Datasets:

georgiyozhegov

/

lib.ru

like 1

- Нет, нет, Жиль Блас, - сказал мне сеньор Роландо, - оставайся здесь, сын мой, а то у тебя снова могут начаться схватки. Ты поедешь с нами в другой раз, сегодня ты не в силах следовать за нами. Отдохни денек; ты действительно нуждаешься в покое. Я не счел нужным настаивать из боязни, как бы они не уступили моим настояниям; я только притворился, будто очень огорчен невозможностью их сопровождать, и сделал это так естественно, что они покинули подземелье, не питая насчет моего замысла ни малейшего подозрения. После их отъезда, который я пытался ускорить своими молитвами, обратился я к самому себе со следующей речью: "Ну, Жиль Блас, настал момент проявить решимость. Мужайся и доведи до конца то, что начал с таким успехом. Дело это, по-видимому, не трудное: Доминго сейчас не в состоянии помешать твоему замыслу, а Леонарда слишком слаба для этого. Воспользуйся случаем и удирай: тебе, быть может, никогда не представится лучшей возможности". Эти рассуждения придали мне самоуверенности. Я встал, взял шпагу и пистолеты и сперва направился в кухню. Но прежде чем войти, я остановился, так как услыхал голос Леонарды. Она говорила с незнакомой дамой, которая, придя в себя и поняв постигшее ее несчастье, плакала и сокрушалась. - Плачьте, дочь моя, - говорила ей старуха, - проливайте слезы, не щадите вздохов: это вас утешит. Ваш обморок был опасен, но теперь, коль скоро вы плачете, можно сказать, что самое страшное миновало. Ваша скорбь постепенно утихнет и вы привыкнете жить здесь с нашими сеньорами, людьми вполне порядочными. С вами будут обходиться лучше, чем с принцессою; эти господа постараются всячески угождать вам и ежедневно проявлять свое расположение. Найдется немало женщин, которые пожелали бы быть на вашем месте. Я не дал Леонарде времени продолжать эту речь и вошел в кухню. Приставив ей пистолет к груди, я грозно потребовал у нее ключ от решетки. Мой поступок смутил ее, и хотя была она уже в преклонном возрасте, однако же все еще настолько дорожила жизнью, что не посмела противиться моему требованию. Заполучив ключ в свои руки, я обратился к печальной даме. - Сеньора, - сказал я, - небо посылает вам избавителя. Встаньте и следуйте за мной; я доставлю вас туда, куда вы пожелаете. Дама не оставалась глуха к моему голосу, и речь моя произвела на нее такое впечатление, что, собрав последние силы, она привстала и бросилась к моим ногам, заклиная пощадить ее честь. Я поднял ее и заверил, что она может вполне на меня положиться. Затем я подобрал веревки, найденные мною в кухне, и с помощью сеньоры привязал Леонарду к ножкам тяжелого стола, пригрозив старухе, что убью ее, если она только вздумает крикнуть. Милейшая Леонарда, убежденная, что я, безусловно, выполню свою угрозу, если она посмеет ослушаться, сочла за лучшее предоставить мне полную свободу действий. Я зажег свечу и отправился вместе с незнакомой сеньорой в помещение, где хранились золотые и серебряные монеты. Там я рассовал по карманам столько простых и двойных пистолей, сколько в них умещалось, и, чтоб уговорить незнакомку поступить так же, постарался доказать ей, что она только берет назад свое собственное добро, после чего эта дама без всяких угрызений совести последовала моему примеру. Набрав основательный запас, мы направились к конюшне, куда я вошел один, держа пистолеты наготове. Я рассчитывал, что старый арап, несмотря на подагру и ревматизм, не позволит мне беспрепятственно оседлать и взнуздать мою лошадь, и решил раз навсегда излечить его от всех болезней, если он вздумает мне пакостить. Но, по счастью, он к тому времени так изнемог от болей, как прежде перенесенных, так и тех, которые продолжал испытывать, что, казалось, даже не заметил, как я вывел лошадь из конюшни. Дама ждала меня у дверей. Мы со всей поспешностью устремились по коридору, который вел к выходу из подземелья. Подходим к решетке, отпираем замок, и вот мы у трапа. Нам стоило больших усилий его поднять или, точнее говоря, мы смогли осуществить это только благодаря притоку новых сил, которые придала нам жажда свободы. Стало уже рассветать, когда мы выбрались из этой бездны. Необходимо было тотчас же удалиться оттуда. Я вскочил в седло, дама села позади меня, и, пустившись галопом по первой попавшейся тропинке, мы вскоре выехали из лесу. Перед нами оказалась равнина, пересеченная несколькими дорогами; мы выбрали одну наугад. Я смертельно боялся, чтоб она не привела нас в Мансилью и чтоб мы не повстречали Роландо и его товарищей, что легко могло случиться. К счастью, мои опасения не оправдались. Мы прибыли в город Асторгу около двух часов пополудни. Я заметил людей, разглядывавших нас с большим любопытством, точно женщина, сидящая на лошади позади мужчины, была для них невиданным зрелищем. Мы остановились у первой гостиницы, и я прежде всего приказал насадить на вертел куропатку и молодого кролика. Пока выполняли мои приказания и готовили нам обед, я проводил даму в горницу, где мы, наконец, вступили в беседу: дорогой этого нельзя было сделать, так как мы ехали слишком быстро. Тут моя дама выразила мне свою признательность за оказанное ей одолжение и сказала, что после столь великодушного поступка она не может поверить, чтоб я был товарищем тех разбойников, из рук которых ее вырвал. Тогда я рассказал ей свою историю, чтоб укрепить ее в добром мнении, которое она обо мне составила. Этим я внушил ей доверие и побудил поведать свои злоключения, которые она передала мне так, как это будет изложено в следующей главе.

Я родилась в Вальядолиде, и имя мое - донья Менсия де Москера. Отец мой, дон Мартин, истратив на военной службе почти все, что досталось ему по наследству, был убит в Португалии во главе полка, которым командовал. Он оставил мне столь скромное состояние, что меня считали довольно незавидной невестой, хотя я была единственной дочерью. Невзирая, однако, на мои ограниченные средства, у меня не было недостатка в поклонниках. Несколько кавалеров, из самых знатных в Испании, искали моей руки. Но среди них один только дон Альвар де Мельо обратил на себя мое внимание. Он действительно был красивее своих соперников, но еще более серьезные достоинства склонили мое сердце в его пользу. Он обладал умом, скромностью, храбростью и честностью. Кроме того, его можно было назвать галантнейшим светским человеком. Нужно ли было устроить празднество, - он делал это как нельзя лучше; участвовал ли он в турнирах, - все приходили в восхищение от его силы и ловкости. Словом, я предпочла его всем остальным и вышла за него замуж. Спустя несколько дней после нашей свадьбы он встретил в какой-то отдаленной части города дона Андреса де Баеса, одного из своих прежних соперников. Они обменялись колкостями и обнажили шпаги. Это стоило жизни дону Андресу. Но так как он доводился племянником вальядолидскому коррехидору, человеку бешеному и к тому же смертельному врагу дома Мельо, то дон Альвар счел необходимым как можно скорее покинуть город. Он поспешно вернулся домой и, пока ему седлали лошадь, передал мне то, что произошло. - Любезная Менсия, - сказал он мне затем, - мы должны расстаться: это необходимо. Вы знаете коррехидора; не к чему обольщаться: он будет меня свирепо преследовать. Вам известно, каким весом он пользуется; мне небезопасно оставаться в королевстве. Он был так подавлен собственной скорбью, а еще больше той, которую видел во мне, что не мог продолжать. Я заставила его взять с собой золото и несколько драгоценностей; затем он обнял меня, и в течение четверти часа мы только и делали, что сливали вместе вздохи и слезы. Наконец, ему доложили, что лошадь подана. Он вырывается из моих объятий, он уезжает и покидает меня в таком состоянии, которого я не могу выразить словами. Ах, какое б было счастье, если б чрезмерность моей скорби тогда же свела меня в могилу! От скольких горестей и невзгод избавила бы меня смерть! Спустя несколько часов после отъезда дона Альвара коррехидор проведал об его побеге. Он послал за ним в погоню всех вальядолидских альгвасилов (*20) и не упустил ни одного средства, чтоб заполучить его в свои руки. Тем не менее супруг мой ускользнул от его мщения и сумел укрыться в безопасном месте. Тогда судья увидел, что принужден ограничить свою месть удовольствием отнять имущество у человека, крови которого жаждал. Это ему вполне удалось: все, что принадлежало дону Альвару, было конфисковано. Я очутилась в весьма печальном положении: мне почти не на что было существовать. Пришлось вести замкнутый образ жизни и держать в качестве прислуги только одну женщину. Я проводила все дни в слезах, но оплакивала я не бедность, которую терпеливо переносила, а отсутствие любимого супруга, не подававшего никаких вестей. Между тем, при нашем грустном расставании он обещал уведомлять меня о своей судьбе, в какой бы угол мира ни занесла его злополучная звезда. Однако прошло семь лет, а я ничего о нем не слыхала. Неведение, в котором я находилась относительно его участи, погружало меня в великую печаль. Наконец, дошло до меня, что, сражаясь в Феце (*21) за короля португальского, он потерял свою жизнь в бою. Известие это принес мне человек, недавно вернувшийся из Африки; он заверил меня, что хорошо знал дона Альвара де Мельо, что служил с ним вместе в португальской армии и сам видел, как супруг мой погиб в сражении. Он присовокупил к этому еще некоторые обстоятельства, окончательно убедившие меня, что дона Альвара нет более в живых. Эта весть только усилила мою печаль и побудила принять решение никогда больше не вступать в брак. Тем временем прибыл в Вальядолид дон Амбросио Месио Карильо маркиз де ла Гуардиа. Он принадлежал к числу тех старых вельмож, которые обходительным и изысканным обращением заставляют забыть про свои лета и все еще умеют нравиться дамам. Однажды ему случайно рассказали историю дона Альвара и описали меня так, что ему захотелось со мной познакомиться. Чтоб удовлетворить свое любопытство, подговорил он одну мою родственницу, и та, условившись с ним, зазвала меня к себе. Маркиз тоже явился. Он увидел меня, и я ему понравилась вопреки скорби, которая запечатлелась на моем лице. Но зачем говорю я "вопреки"? Быть может, он был тронут именно грустным и томным видом, свидетельствовавшим в пользу моей верности; быть может, моя тоска воспламенила в нем любовь. Поэтому он не раз повторил мне, что считает меня чудом постоянства и что завидует моему мужу, сколь бы горестна ни била его судьба. Словом, он был поражен моими достоинствами и ему не понадобилось второго свидания для того, чтоб в нем созрело решение жениться на мне.

Чтоб склонить меня к принятию своего предложения, он прибег к посредничеству моей родственницы. Та наведалась ко мне и стала уговаривать, что неразумно долее зарывать свою красоту, поскольку супруг мой, как гласило известие, окончил жизнь в Феце, что я достаточно оплакивала человека, с которым меня связывали столь кратковременные узы, и что я должна воспользоваться представившимся мне случаем, который сделает меня счастливейшей из женщин. Затем она принялась превозносить древний род старого маркиза, его великие богатства и прекрасный характер. Но, несмотря на красноречие, которое она расточала по поводу всех его преимуществ, ей не удалось меня уговорить. Не сомнения в смерти дона Альвара и не боязнь увидеть его вдруг, в самый неожиданный момент, останавливали меня. Отсутствие склонности или, вернее, отвращение, испытываемое мною к вторичному браку после всех несчастий первого, было тем препятствием, которое моей родственнице надлежало преодолеть. Но она не отступила: напротив, она удвоила старания в пользу дона Амбросио и привлекла всю семью на сторону вельможи. Родственники мои стали настаивать на том, чтоб я не отказывалась от столь блестящей партии: они мне непрестанно докучали, досаждали, не давали покоя. Правда, бедность моя, возраставшая с каждым днем, немало способствовала тому, чтоб преодолеть мое сопротивление. Если бы не ужасная нужда, я бы никогда не решилась на это. Итак, я была не в силах противиться; я уступила упорным настояниям родни и вышла замуж за маркиза де ла Гуардиа, который на следующий же день после свадьбы увез меня в свой прекрасный замок возле Бургоса, между Грахалем и Родильяс. Он воспылал ко мне страстной любовью; во всех его поступках чувствовалось желание мне угодить; он всячески старался предупредить мои малейшие желания. Ни один муж не питал такого уважения к жене и ни один любовник не оказывал столько внимания своей возлюбленной. Я восхищалась человеком, обладавшим таким привлекательным характером, и до известной степени мирилась с утратой дона Альвара благодаря тому, что составила счастье такого супруга, как маркиз. Невзирая на разницу в летах, я полюбила бы его страстно, будь я в состоянии любить кого-либо после дона Альвара. Но постоянные сердца умеют любить только раз. Воспоминание о первом супруге делало тщетным все старания второго понравиться мне. И потому на его нежные чувства я могла отвечать только искренней благодарностью. Таково было мое душевное состояние, когда однажды, подойдя к окну своей горницы, чтоб подышать свежим воздухом, я увидела человека, похожего на крестьянина, который пристально уставился на меня. Я приняла незнакомца за подручного нашего садовника и не обратила на него никакого внимания. Но на следующий день, снова выглянув в окно, я застала его на том же месте, и мне снова показалось, что он очень внимательно ко мне присматривается. Это меня поразило. Я посмотрела на него в свою очередь. Но когда я пригляделась к нему, мне вдруг почудилось, будто я узнаю черты несчастного дона Альвара. Это сходство вызвало в моих чувствах непостижимый переполох: я громко вскрикнула. К счастью, я в то время была наедине с Инесой, той из моих камеристок, которой я больше всего доверяла. Я поведала ей подозрение, взволновавшее мою душу. Но она только расхохоталась, вообразив, что какое-нибудь легкое сходство ввело меня в заблуждение. - Успокойтесь, сеньора, - сказала она, - и не думайте, что вы видели первого вашего супруга. Как мог он очутиться здесь под видом крестьянина? Да и вероятно ли, чтоб он вообще был жив? Но, чтоб вас успокоить, - добавила она, - сойду в сад и поговорю с этим поселянином; узнаю, кто он таков, и сию минуту вернусь доложить вам об этом. Инеса отправилась в сад и спустя короткое время вернулась в мои покои сильно взволнованная. - Увы, сеньора, - сказала она, - ваше подозрение вполне оправдалось. Вы в самом деле видели дона Альвара; он мне открылся и просит, чтоб вы позволили ему тайно поговорить с вами. Я могла тут же принять дона Альвара, так как маркиз находился в Бургосе, а потому поручила своей камеристке проводить его ко мне в кабинет (*22) по потайной лестнице. Можете себе представить, какое волнение я испытывала. У меня не хватало духу взглянуть на чело-века, который с полным правом мог осыпать меня упреками: не успел он предстать предо мной, как я упала в обморок, точно мне явилась его тень. Инеса и он тотчас же пришли мне на помощь. Как только они привели меня в чувство, дон Альвар сказал:

- Ради бога, сеньора, успокойтесь. Я не хочу, чтоб мое присутствие стало для вас пыткой, и вовсе не намерен причинить вам огорчение. Я явился не как взбешенный супруг попрекать вас за нарушение данного слова и поставить вам в грех заключение новых уз. Мне известно, что вина падает на вашу семью: я знаю также обо всех преследованиях, коим вы подвергались. Сверх того, в Вальядолиде распространились слухи о моей смерти и у вас было тем больше оснований им поверить, что вы не получили от меня ни одного письма, которое бы их опровергло. Наконец, слыхал я и про тот образ жизни, который вы вели после нашей жестокой разлуки, и что скорее нужда, нежели любовь, толкнула вас в объятия маркиза. - Ах, сеньор, - прервала я его, обливаясь слезами, - к чему пытаетесь вы оправдать свою супругу? Вы живы, а потому она виновна. Увы, почему не осталась я в том бедственном положении, в котором была до свадьбы с доном Амбросио? О, роковой брак! не будь его, у меня при всей моей бедности осталось бы то утешение, что я, не краснея, могу вновь встретиться с вами. - Любезная Менсия, - возразил дон Альвар, весь вид коего обличал, сколь сильно потрясли его мои слезы, - я не сетую на вас и не только не намерен укорять тем блестящим положением, в коем вас застал, но клянусь, что благодарю за это небо. С того злополучного дня, когда я покинул Вальядолид, фортуна неизменно относилась ко мне немилостиво: жизнь моя была сплошной цепью злоключений; в довершение же всех невзгод я не мог подать вам о себе вести. Слишком уверенный в ваших чувствах ко мне, я не переставал думать о том, до какого состояния довела вас моя пагубная любовь; я рисовал себе донью Менсию всю в слезах; вы были моей величайшей мукой. Признаюсь, бывали минуты, когда я почитал себя преступником за то, что имел счастье вам понравиться. Я даже желал, чтоб вы предпочли кого-либо из моих соперников, так как выбор, которого я удостоился, обошелся вам слишком дорого. Между тем, после семи мучительных лет, еще более влюбленный, чем когда-либо, захотел я повидать вас. Я был не в силах устоять против этого желания, и освобождение от долголетнего рабства позволило мне его осуществить; таким образом, с риском быть узнанным, я, переодетый в это платье, прибыл в Вальядолид. Тут я узнал все. Затем я отправился в здешний замок и нашел случай познакомиться с садовником, который дал мне работу в ваших садах. Вот каким путем добился я того, чтоб тайно поговорить с вами. Однако не думайте, что своим пребыванием здесь я намерен смутить благополучие, коим вы наслаждаетесь. Я люблю вас больше, чем самого себя, я дорожу вашим покоем и после нашего свидания отправлюсь доживать вдали от вас печальные дни, посвященные вам одной. - Нет, нет, дон Альвар, - воскликнула я при этих словах. - Небо недаром привело вас сюда, и я не допущу, чтоб вы меня вторично покинули; я поеду с вами: одна только смерть может отныне разлучить нас. - Поверьте мне, - возразил он, - вам лучше оставаться у дона Амбросио. Не делайтесь участницей моих невзгод; позвольте мне одному нести их бремя. Он привел мне еще много таких же доводов, но чем больше он старался пожертвовать собой ради моего счастья, тем меньше склонности испытывала я согласиться на это. Убедившись, наконец, что я не отступлю от своего решения, он вдруг переменил тон и, несколько повеселев, сказал мне: - Неужели, сеньора, вы действительно питаете те чувства, о которых сейчас мне поведали? Ах, если вы еще любите меня настолько, что предпочитаете бедность со мной тому благоденствию, которое вас окружает, то поедемте жить в Бетанкос, в самую глубь Галисийского королевства. Там у меня есть надежное убежище. Хотя злой рок лишил меня всех богатств, однако он оказался не в силах отнять у меня друзей; некоторые из них остались мне верны и благодаря их поддержке я смогу вас похитить. С их помощью заказал я карету в Саморе, а также купил мулов и лошадей. Меня сопровождают трое весьма храбрых галисийцев; они вооружены карабинами и пистолетами и ждут моих приказаний в деревне Родилиас. Воспользуемся же, - добавил он, - отсутствием дона Амбросио. Я велю подать карету прямо к воротам замка и мы немедленно уедем.

Я согласилась. Дон Альвар стрелой полетел в Родилиас и, вернувшись спустя короткое время с тремя верховыми, увез меня, в то время как мои служанки, не зная, что и думать об этом похищении, разбежались в великом испуге. Только Инеса была посвящена в это дело, но она отказалась связать свою судьбу с моей, так как была влюблена в одного из камердинеров дона Амбросио, а это доказывает, что привязанность даже самых ревностных слуг наших не может устоять против любви. Таким образом, села я в карету с доном Альваром, захватив с собой только платья да несколько драгоценностей, которые принадлежали мне до второго замужества; я не хотела брать с собой ни одной вещи, подаренной мне маркизом после свадьбы. Мы направились по дороге, которая вела в Галисию, не зная, однако, удастся ли нам туда доехать. У нас имелись основания опасаться, что дон Амбросио по своем возвращении пустится за нами вдогонку с многочисленным отрядом и настигнет нас. Между тем мы проехали двое суток, не заметив ни одного всадника, который бы нас преследовал. Мы надеялись, что и третий день пройдет так же благополучно, и уже вполне спокойно беседовали друг с другом. Это было вчера. Дон Альвар рассказывал мне о печальном происшествии, вследствие которого распространились слухи об его смерти, и о том, как он обрел свободу после пятилетнего невольничества, но тут мы встретились на леонской дороге с разбойниками, среди которых вы находились. Дон Альвар и был тот кавалер, которого они убили вместе со всеми его людьми, и из-за него льются слезы, которые вы теперь видите на моих щеках. Окончив свое повествование, донья Менсия залилась слезами. Я не сделал ни малейшей попытки утешить ее речами в духе Сенеки (*23), а, напротив, дал ей повздыхать вволю; я даже и сам заплакал: столь естественно сочувствовать несчастным, в особенности опечаленной красавице. Я было хотел спросить ее, что она намеревается предпринять при создавшемся положении, а она, быть может, собиралась посоветоваться со мной по этому же поводу, когда нашу беседу неожиданно прервали: на постоялом дворе послышался ужасный шум, который невольно привлек наше внимание. Шум этот был вызван прибытием коррехидора с двумя альгвасилами и несколькими стражниками. Они вошли в комнату, в которой мы находились. Сопровождавший их молодой кавалер первый подошел ко мне и принялся пристально всматриваться в мою одежду. Ему недолго пришлось меня разглядывать. - Клянусь св.Яковом, - воскликнул он, - это мой камзол! Он самый и есть! Его так же легко узнать, как и мою лошадь. Можете засадить этого щеголя на мою ответственность; я не боюсь, что мне придется дать ему сатисфакцию: без всякого сомнения, это один из тех грабителей, у которых есть тайное убежище в нашей местности. Эта речь, из которой я усмотрел, что молодой человек был тем ограбленным дворянином, чьи платье и лошадь, к сожалению, достались мне, повергла меня в изумление, смущение и замешательство. Коррехидор, который по должности своей обязан был истолковать мою растерянность скорее в худую, нежели в хорошую сторону, решил, что обвинение не лишено основания. Предположив, что и дама могла быть соучастницей, он приказал разлучить нас и посадить в тюрьму. Судья этот был не из тех, что мечут свирепые взгляды: напротив, год у него был добродушный и веселый. Впрочем, одному лишь богу ведомо, был ли он при этом совестливее. Как только меня привели в тюрьму, он явился туда с двумя ищейками, т.е. альгвасилами; вошли они с веселым видом, словно чуяли, что их ждет недурное дельце. Они не забыли доброго своего обыкновения и прежде всего принялись меня обыскивать. Что за пожива для этих господ! Они, быть может, отродясь не видали такой удачи. Я заметил, как глаза их сверкали от радости при каждой пригоршне пистолей, которую они извлекали. Но особенно ликовал коррехидор. - Дитя мое, - сказал он мне голосом, полным кротости, - мы исполняем свой служебный долг; но не бойся ничего: если ты не виновен, тебе не причинят зла. Тем временем они деликатно очистили мои карманы и забрали даже то, что постеснялись взять разбойники, а именно сорок дядиных дукатов. Но и это их не удовлетворило: их жадные, неутомимые руки обшарили меня с головы до пят; они поворачивали меня во все стороны и даже раздели донага, ища денег между телом и рубашкой. Думаю, что они охотно вскрыли бы мне живот, чтоб посмотреть, не запрятал ли я туда чего-нибудь. После того как они столь добросовестно исполнили свой служебный долг, коррехидор допросил меня. Я откровенно рассказал ему все, что со мной случилось. Он приказал записать мои показания; затем он удалился, забрав с собой своих альгвасилов и мои деньги, и оставил меня совершенно голым на соломе.

Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: "О, жизнь человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не успел я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая в этот город, что мне придется так скоро познакомиться с коррехидором?" Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья. Затем я обратился к самому себе с увещеванием не падать духом: "Ну, Жиль Блас, крепись! Помни, что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты прошел столь тягостный искус терпения в подземелье? Но, увы! - добавил я печально, - это самообман! Как выйду я отсюда? Ведь у меня только что отняли все средства к тому, ибо узник без денег - все равно что птица с подрезанными крыльями". Вместо куропатки и молодого кролика, которого я приказал зажарить на вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды, предоставив терпеливо глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я там, не видя никого, кроме тюремщика, который каждое утро неизменно возобновлял мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался вовлечь его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная особа и не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не взглянув на меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал: - Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся, ибо я пришел сообщить тебе приятную весть. Даму, которая была с тобой, я приказал проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу. Тебя сегодня же выпустят, если только погонщик, с которым, по твоим словам, ты ехал из Пеньяфлора в Какавелос, подтвердит твои показания. Он сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его: если он сознается во всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу. Слова коррехидора весьма меня обрадовали, и я уже считал себя вне опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он вынес по моему делу, и не успел я еще договорить этих учтивостей, как прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников. Я тотчас же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения, продавший мой чемодан со всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть вырученные за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло заявил, что не ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал. - Ах, висельник! - воскликнул я, - признайся лучше, что ты украл мои пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один из тех молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и которых ты так испугал. Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах, о которых он не имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза. - Дитя мое, - сказал коррехидор, - ты видишь, что погонщик не подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу вернуть тебе свободу. Мне пришлось снова вооружиться терпением, смотреть на безмолвного тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не могу вырваться из когтей правосудия, хотя не совершил никакого преступления, приводила меня в отчаяние: я жалел о подземелье. "В сущности, - размышлял я, - мне жилось там лучше, чем в этой темнице: я сладко ел и пил с разбойниками, вел с ними приятные беседы и утешался надеждой когда-нибудь удрать от них. Теперь же, несмотря на свою невинность, я, пожалуй, сочту за великое счастье, если меня выпустят отсюда и отправят на галеры". В то время как я проводил дни, развлекаясь собственными рассуждениями, по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком я изложил их при дознании. Кое-кто из горожан пожелал из любопытства взглянуть на меня. Они поочередно подходили к маленькому окошку, сквозь которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое время, удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор как меня посадили, никто не заглядывал в это окно, выходившее на двор, где царили безмолвие и ужас. Из этого я заключил, что обо мне в городе заговорили, но не знал, считать ли это хорошим или дурным предзнаменованием.

Одним из первых, кто представился моим взорам, был тот самый молодой псаломщик из Мондоньедо, который, как и я, пустился наутек, испугавшись пытки. Я узнал его, а он тоже не отрекся от знакомства. Мы обменялись приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне пришлось снова подробно рассказать свои приключения, что произвело на моих слушателей двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание. В свою очередь певчий сообщил, что произошло на постоялом дворе в Какавелосе между погонщиком и молодой женщиной, после того как панический страх заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем я выше уже повествовал. Наконец, прощаясь со мной, он обещал, не теряя времени, похлопотать о моем освобождении. Тогда остальные посетители, явившиеся, как и он, из одного только любопытства, заявили, что сочувствуют моему несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать все от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу. Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за меня словечко коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было дело, уже более не сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму. - Жиль Блас, - сказал он, - будь я более строгим судьей, я мог бы еще подержать тебя здесь; но мне не хочется затягивать дело. Ступай, ты свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Однако скажи мне, - добавил он, - не сумеешь ли ты разыскать подземелье, если отвести тебя в тот лес, где оно находится. - Нет, сеньор, - отвечал я, - меня привели туда ночью, а выбрался я из него до рассвета: мне никак не узнать этого места. Тогда судья удалился, сказав, что прикажет тюремщику отпереть двери темницы. Действительно, минуту спустя тюремщик вошел в мою камеру в сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый узел. Оба они с важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны, сшитые из хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня какое-то старое рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы. Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в этом жалком наряде, умерило радость, присущую узникам, выпущенным на свободу. Я хотел было тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало верх над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был столь многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха. - Вот так облачение! - воскликнул он. - Я было вас и не узнал. Здорово обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу. - Я не жалуюсь на суд, - ответил я, - он поступил справедливо. Я хотел бы только, чтоб все судейские были честными людьми: хоть бы одежду мне оставили; кажется, я недешево за нее заплатил. - Пожалуй, что так, - согласился он, - но они называют это формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы, кстати, будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она стоит теперь в конюшне у повытчика, где ее берегут в качестве вещественного доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему дворянину удалось получить назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, - продолжал он. - Каковы ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять? - Я хотел бы добраться до Бургоса: там я разыщу даму, которую спас от разбойников. Она, наверно, даст мне несколько пистолей; я куплю новую сутанеллу (*24) и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать свою латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь надо питаться в дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег. - Я вас понимаю, - возразил он, - и мой кошелек к вашим услугам; правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ. С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с таким радушием, что я принужден был принять его независимо от содержимого. Я поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире, и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось ему оказать. Затем мы расстались, и я удалился из города, не навестив остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении. Я удовольствовался тем, что призвал на их головы тысячи благословений.

Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим кошельком: в нем оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, - одна только мелочь. К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса. Там я остановился, чтоб навести справки о донье Менсии, и зашел на постоялый двор, хозяйка которого оказалась женщиной весьма сухопарой, подвижной и суровой. Моя дерюга, как я сразу заметил по неприветливой встрече, не снискала благоволения в ее глазах, что, впрочем, я ей охотно прощаю. Присев к столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина, которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но она ясно дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со мной. Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко ли до его замка от этого местечка и, главным образом, что сталось с маркизой, его супругой. - Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, - надменно сказала она. Все-таки она сообщила мне, хоть и очень неохотно, что замок дона Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала ночь, а потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть и попросил хозяйку отвести мне горницу. - Вам горницу? - сказала она, бросая на меня взгляд, исполненный презрения. - У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра. Все мои постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели здесь переночевать. Все, что я могу сделать для вашей милости, это поместить вас в сарай: вам, чай, не впервые приходится спать на соломе. Ей и в голову не могло прийти, как верно она угадала. Я не стал возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на которой вскоре заснул, как человек, издавна закаленный. На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась мне несколько менее заносчивой и в лучшем расположении духа, чем накануне вечером, что я приписал присутствию трех достойных стражников Священной Эрмандады, беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на постоялом дворе, и, по-видимому, для этих-то важных сеньоров и были заказаны все имевшиеся постели. Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало отправиться, и случайно обратился к человеку одного пошиба с моим пеньяфлорским трактирщиком. Он не ограничился ответом на заданный мною вопрос и рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и что его супруга удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне сообщил. Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше намечено, я тотчас же направился в Бургос и поспешил в монастырь, где жила донья Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой человек, недавно выпущенный из асторгской тюрьмы, желал бы с ней переговорить. Привратница тотчас же отправилась исполнять мою просьбу. Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где мне не долго пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у решетки донья Менсия в глубоком трауре. - Добро пожаловать, - любезно сказала мне эта дама. - Четыре дня тому назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам от моего имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня, как только вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят: для этого было достаточно тех показаний, которые я дала коррехидору в ваше оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже на свободе, но что никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше вас не увижу и буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было бы для меня большим огорчением. Утешьтесь, - добавила она, заметив, что я стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, - не огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей из женщин, если б ничего для вас не сделала после той важной услуги, которую вы мне оказали. Я намерена избавить вас от того незавидного положения, в котором вы находитесь; я должна и могу это сделать. Мне досталось довольно значительное состояние, которое позволяет мне вознаградить вас, не обременяя себя.

- Вы знаете, - продолжала она, - мои приключения по тот день, когда нас обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось со мной с тех пор. "После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ о моих злоключениях приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление; однако мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как маркиз, пораженный моим побегом, как ударом молнии, заболел, и врачи отчаиваются в его спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к нему в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце". - Что привело вас сюда? - спросил он, увидев меня. - Или вы хотите посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что вы лишили меня жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно, чтобы глаза ваши стали свидетелями моей смерти? - Сеньор, - ответствовала я, - Инеса, наверно, передала вам, что я бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При этом я рассказала ему, как дон Альвар был убит разбойниками и как затем меня увезли в подземелье. Я сообщила ему также и остальное, и, когда я кончила, дон Амбросио протянул мне руку. - Довольно, - сказал он ласково, - я больше не сетую на вас. И, действительно, в праве ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами супруга и покинули меня, чтобы последовать за ним. Смею ли я хулить ваше поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать на вас, ибо это было бы несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами в погоню, хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал священные права вашего похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему питали. Словом, я воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше присутствие преисполнило меня радости; но - увы! - мне не суждено долго наслаждаться ею. Я чувствую уже, что близится мои последний час. Едва вы мне возвращены судьбой, как приходится сказать вам вечное прости. - При этих трогательных словах я пуще прежнего залилась слезами. Меня охватила безмерная скорбь, и я не стала ее скрывать. Кажется, я меньше оплакивала дона Альвара, которого так безумно обожала. "Предчувствие не обмануло дона Амбросио: он скончался на следующий день, и я осталась обладательницей значительного состояния, которое он определил мне при вступления в брак. Я не намерена воспользоваться им для каких-либо худых дел. Хоть я еще и молода, однако никто не увидит меня в объятиях третьего супруга. Помимо того, что так, по моему мнению, может поступить разве только женщина, лишенная стыда и совести, скажу вам, что не испытываю больше склонности к светской жизни; хочу окончить дни свои в монастыре и стать благодетельницей этой обители". Такова была речь доньи Менсии. Затем она вынула из-под своей робы кошелек и передала мне его со словами: - Вот сто дукатов, которые я даю вам только для того, чтоб одеться. Зайдите потом опять ко мне; я не намерена ограничить свою признательность такой мелочью. Я рассыпался перед доньей Менсией в благодарностях и поклялся, что не покину Бургоса, не попрощавшись с нею. После этой клятвы, нарушить которую у меня не было ни малейшего желания, я отправился разыскивать постоялый двор и зашел в первый попавшийся. Там я спросил себе горницу и, чтобы предотвратить скверное впечатление, которое могло вызвать мое рубище, сказал хозяину, что, несмотря на мой неказистый вид, я в состоянии хорошо заплатить за ночлег. Услышав эти слова, корчмарь, по имени Махуэло, который был от природы превеликий насмешник, оглядел меня с головы до пят и ответил с хладнокровным и лукавым видом, что заверения мои совершенно излишни, так как он и без того видит, какую кучу денег я у него истрачу, что сквозь мою одежду он учуял во мне что-то благородное и что я, безусловно, весьма состоятельный дворянин, в чем он нисколько не сомневается. Я прекрасно видел, что этот прохвост надо мной смеется и, чтоб сразу положить конец его издевкам, показал ему кошелек. Я даже пересчитал при нем на столе свои дукаты и заметил, что мои капиталы внушили ему обо мне более благоприятное мнение. Затем я попросил его раздобыть мне портного.

- Лучше послать за ветошником, - сказал трактирщик, - он принесет вам всякие наряды и вы сразу будете одеты. Я одобрил его совет и решил ему последовать; но так как день склонялся к концу, то я отложил покупку до следующего утра и направил все свои помыслы на ужин, чтоб вознаградить себя за скверные трапезы, которыми мне пришлось довольствоваться с той поры, как я вышел из подземелья. Мне подали изрядную порцию фрикассе из бараньих ножек, которое я съел почти без остатка. Выпив в меру съеденного, я отправился на покой. Мне дали довольно пристойную кровать, и я надеялся, что сон не замедлит сковать мои чувства. Однако мне не удалось сомкнуть глаз: всю ночь я промечтал о наряде, который мне предстояло выбрать. "Как мне поступить? - спрашивал я себя. - Выполнить ли свое первоначальное намерение: купить сутанеллу и ехать в Саламанку, чтоб искать там место учителя? Но для чего мне одеваться лиценциатом? Разве я собираюсь посвятить себя духовному званию? Да и чувствую ли я влечение к не, Напротив того, у меня совсем противоположные вкусы: я чу носить шпагу и добиться успеха в свете". На этом я и остановился. Я решил одеться дворянином, убежденный, что в таком платье не премину получить какую-нибудь пристойную и доходную должность. Льстя себя такими надеждами, я с величайшим нетерпением поджидал рассвета, и не успели первые лучи коснуться моих вежд, как я уже был на ногах и поднял такой шум, что разбудил весь постоялый двор. Я принялся звать слуг, но те лежали еще в постелях и ответили на мой зов одной только бранью. Все же им пришлось встать, и я тормошил их до тех пор, пока они не сбегали за ветошником. Вскоре они привели, мне этого человека. За ним шло двое молодцов, из которых каждый нес по большой пачке, завернутой в зеленую холстину. Ветошник поклонился мне весьма учтиво и сказал: - Ваше счастье, сеньор кавальеро, что вам рекомендовали именно меня, а не кого-либо другого. Я вовсе не желаю опорочить своих собратьев в ваших глазах и, упаси меня господь, хоть сколько-нибудь повредить их репутации; но между нами говоря, среди них нет ни одного совестливого человека: все они прижимистее жидов. Я единственный ветошник с честными правилами. С меня вполне достаточно и умеренного барыша: я довольствуюсь ливром на су, я хотел сказать: су на ливр. Благодарение богу, я веду дело без обмана. После этого вступления, принятого мною по глупости за чистую монету, ветошник приказал своим молодцам развязать узлы, в которых оказалось платье всевозможных цветов. Сперва мне предложили одноцветные пары; но я отверг их с презрением, находя, что они слишком скромны. Затем меня заставили примерить наряд, который оказался сшит прямо на мой рост и ослепил меня, хотя и был уже несколько поношен. Он состоял из камзола с прорезными рукавами, из штагов и епанчи - все из синего бархата с золотым шитьем. Я остановился на этом наряде и спросил о цене. Заметив, что он мне понравился, ветошник похвалил мой тонкий вкус. - Клянусь богом! - воскликнул он, - сразу видно, что вы знаете в этом толк. Да будет вам ведомо, что платье это было сшито для одного из самых именитых вельмож королевства, который не надевал его и трех раз. Взгляните на бархат: лучшего нигде не сыскать. А что за вышивка! Признайтесь, что это отменнейшая работа. - Сколько же вы за него хотите, - спросил я. - Шестьдесят дукатов, - ответствовал он. - Пусть я не буду честным человеком, если мне уж раз не давали этой суммы. Поистине убедительная альтернатива! Я предложил сорок пять. Возможно, что платье не стоило и половины этих денег. - Сеньор кавальеро, - холодно возразил старьевщик, - я не запрашиваю и слово мое твердо. Не угодно ли вам взять вот эти, - продолжал он, показывая на товары, от которых я отказался. - Тут я могу вам кое-что скинуть. Тем самым он еще пуще разжигал во мне желание приобрести платье, которое я торговал, и так как мне показалось, что он на самом деле не сбавит ни гроша, то я отсчитал ему шестьдесят дукатов. Видя, сколь легко они ему достались, он, несмотря на свои честные правила, был, вероятно, немало раздосадован тем, что не запросил больше. Успокоившись все же на том, что нажил ливр на су, ветошник удалился со своими молодцами, которых я не забыл вознаградить.

Таким образом я обзавелся весьма изрядной епанчой, камзолом и штанами. Оставалось позаботиться об остальном моем туалете, на что у меня ушло все утро. Я купил белья, шляпу, шелковые чулки, башмаки и шпагу. Затем я облачился во все свои обновки. Что за удовольствие испытал я, видя себя таким нарядным! Глаза мои, так сказать, не могли насытиться этим убранством. Даже павлин никогда не разглядывал своего оперения с большим самодовольством. В тот же день я нанес второй визит донье Менсии, которая приняла меня еще благосклоннее прежнего. Она снова поблагодарила меня за оказанную услугу. Затем мы взаимно обменялись многими учтивостями, после чего, пожелав мне всяческих успехов, она попрощалась со мной и удалилась, не подарив мне ничего, кроме перстня, ценою в тридцать пистолей, который попросила сохранить на память о ней. Я был совершенно ошеломлен, так как рассчитывал на более ценное подношение. В задумчивости возвращался я на постоялый двор, не слишком довольный щедростью доньи Менсии. Но не успел я переступить порог, как туда вошел человек, шедший за мною следом; он неожиданно скинул епанчу, прикрывавшую ему лицо пониже глаз, и показал мне большой мешок, который нес под мышкой. При виде мешка, вероятно, туго набитого деньгами, я широко раскрыл глаза; то же сделали и прочие лица, присутствовавшие при этом. Мне почудилось, что я слышу глас серафима, когда этот человек, положив свою ношу на стол, сказал мне: - Сеньор Жиль Блас, вот что посылает вам сеньора маркиза. Я отвесил посланцу несколько глубоких поклонов и осыпал его любезностями. Но не успел он уйти с постоялого двора, как я набросился на мешок, словно сокол на добычу, и унес его в свою комнату. Там я развязал его, не теряя времени, и нашел в нем тысячу дукатов. Я заканчивал их подсчет, когда вошел трактирщик, который слышал слова посланца и хотел осведомиться о содержании мешка. Зрелище стольких монет, рассыпанных на столе, повергло его в сильное изумление. - Черт подери! - воскликнул он, - какая груда денег! Должно быть, вы не дурак поживиться за счет женщин, - добавил он с лукавой улыбкой. - Вы и суток не пробыли в Бургосе, а уже облагаете маркиз контрибуцией. Эти слова пришлись мне по вкусу. Меня очень соблазняла мысль оставить Махуэло при его заблуждении, которое доставляло мне удовольствие. Не удивляюсь тому, что молодые люди любят слыть покорителями сердец. Тем не менее мое простосердечие одержало верх над тщеславием. Я разуверил своего хозяина и рассказал ему историю доньи Менсии, которую он выслушал с большим вниманием. Затем я посвятил его в свои собственные дела и, так как он делал вид, что принимает во мне участие, то я попросил его пособить мне советом. Он сперва призадумался, а затем сказал серьезным тоном: - Сеньор Жиль Блас, я питаю к вам расположение, и так как вы мне настолько доверяете, что говорите со мной вполне откровенно, то я скажу вам без лести, к чему считаю вас более всего способным. Мне кажется, что вы рождены для придворной жизни; советую вам ехать ко двору и пристроиться к какому-нибудь знатному вельможе; старайтесь втереться в его дела или споспешествовать его забавам, иначе вы зря потеряете там свое время. Я знаю этих важных господ: они не ставят ни во что рвение и преданность честного человека и считаются только с теми, кто им нужен. Но у вас есть еще один шанс, - добавил он, - вы молоды, пригожи собой и, будь вы даже вовсе лишены рассудка, этих качеств было бы достаточно, чтоб вскружить голову богатой вдове или какой-нибудь хорошенькой женщине, несчастной в замужестве. Если любовь разоряет людей, обладающих богатствами, то она же зачастую кормит тех, у кого ничего нет. Поэтому я думаю, что вам надобно поехать в Мадрид; но не следует являться туда без прислуги. Там, как и везде, встречают по одежде и будут уважать вас сообразно с тем, какую персону вы из себя разыграете. Я отрекомендую вам лакея, верного слугу, скромного малого, словом, человека, за которого я ручаюсь. Купите двух лошаков: одного для себя, другого для него, и поезжайте, как скоро сумеете. Этот совет настолько пришелся мне по вкусу, что я не мог ему не последовать. На другой же день купил я двух отличных лошаков и нанял лакея, о котором мне говорил Махуэло. То был малый лет тридцати, на вид простой и набожный. Он сказал мне, что родился в Галисии и что его зовут Амбросио Ламела. Одно только показалось мне странным, а именно, что в отличие от прочих слуг, которые обычно бывают весьма жадны до денег, этот вовсе не заботился о хорошем жалованье и даже заявил, что готов довольствоваться платой, которую я по своей доброте соблаговолю ему назначить.

Я присоединил к прочим покупкам еще полусапожки, а также чемодан, чтоб уложить туда свое белье и дукаты. Затем я рассчитался с трактирщиком и, выехав на следующий день перед рассветом из Бургоса, направился в Мадрид. Первую ночь мы провели в местечке Дуэньяс, а на вторые сутки часам к четырем пополудни прибыли в Вальядолид и пристали на постоялом дворе, который по всем признакам показался мне одним из лучших в городе. Я предоставил лошаков попечению своего лакея, а сам поднялся в горницу, приказав трактирному слуге отнести туда чемодан. Чувствуя себя несколько утомленным, я бросился на постель, не снимая полусапожек, и сам того не заметил, как заснул. Проснулся я, когда уже почти стемнело. Я кликнул Амбросио, но его на постоялом дворе не оказалось. Впрочем, он скоро явился. Я спросил его, куда он ходил; он ответил мне с благочестивым видом, что был в церкви, где благодарил всевышнего, сохранившего нас от всяких напастей на пути из Бургоса в Вальядолид. Я похвалил его за этот поступок, а затем велел заказать мне к ужину цыпленка на вертеле. В то самое время, как я отдавал это распоряжение, в горницу вошел гостинник, держа в руке свечу. Он освещал путь даме (*25), одетой с большим великолепием и показавшейся мне более красивой, чем юной. Она опиралась на руку престарелого стремянного, а маленький арапчонок нес шлейф ее платья. Я был немало изумлен, когда эта дама, отвесив мне глубокий поклон, спросила меня, не имеет ли она удовольствия видеть перед собой Жиль Бласа из Сантильяны. Не успел я ответить утвердительно, как, оставив руку стремянного, она бросилась обнимать меня с порывистой радостью, удвоившей мое изумление. - Да будет благословенно небо за этот счастливый случай! - воскликнула она. - Вас, сеньор кавальеро, именно вас-то я и ищу. Это вступление напомнило мне пеньяфлорского паразита, и я было заподозрил, что эта сеньора просто-напросто искательница приключений; однако ее дальнейшая речь заставила меня возыметь о ней лучшее мнение. - Я - двоюродная сестра доньи Менсии де Москера, которая вам столь многим обязана, - продолжала она. - Сегодня поутру я получила от нее письмо. Узнав, что вы направляетесь в Мадрид, она просит меня попотчевать вас, как следует, если вы будете проездом в Вальядолиде. Вот уже два часа, как я катаюсь по всему городу от одного постоялого двора к другому и везде навожу справки о приезжих, которые там остановились. По описанию вашего трактирщика я заключила, что именно вы - избавитель моей кузины. Но раз мне уж посчастливилось вас найти, - добавила она, - то я хочу показать вам, сколь я признательна за услуги, оказанные моей семье и, в частности, моей любезной родственнице. Прошу вас теперь же переехать ко мне: вам будет там удобнее, чем здесь. Я попытался было отказаться, ссылаясь на беспокойство, которое ей причиню, но не было никакой возможности воспротивиться настояниям этой сеньоры. Карета уже поджидала нас у подъезда постоялого двора. Она сама распорядилась, чтоб мой чемодан перенесли в карету, так как, по ее словам, Вальядолид кишел ворами, что, к сожалению, было более чем верно. Затем я сел в экипаж с ней и стариком-стремянным и дал себя увезти с постоялого двора, к великому неудовольствию моего хозяина, рассчитывавшего на барыши, которые должны были перепасть ему от меня в связи с приездом сеньоры, стремянного и арапчонка. Проколесив некоторое время, карета наша остановилась. Мы сошли у довольно большого дома и поднялись в опрятный покой, освещенный двадцатью или тридцатью свечами. Там нас встретило несколько слуг, у которых сеньора осведомилась, не приехал ли дон Рафаэль, на что те ответили отрицательно. Затем, обратившись ко мне, она сказала: - Сеньор Жиль Блас, я ожидаю брата, который сегодня вечером должен вернуться из нашего замка, находящегося в двух милях отсюда. Какой приятный сюрприз для него, когда он увидит в своем доме человека, которому наша семья столь многим обязана. Не успела она договорить, как мы услышали шум и тут же узнали, что причиной его был приезд дона Рафаэля. Вскоре и сам он явился. Я увидел перед собой рослого и весьма пригожего молодого человека.

- Радуюсь, братец, вашему возвращению, - сказала ему сеньора, - вы поможете мне радушно принять сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Мы не в состоянии достаточно отблагодарить его за все то, что он сделал для кузины нашей, доньи Менсии. Вот вам ее письмо, - добавила сеньора, - прочтите, что она пишет. Дон Рафаэль развернул послание и прочел вслух: "Любезная Камила, сеньор Жиль Блас из Сантильяны, который спас мне честь и жизнь, только что отъехал отсюда ко двору. Он, без сомнения, будет держать путь через Вальядолид. Заклинаю вас узами крови и дружбой, что нас соединяет, попотчевать его и удержать у себя несколько времени. Льщу себя надеждой, что вы не преминете оказать мне это удовольствие и что мой избавитель будет всячески обласкан, как вами, так и кузеном моим, доном Рафаэлем. Остаюсь всегда ваша, готовая к услугам кузина донья Менсия, Бургос". - Как? - прочитав письмо, воскликнул дон Рафаэль, - вы и есть тот самый кавальеро, которому наша родственница обязана спасением чести и жизни? Благодарю небо за эту счастливую встречу! С этими словами он подошел ко мне, крепко обнял меня и затем продолжал: - Сколь я рад видеть здесь сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Напрасно кузина наша, маркиза, трудилась писать, чтоб мы оказали вам гостеприимство: ей следовало только сообщить, что вы поедете через Вальядолид; этого было бы достаточно. Я и сестра моя Камила отлично знаем, как надо принять человека, оказавшего величайшую в мире услугу члену нашей семьи, к коему мы питаем особенную привязанность. Я отвечал, сколь мог учтивее, на эти речи, за которыми, вперемежку с объятиями, последовали многие другие в том же духе, после чего, заметив, что я все еще в полусапожках, дон Рафаэль приказал своим слугам снять их с меня. Затем мы перешли в покой, где было приготовлено угощение. Кавалер, дама и я уселись за стол. Во время ужина они наговорили мне кучу всяких любезностей. Не успевал я проронить слово, как брат и сестра провозглашали его перлом остроумия. Стоило взглянуть, с какой заботливостью они предлагали мне всякие кушанья. Дон Рафаэль часто пил за здоровье доньи Менсии. Я следовал его примеру и порой как будто замечал, что Камила, которая пила с нами, кидает на меня многозначительные взгляды. Мне даже показалось, что она выискивала для этого подходящие моменты, как бы опасаясь, чтоб брат не заметил ее уловок. Этого было достаточно; я сейчас же решил, что ранил сердце Камилы, и возмечтал использовать это открытие, если только пробуду некоторое время в Вальядолиде. Сия надежда была причиной того, что я без возражений сдался на просьбу своих хозяев погостить у них несколько дней. Они поблагодарили меня за любезность, и радость, которую при этом выказала Камила, пуще укрепила меня во мнении, что я ей весьма приглянулся. Дон Рафаэль, удостоверившись в моем намерении пробыть у них несколько дней, предложил мне посетить его замок. Он расписал свои владения в самых великолепных красках и перечислил те развлечения, которые собирался мне там предоставить. - Мы будем забавляться то охотой, то рыбной ловлей, - сказал он, - а если вы любите прогулки, то у нас есть упоительные леса и сады. Кроме того, там соберется приятное общество, и я надеюсь, что вы не соскучитесь. Я принял предложение и мы условились на следующий же день отправиться в этот прекрасный замок. Остановившись на сем приятном решении, мы встали из-за стола. Дон Рафаэль, казалось, был в полном восторге. - Сеньор Жиль Блас, - сказал он, обнимая меня, - оставляю вас на минуту с сестрой. Пойду отдать необходимые распоряжения и прикажу оповестить тех, кого хотел пригласить в замок. С этими словами он покинул горницу, а я продолжал беседу с его сестрой, причем речи этой сеньоры вполне согласовались с сладкими взглядами, которые она бросала на меня за ужином. Она взяла меня за руку и сказала, глядя на мой перстень: - Ваш алмаз довольно хорош, но только очень мал. Знаете ли вы толк в камнях? Я ответил отрицательно. - Жаль, - заметила она, - а то вы могли бы мне оценить вот этот. С этими словами она показала мне крупный рубин, который носила на пальце, и, пока я его рассматривал, продолжала:

- Этот камень подарил мне мой дядя, который был губернатором в испанских поселениях на Филиппинских островах. Вальядолидские ювелиры ценят его в триста пистолей. - Охотно сему поверю, - возразил я, - по-моему, он великолепен. - Если он вам нравится, - сказала она, - то я с вами поменяюсь. Она тотчас же сняла с меня перстень, а свой надела на мой мизинец. После этой мены, которую я принял за галантный прием делать подарки, Камила пожала мою руку и поглядела на меня с большой нежностью, а затем, внезапно прервав разговор, пожелала мне покойной ночи и удалилась, весьма сконфуженная, точно устыдившись того, что слишком явно выдала мне свои чувства. Хотя я был новичком в любовных делах, однако же оценил по достоинству, сколь лестно было для меня это поспешное бегство, и заключил, что недурно проведу время в замке. Завороженный этой обольстительной перспективой и блестящим положением своих дел, я заперся в отведенном мне покое, приказав перед тем слуге Амбросио разбудить меня рано поутру. Вместо того чтоб уснуть, я погрузился в приятные размышления, которые навевали мне чемодан, стоявший на столе, а также рубиновый перстень. "Слава богу, - думал я, - если мне раньше и не везло, то зато теперь все уладилось. Тысяча дукатов, с одной стороны, перстень в триста пистолей - с другой: вот я и обеспечен надолго. Вижу, что Махуэло мне не льстил: я вскружу сердца всех мадридских красавиц, раз мне удалось так быстро пленить Камилу". Благосклонность этой щедрой сеньоры рисовалась мне во всем своем очаровании; вместе с тем я предвкушал и развлечения, которые дон Рафаэль готовил для меня в замке. Несмотря, однако, на эти радостные грезы, сон наслал на меня свой дурман. Почувствовав дремоту, я разделся и лег в постель. Проснувшись на следующее утро, я заметил, что уже не рано. Меня удивило, что я не вижу своего лакея, несмотря на приказ, который я дал ему накануне. "Амбросио, мой преданный Амбросио, наверно, в церкви, если он сегодня не вздумал отпраздновать святого лентяя", - сказал я сам себе. Однако мне вскоре пришлось отказаться от этого лестного для него мнения и заменить его значительно худшим, ибо, встав с постели и не видя своего чемодана, я заподозрил, что Амбросио украл его ночью. Чтоб рассеять сомнения, я открыл дверь и несколько раз кликнул этого лицемера. На мой зов явился старец, который спросил меня: - Что вам угодно, сеньор? Все ваши люди покинули мой дом еще до рассвета. - Как, ваш дом? - воскликнул я. - Разве я здесь не у дона Рафаэля? - Не знаю, кто будет этот кавалер, - ответил он мне. - Вы здесь в меблированных комнатах, а я их хозяин. Вчера вечером за час до вашего прибытия приехала сюда сеньора, что с вами ужинала, и наняла эти покои для знатного вельможи, который, как она сказывала, путешествует инкогнито. Она даже уплатила мне вперед. Тут меня осенило. Я понял, что за птицы были дон Рафаэль и его сестрица и как мой лакей, знавший обо мне всю подноготную, предал меня этим плутам. Вместо того чтоб винить самого себя в сем прискорбном происшествии и сознаться, что этого никогда бы со мной не случилось, не проболтайся я без всякой нужды трактирщику Махуэло, я обрушился на ни в чем не повинную Фортуну и стократно проклял свою звезду. Хозяин меблированных комнат, которому я поведал свое несчастье и который, быть может, знал о нем не меньше меня самого, проникся ко мне сочувствием. Он выразил мне свое сожаление и очень негодовал на то, что все это произошло в его доме. Полагаю, однако, несмотря на все его уверения, что он принимал в этом мошенничестве не меньшее участие, чем мой бургосский трактирщик, которому я всегда приписывал честь всей комбинации. Тщетно и горько посетовав на свое несчастье, я пришел к заключению, что не стоит предаваться отчаянию, а лучше ополчиться на свою злую судьбу. Я призвал на помощь все свое мужество и, одеваясь, сказал себе в утешение: "Какое счастье, что плуты не утащили моего платья и пощадили те несколько дукатов, которые были у меня в кармане". Я был им признателен за их деликатность. Они оказались даже настолько великодушны, что оставили мне полусапожки, которые я тут же отдал хозяину за треть цены.

