничего не получается, он ничего не может понять. Это не Элизабет. Это не она, что-то другое воюет с ним. Пес лишь часть происходящего. Пол уходит из-под него, наклоняясь, двигаясь. Он оскаливается, выставляет руки. Но дом все еще сопротивляется ему. Он скорее ощущает, чем видит, как комната движется вокруг него. Падают книги, разбивается мебель, муж ее мертв, но Элизабет стоит рядом с проклятым псом и повторяет снова и снова: "Убирайся, убирайся! Дом не твой, и никогда не будет твоим". Стеклянное пресс-папье ударяет его в голову позади уха. Новое движение, и пол встает перед ним. Лишившись равновесия, он отчаянно тянется к Элизабет, но ее нет на месте. Голова наполняется ее словами и болью, конечности ослабевают. В гневе, с отчаянием он понимает, что падает, падает все быстрее и быстрее; голова кружится вихрем. Дом вращается вокруг него и изрыгает его в парк. А Элизабет падает на колени возле тела своего мужа и охватывает живот: ей предстоит новое испытание." - Они всегда ненавидели мужчин. - В голосе старика, сидевшего на софе рядом с Кейт, не слышалось пыла. Они разглядывали альбом, полный старых фотографий и памяток. - В женщинах этого дома всегда было что-то самодостаточное, даже неуязвимое. О, конечно, скорбная и прекрасная Розамунда... твоя прапрабабушка, дорогая, создательница дома. Красавица, как и все женщины рода Банньеров. - Он показал на концертную программу, раскрашенную бледно-розовой и светло-зеленой сепией. Fleur jetee, утверждал причудливый почерк. La belle chanteuse [забросанная цветами... прекрасная певица (франц.)] поет снова. - Я не знал ее, и воспоминания моего отца Родерика обнаруживали некоторую неопределенность. Она никогда не жила здесь, сказал он однажды. Розамунда разъезжала по свету, выступала в "Ла Скала", "Гранд-Опера", в нью-йоркском "Метрополитен-Опера". Ее никогда не было дома, когда они жили в Англии. Тогда мой отец и взбесился. - Но ты знал Элизабет, правда? Кейт не впервые расспрашивала Питера Лайтоулера о прошлом. У них были и другие встречи: ленчи, послеполуденный чай, прогулки по лесу - за последний год или около того. Сперва Кейт было просто интересно. Мать и Алисия запрещали ей любые контакты со стариком. Поэтому, достигнув девятнадцати лет, Кейт, естественно, посетила Лайтоулера, оставив праведный путь, чтобы выслушать его вариант истории. Не из простого упрямства. Вокруг было столько тайн. Рут и Алисия всегда отвечали обиняками и изменяли тему или вообще уклонялись от ответа. Кейт сердилась на них, особенно теперь. Она хотела понять, она должна была знать. Но Кейт не была безрассудна или глупа: она пережила не одно мгновение физического страха и нерешительности, поскольку Питер Лайтоулер был жутко стар. Кожа его сделалась ломкой словно бумага, седые волосы поредели. Прикасаясь к его руке или ладони, она ощущала кости под кожей, покрывавшей прежде теплую оболочку из плоти, жира и мышц. Руки его всегда оставались холодными. Глубокая жалость, которую Кейт испытывала к старику, придавала ей уверенности во время их встреч. Не то чтобы она хотела оправдать его; просто ей нужно было знать. Она хотела узнать, что он натворил, чем так ужаснул Рут и Алисию. - Видишь ли, я был в доме, - объяснил Питер Лайтоулер, - когда умер Джон Дауни. Он вбил себе в голову дурацкую мысль о том, что у меня роман с его женой, прекрасной Элизабет. Словом, довел себя до безумия, бедняга. Он попытался застрелить меня, но, к счастью, промахнулся. И в результате расстался с жизнью, а у Элизабет начались преждевременные роды. В ту ночь родилась твоя бабушка Элла. - Так, значит, у тебя была связь с Элизабет? Лайтоулер взял альбом и мягко закрыл его. Старик умолк на мгновение, и она уже подумала, что он собирается солгать. - Я хотел, - сказал он негромко. - Я перепробовал все способы. Я втерся в их жизнь, я играл с ними в бридж и с ней в теннис, говорил о политике с Джоном. Я попытался стать для них близким другом. Я старался, чтобы Элизабет начала поверять мне свои мысли. Я представлял, как ей одиноко. Джон время от времени погружался в черную депрессию, он был ужасно искалечен. В отсутствие Маргарет я даже жил в поместье, чтобы помочь Элизабет. Но на твой вопрос я отвечу отрицательно. У меня не было интриги с Элизабет. Элла Банньер была дочерью Джона Дауни.

- А я думала, что он не мог иметь детей! - Кто тебе это сказал? - Бледные глаза настороженно следили за ней. - Алисия говорила... - Алисия. Моя дорогая и единственная жена. - Питер Лайтоулер откинулся на спинку дивана. - Ну вот теперь ты услышала. И чьему слову ты намереваешься верить? Этим все всегда и кончается. Кто из нас говорит правду? Есть ли на это строгий и быстрый ответ? - В наше время существуют тесты, исследования крови, генетический анализ отпечатков пальцев. Питер Лайтоулер пожал плечами. - Но Элла давным-давно умерла. Как и Джон Дауни. Тела их уже распались в земле (или кости могут что-нибудь помнить?), если их не кремировали. - А ты не знаешь этого? - Кейт наклонилась вперед, сомкнув руки. - Меня и близко не подпустили. И на похороны Дауни, и когда умерла Элла. Ни его, ни ее нет ни на одном из местных кладбищ или могильных дворов. Я знаю потому, что искал. Но мне ничего не сказали, никто и никогда не говорил мне об этом. Я всегда был... персоной нон-грата. - Кейт заметила легкую дрожь, охватившую его руки. - Я выясню, - сказала она. - Это надо выяснить, как ты считаешь? - После всех этих лет? - Питер положил свою старую, холодную, покрытую пятнами ладонь на журнал с реликвиями. - Если сумеешь, милая Кейт, если сумеешь. Мне было бы приятно умереть оправданным, но вопрос слишком серьезен, моя дорогая, даже для тебя. Слишком давние корни отягощают всю эту историю, к тому же существует и нечто другое... - Что именно? - Дом. Не следует забывать о самом поместье. - Как я могу это сделать? - спросила она. - Я родилась здесь. - Как и я, - сказал он. - По крайней мере был зачат. Рассказать об этом? - Это неправда! - Распахнув дверь, Кейт встряхнула мать за плечи. - Признайся, что ты была неправа! - Она кричала, лицо ее побледнело, слабый свет, сочившийся из коридора, подчеркивал кости лица. Пальцы ее впивались в плоть Рут. - Что?.. - Ничего не понимая, Рут оттолкнула от себя руки дочери. Транквилизатор, который она приняла, еще притуплял ее реакцию. Саймон повернулся на бок, натягивая покрывало на уши. Опершись на локоть, Рут потянулась к выключателю лампы. - Кейт, где ты _была_? - спросила она, начиная приходить в себя. - Почему так поздно? - Еще не поздно, сейчас только одиннадцать часов. Ты прекрасно знаешь, где я была... и я хочу услышать твой ответ _сейчас же_! - Ради бога, Кейт! Разве нельзя подождать до утра? - Нет, нельзя! Вот что, мама, отвечай! Значит, тебя изнасиловали? И это сделал дядя Питер? А ты хочешь услышать _его_ мнение об этом?! - Какая разница! Он всегда _лжет_, ты должна это знать! - Рут отбросила назад свалившиеся на глаза волосы. - Почему ты так его ненавидишь? Почему ты продолжаешь этот раздор? - Это не я продолжаю, а он! Это он не дает ничего забыть! - Рут выбралась из постели и туманным взглядом отыскивала шлепанцы. Но рядом с ней одеяло прикрывало лицо Саймона, словно его не было здесь. - Скажи мне! - Ничего хорошего ты не услышишь. - Значит, ты считаешь, что он - мой отец? - Жуткий в этом сумраке голос ее разносился в открытую дверь, по коридорам. - Почему ты не хочешь сказать мне? - Иди спать! - вмешался наконец в разговор Саймон, откидывая назад простыни. Он встал с постели, и Кейт отступила на шаг. - И что же ты сейчас делаешь, Кейт Банньер? Чего ты хочешь этим достичь? Или просто хочешь устроить цирковое представление, мерзкую двухгрошовую мелодраму? - Он кричал, стоя в своей смешной полосатой пижаме. Она ответила: - Значит, мы сестра и брат? Скажи тогда мне ты, _дядя_ Саймон, у нас один отец? - Ради всего святого, _оставь_ эту тему, Кейт. - Рут шагнула мимо нее на площадку. - Незачем извлекать на свет эту старую историю. Ты не знаешь, что делаешь. Ты ничего не понимаешь. - Каштановые волосы Рут были взлохмачены. - Не выпить ли нам теперь чаю, раз мы все равно проснулись? Кейт вышла за ней в коридор. Их слова отдавались в провале лестничной клетки, но в доме было тихо. Решительным движением она скользнула вперед, перекрывая матери дорогу к лестнице. - Только одно слово. Одно слово и все. Это пустяк. Скажи мне: Питер Лайтоулер действительно мой отец?

Рут оперлась руками на балюстраду, отвернув лицо от дочери, пряча глаза. - Нет, я так не считаю, - произнесла она негромко. - Я бы сказала тебе, если бы только была уверена, но это не так. Там была неразбериха во времени. Кейт повернула ее. - Я не верю тебе! Разве можно _спутать_ такое? Ты же была там! - Это было давно, Кейт. Мы накурились всякой дряни, еще были таблетки, словом, вечеринка. Я напилась... и просто не помню! Кейт смотрела на мать. - Выходит, ты у нас была чем-то вроде шлюхи, так? И сколько же было кандидатов? Сколько мужчин ты можешь еще вспомнить за туманом алкоголя и наркотиков? Ну, если ты так вела себя, незачем настолько уж ненавидеть дядю Питера. - Будь осторожна, Кейт. - Саймон встал теперь между ними. - Ты должна помнить, что моя дорогая мамаша обязана ответить за многое. - Не за столь многое, как твой отец, - ответила Рут все еще негромким голосом. - Что ты хочешь этим сказать, светоч моей любви? - Да погляди на себя самого! - Да? - Словно молния пронзила воздух между ними. Кейт смотрела на них, не замечая, что внизу в коридоре открылась дверь. Тени в центре дома вспорол свет, Физекерли Бирн снизу глянул на них. - Вот что, наша добрая и мудрая самаритянка. Выкладывай все до конца, советчица. Каким еще жутким наследием наградил меня мой отец? - Ну хорошо. Хорошо. Ты сам напросился и знаешь, что я собираюсь сказать. Это все не ново, - ответила Рут голосом неровным и дрожащим. - Ты - пьяница, слабый и никчемный невротик, трус и, к сожалению... - И ты жалеешь меня, так? - Все это вина твоего проклятого отца, - продолжала она. - Это он превратил тебя в пьяницу, бросив тебя вместе с матерью... - Это она выкинула его! - Ей пришлось это сделать! Чтобы выжить! - Ерунда! Ее гордость задевало то, что он находил привлекательными и других женщин. - Ну, уж в этом я не могу тебя обвинить! - Не тебе говорить. Ты нашла себе утешение достаточно быстро. - Что ты имеешь в виду? - Бирна, в конце концов. Я видел вас вместе в саду. Я видел вас близко, так близко... - Ты безумен! Между нами ничего нет! - Не лги мне, Рут, я не дурак. - Ты смешон. Это параноидальный бред. - Шлюха! Ты... - Он не смог договорить и, шагнув вперед, ударил ее. Не сильно - просто отпустил резкую пощечину. Но ковер смялся за ее ногами, и, споткнувшись, она повалилась назад на перила, вдребезги разлетевшиеся под ее плечом. Рут упала. Лететь было недалеко, всего лишь один этаж, но пол холла был сложен из камня. Рут падала головой вперед, белая ночная рубашка трепетала вокруг тела. Кейт закричала. Внизу шагнула из двери фигура... слишком поздно, слишком поздно! Тошнотворный шлепок, треск кости о камень, а потом гаснущий вздох. Дом усилил этот звук, разнося по коридорам, по комнатам, чердакам и подвалам. А потом наступила тишина. Никто не шевелился, никто не смел подумать об этом. Потрясение словно лишило их жизни. Первым рядом с Рут оказался Бирн. Он опустился на колени возле нее, опытные руки его отыскивали пульс на шее. Глаза Рут были закрыты, голова свесилась на пол. Струйка крови вытекла изо рта. Он пригнулся, прослушивая сердцебиение. - Вызовите скорую. Немедленно! Какую-то секунду никто не шевелился. Потом Кейт заторопилась по лестнице, спотыкаясь и скользя на коврах. Задыхаясь от страха, она назвала адрес. Бирн поглядел вверх на Саймона. Бледный, с отвисшей челюстью, он упал на колени, вцепившись в остатки перил. - Рут жива, - сказал Бирн. - Она ударилась головой, по-моему, сломана и ключица, но она жива... Тут дверь в библиотеку открылась; привлеченный общим смятением, в ней появился Том. Ошеломленный, он застыл в дверях, приподняв руки. Бирн сказал ему: - Принести одеяло, лучше стеганое. Но наверх бросилась Кейт, будто это имело какое-то значение. Том занял место у телефона. Он набрал другой номер и что-то негромко проговорил. Закончив, он повернулся к Бирну. Каким-то образом все поняли, что распоряжается здесь Бирн. - Я позвонил Алисии, - объяснил Том. - Она уже едет. Кейт уехала в скорой, Том и Алисия последовали за ней на машине. Перед отъездом они спросили Саймона, не хочет ли он присоединиться к ним, но тот лишь тупо качнул головой.

- Я не могу, вы знаете это. - Даже сейчас? - В голосе Тома слышались жестокие нотки. Саймон пропустил их мимо ушей и остановил за руку выходившую из двери Алисию. - Позвони, - сказал он. - Когда вы приедете туда, когда что-нибудь станет ясно... - Да, конечно, - отрывисто ответила Алисия и обняла Кейт за плечи. - Пойдем, дорогая. Нам сюда. Бирн проводил взглядом огни. Саймона не было рядом. Едва скорая отъехала, он отправился прямиком в ночлежную и включил телевизор. Коротко глянув на него, Бирн извлек бренди, который привезла Алисия, и налил Саймону - и себе - по изрядной дозе. Но Саймон даже не прикоснулся к выпивке. Лицо его, освещенное серыми мерцающими отблесками экрана, абсолютно ничего не выражало, взгляд неподвижен. Звук был приглушен, и оркестровое сопровождение эпической индийской пьесы звучало оловянной дешевкой. Опустившись на софу, Бирн посмотрел и эпос, и американскую комедию, которая последовала за ним. Спустя полчаса позвонили из госпиталя. Том сказал, что Рут находится в критическом состоянии, врачи подозревают перелом основания черепа; они ожидали результатов рентгеновского исследования. Телевизор жужжал. Бирн заварил кофе и налил себе еще бренди. Саймон ничего не пил. Потом начался ужастик, за ним последовала другая комедия. Все это время они ждали звонка, но аппарат в кухне молчал. Беспрерывное беспокойство охватывало каждую мысль и стирало ее в пыль. Жива ли она, умрет ли? Бирн тупо уставился в телеэкран. Живи. Живи, не умирай. Мысли грохотали в его ушах, и Бирну казалось, что Саймон должен был слышать их. Он ощущал настоятельную необходимость желать Рут жизни. Если бы этого можно было добиться одной только мыслью, если бы могла помочь молитва... - Не понимаю, зачем все они отправились в госпиталь? - вдруг вспыхнул Саймон. - Зачем там нужен Том... да и все остальные? - Не волнуйтесь, он скоро вернется. - Да, конечно, вы правы. Он вернется. Он или Кейт, или моя мать. В доме должны находиться трое. А мы, если вы не разучились считать, сейчас здесь вдвоем. - Какая разница? - Бирн не имел желания продолжать эту игру. И в это мгновение - весьма кстати - снаружи загудела машина. Входная дверь открылась. Не осознавая, они обнаружили себя в холле. В дверях замер Том, опустив ладонь на ручку двери. Он казался стариком, слишком усталым, чтобы шевельнуться. Все молчали, такси отъехало. Где-то вдали бормотал телевизор. Они все поняли по его лицу - по жестким линиям вокруг рта. - Саймон, негромко сказал Том. - Я должен передать вам, что Рут находится в коме. Мозг поврежден... кровоизлияние. Врачи говорят, что она не поправится. Они ничего не могут сделать. Саймон молчал, лицо его не переменилось. Он повернулся к ним спиной и закрыл за собой дверь ночлежной. Телевизор не умолкал. Рассвет не приходил. Тьма окутала Голубое поместье. Дом совсем притих, темнота, угнездившаяся в сердцевине его, всасывала свет. Наверху, возле комнаты, которую Рут делила с Саймоном, тварь царапала доски пола, кружила и кружила, словно пытаясь улечься. Время от времени она поднимала голову, и негромкий вой проносился по длинному коридору. Но никто не мог услышать ее, никто не мог увидеть безумное отчаяние в красных глазах. Внизу стены отяжелели. Все эти книги, все старые повествования как бы вминали стены внутрь себя, стремясь обрушиться и раздавить троих мужчин. Они пойманы здесь и понимали, что неотвратимая смерть топором висит над их шеями. Трепет пробежал по деревьям парка. Волна пробежала от сада к лесу, на опушке которого неожиданно запищала лесная мелочь, и птицы вдруг взлетели во тьму, отбросив ветви деревьев, чтобы начать свое расширяющее кружение. Все кружило и плясало вокруг. Неслись машины по кольцу дорог, искрились огни фар в своем бесконечном потоке. Вращалась Земля - крошечная точка в кружащем вихре спиральной галактики. На севере мерцало, искрилось звездное кольцо. Но в Голубом поместье, в сердце всего, ничто не переменилось. Наверное, прошли часы, прежде чем кто-то пошевелился. Бирн побрел через холл из кухни, не в силах скрыть свое горе. Он открыл дверь ночлежной, поглядел на Саймона, стоявшего там между кресел спиной к окну. Он отодвинул занавеси.

Небо уже светлело. Снаружи скоро начнется день. Силуэт Саймона вычерчивался на сером окне, сутулые плечи его горбились. Саймон не шевельнулся - только заморгал от внезапного света. Бирн сказал: - Я был свидетелем. Вы не виновны в случившемся. - Невиновных на свете нет. - Пустые слова, мелодраматические. Он уставился глазами на Бирна. - Вы тоже виноваты. Вы любили ее, разве не так? - Лишенный выразительности, его голос был едва ли не академическим и сухим. Бирн не мог найти слов. Шагнув вперед к стоящему перед ним мужчине, он повторил: - В случившемся не было вашей вины. - И положил руку на плечо Саймона. Тот чуть вздрогнул. Бирн ощутил под пижамой его кости - хрупкие, как стекло. - Грехи отца да отметятся... - Саймон обратил свой взор на Бирна. - Почему вы не оказались на месте? Это же ваша роль, или вы не поняли? Садовник всегда все исправляет. Почему же вы _не спасли ее_? Где вы были и почему не сумели выполнить свою работу? - Поток слов убыстрялся. - И куда запропастилась Лягушка-брехушка, почему она не оказалась рядом, почему не выполнила свою работу? - Саймон уже кричал. - Боже, куда подевались все эти проклятые хранители... Листовик, тварь, садовник, и никто - ни один из вас - не смог предотвратить несчастье. Бирн стоял, не зная, что делать. Он видел, что Саймон дрожит. За открытой дверью Том недвижно сидел за кухонным столом. Время идет быстро. Каким-то образом его следовало заполнить делами и словами. - Вы замерзли, - сказал Бирн. - Ступайте одеваться. Я заварю чай. - Все они явно замерзли, воздух в поместье сделался ледяным. Снаружи солнце уже сжигало росу. Позже на кухне, за следующим чайником, Саймон и Том завели разговор. Бирн же обнаружил, что не в силах оставаться на месте. Он вышел в холл и бесцельно слонялся там от книги к журналу, подбирая их и возвращая на место. Он видел, как Саймон делает то же самое: бродит по безжалостному дому. Косые ранние лучи осветили вымытый кухонный стол, заставленный кружками и стаканами. Никто не спал (чему удивляться?), но Том уже зевал. Саймон отодвинул кресло назад, согревая руки о наполовину наполненную кружку. - Итак, теперь мы здесь. Нас трое. Порядок не нарушен. - В голосе слышалось возбуждение, даже безрассудство. - Дом бдит? Вы это хотите сказать? - устало отозвался Том. - Нас здесь столько, сколько нужно дому. Вы должны были заметить это: вы у нас наблюдатель, историк. - Я не понимаю вас. - Подумайте, в этом доме живут лишь трое людей. Вас выставили отсюда через три ночи, правда? - Тяжелые веки прикрывали глаза, обращенные к молодому человеку. - Это случилось потому, что вы стали четвертым. Здесь не нужно четверых. Дом этого не любит. Ему нравится, когда здесь трое: мать, отец и дитя, или мать, сын и кузина, или женщина, муж и любовник. - Внезапно дрогнув, голос его умолк. А потом послышалось негромкое: - Ну, вы знаете, как это происходит. Боже, как я ненавижу это место. Как я ненавижу все эти правила. - Здесь всегда было так? - Том обнаружил, что ищет листок бумаги и карандаш, чтобы записать слова. Раз он не может уснуть, следует воспользоваться ситуацией. Материал этот пригодится для книги. Он осадил себя, ругая за подобные мысли, за жуткий эгоизм: ведь Рут сейчас в больнице и умирает. Но Кейт вместе с Алисией отправилась в отель, и повесть звала Тома. Он нуждался в ней или в некотором откровении. Повесть объясняла причины его пребывания в поместье, придавала ценность самому его существованию. Саймон, похоже, ничего не заметил. Если Том хотел писать, он хотел выговориться. Взяв бокал с бренди, Саймон отпил добрую треть его. - О'кей. Значит, нам нужно каким-то образом скоротать эти часы. Это самое худшее в смерти. В неотвратимой смерти. Надо дождаться ее прихода. А потом привыкнуть к ней, Боже милосердный. Потом... всегда наступает это "потом". На него уходят годы. Так мне сказали (в действительности это сделала Рут) в те далекие дни, когда мы еще любили болтать. Эти бедные ублюдки, которые ей звонят, очень горюют. А не кажется ли вам, мой новорожденный писатель, что горевать - это почти все равно что любить? Правда, схожие чувства? Мучает бессонница, не хочется есть, все вокруг не так и не на месте. И как медленно тянется время!

Саймон остановился, взгляд его мельком пробежал по лицу Тома. - Ну что ж, все знают об этом, так? А потому давайте подыщем нейтральную тему, сухую и академическую. Не провести ли урок истории, чтобы заполнить некоторые пробелы? У вас есть чем писать? - Он покопался среди груды газет сбоку от себя. - Вот возьмите. И протянул ему перо и блокнот, в котором Рут иногда записывала перечень покупок. Рука его дрожала. - Готовы? Будем считать, что вы интервьюер, а я знаменитость... "Мистер Лайтоулер, когда вы впервые осознали, что этот дом отнюдь не относится к ординарным сооружениям?" Это вы говорите. А я отвечаю: "Я просто люблю этот дом, ребенком я обожал приезжать сюда и хочу остаться здесь навсегда". - Крайняя искусственность покинула голос. - А теперь, похоже, так и будет. - Саймон умолк, основательно приложившись к бренди. - Не хотите ли? Помогает при шоке, так говорят... По-моему, это началось, когда я вернулся сюда в 60-х годах. В Оксфорде я вел себя плохо. Виновата была Рут, хотя говорить об этом в нынешнем положении бестактно; такие вещи не рассказывают в милых семейных беседах. Тогда она не хотела связываться со мной. Сказала, что слишком молода, словом, что-то в этом роде. И с меня уже было довольно. Потом... Девушка, которую я знал в университете, забеременела... - Он нахмурился. - Рут это тоже не понравилось. Я думал, что Лора избавилась от ребенка. Мама сказала, что она так и поступила, но, возможно, случилось иначе... Она не хотела брать от меня денег. В общем, одни неприятности в Оксфорде и неудача в любви. Потом я сочувствовал оставленной мной Лоре. Он посмотрел на Тома. - Мне было только двадцать. Немногим старше, чем сейчас Кейт. Я хотел академического успеха и Рут. Но она не желала меня, и эта девушка заполнила пробел. - Так, значит, ее звали Лора? Ничего не замечая, Саймон пожал плечами. - Да, это была жуткая ошибка, первая в долгом-долгом ряду. Черная дыра на совести, повод не спать по ночам. Пятно на карме, если хотите. По-моему, я расплачиваюсь за нее до сих пор. Впрочем, не только занес... - А где вы познакомились с ней? - Не помню. В Оксфорде, но неважно... во всяком случае, я вернулся сюда в поместье. Здесь был папаша. - Он взял бокал и пригубил бренди. - Великий негодяй Питер Лайтоулер. Он перебрался сюда в деревню, в Красный дом, и я был рад его обществу, был рад какой-то... защите. - Защите? - Но ум Тома был обращен к другому. Он мчался по совсем неожиданной тропе. Шариковая ручка выпала из его рук. Он прекратил писать. - Этот _дом_! - прошипел Саймон. - Этот проклятый, запятнанный кровью дом! Он напоминает бифштекс... Красный, сырой, кровоточащий. Смешанный из событий, не пропеченных как надо... _не годный_, не подготовленный. С этой Лягушкой-брехушкой, Листовиком и странными колесами, шелестящими по ночам, - о, вы их тоже слыхали? Наверное, в третью же ночь. Дом выкатил всю артиллерию. - Саймон помедлил. - Какие же выводы, Том, сделает из этого ваша юная головушка? Том игнорировал выпад. Даже не заметив его, он настойчиво спросил: - А вы помните фамилию Лоры? - Разве это существенно? Что она может вам дать? - Что-то в голосе Тома зацепило его. - Что вы _хотите сказать_? - Вы помните фамилию Лоры? - криком ответил он. - Джеффри, но зачем она вам? - О Боже! Я не могу... - Он умолк, смахнув волосы со лба, и сказал: - Меня зовут Том Джеффри Крэбтри. Мою мать звали Лора Джеффри, прежде чем она переменила фамилию. Я никогда не знал своего отца. - Слова торопливо сыпались друг за другом, слишком громкие, невероятные. Мгновение они глядели друг на друга, слушая, как Бирн расхаживает в холле. - Теперь ты знаешь, - сказал Саймон. Слова упали в тишину. - Этого не может быть! Это совпадение, шансы... - Какие шансы? - Губы Саймона искривляла пародия на улыбку, насмешка над иронией. - Никаких совпадений, никаких как и что. Вспомни, как ты познакомился с Кейт, как ты оказался здесь. - Алисия... Господи, она твоя _мать_! - Да, моя удивительная мамаша. Она была так _добра_, так помогла мне, когда я рассказал, что связался с этой девушкой, и мы попали в передрягу. Она обещала все уладить. - А что, - близкий к истерике, Том почти хохотал, - она так и сделала!

В дверях кухни появился Бирн, привлеченный их голосами. - Похоже, - проговорил Саймон медленно, - что мы с Томом родственники. Пока они объясняли, Бирн подумал, что эта мерзкая шутка приобретает какой-то мюзик-холльный поворот. Так кто же этот мужчина, с которым я видел тебя прошлой ночью? Это не мужчина, это мой отец... - Теперь ты знаешь, - сказал Саймон Тому. - Теперь ты знаешь, на что это похоже. - На губах его заиграла улыбка, которой глаза не вторили. - Ты унаследовал фамильного беса. Но есть одно утешение. Дом тебе не достанется, скоро он будет принадлежать Кейт. Голубое поместье никогда не было моим, не станет оно и твоим. А значит, нечего беспокоиться. Голос его умолк. Дом все еще ждал. Вскоре после того Физекерли Бирн оставил дом, сказав, что ему нужно сходить в коттедж умыться и переодеться. На деле он просто хотел убраться из дома. Насыщенная клаустрофобией истерическая повесть со всеми перепутанными взаимоотношениями мало что говорила ему. И его не слишком волновало, следует ли считать негодяем Питера Лайтоулера или нет. Пустяк в сравнении с проблемой, стоявшей перед ним. Рут. Случившееся ярко напомнило ему смерть Кристен. Застигнутой под перекрестным огнем - как и Рут. Под перекрестным огнем непонимания и смятения. Бомба в Мидлхеме предназначалась ему самому, но здесь ее заменили слова. Рут приближалась к смерти - из-за всех этих россказней, лжи и тянущихся из прошлого обвинений. Он представил себе стопку исписанных Томом листов, уставленную книгами библиотеку. И ущерб, который наносят слова. Коттедж расплющился у ворот подобно изъеденной проказой жабе. Бирн не хотел заходить внутрь. Он мог бы направиться по дороге до А11. Можно взять и лесом, чтобы выйти на дорогу возле Вудфорда... Эппингский лес кончался на границе Лондона, возле Ист-Энда - вот и дорога к городу. Можно дойти пешком, если он не попросит, чтобы его подвезли. И оставить за своей спиной этот дом - со всеми событиями его истории и следствиями из них. Он миновал коттедж. Рут умирает. Следует ли ему побыть возле нее? Посидеть рядом с ней эти последние несколько часов, какими бы долгими они не оказались? Бирн знал, что такое больница. Он вспомнил, как сидел возле обожженного тела Кристен, пока врачи сражались за ее жизнь. Он вспомнил, как смотрел на ее ногу, выставившуюся из-под серебристого одеяла, и думал, что это не она. Что эта нога не имеет никакого отношения к женщине, которую он любил. Ее больше нет в этом обгорелом теле. Вся ее сущность находится где-то в другом месте. И он сидел в зале возле реанимации, листая журналы. Напротив него молодой человек читал Пруста, ожидая смерти подружки. Произошло крушение поезда, надеялись, что она выживет, но, увы... Бирн просидел так, ожидая, две недели. И ни разу не подумал, что лежавшее там тело - в повязках, трубках и лентах - имеет какое-нибудь отношение к его жене Кристен. Смерть приходит раньше, чем перестает дышать тело, раньше, чем мозг прекращает свою электрическую активность. Его Кристен умерла, когда взорвалась машина. Рут умерла, когда головой ударилась об пол. Он не хотел ожидать конца - окончательного и официального расставания души и тела. Теперь во всем этом мире не было даже малейшей причины, способной задержать его в поместье. Скоро сюда приедет полиция; она займется расследованием, начнет выяснять причины смерти Рут. Он знал, что должен остаться и дать показания, но сейчас об этом не могло быть и речи. Описание его внешности известно и военной и гражданской полиции. Начнутся сомнения. Конечно, подозрительная картина: дезертир Физекерли Бирн объявился на сцене другого убийства. Однако он не был единственным свидетелем, Кейт тоже видела, как все произошло. Он может и не потребоваться. Он вновь прокручивал случившееся в уме... ссору наверху лестницы. Смявшийся ковер, падение, гнилые перила, сломавшиеся под весом упавшей... ...Рут, которая теперь ждет смерти. И мертвая тишина в доме, углы, стягивающиеся вокруг них. Он ненавидел Голубое поместье, ненавидел его за то, что дом этот потребовал всю жизненную энергию Рут, сломал и забрал даже ее жизнь. Поместье требовало слишком многого. Оно заходило слишком далеко.

Вдали он слышал дорогу. По ней уже устремился поток автомобилей. Летом рассвет приходит рано, но те, кому надо в Лондон, всегда стремятся опередить основную волну. По мере приближения дня поток будет усиливаться, отчаянно и тщетно стремясь попасть в город до затора. Там существовал другой мир, другой набор приоритетов. По-прежнему ли они нужны ему? Том и Саймон ожидают его возвращения. Проскользнула мысль сквозь переплетенный клубок смятения и горя. Да, горя! Он уже начал влюбляться в Рут. Он мог бы... Нелепые мысли. Прежде, а тем более теперь. Рут жила с Саймоном и была обвенчана с поместьем. И тут, на ходу, он вспомнил вырвавшиеся у Саймона слова: "_Почему вы не оказались на месте? Это же ваша роль, или вы не поняли? Садовник всегда все исправляет. Почему же вы не спасли ее? Где вы были и почему не сумели выполнить свою работу?_" Слова эти громко звучали в его памяти. Моя роль? Моя работа? Что хотел этим сказать Саймон? Бирн знал, что дом полон оживших ужасов, он знал, что внутри его орудует такое, чего он решительно не понимает. Его выставило из дома создание, просто не способное существовать. Саймон понимал это, он провел здесь заложником много месяцев. Случившееся с Рут каким-то образом было связано с историей поместья, и Саймон считал, что он, Бирн, должен был каким-то образом спасти ее. Это было нечестно, Бирн знал, что это нечестно. Но эта мысль витала в воздухе вокруг него, проникала в его разум. Бирн не мог уйти из поместья. Хотя бы потому, что Саймон увидит в этом бегство, уклонение от ответственности. И - как ни странно - ему было важно, что подумает Саймон. Не вызвано ли это чувством вины, потому что они с Рут успели настолько сблизиться? Независимо от причин, Бирн не хотел сейчас бросать Саймона Лайтоулера на растерзание Голубому поместью. Пусть даже ради этого ему придется вернуться туда - под его крышу. Придется пережить все до конца, понять, действительно ли он не выполнил свое предназначение. Потом, Рут еще жива. Бирн проглотил комок. Возвратиться в поместье, жить в его стенах. Саймон и Том уже в доме, но их всего двое. Выбора нет, придется вернуться: им необходим третий. Он повернул обратно. Под ранним утренним светом дом казался мирным, как было всегда. Солнечный свет падал на водянистые черепицы, превращал их в серебро и голубизну, проглядывавшую сквозь прорехи в зеленой листве. Было еще рано, и свет не мог коснуться окон... вблизи они показались ему глубокими жерлами, уходящими в прошлое. Фантазия. Но теперь он знал, что тайны поместья скрывались в его прошлом. Бирн решил прочитать книгу Тома. Потом придется расспросить Саймона и расположить события в перспективе. Шаги его замедлились. Бирн вспомнил свое появление здесь и жуткое трио. Он смотрел на дом, но фокус сместился. Они ждали его. Обогнув угол коттеджа и выходя на дорожку, он увидел всех троих: обеих женщин в черном и этого мужчину, столь похожего на Питера Лайтоулера. На мгновение понимание его углубилось и расширилось. Мужчина, стоявший в середине, и _был_ Питером Лайтоулером. Бирн видел, как они слились на гребне в лесу. Черный Лайтоулер, темная половина Саймона, его злой гений и вдохновитель. В тот же момент он понял, что видит перед собой не живых. Мужчина не умирал. Это представление устроили, чтобы обманом отпугнуть его от поместья. Они стояли на дорожке, перекрывая путь. Бирн ощущал вонь старых духов и пота. Инстинктивно наморщив нос, он отвернулся, не желая смотреть на них. Незачем обращать внимание на новое представление, каким бы оно ни оказалось. Он шел прямо к поместью, и они расступились, пропуская его. Уголком глаза Бирн заметил, как они поклонились ему с иронической любезностью. Вонь от тел наполняла летний воздух. Его приглашали домой, в поместье, к которому он теперь принадлежал. Ему не понравилась эта идея... чувство сродства. Бирн не хотел подчиняться ему. Но в доме его ждали Саймон и Том. После смерти жены он погрузился во мрак. Бирн не намеревался более разрешать себе эту слабость. Бирн обернулся уже у двери, ведущей на кухню. Он не знал, что заставило его повернуться: не было ни звука, ни шороха. Он даже не подозревал, что за его спиной происходит нечто необычное.

Позади него лес сомкнулся. Глухой подлесок выползал на дорожку, продвигался по лужайке, охватывая террасу. Там, где он только что шел, уже стояли папоротники, на месте клумб поднимались деревья, под высокими буками низкорослая ольха жалась к ольхе, падуб к падубу. Плющ и дикий виноград оплетали объемистые стволы. Белые и черные шипы сплетались в непроходимый барьер. Лес густел перед застывшим в изумлении Бирном. Ничто, казалось, не шевелилось, лианы и ползучие растения не крались в траве, тем не менее стена деревьев становилась более плотной, более заплетенной листвой и ветвями. Она приближалась. _Листовик_, пронеслось в голове Бирна. Листовик окружает дом, замыкая его перед последней битвой. Он открыл дверь. - А вот и вы. - Саймон стоял у раковины, наполняя чайник. - Я было решил приготовить завтрак, но у нас почти ничего нет. Будете кофе или предпочтете чай? Выглядел он ужасно. Бирн рассчитывал увидеть его таким, но спокойный тон Саймона потряс его. - Пусть будет кофе, - сказал он, осторожно пододвигая кресло. Лягушки-брехушки не было видно. - Что слышно из госпиталя? - Никаких перемен. Вам сахара или молока? - Похоже, Саймон не хотел разговаривать о Рут, словно Бирн не вправе был вспомнить о случившемся. Бирн не знал, как принять эту новость. Можно было ожидать худшего, много худшего. Но жуткая тяжесть не исчезала. Он подумал о другом. - А вы позвонили ей на работу, предупредили их? - Это сделаете вы. - Саймон пододвинул ему телефонную книгу. Пока чайник закипал, Бирн позвонил в школу. Потом спросил: - Где Том? - А где он может быть? Мы здесь, и можно не беспокоиться - каждый на своем месте. Том сидит в библиотеке, как ему и положено. - Он указал на манускрипт, лежащий на столе перед Бирном. - Так что ищите его там. Почему же вы не прочли рукопись? Он сказал, что вы собирались. Взяв листки, Бирн пролистал их. Страницы, полные чувств и драмы. Он замечал слова: _прикосновение, дом, озеро_... Сделав над собой усилие, он попытался читать, отчасти рассчитывая, что вот-вот войдет Рут, утомленная работой в саду, и откинет такую милую каштановую прядку, свалившуюся на лоб... Он опустил бумагу. - А вы не находили в рукописи что-нибудь неожиданное для себя? - Неожиданное? - Саймон запустил пальцы в волосы, поднимая их. Лихорадочный и слегка отчаянный жест. - Неожиданное? Что вы... _все_, даже говорить смешно! - Почему же вы тогда так расстроены? Или Том что-нибудь не так понял? - Ах, дерьмо. - Трудная пауза. - Начнем лучше с вас. Или вам всегда все рассказывают? И за прожитую жизнь вы успели привыкнуть к тому, что все открывают струны своего сердца для вашего обозрения? Выходит, у нас вы нечто вроде гуру - целителя и советника? Вы действительно хотите знать? - Саймон продолжил прежде, чем Бирн успел ответить. - Я... расстроен, как вы сказали, поскольку не думаю, чтобы Том ошибался. Наверное, все так и было, и он прав во всем. - Рука, наливавшая воду в три стоявшие на столе кружки, отчаянно тряслась. - Мой отец... мой отец - чудовище, как утверждает его книга. Кошмарный обманщик, гипнотизер, наделенный ужасной злой силой. Черный маг, если угодно. - Согласен, - трезво произнес Бирн. - Ну, прочтите, увидите. Я взялся за книгу после рассвета. А это я отнесу Тому. - Саймон направился к двери в холл. - Только, Бирн, не надо подниматься наверх, ладно? - Почему? - Впрочем, он не знал, зачем это может ему понадобиться. - Это выходит за рамки. - Кто говорит так? - Дом. И Лягушка-брехушка. Она наверху. И не хочет никого видеть. - Хорошо, - ответил Бирн ровным голосом. - Понимаю. - Возможно, и так... - С затихающим на ходу бормотанием Саймон оставил кухню. Он прочитал все целиком; бредовую последовательность наваждений и одержимости, откровенно говоря, невозможно было принять. Но в доме, где резвилась на свободе Лягушка-брехушка, где по ночам раздавался шорох колес, нормальный ход событий не мог существовать. Бирн вполне готов был признать, что Питер Лайтоулер и его отец являлись чудовищами - черными магами, как сказал Саймон. На чтение повести Тома, должно быть, ушло больше времени, чем предполагал Бирн. Свет в окнах померк, и последние несколько страниц он дочитывал щурясь.