Наконец, я вышел из этого дома и, слава богу, уже не нуждался ни в ком, чтоб тащить мои пожитки. Прежде всего я отправился на постоялый двор, где остановился накануне, чтоб наведаться, не уцелели ли мои лошаки. Я уже знал заранее, что Амбросио их там не оставил, и дай бог, чтоб я всегда так здраво судил о нем. Действительно, мне сказали, что он постарался увести их еще в тот же вечер. Убежденный, что уже никогда не увижу ни их, ни столь любезного мне чемодана, слонялся я уныло по улицам, размышляя о том, что предпринять. У меня было искушение вернуться в Бургос и снова обратиться за помощью к донье Менсии, но я отказался от этого намерения, не желая злоупотреблять добротой любезной сеньоры и к тому же прослыть за олуха. Я давал себе клятву впредь остерегаться женщин и, пожалуй, в те минуты не доверился бы даже целомудренной Сусанне. От времени до времени я поглядывал на свой перстень и горестно вздыхал, вспоминая, что это подарок Камилы. "Увы! - говорил я сам себе, - в рубинах я не разбираюсь, но зато разбираюсь в людях, которые их выменивают. Не стоит ходить к ювелиру, чтобы лишний раз убедиться, какой я дурак". Все же мне хотелось выяснить стоимость перстня и я отправился к брильянтщику, который оценил его в три дуката. Услыхав эту оценку, которая, впрочем, нисколько меня не удивила, я послал к дьяволу племянницу филиппинского губернатора, т.е. воздал бесу бесово. Когда я выходил от брильянтщика, со мной поровнялся какой-то молодой человек, который тут же остановился и принялся внимательно меня разглядывать. Сперва я его не узнал, хотя и был с ним хорошо знаком. - Как, Жиль Блас? - обратился он ко мне, - вы прикидываетесь, будто не знаете, кто я? Или два года так изменили сына цирюльника Нуньеса, что его и узнать нельзя? Вспомните Фабрисио, своего земляка и однокашника. Сколько раз мы спорили с вами у доктора Годинеса об универсалиях и метафизических степенях (*26). Не успел еще Фабрисио договорить этих слов, как я узнал его, и мы обнялись самым сердечным образом. - Сколь я рад тебя видеть, дружище! - продолжал он. - Не знаю даже, как выразить свой восторг... Однако, - воскликнул он с удивлением, - какой у тебя блестящий вид. Ведь ты, прости господи, расфуфырился, как принц. Прекрасная шпага, шелковые чулки, камзол и епанча бархатные, да к тому же с золотым шитьем. Футы-нуты! это дьявольски попахивает любовной интрижкой. Держу пари, что ты пользуешься милостями какой-нибудь щедрой старушки. - Жестоко заблуждаешься, - отвечал я, - дела мои далеко не так блестящи, как тебе кажется. - Рассказывай сказки! - возразил он. - Скромничаешь, любезный. А что это у вас за перстень на пальце, сеньор Жиль Блас? От кого он, с вашего разрешения? - От самой отъявленной плутовки. Ах, Фабрисио, мой милый Фабрисио, я вовсе не баловень вальядолидских женщин; напротив, друг мой, они меня одурачили. По грустному тону, которым я произнес эти последние слова, Фабрисио понял, что со мной сыграли какую-то штуку. Он попросил меня объяснить, почему я так жалуюсь на прекрасный пол. Я охотно согласился удовлетворить его любопытство, но так как история моя была не из коротких, да к тому же нам хотелось побыть вместе подольше, то зашли мы в питейный дом, где можно было удобнее побеседовать. Там я рассказал ему за завтраком все, что произошло со мной после отъезда из Овьедо. Мои приключения показались ему весьма диковинными и, выразив мне сочувствие по поводу досадного положения, в котором я очутился, он сказал: - Не надо огорчаться житейскими невзгодами, друг мой: помни, что сильные и смелые души тем и отличаются от слабых. Очутившись в беде, мудрец терпеливо дожидается лучших времен. Цицерон учит никогда так не падать духом, чтоб забыть самое главное, а именно: что ты - человек. У меня самого как раз такой характер: несчастья меня не угнетают; я стою выше всяких превратностей судьбы. Вот, к примеру: влюбился я в Овьедо в одну отцовскую дочь, которая ответила мне взаимностью; я попросил у отца ее руки, но он отказал мне. Другой на моем месте умер бы с горя, а я - дивись же силе духа! - похитил эту юную особу. Она была живой и ветреной кокеткой, а потому ставила свои прихоти выше долга. Полгода возил я ее по Галисии, после чего, войдя во вкус путешествий, пожелала она поехать в Португалию, однако выбрала на сей раз другого попутчика. Новый удар! Но я не пал под бременем этого несчастья и поступил мудрее Менелая: вместо того чтоб ополчиться на Париса, который свистнул мою Елену, я был ему признателен за то, что он меня от нее избавил. Затем, не желая возвращаться в Астурию во избежание возможных столкновений с правосудием, отправился я в Королевство Леонское, проматывая в городах деньги, оставшиеся у меня после похищения моей инфанты; ибо оба мы, уезжая из Овьедо, успели здорово погреть руки и как следует снарядиться в дорогу. В Паленсию я приехал уже с одним дукатом, да еще пришлось мне из этих денег купить себе башмаки. Остатка хватило не надолго. Положение мое становилось затруднительным, и я даже начал жить впроголодь, - необходимо было быстро принять меры. Я решил поступить в услужение. Сперва устроился я у одного крупного торговца сукном, сын которого был большим забулдыгой; я нашел там убежище от голода, но зато попал в затруднительное положение. Отец приказывал мне следить за сыном, а сын просил, чтоб я помогал ему обманывать отца: пришлось выбирать. Я предпочел просьбу приказанию, и из-за этого предпочтения лишился места. Затем я поступил к старому живописцу, который захотел по дружбе посвятить меня в основы своего искусства; но, обучая меня сему ремеслу, он морил меня голодом. Это внушило мне отвращение к живописи и к пребыванию в Паленсии. Я перебрался в Вальядолид, где, к величайшему своему счастью, попал в дом к смотрителю богадельни; там я живу по сие время и весьма доволен своим местом. Хозяин мой, сеньор Мануэль Ордоньес, - человек глубокого благочестия и весьма достойная персона, ибо он постоянно ходит потупив глаза и с большими четками в руках. Говорят, будто он смолоду так старался делать добро бедным людям, что пристрастился к их добру с неусыпным рвением. И, действительно, попечения его не остались без награды: все ему удавалось. Небо ниспослало на него свою благодать. Ратуя о делах бедняков, он разбогател сам.

Выслушав повествование Фабрисио, я сказал ему: - Очень рад, что ты доволен своей судьбой, но, между нами говоря, ты мог бы, по-моему, играть более почетную роль в обществе, чем роль слуги; молодчик с твоими достоинствами имеет право летать повыше. - Ошибаешься, Жиль Блас, - возразил он, - знай, что для человека такого склада, как я, нет более приятного занятия, чем мое. Должность лакея, действительно, тягостна для дурака; но для смышленого малого она заключает в себе одни только привлекательные стороны. Человек с выдающимся умом поступает в услужение не для того, чтоб работать физически, как какой-нибудь простачок. Он находит себе место не столько чтоб служить, сколько для того, чтоб командовать. Сперва он изучает своего барина, затем потакает его слабостям, втирается к нему в доверие и, наконец, водит его за нос. Так я и поступал со своим смотрителем. Сначала я раскусил, что это за гусь: заметил, что он хочет прослыть праведником, и сделал вид, будто попался на эту удочку. Это ничего не стоит. Но я пошел дальше и стал его копировать; разыгрывая перед ним ту роль, которую он разыгрывал перед другими, я обманул обманщика и мало-помалу сделался его фактотумом. Надеюсь со временем и сам приобрести состояние, пристроившись под его покровительством к добру бедных людей, ибо чувствую к добру не меньшее влечение, чем мой хозяин. - Приятные перспективы, любезный Фабрисио, - сказал я, - прими мои поздравления. Что касается меня, то я возвращаюсь к моему первому намерению: сменю свой расшитый кафтан на сутанеллу, отправлюсь в Саламанку и там, став под знамена университета, буду учительствовать. - Вот так придумал! - воскликнул Фабрисио, - нечего сказать, дивная мечта! Что за безумие в твои годы стать педагогом! Да знаешь ли, несчастный, на что ты себя обрекаешь этой выдумкой? Как только ты поступишь на место, весь дом будет за тобой присматривать, каждый твой шаг будет обсуждаться со всех сторон. Тебе придется непрестанно держать себя в руках, принять обличие лицемера и притворяться воплощением всех добродетелей. У тебя не останется почти ни одной свободной минуты для удовольствий. Неусыпный страж своего ученика, ты будешь по целым дням обучать его латыни и читать ему нотации, если он скажет или учинит что-либо противное благопристойности; а это создаст тебе немало работы. Что же ты пожнешь от своих трудов после стольких забот и самоистязаний? Если из твоего барчука выйдет оболтус, то скажут, что ты плохо его воспитал, и его родители уволят тебя без всякой награды, а, быть может, не заплатят даже обещанного жалованья. А потому не говори мне, пожалуйста, об учительстве: это должность, с которой хлопот не оберешься. То ли дело место лакея: это - легкая служба и ни к чему не обязывает. Если за барином водятся какие-нибудь пороки, то смышленый малый, который ему прислуживает, потворствует им и нередко обращает их в свою пользу. В хорошем доме лакей катается, как сыр в масле. Выпьет, закусит, как следует, и ложится на боковую, точно маменькин сынок, не беспокоясь ни о мяснике, ни о булочнике. Я в жизни не кончу, - продолжал он, - если примусь перечислять все преимущества лакейской должности. Поверь мне, Жиль Блас, выкинь навсегда из головы намерение стать учителем и последуй моему примеру. - Пусть так, - заметил я, - но смотрители богаделен попадаются не каждый день, а если б я уже решился стать слугой, то хотел бы, по крайней мере, поступить на приличное место. - В этом ты прав, - сказал он, - и я беру на себя все заботы. Ручаюсь, что достану тебе хорошее место, хотя бы для того, чтоб спасти порядочного человека от университета. Грозившая мне в недалеком будущем нужда и довольный вид Фабрисио оказали на меня еще больше влияния, чем его доводы, и я решил поступить в услужение. После этого мы вышли из питейного дома, и мой земляк сказал: - Сейчас же сведу тебя к человеку, к которому обращаются почти все слуги, когда их вышвыривают на улицу. У него есть свои сероливрейные лакеи (*27), которые осведомляют его обо всем, что происходит в барских домах. Он знает, где нуждаются в прислуге, и ведет точный реестр не только свободных мест, но также достоинств и недостатков господ. Человек этот был прежде монахом в какой-то обители. Словом, это он приискал мне место у смотрителя.

Продолжая беседовать со мной об этой диковинной рекомендательной конторе (*28), сын брадобрея Нуньеса привел меня в глухой переулок. Мы вошли в маленький домик, где застали человека лет за пятьдесят, писавшего что-то за столом. Мы поклонились ему, и даже довольно почтительно; но, потому ли, что был он горд от природы, или потому, что, имея дело только с лакеями и кучерами, привык обращаться с этой публикой без церемонии, он не счел нужным привстать и ограничился легким кивком головы. На меня, однако, он посмотрел с особым вниманием. Видимо, его удивило, что молодой человек в бархатном, расшитом золотом камзоле хочет наняться в лакеи; он мог скорее думать, что я сам ищу служителя. Но ему не пришлось долго сомневаться относительно моих намерений, так как Фабрисио сразу же объявил ему: - Сеньор Ариас де Лондона, разрешите представить вам моего лучшего друга. Это молодой человек из хорошей семьи, которого несчастья заставляют поступить в лакеи. Укажите ему, пожалуйста, хорошее место и можете быть уверены, что он вас отблагодарит. - Все вы таковы, - сурово ответил Ариас, - пока вы без места, то готовы посулить любые сокровища мира; а как только вас пристроишь, вы обо мне и думать забыли. - Как? - удивился Фабрисио. - Неужели вы жалуетесь на меня? Разве я не отблагодарил вас, как следует? - Можно бы и лучше, - возразил Ариас. - Ваше место не хуже чиновничьего, а заплатили вы мне, точно я устроил вас к сочинителю. Тут я вмешался в разговор и сказал сеньору Ариас, что он не должен считать меня неблагодарным человеком и что я хочу, чтоб награда предшествовала услуге. С этими словами я вынул из кармана два дуката, каковые и вручил ему, обещав, что не ограничусь этим, если место окажется хорошим. Этим поступком он, по-видимому, остался весьма доволен. - Вот такое обхождение мне нравится, - сказал он и добавил: - есть много отличных мест, которые теперь свободны. Я вам их перечислю, а вы выберете то, что вам подойдет. Сказав это, он надел очки, раскрыл реестр, лежавший на столе, перелистал несколько страниц и прочел следующее: "Нужен лакей капитану Торбельино (*29), человеку вспыльчивому, грубому и взбалмошному; беспрерывно бранится, чертыхается, дерется и уже неоднократно калечил прислугу". - Нет ли кого другого? - воскликнул я, услыхав эту характеристику. - Этот капитан не в моем вкусе. Моя экспансивность заставила улыбнуться сеньора Ариас; затем он принялся читать далее: "Донья Мануэла де Сандоваль, престарелая знатная вдова, бранчлива и капризна; теперь без лакея; держит только одного служителя, да и тот обычно уживается у нее не более суток. В доме имеется одна ливрея, сшитая десять лет тому назад, в нее наряжают всех поступающих слуг, какого бы роста они ни были. Можно сказать, что они только ее примеряют и что она еще совсем новая, хотя носили ее уже две тысячи лакеев. - Нужен лакей доктору Альвару Фаньесу, он же составитель лекарств. Кормит прислугу хорошо, содержит чисто, даже платит крупное жалованье; но пробует на ней свои снадобья. В этом доме часто бывают вакантные места для лакеев". - Нисколько не удивляюсь, - прервал его со смехом Фабрисио. - Однако, черт подери, недурные местечки вы нам рекомендуете. - Имейте терпение, - сказал Ариас де Лондона, - мы еще не дошли до конца; найдется и для вас что-нибудь подходящее. Затем он продолжал: "Донья Альфонса де Солис, богомольная старуха; проводит две трети дня в церкви и требует от лакея, чтоб он находился при ней неотлучно. Уже три недели сидит без слуги. - Лиценциат Седильо, престарелый каноник здешнего собора; вчера вечером прогнал своего лакея..." - Остановитесь, сеньор де Лондона, - прервал его Фабрисио в этом месте, - последнее предложение нам подходит. Лиценциат Седильо - друг моего хозяина, и я с ним отлично знаком. У него есть ключница, старая ханжа по имени Хасинта, которая заправляет всем домом. Это одно из лучших мест в Вальядолиде. Живется там спокойно и кормят хорошо. К тому же каноник - человек хворый и давно страдает подагрой; ему скоро придется писать духовную, и тут есть надежда на наследство. Великолепная перспектива для лакея, Жиль Блас, - добавил он, повернувшись ко мне, - не будем терять драгоценного времени, отправимся сейчас же к лиценциату. Я сам представлю тебя ему и буду твоим поручителем.

Опасаясь упустить столь блестящий случай, мы после этих слов поспешно простились с сеньором Ариас, заверившим меня, что если это место от меня ускользнет, он за мои деньги найдет мне другое, не менее удачное. Мы так боялись опоздать к старому лиценциату, что единым духом отмахали расстояние от тупика до его дома. Двери оказались запертыми, так что пришлось постучаться. Нам открыла десятилетняя девочка, которую ключница, вопреки злословию, выдавала за свою племянницу. Пока мы осведомлялись у нее, нельзя ли повидать каноника, появилась сама сеньора Хасинта. То была особа уже степенного возраста, но еще не утерявшая красоты; особенно поразил меня цвет лица, отличавшийся необыкновенной свежестью. На ней было длинное платье из совсем простой шерстяной материи и широкий кожаный пояс, с которого по одну сторону свисала связка ключей, а по другую четки с крупными бусами. Увидев ее, мы поклонились с большим почтением; она отвечала нам весьма учтиво, однако же потупив глаза и с превеликой скромностью. - Я узнал, - обратился к ней мой приятель, - что сеньор лиценциат ищет честного слугу; могу предложить ему молодого человека, которым, надеюсь, он останется доволен. При этих словах ключница подняла глаза, пристально посмотрела на меня и, не зная, как ей согласовать мое золотое шитье со словами Фабрисио, спросила, не я ли претендую на освободившееся место. - Да, именно этот молодой человек! - сказал сын Нуньеса. - Хотя он, как вы видите, не простого звания, однако же превратности судьбы понуждают его поступить в услужение. Но он, без сомнения, утешится в своих несчастьях, - добавил Фабрисио елейно, - если ему посчастливится попасть в этот дом и жить подле добродетельной Хасинты, которая достойна быть ключницей у патриарха обеих Индий. - При этих словах старая святоша отвела от меня глаза, чтоб взглянуть на столь учтивого собеседника. Пораженная чертами его лица, показавшегося ей знакомым, она спросила Фабрисио: - Мне смутно представляется, что я вас уже видела; помогите мне вспомнить. - Целомудренная Хасинта, - ответил ей Фабрисио, - считаю за великую честь, что обратил на себя ваше внимание; я два раза приходил сюда за своим барином, сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни. - Ах, да! - сказала ключница. - Теперь вспоминаю и узнаю вас. Но раз вы состоите при сеньоре Ордоньесе, то вы, несомненно, человек честный и благонравный. Ваша служба говорит за вас, и этот молодой человек не мог бы пожелать себе лучшего поручителя. Пойдемте, - добавила она, - я отведу вас к сеньору Седильо. Думаю, что он будет рад взять слугу по вашей рекомендации. Мы последовали за сеньорой Хасинтой. Каноник жил в нижнем этаже, и апартаменты его состояли из четырех покоев, отделанных отличной панелью и расположенных анфиладой. Ключница предложила нам обождать минутку в первой горнице и, покинув нас, пошла во вторую, где находился каноник. Пробыв с ним некоторое время наедине и изложив ему наше дело, она вернулась и сказала, что мы можем войти. Мы увидели старого подагрика, утопавшего в кресле: голова покоилась на подушке, руки лежали на думках, а ноги опирались на тюфячок, туго набитый пухом. Мы подошли к канонику, не скупясь на поклоны, и Фабрисио, снова взяв слово, не ограничился повторением того, что сказал ключнице, а принялся восхвалять мои достоинства и остановился главным образом на славе, которую я снискал себе на философских диспутах у доктора Годинеса, словно для поступления в лакеи к канонику мне надлежало быть великим философом. Тем не менее этими дифирамбами моей особе Фабрисио ухитрился пустить пыль в глаза лиценциату, который, заметив к тому же, что сеньора Хасинта ничего против меня не имеет, сказал моему поручителю: - Друг мой, я принимаю к себе на службу сего юношу, которого ты привел. Он мне понравился, и я доброго мнения о его нраве, поскольку он представлен мне служителем сеньора Ордоньеса. Убедившись, что я принят, Фабрисио отвесил поклон канонику, другой, еще более глубокий, ключнице и, шепнув мне, чтоб я остался и что мы еще увидимся, удалился, весьма довольный результатами своих хлопот. Как только он вышел, лиценциат спросил, как меня зовут и отчего я покинул родину, каковыми вопросами побудил меня рассказать мои похождения в присутствии сеньоры Хасинты. Этим я их весьма позабавил, в особенности же описанием своего последнего приключения. История с Камилой и доном Рафаэлем вызвала у них неудержимый приступ смеха, который чуть было не стоил жизни старому подагрику, ибо, хохоча во все горло, сеньор лиценциат так раскашлялся, что, казалось, был готов отдать душу богу. Духовная еще не была написана: судите поэтому об ужасе ключницы. Растерявшись и вся дрожа, бросилась она на помощь бедняге и, прибегнув к средствам, которыми останавливают у детей кашель, принялась тереть ему лоб и хлопать его по спине. Однако тревога оказалась ложной: старец перестал кашлять, а ключница его тормошить. Я хотел было закончить свой рассказ, но сеньора Хасинта, опасаясь вторичного припадка, воспротивилась этому. Она увела меня из опочивальни каноника в гардеробную, где среди прочего платья хранилась ливрея моего предшественника. Ключница предложила мне надеть ее и спрятала на ее место мое одеяние, которое я был не прочь сберечь - в надежде, что оно мне еще пригодится. Затем мы вдвоем отправились готовить обед.

Я оказался не новичком в кулинарном искусстве. Действительно, мне пришлось пройти недурную школу у старой Леонарды, которая могла в самом деле сойти за хорошую стряпуху. Но все же ей было далеко до сеньоры Хасинты, которая, пожалуй, заткнула бы за пояс даже кухаря толедского архиепископа (*30). Каждое блюдо было шедевром, а ее похлебки - сплошным упоением, так ловко умела она комбинировать и смешивать разные мясные соки, которые туда прибавляла; рубленые же кушанья она сдабривала приправами, придававшими им весьма приятный вкус. Приготовив обед, мы вернулись в покои каноника, и, пока я накрывал на стол подле его кресла, ключница подвязала ему под подбородок салфетку, которую скрепила на шее узлом. Минуту спустя я подал старцу суп, способный потрафить даже богатейшему из мадридских иереев, и два блюда закусок, от которых облизнулся бы любой вице-король, если бы сеньора Хасинта не побоялась растравить подагру лиценциата, приправив их крепкими специями. При виде этих славных кушаний мой дряхлый хозяин, коего я почитал за полного паралитика, показал, что не совсем еще потерял способность владеть руками. С их помощью освободился он от подушки и думок и радостно приготовился приступить к обеду. Правда, кисть у него дрожала, но служить не отказывалась. Он орудовал ею довольно свободно, проливая, впрочем, на скатерть и салфетку половину того, что подносил ко рту. Как только старик вдосталь наелся супу, я убрал это блюдо со стола и принес куропатку, красовавшуюся посреди двух жареных перепелок. Сеньора Хасинта разрезала эту дичь. Вместе с тем она от времени до времени подносила ему к губам, точно годовалому ребенку, широкий и глубокий серебряный кубок с вином, слегка разбавленный водой, и он отпивал из него большими глотками. Каноник приналег на закуску, а затем оказал не меньше чести и птичкам. Когда он основательно налопался, ключница отвязала ему салфетку и положила на место подушку и думку. Затем, предоставив ему безмятежно наслаждаться в кресле послеобеденным покоем, установленным обычаем, мы убрали со стола и сами пошли поесть. Таким вот образом обедал ежедневно наш каноник, который был, может быть, самым большим обжорой во всем капитуле. Но ужинал он умереннее, довольствуясь цыпленком или кроликом и разными компотами из фруктов. Кормили меня в этом доме хорошо, и жил я в свое удовольствие. Одно только было неприятно: приходилось бодрствовать по ночам и заменять хозяину сиделку. Он не только страдал задержанием урины, что заставляло его раз по десять в час требовать ночной сосуд, но также усиленным выделением пота; а когда он потел, то приходилось менять ему рубаху. - Жиль Блас, - сказал он мне на вторую ночь, - ты малый дельный и расторопный. Вижу, что останусь доволен твоей службой. Одно только советую тебе: угождай во всем сеньоре Хасинте и безропотно исполняй все, что она тебе скажет, как если б я сам тебе приказывал. Эта девушка служит мне, почитай, пятнадцать лет с особливой ревностью; она имеет обо мне такое попечение, что я не могу ее за то довольно возблагодарить. Признаюсь тебе, что она мне милее всей моей родни. Ради нее прогнал я племянника своего, сына родной моей сестры. И поделом ему: он не оказывал никакого уважения этой бедной девушке и, вместо того чтобы отдавать справедливость ее искренней ко мне привязанности, бесстыдник обзывал ее лицемерной ханжой, ибо ныне молодые люди почитают добродетель за лицемерие. Слава богу, я избавился от сего нечестивца. Сердечное ко мне расположение я ставлю превыше кровного родства и чувствую признательность лишь к тем, кто не оставляет меня своими добрыми делами. - Вы совершенно правы, сеньор, - сказал я лиценциату, - благодарность должна пользоваться большей властью над нами, нежели законы природы. - Без сомнения, - подтвердил он. - И моя духовная воочию покажет, что я не считаюсь со своей родней. Ключница получит изрядную долю; да и ты не будешь забыт, если станешь и впредь служить мне так, как начал. Слуга, которого я вчера уволил, сам виноват, что лишился хорошего наследства. Когда бы сей прощелыга не принудил меня своим поведением прогнать его со двора, то я непременно обогатил бы его; но он был превеликий гордец, который не оказывал почтения сеньоре Хасинте, да и к тому же лентяй и боялся работы. Он не любил бодрствовать и почитал за великий труд ухаживать за мной по ночам,

- Ах, несчастный! - воскликнул я, точно в меня вселился дух моего приятеля Фабрисио, - он был недостоин служить у такой почтенной особы, как вы. Слуга, имеющий счастье состоять при вас, должен проявлять неусыпную ревность, обязанности свои вменять себе в удовольствие и считать, что ничего не делает даже тогда, когда доработался до кровавого пота. Я заметил, что эти слова весьма пришлись по вкусу лиценциату. Он остался также очень доволен заверением, что я всегда буду беспрекословно повиноваться желаниям сеньоры Хасинты. Стремясь прослыть слугой, не боящимся никакой усталости, я отправлял свои обязанности с величайшей готовностью и не жаловался на то, что провожу ночи на ногах. Это, однако, не мешало мне находить свою службу весьма неприятной, и, не будь наследства, которым я подкармливал свои надежды, место мое скоро бы мне опротивело; думаю, что я просто не выдержал бы, хотя и спал днем по нескольку часов. Ключница - надо отдать ей справедливость - была ко мне чрезвычайно внимательна, что следует приписать любезному и почтительному обхождению, с помощью которого я старался завоевать себе ее расположение. Так, сидя за столом с нею и ее племянницей, которую звали Инесильей, я менял им тарелки, подливал вина и вообще всячески старался услужить. Благодаря этому я втерся к ним в дружбу. Однажды, когда сеньора Хасинта ушла за провизией, я остался наедине с Инесильей и, разговорившись с нею, спросил, живы ли ее родители. - Ах, нет, - возразила она, - папа и мама давно, давно умерли: так мне сказывала тетушка, а сама я их никогда не видала. Я счел долгом поверить, хотя ответ девочки и не носил категорического характера. Затем, подстрекаемая мною, она принялась щебетать и выболтала мне кучу таких вещей, которых я и знать не хотел. Между прочим, она сообщила, или, вернее, я понял из срывавшихся у нее наивностей, что у тетки имелся сердечный друг, проживавший в услужении у другого старого каноника и заправлявший его мирскими делами, и что эти счастливые слуги намеревались, унаследовав добро своих хозяев, объединить его воедино посредством брака, радости коего заранее вкушали. Хотя сеньора Хасинта была уже в летах, однако отличалась, - как я выше упоминал, - необычной свежестью. Правда, она принимала все меры к тому, чтоб сохраниться как можно лучше: помимо клистира, который она ставила себе каждое утро, сия особа пила в течение дня, а также перед сном, крепкий мясной отвар. К тому же она спокойно спала по ночам, тогда как я дежурил подле своего господина. Но, быть может, еще в большей степени, чем все эти средства, способствовали сохранению свежести фонтанели (*31), которые, - как сообщала мне Инесилья, - ключница ставила на обеих ногах. В течение трех месяцев служил я лиценциату Седильо, не жалуясь на мучительные ночи, которые проводил по его милости. К концу этого срока он занемог. У него определилась лихорадка, а от этого, в свою очередь, обострилась подагра. Впервые за всю свою жизнь, которая была не из коротких, прибег он к лекарям и приказал позвать доктора Санградо (*32), которого весь Вальядолид почитал за Гиппократа. Сеньора Хасинта предпочла бы, чтоб хозяин составил завещание до того, как посылать за врачом, и даже намекнула на это, но, во-первых, наш каноник вовсе еще не собирался умирать, а, во-вторых, в известных случаях бывал необычайно упрям. А потому я отправился за доктором Санградо и привел его к нам на квартиру. Это был высокий человек, сухой и бледный, который уже, по меньшей мере, лет сорок поставлял работу ножницам Парки (*33). Сей достойный эскулап обладал внушительной наружностью, взвешивал слова и выбирал самые изысканные выражения. Рассуждения его походили на геометрические фигуры, а мнения отличались оригинальностью. Пристально поглядев на моего господина, он сказал докторальным тоном: - Надо заменить чем-нибудь остановившийся процесс выделения пота. Другие на моем месте, несомненно, прописали бы вызывающие испарину солянистые или мочегонные средства, которые, по большей части, содержат серу и ртуть; но слабительные и потогонные - это опасные лекарства и придумали их шарлатаны. Все химические препараты причиняют человеку один только вред. Что касается меня, то я лечу самыми простыми и верными средствами. Скажите пожалуйста, - спросил он у пациента, - что вы обычно кушаете?

- Обычно я ем крепкие похлебки и сочную говядину, - отвечал каноник. - Как! - воскликнул доктор с удивлением, - крепкие похлебки и сочную говядину! Нисколько не удивляюсь тому, что вы больны. Вкусные блюда - это наслаждения, таящие яд; это капканы, которые чревоугодие ставит человеку, чтоб вернее его погубить. Вы должны отказаться от лакомых кушаний; чем еда безвкуснее, тем она полезнее для здоровья. Кровь сама по себе не вкусна и потому требует такой же пищи. А вино вы пьете? - осведомился он. - Пью, но разбавленное водой. - Разбавленное или неразбавленное, а это верх неумеренности. Просто чудовищный режим! Удивляюсь, как вы давно не умерли. Сколько вам лет? - Недавно пошел шестьдесят девятый, - отвечал каноник. - Так оно и есть, - продолжал доктор, - преждевременная старость является всегда плодом невоздержанности. Если бы вы всю свою жизнь пили одну только чистую воду и удовольствовались простой пищей, например печеными яблоками, горохом или бобами, то не страдали бы теперь подагрой и все ваши члены свободно отправляли бы свои функции. Все же я не отчаиваюсь поставить вас на ноги, если вы будете точно исполнять мои предписания. Сколь лиценциат ни был прожорлив, однако же обещал во всем слушаться доктора. Тогда Санградо послал меня за фельдшером, которого сам рекомендовал, и велел ему пустить сеньору Седильо шесть добрых тазиков (*34) крови, чтоб заменить процесс выделения пота. Затем он сказал фельдшеру: - Мастер Мартин Онес, вернитесь сюда через три часа, чтоб снова пустить пациенту кровь, а завтра проделайте то же самое. Ошибочно думать, что кровь необходима для сохранения жизни; чем больше выпустишь больному крови, тем лучше. Ведь больной не обязан ни двигаться, ни напрягаться, и все его дело сводится к тому, чтоб не умереть, а потому для поддержания жизни ему нужно не больше крови, чем спящему человеку; у обоих жизнь проявляется только в биении пульса и в дыхании. Простодушный каноник решил, что такой знаменитый врач не может ошибаться, и без сопротивления позволил пустить себе кровь. Прописав частые и обильные кровопускания, доктор заявил, что необходимо как можно чаще поить больного теплой водой и что вода, выпитая в больших количествах, может считаться панацеей от всевозможных болезней. Затем он удалился, с уверенностью сказав мне и сеньоре Хасинте, что отвечает за жизнь пациента, если будут аккуратно следовать его предписаниям. Ключница, которая, быть может, была иного мнения о его методе врачевания, обещала, что все будет исполнено в точности. Действительно, мы тотчас же принялись согревать воду, и так как доктор пуще всего наказал нам не жалеть ее, то заставили нашего хозяина выпить большими глотками две или три пинты (*35). Час спустя мы это повторили, а затем, возвращаясь через известные промежутки к той же процедуре, влили канонику в желудок целый океан жидкости. Фельдшер, с своей стороны, помогал нам обильными кровопусканиями, так что менее чем через два дня мы довели дряхлого лиценциата до последней черты. Почувствовав, что ему уже невмоготу, несчастный старик сказал мне слабым голосом, когда я собирался влить в него большой стакан пресловутого универсального средства. - Постой, Жиль Блас! не давай мне больше сего напитка, друг мой. Вижу, что приходится умирать, невзирая на целительные свойства воды; и хоть осталось у меня не больше одной капли крови, однако же мне нисколько не полегчало: это доказывает, что даже самый искусный лекарь в мире не в силах продлить наши дни, когда они сочтены. А потому должен я приготовиться, чтоб уйти в иной мир; ступай же и приведи нотариуса: я хочу составить духовную. Услыхав не без удовольствия эти последние слова, я притворился весьма опечаленным, как это обычно делает в таких случаях всякий наследник, и, хотя и сгорал от желания выполнить данное мне поручение, однако же сказал своему барину: - Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не могли поправиться. - Нет, нет, друг мой, - возразил каноник, - пришел мой конец. Чувствую, что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти туда, куда я тебя посылаю. Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне столь неотложным, что я поспешно отправился выполнять его поручение, оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы он не умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся нотариусу, которого мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:

- Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты. Нотариус был небольшой веселый старичок, любивший шутки. Он осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу. - Ах, ты, господи! - воскликнул он, - бежим скорее, ибо этот доктор так ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний упустил я из-за этого человека! С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и, пока мы шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему спутнику: - Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед смертью нередко мутится память: если барин мой случайно забудет меня в своем завещании, не откажите напомнить ему о моем усердии. - Охотно, дитя мое, - возразил нотариус, - можешь на меня положиться. Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил ему верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если только лиценциат склонен признать твои заслуги. Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был еще в полной памяти. Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб он ее всячески облагодетельствовал. Оставив своего господина наедине с нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали фельдшера, которого прислал доктор, чтоб сделать больному еще одно и, вероятно, последнее кровопускание. Мы остановили его. - Обождите минутку, мастер Мартин, - сказала ключница, - сейчас нельзя входить к сеньору Седильо. К нему пришел нотариус, которому он диктует свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную, можете пускать ему кровь, сколько вам будет угодно. Я и моя святоша безумно боялись, как бы лиценциат не умер во время составления завещания, но, по счастью, акт, причинявший нам столько беспокойства, был в конце концов оформлен. Мы увидели выходящего нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал: - Ну, Жиль Блас, ты не забыт. При этих словах я испытал живейшую радость и проникся такой благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться за него богу после кончины, которая не замедлила наступить, ибо, как только фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без того чрезвычайно ослаб, покинул мир чуть ли не в тот же момент. Когда он уже был при последнем издыхании явился доктор, на лице которого отразилось некоторое недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот свет. Тем не менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника питью воды и кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили слишком мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, - я имею в виду фельдшера, - видя, что никто уж не нуждается в его услугах, последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что они с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И, действительно, надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания. Как только сеньора Хасинта, Инесилья и я увидели, что хозяин наш приказал долго жить, мы закатили такой концерт похоронных воплей, что всполошили всех соседей. В особенности наша ханжа, у которой были все основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не видал еще подобной скорби. В одно мгновение вся горница наполнилась людьми, которых привлекало туда не столько сочувствие, сколько любопытство. Не успели родственники покойного проведать про его кончину, как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав ключницу в такой печали, они сперва подумали, что каноник не успел составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре убедились в существовании такового, да к тому же написанного с соблюдением всех необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они узнали, что завещатель отказал самое ценное из своего имущества в пользу сеньоры Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом, в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они обрушились с бранью на святошу, а также не забыли пройтись и на мой счет. Надо сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат, - царствие ему небесное, - желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул меня в одном из пунктов своего завещания: "Idem, понеже Жиль Блас, - молодой человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем деле отказываю ему мою библиотеку, все мои книги и рукописи без всякого изъятия".

Я не имел ни малейшего представления о том, где могла находиться означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько я знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же книги не могли принести мне большой пользы: одна носила заглавие "Современный повар", другая касалась несварения желудка и способов его излечить, а остальные представляли собой четыре части требника, наполовину источенные червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из них состояла из документов какого-то процесса о пребенде, который каноник вел в свое время. Осмотрев свое наследство с большим тщанием, чем оно того заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые мне так из-за него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею и облачился в свое собственное платье, довольствуясь за все свои услуги одним только жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что касается сеньоры Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными вещами, которые с помощью своего сердечного дружка похитила во время болезни лиценциата. Я порешил разыскать сеньора Ариаса де Лондона и выбрать себе по его списку новое место; но, подходя к тупику, где он жил, я повстречался с доктором Санградо, которого не видал со дня смерти своего хозяина, и взял на себя смелость ему поклониться. Несмотря на то, что я был в другом платье, он тотчас же узнал меня и даже выказал некоторую радость. - Ба, да это ты, любезный! - сказал он, - только что думал о тебе. Мне нужен в услужение порядочный малый, и ты как раз пришел мне на ум. Вид у тебя добродушный и ты можешь мне пригодиться, если умеешь читать и писать. - Сеньор, - отвечал я ему, - что до этого, то я ваш покорный слуга, ибо умею и то и другое. - Если так, - заявил доктор Санградо, - то ты мне вполне подходишь. Поступай ко мне: ты заживешь у меня в свое удовольствие, а обходиться с тобой я буду хорошо. На жалованье не рассчитывай, но зато у тебя ни в чем не будет недостатка. Я позабочусь о том, чтоб ты содержался в опрятности, и научу тебя великому искусству лечить от всех болезней. Словом, ты будешь скорее моим учеником, нежели слугой. Я принял предложение доктора в надежде, что под руководством столь ученого наставника смогу прославиться на медицинском поприще. Он тотчас же отвел меня к себе, чтоб подготовить к отправлению должности, каковая заключалась в записывании фамилий и адресов больных, присылавших за ним, пока он ходил по городу. Для этой цели в доме имелась книга, куда старуха-служанка, составлявшая всю его челядь, заносила адреса; но, помимо того, что она не знала орфографии, почерк ее был так плох, что, по большей части, невозможно было ничего разобрать. Сеньор Санградо поручил мне вести эту книгу, которую без греха можно было назвать синодиком, так как почти все, кого я туда вносил, умирали. Можно сказать, что я записывал лиц, собравшихся отправиться на тот свет, подобно писарю на ямском дворе, отмечающему фамилии тех, кто заказал места в почтовой карете. Мне приходилось часто браться за перо, так как в то время не было в Вальядолиде более популярного врача, чем сеньор Санградо. Он создал себе известность среди населения пышными разглагольствованиями, импонировавшими благодаря его внушительной наружности, а также несколькими удачными исцелениями, которые принесли ему больше славы, чем он того заслуживал. У него не было недостатка в пациентах, а следовательно, и в доходах. Но стол его от этого не становился обильнее: жилось у него скудно. Обычно мы питались горохом, печеными яблоками или сыром. Он уверял, что эта пища всего полезнее для желудка, так как ее легче измельчать, т.е. разжевывать. Считая, что эти кушанья перевариваются без затруднения, он, однако, не хотел, чтоб ими наедались досыта, в чем, разумеется, был совершенно прав. Но, запрещая мне и служанке есть слишком много, он зато разрешал нам пить воду в любом количестве. Не предписывая в этом отношении никаких ограничений, он иногда говаривал так: - Пейте, дети мои: здоровье заключается в восприимчивости и влажности внутренних органов. Пейте воду в изобилии; это - универсальное разжижающее средство: оно растворяет все соли. Замедлилось ли кровообращение, - вода его усилит. Ускорилось ли оно, - вода успокоит его стремительность.

Наш доктор так чистосердечно верил в то, что сам, несмотря на преклонный возраст, пил одну только воду. Старость почитал он за естественную чахотку, которая сушит и пожирает человека, и, опираясь на это определение, сожалел о невежестве тех, кто называл вино молоком стариков. Он доказывал, что вино подтачивает и губит их организм, и заявлял со свойственным ему красноречием, что как для старцев, так и для прочих людей этот пагубный напиток является коварным другом и обманчивым наслаждением. Но на восьмой день моего пребывания у доктора Санградо у меня - наперекор всем этим рассуждениям - сделался понос и я почувствовал отчаянные рези в желудке, которые дерзал приписывать действию универсального растворяющего средства и скверным харчам, отпускаемым мне в этом доме. Я пожаловался своему господину в надежде на то, что он смягчится и даст мне за едой немного вина; но он был слишком рьяным врагом этого напитка, чтоб согласиться на такое попущение. - Когда ты привыкнешь пить воду, - сказал он, - то оценишь ее благотворные свойства. Впрочем, - заметил он, - если ты испытываешь некоторое отвращение к чистой воде, то имеются невинные средства, которые делают этот безвкусный напиток более приемлемым для желудка: например, шалфей и вероника придают ему восхитительный вкус; а если ты хочешь сделать его еще приятнее, то прибавь цветы гвоздики, розмарина или мака. Но как он ни восхвалял воду, как ни посвящал меня в секреты приготовлять из нее упоительные напитки, я пил ее с такой умеренностью, что он, наконец, это заметил. - Эх, Жиль Блас, - сказал он, - не удивляюсь тому, что ты не обладаешь превосходным здоровьем. Ты пьешь слишком умеренно, друг мой. Вода, поглощаемая в малых дозах, только раздражает желчные частицы и усиливает их деятельность, тогда как необходимо потопить их в больших количествах растворяющей жидкости. Не бойся, дитя мое, чтоб изобилие воды могло ослабить или простудить тебе желудок; откинь напрасный страх, который ты, быть может, питаешь перед частым употреблением этого напитка. Я отвечаю за последствия; но если моя гарантия для тебя недостаточна, то пусть сам Цельс (*36) будет тебе порукой. Сей латинский оракул отзывается о воде с отменной похвалою; далее, он определенно говорит, что охотники до вина, оправдывающие свою страсть слабостью желудка, явно клевещут на этот внутренний орган, чтоб замаскировать свои дурные наклонности. Будучи новичком на медицинском поприще, я счел неприличным выказывать непреодолимое упорство, а потому сделал вид, будто приемлю резоны доктора Санградо; сознаюсь даже, что действительно ему поверил. А потому я продолжал пить воду, полагаясь на ручательство Цельса, или, лучше сказать, я принялся топить свою желчь в этом напитке, который глотал в огромных количествах; и хотя мне изо дня в день становилось хуже, однако же предрассудок одерживал верх над опытом. Из этого можно усмотреть, что у меня действительно было предрасположение к тому, чтоб стать медиком. Все же по прошествии известного времени у меня не хватило сил выдержать боль, которая настолько усилилась, что я, наконец, решил покинуть доктора Санградо. Но тут мой эскулап пожаловал меня новой службой, ради которой я решил отказаться от прежнего намерения. - Послушай, - сказал он мне однажды, - я не принадлежу к числу тех жестоких и неблагодарных господ, у которых слуги успевают состариться в услужении, прежде чем получить какую-либо награду. Я доволен тобой и полюбил тебя; а потому, не дожидаясь, чтоб ты прослужил у меня подольше, я решил с сегодняшнего же дня устроить твою судьбу и открыть тебе не медля секрет благодетельного искусства, которым уже столько лет занимаюсь. Другие врачи полагают, что нельзя изучить медицину, не познакомившись предварительно со многими трудными науками; я хочу сократить тебе этот длинный путь и избавить тебя от корпения над физикой, фармакопией, ботаникой и анатомией. Знай же, друг мой, что достаточно пускать кровь и поить больных теплой водой: вот тебе и вся тайна, как излечивать от всевозможных болезней. Этот простой секрет, который я тебе открываю и который природа, непроницаемая для моих собратьев, не смогла от меня утаить, сводится к двум означенным правилам: пускать кровь и поить водой, как можно чаще. Мне больше нечему тебя учить, ты теперь знаешь всю медицину насквозь и, пользуясь плодами моего долголетнего опыта, становишься сразу таким же искусным, как я. Ты можешь уже теперь помогать мне; утром веди книгу, а днем навещай часть моих больных. Пока я буду лечить знать и духовенство, ты пойдешь вместо меня в те дома среднего сословия, куда меня позовут; а когда ты проработаешь некоторое время, я постараюсь, чтоб тебя приняли в нашу корпорацию. Ты, Жиль Блас, можешь уже считать себя ученым, еще не сделавшись врачом, тогда как другие врачи подолгу, а иногда и всю жизнь занимаются медициной, прежде чем стать учеными.

Я поблагодарил доктора за то, что он так быстро приспособил меня себе в заместители, и, чтоб выразить ему свою признательность за хорошее отношение, заверил его, что всю свою жизнь буду придерживаться высказанных им взглядов, хотя бы они противоречили учению самого Гиппократа. Это обещание было, однако, не вполне искренним, ибо я не разделял его мнения насчет пользы воды и намеревался, обходя своих больных, ежедневно пить по дороге вино. Вторично повесил я на крючок расшитый кафтан, чтоб надеть платье своего господина и придать себе обличие врача (*37), после чего я приготовился заняться медициной на горе тем, кто попадется мне под руку. Я начал с альгвасила, страдавшего плевритом, и приказал нещадно пускать ему кровь, а также не жалеть для него воды. Затем я навестил пирожника, которого подагра заставляла кричать благим матом. Я так же мало пощадил его кровь, как и кровь альгвасила, и велел беспрерывно поить его водой. За мои предписания мне заплатили двенадцать реалов, и это так приохотило меня к медицине, что мне стали мерещиться одни только раны да опухоли. Выйдя от пирожника, повстречался я с Фабрисио, которого не видал со смерти лиценциата Седильо. Он долго смотрел на меня с удивлением, а затем, схватившись за бока, принялся хохотать во всю глотку. И действительно было чему посмеяться, ибо докторская мантия волочилась за мной по земле, а камзол и штаны были вчетверо длиннее и шире, чем надлежало. Словом, вид у меня был чудной и комический. Я дал ему похохотать вволю, будучи сам не прочь последовать его примеру; но удержался, чтоб сохранить на улице декорум и лучше подделаться под врача, животное отнюдь не смешливое. Но если мой курьезный облик вызвал у Фабрисио такой приступ смеха, то моя серьезность еще его удвоила. Нахохотавшись, он воскликнул: - Боже мой, Жиль Блас! Как ты смешно одет! Какой черт тебя так вырядил? - Потише, друг мой, потише, - ответствовал я, - питай уважение к новому Гиппократу. Знай, что я заместитель доктора Санградо, знаменитейшего врача во всем Вальядолиде. Я живу у него уже три недели и под его руководством основательно изучил медицину, а так как он не успевает пользовать всех, кто к нему обращается, то я помогаю ему, навещая часть его больных. Он лечит в важных домах, а я в тех, что похуже. - Вот это здорово, - заметил Фабрисио. - Словом, он уступил тебе кровь народную, а себе взял благородную. Поздравляю тебя с этим дележом: гораздо лучше иметь дело с простонародьем, чем со знатью. Да здравствует врач предместья! Его промахи не так бросаются в глаза, а убийства вызывают меньше шума. Да, дружок, - добавил он, - судьба твоя кажется мне достойной зависти, и, говоря словами Александра Македонского, - не будь я Фабрисио, то хотел бы быть Жиль Бласом. Желая убедить сына брадобрея Нуньеса, что он не напрасно превозносит мою теперешнюю профессию, я показал ему реалы альгвасила и пирожника, после чего мы отправились пропить часть из них в питейном доме. Нам подали довольно пристойное вино, которое показалось мне лучше, чем было на самом деле: так хотелось мне отведать этого запретного напитка. Я пил большими глотками, и да простит мне латинский оракул, но по мере того, как вино проникало в желудок, я чувствовал, что этот внутренний орган нисколько не протестует против причиняемого ему поношения. Мы с Фабрисио долго просидели в питейном доме и, как водится между лакеями, изрядно позубоскалили насчет своих господ. Затем, заметив приближение ночи, мы расстались, пообещав друг другу встретиться в том же месте на следующий день после полудня. Едва успел я прийти домой, как вернулся и доктор Санградо. Осведомив его относительно больных, которых мне пришлось навестить за день, я вручил ему восемь реалов из двенадцати, полученных мною за врачебные советы. - Восемь реалов, - заметил он, пересчитав деньги, - это немного за два визита; но надо брать, что дают. На этом основании он забрал почти все, а именно шесть реалов из восьми, и отдал мне остальные два. - Вот тебе, Жиль Блас, - сказал он, - начни с этого свои сбережения. Кроме того, я хочу сделать с тобой весьма выгодный для тебя уговор: четверть того, что ты принесешь, будет принадлежать тебе. Ты не замедлишь разбогатеть, друг мой, ибо, с божьей помощью, болезней в этом году будет, хоть отбавляй.

У меня были все основания удовольствоваться этим дележом, ибо я намеревался всякий день удерживать четверть того, что получал в городе, а это плюс четвертая часть от отдаваемых доктору денег составляло, - если только арифметика точная наука, - около половины всей выручки. От этой перспективы рвение мое к медицине еще усилилось. На другой день после обеда надел я снова свое ассистентское платье и вышел на промысел. Я навестил нескольких пациентов, пригласивших меня с утра, и всем прописал одно и то же, хотя болезни у них были разные. Пока что все шло благополучно, и никто, слава богу, не протестовал против моих предписаний; но как бы искусно врач ни лечил, всегда найдутся хулители и завистники. А именно, зашел я после этого к бакалейщику, у которого сын страдал водянкой, и застал там одного черномазого лекаришку, по имени Кучильо (*38), которого привел к больному кто-то из родственников хозяина. Я отвесил глубокие поклоны всем присутствующим, а в особенности врачу, которого, как я догадывался, пригласили, чтоб спросить у него совета по поводу данной болезни. Он поклонился мне с величайшей серьезностью и затем, поглядев на меня весьма пристально, сказал: - Прошу не прогневаться на мое любопытство, сеньор доктор, но я полагал, что знаю всех своих собратьев в Вальядолиде, а между тем, признаюсь, лицо ваше мне совершенно незнакомо. Вы, вероятно, очень недавно изволили поселиться в этом городе. Мне пришлось ответить, что я молодой практикант и пока еще работаю под наблюдением доктора Санградо. - Позвольте поздравить вас с тем, - заявил он учтиво, - что вы придерживаетесь системы столь великого человека. Нисколько не сомневаюсь, что вы уже весьма искусны, хотя выглядите еще совсем молодым человеком. Это было сказано таким непосредственным тоном, что я не знал, говорит ли он всерьез или издевается надо мной; но пока я обдумывал свой ответ, бакалейщик воспользовался этой минутой и обратился к нам: - Я уверен, сеньоры, что вы оба одинаково сведущи в медицине; сделайте милость, осмотрите моего сына и скажите, что, по вашему благорассуждению, надлежит сделать, чтоб его исцелить. После этого лекарь принялся исследовать пациента и, обратив мое внимание на симптомы, определявшие характер болезни, спросил, каким способом, по моему мнению, следует ее лечить. - Считаю, - отвечал я, - что надо ежедневно пускать больному кровь и поить его в изобилии теплой водой. - И вы полагаете, что этими средствами спасете ему жизнь? - осведомился лекаришка с лукавой усмешкой. - Без всякого сомнения, - воскликнул я уверенно, - вы воочию увидите, как больной будет поправляться; эти средства безусловно окажут надлежащее действие, ибо служат панацеей от всевозможных заболеваний. Спросите у доктора Санградо. - В таком случае, - заметил Кучильо, - Цельс глубоко неправ, утверждая, что водянку лучше всего лечить постом и жаждой. - Цельс для меня не оракул, - отчеканил я, - он мог ошибаться, как и всякий другой, и я нередко бывал весьма рад, что не следовал его предписаниям, так как это оказывалось к лучшему. - Узнаю в ваших речах надежную и благотворную систему, которую доктор Санградо хочет распространить среди молодых практикантов. Кровопускание и питье воды для него универсальные средства. Не удивительно, что от его рук погибло столько порядочных людей... - Воздержимся от поношений, - довольно резко оборвал я его. - Вашему ли брату пристало делать подобные упреки? Сознайтесь, сеньор доктор, что и без кровопускания и питья воды отправляют на тот свет немало народу, а вы, быть может, уморили еще больше людей, чем другие. Если вы не согласны с сеньором Санградо, то и пишите против него; он вам ответит, а там посмотрим, на чьей стороне будут насмешники. - Клянусь св.Иаковом и св.Дионисием, - гневно прервал он меня в свою очередь, - вы плохо знаете доктора Кучильо. У меня есть и клюв и когти, и я нисколько не боюсь вашего Санградо, который при всем споем самомнении и чванстве - просто чудак. Поведение маленького лекаря привело меня в ярость. Я ответил ему язвительно, он отпарировал мне тем же, и вскоре дело дошло у нас до рукопашной. Мы успели угостить друг друга несколькими кулачными ударами и вырвать каждый по горсти волос, прежде чем бакалейщик и его родственник смогли нас разнять. Когда им это, наконец, удалось, то они заплатили мне за визит и попросили остаться моего антагониста, который, должно быть, показался им искуснее меня.

После этого приключения со мной чуть было не случилось другого. Я зашел к одному толстяку певчему, страдавшему лихорадкой. Не успел я обмолвиться относительно теплой воды, как он высказал такое отвращение к этому лечебному средству, что принялся неистово ругаться. Он осыпал меня бесчисленными оскорблениями и пригрозил вышвырнуть в окошко, если я немедленно же не уберусь. Этого я не дал повторить себе дважды и поспешил удалиться. Решив в тот день больше не навещать больных, я пошел в питейный дом, где мы с Фабрисио условились встретиться. Он уже был там. Так как нам обоим хотелось выпить, то мы устроили здоровую пирушку и вернулись к своим господам в соответствующем виде, т.е. сильно на взводе. Но сеньор Санградо не заметил моего опьянения, так как я с таким оживлением рассказал ему про столкновение с лекарем, что он принял мой пыл за последствие возбуждения, еще не улегшегося после схватки. К тому же и сам он фигурировал в моем донесении и, чувствуя себя задетым доктором Кучильо, сказал мне следующее: - Ты хорошо поступил, Жиль Блас, защищая честь наших методов лечения против этого жалкого ублюдка медицинского факультета. Как? Он считает, что больным водянкой нельзя давать воды? Неуч он этакий! А я утверждаю, что они должны ее пить. Да, - продолжал он, - вода вылечивает от всевозможных видов водянки, подобно тому, как она помогает при ревматизмах и бледной немочи; она также весьма полезна при лихорадке, когда человека бросает то в жар, то в холод, и оказывает чудесное действие даже при таких страданиях, которые происходят от золотухи, от выделения серозной жидкости, мокроты или слизи. Такие воззрения кажутся странными молодым врачам, вроде Кучильо, но при серьезном отношении к медицине всякий сочтет их вполне обоснованными. Если б эти люди были способны мыслить логически, то не поносили бы меня, а, напротив, восхищались бы моим методом и сделались бы самыми горячими его адептами. Сеньор Санградо был вне себя от гнева, а потому даже не заподозрил моего опьянения; я же, стараясь обозлить его еще больше против лекаря, вставлял в свой отчет кое-какие обстоятельства собственного изобретения. Однако его интерес к моему рассказу не помешал ему заметить, что я в этот вечер пил воду более обыкновенного. Действительно, у меня от вина сильно пересохло в горле. Всякий другой на месте Санградо отнесся бы с подозрением к такой жажде, побуждавшей меня поглощать воду огромными глотками; но он, разумеется, вообразил, что я начинаю входить во вкус этого напитка. - Что я вижу, Жиль Блас! - сказал он мне с улыбкой, - ты уже не питаешь больше отвращения к воде и, слава богу, пьешь ее, как нектар. Это, друг мой, меня нисколько не удивляет; я знал, что ты к ней привыкнешь. - Сеньор, - отвечал я, - всякому овощу свое время; в данную минуту я отдал бы бочку вина за кружку воды. Такой ответ привел доктора в восхищение, и он не упустил столь удобного случая отметить превосходные свойства воды, а потому пустился в новые дифирамбы, но уже не как холодный ритор, а как пылкий энтузиаст. - В тысячи и тысячи раз почтеннее и невиннее наших современных трактиров те термополии (*39) прошлых веков, куда собирались не для того, чтоб накачиваться вином и позорно растрачивать состояния и жизнь, а для того, чтоб пристойно развлечься и без всякого риска пить теплую воду. Нельзя довольно надивиться мудрой предусмотрительности древних руководителей гражданской жизни, устроивших общественные места, где каждый прохожий мог испить теплой воды, и приказавших хранить вино в аптеках, откуда оно выдавалось только по предписанию врачей. Какой образец мудрости! Видимо, - добавил он, - следует отнести к благословенным пережиткам древней умеренности, достойной золотого века, то обстоятельство, что теперь еще встречаются такие люди, как мы с тобой, которые пьют одну только воду и которые надеются предохранить и излечить себя от всех болезней, употребляя воду подогретую, но отнюдь не прокипевшую; ибо я заметил, что кипяченая вода перегружает желудок и приносит ему меньше пользы. Меня несколько раз подмывало расхохотаться, пока он держал эту витиеватую речь. Тем не менее я сохранил серьезность и даже выразил полное согласие с мнениями доктора, т.е. осудил употребление вина и пожалел о людях, пристрастившихся к столь пагубному напитку. Затем, все еще испытывая жажду, я налил себе огромный кубок воды и, выпив его большими глотками, сказал своему господину:

- Давайте же, сеньор, упиваться этим благотворным напитком. Возродим в вашем доме тот древний термополии, о коем вы так сильно сожалеете. Он весьма одобрил мои слова и битый час уговаривал никогда не употреблять ничего, кроме воды. Я обещал приучить себя к хваленому напитку и для этой цели пить его всякий вечер в больших количествах; а чтобы вернее сдержать свое обещание, я, ложась спать, решил ежедневно заглядывать в кабак. Неприятное происшествие, приключившееся со мной у бакалейщика, не помешало мне продолжать медицинскую практику и на другой же день снова прописывать больным кровопускание и питье теплой воды. Выходя из дома одного поэта, страдавшего буйным помешательством, повстречал я старушку, которая остановила меня и осведомилась, не врач ли я. Услыхав, что она не ошиблась, старуха продолжала: - Коли так, сеньор доктор, то нижайше прошу вас пойти со мной: племяннице моей неможется со вчерашнего дня, а мне невдомек, что у нее за болезнь. Старуха привела меня к себе в дом и пригласила пройти в довольно опрятную комнату, где я увидел женщину, лежавшую в постели. Подойдя к больной, чтоб ее осмотреть, я был поражен чертами ее лица и, внимательно приглядевшись, с несомненностью опознал в ней авантюристку, так хорошо разыгравшую роль Камилы. Что касается до нее, то она меня, по-видимому, не узнала, потому ли, что очень страдала от болезни, или потому, что докторское платье ввело ее в заблуждение. Я взял ее за руку, чтоб пощупать пульс, и узрел у нее на пальце свой перстень. Вид предмета, которым я был в праве завладеть, привел меня в величайшее волнение, и я испытал немалое желание попробовать, не удастся ли мне его отобрать; но, рассудив, что женщины поднимут крик и дон Рафаэль или какой-нибудь другой защитник прекрасного пола может прибежать на их зов, я поборол в себе это искушение. Не лучше ли, думалось мне, пока притвориться, а затем посоветоваться с Фабрисио. На этом последнем решении я и остановился. Между тем старуха настаивала, чтобы я сказал, чем именно больна ее племянница. Сознаться в том, что я ничего не смыслю, было бы слишком глупо, а потому я прикинулся знатоком и, подражая своему господину, с апломбом заявил, что больная страдает недостатком транспирации и что надлежит пустить ей кровь, ибо кровопускание служит естественной заменой для выделения пота; кроме того, чтоб не отступать от наших правил, я прописал ей также теплую воду. Свой визит я сократил, насколько это было возможно, и побежал к сыну брадобрея Нуньеса, которого встретил в тот момент, когда он выходил из дому, чтобы исполнить какое-то поручение своего господина. Поведав ему о своем новом приключении, я спросил, не посоветует ли он мне обратиться к правосудию и просить об аресте Камилы. - Что ты? - воскликнул он. - Упаси тебя господь! И не помышляй об этом: таким способом ты не раздобудешь своего перстня. Судейские не любят отдавать назад. Вспомни, как ты сидел в асторгской тюрьме: разве они не присвоили себе твоей лошади, твоих денег и даже твоего платья? Нет, чтоб вернуть алмаз, лучше прибегнуть к собственной изобретательности. Берусь придумать какую-нибудь хитрость и поразмыслю об этом по дороге в богадельню, где я должен сказать несколько слов тамошнему эконому от имени своего господина. Подожди меня в нашем трактире и не теряй терпения; я вскоре туда приду. Я просидел там, однако, более трех часов, прежде чем он явился. Сперва я даже его не узнал. Он не только переменил платье и заплел волосы, но еще нацепил поддельные усы, закрывавшие ему пол-лица. На боку у него висела длинная шпага с чашкой окружностью в добрых три фута, и он шествовал во главе пяти человек, отличавшихся таким же решительным видом, как и он, такими же густыми усами и такими же длинными рапирами. - Ваш покорный слуга, сеньор Жиль Блас, - сказал он, обращаясь ко мне. - Сеньор видит во мне альгвасила новейшей фабрикации, а в сих честных малых, что меня сопровождают, стражников такого же сорта. Сеньору только остается отвести нас к женщине, укравшей у него алмаз, и, клянусь честью, мы заставим ее вернуть эту вещь. После этих слов, из которых мне стало ясно, какую уловку задумал ради меня Фабрисио, я обнял его и выразил ему полное одобрение по поводу его затеи. Я приветствовал также мнимых стражников. Эти молодцы, из коих трое оказались лакеями, а двое - подмастерьями цирюльника, принадлежали к числу друзей Фабрисио и были приглашены им, чтоб разыграть роль полицейских служителей. Я приказал подать вина, чтоб подпоить свою дружину, а с наступлением ночи мы все вместе отправились к Камиле. Двери оказались на запоре, и мы постучались. Нам отперла старуха и, приняв моих спутников за ищеек правосудия, навестивших ее дом не без основания, она сильно перепугалась.

- Успокойтесь, бабушка, - сказал ей Фабрисио, - мы Зашли к вам ради пустячного дельца, с которым быстро покончим, ибо мы люди расторопные. После этих слов мы двинулись вперед и направились в помещение болящей, предшествуемые старухой, которая освещала нам путь свечой, воткнутой в высокий серебряный подсвечник. Взяв этот шандал, я приблизился к постели и дал Камиле возможность вспомнить мое лицо. - О, коварная! - воскликнул я, - узнайте во мне слишком доверчивого Жиль Бласа, которого вы обманули! Наконец-то, злодейка, я нашел вас после долгих поисков! Коррехидор рассмотрел мою жалобу и поручил этому альгвасилу арестовать вас. Сеньор начальник, - сказал я, обращаясь к Фабрисио, - благоволите приступить к отправлению своих обязанностей. - Незачем меня увещевать, раз дело касается моей должности, - отвечал Фабрисио нарочито грубым голосом. - Я очень хорошо помню эту мокрохвостку; она уж лет десять значится красными буквами в моих списках. Ну-ка, вставайте, принцесса, - добавил он, - оденьтесь поскорее, а я буду вашим стремянным и, с вашего дозволения, провожу вас в здешнюю тюрьму. Как ни была больна Камила, но, услыхав эти слова и заметив, что двое усатых стражников намереваются силой стащить ее с постели, она сама приподнялась на своем ложе, умоляюще сложила руки и, устремив на меня взор, полный страха, сказала: - Сжальтесь надо мной, сеньор Жиль Блас; умоляю вас об этом именем вашей целомудренной матери, которой вы обязаны жизнью. Я скорее несчастна, нежели виновна; вы убедитесь в этом, выслушав мою историю. - Нет, нет, сеньорита, я не стану вас слушать! - воскликнул я. - Мне слишком хорошо известно, как искусно вы сочиняете всякие басни. - Ну, что же, - продолжала она, - раз вы не позволяете мне оправдаться, то я верну алмаз, но, прошу вас, не губите меня. Сказав это, она сняла перстень с пальца и передала его мне. Но я ответил ей, что не удовольствуюсь одним камнем, а требую еще возвращения тысячи червонцев, украденных у меня в меблированных комнатах. - Ах, сеньор, - отнеслась она ко мне, - что касается ваших дукатов, то не требуйте их у меня. Этот злодей Рафаэль, которого я с тех пор не видала, увез их с собой в ту же ночь. - Ни-ни, крошка! - вмешался тут Фабрисио. - Вы думаете выпутаться из этого дельца, сказав, что не получили своей доли Пирога. Нет, так дешево вы не отвертитесь. Достаточно того, что вы соучастница дона Рафаэля, чтоб потребовать у вас отчета относительно вашего прошлого. Должно быть, у вас на совести найдется порядочно всяких грешков. Пожалуйте-ка со мной в тюрьму, чтоб принести там полную исповедь. Я захвачу с собой также и сию добрую старушку, - продолжал он, - она знает, вероятно, немало забавных историй, которые сеньор коррехидор будет не прочь услышать. После этих слов обе женщины приложили все старания, чтоб нас смягчить. Они огласили горницу криками, жалобами и стонами. Пока старуха валялась на коленях то перед альгвасилом, то перед стражниками, стараясь возбудить их жалость, Камила самым трогательным образом умоляла меня спасти ее от рук правосудия. Зрелище это стоило того, чтоб на него взглянуть. Наконец, я притворился, будто она меня разжалобила. - Сеньор альгвасил, - сказал я сыну Нуньеса, - раз уж мне вернули алмаз, я готов примириться с потерей всего остального. Мне не хотелось бы, чтоб пострадала эта бедная женщина, ибо я не жажду смерти грешника. - Постыдитесь, сеньор, такого мягкосердия! - возразил он. - Из вас никогда не вышло бы хорошего полицейского. Однако, - добавил он, - я должен исполнить данное мне поручение. Мне строжайше приказано задержать этих инфант, ибо сеньор коррехидор хочет наказать их в пример другим. - Снизойдите, пожалуйста, к моей просьбе и поступитесь несколько вашим долгом ради подарка, который сделают вам эти дамы, - сказал я. - О, это другое дело! - возразил Фабрисио. - Вот что значит вовремя применить риторическую фигуру. Однако, что же эти дамы хотят мне предложить? - У меня есть жемчужное ожерелье и серьги большой ценности, - сказала Камила. - Хорошо, - резко прервал он ее, - но если эти жемчуга с Филиппинских островов, то благодарю покорно.

- Можете взять их без всякой опаски, - возразила она, - ручаюсь вам, что они настоящие. Камила тут же приказала старухе принести маленький ларец и, вынув оттуда колье и серьги, передала их сеньору альгвасилу. Хотя он смыслил в камнях не больше меня, однако же признал подлинными как те, что были в подвесках, так и жемчужную нитку. - Камни, по-моему, настоящие, - сказал он, рассмотрев их внимательно, - и если к ним добавят подсвечник, который держит сеньор Жиль Блас, то я не ручаюсь за свою верность присяге. - Не думаю, - обратился я тогда к Камиле, - чтоб вы из-за такой безделицы захотели нарушить столь выгодное для вас соглашение. С этими словами я вынул свечу и, передав ее старухе, вручил шандал Фабрисио, который, не найдя, вероятно, в комнате ничего такого, что можно было легко унести, удовлетворился этим и сказал обеим женщинам: - Прощайте, сударыни! Можете больше не беспокоиться. Я переговорю с сеньором коррехидором и изображу вас белее снега. Мы представляем ему вещи в таком свете, в каком нам это нравится, и делаем правдивые донесения только тогда, когда ничто не побуждает нас делать ложные. Выполнив таким образом затею Фабрисио, мы вышли от Камилы, радуясь успеху, превзошедшему наши ожидания, ибо рассчитывали на один только перстень. Без всякого смущения унесли мы все остальное и не только не совестились ограблением куртизанок, но даже воображали, что учинили весьма похвальный поступок. - Господа, - сказал Фабрисио, когда мы очутились на улице, - неужели мы расстанемся после столь славного похода, не повеселившись за стаканом вина? Я держусь иного мнения и предлагаю вернуться в наш питейный дом, чтоб провести там ночь в свое удовольствие. Завтра мы продадим подсвечник, ожерелье и серьги и поделим деньги по-братски, после чего каждый отправится к себе домой и извинится перед своим господином, как сумеет. Предложение сеньора альгвасила показалось нам весьма рассудительным. Мы всей компанией вернулись в кабак, одни рассчитывая легко найти извинение, почему не ночевали дома, другие мало печалясь, если их за это прогонят со двора. Приказав изготовить хороший ужин, мы уселись за стол с превеликим веселием и не меньшим аппетитом. Трапеза наша была приправлена многими приятными разговорами. Особенно развлекал все общество Фабрисио, умевший вносить оживление в беседу. Он так и сыпал остротами, полными кастильской соли, ничем не уступавшей аттической. Но в самый разгар веселья радость наша была внезапно нарушена неожиданным и весьма неприятным происшествием, а именно: в горницу, где мы ужинали, вошел довольно видный мужчина в сопровождении двух личностей весьма подозрительной наружности. За этими следовало трое других, и, наконец, их собралась целая дюжина, причем остальные тоже приходили по трое. Они были вооружены карабинами, а также шпагами и багинетами. Мы тотчас же сообразили, что перед нами стражники полицейского дозора, и нам не стоило особых усилий угадать, в чем заключались их намерения. Сперва мы было собрались оказать сопротивление, но они окружили нас в мгновение ока и внушили нам страх как своей численностью, так и наличием огнестрельного оружия. - Господа, - обратился к нам насмешливо начальник дозора, - мне ведомо, с помощью какой остроумной проделки вы вырвали перстень из рук некой авантюристки. Поистине, это - бесподобная выдумка и она заслуживает публичной награды, каковая, конечно, вас не минует. Правосудие, предназначившее вам апартаменты в своем дворце, не забудет вознаградить вас за столь гениальную затею. Эта речь весьма смутила тех, к кому относилась. Мы потеряли самообладание и в свою очередь испытали такой же страх, какой перед тем внушили Камиле. Фабрисио тоже был бледен и расстроен, однако сделал попытку нас обелить. - Сеньор, - сказал он, - у нас не было дурных намерений, а потому нам следовало бы простить эту маленькую хитрость. - Как, черт подери? Вы называете это маленькой хитростью? - закричал в гневе начальник патруля. - Да ведомо ли вам, что это попахивает виселицей? Я не говорю уж о том, что запрещается самому чинить правосудие, но вы еще унесли шандал, ожерелье и серьги. А повесить вас следует уже за то, что вы для этой кражи осмелились нарядиться стражниками. Этакие негодяи! Принять обличье порядочных людей, чтоб учинить преступление! Почитайте себя счастливцами, если вас всего-навсего пошлют косить соленую ниву (*40).

Как только он дал нам понять, что дело гораздо серьезнее, нежели нам сперва казалось, бросились мы все гурьбой перед ним на колени и стали его умолять, чтоб он пощадил нашу молодость. Но все просьбы оказались тщетными. Более того, - и это было совершенно невероятно, - он отклонил наше предложение отдать ему нитку, серьги и подсвечник, и даже отказался от перстня, может быть, потому, что я предлагал его в присутствии теплой компании, с которой ему пришлось бы поделиться. Словом, он остался неумолим и, приказав обезоружить моих соратников, повел нас в городскую тюрьму. Дорогой один из стражников сообщил мне, что старуха, жившая с Камилой, усомнилась, действительно ли мы являемся служителями правосудия, и выследила нас до самого питейного дома; убедившись там в правильности своих подозрений, она решила нам отомстить и донесла обо всем дозору. Сперва нас тщательно обыскали, отобрав при этом жемчуга, серьги и подсвечник. Я не только лишился своего перстня, украшенного рубином с Филиппинских островов, который, к несчастью, оказался у меня в кармане, но мне не оставили даже и реалов, полученных в тот день за лекарские советы, из чего я убедился, что в Вальядолиде судейские так же хорошо знают свое дело, как и в Асторге, и что у всех этих господ одни и те же повадки. В то время как у меня отбирали деньги и драгоценности, начальник дозора, присутствовавший при этом, рассказывал о нашей проделке чинам, производившим обыск. Преступление показалось им столь серьезным, что большинство сочло нас достойными смертной казни. Другие, менее строгие, говорили, что мы, быть может, отделаемся двумястами ударами кнута на каждого и несколькими годами галер в придачу. В ожидании постановления господина коррехидора, нас заперли в узилище, где мы улеглись на полу, почти так же густо покрытом соломой, как иная конюшня подстилками для лошадей. Мы могли бы просидеть там немало времени и выйти оттуда не иначе, как отправившись на галеры, если бы сеньор Мануэль Ордоньес не проведал на следующий же день о нашем деле и не решил извлечь Фабрисио из тюрьмы, чего он не мог сделать, не освободив заодно и всех нас. Этого человека весьма уважали в городе, и так как он очень усиленно хлопотал, то отчасти благодаря своему влиянию, отчасти благодаря содействию друзей добился через три дня нашего освобождения. Однако мы вышли из этого места не совсем так, как туда вошли: подсвечник, ожерелье, серьги, перстень, рубин - словом, все осталось там. Это напомнило мне Виргилиевы стихи, начинающиеся словами: "Sic vos non vobis" (*41). Очутившись на свободе, мы вернулись к своим хозяевам. Доктор Санградо встретил меня весьма любезно. - Мой бедный Жиль Блас, - сказал он, - я только сегодня утром узнал о твоем несчастье и собирался усиленно ходатайствовать за тебя. Не сетуй об этом происшествии, друг мой, а займись медициной еще прилежнее, чем раньше. Я ответствовал, что и сам имел такое намерение. И действительно, я всецело отдался этому занятию. Мы не только не испытывали недостатка в пациентах, но случилось именно так, как весьма удачно предсказывал сеньор Санградо, т.е. что болезней стало хоть отбавляй. И в городе и в предместьях появились злокачественные лихорадки. Все вальядолидские врачи - а мы в особенности - были завалены работой. Не проходило дня, чтоб нам не случилось навещать от восьми до десяти больных: можно себе представить, сколько было выпито воды и Сколько пролито крови. Не знаю почему, но все пациенты умирали: оттого ли, что тому способствовали наши методы врачевания, оттого ли, что болезни оказывались неизлечимыми? Редко когда приходилось бывать по три раза у того же больного: уже при втором визите мы узнавали, что он находится в агонии или что его только что похоронили. Будучи еще молодым врачом, не успевшим зачерстветь в убийствах, я огорчался этими печальными результатами, в которых меня легко могли обвинить. - Сеньор, - сказал я как-то вечером доктору Санградо, - призываю бога в свидетели, что я в точности следую вашим предписаниям; между тем все больные отправляются на тот свет; можно подумать, что они умирают нарочно, для того чтоб дискредитировать наши методы лечения. Еще сегодня я встретил двоих, которых несли на кладбище.

- Дитя мое, - ответил он, - я мог бы сказать почти то же самое и о себе: мне редко выпадает счастье вылечивать тех, кто очутился в моих руках; и не будь я столь твердо убежден в непогрешности своих принципов, то, пожалуй, подумал бы, что мои средства оказывают вредное действие почти при всех болезнях, к которым я их применяю. - Поверьте мне, сеньор, - продолжал я, - давайте переменим наши методы лечения. Попробуем любопытства ради прописать нашим больным химические препараты, хотя бы для примера, кермес (*42): в худшем случае последствия будут те же, что от теплой воды и кровопускания. - Я охотно сделал бы такой опыт, - возразил он, - если бы это не грозило неприятными последствиями. Ведь я написал книгу, в которой восхваляю частые кровопускания и питье воды. Неужели ты хочешь, чтоб я отрекся от своего учения? - Ах, нет! - воскликнул я, - в таком случае вы совершенно правы. Нельзя допустить, чтоб ваши враги восторжествовали: они, пожалуй, скажут, что им удалось вас вразумить, и тем подорвут вашу репутацию. Пусть лучше гибнет народ, знать и духовенство! Пойдем же и впредь своим путем. Ведь и наши собратья, несмотря на все их отвращение к кровопусканию, творят не больше чудес, чем мы, и я думаю, что их лекарства вполне стоят наших. Мы сызнова принялись за работу и так усердствовали, что не прошло и шести недель, как мы наплодили не меньше вдов и сирот, чем их было после осады Трои. Иной бы подумал, что в Вальядолиде свирепствует чума: столько там было похорон! Каждый день к нам наведывался какой-нибудь отец, требовавший отчета за залеченного до смерти сына, или дядя, упрекавший нас в кончине племянника. Сыновья же и племянники, отцам и дядьям которых не поздоровилось от наших лекарств, к нам не заявлялись. Мужья также оказались весьма деликатными: они не докучали нам по поводу утраты жен. Что же касается действительно огорченных родственников, попреки которых нам приходилось выслушивать, то горе их порой выражалось в весьма грубых формах. Они называли нас неучами, убийцами и вообще не стеснялись в выражениях. Эти эпитеты весьма меня расстраивали, но доктор Санградо, который был к ним привычен, выслушивал их с полным хладнокровием. Возможно, что со временем я тоже свыкся бы с этими поношениями, если бы небо, вероятно, пожелавшее избавить вальядолидских больных от одного из их бичей, не ниспослало происшествия, внушившего мне отвращение к медицине, которою я так безуспешно занимался. Об этом я подробно поведаю читателю, даже рискуя тем, что он надо мной посмеется. По соседству с нами находился "жедепом" (*43), где ежедневно собирались городские лодыри. Там подвизался один из тех присяжных забияк, которые сами назначают себя главарями и разрешают споры, возникающие в таких заведениях. Он был родом из Бискайи и называл себя доном Родриго де Мондрагон (*44). По виду ему можно было дать лет тридцать, Это был человек среднего роста, сухой и жилистый. Помимо двух сверкающих глаз, вращавшихся в орбитах и, казалось, угрожавших всякому, на кого они были устремлены, он обладал сильно приплюснутым носом, который свисал над рыжими усами, закрученными до самых висков. Речи его были так грубы и резки, что стоило ему открыть рот, чтоб уже навести страх. Этот фанфарон сделался тираном всего заведения: он самовластно решал споры между игроками, и тот, кто вздумал бы воспротивиться его приговору, рисковал на следующий день получить от него картель. Несмотря на все эти свойства сеньора Родриго, которому самодельная приставка "дон" не мешала быть самым обыкновенным разночинцем, он все же ухитрился поразить сердце содержательницы жедепома. То была богатая и довольно пригожая женщина лет сорока, потерявшая мужа месяцев за пятнадцать до этого. Не знаю, чем именно он мог ей понравиться, но во всяком случае не красотой, а скорее чем-то таким, чего не выразить словами. Так или иначе, но она влюбилась и вознамерилась выйти за него замуж. Как раз в то время, когда вдова готовилась завершить это дело, она занемогла и, на свое несчастье, стала лечиться у меня. Окажись у нее не злокачественная лихорадка, а даже что-нибудь менее серьезное, моего лечения было бы вполне достаточно, чтоб сделать ее болезнь опасной. Через четыре дня я поверг в скорбь все заведение. Его содержательница отправилась туда, куда я посылал всех своих больных, и родня захватила ее состояние. Дон Родриго в отчаянии от потери возлюбленной или, вернее, надежды на выгодный брак не удовольствовался тем, что метал против меня громы и молнии; он поклялся, что проткнет меня шпагой насквозь и отправит к праотцам при первой же встрече. Сердобольный сосед уведомил меня об этой клятве. Я слишком хорошо знал Мондрагона, чтоб пренебречь таким предостережением, ввергшим меня в ужас и смущение. Опасаясь встретиться с этим чертом, я не смел выйти из дому; мне беспрестанно чудилось, что он яростно врывается в наш дом, и я не знал ни минуты покоя. Это отвратило меня от медицины, и все мои помыслы были направлены на то, как бы избавиться от мучительного беспокойства. Я снова облачился в расшитый золотом кафтан и, простившись со своим господином, который на этот раз уже не мог меня удержать, вышел из города на рассвете, не переставая опасаться, как бы дон Родриго не попался мне на пути.

Я шел очень быстро, по временам оглядываясь назад, чтоб взглянуть, не гонится Ли за мной по пятам ужасный бискаец; мое воображение было так занято этим человеком, что каждое дерево и каждый куст я принимал за него, а сердце у меня не переставало содрогаться от ужаса. Наконец, отмахав с добрую милю, я успокоился и уже медленнее продолжал свой путь по направлению к Мадриду, куда намеревался отправиться. Покидая Вальядолид, я не испытывал никакого сожаления и скорбел только о разлуке с Фабрисио, моим любезным Пиладом, с которым даже не успел проститься. Не сокрушался я также и о медицине, которую мне пришлось бросить, а, напротив, молил бога простить мне то, что я когда-либо ею занимался. Тем не менее я не без удовольствия пересчитывал деньги, звеневшие у меня в кармане, хотя они являлись платой за совершенные мною убийства. В этом отношении я походил на женщин, переставших распутничать, но без малейшего зазрения продолжающих пользоваться плодами своего распутства. У меня было реалами около пяти дукатов, составлявших все мое состояние. С этими деньгами я рассчитывал добраться до Мадрида, вполне уверенный в том, что найду там какое-нибудь подходящее место. К тому же мне страстно хотелось посетить этот прекрасный город, где, как мне передавали, были представлены все чудеса мира. В то время как я вспоминал все, что мне рассказывали о Мадриде, и заранее предвкушал ожидавшие меня удовольствия, я услыхал голос человека, шедшего за мной по пятам и распевавшего во всю глотку. Он нес на спине кожаную котомку, на шее у него болталась гитара, а с бедра свисала довольно длинная шпага. Он шел с такой быстротой, что вскоре нагнал меня. Как оказалось, это был один из тех двух парикмахерских подмастерьев, с которыми я сидел в тюрьме по делу о перстне. Мы тотчас же узнали друг друга, несмотря на перемену платья, и были весьма поражены такой неожиданной встречей на большой дороге. Я выразил ему свое удовольствие по поводу того, что он попался мне в попутчики, да и он, по-видимому, был рад снова встретиться со мной. Затем я рассказал ему, почему покинул Вальядолид, а он в ответ на мою откровенность счел долгом сообщить мне, что поругался со своим хозяином и что они расстались друг с другом навеки. - Пожелай я остаться в Вальядолиде, - добавил он, - то нашел бы не одно место, а десять, ибо, не хвалясь, смею сказать, что во всей Испании не сыщется цирюльника, который умел бы лучше меня брить по волосу и против волоса или завивать усы папильотками. Но я не мог дольше устоять против страстного желания вернуться на родину, которую покинул целых десять лет тому назад. Хочу немного подышать родным воздухом и взглянуть, как поживают мои родственники. Я доберусь до них послезавтра, так как они живут в деревне, по имени Ольмедо, не доходя Сеговии. Я решил проводить этого цирюльника до его родного селения, а затем отправиться в Сеговию и искать порожняка в Мадрид. Дорогой мы принялись беседовать о всякой всячине. Сей молодой человек был веселого и приятного нрава. Поболтав со мною около часа, он спросил, не испытываю ли я аппетита. Я отвечал ему, что он убедится в этом на первом же постоялом дворе. - Мы могли бы сделать привал и раньше, - сказал он. - У меня в котомке найдется чем позавтракать. Когда я путешествую, то всегда беру с собой провизию. Лишнего таскать не люблю, а потому не отягощаю себя ни платьем, ни бельем, ни прочими бесполезными пожитками. Суну в котомку съестное, бритвы да мыло - вот и все, что мне нужно. Я похвалил его за предусмотрительность и с удовольствием согласился на предложение сделать небольшую передышку. Мне хотелось есть и я приготовился к обильному завтраку, на что, судя по его словам, имел полное основание рассчитывать. Свернув несколько в сторону от большой дороги, мы расположились на траве. Тут мой брадобрей разложил свои запасы, состоявшие из сыра, пяти-шести луковиц и нескольких ломтей хлеба; а в качестве главного лакомства он извлек из своей котомки небольшой бурдюк, наполненный, по его словам, весьма тонким и вкусным вином. Хотя эти яства были и не слишком заманчивы, однако же голод, томивший нас обоих, не позволил нам отнестись к ним критически; мы осушили также весь бурдюк, вмещавший около двух пинт вина, от восхваления которого мой брадобрей мог бы смело воздержаться. Покончив с трапезой, мы поднялись и в весьма веселом настроении пустились в дальнейший путь. Цирюльник, слыхавший от Фабрисио о том, что мне довелось испытать разные диковинные приключения, попросил меня рассказать ему о них самолично. Я не счел себя в праве отказать человеку, так хорошо меня угостившему, и исполнил его просьбу. Затем я попросил его ответить мне тем же на мою откровенность и поведать историю своей жизни,

- Что вы! - воскликнул он, - мою историю и слушать не стоит: она состоит из одних только обыкновенных происшествий. Тем не менее, - добавил он, - раз у нас нет лучшего дела, то я расскажу вам все так, как оно было. После чего он изложил мне свою Одиссею приблизительно следующим образом. Начну издалека: дед мой, Фернандо Перес из Ла-Фуэнте, пробыв пятьдесят лет цирюльником в деревне Ольмедо, умер и оставил после себя четырех сыновей. Старший, по имени Николае, получил цирюльню и унаследовал отцовское ремесло; следующий, которого звали Бертран, пристрастился к торговле и сделался щепетильником (*45); Томас же, третий сын, стал школьным учителем. Что касается младшего сына, Педро, то он чувствовал призвание к изящной словесности, а потому продал небольшой участок земли, доставшийся ему при разделе, и поселился в Мадриде, где надеялся со временем отличиться благодаря своим знаниям и уму. Трое старших братьев не разлучались друг с другом и, обосновавшись в Ольмедо, женились на крестьянских дочках, принесших им незначительное приданое, но зато обильное потомство. Они плодили детей как бы взапуски. Что касается матери моей, жены цирюльника, то за первые пять лет брака она произвела на свет шестерых ребят, в том числе и меня. Отец мой научил меня с детства обращаться с бритвой, а когда мне минуло пятнадцать лет, взвалил мне на плечи вот эту котомку, опоясал меня длинной шпагой и сказал: - Теперь, Диего, ты в состоянии сам себя прокормить. Погуляй по белу свету: тебе необходимо постранствовать, чтоб обтесаться и приобрести совершенство в своем ремесле. Ступай и не возвращайся до тех пор, пока не обойдешь всей Испании. Смотри, чтоб я до этого времени ничего о тебе не слыхал. С этими словами он дружески обнял меня и выставил за дверь. Вот как простился со мной отец. Что же касается матушки, отличавшейся менее суровым нравом, то она, казалось, была более чувствительна к моему отъезду. Пролив несколько слез, она даже тайком сунула мне в руку дукат. Покинув Ольмедо, я направился по сеговийской дороге, но, не пройдя и двухсот шагов, остановился, чтоб осмотреть свою котомку. Мне хотелось ознакомиться с ее содержимым и узнать, как велико мое состояние. Я обнаружил в ней ремень для правки, кусок мыла и футляр с двумя бритвами, настолько иступившимися, что казалось, будто ими перебрили не менее десяти поколений. Кроме того, там лежала совершенно новая посконная рубаха, старые отцовские башмаки и двадцать реалов, завернутых в полотняную тряпку, которым я особенно обрадовался. Вот каково было мое богатство. Из этого вы можете заключить, что, отпуская меня со столь малыми деньгами, почтенный цирюльник Николае весьма рассчитывал на мою изворотливость. Впрочем, обладание дукатом и двадцатью реалами не преминуло ослепить юнца, никогда еще не располагавшего деньгами. Я счел финансы свои неисчерпаемыми и, не чуя ног от радости, продолжал путь, поминутно поглядывая на рукоять рапиры, которая при каждом шаге ударяла меня по икрам или путалась между ногами. К вечеру, жестоко проголодавшись, прибыл я в деревню Атакинес. Остановившись на постоялом дворе, я приказал подать себе ужин таким заносчивым тоном, словно был в состоянии, бог весть как, швырять деньгами. Трактирщик, посмотрев на меня внимательно и раскусив, с кем имеет дело, ответил мне вкрадчивым тоном: - Не беспокойтесь, сударь, вы останетесь отменно довольны: я попотчую вас по-царски. Сказав это, он отвел меня в небольшую каморку, куда четверть часа спустя принес рагу из кота, которое я съел с не меньшим аппетитом, чем если бы оно было из зайца или кролика. К сему великолепному кушанью он подал мне вино, лучше которого, по его словам, не пивал и сам король. Хотя я заметил, что оно прокисло, однако же оказал ему такую же честь, как и коту. Для завершения этого царского приема мне отвели постель, более способную вызвать бессонницу, нежели ее прогнать. Представьте себе весьма жалкое и узкое ложе, да еще такое короткое, что, несмотря на свой маленький рост, я едва мог протянуть ноги. К тому же не было на ней ни тюфяка, ни перины, а лежал простой стеганый сенник, покрытый сложенной вдвое простыней, которая с последней стирки успела обслужить добрую сотню постояльцев. Хотя я набил желудок кошатиной и дивным вином, которым угостил меня трактирщик, однако же благодаря молодости и здоровью заснул на описанной постели крепчайшим сном и проспал всю ночь без всяких недомоганий.

На следующий день, позавтракав и дорого заплатив за изготовленное мне угощение, я без остановки дошел до Сеговии. Не успел я туда прибыть, как мне посчастливилось найти цирюльню, куда меня приняли на харчи и содержание. Но я пробыл тем всего шесть месяцев; знакомый подмастерье, собиравшийся перебраться в Мадрид, уговорил меня присоединиться к нему, и мы отправились в этот город. Там я без всяких затруднений нашел себе место на таких же условиях, как и в Сеговии. Цирюльня, в которую я поступил, считалась одной из самых бойких. Этому обстоятельству она была обязана тем, что помещалась бок о бок с церковью Креста господня и по соседству с Принцевым театром, которые привлекали туда много посетителей. Мой хозяин, два старших подмастерья и я еле успевали обслужить всех, кто заходил туда побриться. Я насмотрелся там на людей всякого звания, в том числе на актеров и сочинителей. И вот однажды зашли к нам два писателя. Они разговорились о современных поэтах и их произведениях, упомянув при этом имя моего дяди; это побудило меня внимательнее прислушаться к их беседе. - Дон Хуан де Савалета (*46) такой сочинитель, от которого публика не может ожидать ничего хорошего, - сказал один из них. - Это холодный ум, лишенный всякой фантазии. Он здорово осрамился со своей последней пьесой. - А что вы скажете о Луисе Велес де Геварра (*47), - воскликнул второй. - Ну и произведеньице преподнес он зрителям! Видали ли вы что-либо более жалкое? Они назвали не знаю уж сколько других поэтов, имена которых я запамятовал; помню только, что ни о ком не было сказано ничего хорошего. Что касается моего дяди, то они отнеслись к нему более уважительно: оба сошлись на том, что он человек достойный. - Да, - сказал один из них, - дон Педро де ла Фуэнте (*48) превосходный сочинитель; его книги полны тонкого юмора, перемешанного с эрудицией, а это делает их занимательными и остроумными. Нисколько не удивляюсь тому, что он пользуется почетом как при дворе, так и в городе, и что многие вельможи положили ему содержание. - Вот уж много лет, - заметил другой, - как он получает довольно крупные доходы. Герцог Медина Сели (*49) предоставил ему стол и квартиру. Ему просто некуда тратить деньги, и надо думать, что дела его весьма недурны. Я не проронил ни слова из того, что поэты говорили о моем дяде. До нашей семьи дошло, что он нашумел в Мадриде своими произведениями; об этом сообщали нам разные лица, проезжавшие через Ольмедо. Но поскольку он не считал нужным извещать нас о себе и, казалось, совсем отшатнулся от своих, то и мы относились к нему весьма безразлично. Однако, как известно, всякая сосна своему бору шумит: не успел я проведать о таком дядином благополучии и о том, где он живет, как возымел желание его разыскать. Одно только смущало меня: поэты назвали его дон Педро. Это "дон" вызывало во мне сомнения, и я боялся, что они имели в виду не дядю, а какого-нибудь другого писателя. Однако же эти опасения не остановили меня: мне пришло на ум, что, ухитрившись стать гениальным человеком, он мог точно так же сделаться и дворянином, и я решился его повидать. И вот как-то поутру, испросив разрешение у хозяина и приодевшись возможно лучше, вышел я из нашей цирюльни, не без гордости думая о том, что прихожусь племянником человеку, стяжавшему такую славу своим талантом. Цирюльники не принадлежат к числу людей, коим вовсе неведомо тщеславие. Я даже начал повышаться в собственном мнении и, шествуя с весьма спесивым видом, попросил указать мне палаты герцога Медина Сели. Направившись к воротам, я сказал, что хотел бы переговорить с сеньором Педро Де ла Фуэнте. Указав мне пальцем на небольшую лестницу в глубине двора, привратник пояснил: - Поднимитесь наверх, а затем постучите в первую дверь направо. Поступив как мне было сказано, я постучался в двери. Мне открыл молодой человек, у которого я осведомился, не живет ли здесь сеньор дон Педро де ла Фуэнте. - Да, он живет здесь, - ответил молодой человек, - но сейчас дон Педро не принимает. - Мне бы хотелось повидаться с ним; я привез ему вести об его родных, - сказал я. - Будь это даже вести о самом папе, - возразил он, - и то я не проводил бы вас к нему в данную минуту: он сочиняет, а когда он занят, то сохрани бог помешать. Его можно будет видеть только около полудня. Пойдите, погуляйте и возвращайтесь к тому времени.

Я вышел и прогулял все утро по городу, непрестанно размышляя о приеме, который окажет мне дядя. "Полагаю, - думал я, - что он будет очень рад меня видеть". Я судил об его чувствах по своим собственным и, приготовившись к весьма трогательной встрече, поспешил вернуться в назначенный час. - Вы пришли как раз вовремя, - сказал мне лакей, - мой господин собирается вскоре уходить. Подождите здесь минуточку: я доложу о вас. С этими словами он оставил меня в прихожей. Вернувшись мгновение спустя, он проводил меня в покой своего господина, лицо которого прежде всего поразило меня фамильным сходством. Мне казалось, что я вижу перед собою дядю Томаса, так походили они друг на друга. Я поклонился ему с глубоким почтением и, назвавшись сыном мастера Николаев из Ла-Фуэнте, сообщил, что уже три недели занимаюсь в Мадриде отцовским ремеслом в качестве подмастерья и намереваюсь обойти всю Испанию с целью усовершенствоваться. Пока я все это рассказывал, мне показалось, будто дядюшка мой о чем-то задумался. По-видимому, он колебался между двумя альтернативами: либо отречься от родного племянника, либо отделаться от меня каким-нибудь ловким образом. Он остановился на последней. Приняв притворно веселый вид, он оказал: - Ну, друг мой, как поживает твой отец? Как Томас? Как Бертран? В каком положении их дела? В ответ на это я принялся описывать дяде обильное потомство нашей семьи, назвал ему всех детей мужского и женского пола и даже включил в этот перечень их крестных отцов и матерей. По-видимому, он не очень заинтересовался этими подробностями и, не желая дольше со мной канителиться, сказал: - Диего, я весьма одобряю твое намерение попутешествовать, чтоб основательно изучить свое ремесло; но не советую тебе дольше задерживаться в Мадриде: пребывание в столице опасно для молодежи; ты здесь погибнешь, дитя мое. Отправляйся лучше в другие города королевства: там нравы менее испорчены. Ступай, - добавил он, - а когда приготовишься к отъезду, зайди ко мне: я подарю тебе золотой, можешь объехать всю Испанию. С этими словами он отпустил меня, ласково выпроводив из своей горницы. Мне было невдомек, что он только искал способа от меня избавиться. Вернувшись в цирюльню, я обстоятельно описал хозяину, как принял меня дядя. Он тоже не понял намерений высокородного дона Педро и сказал: - Я не разделяю мнения вашего дяди: на его месте я не советовал бы вам таскаться по королевству, а предложил бы остаться в столице. Мало ли он видит всяких вельмож; ему ничего не стоит поместить вас в хороший дом и дать вам возможность понемногу составить себе приличное состояние. Пораженный этим рассуждением, рисовавшим мне заманчивые картины, я отправился спустя два дня к дяде и предложил ему использовать свое влияние, чтоб пристроить меня в доме какого-нибудь придворного. Но это предложение пришлось ему не по вкусу. Кичливому человеку, имевшему свободный доступ к вельможам и ежедневно разделявшему с ними трапезы, вовсе не хотелось, чтоб люди видели, как его племянник кормится вместе с лакеями, в то время как он сам восседает за господским столом: мальчишка Диего заставил бы краснеть сеньора дона Педро. Он не постеснялся выпроводить меня и притом самым грубым образом. - Как, распущенный мальчишка? - воскликнул он в сердцах, - ты хочешь бросить свое ремесло? Ступай, поищи помощи у тех, кто дает тебе такие зловредные советы. Убирайся из моего дома, и чтоб ноги твоей здесь никогда не было, не то я прикажу наказать тебя так, как ты этого заслуживаешь. Эти слова, а еще больше тон, которым дядя со мной говорил, ошеломили меня. Я удалился со слезами на глазах, глубоко задетый таким грубым обращением. Но, будучи от природы вспыльчив и горд, я быстро осушил слезы и, перейдя от горя к негодованию, решил позабыть об этом скверном родственнике, без которого я до того дня прекрасно обходился. Все мои мысли были направлены на то, чтоб усовершенствоваться в своем искусстве, и я весь отдался работе. По целым дням я брил, а вечером, чтоб отдохнуть душой, учился играть на гитаре. Моим наставником был некий senor escudero (*50), старичок, которому я подстригал бороду. Он обучал меня также теории музыки, каковую знал основательно, ибо некогда был соборным певчим. Звали его Маркос де Обрегон. Он был человеком степенным, обладал в такой же мере умом, как и опытом, и любил меня так, точно я приходился ему родным сыном. Служил он стремянным при супруге одного доктора, жившего в тридцати шагах от нашей цирюльни. Я заходил к нему по вечерам, сейчас же по окончании работы, и, сидя на пороге, мы вдвоем услаждали соседей небольшими концертами. Не то чтоб у нас были очень приятные голоса, но, тренькая на гитаре, каждый из нас стройно пел свою партию, и этого было достаточно, чтоб доставить удовольствие нашим слушателям. В особенности развлекали мы донью Мерхелину, супругу доктора; она выходила в сени нас послушать и заставляла иногда повторять песенки, которые ей больше всего нравились. Муж не препятствовал ей в этой забаве. Хоть и был он испанцем и к тому же человеком преклонного возраста, однако же нисколько ее не ревновал. Правда, врачебная практика всецело поглощала его, и, возвращаясь по вечерам, утомленный посещением больных, он рано ложился спать, не тревожась тем увлечением, с которым его супруга относилась к нашим концертам. Возможно также, что он не считал их способными зародить в ней опасные мысли. К этому необходимо добавить, что он не видел ни малейшего повода для опасений, ибо Мерхелина, хоть и была молодой и действительно красивой сеньорой, однако же отличалась столь суровой добродетелью, что даже не выносила, когда мужчины на нее смотрели. А потому он не вменял ей в вину развлечения, казавшегося ему невинным и пристойным, и позволял нам распевать, сколько душе угодно.

Однажды вечером, подходя к докторскому дому с намерением позабавиться по нашему обыкновению, я застал у крыльца старика-стремянного. Он поджидал меня и, взяв за руку, объявил, что хочет прогуляться, прежде чем приступить к нашему концерту. Затем он повел меня в глухой переулок и, убедившись, что там можно говорить без помехи, обратился ко мне с печальным видом: - Диего, сын мой, я должен сообщить вам нечто важное. Очень боюсь, дитя мое, как бы мы с вами не раскаялись в том, что каждый вечер устраиваем концерты у крыльца моего господина. Я, поистине, питаю к вам большую дружбу и очень рад, что обучил вас игре на гитаре и пенью; но если б я мог предвидеть угрожающую нам опасность, то, видит бог, выбрал бы для этих уроков другое место. Эти слова меня перепугали. Я попросил стремянного высказаться яснее и сообщить, что именно нам угрожает, ибо далеко не был храбрецом и к тому же еще не успел обойти Испании. - Расскажу все, что вам следует знать, - отвечал старик, - дабы вы могли судить об опасности, в которой мы находимся. Когда я поступил в услужение к доктору, - продолжал он, - а было это с год тому назад, он как-то утром привел меня к своей супруге и сказал: "Вот, Маркос, ваша госпожа; вы будете повсюду сопровождать эту сеньору". Я был очарован доньей Мерхелиной: она показалась мне удивительно красивой, прямо, как картина: особенно же поразила меня ее приятная осанка. "Сеньор, - отвечал я доктору, - считаю за счастье служить столь прелестной даме". Мой ответ не понравился Мерхелине, и она резко возразила: "Как вам это нравится? Он уже начинает забываться! Не выношу, когда мне отпускают комплименты". Эти слова, произнесенные столь прекрасными устами, весьма меня удивили; я не знал, как согласовать такую деревенскую и грубую манеру разговора с очарованием, исходившим от всего облика моей госпожи. Что касается мужа, то он уже привык к этому и даже радовался редкостному характеру доньи Мерхелины. "Маркос, - сказал он, - моя супруга - чудо добродетели". Затем, заметив, что она надела накидку и приготовилась идти к обедне, он приказал мне проводить ее в церковь. Как только мы очутились на улице, то повстречались с несколькими кавалерами, которые, дивясь на красоту доньи Мерхелины, бросали ей на ходу - что вполне естественно - весьма лестные комплименты. Она отвечала им. Но вы и представить себе не можете, до чего ее ответы были нелепы и смехотворны. Молодые люди останавливались в изумлении и недоумевали, откуда взялась на свете женщина, негодовавшая на то, что ее хвалили. "Ах, сеньора, - сказал я ей сперва, - не обращайте внимания, когда с вами заговаривают. Пристойнее молчать, нежели отвечать колкостями". "Нет, нет, - возразила она, - я хочу показать этим нахалам, что я не такая женщина, которая позволяет обращаться с собой неуважительно". Словом, она разразилась таким потоком дерзостей, что я не удержался и откровенно высказал ей свое мнение, рискуя навлечь на себя ее немилость. Я заявил, насколько мог деликатнее, что она оскорбляет природу и своим диким нравом порочит присущие ей прекрасные свойства, что добрая и обходительная женщина может привлечь любовь, даже не будучи красивой, тогда как красавица, лишенная доброты и обходительности, вызывает к себе презрение. К этим рассуждениям я присовокупил еще много других в том же роде, рассчитанных на исправление ее характера. Прочитав своей госпоже такую мораль, я испугался, что навлеку на себя ее гнев и нарвусь на неприятные возражения; но она не возмутилась моими упреками, а удовольствовалась тем, что вовсе не приняла их во внимание, равно как и те, которые я имел глупость высказать ей в следующие дни. Наконец, мне наскучило без толку напоминать ей об ее недостатках и, предоставив Мерхелину самой себе, я перестал заботиться об ее неукротимом характере. Между тем - поверите ли? - вот уже два месяца, как это свирепое существо, эта надменная женщина совершенно изменилась. Она обходительна со всеми, у нее появились приятные манеры. Это уже не та Мерхелина, которая дерзила мужчинам, обращавшимся к ней с учтивыми речами; она стала чувствительна к похвалам, которые ей расточают, и любит, когда говорят об ее красоте или о том, что ни один мужчина не может взглянуть на нее безнаказанно; ей нравится лесть, и вообще она стала теперь похожа на всех прочих женщин. Эта перемена едва постижима; но вы еще больше удивитесь, когда я вам скажу, что вы являетесь творцом этого великого чуда. Да, дорогой Диего, - добавил Маркос, - это вы так преобразили донью Мерхелину; вы превратили тигрицу в агнца, словом, она к вам неравнодушна. Мне это уже несколько раз бросалось в глаза, и либо я не знаю женщин, либо она питает к вам безумную страсть. Вот, сын мой, какую печальную весть я вам принес и в каком неприятном положении мы очутились.

- Не вижу, - отвечал я старцу, - ни причины нам огорчаться, ни большой беды для себя в том, что меня любит красивая сеньора. - Ах, Диего, - возразил он, - так рассуждают только юноши; вы видите приманку и не замечаете крючка; вам бы только наслаждаться, а я предвижу все неприятности, которые из этого воспоследуют. В конце концов все тайное становится явным: если вы будете по-прежнему ходить к нам и петь у крыльца, то усилите страсть Мерхелины и, возможно, что, потеряв всякую сдержанность, она случайно выдаст мужу, доктору Олоросо, свое увлечение; и этот муж, который, не имея поводов к ревности, относится к ней теперь так снисходительно, тогда рассвирепеет и отомстит ей; да и нам с вами может здорово достаться. - Хорошо, - сказал я, - вижу, что вы правы, и последую вашему совету. Укажите, какого поведения мне держаться, чтоб предотвратить всякие напасти. - Нам надо только прекратить концерты, - возразил он. - Не показывайтесь на глаза моей госпоже; не видя вас, она снова обретет спокойствие. Сидите у своего хозяина, а я буду заходить в цирюльню, где мы можем играть на гитаре без всякой опаски. - Согласен, - отвечал я, - и обещаю, что ноги моей не будет в вашем доме. Действительно, я решил больше не петь на крыльце у доктора и запереться на будущее время в цирюльне, раз уж я оказался человеком, столь опасным для женских взоров. Между тем спустя несколько дней мой добрый Маркос, невзирая на свою хваленую осторожность, принужден был убедиться, что придуманное им средство погасить любовное пламя доньи Мерхелины возымело как раз обратное действие. Эта сеньора, не слыша нашего пения, спросила его на второй же вечер, отчего мы прекратили свои концерты и по какой причине я больше не показываюсь. Он отвечал, что я очень занят и не имею ни одной свободной минуты для развлечений. Она как будто удовлетворилась этим объяснением и три дня сряду довольно спокойно переносила мое отсутствие; но на четвертые сутки моя принцесса потеряла терпение и сказала стремянному: - Маркос, вы меня обманываете; Диего недаром перестал к нам ходить. Здесь кроется какая-то тайна, которую я хочу выяснить. Говорите! Я вам приказываю! Не скрывайте от меня ничего. - Сеньора, - отвечал он, придумав новую отговорку, - раз уж вы хотите знать правду, то скажу вам, что после наших концертов ему нередко приходилось возвращаться домой, когда уже было убрано со стола; он не хочет больше подвергать себя этому риску и ложиться в постель без ужина. - Как, без ужина? - воскликнула она с огорчением, - почему вы мне этого раньше не сказали? Ложиться в постель без ужина? Ах, бедное дитя! Ступайте к нему сейчас же и скажите, чтоб он пришел сегодня вечером; ему больше не придется уходить домой не евши: для него всегда будет приготовлено какое-нибудь блюдо. - Что я слышу? - вскричал Маркос, прикинувшись изумленным. - Боже, какая перемена! Вы ли говорите это, сеньора? С каких пор вы стали такой сердобольной и чувствительной. - С тех пор, - перебила она его резко, - как вы живете в этом доме, или, вернее, с тех пор, как вы осудили мое надменное обхождение и попытались смягчить мой суровый характер. Но, увы! - воскликнула она, расчувствовавшись, - я от одной крайности перешла к другой: из спесивой и бессердечной я сделалась теперь слишком нежной и чувствительной; я люблю вашего молодого друга Диего и не могу побороть в себе этой страсти. Его отсутствие не только не ослабило моей любви, но, по-видимому, еще придало ей большую силу. - Возможно ли, - возразил старик, - чтоб молодой человек, не отличающийся красотой, да и собой невидный, мог стать предметом столь пылкой страсти? Я простил бы еще ваши чувства, если б они были внушены каким-нибудь кавалером, обладающим блестящими достоинствами, но... - Ах, Маркос! - прервала его Мерхелина, - видимо, я не похожа на других особ моего пола, или же, несмотря на свой многолетний опыт, вы худо их знаете, если думаете, что они при выборе возлюбленного руководствуются его достоинствами. Насколько могу судить по себе, женщины отдают свое сердце не размышляя. Любовь - это некое безрассудство, влекущее нас к какому-нибудь предмету и приковывающее к нему против нашей воли; это - болезнь, которая нападает на нас, как бешенство на животных. А потому перестаньте уверять меня, что Диего не достоин моей нежности. Я люблю его и этого достаточно, чтоб я находила в нем тысячи прекрасных свойств, которые от вас ускользают и которыми он, быть может, вовсе не обладает. Не трудитесь убеждать меня в том, что лицо его и фигура недостойны ни малейшего внимания, ибо мне он представляется восхитительно стройным и прекрасным, как день. К тому же в голосе его есть какая-то нежность, которая меня трогает, а на гитаре он играет с исключительной приятностью.