А ведь стояла середина лета, и до темноты было еще далеко... Встав, Бирн поглядел в окно. Листва уже затянула его. Живая изгородь покрыла террасу и тянулась в дом. Он не мог выйти. Преграда листьев чуточку подалась и шипастая ветвь хлестнула из двери, зацепив его за руку. Пригнувшись, Бирн захлопнул дверь и заложил ее. А потом направился из кухни в коридор. Там царил зеленый подводный свет. Мебель пряталась в густом тумане. Переднюю дверь тоже закрыли. В доме было душно, не хватало воздуха. Он закричал: - Саймон! Том! Где вы? Ответа не было. Дом поймал его слова и оставил при себе. Они не произвели нужного эффекта, ответа Бирн не получил. На какое-то мгновение он даже запаниковал, представив их удушенными, удавленными в одном из пустых коридоров... А потом вспомнил про библиотеку. Конечно же, они там. Бирн обошел стол, темневший посреди погрузившегося в зеленые сумерки холла, и толкнулся в дверь. Комната была наполнена ясным светом. Саймон и Том, стоя спиной к нему, смотрели в сад. - Вы не слышали, как я зову... - И тут Саймон отчаянно взмахнул рукой, призывая его к молчанию. Бирн не стал оглядываться. Саймон и Том стояли около стола перед настежь распахнутыми окнами. Из них шел дневной свет. Здесь солнцу не мешали деревья. Изгородь отступила, образовывая широкую дорогу через земли поместья. По ней, ступая по скошенной траве, к ним приближался человек. Старик, Питер Лайтоулер. Он шел спокойно и уверенно, словно поместье уже принадлежало ему. За ним летела огромная черная птица. - Не впускайте его! - В памяти Бирна возникла сцена: молодой Питер Лайтоулер стоит в этой самой комнате, перед ружьем Джона Дауни. - Закройте двери, пусть он останется снаружи! - сказал он настоятельно. И Том шевельнулся. Он закрыл окна и подвинул тяжелый письменный стол. Саймон оставался на месте, на бледном лице его застыло страдание. - Ну же, шевелитесь! - Бирн отодвинул его в сторону. - Зачем? Это _его_ дом... - Голос был полон муки. - Пока еще это дом Рут. И более ничей. Она не хотела, чтобы он бывал здесь. И мы должны его выгнать. - Вы ошибаетесь. Можно считать, что теперь дом принадлежит Кейт, а она _симпатизирует_ старику и даже пригласила его. - Откуда вы знаете? - Я сам и передал ему. - Лицо Саймона было покрыто слезами. - Он мой отец. И все это ложь, Том не знает правды. Том повернулся лицом к нему. - Я так не считаю, - возразил он негромко. - В любом случае я не могу... пойти на это. Питер Лайтоулер добрался до террасы. Тут Том внезапно взорвался. - Что мы намереваемся _делать_? - В словах звучала неуверенность. - Перед нами всего лишь человек, - холодно сказал Бирн. - Старый человек, но из плоти и крови, как и вы сами. - _В самом ли деле_? И Бирн не сумел ответить, он просто не мог открыть рот. Питер Лайтоулер оказался уже по другую сторону французских дверей. - Убирайтесь! Вы не смеете войти! - завопил Том. Хрупкий, как лед, голос прорезал воздух сквозь разбитое стекло. - Как вам известно, меня пригласили. А приглашения всегда следует принимать. Тень, летевшая позади него, тяжелая крылатая тварь, хрипло каркнула. Она летела к стеклянным дверям. Блеснув глазами, приоткрыв клюв, птица бросилась на окно. Стекло не было вставлено. Хрупкий барьер взорвался. Силой своего удара ворона заставила стол отодвинуться внутрь комнаты. Тумба ударила Тома по ногам, и юноша повалился спиной на стенку с книгами. Они посыпались вниз, открываясь, заминая страницы, ломая переплеты. Стекла и перья носились в воздухе, ударяя по коже, одежде и поверхностям. - С тобой все в порядке? - Отодвинув стол с дороги, Бирн попытался поднять Тома на ноги. Но с ногой его что-то случилось. Не сумев устоять, Том вновь опустился на пол. Бирн увидел, как рука Лайтоулера змеей скользнула в открытое окно и повернула ключ в двери. В библиотеку немедленно вбежал огромный черный жук и, дергаясь, принялся пробираться по замусоренному полу. Над ним летела ворона; столкновение с дверью явно не причинило ей вреда. Лицо Тома сделалось пепельным. - Господи, выгоните ее отсюда, выгоните ее совсем... Питер Лайтоулер поглядел на него. - Ты знаешь, что это ложь, не так ли? - произнес он негромко, голосом сухим и бесстрастным. Прекрасный бледно-серый элегантный костюм его ничем не напоминал о том, что его владелец только что силой пробился в Голубое поместье.

- Что вы хотите сказать? - Том держался за лодыжку, он пытался развязать шнурки. - Все ложь: и то, что сказала тебе Алисия, и то, что ты написал. В этом нет даже капли правды. Ни одного предложения, ни одной идеи. - Он наклонился к своему внуку. - Том, убирайся отсюда, тебе нужно оставить поместье. Ступай в тихое место, где ты сумеешь спокойно подумать и постепенно со всем примириться. И с тем, что ты способен принять, и с тем, что не способен. - Докажи это! - Позволь мне кое-что сказать тебе. Позволь мне объяснить... - Нет! - теперь кричал Саймон. - Рут умирает! Все объяснения запоздали. Она упала через перила и ударилась головой. Мы поссорились, мы опять взялись за эту тему, пытаясь объяснить, пытаясь понять... - Слушай. - Питер Лайтоулер едва глянул на своего сына. - Мне жаль Рут. Я никогда не хотел причинять ей плохого. Я всегда вешал трубку, когда она отвечала, потому что знал, как мои звонки расстраивают ее. Но разве ты не знаешь? Неужели ты не понял, что это задом? - Он посмотрел на Тома, ожидая ответа. - Это дом Рут! И Кейт! И Элизабет! И Эллы... - Голос Тома внезапно сделался неуверенным. Этот старик не был чудовищем, злым насильником и чародеем. Под ярким летним светом Том мог разглядеть каждую морщинку на его лице. И он видел теперь перед собой лишь исстрадавшегося старца... Руки Питера Лайтоулера тряслись, тряслись от возраста, страха или чего-то еще, тряслись самым жалким образом. - Том, - сказал Питер Лайтоулер. - Слушай. Дом этот населен призраками, но не по моей вине. - И еще кое-что, - продолжил Питер Лайтоулер, опускаясь у длинного стола в коридоре, как будто он имел на это право. В зеленом свете лицо его сделалось бледным, как слоновая кость. Манускрипт Тома белел на столе перед ним. Бирн и не заметил, как рукопись попала сюда. - Этот дом может вскоре легально перейти к Кейт, но здесь всегда распоряжался кто-то другой. И не я, и не Рут или бедная Элла, и даже не Элизабет. Нет, этим поместьем командует ведьма - я использую это слово совершенно осознанно. Ведьма, которая виновата во всем случившемся, которая подстроила всю эту прискорбную ситуацию. И ведьма эта - моя дорогая жена. Он перегнулся через стол и пристально посмотрел в глаза Саймону. Тот передернул плечами. - Ну почему ты всегда _лжешь_? Мы знаем, что это не так. Питер Лайтоулер покачал головой. Он снова встал и медленно направился в кухню. Звякнули стекло и фарфор, открывались и закрывались буфетные дверцы. - Мистер Бирн, - послышался вежливый голос Лайтоулера, - не поможете ли? Физекерли Бирн вошел в кухню и обнаружил блюдо, полное фруктов, хлеба и холодного мяса. Возле двух бутылок охлажденного золотистого вина стоял хрустальный графин с водой... ножи, вилки, фарфор и бокалы. - Вот. Видите, я еще помню порядки в доме, - сказал Лайтоулер приветливо. - И я знал, что пить будет нечего. Держу пари - никто из вас не завтракал. Бирн внес тяжелое блюдо в холл. Саймон мрачно бросил: - А это что такое? Подкуп? Ты уже отравил вино? И тот, кто съест шесть долек сацумы [разновидность мандарина (яп.)], будет вынужден каждый год проводить здесь по шесть месяцев? - Ты бы, конечно, обрадовался, - сказал лукаво Лайтоулер. - Мой бедный невротичный отпрыск. Шесть месяцев свободы от дома, езжай куда захочешь. - Он вздохнул. - Нет, обойдемся без подобной экзотики. Я жил здесь и знаю местные порядки. К тому же я полагаю, что нам придется пробыть здесь какое-то время. - Бледные глаза его указали на входную дверь, где щупальца плюща уже пробивались через замочную скважину. Потом он любезно налил им вина, смешав собственное с водой. - Уже не способен, - скорбно заявил он. - Желудок не выдерживает. Тут все вспомнили, где они расположились. Рут упала лишь в нескольких футах от этого стола. Бирн с негодованием отодвинул кресло назад, оно заскрипело по полу. Звук пронесся по коридорам. Было очевидно, что дом опустел: не было хозяйки, следившей за его комнатами и коридорами. Наверху послышался шум, словно упало кресло, а потом какой-то далекий вой, смутный и одинокий. Все знали, что там никого нет. Без всякого смущения Питер Лайтоулер наложил себе полную тарелку. После некоторых колебаний Том сделал то же самое. В его движениях ощущалось известное безрассудство, будто завтрашний день ничего более не значил для него.

Глаза Тома обратились к Саймону, с просьбой и удивлением. Тот коротко качнул головой. Скорее не отрицая, а отрешаясь. Дело твое, тебе и решать. - Видишь ли, Том, - сказал Лайтоулер невозмутимым голосом, - я знаю, что ты мой внук. - И насколько давно? - Саймон в гневе вскочил на ноги. - Некоторое время. Ты должен понимать, что я всегда... интересовался делами моей жены. И давно понял, чем она занята. - Что ты хочешь сказать? - завопил Саймон. - Манипуляциями. Она строит козни, дорогие мои. Алисия тянет за веревочки, а ты, Саймон, и твой сын Том дергаетесь, кланяетесь и выполняете все предписанные ею движения. - Докажи. - Саймон внимательно следил за отцом. - Ты знаешь все обвинения, выдвинутые против тебя. Ты знаешь, что говорили о тебе многие годы. Докажи, что они не правы, что все было иначе. - Он указал на манускрипт. - Это сделать нетрудно, - сказал Питер Лайтоулер. Он взял стопку бумаг. - Забудем об этом на мгновение. Вспомним о самом недавнем предательстве. Насколько я понимаю, Том, Алисия так и не сказала тебе, кем был твой отец, хотя она всегда знала это. Она не объяснила тебе, что является твоей бабушкой. Она позволила тебе расти в невежестве и бедности. Не надо думать, что Лоре Джеффри это давалось легко. Конечно же, нет. Но оставим на миг прошлое. Четыре дня назад Алисия прислала тебя сюда и бросила - без малейшего представления о том, что здесь происходит. Она свела тебя с отцом и ничего не сказала! Том молчал. Отрицать было нельзя. Алисия скрыла от него многое, усложнив этим знакомство с Кейт и Голубым поместьем. - Но почему? - прошептал он. - Почему она сделала это? - Она хотела, чтобы ты написал историю дома. И этим ты и занят, правда? - Да. - Так вот, Том. Мой внук Том. Позволь мне сказать тебе одну-единственную важную вещь. А потом можешь решать сам... Голубое поместье полно нечистой силы, ты это знаешь. Всякий мужчина, который жил в этом доме, не испытывал по этому поводу даже малейших сомнений. Здесь поселилось зло, потому что дом задумывали, строили и населяли женщины, мечтавшие свести счеты. Женщины, ненавидевшие мужчин. Таких можно звать ведьмами. Запомни это: дом другого не знает. Он помнит ненависть Розамунды к ее мужу, отвратительному Альфреду. Он _был_ мерзавцем. Я в этом не сомневаюсь. Неистовый ханжа, ревнующий к славе своей жены. Она правильно поступила, расставшись с ним, никто не винит ее в этом. Только дело этим не кончилось... Дом этот представляет собой памятник ненависти Розамунды и ее страху перед мужчинами. И эта ненависть распространяется на всех нас, кто сидит сейчас вокруг стола, в сердцевине этой... испытательной площадки, которой является Голубое поместье. - Он указал на манускрипт. - Мне незачем читать его, я знаю, что в нем написано. Но я прошу тебя помнить: у этих женщин были причины жаловаться на мужчин. Не стану отрицать этого. Многие женщины в тот или иной момент своей жизни могут утверждать это. И Альфред, и Родерик, и я вели себя достаточно скверно. Я, например, к собственному позору, анонимно звонил в этот дом, пытаясь переговорить с Кейт. - Он задрал подбородок, словно они могли обвинить его. - И не стану отрицать, что мои друзья, мои слуги, мучили Рут аналогичным образом... Но вот _этого_ мы не делали! - Он хлопнул пачкой бумаг по столу. - Все было совсем иначе. Дом преувеличивает, как кривое зеркало искажает события и эмоции! Конечно, ты тоже ощутил это! Он оглядел стол. Том, младший, прятал голову в руках, локти его опирались на стол. Саймон смотрел на отца с интересной смесью ненависти и надежды. Физекерли Бирн, только что листавший сборник стихов, опустил книгу. Он не был растроган. Эти звонки и расстройство Рут он помнил чересчур ясно. Взгляд Лайтоулера остановился на нем. - Ну а вы, садовник, человек посторонний. Но вас тоже затянуло сюда - да-да, - хотя в ваших жилах не течет даже капли этой проклятой крови. - Вы кое о чем забываете. - Бирн посмотрел ему в глаза. - Рут умирает, Розамунда, Элизабет и Элла мертвы. Вы обвиняете людей, не способных защитить себя перед нами. - Вы не знаете всего. Вы жестоко ошибаетесь, по крайней мере в одной части вашего заявления. _Сам дом_ является доказательством моей правоты! - Лайтоулер впервые возвысил голос. - Посмотрите на доказательства! Они вокруг вас. - На мгновение он умолк, и они сконцентрировали свое внимание на Голубом поместье.

Сделалось едва ли не темно. Окна и двери были прикрыты зелеными живыми ветвями. Обступивший поместье лес не позволял шевельнуться в нем даже воздуху. В доме запахло грязью, сыростью и тленом. В коридорах первого этажа стало темнее, чем ночью. Они уходили в другие крылья дома черными тоннелями, пробуравившими сердце живого организма. Над ними царил страх. Сломанные перила бросали острые зубастые тени на потолок. Из длинного коридора доносился сквозняк, подобный дыханию огромного зверя... кислому и вонючему дыханию плотоядного зверя. В доме не было ничего свежего и здорового. Пятна, оставленные ремонтом, крашеная дверь в ночлежную, полированный буфет в холле, причудливая резьба - все было покрыто пылью; источенное червем дерево растрескалось. - Представьте себе другую версию событий - более привычную для меня. - Питер Лайтоулер посмотрел на стол, на бумаги, полные слов, историй, слухов и сплетен. - Без сомнения, здесь написано, что Родерик самым жутким образом обошелся с сестрой. Разве не так? Он поглядел на Тома. Тот кивнул, бледный и несчастный. Лайтоулер продолжал, не отрывая глаз от лица Тома. - Предполагаю, он изнасиловал ее. Здесь всегда поговаривали о некоем тайном преступлении, обвиняли, но никто ничего не мог доказать... Хорошо. Конечно, Элизабет ревновала к своему брату Родерику, симпатичному, популярному и богатому. Их разделяло десять лет. Как могли они стать друзьями, в особенности при жестких требованиях образования и стиля тех дней? Конечно, он дразнил ее, вполне возможно, относился к своей младшей сестре недоброжелательно и с презрением. Она всегда раздражала его, нечестно отвлекая на себя внимание матери... А Элизабет, несомненно, была ребенком, склонным к фантазиям. Объясняет ли твоя история происхождение Лягушки-брехушки и Листовика? Того самого Листовика, который окружает нас сейчас? Плющ, тянувшийся сквозь замочную скважину входной двери, достиг пола. Лайтоулер бросил на ветку быстрый взгляд. - Наверное, у меня не столь уж много времени. Ограничусь немногим... Теперь относительно брака Элизабет и Дауни, горького унылого калеки. Нечего удивляться, что Элла была такой сложной девушкой; ведь ее воспитывала разочарованная Элизабет - в изоляции. Элле было запрещено разговаривать с мужчинами, вы не знали об этом? Элизабет преднамеренно лишила ее... Что касается Алисии, то у нее были свои причины. Я не был ей верен. - Он улыбнулся, радуясь воспоминаниям. - Я никогда не мог устоять против их чар, понимаете, и не пропускал ни одной. Восхитительные особы, гулены, деревенские девчонки, девицы 50-х годов, с осиными талиями и полными юбками. Милашки, красотки... немногие жены сумели бы примириться с этим, а Алисия никогда не славилась терпением. О, я никогда не винил ее в том, что она захотела развестись со мной. Я был рад освободиться от нее... Вы видите, к чему я клоню? Понимаете? Женщины Банньеров не любили мужчин вполне обоснованно: им не нужно выдумывать извинения. Но та история, которую написал дом через Тома, составляет собой сборник выдумок. Ничего такого просто не могло быть... Скажи мне, Том. Ты нашел здесь какие-то дневники, беседовал с кем-нибудь из персонажей твоей истории? - Нет, - был негромкий ответ. - Насколько мне известно, из всех персонажей твоего повествования лишь я еще жив. Я был там, и события непосредственно задевают меня. Спрашивай меня, если хочешь. Я более чем готов объяснить тебе, как все происходило на самом деле. Том посмотрел на деда и увидел искренность в его старых мудрых глазах. Он видел, как стиснул руки Саймон, как смотрит он на Питера Лайтоулера - с болезненной концентрацией, с робкой надеждой. Они хотели поверить ему, более того, нуждались в этом. Питер Лайтоулер предлагал выход из охвативших всех сомнений и несчастий. Том встал, забрал рукопись у деда и подошел к камину. На доске над ним лежал коробок спичек, и, чиркнув, он поджег первый лист. Так одну за другой он сжег все страницы своей первой книги. История Элизабет Банньер взвилась к небу облачком дыма. - И какого черта, по вашему мнению, вы здесь делаете? - прозвучала знакомая всем едкая нотка. В дверях, ведущих в библиотеку, стояла Алисия. Сучок застрял в ее волосах, на жакете трава оставила пятна, блузка порвана, брюки испачканы. Без макияжа, с пустыми руками, она казалась какой-то полоумной мешочницей, ее едва можно было признать.

Сразу заметив Тома возле камина, она охнула, словно получив смертельную рану. Старательно избегая Питера Лайтоулера, она бросилась к Тому и, выхватив последнюю обугленную страницу из его рук, прошипела: - Как ты _посмел_? - Алисия, ну как там Рут? - ответил он на удивление ровным голосом. Та остановилась на месте, моргая. - По-прежнему. Держится. Но... - А как насчет Кейт? - перебил он. - Я оставила ее в отеле. Она утомлена. Потом, что ей делать в госпитале. А теперь, Том, скажи мне, ради бога, что ты наделал? - Это? - Он бросил последний клочок бумаги на груду пепла. - Не думаю, чтобы здесь была правда. А потому, это вредная и опасная чушь. - Ох, Том! Идиот ты или дурак? Зачем, по-твоему, я прислала тебя сюда? - Она сжала кулаки. - Ты использовала меня. Ты ничего не сказала мне, хотя ты знала, кто мой отец. Ты скрывала это. - Об этом попросила твоя мать. - Что? - Голова Тома дернулась. - Мама... - Была гордой женщиной, - сказала Алисия уже более спокойным голосом. Бирн ощутил нечто вроде уважения к ней. Да, книга Тома сгорела, однако Алисия не собиралась попусту горевать. - Твоя мать не хотела, чтобы ты знал своего отца, она сочла, что так будет лучше. - Я имею право знать, кто мой отец! - Ну и мы вправе знать, что произошло в этом доме, - продолжала Алисия. - Тебе не следовало сжигать этот манускрипт. Он был нашим единственным доказательством. Питер Лайтоулер внезапно и со всей силой обрушил свой кулак на стол. - Доказательством? И ты зовешь эту мешанину, эту паутину лжи доказательством? - О да! Того, что я уже знаю о тебе. - Она встретила его взгляд. - Ну почему нельзя _забыть_ обо всем? - прозвучал гневный голос Саймона. - Истории этой уже столько лет, она успела прогнить, давайте забудем о ней! - Но Рут умирает, - напомнил Бирн. Самый очевидный для него факт. Что бы ни происходило между Элизабет, Джоном Дауни и Питером Лайтоулером, все это было давно. Но память о Рут преследовала его как наваждение. Он знал, что, если позволит себе даже на мгновение забыть о ней, слабая ниточка ее жизни ослабнет. - Прошлое ничего не значит, - сказал он. - Существует лишь настоящее. И ничего кроме него. - Весьма здравое замечание. - Питер Лайтоулер медленно, с усилием поднялся, ни на мгновение не отводя взгляд от Алисии. - Как ты сюда вошла? - спросил он любезно. - Перелезла через изгородь или прорубилась сквозь нее? - Ты оставил открытой свою тропу, - ответила та. - Возле озера. Ты всегда приходил с той стороны, правда? Так что мне не пришлось прокладывать себе путь! - Она оглядела стол, заставленный остатками трапезы, начатые бутылки вина. - Я бы сказала, поминать еще рано, Рут пока жива. Жестокие слова. Саймон посмотрел на нее. - Почему мы не можем поесть? Чем Рут поможет наша голодовка? - Ничто не может помочь Рут. Говорят, что у нее нет шансов. - Под глазами Алисии выступили темные мешки, рот ее перехватила тонкая клетка вертикальных морщин. - А тебе, пожалуй, скорее следовало бы находиться возле ее постели, чем сидеть здесь, выслушивая всякую чушь, которую может выложить мой бывший муж... Позвольте мне одно предположение, - резко, с ударением проговорила она. - Держу пари, он повествовал вам о хитроумном заговоре женщин. О всяких кознях так интересно слушать, правда? Значит, эти женщины вступили в сговор против мужчин. - Заметив по лицам свою правоту, Алисия продолжила: - А он уже сказал вам, что я ведьма? И что умею управлять и Листовиком, и Лягушкой-брехушкой? - Она подняла руки и все увидели, что ее кожа в кровь расцарапана шипами. - Ну, видите! Хорошо я управляю ими? Изгородь не пропускала меня. Мне пришлось обойти все поместье, пока я не дошла до озера. Любимое место Питера. А теперь отвечайте сами: у кого из нас больше власти? Полный абсурд, судейская драма, подумал Бирн. Еще мгновение и оба примутся выкладывать очередные доказательства, странные слухи, раздоры, оправдания и обманы. Он сказал: - Итак, историю эту окутывает туман противоречивых мнений. Даже наш писатель не уверен в том, что он сочинял роман, а не писал историю. А доказательств не существует. Однако у нас есть известное количество более актуальных вопросов. - Бирн попытался сконцентрироваться на происходящем. - Во-первых, почему вы, - он посмотрел на Алисию, - не рассказали Тому, кто его отец? Даже если вы давали обещание матери Тома, она ведь умерла - и достаточно давно, так? Во-вторых, почему вы не сказали Саймону, что Лора родила ему сына? На мой взгляд, поступок по меньшей мере некрасивый.

- Я хотела, чтобы Том держался подальше от поместья, чтобы он вырос свободным от здешних соблазнов. Я не хотела, чтобы новый мужчина еще больше запутал вопрос. Ну а Саймон давным-давно взял бы его сюда, Том познакомился бы со своим дедом и, считай, разврат начался... Бирн поднял руку. - Хорошо. Что заставило вас передумать? Почему вы познакомили Тома и Кейт? - Настало время. Схема должна была вот-вот повториться. Я видела, что Кейт начала интересоваться стариком, и понимала, что он выпускает когти. Питер Лайтоулер откинулся на спинку кресла, на губах его проступила слабая улыбка. Он молчал. - Рискованное предприятие, по-моему, - проговорил Бирн. - Если вы верите в наследственное проклятие, то уж Том в последнюю очередь способен помочь Кейт. - Положение ухудшилось, - ответила Алисия негромко, и Бирн заметил, как она поежилась. Быстрый взгляд наверх в сторону длинного коридора. Едва заметное красное пятно чуть шевельнуло отравленный темный воздух. - Я не хотела возвращаться сюда. Я хотела просто... забрать Кейт, забрать ее отсюда и держать подальше. - И что же помешало тебе? - спросил Саймон. - Ты. - Она повернулась к нему. - Ты мой сын, правда? И я не способна обречь тебя на гибель в этом проклятом месте. - Сей утешительный бальзам, я бы сказал, запоздал на многие годы. - Саймон разливал вино, внимательно наблюдая за вытекающей из горлышка струей. Алисия ненадолго умолкла, пока сын ее подносил бокал к губам, ровными глотками опорожняя его. - У нас немного времени, - заметила она почти праздным голосом. - Почему вы оставили Рут, почему вы увели от нее Кейт? Кто сейчас возле нее? - спросил Бирн. Все это время, разговаривая, он представлял себе Рут в бинтах и повязках на одной из этих узких коек, подсоединенную к машинам и капельницам. Если бы он знал, что это может помочь ей, то сейчас был бы там. Но он отвечал и за людей, которых любила Рут. За Саймона и за Кейт. Она бы отослала его сюда, а в госпитале он все равно ничего не мог сделать... Бирн даже не знал, сумеет ли выйти из поместья, пропустит ли его Листовик. - Я ничего не могла сделать, - сказала Алисия. - А Кейт переутомилась. Рут без сознания, врачи говорят, что она не очнется. Зачем же сидеть возле нее? Действительно. Но Бирн знал, что остался бы, что бы ни говорили логика и рассудок. - Почему он так ведет себя? - Том со страхом посмотрел на ветку плюща, уже тянувшуюся по полу прямо к ним. Никто не видел, чтобы она шевелилась, но она уже наполовину одолела каменный пол. Еще один клочок зелени уже пробивался из-под закрытой двери. Рано или поздно, понял Бирн, дверь сдастся, слетит с петель под тяжестью растения. - Почему Листовик так хочет ворваться сюда? - спросил он. Алисия едва взглянула на ветвь. - Дом кончает свое существование на земле, - сказала она деловым тоном. - К концу этого года он исчезнет. Листовик разрушит его. - Она встретила возмущенный взгляд своего бывшего мужа. - И все твои замыслы, все твои тонкие схемы пойдут прахом, Питер. Листовик, Лягушка-брехушка и сама великая ведьма переберутся в другое место, а здесь останется только груда щебня. - Ты говоришь чушь, моя дорогая. Как было всегда. - Питер Лайтоулер деликатно приложился к бокалу. - Подумай сам, - ответила она, пожав плечами. - Помнишь звезды? Питер, ты все еще держишь у себя дома телескоп, направленный в сторону севера? Ты тоже чувствуешь это, правда? Северная Корона... Звездный свет пронизывает этот дом, он даже отражается в вашем мерзком илистом озере. Звезды напустили хворь на поместье... северные звезды, которые принадлежат не нам - тебе, Кейт, мне, а кому-то другому. На какое-то мгновение ее глубокий взгляд остановился на Томе. - Помнишь "Белую богиню" Грейвса? Этот кружок звезд за спиной северного ветра в легендах всегда был обителью Арианрод. Там держали в заточении поэтов, ожидая, пока они обретут вдохновение. - Как романтично и возвышенно! - проговорил Питер Лайтоулер. Не обращая на него внимания, Алисия обратилась к Тому: - А теперь подумай о прочтенных здесь словах; подумай об этой библиотеке, лопающейся от слов, которые здесь даже висят на стене вместо картин. - Она указала на французское стихотворение в рамке над дверью. - Потом, поместье - это еще и нечто вроде тюрьмы; поэтому Саймон не может оставить его, поэтому здесь всегда есть садовник, поэтому Том не может уехать отсюда, хотя дом гонит его.

Наступила тишина, которую нарушил скрежет в длинном коридоре над головой, словно по полу проволокли что-то усаженное шипами. - А Листовик... - Алисия выдыхалась. - Почему вы не замечаете этого? Деревья всегда сопутствуют богине, на древе она вешает своего сына и любовника. Рядом с ней всегда находится огромный пес... Вот вам и Листовик вместе с Лягушкой-брехушкой, кем же еще они могут быть? - Так где же она? Сама богиня? - Питер Лайтоулер приподнял бровь. - Где сейчас это божество во всем своем мрачном величии? Или ты считаешь себя ее воплощением? Прежде подобной мегаломании за тобой не водилось. Алисия ничуть не смутилась. - Это сам дом, - ответила она. - Его материя, очертания, существование. Дом - это живой организм, и наши действия являются его сердцебиением, причиной, объясняющей его существование. - А что, Алисия, прекрасно сшито. Ты всегда превосходно умела подмечать связи. Я всегда удивлялся, почему ты ничего не пишешь, обладая столь широким восприятием событий. - Лайтоулер блеснул на нее древним глазом. Бирн обнаружил, что отвлекся. Разговор Ал и сии с Лайтоулером, искрясь, будоражил мрачную комнату. Бирн ощущал всю тяжесть дома - его крыш, балок и арок, мертвым бременем повисших над головой. Он подумал, если не выбираться отсюда сейчас, потом этого сделать не удастся... Саймон вновь пил, глядя прямо в бокал, подчеркнуто не замечая обоих своих родителей. Бирн подумал, что он, наверное, не впервые слышит все это. Лайтоулер все еще говорил. - Откуда такая спешка? Откуда этот неотвратимый рок, ощущение близкого конца поместья, яркие поэтические конструкции? Я бы с восторгом узнал, какие сентиментальные теории ты успела возвести на основе этой поэтической выдумки. - Скоро будет затмение, но дело, вероятно, не в нем. Третье тысячелетие на пороге, но об этом помнят лишь христиане. Скоро летнее солнцестояние. Все сейчас в Стонхендже и Гластонбери, масс-медиа дают бал. Воздух полон волнения... Но это личное дело: мое и твое, Питер. Ты стар и близок к концу. И если вращающийся круг звезд вступит в другую фазу и этот дом, замок Арианрод, - зови его как хочешь - перенесет присущие ему функции чистилища в другое место, какая для тебя разница? Здесь твоя история и твоя судьба, а посему время - существенно. Тебя ждет смерть, Питер Лайтоулер. Принимай ее как реальное. И не думай, что сумеешь спастись. - Но как насчет Рут? Как насчет всего, что случилось здесь? - Саймон едва слушал. Взгляд его поднялся к обломавшимся перилам, - Почему она должна _умирать_? - выкрикнул он внезапно. - Вы оба сидите здесь... спорите, вздорите, развлекаетесь мерзкими старинными историями, а _Рут_ умирает. Быть может, она уже умерла, а мы сидим здесь, и это никого не тревожит. Отец посмотрел на него. - Я не слишком хорошо знаком с ней, - проговорил он медленно. - Хотя она, возможно, является моей дочерью, я никогда не знал ее. - Твоей _дочерью_? - Голос Саймона раздался словно из какой-то далекой пустыни, тем не менее казалось, что разум его обострился, возвысился. - О нет! Это уже лишний поворот; еще один нож в спину, попавший не туда куда надо. Я не верю тебе, отец. - Рут - дочь Эллы. Я соблазнил Эллу примерно за девять месяцев до рождения Рут. - Питер пожал плечами, явно не замечая ужаса, написанного на лице Саймона. Театральная пауза. Именно в этот миг Бирн решил, без всякой тени сомнения, что Питер Лайтоулер являет собой воплощение зла. Ему не нужны были сомнительные свидетельства книги Тома или дикие теории Алисии. Он просто видел Питера Лайтоулера, наслаждавшегося мгновением и возмущением сына. - Это, наверное, хотела бы сказать твоя мать. Все к тому. Привычное обвинение. И знакомое. И неужели ты еще удивляешься моему возмущению? Ее россказни, старушечья болтовня замарали мою старость. Это просто скандальный слух! И все потому, что твоя мать не может смириться с тем, что ее брак распался, а ее сын стал пьяницей! Он нагнулся через стол в сторону Саймона. - Впрочем, я не осуждаю тебя, - сказал он мягче. - Ее общество нестерпимо. Саймон обернулся к стоящей Алисии. - Значит, и ты считаешь, что это случилось? И я жил здесь, разделяя постель и занимаясь любовью со своей _сестрой_? И ты позволяла _этому_ продолжаться?

Алисия с трудом ответила: - Я... я не знала. Наверняка. Я ничего не знала об этом. Причину нужно искать в странностях дома и странных смертях, которые здесь происходят. - Каких смертях? Кто умер здесь? Насколько мне известно, один только Джон Дауни, - заметил Питер Лайтоулер. - Рут, - негромко предположил Бирн. - Пока еще нет, она жива, - ответил Лайтоулер. - А что произошло с Элизабет? - спросил Том. - И с Эллой? - Элизабет еще жива, - ответила Алисия. - Что? - Том вскочил на ноги, глядя на нее. Бокал, выпав из рук Саймона, со звоном разбился об пол. - Да. Ей девяносто пять лет, она живет в Вудфорде в пансионате. Но Элизабет ничего не скажет вам. - Алисия качнула головой. - С ней случился удар, уже сорок лет назад, и с тех пор она не открывала рта. Я время от времени посещаю ее, но положение не меняется. - Но она... она знает, верна ли моя книга! - Какая теперь разница, Том? Ты сжег рукопись и отказал дому в праве на собственный голос. Но Элизабет все равно не поняла бы ни одного твоего слова, - негромко заметила Алисия. - Она ничего не понимает и ничего не говорит. - Но... где ключи от машины? Мне надо съездить и повидать ее... как называется это место? - _Том_, - произнес Питер Лайтоулер с ударением, - не будь смешным. У тебя ничего не получится, нельзя же разговаривать с доской. - Я попытаюсь. Разве вы не понимаете? Я должен попробовать! - И выхватив ключи от машины из чаши, стоявшей в зале, он метнулся в потемневшие окна и, хромая, исчез в густых кустах. Саймон изучал его сложным, но в первую очередь все же ироническим взглядом, так что Бирн ощущал на себе его тяжесть. Останься, безмолвно говорил он. Не оставляй меня с ними. Бирн понимал, что пора идти. Сам он желал оказаться только в единственном месте. Бирн крикнул Тому: "Подожди меня!" и последовал за ним в сад. Листва оказалась не столь плотной, и Бирн скоро нагнал Тома. Живая изгородь деревьев расступалась перед ними обоими, образуя покрытый пятнами тени сводчатый зеленый тоннель, окруживший поместье. Полосу деревьев и кустов яркими лучами пронзал солнечный свет. Сквозь листву они видели окрестности, тихо дремлющие под полуденным солнцем. Выйдя, они сразу направились к гаражу. - Теперь по-новому понимаешь смысл словосочетания "зеленый пояс", - сказал Том с претензией на остроумие. - Интересно, пропустит ли он машину? Бирн не стал отвечать. Он не сомневался в том, что если Листовик выпустил их из дома, то позволит им оставить и поместье. - Вы едете со мной к Элизабет? - спросил Том. - Нет, я сразу в Эппинг, в госпиталь. Том вздохнул. - Напрасная трата времени. Зачем это вам, Бирн? Рут не выживет. И вы ничем не сможете помочь ей. Вы лучше бы остались здесь, чтобы они не вцепились друг другу в горло. - По-моему, это лежит за пределами и моих и ваших возможностей. Кроме того, кто-то все-таки должен быть рядом с Рут. - Она не заметит вашего присутствия, вы понимаете это? - Это не важно. - О'кей. - Том открыл дверцу "эскорта" и сел. Бирн дождался, пока он выедет задним ходом из гаража. Потом Том перегнулся и открыл дверцу для пассажира. - Садитесь. Я завезу вас в госпиталь. Бирн покачал головой. Ему хотелось пройтись по лесу, прийти в себя под чистым небом. - В такое время, по-моему, лучше пройтись. Эппингское шоссе будет забито. - Вы уверены в этом? - Желаю вам удачи с Элизабет. - А вы вернетесь? - встревожился Том. - Когда... вы вернетесь в поместье? Бирн медлил с ответом. Возвратиться в поместье? Когда Рут умрет? И то и другое было немыслимо. - Надеюсь на это. Может быть. Пока Том разворачивал машину, Бирн заметил, что Листовик шевельнулся снова. Теперь в изгороди появилось отверстие, достаточное для того, чтобы сквозь него мог проехать "эскорт" Рут, Бирн проводил взглядом машину, исчезнувшую на дорожке. Он надеялся, что столь же непринужденно сумеет оставить поместье. Бирн отправился дальше, мимо гаража в сторону озера. Листья раздвигались перед ним, так что он ступал по лужайке, которую косил вчера днем. Ворота в изгороди лежали к северу от озера. Бирн ощутил огромное облегчение, оказавшись за пределами поместья. Даже без помощи Листовика он знал, что поступает абсолютно правильно, направляясь к Рут. Если она все еще существовала, если по-прежнему обитала в своем теле, лежавшем в реанимационной палате, уход ее не должен был свершиться в одиночестве.

Он не знал, почему кроме него никто этого не ощущает, однако ответ найти было несложно. Эти люди, замкнутые во времени узники поместья, были слишком поглощены своим прошлым. Он попрощается за них с Рут. Сквозь листья просвечивало бледно-серебристое озеро. Он намеревался обогнуть его, но тропа в изгороди привела его прямиком к берегу. Там есть кто-то... такая знакомая фигурка. Он ощутил прилив счастья, облегчения, восторга... и, не рассуждая, не ожидая, выпалил: - Рут? Рут? Что вы делаете здесь? Но фигура поворачивается, и он видит с сокрушительным разочарованием, что девушка эта не Рут. Она заметно моложе, у нее те же ласковые глаза и вьющиеся легкие каштановые волосы. Да, эта девушка моложе, много моложе, и ей не свойственны ни застенчивость, ни колебания. - Привет, - говорит она, направляясь к нему. - Заблудились? Нет, почти произносит он, я хочу пройти через лес в Эппинг, но почему-то слова выходят другими. - Я... я искал миссис Банньер, - слышит он как бы собственные слова, но тон не знаком ему, это вовсе не его голос. Не понятно. Голос его сделался тоньше, с легким акцентом, высокий и певучий... Уэльский? Потрясенный тем, что он говорит с уэльским акцентом, он едва слышит себя. - Я слыхал, что она ищет садовника? - Значит, вы ищите работу, так? - Девушка подходит к нему, ее короткие волосы прыгают вокруг лица. Пышную юбку, расшитую маками, удерживает на талии узкий кожаный пояс. Юбка скачет у загорелых ног, и он замечает, что ступни ее мокры и слегка испачканы грязью. Девушка останавливается и, следуя его взгляду, поясняет с улыбкой: - День такой жаркий. А вам не хочется походить по воде? Она юна и мила, и он вдруг ощущает насколько ему жарко. Солнечные лучи отражаются от озера и ослепляют его рассудок. Он теряет ощущение реальности. Она великолепна, ноги чуть испачканы, и отцовский костюм-тройка сделался вдруг невероятно колючим. Воротник слишком туг и ботинки жмут. - По-моему, мне нужно отыскать миссис Банньер, - говорит он, стараясь оторваться от нее. Опрятная, свежая и невинная как маргаритка, но шаловливые глаза готовы вспыхнуть и поглотить его... Он уже успел понять, что просто должен поступить сюда на работу. - Мама отправилась в город. Она вернется через час или около того. А вам жарко. Так что почему бы вам не снять пиджак? Можно закатать брюки и побродить по воде. Он нагибается и неуверенными пальцами развязывает шнурки. - Меня зовут Джеймс Уэзералл, - говорит он. - А вы... - Элла. - Она морщит нос. - Наделе я Элен, но никто не пользуется этим именем. Элла Банньер. А ваша будущая работодательница - это моя мать. - Мне сказали, что, если миссис Банньер возьмет меня, я смогу занять коттедж у ворот. - Говоря, он ступал по воде между тростниками. Вода восхитительно, благодатно прохладна. Сев на берегу, она наблюдает за ним. - Значит, вы можете жить здесь? А где ваши вещи? - У "Быка", багажа у меня немного. - Учтите, там далеко до роскоши, я надеюсь, что вы не разочаруетесь. Увы, старина Шэдуэлл устроил в коттедже нечто вроде свинарника. - Шэдуэлл? - Наш последний садовник. Он одряхлел и отправился жить к своей сестре в Чингфорд. - Она задумчиво смотрит на него. - А как насчет вашей семьи? Откуда вы родом? - Из Суонси, - говорит он, подчеркивая акцент. Она хихикает. - Родители мои там и остались. - А почему вы занялись садовым делом? - Нам выделили участок во время войны. Я любил помогать моему отцу. Они накопили денег и послали меня в агрономический колледж. Если меня возьмут, это будет моя первая постоянная работа. - А почему вы хотите сюда? - Из-за деревьев. - Он разглядывает высокие буки. Он слышит легкий шелест листвы, хотя возле озера не ощущается даже легкого намека на ветер. - Деревья - моя симпатия, а в вашем саду попадаются самые удивительные. Мне хотелось бы поработать у вас. - Да, лес у нас замечательный. Он кивает. - Я особенно интересуюсь грабами. И стрижеными деревьями. А вы знаете, что, если их не начать немедленно стричь, подлесок умрет, потому что тень сделается слишком густой? Девушка улыбается ему - чуть насмешливо. Он отвечает кроткой улыбкой. - Простите, это у меня навязчивая идея. - Он выходит из воды, садится возле нее на берегу и тянется к ботинкам.