- Однако, сеньора, - возразил Маркос, - подумайте о том, кто такой Диего. Его простое звание... - Я ничем не выше его, - снова перебила она старика, - и будь я даже знатной госпожой, то не обратила бы на это никакого внимания. Результат этого разговора был таков, что Маркос отчаялся переубедить свою госпожу и перестал бороться с ее упорством, как искусный кормчий, уступающий буре, которая отгоняет его корабль от той гавани, куда он направлялся. Он пошел даже дальше: чтобы удовлетворить донью Мерхелину, старик отправился в цирюльню и, отведя меня в сторону, сообщил мне все, что произошло между ними. - Вы видите, Диего, - сказал он; - что мы не можем прекратить наши концерты у крыльца доньи Мерхелины. Вам необходимо, друг мой, свидеться с этой сеньорой, а не то она способна выкинуть какой-нибудь такой безрассудный поступок, который пуще всего повредит ее репутации. Я не стал разыгрывать жестокого сердцееда и ответил Маркосу, что приду к нему под вечер с гитарой и что он может отнести эту приятную весть своей госпоже. Старик не преминул этого исполнить, и моя пылкая возлюбленная была в полном восторге, узнав, что вечером будет иметь удовольствие видеть меня и послушать мое пение. Между тем, одно довольно неприятное происшествие чуть было не разрушило этой надежды. Мне удалось выйти из цирюльни только с наступлением ночи, которая, видимо за грехи мои, оказалась очень темной. Я ощупью продвигался по улице и был уже, пожалуй, на полпути, когда из одного окна меня окатили чем-то таким, что отнюдь не ласкало обоняния. Могу даже сказать, что я не упустил ни одной капли из этой порции, так ловко меня отделали. В этом положении я не знал, на что мне решиться. Вернуться назад? Но какое зрелище для моих товарищей! Это значило бы подвергнуться самым невыносимым насмешкам. Явиться же к донье Мерхелине в таком прекрасном виде было мне весьма неприятно. Тем не менее я предпочел последнее и отправился к дому этой сеньоры. У ворот я застал поджидавшего меня Маркоса. Он сообщил мне, что доктор Олоросо только что лег почивать и что мы можем забавляться без всякой помехи. Я отвечал, что мне прежде всего необходимо почистить платье, и тут же поведал ему о своем несчастье. Он посочувствовал мне и повел в покой, где находилась его госпожа. Как только эта сеньора услыхала про мое приключение и увидела меня в таком состоянии, она принялась сожалеть обо мне, точно со мной стряслось величайшее несчастье в мире; затем, обрушившись на людей, которые меня так изукрасили, она осыпала их всяческими проклятьями. - Успокойтесь, сеньора, - сказал ей Маркос, - ведь все это происшествие - чистейшая случайность. Зачем так близко принимать его к сердцу? - А почему, скажите, пожалуйста, почему мне не принимать к сердцу обиду, нанесенную этому агнцу, этому незлобивому голубку, который даже не жалуется на причиненное ему оскорбление? - воскликнула она в сердцах. - Ах, как мне сейчас жаль, что я не мужчина! Я отомстила бы за него. Она наговорила еще кучу всяких других вещей, выдававших силу ее любви, которая проявилась также и в ее поступках. А именно, пока Маркос обтирал меня полотенцем, донья Мерхелина сбегала в свою горницу и принесла, ларец, наполненный всевозможными благовониями. Она зажгла монашки и окурила все мое платье, а затем щедро опрыскала его духами. Покончив с окуриванием и опрыскиванием, эта милосердная особа отправилась сама на кухню за хлебом, вином и несколькими кусками жареной баранины, которые припасла для меня. Затем она заставила меня приняться за еду и, по-видимому, находила удовольствие в том, чтоб мне прислуживать, так как то разрезала жаркое, то подливала мне в стакан вина, хотя я и Маркос всячески ее от этого удерживали. После того как я покончил с ужином, господа концертмейстеры принялись настраивать голоса под гитару и угостили донью Мерхелину таким дуэтом, от которого она пришла в восторг. Правда, мы умышленно выбирали песни, слова которых льстили ее любви, и надо еще сказать, что во время исполнения я бросал на нее украдкой взгляды, подливавшие масла в огонь, ибо начинал входить во вкус этой забавы. Хотя концерт продолжался немалое время, однако же он мне нисколько не наскучил. Что касается моей дамы, которой часы казались минутами, то она охотно слушала бы нас всю ночь, если б старик-стремянный, которому минуты казались часами, не напомнил ей, что время уже позднее. Мерхелина заставила его повторить это, по крайней мере, раз десять, но тут она наткнулась на упорного человека, который не успокоился до тех пор, пока я, наконец, не ушел. Будучи весьма разумным и осторожным и видя, что его госпожа потеряла голову от безумной страсти, он боялся, как бы с нами не приключилось неприятности. Его опасения вскоре оправдались: потому ли, что доктор заподозрил какую-то тайную интригу, или потому, что демон ревности, до тех пор его не беспокоивший, захотел ему досадить, но он выразил недовольство по поводу наших концертов. Мало того: он запретил их по праву хозяина и, не входя ни в какие объяснения относительно своего поступка, заявил, что впредь не потерпит в доме присутствия посторонних мужчин.

Маркос сообщил мне об этом распоряжении, которое главным образом касалось меня. Оно причинило мне немалую досаду, ибо у меня зародились надежды, от которых жаль было отказаться. Но как правдивый историк, точно передающий события, я должен сознаться, что терпеливо покорился своей печальной участи. Не так обстояло дело с Мерхелиной: запрещение только разожгло ее страсть. - Любезный Маркос, - сказала она старику, - только вы один в состоянии мне помочь. Устройте, пожалуйста, так, чтоб я могла тайно свидеться с Диего. - Чего вы требуете от меня? - воскликнул он, рассердившись. - Я и без того был слишком податлив. Вовсе не намерен в угоду вашей безумной страсти способствовать бесчестию своего господина, погубить вашу репутацию и опозорить себя самого, ибо всю свою жизнь я был безупречным слугой. Лучше уйду из вашего дома, нежели стану служить столь постыдным образом. - Ах, Маркос! - прервала его сеньора, испуганная этими последними словами, - вы разрываете мне сердце, когда говорите о своем уходе. Неужели, жестокий человек, вы собираетесь меня покинуть, после того как довели до такого состояния. Верните мне прежде мою гордость и дикий нрав, который вы искоренили. Ах, почему не обладаю я, как раньше, этими благотворными недостатками! Я была бы спокойна, между тем как ваши назойливые увещевания лишили меня душевного мира, которым я наслаждалась. Желая исправить мой характер, вы меня совратили... Но что я говорю, несчастная? - продолжала она, заливаясь слезами, - к чему попрекаю вас напрасно? Нет, отец мой, вы не виновны в моем несчастье: горькая судьба моя уготовила мне все эти печали. Умоляю вас, не обращайте внимания на сумасбродные речи, которые срываются у меня с языка. Увы! Страсть помутила мне рассудок. Сжальтесь над моей слабостью; вы - мое единственное утешение, и если жизнь моя вам дорога, то не откажите мне в вашей помощи. При этих словах она заплакала еще пуще, так что уже не могла продолжать. Вынув платок и закрыв им лицо, она опустилась на стул, как человек, подавленный горем. Старый Маркос, добрейший из когда-либо существовавших стремянных, не устоял при виде этого трогательного зрелища; оно глубоко поразило его и, заплакав вместе со своей госпожой, он произнес с умилением: - Ах, сеньора, как вы обольстительны! Я не в силах устоять против вашей печали: она одержала верх над моей добродетелью. Обещаю вам свои услуги и не удивляюсь более тому, что любовь заставила вас изменить долгу, раз даже простое сострадание побудило меня забыть свой собственный. Таким образом, старый стремянный, несмотря на свою безупречность, взялся с величайшей предупредительностью служить страсти доньи Мерхелины. Однажды утром он явился в цирюльню, чтобы уведомить меня обо всем, и на прощание сказал, что обдумывает способ, как устроить мне тайное свидание с сеньорой Мерхелиной. Этим он окрылил меня надеждой, но два дня спустя я узнал весьма скверную новость. Один из наших клиентов, аптекарский ученик из того же квартала, зашел к нам навести красоту. Пока я готовился его побрить, он мне сказал: - Что же вы плохо смотрите за своим приятелем, стариком стремянным, Маркосом де Обрегон? Знаете ли вы, что ему приходится уходить от доктора Олоросо? Я отвечал, что не имею об этом ни малейшего понятия. - Это решенное дело, - продолжал он. - Его должны нынче уволить. Доктор Олоросо только что беседовал с моим хозяином и вот о чем они говорили. "Сеньор Апунтадор, - сказал доктор, - у меня есть к вам просьба. Я не доволен своим старым стремянным и ищу верную, строгую и бдительную дуэнью, которая присматривала бы за женой". - "Понимаю вас, - прервал его мой хозяин, - вам нужна Мелансия, которая была компаньонкой моей жены и продолжает жить у меня в доме, хотя я овдовел полтора месяца тому назад. Правда, она очень помогает мне по хозяйству, но так как я принимаю близко к сердцу интересы вашей супружеской чести, то готов вам ее уступить. Можете вполне на нее положиться и не беспокоиться о том, как бы у вас не выросли на лбу кой-какие украшения: это - перл среди дуэний, это - настоящий дракон для охраны целомудрия женского пола. В течение двенадцати лет состояла она при моей супруге, которая, как вы знаете, была молода и пригожа, и за все это время я не видал в доме и тени любовника. Клянусь богом, такому молодчику у нее бы не поздоровилось. Скажу вам, между нами, что покойница, особенно в первое время, питала большую склонность к кокетству, но Мелансия быстро ее охладила и внушила ей любовь к добродетели. Словом, она не компаньонка, а клад, и вы еще много раз будете благодарить меня за этот подарок". После этого доктор выразил величайшую радость по поводу любезности сеньора Апунтадора, и они уговорились, что дуэнья сегодня же заступит место вашего приятеля.

Это известие, которое я счел за правду и которое, действительно, оказалось таковой, смутило приятные чаяния, начинавшие было ласкать мое воображение, а Маркос, зашедший ко мне после полудня, окончательно угробил их, подтвердив то, что сообщил аптекарский ученик. - Любезный Диего, - сказал добрый старик, - я в восторге от того, что доктор Олоросо прогнал меня: он избавил меня от многих хлопот. Не говоря о том, что я тяготился взятой на себя позорной ролью, мне пришлось бы еще придумывать всякие хитрости и извороты, чтоб устраивать вам тайные свидания с Мерхелиной. Боже, какая обуза! Но, благодарение небу, я отделался от всех этих неприятных забот и от связанных с ними опасностей. Вам же, друг мой, советую не печалиться об утрате нескольких приятных минут, Которые, быть может, повлекли бы за собой тысячи огорчений. Я перестал питать какие-либо надежды, а потому внял нравоучению Маркоса и отказался от своего романа. Признаюсь, что я не принадлежал к числу тех упорных любовников, которые ополчаются на препятствия, а если б и был таковым, то госпожа Мелансия, наверно, заставила бы меня расцепить зубы. Судя по тому, как описывали ее нрав, она была в состоянии довести до отчаяния любого вздыхателя. Несмотря, однако, на столь мрачную характеристику, я дня два-три спустя узнал, что докторша ухитрилась усыпить этого аргуса или подкупить его совесть. Выйдя из цирюльни, чтоб побрить на дому одного из наших клиентов, я встретил добрую старушку, которая спросила, не зовут ли меня Диего из Ла-Фуэнте. Получив утвердительный ответ, она сказала: - Раз это так, то вас именно мне и надобно. Приходите сегодня ночью к воротам доньи Мерхелины, а когда вы там будете, то подайте какой-нибудь знак и вас проведут в дом. - Хорошо, - отвечал я, - в таком случае надо условиться насчет знака. Я прекрасно подражаю кошке и промяукаю несколько раз. - Вот и отлично, - отвечала вестница любви, - я так и передам сеньоре Мерхелине. Ваша покорная слуга, сеньор Диего; да хранит вас господь! Ах, какой вы красавчик! Клянусь святой Агнесой, что, будь мне снова пятнадцать лет, я б никого не выбрала, кроме вас. С этими словами услужливая старушка меня покинула. Легко можете себе представить, как сильно взволновало меня это приглашение: прощай, нравоучение Маркоса! Я с нетерпением ждал ночи и, как только наступил час, когда, по моему предположению, доктор Олоросо должен был улечься в постель, я отправился к его крыльцу. Там я принялся мяукать так громко, что меня можно было слышать издалека, к великой славе наставника, обучившего меня этому прекрасному искусству. Минуту спустя сама Мерхелина открыла мне потихоньку дверь и заперла ее, как только я очутился в доме. Мы пробрались в покой, в котором происходил наш последний концерт и где теперь тускло горел ночник, стоявший в камине. Усевшись рядышком, чтоб побеседовать, мы оба оказались сильно взволнованными, с той только разницей, что ее волнение происходило исключительно от страсти, тогда как к моему примешивалась некоторая доля страха. Тщетно уверяла меня моя красавица, что нам нечего бояться мужа; я ощущал дрожь, отравлявшую мне все удовольствие. - Сеньора, - спросил я, - как удалось вам обмануть бдительность вашей дуэньи? После того, что мне наговорили про почтенную Мелансию, я уже не рассчитывал получить от вас весточку, а тем более встретиться с вами наедине. В ответ на эти слова донья Мерхелина улыбнулась и сказала: - Вы перестанете удивляться тому, как мне удалось устроить это ночное свидание, когда я расскажу вам, что произошло между мной и дуэньей. Как только она пришла к нам, мой муж всячески ее обласкал, и сказал мне: "Мерхелина, поручаю присмотр за вами этой скромной особе, которая слывет за образец всех добродетелей; она будет служить вам зерцалом, в которое вы можете беспрестанно смотреть, чтоб черпать оттуда примеры благоразумия. Сия несравненная женщина опекала в течение двенадцати лет жену одного аптекаря, моего приятеля; но как опекала... так, как другие не опекают: она сделала из нее чуть ли не святую". Эти похвалы, вполне подтверждавшиеся строгим видом Мелансии, привели меня в отчаяние и заставили пролить немало слез. Я уже представляла себе поучения, сыплющиеся на меня с утра до вечера, и выговоры, которые мне пришлось бы ежедневно выслушивать. Словом, мне казалось, что я стала самой несчастной женщиной в мире. В предвидении таких горестей я уже не считалась ни с чем и, оставшись наедине с дуэньей, сказала ей самым резким тоном: "Вы, по-видимому, собираетесь доставить мне немало мучений, но предупреждаю вас, что я не отличаюсь долготерпением, и отплачу вам в свою очередь всяческими обидами. Заявляю вам без обиняков, что сердце мое пылает страстью, которую не искоренят никакие поучения: принимайте любые меры. Можете удвоить свою бдительность, но предупреждаю вас, что использую все средства, чтоб вас обмануть". Я ожидала, что после этих слов хитрая дуэнья прочтет мне изрядную отповедь, но она вдруг перестала морщить лоб и сказала со смехом: "Я в восторге от вашего характера и на откровенность отвечу вам откровенностью. Плохо вы меня знаете, прекрасная Мерхелина, если судите обо мне по похвалам своего супруга или по моему угрюмому виду. Я вовсе не враг удовольствий, и если состою на службе у ревнивых мужей, то только для того, чтоб потакать их прелестным женам. Уже много лет, как я владею великим искусством притворяться и могу почитать себя счастливой, ибо одновременно пользуюсь всеми приятностями порока и хорошей репутацией, которую создает добродетель. Между нами говоря, мир и не знает другой добродетели. Чтоб стать нравственным по-настоящему, надо затратить слишком много усилий, а потому в наши дни довольствуются видимостью. Положитесь на меня, - продолжала дуэнья, - и мы окрутим старичка-доктора Олоросо. Его постигнет та же судьба, что и сеньора Апунтадора. Думаю, что докторский лоб достоин не большего почтения, чем аптекарский. Бедный Апунтадор! Чего только мы с аптекаршей над ним не выделывали! Что за милая женщина! И какой славный характер, царствие ей небесное! Могу побожиться, что она весело прожила молодость. И сама не помню, сколько я привела к ней в дом любовников, а муж ни разу ничего не заметил. А потому, сеньора, будьте ко мне благосклоннее и поверьте, что как бы усердно ни служил вам старик-стремянный, вы ничего не потеряете от этой замены. Я, быть может, окажусь для вас полезнее, чем он". Можете себе представить, Диего, сколь я была благодарна своей дуэнье за такую ее откровенность. Ведь я почитала ее за образец добродетели. Вот как можно ошибаться в женщинах! Ее искренность сразу покорила меня, и я обняла ее с восторгом, показав этим, насколько была рада такой компаньонке. Поведав ей все секреты своего сердца, я попросила ее устроить мне поскорее тайное свидание с вами. Мелансия так и поступила. Сегодня с утра отправила она на розыски ту старуху, с которой вы говорили; это великая мастерица на такие дела, и моя дуэнья пользовалась ее услугами, когда служила у аптекарши. Но самое забавное во всем этом приключении, - добавила она со смехом, - это то, что Мелансия, которой я рассказала про обыкновение моего мужа спать всю ночь без просыпа, легла рядом с ним и заступает теперь мое место.

- Ах, сеньора! - воскликнул я, - мне совсем не нравится эта выдумка. Ваш муж легко может заметить обман. - Ничего он не заметит, - поспешила возразить Мерхелина, - не беспокойтесь об этом, и пусть напрасный страх не отравляет вам удовольствия, которое вы должны испытывать в обществе молодой дамы, желающей вам добра. Заметив, что эти уговоры не ослабили моих опасений, жена старого доктора пустила в ход все средства, которые, по ее мнению, должны были меня ободрить, и приложила к этому столько стараний, что, наконец, добилась своего. Я уже стал помышлять только о том, чтобы использовать благоприятный случай; но в то самое время, когда бог Купидон, сопровождаемый собором Смехов и Игр, готовился увенчать мое счастье, у ворот дома раздался сильный стук. Тотчас же Амур улетел со всей своей свитой, подобно стае робких птиц, внезапно испуганных громким шумом. Мерхелина поспешно упрятала меня под стол, находившийся в зале, и потушила ночник, а сама - как это было условлено с дуэньей на случай тревоги - отправилась к дверям горницы, где спал ее муж. Между тем стук в воротах усилился, так что гул разносился по всему дому. Тут сеньор Олоросо проснулся и позвал Мелансию. Дуэнья соскочила с постели, несмотря на то, что доктор, принимавший ее за жену, кричал ей, чтоб она не вставала, и помчалась к своей госпоже, которая, ощутив ее подле себя, в свою очередь позвала Мелансию и приказала ей посмотреть, кто стучит у ворот. - Я здесь, сеньора, - ответила дуэнья, - пожалуйста, лягте опять в постель, а я сейчас узнаю, в чем дело. В это время Мерхелина разделась и улеглась подле доктора, нимало не подозревавшего, что его обманывают. Правда, вся эта сцена была разыграна в темноте и притом двумя актрисами, из которых одна была бесподобна, а другая обладала достаточными задатками, чтобы стать таковой. Вскоре после того дуэнья, накинув капот, вошла в опочивальню с факелом в руке. - Потрудитесь встать, сеньор доктор, - сказала она своему господину. - Нашего соседа, книгопродавца Фернандеса де Буэндиа, хватил удар. За вами прислали; поспешите ему на помощь. Доктор оделся со всевозможной поспешностью и вышел из дому. Тогда его супруга, облачившись в капот, направилась вместе с дуэньей в тот покой, где я находился. Они вытащили меня из-за стола скорее мертвого, чем живого. - Успокойтесь, Диего, вам больше нечего бояться, - сказала Мерхелина. При этом она сообщила мне в двух словах о том, что произошло. Затем она вознамерилась продолжать со мной прерванную беседу, но дуэнья этому воспротивилась. - Сеньора, - сказала Мелансия, - возможно, что ваш супруг уже не застанет книгопродавца в живых и вернется обратно. К тому же, - добавила она, заметив, как я оцепенел от страха, - что вы станете делать с этим беднягой? Он не в состоянии поддерживать разговор. Лучше отправить его домой и отложить нежности на завтра. Донья Мерхелина, предпочитавшая настоящее грядущему, лишь с большой неохотой согласилась на отсрочку и, казалось, весьма досадовала на то, что ей не удалось украсить чело мужа головным убором, который она ему предназначала. Что касается меня, то я больше радовался избавлению от опасности, нежели печалился о том, что упустил драгоценные дары любви, и, вернувшись к своему хозяину, провел остаток ночи в размышлениях о пережитом мной приключении. Некоторое время я колебался, идти ли мне в следующую ночь на свидание или нет, ибо был о второй затее не лучшего мнения, чем о первой; но бес, который неотвязно искушает нас или, вернее, овладевает нами, в таких случаях, шепнул мне, что я буду большим глупцом, если остановлюсь на полпути. Он даже представил мне Мерхелину в ореоле новых чар и пышно расцветил ожидавшие меня наслаждения. Я решил продолжать начатое и дал себе обещание выказать больше твердости; с этим прекрасным намерением направился я на следующий день в двенадцатом часу к докторскому дому. Ночь была очень темная и небо беззвездно. Я промяукал два-три раза, чтобы предупредить о своем приходе, но так как мне не отпирали, то я не только не унялся, а продолжал свои упражнения на всевозможные лады, которым обучил меня один ольмедский пастух. Видимо, я исполнял это с большим искусством, ибо какой-то сосед, возвращавшийся домой, принял меня за животное, которому я подражал, и, подняв камень, попавшийся ему под ноги, швырнул им в меня из всей силы со словами: "Ах, проклятый котище!" Удар пришелся мне в голову, и в первую минуту я был так оглушен, что чуть было не опрокинулся навзничь. Затем я ощутил сильное ранение. Этого было достаточно, чтоб отбить у меня охоту к волокитству; теряя любовь вместе с кровью, побрел я домой, где разбудил и поднял на ноги всех домочадцев. Хозяин осмотрел и перевязал рану, которую признал опасной. Однако никаких дурных последствий она за собой не повлекла и недели через три зажила совсем. В течение всего этого времени я ничего не слыхал о Мерхелине. Надо думать, что почтенная Мелансия, желая отвлечь от меня докторшу, нашла ей какого-нибудь интересного кавалера. Но это меня ничуть не беспокоило, ибо как только я окончательно выздоровел, то покинул Мадрид, чтоб продолжать путешествие по Испании.

Сеньор Диего из Ла-Фуэнте поведал мне еще о многих других случившихся с ним после этого приключениях, но они кажутся мне столь мало достойными пересказа, что я обойду их молчанием. Мне пришлось, однако, прослушать все его повествование, оказавшееся очень длинным, так что мы за этим делом успели дойти до Понте де Дуэро. Там мы провели остаток дня и, остановившись на постоялом дворе, приказали изготовить капустный суп и зажарить зайца на вертеле, не преминув тщательно убедиться в его свежести. На следующий день мы чуть свет отправились в путь, наполнив предварительно бурдюк довольно пристойным вином и положив в котомку несколько кусков хлеба, а также половину зайца, оставшегося от ужина. Пройдя около двух миль, ощутили мы аппетит и, заметив шагах в двухстах от проезжей дороги несколько больших деревьев, бросавших на поляну приятную тень, устроили привал в этом месте. Там мы увидали мужчину лет двадцати семи или двадцати восьми, макавшего корки хлеба в источник. Подле него валялась на траве длинная рапира и снятая со спины торба. Одет он был плохо, но недурен с лица и собою статен. Мы учтиво приветствовали его, а он ответил нам тем же. Затем, указав на свои корки, он со смехом спросил, не соизволим ли мы откушать вместе с ним. Мы ответили согласием, однако с тем условием, что он позволит нам присоединить наши запасы к его завтраку, для того чтобы сделать трапезу несколько сытнее. Он не воспротивился этому, и мы тотчас же извлекли свою провизию, что доставило незнакомцу немалое удовольствие. - Помилуйте, господа, - воскликнул он в полном восторге, - какое необычайное обилие яств! Вы, как я посмотрю, люди весьма предусмотрительные. Что касается меня, то я путешествую без таких предосторожностей и больше полагаюсь на удачу. Несмотря, однако, на неприглядный вид, в котором я предстал перед вами, могу сказать, не хвастаясь, что иногда являю собой весьма блестящую персону. Знайте, что меня при этом величают принцем и что я хожу в сопровождении стражи. - Понимаю вас, - сказал Диего, - вы намекаете на то, что вы актер. - Вы угадали, - возразил тот, - я уже свыше пятнадцати лет представляю на сцене, еще ребенком выступал в мелких ролях. - Поистине, мне трудно вам поверить, - заявил цирюльник, покачивая головой. - Я знаю актеров: эти господа не путешествуют, как вы, пешедралом и не питаются пищей св.Антония. Сомневаюсь даже, чтоб вы там свечи оправляли. - Можете думать обо мне, что хотите, - заявил актер, - но я тем не менее выступаю в главных ролях и играю первых любовников. - В таком случае поздравляю вас, - сказал мой спутник, - и очень рад, что сеньор Жиль Блас и я имеем честь завтракать с такой важной особой. После этого мы принялись грызть корки и обгладывать остатки драгоценного зайца, так основательно прикладываясь при этом к бурдюку, что не замедлили его опорожнить. Занявшись вплотную этим делом, мы еле успевали перемолвиться словечком, но, покончив с едой, снова разговорились. - Меня удивляет, - сказал цирюльник актеру, - что ваши дела идут, по-видимому, неважно. У вас слишком убогий вид для театрального героя. Не прогневайтесь на то, что я так откровенно высказываю свои мысли. - Так откровенно? - воскликнул актер. - Видно, вы совсем не знаете Мелькиора Сапату. Слава богу, я человек не строптивый. Вы доставили мне удовольствие своей искренностью, ибо я сам люблю выкладывать все, что у меня на душе. Охотно признаюсь, что я небогат. Взгляните хотя бы на материю, заменяющую мне подкладку, - продолжал он, показывая нам свой камзол, подбитый театральными афишами. - А если вас интересует мой гардероб, то я готов удовольствовать ваше любопытство. С этими словами он вытащил из торбы театральный костюм, обшитый мишурным и поблекшим серебряным позументом, жалкую широкополую шляпу с поредевшим старым плюмажем, весьма дырявые шелковые чулки и сильно поношенные башмаки из красного сафьяна. - Как видите, - сказал он затем, - я более или менее нищий. - Весьма тому удивлен, - заметил Диего. - Неужели у вас нет ни жены, ни дочери? - Как же, - возразил Сапата, - жена моя молода и пригожа, но мне от этого ничуть не легче. И подумайте только, что у меня за несчастная планида! Женюсь я на прелестной актрисе в надежде, что она не даст мне умереть с голода, а она, на беду мою, оказывается образцом неподкупного целомудрия. Тут сам черт бы вляпался! И надо же, чтоб среди всех странствующих актерок нашлась одна добродетельная и чтоб она досталась именно мне.

- Действительно, невезение, - согласился цирюльник. - Но почему же вы не женились на какой-нибудь из актрис главной мадридской труппы? Тут бы вы не промахнулись. - Конечно, - отвечал гистрион (*51), - но, черт возьми! Ничтожный странствующий комедиант не смеет даже и мечтать об этих знаменитых героинях. Это мог бы себе позволить разве актер Принцева театра, да и то многим из них приходится искать утешения в городе. К счастью для них, Мадрид - отличное место: там зачастую попадаются такие особы, которые ни в чем не уступят театральным принцессам. - Неужели вам никогда не приходило в голову поступить в эту труппу? - спросил мой спутник. - Разве для этого требуется какой-нибудь невероятный талант? - Да вы смеетесь надо мной, что ли, с вашим невероятным талантом? - возразил Мелькиор. - Всех актеров - двадцать человек. Порасспросите-ка публику и услышите, как она их честит. Доброй половине этих господ следовало бы ходить по-прежнему с котомкой за плечами. А между тем нелегко попасть в эту труппу. Чтоб заменить талант, нужны либо деньги, либо могущественные друзья. Мне ли этого не знать, когда я только что дебютировал в Мадриде, где меня ошикали и освистали вовсю, вместо того чтоб наградить бурными аплодисментами? Я ли не надрывался, я ли не вопил несуразным голосом и не преступал сотни раз пределов природы? А разве, декламируя, я не поднес кулака к подбородку принцессы? Словом, я играл в духе великих актеров Кастилии, а между тем публика, которая весьма одобряет эту манеру, порицала ее при моем выступлении. Вот что значит предвзятость. Таким образом, не понравившись зрителям своей игрой и не имея денег, чтоб попасть в труппу в пику тем, кто меня освистал, я возвращаюсь в Самору. Иду к жене и товарищам, дела которых далеко не блестящи. Не пришлось бы нам только просить подаяния, дабы было на что перебраться в другой город, как не раз уже с нами случалось. После этих слов наш театральный принц встал и поднял с земли торбу и шпагу; затем, расставаясь с нами, он торжественно произнес: ...Прощайте, господа! Пусть милости свои вам боги шлют всегда. - Да ниспошлют они вам, - отвечал в том же тоне Диего, - чтобы, придя в Самору, вы застали свою супругу переменившейся и выгодно пристроенной. Не успел сеньор Сапата повернуться к нам спиной, как он принялся жестикулировать и декламировать на ходу. Тотчас же я и брадобрей засвистали ему вслед, чтоб напомнить о неудачном дебюте. Эти звуки достигли его слуха, и ему показалось, что он все еще слышит мадридских свистунов. Оглянувшись и видя, что мы забавляемся на его счет, он не только не оскорбился этой проделкой, но принял ее весьма добродушно и продолжал свой путь, хохоча во всю глотку. Что касается нас, то, натешившись досыта, мы вернулись на большую дорогу и пошли по направлению к Ольмедо. В этот день мы заночевали между Мойадос и Вальпуэстой, в маленькой деревушке, название коей я запамятовал, а на следующее утро около одиннадцати прибыли в ольмедскую равнину. - Сеньор Жиль Блас, - сказал мой спутник, - вот то место, где я родился. Не могу смотреть на него без умиления, ибо каждому человеку свойственно любить свою родину. - Мне кажется, сеньор Диего, - отвечал я ему, - что тот, кто выказывает столько любви к отчизне, должен отзываться о ней благосклонней, чем вы. Ольмедо производит на меня впечатление города, а вы говорили, что это деревня. Следовало назвать его, по меньшей мере, крупным поселком. - Готов перед ним извиниться, - согласился цирюльник, - но должен вам сказать, что, обойдя всю Испанию и побывав в Мадриде, Толедо, Сарагоссе и других крупных центрах, я стал смотреть на маленькие города, как на деревни. Продвигаясь вперед по равнине, мы начали различать неподалеку от Ольмедо как бы некое скопление народа, а когда подошли настолько близко, что уже можно было рассмотреть предметы, то увидели зрелище, достойное нашего внимания. А именно на некотором расстоянии друг от друга стояло три шатра, возле которых суетились множество поваров и поварят, занятых приготовлениями к пиршеству. Одни расставляли приборы на длинных столах, расположенных под сенью шатров, другие наливали вино в глиняные кувшины, третьи следили за поставленными на огонь котелками, а остальные переворачивали вертела, на которых жарилась всякая говядина. Но с особенным вниманием рассматривал я воздвигнутую тут же большую сцену. Она была украшена картонными декорациями, расписанными всевозможными красками, и обвешана греческими и латинскими изречениями. Увидев эти надписи, цирюльник воскликнул:

- Вся эта затея с греческими цитатами сильно попахивает дядюшкой Томасом; готов биться об заклад, что это его рук дело, ибо, между нами говоря, он большой мастак и знает наизусть кучу школьных текстов. Жаль только, что в разговоре он так и сыплет оттуда целыми отрывками, а это многим вовсе не нравится. Кроме того, - присовокупил цирюльник, - мой дядя перевел ряд латинских стихотворцев и греческих сочинителей. Он отлично знаком с античным миром, как видно из написанных им прекрасных комментариев. Без него мы не знали бы, что в городе Афинах дети плакали, когда их секли: этим открытием мы обязаны его глубокой эрудиции. Осмотрев все вышеописанное, я и мой спутник пожелали узнать о причине стольких приготовлений. Мы было уже собрались расспросить об этом, как Диего, заметив человека, походившего на устроителя празднества, узнал в нем сеньора Томаса из Ла-Фуэнте, к которому мы тотчас же и направились. Школьный учитель сначала не опознал юного брадобрея, настолько тот изменился за десять лет; но, наконец, убедившись, что это его племянник, он сердечно обнял его и сказал приветливо: - Так это ты, Диего, любезный мой племянник? Итак, ты снова вернулся в родной город? Пришел взглянуть на своих пенатов, и небо возвращает тебя семье целым и невредимым? О день, трижды и четырежды блаженный! Albo dies notanda lapillo (*52). Есть много всяких новостей, друг мой, - продолжал он. - Твой гениальный дядя Педро стал жертвой Плутона: вот уже три месяца, как его нет на свете. При жизни этот скряга все боялся, как бы ему не испытать нужды в самом необходимом: argenti pallebat amore (*53). Несмотря на то, что некоторые знатные вельможи назначили ему крупные пенсии, он не проживал на свое содержание и десяти пистолей в год; даже лакей, который ему прислуживал, был на чужих харчах. Разве он не безрассуднее грека Аристиппа (*54), приказавшего рабам бросить посреди Ливийской пустыни все его сокровища, чтоб избавить их от ноши, которая мешала им продвигаться вперед? Наш безумец, напротив, копил все золото и серебро, которое попадалось ему в руки. А для кого? Для наследников, которых он и знать не хотел. После него осталось тридцать тысяч дукатов, которые твой отец, дядя Бертран и я поделили между собой. Теперь мы в состоянии хорошо пристроить своих детей. Брат мой Николае уже позаботился о сестре твоей Терезе; он только что выдал ее замуж за сына одного из наших алькальдов (*55): connubio junxit stabili propriamque dicavit (*56). Вот уже два дня, как мы с большой пышностью празднуем этот брак, заключенный при весьма благоприятных предзнаменованиях. Мы разбили на равнине эти шатры. У каждого из наследников Педро собственный шатер, и все в течение трех дней несут по очереди расходы по угощению. Жаль, что ты не вернулся раньше, так как застал бы начало празднества. Позавчера, в день свадьбы, угощал твой отец. Он устроил роскошный пир, за которым последовала карусель с кольцами. Дядя мой, щепетильник, потчевал нас вчера и развлекал пасторалью. Он нарядил десять самых красивых юношей пастухами, а десять девушек - пастушками и пожертвовал для этого всеми лентами и бантами своей лавки. Эта нарядная молодежь исполняла разные танцы и пела множество нежных и грациозных бержереток. Все было на редкость изящно, но особого успеха не имело: видимо, пастораль отжила свой век (*57). Сегодня - моя очередь раскошелиться, - продолжал он, - и я взялся угостить ольмедских горожан пьесой своего сочинения finis coronabit opus (*58). Я приказал сколотить театр, где мои ученики, с божьей помощью, исполнят написанную мною трагедию. Она называется "Забавы Мулея Бухентуфа, султана марокканского". Сыграют ее бесподобно, так как у меня есть питомцы, которые декламируют не хуже мадридских актеров. Все эти дети хороших семейств из Пеньяфьеля и Сеговии, которые отданы ко мне в обучение. Великолепные исполнители! Правда, я сам натаскивал ребят, и их искусство, ut ita dicam (*59), - отмечено печатью учителя. Что касается пьесы, то не стану о ней распространяться: не хочу лишать тебя приятного ощущения, вызываемого неожиданностью. Скажу только, что она должна захватить всех зрителей. Я выбрал один из тех трагических сюжетов, которые потрясают душу видениями смерти, являющимися нашему воображению. Я разделяю мнение Аристотеля: надо возбуждать ужас. О! Если б я посвятил себя театру, то выпускал бы на сцену одних только кровожадных правителей и героев-убийц! Я плавал бы в крови! Все погибали бы в моих трагедиях: и не только главные персонажи, но и прислужники. Я удавил бы даже суфлера. Словом, мне нравится только ужасное (*60), - таков мой вкус. И заметьте: эти пьесы увлекают толпу, помогают актерам жить в роскоши и обеспечивают авторам безбедное существование.

В то время как он кончал свою речь, мы увидали большое скопище людей обоего пола, которые выходили из деревни и направлялись в равнину. То были молодожены в сопровождении родственников и друзей. Впереди выступали десять или двенадцать музыкантов, которые играли все зараз, что составляло весьма шумный: концерт. Мы пошли им навстречу, и Диего объявил, кто он такой. Тотчас же понеслись из толпы радостные возгласы и каждый поспешил с ним поздороваться. Нелегкое это было дело отвечать на все приветствия, которыми его осыпали. Вся семья и даже все присутствующие принялись его обнимать, после чего отец молодого брадобрея сказал: - Добро пожаловать, Диего! Ты застаешь своих родителей слегка раздобревшими. Не стану сейчас ничего тебе больше рассказывать, друг мой, а уже объясню все в подробности. Тем временем вся ватага направилась в равнину и, дойдя до шатров, разместилась за накрытыми там столами. Я не покинул своего спутника, и мы пообедали вместе с новобрачными, которые, на мой взгляд, отлично подходили друг к другу. Трапеза продолжалась довольно долго, так как учитель, желая из тщеславия перещеголять братьев, ограничившихся более скромным угощением, приказал подать нам три перемены. После пирушки все сотрапезники выразили сильное нетерпение увидеть пьесу сеньора Томаса, уверяя, что произведение столь гениального человека, как он, заслуживает всяческого внимания. Мы подошли к театру, перед которым уже разместились музыканты, для того чтобы играть в антрактах. В то время как все в глубоком молчании ожидали начала действия, на сцене появились актеры, и автор с текстом в руке уселся за кулисами, так как собирался заменить суфлера. Он был совершенно прав, когда предупреждал нас о том, что пьеса будет носить трагический характер, ибо в первом акте марокканский султан укокошил из лука, развлечения ради, целую сотню мавританских невольников, во втором он отрубил головы тридцати португальским офицерам, которых привел ему в качестве военнопленных один из его полководцев, а в третьем этот монарх, пресытившись своими женами, собственноручно поджег уединенный дворец, где они были заперты, и обратил его в пепел вместе со всеми одалисками. Мавританские невольники, равно как и португальские офицеры, были чучела, весьма искусно сделанные из ивовых прутьев, а картонный дворец при свете фейерверка являл вид пылающего здания. Этим пожаром, сопровождавшимся тысячами жалобных стенаний, как бы исходивших из пламени, закончилось представление. Такой финал был весьма эффектен (*61), и вся равнина загудела от рукоплесканий в честь столь превосходной трагедии, что свидетельствовало об отличном вкусе поэта и об его умении выбирать сюжеты для своих пьес. Я думал, что все кончится представлением "Забав Мулея Бухентуфа", но это оказалось ошибкой. Звуки литавр и труб возвестили нам новое зрелище, а именно раздачу наград, ибо Томас из Ла-Фуэнте заставил своих учеников, как экстернов, так и пансионеров, написать по сочинению и собирался оделить наиболее успевающих книгами, купленными им на собственные деньги в Сеговии. Для этой цели на сцену неожиданно внесли две длинных школьных скамьи, а также шкап, наполненный аккуратно переплетенными книгами. Тут все актеры вернулись на сцену и выстроились вокруг сеньора Томаса, который своим напыщенным видом не уступал любому ректору. В руках у него был список тех, кто удостоился награды. Он передал эту бумагу марокканскому султану, который принялся читать ее вслух. Каждый ученик, имя которого выкликалось, почтительно подходил к учителю, чтоб получить книгу из его рук; затем ученика увенчивали лаврами и сажали на одну из скамеек, дабы он мог предстать перед взорами восхищенных зрителей. Но как ни хотелось учителю, чтобы все разошлись довольными, это ему не удалось, ибо, распределяя награды, как полагается, главным образом среди пансионеров, он рассердил матерей экстернов, которые обвинили его в пристрастии. Таким образом, празднество, служившее до этого момента славе дяди Томаса, чуть было не окончилось столь же печально, как пир лапифов (*62). Я провел несколько дней у молодого цирюльника, а затем пристроился к одному сеговийскому купцу, проезжавшему через Ольмедо. Он только что отвез на четырех мулах партию товара в Вальядолид и теперь возвращался порожняком. Мы познакомились дорогой, и я так ему полюбился, что он просил меня непременно остановиться у него в Сеговии. Я прогостил в его доме два дня, а когда собрался ехать в Мадрид с погонщиком мулов, то этот купец вручил мне письмо с просьбой передать его в собственные руки по указанному адресу, но не сообщил, что письмо было рекомендательным.

Я не преминул отнести его сеньору Матео Мелендесу, торговцу сукном, проживавшему у Пуэрта дель Соль, на углу Сундучной улицы. Как только он вскрыл письмо и познакомился с его содержанием, то весьма учтиво обратился ко мне: - Сеньор Жиль Блас, мой корреспондент Педро Паласио так настоятельно вас рекомендует, что я считаю долгом предложить вам приют в своем доме. Кроме того, он просит меня подыскать вам хорошее место, о чем я с удовольствием позабочусь. Вполне уверен, что мне нетрудно будет найти для вас подходящую должность. Я с тем большим удовольствием принял предложение Мелендеса, что мои финансы таяли на глазах. Но мне недолго пришлось быть ему в тягость. По прошествии недели он сообщил, что рекомендовал меня одному знакомому кавалеру, нуждавшемуся в камердинере, и что, по всей вероятности, это место от меня не ускользнет. Действительно, в ту же минуту явился и сам кавалер. - Сеньор, - сказал ему Мелендес, указывая на меня, - вот молодой человек, о котором я вам говорил. Он порядочный и нравственный малый. Ручаюсь вам за него, как за самого себя. Кавалер пристально взглянул на меня, сказал, что мое лицо ему нравится и что он берет меня в услужение. - Пусть идет за мной, - добавил он. - Я объясню ему, в чем будут состоять его обязанности. С этими словами он распростился с купцом и вывел меня на главную улицу прямо против церкви св.Филиппа. Мы вошли в довольно красивый дом, одно из крыльев которого он занимал, и поднялись по лестнице в пять-шесть ступеней. Тут кавалер отпер две основательных двери, из которых первая была снабжена маленьким решетчатым окошком, и провел меня в первую горницу, а оттуда с другую, где стояла постель и прочая мебель, производившая скорее впечатление опрятности, нежели богатства. Если мой хозяин пристально всматривался в меня у Мелендеса, то теперь пришла моя очередь разглядеть его повнимательнее. Это был уравновешенный и серьезный человек лет пятидесяти с лишком. Он обладал, по-видимому, добродушным характером, и я почувствовал к нему расположение. Расспросив о моей родне и удовлетворившись полученными ответами, он сказал: - По-видимому, Жиль Блас, ты весьма разумный малый, и я рад, что тебя нанял. Ты, в свою очередь, тоже останешься доволен службой. Я буду давать тебе шесть реалов в день на харчи и содержание, но можешь рассчитывать и еще на кой-какие мелкие доходы. Хлопот у тебя будет немного, так как я не веду дома хозяйства и столуюсь в городе. Утром почистишь мое платье, а затем весь день будешь свободен. Приходи только по вечерам пораньше домой и жди меня у дверей: вот все, что я от тебя требую. Объяснив мне мои обязанности, он вынул из кармана шесть реалов и, соблюдая договор, отдал их мне для почина. Затем мы оба вышли, и он сам запер двери. Забрав с собой ключи, он сказал: - Ты мне больше не нужен, друг мой. Ступай, куда тебе угодно, погуляй по городу, но смотри, чтоб ты был на лестнице, когда я вечером вернусь домой. Сказав это, он удалился и предоставил мне распоряжаться собой по своему усмотрению. "Честное слово, Жиль Блас, - сказал я самому себе, - лучшего господина и сыскать трудно. Как? Ты нашел человека, который платит тебе шесть реалов в день за то, чтоб чистить ему платье и прибирать поутру горницу, да еще предоставляет тебе свободу гулять и развлекаться, как школьнику на каникулах? Клянусь богом, нет должности приятнее этой! Не удивляюсь тому, что мне так хотелось попасть в Мадрид; видимо, я предчувствовал счастье, которое меня здесь ожидало". Я провел весь день, шатаясь по улицам и развлекаясь осмотром предметов, которые были для меня новы, что потребовало немалой беготни. Вечером, поужинав в харчевне неподалеку от нашего дома, я поспешил туда, куда мне было приказано. Мой господин пришел спустя три четверти часа после меня и, по-видимому, остался доволен моей исправностью. - Отлично, - сказал он, - это мне нравится; люблю слуг, знающих свои обязанности. С этими словами он отворил двери квартиры и запер их за нами, как только мы туда вошли. В квартире было темно, а потому, достав кремень и трут, он зажег свечу, после чего я помог ему раздеться. Когда он улегся в постель, я засветил по его приказанию ночник, стоявший в камине, и, забрав свечу, унес ее в переднюю, где помещалась небольшая кровать без полога, на которой я и расположился.

На следующее утро он встал между девятью и десятью часами. Я вычистил ему платье, а он отсчитал мне шесть реалов и отпустил меня до вечера. Сам он тоже ушел, не забыв старательно запереть двери, после чего мы расстались друг с другом на целый день. Таков был наш обычный образ жизни, и я находил его весьма для себя приятным. Забавнее всего было то, что я не знал, как зовут моего хозяина. Даже Мелендес не мог мне этого сказать. Кавалер этот был ему известен только как клиент, изредка заходивший в лавку и покупавший у него сукно. Наши соседи тоже были не в состоянии удовлетворить мое любопытство; все они уверяли, что не знают, кто он такой, хотя мой хозяин жил в этом квартале уже два года. По их словам, он не ходил ни к кому по соседству, а отсюда, те, кто привык к скороспелым заключениям, делали вывод, что от такой личности нечего ждать добра. Некоторые шли еще дальше и подозревали в нем португальского шпиона, а мне сочувственно советовали позаботиться о своей безопасности. Это предостережение смутило меня и наводило на размышления: действительно, оправдайся их подозрения, я сам рисковал попасть в мадридскую тюрьму, которая представлялась мне не более приятной, чем все прочие. Сознание моей причастности к делу не могло меня ободрить: испытанные мною злоключения внушили мне страх перед правосудием. Я дважды познал на собственном опыте, что если оно и не казнит невинных, то во всяком случае плохо соблюдает по отношению к нам законы гостеприимства, и что даже недолгое пребывание в ее теремах всегда бывает весьма неприятным. Я переговорил с Мелендесом по поводу этого щекотливого обстоятельства, но он не мог подать мне никакого совета. Если ему и не верилось, чтоб мой господин оказался шпионом, то, с другой стороны, он не мог утверждать и противного. А потому я решил понаблюдать за своим патроном и покинуть его, как только удостоверюсь, что он действительно государственный преступник; однако же мне казалось, что осторожность и приятная моя служба требуют, чтоб я сначала твердо в этом убедился. Приняв такое решение, я стал следить за его поступками и однажды вечером, помогая ему раздеться, сказал, чтоб его испытать: - Ах, сеньор, не знаю уж, как надо жить, чтоб уберечься от злых языков. Свет чертовски зол! Возьмите хотя бы наших соседей: они хуже самого дьявола. Гнуснейшие людишки, сударь! Вы и представить себе не можете, что они о нас говорят. - Вот как, Жиль Блас? - заметил он, - что же, друг мой, они могут про нас говорить? - Ах, сеньор, - отвечал я, - злословие всегда найдет себе пищу; оно не пощадит даже добродетели. Наши соседи говорят, что мы опасные люди, что суд должен обратить на нас внимание, словом, они почитают вас здесь за шпиона португальского короля (*63). Говоря это, я глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на своего врача (*64), и напрягал всю свою проницательность, чтоб угадать, какое действие произвело на кавалера мое сообщение. Мне показалось, что он вздрогнул, а это подтверждало предположения соседей; к тому же он погрузился в раздумье, которое я тоже истолковал не в его пользу. Впрочем, он скоро оправился от смущения и сказал мне довольно спокойно: - Пусть соседи болтают, что хотят, это не должно нарушить наш покой. Не стоит беспокоиться о пересудах, поскольку мы не подаем никакого повода для того, чтоб о нас дурно думали. С этими словами он улегся в постель, а я, ничего не добившись, последовал его примеру. На следующее утро, собираясь выйти из дому, мы услыхали сильный стук в первую дверь, выходившую на лестницу; мой хозяин отпер вторую и, посмотрев в решетчатое оконце, увидел хорошо одетого человека, который сказал ему: - Сеньор кавальеро, я - альгвасил и пришел к вам от имени сеньора коррехидора, который хочет с вами поговорить. - Что ему от меня нужно? - спросил мой хозяин. - Не знаю, сеньор, - возразил тот, - соблаговолите пожаловать к нему, и дело быстро решится. - Слуга покорный, - сказал мой хозяин, - он мне вовсе не нужен. С этими словами он резко захлопнул внутреннюю дверь. Затем, походив некоторое время взад и вперед по комнате с видом человека, которого сообщение альгвасила заставило, по-видимому, сильно призадуматься, он отдал мне мои шесть реалов и сказал:

- Можешь идти, друг мой, и провести день, где тебе угодно. Я еще побуду здесь, но сегодня утром ты мне больше не нужен. Эти слова навели меня на мысль, что он боится ареста и что страх заставляет его оставаться дома. Я ушел и, чтоб проверить правильность своих подозрений, спрятался в таком месте, откуда мог видеть его, если бы он вышел. У меня хватило бы терпения просидеть там все утро, но он избавил меня от этого труда. Час спустя я увидел его идущим по улице с такой самоуверенностью, которая заставила меня сперва усомниться в своей проницательности. Все же я не придал веры первому впечатлению и не отступился от подозрений, так как был предубежден против своего хозяина. Я подумал, что вся его выдержка могла быть показной, и у меня даже возникло предположение, что он остался дома только для того, чтоб собрать все свое золото и все драгоценности, и намеревается теперь обеспечить себе безопасность поспешным бегством. Я не надеялся больше его увидать и сомневался, стоит ли мне вечером дожидаться у дверей, настолько я был уверен, что он в тот же день покинет город, чтоб спастись от угрожавшей ему опасности. Тем не менее я отправился к нашему дому и был весьма удивлен, когда хозяин мой вернулся в обычное время. Он лег спать, не проявив ни малейшей тревоги, и так же спокойно встал на следующее утро. В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь. Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила, приходившего накануне, спросил, что ему угодно. - Отворите, - отвечал тот, - к вам пожаловал сеньор коррехидор. Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь, встретил судью весьма почтительно. - Вы видите, - сказал коррехидор, - что я пришел к вам почти без провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в Мадриде. - Сеньор, - отвечал ему мой господин, - я родом из Новой Кастилии и зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в обществе нескольких лиц приятного обхождения. - Вы, вероятно, получаете большие доходы? - спросил судья. - Нет, - прервал его мой хозяин, - у меня нет ни ренты, ни земель, ни домов. - На что же вы живете? - удивился коррехидор. - Это я вам сейчас покажу, - возразил дон Бернальдо. При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку, где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои сокровища. - Сеньор, - сказал он затем, - вам известно, что испанцы не любят работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить, что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы, что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться, что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот, чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают свои милости на вес золота.

- Вы, действительно, счастливец, - сказал ему тогда коррехидор. - Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но, напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите взамен мою. - Ах, сеньор! - воскликнул мой господин, тронутый этими любезными речами, - с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и довершаете мое благополучие. После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки, коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно питает к полицейскому. Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от страха. "Увы! - воскликнул я про себя, - он, наверное, потребует, чтоб я вернул захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы ему, что у меня нет подагры в ногах". С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним, чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется мне подозрительным. Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко мне со следующими словами: - Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей, захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь своего господина, крикнул умоляющим голосом: "Милосердные сеньоры, заклинаю вас именем бога; не убивайте единственного сына леонского коррехидора!" Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а, напротив, довели их почти что до бешенства. "Господа, - сказал один из них, - неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии? Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца! Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный момент как бы умоляют нас об этом". Остальные всадники одобрили это предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. "Остановитесь! - сказал я ему, - к чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы исполняем свой, грабя проезжих". Словом, я вступился за сына коррехидора, и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников, продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло. Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе удалась нас провести; никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день. Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем. Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у опушки леса три команды стражников Священного братства, которые, по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон, третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место, слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу. После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. "Вот он! - кричала толпа. - Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!" Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. "Ага, негодяй, - сказал он мне, - небу надоели, наконец, твои преступления, и оно отдало тебя в руки правосудия". - "Сеньор, - отвечал я ему, - если на мне и много грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью". - "Ах, злодей! - воскликнул он. - Да разве к таким людям, как ты, питают благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не позволяет мне этого сделать". Покончив на этом разговор, он приказал отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: "Выслушай свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же, куда тебе будет угодно. Но послушай меня, - добавил он, - воспользуйся этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда". Эти слова подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают все опекуны: коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния. Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи, вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки, и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин повешения. "Но теперь, друг мой, - продолжал Роландо, - мне хочется открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее и, к тому же, я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев (*65), а это само за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке: это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же, - добавил он, - хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа".

- У каждого человека - свои склонности, - отвечал я атаману Роландо, - вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни. - Понимаю, - прервал он меня, - похищенная сеньора все еще владеет вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас, что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней пистоли, украденные в подземелье. Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил, сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал: - Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих подлых наклонностях. Но слушай, как следует, то, что я тебе скажу, и пусть это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил, и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты где-либо упомянул мое имя... то ты меня знаешь: мне незачем распространяться на эту тему. Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился. Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу. В то самое время, когда мы выходили из харчевни и прощались друг с другом, прошел по улице мой хозяин. Он увидал меня, и я заметил, как он несколько раз внимательно поглядел на атамана. Из этого я заключил, что он не ожидал встретить меня в обществе такой личности. Правда, наружность Роландо не говорила в его пользу. Это был рослый человек с длинным лицом и носом, напоминавшим клюв попугая; будучи на вид не так уж страшен, он тем не менее походил на самого отъявленного мошенника. Я не ошибся в своих предположениях. Вечером я убедился, что дон Бернальдо обратил серьезное внимание на атамана и, по-видимому, составил себе о нем такое мнение, что безусловно поверил бы всем дивным историям, которые я мог рассказать ему об этой личности, если бы посмел о ней заикнуться. - Жиль Блас, - спросил он меня, - кто тот верзила, которого я видел сегодня с тобою? Я отвечал, что это некий альгвасил, думая, что дон Бернальдо удовлетворится моим объяснением и на этом успокоится; но он стал задавать мне разные другие вопросы, которые смутили меня, так как я вспомнил угрозы Роландо. Заметив это, он внезапно прервал разговор и лег спать. Когда я на следующее утро управился со всеми своими обязанностями, он дал мне шесть дукатов вместо шести реалов и сказал: - Вот тебе жалованье за то время, которое ты у меня прослужил. Ищи себе другое место: я не могу держать у себя лакея, у которого такие блестящие знакомства. Я попытался объяснить ему в свое оправдание, что знал альгвасила по Вальядолиду, где снабжал его некими лечебными средствами, когда занимался медициной. - Отлично придумано, - возразил дон Бернальдо, - но так надо было ответить мне вчера вечером, вместо того чтоб приходить в замешательство. - Сеньор, я постеснялся рассказывать вам такие вещи: вот причина моего смущения, - отвечал я. - Удивительная деликатность! - заметил мой господин, легонько хлопнув меня по плечу. - Право, я не считал тебя таким хитрецом. Ступай, дружок, ты свободен: я не намерен держать слуг, которые якшаются с альгвасилами. Я немедленно отправился сообщить эту прискорбную новость Мелендесу, который сказал мне в утешение, что надеется найти для меня лучшее место. Действительно, спустя несколько дней он заявил мне: - Ну-с, Жиль Блас, друг мой, я принес вам такое отрадное известие, какого вы и не ожидали. Вы получите приятнейшую службу на свете. Я помещу вас к дону Матео де Сильва. Это - знатный аристократ, один из тех молодых сеньоров, которых называют петиметрами (*66). Я имею честь быть его поставщиком. Он забирает у меня сукно, правда, в кредит, но с такими барами ничем не рискуешь: они обычно женятся на богатых наследницах, которые уплачивают их долги; а если этого не случается, то купец, знающий свое дело, продает им всегда товары по такой высокой цене, что не потерпит убытка, если даже получит четвертую часть следуемой суммы. Управитель дона Матео - мой близкий приятель, - продолжал он. - Пойдемте к нему. Он сам представит вас своему патрону, и вы можете рассчитывать на то, что из уважения ко мне он и к вам отнесется весьма доброжелательно.

По дороге к палатам дона Матео купец сказал мне: - Считаю нужным сообщить вам, что за человек управитель, дабы вы могли этим руководствоваться. Зовут его Грегорио Родригес. Между нами говоря, он из простого звания, но, чувствуя склонность к делам, не пренебрег своими дарованиями и разбогател, служа управителем в двух богатых домах, которые разорились. Предваряю вас, что он очень тщеславен и любит, когда остальные слуги перед ним лебезят. Если им нужно добиться у своего господина даже самой ничтожной милости, они должны сперва обратиться к управителю; выпроси они что-либо без его ведома, он всегда может устроить так, что либо господин отменит свое обещание, либо от этого обещания не будет никакого прока. Примите это к сведению, Жиль Блас: ходите на поклон к сеньору Родригесу даже чаще, чем к самому барину, и сделайте все, что от вас зависит, чтоб ему понравиться. Его благосклонность принесет вам немало пользы. Он будет аккуратно платить вам жалованье, а если у вас хватит ловкости втереться к нему в доверие, то он, может быть, даже даст вам обглодать какую-нибудь косточку. У него их - хоть отбавляй! Дон Матео - молодой сеньор, который помышляет только об удовольствиях и совершенно не желает заниматься собственными делами. Отличное местечко для управителя. Придя в палаты дона Матео, мы опросили сеньора Родригеса. Нам сказали, что он находится на своей половине. Мы действительно застали его там и вместе с ним какого-то человека, походившего на крестьянина и державшего в руках мешок из синей холстины, набитый деньгами. Управитель показавшийся мне бледнее и желтее девицы, истомленной безбрачием, вышел навстречу Мелендесу с распростертыми объятиями; тот, в свою очередь, раскрыл свои, и они обнялись с изъявлениями дружбы, в которых было гораздо больше притворства, нежели искренности. Затем речь зашла обо мне. Оглядев меня с головы до пят, управитель весьма любезно сказал, что, по всей видимости, я подойду дону Матео и что он с удовольствием берется представить меня этому сеньору. Тут Мелендес заявил, насколько он принимает к сердцу мои интересы, и просил управителя оказать мне свое покровительство; затем, наговорив Родригесу кучу всяких комплиментов, он оставил меня с ним, а сам удалился. После его ухода управитель обратился ко мне: - Я отведу вас к своему господину, как только управлюсь с этим славным поселянином. Он тотчас же подошел к крестьянину и, взяв у него мешок, сказал: - Посмотрим, Талего, налицо ли все пятьсот пистолей. Он сам пересчитал их и, убедившись, что все в порядке, выдал землепашцу расписку и отпустил его. Затем он положил деньги обратно в мешок и, покончив с этим, обратился ко мне: - Теперь можем идти к дону Матео. Он встает обычно часам к двенадцати; сейчас около часу: вероятно, у него в опочивальне уже светло. Дон Матео, действительно, только что встал и был еще в шлафроке. Он сидел, развалившись в кресле, на ручку которого закинул одну ногу, и, раскачиваясь взад и вперед, растирал на терке нюхательный табак (*67). Мы застали его беседующим с лакеем, который временно замещал должность камердинера и находился в опочивальне в ожидании приказаний. - Сеньор, - сказал управитель, - я взял на себя смелость привести вам этого молодого человека, чтобы заменить того, которого вы изволили уволить третьего дня. Ваш поставщик Мелендес ручается за него и уверяет, что он порядочный малый. Надеюсь, что вы останетесь им вполне довольны. - Хорошо, - отвечал молодой сеньор, - поскольку это ваш протеже, я не задумываясь беру его на службу: пусть будет камердинером. С этим покончено. А теперь, Родригес, - добавил он, - поговорим о другом. Вы пришли весьма кстати: я только что собирался послать за вами. Мне нужно сообщить вам неприятное известие, любезный Родригес. Я несчастливо играл сегодня ночью: помимо ста пистолей, которые были при мне, я проиграл еще двести на слово. Вы сами знаете, как важно для человека моего круга аккуратно уплачивать такие долги. В сущности, это единственные, которыми честь не позволяет нам манкировать; в отношении прочих мы менее исправны. Поэтому необходимо срочно достать двести пистолей и послать их графине де Педроса.

- Сеньор, - заметил управитель, - это легче сказать, чем сделать. Откуда, с вашего позволения, возьму я такую сумму? Ни одного мараведи (*68) не могу я выжать из ваших арендаторов, сколько я их ни стращаю. Между тем я должен пристойно содержать вашу челядь и лезу из кожи вон, чтоб покрыть все расходы. Правда, до сих пор я, слава богу, сводил концы с концами, но теперь просто не знаю, какому святому молиться: я в безвыходном положении. - Все ваши разговоры ни к чему, - прервал его дон Матео, - эта канитель наводит на меня скуку. Не воображаете же вы на самом деле, Родригес, что я переменю образ жизни и примусь управлять своим поместьем? Нечего сказать, миленькое развлечение для человека, любящего удовольствия. - Потерпите немножко, сеньор; предвижу по ходу дела, что вы скоро навсегда избавитесь от этой заботы, - заметил управитель. - Вы мне надоели! Вы меня в гроб вгоните! - резко крикнул ему дон Матео. - Предоставьте мне разоряться и устраивайтесь так, чтоб я этого не замечал. Мне во что бы то ни стало нужно двести пистолей, слышите; во что бы то ни стало. - В таком случае разрешите обратиться к старичку, который уже ссужал вас деньгами под ростовщические проценты, - сказал Родригес. - Обращайтесь хоть к самому дьяволу! - возразил молодой сеньор, - я желаю получить двести пистолей, а до остального мне дела нет. Он произнес эти слова запальчиво и с раздражением. Дворецкий удалился, и в ту же минуту вошел в опочивальню молодой аристократ по имени дон Антонио де Сентельес. - Что с тобой, любезный друг? - спросил этот последний у моего господина. - Взгляд мрачный и по лицу вижу, что ты сердит. Кто привел тебя в такое скверное настроение? Держу пари, что это тот прохвост, который отсюда вышел. - Ты не ошибся, - отвечал дон Матео, - это - мой управитель. Всякий раз, как он является со своими разговорами, мне приходится переживать несколько пренеприятных минут. Он не перестает говорить о моих делах и упрекает меня в том, что я проедаю свое состояние. Можно подумать, что он от этого в убытке! Этакая скотина! - Я и сам в таком же положении, дитя мое, - утешил его дон Антонио. - Мой управитель ничуть не рассудительнее твоего. Каждый раз, как этот плут приносит мне деньги (и то после повторных приказаний), он делает такой вид, точно дает мне свои. При этом он пускается в длиннейшие рассуждения. "Сеньор, - говорит он мне, - вы себя губите; на ваши доходы наложено запрещение". Приходится его обрывать, чтоб прекратить эти дурацкие разговоры. - Все несчастье в том, - сказал дон Матео, - что мы не можем обойтись без таких людей; это - неизбежное зло. - Да, это так, - согласился Сентельес. - Но погоди, - добавил он, хохоча от всей души, - мне пришла на ум довольно забавная мысль. Лучше и придумать нельзя. Мы превратим те мрачные сцены, которые они нам устраивают, в комические и будем смеяться над тем, что нас огорчает. Слушай: когда тебе понадобятся деньги, я буду требовать их у твоего управителя, а ты, в свою очередь, поступишь так же с моим. Пусть они читают нам тогда сколько угодно наставлений, мы будем выслушивать их совершенно спокойно. Твой управитель будет представлять отчеты мне, а мой - тебе. Я буду слушать рассказы о твоем мотовстве, а ты - о моем. Это будет превесело. Тысячи блестящих острот последовали за этой выдумкой и привели в хорошее настроение молодых сеньоров, которые продолжали беседу с большим оживлением. Их разговор был прерван приходом Грегорио Родригеса, явившегося в сопровождении маленького старичка, до того плешивого, что у него не сохранилось почти ни одного волоса. Дон Антонио хотел было удалиться и сказал моему господину: - До свидания, дон Матео; мы скоро увидимся. Оставляю тебя с этими господами: вам, вероятно, необходимо переговорить о каких-нибудь серьезных делах. - Да нет же, останься: ты нам не помешаешь, - ответил дон Матео. - Скромный старец, которого ты видишь, честнейший человек: он ссужает меня деньгами из двадцати пяти процентов. - Как, из двадцати пяти? - воскликнул с удивлением Сентельес. - Поздравляю тебя с тем, что ты попал в такие хорошие руки. Видит бог, со мной обращаются не так милосердно: я занимаю из пятидесяти за сто и покупаю серебро на вес золота.

- Какое лихоимство! - сказал тут старый ростовщик. - Вот мошенники! Как только они не боятся страшного суда? Нет ничего удивительного, что на лиц, дающих деньги в рост, сыплется столько нареканий. Чрезмерные барыши, которые получают некоторые заимодавцы, порочат нашу честь и подрывают нам репутацию. Если б все мои собратья походили на меня, нас не стали бы так поносить, я лично одалживаю деньги исключительно из любви к ближнему. Да, вернись добрые старые времена, я предложил бы вам свой кошелек без всяких процентов; но, поверите ли, как ни тяжела сейчас жизнь, а мне совестно брать даже двадцать пять за сто. Деньги сейчас как сквозь землю провалились, с огнем не сыщешь, и их отсутствие принуждает меня несколько поступиться своею совестью. Сколько вам потребуется, сеньор? - обратился он к моему господину. - Мне нужно двести пистолей, - отвечал тот. - Я принес с собой мешок, в котором четыреста пистолей, - сказал ростовщик, - остается только отсчитать вам половину. С этими словами он вытащил из-под епанчи мешок из синей холстины, напомнивший мне тот, который крестьянин Талего передал Родригесу с пятьюстами пистолей. Вскоре я понял, в чем тут было дело, и убедился, что Мелендес не зря выхвалял оборотистость управителя. Старик опорожнил мешок, разложил монеты на столе и принялся их считать. Вид денег распалил жадность моего господина: его прельстила эта груда золота. - Сеньор Дескомульгадо, - обратился он к ростовщику, - по зрелом размышлении выходит, что я сделал глупость: ведь я собирался взять у вас ровно столько, сколько мне нужно, чтоб погасить долг чести, и совершенно упустил из виду, что у меня нет в кармане ни гроша и что я буду вынужден завтра снова обратиться к вам. Поэтому я решил забрать все четыреста пистолей, чтоб избавить вас от труда приходить сюда лишний раз. - Сеньор, - отвечал старик, - я предназначал часть этих денег одному доброму лиценциату, ожидающему крупное наследство, которое он из христианского милосердия тратит на то, что извлекает из грешного мира маленьких девочек и меблирует им квартиры; но раз вам нужна вся сумма, то она к вашим услугам. Вам остается только позаботиться об обеспечении... - О, что касается обеспечения, - прервал его Родригес, извлекая из кармана бумагу, - то оно будет вполне надежном. Вот тратта (*69), которую дону Матео остается только подписать. Вы получите по ней пятьсот пистолей с одного из его арендаторов, богатого крестьянина из Мондехара, по имени Талего. - Ладно, - отвечал ростовщик, - я не привереда; когда предлагают разумные условия, я тотчас же соглашаюсь без всякого ломанья. Тут управитель подал перо своему господину, и тот, посвистывая, подписал тратту, не потрудившись даже в нее заглянуть. Покончив с этим делом, старик попрощался с доном Матео, который бросился его обнимать. - До свидания, сеньор ростовщик! - воскликнул он, - я ваш покорный слуга. Не понимаю, почему вашу братию почитают за мошенников. По-моему, вы приносите государству большую пользу: вы - утешение аристократической молодежи и подспорье всех вельмож, у которых расходы превышают доходы. - Ты прав, - поддержал его Сентельес, - ростовщики - честные люди, которым следует оказывать почтение, и я тоже хочу обнять этого старца, раз он берет только двадцать пять процентов. С этими словами он подошел к ростовщику, чтоб заключить его в объятия, и тут оба петиметра, забавы ради, принялись перебрасывать старика друг другу, как игроки, кидающиеся мячиком на жедепоме. Потрепав, как следует, несчастного Дескомульгадо, они отпустили его вместе с управителем, который в гораздо большей мере заслуживал таких объятий и даже кой-чего в придачу. Когда Родригес и его фактотум (*70) удалились, дон Матео приказал лакею, находившемуся вместе со мной в спальне, отнести половину занятых пистолей графине де Педроса, а другую спрятал в длинный, расшитый золотом и шелками кошелек, который обычно носил в кармане. Весьма довольный тем, что оказался опять при деньгах, он весело сказал дону Антонио: - Что же нам сегодня предпринять? Давай держать совет. В то время как они собирались обдумать, как им провести этот день, подошли еще два сеньора. Один из них был дон Алехо де Сехиар, а другой дон Фернандо де Гамбоа, оба в возрасте моего господина, т.е. от двадцати восьми до тридцати лет. Все четверо кавалеров принялись с жаром обнимать друг друга: можно было подумать, что они не видались лет десять. После этого дон Фернандо, большой весельчак, обратился к дону Матео и дону Антонио:

- Где вы сегодня обедаете, сеньоры? Если вы никуда не званы, то я отведу вас в кабачок, где можно получить божественное винцо. Я ужинал там накануне и ушел в шестом часу утра. Дал бы бог и мне провести ночь так же благоразумно! - воскликнул мой господин, - я не проиграл бы тогда своих денег. - Что до меня, - сказал Сентельес, - то я нашел себе вчера вечером новую забаву, так как люблю разнообразить удовольствия: только смена развлечений и делает жизнь отрадной. Приятель затащил меня к одному из тех толстосумов, которые собирают налоги и, обслуживая казну, не забывают самих себя. В доме у него много роскоши и вкуса, да и ужин показался мне довольно пристойным: но хозяева были до того смешны, что я очень веселился. Откупщик корчил из себя вельможу, хотя во всей их компании нет человека более низкого происхождения; а жена его, редкая уродина, жеманничала вовсю и болтала всякие глупости, да еще с бискайским акцентом, который их особенно подчеркивал. Добавьте к атому, что за столом сидели пять или шесть ребят с гувернером. Можете себе представить, как позабавил меня этот семейный ужин. - А я, сеньоры, - сказал дон Алехо Сехиар, - ужинал у одной артистки, у Арсении. Нас было за столом шестеро: Арсения, Флоримонда с подружкой из веселящихся девиц, маркиз Дзенетта, дон Хуан де Монкада и ваш покорный слуга. Мы всю ночь пьянствовали и говорили непристойности. Сплошное упоение! Правда, Арсения и Флоримонда звезд с неба не хватают, но зато у них есть опыт в любовных делах, который заменяет им ум. Это веселые, живые, сумасбродные создания. Не в тысячу ли раз приятнее проводить время с ними, чем с порядочными женщинами? Эти сеньоры продолжали вести беседу в том же духе, пока дон Матео, которому я помогал одеваться, не был окончательно готов. Он приказал мне следовать за ним, и все четверо петиметров направились в харчевню, куда собирался отвести их дон Фернандо де Гамбоа. Я шел позади вместе с тремя другими служителями, так как у каждого кавалера был свой лакей. При этом я с удивлением заметил, что слуги копировали своих господ и старались подражать их манерам. Я их приветствовал в качестве нового товарища. Они также поклонились мне, и один из них, оглядев меня внимательно, сказал: - Вижу, братец, по вашему обхождению, что вы еще никогда не служили у знатного молодого сеньора. - К сожалению, не служил, - отвечал я. - Мне лишь недавно довелось попасть в Мадрид. - Оно и заметно, - сказал тот, - от вас так и разит провинцией; вид у вас робкий и застенчивый; нет настоящей развязности. Но это не беда; клянусь честью, мы вас быстро отшлифуем. - Вы мне, наверное, льстите? - спросил я. - Ничуть, - отвечал лакей, - нет такого болвана, которого мы не могли бы перефасонить; будьте совершенно спокойны. Из этого я заключил и без дальнейших пояснений, что мои товарищи - тертые ребята и что я не мог попасть в лучшие руки, если хочу приобрести лоск. Придя в харчевню, мы застали обед уже приготовленным, так как дон Фернандо предусмотрительно заказал его еще с утра. Господа сели за стол, а мы собрались им прислуживать. Тотчас же между ними завязался веселый разговор. Я слушал их с величайшим наслаждением. Их характеры, их мысли, их выражения - все меня восхищало. Сколько огня! Сколько живости воображения! Эти люди казались мне существами какой-то другой породы. Когда дело дошло до десерта, то мы принесли изрядное количество бутылок самого лучшего испанского вина, а сами, покинув молодых сеньоров отправились обедать в маленькую залу, где для нас был накрыт стол. Тут я быстро убедился, что кавалеры моей кадрили (*71) обладали еще большими достоинствами, чем я сначала предполагал. Эти плуты копировали не только манеры, но и разговор своих господ, причем делали это столь искусно, что, будь у них внешность поблагороднее, трудно было бы уловить разницу. Их свободное и непринужденное обращение восхищало меня; но еще больше нравилось мне их остроумие, и я отчаивался стать когда-либо таким же занимательным, как они. Поскольку обедом потчевал дон Фернандо, то и за нашим столом исполнял роль хозяина его камердинер. Ратуя о, том, чтоб все у нас было в изобилии, он позвал содержателя харчевни и сказал:

- Сеньор трактирщик, подайте нам десять бутылок самого лучшего вина и припишите их, как обычно, к тем, которые будут выпиты нашими господами. - Охотно сеньор Гаспар, - отвечал тот, - но вы знаете, что дон Фернандо должен мне уже за много обедов. Если б я мог чрез ваше посредство получить с него хоть сколько-нибудь наличными... - Пожалуйста, не беспокойтесь насчет денег, - прервал его камердинер, - я отвечаю вам за них: долги моего господина все равно, что золото в слитках. Правда, некоторые неучтивые кредиторы наложили запрещение на наши доходы, но мы на днях добьемся, чтоб его сняли и оплатим вам, не проверяя счет, который вы представите. Трактирщик принес бутылки, несмотря на секвестр доходов, и мы выпили, не дожидаясь, пока его снимут. Стоило взглянуть, как мы ежеминутно провозглашали заздравные тосты, величая друг друга по имени своих господ. Камердинер дона Антонио называл Гамбоа лакея дона Фернандо, а лакей дона Фернандо называл Сентельесом слугу дона Антонио; меня же они звали Сильва. Так мы мало-помалу напились под чужими именами ничуть не хуже тех сеньоров, которым они принадлежали. Хотя я обнаружил в разговоре значительно меньше блеска, чем мои сотрапезники, однако же они не преминули сообщить, что остались мной относительно довольны. - Сильва, - сказал мне один из более дошлых, - мы сделаем из тебя, друг мой, путного человека; я замечаю в тебе природное дарование, но ты не умеешь показать товар лицом. Ты боишься ляпнуть что-нибудь невпопад, и это мешает тебе говорить наудачу, а между тем тысячи людей создали себе теперь славу остроумцев только благодаря смелой болтовне. Хочешь блистать, так не обуздывай своего темперамента; выкладывай все, что взбредет тебе на ум: твои вздорные речи сойдут за благородную смелость. Неси любую чепуху, но если у тебя сорвется хоть одно меткое словцо, тебе простят все твои глупости: люди запомнят только твою остроту и возымеют высокое мнение о твоих достоинствах. Наши господа с успехом осуществляют это на практике, и так должен поступать всякий, кто хочет прослыть человеком возвышенного ума. Помимо того, что мне до смерти хотелось снискать себе репутацию остряка, самый секрет добиться этого показался мне столь несложным, что я не хотел им пренебречь. Поэтому я тут же принялся испытывать его на практике, и выпитое вино немало содействовало успешности этой попытки; иными словами, я плел несусветную чушь, но среди всей этой околесицы мне удалось обронить несколько удачных острот, заслуживших одобрение присутствующих. Этот опыт окрылил меня; я удвоил смелость в надежде отмочить какую-нибудь шутку, и судьба снова пожелала, чтобы мои старания не пропали втуне. - Ну, что? - сказал мне камердинер, заговоривший со мной на улице, - вот ты и начинаешь отшлифовываться, не правда ли? Нет и двух часов, как ты с нами, а уже стал совсем другим человеком: ты будешь меняться прямо на глазах. Видишь, что значит служить у знатных господ. Это возвышает дух: в мещанском доме ты таких результатов никогда не достигнешь. - Нисколько не сомневаюсь! - подтвердил я, - а потому мне хочется отныне посвятить свои услуги исключительно дворянству. - Отлично сказано! - воскликнул лакей дона Фернандо, основательно подвыпивший. - Мещане недостойны держать у себя таких выдающихся личностей, как мы. Вот что, господа! - добавил он, - дадим обет никогда не служить у этого отребья; поклянемся именем Стикса! Предложение Гаспара было встречено всеобщим восторгом и, подняв стаканы, мы дали клятву. Наша трапеза продолжалась до тех пор, пока господам не заблагорассудилось удалиться. Это было в полночь, но мои товарищи сочли такое поведение за верх умеренности. Правда, наши сеньоры покинули кабак в этот ранний час только для того, чтобы отправиться к одной известной прелестнице, дом которой находился в дворцовом квартале и был открыт днем и ночью для всех любителей развлечений. Это была особа в возрасте между тридцатью пятью и сорока годами, все еще очень красивая, забавная в разговоре и столь опытная в искусстве нравиться, что она продавала, как рассказывали, остатки своей красоты дороже, чем ее первые цветочки. У нее всегда можно было застать еще двух-трех прелестниц высшего полета, которые немало способствовали огромному наплыву знатных сеньоров, посещавших эту даму. Днем гости играли в карты, затем ужинали и проводили ночь за вином и в приятных забавах. Наши господа просидели там до утра, а мы дожидались их без всякой скуки, ибо, пока они коротали время с сеньорами наша братия развлекалась с субретками. На рассвете мы, наконец, расстались и каждый отправился к себе домой.

Господин мой, встав по своему обыкновению около полудня, оделся и вышел. Я сопровождал его, и мы зашли к дону Антонио Сентельесу, у которого застали некоего дона Альвара де Акунья. Это был пожилой дворянин, известный в качестве наставника по части мотовства. К нему обращались все молодые люди, желавшие приобрести лоск. Он обучал их наслаждениям, а также искусству блистать в обществе и проматывать наследственные именья. Он не опасался проесть свое собственное, так как оно давно уже было съедено. Когда эти трое кавалеров покончили с взаимными объятиями, Сентельес сказал моему господину: - Черт возьми, дон Матео, ты не мог прийти более кстати. Дон Альвар зашел за мной, чтоб свести меня к одному мещанину, который угощает обедом маркиза Дзенетто и дона Хуана де Монкада; мне хотелось бы, чтоб и ты отправился с нами. - А как зовут этого мещанина? - спросил мой господин. - Его имя - Грегорио де Нориега, - ответил дон Альвар. - Я объясню вам в двух словах, что это за молодой человек. Отец его, богатый ювелир, отправился в чужие края торговать драгоценными камнями и, уезжая, предоставил в его пользование состояние с порядочным доходом. Грегорио - простофиля, обладающий склонностью быстро спускать все свои деньги; он корчит из себя петиметра и вопреки природе хочет прослыть умным человеком. Ему вздумалось пригласить меня в руководители. Я взялся за это и могу вас заверить, сеньоры, что дело пошло полным ходом. Грегорио уже начал проедать капитал. - Нимало не сомневаюсь! - воскликнул Сентельес, - вижу отсюда, что наш мещанин скоро докатится до богадельни. Знаешь что, дон Матео? - продолжал он. - Давай познакомимся с этим фертом и поможем ему разориться. - Охотно, - отвечал мой господин, - я люблю наблюдать, как вылетают в трубу такие молодчики из разночинцев, которые смеют воображать, что их кто-либо равняет с нами. Ничто, например, меня так не позабавило, как случай с сыном откупщика; игра и тщеславное желание тянуться за знатью принудили его продать все имущество, вплоть до дома. - О, этого мне ничуть не жаль, - заметил дон Антонио. Он и в бедности остался таким же хлыщом, каким был в богатстве. Сентельес и мой господин отправились в сопровождении дона Альвара к Грегорио де Нориега. Я с Мохиконом пошел туда же, радостно предвкушая возможность полакомиться на даровщинку и надеясь со своей стороны пособить разорению выскочки. Придя в дом, мы увидели несколько человек, занятых приготовлением обеда, причем дымок, исходивший от рагу, щекоча обоняние, предвещал не меньшее удовольствие и для неба. Маркиз Дзенетто и дон Хуан де Монкада только что прибыли. Хозяин дома показался мне большим балбесом. Он тщетно пытался разыгрывать из себя петиметра. Но это была прескверная копия с блестящего оригинала, или, говоря проще, он походил на дурака, корчащего из себя развязного сеньора. Представьте себе человека такого склада среди пяти насмешников, у которых только и было на уме, что поиздеваться над ним и ввести его в большие расходы. - Сеньоры, - сказал дон Альвар после первых учтивостей, - рекомендую вам сеньора Грегорио де Нориега, как одного из самых достойных кавалеров. Он обладает множеством прекрасных качеств. Ведомо ли вам, что он человек весьма образованный? Выбирайте любую науку: он одинаково силен во всех областях, начиная от самой тонкой и строгой логики до орфографии. - Право, вы мне слишком льстите, - прервал его мещанин с принужденным смехом, - я мог бы, сеньор Альвар, вернуть вам ваш комплимент. Вы сами являетесь тем, что принято называть кладезем премудрости. - Я не имел намерения напрашиваться на столь остроумную похвалу, - возразил дон Альвар. - Смею вас, однако, уверить, сеньоры, - добавил он, - что наш хозяин не преминет составить себе имя в свете. - Что касается меня, - заметил дон Антонио, - то Мне больше всего нравится в нем - и я ставлю это выше орфографии - его умение выбирать лиц, с которыми он ведет знакомство. Вместо того чтобы ограничиться общением с мещанами, он предпочитает молодых сеньоров, не считаясь с тем, во что это ему обойдется. В этом есть известная возвышенность чувств, которая меня восхищает. Вот что называется тратить деньги со вкусом и разбором.

За этими язвительными замечаниями последовало множество других в том же духе. Бедного Грегорио отделали на все корки. Петиметры один за другим осыпали его стрелами своих насмешек, но наш болван даже не ощущал этих уколов; напротив, он верил всему, что они говорили, и был, казалось, весьма доволен своими сотрапезниками, принимая их издевательства за великую честь. Одним словом, он служил им игрушкой все время, пока они сидели за столом, а это продолжалось весь день и всю ночь. Мы с Мохиконом выпили так же основательно, как и наши господа, и когда мы выходили от мещанина, то и лакеи и сеньоры были пьяны в стельку. Проспав несколько часов, я встал в отличном расположении духа. Мне вспомнился совет Мелендеса, и я решил до пробуждения своего господина сходить на поклон к нашему управителю, тщеславие которого, как мне показалось, было до известной степени польщено оказанным ему вниманием. Он принял меня любезно и спросил, освоился ли я с образом жизни молодых сеньоров. Я отвечал, что все это для меня ново, но что я не отчаиваюсь со временем привыкнуть. Действительно, я привык, и даже очень скоро. В моем характере и настроении произошла полная перемена. Из прежнего рассудительного и степенного юноши я превратился о шумного, легкомысленного, пошлого вертопраха. Лакей дона Антонио поздравил меня с этой метаморфозой и сказал, что мне остается только завести любовную интригу, чтобы блистать в обществе. Он объяснил, что без этого я никогда не сделаюсь законченным щеголем, что у всех наших товарищей прелестные возлюбленные и что сам он пользуется благосклонностью двух благородных дам. Я решил, что каналья просто врет. - Сеньор Мохикон, - сказал я, - вы безусловно красивый и очень умный малый, обладающий немалыми достоинствами, но я не понимаю, каким образом благородные дамы, у которых вы к тому же не живете, дают себя обольстить человеку вашего звания. - Разумеется, они не знают, кто я такой, - отвечал он. - Я одерживаю свои победы, пользуясь платьем и даже именем своего господина. Делается это так: я наряжаюсь молодым вельможей и перенимаю все его повадки; явившись на гулянье, я заигрываю со всеми встречными женщинами, пока не найдется такая, которая клюнет на это. Тогда я иду за ней и стараюсь втянуть ее в разговор, называя себя доном Антонио Сентельес. Я прошу у нее свидания, дама жеманится; настаиваю, она соглашается и так далее. Вот, друг мой, - закончил он, как я добиваюсь любовных успехов, и советую тебе последовать моему примеру. Мне слишком хотелось прослыть блестящим кавалером, чтоб не послушаться такого совета; к тому же я не чувствовал ни малейшего отвращения к любовным интригам. А потому я возымел намерение нарядиться молодым вельможей и пуститься в галантные авантюры. Я не осмеливался переодеться у нас в доме из боязни быть замеченным. Забрав поэтому из гардероба моего господина роскошный костюм и завернув его в узел, отправился я с ним к одному цирюльнику средней руки из числа моих приятелей, где, по моим расчетам, можно было удобно переодеться. Там я принарядился самым тщательным образом. Цирюльник тоже приложил руку к моему убранству, и, когда мы решили, что больше добавить нечего, я зашагал по направлению к Лугу св.Иеронима с твердой уверенностью вернуться оттуда не иначе, как заручившись какой-нибудь любовной интригой. Но мне не пришлось бежать так далеко, чтоб завязать одну из самых блестящих. Пересекая какой-то глухой переулок, я заметил богато одетую и очень стройную даму, которая выходила из маленького домика и садилась в наемную карету, поджидавшую у крыльца. Я тотчас же остановился, чтоб на нее посмотреть, и отвесил поклон с намерением засвидетельствовать ей, что она мне понравилась. Желая, в свою очередь, доказать, что она заслуживает еще большего внимания, чем я предполагал, дама приподняла на мгновение вуаль, и моим взорам представилось прелестнейшее личико. Карета укатила, а я продолжал стоять на улице, несколько ошеломленный миловидностью черт, которые мне пришлось улицезреть. "Какая красотка! - сказал я сам себе. - Вот этакая, черт подери, могла бы окончательно закрепить за мной славу блестящего кавалера. Если те две дамы, которые любят Мохикона, так же красивы, как эта, то он просто счастливейшая бестия. Я благословлял бы судьбу, будь у меня такая возлюбленная".

Предаваясь этим размышлениям, я случайно взглянул на дом, откуда вышла моя красавица, и увидел в окне нижнего этажа старуху, сделавшую мне знак, чтоб я вошел. Я тотчас же помчался на это приглашение и застал в довольно опрятной горнице почтенную и скромную старушку, которая, приняв меня, по меньшей мере, за маркиза, почтительно поклонилась и сказала: - Не сомневаюсь, сеньор, что вы возымели дурное мнение о женщине, которая, не будучи с вами знакома, зазывает вас к себе; но, быть может, вы отнесетесь ко мне благосклоннее, когда узнаете, что я поступаю так не со всяким. Я приняла вас за придворного... - Вы не ошиблись, любезная, - перебил я ее, выставляя вперед правую ногу и налегая корпусом на левое бедро, - могу сказать, не хвалясь, что принадлежу к одному из самых знатных испанских родов. - Так я и думала, - продолжала старуха, - и сознаюсь вам, что всегда рада услужить благородным персонам: это моя слабость. Я наблюдала за вами из окна, и мне показалось, что вы очень внимательно смотрели на сеньору, которая только что от меня уехала. Не приглянулась ли она вам? Скажите откровенно. - Клянусь честью придворного кавалера, - воскликнул я, - она меня поразила: я во всю жизнь не встречал более пикантного существа. Сведите-ка нас, дражайшая, и рассчитывайте на мою благодарность. Могу вас уверить, что мы, вельможи, ценим по достоинству такие услуги и платим за них щедрее, чем за какие-либо другие. - Я уже сказывала вам, - отвечала старуха, - что всецело предана знатным особам и стараюсь быть им полезной. Например, я принимаю здесь дам, которым показная добродетель мешает видеться у себя со своими обожателями. Предоставляя им свой дом, я примиряю их темперамент с благопристойностью. - Прекрасно, - сказал я, - но, по-видимому, вы только что оказали эту любезность даме, о которой идет речь. - Нет, - возразила она, - это молодая вдова из благородных, которая ищет себе любовника. Но очень уж она привередлива: не знаю даже, подойдете ли вы ей, несмотря на все достоинства, которыми вы, наверно, обладаете. Я уже представила ей трех статных кавалеров, но она их отвергла. - Ах ты черт! - воскликнул я самоуверенно. - Подпусти меня только к ней и, клянусь честью, я тебе кой-что расскажу. Меня так и разбирает любопытство побыть наедине с этой несговорчивой красоткой: этакие мне еще не попадались. - В таком случае, - сказала старуха, - соблаговолите пожаловать сюда завтра в тот же час, и вы удовлетворите свое любопытство. - Непременно буду, - возразил я, - и посмотрим, может ли такой кавалер, как я, потерпеть поражение. Я вернулся к своему брадобрею, не желая искать новых приключений и с нетерпением ожидая, чем кончится это. На следующий день, снова вырядившись щеголем, отправился я к старухе часом раньше назначенного времени. - Вы очень исправны, сеньор, - сказала она, - и я вам за это весьма благодарна. Правда, игра стоит свеч. Я виделась с нашей молодой вдовой, и мы очень много о вас беседовали. Мне не велено рассказывать, но уж так я к вам расположена, что не могу молчать: вы понравились и будете осчастливлены. Между нами говоря, эта сеньора - аппетитнейший кусочек: муж недолго прожил с нею; он, так сказать, мелькнул, как тень, и ее можно почитать как бы за девицу. Добрая старушка, вероятно, хотела сказать "веселую девицу", которые и в безбрачии не слишком тяготятся скукой. Вскоре прибыла и сама героиня. Она была в великолепном платье и приехала, как и накануне, в наемной карете. Как только она вошла в залу, я отвесил ей, по обычаю петиметров, пять-шесть поклонов, сопровождая их грациознейшими ужимками. После этого я подошел к ней весьма развязно и сказал: - Прелестная принцесса, вы видите перед собой сеньора, подстреленного Амуром. Со вчерашнего дня ваш образ непрестанно витает передо мной, и вы изгнали из моего сердца герцогиню, которая было прочно в нем утвердилась. - Эта победа весьма для меня лестна, - отвечала она, снимая вуаль, - но радость моя не лишена горечи: молодые кавалеры не знают постоянства и, как говорят, их сердце Труднее удержать, чем неразменный червонец. - О, моя королева! - воскликнул я, - к чему нам беспокоиться о будущем? Подумаем лучше о настоящем. Вы - прекрасны, я - влюблен. Если любовь моя вам приятна, то отдадимся ей без размышлений. Вступим на корабль, как матросы, не тревожась об опасностях и помышляя лишь о радостях путешествия.

С этими словами я с жаром бросился к ногам моей нимфы и, стараясь как можно более походить на петиметра, принялся страстно молить ее, чтоб она составила мое счастье, Мне показалось, что мои настойчивые просьбы произвели на нее некоторое впечатление, но, рассчитав, что еще не пришло время сдаваться, она отстранила меня и сказала: - Перестаньте! Вы слишком пылки! Ах, какой вертопрах! Боюсь, как бы вы не оказались просто лукавым соблазнителем. - Не стыдно ли вам, сеньора? - воскликнул я. - Неужели вы ненавидите то, что нравится всем незаурядным женщинам? Ведь даже среди мещан теперь осталось немного таких, которые ополчаются против любовных соблазнов, - Довольно! Я не в силах устоять против столь убедительных доводов, - сказала она. - Вижу, что с молодыми сеньорами, вроде вас, бесполезно жеманиться: дама сама должна идти вам навстречу. Узнайте же, что вы одержали победу, - добавила она с притворным смущением, точно ее целомудрие пострадало от этого признания. - Вы внушили мне чувство, какого я еще никогда ни к кому не питала, и мне остается только узнать, кто вы, чтобы сделать вас окончательно избранником своего сердца. Я почитаю вас за молодого вельможу и к тому же за порядочного человека, но я в этом не уверена; и сколь я ни расположена в вашу пользу, однако же не хочу подарить свою любовь незнакомцу. Тут я вспомнил рассказ лакея дона Антонио о том, как он выходил из подобных затруднений, и, решив по его примеру выдать себя за своего господина, сказал прелестной вдове: - Сеньора, не стану скрывать от вас свое имя: оно звучит достаточно громко, чтоб я мог назвать его, не стыдясь. Слыхали ли вы когда-либо о доне Матео де Сильва? - Как же, - отвечала она, - мне довелось даже встретиться с ним у одной знакомой дамы. Хотя я в то время успел уже достаточно обнаглеть, однако же этот ответ смутил меня. Тем не менее я быстро оправился и, напрягши всю свою находчивость, чтоб как-нибудь выпутаться, ответил: - Значит, ангел мой, вы знаете сеньора... которого... я тоже знаю... словом... раз уж необходимо это сказать... я принадлежу к его роду. Дед дона Матео был женат на свояченице одного из дядей моего отца. Как видите, мы довольно близкие родственники. Меня зовут дон Сесар. Я единственный сын знаменитого дона Фернандо де Ривера, убитого пятнадцать лет тому назад в сражении на португальской границе. Я мог бы описать вам всю битву с мельчайшими подробностями: это был чертовски горячий бой... Но жаль тратить драгоценное время, которое любовь повелевает мне провести с большей приятностью. После этого объяснения я проявил настойчивость и страстность, что, однако, завело меня не слишком далеко. Вольности, разрешенные мне красавицей, только заставили меня еще сильнее вздыхать о тех, до которых она меня не допустила. Жестокая вернулась в карету, ожидавшую ее у крыльца. Тем не менее я остался доволен своим приключением, хотя оно и не увенчалось полным успехом. Мне не удалось добиться ничего, кроме полумилостей, - говорил я сам себе, - но это, вероятно, потому, что моя красавица весьма знатная дама и не сочла уместным уступить моим настояниям при первой же встрече. Родовая гордость помешала моему счастью, но оно всего лишь отсрочено на несколько дней. Правда, мне приходило в голову, что моя богиня могла также оказаться просто прожженной плутовкой. Но я предпочитал смотреть на вещи скорее в розовом, чем в мрачном свете, и того ради остался при благоприятном мнении, которое составил себе о прекрасной вдове. Мы условились свидеться через день, и, надеясь достигнуть последних пределов блаженства, я уже предвкушал радости, льстившие моему самолюбию. Погруженный в эти радужные видения, вернулся я к своему брадобрею и, переодевшись, пошел в игорный дом, куда барин приказал мне явиться. Я застал его там за игрой и заметил, что ему везло, ибо дон Матео не походил на тех выдержанных игроков, которые богатеют и разоряются, не меняясь в лице. Он становился насмешлив и дерзок при удаче и сумрачен, когда Фортуна поворачивалась к нему спиной. Выйдя из игорного дома в весьма веселом настроении, дон Матео направился к Принцеву театру. Я проводил его до самого подъезда. Там, сунув мне в руку дукат, он сказал:

- Возьми себе, Жиль Блас; я сегодня выиграл и хочу, чтобы и ты порадовался моей удаче: ступай, повеселись с приятелями и приходи в полночь за мной к Арсении, у которой я ужинаю с доном Алехо Сехьяром. С этими словами он вошел в театр, а я остался у подъезда, размышляя о том, с кем бы мне истратить дукат, согласно воле дарителя. Мне недолго пришлось ломать себе голову, ибо передо мной неожиданно вырос Кларин, лакей дона Алехо. Я повел его в первый попавшийся питейный дом, где мы развлекались до двенадцати. Оттуда мы направились к Арсении, куда Кларину тоже было велено явиться. Нам отворил двери мальчик-слуга и ввел нас в горницу нижнего этажа, где две камеристки, состоявшие одна при Арсении, другая при Флоримонде, беседовали между собой, заливаясь веселым смехом, в то время как их хозяйки принимали наверху наших господ. Приход двух повес, только что хорошо поужинавших, не мог быть неприятен субреткам, в особенности субреткам театральных див; но каково было мое изумление, когда я в одной из этих наперсниц узнал свою очаровательную вдову, которую почитал за графиню или маркизу. Она тоже удивилась не меньше, увидав своего любезного дона Сесара ди Ривера, превращенным в лакея петиметра. Тем не менее мы поглядели друг на друга без всякого смущения, и нас даже разобрало такое желание расхохотаться, что мы не смогли против него устоять. Затем, видя, что Кларин беседует с ее подругой, Лаура - так звали мою красавицу - отвела меня в сторону и, приветливо протянув мне ручку, тихонько сказала: - Пожмем друг другу руки, дон Сесар, и вместо попреков обменяемся лучше комплиментами. Вы упоительно сыграли роль молодого вельможи, да я тоже недурно справилась со своей. Каково ваше мнение? Признайтесь, что вы приняли меня за одну из тех знатных красавиц, которые любят пускаться в авантюры. - Ваша правда, - отвечал я, - но, кто бы вы ни были, моя королева, я, изменив обличье, не изменил своих чувств. Извольте считать меня своим покорным слугой и разрешите камердинеру дона Матео докончить то, что было так счастливо начато доном Сесаром. - Знаешь? - отвечала она, - в своем естественном виде ты мне даже больше нравишься, чем в прежнем. Ты среди мужчин - то, что я среди женщин: лучшей похвалы я не могу для тебя придумать. Принимаю тебя в число своих обожателей. Мы больше не нуждаемся в услугах старушки: можешь видеться здесь со мной совершенно свободно. В нашей театральной среде женщины живут без всяких предрассудков и в постоянном общении с мужчинами. Правда, иной раз всех концов не упрячешь; но публика только смеется в таких Случаях, а мы, как ты знаешь, на то и созданы, чтобы ее потешать. Мы были не одни, а потому пришлось ограничиться этим. Завязался общий разговор, живой, веселый и полный прозрачных двусмысленностей. Каждый внес в него свою лепту. Особенно блистала камеристка Арсении, моя любезная Лаура, которая обнаружила больше ума, чем добродетели. В свою очередь, сверху то и дело доносились до нас продолжительные раскаты смеха, из чего можно заключить, что беседа молодых сеньоров и актерок была столь же рассудительна, сколь и наша. Если бы записать все высоконравственные речи, которые говорились в эту ночь у Арсении, то из этого, пожалуй, получилась бы книга, весьма поучительная для юношества. Между тем наступило время идти домой, иначе говоря, утро: пришлось расстаться. Кларин последовал за доном Алехо, а я отправился с доном Матео. В этот же день, во время утреннего туалета, господин мой получил от дона Алехо Сехьяра записку, в которой тот приглашал его зайти. Мы отправились к нему и застали там маркиза Дзенетто и еще одного молодого сеньора приятной наружности, которого мне прежде видеть не приходилось, - Дон Матео, - сказал Сехьяр, представляя незнакомца моему господину, - это мой родственник дон Помпейо де Кастро. Он почти с самого детства живет при польском дворе, а вчера вечером прибыл в Мадрид с тем, чтобы завтра же ехать обратно в Варшаву. Таким образом, он может посвятить мне только сегодняшний день; я хотел поэтому использовать как можно лучше столь драгоценное время и, дабы гость мой провел его с приятностью, счел необходимым пригласить вас и маркиза Дзенетто.

После этого мой господин и родственник дона Алехо обнялись и наговорили друг другу множество учтивостей. Я с удовольствием прислушивался к речам дона Помпейо, который показался мне человеком солидным и разносторонним. Мы отобедали у дона Сехьяра, после чего эти сеньоры сели играть, чтоб позабавиться до начала спектакля. Затем они все вместе отправились в Принцев театр посмотреть дававшуюся там новую трагедию, которая называлась "Карфагенская царица". По окончании представления они вернулись ужинать туда же, где обедали, и между ними завязался разговор сперва о пьесе, которую они видели, а затем об актерах. - Что касается трагедии, - сказал дон Матео, - то я ее не одобряю; по-моему, Эней там еще бесцветнее, чем в "Энеиде". Однако следует признать, что играли отменно. Как думает об этом сеньор доя Помпейо? Мне кажется, что он не разделяет моего мнения. - Сеньоры, - возразил этот кавалер со вздохом, - я только что видел, как вы восхищались своими актерами и в особенности актрисами, а потому не посмею сознаться, что думаю о них иначе, чем вы. - И хорошо сделаете, - шутливо перебил его дон Алеко, - вашу критику встретили бы у нас весьма неодобрительно. Соблаговолите относиться с уважением к нашим артисткам перед лицом глашатаев их славы. Мы пьянствуем с ними каждый день и ручаемся за их совершенства: если угодно, мы охотно дадим в этом письменное удостоверение. - Нисколько не сомневаюсь, - заметил его родственник, - вы, как я посмотрю, так дружны с ними, что готовы поручиться даже за их нравственность и поведение. - Значит, ваши польские актерки много лучше? - спросил смеясь маркиз Дзенетто. - Безусловно, - возразил дон Помпейо. - По крайней мере, там имеется несколько совершенно безукоризненных актрис. - И эти, разумеется, могут рассчитывать на ваши удостоверения? - обратился к нему маркиз. - Я с ними не знаюсь, - отвечал дон Помпейо, - и не принимаю участия в их кутежах, а потому могу судить беспристрастно. Но, говоря серьезно, - добавил он, - неужели вы считаете, что у вас хорошая труппа? - Да нет же, - возразил маркиз, - я этого не думаю и буду защищать только нескольких актеров, а от прочих отступаюсь. Но не согласитесь ли вы с тем, что актриса, исполнявшая роль Дидоны (*72), восхитительна? Разве не изобразила она эту царицу исполненной благородства и приятных качеств, которые мы обычно связываем с ее образом? Неужели вы не восторгались ее искусством приковывать внимание зрителя и заставлять его переживать движения тех страстей, которые она изображала? Про нее можно сказать, что она овладела всеми вершинами декламации. - Я согласен с вами в том, что она умеет пронять и взволновать зрителя, - сказал дон Помпейо. - Ни одна актриса не играет с такой задушевностью, как она, и, действительно, это прекрасное исполнение; однако же и ее нельзя назвать безупречной. Два или три места в ее игре подействовали на меня неприятно. Желая выразить удивление, она неестественно закрывает глаза, что вовсе не пристало царице. Добавьте к этому, что, заглушая голос, который у нее от природы нежен, она портит эту нежность и басит довольно неблагозвучно. К тому же, как мне показалось, в нескольких местах пьесы ее можно заподозрить в недостаточном понимании того, что она говорит. Предпочитаю, впрочем, отнести это за счет ее рассеянности, нежели обвинять ее в недостатке ума. - Насколько я вижу, - сказал тогда дон Матео критику, - вы не стали бы слагать стихи в честь наших комедианток. - Простите, - возразил дон Помпейо, - но я обнаружил у них сквозь недостатки также и немало таланта. Скажу даже, что я в восторге от актрисы, игравшей наперсницу в интермедиях (*73). Какая естественность! С какой грацией она держит себя на сцене! Когда ей по роли приходится отколоть какую-нибудь шутку, она сопровождает ее лукавой и очаровательной улыбкой, которая усиливает пикантность. Ее можно было бы, пожалуй, упрекнуть в том, что она иной раз переигрывает и переходит границы дозволенной смелости, но не надо быть чересчур строгим. Мне хотелось бы только, чтобы она исправилась от одной дурной привычки. Часто посреди представления, в каком-нибудь серьезном месте, она вдруг нарушает ход действия и разражается смехом, от которого не может удержаться. Вы мне окажете, что публика аплодирует ей даже и в такие моменты, но, знаете ли, это ее счастье.

- А какого мнения вы о мужчинах? - прервал его маркиз. - Если вы не пощадили женщин, то на тех, наверное, не оставите живого места. - Нет, - сказал дон Помпейо, - я обнаружил несколько молодых многообещающих артистов и особенно понравился мне тот толстяк, который играл роль первого министра Дидоны (*74). Он декламирует весьма естественно, именно так, как польские артисты. - Если вы остались довольны толстяком, - заметил дон Сехьяр, - то тем более должны быть очарованы тем, который представлял Энея. Вот большой талант и оригинальный артист, не правда ли? - Действительно, оригинальный, - возразил критик, - у него своеобразные интонации и к тому же такие, которые ужасно режут слух. Он играет ненатурально, скрадывает слове, содержащие главную мысль, и напирает на остальные; ему даже случается делать ударение на союзах. Он очень меня позабавил, в особенности когда объяснял своему наперснику, как ему тягостно расстаться с царицей: трудно выразить скорбь комичнее, чем он это сделал. - Постой, кузен! - прервал его дон Алехо, - а то как бы мы под конец не подумали, что хороший вкус неизвестен при польском дворе. Знаешь ли ты, что актер, о котором мы говорим, редкостное явление. Разве ты не слыхал, как ему рукоплескали? Это доказывает, что он не так уж плох. - Это ничего не докалывает, - возразил дон Помпейо и добавил: - Сеньоры, не будем говорить об аплодисментах публики: она нередко расточает их весьма некстати и даже чаще рукоплещет бездарностям, нежели настоящим талантам, как передает о том Федр в одной остроумной басне (*75). Позвольте мне рассказать ее вам. Так вот. Все жители одного города высыпали на главную площадь, чтоб посмотреть на представление пантомимов. Среди этих лицедеев был один, которому ежеминутно аплодировали. Под конец надумал этот гаер закончить зрелище новой шуткой. Выйдя один на сцену, он наклонился, прикрыл голову плащом и принялся визжать по-поросячьи. И так хорошо это выходило, что зрители вообразили, будто у него под платьем действительно спрятан поросенок. Ему стали кричать, чтоб он вытряхнул плащ и одежду. Гаер послушался; но так как никакого поросенка не оказалось, то собравшиеся принялись аплодировать ему еще яростнее. Один крестьянин, присутствовавший в числе зрителей, был раздосадован этими выражениями восторга. "Господа, - воскликнул он, - вы напрасно так восхищаетесь этим гаером: он вовсе не такой хороший актер, как вам кажется. Я лучше его подражаю поросенку; а ежели вы в том сомневаетесь, то приходите сюда завтра в тот же час". Народ, расположенный в пользу пантомима, собрался на следующий день еще в большем числе, скорее с намерением освистать крестьянина, нежели для того, чтобы удостовериться в его умении. Оба соперника вышли на сцену. Гаер начал, и ему хлопали еще усиленней, чем накануне. Тогда крестьянин нагнулся в свою очередь и, прикрываясь плащом, принялся дергать за ухо живого порося, которого держал под мышкой, отчего тот завизжал самым пронзительным образом. Между тем зрители продолжали отдавать предпочтение пантомиму и встретили гиканьем крестьянина, который неожиданно показал им поросенка. "Господа, - крикнул он им, - вы освистали не меня, а самого поросенка. Нечего сказать, хороши судьи!" - Кузен, - сказал дон Алехо, - ты своей басней несколько хватил через край. Однако, невзирая на твоего поросенка, мы не отступимся от своего мнения. Но побеседуем о чем-нибудь другом, - продолжал он, - мне надоело говорить о комедиантах. Неужели ты все-таки завтра уедешь, несмотря на мое желание удержать тебя здесь еще на некоторое время? - Мне и самому хотелось продлить свое пребывание в Мадриде, - отвечал его родственник, - но, как я уже вам говорил, это невозможно. Я приехал к испанскому двору по делу государственной важности. Вчера, по прибытии, мне пришлось беседовать с первым министром; завтра утром я снова с ним повидаюсь, а затем немедленно же отправлюсь в Варшаву. - Ты совсем ополячился, - заметил дон Сехьяр, - и, надо думать, уже не переедешь в Мадрид. - Думаю, что нет, - отвечал дон Помпейо, - я имею счастье пользоваться милостью польского короля и наслаждаюсь всеми приятностями его двора. Но сколько он меня ни жалует, однако же, поверите ли, был момент, когда я чуть было не покинул навсегда его владения.