Где-то в кустах рододендрона за озером трещит сучок, словно под чьей-то ногой. Из бреши в изгороди выходит мужчина - средних лет, белокурый, в свежем светлом костюме. Издали Джейми кажется, что мужчина сердится, но когда пришелец подходит ближе, он замечает на его лице лишь радушную улыбку. - Привет, Элла, - говорит он. - Не хочешь ли ты представить меня своему другу? - Пити! Откуда ты взялся? Я думала, что ты за границей. Неужели лягушатники выкинули тебя? - Девушка вскакивает на ноги, бежит и, встав на носки, целует пришедшего в щеку. Старший обнимает ее за талию. Джейми встает. Солнце разом достало его. Девушка все трещит. - Это Джеймс Уэзералл, он собирается поступить к нам садовником. - В самом деле? А я думал, что твоя мать и Маргарет прекрасно справляются с делом. - Глаза мужчины рассматривают Джейми, и нос его морщится, словно ему не нравится увиденное. - Ну что ты понимаешь в подобных вещах? - Она хохочет. - Мистер Уэзералл, это мой кузен Питер, черная овца в нашем семействе. Впрочем, он не кусается и достаточно безвредный. - Здравствуйте, - произносит Джейми и, шагнув вперед, протягивает руку. Кузен Питер, смотрит лишь на Эллу и каким-то образом не замечает его жест. - Ну, Элла-Белла, а я было собирался пригласить тебя в цыганскую чайную. Тем более ты сегодня одета в цыганском стиле. - Он смотрит на ее босые ноги. - И день такой хороший... Или ты будешь паинькой, приоденешься, и я отвезу тебя в Гринстедскую церковь. Так куда едем? - В цыганскую чайную, - уверенно отвечает она. Надев сандалии, она как раз собирается уйти в лес с кузеном, когда вспоминает про Джейми. - Мистер Уэзералл, если вы пройдете к дому, то где-нибудь возле него обнаружите мою тетю Маргарет. Она приглядит за вами, пока мама не вернется. Оторвавшись от бледного человека, она протягивает ему руку. Мягкое, прохладное прикосновение. - Надеюсь, что вас возьмут, - говорит она, и взгляды их встречаются. - Я тоже. - Джейми, затаив дыхание, провожает ее взглядом. Он нагибается за пиджаком, а когда поворачивается, уже не видит их. От озера его отделяла густая изгородь, закрывавшая путь вперед. Часть его все еще участвовала в сценке, напоминая, что пора теперь отыскать миссис Банньер, спрашивая, почему он понравился ей и зачем ей проводить время с этим жутким человеком. Но эти мысли тают как сон. Он уже не может понять, что делает здесь и почему снял пиджак. И тут его осеняет: он шел к Рут - в госпиталь в Эппинг... Физекерли Бирн шагает вперед, и забор ощетинивается листьями и шипами прямо на его глазах. Листовик не хочет пропускать его. Бирн вздохнул с невольной дрожью, протянул руку и взял ветвь. Изогнувшаяся в его пальцах, сильная и новая поросль не ломалась. Тогда он решил перелезть и уже приступил к этому делу, однако ветви, которые казались прочными, начали ломаться под его ногами. Бирн очутился на земле. Рана на руке открылась, оставляя пятна крови на листьях. В отчаянии он бросился на изгородь, и ветки ударили по лицу, чуть не задев глаза. Он побежал вдоль изгороди и увидел, что она тянется вокруг всего поместья. Тоннель, через который только что выехал Том, затянулся. Ему не выйти. Там сзади поместье подмаргивало в солнечном свете, окутанное мантией ползучих растений. Бирн, волоча ноги, нерешительно побрел вперед. Что с ним случилось у озера? Видение еще не рассеялось. Воспоминания о происшедшем смешивалось в его уме с первой встречей с Рут, когда он попросил у нее работы. Бирн был в гневе. Личность его похитил, украл молодой уэльский садовник. Но Джеймс Уэзералл не знал, что здесь происходит, он был такой же жертвой, как и Бирн. Словно время затянул какой-то вращающийся водоворот, стягивавший вместе события, людей и эмоции. Или же здесь возникла замкнутая петля, нечто повторяющееся снова и снова. Слишком уж много аналогий - он _тоже_ садовник, он любит Рут... Ох, Рут. И никого рядом с ней в последние мгновения. Невыносимая мысль. Думая о Рут, Бирн не заметил, как зеленый занавес открыл перед ним входную дверь. Он оказался в холле, даже не осознав этого. Там никого не было. Крик Бирна - "Саймон, где вы?" - поглотила мертвая тишина дома. Мгновение он оставался на месте, прислушиваясь.

Листовик тихо скребся в окно под ним. Наверху угадывалось какое-то движение, негромко хлопала дверь. Ритмичные удары повиновались дуновению ветра... ни далекого топота, ни воя. Бирн мог только предполагать, где находится Лягушка-брехушка, - смущало, что она могла притаиться где угодно. Повсюду стояли книги, сложенные на буфетах неровным-и стопками, но так, словно никто не читал их. Бирн попытался представить, где могут находиться все остальные. Стол был заставлен остатками трапезы. Он взял бокал и выпил немного вина. Тут снова раздался звук. Наверху по-прежнему хлопала дверь, доносился далекий, негромкий говор. Неужели они там? Взяв биту для крикета из стойки для зонтиков, Бирн отправился наверх. Боже мой, подумал он. С крикетной битой? Что же он _делает_! Все двери на площадке были закрыты. Он вновь закричал: - Эй, Саймон? Вы здесь? Ответа опять не последовало. Стараясь держаться подальше от лифта, Бирн обошел вокруг площадки, стуча в каждую дверь. Ответа не было. Длинный коридор ожидал его. Ноги гулко стучали по голым доскам. Где-то в конце его все хлопала дверь, под порывами ветра, которого он не мог заметить. Бирн был рад тому, что бита у него в руках. Здесь он тоже стучал в каждую из запертых дверей: ему весьма не хотелось открывать любую из них. Хлопавшая дверь оказалась в самом конце. Бирн придержал ее. За дверью была лестница, ведущая на чердак. Зажженные на стенах свечи освещали ему дорогу. Наверху, посреди всякого хлама и ветхих вещей, он обнаружил Саймона - тот сидел в шезлонге и мирно курил. Возле него находилась игрушечная собачка - старинная, мех на ее шкурке вытерся, красные глаза были сделаны из стекла. - В последний раз я был здесь, наверное, век назад, - негромко заметил Саймон, увидев Бирна. - Впрочем, я не любил сюда ходить. Во-первых, из-за сырости, во-вторых, из-за всей мишуры. С битой в руке Бирн показался себе смешным. Увидев, что Саймон смотрит на него с похожим на удивление выражением, он опустил биту. - Где остальные? - Мои возлюбленные родители? Где-нибудь внизу. Сражаются в кухне, дерутся в библиотеке... Кто знает, да и какая разница? Я ушел сюда, чтобы не путаться под ногами. А где были вы? Откуда такое внезапное возвращение? - Я попытался убраться отсюда. Я... - Разве можно сказать Саймону, куда он хотел попасть? - Но Листовик не пропустил меня, хотя Том уехал. - Понятно. Видок у вас еще тот. - Саймон встал и ткнул сигаретой в блюдце, стоявшее на одном из столов; с подчеркнутой осторожностью он снял листок с отворота пиджака Бирна. - Вы еще не бывали здесь? - Нет. Я никогда не поднимался наверх. - Здесь самое скверное место, - тихо проговорил Саймон. - Тут и происходит самое худшее. Лифт связывает все. Даже поднимается, смотрите! - Он показал на железную клетку в уголке чердака. - Лягушка-брехушка всегда приходит отсюда. Бирн вновь поглядел на игрушечную собачку у шезлонга, однако она не пошевелилась, и в ней не было ничего странного. - А здесь кресло-коляска, - сказал Саймон. Он отправился в другой конец чердака к занавесу и отдернул его. Кресло со сделанной из плечиков фигурой опутывала паутина, словно оно провело здесь годы и годы. Оба они помолчали мгновение, рассматривая его. Тут Бирн понял, что листва не мешает дневному свету проникать сюда. - Что случилось? Листовик отступает? - Это следует спрашивать у вас: ведь вы только что воевали с ним. - Саймон встал возле Бирна и указал на окно. - Нет, он все еще здесь. - Пальцы плюща бахромой цеплялись за подоконник. Бирн ощущал испарения алкоголя в дыхании Саймона. Он повернулся. - Саймон, чего вы хотите от меня? - Ничего. Теперь ничего. Вы упустили свой шанс. - Я не помешал Рут упасть? - Правильно. Значит, вы собирались к ней, правда? Чтобы находиться рядом? - Жаль будет, если она умрет одна. - Со временем она, наверное, даже полюбила бы вас, - ответил ровным голосом Саймон. И, не желая глядеть Бирну в глаза, он ненадолго занялся исследованием своих ногтей. Бирн покачал головой. Какой смысл говорить от том, что могло быть? - Едва ли. Рут замужем за домом - в первую и главную очередь. И с ее точки зрения, вы составляете весьма существенную часть его.

- Но дом виноват в ее смерти. - Мы еще не слышали, что она мертва. - Они всегда умирают. Все женщины, которые владеют поместьем. - Но Элизабет жива, и Кейт тоже, - сказал Бирн. - Их судьба не всегда ужасна. Неужели вы с таким доверием относитесь к этим россказням: теориям своей матери, книге Тома и оправданиям вашего отца? - Это все туман, напущенный домом, чтобы скрыть свою истинную суть. - И какова же она, на ваш взгляд? - О, дом любит шалить, преувеличивать и искажать. Он играет с людьми, идеями и прошлым и заставляет всех губить друг друга. - Почему? - Ну, не надо! Неужели вы хотите, чтобы я выступил еще с одним набором теорий в отношении дома? Наверное, во всех них есть доля правды, а может, этот дом - место очищения или суда. Лягушка-брехушка и Листовик могут сопутствовать какой-то свихнувшейся версии Великой Матери, иначе они просто реликвии, оставшиеся от дочери Элизабет. Я знаю лишь, что они существуют, что они обитают здесь вместе с нами, что они причиняют боль, оставляют шрамы... уничтожают, заточают и убивают! - Мы выберемся отсюда, - сказал Бирн. - Я не оставлю вас здесь. - Какая доброта. - В глазах Саймона вспыхнула насмешка, на мгновение он сделался отвратительно похожим на собственного отца. - А каким образом? - Минутку. - Бирн помедлил, не зная, как сказать. - Много ли все это значит для вас? Истинный облик вашего отца? Насколько вы связываете себя с ним, насколько он _важен_ для вас? - Значит, устраиваетесь в качестве советника, так? Работа в саду духовном, посадка здоровья в тело и дух, выпалывание сорняков из прошлого... - Боже мой, Саймон, если бы вы только слышали себя! Зачем эти слова? Сразу все перепутали. - Конечно, вы из сильных и неразговорчивых мужчин, и такие фривольности, как собственное мнение, не для вас. Промолчать легко, но это лишь способ уклониться от вопроса. Кристен некогда так и сказала: "Разговаривать - это не значит проявлять слабость. Почему ты никогда ничего не рассказываешь мне?" Он не стал спорить. - Нет, послушайте. Дом держит вас в заточении по какой-то причине, и мне кажется, что он кричит нам все время, что прошлое необходимо каким-то образом исправить. Дом воспользовался книгой Тома и этими призраками, чтобы напомнить нам о прошлом. Дом не выпустит нас, пока вопрос не будет улажен. - И что мучиться тем, кого он трахнет при этом? - Что может быть хуже того, что случилось за последние 24 часа? Что может быть хуже, чем смерть Рут? - Бирн знал, что голос его дрожит, но его это не смущало. - Давайте извлечем из этого хоть _что-нибудь_! - По-моему, Том все правильно понял, - сказал негромко Саймон. - Необходимо вернуться к источнику, к самому началу. Элизабет. Дом переменился. Спустившись вместе с чердака, они едва узнали его. Сделалось очень холодно. Двери в коридоре распахнулись, и холод истекал из каждой комнаты. И внезапный этот мороз приносил с собой слабый звук - столь тонкий, что он даже казался Бирну воображаемым. Сперва был самый тихий из смешков, потом зазвучала речь, но слишком невнятно, чтобы можно было разобрать слова. Пара тактов популярной мелодии. Какой же? Коул Портер, Джером Керн? А потом будто прибавили громкость, и звук стал слышен. В коридоре сделалось шумно, люди засмеялись и заговорили. Первый музыкальный отрывок превратился в симфонию звуков. Пианино, регтайм, Фрэнк Синатра, опера носились по воздуху, словно вырываясь из скверно настроенного приемника. Звякали бокалы, смеялись женщины, ледяными клубами поднимался сигарный дым. Но лишь тьма выползала из открытых комнат. Вокруг не было никого. В сумраке они с сомнением оглядели друг друга. Саймон пожал плечами и с болезненной улыбкой на лице спросил: - А вы не забыли на чердаке свою биту? Бирн покачал головой. Холодная атмосфера извлекала энергию из его тела. Бирн заметил, что оба они дрожат. Между местом, где они располагались, и площадкой стояли открытыми четыре двери. Они медленно отправились к первой. Тут женский голос позвал: "Джейми! Наконец!" - и Бирн обнаружил себя в теплых объятиях, прядка волос щекотала его щеку, хлопковая юбка коснулась ноги. - Где ты была? - спрашивает он, но не собственным голосом, а более высоким, звучащим совсем иначе, и снова с этим уэльским акцентом. Ему страшно, он хочет сохранить свою личность, но она смеется, и ему хочется одного - обнять ее, обнять покрепче.

- Ну, ты всегда такой перекорщик! - Женщина в его руках припадает к нему, выдыхает сладкое тепло и увлекает его в одну из комнат - на дневной свет. Полуденное солнце светит в окно, жаворонок поет где-то над садом, которого он не может узнать. Поверх ее головы, мягких каштановых волос, таких же, как у Рут, он смотрит в окно. Перед ним парадный сад поместья, но опрятный, с клумбами, засаженными алиссумом и лобелией. Бровки подстрижены, траву косили аккуратными полосами. На краю лужайки тачка, по траве разбросаны вилы, лопаты, лейки. На дорожке стоит машина, древний "народный форд", только на удивление новый. Но какими-то старомодными кажутся и залитый солнцем сад, и комната, в которой он оказался, и духи женщины, которую он обнимает. Стены спальни оклеены красивыми полосатыми обоями, усыпанными розами. Постель покрыта сшитым из лоскутов покрывалом, на туалетном столике чаша с ароматической смесью. - Ты опять ездила к нему? - произносит его странный внутренний голос. - Я ждал тебя. Но неужели ты не могла оставить мне записку или что-нибудь в этом роде? Разве это так трудно сделать? - Ш-ш-ш! Не будь дурачком. - Она подходит к окну, и у него перехватывает дыхание, когда ветерок принимается теребить ее волосы, такие знакомые, такие родные... Яркий свет заставляет его закрыть глаза. Он знает, кто перед ним. Та девушка, которую он встретил у озера. _Элла_, подсказывает рассудок. - Элла, - говорит странный голос. - Ты прекрасно знаешь, что от него нечего ждать хорошего. Он... он плохой человек. - А ты слишком чопорный и смешной! Нечего удивляться тому, что моя мать обожает тебя! Она берет его за руку и притягивает к себе на постель. Он ощущает на своих губах ее мягкие губы, ее язык. Она крепко прижимается к нему, он с пылом обнимает ее. С закрытыми глазами он знает, что она здесь, действительно рядом с ним, рука ее тянется между его ног и потом к пряжке пояса. Своими собственными руками он охватывает ее груди и припадает ко рту. Мысли эти принадлежат не ему: почему она ездит к Лайтоулеру, откуда у этого старика такая власть над нею? И тут она говорит - негромко, на ухо: - А знаешь, я отшила его. - Что? - Кузена Питера. Он попробовал перейти к серьезным действиям. Распустил руки. Ух! А мне этого не надо, я его не хочу! Я велела ему поискать какую-нибудь ровесницу. Он отодвинулся от нее с восторгом и облегчением. - Элла, мартышка! Как ты посмела! - Ну! - Она хохочет, дразнит его, извивается под его руками. - Он же просто старый кузен, вот и все. - Он немногим старше тебя. - На двадцать лет. Древний старик. И еще мне не нравится это липучее трио, которое повсюду сопровождает его. Алисия - дело другое. Но с меня довольно, давай переменим тему. Иди сюда, Джейми! Дорогой мой, иди ко мне... И садовник Джеймс Уэзералл - или же Физекерли Бирн - занимается любовью с тенью Эллы Банньер, и не впервые... Да, он знает, что не впервые. Плотью они привыкли друг к другу, к знакам, движениям и тайнам этого акта. Элла любила Джейми и никогда не спала с Питером Лайтоулером. И отцом ее дочери Рут был Джеймс Уэзералл. Вновь оказавшись в коридоре, Бирн обнаружил Саймона. Тот улыбался. - Вот, - сказал он. - Все в порядке, все будет теперь в порядке, правда? Рут мне не родственница, ее папашей был тот сельский парнишка из долин. - Что вы видели? - Бирн не знал, откуда это могло быть известно Саймону. Там его не было с ними. Саймон непринужденно припал к притолоке. - Я вошел в следующую дверь и видел там, как тетя Элла признается матери в своей беременности, - произнес он кротко. - И она обещала ей _выйти замуж_ за Джейми Уэзералла, сказала, что они любят друг друга, и все будет _отлично_! - Но они ведь не поженились? - спросил Бирн. - _Записей_, конечно, не осталось. - Саймон отодвинулся от стены и наморщил лоб. - Тетя Элла сохранила фамилию Банньер, как и все женщины в семье, но, клянусь, они были женаты. Рут была... словом, Рут есть законная дочь садовника. Смущало то, что Бирн все прекрасно помнил: запах волос Эллы, мягкую плоть ее бедер, тихие звуки, сопровождавшие их совместное движение. И все же в глубине души он знал, что занимался любовью с Рут, а не с Эллой. Как здесь перепутано время, подумал он. И мы захвачены им и не можем вырваться. Просто ведьмин котел, в котором все перемешано.

Бирн проговорил: - Проклятый дом. Надо убираться отсюда. Саймон все еще улыбался. - Это всего лишь одна из проблем. Существуют и другие. Здесь можно найти многое. Он показал на соседнюю дверь. - Забудьте про всю эту чушь о вращающемся замке Арианрод. Теперь мы попали в руки Синей Бороды. Что откроет нам следующая палата? Тела обезглавленных женщин? Мне войти первым, или вы хотите сделать это? - Я хочу оказаться вне дома! - Нет-нет, это моя мечта, а не ваша. - Как ни странно, Саймон рассмеялся, словно правда о происхождении Рут освободила его от заботы. - Пойдемте, - сказал он непринужденно. - Надеюсь, вы... Саймон уже собирался войти в следующую комнату, когда они услышали шаги. Старик медленно поднимался по лестнице. Он опирался на перила, не считаясь с их хрупкостью. Бесплотное создание, подумал Бирн. Будто годы лишили его всей живости и энергии, оставив бледную и сушеную скорлупу. Он с опасением смотрел на приближающегося Питера Лайтоулера. - Ну-ну, - проговорил старик, слегка задыхаясь наверху лестницы. - Так вы оба здесь. А мы-то начали удивляться. Саймон сказал: - Зачем ты поднялся сюда? В этом не было необходимости. - И что же вы выяснили, мистер Бирн? - Питер Лайтоулер не обратил внимания на слова своего сына. - Неужели дом открыл вам новый интересный секрет? - Не исключено. - Поспорив с самим собой, Бирн решил все-таки сказать это. - Похоже, что отцом Рут был Джейми Уэзералл. Абсурдная откровенность. Взгляд Питера Лайтоулера метнулся в глубь коридора позади них. От старика кисло пахнуло потом. Неужели он испуган или рассержен? Наконец тонкие губы Лайтоулера сложились в улыбку. - Все произошло в одной из этих комнат, так? Вы вошли в спальню и вступили в другой мир? О, я люблю это место! Здесь так много сюрпризов! - По крайней мере теперь ты ушел с крючка, - заметил Саймон. - А что я говорил тебе? - спросил у него Лайтоулер. - Неужели ты действительно считаешь меня каким-то чудовищем? - Линялые глаза пристально изучали лицо сына, и Бирн видел, что старик все еще взведен и не испытывает ни малейшего облегчения. - О Боже, нет! - Саймон опустил ладони на плечи отца. Бирн видел, что он готов обнять его. - Женщины! - бросил Саймон. - У них головы всегда в облаках! - А ноги в грязи. - Но что случилось с ними? - спросил Бирн. - С Эллой и Джейми? - Они погибли, - медленно проговорил Лайтоулер. - Незадолго до свадьбы. В аварии на шоссе. Элле повезло, она успела родить. Так появилась на свет Рут. Рут. Имя ее повисло в воздухе, и Саймон разом утратил всю свою живость и поверхностное облегчение. - Она ненавидит тебя, - сказал он. - Рут воспитана моей драгоценной женой. - Питер Лайтоулер пожал плечами. - Ты ведь знаешь, что это такое. - Но _почему_? Почему Алисия воспитала дитя Эллы? - Давайте спросим ее сами. - Бирн шагнул в сторону лестницы. - В этом нет нужды, - непринужденно ответил Лайтоулер. - Они были лучшими подругами еще со школы, они поклялись быть подружками другу друга на свадьбах, хотя до этого так и не дошло. Холодок наверху лестницы сгущался. - Мне бы хотелось услышать версию Алисии, - упрямо проговорил Бирн. - По-моему, она вышла на улицу. Решила прогуляться. - _Прогуляться_? - Снаружи дом охватывали настоящие джунгли, чаща шипов и листьев. Вдали в коридоре хлопнула дверь. Она была открыта, но вдруг качнулась и ударила в раму с такой силой, что мужчины услышали треск. Они повернули к третьей комнате. И вновь послышались голоса; скользя по воздуху, звуки со злобой проникали в рассудок. Дверь теперь чуть раскачивалась - тихо и деликатно. Саймон шагнул вперед. Холод резал ножом. Он мешал Бирну дышать, колол легкие, толкая его прочь отсюда. Против воли он обнаружил, что поворачивается. Старик остался наверху лестницы. Он теперь был не один. Их было трое: две женщины и один мужчина - явно знакомый и принадлежащий семье. - Что вы делаете здесь? - спросил Бирн. Но дверь позади него вновь хлопнула, и, обернувшись, он увидел, что Саймон входит в третью комнату. В смятении, испытывая еще больший страх перед тем, что ожидало его наверху лестницы, Физекерли Бирн нырнул следом за ним.

Сперва он подумал, что Листовик все-таки прорвался в дом. Повсюду были листья, огромные ветви свисали перед лицом. Какие-то шипы цеплялись за его джинсы. Время близилось к ночи, лучи неяркой луны пробивались сквозь древесный полог. В ее неровном свете он заметил Саймона, пробиравшегося между деревьев к другому источнику света. И тут Бирн внезапно понял, куда попал. На дорогу. Чудовищную дорогу, что окружает поместье, на которой визжат машины в своем непристойном полете. Что-то крича, Саймон нырнул в кусты. За шумом он не разбирает слов. Саймон кричит, машины ревут, а проклятые листья закрывают глаза, мешая смотреть. Холод не отступает. Трава под ногой заледенела от мороза, лед поблескивает на лужицах возле дороги. И машины, рыча, проносятся мимо, рокот моторов мешает ему думать. Он кричит Саймону, но голос его растворяется в шуме. И тут он видит. Видит, как Саймон выбегает на дорогу, и машина дергается, внезапно быстро поворачиваясь. Черный лед, подсказывает ум. Водитель жмет на тормоз, шины скользят по льду... Машина несется поперек дороги и ударяется в одно из деревьев. Звук лопающихся шин, звон стекла, скрежет металла. Саймон еще бежит, а вокруг сигналят машины; замедляя ход, они гневно поблескивают фарами, объезжая разбитый автомобиль. Но все торопятся в город, выезжают на обочину и, объехав, продолжают движение, словно ничего важного здесь не случилось. Машина ударилась в ствол дерева, передние колеса оторвались от земли, лобовое стекло разбито: пробив его головой, кто-то вывалился на капот, испачкав металл кровью... Никаких пристяжных поясов, отмечает Бирн. Почему они не пристегнулись?.. И вдруг понимает, что это за машина: "зефир" выпуска 50-х годов. Обтекаемые странные плавники, черные с красным сиденья... Саймон рвет дверь. Это _не_ Саймон! Не тот унылый кислолицый мужчина, которого знает Бирн. Человек с желтыми волосами, коротко и аккуратно постриженный. Длинные руки его дергают застрявшую дверь, срывая ее с петель. Она выпадает из его рук. Элизабет/Элла/Рут/Кейт. Охваченные руками Родди/Питера/Саймона/Тома. Бирн уже не способен думать. Он утратил четкое представление о прошлом и будущем. Он не может более отыскать нужный путь в меняющемся сценарии. Он чувствует, как скользит, падает, ощущает прикосновение листьев к лицу... Тело лежит на капоте, окрашенный алой кровью мужчина шевелится. Бирну знакомы признаки муки, застывший взгляд, дергающийся нос и рот. Острые боли искажают его лицо, грудь и торс. Он шевелится на облупившейся черной краске, руки его прикованы к бедрам осколками стекла. Ему не встать. Так вот как это происходит, думает он. Шэдуэлл/Уэзералл/Я. И чем же все окончится на этот раз? Он хочет схватить за плечи Лайтоулера, оторвать его от женщины. Но он скован стеклом, его удерживают злобные когти. Он кричит: - Нет! Не надо, убирайся от нее! - Но без успеха. Слышен ли его голос? Ощущения его искажены болью. Он видит, как желтоволосый мужчина извлекает из кармана узкий и острый предмет. (Нож? Неужели это нож?) Рука его решительно проходит над животом женщины. Вопли его смолкли. Мужчина поднимается, глядя на него. Этот холодный, бесстрастный взгляд! - Нет... Он подходит ближе, не отводя глаз. - О Джейми, в каком ты состоянии. Нет-нет, не пытайся подняться. Сильная рука берет его за подбородок, так что они смотрят друг другу в глаза. - Полагаю, что тебя уж я могу предоставить попечению природы. - Он улыбается. - Не могу сказать, чтобы мне было приятно наше знакомство, но какая разница в конце концов? Поддерживавшая рука исчезает, и голова падает тяжелым камнем, по шее текут струйки крови. Свет зажегся. Саймон застыл с поднятой рукой, будто только что отвел ее от шеи Бирна. Лицо его подернула масляная серость, рот в ужасе открылся. Не думая, Бирн отшатнулся назад, и плечи его наткнулись на стену. По ней ползла черная жижа, словно кровь, запятнавшая его спину. В дверях появился Питер Лайтоулер. - Вы убили Эллу! - закричал Бирн. - Вот что вы сделали! Саймон медленно поворачивался лицом к отцу. - Итак, дело в убийстве? И по этой причине ты изгнан, предан анафеме, назван злодеем...

- Но дом вполне способен солгать. - Невозмутимый тон Питера Лайтоулера, наблюдающие глаза. - И почему вы решили, что новая сценка представляет нечто большее, чем новый образец его фантазии? Кстати говоря, как и предыдущая. Просто вы предпочитаете видеть одно, а не другое... Вам спокойнее считать, что отцом Рут был Джейми. Но вас расстраивает то, что я убил Эллу. Как вы можете верить чему-либо происходящему здесь? - Правильно! - вставил Саймон. - И я был там. И я тоже ударил ее! Только ты ножом, а я словом! Какая, в конце концов, разница? Я убил Рут... Ах, не надо смотреть на меня такими глазами! Это было сказано Бирну, тот оставался у стены, в ужасе наблюдая за ними. Было трудно разделить изображения, изгнать из памяти запечатлевшуюся боль, мысли об убийстве. Он попытался сконцентрироваться на Саймоне и его словах. Важно все понять. - Нет, - сказал он. - Это сделали не вы, Саймон. В случившемся с Рут не было вашей вины, так уж вышло. - Однако это случилось здесь в доме, - рассудительным тоном заметил Питер Лайтоулер. - Это злой дом, и он всех направляет ко злу. - Но вы убили Эллу, - сказал с уверенностью Бирн. - Подстроили ту аварию. - Да, я был там. - Питер вступил глубже в комнату. - И думаю, что вы правы: действительно именно я убил Эллу. А как, по-вашему, мне удалось спасти младенца? С беднягой Джейми было все ясно, Элла истекала кровью, я воспользовался возможностью и рискнул. Я сделал ей кесарево сечение. И почему вы сочли это скверным поступком? - Глаза его не отрывались от лица сына. - Иначе погибли бы и мать, и ребенок. Разве вы не понимаете? - Не верьте ему. - Бирн встал рядом с Саймоном. Он знал, что это ложь; он сам ощущал своим подбородком, как эти тонкие пальцы скрутили ему голову. Он подбирал слова. - Ну а что вы делали там? В лесу, да так поздно? Старик как будто смутился. - Я возвращался из деревни... от приятеля. - Это вы устроили столкновение, - сказал Бирн. - Вы побежали через дорогу. - Это ночью-то? На неосвещенной дороге? И как я мог узнать их машину? - Тем не менее вы ее ждали. - С Бирна было довольно. Он видел, как разрывается перед ним Саймон, сколь велико смятение, пожирающее его рассудок. Взяв за руку, Бирн потянул его к двери мимо старика. На площадке никого не было, лишь холод, как и прежде, стоял повсюду. Бирн вновь подтолкнул Саймона к лестнице. Послышался рев машин. Но облегчения не было. Стоя на площадке, круглой платформе, нависшей над холлом, они вслушивались в звуки моторов: легковые автомобили, грузовики и фургоны приближались с огромной скоростью. На какое-то безумное мгновение Бирну показалось, что это полиция вместе с пожарными машинами и скорой помощью. Он буквально видел, как они мчатся по дорожке к дому, чтобы разрубить Листовика и освободить их. Но он знал, что этого быть не может. Они слышали звуки большого движения - машин, движущихся по шоссе в обоих направлениях. Точно такой же звук сопровождал вспышку воспоминаний в третьей комнате. И когда он понял, что это такое, стены куда-то исчезли. Как-то вдруг и сразу они растаяли в темноте. Пространство разверзлось вокруг, все признаки дома - потолок, стены и крыша - пропали. Глубокая пустота открылась во все стороны, позволяя ощутить движение - кружение, вращение вокруг срединного костра. А вокруг все ревели машины. - Что происходит? - Саймон оказался рядом. - Не понимаю. Где дом, _что происходит_? Виды изменились. Огонь полыхал на севере, пока звезды летели по небу. Мимо проносились созвездия, галактики струились под ногами. Горели солнца, сияли луны. Они стояли на звездах, и небеса поворачивались, кружили вокруг с великим грохотом. Разве можно сравнить "Голубой Дунай" ["На прекрасном голубом Дунае" - вальс И.Штрауса], пронеслась в голове Бирна безумная мысль, с музыкой сфер, с вальсовым ритмом света и времени? Узор света и звука прошил реальность, возвращая ее к порядку. - Это дорога! - проговорил Бирн. - Мы снова в лесу, и это дорога. И тут они сразу поняли, что приняли за звездный поток огоньки фар, мерцающие среди деревьев, а холод сочится из заледеневших лужиц и хрустящего инея под ногами. Расставшиеся с листвой деревья очерчивал лед. Мертвые репейники цеплялись за ноги, липли к одежде, но во всем этом не было ничего необычного. Никаких признаков существования Листовика, Лягушки-брехушки или кого-то еще.

Только монотонное гудение машин окружало лес кольцом света. - Та же авария. - Бирн почувствовал дурноту. Он видел эту сцену там за деревьями, освещенную огнями несущихся машин. - Боже мой, что теперь? - с отчаянием проговорил Саймон. - По-моему, нам собираются предложить повтор, - хмуро сказал Бирн. - Надеюсь, что на этот раз нам не достанутся ведущие роли. Саймон идет через лес. Под ногами похрустывают замерзшие листья. И Саймон ли это? Он слегка рассеян, словно огоньки дороги отсоединили его от реальности. Лайтоулер хмурится, не зная, что делать дальше. В руках он несет крошечный сверток. И держит его осторожно - впрочем, не слишком. Сверток шевелится, размахивает крошечными пухлыми кулачками, измазанными кровью. Слабое мяуканье подобно галочьему крику. Огоньки приближаются по шоссе. Он оставляет укрытие среди деревьев и выходит на обочину дороги. Щурясь, он глядит в огни фар, хотя ему незачем доверять зрению. Он узнает тон "морриса" и решает рискнуть. Прижимая сверток к груди, он выходит на дорогу, преграждая путь автомобилю. Машина опасно поворачивает в сторону, едва уклонившись от "ровера", ехавшего по встречной стороне. Она не хочет останавливаться, не хочет свести машину с дороги. Он видит, как она сражается с ручкой, а потом выпрыгивает на дорогу, оставив дверь распахнутой. Она бежит к нему. - Что ты делаешь? Что это? Где Элла? Элизабет кричит на него. Питер Лайтоулер сохраняет спокойствие. - Моя дорогая... - Я не твоя дорогая... Где моя дочь? _Что ты делаешь здесь_? - Она подступает ближе, пытаясь взглянуть на сверток. - Элизабет, произошел несчастный случай. Соболезную. Жаль, что мне выпало принести тебе эту весть. - Что ты хочешь сказать? - Она все еще кричит, все еще волнуется. Он видит, как вздымается и опадает ее грудь, как побелели ее губы. Он делает паузу. Опасно говорить такие вещи в глуши, где некому предложить горячего чая или утешения. Поэтому-то он и произносит: - Элла погибла. Несчастный случай. Ее выбросило из машины, она ударилась головой о дерево. Она мертва, Элизабет. Он видит, что она пошатнулась, чуточку переступила. - Элизабет, она мертва, Джейми тоже. Он вылетел сквозь ветровое стекло. Я покажу тебе, если хочешь... - Нет! Нет-нет, ах... - Руки ее прижимаются ко рту. Он хватает ее за руку и тянет за собой вдоль дороги. На сгибе его локтя шевелится младенец, неслышно мяукающий свою песенку. Элизабет останавливается. - Ребенок? - Голос ее заполняет все вокруг, то громкий, то тихий. - Ты привез сюда ребенка? Он ничего не говорит, заставляя ее двигаться. Ряд темных деревьев отделяет их от дороги. Она навалилась на его руку, но ему все равно. - Понимаешь, Элизабет... Видишь, что случилось. - Врезавшаяся в дерево машина. Залитый кровью мужчина, торчащий из ветрового стекла. А возле - на земле, среди грязи, листьев и сучьев - изломанное тело ее дочери со вспоротым животом. Горло ее запрокинуто назад, глаза закрыты. Он видит, как беззвучно открывается рот Элизабет, как падает она на тело дочери, на палую листву и больше не шевелится. На мгновение он наклоняется над ней. Опустив ребенка на землю, он пытается найти пульс. Элизабет жива, но долго она не протянет. Что-то вроде удара, решает он. Встает и берет ребенка под мышку. Пусть кто-нибудь другой вызывает сюда скорую, а он отправляется домой. В Голубое поместье. Алисия открывает дверь. - Питер! Боже милосердный, что ты делаешь здесь? Что случилось? - Алисия, какой очаровательный сюрприз! - Но глаза его насторожены. Он не рассчитывал обнаружить в Голубом поместье свою бывшую жену. - Я имею право спросить то же самое у тебя. - Я приехала составить компанию Маргарет. Элла отправилась в больницу с Джейми, Элизабет собралась следом за ними. А что это у тебя в руках? - Она пытается разглядеть сверток, протискивается мимо него. - Питер, тебя здесь не ждут. Убирайся. - Но Алисия не смотрит на него, внимание ее обращено куда-то за спину, на дорожку. - Ты видел машину на пути сюда? А Элизабет? - И тут ее глаза останавливаются на том, что он держит, и на мгновение она замирает как вкопанная. - Боже мой, Питер, что ты наделал?