- Как? По какой причине? - спросил маркиз. - Пожалуйста, расскажите. - С удовольствием, - ответил тот, - и, рассказывая это, я тем самым поведаю вам историю своей жизни. "Дон Алехо, - продолжал он, - знает, что, возмужав, я захотел посвятить себя военному делу, но так как у нас в то время царил мир, то я отправился в Польшу (*76), которой турки перед тем объявили войну. Там я был представлен королю, который пожаловал меня офицером в своей армии. Я был одним из беднейших младших сыновей в Испании, что понуждало меня отличиться подвигами, дабы привлечь к себе внимание генерала. Я так исправно выполнял свой долг, что, когда после длительной войны наступил мир, король, приняв во внимание благоприятные обо мне отзывы генералитета, определил мне изрядную пенсию. Чувствительный к щедротам этого монарха, я не упускал ни одного случая выразить ему свою благодарность неослабным усердием. Я являлся ко двору во все часы, когда дозволено предстать перед очи государя, и, незаметно снискав таким поведением его расположение, удостоился новых милостей. Однажды я отличился на карусели с кольцами, а также на предшествовавшем ей бое быков (*77), и весь двор восхвалял мою силу и ловкость. Осыпанный рукоплесканиями, вернулся я домой и застал записку, в которой сообщалось, что одна дама, победа над которой должна мне больше льстить, нежели вся приобретенная в этот день слава, желает со мной переговорить и что для этого мне надлежит отправиться с наступлением сумерек в некое место, каковое мне было указано. Это письмо доставило мне больше удовольствия, чем все похвалы, выпавшие на мою долю, так как я был убежден, что оно написано какой-нибудь весьма знатной дамой. Легко себе представить, что я полетел к месту свиданья. Старушка, поджидавшая там, чтоб служить мне проводником, провела меня через садовую калитку в просторный дом и заперла в богато обставленном покое, сказав: - Обождите здесь: я доложу сеньоре, что вы пришли. В этом кабинете, освещенном множеством свечей, было немало драгоценных предметов, но я обратил внимание на всю эту роскошь только потому, что она подтверждала предположение о знатном происхождении моей дамы. Если обстановка, казалось, говорила в пользу того, что писавшая мне особа принадлежала к самому высшему кругу, то я окончательно укрепился в этом мнении, когда в горницу явилась сеньора с благородной и величественной осанкой. - Сеньор кавальеро, - сказала она, - после того, что я сделала ради вас, бесполезно скрывать нежные чувства, которые я к вам питаю. Но не доблесть, которую вы сегодня проявили перед всем двором, внушила их мне; она только ускорила то, что я вам открылась. Мне не раз случалось вас видеть, и я понаведалась у людей; лестные отзывы, слышанные о вас, побудили меня уступить своей склонности. Не думайте, однако, - продолжала она, - что вы покорили сердце какой-нибудь сиятельной особы; я всего-навсего вдова скромного офицера королевской гвардии. Но эта победа уже потому лестна для вас, что я отдала вам предпочтение перед одним из самых знатных вельмож королевства. Князь Радзивилл любит меня и не жалеет ничего для того, чтобы мне понравиться. Но все его старания тщетны, и я терплю его ухаживания единственно только из тщеславия. Хотя из ее речей я усмотрел, что имею дело с прелестницей, однако же не преминул возблагодарить свою звезду за это приключение. Ортенсия - так звали мою даму - была еще очень молода, и красота ее меня ослепила. Более того: мне предлагали овладеть сердцем, которое пренебрегло поклонением князя. Какое торжество для испанского кавалера! Упав к ногам Ортенсии, я поблагодарил ее за оказанную мне милость и сказал все, что галантному кавалеру полагается говорить в таких случаях. Она осталась довольна выраженной мной с таким восторгом признательностью, и мы расстались лучшими друзьями на свете, сговорившись видеться всякий вечер, когда князь не сможет ее навестить, о чем она обещала меня в точности уведомлять. Действительно, она так и поступила, и я сделался Адонисом этой новой Венеры. Однако радости жизни не бывают долговечны. Несмотря на меры, которые принимала эта сеньора, чтоб утаить от князя наши отношения, он под конец узнал все, что нам так хотелось от него скрыть: недовольная служанка поставила его о том в известность. Этот вельможа, по природе великодушный, но гордый, ревнивый и вспыльчивый, вознегодовал на мою дерзость. Гнев и ревность ослепили ему рассудок, и, не считаясь ни с чем, кроме своей ярости, он решил отомстить мне недостойным образом. Однажды ночью, когда я был у Ортенсии, он стал поджидать меня у садовой калитки вместе со всеми своими слугами, которые были вооружены палками. Как только я вышел, он приказал этой гнусной челяди схватить меня и избить до смерти!

- Бейте! - кричал он им. - Пусть этот дерзновенный погибнет под вашими ударами! Я накажу его за наглость! Не успел он договорить этих слов, как его люди разом набросились на меня и нанесли мне своими палками столько ударов, что я без чувств остался на месте. После этого они удалились со своим господином, для которого эта жестокая экзекуция была весьма приятным зрелищем. Остаток ночи я пролежал в том ужасном состоянии, в которое они меня привели. На рассвете прохожие заметили, что я еще дышу, и, сжалившись надо мной, отнесли меня к лекарю. По счастью, раны мои оказались не смертельными, и я попал в руки искусного человека, который в два месяца совершенно меня вылечил. По окончании этого срока я снова вернулся ко двору и продолжал прежний образ жизни, за исключением свиданий с Ортенсией, которая, со своей стороны, не сделала никакой попытки повидать меня, так как князь только этой ценой согласился простить ей измену. Поскольку мое приключение ни для кого не было тайной и к тому же я не слыл за труса, то все дивились, видя меня таким спокойным, словно мне не было нанесено никакого оскорбления. Я не высказывал своих мыслей и, казалось, не испытывал злобы, а потому люди не знали, что им думать о моем притворном равнодушии. Одни полагали, что, несмотря на мою храбрость, высокий ранг обидчика удерживает меня в почтении и побуждает проглотить оскорбление; другие, будучи ближе к истине, не доверяли моему молчанию и считали показным то спокойное состояние, в котором я, казалось, пребывал. Король, склонявшийся к мнению этих последних, тоже находил, что я не такой человек, чтоб оставить поругание безнаказанным, и что я не премину отомстить, как только представится подходящий случай. Желая проверить, угадал ли он мое намерение, король однажды приказал позвать меня в кабинет и сказал: - Дон Помпейо, я знаю, что с вами случилось, и, признаюсь, удивлен вашим спокойствием: вы, несомненно, притворяетесь. - Ваше величество, - отвечал я ему, - обидчик мне не известен; на меня напали ночью какие-то мне не ведомые люди: это несчастье, с которым приходится мириться. - Нет, нет, - возразил король, - я не верю вашим неискренним отговоркам. Мне рассказали все. Князь Радзивилл нанес вам смертельную обиду. Вы - дворянин и кастилец: я знаю, к чему вас обязывает и то и другое. Вы собираетесь отомстить. Признайтесь в своих намерениях: я этого требую; и не бойтесь раскаяться в том, что доверили мне свою тайну. - Раз ваше величество мне приказывает, - сказал я, - то считаю долгом открыть вам свои чувства. Да, государь, я помышляю отомстить за причиненную мне обиду. Всякий, кто носит такое благородное имя, как мое, ответствен за него перед своим родом. Вы знаете, как недостойно со мной обошлись, а потому я намереваюсь убить князя, чтоб отплатить ему такою же обидой, какую он мне нанес. Я вонжу ему в грудь кинжал или размозжу голову выстрелом из пистолета, а потом, если удастся, убегу в Испанию. Таково мое намерение. - Оно очень жестоко, - отвечал король, - но я не могу его осудить после тяжкого оскорбления, нанесенного вам Радзивиллом. Он достоин той кары, которую вы ему готовите. Однако же не торопитесь приводить в исполнение свое намерение, дайте мне найти какой-нибудь другой выход, который примирил бы вас обоих. - Ах, государь! - воскликнул я с огорчением, - зачем принудили вы меня открыть вам свою тайну? Какой выход в состоянии... - Если я не найду такого, который вас удовлетворит, - прервал он меня, - то вы можете выполнить свой замысел. Я не намерен злоупотребить сделанным вами признанием и не дам а обиду вашей чести: можете быть совершенно спокойны. Мне мучительно хотелось узнать, какой именно способ собирается избрать король, чтоб уладить это дело мирным путем. Вот как он поступил. Призвав к себе Радзивилла, он сказал ему с глазу на глаз: - Князь, вы оскорбили дона Помпейо де Кастро. Вам известно, что он человек весьма знатного рода и что я люблю этого кавалера, который служил мне верой и правдой. Вы обязаны дать ему сатисфакцию. - Я вовсе не намерен ему в этом отказывать, - отвечал князь. - Если он жалуется на мою горячность, то я готов держать перед ним ответ с оружием в руках.

- Тут нужна другая сатисфакция, - сказал король. - Испанский дворянин слишком высоко ставит вопросы чести, чтоб биться благородным способом с подлым убийцей. Я иначе не могу вас назвать, и вы в состоянии искупить свой недостойный поступок только тем, что сами подадите палку вашему врагу и подставите спину под его удары. - О, боже! - воскликнул мой соперник, - неужели, государь, вы хотите, чтоб человек моего ранга смирился, унизился перед простым кавалером и чтоб он даже позволил избить себя палкой? - Нет, - возразил король, - я возьму с дона Помпейо слово, что он вас не ударит. Попросите только у него прощения за учиненное над ним насилие и подайте ему трость: это все, что я от вас требую. - Вы требуете слишком многого, ваше величество! - резко прервал его Радзивилл. - Я предпочитаю подвергнуться всем скрытым опасностям, которые готовит мне его мщение. - Ваша жизнь мне дорога, - сказал король, - и я не хочу, чтоб это дело имело дурные последствия. Дабы покончить с ним без лишних для вас неприятностей, я один буду свидетелем удовлетворения, которое повелеваю вам дать этому испанцу. Король должен был употребить всю власть, которой обладал над князем, чтоб добиться от него согласия на это унизительное предложение. Наконец, ему удалось уговорить Радзивилла, после чего он послал за мной. Передав мне разговор, который был у него перед тем с моим врагом, он спросил, удовлетворит ли меня достигнутое между ними соглашение. Я ответил утвердительно и дал слово, что не только не ударю обидчика, но даже не приму трости, которую он мне подаст. Спустя несколько дней после этих переговоров я встретился с князем в условленный час у короля, который заперся с нами в кабинете. - Итак, князь, признайте вашу вину, - сказал король, - и заслужите, чтоб вам ее простили. Тогда мой противник извинился передо мной и подал мае трость, которую держал в руке. - Дон Помпейо, - сказал государь, - возьмите эту трость и пусть мое присутствие не помешает вам смыть обиду, нанесенную вашей чести. Освобождаю вас от данного мне слова не бить своего противника. - Нет, государь, - отвечал я, - вполне достаточно того, что он согласился принять удары: обиженный испанец большего не требует. - Отлично, - сказал король, - раз это извинение вас удовлетворяет, то теперь вы можете перейти к обычной процедуре. Померяйтесь шпагами и покончите с этой распрей, как полагается дворянам. - Только этого я и жажду! - резко воскликнул князь, - ничто другое не способно утешить меня в том, что я совершил столь позорный поступок. С этими словами он вышел, вне себя от гнева и смущения, и два часа спустя прислал мне сказать, что ждет меня в укромном месте. Я отправился туда и застал этого вельможу готовым биться до последнего издыхания. Ему шел сорок пятый год; он отличался храбростью и ловкостью, а потому можно сказать, что мы были равными противниками. - Подойдите, дон Помпейо, - сказал он, - покончим с нашей ссорой. Мы оба должны быть в бешенстве: вы от учиненной над вами расправы, я от того, что просил у вас прощения. Сказав это, князь с такой поспешностью обнажил шпагу, что я не имел времени ему ответить. Сперва он напал на меня весьма ретиво, но я счастливо парировал все сто удары. Затем я сам принялся наступать; при этом я заметил, что имею дело с человеком, умеющим так же хорошо нападать, как и обороняться, и уж не знаю, чем бы это кончилось, если б он не поскользнулся при отступлении и не упал навзничь. Я тотчас остановился и сказал: - Встаньте, князь. - Зачем вы меня щадите? - возразил он. - Вы наносите мне обиду своим великодушием. - Не желаю пользоваться вашим несчастьем, - отвечал я, - это повредило бы моему доброму имени. Еще раз прошу вас, встаньте и продолжим поединок. - Дон Помпейо, - сказал он, приподнимаясь, - после столь великодушного поступка честь запрещает мне дольше биться с вами. Что сказали бы обо мне, если б я пронзил вам сердце? Меня почли бы за подлеца, который убил человека, пощадившего его жизнь. Я не вправе больше посягать на ваши дни и чувствую, что под влиянием благодарности прежнее раздражение уступает место сладостному порыву симпатии. Дон Помпейо, - продолжал он, - перестанем ненавидеть друг друга; более того: будем друзьями.

- Ах, князь! - воскликнул я, - с радостью принимаю столь приятное предложение; я готов питать к вам самую искреннюю дружбу и как первое доказательство обещаю, что ноги моей не будет больше у доньи Ортенсии, даже если она того пожелает. - Напротив, - сказал он, - уступаю вам эту даму; справедливее, чтоб я от нее отказался, так как она и без того питает к вам сердечную склонность. - Нет, нет, - прервал я его, - вы ее любите! Милости, которые она вздумала бы мне оказать, причинили бы вам огорчение; жертвую ими ради вашего покоя. - О, великодушнейший кастилец! - воскликнул Радзивилл, сжимая меня в своих объятиях, - я очарован вашим благородством. Какое раскаяние вызывает оно в моей душе! С какой горечью, с каким стыдом вспоминаю я нанесенное вам оскорбление! Удовлетворение, которое я дал вам в кабинете короля, кажется мне теперь недостаточным. Я хочу еще полнее загладить эту обиду и, чтоб окончательно омыть бесчестье, предлагаю вам руку одной из моих племянниц, которая находится под моей опекой. Это богатая наследница, которой пошел всего пятнадцатый год и которая блистает красотой еще более, чем молодостью. После этого я с величайшей учтивостью высказал князю, сколь польщен честью с ним породниться, и несколько дней спустя женился на его племяннице. Весь двор поздравлял этого вельможу с тем, что он составил счастье кавалера, которого несправедливо покрыл бесчестьем, а мои друзья радовались вместе со мной благополучному исходу приключения, угрожавшего кончиться печально. С тех пор, сеньоры, я с приятностью проживаю в Варшаве, супруга любит меня, и сам я тоже еще влюблен в нее. Князь Радзивилл ежедневно осыпает меня новыми доказательствами дружбы, и смею похвалиться, что и польским королем я отменно награжден. Важные дела, ради которых я по его приказанию приехал в Мадрид, свидетельствуют об его расположении ко мне. Такова была повесть дона Помпейо, которую я и лакей дона Алехо ухитрились подслушать, несмотря на то, что наши господа предусмотрительно выслали нас из комнаты до того, как он начал свой рассказ. Но вместо того чтоб удалиться, мы притаились за дверью, которую оставили полуоткрытой, и стоя там, не проронили ни слова из его повествования. Когда он кончил, молодые сеньоры продолжали пить, но не затянули попойки до рассвета, так как дону Помпейо, которому надлежало с утра побывать у первого министра, хотелось перед тем немного поспать. Маркиз Дзенетто и мой господин обняли этого кавалера и, простившись с ним, оставили его у родственника. На сей раз мы легли спать до восхода солнца. Проснувшись, дон Матео пожаловал меня новой службой. - Жиль Блас, - сказал он, - возьми бумагу и перо; ты напишешь два или три письма, которые я тебе продиктую. Произвожу тебя в секретари. "Вот те на! - подумал я про себя, - расширение функций! В качестве лакея я повсюду сопровождаю своего господина, как камердинер помогаю ему одеваться, а как секретарь пишу для него письма. Словом, я буду существовать теперь в трех лицах, наподобие тройственной Гекаты". - Знаешь ли ты, что я придумал? - продолжал он. - Скажу тебе, но смотри не болтай, а не то поплатишься жизнью. Так вот: мне иногда приходится встречаться с людьми, которые похваляются своими любовными приключениями; чтоб утереть им нос, я хочу носить в кармане подложные письма от разных дам, каковые буду им читать. Это меня немного позабавит, и я перещеголяю тех кавалеров моего круга, которые добиваются любовных побед только ради удовольствия их разгласить, тогда как я буду разглашать те, которые не трудился одерживать. Постарайся только, - добавил он, - так изменить свой почерк, чтоб цидульки казались написанными разной рукой. После этого я взял бумагу, перо и чернила и приготовился исполнить приказание дона Матео, который сначала продиктовал мне следующую любовную записку: "Вы не пришли на свидание сегодня ночью. Ах, дон Матео, что скажете Вы в свое извинение? Сколь я обманулась! Сколь наказана Вами за тщеславные свои мысли, будто должны вы бросить все удовольствия и все дела на свете ради счастья видеть донью Клару де Мендоса!" После этой записки заставил он меня написать другую от имени особы, жертвовавшей ради него принцем, и, наконец, третью, в которой одна сеньора выражала желание совершить с ним путешествие на Киферу, если он обещает сохранить это в тайне. Но дон Матео не удовольствовался тем, что продиктовал мне столь прелестные письма, а приказал еще подписать их именами знатных сеньор. Я не смог удержаться от замечания, что нахожу это не особенно деликатным, но он попросил меня давать ему советы только тогда, когда он сам их попросит. Пришлось замолчать и исполнить его приказание. Покончив с диктовкой, он встал, и я помог ему одеться. Затем он сунул письма в карман и вышел из дому. Я последовал за ним, и мы отправились обедать к дону Хуану де Монкада, который потчевал в этот день пять или шесть кавалеров из числа своих приятелей.

Это было обильное пиршество, и веселье - лучшая приправа для таких празднеств - царило во время трапезы. Все гости принимали участие в оживлении беседы, одни своими шутками, другие рассказами, героями которых они сами являлись. Мой господин не упустил столь благоприятного случая щегольнуть письмами, написанными мною по его приказу. Он прочел их вслух и при этом с таким внушительным видом, что, пожалуй, все, за исключением его секретаря, попались на эту удочку. В числе кавалеров, присутствовавших при этом бесстыдном чтении, находился один, которого звали дон Лопе де Веласко. Он был человеком весьма степенным и, вместо того чтоб подобно остальным забавляться мнимыми любовными успехами чтеца, спросил его холодно, больших ли усилий стоила ему победа над доньей Кларой. - Ровно никаких, - отвечал дон Матео, - эта сеньора сама сделала все авансы. Она видит меня на прогулке. Я ей нравлюсь. За мной следуют по ее приказаниям. Узнают, кто я такой. Она мне пишет и назначает свидание у себя в такой час ночи, когда весь дом спит. Я являюсь; меня вводят в ее покой... Скромность запрещает мне рассказать вам остальное. Во время этого лаконичного рассказа на лице сеньора Веласко отразилось сильное волнение. Нетрудно было приметить, какое участие принимал он в упомянутой даме. - Все любовные записки, которыми вы хвалитесь, сплошная фальсификация, - сказал он, с яростью глядя на моего господина, - и во всяком случае та, которую вы якобы получили от доньи Клары де Мендоса. Во всей Испании не сыщется более строгой девицы, чем она. Уже два года, как один кавалер, не уступающий вам ни знатностью рода, ни личными достоинствами, прилагает все усилия, чтоб добиться ее благосклонности. Насилу разрешила она ему самые невинные вольности; но зато он смеет льстить себя тем, что будь она способна пойти дальше, то не удостоила бы своими милостями никого другого, кроме него. - А кто же утверждает противное? - насмешливо прервал его дон Матео. - Согласен с вами, что она весьма честная девица. Со своей стороны, и я весьма честный малый. А потому вы можете быть уверены, что ничего нечестного между нами не произошло. - Ну, это уж слишком! - в свою очередь прервал его дон Лопе. - Прошу вас оставить насмешки. Вы - клеветник. Никогда донья Клара не назначала вам ночью никакого свидания. Я не потерплю, чтоб вы порочили ее репутацию. Мне тоже скромность не позволяет договорить вам остальное. С этими словами он повернулся спиной ко всей компании и удалился. Я заключил по его виду, что эта история может привести к самым дурным последствиям, но мой господин, который был достаточно храбр для сеньора своего пошиба, отнесся с презрением к угрозам дона Лопе. - Экий глупец! - воскликнул он расхохотавшись. - Странствующие рыцари оружием доказывали красоту своей дамы, а он пытается доказать ее целомудрие: это представляется мне еще большим сумасбродством. Уход дона Веласко, которому Монкада тщетно пытался воспротивиться, не нарушил пиршества. Кавалеры, не обратив особого внимания на это происшествие, продолжали развлекаться и расстались, когда забрезжила заря. Мой господин и я легли спать около пяти часов утра. Меня сильно клонило ко сну, и я собирался основательно выспаться, но расчет сей сделан был без хозяина или, вернее, без нашего привратника, который разбудил меня час спустя, сообщив, что какой-то мальчик дожидается у дверей и хочет меня видеть. - Ах, чертов привратник! - воскликнул я зевая. - Разве ты не знаешь, что я только что лег? Скажи этому мальчику, чтоб он зашел попозже. - Он хочет, - возразил тот, - переговорить с вами немедленно и уверяет, что дело спешное. После этих слов я встал и, натянув только штаны и камзол, отправился с бранью туда, где ожидал меня мальчик. - Скажите, любезный, - спросил я его, - что это за неотложное дело, которое доставляет мне удовольствие видеть вас в столь ранний час? - Я принес письмо, - отвечал он, - которое должен передать в собственные руки сеньора дона Матео; необходимо, чтобы он теперь же его прочел; это для него очень важно; прошу вас проводить меня в его опочивальню. Решив, что дело серьезное, я взял на себя смелость разбудить своего господина.

- Не прогневайтесь, - сказал я дону Матео, - что позволяю себе нарушить ваш покой, но важность... - Что тебе нужно? - прервал он сердито. - Сеньор, - сказал тогда сопровождавший меня мальчик, - мне поручено передать вам письмо от дона Лопе де Веласко. Мой господин взял письмо, раскрыл его и, прочитав, обратился к слуге дона Лопе: - Дитя мое, я никогда не встаю раньше полудня, какое бы развлечение меня ни ожидало; посуди сам, встану ли я для того, чтобы драться. Можешь сказать своему господину, что если в половине первого он еще будет в том месте, где хотел меня поджидать, то мы там увидимся. Передай ему мой ответ. С этими словами он уткнулся в подушки и не преминул снова-заснуть. Встав в двенадцатом часу, он спокойно оделся и вышел из дому, освободив меня от обязанности сопровождать его. Но мне слишком любопытно было узнать, чем все это для него кончится, а потому я не послушался. Последовав за ним до Луга св.Иеронима, я заметил дона Лопе де Веласко, который поджидал его там с самым решительным видом. Я спрятался, чтоб наблюдать за обоими, и вот что мне пришлось издали увидать. Не успели они встретиться, как тотчас же окрестили шпаги. Поединок длился долго. Они поочередно нападали друг на друга с большой ловкостью и настойчивостью. Однако же победа оказалась на стороне дона Лопе: он проткнул моего господина, тот упал, а сам он кинулся бежать, весьма довольный тем, что так удачно отомстил. Я бросился к несчастному дону Матео, который лежал уже без сознания и почти без признаков жизни. Зрелище это меня расстроило, и я не смог удержаться, чтоб не оплакать смерти, коей сам без умысла содействовал. Несмотря, однако, на свою скорбь, я не позабыл о своих личных делишках. Ничего никому не сказав, поспешил я в палаты дона Матео и собрал в узел свои пожитки, прихватив нечаянно кое-что из одежды моего господина. Затем я отнес все это к цирюльнику, у которого еще хранилось платье, служившее мне для любовных похождений, и принялся трезвонить по всему городу про скорбное происшествие, коего был свидетелем. Я рассказывал о нем всем, кому не лень было слушать, и не преминул, разумеется, оповестить также Родригеса. Он, казалось, не очень огорчился, озабоченный теми мерами, которые ему надлежало принять по этому случаю. Созвав всю прислугу, приказал он ей следовать за ним, и мы гурьбой отправились к Лугу св.Иеронима. Там мы подняли дона Матео, который все еще дышал, и отнесли его домой, где он скончался спустя три часа. Так погиб сеньор Матео де Сильва за то, что позволил себе некстати прочитать вымышленные любовные цидульки. Спустя несколько дней после похорон дона Матео, все слуги получили расчет и были уволены. Я переселился к цирюльнику и зажил с ним в тесной дружбе. Мне казалось, что я буду проводить у него время с большей приятностью, чем у Мелендеса. Не испытывая нужды в деньгах, я не торопился искать новое место. К тому же я сделался на этот счет весьма привередлив: мне хотелось служить только у знатных господ, да и то я решил наводить сначала тщательные справки о кондициях, которые мне предложат. Я считал, что нет такого места, которое было бы слишком хорошо для меня, настолько, по моему мнению, лакей молодого сеньора стоял выше прочих лакеев. В ожидании того, что Фортуна пошлет мне службу, достойную моей персоны, я решил посвятить свои досуги прекрасной Лауре, которой не видал с того самого дня, как мы разоблачили друг друга. Я не смел нарядиться доном Сесаром де Ривера; платье это было пригодно только для мистификации, и всякий почел бы меня в нем за сумасбродного человека. Но помимо того, что собственная моя одежда была еще довольно опрятна, я обладал также изрядной обувью и шляпой. А потому, принарядившись с помощью цирюльника так, чтоб походить на нечто среднее между доном Сесаром и Жиль Бласом, я отправился в дом Арсении и застал Лауру одну в той самой горнице, где с ней однажды уже беседовал. - Ах, это вы! - воскликнула она, увидав меня. - Я думала, что вы совсем пропали. Вот уже семь или восемь дней, как я позволила вам приходить ко мне: вижу, что вы не злоупотребляете милостями, которыми дамы вас награждают.

Я сослался в свое извинение на смерть дона Матео и на дела, которыми был занят, не забыв учтиво присовокупить, что и среди моих работ образ любезной Лауры не переставал витать передо мной. - Коли так, - сказала она, - то не стану вас больше попрекать и признаюсь, что также думала о вас. Когда я узнала про несчастье с доном Матео, то пришла мне на ум одна мысль, которая, быть может, понравится и вам. Моя госпожа уже давно говорит, что нужен ей человек вроде управителя, чтоб знал он экономию и вел бы счет деньгам, которые ему отпустят на расходы по дому. Я и подумала о вашей милости; мне кажется, что вы отлично справитесь с этой должностью. - Думаю, - отвечал я, - что справлюсь с ней как нельзя лучше. Я читал аристотелево "Домостроительство", а что до счетоводства, то это мой конек... Однако, дитя мое, - добавил я, - есть одна преграда, которая возбраняет мне поступить к Арсении. - Какая же преграда? - спросила Лаура. - Я дал обет никогда больше не служить у мещан; я даже поклялся в том самим Стиксом (*78). Коли Юпитер не смел нарушить этой клятвы, то судите сами, сколь обязательна она для лакея. - А кто это, по-твоему, мещане? - гордо воскликнула субретка, - за кого принимаешь ты артисток? Не равняешь ли ты их с женами адвокатов или стряпчих? Знай, друг мой, что артисток надо почитать за благородных, даже за сверхблагородных, по причине их любовных связей со знатными вельможами. - Раз дело обстоит так, моя инфанта, то я могу принять место, которое вы мне предназначаете, и это не будет для меня предосудительным. - Отнюдь нет, - отвечала она, - перейти от петиметра к театральной диве - это значит остаться в том же кругу. Мы стоим на равной ноге с дворянами. У нас такие же экипажи, как у них, такой же роскошный стол, и по существу в обиходной жизни между нами не следует делать никакого различия. Действительно, - добавила она, - если сравнить, как проводят свой день маркиз и комедиант, то разница будет не так уж велика. Если три четверти дня маркиз стоит по своему положению выше комедианта, то зато в остальную четверть комедиант возвышается над маркизом, играя императоров и королей. А это, как мне кажется, заменяет актерам родовитость и ранг и равняет их с придворными. - Действительно, - заметил я, - вы стоите на одном и том же уровне. Оказывается, черт подери, что актеры вовсе не такая шваль, как я думал, и вы возбудили во мне великую охоту служить у этих приличных людей. - В таком случае, - отвечала она, - приходи сюда дня через два. Мне удастся к тому времени убедить свою госпожу, чтоб она тебя взяла. Я замолвлю за тебя словечко, и так как имею на нее влияние, то уверена, что ты к нам поступишь. Поблагодарив Лауру за хорошее отношение, я заверил ее, что преисполнен величайшей признательности, и засвидетельствовал ей свои чувства с таким пылом, что у нее не могло быть на этот счет никаких сомнений. Наша беседа продолжалась довольно долго и, вероятно, затянулась бы еще, если бы не пришел мальчик-слуга и не заявил моей принцессе, что Арсения требует ее к себе. Пришлось расстаться. Я ушел от артистки со сладостной надеждой быть вскоре допущенным к высочайшему столу и не преминул вернуться туда через два дня. - Я поджидала тебя, - сказала мне наперсница, - могу тебе сообщить, что ты будешь нашим домочадцем. Ступай за мной, я представлю тебя своей госпоже. С этими словами отвела она меня в апартаменты, которые состояли из пяти или шести горниц, расположенных анфиладой и меблированных одна богаче другой. Какая роскошь! Какое великолепие! Я вообразил себя у вице-королевы или, лучше сказать, мне показалось, что я вижу все сокровища мира, собранные в одном месте. Действительно, там были представлены всевозможные страны, и эти покои можно было назвать храмом богини, куда каждый путешественник приносил в дар какую-нибудь редкость из своей земли. Сама же богиня восседала на большой атласной подушке. Я нашел ее очаровательной и окруженной дымом жертвоприношений. На ней был элегантный пеньюар, а своими прекрасными руками она мастерила новый головной убор, в котором хотела в тот день выступить в театре. - Сеньора, - сказала субретка, - вот эконом, о котором я вам говорила; смею уверить, что трудно сыскать более подходящего человека.

Арсения оглядела меня весьма внимательно, и я имел счастье ей понравиться. - Ай да Лаура! - воскликнула она. - Какой смазливый мальчик! Думаю, что мы с ним уживемся. Затем, обращаясь ко мне, она добавила: - Вы мне подходите, дитя мое. Скажу вам только одно: если я буду вами довольна, то и вы будете довольны мной. Я отвечал, что приложу все усилия, чтобы ей угодить. Убедившись в том, что мы договорились, я тотчас же отправился за своими пожитками и вернулся назад, чтоб устроиться в этом доме. Приближалось время спектакля, и моя госпожа приказала мне и Лауре проводить ее в театр. Мы прошли в ее уборную, где она скинула городское платье и надела другое, более великолепное, в котором собиралась выступить на сцене. Как только началось представление, Лаура провела меня в такое место, откуда я мог отлично видеть и слышать актеров, а сама поместилась подле меня. Большинство исполнителей мне не понравились, быть может, потому, что дон Помпейо внушил мне против них предубеждение. Тем не менее некоторым из них аплодировали, в том числе и таким, которые напомнили мне басню о поросенке. Лаура называла мне имена актеров и актерок, по мере того как они выступали перед нами. Но этим она не ограничилась: каждому из них давала эта ехида меткие характеристики. - У этого, - говорила она, - в голове солома, а тот - редкостный нахал. Видите ли вы вон ту милашку, у которой больше бесстыдства, чем грации? Ее зовут Росарда: неважное приобретение для нашего общества! Этаких следовало бы посылать в труппу, которую набирают сейчас по приказу вице-короля Новой Испании и на днях отправят в Америку (*79). Взгляните-ка на это лучезарное светило, на это заходящее солнышко! Ее зовут Касильда. Если бы с тех пор, как завелись у нее любовники, брала она с каждого по одному тесаному камню для постройки пирамиды, - как это сделала некогда одна египетская принцесса (*80), - то возвела бы такое сооружение, которое дошло б, пожалуй, до седьмого неба. Словом, Лаура всем перемыла косточки. Ах, злой язычок! Она не пощадила даже собственной госпожи. Признаюсь, однако, в своей слабости; я был пленен прелестной субреткой, хотя она и не отличалась моральными качествами. Но Лаура так мило злословила, что я восхищался даже ее язвительностью. В антрактах она выходила, чтоб узнать, не нуждается ли Арсения в ее услугах; но вместо Того, чтоб тотчас же вернуться на свое место, она слушала за сценой комплименты мужчин, которые за ней увивались. Я даже раз вышел, чтоб понаблюдать за ней, и заметил, что у нее весьма обширное знакомство. Так, я насчитал трех актеров, которые одним за другим остановили ее, чтоб о чем-то поговорить, и мне показалось, что они обращаются с ней крайне фамильярно. Это мне не понравилось, и я впервые в жизни испытал, что такое ревность. Я вернулся на свое место в такой задумчивости и грусти, что Лаура, вскоре пришедшая туда же, тотчас это приметила. - Что с тобой, Жиль Блас? - спросила она удивленно. - С чего это напала на тебя такая черная меланхолия после моего ухода? Ты мрачен и печален. - Не без причины, моя принцесса, - отвечал я, - вы ведете себя чересчур бойко. Я только что видел, как вы с комедиантами... - Хороша причина для грусти! - прервала она меня, заливаясь хохотом. - Как? Это тебя огорчает? Ну, знаешь, мой милый, ты не испил еще чаши до дна: тебе много кой-чего придется увидать между нами, актерами. Ты должен привыкнуть к вольному обращению. Брось свою ревность, дитя мое! В актерской среде ревнивцев почитают за простофиль; а потому они почти совсем перевелись. Отцы, мужья, братья, дяди и кузены - самые покладистые люди на свете; порой они даже самолично заботятся о том, чтоб пристроить нашу сестру в хорошие руки. Лаура долго увещевала меня, чтоб я ни к кому ее не ревновал и ко всему относился спокойно, и, наконец, объявила, что я - тот счастливый смертный, который нашел путь к ее сердцу. Затем она поклялась, что никого, кроме меня, никогда не полюбит. В ответ на эти уверения, в которых можно было усомниться, даже не будучи сугубым скептиком, я обещал больше не тревожиться и действительно сдержал слово. В тот же вечер мне пришлось наблюдать, как она в уголках судачила и смеялась с мужчинами.

По окончании спектакля мы проводили нашу госпожу домой, куда вскоре приехала ужинать Флоримонда в сопровождении трех престарелых сеньоров и одного актера. Помимо меня и Лауры, челядь этого дома состояла из поварихи, кучера и мальчика. Все мы впятером принялись готовить ужин. Повариха, не уступавшая в искусстве сеньоре Хасинте, принялась вместе с кучером стряпать мясные кушанья. Камеристка и мальчик накрыли на стол, а я расставил на поставце прекрасные серебряные блюда и несколько золотых сосудов, также поднесенных в дар богине этого храма. Украсив поставец бутылками различнейших вин, я взял на себя роль кравчего, для того чтоб показать своей госпоже, что я мастер на все руки. За ужином я подивился на обхождение артисток: они разыгрывали знатных дам и воображали себя персонами первого ранга. Не только не величали они сеньоров "сиятельствами", но даже не жаловали их "вашей милостью", а называли просто по именам. Правда, эти вельможи сами их избаловали и потворствовали их спеси, обращаясь с ними слишком фамильярно. Актер, привыкший играть героев, также держал себя в этом обществе весьма развязно; он провозглашал тосты за здоровье сеньоров и чуть ли не председательствовал за столом. "Ах, ты черт! - подумал я про себя, - Лаура доказывала мне, что в течение дня актер не уступит маркизу; она могла бы сказать это еще с большим правом относительно ночи, так как они проводят ее, выпивая вместе". Арсения и Флоримонда были от природы веселого нрава. Кокетничая и позволяя гостям легкие вольности, они так и сыпали игривыми шуточками, которые старые грешники смаковали с превеликим удовольствием. Пока моя госпожа развлекала одного из них невинными шалостями, ее подруга, сидевшая между двумя другими сеньорами, отнюдь не разыгрывала из себя целомудренной Сусанны. В то время как я присматривался к этому зрелищу, достаточно соблазнительному для взрослого юноши, подали десерт. Тогда я поставил на стол бутылки с напитками и бокалы, а сам удалился, чтоб поужинать с Лаурой, которая меня поджидала. - Ну, Жиль Блас, - спросила она, - что ты думаешь о вельможах, которых только что видел? - Это, должно быть, обожатели Арсении и Флоримонды, - отвечал я. - Ничуть не бывало, - возразила она, - это старые сластолюбцы, которые навещают прелестниц, но не заводят амуров. Они довольствуются легкими вольностями и щедро платят за те безделицы, которые им позволяют. Слава богу, ни у Флоримонды, ни у моей госпожи сейчас нет любовников, я хочу сказать, таких любовников, которые корчат из себя супругов и хотят одни срывать все удовольствия только потому, что несут все расходы. Что касается меня, то я этому весьма рада и утверждаю, что разумная прелестница должна избегать подобных связей. К чему надевать на себя ярмо? Лучше копить грош за грошем на обстановку и туалеты, чем получить их сразу такою ценой. Лауре не приходилось лазить за словом в карман, когда она болтала, - а болтала она почти беспрерывно. Боже, какая речистая особа! Она сообщила мне тысячи происшествий, приключившихся с актерами Принцева театра, и из ее рассказов я заключил, что не мог бы найти лучшего места, чтоб познакомиться с пороками. К несчастью, я был еще в том возрасте, когда они не внушают омерзения, и к тому же субретка изображала распутство в таких привлекательных красках, что я не усматривал в нем ничего, кроме удовольствия. Она не успела рассказать мне и десятой части всех похождений актерок, так как проговорила всего лишь три часа, а к тому времени сеньоры и комедиант собрались уезжать вместе с Флоримондой, которую хотели проводить домой. Как только они вышли, Арсения дала мне денег и сказала: - Вот вам, Жиль Блас, десять пистолей, чтобы завтра утром сходить за провизией. У меня будут обедать человек пять-шесть из наших кавалеров и дам; постарайтесь, чтоб было хорошее угощение. - Сеньора, - отвечал я, - на эти деньги я берусь угостить хоть всю актерскую банду вашего театра. - Друг мой, - сказала она, - прошу вас изменить свои выражения: надо говорить "общество", а не "банда". Можно сказать, "разбойничья банда", "нищая банда", "писательская банда", но знайте, что про нас следует говорить "общество актеров" (*81); особенно мадридские актеры заслуживают того, чтоб их корпорацию называли обществом.

Я извинился перед своей госпожой за то, что позволил себе столь непочтительное выражение, и нижайше просил ее простить мне мое невежество. При этом я обещал, что если мне придется говорить о мадридских комедиантах вкупе, то буду впредь именовать их не иначе, как обществом. Итак, на следующее утро я принялся за дело и приступил к обязанностям эконома. День был постный, но, по приказанию своей госпожи, я накупил хороших жирных цыплят, кроликов, куропаток и разной мелкой птицы. Поскольку господа комедианты были не слишком довольны тем, как жаловала их церковь, то и не соблюдали набожно всех ее уставов. Я принес домой больше съестного, чем потребовалось бы дюжине порядочных людей, чтоб как следует провести все три дня карнавала. Поварихе хватило работы на целое утро. Пока она готовила обед, Арсения встала и до полудня занималась туалетом. Тут подошли двое актеров, господа Росимиро и Рикардо. После них явились актрисы Констансия и Селинаура, а минуту спустя Флоримонда в сопровождении человека, которого можно было принять за какого-нибудь "сеньора кавальеро" из числа самых элегантных. У него была изящная прическа, шляпа украшена пучком коричневых перьев, штаны сильно в обтяжку, а сквозь прорезы камзола виднелась рубашка из тонкого полотна с великолепными кружевами. Перчатки и носовой платок были продеты сквозь эфес шпаги, а епанчу он носил с особенной изысканностью. Хотя он был статен и недурен лицом, однако я с первого же взгляда заметил в нем нечто странное. "Этот кавалер, наверное, большой чудак", - подумал я про себя. Действительно, я не ошибся: он был необычайной личностью. Войдя в покои Арсении, он бросился обнимать поочередно актеров и актрис еще с большей экспансивностью, чем принято у петиметров. Я не изменил своего мнения о нем и тогда, когда он заговорил. Он делал ударение на каждом слоге и произносил слова в напыщенном тоне, сопровождая свою речь соответствующими жестами и взглядами. Я полюбопытствовал спросить у Лауры, что это за кавалер. - Считаю твое любопытство извинительным, - сказала она. - Нельзя впервые увидать и услыхать сеньора Карлоса Алонсо де ла Вентолерия и не испытать того же желания, что и ты. Я опишу его тебе таким, каков он есть (*82). Во-первых, этот человек был прежде актером. Он покинул театр из прихоти и впоследствии раскаялся в этом из благоразумия. Обратил ли ты внимание на его черные волосы? Они у него крашеные, равно как усы и брови. Он старее Сатурна, но так как его родители не отметили в приходской книге дату его рождения, то он пользуется их небрежностью и говорит, что ему чуть ли не на двадцать лет меньше, чем есть на самом деле. К тому же нет в Испании человека более самовлюбленного, чем он. Первые шестьдесят лет своей жизни он провел в глубоком невежестве; но затем, чтоб стать ученым, он взял наставника, который научил его маракать по-гречески и по-латыни. Кроме того, сеньор де ла Вентолерия знает наизусть кучу всяких анекдотов, которые он столько раз приписывал собственной изобретательности, что в конце концов и сам тому поверил; он приводит их в разговоре, и можно сказать, что остроумие его блещет за счет памяти. Говорят, впрочем, что он великий актер. Я готова этому свято верить, но признаюсь тебе, что мне он совсем не нравится. Несколько раз мне приходилось слышать, как он декламирует, и в числе прочих недостатков я нахожу, что у него слишком много претенциозности, да к тому же дрожит голос, а это придает исполнению что-то допотопное и смехотворное. Так обрисовала мне субретка почтенного гистриона, и, действительно, я не видал ни одного смертного, который держал бы себя надменнее, чем он. К тому же сеньор де ла Вентолерия корчил из себя краснобая. Он не преминул извлечь из своего запаса два-три рассказца, каковые преподнес с импозантным и заранее заученным видом. Со своей стороны, актеры и актерки тоже пришли не для того, чтоб молчать, а потому не остались в долгу. Они принялись без всякой пощады судачить насчет отсутствующих товарищей. Впрочем, ни актерам, ни сочинителям этого не следует ставить в вину. Таким образом завязался оживленный разговор, направленный против ближнего.

- Вы не знаете, сударыня, какую новую штуку выкинул наш любезный собрат Сесарино, - сказал Росимиро. - Он накупил сегодня утром шелковых чулок, бантов и кружев, которые приказал доставить к себе на дом через пажа, как бы от имени некоей графини. - Что за плутовство! - заметил сеньор де ла Вентолерия, улыбаясь с фатоватым и спесивым видом. - В мое время люди были честнее, мы не помышляли о подобных баснях. Правда, знатные дамы избавляли нас от таких выдумок; они сами делали эти покупки: такова была их прихоть. - Черт возьми! - воскликнул в том же тоне Рикардо, - они и по сие время не бросили этой прихоти, и если б было позволено распространиться на эту тему... но о таких приключениях надлежит молчать, в особенности когда замешаны особы известного ранга. - Ради бога, господа, - прервала их Флоримонда, - перестаньте говорить о своих любовных победах: они известны всему свету. Потолкуем об Йемене. Говорят, что от нее ускользнул сеньор, который так щедро на нее тратился. - Да, это верно, - воскликнула Констансия, - и скажу вам в придачу, что она, кроме того, теряет одного дельца, которого, безусловно, разорила бы. Я знаю это из первоисточника. Ее посредница дала маху: она отнесла сеньору цидульку, предназначенную для дельца, а дельцу ту, которая была адресована сеньору. - Две больших потери, душечка, - заметила Флоримонда. - Что касается сеньора, - возразила Констансия, - то она незначительна: этот кавалер уже проел почти все свое состояние. Но делец только что начал выступать на этом поприще: он не успел еще пройти через руки забавниц, и Йемене есть о чем пожалеть. Они разговаривали на сходные темы до самого обеда и продолжали беседовать в том же духе, когда сели за стол. Я никогда не кончу, если возьмусь передать все те разговоры, полные злословия или фатовства, которые мне пришлось услышать, а потому читатель разрешит мне опустить их, чтоб описать, как приняли одного беднягу-сочинителя, явившегося к Арсении под конец обеда. Вошел наш юный лакей и громко доложил госпоже: - Сеньора, вас спрашивает какой-то человек в грязном белье, замызганный с головы до пят и, с вашего позволения, сильно смахивающий на поэта. - Пусть войдет, - ответила Арсения. - Не трудитесь вставать, сеньоры; это - сочинитель. Действительно, это был автор принятой к постановке трагедии, принесший роль для моей госпожи. Его звали Педро де Мойа. При входе он отвесил присутствующим пять-шесть глубоких поклонов, но никто из них не привстал и не поздоровался с ним. Арсения ответила простым кивком головы на приветствия, которыми тот ее осыпал. Поэт вступил в столовую со страхом и смущением и при этом уронив перчатки и шляпу. Подняв их, он подошел к моей госпоже и поднес ей роль с большим почтением, нежели проситель, подающий судье челобитную. - Прошу вас, сеньора, - сказал он ей, - принять от меня роль, которую беру на себя смелость вам поднести. Она приняла список холодно и презрительно, не удостоив даже ответить на любезности сеньора де Мойа. Это нисколько не обескуражило нашего автора, и он воспользовался случаем передать остальные роли Росимиро и Флоримонде, которые обратили на него не больше внимания, чем Арсения. Напротив, актер принялся отпускать на его счет колкие насмешки, хотя был обходителен от природы, как большинство этих господ. Педро де Мойа понял их, но не посмел ответить актеру из боязни повредить постановке. Он удалился молча, и, как мне показалось, глубоко задетый оказанным ему приемом. Полагаю, что, обуреваемый досадой, он не преминул обругать в душе актеров так, как они того заслуживали; а те, как только он вышел, принялись, в свою очередь, столь же почтительно отзываться об авторах. - Мне кажется, - сказала Флоримонда, - что сеньор Педро де Мойа вышел отсюда не особенно довольный. - Есть о чем беспокоиться, сударыня! - воскликнул Росимиро. - Стоит ли обращать внимание на авторов? Я хорошо знаю этих господчиков: они обладают свойством быстро забывать. Надо и впредь обращаться с ними, как с рабами, и нечего бояться, что их терпение лопнет. Если полученные обиды иногда удаляют от нас писателей, то страсть к сочинительству гонит их обратно, и они еще должны почитать за великое счастье, что мы соглашаемся играть их пьесы.

- Вы правы, - сказала Арсения, - нас покидают только те авторы, которых мы обогащаем. Как только мы их облагодетельствовали, так они начинают благодушествовать и перестают работать. К счастью, театры находят других и публика от этого не страдает. Эти прелестные рассуждения встретили всеобщее сочувствие, и таким образом вышло, что авторы, несмотря на дурное обращение со стороны актеров, все же оказывались у них в долгу. Наши гистрионы ставили их ниже себя, что, действительно, было высшим пренебрежением, какое можно было им оказать. Гости просидели за столом, пока не пришло время идти в театр, куда все общество и направилось. Я последовал за ними и в тот день снова смотрел представление, доставившее мне такое удовольствие, что я решил ходить туда ежедневно. Так я и поступил и незаметно для себя примирился с актерами. Дивитесь силе привычки! Больше всего восхищали меня те, которые усиленно кричали и жестикулировали на сцене, а я был далеко не единственным, обладавшим подобным вкусом. Но не только манера игры, а также и качество пьес оказывали на меня свое влияние. От некоторых из них я был в восторге; в особенности же от тех, где на сцену выходили сразу все кардиналы или все двенадцать пэров Франции. Я запоминал отрывки этих бесподобных произведений. Помню, что я в два дня выучил наизусть целую пьесу, озаглавленную "Царица цветов". Роза изображала царицу, ее наперсницей была Фиалка, а конюшим Жасмин. Я принимал эти пьесы за гениальнейшие творения, и мне казалось, что они приносят великую славу духу нашей нации. Я не довольствовался тем, что обогащал память прекраснейшими отрывками из этих драматических шедевров, но всячески старался усовершенствовать свой вкус. Для того чтоб вернее достигнуть означенной цели, я прислушивался с жадным вниманием ко всему, что говорили актеры. Я одобрял те пьесы, которые они хвалили, и порицал те, которые они считали плохими. Мне казалось, что они так же хорошо разбираются в театральных произведениях, как ювелиры в алмазах. Однако трагедия Педро де Мойа имела огромный успех, хотя они предрекали ей провал. Но это не опорочило в моих глазах их суждений, и я предпочитал считать публику бестолковой, чем усомниться в непогрешимости лицедеев. Меня со всех сторон заверяли, что обычно аплодируют тем новым пьесам, которые не понравились актерам, и, напротив, освистывают те, которые они одобряют. Мне также сообщили, что у них вошло в обычай дурно судить о пьесах, и перечислили множество удачных постановок, не оправдавших их суждений. Только после всех этих доказательств у меня открылись глаза. Никогда не забуду того, что произошло однажды на премьере новой комедии. Актеры нашли ее холодной и скучной; они даже говорили, что едва ли удастся довести ее до конца. В этом убеждении они сыграли первый акт, во время которого им много аплодировали. Это их удивило. Они сыграли второй; публика приняла его еще лучше, чем первый. Вот мои актеры в полном недоумении! - Какого черта! - воскликнул Росимиро. - Пьеса-то клюет. Наконец, они исполнили третий акт, который понравился еще больше. - Ничего не понимаю, - сказал Росимиро, - мы думали, что вещь провалится, а смотрите, какое она доставила всем удовольствие! - Господа, - весьма наивно выпалил один из актеров, - дело в том, что в пьесе много острот, которых мы не поняли (*83). После всего этого я перестал считать актеров хорошими судьями и оценил их по достоинству. Они вполне оправдывали те смешные черты, которые приписывали им в обществе. Я знал актерок и актеров, избалованных аплодисментами и воображавших, что они оказывают зрителям великую милость своим выступлением, так как почитали себя особами, достойными поклонения. Мне претили их пороки, но, к сожалению, этот образ жизни пришелся мне слишком по вкусу и я погряз в беспутстве. Да и мог ли я устоять? Ведь все рассуждения, которые я от них слышал, были гибельными для юношества и только способствовали моему совращению. Если бы я даже не знал того, что происходит у Касильды, у Констансии и у других актерок, то одного дома Арсении было вполне достаточно, чтобы меня испортить. Помимо пожилых сеньоров, уже мною упомянутых, туда хаживали барчуки-петиметры, которым ростовщики давали возможность сорить деньгами. Иногда там принимали также откупщиков, причем они не только не получали денег за свое присутствие, как это водится у них на заседаниях, а, напротив, сами платили за право туда являться.

Флоримонда, жившая в одном из соседних домов, ежедневно обедала и ужинала у Арсении. Соединившие их узы поражали очень многих. Люди удивлялись тому, как может царить такое доброе согласие между двумя публичными забавницами, и предполагали, что они рано или поздно поссорятся из-за какого-нибудь кавалера; но они плохо знали этих идеальных подруг: то была прочная дружба. Вместо того чтоб ревновать друг к другу подобно остальным женщинам, они все делали сообща, предпочитая делить между собой добычу, отнятую у мужчин, чем глупо ссориться из-за воздыхателей. Лаура брала пример с этих прославленных компаньонок и тоже пользовалась счастливыми деньками. Она правильно предсказала, что мне придется насмотреться разных вещей. Но я уже не разыгрывал ревнивца: ведь я обещал подчиниться в этом отношении духу актерской компании. В течение нескольких дней я скрывал свои чувства и довольствовался тем, что спрашивал у нее фамилии мужчин, с которыми заставал ее в особенно интимной беседе. Но она всякий раз отвечала, что те приходились ей кто дядей, кто кузеном. Сколько у нее было родственников! По-видимому, эта семейка превосходила численностью потомство царя Приама (*84). Однако субретка не ограничивалась ни дядями, ни кузенами; иногда она отправлялась еще ловить иностранцев и разыгрывать знатную вдову у славной старушки, о которой я говорил. Словом, Лаура - чтоб дать читателю верное в точное о ней представление - была столь же молода, столь же красива и столь же кокетлива, как и ее госпожа, которая имела над ней только то преимущество, что публично развлекала публику. В течение трех недель я не противился течению и отдавался всем видам сластолюбия. Все же должен сказать, что среди удовольствий я часто испытывал угрызения совести, вызванные моим воспитанием и подмешивавшие горечь к наслаждениям. Но распутство не восторжествовало над этими угрызениями; напротив, они увеличивались по мере того, как я становился беспутнее, и благодаря моей счастливой натуре беспорядочная актерская жизнь начала внушать мне отвращение. "Ах, жалкая тварь, - говорил я сам себе, - вот как ты оправдываешь родительские надежды! Разве недостаточно того, что ты обманул их, не став учителем? Разве твоя лакейская должность мешает тебе жить, как подобает честному человеку? Пристало ли тебе путаться с такими развратниками? У одних царят зависть, злоба и скудость, другие отрешились от стыда; эти отдались невоздержанности и лени, гордость тех доходит до наглости. Довольно, не желаю жить дольше среди семи смертных грехов". Остаток порядочности и религиозности, все еще сохраненный мною среди распутных нравов, побудил меня не только покинуть Арсению, но даже порвать всякие отношения с Лаурой, которую я продолжал любить, хотя и знал все ее многочисленные измены. Счастлив тот, кто подобным же образом может использовать минуты отрезвления, смущающие его среди удовольствий, в которых он утопает! И вот однажды утром я собрал свои вещи и, не рассчитавшись с Арсенией, которая, по правде говоря, должна была мне какие-то пустяки, и даже не простившись с моей милой Лаурой, покинул этот дом, пропитанный атмосферой сластолюбия. Не успел я совершить столь достойный поступок, как небо уже вознаградило меня за него. А именно мне повстречался управитель покойного дона Матео. Я поклонился ему; он узнал меня, остановил и спросил, у кого я служу. Я отвечал, что с минуту тому назад остался без места и что, прослужив около месяца в доме Арсении, нравы которого показались мне неподходящими, я по собственному почину ушел от нее, чтоб сласти свою добродетель. Хотя управитель был от природы не слишком щепетилен, однако же оценил мою деликатность и сказал, что, видя во мне молодого человека, столь дорожащего своею честью, готов лично подыскать мне выгодную службу. Он сдержал обещание и в тот же день поместил меня к дону Висенте де Гусман, с управляющим которого был в хороших отношениях. Трудно было найти лучшее место, да и впоследствии я никогда не раскаивался в том, что туда поступил. Дон Висенте был пожилой, очень богатый сеньор, который вот уже несколько лет как благополучно проживал без тяжб и без жены, так как врачи отняли у него супругу, желая ее избавить от кашля, с которым она могла бы еще долго не расставаться, если б не принимала их лекарств. Вместо того чтоб помышлять о новом браке, он весь отдался воспитанию единственной своей дочери Ауроры, которой шел тогда двадцать шестой год и которую можно было почитать за совершенство. Она была не только исключительно красива, но также весьма умна и образованна. Отца нельзя было назвать мудрецом, но зато он обладал талантом отлично управлять своими-делами. У него был недостаток, который простителен старцам: он любил поговорить и главным образом о войне и сражениях. Если кто-либо, по несчастью, касался при нем этой слабой струнки, то он немедленно седлал своего героического конька, и собеседники могли считать себя счастливцами, если им удавалось отделаться рассказами о двух осадах и трех баталиях. Он провел три четверти своей жизни на военной службе, а потому память его была неисчерпаемым источником всевозможных происшествий, которые не всегда доставляли слушателям такое же удовольствие, как рассказчику. Добавьте к этому, что он был заикой и весьма многословен, отчего его манера рассказывать не становилась приятнее. В остальном же могу сказать, что мне не приходилось видеть барина с лучшим характером, чем у него. Он был всегда в ровном настроении, не упрямился и не капризничал, что особенно поражало меня в знатном сеньоре. Хотя он управлял своим имуществом с большой расчетливостью, однако же жил весьма пристойно. Челядь его состояла из нескольких лакеев и трех женщин, прислуживавших Ауроре. Я скоро понял, что управитель дона Матео доставил мне хорошее место, и думал только о том, как бы на нем удержаться. Поэтому я постарался познакомиться с окружением и изучить склонности домочадцев. Сообразуя с этим свое поведение, я не замедлил расположить в свою пользу барина, а равно и всех слуг.