Он держит ребенка, ибо знает, что она не предпримет ничего неожиданного, пока дитя в его руках. - Произошел несчастный случай, - говорит он. - Элла и Джейми погибли. Это дитя Эллы. - Что? Элла мертва? - Алисия сразу потеряла все краски, всю живость. Челюсть отвисла. - Да, Алисия, - повторяет он торопливо. - Элла и Джейми погибли, а это ребенок Эллы. Алисия немедленно приступает к действиям, желая отобрать младенца, но он снова уворачивается. - О нет, моя дорогая, ни в коем случае. - Они мертвы. Питер, о чем ты думаешь? Вызови полицию, скорую помощь. Дитя следует отправить в больницу. Он качает головой. - Для скорой помощи слишком поздно, моя дорогая. Много шума из ничего. С ребенком тоже все в порядке. Откуда такое горе, Алисия. Будет и подружка Саймону, маленькая приятельница. Ну а что касается того, что я делаю здесь, куда же еще можно было отвезти дитя Эллы? Она, безусловно, должна находиться там, где должна быть... Да, кстати. А ты привезла сюда моего восхитительного сына? Ты такая преданная, такая самоотверженная мать! Почему бы тебе не сходить за Саймоном, чтобы он мог познакомиться со своей новой... кем же считать? Дай-ка подумать. Она внучка Элизабет, а значит, кузина Саймона? Или сестра? - Это девочка? - Глаза Алисии остры, хотя на щеках ее слезы. - Элла родила девочку? - Это ребенок Эллы и мой. Она отступает от него. - Только не надо повторять этого слова, Питер. С меня довольно. Ты никогда не делал этого с Эллой. Она-то мне рассказывала о твоих приставаниях! Элла... Элла была моей лучшей подругой. У нас не было секретов друг от друга. Я слыхала о ваших конфиденциальных вечеринках, они с Джейми посмеивались над ними. - И ничего хорошего это им не принесло. Кстати, забыл. Элизабет плохо, быть может, ей потребуется скорая помощь. - Элизабет? Где она? Что с ней случилось? Он идет к телефону и осторожно набирает номер, держа младенца изгибом руки. - Я хочу сообщить о несчастном случае. Возле Эппингского шоссе к югу, в окрестностях Уэйк-Армс. Да, правильно, да. - Он кладет трубку, подходит к столу и, отодвигая кресло, садится. - Ну, женушка, не предложишь ли выпить отцу твоего дитяти? - Я не твоя жена! Не твоя, и слава за это Богу! Потом, почему ты решил вести себя здесь как дома? - Она, как всегда, в ярости. Наконец ее глаза замечают на лестничной площадке крохотную фигурку - черноволосого малыша, вцепившегося в балюстраду ладошками. Взволнованное личико его видно между столбиками. - Сайми, почему ты не в постели? Ребенок не отвечает, только смотрит на них большими темными глазами. Алисия подходит к лестнице. - Ну что там, малыш? Почему ты встал? - Мамочка, а зачем ты кричишь? - Детский голосок чуточку дрожит. Она вздыхает. - Ничего. Ступай в постель, Саймон. Тебе давно пора спать. - В моей комнате гадко пахнет. - Нижняя губа ребенка дрожит. - Мне не нравится этот шум. Он разбудил меня. - Прости, я больше не буду кричать. - Нет, это колеса, - шепчет он. - Это колеса. - Ты спал. - Она поднимается на верх и берет сына на руки, а потом смотрит сверху вниз на Питера Лайтоулера и на ребенка Эллы. - Ты знаешь, что не можешь остаться здесь, - говорит она спокойно. - Предлагаю сделку. Подумай, Алисия. Я спас жизнь дочери Эллы. Доставил ее домой. Я уже сыграл важную роль в ее жизни, я ее хранитель, защитник, и если она останется здесь, то вместе со мной. - Нет, этого не может быть. Лучше отдай ребенка Маргарет и ступай. Иссохшая и морщинистая Маргарет резко высовывается из кухни и вопросительно поднимает голову. - Он принес сюда ребенка Эллы, - громко говорит Алисия. - Объясню потом. Возьми у него ребенка. Маргарет не колеблется. Она всегда ненавидела Питера Лайтоулера. Она делает шаг в его сторону... Настанет день, и он еще свернет ей голову словно птице, схватит за сухую морщинистую шею и скрутит как старый сырой коврик. Маргарет протягивает руки к младенцу, но Питер небрежно, будто не замечая, отталкивает ее. Она говорит: - Питер, тебе ребенок не нужен. За ним надо ухаживать, его надо кормить. - Девица еще потерпит. - Но дитя уже отчаянно кричит, разражаясь ритмичным для новорожденных уа-уа.

- Питер Лайтоулер, это не твой ребенок! Отдай его мне! - И голос Маргарет звучит сильнее, чем ему следует быть. - Но и не твой! Это не плоть твоего чрева, не жизнь, воспрявшая из твоих чресел, Маргарет! Почему ты думаешь, сушеная слива, взять на себя ребенка? И он встает, чувствуя перемену в атмосфере. Алисия все еще наверху лестницы. Она держит Саймона на руках. Вместе с Маргарет к нему приближается нечто непонятное. Вонючее дыхание обжигает его лицо, и он видит кровавые контуры, проступившие в воздухе. Он отступает. Наверху хлопает дверь, и в коридоре шелестят колеса. Саймон теперь тоже кричит, добавляя свою крепкую жалобу к плачу младенца. Алисия кричит: - Убирайся, Питер! Пока ты еще можешь! Кровавый силуэт от Маргарет вдруг бросается к нему. Рукав его распорот зубами, и он знает, что в следующий раз они возьмут кровь... Звякает дверь лифта, и запах аммиака наполняет воздух, окутывая Питера желтыми клубами, проникая в рот, нос и легкие. Их слишком много. Он не может справиться со всеми сразу. Не выпуская ребенка, он отступает к двери, и тут Маргарет бросается к нему - или это была клыкастая тварь? - и младенца вырывают из его рук; крики девочки делаются невероятно громкими. Он вываливается из двери наружу - в холодную черную ночь. Вдали раздаются сирены. Молодой человек, хмурясь, последовал за медсестрой по коридору в сторону последней комнаты. Весьма бледный, он слегка прихрамывал. Медсестра стучала каблуками по полированному полу впереди него. Она остановилась у двери и повернулась к нему. - Мы написали племяннику миссис Банньер еще несколько месяцев назад (он у нее единственный живой родственник), но он так и не приехал. Старую леди не посещали много лет, но она, похоже, не жалуется. - А разве Алисия Лайтоулер не бывала здесь? - Кто? О, жена мистера Лайтоулера... нет, она давно не заезжала сюда. По-моему, ей неизвестно, что миссис Банньер теперь намного лучше. Мы всегда полагали, что племянник миссис Банньер известит всю семью. Но никто не приехал. Она подождала ответа, но глаза юноши остались пустыми. Этот молодой человек кажется ей очень усталым, словно он не спал всю ночь. Губы его на мгновение напряглись. Она вновь спрашивает себя, что он делает здесь. Решил повидать старую леди, которой много лет никто не интересовался. Под ее присмотром он постучал в дверь. Ответа нет. - Входите, - говорит она. - Она часто забывается и не слышит. Возможно, она и не сразу поймет, кто вы такой. Коротко кивнув, он распахнул дверь. Комната залита ярким солнечным светом, на миг ослепившим его. Белые стены, белая постель. Заметив фигуру, сидевшую у окна, Том замер на месте. Какое-то мгновение он не мог шевельнуться, не мог шагнуть дальше. Это была Элизабет Банньер. Медсестра, кашлянув, напомнила ему: - Я буду на посту, если вам что-нибудь потребуется. - Благодарю вас. - Ум его был занят чем-то иным. Должно быть, лицо его что-то выразило, потому что она отступила назад, быстро повернулась и торопливо направилась по коридору. Элизабет Банньер никогда не видела меня прежде, подумал он, и не имеет обо мне даже малейшего представления. Потом, как мне открыть ей все эти новости. Немыслимость затеянного им предприятия заново поразила Тома. Она не была ему кровной родственницей и не имела причин верить в то, что он хотел сказать. Да и знает ли она вообще Рут? Все это время он разглядывал старую женщину, сидевшую у окна: хрупкую тень, вычерченную на светлом фоне... птичьи черты, голову, глубоко ушедшую в плечи. Том шагнул вперед. Бесцветная кожа показалась ему почти прозрачной - как папиросная бумага. Он отметил надувшиеся узлы вен на руках и запястьях. - Миссис Банньер?.. - Слова нарушили выбеленное молчание. Бумажные веки порхнули, сухая черепашья голова дрогнула, неровно поднялась и опала грудь. - Элизабет, как вы себя чувствуете? - Руки ее больше не покоились на коленях. Узловатые суставы согнулись, чуточку дрогнули. Более ничего не свидетельствовало, что она слыхала его. - Элизабет, у меня есть для вас кое-какие новости от Алисии. Вы помните Алисию? Она посмотрела на него, напряженная морщинка залегла между полинявшими глазами. Голос ее треснул, как старая грампластинка, - проглоченный и почти не слышный.

- Кто вы? Я не знаю вас. - Взгляд ее безразлично скользнул по нему. - Неужели пора пить чай? Тому хотелось повторять имя Элизабет Банньер снова и снова, чтобы доказать себе, что она существует, и наперекор всем обстоятельствам владелица Голубого поместья еще жива. Он подошел к креслу и присел перед ней на корточки. Белое лицо исчертили морщинки. Потом он вспомнил, что некогда Элизабет была красавицей, широко посаженные глаза еще сохранили отблески знаменитой синевы. Но теперь ему нужно было что-то сказать ей, что-то спросить. - Элизабет, Алисия рассказала мне, где вы живете. Алисия велела попросить вас вернуться домой. Она хочет, чтобы вы приехали в Голубое поместье. Он солгал, но другого способа вернуть ее домой Том придумать не мог. Старуха ничего не ответила, руки ее разъединились, слабые и пустые. Она как будто даже ничего не заметила. Он не мог говорить с ней о худшем, приходилось молчать о Рут, по крайней мере теперь. Он попытался снова. - Вы понимаете меня, Элизабет? Поместье ждет вас. Я немедленно еду туда. И хочу взять вас с собой. Вы можете вернуться домой. Взгляд бледных глаз вновь скользнул по нему. - Ступайте прочь. Я не Элизабет. Вы перепутали. И ко мне это не имеет никакого отношения. Я не понимаю, что вы говорите. - Утомленная долгой речью, она умолкла. - Я хочу чашку чая. Ведь уже пора пить чай, так? Этого следовало ожидать. Том хотел взять ее за руки, попытаться уговорить. Он попытается снова. Том встал и нагнулся к Элизабет, без стеснения поцеловав ее в макушку. - Я принесу вам чаю. Скоро. Ее неторопливый взгляд проводил его до двери. Мальчишка исчез. Она знала, что он вернется, в его голосе решимость смешивалась с упрямством. Такой не сдается. Ее маленькая ложь ничего не исправит. Он знает ее. Он молод, а молодым так легко дается целеустремленность. Они живут надеждой, обещанием перемен и прогресса. Впрочем, он выглядит по-другому. В его лице она заметила что-то тяжелое, что-то очень темное. Конечно же, он из поместья. Знакомый отпечаток. Элизабет вздохнула. Она считала, что находится здесь в безопасности. Эти ужасные визиты Алисии давным-давно прекратились. Приближаясь к концу жизни, она надеялась, что случившееся в поместье не будет столь тяжко давить на нее. Но бремя не исчезало. Власть дома не слабела. Она была заметна в его лице, голосе. И это было важнее всего. Ведь в ее мире - а может, и в других - осталось одно только поместье. Кирпичи и известка существуют вне зависимости от воли их обитателей. Дом ждет, сказал ей мальчишка. Конечно, он скользит по поверхности. Дом ждал всегда. В этом забытом уголке ей не о чем было думать, никакие действительно важные события не могли отметить последние пустынные дни. Старуха, которая некогда действительно была Элизабет Банньер, хотя только что пыталась отрицать это, сидела одна в тот солнечный полдень и глядела через окно на чистое небо. Время вышло теперь за пределы ее власти, превратившись в смесь воспоминаний и знаний, не имеющих ни последовательности, ни порядка. Настоящее представляло собой скучный зал ожидания. А в будущем - ведь ей уже девяносто пять лет - увы, трудно было сомневаться. Все загадки остались в прошлом. Она не могла припомнить, что носила вчера и что ела за ленчем, но почему-то ее это не волновало. Подобные вещи всегда не были для нее существенными. Время сделалось теперь для нее ненадежным якорем; она плыла, не умея ухватиться за него... время всегда оставалось за пределами ее власти. Поколения смешались в ее памяти, даже люди, которых она любила. Она прожила слишком долго. Там был мальчишка, когда-то, не Родди, кто-то другой... Но дом все еще ждал. Мальчишка напомнил ей о том, что это такое. Больше она не сумеет думать о чем-то другом. Дверь открылась. Она откинулась назад в кресле и вздохнула. Очень хорошо, подумала она. Я здесь - и рукой отодвинула эту мысль. Это дом. Память ее уверенно и спокойно вступила в поместье, хотя она не была там сорок лет. Сорок лет она прожила неизвестно где. Пустые годы, подумала Элизабет. Как мало осталось от них в памяти... Он предлагал отвезти ее домой, этот мальчишка, голосом которого говорила смерть, вернуть ее в Голубое поместье.

Туда, где ей положено быть. Через два часа Элизабет ожидала Тома в холле. Медсестра подготовила для нее сумку, уложив несколько вещей. Врачи рассчитывали, что старуха скоро вернется. Элизабет неуверенно моргнула сестре. Она знала, что они больше не встретятся, и пыталась понять, нужно ли ей что-нибудь говорить. Но женщина заторопилась прочь, и она опоздала. Элизабет вздохнула. Она сидела в высоком кресле, руки были спокойно сложены на коленях, сумка стояла на паркете возле нее. На решение потребовалось немного времени. К тому моменту, когда Том вернулся с чаем, она уже сделала свой выбор: надо хотя бы повидать дом последний раз перед смертью. Она поняла, что страх оставил ее. Наверное, помог возраст, решила она. Чего бояться, когда смерть и без того рядом? Что еще может ранить ее _теперь_? Все чувства давным-давно отгорели, сделались гладкими и безликими в этом долгом сне. У нее не осталось любимых, некого даже оплакать. Дверь открылась. Мальчишка - молодой человек - торопливо направился к ней через холл. Она все не могла запомнить его имя, хотя медсестра повторила ей несколько раз. Он казался таким усталым, бедный мальчик, таким серьезным. - Это все, что вам нужно? - спросил он. - Надо мне сказать, что мы уезжаем? В холле было пусто. Чай развозили по комнатам. Вдалеке нашептывал столик на колесах, стучали двери. - Нет, пойдем. - Теперь она уже не могла дождаться, когда наконец оставит это место, тихую мертвизну ожидания. Он протянул руку, и Элизабет встала, радуясь поддержке. А он подал ей две палки, которыми она пользовалась, и пошел вперед открывать дверь, взяв с собой ее сумку. В нем было столько энергии. Она коренилась не только в молодости. Этот мальчишка давно растратил излишки. Но шаги его пружинили, в них было нечто туго свернувшееся и динамичное. Он помог ей сесть в странную низкую машину. Она села спереди - рядом с ним - и позволила пристегнуть себя. Элизабет ощущала непонятную пассивность; она охотно позволяла ему руководить собой. В разговоре она ограничилась несколькими предложениями. Глянув в сторону, она видела его профиль, угрюмый и невеселый рот. - Поместье переменилось с того времени, когда вы в последний раз были там, - сказал он, нарушая молчание. - Оно, пожалуй, запущено. И нуждается в работе. Машина двигалась быстрее, чем прежде, невзирая на оживленное движение вокруг. Она не узнавала дорогу: просторное, многополосное шоссе, вьющееся по мостам и ныряющее в тоннели. Она предполагала, что они поедут через Вудфорд, потом по шоссе до Лаутона, потом - кругом - до Уэйк-Армс через леса, но они, похоже, ехали другим путем. - Мы едем не так, - проговорила она, расстроенная безжалостно урбанистическим ландшафтом. - Этот участок шоссе открылся недавно. Он идет в Кембридж, а мы свернем у Харлоу... Вы, конечно, последний раз ездили здесь очень давно. - Да, очень. - Прежде чем ты родился, едва не сказала Элизабет, но что-то удержало ее. Она не хотела воспоминаний. Приступать к ним было еще слишком рано. - Вам тепло? Я могу включить нагреватель. Она на мгновение удивилась. Стояла середина лета, от раскаленной дороги разило. На Элизабет была блузка, хлопковое платье и кардиган, и она видела, что молодой человек вспотел. Тут она поняла, что он нервничает в ее обществе: либо испуган, либо благоговеет. Что происходит? Почему ее присутствие настолько смущает его? - А кто теперь живет в поместье? - спросила она. Руки ее более не лежали на коленях. Он помедлил, прежде чем ответить, и она затаила дыхание. - Ваша правнучка Кейт и Саймон, сын Алисии. - Да, я помню Саймона. Он был очаровательным ребенком. А кто еще? Вы? Он покачал головой, не отводя глаз от дороги. - Я сейчас в коттедже садовника. - Я не хочу быть третьей, - пожаловалась она. - Могу ли и я остаться в коттедже? - Там живет и садовник! - Садовник? - она немедленно почувствовала себя иначе. Уверенной, спокойной. - Шэдуэлл? Неужели Шэдуэлл до сих пор там? - Она немедленно умолкла, потому что, конечно, Шэдуэлл просто не мог оставаться в живых. - Он зовет себя Физекерли Бирном. И провел в доме немногим больше чем я, но Рут... - Рут? Кто это Рут?

Она увидела, что юноша напрягся, как его руки стиснули рулевое колесо. - Ваша внучка, - сказал он несчастным голосом. - Я... мне не хочется говорить вам, но она очень больна. Ходят слухи, что она умирает. В доме произошел несчастный случай. Она упала... - И он посмотрел на ее лицо. - Но там же был садовник?! Почему же он... - Но садовник никогда ничего не предотвращал. Он всегда опаздывал - так уж следовало из схемы. Рут. Дочь Эллы. Дитя, которого она, Элизабет, так и не узнала. - Я не знала ее, - сказала она печально. - Я... заболела, когда услыхала о смерти Эллы. - Я хочу знать, что случилось. - Он вдруг направил машину к обочине дороги, твердому бордюру. Мотор смолк. - Элизабет, ваш дом - это целая повесть, в нем есть какая-то тайна, и она все определяет. И повелевает всем. Я пытался что-то написать, но я не владею собой и не знаю, верно ли то, что говорит история. И никто не знает... Все это о вас. - Обо мне? - Она неподдельно удивилась. - О вашем брате. И о Питере Лайтоулере. Она потянулась к ручке двери. Как она работает, почему она не может... Тут дверь открывается и рев легковых машин и грузовиков ударяет ее. Она пытается вздохнуть, ощущая сжавшееся сердце, дурноту во рту. О эта белая комната! Это выбеленное молчание, благословенная тишина ожидания! Ей не следовало уезжать, не надо было соглашаться на это! А она еще не приехала туда. Впереди ее ждал сам дом. - Элизабет! - Холодные твердые ладони молодого человека прикоснулись к ее руке. - Простите меня. Это глупо, и я не должен был... - Он жив? - прошипел змеей ее голос. - Родерик? - _Не_ Родерик! Питер Лайтоулер. Его сын, сын Родерика. Он еще жив? - Да, он жив. На самом деле... Она захлопнула дверь. - Почему мы остановились? Чего мы ждем? Я хочу немедленно оказаться в поместье! - Она кричит, хотя не делала этого долгие-долгие годы. Без слов он вновь включает двигатель, и они едут дальше, влившись в общий поток. Она строго смотрит вперед, и одна мысль горит в ее голове, как горела все эти годы, в мертвом безмолвии болезни. Он был в поместье, он ожидал ее. - Я рада, что он жив, - говорит она негромко. На то, чтобы доехать до Эппинга, ушла целая вечность. Вынырнув из водоворотов памяти, Элизабет с гневом увидела, что деревья исчезли. Прежде в Эппинге было так красиво. Тихие лавочки, огромные деревья, рынок. А теперь лишь мерзкое скопище скверно одетых людей и уродливых машин. Она взглянула на юношу, сидевшего возле нее. - Почему вы позволили себе впутаться в эту историю? - Это и моя семья, - бесхитростно ответил он. - Я участвую в судьбе дома, как и мой отец и мой дед. - Ваш отец? Простите меня, я не понимаю. - Мой отец - Саймон Лайтоулер. И я хочу понять, что здесь случилось. - На его лице была написана решимость. - Итак, Питер - ваш дед. Уверены ли вы в том, что хотите сыграть свою роль? - осторожно спросила Элизабет. Она уже замечала некоторое сходство с Питером в аккуратных светлых волосах, в изяществе движений. Он больше похож на Питера, чем был при ней Саймон. - Все это не может более продолжаться. Эта ссора губит жизнь каждого. Проблему нужно разрешить и закончить. Пусть он слишком молод, но он прав. Настало время суда над Питером Лайтоулером. Он заехал в отель "Белл Коммон" и, оставив ее в машине, отправился за Кейт. Сидя под полуденным солнцем, Элизабет разглядывала деревья, качавшиеся вдали над Тейдон-Бойс. Хотя бы они уцелели. И лес остался на месте, как и прежде укрывая дом от чужих глаз. Том вышел почти немедленно и сел в машину. - Кейт вернулась в госпиталь, - объяснил он. - Рут все держится. - Заскрипев колесами, он задним ходом вывел машину со стоянки. Снова Эппинг, снова эти противные толпы, и потом прямо в госпиталь св.Маргариты. На этот раз ожидать пришлось дольше. Они спустились к ней почти через час, и Элизабет была рада отдыху. Пришедшая с Томом девушка застенчиво поцеловала ее, прежде чем сесть на заднее сиденье. Элизабет моментально ощутила, что под милой опрятностью скрывается великая напряженность. Бедная девочка, подумала она. Моя правнучка. Мать ее умирает. Что там сказал мальчик? Она упала? - Рут упала из-за Питера? Он был там? - спросила она внезапно.

- Его не было рядом, но ссора случилась из-за него. - Не надо! - сказала Кейт. - Пожалуйста, не надо сейчас! - Продолжай. - Элизабет не стала обращать на нее внимание. - Я не видел, как это случилось. - Несчастный случай! - объяснила Кейт. - Обломились перила. Никто не виноват. - Ну а кто был там еще, если не считать садовника? - Саймон, мама и я. - А Саймон - сын Питера... - Элизабет смотрела на мальчика, и все становилось на место. - А ты - сын Саймона. - Эти слова она произнесла как мантру [заклинание (инд.)]. - Я только что узнал об этом. - Значит, и тебя держали в неведении? Кто это сделал? Алисия? - А откуда вы знаете? - Он настолько удивился, что машина чуть дернулась. - Она всегда любила тайные интриги. - Довольная собой Элизабет кивнула. - Мне нравилась Алисия. Я думала, что она крепкая, победительница. Молодые люди молчали. Им нечего было сказать или добавить. Элизабет вздохнула. Они уже ехали через лес, и она поежилась. Почти приехали. - Итак, теперь ты живешь в поместье. - Старуха вежливо обратилась к Кейт. - Вместе с Саймоном Лайтоулером. А садовник и Том обитают в коттедже. - Она привыкла учитывать это, помнить, кто в доме, а кто отсутствует. - А кто останется там сегодня ночью? - Вы, я надеюсь, - ответила Кейт. - Это ваш дом. - Я должен сказать вам еще кое-что, - проговорил Том, когда они уже въезжали на дорожку. - Алисия сейчас тоже в поместье. Элизабет не могла позже понять, что явилось для нее большим потрясением: то, что деревья выросли такими высокими, или то, что Алисия оказалась здесь. В руках Саймона ничего не было. Глаза его закатились, белки блестели. - Проснитесь! - Бирн хлопнул его по щеке. Они стояли на площадке в Голубом поместье. Питер Лайтоулер располагался ниже их на лестнице под ними, а вокруг стола сидели две женщины и мужчина. Саймон был еще окутан видениями. - Мне снилось, я... - Нет. Это был не ты. И ты видел не сон. Так все и было. - Алисия стояла чуть подальше на площадке возле сломанных перил. Ее сходство с сыном как никогда стало более явным. Тонкое и нервное лицо, темные глаза, темные волосы. - Я была здесь, тогда и теперь. Питер вошел в дом с младенцем и, стоя на этом месте, сказал, что моя подруга мертва. Я видела, как он покинул дом. Бирн не мог отвести от нее глаз. Алисия казалась хрупкой и утомленной, но не только: она была ясна. Никакого трепета, никаких колебаний. Завороженный, он видел, как юбка Алисии взметнулась, когда некое существо замерло возле нее, и воздух обрисовал силуэт огромного пса, ставший почти зримым, почти понятным. В воздухе мешались цвета: красный, белый и серый, игравшие в сумеречном свете. Алисия опустила руку на спину этого зверя; пасть его коротко блеснула, открываясь, и к прочим оттенкам подметались новые краски: черный зев и треугольники слоновой кости. - Я спас жизнь Рут! - сказал Питер Лайтоулер. Шрам на его щеке, казалось, сделался более заметным, чем прежде. - Ты не понимаешь. И никогда не понимала. Я скорблю о том, что мне пришлось сделать это, Алисия. Ты всегда была безжалостна. Ты кормилась моей ранимостью. Ты всегда искала недостатки в мужчинах, умела использовать их слабости и зависимость. И Бирн увидел, как Питер глянул на Саймона, который и без того смотрел на него с пристальным вниманием. Голос Питера Лайтоулера, лаконичный, полный насмешки над собой, продолжал: - Все достаточно просто. Я всего лишь хотел быть своим! Знать свою семью и быть ее частью. - Он нахмурился. - Ты выгнала меня, потому что я был слишком силен и не проявлял слабости и зависимости. В холле под ними трое кукольников посмотрели вверх. Алисия вздохнула. - Питер, прекрати. Тебе здесь не место. Ни сегодня, ни когда-либо впредь. Забирай свое мерзкое трио и убирайся отсюда. Тебя не хотят видеть. - Не тебе говорить мне подобные вещи. Это не твой дом. Ты не вправе выгнать меня из Голубого поместья. - У меня здесь друзья. - Алисия подняла руку, и существо, застывшее возле нее, шевельнулось, наполняя собой пространство; красная влага блеснула в тени. Дыхание зверя теперь наполняло поместье горячей вонью плоти и крови. Алисия улыбнулась.

- Да и мистер Бирн с удовольствием поможет мне. Она глянула в его сторону. Бирн кивнул. Память о разбитой машине, прикосновение к его подбородку руки Лайтоулера, повернувшей его голову в сторону, доказывали это. Он точно знал, на чьей стороне окажется. Тем не менее Лайтоулер казался невозмутимым. - Меня пригласила сюда Кейт Банньер. Дом или уже принадлежит ей, или отойдет к ней достаточно скоро, а она хотела, чтобы я пришел. Вы не можете выгнать меня. - Он улыбался, обретая новую уверенность. Трое кукольников приблизились к подножию лестницы. - Я намереваюсь дождаться ее, - сказал Питер. - И я буду добрым, когда она вернется. Я даже благословлю ее брак с моим внуком Томом. И мы трое опять заживем вместе. - Я слышала. Довольно, Питер! Убирайся! - Тварь возле Алисии обретала плоть. Уже были заметны напрягшиеся мускулы, костистый хребет. Лайтоулер посмотрел на свою бывшую жену, и лишь Бирн заметил, как указательный палец на его левой руке указал в ее сторону. Все произошло так быстро, что ничего нельзя было сделать. Как только палец Лайтоулера шевельнулся, что-то под ним вспыхнуло, движение было слишком быстрым, чтобы его можно было углядеть. Вырвавшееся из рук человека в черном серебро прочертило воздух. И тут Алисия разбилась словно стекло. Ее руки, волосы, одежда разом взметнулись, пока она падала, рукоятка ножа торчала из груди. И в этот момент движение Лягушки-брехушки разорвало тьму. Взметнулись перья, раздался птичий крик. Одна из двух женщин обрела крылья и клюв, странно соединенные когтистые конечности ударили по столу, как крошки разбрасывая фарфор и стекло. Другая припала к земле, превращаясь в черное рогатое создание, с сухим шепотом заторопившееся между обломками и поваленными креслами. И все перспективы перепутались. Бирн более не был уверен в масштабе происходящего: или это Лягушка-брехушка своими когтями и зубами наполнила весь коридор, или же этот жучок был не длиннее нескольких сантиметров. Клюв, когти и зубы слились в одну шевелящуюся, гавкающую массу. Лягушка-брехушка рычала, низкий бас ее подчеркивал карканье вороны и шелест жука. Зубы крушили полые кости, когтистая лапа стукнула по гладкому панцирю рогатого насекомого, оно свалилось на пол и ударилось о дверь в прихожую. И там разбилось, брызнув кровью и внутренностями. Весь холл мгновенно наполнился зловонными потрохами, которых не могла произвести гибель одного тела, одной женщины, одной твари. Птица билась о дверь, изломанное крыло неловко висело. Вдруг дверь распахнулась. Ветви плюща удержали ее открытой, и Лягушка-брехушка прыгнула снова. Ворона, хромая, бросилась в отверстие, и Лягушка-брехушка вцепилась в ее хвост, сильные зубы прокусили плоть. Хлынула кровь, перья посыпались на порог, и тут шум, драка и хаос внезапно прекратились. Дверь захлопнулась. Что-то шевельнулось в разгромленном холле. Темная фигура выступила из теней под лестницей. Мужчина, центральная фигура трио, тот, который бросил нож, держал на руках тело Алисии. Пустые глаза ее смотрели в никуда. Издав неразборчивый звук, Саймон шагнул в сторону лестницы, но там все еще стоял Питер Лайтоулер, вытянув вперед руки и словно перекрывая сыну путь. Старик смотрел только на своего сына. - Я спас жизнь Рут, - повторил он. - Она так и не поняла этого. Мужчина осторожно положил тело Алисии на стол. А потом повернулся к ним, и на мгновение Бирну показалось, что он бородат, что лицо его закрывают волосы. И только потом он с омерзением понял, что вся нижняя часть лица мужчины покрыта кровью, как и его руки. Мужчина отступил в сторону, и Бирн заметил, что перед жакета Алисии разодран, и в разверзшейся плоти зияет голая кость, а сердце ее вырвано. - Господи... - Он беспомощно отступил, ощущая прилив тошноты. Саймон уходил... удаляясь в коридор. От него снова донесся какой-то неясный и глухой звук. Бирн успел заметить, как он повернулся налево и бросился в дверь. Без колебаний, радуясь возможности оставить то, что произошло в холле, Бирн последовал за ним. В комнате темно, как он и ожидал. Но что-то все-таки светит, теплый, живой огонек. Кто-то приближается к нему. Здесь Рут. Лицо ее затуманено, она кажется мягче и нежнее - он не помнит ее такой. Она стала моложе. О прекрасная Рут, думает он, моя дорогая...

- Погляди, кого я привела. - Голос ее нетороплив, слова чуточку сливаются. Возле нее стоит Саймон, но это не совсем Саймон, здесь что-то не то. Какой-то он размытый, нечеткий, и Бирн вдруг осознает, каким станет Саймон, когда плоть его высохнет, и выступившие кости определят характер, обитающий под кожей. Рут кажется такой молодой, но Саймон стар, и после всего, что он только что видел, Бирн ни в коей мере не удивлен. Саймон кажется здесь не на месте - в безупречной тройке и галстуке-бабочке. Волосы его кажутся серыми в этом сумраке - светлыми или седыми, и глаза полуприкрыты. Рут держит его за руку, и он улыбается ей. И тут Бирн понимает, что это не Саймон. А человек много худший. Бирн уже готов вбить зубы в глотку этого типа, потому что Рут улыбается ему. Поймав на себе его взгляд, Рут отвечает сияющей улыбкой. Она обрадована и взволнована. Но она называет его Френсисом, и Бирн вновь в смятении, захваченный реальностью, выскальзывающей из-под контроля. Он даже не знает, где находится и что происходит. Повернувшись на полоборота, Бирн пытается понять это. Но незнакомая комната заполнена движущимися силуэтами и молодыми людьми с длинными волосами, в шерстяных кофтах, марлевках и расклешенных джинсах... Он ничего не узнает. Эта комната ничуть не похожа на квартиру с репродукциями Тулуз-Лотрека и свечами, вставленными в винные бутылки, ничего подобного. Полки по краям затянуты тканью с блестящей нитью. Попал в студенческую квартиру, понимает он. Книги в беспорядке навалены на полки над современным столом, постель с подушками, а на ней пара фигур, склеившихся в усердном объятии. "Лед Зеппелин" поет из музыкального центра на подоконнике, кто-то кричит, и все возбуждены. Шумно, плывет сладкий запах гашиша и никотина, стоят затуманившиеся после пива и дешевого испанского вина стаканы. С люстры свисает омела. Он удивлен, завороженный чувством deja-vu [дежа-вю - уже виденное; явление ложной памяти (франц.)], хотя, конечно, квартира ему так знакома - стены из шлаковых блоков, теплые бурые ковры и занавеси. Он пытался чуть приукрасить ее, развесив гравюры Макса Эшера между репродукциями Лотрека, но помещение по-прежнему остается безликим. Рут что-то говорит ему, он пытается быть внимательным. - Френсис, это дядя Питер... Ну, не совсем дядя, скорее нечто вроде кузена. Дядя Пит, это Френсис Таунсенд. Мой друг. - Здравствуйте, Френсис! - Старик протягивает ему руку. - Я выбрал неподходящее время для визита. У вас вечеринка? Френсис автоматически - против желания - принимает руку старика. Человек этот не нравится ему, но по еще неизвестной причине. Старик продолжает говорить, негромко растягивая слова, почти теряющиеся в окружающем шуме. - А я как раз проходил мимо и решил поинтересоваться, чем моя дорогая племянница занимается на далеком севере. - А как там Саймон? - Голос Рут прорезал неразборчивый говор. - Я написала, но он не ответил. - Не беспокойся о нем, моя дорогая. Саймон справится. Юность, первая любовь и все прочее. - Я не хотела расстраивать его. - В голосе Рут звучало беспокойство. - Разве? - резко бросил старик. - Зачем же ты тогда написала? - Мне не хотелось оставлять его после столь долгой дружбы. - Но все изменилось, правда, Рут? Вдали от поместья все складывается иначе. - Не хотите ли выпить? - спрашивает Френсис. Старик глядит на него так, словно молодой человек только что выполз из древесины, но тем не менее просит вина, и Френсис направляется к столу с бутылками. Он не сразу находит такую, в которой еще что-то есть, и чистый бокал, а когда возвращается, то уже не видит Рут и ее дядю. Дверь открыта, за нею покрытый линолеумом коридор, по обоим бокам его разверзаются темные щели. Френсис наконец замечает Питера Лайтоулера; тот приближается к двери, держа Рут за руку. Старческая сухая рука поднимается и гладит Рут по щеке. Она отступает, и Френсис видит, как груди ее прижимаются к руке старика. Лайтоулер отодвигается, и она валится на него. Напилась, думает Френсис с раздражением. Ей надо лечь. Он пытается пробиться к ним сквозь толпу. Но Тони ухватил его руку, требуя пива или чего-нибудь еще. Руки старика крепко держат Рут, голова его медленно опускается к ней. Деталей происходящего Френсис не видит, мешает разделяющая толпа людей, но он думает: Боже, неужели Питер целует ее? Похоже, что так, но этого не может быть. По возрасту он годится ей в деды. Как она _может_!

- Уйди! - Он отталкивает Тони, но тут Джилл и Мэри перекрывают ему дорогу. Он ругается, Мэри моргает. Он вновь обидел ее, но ведь ему надо пройти. Просто абсурдно! Здесь, в его комнате... почему эти люди движутся так _медленно_, почему они препятствуют ему? Наконец он пробился. Они уже в коридоре. Рут по-прежнему припадает к старику. - Рут, с тобой все в порядке? Голова ее поворачивается у его плеча. - Френсис... - Пойдем. - Он делает шаг вперед и пытается обхватить ее рукой за плечи. От нее чем-то пахнет - не гашишем, - и он не знает, что это такое. - С ней все в порядке, - говорит старик, вновь принимая на себя ее вес. - Я дал ей одну из моих турецких сигарет, но, пожалуй, табак оказался для нее крепковат. Я позабочусь о ней. - Нет. Только не вы. - Френсис не смотрит на Лайтоулера. Он решил избавить Рут от этого человека. Он не хочет думать, на что это похоже, не покажется ли он смешным или грубым. Он не доверяет этому человеку. Лайтоулер говорит легко и непринужденно: - Френсис, я - _дядя_ Рут, и вам нечего беспокоиться. Ей нужно лечь. Вы согласны с этим? - С этим спорить нечего. - Это моя комната. А она живет в Лангвите. - Вы можете выгнать их, а? Мгновение Френсис смотрит на старика. И двигается - медленно, но решительно. Зажигается свет, выключается музыка. Гости, ворча, расходятся. В комнате грязно - пепел, бутылки, крошки пирогов. Френсис распахивает окно, и холодный ночной ветер вымывает дым. Лайтоулер подводит Рут к постели и кладет, подняв ее ноги на одеяло. - Может сделаем ей кофе или что-нибудь другое? - бросает старик через плечо. - Я останусь с ней. - Я не уйду отсюда, - говорит Френсис. Он открывает дверцы буфета, за ними стоит небольшая миска из нержавеющей стали и зеркало. Наполнив стакан водой, он подходит к постели и без колебаний выплескивает содержимое в лицо Рут. Та в ярости фыркает, трезвея на глазах. - Френсис, в самом деле! В этом не было необходимости! - Ты выпила слишком много. - Это же вечеринка. Рождественская. В любом случае какое тебе дело? - Ты ведешь себя как дура. - И ты тоже, Френсис. Ты у нас страж моральных устоев. Какая самоуверенность! Я думала, с тобой будет веселее. - Тебе следовало бы поберечься, ты это знаешь. - Заткнись, Френсис! - Рут очень сердита, и он не знает, не преступил ли действительно пределов дозволенного. А потом смотрит на Питера Лайтоулера и понимает, что все в порядке. Рут тоже смотрит на Лайтоулера, и настроение ее снова меняется. Она мирно улыбается. - Прости меня за это, дядя. Тебе надо было предупредить нас о своем визите. - И что бы вы сделали? Отложили бы вечеринку? - Он обворожительно смеется. - Во всяком случае, предложили бы тебе кофе. Френсис, тыне... Немыслимо. Это обычный, самый обычный визит старого родственника, ничего особенного. А Рут уже лучше, она пришла в себя. Он, Френсис, вел себя как дурак, незачем было беспокоиться. Все еще без улыбки, погруженный в сомнения, он оставляет комнату. Джилл и Мэри на кухне, они пытаются вымыть посуду. Сбоку два бокала в помаде. Всегда добросовестные, чего требуют их левые взгляды, и усердные в работе... Он не обращает на них внимания, понимая, что они наблюдают за ним и что он прервал какую-то интимную болтовню. Он берет три кружки и насыпает в них ложкой кофейный порошок. - Френсис... - Мэри подходит и становится возле него. - Понимаешь, я не хочу вламываться... - Ну и не надо. - Но Рут сказала нам. О ребенке. Он не может ничего сказать. _Почему_? Какое им, собственно, дело? А тут еще Мэри, добродетельная, истинная католичка! И какое право имеет Рут обвинять его в самоуверенности, когда сама проболталась? Мэри смущена, как и следовало бы. Он совсем не хочет разговаривать с ней. Неужели она решила убеждать их в отношении аборта? Словно целый век прошел, пока закипел чайник. А потом вдруг музыка, очень громкая музыка доносится из комнаты. "Лед Зеп. III". Странно, думает он. Вот уж не подумал бы, что старик обнаружит подобные склонности. Он разливает воду и, поставив кружки с кофе на блюдо, несет их в коридор. Дверь закрыта. Глупо, должно быть, он захлопнул ее сам. Он стучит.

- Эй, откройте! Он не может ничего слышать за музыкой. - Рут? - Он ставит блюдо и вновь пытается открыть дверь. И тут вспоминает, что его ключ остался возле постели. И тогда им овладевает паника. Рут осталась за дверью с этим человеком, который зовет себя ее дядей, и Френсис понимает, что не должен был оставлять их. - Рут! - кричит он. - Открой дверь! - Что такое? - Мэри вновь оказалась у его плеча. - Ты не можешь войти? - Мой ключ там. Почему они заперлись от меня? Рут! - снова кричит он. - Рут! С тобой все в порядке? Но ответа нет, лишь монотонный рокот и визги Роберта Планта. Он отчаянно рвется внутрь, но ничего не выходит. Не зная, что еще предпринять, он беспомощно барабанит в дверь, лупит ногами, вопит, но никто не отвечает ему. Мэри опять рядом, она предлагает свой ключ, но, конечно же, у нее ничего не выходит. Наконец, он решает сходить к привратнику, но тут дверь внезапно распахивается. Там стоит Лайтоулер, лицо его слегка порозовело. Френсис едва замечает его. Все его внимание обращено к постели, на которой спиной к нему лежит Рут. Оттолкнув старика, он бросается к ней и видит, как поднялись ее плечи в тяжелой дурноте. Юбка Рут задрана, волосы взлохмачены. На губах кровь. Он обхватывает ее за плечи и держит; слезы бегут по лицу Рут, и она перегибается через край постели, извергая на пол. Запахи блевотины и кофе мешаются вместе. Бирн поглядел вверх; Саймон все еще стоял в дверях. Комната пуста, на постели нет никого. И никаких репродукций Лотрека, книг и полок. Только черные пальцы сырости ползут по стене. Он в Голубом поместье, обветшавшем логове сновидений, воспоминаний и историй. И ничто не может доказать, что случилось с ней, ничто. Только запахи блевотины и кофе, повисшие в воздухе. Оказавшись в дверях, Бирн спросил: - А вы были на той вечеринке, когда... - Он умолк. Просто потому, что самым непосредственным образом связывал себя с Френсисом... Неужели поэтому Саймон обязан отождествить себя во времени с ролью, которую сыграл Лайтоулер? Это было написано на его лице. Так было всегда. Саймон только сказал: - Она была ветрена. И тогда и теперь. Она никогда не знала верности, истинной преданности. Бирн знал, как бывает, когда холодеет кровь. - О ком вы говорите? Что вы хотите сказать? - Что? - Глаза Саймона на какое-то мгновение остекленели, словно он все еще находился в забытьи. Бирн глубоко вздохнул. - Вы говорите о _Рут_? Потому что если вы так думаете, то вы еще безумнее, чем вас считают. Или же вы никогда не понимали ее. - Подобно вам. Вот что, вы никогда не знали ее. Неужели вы решили, что за неделю сумели познакомиться с Рут глубже, чем я? - Она не ветрена. Я ставлю на это свою жизнь. - Слова эти не были бравадой. Целостность Рут оставалась одной из немногих констант в его жизни. Жена, ребенок, друг, дом, работа. Все сгинуло. Есть только Рут и Голубое поместье. - Впрочем, это уже ничего не значит, - проговорил Саймон усталым голосом. - Она ведь все равно умрет? Так что какая разница? Она никогда не вышла бы за меня замуж. Кейт не моя дочь. И это не мой дом... В конце концов все заканчивается ничем. - Ради бога, Саймон! - Бирн взглянул не него. - Что с вами случилось? Неужели то, что ей так плохо, ничего не говорит вам? Какая, к черту, разница, кто владеет этим домом? - Почему я должен объяснять. - Словно все пережитые провалы в странные сцены лишили Саймона, как и Алисию, всякой хитрости и защиты. Он посмотрел на Бирна отчаянными темными глазами. - Вы тот человек, которого она любила. Здесь любят садовников, приятелей или героев войны. А для меня в ее жизни не было места. - Но Рут живет с вами, она хотела, чтобы вы были здесь. - Нелепо говорить такие вещи. Бирн покачал головой, не веря себе. Какая разница? Он попытался снова. - Вы живете с ней в Голубом поместье, значит, это и ваш дом. Чего вы еще хотите? - Мне нужно много. Дом не принадлежит _мне_! У меня нет власти, денег, ничего. Я старею, седею, впереди меня ничего не ждет, и _мне ничего не принадлежит_! Мне тоже, подумал Бирн. - Ну и что? - спросил он. - Мы все кончаем этим, рано или поздно. - Молчание. - А теперь давайте убираться отсюда. Я ненавижу этот дом.

Окна вокруг них душила зелень, и Бирн знал, что двери не откроются. - Проклятый дом, - проговорил он. - Его следовало бы сжечь до основания. - Хорошая идея. Донеслась знакомая тягучая речь. Питер Лайтоулер появился между деревянными колоннами, поддерживавшими площадку. Одна рука его держала канистру с бензином, другая - спички. - Великие умы, - произнес он. - Нет! Остановитесь! - Бирн проскочил мимо Саймона, устремившись вниз по лестнице. Реакция автоматическая и безрассудная, связанная с тем, что свидетельства следует сохранять - те свидетельства, которые записаны кровью, словами и памятью по всему дому. Но прыгая по лестнице через три ступеньки, он ощутил, как нечто ухватило за его лодыжку, и Бирн упал, проваливаясь в смятение, переворачиваясь снова и снова, а окружающее кружило вокруг него. И вновь он оказался во тьме - неизвестно где, - и пальцы его ощутили листья... ежевика обвивала ногу, спиной он ощущал прикосновение веток. Судя по звуку, лес находился не так уж далеко от дороги. Бирн поежился. Сцен в лесу он страшился более всего остального. Память о боли пугала его. Он ненавидел это место. Шум и свет, как всегда, окружали поместье. Грохочущие машины возводили непроницаемую стену вокруг семьи, отрезая ее от реальности во всех переплетениях прошлых событий. Но он не принадлежал к семейству. Опять провал, опять он брошен куда-то. И он позволил себе покинуть собственную личность, дал ей растаять. Им пользовались, его презирали, наглая семейка Рут пыталась навязать ему, Френсису, свое мнение. Френсис поднимается с земли и обнаруживает, что смотрит с неверием на кузена Рут. Они уже встречались. Когда Рут и Саймон возвратились с Эдинбургского фестиваля, он гостил в поместье день или два. Вскоре после того Рут порвала с Саймоном, возвратившись в Йорк на последний год. Тогда-то он и познакомился с ней. На обоих, Саймоне и Френсисе, расклешенные джинсы. Френсис в тенниске, хлопковый костюм Саймона безупречен, пышные рукава вышиты шелком. Волосы, черные и блестящие, рассыпались по плечам. Вид мрачный, романтичный и очень красивый. Раннее утро. Еще неяркое солнце смягчает очертания деревьев. Под ногами влажно - место здесь чуточку заболочено. Френсису все равно. Он поглощен яростью, так как перекрывший ему дорогу Саймон только что повалил его на землю. Саймон говорит: - Кончайте с этим, Френсис. Я не знаю, на что вы здесь надеетесь. Рут не хочет видеть вас. Она сама мне сказала. - Она вот-вот должна родить _моего_ ребенка! Она хочет видеть меня! У меня есть _какие-то_ права! - Я не согласен. Мимолетная интрига, студенческое увлечение, как вы прекрасно знаете. Рут возвратилась ко мне, чтобы родить своего ребенка дома. - Я ее люблю, я обещал ей прийти! - Она никогда не говорила о вас. И не нуждается в вас. - Я нуждаюсь в ней! - Ах, значит, так! Мечтаете пожить в поместье? Даже стать его хозяином? Так вот почему вы пытаетесь пробраться обходным путем сюда? Боитесь стать перед нами лицом к лицу. - Меня подвезли до этого места и здесь короче всего пройти. - Он держится оборонительно. Почему этот проклятый тип всегда преследует его? - И вы не получили диплом, не так ли? - говорит Саймон, словно это важно. Френсис смотрит на кузена Рут без приязни. - Это смешно. Я просто хочу повидать Рут. Она попросила меня приехать сюда, и я не слыхал никаких возражений. Если она хочет прервать наши отношения - а я ни на йоту не верю в это, - тогда пусть скажет мне сама. - Это излишне. - Саймон извлекает конверт из нагрудного кармана. - Она велела мне передать вам это. - Он подает конверт. Под мрачными деревьями Френсис вскрывает его. В его руки падают авиабилет и чек. К ним приложена короткая записка, почерк напоминает руку Рут. Билет в Непал. Чек на 1000 фунтов. Записка невероятна. "Дорогой Френсис, Пожалуйста, возьми это. Я знаю, что ты всегда хотел путешествовать. Не волнуйся обо мне, так будет лучше. Я нуждаюсь в семейном окружении, я хочу чувствовать себя дома. Я не знаю, поймешь ли ты меня... рассматривай наше знакомство как часть студенческой жизни. Однажды мы встретимся. А пока береги себя. С любовью, Рут."

Он не может поверить этому, и в ярости рвет билет, чек и записку, разбрасывая клочки по заросшей мхом земле. - Я хочу видеть ее! - кричит он. - Я хочу услышать ее собственные слова! - Зачем затевать разговор, который, без сомнения, расстроит вас обоих? - Шелковый голос Саймона источает заботу. - Рут сейчас переутомлена. Я не хочу, чтобы она напрягалась в таком состоянии. - Ее состояние! Я не понимаю! Это мой ребенок! Почему меня прогоняют? - Но Рут говорит, что это не ваш ребенок. - Сказано очень спокойно. - Что? - Что у нее был и другой. Вы понимаете? - О, я знаю, кого вы имеете в виду. - Самые простые слова, но Френсис понимает, что лицо его источает ненависть. - Вы имеете в виду вашего отца? Доброго дядю Питера? Саймон ничего не отвечает. Он наклоняется, чтобы поднять изорванные бумажки. Френсис тянется, чтобы ухватить его, - в руках оказывается складка мягкого хлопка. Саймон отбивает его руку. Френсис видит, как он тяжело дышит. - Так вот что кроется за семейными отношениями? Вы и ваш отец, оба преследуете ее? Боже мой, понять не могу, как Рут может мириться с этим! - Нет, вы не понимаете. Уходите, Френсис, в вас здесь не нуждаются. Вы не имеете никакого отношения к нам. - Но ребенок Рут - _мой_ ребенок. Старичок попытался учинить насилие, когда она уже была беременна. Ей было плохо! - Она была пьяна! - Нет, это не так. Ребенок скоро появится на свет. Тогда и считайте! Это мой ребенок, я должен быть рядом с ним. И единственная причина, которая заставила ее не выдвигать обвинений против Лайтоулера, это чувство ложной верности вам! И каково это - знать, что ты сын насильника? - Я устал от этого вздора, - спокойно говорит Саймон. - Ступайте отсюда, будьте хорошим парнем. Даже если ребенок ваш, Рут в вас не нуждается. Она отказалась от вас. Отнеситесь к этому с достоинством. - Я не намереваюсь оставлять ее в этой проклятой семье! Я намереваюсь забрать ее отсюда! - Едва ли. - Пропустите меня! - Он пытается пройти мимо. Саймон стоит на месте. - Оставьте, Френсис. Вас здесь не хотят. - С дороги! - Он отчаянно толкает Саймона в плечо, и тот отступает назад. - Pour mieux sortie [вот лучший выход (франц.)], - бормочет Саймон. Френсис пытается пройти. Он не сразу замечает, что в руках у Саймона нож. Наконец блеск стали привлекает его, и на мгновение он в удивлении застывает. - Ради бога! Какой абсурд! Вы ведете себя словно в трагедии! - Ему хочется расхохотаться, настолько это смешно. - Я знаю. - Саймон легко поводит плечами. - Но вы, по-моему, не понимаете, на какие решительные меры я готов пойти, чтобы преградить вам дорогу в поместье. - Ох, да катитесь вы! - Внезапно пробившийся луч заходящего солнца осветил за деревьями изгородь вокруг поместья. Он ныряет мимо Саймона, через подлесок. Но перед ним сразу оказывается трое людей - незнакомых и совершенно не симпатичных ему. Инстинктивно он останавливается. Стоящий в центре мужчина делает шаг к нему... на щеке его длинный шрам, пыльная черная одежда старомодна. В нем есть нечто мерзостное, отчего по телу Френсиса пошли мурашки. С ним ему не справиться. Две женщины улыбаются Френсису из-за мужчины, и все их обличье, одежда и внешность, казалось бы, могли принести некоторое утешение. Длинные юбки, пестрая индийская набойка, черные бархатные жилеты с бахромой, дешевая бижутерия. Но зубы не вселяют доверия. Остроконечные, они отливают зеленью в тусклом свете. - Ваши подружки? - говорит он Саймону. - Уходите, Френсис. Вы нам не нужны здесь. И вдруг его осенило, внезапно и четко: ну ладно, я уйду сейчас, но вернусь. Дождусь, пока Саймон уйдет, я буду следить за воротами и тогда войду... Зачем эта стычка? Она не поможет Рут. Я еще вернусь сюда... И он поворачивает от поместья - прочь от Саймона и его странных друзей, - возвращаясь к дороге. Он идет быстро, понимая, что отступает, но ему все равно: он не в силах предстать перед этой тройкой. Он знает, что они сейчас позади него, наблюдают за ним. Возможно, они даже следуют за ним, но он предпочитает не оборачиваться. Не зная, кто они и что из себя представляют, он не имеет ни малейшего намерения встречаться с ними с глазу на глаз. Но он вернется. Он не оставит Рут на попечении этой публики.

Дорога гудит. Стоя на обочине, он поднимает большой палец. Пусть они думают, что он возвращается в Лондон. Он сойдет, проехав милю-другую, и вернется. Заметив цистерну, он гадает, остановится ли водитель. Цистерны, случалось, подвозили его. Но эта не замедляет хода. Водитель даже не смотрит на него. Водитель все думает, что зря, наверное, не заправился в Эппинге. То и дело посматривая на циферблат, он не видит, как из-за дерева выходит черноволосый мужчина. И не видит, как он толкает поднявшего руку юношу прямо под огромные двойные колеса цистерны. Бирн охнул, когда невероятная тяжесть оставила его грудь. Гулко вздохнув, он вернулся на свое место, и мир обрел порядок, где было время, где люди и события составляли настоящее. Глаза его открылись, он лежал у ножки стола в холле поместья, над ним на лестнице замерли трое мужчин. Саймон на самом верху перегибался над останками балюстрады. Лицо его сделалось призрачно бледным. Отец его, Питер Лайтоулер, стоял ниже, на лестнице, с канистрой бензина и спичками наготове. У подножия лестницы третий мужчина привалился к стене. Его лицо теперь уже не было залито кровью, хотя линии вокруг рта оставались темно-красными. Но, посмотрев на Бирна с неким подобием удивления, он негромко осведомился: - Приятно поспали? Бирн заставил себя подняться на ноги. С левой рукой его что-то случилось. Должно быть, он повредил ее при падении. Но сейчас было не до себя. Бирн глядел только на Саймона. - Вы убили Френсиса, - сказал он. - Это сделали вы. Вы толкнули его на дорогу и тем самым убили любовника Рут. Саймон не ответил. Бирн бросил взгляд на стол, где лежала Алисия. Часть его, еще не отошедшая от потрясения, ощущала сокрушительную тяжесть машины на своем теле. Тем не менее одно было ясно ему жуткой неизъяснимостью: сын подобен отцу, отец - сыну. Так передается склонность к убийству. - _Почему_ вы это сделали? - закричал он. - Почему вы решили _убить_ его? Саймон медленно направился вниз по лестнице. Он прикоснулся рукой ко лбу, словно смахивая пот. - Я не мог довериться ей, понимаете, я не мог позволить кому-либо еще оказаться возле нее, потому что этим проклятым женщинам верить нельзя. Или вы способны на это? Вопрос отнюдь не риторический... истинный. Бирн ответил: - Вы ошибаетесь. Ошибаетесь! Конечно же, вы могли довериться Рут, конечно же, могли. - Но как можно быть уверенным в этом? - проговорил Саймон, и Бирн вновь ощутил, что куда-то проваливается. - О Боже... - Все теперь ускорялось: иллюзии, повторения прошлого одолевали его - уже непосильные, слишком мучительные, слишком странные. Бирн решительно шевельнул рукой, надеясь, что острая боль вернет ему рассудок, заставит воспротивиться ходу событий. Глаза старались глядеть на лестницу, он был уверен, что, сконцентрировавшись, сумеет не позволить прошлому вновь одолеть его. Но этого было мало. Он мог считать себя ничтожеством - рецептором, игрушкой, которой отказали в ценности и целостности. Лестница растворилась перед ним, превращаясь в нечто другое; он заморгал, чтобы прочистить глаза и вновь подпал под чары. На этот раз все было иначе: не было леса, не было дома, не было далекого прошлого. Это была его собственная история - совсем недавняя и знакомая лишь ему самому. Потрясенный, он разом провалился в нее. Бирн знал, что на этот раз не испытает физической боли, но ожидавшая его сцена будет еще ужаснее. Вот друг Дэвид берет утренние газеты с прилавка. В лавке сумрачно и тихо. Ранний утренний свет делает окно грязным, но не проникает в глубины заведения газетчика. Джанет вышла во двор. Больше никого нет. - Что-то ты рано поднялся, - говорит Бирн, с удивлением увидевший Дэвида на улице в такую рань. А потом он замечает на приятеле спортивный костюм и тапочки. - Бегаешь? _Удовольствия ради_? Дэвид отвечает не сразу. Он вроде бы углубился в заголовки "Сан". - Ну, все ясно, - произносит он наконец. - Приходится соблюдать некоторые стандарты. Бирн усмехается в ответ. - Репутации ради, так? - Их старая шутка по поводу физической подготовки, но Дэвид не улыбается. - Что? Что ты хочешь сказать? - Нынешним утром до Дэвида все доходит на удивление медленно.

- Ничего. - Бирн приподнял бровь. - Понизилось содержание сахара в крови? Не зайдешь ли позавтракать? Он не понимает причин рассеянности Дэвида, неопрятного и даже грязного на вид. Похоже, что он не спал. И, конечно, не брился. - Нет, я не могу зайти... Мне надо еще вернуться назад. Оставив несколько монет на прилавке, Бирн берет экземпляр "Индепендент" и следует за Дэвидом к двери. Солнечный свет слепит. Поглядев вниз по склону, Бирн видит Кристен. Выйдя из дома, она направляется к машине. Пучок черных волос прыгает за ее спиной с каждым уверенным шагом, не считающимся с беременностью. - Нет! - вдруг кричит Дэвид хриплым голосом. Звук разрывает утреннюю тишину. И, освещенный этим ярким солнечным светом, он срывается вниз, а Физекерли Бирн остается на ступеньках лавки - озадаченный происходящим. Дэвид еще бежит, а Кристен открывает дверцу машины. Он кричит, размахивая руками: - Крис! Нет! Подожди! Не надо... Она стоит возле машины, потом машет ему, садится, вставляет ключ - и машина взрывается, мгновенно и неотвратимо, исчезая в огненном шаре. Разлетаются обломки, оставляя лишь шум, пламя и черный дым. Частью рассудка Бирн осознает: _Кристен_! Но кое-что в нем отрицает первое потрясение. Ум его покорился наваждению. Он точно знает, что здесь случилось, - до последней детали. Это сделал Дэвид. Он подложил бомбу, зная, что Бирн с утра отправится на машине в гарнизон. Дэвид рассчитывал, что _он_ заведет машину и, включив детонатор, исчезнет в разлетевшемся облаке металла и огня. Бирн поворачивается. Дэвид осел, привалившись к фонарному столбу возле дороги. Он неровно дергается у металлического столба, руки его раскрыты и висят как тряпки, словно они чужие на его теле. Люди бегут. Один тащит огнетушитель. К счастью, за дымом ничего не видно. Бирн чувствует легкое головокружение. Он как будто оказался в замедленном фильме и движется, повинуясь иному ритму мысли и чувства. Дэвид говорит: - Что она делала? Кристен никогда не ездит по утрам в твоей машине. Как могла она... - Сегодня день рождения ее матери. Она собиралась съездить на почту... - Странно, насколько ровно, насколько обыкновенно звучит его голос. - Это твоя машина. Это ты должен был находиться за рулем. - Господи! - Бирн разворачивает Дэвида с предельной жесткостью. - Ты это сделал! Ты убил ее! Почему? Ради бога, _почему_? - Она не хотела оставлять тебя. Поэтому я, поэтому я... Совершив насилие над собой, Бирн роняет руки. - Поэтому ты решил убить меня, - говорит он и смолкает. На этом месте он и застыл; в этот момент он перестал думать. Он прекратил свою жизнь, отбросил ее, бежал, бежал и бежал, ни на что не обращая внимания и все отвергая, потому что душа его погрузилась в ад. Он подавлял и игнорировал следующий вопрос, которого он так и не задал и который ждал своего времени. Вопрос этот по-прежнему высился перед ним, подобно недвижной скале. Неужели Кристен тоже была замешана в этом? Любила ли она Дэвида? Неужели они вместе планировали отделаться от него? И чей это _был_ ребенок? И когда Голубое поместье вновь окружило его, и он ощутил бедром край стола, от которого доносился сладкий металлический запах крови Алисии, Бирн понял истинное назначение Голубого поместья. Однажды - быть может, в этот самый день, пока они замкнуты в его стенах, - дом откроет ему правду о Дэвиде и Кристен. Дом этот знал прошлое и рассказывал только правду. Здесь не было лжи. Бирн спрятал лицо в ладонях, не зная, сумеет ли он выдержать эту самую истину. Кто-то говорил с ним, словно на последнее воспоминание вообще не потребовалось времени. Какое-то мгновение блекнущие воспоминания и иллюзии туманили лицо мужчины. Бирн ли это говорил с Дэвидом? И о ком - о Кристен или Рут? И кто стоит перед ним - Саймон или Питер? - Нельзя доверять женщинам, - сказал Лайтоулер. - Откуда вы знаете, что ваша жена была верна вам? Вы же почти не бывали дома, не сомневаюсь. Уходя на работу, мы оставляем женщин дома, и кто знает, чем они занимаются? Уверены ли вы в том, что она носила вашего ребенка? Бирн посмотрел на него. - Как вы узнали? - выговорил он наконец. - Как... Лайтоулер и его сын обменялись взглядами.

- Я проверил всю вашу подноготную, - произнес Питер Лайтоулер. - Зачем еще мне мог понадобиться ваш бумажник? Неужели вы действительно полагаете, что мы способны взять в дом какого-то уличного бродягу? В поместье? В _эту_ обитель силы? Вы же могли оказаться буквально _кем угодно_! Но вышло не так. Случайностей не бывает. - Вы попали в ту же самую ловушку, - добавил Саймон, - что и мы все. Ваша жена и ваш лучший друг. Забавно, не правда ли? Он ощущал, как они тянутся к нему с пониманием. И понял, что перед ним люди, предавшиеся злу. На самом глубинном уровне Бирн понял, что они натворили. А заодно понял и другое: Кристен любила его. Только его. Она носила его дитя. Он верил ей десять лет их совместной жизни. Так почему же он должен подозревать ее - оттого лишь, что Дэвид предал его? Надо верить тем, кого знаешь. Попятившись, он отступил от стоявших на лестнице мужчин к двери. Она открылась. Элизабет глубоко вздохнула. Том и Кейт стояли позади нее, и по первому впечатлению казалось, что ничего не переменилось. Взгляд ее коснулся всего: стола, закрытой дверцы лифта, лестницы. Прежде чем двигаться дальше, следовало убедиться в чем-то еще. Она вошла в холл и повернулась. Как и раньше, надпись оказалась над дверью. Ти verras que seui et blesse J'ai parcouru ce triste monde. Et qu'ainsi je m'en fus mourir Bien loin, bien loin, sans decouvrir Le bleu manoir de Rosamonde. Увидишь ты: израненный и лишь с самим собою Объехал я наш мир печалей и тревог. И умер, не достигнув цели. Измученный болезнью и трудом, Не отыскал я Розамунды синий дом, Но злую участь и жестокий рок Я на себя своей рукой навлек. - Переменилось очень немногое, - проговорила Элизабет с удовлетворением, понимая теперь, что смерть не может встретить ее где-нибудь в другом месте. Заметив, что за ней наблюдают, она вздохнула. Настало время принять настоящее, увидеть, куда привела их всех странная история поместья. Холл был залит кровью. Как и следовало быть. Только Элизабет никогда не видела здесь эти ярко-алые брызги, блестящие на старом дереве и причудливой резьбе. Прежде кровь всегда скрывали поступки, помыслы и тайны, разговоры обитателей дома. Теперь она выступила на всем - скромной краске дерева, на грудах и рядах книг. Запах заставил ее сморщиться; тем не менее это было только поверхностное явление глубинной неправды. Она немедленно узнала Питера, тот стоял в центре поместья, в сердцевине всего, что пошло не так. Ее брат только породил проклятие. Но оно исполнилось на Питере. Родди был страстен и груб, Питер - хладнокровен и умен. И злоба его растянулась на поколения. Он остался на половине лестницы, замерев с канистрой бензина. Шаги ее замедлились, дыхание сделалось чуточку неровным. Он не переменился, во всяком случае, заметно. Даже его одежда - эти элегантные тонкие ткани, которые так изящно облегали его фигуру, - сохранила свою бледную роскошь. Соломенные волосы посеребрились, лицо прорезали морщины, однако холодный взгляд остался прежним. Такими они были и когда он волок ее по ледяному лесу к дороге, где лежала ее дочь Элла. И когда он чарами проник в ту жизнь, которую она разделяла с Джоном. Сила гнева и страха перед ним заставила сердце Элизабет забиться сильнее. Он пристально смотрел на нее, и Элизабет вновь ощутила, как его воля подавляет ее собственные мысли, смешивает и путает их. Она будто вдруг помолодела. С усилием она отвела глаза. Ладони ее увлажнились. Элизабет подумала, что ей не следовало приезжать сюда. Рискованно позволять себе новую встречу с ним. Движение над ними заставило ее взглянуть вверх. На площадке стоял еще один молодой человек, которого она не знала. Впрочем, и он показался ей знакомым. - Это вы Саймон? - спросила она. Тот не шевельнулся, глядя на нее словно зачарованный. Она подумала, спустится ли он вниз, чтобы поприветствовать ее, а потом поняла, что он стоит наверху, поскольку связан с Питером. Они были вместе во всем. Еще одно прикосновение страха, сожаления и ужаса. Итак, их двое: отец и сын. - А это кто? - Она с облегчением повернулась к стоящему у стола мужчине, пытавшемуся вежливой улыбкой загладить ее разочарование в Питере Лайтоулере и его сыне. Получилось так, что она как хозяйка принимает гостей.

Ну что ж, дело обстояло примерно так. Это был ее дом. Она вернулась домой, в проклятое Голубое поместье, в самом сердце которого угнездилось зло. Человек у стола явно переживал какое-то потрясение; он побелел, и она видела, что он неловко придерживает левую руку. - Вам больно? - спросила она заботливо. - Простите, но я не знаю вас. Человек шагнул к ней, протягивая правую руку с очевидным усилием. - Моя фамилия Бирн. - Его неторопливый глубокий голос невыразимо тронул ее. - Я садовник. Вместо того чтобы принять рукопожатие, она подняла лицо, и он не мог не поцеловать ее. - Я - Элизабет Банньер, - негромко произнесла она. - И я рада, что вы здесь. Бирн улыбнулся ей и через плечо увидел за ней Тома и Кейт. - Можно ли выбраться отсюда? Сумеем ли мы пройти? В качестве ответа Том распахнул переднюю дверь. Непроницаемый барьер зелени прикрывал свет. - Он сомкнулся позади нас, - сказал Том. - Что здесь _происходит_? - Ведьмы оставили нас, - проговорил Бирн. - Здесь была драка. Но Том, Кейт... миссис Банньер, я должен сказать вам, что Алисия убита. Этот человек в черном бросил нож. Вскрикнула Кейт, затараторил Том, задавая вопросы. Бирн показал на стол, где лежала женщина. Лицо ее было прикрыто. "Алисия. Бедная Алисия..." - Элизабет прикоснулась к холодной руке, но ее отвлекло что-то другое. Пусть они говорят, пусть обмениваются скорбными восклицаниями. Она заметила третьего мужчину - призрачную фигуру в черном - позади аркады. Неторопливо обойдя стол, она попыталась разглядеть его повнимательнее. Рассказ садовника принес ей некоторое утешение. Не очень большое. По крайней мере Лягушка-брехушка победила. Она выгнала ведьм из поместья. Элизабет сразу вспомнила их, когда садовник упомянул про ворону и жука, хотя это было так давно. В поместье все уравновешено, подумала она. Дом наделил ее двумя хранителями - Листовиком и Лягушкой-брехушкой, но одновременно создал и их противников. Она помнила черную ворону, всегда появлявшуюся, когда Питер и Родди общались со злом, и жука-оленя, шелестевшего у их ног. Итак, ее старая подруга сумела изгнать их из поместья. Человек больше не прятался в тени. Шагнув вперед, он стукнул книгой возле мертвого тела. Том побагровел, в глазах его вспыхнуло обвинение. - Но он все еще здесь! - И указал на фигуру. - Тот человек, кукольник. Одно мгновение казалось, что Том бросится на него, но Элизабет каким-то образом умудрилась стать на пути. Она протянула руку и Том остановился. - Итак, - сказала Элизабет, задыхаясь и чувствуя, что голова кругом идет. Она глубоко вздохнула. - Итак, Родди, ты вернулся назад. Она ощущала всех остальных - молодого человека на площадке, Питера на лестнице; дети позади нее и садовник, вдруг сделавшиеся здесь чужими, следили за ее встречей с человеком, который был здесь своим. Он не переменился: ни седины, ни сетки морщин. Она помнила брата столь хорошо, что годы уже не имели значения. Одежда его показалась ей чуточку чужеземной и поношенной - ему просто не следовало бы носить такое, - но все остальное осталось прежним. Ясный взор, тонкие кости. Пружинистые и короткие темные волосы, бесцветные зубы. Шрам, вздувший щеку, удивил ее, но брат держался почти по-военному, напряженно и угловато. - Я никогда не уходил отсюда, - сказал он. - Ты знаешь, что сердце мое и душа всегда оставались здесь. Тело существовало в иных местах, но сам я находился дома. - Но теперь даже тело не беспокоит тебя, - закончила она за него, понимая, почему он не переменился и не состарился. - Каким-то образом ты сумел одурачить смерть, не так ли? Мог бы и поделиться со мной секретом. - Взгляд серых глаз коснулся морщин на его лице, увидел в них засохшую кровь. - Пожалуй, не надо. Итак, ты в аду, Родди? Это случилось с тобой? Он почти улыбнулся ей, злобно обнажив желтеющие зубы. - Можешь считать, что так. Мои друзья не всегда были добры ко мне. Такова их природа. Они были готовы помочь мне в выполнении желаний, но не обнаруживали доброты. Впрочем, по-моему, жизнь не проявила милосердия и к тебе. Он опустил руки на ее плечи. Спокойнейшие слова, тишайший шепот. - Отдай его мне. Лишь Бирн услыхал эти слова.

- Это делается не так, - сказала она ровным голосом. - Попроси прощения. Таково предназначение Голубого поместья. Ясные очи обратились к ней. - Этого достаточно. - Руки его упали с плеч. - Ты стара и уродлива, ящерица Лизард. Твоя жизнь уже почти закончена. - А когда окончится твоя жизнь? - Ты знаешь это. Когда поместье сделается моим. Тогда. Над ними что-то шевельнулось. Элизабет посмотрела вверх. Питер следил за ними с пристальным вниманием, как тому и следовало быть. Он шагнул вперед и спросил: - Элизабет, чего ты хочешь? Она ответила: - Правосудия. И все. - Ну и я тоже. - Он подошел еще на шаг ближе. - И мне кажется, что оно еще в твоих руках, Элизабет. Сколь ни отвратительно, что такая древняя старуха может обладать такой властью! В это воистину трудно поверить, для этого нет причин. - Знакомая недоверчивость на сей раз была выражена открыто и четко. - Ты прямо как Родерик. - К презрению в ее голосе примешивалась жалость. - Неужели дом так мало значит для тебя? - Дело не только в поместье, ты это знаешь. Дело в истории, которая сопровождает его. В том, что им владели ты, твоя дочь, твоя внучка. Все ваши дети не знают отцов. - Элла была дочерью Джона, - осторожно сказала она. - Я всегда говорила это. - Ты не могла поступить иначе, но я знаю истину. - Она была дочерью Джона, - повторила Элизабет. - Они были похожи лицом и руками. - Она была абсолютно уверена в этом, хотя прекрасно помнила о том, что происходило между ней и Питером. Эти слова лишали его рассудка. - Ты все отобрала у нас и не захотела делиться. Ты даже не захотела расстаться со своим именем. Я хочу получить поместье, потому что оно принадлежит мне по праву, потому что моим отцом был твой старший брат Родерик. По всем существующим законам наследования ты не имеешь права жить здесь. Конечно, дом - важная вещь. - В голосе его звучало безрассудство, будто слова ничего не значили, будто она была настолько незначительной персоной, что ею можно было пренебречь. Она решила, что он говорит это для своего сына и всех остальных. Устроил представление, как было всегда. - Хватит, Питер, - она проговорила очень спокойно. - Дело не только в этом. Этот дом всегда будет помнить, что ты натворил здесь. - Это потому, что он твой. Когда дом станет моим, он отразит другую версию событий, другую реальность, покажет, как меня отвергли, как всех нас лишили прав. - Он спускался по лестнице и наконец остановился в нескольких футах от нее. - Ты опоздал, Питер. Оглядись. В поместье полно людей, которые знают, что именно произошло. Наши жизни были выставлены на показ. Том рассказал мне о своей книге. И я уверена в том, что были и другие откровения. Дом никогда не обнаруживал склонности к умолчаниям. Он существует, чтобы объяснить прошлое. Он окружен светом, он купается в свете, правда истекает из его камней. Здесь негде спрятаться, негде забыть. - Ты всегда любила обвинять. - А ты всегда был уверен, что сможешь спрятать свои делишки. - Лиззи. - Перед ней встал Родди. Она торопливо оглянулась, попытавшись найти взглядом садовника, но тот отступил к молодой девушке. Элизабет поняла, что молится: только не опоздай, только не опоздай на этот раз... Она повернулась лицом к брату, обратив незащищенную спину к Питеру, хотя не хотела этого делать. Кровь из морщин на лице брата каплями текла по щекам, но он не плакал. Родди никогда не плакал. Раскаяние не было ему знакомо. Она была готова забыть про урон, причиненный им ей самой. Это было так давно. Даже то, что случилось с Эллой, уже ничего не значило. Событие это произошло в другой жизни. Но к перечню добавился новый пункт: Родерик убил Алисию. С гневом, вдохновленным самой последней смертью, она закричала, возвысив до предела свой старческий голос: - Ты злодей! Ты и твой сын погрязли в злодеяниях и заслуживаете ада. Надеюсь, что вам не будет прощения - ни отдыха от мук, ни конца им. Зубы Родерика обнажились. - Тогда ты составишь мне компанию, - прошипел он. - Сестрица. - Он приблизился на шаг. - Отдай мне поместье, Элизабет. - Глаза его горели фанатичным и странным огнем. - Тебе достаточно только сказать это. Отдай, и все вы можете остаться здесь.

- Здесь ты не распоряжаешься. Не тебе решать, кому уйти, а кому остаться. Этим ведает дом. - Ты всегда была ведьмой, Элизабет, - негромко шепнул ей на ухо Питер. Он оказался совсем рядом: она даже ощутила знакомый запах турецких сигарет. Этот был худшим из них двоих. Он был холоден, когда Родди покорялся страстям. На ее плечо легла древняя рука Питера, сухая и мертвая, словно осенний лист. Прикосновение это было противно ей. Элизабет хотелось сбросить ее как отравленную кожу, смертоносную оболочку, охватившую ее жизнь. - Говори же, старуха, - сказал он тихо. - Откажись, и все закончится. Она по-прежнему смотрела на Родди, слегка запыхавшись, не зная, где Бирн и что делают остальные, когда Питер произнес: - Не слышу ответа, Элизабет? Ты не передумала? - Прикосновение к плечу исчезло. Она ощутила легкое движение позади себя. - Ну что ж, ведьм ведь сжигают, не так ли? Едкий минеральный запах бензина окутал ее. Чиркнула спичка. Пламя вспыхнуло немедленно и повсюду. Бирн все видел. И подхватил коврик с пола, едва Лайтоулер чиркнул спичкой. Повалив Элизабет на пол, он закатал ее в грубую ткань, моля, чтобы она выдержала. Казалось невозможным, что столь хрупкое, столь немолодое тело могло вытерпеть подобное обращение. Она задыхалась, древнее лицо напряглось и исказилось, глаза зажмурились. Он развернул коврик. Ее одежда почти не пострадала, лишь шерсть и хлопок слегка обгорели по краям, но сама Элизабет чудесным образом осталась неприкосновенной. Открытые глаза ее снова смотрели на него, спокойные, мирные и прекрасные. Он заметил Кейт, опустившуюся на колени возле старухи. Но спички остались у Лайтоулера, бензин был повсюду. Он сочился по книжным полкам, стекал на пол. Ноги Кейт оставляли на дереве темные пятна. Лайтоулер стоял со спичкой в одной руке и коробком в другой. Бирн побежал к нему, но что-то ухватило его за плечи. Он ощутил запах тлена, гнилые руки когтями впились в его кожу, удерживая на месте. Великая тяжесть повлекла его вниз, пригвоздила к полу. Кукольник лип к нему черным суккубом [суккуб - разновидность нечисти, пристающей с сексуальными домогательствами к мужчинам]. Конечности Бирна как будто превратились в воду. Он попытался перевернуться, но человек в черном прилип как банный лист, впился как пиявка. Бирн попытался предупредить Саймона, но тварь, расположившаяся на его спине, зажала ему рукой рот и нос. Ногти - мертвая плоть - скребли по его лицу, мешая дыханию. Мерзкое прикосновение удушало могильным зловонием, не пропуская воздух и жизнь. И пламя распространялось, расползалось по дереву, вспрыгивало на занавески, лезло по книгам. Где-то вдали Том разбил окно. Даже в столь экстремальной ситуации Бирн подумал: Боже, он бежит, он выберется отсюда! Ветерок из окна раздул пламя. Бирн попытался нащупать какое-то оружие, чтобы обратить его против создания, устроившегося на его спине, но ощутил лишь жгучий жар. Перила занялись как сухая растопка. Упершись ногами в нижнюю ступеньку, он дернулся назад, чтобы упасть вместе с черным человеком, прилипнувшим к его спине возле стола, у которого в объятиях Кейт лежала Элизабет. На котором покоилась Алисия, покрытая кровавыми пятнами. И кукольник отлетел. Его словно оторвало. Визг вспорол воздух. Бирн задыхался, он не видел, что происходит, потому что, как только исчезла тяжесть, он вновь направился к лестнице, думая лишь о том, что Питер Лайтоулер может подлить бензина. Повсюду пламя лизало дерево. Охваченные пламенем ступени лестницы ломались под ногами Бирна. Он держался ближе к стене, подальше от поручней, хватаясь за подоконники, чтобы удержаться на рушащейся лестнице. Он больше не видел, что происходит внизу, - только бледное лицо над собой, блеклые волосы, сверкающие злобой глаза. - Слишком поздно, - сказал Питер Лайтоулер. - Ты всегда опаздывал. Бирн успел. Он оказался рядом как раз вовремя, чтобы увидеть, как Саймон и его отец встретились наверху лестницы, как они обменялись взглядами - тайными, полными предельного понимания. Он оглянулся назад и, словно одеревенев, застыл на месте, захваченный увиденным. Происходило нечто настолько непонятное, что разум его отказывался воспринимать. Такого просто не могло быть.

Они были вместе: Элизабет в старушечьем белом кардигане и платье, Кейт в маковом сарафане, будто впитывая энергию мертвой черной фигуры, оставшейся на столе позади них. Огонь не прикасался к ним. Их окружал оазис зеленой листвы, словно в доме не было ни пламени, ни дыма. Легкими и непринужденными движениями Кейт собирала цветы, возникавшие из деревянного пола; бензиновой синевы пятилепестковые венчики были знакомы Бирну. Элизабет сидела за столом, брат ее стоял перед ней на коленях. Она плела из цветов веревку, удавка из листьев и цветков уже висела на его шее. Он был ничем, блеклой памятью, подвешенной на гирлянде из барвинков, окруженный тремя женщинами: Кейт, Элизабет и Алисией. Лицо Алисии было покрыто черной, как котел, тканью. Бирн понял, что смерть никогда не могла полностью овладеть поместьем, что здесь властвовали три силы; останки Родерика Банньера не найдут здесь милосердия в окружении женщины в черном, девушки в красном и старухи, белой от ясности приближающейся смерти. Питер Лайтоулер шагнул в сторону разбитых перил. Бирн увидел, как он взглянул вниз, впивая происходящее. Руки его открылись и на лице появилась странная улыбка. - Я ждал вас, - проговорил он, - хотя никогда не понимал, что вы такое. - Иди же. - И они увлекли его в свой сад цветов. Танцующим шагом по собственной воле он ступил сквозь разрыв в перилах. Питер падал без шума и напряжения. Лиственный покров принял его тело, удерживая. Они окружили его. Они присутствовали при начале его жизни, при расцвете его сил и при конце. Самое важное, при его конце. Они всегда были здесь. Лайтоулеру нечего было противопоставить им. Поверхностный ум, некоторая физическая сила, небольшое умение использовать возможности разума - все было бесполезно. Кроме злой воли у него ничего не было. Он не мог выстоять против них и не мог выжить. Взяв горящие ветви, они обложили ими лежащего. Питер сгорел как сплетенная из прутьев фигура. Пламя выплеснулось из его глаз и рта, пробежало по длинным конечностям, и облако дыма помешало Бирну увидеть дальнейшее. Он припал к стене, задыхаясь, руки его зажимали слезящиеся глаза. Сквозь клочья дыма он увидел Саймона. Еще один убийца, подумал Бирн. Следующий в роду. Они ждут его. Я как никто знаю, что он способен на насилие, подобно своему отцу и деду. Он убивает и потому дом не выпустит его. Под ними, за разрушенной лестницей, вспыхивали яркие краски. Синие цветки и тускло-зеленые листья душили пламя. Листья проходили сквозь дым. - Пойдемте, - сказал Бирн. - На этот раз нам действительно пора уходить. - Оставьте меня, - проговорил Саймон, припадая к стене так, словно он хотел раствориться в штукатурке. - Это и моя судьба. - Вы уже заплатили свой долг и делали это все долгие годы. Вот почему Лягушка-брехушка никогда не оставляла вас в одиночестве, и вы не могли выйти отсюда. А теперь идите за мной. - У меня... у меня не было выбора. - Саймон беспомощно посмотрел на него. - Что я мог сделать? Все вращалось вокруг любви... Рут была... есть... часть меня. Мы были воспитаны как брат и сестра, но это ничего не значило. Тем не менее, отправившись в университет, она оставила меня и завела новых друзей, и все пошло прахом. Она бросила меня, когда на карту было поставлено все. Как могла она сделать это, как она посмела оставить меня? - И Френсис помешал. И я тоже. - Да. Из-за этого и началась, последняя ссора с Рут. Или вы не поняли? - Да, я знаю, - ответил Бирн. - Я присутствовал при этом. Саймон казался незнакомцем. Исхудалый, уничтоженный, он ничем не напоминал того усталого циника, которого Бирн едва не назвал своим другом. Губы его были стиснуты, жестокие глаза косили. Полное преображение. Бирн вспомнил выражение на лице Питера Лайтоулера и понял, что особой разницы между ними в сущности нет. Оба были безжалостны: Питер Лайтоулер в поступках, а его сын - в словах и делах. - Да, порода есть порода, - сказал Бирн. - И вы, и ваш отец, и дед, все трое. - Он ощущал скорее скорбь. - Я пытался бежать. - В голосе Саймона прозвучала визгливая нотка. - Но дом не выпускал меня. Потом я _любил_ Рут, вам придется поверить тому, что я любил ее.