Прослужив свыше месяца у дона Висенте, я стал замечать, что дочь его как будто отличает меня от прочих лакеев. Всякий раз, как она останавливала на мне свои взгляды, я улавливал в них особую благосклонность, которую она не проявляла по отношению к остальным. Не побывай я в обществе петиметров и актеров, то не осмелился бы вообразить, что Аурора думает обо мне; но я уже успел несколько испортиться среди этих господ, которые нередко относятся без уважения даже к самым высокопоставленным дамам. "Если верить некоторым из этих гистрионов, - размышлял я, - то у благородных сеньор иной раз бывают капризы, которые актеры обращают в свою пользу. Почем знать, не подвержена ли также моя госпожа подобным фантазиям? Но нет, - добавил я мгновение спустя, - этому нельзя поверить. Она не похожа на тех Мессалин, которые, пренебрегая своим высоким происхождением, постыдно снисходят до низов и бесчестят себя не краснея; скорее всего она из тех добродетельных, но нежных сердцем девушек, которые, довольствуясь границами, поставленными их нежности добродетелью, не боятся внушать и испытывать ласковую страсть, являющуюся для них безопасной забавой". Так рассуждал я о своей госпоже, не зная наверняка, какого мнения держаться. Между тем, завидев меня, она всякий раз улыбалась и выказывала радость. Было от чего, не рискуя прослыть фатом, соблазниться столь заманчивым миражем, и, действительно, я оказался не в силах устоять. Я поверил, что Аурора на самом деле увлечена моими достоинствами, и стал смотреть на себя, как на одного из тех счастливых слуг, для которых любовь делает рабство сладостным. Желая оказаться возможно достойнее того блага, которое моя счастливая судьба пожелала мне ниспослать, я принялся заботиться о своей персоне тщательнее, чем делал это раньше. Я изощрялся в поисках способов, чтоб придать своей наружности некоторую приятность, и тратил все деньги на белье, помады и благовония. С самого утра я наряжался и душился, дабы не предстать перед сеньорой в неряшливом виде. Рассчитывая на тщательность своего туалета и на прочие приемы обольщения, я льстил себя надеждой, что счастье не за горами. Среди служанок Ауроры была одна пожилая женщина, которую звали Ортис. Она прожила у дона Висенте свыше двадцати лет, воспитала его дочь и сохранила звание дуэньи, но уже не исполняла связанных с ним тягостных обязанностей: вместо того чтобы, как раньше, выводить на чистую воду поступки Ауроры, она, напротив, скрывала их. Словом, эта особа пользовалась полным доверием своей госпожи. Однажды вечером, улучив минуту, когда никто не мог нас слышать, почтенная Ортис шепнула мне, что если я обязуюсь быть благоразумным и не болтать, то могу прийти к полуночи в сад, где мне сообщат нечто для меня небезынтересное. Пожав руку дуэнье, я ответствовал, что не премину туда явиться, после чего мы быстро расстались из опасения быть застигнутыми врасплох. Я уже больше не сомневался в нежных чувствах, внушенных мною дочери дона Висенте, и ощущал при этом такую радость, что мне стоило большого труда сдержаться. Боже, как тянулось для меня время начиная с этого момента и до ужина, - хотя ужинали там очень рано, - а затем - от ужина и до часа, когда мой барин ложился в постель! Мне казалось, что в этот вечер все в нашем доме производилось с невероятной медлительностью. В довершение всех неприятностей дон Висенте, удалившись к себе, не пожелал предаться сну, а принялся пересказывать свои португальские камлании, которыми не раз уже мозолил мне уши. Но к этому вечеру он приберег для меня нечто такое, чего обычно не делал, а именно он перечислил по именам всех офицеров, отличившихся в его время, и даже описал их подвиги. Сколько я выстрадал, пока он не угомонился! Но в конце концов он все же прекратил свою болтовню и заснул. Тогда я тотчас же удалился в комнатушку, где помещалась моя постель и откуда можно было спуститься в сад по потайной лестнице. Умастив тело притиранием, я надел белую сорочку, которую предварительно надушил и, убедившись, что принял все меры к тому, чтоб польстить чувству своей госпожи, направился к месту свидания. Однако Ортис там не оказалось. Я решил, что, соскучившись ожидая, она вернулась в дом и что час пастушка миновал. Но пока я винил во всем дона Висенте и проклинал его походы, часы пробили десять. Мне показалось, что они идут неверно и что должно быть, по меньшей мере, около часу. Между тем я основательно ошибался, так как добрых четверть часа спустя я снова сосчитал десять ударов на других часах.

"Ну что ж, - сказал я, обращаясь сам к себе, - придется проторчать здесь еще целых два часа. Нельзя пожаловаться на то, что я не исправен. Но куда деться до полуночи? Побродим по этому саду и подумаем о роли, которую мне предстоит играть: ведь она для меня внове. Я еще не привык к причудам благородных сеньор и умею ухаживать только за гризетками да актерками, с которыми следует обходиться фамильярно и без церемоний ускорять развязку. Но со знатными особами необходимо другое обхождение. Поклонник, как мне представляется, должен быть вежлив, любезен, нежен и почтителен, не будучи при этом застенчив; вместо того чтобы страстными порывами торопить счастье, ему надлежит выжидать минуту слабости". Вот каковы были мои рассуждения, и я твердо решил держаться этого поведения с Ауророй. Мне уже мерещилось, что спустя короткое время я буду иметь счастье лежать у ног этой любезной дамы и шептать ей тысячи нежностей. Я даже восстанавливал в памяти те пассажи из театральных пьес, которые могли пригодиться при нашем свидании и послужить мне к чести. Рассчитывая применить их вовремя, я надеялся, по примеру нескольких знакомых актеров, прослыть за человека, обладающего умом, хотя обладал только памятью. Занятый всеми этими мыслями, которые смягчали муки моего нетерпения с большей приятностью, нежели военные рассказы дона Висенте, я услыхал, как пробило одиннадцать. "Вот и прекрасно, - сказал я, - мне остается ждать не более шестидесяти минут; вооружимся терпением". Я приободрился и, снова погрузившись в мечты, продолжал свою прогулку, иногда присаживаясь в зеленой беседке, находившейся в конце сада. Наконец, наступил долгожданный миг: часы пробили двенадцать. Несколько мгновений спустя появилась Ортис, столь же пунктуальная, но менее нетерпеливая, чем я. - Давно ли вы здесь, сеньор Жиль Блас? - спросила она, подойдя ко мне. - Два часа, - отвечал я. - Неужели? - воскликнула она, разражаясь смехом по моему адресу. - Вы необычайно исправны: сплошное удовольствие назначать вам ночные свидания. Правда, - продолжала она уже серьезным тоном, - счастье, которое я вам возвещу, стоит больше, чем вы в состоянии за него заплатить. Моя госпожа хочет побеседовать с вами наедине и приказала мне проводить вас на свою половину, где она вас ожидает. Это все, что я вам скажу; остальное - тайна, которую вы узнаете из ее собственных уст. Следуйте за мной: я вас поведу. С этими словами дуэнья взяла меня за руку и, отперев маленькую дверцу, от которой у нее был ключ, впустила с большой таинственностью в покои своей госпожи. Аурора приняла меня в пеньюаре, что доставило мне немалое удовольствие. Я поклонился ей весьма почтительно и со всей любезностью, на какую был способен. Она встретила меня с веселой улыбкой, усадила, против моей воли, рядом с собой и совершенно очаровала тем, что велела своей посланнице перейти в другую горницу и оставить нас одних. После этого она сказала, обращаясь ко мне: - Жиль Блас, вы, вероятно, заметили, что я смотрю на вас благосклонно и отличаю от прочих слуг моего отца; но если б даже мои взгляды не убедили вас в том, что я питаю к вам некоторое расположение, то поступок, совершенный мною сегодня ночью, не позволяет вам больше сомневаться в этом. Я не дал ей продолжать. Как светский человек, я считал себя обязанным избавить ее стыдливость от более откровенного признания. Я порывисто вскочил и, бросившись к ее ногам, подобно театральному герою, становящемуся на колени перед своей принцессой, воскликнул с пафосом декламатора: - Ах, сударыня! Не ослышался ли я? Ко мне ли обращены эти речи? Возможно ли, чтоб Жиль Блас, который до сей поры был игрушкой Фортуны и пасынком природы, удостоился счастья внушить вам чувства... - Не говорите так громко, - смеясь остановила меня Аурора, - вы разбудите служанок, которые спят в соседней комнате. Встаньте, садитесь на ваше место и выслушайте меня не прерывая. Да, Жиль Блас, - продолжала она, вновь становясь серьезной, - я желаю вам добра и, чтоб доказать, что вы пользуетесь моим уважением, я поведаю вам секрет, от которого зависит спокойствие моей жизни. Я люблю одного молодого кавалера, красивого, статного и принадлежащего к знатному роду. Его зовут Луис Пачеко. Я иногда встречаю его на прогулках и спектаклях, но ни разу с ним не говорила и даже не ведаю, какой у него характер и нет ли у него каких-либо недостатков. Вот об этом я и хотела разузнать. Мне нужен человек, который навел бы тщательные справки об его нравах и сообщил бы мне все в точности. Я выбрала вас предпочтительно перед остальными слугами. Полагаю, что, давая вам это поручение, я ничем не рискую, и надеюсь, что вы исполните его с ловкостью и деликатностью, которые не заставят меня раскаяться в моем доверии к вам.

Тут Аурора остановилась, чтоб выслушать моя ответ. Сперва я был озадачен тем, что так неприятно обманулся. Однако же, быстро оправившись и преодолев стыд, обычно порождаемый неудачной смелостью, я высказал сеньоре такое рвение к ее интересам, с таким жаром обязался ей служить, что если и не вытравил у нее мысли о своем безумном любовном заблуждении, то во всяком случае доказал ей, что умею исправлять глупости. Я испросил всего два дня, чтоб поразведать о доне Луисе. Затем моя госпожа позвала Ортис, которая провела меня в сад и на прощание сказала мне иронически: - Покойной ночи, Жиль Блас. Не стану вам напоминать, чтоб вы вовремя явились на следующее свидание; я теперь слишком хорошо знаю вашу пунктуальность, чтоб об этом тревожиться. Я вернулся к себе в комнату не без некоторой досады на то, что обманулся в своих ожиданиях. Тем не менее у меня хватило благоразумия утешиться, так как я рассудил, что мне более пристало быть наперсником, нежели любовником своей госпожи. К тому же это могло принести мне выгоду, ибо обычно посредников по любовным делам щедро вознаграждают за их труды. А потому я улегся спать с намерением исполнить то, что потребовала от меня Аурора. На другое утро я отправился по этому делу. Разыскать жилище такого кавалера, как дон Луис, было нетрудно. Я навел справки у соседей, но лица, к которым я обращался, не смогли вполне удовлетворить мое любопытство, что побудило меня возобновить розыск на следующий день. На сей раз я оказался счастливее. Встретив на улице знакомого парня, я остановился, чтоб с ним поговорить. В это время проходил его приятель и, поздоровавшись с нами, сказал, что его только что прогнали от дона Хосе Пачеко, отца дона Луиса; его заподозрили в том, что он усосал целую четверть винной бочки. Я не упустил столь благоприятного случая разузнать о том, что меня интересовало, и благодаря тщательным расспросам вернулся домой весьма довольный тем, что смогу сдержать слово, данное своей госпоже. Мне предстояло свидеться с ней на следующую ночь, в тот же час и таким же способом, как и в первый раз. Но в этот вечер я уже не испытывал никакого волнения и вместо того чтоб нетерпеливо страдать от рассказов своего старого патрона, сам напомнил ему про военные походы. Я дождался полуночи с величайшим в мире спокойствием и только тогда, когда на нескольких часах пробило двенадцать, спустился в сад не напомадившись и не надушившись, ибо исправился и от этого. Я застал на месте свидания верную дуэнью, которая заметила мне иронически, что я сильно сдал в отношении аккуратности. Не удостоив ее ответа, я последовал за ней в покои Ауроры, которая, завидев меня, тотчас же спросила, тщательно ли я справился о доне Луисе и могу ли многое ей рассказать. - Так точно, сударыня, я в состоянии удовлетворить ваше любопытство. Скажу вам прежде всего, что он возвращается на днях в Саламанку, чтоб закончить свое образование. Говорят, что этот молодой кавалер отличается благородством и честностью. Нет у него также недостатка в мужестве, ибо он дворянин и кастилец. К тому же он очень умен и обладает приятными манерами. Есть, впрочем, у него одна черта, которая, быть может, вам не понравится, но которую я не считаю себя вправе утаить: он слишком смахивает на всех наших молодых сеньоров и чертовски волочится за женщинами. Поверите ли вы, что, несмотря на свои юные годы, он уже содержал двух актерок? - Что вы говорите! Какие нравы! - воскликнула Аурора. - Уверены ли вы, Жиль Блас, в том, что он ведет такую непристойную жизнь? - Вполне уверен, сударыня, - возразил я. - Мне сказал это лакей, которого прогнали сегодня утром от дона Пачеко, а лакеи бывают весьма откровенны, когда судачат о недостатках своих господ. К тому же этот сеньор постоянно общается с доном Алехо Сехьяром, доном Антонио Сентельесом и доном Фернандо де Гамбоа, что уже само по себе свидетельствует об его легкомысленном поведении. - Довольно, Жиль Блас, - сказала со вздохом моя госпожа. - Руководствуясь вашим донесением, я буду бороться со своей недостойной любовью. Хотя она уже успела пустить в моем сердце глубокие корни, я все же не отчаиваюсь вырвать ее оттуда. Ступайте, - сказала она, вручая мне небольшой и отнюдь не пустой кошелек, - вот вам за ваши труды. Храните, как следует, мою тайну; помните, что я доверила ее вашей молчаливости.

Я обнадежил свою госпожу, что она нашла во мне Гарпократа (*86) среди лакеев-наперсников и что ей нечего беспокоиться относительно своего секрета. После этого я удалился, горя нетерпением познакомиться с содержимым кошелька. Там оказалось двадцать пистолей. Тотчас же у меня мелькнула мысль, что, принеси я Ауроре приятную весть, она наверно дала бы мне больше, коль скоро так щедро заплатила за неприятную. Я раскаивался в том, что не последовал примеру судейских, которые иногда прикрашивают истину в своих протоколах. Мне было досадно, что я погубил в зародыше любовную интригу, которая со временем могла оказаться очень выгодной для меня, если б я, как дурак, не вздумал щеголять своей искренностью. Впрочем, я успокоился тем, что вернул деньги, столь безрассудно затраченные на помаду и духи. Случилось так, что спустя короткое время после этого приключения заболел сеньор дон Висенте. Симптомы его недуга проявились в такой острой форме, что даже безотносительно к его почтенному возрасту следовало опасаться печального исхода. С самого начала болезни были приглашены два знаменитейших мадридских врача. Одного звали доктор Андрос, другого доктор Окетос (*87). Они внимательно осмотрели больного и после тщательного обследования сошлись на том, что соки находятся в состоянии брожения. Но это был единственный пункт, в котором они были согласны. Один требовал, чтоб больному с этого же дня начали ставить клистиры, другой предлагал повременить. - Необходимо, - говорил Андрос, - поторопиться удалить соки, хотя и невпитавшиеся, пока они находятся в состоянии сильного брожения благодаря приливу и отливу, а не то они могут броситься на какую-нибудь благородную часть тела. Окетос, напротив, утверждал, что прежде чем прибегать к промывательным, следует обождать, чтоб соки впитались. - Но ваш метод, - продолжал первый доктор, - противоречит учению короля медицины. Гиппократ рекомендует даже при самых сильных лихорадках прибегать к клистирам с первых же дней и определенно заявляет, что надо торопиться с промывательными, пока соки находятся в состоянии "оргазма", т.е. брожения. - Вот это-то и вводит вас в заблуждение, - возразил Окетос. - Под словом "оргазм" Гиппократ имеет в виду (*88) не брожение, а, скорее, претворение соков в кровь. Тут наши доктора приходят в раж. Один приводит греческий текст и цитирует всех авторов, толковавших его так же, как он; другой, полагаясь на латинский, начинает говорить еще более доктринальным тоном. Кому из двух верить? Дон Висенте был недостаточно ученым человеком, чтоб разрешить этот вопрос. Однако же необходимо было сделать выбор, а потому он доверился тому, кто отправил на тот свет больше больных, - то есть более старому. Тогда Андрос, который был помоложе, поспешил удалиться, не преминув бросить своему старшему коллеге несколько насмешек по поводу "оргазма". Окетос восторжествовал, и так как он придерживался системы доктора Санградо, то прописал больному обильные кровопускания, отложив клистир на то время, когда впитываются соки. Но смерть, видимо, испугавшись, как бы столь разумно отсроченное промывательное не отняло у нее жертвы, опередила претворение соков в кровь и унесла моего хозяина. Таков был конец сеньора дона Висенте, потерявшего жизнь из-за того, что его врач не знал греческого языка. Устроив отцу похороны, достойные человека столь знатного происхождения, Аурора сама вступила в управление имуществом. Став госпожой своих желаний, она уволила нескольких служителей, вознаградив их соответственно заслугам, и вскоре удалилась в свой замок, стоявший на берегу Тахо, между Саседоном и Буэндией. Я оказался в числе тех, кого она оставила и кто последовал за ней в ее владения. Мне даже выпало счастье оказаться ей необходимым. Несмотря на мое исправное донесение относительно дона Луиса, она продолжала любить этого кавалера или, вернее оказать, будучи не в силах справиться с любовью, всецело отдалась своему чувству. Теперь ей уже не нужно было никаких предосторожностей, чтоб поговорить со мной наедине. - Жиль Блас, - сказала она мне со вздохом, - я не могу забыть дона Луиса. Сколь я ни стараюсь удалить его из своих мыслей, он является мне постоянно и не таким, каким ты мне его описал, погрязшим во всевозможных пороках, а таким, каким я хотела бы, чтоб он был: нежным, влюбленным, верным.

При этих словах она умилилась и не смогла удержаться от слез. Я чуть было и сам не расплакался, так растрогало меня это зрелище. Впрочем, я не мог бы найти лучшего способа угодить ей, как выказав себя чувствительным к ее горестям. - Друг мой, - продолжала она, осушив свои прекрасные глаза, - вижу, что у тебя от природы доброе сердце, и так как я довольна твоим усердием, то обещаю щедро тебя вознаградить. Твоя помощь, дорогой Жиль Блас, нужнее мне теперь, чем когда-либо. Я должна поделиться с тобой одним замыслом, которым теперь занята. Он покажется тебе очень чудным. Знай же, что я хочу как можно скорее отправиться в Саламанку. Там я намереваюсь переодеться кавалером и под именем дона Фелиса познакомиться с Пачеко; я постараюсь добиться его доверия и дружбы и буду часто рассказывать ему про Аурору де Гусман, выдавая себя за ее двоюродного брата. Быть может, он пожелает ее увидать, а этого только мне и надо. В Саламанке мы наймем две квартиры: в одной я буду доном Фелисом, в другой Ауророй, и так, показываясь дону Луису то переодетой мужчиной, то в своем естественном виде, надеюсь склонить его к тому, что задумала. Готова согласиться, - добавила она, - мой замысел сумасброден, но страсть увлекает меня, а невинность моих намерений затуманивает передо мной опасность того шага, который я собираюсь предпринять. Я вполне разделял мнение Ауроры относительно характера ее затеи, которая казалась мне безумной. Но хотя я и находил ее несуразной, однако же сугубо поостерегся разыгрывать из себя ментора. Напротив, я для начала подсластил пилюлю и взялся доказать, что эта сумасшедшая выдумка была только приятной игрой ума, не чреватой никакими последствиями. Не помню уже, что я наговорил, чтоб убедить ее в этом; во всяком случае она вняла моим резонам, ибо влюбленные всегда бывают рады, когда потакают их сумасброднейшим фантазиям. С этого момента мы стали смотреть на дерзновенную затею Ауроры не иначе, как на комедию, представление которой только надлежало как следует наладить. Мы выбрали актеров среди челяди, а затем распределили роли, что прошло без крика и без ссор, так как среди нас не было профессиональных комедиантов. Было решено, что Ортис изобразит тетку Ауроры под именем доньи Химены де Гусман и что ей будут даны лакей и камеристка; Аурора же, переодетая кавалером, возьмет меня в качестве камердинера, а для личных услуг одну служанку, которую мы обрядим пажом. Установив таким образом роли, мы вернулись в Мадрид, где нам сообщили, что доя Луис еще не уезжал, но что в ближайшее же время намерен отбыть в Саламанку. Мы приказали немедленно сшить потребное нам платье, а когда таковое было готово, госпожа моя распорядилась упаковать его, так как нам предстояло воспользоваться им только в надлежащее время. Затем, поручив дом своему управителю, она села в карету, запряженную четырьмя мулами, и вместе со слугами, участвовавшими в этом представлении, направилась по дороге в Леонское королевство. Мы уже пересекли Старую Кастилию, когда у нашей кареты сломалась ось. Это было между Авилой и Вильяфлором, в трехстах или четырехстах шагах от замка, видневшегося у подножия горы. Приближалась ночь, и положение наше было не из приятных. Но тут случайно подошел крестьянин, который вывел нас из затруднения без всякого, впрочем, для себя труда. Он сообщил, что лежавший перед нами замок принадлежит донье Эльвире, вдове дона Педро де Пинарес, и наговорил нам так много хорошего про эту даму, что моя госпожа послала меня к ней, чтоб попросить от ее имени ночлега на эту ночь. Эльвира вполне оправдала отзывы крестьянина. Правда, я выполнил данное мне поручение с такой куртуазностью, что, не будь даже донья Эльвира самой радушной дамой на свете, она все равно приютила бы нас в своем замке. Она приняла меня весьма любезно и ответила на учтивости согласно моим желаниям. Мы направились в замок, пока мулы медленно волокли нашу карету. У порога нас ожидала Эльвира, вышедшая навстречу моей госпоже. Умолчу о речах, которые вежливость при сем случае побудила держать обеих сеньор. Скажу только, что Эльвира была пожилой особой, знавшей лучше любой светской дамы обязанности гостеприимства. Она отвела Аурору в роскошное помещение и, предоставив ей отдохнуть там некоторое время, сама до мельчайших подробностей позаботилась обо всем, что нас касалось. Затем, как только приготовили ужин, она распорядилась подать его в комнату Ауроры, и обе они сели за стол. Вдова дона Педро не принадлежала к числу тех особ, которые, приняв мечтательный или огорченный вид, плохо занимают своих гостей за трапезой. Напротив, она обладала веселым характером и с приятностью поддерживала разговор. Говорила она с благородством и в изысканных выражениях; я удивлялся ее уму и тонкому обороту, который она придавала всем своим мыслям. Аурора, казалось, была очарована ею не меньше меня. Они подружились и обещали обмениваться письмами. Так как наша карета могла быть исправлена только на следующий день и мы рисковали из-за этого выехать весьма поздно, то решено было остаться в замке на сутки. Нам, слугам, в свою очередь, подали всякого мяса в изобилии и уложили нас не хуже, чем угостили.

На другой день моя госпожа обнаружила новое очарование в беседе с Эльвирой. Они обедали в большом зале, где висело несколько картин. Среди них выделялась одна, на которой фигуры были воспроизведены с удивительным искусством. Картина эта однако являла взорам весьма трагическое зрелище. На ней был изображен мертвый кавалер, опрокинутый навзничь и утопавший в крови; но, несмотря на смерть, вид у него был угрожающий. Подле него виднелась молодая особа в другой позе, хотя тоже распростертая на земле. Шпага пронзила ей грудь и, испуская последнее дыхание, она устремляла гаснущий взор на юношу, испытывающего, по-видимому, смертельную скорбь от этой потери. Художник поместил на картине еще одну фигуру, тоже не ускользнувшую от моего внимания. То был старец благородного вида, глубоко потрясенный представившимся ему зрелищем и относившийся к нему с не меньшей чувствительностью, чем молодой человек. Казалось, что эти кровавые образы затрагивали их одинаково, но что они по-разному воспринимали впечатления. Старец, погруженный в глубокую грусть, имел вид подавленный, тогда как юноша обнаруживал ярость, смешанную со скорбью. Все это было изображено с такой экспрессией, что мы не могли насмотреться. Моя госпожа спросила про печальное происшествие, послужившее сюжетом для этой картины. - Сеньора, - отвечала Эльвира, - это - правдивое изображение несчастий, случившихся в моей семье. Такой ответ возбудил любопытство Ауроры; она выразила сильное желание узнать всю историю поподробнее, и вдове дона Педро пришлось обещать, что она исполнит ее желание. Это обещание, данное в присутствии Ортис, двух наших служанок и меня, удержало нас в зале по окончании обеда. Моя госпожа хотела было нас отослать, однако Эльвира, видя, что мы умираем от желания послушать объяснение картины, позволила нам, по доброте своей, остаться, сказав, что история, которую она собирается сообщить, не нуждается в соблюдении тайны. После этого она приступила к своему повествованию и рассказала нам следующее. У Рожера, короля сицилийского, были брат и сестра. Брат этот, по имени Манфред, восстал на него и затеял в стране опасную и кровопролитную войну; но на свое несчастье он проиграл две битвы и попал в руки короля, который ограничился тем, что в наказание за мятеж лишил его свободы. Это милосердие, однако, привело к тому, что Рожер прослыл жестоким варваром среди части своих подданных. Они говорили, что он пощадил жизнь брата только для того, чтоб учинить над ним медленную и бесчеловечную месть. Другие, не без основания, винили в суровом обращении, которому Манфред подвергался в темнице, его сестру Матильду. Эта принцесса, действительно, всегда ненавидела брата и продолжала преследовать до конца его дней. Она умерла вскоре после него, и все считали ее смерть справедливой карой за такие неестественные чувства. После Манфреда осталось двое сыновей. Оба были в младенческом возрасте. Рожер возымел было намерение отделаться от них, опасаясь, как бы, возмужав, они не пожелали отомстить за отца и не возродили старой партии, которая была еще не совсем подавлена и могла поднять новую смуту в государстве. Он поведал об этом намерении своему министру, сенатору Леонтио Сиффреди, но тот не одобрил его и, желая отвратить государя от смертоубийства, взял на воспитание старшего принца, Энрико, а младшего, Пьетро, посоветовал доверить коннетаблю Сицилии. Рожер, убежденный, что эти сановники воспитают племянников в должном подчинении его власти, предоставил им обоих мальчиков, а на себя взял заботы о своей племяннице Констанце. Она была единственной дочерью принцессы Матильды и в одном возрасте с Энрико. Рожер приставил к ней прислужниц и наставников и не жалел ничего для ее воспитания. У Леонтио Сиффреди был замок в каких-нибудь двух милях от Палермо, в местности, именуемой Бельмонте. В этом-то замке министр прилагал всяческие старания, чтоб сделать Энрико со временем достойным преемником сицилийского трона. Он сразу обнаружил у принца такие высокие душевные качества, что привязался к нему всем сердцем, словно сам не имел детей, - а между тем у него были две дочери. Старшая, которую звали Бианка и которая была моложе принца на год, отличалась совершенной красотой; младшая же, по имени Порция, причинившая своим рождением смерть матери, находилась еще в колыбели. Бианка и принц Энрико воспылали друг к другу любовью, как только стали способны испытывать это чувство. Хотя они и не пользовались такой свободой, чтоб встречаться наедине, однако же принц ухитрялся иногда обойти этот запрет и сумел даже так хорошо использовать драгоценные минуты, что убедил дочь Сиффреди разрешить ему осуществление одного своего замысла. Случилось так, что как раз в это время Леонтио принужден был совершить, по приказу короля, поездку в одну из отдаленнейших провинций острова. В его отсутствие Энрико приказал проделать отверстие в стене, отделявшей его покой от спальни Бианки. Это отверстие было замаскировано открывавшейся и закрывавшейся деревянной дверцей, так ровно прилегавшей к панели, что глаз не мог заметить обмана. Искусный архитектор, которого принц привлек на свою сторону, выполнил эту работу столь же старательно, сколь и секретно.

Влюбленный Энрико проникал иногда в спальню своей любезной, но не злоупотреблял ее расположением к нему, Если она и совершила неосторожность, позволив ему тайно являться в ее покои, то сделала это только после его заверений, что он никогда не потребует от нее ничего, кроме самых невинных милостей. Однажды ночью он застал ее в большой тревоге. Она узнала, что Рожер очень болен и что он вызвал к себе Сиффреди как великого канцлера королевства, чтоб сделать его хранителем своего духовного завещания, Она уже видела на троне своего милого Энрико и боялась, что высокий сан отнимет у нее возлюбленного. Этот страх вызвал в ней страшное волнение, и у нее даже были слезы на глазах, когда Энрико предстал перед ней. - Вы плачете, сударыня, - сказал он. - Что означает печаль, в которой я вас застаю? - Сеньор, - отвечала ему Бианка, - не могу скрыть от вас своих слез. Король, ваш дядя, вскоре покинет мир и вы, займете его место. Когда я думаю о том, насколько ваше новое высокое положение отдалит вас от меня, то, признаюсь, испытываю тревогу. Монарх смотрит на вещи иными глазами, чем влюбленный, и то, что было предметом всех его желаний, пока он признавал над собой другую власть, перестает его увлекать, когда он всходит на трон. Виною ли тому предчувствия или рассудок, но я испытываю в сердце такое волнение, что даже доверие, которое я обязана питать к вашей любви, не в силах его успокоить. Я не сомневаюсь в постоянстве ваших чувств, я сомневаюсь в своем счастье. - Любезная Бианка, - возразил принц, - эти опасения для меня лестны и оправдывают мою привязанность к вашим чарам; но те крайности, до которых вы доходите в своих сомнениях, оскорбляют мою любовь и, смею сказать, нарушают уважение, которое я вправе от вас ожидать. Нет, нет! И не думайте о том, что моя судьба может быть отделена от вашей. Верьте, что только вы одна будете всегда моим счастьем и моей отрадой. Оставьте же напрасные страхи: к чему омрачать столь сладкие мгновения? - Ах, сеньор, - сказала на это дочь Леонтио, - как только вас коронуют, подданные могут потребовать, чтоб королевой стала принцесса, которая насчитывает в своем роду длинный ряд королей и блестящий брак с которой присоединит к вашим землям новые владения. Возможно, увы, что вы уступите их желаниям, нарушив даже самые сладостные обеты. - Ах зачем, - гневно воскликнул Энрико, - зачем сокрушаетесь вы раньше времени и изображаете будущее в мрачном свете? Если небо захочет прибрать к себе короля, моего дядю, и сделать меня властелином Сицилии, то даю клятву обручиться с вами в Палермо в присутствии всего двора. Клянусь всем, что есть святого между нами. Уверения Энрико несколько успокоили дочь Сиффреди. После этого беседа их вертелась вокруг болезни короля. Энрико обнаружил при этом свою природную доброту: он скорбел об участи дяди, хотя и не имел особых оснований для печали; узы крови заставляли его жалеть властителя, смерть которого приносила ему корону. Бианка не знала еще всех несчастий, которые ей угрожали. Приехав однажды в замок Бельмонте по каким-то важным делам, коннетабль Сицилии увидел ее, когда она выходила из апартаментов отца, и был поражен ее красотой. На следующий же день он попросил ее руки у Сиффреди, который дал свое согласие; но из-за болезни короля, приключившейся в это самое время, брак был отложен, и отец ничего не сказал о нем Бианке. Как-то утром, кончая одеваться, Энрико с удивлением увидел Леонтио, вошедшего в его покой в сопровождении Бианки. - Ваше величество, - сказал ему этот министр, - известие, которое я вам принес, будет для вас тягостно, но сопровождающее его утешение должно умерить вашу скорбь. Король, ваш дядя, скончался: с его смертью вы наследуете скипетр. Сицилия вам подвластна. Вельможи королевства ждут ваших повелений в Палермо: они поручили мне принять их из ваших уст, и я явился, ваше величество, со своею дочерью, чтоб оказать вам первые искреннейшие знаки преданности, которая составляет долг ваших новых подданных. Принц, знавший, что Рожер уже два месяца страдал постепенно подтачивавшей его болезнью, не удивился этому известию. Однако, пораженный внезапной переменой, происшедшей в его собственном положении, он почувствовал, что в сердце его зарождаются тысячи смутных переживаний. Некоторое время он пребывал в задумчивости, а затем, прервав молчание, обратился к Леонтио со следующими словами:

- Мудрый Сиффреди, я продолжаю по-прежнему считать вас своим отцом. Вменяю себе во славу пользоваться вашими советами; вы будете больше царствовать в Сицилии, чем я. С этими словами он подошел к столу, на котором стоял письменный прибор, и, взяв чистый лист бумаги, подписал внизу свое имя. - Что вы собираетесь сделать, ваше величество? - спросил Сиффреди. - Доказать вам свою благодарность и свое уважение, - ответствовал Энрико. Затем принц протянул бумагу Бианке и сказал: - Примите, сударыня, этот залог моей верности и той власти, которую я вам даю над своей волей. Бианка, краснея, приняла бумагу и отвечала Энрико: - Ваше величество, почтительно принимаю милость своего короля, но я завишу от отца и прошу вас не гневаться на то, что передам эту бумагу в его руки, дабы он сделал из нее то употребление, которое подскажет ему его благоразумие. Она действительно вручила отцу бумагу с подписью Энрико. Тут Сиффреди заметил то, что до сих пор ускользало от его проницательности. Он разобрался в чувствах принца и сказал: - Вашему величеству не в чем будет меня упрекнуть; я не злоупотреблю его доверием... - Любезный Леонтио, - прервал его Энрико, - не бойтесь им злоупотребить. Как бы вы ни использовали этот документ, я заранее одобряю его назначение. А теперь возвращайтесь в Палермо, - продолжал он, - распорядитесь относительно приготовлений к коронации и скажите моим подданным, что я еду вслед за вами, чтоб принять от них присягу в верности и высказать им свое расположение. Министр тотчас повиновался приказу своего нового повелителя и вместе с дочерью отправился в Палермо. Спустя несколько дней после их отъезда принц также покинул Бельмонте, более озабоченный своей любовью, нежели троном, на который собирался вступить. Как только его завидели в городе, раздались бесчисленные клики радости; среди приветствий толпы вступил он во дворец, где уже все было приготовлено для церемонии. Там он встретил Констанцу, одетую в длинные траурные одежды. Она казалась очень огорченной смертью Рожера. Им полагалось выразить друг другу сочувствие по поводу кончины монарха, с чем оба справились вполне успешно, однако Энрико с большей холодностью, чем Констанца, которая, несмотря на семейные распри, относилась к принцу без всякой ненависти. Он уселся на трон, а Констанца поместилась рядом с ним в кресле, стоявшем несколько пониже. Вельможи королевства расположились по бокам в соответствии со своим рангом. Церемония началась, и Леонтио в качестве великого канцлера и хранителя королевского завещания вскрыл этот акт и принялся читать вслух, В духовной говорилось, что Рожер, за неимением детей, назначал наследником старшего сына Манфреда с тем, чтоб он сочетался браком с принцессой Констанцей; в случае же его отказа от руки означенной принцессы Энрико устранялся от трона, а корона Сицилии должна была быть возложена на голову его брата, принца Пьетро, с тем же условием. Эти слова потрясли Энрико. Он ощутил невообразимое огорчение, и это огорчение еще возросло, когда Леонтио, покончив с чтением завещания, обратился ко всему собранию: - Сеньоры, я сообщил нашему новому монарху последнюю волю покойного короля, и наш великодушный государь согласился почтить бракосочетанием принцессу Констанцу, свою кузину. При этих словах Энрико перебил канцлера! - Леонтио, вспомните о бумаге, которую Бианка вам... - Вот она, государь, - торопливо прервал Сиффреди принца, не дав ему объясниться. - Вельможи королевства, - продолжал он, показывая бумагу собранию, - убедятся из этого акта, скрепленного августейшей подписью вашего величества, в чести, оказанной вами принцессе, и в почтении, с которым вы относитесь к последней воле покойного короля, вашего дяди. Вслед за тем он принялся читать текст документа в тех выражениях, в которых сам его составил. Этим актом новый король давал своим народам формальное обещание жениться на Констанце, согласно воле Рожера. Зал огласился продолжительными возгласами радости. - Да здравствует наш великодушный король Энрико! - восклицали все присутствующие. Поскольку принц никогда не скрывал своего отвращения к принцессе, то все, не без основания, опасались, как бы он не воспротивился условиям завещания и не поднял смуты в стране. Однако оглашение последнего документа, успокоив вельмож и народ, вызвало всеобщее ликование, втайне разрывавшее сердце монарха.

Констанца, которую честолюбие и нежные чувства побуждали больше чем кого-либо участвовать во всеобщем веселье, воспользовалась этим моментом, чтоб высказать принцу свою благодарность. Энрико тщетно пытался себя пересилить: он выслушал любезные речи принцессы с таким волнением и был так смущен, что даже не смог найти ответа, который требовала от него благопристойность. Наконец, будучи не в силах сдержаться, он подошел к Сиффреди, которого этикет обязывал находиться поблизости от персоны государя, и сказал ему шепотом: - Что вы делаете, Леонтио? Бумага, которую я вручил вашей дочери, имела другое назначение. Вы предаете... - Государь, - прервал его Сиффреди твердым тоном, - подумайте о славе вашего имени. Если вы откажетесь выполнить желание короля, вашего дяди, то потеряете корону Сицилии. Сказав это, министр быстро отошел от него, чтоб не дать ему возможности ответить. Энрико пребывал в величайшем смущении; его волновали тысячи противоположных ощущений. Он гневался на Сиффреди, так как чувствовал себя не в силах покинуть Бианку, и, колеблясь между ней и славой своего имени, довольно долгое время не знал, что ему выбрать. В конце концов он все-таки принял определенное решение и, как ему казалось, придумал способ сохранить дочь Сиффреди, не отказываясь от трона. Он притворился, будто хочет подчиниться воле Рожера, а сам вознамерился хлопотать в Риме об освобождении от брака с кузиной, надеясь тем временем привлечь к себе благодеяниями вельмож королевства и настолько укрепить свою власть, чтоб избавиться от выполнения неугодного ему пункта завещания. Приняв это решение, он успокоился и, обернувшись к Констанце, подтвердил ей то, что великий канцлер огласил перед собранием. Но в то самое время, когда он настолько изменил самому себе, что обещал на ней жениться, в залу совета вошла Бианка. Она явилась по приказу отца исполнить свой долг перед принцессой, и при входе до слуха ее долетели слова Энрико. Вдобавок Леонтио, желая отнять у дочери всякие сомнения относительно постигшего ее несчастья, сказал, представляя ее Констанце: - Дочь моя, выразите ваше почтение королеве; пожелайте ей сладость цветущего царствования и счастливого брака. Этот жестокий удар сразил несчастную Бианку. Она тщетно попыталась скрыть свои страдания; лицо ее попеременно то краснело, то бледнело, и она дрожала всем телом. Тем не менее принцесса не возымела никаких подозрений; она приписала нескладность ее приветствия замешательству юной особы, воспитанной в уединении и непривычной ко двору. Но иначе обстояло дело с молодым королем: вид Бианки лишил его самообладания, и отчаяние, которое он прочел в ее глазах, потрясло его до глубины души. Он не сомневался, что, руководствуясь внешними признаками, она поверит в его измену. Если б ему удалось с ней поговорить, то он не испытал бы такой тревоги; но как мог он сделать это, когда взоры чуть ли не всей Сицилии были обращены на него? К тому же жестокий Сиффреди лишил его всякой надежды на это. Читая в душах обоих влюбленных и желая предотвратить бедствия, которые сила их страсти могла причинить государству, министр искусно вывел дочь из собрания и отправился с ней в Бельмонте, решив по многим причинам обвенчать ее как можно скорее. Как только они туда прибыли, Бианка узнала весь ужас ожидавшей ее участи. Отец сообщил ей, что обещал ее руку коннетаблю. - Боже праведный! - воскликнула она, увлекаемая горестным порывом, который даже присутствие отца не в силах было подавить, - какие ужасные пытки готовите вы для несчастной Бианки! Отчаяние девушки было так сильно, что сознание покинуло ее; тело поледенело: холодная и бледная, упала она на руки отца. Он был тронут, увидев ее в этом состоянии, но хотя живо сочувствовал ее страданиям, все же не изменил своего первого решения. Наконец, Бианка пришла в чувство, скорее от острого ощущения горя, чем от воды, которую Сиффреди прыскал ей на лицо. Открыв томные очи, она увидала отца, который старался ей помочь, и сказала ему почти угасшим голосом: - Мне стыдно, сеньор, что я обнаружила перед вами свою слабость, но смерть, которая не замедлит прекратить мои муки, вскоре освободит вас от несчастной дочери, позволившей себе располагать своим сердцем без вашего согласия.

- Нет, дорогая Бианка, - отвечал Леонтио, - вы не умрете, и ваша добродетель снова восторжествует над вами. Сватовство коннетабля делает вам честь; это самая видная партия в королевстве... - Я ценю его самого и его заслуги, - прервала Бианка речь отца. - Но, сеньор, король позволил мне надеяться... - Дочь моя, - прервал ее Сиффреди в свою очередь, - я знаю все, что вы можете сказать по этому поводу. Мне известно ваше чувство к нашему монарху, и я не порицал бы его при других обстоятельствах. Я даже всячески старался бы устроить ваш брак с Энрико, если бы его слава и интересы государства не обязывали его взять в супруги Констанцу. Покойный король назначил его своим преемником только при условии, что он женится на принцессе. Неужели вы хотите, чтоб он предпочел вас сицилийской короне. Поверьте, что я страдаю вместе с вами по поводу поразившего вас жестокого удара. Но поскольку мы не можем противиться року, то сделайте над собой великодушное усилие; никто в королевстве не должен знать, что вы обольстились легкомысленной надеждой: этого требует ваша честь. Чувство, которое вы испытываете к королю, может подать повод к неблагоприятным для вас слухам, и единственное средство предохранить себя от них - это выйти замуж за коннетабля. Наконец, Бианка, теперь уже поздно рассуждать: король променял вас на трон, он женится на Констанце. Я дал слово коннетаблю; прошу вас его не нарушать, и если для вашего согласия необходимо, чтобы я использовал свою власть, то я вам это приказываю. Сказав это, он покинул ее, чтоб дать ей возможность обдумать его слова. Он надеялся, что, взвесив основания, приведенные им с целью заставить ее добродетель преодолеть сердечную Склонность, она согласится отдать руку коннетаблю. И, действительно, он не ошибся. Но чего стоило печальной Бианке принять это решение! Она пребывала в состоянии, достойном величайшей жалости. Скорбь по поводу измены Энрико, подтвердившей ее предчувствия, и необходимость, теряя его, отдаться человеку, которого она не могла полюбить, так угнетали бедную девушку, что каждая минута превращалась для нее в новую пытку. - Если мое несчастье неизбежно, - восклицала она, - то как воспротивиться ему, не лишившись жизни? Безжалостная судьба, к чему обольщала ты меня сладчайшими надеждами, если собиралась ввергнуть в бездну отчаяния? А ты, вероломный любовник, обещавший мне непоколебимую верность, ты отдаешься другой! Неужели ты мог так быстро забыть данную мне клятву? Пусть же небо в наказание за твой жестокий обман превратит брачное ложе, которое ты собираешься осквернить клятвопреступлением, из источника наслаждений в источник раскаяния! Пусть ласки Констанцы вольют яд в твое вероломное сердце! Пусть твой брак будет так же ужасен, как и мой! Да, предатель, я выйду за коннетабля, которого не люблю, чтоб отомстить самой себе, чтоб наказать себя за то, что столь неудачно выбрала предмет своей безумной страсти. Коль скоро религия запрещает мне посягать на свою жизнь, я хочу, чтоб остающиеся мне дни стали мрачной цепью страданий и печалей. Если ты еще сколько-нибудь любишь меня, то я отомщу и тебе тем, что на твоих глазах брошусь в объятия другого; а если ты окончательно меня позабыл, то Сицилия, по крайней мере, сможет гордо назваться родиной женщины, покаравшей себя за то, что слишком легкомысленно отдала свое сердце. Вот в каком состоянии провела эта печальная жертва любви и долга ночь, предшествовавшую ее браку с коннетаблем. Сиффреди, убедившись на следующее утро, что она готова исполнить его желание, поторопился воспользоваться этим благоприятным настроением. Он в тот же день вызвал коннетабля в Бельмонте и тайно обвенчал его с дочерью в часовне замка. Что за день для Бианки! Мало того, что она отказалась от короны, потеряла возлюбленного и должна была отдаться ненавистному человеку, ей приходилось еще сдерживать свои чувства перед супругом, пылавшим к ней пламенной страстью и ревнивым от природы. Этот муж, осчастливленный тем, что она ему досталась, был беспрестанно у ее ног. Он даже не оставил ей печального утешения оплакивать втайне свои несчастья. Ночь наступила, и скорбь Бианки стала еще сильнее. Но что испытала она, когда служанки, покончив с раздеванием, оставили ее наедине с коннетаблем! Он почтительно осведомился о причине ее уныния. Этот вопрос смутил Бианку, и она притворилась, будто ей стало дурно. Муж сперва дался на обман, но ему недолго пришлось оставаться в заблуждении. Действительно, обеспокоенный ее состоянием, он принялся усиленно уговаривать ее, чтоб она легла в постель; но эти настойчивые просьбы, ложно ею истолкованные, вызвали в ее душе такие ужасные образы, что, не будучи в состоянии пересилить себя, она дала полную волю вздохам и слезам. Какое зрелище для человека, мнившего себя у предела своих желаний! Он уже не сомневался, что за унынием супруги скрывалась какая-то угроза его любви. Хотя это открытие ввергло его почти в такое же плачевное состояние, в каком находилась Бианка, однако же у него хватило сил не выдать своих подозрений. Он удвоил заботливость и продолжал настаивать, чтобы супруга улеглась, обещая предоставить ей полный покой и предлагая даже позвать служанок, если только их помощь могла, по ее мнению, несколько облегчить ей страдания. Успокоенная этим обещанием, Бианка отвечала, что только сон может избавить ее от слабости, которую она испытывает. Он притворился, что поверил. После этого они легли в постель и провели ночь, весьма отличную от той, которую любовь и Гименей посылают любовникам, очарованным друг другом.

В то время как Бианка предавалась своей скорби, коннетабль ломал себе голову над причиной, отравившей его брак. Ему, впрочем, было ясно, что у него есть соперник, но, пытаясь его обнаружить, он терялся в догадках. Одно только знал он наверняка: это то, что был несчастнейшим из смертных. В этих треволнениях провел коннетабль две трети ночи, когда до слуха его долетел глухой звук. К его удивлению, в комнате раздались чьи-то медленно волочащиеся шаги. Он счел это за ошибку, так как помнил, что сам запер дверь за служанками Бианки. Отдернув полог постели, он попытался собственными глазами выяснить причину обнаруженного им шума, но ночник, оставленный в камине, потух. Однако вскоре он услыхал слабый и томный голос, который несколько раз позвал Бианку. Тут ревнивые подозрения привели его в ярость. Считая, что поруганная честь обязывает его встать, чтоб предотвратить оскорбление или отомстить за него, он схватил шпагу и пошел в ту сторону, откуда, как ему казалось, раздавался голос. Он чувствует прикосновение клинка к чужому клинку. Он наступает - невидимый ретируется. Он его преследует, тот ускользает от преследований. Он ищет, насколько позволяет темнота, во всех углах комнаты, но тот, видимо, его избегает. Он никого не находит. Останавливается. Прислушивается и ничего не слышит. Что за наваждение? Коннетабль подходит к дверям, предположив, что незримый враг его чести исчез этим путем; но двери по-прежнему заперты на засов. Не понимая ничего во всем этом деле, он принялся звать тех слуг, которые скорее всего могли его услыхать; раскрыв для этого дверь, он загородил собою проход и держался настороже из боязни упустить того, кого искал. На его громкие крики сбежались несколько слуг со свечами. Взяв одну из них, он с обнаженной шпагой в руке произвел в комнате новые розыски. Но там никого не оказалось; не было даже ни малейшего признака того, что кто-либо входил. Он не обнаружил ни потайной двери, ни какого-либо отверстия, через которое можно было проникнуть. Между тем он не мог закрывать глаза на это свидетельство своего позора. Мысли его странным образом путались. Спросить Бианку? Но она была слишком заинтересована в сокрытии истины, чтоб он мог ждать от нее каких-либо разъяснений. Он решил открыть свое сердце Леонтио. Слуг он отпустил, сказав, что ему послышался шум в комнате, но что это оказалось ошибкой. Он встретил тестя, который выходил из своей опочивальни, разбуженный переполохом. Передавая ему то, что произошло, коннетабль обнаружил сильное волнение и глубокую грусть. Сиффреди изумился этому происшествию. Оно показалось ему невероятным, но все же возможным. Не желая, однако, поддерживать ревнивые подозрения зятя, он уверенно заявил ему, что голос, им якобы слышанный, а также и шпага, якобы скрестившаяся с его шпагой, были плодом воображения, отравленного ревностью; что совершенно невероятно, чтоб кто-либо смог войти в спальню дочери; что грусть, которую он заметил у своей супруги, была скорее всего вызвана каким-нибудь недомоганием; что незачем делать честь ответственной за изменчивые настроения; что такая перемена в жизни девушки, привыкшей к уединению и неожиданно отданной мужчине, которого она не успела ни узнать, ни полюбить, вероятно, и была причиной слез, вздохов и острой печали, вызвавших его недовольство; что любовь проникает в сердце девушек благородной крови только постепенно и под влиянием ухаживаний; что он советует ему успокоиться и удвоить ласки и старания, дабы внушить Бианке нежные чувства; и что, наконец, он просит его вернуться к ней, так как она, несомненно, сочтет его подозрения и беспокойство оскорбительными для своей добродетели. Коннетабль ничего не ответил на доводы тестя, потому ли, что действительно поверил в возможность ошибки, вызванной его расстроенным душевным состоянием, или потому, что считал более целесообразным притвориться, чем убеждать старика в происшествии, столь лишенном вероятности. Он вернулся в покои супруги, улегся рядом с ней и попытался найти во сне некоторую передышку от своих страданий. Со своей стороны, Бианка, несчастная Бианка была встревожена не меньше его; она слышала то же, что ее муж, и не могла считать иллюзией происшествие, секрет и мотивы коего были ей известны. Ее удивляла попытка Энрико проникнуть в ее опочивальню, после того как он столь торжественно дал свое слово принцессе Констанце. Вместо того чтоб радоваться этому поступку и испытать хоть немного удовольствия, она сочла его за новое оскорбление, и сердце ее воспылало гневом.