Бирн просто не мог смотреть на него. Вдали в коридоре хлопнула дверь. И пришептывая - чуть слышно за другими жуткими шумами, - кресло на колесах покатило по голым доскам в их сторону. На решение ушла секунда. Бирн поднял Саймона на ноги. Волна едкого аммиака охватила его. - Ага, все при деле, - безрадостным голосом буркнул Саймон. - Все эффекты в стиле восемнадцатого столетия: колокола, запахи и прочая гадость. - Он оторвался от Бирна и крикнул: - Ступайте же! Убирайтесь отсюда, спасайте себя! Он развел руки, и Бирн снова увидел, как Саймон смотрит на него глазами Дэвида - с той же немой и беспомощной просьбой. _Чего же ты ждешь_? - Пошли, - сказал Бирн и повернулся к лестнице. На ее месте осталась пустая яма. Зелень задушила огонь, но спуститься было нельзя. А кресло приближалось с каждым мгновением. Оно набирало скорость. Бирн толкнул Саймона к лифту. Заржавевшие металлические двери сопротивлялись, но он ухитрился раздвинуть их. - Сюда! Бирн видел, что Саймон отстал, словно завороженный прилипнув к перилам. Кресло было почти невидимым, его окружал желтый пар. Но теперь оно было уже перед спальнями. - Ради Христа! - Бирн ухватил плечи Саймона с такой силой, что оба они повалились на пол лифта, а потом дотянулся до кнопки. Ничего не произошло. - Закройте дверь, или вы не знаете этого? - Слова Саймона скрывали глубокое отчаяние и безрассудство. - Дерьмо. - Бирн схватился со скрипучим металлом, но левая рука его была слабой и беспомощной. - Помогите же! - рявкнул он на Саймона. Кресло достигло площадки, распространяя вокруг испарения. Оба закашлялись. На них глядело лицо в противогазе, проволочные руки тянулись вперед. - Я не могу больше терпеть, - проговорил Саймон буквально на грани истерии. - Я действительно-не-могу-больше-терпеть. Двери, звякнув, закрылись. Но прежде чем лифт успел тронуться с места, между прутьями железной клетки протянулись ладони и схватили Саймона за руки. Тот завопил. Бирн попытался удержать его отчаянным движением, но услышал треск ткани и собственный крик. Газ окутал их, густой, отвратительный запах заставил Бирна ослабить хватку и забиться в приступе кашля. А Саймона эти руки потянули сквозь прутья, сквозь эту тонкую металлическую сетку, но Бирн ничего не видел, глаза его были зажмурены, из них лились слезы, неспособные снять боль. Он рухнул на колени, задыхаясь, как вытащенная на берег рыба. Бирну казалось, что его легкие сгорели, но это было не самое худшее. В панике он забился в уголок лифта, стараясь хотя бы отчасти отделить себя от того, что происходило у дверей. Визг усилился до предела, наполняя поместье, пронзая все потаенные уголки, погребенные тайны истории, слухи... вспарывая прошлое, настоящее и будущее, отделяя их друг от друга. И наступила благословенная утомленная тишина. Лифт медленно дернулся, заскрипели блоки, спуск на первый этаж занял, наверное, целую жизнь. Какое-то мгновение Бирн не мог ничего сделать. Он не смел обернуться. Он почти плакал, почти задыхался, но, когда миновало неопределенное время и вопль Саймона угас в воздухе, что-то вокруг переменилось. Он понял, что ему стало легче дышать. Смертоносная вонь исчезла, уступая место втекавшему откуда-то чистому воздуху. Легкое прикосновение ветерка холодило кожу. Бирн подумал, не взглянуть ли, но глаза его до сих пор были полны слез; казалось, что их набили иголками, сплавившимися от слез и лишившими его зрения. Но не знать еще хуже. Бирн осторожно поднял руки, чтобы защитить глаза, и, моргая, открыл их. Едва он увидел двери лифта, его вывернуло наизнанку. По решетке стекала кровь, окровавленные лохмотья и куски плоти липли к сочленениям. Эти двери, отделявшие его от холла, были закрыты. Он не мог прикоснуться к ним, не мог представить себе, как выбраться из ловушки. Однако поблизости что-то шевельнулось. Гибкая ветвь плюща обвила металл, движением преднамеренным, разумным и плавным, похожим на змеиное. Потянув за дверцу, Листовик распахнул ее. Бирн вывалился на пол, еще раз извергнув содержимое желудка на каменные плиты. Поглядев на терновую изгородь, он понял, что теперь домом распоряжается Листовик. Он окружил зал, соединив все колонны плотным пологом. Происходившее в центре холла было теперь скрыто от взгляда Бирна.

Туда ему нельзя было входить. Бирн встал на ноги и, двигаясь вокруг Листовика, понял, что не один остался снаружи. Между изгородью и входной дверью находился Том, по его бледному лицу бежала кровь. Трудно было ошибиться в том, что произошло с ним. На лице молодого человека Листовик оставил свою метку: рану, тянущуюся от глаз ко рту. Проклятие намеревалось перейти на четвертое поколение. Бирн не собирался допускать это. Он сказал: - Убирайтесь отсюда, немедленно. Пока еще можете. - Там внутри... - Глаза Тома были широко открыты. - Боже, я... Кейт и эта _тварь_... эта старуха, я не могу смотреть... - Забудьте всех, уезжайте. Здесь совсем небезопасно. - А как насчет Саймона? Моего... отца? - Теперь вы ничем не можете помочь ему. - Бирн глотнул. - Саймон мертв. Том, убирайтесь отсюда, ради бога, убирайтесь. - Что? И оставить вас здесь, садовник? Оставить _вам_ дом? - В глазах его бегали искры безумия... знакомое наваждение. - С чего бы? - Бирн взял его за руку. - Я тоже ухожу. Тогда, наконец, Том позволил вывести себя через дверь в сад, где белые розы Айсберг кивали самому легкому из ветерков. Они сели в принадлежащий Рут "эскорт", машину вел Том. Оба не оборачивались. Надавив на акселератор, Том спросил бесцветным голосом: - Куда мы едем? - В Эппинг, - ответил Бирн. - В госпиталь св.Маргариты, проведаем Рут. Том кивнул. Они нечего не сказали друг другу на всем протяжении Эппингского шоссе, где движение практически стояло. Длинная очередь оставлявших город машин подпитывалась на каждом перекрестке местными жителями. В машине было жарко и душно. Откинувшись назад, Бирн с закрытыми глазами зажимал невыносимо болевшую левую руку. Растяжение, решил он, не перелом, хотя, наверное, надо сделать рентген. Последствий газовой атаки вроде бы не наблюдалось. Судя по лицу Тома, ему следовало наложить несколько стежков. Но раны Бирна могли подождать. Ему нужно было увидеть Рут, побыть возле нее в прохладной тишине. Остановив машину, Том пустым взглядом уставился поверх рулевого колеса. - Как по-вашему, что сейчас происходит в поместье? - спросил он. - Я... решительно не хочу думать об этом, во всяком случае, здесь и сейчас. Мы вырвались оттуда. - Бирн умолк. Том не шевельнулся. - Но если вы хотите знать мое мнение, не сомневаюсь, что там сейчас сущий ад. На мгновение их взгляды встретились. - Я подожду вас здесь, - сказал Том. - Лучше сходите, чтобы вас залатали, - посоветовал Бирн, выбираясь из машины. - Вам еще не приводилось заглядывать в зеркало? Поправив зеркало на крыле, Том простонал. - Вот и доказательство, не так ли? - блеклым голосом сказал он, ощупывая повреждения. Он дернулся. - Каков отец, таков и сын. - Дом отпустил вас. Насколько можно судить, он больше не имеет к вам претензий. - Но я вообще не сделал ничего плохого. - Я это знаю. - Бирн почти мог ощущать жалость к нему. - Идите подлечитесь, встретимся позже... - Он не мог представить, когда. - Здесь. Но я не знаю, сколько пробуду у нее. - Конечно. А что будет потом? Бирн медленно проговорил: - Вернемся в поместье, там Кейт и Элизабет. Мне нужно вернуться назад... Его не хотели пускать к Рут. Сиделка с характерным для кокни [выговор уроженцев Ист-Энда в Лондоне] акцентом решительно загнала его в гостиную напротив реанимации. На столе лежали журналы, в углу можно было заварить чай. Но Бирн не мог успокоиться. Сперва он расхаживал по комнате, а потом высунул голову в коридор. Дверь напротив вдруг распахнулась, и мужчина в белом халате быстро направился по коридору. Бирн догнал его. - Вы не скажете мне, как себя чувствует Рут Банньер? Врач был еще так молод. Застыв на месте, он хмуро посмотрел на Бирна. - А кем вы ей приходитесь?.. - Друг, близкий друг. - Ну хорошо. - Тот деловито уставился в свои записи. - Однако я не считаю... - У нее нет родственников. А дочь сейчас не может прийти сюда... пожалуйста, скажите мне, как она. - Ей лучше. - Мальчишка, казалось, был очень доволен собой. - Да, я могу уверенно сказать: ей лучше. Бирн ощутил, как все краски оставили его лицо и вернулись обратно. - Она не... мне ведь говорили, что это вопрос времени.

Доктор был смущен. - Э... э, да. - Налицо его выразилось облегчение, когда из палаты вышел мужчина постарше в костюме-тройке. Дверь закрылась позади него. - Доктор Шервин, это э... - Бирн. Физекерли Бирн. - Мистер Бирн хочет узнать о состоянии миссис Банньер. Старший мужчина внимательно посмотрел ему в лицо. - Думаю, что уже можно - с оговорками, для уверенности еще рано - предсказывать благополучный исход. Миссис Банньер поправляется удивительно быстро. - Он улыбнулся Бирну. - Хорошие вести приятно сообщать. Гематома вдруг сама собой рассосалась самым необычным образом. Быть может, вы хотите увидеть ее? Только недолго, всего несколько минут. Бирн судорожно вздохнул. - Да, мне бы хотелось увидеть ее. - Тогда вам сюда. - Старший доктор повернулся к дверям и открыл их перед Бирном. Рут лежала на одной из тех высоких наклонных постелей, подсоединенная к машинам, капельницам и мониторам. Волосы скрывала белая повязка, левая рука была в лубках. Но когда он появился в комнате и пошел к ней, она посмотрела на него и чуть улыбнулась. - Рут, дорогая моя... - Он взял ее за руку и пригнулся к голове с нежным поцелуем. Она негромко сказала, так что слышал лишь он: - Бирн... я так рада, что это вы. - Ш-ш-ш! Вам не следует говорить. - Но я хочу кое-что сказать вам. Я думала... Бирн знал, что должен остановить ее, велеть не напрягаться, но он видел, что у него не получится. Рут что-то тревожило. Свободной рукой она теребила простыню. Ей надо было выговориться. И он промолчал. - Понимаете. Я... наверное, я была слепа. Я никогда не замечала, что происходило в поместье. И всегда отрицала, что там творится нечто плохое. Я никогда не хотела признавать свою слепоту и участвовала во лжи. Я обманывала Кейт... - В каком отношении? - Я так и не рассказала ей об отце, Френсисе. Мне было так горько, что он бросил меня. Бирн понял, что тревожит ее. - Нет, Френсис не бросал вас. Разве вы не знаете, что он погиб? Он пытался пробраться в поместье, чтобы повидать вас, но на шоссе с ним произошел несчастный случай. - О том, что его нет в живых, я узнала потом... годы спустя. Но я не знала, что он шел ко мне. Мне было так горько и больно, когда он не пришел, что я никогда не называла его имя Кейт. Бирн видел слезы в уголках ее глаз. - Все эти годы, потраченные на презрение и гнев, я была неправа. Жестокая ошибка. Мне следовало давно рассказать обо всем Кейт. - Сделать это еще не поздно. - Где она? - Рут поглядела мимо него. - Что происходит? - Рут, мне нужно столько сказать вам, что я даже не знаю, с чего начать. - А Кейт? - снова спросила она. - С ней все в порядке, - ответил он, надеясь, что не ошибается. Как объяснить ей, что произошло с Кейт? - Привезите ее ко мне поскорей, - сказала Рут уже не столь настоятельным тоном. Она была утомлена. - Только не уходите, посидите рядом со мной, пока я не усну. Он сел возле ее постели и взял ее за руку. Через несколько минут Рут уснула. Как и он сам. Сиделка разбудила его какое-то время спустя. Она улыбалась. - Мы не хотели будить вас, но не хорошо, когда в палате спят посетители. - Спасибо, - ответил он с благодарностью. Бирн встал и поглядел на Рут. Слабый румянец на ее щеках казался совершенно здоровым, дыхание было ровным. - С ней будет все в порядке? - Завтра мы наверняка переведем ее в одну из женских палат, после того как консультант посмотрит ее. - Сиделка возилась с монитором. - Но я думаю, что у вас нет оснований для беспокойства. Он оставил госпиталь, едва веря случившемуся. На улице начинало темнеть. Он проспал дольше, чем предполагал. Том ожидал его на стоянке. Рану его перетянули несколько легких стежков. - Что-то вы поздновато, - сказал он коротко. И только тут обратил внимание на лицо Бирна. - Ну, как она? - Врачи считают, что все будет в порядке. - А что вы намереваетесь _рассказать_ ей? Бирн обратил внимание на глагол. - Мы еще не знаем, чем все закончилось, правда? Вы готовы? - Возвратиться в поместье? - Рот Тома напрягся. - Я решил принять ваш совет. И не поеду с вами. Бирн проговорил: - А как насчет Кейт? Она вам не дорога? - Это не так. Но у меня не хватит сил вновь увидеть это... место. - Том посмотрел Бирну в глаза. - В поместье я не смогу доверять себе. Дом слишком силен. Я не хочу видеть его снова, я хочу забыть о нем. Буду считать эту неделю как бы не существовавшей.

- Возможно ли это? - Это... так странно. Я сидел здесь, ждал и пытался осознать все, что произошло. И даже не смог вспомнить цвет глаз Кейт и в хорошем ли состоянии сад... Скажите мне, много ли книг в библиотеке? Бирн изумленно уставился на него. - Несколько штук. - Но я не могу вспомнить! Все расплывается, я почти ничего не помню. - Быть может, это и хорошо. Значит, вы хотите, чтобы я высадил вас в Эппинге? - Да. - В голосе Тома звучало недоумение. - Я взял с собой бумажник. Пожалуй, съезжу в город, у меня там друзья. - Ну что ж, хорошо. Они быстро ехали сквозь темнеющий город. Бирн высадил Тома на станции. Центральная линия - прямо до города. Бирн проводил его взглядом - изящная походка, тщательно подстриженные волосы - и не ощутил сожаления. Он не сомневался, что больше не увидит Тома Крэбтри. А потом дорога пошла через лес, машин было немного, и Бирн опустил ногу. Занятый мыслями, он не услышал сирену, пока машина скорой помощи не нагнала его. Бирн немедленно сбавил газ, пропуская ее. Скорая помощь помчалась по середине дороги в сторону объезда Уэйк-Армс. Он не обратил на нее особого внимания. Но когда скорая повернула к Тейдону, Бирн немедленно ощутил прикосновение страха. Скорая помощь выехала на обочину у поворота к поместью. Там стояла полицейская машина. Бирн нажал на тормоз, выключил двигатель и медленно вышел. Очень медленно. Это был "пежо" Алисии. Съехавшая с дороги машина врезалась в один из буков, смяв капот в гармошку. Один из полицейских возился с дверцей. Фары скорой помощи осветили в машине троих людей. За кратчайший миг Бирн успел увидеть в странном жестоком свете Алисию, Саймона и Питера Лайтоулеров, аккуратно пристегнутую семейную группу. Глаза их были открыты, но они не шевелились. И тут машина вспыхнула огнем. - Уцелевших нет, - сказал полицейский, лицо которого не скрывало потрясения. Бирн не мог сказать ему, что они были уже мертвы. Он ограничился коротким: - Я знал их. - И назвал имена. - Адреса? - Полицейский вынул записную книжку. - Питер Лайтоулер жил в Красном доме в Тейдон-Бойс. У Алисии Лайтоулер была собственная квартира в Кембридже. - Том сумел бы назвать их адреса. Но он вышел из дела. - Она остановилась в гостинице "Колокол". Саймон, их сын, жил в Голубом поместье. - А где это? Бирн взглянул на него с удивлением. - Там. - Он указал в сторону темных деревьев. - Следующий поворот налево. - В Пирсинг-Хилл, вы хотите сказать? В одном из задних домов? - Нет, это до поворота на Пирсинг-Хилл, в сотне ярдов отсюда. - О, это вы про Шелковичное поместье? Там сегодня вечером было много хлопот. - Шелковичное поместье? - Тот большой дом у озера. Уродливый такой, потерей не назовешь. - Что вы хотите сказать? - Дом сгорел. Ничего не осталось. Пожарные только что уехали. - А есть ли жертвы? - Бирн не мог сообразить, много ли времени провел вне поместья. - Погибла только старая леди, все остальные спаслись. - Полицейский посмотрел на останки машины. - Не повезло этой семейке. Забавно иногда получается... Бирн посмотрел на "эскорт". Он не нуждался в нем. Не говоря ни слова полицейскому, он скользнул между деревьями. Уже совсем стемнело, и на небо высыпали звезды. В пробелах густого лиственного полога можно было видеть основные созвездия, яркие на светлых полях Млечного Пути. Вдалеке ревела дорога. Рядом тихо шелестели птицы и мелкие млекопитающие, сам воздух вокруг был напоен жизнью. Крик совы заставил его подпрыгнуть, летучие мыши пролетали над головой. Бирн не знал, правильно ли идет, но в общем направление было выбрано верно. И он шел под деревьями и звездами. Спустя какое-то время он заметил, что деревья поредели. Прогалины покрыла роса, и лес сделался более обихоженным. И когда он уже было усомнился в том, что выбрал нужную дорогу, деревья расступились, и перед ним возникла живая изгородь из буков. Еще немного, и он вышел на подъездную дорожку. Звезды осветили коттедж, который выглядел таким же прочным, каким он и оставил его. Бирн вошел внутрь и взял фонарь с подоконника. Нерешительно он направился по дороге. Ничто не изменилось. Дорожку вспарывали одуванчики, по ее обочинам по-прежнему высоко поднималась крапива вперемежку с репейником. Кое-где вроде были заметны следы, оставленные тяжелыми машинами. Должно быть, пожарными.

Потом он заметил розы, они мягко светились белыми айсбергами, и Бирн подумал, что поместье уцелело и полицейский ошибся. Но дома больше не было. Оказавшись ближе, Бирн увидел, что черное пятно, окруженное белыми розами, нельзя было назвать неосвещенным домом. Поместье превратилось в руины. Почерневшие балки и брусья зубами вонзались в звездную ночь. Верхние два этажа полностью выгорели, оставив лишь пустую оболочку, наполненную пеплом и мусором. Повсюду царил запах обугленной древесины. Бирн поднялся по ступеням к парадной двери, но она была закрыта. Пусть это и небезопасно, но он хотел выяснить, что случилось. Вдоль стен дома он направился к черному ходу, но там тоже нельзя было пройти. Путь лежал лишь через библиотеку. Французские окна выдавило из рам, и они были приоткрыты. Бирн отодвинул их не без труда. Посреди мусора осталась какая-то дорожка, возможно, проделанная пожарными. Наносы мокрого черного пепла покрывали поломанную мебель. Он сделал еще несколько шагов и заметил на полу белое пятно, сверкнувшее в свете звезд. Подобрав кусок бумаги, он повертел его и осветил фонариком. Несколько строчек нот и стихи, которых он не узнал. Словно лист, подхваченный вихрем, Буря уносит меня... Но, прежде чем она отнесет их к тебе На черных крыльях раскаяния, Я опишу на мертвом листе Мучения моего разорвавшегося сердца. Он отбросил бумажку в сторону. На грудах мусора и ломаной мебели можно было видеть другие странички с нотами. Легкий ветерок влетел в пустые окна, и Бирн решил, что на него посыпался пепел. Но это был не пепел, не мокрая грязь, оставшаяся от стен и мебели, а странички. С пустых балок на него сыпались страницы журналов и газет, книг и нот; они порхали вокруг как бледные бабочки, в головокружительном вихре опускаясь на грязный пол. Белое облако, редея, исчезало, погружаясь в густой слой липкой золы. Слова и фразы обращались к Бирну в последний раз, властно требуя его внимания, - рожь, зелень, собственность, возлюбленная, сухостой, макияж, ад, завтра, бурный, перидот [минерал, другое название - оливин], три - и немели, рассеиваясь в черном всепрощающем пепле. Бирн оставил поместье, выйдя сквозь разбитые двери, и, миновав террасу, вышел на лужайку. Он медленно шел к саду. И тут он увидел ее. Она сидела в высокой траве под одной из яблонь и, поджав к подбородку колени, разглядывала его. Кейт. Бирн прошел сквозь невысокие древние деревца и опустился рядом с ней. - Итак, все закончилось? - Теперь голос ее казался другим, более зрелым. - Дом разрушен, суд свершился. - А что вы помните об этом? - Я помню все, - ответила Кейт. - И никогда не скажу об этом ни слова. - Она все еще не смотрела на него. - Я был там и видел это. - Тут он понял, что девушка еще не знает перемен в состоянии Рут. - Ваша мать поправляется. Произошло невероятное улучшение. Она хочет видеть вас. Кейт охнула. - Мама поправляется? Все будет в порядке? - Ей лучше. Я видел ее. Все будет хорошо. Кейт, не глядя, припала к нему. Он обнял ее - самую обычную, измучившуюся, перенапряженную молодую девушку, рыдающую от радости на его плече, и воспоминания о поместье отступили еще дальше. Какое-то время спустя Кейт взглянула на него. Бирн отыскал в кармане платок и протянул ей. - Что это у вас? - Она указала на его руку. В ней был зажат газетный обрывок. Поглядев внимательно, он вспомнил про фонарик в кармане. Под расплывчатым снимком знакомого ему лица были строчки: "Капитан Дэвид Кромптон, 38 лет, найденный на прошлой неделе мертвым в своей машине. По запросу коронера сделано заключение о самоубийстве." Рука его чуточку дрогнула, и листок бумаги вырвался из пальцев. И быстро, не давая подхватить себя, ушел в сырую почву под яблоней. Бирн пощупал землю рукой, пытаясь отыскать бумажку. - Что вы делаете? - спросила Кейт. - Ох... я думал... - И тут он понял, что сама бумажка ему не нужна. Достаточно просто знать. - Пойдем, - сказал он, вставая. - Пойдем к Рут. Кейт взяла его за руку и встала на ноги. Они задержались на мгновение, разглядывая руины поместья. Бирну казалось, что зелень уже затягивает почерневшую древесину. И что бордюры уже зарастают травой. Он подумал: к утру ничего не останется, совсем ничего.

<pre> -------------------------------- Donald Barthelme Перевел Алексей Михайлов OCR: Alexandr V. Rudenko 01.07.2001 -------------------------------- Ужин с Флоренс Грин. Старушка сегодня явно в ударе: Хочу, говорит, по заграницам. Ни фига себе заявочка! Все просто отпали. Самое главное, ни-каких вам объяснений или там деталей. Удовлетворенно окинув стол взгля-дом, она - бац! - снова засыпает. Девчонка справа от нее здесь новенькая и явно не рубит. Я пялюсь на нее, откровенно заискивая (в смысле, как бы говорю: не кипишись, Кэтлин, я все объясню позже, приватно). Чечевица произрастает в глубинах четвертой реки мира, сибирской реки Обь длиной 3.200 миль. Мы болтаем о Кимое и Мацу. "...нужно с позиции силы. Как это сделать лучше всего? Отказать засранцам в островах, даже если эти остро-ва сами по себе бесполезны." Баскервилль, второкурсник Школы Известных Писателей в Вестпорте, Коннектикут, (которую он, кстати, посещает именно с целью стать великим писателем), лихорадочно строчит. Мацалки у этой новенькой... Как коленки у моей секретарши - аж глаза лопаются. Флоренс начала вечер многозначительно: "Ванная наверху протекает, знаете ли..." Что думает Герман Кан о Кимое и Мацу? Не могу вспомнить, не могу... Ох, Баскервилль! Тупой ты сукин сын! Как ты можешь рассчитывать на писательскую известность, если до сих пор не умеешь в первую очередь ду-мать о себе? Разве это правильно? Разве умные люди так живут? Задумайся! Вместо того, чтобы пускать слюни по поводу Дж Д.Рэтклиффа! Санта-Ана, самый маленький стотысячник Соединенных Штатов. И все его 100.350 жите-лей, совместно коротающих бальбоански-синие тропические вечера, думают только о себе. А я... Молодой, даровитый и очень хочу нравиться. Впро-чем, подхалимничать мне приходится от беспомощности (читай, страха нас-кучить вам). Ага... Вот сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике. Акселератском таком, развитом. "Не напрягайся!" называется (социаль-но-психологические изыскания на тему разборок, писем к редакторам и кры-синых неврозов). Ну не безвкусица ли? Бесспорно, но кто заплатит печат-нику, если Флоренс Грин упрет свой кошелек за границу. Ответьте мне! В журнале пишут: "Страх пациента наскучить доктору - единственный источник беспокойства в классических случаях психоанализа." Врач, естественно, тоже за себя держится - не отдерешь. Каждый час выделяет 10 сладостных минут, чтобы выкурить сигаретку и вымыть руки. Ну так что, Читатель? Как там у тебя с головой, от всех этих разговоров про сибирскую реку Обь длиной 3.200 миль? У нас с тобой отличные роли: ты - Доктор (руки не за-бываешь мыть?), и аз, который есмь, который думает, в общем, псих. Я жонглирую ассоциациями. Утонченно макаю твой нос в жижицу своей пробле-мы. Ты думаешь, я боюсь тебе наскучить? Какого хрена? Это вот журнал "Не напрягайся!" напрягает все, что угодно: будь то кряхтение тверди земной (приобские толчки) или межличностные отношения (Баскервилль и эта но-венькая). И мы прямо таки "осязаем", как много напряга в мире. Или даже в совершенном экземпляре меня. С животом как сжатый кулак. Замечаете подхалимаж? Единственый способ его расслабить, я имею в виду желудок, - влить туда кварту джина "Фляйшман". По моему, вообще отличный способ снимать напряжение. Благословляю вас, забегаловки, дарующие "Фляйшман" на всех углах Санта-Аны и всяких прочих городишек! Без дураков. Новенькая - тоньше тонкого. Со здоровенной грудью, сигналящей из вы-реза, и черными дырами вокруг глаз, многообещающих глаз. А уж как рот откроет, такие жабы полезут... Я борюсь с искушением задрать майку и об-рушить на нее великолепие своего пресса, бицепсов и всего грудинно пле-чевого пояса. Джексон считал себя уроженцем Южной Каролины, что и запи-сал его биограф Эймос Кендалл: мол, родился в округе Ланкастер. Но потом появился Партон со своими документами. И Джексон заново родился. В Союз-ном округе, Северная Каролина, а оттуда до границы с Южной меньше чет-верти мили. Джексон - мой идеал. Мне даже наплевать на современные слу-хи, что у него были паршивые трицепсы. Вот такой я. Культурист, поэт, почитатель джексонова тулова, отец одного аборта и четырех недоношенных. Ну? У кого из вас столько же подвигов и ни одной жены? Баскервиллю тяжко не только в этой его Школе Известных Писателей в Вестпорте, Коннектикут. Ему везде тяжко. Потому что он - тормоз. "Тормозит парень, однако," - сказал его первый учитель. Второй был категоричней: "Этот парень тормо-зит по всей трассе". Третий оказался самым честным: "Просто какой-то су-кин тормоз, мать его!" Главное, все они были чертовски правы. Пока я изучал Эндрю Джексона и аборты, толпы вас шатались по улицам Санта-Аны, штат Калифорния, и прочих городишек, и ведать не ведали обо всем этом. "В случаях, когда пациент воспринимает доктора, как мудрого и многоопыт-ного собирателя психологического материала, знатока экзотических привы-чек, у него нередко возникает тенденция представить себя красочней, экс-центричней (или безумней), чем на самом деле. Или он острит напропалую, или фантазирует." Сечете? В журнале навалом такой фигни, вползающей в извилины. Я, конечно, не стал бы открыто и печатно защищать джин Фляйш-мана, как способ снять напряжение, но действительно как-то раз опублико-вал статью под заголовком "Новое мнение об алкоголе", написанную одним моим талантливым знакомым алкашом и вызвавшую поток одобрительных, но тщательно составленных писем от тайных пьянчуг с факультетов психологии по всей этой огромной, сухой и неверно понятой стране...

"Просто какой-то сукин тормоз, мать его!" - отметил его третий учи-тель на обсуждении специального курса для студентов-тупиц. Имя Баскер-вилля в этом списке, так сказать, занимало одно из почетных мест. Моло-дой Баскервилль, вечно кривящийся от песчинок, которые морской ветер су-ет ему в техасские глаза, как счет за бесплатный солярий. С ручонками, судорожно сжимающими брошюрки на 20 баксов, выхаренные конторой у Джо Вейдера. (Интересно, думал Баскервилль, а эти борцы с кошмаром - они по-хожи на пожарников? они что, правда с кошмаром борются? или наоборот его создают? Последнее - явно баскервилльский план-максимум). Представляете тип?! Даже тогда вынашивал замысел романа "Армия детей", для чего и по-сещал лекции, на которых его учили писать. "Вы далеко пойдете, Баскер-вилль," - брякнул секретарь приемной комиссии, а восхитительные резуль-таты творческого конкурса лежали перед ним непроверенными. "Теперь - марш в бухгалтерию." "Доктор, я тут пишу толстый роман. Он будет назы-ваться "Армия детей"! (Интересно, почему это мне кажется, что цветного доктора с его смуглой рукой, прикрывающей красную редиску, зовут Памела Хэнсфорд Джонсон?) Флоренс Грин - маленькая жирная бабенка восьмидесяти одного года. Со старушечьими синюшными ногами и множеством зеленых де-нег. Нефтяные залежи глубоко в земле. Слава тому, кто наполнил вас про-дуктом "Тексако". Продукт "Тексако" разбивает мне сердце. Продукт "Тек-сако" исключительно остр. Флоренс, которая не всегда была маленькой жир-ной бабенкой, однажды совершила вояж со своим супругом, мистером Грином, на "Графе Цеппелине". В шикарном салоне с шикарным роялем. Не обошлось и без шикарного пианиста, Мага Мандрагора. Правда он не был расположен по-бегать пальчиками. С гелием тогда были проблемы. Тамошнее правительство отказывалось его продавать хозяевам "Графа". Название моей второй книги непременно будет "Водород после Лейкхчрста". Всю первую часть вечера мы слушали занимательную историю о проблемах с ванной: "Я вызвала слесаря - ну, чтобы посмотрел. А он мне говорит: надо менять. А я ему: у меня что, 225 долларов лишние что ли. Не нужно мне новой, я просто хочу, чтобы вы эту починили..." Может предложить ей раздобыть ванну из чистого гелия? Я ведь не подхалимничаю? Она ведь думает о себе? "...А он мне говорит, что ванна старая и запчастей к ней сейчас не сыщешь..." Теперь она неряшливо спит во главе стола, если не считать ее таинственного заявления за супом (Хочу по заграницам!), и при том ничего о себе не рассказав... Диаметр Земли по нулевому меридиану составляет 7899,99 миль, тогда как по эква-тору - 7926,68. Запомните и запишите. Ничуточки не сомневаюсь, что цвет-ной чурек передо мной - доктор. Дух эскулапа, сознание собственной необ-ходимости так и витают вокруг него. Он встревает в разговор с видом: сделайте меня Госсекретарем, и тогда посмотрите. "Я вам одно скажу, там чертовски много китайцев". До уссачки уверенная в собственной мудрости Флоренс. С одной почкой. Я - с двумя, плюс камни. Баскервилль. Забросан камнями педсоветом Школы Знаменитых Писателей после первого же своего семинара. Обвинен в формализме. Обмочен формалином. А Флоренс-то, поме-шана на докторах. Почему я не соврал ей с самого начала? Представился бы видным клиницистом, убыло бы меня? Зато смог бы сказать, что деньги нуж-ны для важного научного проекта (использование радиоактивных изотопов для лечения рептилий). С возможным применением в исследованиях раковых метастаз в желудке (аппендикс - натуральное земноводное). Оттяпал бы це-лую кучу бабок безо всякого труда. Рак пугает Флоренс. Они бы просто сы-пались с неба, как радиоактивные осадки в Нью-Мексико. А я... Молодой даровитый подхалим. Сижу, почеркиваю левой рученькой в журнальчике... по-моему, это уже было? Да? И вы меня поняли? А имя ей точно не Кэтлин. Джоан Грэхем еще куда ни шло. Когда нас представляли она спросила: "О!! Вы уроженец Далласа, мистер Баскервилль?" Нет, Джоан, крошка... Я корен-ной бенгазиец. Прислан сюда ООН, чтобы ввинтить твою восхитительную жоп-ку в сыру земельку... Не сказал, конечно. А было бы четко, ей-Богу... Потом она спросила Баскервилля, чем он занимается. Качок и поэт? (други-ми словами, силач и умница, каких еще земля не носила). "Оно движется," - воскликнул Мандрагор, указывая на рояль. И, хотя никто не заметил мед-ленного скольжения, все согласились. Волшебная сила личности. (Флоренс говорит, что тот рояль в салоне был незыблем, как Гибралтар).

Человек, растусовавший материковых китайцев, чешет в затылке, где у него, похоже, жировая киста. (Я могу прояснить ситуацию. Моим инструмен-том будет доклад по теории игр.) Что, если Мандрагор все же сыграл бы... Нет... Что, если бы он уселся за инструмент, воздел кисти и... Что? Ос-новные моря... Хотите послушать об основных морях? Флоренс расталкивают. Люди начинают задавать вопросы. Если не эта страна, тогда какая? Италия? "Нет," - Флоренс скалится сквозь свои изумруды, - "не Италия. Я была в Италии. Хотя мистер Грин был просто очарован Италией." "Наскучить докто-ру для пациента означает стать похожим на других. Пациент изо всех сил борется за признание своей исключительности. И это, конечно, тактический ход, уклонение от самой сути психоанализа." Первое, что Хоть-Куда-Амери-канский-Парень сказанул Флоренс на самом краешке их знакомства: "Садам в Вест-Сайрил-Коннолли пора закрываться." Такая реприка была ей приятна, просто замечательная реплика, силою этой реплики Баскервилль и был снова приглашен. И во второй раз не оплошал: "Прежде чем цветы дружбы увяли, дружба усушила Гертруду Стайн". Джоан похожа на этих ослепительных деву-шек из "Вог", дразнящих в своем микенском неглиже, голенькие животики со льдом. "Он движется," - произнес Мандрагор, и рояль приподнял себя вол-шебно на несколько дюймов и закачался из стороны в сторону в осторожном болдуиновом танце. "Он движется," - согласились остальные пассажиры, околдованные постгипнотическим влиянием. "Они движутся," - говорит Джо-ан, отсылая к своему вырезу, где тоже колышется из стороны в сторону, вибрирует тайное движение Хайнца. Я выношу супу серьезное предупрежде-ние, задрапированное самыми недвусмысленными что ни есть выражениями, и Джоан благодарно лыбится, но не мне, а Памеле Хэнсфорд Джонсон. Может быть, Виргинские острова? "Мы там были в 1925-м, мистер Грин пон_сил, я провозилась с его желудком всю ночь, и мухи, мухи - это что-то невероят-ное." Они задают неправильные вопросы. "Где" - вместо "зачем". "Я как-то читала, что средний возраст добровольцев Чана - тридцать семь лет. Да, с такой компанией многого не навоюешь". Это точно, мне тоже тридцать семь, и если Чан Кай-ши решил положиться на мужчин моего сорта, ему придется распрощаться с материком. Охо-хо, нет ничего лучше интеллигентских поси-делок, за исключением перепихона, сдобренного легким итальянским апери-тивом. Несмотря на свою уже упомянутую тормознутость, которая, возможно, объясняет его равнодушие к великолепному индивидуальному плану обучения, Баскервилль никогда не рисковал застояться. Напротив, его постоянно продвигали. Хотя бы потому, что его стульчик постоянно нужно было усту-пать какому-нибудь другому дитяте. (Баскервилль, таким образом, несмотря на внушительный рост и огромный потенциал, классифицируется как дитч.) Отчасти так. Особенно, для тех кто никогда не думал, что Баскервиль мо-жет вымахать до шести футов, изучая технику Эндрю Джексона, гелий-водо-род и аборты. Где теперь мои мама и папа, а? Со слов Флоренс, в цирку-лярный июньский полдень 1945 года шел дождь, да такой, что им можно было наполнить таз размером с море. Она посиживала в шезлонге в северной спальне (на одной из стен этой спальни висит двадцать фотографий Флоренс в одинаковых рамках, от восемнадцати лет до восьмидесяти одного, она бы-ла красоткой в восемнадцать) и читала номер "Лайфа". Там как раз напеча-тали первые снимки из Бухенвальда, и она не могла отвести глаз, она прочла текст - или часть текста - и ее стошнило. Придя в себя, она проч-ла статью, но не поняла ни слова. Что значит "тотальное уничтожение"? Ничего это не значило, свидетель припоминал маленькую девочку - еще жи-вую, ее за ногу швырнули в кузов на гору трупов, подготовленных к сожже-нию. Флоренс стало дурно. Она безотлагательно выехала в Гринбрайер, ку-рорт в Западной Вирджинии. Позже она позволила мне рассказать об основ-ных морях: Южно-Китайском, Желтом, Андаманском, Охотском. "Я вижу, вы культурист," - говорит Джоан. "Но не поэт," - парирует Баскервилль. "А что вы написали?" - спрашивает она. "По большей части, я произношу реп-лики," - говорю. "Реплики - не литература." "У меня еще есть роман," - отвечаю, - "во вторник ему исполнится двенадцать лет". "Опубликован?" - спрашивает. "Незавершен, - говорю, - но все равно очень суров и своевре-менен. Знаете, там про армию, собранную из детей, совсем маленьких. Но я их хорошо вооружил: М-1, карабины, пулеметы 30-го и 50-го калибра, 105 гаубиц, безоткатные пушки, нормально, словом. Центральная фигура - Гене-рал. Ему пятнадцать лет. Однажды эта армия появляется в городе, в парке, и занимает позиции. А потом начинает убивать людей, понимаете?" "Я ду-маю, мне не понравится". "Мне тоже," - говорит Баскервиль, - "но какая разница, нравится мне или нет. Мистер Генри Джеймс пишет художественную литературе, будто Оскар Уайльд из-под палки".

Думает ли Флоренс о себе? "...А он мне говорит, что она старая и зап-частей к ней не сыщешь..." В прошлом году Флоренс пыталась вступить в Корпус Мира, а когда ей отказали, звонила и жаловалась самому Президен-ту. "Я всегда восхищалась сестрами Эндрюс," - говорит Джоан. Меня лихо-радит. Вы не смерите мне температурку, доктор? Баскервилль, этот недоуч-ка, высасывает всю нью-йоркскую мальвазию Тэйлора в пределах досягаемос-ти, попутно обмозговывая свой Грандиозный Замысел. Франция? Япония? "Только не Япония, дорогуша. Мы там прекрасно провели время, но я бы не хотела попасть туда снова. Во Франции у меня маленькая племянница. У них есть двадцать два акра возле Версаля. Он граф и биохимик. Правда, заме-чательно?" Еще кивок. Они-то знают, что замечательно. Основные моря за-мечательны, важнейшие озера Земли замечательны, метрическая система во-обще охуительна. Давай замеряем что-нибудь вместе, Флоренс Грин, детка. Я махну тебе здоровенный гектометр на один-единственный золотой микрон. Тишина за столом. Словно тусовка ослеплена тремя сотнями миллионов. Кстати, я не говорил, что у Флоренс Грин есть триста миллионов долларов? У Флоренс Грин восьмидесяти одного года, с синюшными ногами, есть триста миллионов долларов, и в 1932-м она была платонически влюблена в диктора Нормана Брокеншира, влюблена в его голос. "А тем временем муж Эдны Кэ-зер, который водит меня в церковь, у него в Порту такая хорошая работа, у него вообще все здорово, он второй муж Эдны, первый был Пит Дафф, он еще в эти неприятности попал, о чем это я бишь? А, да! Когда Пол позво-нил и сказал, что не может прийти, потому что его грыжа - ну, вы слышали о его грыже - Джон сказал, что сам подъедет и посмотрит. Учтите, я все это время пользовалась ванной на первом этаже!" Факт, история флоренси-ных радио-посиделок действительно интересна. Факт, я обещал написать це-лый доклад "Полная История Радио-Посиделок Флоренс Грин". Или даже в ду-хе семнадцатого века: "Полная и Правдивая История Радио-Посиделок Фло-ренс Грин". Или даже... Вы заскучали, я чувствую. Позвольте мне. Я толь-ко хочу сказать, что она все еще способна вытягивать из своей древней гортани особые душераздирающие звуки, которыми обычно начинается "Капи-та-а-а-ан Ми-и-идна-а-а-йт"... За столом затишье. Мы все погрязли в жес-токой паузе. Здоровенное вводное слово (здесь я вставлю описание тросто-чек. Тросточки Флоренс занимают специальную комнату. Комнату, в которой их целая коллекция. Тут их сотни: черные и гибкие тросточки Фреда Астера и шершавые изжеванные альпенштоки, терновник и дубины, окованные желе-зом, дрыны и чванливые аристократы, бамбук и железное дерево, клен и ложный вяз, трости из Танжера, Мэна, Цюриха, Панама-Сити, Квебека, Того, Дакот и Борнео, покоящиеся в своих неглубоких ложах, похожие на ружейные пирамидки в арсенале. Куда бы Флоренс не наведывалась, она всегда поку-пала одну или несколько тросточек. Некоторые она сделала сама, обдирая кору с зеленого невыдержанного дерева. Потом осторожно их высушивала, потом накладывала слой за слоем специальный лак, потом полировала. Бес-конечно. Вечерами. После заката и ужина), огромное, как Охотское море, 590,000 квадратных миль. Я вспоминаю себя в немецком ресторане на Лек-сингтон - выдуваю пузыри в кружке. За соседним столом - шестеро немцев, молодых, смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт Вперед Христианин, у чьих очков - дужки широкие и сереб-ряные, а не тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи стихи непременно начинаются со слов "Сквозь все мои звенящие мгно-венья...". Меня беспокоят его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы воскрес-нем силою наших ослепительных реплик. Что он ей говорит? Что он говорит Джоан? Какой сорт лапши он впихивает ей в уши? Я едва удерживаюсь, чтобы не подойти и не попросить его показать справку о почетном отчислении из Школы Известных Писателей. Что может быть величественней и необходимей, чем "Армия детей"? "Армия юности под стягами истины," - как мы обычно пелив четвертом классе Школы Скорбящей Богоматери, под неумолимым оком Сестрицы Схоластики, которая знает,сколько ангелов может танцевать на острие иголки...

Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувя-зок. Она выставляет себя несчастнее, чем на самом деле. Она раз и нав-сегда решила быть интереснее. Она опасается нам наскучить. Она подтверж-дает свою индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на покой. Знает ли Вперед Христианин что-нибудь о крупнейших озерах мира? Избавь-тесь, в случае необходимости, от прислуги. Я избавляюсь от тебя, одарен-ность, похоже, пронизавшая меня. Она перенеслась на машине из Темпельхо-фа в американскую зону, поселилась в отеле, пообедала, посидела в кресле в вестибюле, разглядывая молодцеватых американских подполковников и их розовощеких немецких девушек, и пошла прогуляться. Первый немецкий муж-чина, которого она увидела, оказался полицейским-регулировщиком. Он но-сил форму. Флоренс добралась до островка ожидания и подергала полицейс-кого за рукав. Тот мигом согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость 1927 года из Йеллоустона, и шарахнула его по голове. Регулировщик упал, как подкошенный, прямо посреди улицы. Потом Флоренс вместе со своей тростью поспешно поковыляла в торговый центр и принялась уже там избивать людей, мужчин и женщин, без разбору, пока ее не усмирили. "Формула Обращения". Можно вам спеть "Формулу Обра-щения"? Флоренс сделала то, что сделала. Ни больше, ни меньше. Она вер-нулась на родину под надзором, в военном самолете. "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин." "Вы не слишком-то жизнерадост-ны." "Это правда." Начало писем к жене младшего графского отпрыска: Ма-дам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по лестницам." Как насчет Касабланки? Санта Круз? Фунчала? Малаги? Валетты? Ираклиона? Са-моса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? "Я хочу сменить обстановку," - гово-рит Флоренс. "Чтобы буквально все было по-другому." В творческом сочине-нии, необходимом, но не достаточном для поступления в Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне", начинавши-мися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона, неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены." У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиа-на. Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина на-чиналась "Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Фло-ренс Грин - невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая стару-шенция! Шесть определений описывают ее таким образом, что сразу понима-ешь: она - чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" - восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтк-лифф?) сурово говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дис-курсивность не есть литература." "Цель литературы," - весомо ответство-вал Баскервилль, - "созидание необычного объекта, покрытого мехом, кото-рый разбивает вам сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради че-го?" - спрашиваю. "Не знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее отве-та. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," - произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. То, что она сказала, - Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этих реп-лик и той про сестер Эндрюс любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Ар-мии, потому что хотите. Так что делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы ник-то не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что когда Армия отк-рывает огонь по чему-нибудь, все делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с теми, кто не в Ар-мии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить врага."

<pre> ------------------------------------ Alain Rene Lesage. Historie de Gil Blas de Santillane (1715-1735). Пер. с фр. - Г.Ярхо. М., "Правда", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 1 March 2001 ------------------------------------ Поскольку существуют такие люди, которые не могут прочитать книгу, не отождествляя кого-либо с изображенными там порочными или смехотворными характерами, то я заявляю сим хитроумным читателям, что они тщетно станут искать этого сходства в персонажах, встречающихся в настоящем произведении. Признаюсь всенародно: моей единственной целью было показать человеческую жизнь такою, какая она есть, и, видит бог, я не имел намерения изобразить кого-либо особливо. Пусть же никто из читателей не относит на свой счет того, что применимо к другим в такой же мере, как и к нему самому; иначе он, говоря словами Федра (*1), разоблачит себя некстати: "Stulte nudabit animi conscientiam" (*2). В Кастилии, как и во Франции, встречаются медики, у которых вошло в систему пускать больным несколько больше крови, чем следует. Везде мы видим те же пороки и тех же чудаков. Каюсь, я не всегда точно следовал испанским нравам, и те, кому ведомо, какую беспорядочную жизнь ведут мадридские актерки, пожалуй, упрекнут меня за то, что я недостаточно резко изобразил их распутство; но я счел долгом смягчить картину, дабы приспособить ее к нашим обыкновениям. Прежде нежели познакомиться с повестью моей жизни, выслушай, друг-читатель, притчу, которую я тебе поведаю (*3). Два школяра направились вместе из Пеньяфьеля в Саламанку. Ощутив усталость и жажду, остановились они у источника, повстречавшегося им на пути. Когда же они усладили себя водой и предались отдыху, то невзначай заметили подле себя камень на уровне земли, а на нем надпись из нескольких слов, уже слегка стертую временем и копытами скота, которого водили на водопой к этому источнику. Они плеснули на камень воды, чтоб его вымыть, и прочли следующую кастильскую надпись: "Aqui esta encerrada el alma del licenciado Pedra Garsias". (Здесь заключена душа лиценциата Педро Гарсиаса.) Не успел младший из школяров, юноша живой и легкомысленный, прочитать надпись, как, хохоча во все горло, воскликнул: - Что за диковинка? Здесь заключена душа... Заключенная душа! Хотел бы я знать, что за чудак изобрел столь смехотворную эпитафию. С этими словами он встал, чтобы пуститься в путь. Но спутник его, более рассудительный, подумал про себя: "Здесь кроется какая-то тайна; останусь тут и попытаюсь ее разгадать". А потому он отпустил товарища одного, а сам, не теряя времени, принялся копать ножом вокруг камня. Он так усердствовал, что ему удалось этот камень приподнять. Под ним нашел школяр кожаный кошель, который раскрыл. Там оказались сто дукатов и записка со следующими словами, написанными по-латыни: "У тебя хватило ума, чтоб разгадать смысл надписи, а потому будь моим наследником и сделай из моих денег лучшее употребление, чем я". Обрадованный находкой, школяр положил камень на прежнее место и направился по дороге в Саламанку, унося с собой "душу лиценциата". Кто бы ты ни был, друг-читатель, ты будешь похож либо на одного, либо на другого из двух этих школяров. Если станешь читать мои похождения, не отдавая должного заключенным в них урокам морали, то не извлечешь никакой пользы из этого труда; но если прочтешь их со вниманием, то найдешь там, как говорит Гораций (*4), полезное, смешанное с приятным. Блас из Сантильяны, родитель мой, прослужив изрядное время в войсках королевства Испанского, вернулся в тот город, из коего был родом. Там он женился на девушке скромного звания, уже не первой молодости, а спустя десять месяцев после их свадьбы появился на свет ваш покорный слуга. Затем они поселились в Овьедо, где принуждены были поступить в услужение: мать нанялась в камеристки, а отец в стремянные (*5). Поскольку у них не было других достатков, кроме жалованья, мне предстояло получить довольно плохое воспитание, не будь у меня в городе дяди-каноника. Его звали Хиль Перес. Он приходился моей матери старшим братом, а мне был крестным отцом. Представьте себе низенького человечка, ростом в три с половиною фута, чрезмерно толстого, с головой, ушедшей в плечи, - таков был мой дядя. Вообще же он принадлежал к числу духовных особ, помышлявших только о приятностях жизни, сиречь об ублажении утробы, и его пребенда (*6), отнюдь не маленькая, доставляла ему нужные для этого средства.

Он приютил меня с самого младенчества и взял на себя заботу о моем образовании. Я показался ему столь смышленым, что он решил развить мои умственные способности. Он купил букварь и принялся сам обучать меня грамоте; это было ему не менее полезно, чем его ученику, так как, показывая мне буквы, он снова принялся за чтение книг, каковое всегда было у него в большом пренебрежении; благодаря этим усилиям он научился бегло читать требник, чего раньше никогда не умел. Он охотно сам обучил бы меня и латыни, что избавило бы его от расхода, но, увы, бедный Хиль Перес... он не ведал даже и азов этой науки. Не стану утверждать наверняка, но весьма вероятно, что он был самым невежественным каноником во всем капитуле. По крайней мере я слыхал, что он получил свой приход не за ученость, а обязан был этим исключительно признательности неких добрых монахинь, которым негласно оказывал разные услуги и которые благодаря своим знакомствам сумели доставить ему священство без экзамена. В силу этого дядя был вынужден отдать меня в обучение: он послал меня к доктору Годинесу, слывшему самым искусным педагогом в Овьедо. Я так хорошо воспользовался его наставлениями, что по прошествии пяти-шести лет мог уже несколько разбирать греческих авторов и недурно справляться с латинскими поэтами. Кроме того, я прилежно изучал логику, которая весьма приохотила меня к рассуждениям. Мне так полюбились диспуты, что я останавливал прохожих, равно знакомых и незнакомых, чтоб затевать дискуссии. Иногда попадались мне любители словопрений ирландского пошиба (*7), которые только того и ждали. Стоило тогда взглянуть на наше препирательство. Что за жесты! что за гримасы! что за ужимки! Глаза сверкали яростью, на губах выступала пена, - нас можно было скорее принять за одержимых, нежели за философов. Тем не менее благодаря этому я приобрел в городе репутацию ученого, чему дядя был очень рад, так как рассудил, что я скоро перестану быть ему в тягость. - Ну, Жиль Блас, - сказал он мне как-то, - время твоего детства прошло. Тебе уже минуло семнадцать и ты стал смышленым малым; пора подумать о том, чтобы вывести тебя в люди. Я намерен послать тебя в Саламанкский университет. С той сметливостью, которую я в тебе замечаю, ты не преминешь получить хорошую должность. Я дам тебе несколько дукатов на дорогу, а также своего лошака, который стоит не менее десяти пистолей; ты продашь его в Саламанке и истратишь эти деньги на свое содержание, пока не устроишься на место. Трудно было сделать мне более приятное предложение, ибо я горел желанием постранствовать. Однако у меня хватило выдержки скрыть свою радость: когда дело дошло до отъезда, я притворился, будто огорчен исключительно разлукою с дядей, коему был столь многим обязан, и растрогал этим добряка, который отсыпал мне гораздо больше денег, чем я получил бы, если б он мог читать в глубине моей души. Перед тем как собраться в путь, я отправился обнять отца и мать, которые не поскупились на наставления. Они увещевали меня молить бога за дядю, жить, как должно честному человеку, не впутываться в дурные дела и, особливо, не посягать на чужое добро. После весьма долгих поучений они наградили меня своим благословением, что было единственным благом, какого я от них ожидал. Затем я тотчас же сел на лошака и выехал из города. Итак, покинув Овьедо, очутился я на пеньяфлорской дороге, в открытом поле, полным хозяином собственных поступков, неважного лошака и сорока добрых дукатов, не считая нескольких реалов, похищенных мною у достопочтенного дяди. Прежде всего я дал волю своему лошаку и позволил ему идти согласно его желанию, т.е. шагом. Бросив поводья, я вынул из кармана дукаты и принялся считать и пересчитывать их в шляпе. Мне никогда еще не приходилось видеть такой кучи денег. Я не уставал рассматривать их и перебирать. Когда я пересчитывал их, вероятно, в двадцатый раз, лошак мой, вздернув голову и уши, внезапно остановился посреди проезжей дороги. Я решил, что он испугался, и принялся разглядывать, какая могла быть тому причина; тут я увидел на земле опрокинутую шляпу, а в ней четки с крупными бусинами, и в ту же минуту услыхал жалобный голос, который произнес следующие слова:

- Сеньор-проезжий, сжальтесь, Христа ради, над бедным изувеченным солдатом; сделайте милость, бросьте сколько-нибудь серебра в эту шляпу, и вам сторицей воздается на том свете. Я тотчас же посмотрел в ту сторону, откуда исходил голос, и в двадцати - тридцати шагах увидел под кустом человека, походившего на солдата и целившегося в меня из пищали, дуло которой, показавшееся мне длиннее пики, опиралось на сошку. Я обомлел при виде этого зрелища, заставившего меня трепетать за церковное добро. Быстро спрятав дукаты, вытащил я несколько реалов и, подъехав к шляпе, предназначенной для принятия милостыни от напуганных благодетелей, стал бросать в нее одну монету за другой, чтоб выказать солдату свою щедрость. Он остался доволен моим великодушием и надавал мне столько же благословений, сколько я пинков своему лошаку, дабы как можно скорее уехать от солдата; однако проклятое животное, не считаясь с моим нетерпением, и не думало торопиться: от долгой привычки плестись шагом под моим дядей оно разучилось скакать галопом. Это приключение показалось мне не очень-то благоприятным предзнаменованием для моего путешествия. Я думал о том, что далеко еще не добрался до Саламанки и что могу, пожалуй, нарваться и на худшую встречу. То, что дядя не поручил меня погонщику мулов (*8), вменял я ему в великую неосторожность. Действительно, ему надлежало позаботиться об этом; но он рассчитал, что мое путешествие обойдется ему дешевле, если он подарит мне своего лошака, и гораздо больше помышлял о сокращении расходов, нежели об опасностях, которые могли угрожать мне в пути. Желая исправить его оплошность, я решил, в случае благополучного прибытия в Пеньяфлор, продать там своего лошака и ехать с погонщиком до Асторги, а оттуда тем же способом до Саламанки. Хотя я никогда не покидал Овьедо, однако знал имена всех городов, лежавших на моем пути, ибо осведомился о том перед отъездом. Я благополучно прибыл в Пеньяфлор и остановился у ворот постоялого двора, довольно пристойного на вид. Не успел я слезть с лошака, как мне навстречу вышел хозяин, приветствовавший меня с большой учтивостью. Он сам отвязал мой чемодан, взвалил его на плечи и отвел мне комнату, в то время как один из слуг ставил моего лошака на конюшню. Хозяин этот был величайшим болтуном во всей Астурии и столь же большим охотником выкладывать без всякой надобности свои собственные дела, сколь и узнавать чужие; он поведал мне, что его зовут Андрес Коркуэло, что он долго прослужил в королевской армии и что пятнадцать месяцев тому назад уволился со службы, чтоб жениться на девушке из Кастрополя, которая хотя и была несколько черновата лицом, однако же не срамила вывески. Он наговорил мне еще кучу всякой всячины, без которой я мог бы отлично обойтись. После таких откровенностей он счел себя вправе требовать от меня того же и спросил, откуда я еду, куда направляюсь и кто я такой. На это мне пришлось отвечать по пунктам, потому что он каждый из задаваемых им вопросов сопровождал глубоким поклоном и при этом столь почтительно просил извинить его любопытство, что у меня не хватало духу ему отказать. Это Вовлекло нас в длинную беседу и подало мне повод сообщить о намерении и причинах отделаться от лошака, чтобы ехать дальше с погонщиком. Он весьма одобрил это решение, но не ограничился несколькими словами, а принялся разглагольствовать о всяких неприятных происшествиях, могущих постигнуть меня в дороге, и даже присовокупил несколько мрачных историй о путешественниках. Я думал, что он никогда не кончит. Тем не менее он умолк, сказав, что если я хочу продать лошака, то он знает честного барышника, который его купит. Я отвечал, что он меня очень обяжет, если пошлет за барышником; но Коркуэло услужливо отправился к нему сам. Вскоре он вернулся с названным человеком, которого и представил мне, рассыпаясь в похвалах его честности. Мы втроем пошли на двор, куда вывели и моего лошака. Его несколько раз поводили взад и вперед перед барышником, который принялся рассматривать животное с ног до головы. При этом он не преминул сказать о нем много дурного. Признаюсь, что много хорошего и нельзя было сказать, но, будь это даже лошак самого папы, барышник все равно бы его охаял. Так, он уверял, что лошак наделен всеми существующими пороками, и, чтоб вернее меня убедить, ссылался на хозяина, у которого, вероятно, были свои причины с ним соглашаться.

- За сколько же вы рассчитываете продать эту негодную скотину? - равнодушно спросил меня барышник. После похвал, которыми он его осыпал, а также аттестации сеньора Коркуэло, которого я считал искренним человеком и хорошим знатоком, я был готов отдать лошака хоть даром; поэтому я сказал торговцу, что полагаюсь на его честность: пусть оценит животное по совести, а я удовлетворюсь его оценкой. Тогда, строя из себя честного человека, он возразил мне, что, упомянув о совести, я затронул его слабое место. Действительно, оно было у него не из сильных, так как вместо того, чтоб определить стоимость лошака в десять или двадцать пистолей, как сделал дядя, он не постыдился предложить мне три дуката, которые я принял с не меньшей радостью, чем если б нажил на этой сделке. После того как я столь выгодно отделался от лошака, хозяин повел меня к погонщику, который на следующий день намеревался ехать в Асторгу. Этот погонщик сказал мне, что тронется в путь до рассвета и что сам придет меня разбудить. Мы договорились о цене как за наем лошака, так и за харчи. Когда все было обусловлено, я вернулся на постоялый двор вместе с Коркуэло, который по дороге принялся рассказывать мне историю погонщика и сообщил все, что об этом говорили в городе. Он собирался оглушать меня и дальше своей невыносимой болтовней, но тут, к счастью, его прервал человек, обратившийся к нему с большой учтивостью. Я покинул их и продолжал путь, не подозревая, что этот разговор может иметь ко мне какое-нибудь отношение. Придя на постоялый двор, я потребовал ужин. День был постный, и мне стали готовить яичницу. Пока ее стряпали, я разговорился с хозяйкой, которую до того не видал. Она показалась мне довольно приглядной; в обхождении же она была столь бойка, что, не предупреди меня о том муж, я б и сам понял, почему эта харчевня привлекала так много посетителей. Когда подали заказанную мною яичницу, я уселся один за стол. Не успел я проглотить и первого куска, как вошел хозяин в сопровождении того человека, который остановил его на улице. Кавалер этот носил длинную рапиру, и на глаз ему можно было дать лет тридцать. Он подошел ко мне с восторженным видом (*9). - Сеньор студент, - сказал он, - я сейчас только узнал, что вы не кто иной, как сеньор Жиль Блас из Сантильяны, украшение Овьедо и светоч философии. Возможно ли, что вы - тот наиученейший человек, тот светлый ум, слава коего столь велика в здешних краях? Вы даже не ведаете, - продолжал он, обращаясь к хозяину и к хозяйке, - вы даже не ведаете того, кого у себя принимаете. В вашем доме - сокровище: вы зрите в сем благородном сеньоре восьмое чудо света. Затем повернувшись ко мне, он обнял меня за шею и продолжал: - Простите мою восторженность, я не в силах совладеть с радостью, которую вызывает во мне ваше присутствие. Я не смог ответить ему тотчас же, ибо он так сжал меня, что мне невозможно было дышать; но, высвободив, наконец, голову из его объятий, я сказал ему: - Сеньор кавальеро, я не подозревал, что имя мое столь известно в Пеньяфлоре. - Как? Известно? - продолжал он в том же тоне. - Мы отмечаем всех великих людей на двадцать миль в окружности. Вас почитают здесь за чудо, и, безусловно, настанет день, когда Испания будет так же гордиться тем, что произвела вас на свет, как Греция - рождением своих семи мудрецов. За этой тирадой последовали новые объятия, которые мне пришлось выдержать, рискуя подвергнуться участи Антея (*10). Обладай я хоть малейшим жизненным опытом, я не поверил бы его восторгам и гиперболам; я раскусил бы по его чрезмерной льстивости, что имею дело с одним из тех паразитов, встречающихся во всех городах, которые, увидев приезжего, заводят с ним знакомство, чтоб набить брюхо за его счет; но молодость моя и тщеславие побудили меня судить иначе. Мой поклонник показался мне чрезвычайно вежливым человеком, и я пригласил его отужинать со мной. - О! С величайшим удовольствием! - воскликнул он. - Я слишком признателен судьбе за встречу с прославленным Жиль Бласом из Сантильяны, чтоб не использовать такую удачу возможно дольше. Хоть я и не чувствую особенного аппетита, - продолжал он, - все же сяду за стол компании ради и съем несколько кусочков из вежливости.

С этими словами мой панегирист уселся напротив меня. Ему подали прибор. Он набросился на яичницу с такой жадностью, точно не ел три дня. По усердию, с которым он за нее принялся, я увидел, что он справится с нею очень скоро. Поэтому я заказал вторую, которую приготовили так быстро, - что нам подали ее, когда мы (или, вернее сказать, он) кончали первую. Тем не менее он продолжал усердствовать с той же скоростью и, уплетая за обе щеки, успевал отсыпать мне одну похвалу за другой, что не мало льстило самодовольству моей скромной особы. При этом он часто прикладывался к стакану то за мое здоровье, то за здоровье моих родителей, счастье коих обладать таким сыном, как я, он не уставал превозносить. В то же время он подливал вина и в мой стакан и уговаривал не отставать. Я недурно отвечал на все здравицы, которые он провозглашал в мою честь; это, а также его льстивые речи привели меня незаметно в столь хорошее настроение, что, видя вторую яичницу наполовину съеденной, я спросил хозяина, не найдется ли у него рыбы. Сеньор Коркуэло, который, по-видимому, был заодно с паразитом, ответил мне на это: - У меня есть отменная форель, но она обойдется дорого тому, кто вздумает ею полакомиться. Жирен для вас этот кусочек. - Жирен? - воскликнул мой прихвостень, повышая голос. - Да вы не в своем уме, любезный; знайте, что нет у вас ничего такого, что было бы слишком хорошо для сеньора Жиль Бласа из Сантильяны, который заслуживает, чтоб с ним обращались, как с царственной особой. Я остался весьма доволен его отповедью трактирщику, ибо он этим только опередил мое намерение. Чувствуя себя оскорбленным, я немедленно сказал Коркуэло: - Тащите сюда вашу форель и не беспокойтесь об остальном. Хозяин, который только того и ждал, принялся приправлять рыбу и вскоре поставил ее перед нами. При виде этого нового блюда глаза моего прихлебателя так и заискрились радостью, и он снова выполнил акт вежливости, то есть налег на рыбу так же, как перед тем на яичницу. Однако же и ему пришлось сдаться из опасения последствий, так как он наелся до отвала. Наконец, напившись и насытившись всласть, он решил прикончить эту комедию. - Сеньор Жиль Блас, - сказал он, вставая из-за стола, - я слишком доволен вашим превосходным угощением, чтоб покинуть вас, не давши полезного совета, в котором вы, по-видимому, нуждаетесь. Итак, впредь остерегайтесь похвал. Не доверяйте незнакомцам. Вам могут встретиться такие, которые, как я, захотят позабавиться над вашим легковерием, а может быть, зайдут и еще дальше; не будьте у них в дураках и не верьте всякому на слово, что вы восьмое чудо света. Сказав это, он расхохотался мне в лицо и удалился. Эта насмешка была для меня не менее чувствительна, чем величайшие несчастья, приключавшиеся со мной впоследствии. Я не мог утешиться, что дал так грубо себя провести, или, вернее, не мог примириться с чувством уязвленной гордости. "Как? - воскликнул я, - этот негодяй просто насмехался надо мной? Он остановил моего хозяина лишь для того, чтоб выпытать про меня всю подноготную, а скорее всего, оба они были заодно. Ах, бедный Жиль Блас! Умри со стыда: ведь ты дал им отличный повод тебя одурачить. Они состряпают из этого презабавную историю, которая, быть может, дойдет до Овьедо и доставит тебе там великую честь. Родители твои раскаются, что так усердно напутствовали болвана: зачем было предостерегать меня, чтоб я никого не обманывал, они лучше посоветовали бы мне самому не попадаться впросак". Терзаемый досадой и волнуемый этими обидными мыслями, я заперся у себя в горнице и лег на постель, но заснуть мне не удалось, и не успел я еще сомкнуть глаз, как явился погонщик, который только меня и дожидался, чтоб отправиться в путь. Я тотчас же встал, и, пока я одевался, пришел Коркуэло со счетом, в котором форель, разумеется, не была забыта; мне не только пришлось заплатить все, что он за нее запросил, но, отдавая ему деньги, еще выслушать, к своему огорчению, как этот живодер вспоминал про вчерашнюю историю. Заплатив втридорога за ужин, оказавшийся для меня столь неудобоваримым, я захватил чемодан и отправился к погонщику, посылая ко всем чертям объедалу, хозяина и его постоялый двор.

Погонщик сопровождал не одного меня; с нами ехали еще два пеньяфлорских барчука, молодой псаломщик из Мондонедо, пустившийся в странствия, и юный мещанин из Асторги, возвращавшийся домой в обществе молодой особы, с которой он перед тем обвенчался в Верко. Мы не замедлили перезнакомиться, и каждый сообщил, откуда и куда едет. Новобрачная, несмотря на молодость, была так черномаза и непривлекательна, что мне не доставляло никакого удовольствия смотреть на нее; тем не менее юность и полнота этой особы прельстили погонщика, который вознамерился добиться ее благосклонности. В продолжение всего дня обдумывал он этот славный подвиг и отложил его выполнение до последнего ночлега. Это произошло в Какавелосе. Погонщик предложил нам остановиться на первом постоялом дворе при въезде в местечко. Эта харчевня была расположена скорее в предместье, нежели в самом селении, а хозяин ее был известен погонщику как человек неболтливый и сговорчивый. Наш вожатый позаботился о том, чтобы нас отвели в одну из задних горниц, где предоставил нам спокойно утолить голод. Но к концу ужина он ворвался разъяренный. - Тысяча смертей! - крикнул он. - Меня обокрали! В моей кожаной сумке было сто пистолей. Не допущу, чтоб они пропали. Сейчас же иду к здешнему судье, а он в таких делах шуток не любит: всех вас будут пытать, пока не повинитесь и не вернете денег. Сказав это совершенно естественным тоном, он вышел, а мы остались в полном недоумении. Нам и в голову не приходило заподозрить его в этой уловке, так как мы были слишком мало знакомы, чтобы доверять друг другу. Более того, я питал подозрение к молодому псаломщику, а он, быть может, думал то же самое обо мне. К тому же все мы были порядочными простаками. Мы не имели никакого представления о формальностях, соблюдаемых в таких случаях, и чистосердечно поверили, что нас с места в карьер подвергнут пытке. Поэтому, поддавшись страху, все мы сгоряча выбежали из горницы. Одни бросились на улицу, другие в сад, - каждый искал спасения в бегстве. Юный новобрачный, столь же напуганный мыслью о пытке, сколь и все остальные, пустился наутек, как некий новый Эней (*11), нимало не заботясь о супруге. Тогда погонщик, еще более невоздержанный, чем его мулы, в восторге от того, что его стратегия увенчалась желаемым успехом, направился, - как я узнал впоследствии, - к новобрачной, чтобы похвастаться своей гениальной выдумкой, а также воспользоваться случаем; но сия астурийская Лукреция (*12), которой скверная рожа погонщика придала силы, оказала энергичное сопротивление и принялась кричать во все горло. Патруль, случайно проходивший мимо постоялого двора, который и без того был ему известен как место, достойное внимания полиции, вошел туда и осведомился о причине крика. Хозяин, распевавший на кухне и притворявшийся, что ничего не слышит, был вынужден проводить начальника дозора и стражников в горницу, откуда раздавались крики. Они пришли как раз вовремя: астурийка окончательно выбилась из сил. Узнав, в чем дело, начальник, человек грубый и крутой, закатил влюбленному погонщику пять или шесть ударов древком своей алебарды и начал поносить его в выражениях, не менее оскорбительных для целомудрия, чем поступок, который их вызвал. Этим, однако, не кончилось: он взял виновного под стражу и отвел к судье вместе с обвинительницей, которая, несмотря на беспорядок своего туалета, пожелала пойти лично и потребовать возмездия за покушение. Судья выслушал новобрачную и, поглядев на нее внимательно, решил, что обвиняемый не заслуживает никакого снисхождения. Он приказал тут же раздеть его и выпороть в своем присутствии; затем он распорядился отправить истицу в Асторгу под эскортом двух стражников за счет и на иждивении делинквента, если муж ее не сыщется до следующего дня. Что касается меня, то, испуганный, быть может, более прочих, я кинулся в окрестности, пересек не знаю сколько полей и зарослей, и, перепрыгивая через все попадавшиеся мне овраги, очутился на опушке леса. Только что собрался я броситься туда и скрыться в самой гуще кустов, как передо мною выросло двое всадников. - Кто идет? - крикнули они, и так как я от изумления не мог им сразу ответить, то они подъехали ближе.

Приставив мне к груди по пистолету, они потребовали, чтобы я сказал им, кто я такой, откуда иду, что намеревался делать в этом лесу и, в особенности, чтобы я ничего от них не утаивал. Этот способ допроса показался мне не лучше пытки, которую предвещал нам погонщик. Я отвечал, что жил до той поры в Овьедо, а теперь направляюсь в Саламанку, и, сообщив им даже про тревогу в харчевне, сознался, что страх перед пыткой заставил меня обратиться в бегство. Услыхав этот рассказ, свидетельствовавший о моем простодушии, всадники расхохотались и один из них сказал мне: - Успокойся, друг мой; отправляйся с нами и не бойся ничего: мы доставим тебя в безопасное место. После этого он приказал мне сесть позади него на лошадь, и мы углубились в лес. Я не знал, что мне думать об этой встрече, которая, однако, казалось мне, не предвещала ничего зловещего. Если б эти люди, говорил я себе, были грабителями, они обобрали бы меня, а, быть может, даже и убили. Наверное, это какие-нибудь добрые дворяне, живущие в этой местности; заметив мой испуг, они, видимо, сжалились надо мной и из милосердия везут к себе. Но я недолго оставался в неизвестности. Свернув несколько раз, в глубоком молчании, с тропинки на тропинку, мы очутились у подножья пригорка, где и сошли с лошадей. - Здесь мы живем, - сказал мне один из всадников. Однако сколько я ни оглядывала по сторонам, кругом не было видно ни дома, ни хижины, ни вообще какого бы то ни было признака жилья. Между тем, те два человека приподняли большой, заваленный землей и ветвями деревянный трап, который прикрывал начало длинного хода, спускавшегося в подземелье; лошади сами устремились туда, как животные, видимо, к тому привычные. Всадники приказали мне войти вместе с ними; затем они опустили трап с помощью привязанных к нему для этого веревок, - и вот достойный племянник моего дяди Переса оказался пойманным, как крыса в крысоловке. Тут мне стало ясно, к какого сорта людям я попал, и не трудно понять, что это открытие рассеяло мои первоначальные опасения. Меня обуял ужас, гораздо более сильный и обоснованный; я решил, что мне предстоит расстаться не только с дукатами, но и с жизнью. Почитая себя, таким образом, жертвой, ведомой на заклание, я шел ни жив ни мертв между двумя своими провожатыми, которые, чувствуя, как я дрожу, увещевали меня отбросить всякий страх. Мы прошли приблизительно шагов двести, все заворачивая и спускаясь, и очутились в конюшне, освещенной двумя большими железными светильниками, подвешенными к своду. Там хранился изрядный запас соломы и стояло несколько бочек с ячменем. Конюшня свободно вмещала до двадцати лошадей; но в это время там были только те две, на которых мы приехали. Старый негр, еще довольно, впрочем, бодрый на вид, привязывал их к стойлу. Мы вышли из конюшни и при тусклом свете нескольких других светильников (которые, казалось, освещали эти места только для того, чтобы показать весь их ужас) достигли кухни, где старуха поджаривала на жаровне мясо и готовила ужин. Кухню украшали необходимые кухонные принадлежности, и тут же виднелась кладовая, снабженная всевозможными припасами. Стряпуха (наружность ее необходимо описать) была особой лет шестидесяти с лишком. В молодости она, по-видимому, была очень яркой блондинкой, так как время, которое сделало ее волосы седыми, все же оказалось вынужденным пощадить отдельные пряди и оставить им их прежнюю окраску. Помимо оливкового цвета лица, она отличалась заостренным и приподнятым подбородком, а также сильно вытянутыми губами; крупный орлиный нос заглядывал ей в рот, а зрачки глаз были приятнейшего пурпурного цвета. - Любезная Леонарда, - сказал один из всадников, представляя меня этому прекрасному ангелу тьмы, - вот мы привели к вам молодого человека. Затем, обернувшись ко мне и заметив, как я бледен и расстроен, он добавил: - Откинь страх, друг мой: никто не собирается тебя обижать. Нам нужен слуга в помощь нашей стряпухе; ты повстречался нам, и это для тебя великое счастье. Ты заменишь юношу, умершего недели две тому назад. Это был очень хрупкий молодой человек. Ты кажешься мне поздоровее, и не умрешь так скоро. Правда, ты никогда больше не увидишь солнечного света, но зато будешь жить в тепле и кормиться всласть. Дни свои будешь проводить с Леонардой, которая от природы весьма человеколюбива; вообще можешь себе ни в чем не отказывать. А теперь, - добавил он, - я покажу тебе, что ты имеешь дело не с голодранцами.

С этими словами он взял факел и приказал мне следовать за ним. Мы направились в погреб, где я узрел бесчисленное множество хорошо закупоренных глиняных бутылок и кувшинов, в которых, по его словам, хранилось превосходное вино. Затем он провел меня через ряд помещений. В одних лежали куски полотна, в других шерстяные и шелковые ткани. Я увидел также в одной из горниц груды золота и серебра, не считая множества посуды с разными гербами. После этого я проследовал за ним в большой зал, освещенный тремя медными люстрами, откуда можно было пройти в остальные помещения. Здесь он снова задал мне ряд вопросов. Так, он спросил, как меня зовут и почему я покинул Овьедо. Я удовлетворил его любопытство. - Послушай, Жиль Блас, - сказал он, - ты покинул родину, чтобы найти хорошее место; так, видно, ты родился в сорочке, раз попал к нам в руки. Я уже говорил тебе, что ты будешь жить у нас среди всяческого изобилия и купаться в золоте и серебре. Кроме того, ты здесь в полной безопасности: это подземелье расположено так, что стражники Священного братства (*13) могут сколько угодно рыскать по лесу и все же его не найти. Вход в него известен только мне и моим товарищам. Ты спросишь, пожалуй, как удалось нам вырыть его незаметно для окрестных жителей. Узнай же, друг мой, что это не наших рук дело, а что существует оно с очень давних времен. После того как мавры стали властителями Гренады, Арагонии и почти всей Испании, христиане, не желая подпасть под иго неверных, обратились в бегство (*14) и укрылись в здешних местах, в Бискайе и в Астурии, куда удалился также храбрый дон Пелако. Эти беглецы, разбившись на мелкие кучки, жили в горах и лесах. Одни поселились в пещерах, другие вырыли подземелья, к числу которых принадлежит и это. Когда им выпало, наконец, счастье прогнать врагов из Испании, они вернулись в города. С тех пор эти убежища служат приютом для людей нашего ремесла. Правда, Священное братство обнаружило и уничтожило некоторые из них; все же многие еще уцелели, и, благодарение небу, я живу здесь безнаказанно уже около пятнадцати лет. Меня зовут атаман Роландо. Я - главарь шайки, а человек, которого ты видел, один из моих всадников. Не успел сеньор Роландо довести до конца свою речь, как в зале появилось шесть новых физиономий. То были податаманье и пять разбойников, которые вернулись нагруженные добычей. Они внесли две плетенки, битком набитые сахаром, корицею, перцем, винными ягодами, миндалем и изюмом. Податаманье обратился к Роландо и рассказал, что они отобрали эти корзины у одного бенавентского бакалейщика, прихватив также и его мула. После того как он доложил начальству о своей экспедиции, разбойники отнесли в кладовую добычу, отнятую у бакалейщика. Затем никто уже не помышлял ни о чем, кроме веселья. В зале накрыли большой стол, а меня послали на кухню, где сеньора Леонарда посвятила меня в мои обязанности. Подчинившись злой судьбе, уступил я необходимости и, скрывая скорбь, приготовился обслужить сию честную компанию. Я начал с того, что украсил поставец серебряными чарками и несколькими глиняными сулеями с тем добрым вином, которое восхвалял мне сеньор Роландо; затем я принес два рагу, и как только я их подал, все всадники уселись за стол. Они принялись кушать с большим аппетитом, а я, стоя позади, следил за тем, чтоб подливать им вино. Хотя мне до той поры никогда не приходилось отправлять должность кравчего, однако же я исполнил все с таким проворством, что удостоился похвал. Капитан вкратце передал им мою историю, которая очень их позабавила. Затем он отозвался обо мне в весьма лестных выражениях; но я уже знал цену похвалам и мог выслушивать их безнаказанно. После этого все принялись меня расхваливать; они говорили, что я, по-видимому, рожден для того, чтоб быть у них виночерпием, и что я во сто раз лучше своего предшественника. А поскольку после его смерти сеньоре Леонарде выпала честь подносить нектар этим богам преисподней, то они лишили ее сего достославного звания, возложив таковое на меня. Итак, я, как новый Ганимед, заступил место сей престарелой Гебы. Огромное блюдо с жарким, поданное вскоре после рагу, окончательно насытило разбойников, и так как они за едой не забывали питья, то спустя некоторое время пришли в хорошее настроение и подняли превеликий шум. Все стали говорить разом. Один принимается рассказывать какую-то историю, другой передает острое словцо, третий кричит, четвертый поет; никто никого не слушает. Наконец Роландо, тщетно пытавшийся вставить свое слово, устал от неразберихи, в которой сам принимал деятельное участие, и заговорил так повелительно, что заставил умолкнуть все сборище.

- Господа, - сказал он им властным тоном, - выслушайте мое предложение. Вместо того, чтоб кричать наперебой и оглушать друг друга, не лучше ли разговаривать, как рассудительные люди. Вот что пришло мне в голову. С тех пор как мы стали товарищами, никто не полюбопытствовал спросить другого, из какой он семьи и какое сцепление обстоятельств заставило его взяться за наше ремесло. Мне кажется, однако, что с этим стоит познакомиться. Давайте, забавы ради, поведаем об этом друг другу. После шумных изъявлений радости, которыми податаманье и остальные разбойники одобрили предложение своего атамана (точно они могли рассказать о себе что-нибудь хорошее), Роландо первый начал свое повествование следующим образом: - Узнайте же, господа, что я - единственный сын богатого мадридского горожанина. Семья моя отпраздновала день моего рождения нескончаемыми увеселениями. Отец, будучи тогда уже в преклонных летах, не помнил себя от радости при мысли, что у него есть наследник, а мать решила сама кормить меня грудью. Дед мой с материнской стороны тогда еще был жив. Это был добрый старик, который ни во что больше не вмешивался и только перебирал четки за молитвой или рассказывал о своих военных подвигах, так как он изрядное время служил в войсках и хвалился тем, что не раз понюхал пороху. Само собой так вышло, что я сделался кумиром этих трех людей, которые непрестанно со мною нянчились. Родители боялись, как бы учение не утомило меня в раннем детстве, и потому я провел его в самых ребяческих забавах. "Дети, - говаривал мой родитель, - не должны утруждать себя серьезными занятиями, пока ум их окончательно не созрел". В ожидании этой зрелости я не учился ни читать, ни писать; тем не менее я не терял времени зря. Родитель мой познакомил меня со многими и разными играми. Я постиг в совершенстве картежное искусство, умел метать кости, а дед обучил меня романсам о военных походах, в коих принимал участие. Он ежедневно напевал мне одни и те же Песенки, и если после трех месяцев повторений я мог пересказать без ошибки десять - двенадцать стихов, родители приходили в восторг от моей памяти. Не в меньшей степени восхищались они также моим умом, когда я, пользуясь предоставленной мне свободой говорить что угодно, прерывал их беседу и начинал нести всякий вздор. "Ах, как он мил!" - восклицал отец, глядя на меня с восхищением. Мать осыпала меня ласками, а дед плакал от радости. Я совершал также в их присутствии безнаказанно самые непристойные шалости; мне прощалось все - они меня обожали. Между тем, мне шел уже двенадцатый год, а у меня еще не было учителя. Тогда ко мне приставили педагога, но и ему строго-настрого было приказано учить меня без рукоприкладства; ему разрешалось только изредка грозить, чтоб внушить мне немного страху. Но это разрешение не имело благотворных последствий: я либо смеялся над своим наставником, либо со слезами на глазах бежал жаловаться матери или деду, и мне удавалось уверить их, что со мной обошлись очень жестоко. Бедняга тщетно силился отрицать эти поклепы; все было ни к чему: его почитали за изверга и мне верили больше, чем ему. Наконец случилось даже, что я сам себя расцарапал и принялся кричать, точно с меня живьем кожу сдирали; прибежала мать и тут же выгнала учителя из дому, хотя он всячески заверял ее и призывал небо в свидетели, что даже не дотронулся до меня. Подобным же образом я отделался от всех моих наставников, пока не попался такой, который пришелся мне по вкусу. То был бакалавр из Алкалы. Бесподобный учитель для молодого барича! Он любил женщин, игру и кабаки: я не мог попасть в лучшие руки. Вначале он прибег к ласковому обращению, чтоб заручиться моим расположением; это ему удалось, и он тем самым снискал любовь моих родителей, которые всецело доверили меня его руководству. Им не пришлось в этом раскаяться: благодаря ему я с ранних лет постиг науку жизни. Таская меня по всем местам, к которым сам питал пристрастие, он так приохотил меня к ним, что, если не считать латыни, я стал молодым человеком универсальной учености. Убедившись, что я больше не нуждаюсь в его наставлениях, он отправился предлагать их другим питомцам.

Если в детстве я широко пользовался предоставленной мне дома свободой, то, став господином своих поступков, не знал уже никакого удержа. Первой жертвой моей наглости сделались домашние. Я беспрестанно издевался над отцом и матерью. Но они только посмеивались над моими выходками, и чем больше я себе позволял, тем больше им это нравилось. Вместе с тем я учинял всякие бесчинства в сообществе с молодыми людьми моего склада, и так как наши родители не давали нам достаточно денег, чтоб продолжать такой приятный образ жизни, то каждый тащил из дому все, что плохо лежало; но и этого нам было недостаточно, а потому мы стали воровать по ночам, что служило нам немалым подспорьем. К несчастью, проведал про нас коррехидор (*15). Он хотел взять всю компанию под стражу, но нас предупредили о его злостном намерении. Мы пустились наутек и принялись промышлять по большим дорогам. С тех пор, господа, я, благодарение богу, состарился в своем ремесле, несмотря на связанные с ним опасности. На этом атаман закончил, а за ним, как полагалось, начал держать речь податаманье. - Господа, - сказал он, - воспитание мое, хотя и совершенно обратное тому, какое получил сеньор Роландо, привело к тем же результатам. Родитель мой был мясником; он слыл, вполне справедливо, за самого свирепого человека в своем цехе. А мать по характеру была не ласковее его. Они секли меня в детстве как бы взапуски и закатывали мне ежедневно до тысячи ударов. Малейшая провинность с моей стороны влекла за собой суровейшее наказание. Тщетно молил я со слезами на глазах о пощаде и каялся в совершенном мною поступке - мне ничего не прощали. Вообще же колотили меня по большей части без всякой причины. Когда отец меня бил, то мать вместо того чтобы заступиться, устремлялась ему на подмогу, точно сам он не мог справиться с этим делом надлежащим образом. Это скверное обхождение внушало мне такую ненависть к отчему дому, что я покинул его, когда мне не было еще и четырнадцати лет. Я направился в Арагонию и, прося милостыню, добрался до Сарагоссы. Там я примкнул к нищим, которые вели довольно счастливую жизнь. Они научили меня притворяться слепым, прикидываться калекой, приклеивать к ногам фальшивые язвы и т.п. Утром мы готовились к своим ролям, как актеры, собиравшиеся играть комедию. Затем каждый спешил на определенный пост, а вечером мы опять сходились и по ночам бражничали за счет тех, кто днем оказывал нам милосердие. Однако мне наскучило жить среди этого жалкого отребья и захотелось попасть в общество более порядочных людей, а потому я примкнул к шулерам. Они обучили меня всяким ловким приемам. Но нам вскоре пришлось покинуть Сарагоссу, так как мы повздорили с одним судейским, который нам покровительствовал. Каждый пошел своей дорогой. Чувствуя призвание к отважным предприятиям, я присоединился к шайке смельчаков, собиравших дань с путешественников, и так полюбился мне их образ жизни, что я с тех пор и не помышлял искать лучшего. А потому, господа, я весьма благодарен своим родителям за то, что они столь дурно со мной обращались; воспитай они меня с несколько меньшей жестокостью, я, без сомненья, был бы теперь жалким мясником и не имел бы чести состоять вашим податаманьем. - Господа, - сказал тогда молодой разбойник, сидевший между атаманом и податаманьем, - я не стану хвастаться, но моя история гораздо забавнее и запутаннее тех, которые мы только что прослушали. Убежден, что вы с этим согласитесь. Я обязан жизнью крестьянке из окрестностей Севильи. Спустя три недели после моего появления на свет, ей, как женщине молодой, чистоплотной и пригодной в мамки, предложили кормить другого младенца. То был единственный сын одной знатной семьи, только что родившийся в Севилье. Мать охотно приняла это предложение и отправилась за ребенком в город. Ей доверили малютку. Не успела она принести его в деревню, как, найдя некоторое сходство между ним и мной, задумала подменить высокородного младенца собственным сыном, в надежде, что я когда-нибудь отблагодарю ее за эту услугу. Отец мой, будучи не совестливее всякого другого крестьянина, одобрил этот обман, они обменяли наши пеленки, и таким образом сын дона Родриго де Эррера был отправлен вместо меня к другой кормилице, а я был вскормлен собственной матерью под чужим именем.

Что бы ни говорили про инстинкт и силу крови, но родители маленького дворянина легко дались на обман. У них не возникло ни малейшего подозрения относительно того, что с ними проделали, и до семилетнего возраста они постоянно нянчились со мной. Имея в виду сделать из меня безупречного кавалера, они приставили ко мне всевозможных учителей; но даже самым опытным из них иной раз попадаются ученики, от которых нельзя добиться проку; я принадлежал к числу последних: у меня не было никакой склонности к светскому обхождению, и еще меньше пристрастия к наукам, которые мне пытались преподать. Я предпочитал играть со слугами, к которым беспрестанно бегал на кухню и в конюшни. Впрочем, игра не долго оставалась моей главной страстью: мне не было еще и семнадцати лет, как я начал ежедневно напиваться. При этом я приставал ко всем служанкам в доме. В особенности привязался я к одной кухонной девке, которую счел достойной своих первых ухаживаний. Это была толстощекая бабенка, веселый нрав и дородность которой пришлись мне очень по сердцу. Я любезничал с ней столь неосторожно, что даже дон Родриго это заметил. Он сделал мне строгий выговор, попрекнув в низких наклонностях, и, опасаясь, как бы его укоры не пропали втуне, если предмет моей страсти будет находиться у меня на глазах, прогнал мою принцессу со двора. Такое обращение мне не понравилось, и я решил за него отомстить. Я похитил у супруги дона Родриго ее драгоценности, что составляло уже довольно крупную кражу. Затем я разыскал свою прекрасную Елену, которая перебралась к одной приятельнице-прачке, и увез красавицу среди бела дня, так, чтоб это было ведомо всем и всякому. Мало того: мы вместе поехали на ее родину, и там я торжественно обвенчался с нею как для вящего огорчения семейства Эррера, так и для того, чтоб подать благой пример дворянским сынкам. Спустя три месяца после сего блестящего брака я узнал, что дон Родриго преставился. Я не остался равнодушен к этому известию и тотчас же отправился в Севилью требовать свое добро: но там все переменилось. Моя родная мать скончалась и, умирая, имела нескромность сознаться во всем в присутствии священника своей деревни и других достоверных свидетелей. Сын дона Родриго занял мое или, вернее, свое место, и его признали тем охотнее, чем меньше были довольны мной. Не питая больше никаких надежд с этой стороны и пресытившись своей дородной супругой, я присоединился к рыцарям Фортуны, с которыми и пустился в скитанья. На этом молодой разбойник кончил свой рассказ, после чего другой сообщил, что он сын купца из Бургоса, что, увлекаемый в молодости рьяным благочестием, он постригся и стал членом весьма строгого ордена, но что спустя несколько лет скинул рясу. Таким-то образом все восемь разбойников поочередно рассказали свою жизнь, и, послушав их, я не удивился, что вижу этих людей вместе. Затем речь у них зашла о другом. Они принялись строить различные проекты по поводу ближайшего набега и, приняв окончательное решение, встали из-за стола, чтоб пойти спать. Засветив свечи, они разошлись по своим помещениям. Я последовал за атаманом Роландо в его покой, и в то время как я помогал ему раздеться он сказал веселым тоном: - Ну, вот, Жиль Блас, теперь ты видишь, какой образ жизни мы ведем. Мы не перестаем веселиться; ненависть и зависть к нам не закрадываются; никакой свары между нами не бывает, и живем мы согласнее любых монахов. Тебе предстоит здесь очень приятная жизнь, дитя мое, - продолжал он, - ибо не станешь же ты казниться тем, что находишься среди разбойников; по крайней мере, я не считаю тебя таким дураком. А разве другие люди живут иначе? Нет, друг мой, каждый стремится присвоить себе чужое добро; это желание присуще всем, разница - только в приемах. Например, завоеватели отнимают у своих соседей целые государства. Знатные лица берут в долг без отдачи. Банкиры, маклеры, приказчики и все торговцы, как крупные, так и мелкие, не слишком совестливы. Не стану говорить о судейских: всем известно, на что они способны. Надо, однако, признаться, что они человеколюбивее нас, ибо мы нередко лишаем жизни невинных, они же иногда дарят жизнь даже тем, кто достоин казни.

После этой апологии своей профессии атаман разбойников улегся в постель, а я вернулся в залу, убрал со стола и привел все в порядок. Затем я пошел на кухню, где Доминго - так звали старого негра - и сеньора Леонарда ужинали, поджидая меня. Хотя я не чувствовал никакого аппетита, однако не преминул к ним подсесть. Есть я не могу, и так как у меня были веские основания выглядеть печальным, то обе сии достойные друг друга фигуры принялись меня утешать, однако же такими речами, которые скорее были способны ввергнуть меня в отчаяние, нежели утолить мою скорбь. - Чего вы печалитесь, сын мой? - говорила старуха. - Вам скорее надлежало бы радоваться, что вы находитесь здесь. Вы молоды и, как видно, легковерны, - живя в свете, вы скоро сбились бы с пути. Там, без сомнения, нашлось бы немало распутников, которые соблазнили бы вас на всякого рода непристойные дела, тогда как здесь ваша добродетель находится в защищенной гавани. - Сеньора Леонарда права, - заметил старый негр серьезным тоном. - К сему можно еще добавить, что в мире нет ничего, кроме напастей. Возблагодарите всевышнего, друг мой, за то, что вы сразу избавились от всех житейских опасностей, затруднений и печалей. Пришлось спокойно выслушать эти речи, ибо я не выиграл бы ничего, если бы стал за них сердиться. Не сомневаюсь даже, что, обнаружь я свой гнев, это только подало бы им повод посмеяться надо мной. Наконец, основательно выпив и закусив, Доминго удалился к себе на конюшню. Леонарда тотчас же взяла светильник и провела меня в погреб, служивший кладбищем для разбойников, умиравших своею смертью, где я узрел жалкое ложе, которое более походило на гроб, нежели на постель. - Вот ваша спальня, - сказала она, ласково взяв меня за подбородок. - Юноша, место которого вам выпало счастье заступить, спал тут, пока жил среди нас, и продолжает покоиться здесь и после своей кончины. Он дал смерти похитить себя во цвете лет; не будьте таким простаком и не следуйте его примеру. С этими словами она вручила мне светильник и вернулась на кухню. Поставив его наземь, я бросился на свое печальное ложе не столько с намерением вкусить ночной отдых, сколько для того, чтоб всецело отдаться своим размышлениям. "О небо! - воскликнул я, - есть ли участь горше моей? Они хотят лишить меня солнечного света, и, точно недостаточно того, чтобы быть заживо погребенным в восемнадцать лет, я вынужден еще прислуживать ворам, проводить дни среди грабителей, а ночи с мертвецами". Мысли об этом, казавшиеся мне весьма тягостными и действительно бывшие таковыми, заставили меня проливать горючие слезы. Стократ проклинал я намерение своего дяди отправить меня в Саламанкский университет; я раскаивался в своем страхе перед какавелосским правосудием и был готов подвергнуться пытке. Но, рассудив, что извожу себя напрасными сетованиями, я стал обдумывать средство убежать и сказал сам себе: "Неужели отсюда невозможно выбраться? Разбойники спят; стряпуха и негр вскоре последуют их примеру; не удастся ли мне, пока они почивают, разыскать с помощью светильника ход, по которому я спустился в этот ад. Пожалуй, у меня не хватит сил, чтоб поднять трап над входом. Однако попытаемся: пусть у меня впоследствии не будет причин попрекать себя. Отчаянье придаст мне сил, и, быть может, попытка окажется удачной". Таков был грандиозный план, задуманный мною. Как только мне показалось, что Леонарда и Доминго заснули, я поднялся со своего ложа. Я взял светильник и, препоручив себя всем блаженным угодникам, вышел из погреба. Не без труда разобрался я в извилинах этого нового Лабиринта. Все же я добрался до ворот конюшни и наконец увидел желанный коридор. Иду, продвигаясь вперед по направлению к трапу, испытывая радость, смешанную со страхом... но - увы! - посреди коридора натыкаюсь на проклятую железную решетку с прочным запором и со столь частыми прутьями, что я с трудом могу просунуть сквозь них руку. Я оказался в весьма глупом положении, столкнувшись с этим новым препятствием, которого входя не заметил, так как решетка тогда была открыта. Я все же ощупал прутья. Затем я обследовал замок и даже попытался его взломать, как вдруг пять или шесть здоровенных ударов бычачьей жилой обожгли мне спину. Я испустил такой пронзительный крик, что подземелье загудело, и, тотчас же обернувшись, увидел старого негра в рубашке, который держал в одной руке потайной фонарь, а в другой карательное орудие.

- Ах, шельменок! Ты собрался дать тягу? О, не думай, что можешь меня перехитрить: я отлично все слышал. Ты ожидал, что решетка будет открыта, не правда ли? Знай же, друг мой, что она впредь всегда будет на запоре. Если мы уж захотим удержать здесь кого-либо насильно, то он должен быть похитрей тебя, чтоб выбраться отсюда. Тем временем мой крик всполошил двух-трех разбойников. Вообразив спросонок, что на них нагрянули стражники Священного братства, они вскочили и стали громко сзывать своих товарищей. В мгновение все - на ногах. Они хватают шпаги и карабины и, полуголые, бросаются к тому месту, где мы стояли с Доминго. Не успели они, однако, узнать о причине всполошившего их крика, как тревога сменилась взрывами смеха. - Как, Жиль Блас, - сказал разбойник-расстрига, - ты не пробыл с нами шести часов, а уже хочешь уходить? Видимо, ты не любишь жить вдали от мира. Что бы ты делал, если б был картезианцем? Ступай спать. На сей раз ты отделаешься ударами, которыми угостил тебя Доминго, но если ты снова попытаешься бежать, то, клянусь святым Варфоломеем, мы живьем сдерем с тебя кожу. С этими словами он удалился. Остальные разошлись по своим покоям, хохоча от всей души над моей попыткой улизнуть от них. Старый негр, весьма довольный своим подвигом, вернулся к себе на конюшню; я же снова отправился в склеп, где провел остаток ночи в слезах и вздохах. В первые дни я думал, что умру от терзавшей меня печали. Я влачил полуживое существование, но, наконец, мой добрый гений надоумил меня притвориться. Я прикинулся менее грустным, начал смеяться и петь, хотя не питал к тому ни малейшей охоты; словом, я взял себя так в руки, что Леонарда и Доминго попались на эту удочку. Они решили, что птичка начинает привыкать к клетке. Разбойники вообразили то же самое. Наливая им вино, я делал веселое лицо и вмешивался в их разговор, когда находил случай вставить какую-нибудь шутку. Они не только не сердились за такие вольности, но даже находили их забавными. - Жиль Блас, - сказал мне атаман, когда я как-то вечером смешил их, - ты хорошо сделал, друг мой, что прогнал тоску; я в восторге от твоего веселого нрава и тонкого ума. Человека с первого взгляда не раскусишь; никогда бы не подумал, что ты такой остряк и весельчак. Остальные тоже осыпали меня кучей похвал и убеждали не менять благожелательных чувств, которые я к ним питал. Словом, разбойники, казалось, были столь довольны мною, что, воспользовавшись благоприятным случаем, я сказал: - Сеньоры, позвольте мне раскрыть перед вами свою душу. С тех пор, как живу здесь, я чувствую себя совсем другим человеком. Вы освободили меня от предрассудков моего воспитания; сам того не замечая, я проникся вашим духом. Мне полюбилось разбойничье ремесло, и нет у меня более горячего желания, чем удостоиться чести стать вашим собратом и делить с вами опасности походов. Вся честная компания радостно приветствовала эту речь. Благое мое намерение было одобрено, но разбойники единогласно постановили оставить меня еще некоторое время в прежней должности и испытать мои способности; затем я должен был выйти на промысел, после чего они готовы были удостоить меня звания, которого я добивался, ибо, как говорили они, нельзя отказать молодому человеку, выказывающему столь похвальные наклонности. Пришлось пересилить себя и по-прежнему отправлять обязанности кравчего. Я был этим весьма раздосадован, так как собирался сделаться разбойником лишь для того, чтобы свободно выезжать вместе с прочими, и надеялся, участвуя в набегах, улучить момент, когда смогу ускользнуть. Одна только эта надежда и поддерживала мою жизнь. Тем не менее ожидание казалось мне слишком долгим, и я неоднократно пытался обмануть бдительность Доминго. Но это было невозможно, он постоянно был начеку; бьюсь об заклад, что и сотня Орфеев не могла бы очаровать этого Цербера (*16). Правда, боясь навлечь на себя подозрение, я не использовал всех способов, которыми мог бы его провести. Он наблюдал за мной, и я принужден был действовать с осторожностью, чтобы не выдать себя. Пришлось, таким образом, положиться на время, установленное разбойниками для моего принятия в шайку, и я ждал его с большим нетерпением, чем если б мне предстояло вступить в компанию откупщиков.

Слава богу, спустя полгода срок этот наступил. Однажды вечером атаман Роландо сказал своим всадникам: - Господа, надо сдержать слово, данное Жиль Бласу. Я неплохого мнения об этом юноше; он как будто создан для того, чтобы пойти по нашим стопам, и я надеюсь, что мы сделаем из него нечто путное. Пусть едет завтра с нами и попробует стяжать лавры на большой дороге: воспитаем его сами для славных подвигов. Все разбойники согласились с мнением атамана, и, желая показать, что уже считают меня своим товарищем, они освободили меня от обязанности им прислуживать. Сеньора Леонарда была восстановлена в должности, которой лишилась из-за меня. По настоянию разбойников я снял с себя одежду, состоявшую из простой, весьма потертой сутаны, и облачился в костюм одного недавно ограбленного дворянина, после чего приготовился принять боевое крещение. На исходе одной сентябрьской ночи я, наконец, вышел из подземелья вместе с разбойниками. Я был вооружен так же, как и они: карабином, парою пистолетов, шпагой и багинетом (*17), и ехал верхом на довольно хорошей лошади, отнятой у того же дворянина, в одежде которого я щеголял. Я так долго прожил в потемках, что забрезживший рассвет ослепил меня; но мало-помалу глаза мои к нему привыкли. Мы миновали Понферраду и залегли в лесочке, окаймлявшем леонскую дорогу, выбрав такое место, где, будучи сами скрыты от всех, могли беспрепятственно наблюдать за проезжими. Там мы стали поджидать, не пошлет ли нам фортуна хорошее дельце, когда увидели доминиканского монаха, восседавшего, против обыкновения сих смиренных отцов, на плохоньком муле. - Слава создателю! - воскликнул смеясь атаман, - вот великолепное дело для Жиль Бласа! Пусть почистит монаха, а мы посмотрим, как он за это возьмется. Все разбойники согласились с тем, что это поручение действительно является для меня подходящим и посоветовали мне выполнить его как следует. - Господа, - сказал я, - вы будете мною довольны. Я раздену монаха до нитки и приведу вам сюда его мула. - Нет, нет, - возразил Роландо, - мула не надо: он того не стоит. Притащи нам только мошну его преподобия; большего мы от тебя не требуем. - Хорошо, - сказал я, - да свершится сей первый опыт на глазах у моих учителей, и я надеюсь удостоиться их одобрения. С этими словами выехал я из лесу и направился к монаху, заклиная небо простить мне поступок, который намеревался совершить, ибо я все же недостаточно долго прожил среди разбойников, чтобы взяться за такое дело без отвращения. Я охотно удрал бы тут же, но у большинства разбойников лошади были лучше моей; заметив, что я пустился наутек, они бросились бы за мной вдогонку и, несомненно, настигли бы меня или дали бы по мне залп из карабинов, от которого мне бы не поздоровилось. Поэтому я не отважился на столь рискованный шаг, а нагнал монаха и, направив на него дуло пистолета, потребовал кошелек. Он тотчас же остановился, пристально взглянул на меня и, по-видимому, нисколько не испугавшись, сказал: - Вы очень молоды, дитя мое, и слишком рано взялись за это греховное ремесло. - Каким бы греховным оно ни было, отец мой, - отвечал я, - мне все же жаль, что я не принялся за него раньше. - Что вы говорите, сын мой! - воскликнул сей добрый монах, которому был невдомек истинный смысл моих слов, - какое ослепление! Позвольте мне представить вам злополучное состояние... Но тут я поспешно прервал его: - Довольно морали, ваше преподобие! Я выезжаю на большую дорогу не для того, чтобы слушать проповеди, и не в них здесь дело: мне нужны ваши деньги. Давайте их сюда! - Деньги? - с изумлением переспросил он. - Вы плохого мнения об испанском милосердии, если думаете, что лица моего звания нуждаются в деньгах, чтоб путешествовать по Испании. Перестаньте заблуждаться. Нас везде гостеприимно принимают, дают нам пристанище, потчуют и ничего, кроме молитв, за это не требуют. Поэтому мы не берем с собой денег в дорогу, а во всем уповаем на провидение. - Ну, нет! - возразил я, - вы не ограничиваетесь одним упованием: у вас всегда есть с собой добрые пистоли, чтобы спокойнее полагаться на провидение. Но довольно, отец мой, - добавил я, - мои товарищи, засевшие в той роще, теряют терпенье; бросьте сейчас же ваш кошелек наземь, а не то я вас убью.

При этих словах, произнесенных мною с угрозой, монах как будто действительно струхнул за свою жизнь. - Погодите, - сказал он, - я исполню ваше требование, раз уж это необходимо. Вижу, что с вашим братом одними риторическими фигурами не отделаешься. Сказав это, он вытащил из-под сутаны большой замшевый кошель и бросил его наземь. Тогда я объявил ему, что он может продолжать путь, чего он не заставил повторить себе дважды. Он взял мула в шенкеля, и тот, против моего чаянья, пошел довольно хорошим ходом, хотя на вид был не лучше дядюшкиного лошака. Пока монах удалялся, я спешился и поднял кошель, показавшийся мне тяжелым. Затем я снова сел на коня и быстро вернулся в лесок, где разбойники нетерпеливо меня поджидали, чтобы принести мне свои поздравления, точно одержанная мною победа дорого мне обошлась. Не успел я сойти с лошади, как они бросились меня обнимать. - Мужайся, Жиль Блас, - сказал мне атаман Роландо, - ты прямо чудеса творишь. Я не спускал с тебя глаз во время всей атаки и наблюдал за твоими ухватками. Предсказываю, что из тебя выйдет отличный рыцарь большой дороги, или я ни черта не смыслю в этих делах. Податаманье и прочие разбойники радостно приветствовали это предсказание и заверили меня, что оно непременно сбудется. Я поблагодарил их за хорошее мнение о моей особе и обещал приложить все усилия к тому, чтоб оправдать его и впредь. Расхвалив меня тем усерднее, чем меньше я того заслуживал, они вздумали взглянуть на добычу, которую я привез. - Посмотрим-ка, - сказали они, - что там в монашеском кошельке. - Наверно, он туго набит, - заметил один из разбойников, - честные отцы не любят путешествовать, как пилигримы. Атаман развязал кошелек, раскрыл его и вынул оттуда две-три пригоршни маленьких медных образков вперемешку с агнусдеи (*18) и ладанками. При виде такой оригинальной добычи разбойники разразились неудержимым смехом. - Видит бог, - воскликнул податаманье, - мы премного обязаны Жиль Бласу. Он в первый раз раздобыл вещи, весьма полезные для нашего братства. За шуткой податаманья последовали многие другие. Негодяи, а в особенности расстрига, принялись потешаться на эту тему. Они отпускали тысячи острот, которые я не смею передать и которые сугубо обличали распущенность их нравов. Один только я не смеялся. Правда, зубоскалы отняли у меня к тому охоту, так как потешались на мой счет. Каждый из них прошелся по моему адресу, а атаман Роландо сказал мне: - Знаешь, Жиль Блас, советую тебе, дружище, не связываться с монахами; это такие пройдохи и хитрецы, что не тебе с ними тягаться. Мы пробыли в лесу большую часть дня, не заметив ни одного путешественника, который мог бы расплатиться за монаха. Наконец мы выехали из чащи с намерением вернуться восвояси, ограничив свои подвиги означенным комическим происшествием, все еще служившим темой разговора, как вдруг увидали издали карету, запряженную четверкой мулов. Она неслась на нас во весь опор, и сопровождали ее трое верховых, отлично, как мне показалось, вооруженных и готовых оказать нам сопротивление, если б мы осмелились их затронуть. Роландо приказал отряду остановиться, чтоб держать по этому поводу совет, в результате какового решено было атаковать путешественников. Тотчас же выстроил он нас так, как ему хотелось, и мы двинулись развернутым фронтом навстречу карете. Невзирая на похвалы, полученные мною в лесу, я почувствовал, что меня пробирает сильная дрожь, и вскоре тело мое покрылось студеным потом, не предвещавшим ничего хорошего. К этим приятным ощущениям присоединилось еще и то обстоятельство, что я ехал в передней шеренге между атаманом и податаманьем, которые поместили меня так, чтоб сразу же приучить к огню. Роландо, заметив, насколько немощным становится мое естество, взглянул на меня искоса и сказал резким тоном: - Послушай, Жиль Блас, не забывай своего долга. Предупреждаю тебя, что если ты отступишь, я прострелю тебе голову из пистолета. Я был слишком уверен, что он исполнит свое обещание, чтоб пренебречь этим предупреждением, и поскольку с обеих сторон мне грозила одинаковая опасность, то помышлял только о том, как бы препоручить богу свою душу.

Тем временем карета и верховые приближались. Они поняли, что мы за люди, и, догадавшись по боевому строю о наших намерениях, остановились на расстоянии мушкетного выстрела. Вооружение их состояло, так же как и наше, из карабинов и пистолетов. Пока всадники готовились дать отпор, из кареты вышел статный и богато одетый человек. Он сел на запасную лошадь, которую один из верховых держал под уздцы, и стал во главе своих людей. Хотя было их четверо против девятерых, - ибо кучер остался на козлах, - однако же они устремились на нас с такой решимостью, что страху у меня прибавилось вдвое. Я дрожал всем телом, но все же готовился выстрелить; однако, выпуская заряд из карабина, я, по правде говоря, зажмурил глаза и отвернул голову, а потому полагаю, что, стреляя таким манером, не отягчил своей совести. Не стану обстоятельно описывать эту схватку: хотя я там и присутствовал, однако же ничего не видал; страх, помутив мне ум, скрыл от меня ужас того самого зрелища, которое меня пугало. Могу только сказать, что после бешеной мушкетной перестрелки я услыхал, как товарищи мои кричат во все горло: "Победа! Победа!" При этих возгласах страх, сковывавший мои чувства, рассеялся, и я увидел безжизненные тела четырех всадников, лежавших на поле битвы. С нашей стороны пал всего лишь один человек. То был расстрига, который в данном случае получил только то, что заслужил нарушением обета и кощунственными шутками над ладанками. Одному из наших пуля попала в правую коленную чашечку. Податаманье также был ранен, но очень легко, так как заряд только ссадил ему кожу. Сеньор Роландо прежде всего бросился к дверцам кареты. Там сидела дама лет двадцати четырех - двадцати пяти, показавшаяся ему очень красивой, несмотря на печальное состояние, в котором он ее застал. Она лишилась чувств во время схватки, и обморок ее все еще продолжался. Пока он любовался ею, мы, прочие, занялись добычей. Начали мы с лошадей из-под убитых верховых, так как животные эти, испугавшись перестрелки и потеряв седоков, отбежали несколько в сторону. Что же касается мулов, то они не тронулись с места, хотя кучер слез с козел и спасся бегством еще во время побоища. Спешившись, мы принялись распрягать мулов и навьючивать на них сундуки, которые были привязаны впереди и позади кареты. Покончив с этим, мы по приказу атамана вынесли из экипажа даму, еще не пришедшую в себя, и посадили ее на седло к одному из самых сильных разбойников, ехавшему на отличной лошади; затем, оставив на дороге карету и ограбленных мертвецов, мы забрали с собой даму, мулов и лошадей (*19). Уже с час как стемнело, когда мы подъехали к подземелью. Мы прежде всего отвели лошадей и мулов в конюшню, где нам пришлось самим привязать их к стойлам и позаботиться о них, так как старый негр уже трое суток не вставал с постели. Помимо сильного приступа подагры, его мучил ревматизм, не позволявший ему пошевельнуть ни одним членом. Только язык у него не отнялся, и он пользовался им, чтоб выражать нетерпение посредством самых кощунственных ругательств. Предоставив этому нечестивцу проклинать и богохульствовать, мы отправились на кухню, где посвятили все свои заботы сеньоре, над которой, казалось, витала тень смерти. Мы сделали все, что могли, дабы привести ее в чувство, и старания наши, к счастью, увенчались успехом. Но, придя в сознание и увидев, что ее поддерживают какие-то неизвестные ей мужчины, она поняла разразившееся над ней несчастье; ее обуял ужас. Все, что горе и отчаяние, вместе взятые, заключают в себе страшного, отразилось в ее глазах, которые она воздела к небу, точно жалуясь на грозившее ей бедствие. Затем, будучи не в силах вынести эти ужасные видения, она снова впала в обморок, веки ее смежились, и разбойникам уже казалось, что смерть хочет похитить у них добычу. Но тут атаман, рассудив, что лучше предоставить ее самой себе, чем мучить новыми спасательными средствами, приказал отнести сеньору на постель Леонарды, где ее оставили одну, разрешив судьбе действовать по своему усмотрению. Мы перешли в зал, где один из разбойников, бывший перед тем лекарем, осмотрел податаманье и его товарища и натер им раны бальзамом. По окончании этой операции всем захотелось узнать, что находится в сундуках. Одни были наполнены кружевами и бельем, другие платьем; в последнем сундуке, вскрытом нами, оказалось несколько мешков, набитых пистолями, что весьма обрадовало наших корыстолюбцев. После этого осмотра стряпуха уставила поставец винами, накрыла на стол и подала кушанье. Сначала мы разговорились о великой победе, нами одержанной. Тут сеньор Роландо обратился и ко мне:

- Признайся, Жиль Блас, - сказал он, - признайся, дитя мое, что ты здорово струхнул. Я откровенно ответил, что оно действительно так и было, но что я буду биться, как паладин, если только побываю в двух-трех сражениях. После этого все общество стало на мою сторону, утверждая, что я заслуживаю извинения, что схватка была жаркой и что для молодого человека, никогда не нюхавшего пороха, я все-таки держался молодцом. Затем разговор перешел на мулов и лошадей, приведенных нами в подземелье. Решено было назавтра, чуть свет, отправиться всем в Мансилью, чтоб продать их там, так как слух о нашем набеге, вероятно, еще не дошел до этого места. Приняв такое решение, мы закончили ужин, после чего снова вернулись на кухню, чтобы взглянуть на сеньору, которую застали в том же состоянии: мы были уверены, что она и ночи не проживет. Хотя нам показалось, что жизнь в ней еле теплится, однако некоторые разбойники не переставали бросать на нее любострастные взоры и обнаруживать грубое вожделение, которому они непременно дали бы волю, если бы Роландо не уговорил их подождать, по крайней мере, до тех пор, пока дама придет в себя от подавляющей грусти, сковывавшей ее чувства. Уважение к атаману обуздало их страсти; иначе ничто не спасло бы этой сеньоры: даже смерть была бы не в силах уберечь ее честь. Мы оставили на время эту несчастную женщину в том состоянии, в котором она находилась. Роландо ограничился тем, что передал ее на попечение Леонарде, и все разбрелись по своим помещениям. Что касается меня, то, улегшись на свое ложе, я, вместо того чтоб заснуть, не переставал размышлять о несчастье этой сеньоры. Я не сомневался в том, что она знатная дама, отчего судьба ее представлялась мне еще более горестной. Не мог я также без дрожи подумать об ожидавших ее ужасах, и я чувствовал такое огорчение, точно меня связывали с ней узы крови или дружбы. Наконец, поскорбев об ее участи, я стал раздумывать над тем, как сохранить ее честь от угрожающей опасности и в то же время самому выбраться из подземелья. Я вспомнил, что старый негр был не в состоянии пошевельнуться и что со времени его недомогания ключ от решетки находился у стряпухи. Эта мысль воспламенила мое воображение и навела меня на замысел, который я тщательно обсудил, после чего, не медля, приступил к его выполнению следующим образом. Я притворился, будто у меня колики, и начал сначала вздыхать и стонать, а затем, возвысив голос, принялся вопить благим матом. Разбойники проснулись и вскоре собрались около меня. Они спросили, отчего я кричу таким истошным голосом. Я отвечал им, что у меня ужасные рези, и для большей убедительности стал скрежетать зубами, строить невероятные гримасы, симулировать корчи и метаться самым неистовым образом. После этого я вдруг успокоился, как будто мне несколько полегчало. Но минуту спустя я снова извивался на своем жалком ложе и ломал руки. Словом, я так хорошо разыграл свою роль, что разбойники, несмотря на присущую им хитрость, дались на обман и поверили, что я действительно испытываю страшные рези. Однако эта удачная симуляция повлекла за собой своеобразную пытку, так как мои сердобольные собратья по ремеслу, вообразив, что я вправду страдаю, принялись наперебой облегчать мои муки. Один приносит бутыль с водкой и принуждает меня отхлебнуть половину; другой насильно ставит мне клизму из миндального масла; третий, распарив полотенце, кладет мне его, еще совсем горячее, на живот. Я тщетно кричал, умоляя о пощаде; но они приписывали мои крики коликам и продолжали причинять мне настоящие страдания, желая избавить от вымышленных. Наконец, не будучи в состоянии терпеть долее, я принужден был сказать им, что больше не чувствую боли, и попросил их отпустить мою душу на покаяние. Они перестали досаждать мне своими лечебными средствами, а я остерегся от дальнейших жалоб, опасаясь, как бы они вновь не принялись оказывать мне помощь. Это представление длилось около трех часов, после чего разбойники, рассудив, что рассвет должен скоро наступить, приготовились ехать в Мансилью. Тут я выкинул новую штуку: я попытался встать, для того чтоб они подумали, будто мне очень хочется их сопровождать. Но они воспротивились этому.