В то время как дочь Сиффреди, будучи предубеждена против юного короля, причисляла его к вероломнейшим из людей, несчастный монарх, более чем когда-либо увлеченный Бианкой, жаждал поговорить с ней, чтоб успокоить ее относительно внешних улик, ложно его осуждавших. Для этой цели он бы и раньше приехал в Бельмонте, но ему помешали разные дела, которыми ему пришлось заняться, так что он смог ускользнуть от придворных не раньше ночи. Ему слишком хорошо были известны все окольные пути того места, где он воспитывался, а потому для него не представляло никакого труда проникнуть в замок Сиффреди; у него даже сохранился ключ от потайной калитки, ведшей в сад. Этим путем он и пробрался в свое прежнее помещение, а оттуда в спальню Бианки. Представьте себе его удивление, когда он застал там мужчину и почувствовал, что его клинок скрестился о другим. Он чуть было не воспылал гневом и не приказал тут же наказать дерзновенного, осмелившегося поднять на своего короля кощунственную руку; но уважение, которым он был обязан дочери Сиффреди, заставило его затаить обиду. Он удалился тем же путем, каким вошел, и, расстроенный больше прежнего, направился обратно в Палермо. Прибыв туда перед самым рассветом, король заперся в своих апартаментах. Волнение помешало ему заснуть, и он помышлял только о том, как бы вернуться в Бельмонте. Его собственная безопасность, его честь и в особенности его любовь не позволяли ему откладывать выяснение всех обстоятельств столь горестного для него происшествия. Как только рассвело, король приказал собрать свою охоту и под предлогом этого развлечения углубился в Бельмонтский лес в сопровождении псарей и нескольких придворных. Чтоб скрыть свои намерения, он принял на некоторое время участие в охоте, но, увидев, что все с увлечением помчались за собаками, отделился от охотников и один направился по дороге в замок Леонтио. Так как он слишком хорошо знал лесные дороги, чтоб заблудиться, и к тому же, обуреваемый нетерпением, не щадил коня, то вскоре преодолел пространство, отделявшее его от возлюбленной. Он мысленно подыскивал подходящий предлог, чтобы келейно переговорить с дочерью Сиффреди, когда, пересекая тропинку, упиравшуюся в одну из калиток парка, увидал двух женщин, которые, сидя под деревом, беседовали между собой. Эта встреча взволновала его, так как он не сомневался, что они принадлежали к замку; но его волнение еще возросло, когда обе женщины, услыхав топот его коня, обернулись, и он в одной из них признал свою любезную Бианку. Она ускользнула из замка в сопровождении преданной ей камеристки Низы, дабы, по крайней мере, оплакать на свободе свое несчастье. Он бросился или, вернее, полетел к ногам возлюбленной и, узрев в ее очах все признаки глубочайшего горя, умилился до глубины души. - Прекрасная Бианка, - сказал он, - перестаньте предаваться отчаянию. Правда, внешние улики обвиняют меня в ваших глазах, но когда вам станут известны мои намерения относительно вас, то вы признаете в том, что кажется вам теперь преступлением, доказательство моей правоты и чрезмерной привязанности. Эти оправдания, которые, по мнению Энрико, должны были успокоить терзания Бианки, только усилили их. Она сделала попытку ответить, но рыдания заглушили ее голос. Король, удивившись ее унынию, сказал: - Неужели, сударыня, я не в состоянии вас успокоить? В силу какого несчастья потерял я ваше доверие, - я, рискующий короной и даже жизнью, чтоб не разлучаться с вами? Тогда Бианка, принудив себя к объяснению, отвечала ему: - Государь, ваши обещания запоздали. Отныне ничто уме не в состоянии соединить мою судьбу с вашей. - Ах, Бианка! - порывисто прервал ее Энрико, - какие жестокие слова мне приходится выслушивать от вас! Кто может отнять вас у моей любви? Кто посмеет подвергнуть себя гневу короля, который скорее спалит всю Сицилию, нежели согласится отказаться от надежды на вас? - Все ваше могущество, государь, - отвечала изнемогая дочь Сиффреди, - бессильно перед разделяющими нас препятствиями. Я - жена коннетабля. - Жена коннетабля? - воскликнул король, отступая назад на несколько шагов. Он был так потрясен, что не смог продолжать. Подавленный неожиданным ударом, он совершенно обессилел и опустился наземь подле находившегося за ним дерева. Бледный, дрожащий, расстроенный, он не отрывал от Бианки взоров, доказывавших ей, как глубоко потрясло его несчастье, о котором она ему объявила. Но и в ее глазах, устремленных на него, он мог прочесть чувства, мало чем отличавшиеся от его собственных. Молчание, в котором было нечто трагическое, царило между этими несчастными любовниками. Наконец, сделав над собой усилие и несколько оправившись от потрясения, король обрел дар речи и сказал Бианке со вздохом:

- Что вы наделали, сударыня? Вы погубили меня и себя благодаря своей доверчивости. Упрек короля задел Бианку, которая считала, что сама обладает достаточно вескими основаниями жаловаться на него. - Как, государь! - ответствовала она, - вы еще отягчаете свою измену притворством? Прикажете ли вы не верить собственным глазам и ушам и, несмотря на их свидетельство, почитать вас безвинным? Нет, государь, мой разум не способен на это. - А между тем, сударыня, - возразил король, - свидетели, которые кажутся вам столь достоверными, обманули вас. Именно они и ввели вас в заблуждение. Я не виновен, и я вам не изменял: это так же верно, как то, что вы супруга коннетабля. - Как, государь! - воскликнула Бианка, - не при мне ли вы обещали Констанце брак и верную любовь? не при мне ли заверили вельмож королевства в том, что исполните волю покойного монарха? и не при мне ли принцесса приняла поздравления от своих новых подданных в качестве королевы и супруги Энрико? Или кто-либо околдовал мои глаза? Сознайтесь лучше, изменник, сознайтесь, что соблазн престола перевесил в вашем сердце любовь Бианки, и, не унижаясь до притворных заверений в том, чего вы больше не чувствуете и, быть может, никогда не чувствовали, скажите прямо, что считаете корону Сицилии для себя более обеспеченной с Констанцей, чем с дочерью Леонтио. Вы правы, государь: я столь же мало достойна блестящего трона, сколь и сердца такого монарха, как вы. Я была слишком тщеславна, осмелившись посягать на то и на другое; но вы не должны были поддерживать меня в этом заблуждении. Я поведала вам свои страхи, когда боялась вас потерять, что мне казалось почти неизбежным. К чему вы меня успокоили? к чему рассеяли мои опасения? Я скорее обвинила бы судьбу, чем вас, и, потеряв мою руку, которую я никому никогда бы не отдала, вы, по крайней мере, сохранили бы мое сердце. Но теперь поздно оправдываться. Я супруга коннетабля, и, чтобы избавить меня от последствий разговора, предосудительного для моей чести, разрешите, ваше величество, чтоб я, при всем уважении, коим вам обязана, покинула того, чьи речи мне больше не дозволено слушать. С этими словами она удалилась от Энрико со всей поспешностью, на какую была способна в тогдашнем своем состоянии. - Остановитесь, сударыня, - воскликнул Энрико, - не доводите до отчаяния короля, готового скорее презреть трон, которым вы его попрекаете, чем удовлетворить пожелания своих новых подданных! - Эта жертва теперь уже бесполезна, - возразила Бианка. - Надо было похитить меня у коннетабля раньше, чем проявлять столь великодушные порывы. Но теперь, когда я уже несвободна, мне безразлично, превратите ли вы Сицилию в пепел и кого наречете своей супругой. Если я проявила слабость, позволив сердцу увлечься, то, по крайней мере, у меня хватит твердости задушить его порывы и показать новому королю Сицилии, что супруга коннетабля уже не возлюбленная принца Энрико. С этими словами она подошла к калитке парка и, поспешно войдя туда вместе с Низой, захлопнула ее за собой. Король, подавленный горем, остался один. Он не мог прийти в себя от удара, который Бианка нанесла ему известием о своем браке. - О, несправедливая Бианка, - воскликнул он, - вы позабыли все, что мы обещали друг другу! Мы разлучены, несмотря на мои и ваши клятвы. Значит, надежда обладать вашими чарами была лишь сновидением. Ах, жестокосердная, сколь дорогой ценой расплачиваюсь я за то, что добился вашей любви! Тут счастье соперника представилось воображению короля, истязуя его всеми пытками ревности; это чувство так завладело им на несколько мгновений, что он был готов принести в жертву своей мести и коннетабля и самого Сиффреди. Однако разум мало-помалу охладил силу этого порыва. Невозможность разуверить Бианку в том, что он ей изменил, приводила его в отчаяние. Тем не менее ему казалось, что он убедил бы ее, если б смог поговорить с ней наедине. Для этого надо было удалить коннетабля, и он решил арестовать его, как человека подозрительного при данных политических обстоятельствах. Он отдал об этом приказ начальнику гвардии, который отправился в Бельмонте и, задержав с наступлением ночи коннетабля, отвез его в палермскую крепость.

Это происшествие, как громом, поразило обитателей Бельмонте. Сиффреди тотчас же отправился к королю, чтоб поручиться ему за невинность зятя и указать на опасные последствия такого ареста. Король, предвидевший этот поступок министра и желавший до освобождения коннетабля хотя бы повидаться наедине с Бианкой, строго приказал не допускать к себе никого до следующего утра. Но, несмотря на запрещение, Леонтио сумел проникнуть в покои короля. - Ваше величество, - сказал он, появившись перед ним, - если только почтительный и преданный слуга в праве жаловаться на своего господина, то я пришел жаловаться вам на вас же самих. Какое преступление совершил мой зять? Подумало ли ваше величество о вечном позоре, которым оно покрывает мой род, и о последствиях ареста, который может отвратить от службы лиц, занимающих самые высокие государственные посты? - У меня есть верные сведения, - отвечал король, - что коннетабль состоит в преступных сношениях с наследником престола, доном Пьетро. - В преступных сношениях? - прервал его с изумлением Леонтио. - Не верьте этому, государь; вас обманывают. В роду Сиффреди никогда не было предателей, и коннетаблю достаточно быть моим зятем, чтоб подобное подозрение не могло его коснуться. Он ни в чем не повинен; но тайные замыслы побудили вас арестовать его. - Раз вы говорите со мною столь откровенно, то и я отвечу вам тем же, - сказал король. - Вы жалуетесь на арест коннетабля, а не мне ли жаловаться на ваше бессердечие? Это вы, жестокий Сиффреди, лишили меня покоя и своим услужливым попечением довели до того, что я завидую судьбе самого жалкого из смертных. Но не обольщайтесь тем, что я сочувствую вашим намерениям. Брак с Констанцей напрасно решен... - Как, государь? - с трепетом прервал его Леонтио, - вы способны не жениться на принцессе, после того как на глазах у всего народа подали ей эту надежду? - Если я обману народные ожидания, то вините в этом себя, - возразил король. - Зачем поставили вы меня в необходимость обещать то, чего я не мог исполнить? Кто заставил вас вписать имя Констанцы в акт, который я предназначал для вашей дочери? Вам были известны мои намерения. К чему было тиранить сердце Бианки, выдавая ее замуж за нелюбимого человека? И по какому праву располагаете вы моим сердцем, которое хотите отдать ненавистной мне принцессе? Разве вы забыли, что она дочь жестокой Матильды, которая, поправ права крови и человечности, сгубила моего отца в тяготах жестокой темницы? И чтоб я на ней женился? Нет, Сиффреди, бросьте навсегда эту надежду; прежде чем зажжется свадебный факел этого ужасного брака, вы увидите всю Сицилию в пламени и все ее нивы залитыми кровью. - Не ослышался ли я! - воскликнул Леонтио. - Ах, государь, в какое будущее заставляете вы меня заглянуть! Какие страшные угрозы! Но я напрасно тревожусь, - продолжал министр, меняя тон, - вы слишком любите своих подданных, чтоб уготовить им такую печальную судьбу. Вы не допустите, чтоб любовь вас поработила, и не омрачите своих добродетелей, поддавшись слабостям простых смертных. Если я отдал свою дочь коннетаблю, то только для того, государь, чтоб приобрести для вашего величества храброго слугу, который своей рукой и армией, находящейся в его распоряжении, поддержит ваши интересы против принца дона Пьетро. Я полагал, что, привязав его к своей семье столь прочными узами... - Увы! - вскричал король, - вот эти-то узы, эти зловещие узы и погубили меня. Жестокий друг, зачем вы нанесли мне столь чувствительный удар? Разве я поручал вам охранять мои интересы в ущерб моему сердцу? Почему не позволили вы мне самому защитить свои права? Или я недостаточно храбр, чтоб усмирить тех своих подданных, которые вздумали бы мне воспротивиться? Я сумел бы наказать и коннетабля, если б он ослушался. Конечно, короли не тираны и счастье подданных - это их первый долг; но должны ли они быть рабами своего народа? Теряют ли они право, предоставленное природой всем людям, располагать своими склонностями только оттого, что небо поручило им управлять людьми... Но если они не могут пользоваться им, как обыкновенные смертные, то возьмите обратно, Сиффреди, эту верховную власть, которую вы хотели мне обеспечить в ущерб моему покою.

- Вам известно, государь, - возразил министр, - что согласно воле покойного короля брак с принцессой является условием наследования престола. - А по какому праву сделал он такое распоряжение? - отвечал Энрико. - Разве король Карло, его брат, которому он наследовал, завещал ему этот недостойный закон? И как могли вы проявить такую слабость, чтоб одобрить столь несправедливое условие? Для великого канцлера вы плохо знакомы с нашими обычаями. Словом, обещание жениться на Констанце было вынужденным. Я не собираюсь его сдержать, и если дон Пьетро, основываясь на моем отказе, хочет вступить на престол, не втягивая народы в кровопролитную бойню, то пусть предоставит шпаге решить, кто из нас более достоин править. Леонтио не посмел дольше настаивать и опустившись на колени, удовольствовался просьбой об освобождении зятя, на что получил согласие. - Ступайте, - сказал ему король, - возвращайтесь в Бельмонте. Коннетабль вскоре последует за вами. Министр вышел и вернулся в замок, уверенный в том, что зять не замедлит приехать вслед за ним. Но он ошибался. Энрико хотел ночью повидаться с Бианкой и с этой целью отложил освобождение ее супруга до следующего утра. Тем временем коннетабля терзали жестокие мысли. Арест открыл ему глаза на истинную причину его злоключений. Он весь отдался ревности и, отрекшись от преданности, которой до сих пор славился, стал дышать одной только местью. Он догадался, что король не замедлит этой ночью навестить Бианку, и, чтобы застать их вместе, попросил коменданта палермской крепости выпустить его из заключения, обещав вернуться наутро до рассвета. Комендант, будучи ему всецело предан, легко согласился на это, зная к тому же, что Сиффреди выхлопотал коннетаблю освобождение. Он даже приказал дать ему лошадь для поездки в Бельмонте. Прибыв туда, коннетабль привязал коня к дереву, вошел в парк через маленькую калитку, от которой у него был ключ, и благополучно проник в замок, никого не повстречавши. Он пробрался в покои супруги и спрятался в прихожей за подвернувшейся ему ширмой. Собираясь наблюдать оттуда за всем, что произойдет, он решил внезапно появиться в опочивальне Бианки при первом же шуме, который там раздастся. Он увидал, как Низа, оставив свою госпожу, прошла в боковушку, в которой опала. Бианка, сразу догадавшаяся о мотивах ареста супруга, предвидела, что он не вернется этой ночью в Бельмонте, хотя отец и сообщил ей об обещании короля послать ему вдогонку коннетабля. Она не сомневалась, что Энрико захочет воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтоб поговорить с ней на свободе. Имея это в виду, она поджидала короля, чтоб упрекнуть его в поступке, грозившем ей роковыми последствиями. Действительно, спустя некоторое время после ухода Низы заслонка отодвинулась, и король бросился к ногам Бианки. - Сударыня, - воскликнул он, - не осуждайте меня не выслушав. Я, действительно, приказал арестовать коннетабля: но подумайте о том, что ведь это был единственный оставшийся мне способ оправдаться перед вами. Вините же в этой уловке только самое себя. Почему отказались вы сегодня утрой внять моим словам? Увы, завтра ваш супруг будет на свободе, и я не смогу уже с вами говорить! Выслушайте же меня в последний раз. Если разлука с вами делает меня навеки несчастным, то оставьте мне, по крайней мере, утешение сказать вам, что не в наказание за измену стряслось надо мной это несчастье. Правда, я подтвердил Констанце свое согласие на брак, но лишь потому, что не мог поступить иначе при обстоятельствах, созданных вашим отцом. Необходимо было и в ваших и в моих интересах обмануть принцессу, дабы обеспечить вам корону и брак с вашим возлюбленным. Я надеялся этого достигнуть и уже принял меры, чтоб нарушить свое обещание; но вы расстроили мой замысел и, легкомысленно отдав свою руку другому, уготовили вечные муки двум сердцам, которых совершенная любовь могла сделать счастливыми. Он закончил свою речь со столь явными признаками искреннего отчаяния, что Бианка была тронута. Она уже больше не сомневалась в его невинности. Сперва это обрадовало ее, но затем сознание ее несчастья стало еще острее. - Ах, государь, - сказала она королю, - после того как судьба так распорядилась нами, вы причиняете мне новую муку, доказав чистоту своих намерений. О несчастная, что я натворила! Обида увлекла меня: я сочла себя покинутой и в досаде приняла предложение коннетабля, которое передал мне отец. Вина за этот грех и за наши несчастья падает на меня. Увы, негодуя на вашу измену, я, по своей доверчивости, сама разорвала узы, которые клялась вечно уважать. Отомстите же и вы, государь: возненавидьте неблагодарную Бианку... забудьте...

- Ах, сударыня, разве я в силах сделать это? - прервал ее Энрико. - Как вырвать из сердца страсть, которую даже ваша несправедливость не смогла погасить? - Тем не менее, государь, вам придется себя пересилить, - сказала со вздохом дочь Сиффреди. - А способны ли вы сами на это? - возразил король. - Не знаю, удастся ли мне, - продолжала она, - но, во всяком случае, я сделаю все, чтоб этого добиться. - О жестокая! - воскликнул король, - вы быстро забудете Энрико, раз вы способны питать такие намерения. - А как же вы думаете? - сказала Бианка твердым голосом. - Неужели вы полагаете, что я и дальше позволю вам выказывать мне знаки привязанности! Нет, государь, оставьте эту надежду. Если я и не рождена для того, чтоб стать королевой, то во всяком случае, небо создало меня и не такой, чтоб внимать недозволенной любви. Супруг мой так же, как и вы, государь, принадлежит к благородному Анжуйскому дому; и если б даже то, чем я ему обязана, не служило непреодолимой преградой для ваших ухаживаний, то честь моя все равно бы их не допустила. Умоляю вас удалиться: мы не должны больше видеться. - Какая жестокость! - воскликнул король. - Ах, Бианка, возможно ли, чтоб вы обращались со мной с такою суровостью? Неужели не довольно тех мук, что я испытываю, видя вас в объятиях коннетабля, и нужно отнять у меня еще последнее утешение: возможность вас лицезреть? - Вам лучше удалиться, - отвечала дочь Сиффреди, роняя слезы. - Тягостно глядеть на предмет, прежде нежно любимый, когда потеряна надежда им обладать. Прощайте, государь, забудьте меня: вы должны пересилить себя ради своей чести и моего доброго имени. Я прошу вас об этом также ради моего спокойствия; хотя сердечные волнения не в силах поколебать моей добродетели, однако воспоминание о вашей любви заставляет меня выдерживать лютую борьбу, стоящую мне слишком больших усилий. Она произнесла эти слова с таким пылким жестом, что нечаянно опрокинула подсвечник, стоявший на столе позади нее. Свеча при падении потухла. Бианка подняла ее и, отперев дверь в прихожую, пошла за огнем в боковушку Низы, которая еще не спала. Затем она возвратилась с зажженной свечой. Энрико поджидал ее и, как только она появилась, принялся снова настаивать на том, чтоб она не отвергала его любви. Услыхав голос короля, коннетабль со шпагой в руке внезапно вошел в комнату, почти одновременно со своей супругой, и, наступая на Энрико с бешенством, разжигаемым обидой, крикнул противнику: - Довольно, тиран! Не думай, что я настолько труслив, чтоб стерпеть оскорбление, которое ты наносишь моей чести! - Ах, предатель! - отвечал ему король, приготовившись к защите, - не воображай, что сможешь безнаказанно выполнить свое намерение! После этих слов между ними завязался бой, слишком рьяный, чтоб продолжаться долго. Коннетабль не берег себя: он опасался, как бы Сиффреди и слуги не прибежали слишком скоро на крики Бианки и не воспротивились его мести. Ярость помутила его рассудок. Он так неудачно наступал, что сам наткнулся на шпагу противника, которая вошла ему в тело по рукоять. Коннетабль упал, и король отступил. Огорченная печальной участью супруга, Бианка преодолела свою сердечную неприязнь и опустилась наземь, чтоб оказать ему помощь. Но несчастный муж был слишком предубежден против нее, чтоб смягчиться от этих доказательств скорби и сострадания. Даже смерть, приближение коей он чувствовал, не заглушила его ревности. В свои последние минуты он думал только о счастье соперника, и эта мысль казалась ему столь ужасной, что, собрав оставшиеся силы, он поднял шпагу, которую все еще держал в руке, и погрузил ее в грудь Бианки. - Умри! - сказал он, пронзая ее, - умри, коварная супруга, раз даже узы Гименея не помешали тебе нарушить верность, в которой ты поклялась мне перед алтарем! А ты, Энрико, - продолжал он, - не радуйся своей участи! Ты не воспользуешься моим несчастьем, и я умираю довольный. При этих словах он испустил дух, и хотя тень смерти уже прикрыла ему лицо, однако было в нем нечто гордое и страшное. Лик Бианки являл совсем другое зрелище. Нанесенная ей рана была смертельна. Бианка упала на тело умирающего супруга, и кровь невинной жертвы смешалась с кровью убийцы, который так внезапно выполнил свое бесчеловечное намерение, что король не успел его остановить.

Увидав падающую Бианку, несчастный Энрико испустил крик и, пораженный более ее самой ударом, уносившим ее из жизни, принялся оказывать ей такую же помощь, какую она пыталась перед тем оказать мужу и за которую была так дурно вознаграждена. Но она произнесла ему умирающим голосом: - Ваши старания тщетны, государь. Я - жертва неумолимого рока. Да смирит эта жертва его гнев и обеспечит вам счастливое царствование. В то время как она договаривала эти слова, в комнату вбежал Леонтио, привлеченный ее криками, и остановился, как вкопанный, при виде представившегося ему зрелища. Но Бианка продолжала, не замечая его: - Прощайте, государь, храните свято память обо мне; Моя любовь и мои несчастья обязывают вас к этому. Не гневайтесь на моего отца. Пощадите его жизнь и, снизойдя к его горю, отдайте должное его усердию. Но прежде всего поведайте ему о моей невинности; об этом я вас особенно прошу. Прощайте, мой милый Энрико! Я умираю... примите мой последний вздох... После этих слов ее не стало. Король хранил некоторое время мрачное молчание. Затем он обратился к смертельно подавленному Сиффреди: - Взгляните на дело ваших рук, Леонтио; вы видите в этом трагическом происшествии плод вашего усердия и вашего услужливого попечения о моих интересах. Старик был до того потрясен горем, что не ответил ему. Но стоит ли мне описывать чувства, которые нельзя передать никакими словами? Достаточно будет сказать, что как только скорбь позволила и тому и другому выражать свои ощущения, они излили их в самых трогательных жалобах. Король сохранил на всю жизнь нежное воспоминание о своей возлюбленной. Он не смог решиться на брак с Констанцей. Наследник, дон Пьетро, вступил в союз с этой принцессой, и оба они приложили все усилия, чтоб осуществить предсмертные распоряжения Рожера, но принуждены были уступить Энрико, справившемуся со своими врагами. Что касается Сиффреди, то, сознавая себя виновником стольких несчастий, он испытал отвращение к миру, и пребывание на родине сделалось для него невыносимым. Он покинул Сицилию и, перебравшись в Испанию вместе со второй дочерью. Порцией, купил этот замок. Здесь он прожил около пятнадцати лет после смерти Бианки, и еще до его кончины ему выпало счастье найти супруга для Порции. Она вышла замуж за дона Хероме де Сильва, и я единственный плод этого брака. - Вот, - добавила вдова дона Педро де Пинарес, - история моего рода и точный рассказ о злоключениях, изображенных на этой картине, которую дед мой, Леонтио, заказал, чтоб сохранить в потомстве память об этом скорбном происшествии. Выслушав этот рассказ, Ортис, служанки и я покинули залу и оставили Аурору наедине с Эльвирой. Они скоротали там в беседе остаток дня, нисколько не наскучив друг другу, и когда на следующий день мы собрались уезжать, им было так же трудно расстаться, как двум подругам, усвоившим приятное обыкновение жить вместе. Наконец, прибыли мы без приключений в Саламанку, где прежде всего сняли дом с полной обстановкой. Почтенная Ортис, как было условлено между нами, приняла имя доньи Химены де Гусман. Она слишком долго служила в дуэньях, чтоб не быть хорошей актрисой. Однажды утром она вышла из дому в сопровождении Ауроры, камеристки и лакея, и они отправились в меблированные комнаты, где, как мы узнали, обычно останавливался Пачеко. Дуэнья спросила, нет ли там свободного помещения. Ей ответили утвердительно и показали довольно опрятные покои, которые она оставила за собой. Она даже дала хозяйке задаток, сказав, что комнаты предназначаются для ее племянника, который собирался учиться в Саламанке и должен был в этот день прибыть из Толедо. Обеспечив за собой это помещение, дуэнья и моя госпожа вернулись на первую квартиру, где Аурора, не теряя времени, перерядилась кавалером. Она прикрыла черные волосы русым париком, окрасила в тот же цвет брови и вырядилась так, что вполне могла сойти за молодого сеньора. Ее движения были свободны и непринужденны, и за исключением лица, пожалуй, слишком красивого для мужчины, ничто ее не выдавало. Горничная, предназначавшаяся ей в пажи, также перерядилась, и мы не опасались, что она плохо исполнит свою роль: помимо того, что она была не из смазливых, в ней чувствовался какой-то задор, весьма подходящий для пажа. После полудня обе артистки оказались вполне готовыми к появлению на сцене, то есть в меблированных комнатах, и я отправился туда вместе с ними. Мы прибыли в карете, привезя с собой все нужные нам пожитки.

Хозяйка, которую звали Бернарда Рамирес, приняла нас весьма любезно и проводила в наше помещение, где мы вступили с ней в разговор. Сперва мы условились о том, как она должна нас столовать и сколько мы будем платить ей за это помесячно. Затем мы спросили, проживают ли у нее другие жильцы. - В настоящее время у меня нет никого, - отвечала она. - Я могла бы набрать сколько угодно постояльцев, если б хотела пускать к себе людей без разбора, но я беру только молодых дворян. Сегодня вечером я жду одного кавалера, который приезжает из Мадрида, чтоб закончить здесь свое образование. Это - дон Луис Пачеко, молодой человек в возрасте не свыше двадцати лет. Если вы не знаете его лично, то, вероятно, слыхали о нем. - Лично не знаю, - сказала Аурора, - слыхала только, что Луис Пачеко принадлежит к знатному роду, но что он за человек, мне не известно. Вы весьма меня обяжете, рассказав мне о нем, так как нам придется жить с ним под одной крышей. - Сеньор, - отвечала хозяйка, взглянув на своего ряженого жильца, - дон Пачеко - самый, что ни на есть, блестящий кавалер. Он очень похож на вас. Ах, как хорошо вы подходите друг к другу! Клянусь св.Яковом, я смогу похвалиться, что у меня живут два самых красивых кавалера во всей Испании! - Наверное, у этого дона Луиса здесь немало любовных приключений? - спросила моя госпожа. - Клянусь честью, это настоящий ферлакур (*89); могу вас в этом заверить, - отвечала хозяйка. - Ему стоит только показаться, чтоб одержать победу. Он очаровал здесь среди прочих одну молодую и красивую даму. Зовут ее Исабела. Это дочь одного престарелого доктора прав. Она так в него втюрилась, что, наверное, лишится рассудка. - Скажите, милейшая, - стремительно прервала ее Аурора, - сам-то он тоже в нее влюблен? - Он любил ее до своего отъезда в Мадрид, - отвечала Бернарда Рамирес, - но продолжает ли любить ее, сказать не могу, так как на него не очень-то можно положиться. Он порхает от одной женщины к другой, как все молодые кавалеры. Не успела почтенная вдова договорить этих слов, как во дворе послышался шум. Мы тотчас же поглядели в окно и увидали двух спешившихся всадников. То был сам дон Луис Пачеко, прибывший в Саламанку со своим камердинером. Старуха покинула нас, чтобы встретить его, а моя госпожа приготовилась, не без волнения, разыграть роль дона Фелиса. Вскоре в наше помещение явился дон Луис, еще обутый в дорожные сапоги. - Я узнал, - обратился он к Ауроре, отвесив ей поклон, - что в этой гостинице остановился молодой толедский сеньор. Прошу позволения выразить ему свою радость по поводу того, что буду жить рядом с ним. В то время как моя госпожа отвечала ему на этот комплимент, я заметил, что Пачеко был приятно изумлен встречей со столь привлекательным кавалером. Он даже не смог удержаться и объявил, что никогда не видал более красивого и статного сеньора. После многих речей, полных взаимных учтивостей, дон Луис удалился в отведенные ему покои. В то время как он менял платье и белье, а камердинер переобувал его, Ауроре попался на лестнице мальчик вроде пажа, который разыскивал дона Пачеко, чтоб вручить ему письмецо. Он принял ее за дона Луиса и, передавая ей порученную ему записку, сказал: - Это вам, сеньор кавальеро. Хотя я и не знаю дона Пачеко, однако думаю, что мне не к чему спрашивать, вы ли это; судя по описанию, я уверен, что не ошибся. - Нет, друг мой, вы нисколько не ошиблись, - отвечала моя госпожа с замечательным присутствием духа. - Вы прекрасно исполняете данные вам поручения. Я действительно дон Пачеко, и вы правильно угадали. Можете идти, я сам позабочусь о том, чтоб переслать ответ. Паж удалился, а Аурора, запершись со мной и камеристкой, вскрыла записку и прочла нам следующее: "Только что узнала, что вы в Саламанке. Какую радость доставила мне эта весть! Мне казалось, что я сойду с ума. Любите ли вы еще Исабелу? Поспешите уверить ее, что вы не переменились. Мне кажется, что она умрет от восторга, убедившись в вашей верности". - Записка написана со страстью и свидетельствует о сильном увлечении, - заметила Аурора. - Эта дама - опасная соперница. Я должна сделать все, чтоб отвратить от нее дона Луиса и даже помешать тому, чтоб они свиделись. Сознаюсь, что это нелегкая задача, но я все же надеюсь с ней справиться.

После этих слов Аурора задумалась, но вскоре добавила: - Ручаюсь вам, что не пройдет и суток, как они поссорятся. Так оно и случилось. Немного отдохнув у себя, дон Пачеко вернулся к нам и возобновил до ужина разговор с Ауророй. - Сеньор кавальеро, - сказал он шутя, - полагаю, что мужья и любовники не слишком радуются вашему приезду в Саламанку и вы доставите им немало беспокойства. Что касается меня, то я дрожу за свои победы. - Ваши опасения не лишены основания, - отвечала ему в тон моя госпожа. - Предупреждаю вас, что дон Фелис де Мендоса довольно опасный соперник. Я уже бывал в этих краях и знаю, что женщины здесь отнюдь не лишены чувствительности, - А есть ли у вас тому доказательства? - в живостью прервал ее дон Луис. - Есть, и даже бесспорное, - ответствовала дочь дона Висенте. - Мне пришлось быть в этом городе с месяц тому назад; я прожил здесь неделю и скажу вам по секрету, что вскружил голову дочери одного престарелого доктора прав. Я заметил, что дон Луис смутился при этих словах. - Не будет ли слишком большой нескромностью, - продолжал он, - спросить у вас имя этой сеньоры? - Какая же тут нескромность? - воскликнул мнимый дон Фелис, - с какой стати мне скрытничать? Неужели вы считаете меня скромнее прочих сеньоров моего возраста? Прошу вас не делать мне этой несправедливости. К тому же, говоря между нами, моя пассия не заслуживает особо щепетильного отношения; это - мещаночка без всякого значения. А вы знаете, что благородный кавалер не принимает всерьез таких девиц и что, по его мнению, он даже делает им честь, когда лишает их чести. Скажу вам поэтому без обиняков, что дочь доктора прав зовут Исабелой. - А не зовут ли доктора сеньором Мурсиа де ла Льяна? - нетерпеливо прервал Пачеко мою госпожу. - Именно, - отвечала та. - Вот письмо, которое она мне только что прислала; прочтите его и вы увидите, что эта дама относится ко мне доброжелательно. Дон Луис взглянул на цидульку и, узнав почерк, был смущен и озадачен. - Что я вижу? - продолжала Аурора с удивлением. - Вы изменились в лице? Мне кажется, прости господи, что вы интересуетесь этой дамой. Ах, сколь я досадую на себя, что рассказал вам все с такой откровенностью! - А что касается меня, то я вам весьма благодарен! - воскликнул дон Луис голосом, в котором звучали досада и гнев. - О, коварная! О, изменница! Ах, дон Фелис, сколь многим я вам обязан! Вы избавили меня от заблуждения, в котором, быть может, я пребывал бы еще долгое время. Я думал, что любим, да что я говорю, любим! Я считал, что Исабела меня обожает. Я питал даже серьезное чувство к этой твари, но теперь вижу, что она просто негодница, достойная моего презрения. - Сочувствую вашему негодованию, - сказала Аурора, притворяясь, в свою очередь, возмущенной. - Дочь какого-то юриста могла бы вполне удовольствоваться тем, что за ней ухаживает такой привлекательный молодой сеньор, как вы. Не нахожу никаких извинений для ее непостоянства и, не желая, чтоб она приносила мне вас в жертву, намереваюсь в наказание пренебречь впредь ее милостями. - А я не собираюсь видеться с ней до конца своей жизни, - вставил Пачеко, - с меня довольно и этой мести. - Вы правы, - воскликнул мнимый Мендоса. - Все же нам следует показать ей, насколько мы оба ее презираем, а потому я предлагаю, чтоб каждый написал ей по оскорбительной записке. Я сложу их вместе и пошлю в ответ на ее письмо. Но прежде чем пускаться в такие крайности, загляните в свое сердце: чувствуете ли вы, что оно достаточно охладело к изменнице и что вы никогда не раскаетесь в разрыве с ней? - Нет, нет, - прервал ее дон Луис, - я никогда не проявлю такой слабости, и чтоб унизить неблагодарную, я согласен сделать то, что вы предлагаете. Я тотчас же сходил за бумагой и чернилами, после чего оба кавалера принялись сочинять по любезному письму дочке доктора Мурсиа де ла Льяна. Особенно Пачеко не мог никак найти для описания своих чувств достаточно сильных выражений и порвал пять или шесть начатых писем, так как они казались ему недостаточно резкими. В конце концов он все же составил записку, которая его удовлетворила и которой он имел все основания быть довольным. Она гласила:

"Знайте себе цену, моя королевна, и не воображайте впредь, что я вас люблю. Таких чар, как ваши, недостаточно, чтоб меня пленить. Женщина с вашими прелестями не в состоянии позабавить меня даже несколько минут. На вас может польститься разве только самый последний из наших школяров". Таково было изысканное содержание его записки. Аурора, дописав свою, оказавшуюся не менее оскорбительной, запечатала оба послания, положила их в конверт и, передавая мне, сказала: - Возьми этот пакет, Жиль Блас, и постарайся, чтоб Исабела получила его сегодня вечером. Ты меня понял? - добавила она, сделав мне знак глазами, который я отлично уразумел. - Так точно, сеньор, - отвечал я, - будет исполнено, как вы изволили приказать. Я тотчас же вышел и, очутившись на улице, сказал сам себе: "Ну-с, господин Жиль Блас, ваша сообразительность подвергается испытанию. Вы, значит, собираетесь изобразить в этой комедии расторопного слугу. Отлично, друг мой: в таком случае докажите, что у вас достаточно ума, чтоб сыграть эту роль, которая требует немалой смекалки. Сеньор дон Фелис удовольствовался тем, что вам подмигнул. Он, как видите, рассчитывает на вашу прозорливость. А разве он сшибся? Я понимаю, чего он от меня ждет. Он хочет, чтоб я передал только записку дона Луиса: вот что означало его подмигивание; это ясно, как палец". Не сомневаясь в правильности своей догадки, я без колебаний вскрыл пакет. Вынув оттуда письмо Пачеко, я отнес его к доктору Мурсиа, жилище которого мне пришлось недолго искать. У ворот дома я повстречал юного пажа, который приходил к нам в гостиницу. - Скажите, братец, - спросил я его, - не служите ли вы, случайно, у дочери господина доктора Мурсиа? Он отвечал утвердительно, и, судя по его тону, можно было заключить, что ему далеко не внове носить и принимать любовные письма. - У вас такое услужливое лицо, голубчик, - продолжал я, - что вы, наверно, не откажетесь передать вашей госпоже эту цидульку. Тот спросил, от кого я принес письмо, и не успел я сообщить, что оно от дона Луиса Пачеко, как он сказал мне: - Раз это так, то следуйте за мной. Мне приказано вас проводить: Исабела желает поговорить с вами. Он провел меня в кабинет, где мне недолго пришлось дожидаться появления сеньоры. Я был поражен красотой ее лица: более деликатных черт я никогда не видал. В ней было что-то детское и милое, хотя, наверное, прошло уже добрых тридцать лет, как она вышла из пеленок. - Друг мой, - сказала она с веселой улыбкой, - вы состоите при доне Луисе Пачеко? Я отвечал, что три недели тому назад поступил к нему камердинером. Затем я передал порученное мне фатальное письмо. Она прочла его два или три раза: казалось, что она не верит глазам своим; и действительно она меньше всего ожидала подобного ответа. Она возвела очи к небу, прикусила губы, и все ее поведение в течение нескольких минут свидетельствовало о сердечных муках. Затем она внезапно обратилась ко мне и спросила: - Скажите, друг мой, не сошел ли дон Луис с ума после нашей разлуки? Его поступок мне непонятен. Объясните мне, если можете, что побудило его писать мне в этом изысканном стиле. Каким демоном он одержим? Если он хочет порвать со мной, то мог бы сделать это как-нибудь иначе и не посылать мне таких грубых писем. - Сеньора, - отвечал я ей с притворной искренностью, - мой господин безусловно не прав, но он некоторым образом был вынужден так поступить. Если вы обещаетесь меня не выдавать, то я открою вам эту тайну. - Обещаю, - торопливо прервала она меня, - не бойтесь, я вас не подведу: говорите с полной откровенностью. - В таком случае, - продолжал я, - вот вам все дело в двух словах: вслед за вашим письмом явилась к нам в гостиницу дама, закутанная в непроницаемую вуаль. Она спросила сеньора Пачеко и некоторое время беседовала с ним наедине. Под конец разговора я слыхал, как она сказала ему: "Вы поклялись, что больше никогда с ней не увидитесь; но этого мало: для моего удовлетворения необходимо, чтоб вы сейчас же написали ей записку, которую я вам продиктую; я этого требую". Дон Луис сделал то, что она хотела, и, передав мне письмо, сказал: "Узнай, где живет доктор Мурена де ла Льяна, и постарайся половчей передать эту цидульку его дочери Исабеле". Вы видите, сеньора, - продолжал я, - что это нелюбезное письмо - дело рук некой соперницы и что, следовательно, мой господин не так уже виновен.

- О господи, - воскликнула она, - он еще виновнее, чем я думала! Его измена оскорбляет меня сильнее тех резких слов, что начертала его рука. Ах, коварный! Он смел заключить другие узы!.. Но пусть без стеснения предается новой любви, - добавила она, принимая гордый вид, - я не собираюсь становиться ему поперек пути. Пожалуйста, передайте ему, что я уступила бы сопернице и без его оскорблений и что слишком презираю ветреных поклонников, чтоб испытывать малейшее желание звать их назад. С этими словами она отпустила меня, а сама удалилась из комнаты, весьма разгневанная на дона Луиса. Я вышел от доктора Мурсиа де ла Льяна, весьма довольный собой, и решил, что, пожелай я пуститься в плутовство, из меня вышел бы ловкий пройдоха. Затем я вернулся в нашу гостиницу, где застал сеньоров Мендоса и Пачеко ужинающими вместе и беседующими так, словно они были знакомы спокон века. Аурора заметила по моему довольному виду, что я недурно справился с ее поручением. - Так ты вернулся, Жиль Блас? - обратилась она ко мне. - Доложи же нам, что ты сделал. Пришлось снова доказать свою сметку. Я сказал, что передал пакет в собственные руки и что Исабела, прочитав обе записки, не только не смутилась, но принялась хохотать, как безумная, и заявила: "Клянусь честью, у молодых сеньоров прелестный стиль; право, прочие люди не умеют писать так изящно". - Вот что называется ловко выйти из затруднения! - воскликнула моя госпожа. - Поистине, это одна из самых прожженных кокеток. - Что касается меня, - сказал дон Луис, - то я просто не узнаю Исабелы по этому описанию; видимо, характер ее сильно изменился в мое отсутствие. - Я тоже был о ней совсем другого мнения, - заметила Аурора. - Приходится признать, что среди женщин есть настоящие оборотни. Я однажды был влюблен в такую особу, и она долго водила меня за нос. Жиль Блас подтвердит вам это: у нее был такой добродетельный вид, что всякий попался бы на удочку. - Действительно, - вмешался я в разговор, - господь отпустил ей такую рожицу, что она провела бы любого пройдоху; пожалуй, я и сам бы вляпался. Тут мнимый Мендоса и Пачеко разразились громким хохотом и не только не вознегодовали на то, что я позволял себе вставлять замечания в их беседу, но нередко и сами обращались ко мне, чтоб позабавиться моими ответами. Мы продолжали разговаривать о женщинах, обладающих даром притворства, и в результате этих речей Исабела была уличена и по всей форме признана отъявленной кокеткой. Дон Луис снова подтвердил, что не станет с ней встречаться, а дон Фелис, следуя его примеру, поклялся отныне питать к ней глубокое презрение. После этого оба кавалера заключили между собой дружбу и взаимно пообещали ничего не скрывать друг от друга. Они провели вечер, обменявшись любезностями, и, наконец, отправились спать каждый в свои покои. Я последовал за Ауророй в ее комнату и отдал ей точный отчет о моей беседе с докторской дочкой, не забыв ни малейшей подробности; я даже наговорил больше, чем было на самом деле, чтобы подластиться к своей госпоже, которая пришла в такой восторг от моего доклада, что чуть было меня не расцеловала от радости. - Дорогой Жиль Блас, - сказала она, - я в восхищении от твоей сообразительности. Когда человек, на свое несчастье, бывает одержим страстью, заставляющей его прибегать к уловкам, то весьма важно иметь под рукой такого оборотистого малого, как ты. Не унывай, друг мой: мы только что устранили соперницу, которая могла нам помешать. Для начала недурно; но любовники нередко подвержены странным рецидивам, а потому я считаю, что надо ускорить ход событий и с завтрашнего же дня выпустить на сцену Аурору де Гусман. Я поддержал эту мысль и, оставив сеньора дона Фелиса с его пажом, отправился в боковушку, где помещалась моя постель. Первой заботой обоих новоиспеченных друзей было встретиться на следующее утро. Они начали день с поцелуев, которые Ауроре пришлось принять и вернуть, чтобы сыграть как следует роль дона Фелиса. Затем они отправились прогуляться по городу, а я сопровождал их вместе с Чилиндроном (*90), камердинером дона Луиса. Мы остановились перед университетом, чтоб взглянуть на объявления о книгах, только что вывешенные на дверях. Несколько прохожих также забавлялись чтением этих афиш, и я заметил среди них одного человека, высказывавшего свое мнение по поводу указанных там произведений. Окружающие слушали его с большим вниманием, а сам он, как я тут же установил, считал себя вполне достойным этого. Как большинство таких людишек, он производил впечатление пустого болтуна, наделенного большим апломбом.

- Новый перевод Горация (*91), - говорил он, - который рекомендуется здесь публике таким жирным шрифтом, сделан прозой одним старым университетским педагогом. Эта книга в большом почете у студентов: они расхватали целых четыре издания. Но порядочные люди не купили ни одного экземпляра. Его рассуждения об остальных книгах были столь же неблагосклонны: он хулил их без всякого милосердия. Видимо, это был какой-то сочинитель (*92). Я не прочь был послушать его мнение до конца, но пришлось последовать за доном Пачеко и доном Фелисом, которые отошли от университета, так как речи этого молодца заинтересовали их не больше, чем критикуемые им книги. К обеду мы вернулись в гостиницу. Моя госпожа села за стол вместе с Пачеко и искусно завела разговор о своей семье. - Мой отец, живущий в Толедо, - сказала она, - один из младших сыновей рода Мендоса; а моя мать - родная сестра доньи Химены де Гусман, приехавшей несколько дней тому назад по важному делу в Саламанку, куда она привезла также свою племянницу Аурору, единственную дочь дона Висенте де Гусман, которого вы, быть может, знавали. - Нет, - отвечал дон Луис, - но я часто слыхал о нем, а также и о вашей кузине Ауроре. Должен ли я верить тому, что мне сказывали об этой юной особе? Уверяют, что никто не сравнится с ней по уму и красоте. - Что касается ума, - возразил дон Фелис, - то это действительно так; она даже довольно развитая девица. Но не могу сказать, чтоб она была особенной красавицей; люди находят, что мы очень походим друг на друга. - О, если так, - воскликнул Пачеко, - то она вполне оправдает свою репутацию! У вас правильные черты, прекрасный цвет лица: ваша кузина должна быть очаровательна. Я хотел бы взглянуть на эту сеньору и побеседовать с ней. - Готов удовлетворить ваше любопытство, и даже сегодня, - отвечал мнимый Мендоса. - После обеда мы отправимся к моей тетке. Тут моя госпожа внезапно переменила тему беседы и заговорили о безразличных вещах. После обеда, пока оба кавалера готовились навестить донью Химену, я забежал зайцем вперед и предупредил дуэнью о предстоящем визите. Затем я вернулся обратно, чтоб сопровождать дона Фелиса, который, наконец, повел сеньора дона Пачеко к своей тетке. Но не успели мы зайти в дом, как повстречали донью Химену, показавшую нам знаками, чтоб мы не шумели. - Тише, тише, - сказала она, понижая голос, - вы разбудите племянницу. Она со вчерашнего дня страдает ужасной мигренью, от которой только что избавилась. Бедное дитя заснуло с четверть часа тому назад. - Какая неудача, - сказал Мендоса, притворяясь раздосадованным, - а я надеялся повидать кузину и обнадежил этим удовольствием моего друга Пачеко. - Ну, это не спешное дело, - возразила улыбаясь Ортис, - можно отложить его и на завтра. После весьма короткой беседы со старухой оба кавалера удалились. Дон Луис повел нас к одному приятелю, молодому дворянину, по имени Габриель де Педрос. Мы провели там остаток дня, даже поужинали, а затем около двух часов пополуночи отправились восвояси. Пройдя, должно быть, с полпути, мы наткнулись посреди улицы на двух людей, валявшихся на земле. Решив, что эти несчастные подверглись нападению, мы остановились, чтоб оказать им помощь, если таковая еще не запоздала. Но, пока мы пытались при царившей темноте определить, по возможности, состояние жертв, явился дозор. Начальник сперва решил, что мы убийцы, и приказал своим людям окружить нас, но, услыхав наши голоса и увидав при свете потайного фонаря лица Мендосы и Пачеко, он возымел о нас лучшее мнение. Стражники осмотрели по его приказу тех, кого мы сочли за покойников. Это был какой-то жирный лиценциат со своим слугой; оба подвыпившие или, вернее, пьяные до полусмерти. - Господа, - воскликнул один из стражников, - я узнаю этого толстяка-жуира. Ведь это же сеньор лиценциат Гюомар (*93), ректор нашего университета! Хотя вы видите его в довольно жалком состоянии, однако же он великий человек и выдающийся гений. Никакой философ не устоит против него на диспуте; он так и сыплет словами. Жаль только, что он чересчур любит вино, тяжбы и гризеток. Вероятно, он возвращался домой, отужинав у своей Исабелы, где, по несчастью, его спутник нализался не меньше его. Теперь оба очутились в канаве. Прежде чем наш добрый лиценциат стал ректором, это с ним нередко случалось. Почести, как видите, не всегда изменяют нравы.

Мы оставили этих пьяниц на руках дозора, который позаботился о том, чтоб отнести их домой, а сами вернулись в гостиницу, где каждый поспешил предаться покою. Дон Фелис и дон Луис встали около полудня и, встретившись, заговорили прежде всего об Ауроре де Гусман. - Жиль Блас, - сказала мне сеньора, - сходи к моей тетке донье Химене и спроси ее от моего имени, можем ли мы, сеньор Пачеко и я, повидать сегодня мою кузину. Я отправился выполнять поручение или, выражаясь точнее, условиться с дуэньей о плане действий. Договорившись с ней о всех необходимых мероприятиях, я вернулся к мнимому Мендосе. - Сеньор, - сказал я, - ваша кузина Аурора чувствует себя превосходно. Она поручила мне передать вам от себя, что вы весьма обяжете ее своим посещением, а донья Химена приказала заверить сеньора Пачеко, что в качестве вашего друга он всегда будет желанным гостем. Услыхав последние слова, дон Луис весьма обрадовался, что не ускользнуло ни от меня, ни от моей госпожи, которая сочла это за доброе предзнаменование. Перед самым обедом пришел лакей сеньоры Химены и сказал дону Фелису: - Сеньор, к вашей тетушке заходил какой-то человек из Толедо и оставил для вас эту записку. Мнимый Мендоса вскрыл ее и прочел вслух следующее: "Если вы хотите получить вести о вашем родителе и узнать важные для вас новости, то по получении сего явитесь немедля к "Вороному коню", что подле университета". - Мне так хочется узнать эти важные новости, - сказал он, - что я обязательно должен удовлетворить свое любопытство. Не прощаюсь с вами, Пачеко, - добавил он. - Если я не вернусь через два часа, то можете один пойти к моей тетке: я загляну туда после обеда. Жиль Блас передал вам приглашение доньи Химены и вы вправе ее навестить. Сказав это, он вышел и приказал мне следовать за собой. Сами понимаете, что вместо того, чтоб направиться к "Вороному коню", мы поспешили к дому, где жила Ортис. Прибыв туда, мы приготовились разыграть свою пьесу: Аурора сняла русый парик, вымыла и вытерла брови, надела женское платье и превратилась в прелестную брюнетку, каковой была на самом деле. Действительно, костюмировка изменяла ее до такой степени, что Аурора и дон Фелис казались разными личностями. К тому же она выглядела выше в женском наряде, нежели в мужском, чему, впрочем, немало способствовали чапины (*94), которые обычно были у нее очень высокие. Усилив свои чары с помощью всех средств, изобретенных искусством, она принялась поджидать дона Луиса с волнением, к которому примешивались страх и надежда. То она полагалась на свой ум и красоту, то ей мерещилось, что опыт кончится неудачей. Ортис, со своей стороны, всячески готовилась поддержать свою госпожу. А что касается меня, то, пообедав, я тотчас же удалился, так как Пачеко не должен был застать меня в этом доме и мне, подобно актеру, выступающему только в последнем акте, предстояло явиться к концу визита. Словом, все было в полном порядке, когда пришел дон Луис. Донья Химена приняла его весьма учтиво, и он в течение двух или трех часов занимал разговором Аурору, после чего я вошел в комнату, где они находились, и, обратившись к кавалеру, сказал: - Сеньор, мой барин, дон Фелис, не придет сюда сегодня и очень просит вас извинить его: с ним трое каких-то господ из Толедо, от которых он не может избавиться. - Ах, маленький шалопай! - воскликнула донья Химена, - он, наверно, закутил. - Никак нет, сударыня, - возразил я, - сеньор беседует с ними о весьма серьезных делах и поручил мне передать это как вам, так и донье Ауроре. - Ни-ни, не принимаю никаких извинений, - шутливо проговорила моя госпожа. - Он знает, что мне неможется, и должен оказывать больше внимания лицам, связанным с ним узами крови. А в наказание - пусть не является сюда целых две недели. - Ах, сеньора, - вмешался тут дон Луис, - не принимайте столь жестокого решения: он и без того достоин жалости, так как лишен был счастья лицезреть вас сегодня. Они некоторое время шутили на эту тему, после чего Пачеко ретировался. Прекрасная Аурора тотчас же меняет облик, надевает мужское платье и со всей возможной поспешностью возвращается в меблированные комнаты.

- Простите, любезный друг, - сказала она дону Луису, - что я не последовал за вами к своей тетке; но я никак не мог освободиться от лиц, с которыми мне пришлось быть. Меня, однако, утешает то, что вам представилась возможность удовлетворить свое любопытство. Ну-с, какого же вы мнения о моей кузине? Скажите мне без всякой лести. - Я от нее в восторге, - отвечал Пачеко. - Вы были правы, говоря, что она на вас похожа. Никогда не видал более сходных черт: тот же овал лица, те же глаза, тот же рот, тот же звук голоса. Есть все же небольшая разница; Аурора выше вас; она брюнетка, а вы блондин; у вас веселый характер, она - серьезна. Вот и все, чем вы отличаетесь друг от друга. Что касается ума, - добавил он, - то вряд ли даже ангелы небесные умнее вашей кузины. Словом, эта молодая особа полна беспримерных достоинств. Сеньор Пачеко произнес эти последние слова с таким пылом, что дон Фелис сказал ему улыбаясь: - Я раскаиваюсь, милый друг, что познакомил вас с доньей Хименой. Поверьте мне, не ходите больше к ней: советую вам это ради вашего спокойствия. Аурора де Гусман способна так вскружить вам голову и внушить такую страсть... - Мне незачем возвращаться к вашей кузине, чтоб влюбиться в нее: дело сделано, - прервал он дона Фелиса. - Скорблю о вас, - возразил мнимый Мендоса, - ибо вы - человек непостоянный, кузина моя не какая-нибудь Исабела: предупреждаю вас об этом. Она снизойдет только до такого поклонника, который питает законные намерения. - Законные намерения! - воскликнул дон Луис, - а какие же намерения можно питать по отношению к девушке столь знатного рода? Право, вы меня оскорбляете, если думаете, что я способен бросить на нее непочтительный взгляд. Узнайте меня поближе, любезный Мендоса: увы, я почел бы себя за счастливейшего из смертных, если б она не отвергла моего сватовства и согласилась соединить свою судьбу с моей. - Это другой разговор, - ответствовал дон Фелис, - и о таком случае я готов оказать вам содействие. Сочувствую вашим желаниям и предлагаю вам свои услуги у Ауроры. Завтра же попытаюсь расположить в вашу пользу свою тетку, которая имеет на нее большое влияние. Пачеко рассыпался в бесчисленных благодарностях перед кавалером, надававшим ему таких радужных обещаний, и мы с удовольствием заметили, что наша тактика увенчалась успехом. На следующий день мы еще больше разожгли любовь дона Луиса новой выдумкой. Моя госпожа отправилась к донье Химене, как бы для того, чтоб склонить ее на сторону кавалера, а затем, вернувшись обратно, сказала дону Пачеко: - Я говорил с тетушкой, и мне стоило немалых трудов обеспечить вам ее содействие. Она была ужасно предубеждена против вас. Не знаю, кому вы обязаны тем, что она считала вас ветрогоном, но, несомненно, что кто-то обрисовал вас ей с самой неблагоприятной стороны. К счастью, я взял на себя вашу защиту, и мне удалось в конце концов рассеять дурное мнение, которое она составила себе о ваших нравах. Но это еще не все, - продолжала Аурора, - я хочу, чтоб вы в моем присутствии переговорили с тетушкой: мы постараемся окончательно добиться ее поддержки. Пачеко проявил необычайное нетерпение свидеться с доньей Хименой, и желание его было удовлетворено на следующее утро. Мнимый Мендоса отвел его к Ортис, и они втроем завели беседу, из которой выяснилось, что дон Луис дал сильно увлечь себя в самое короткое время. Ловкая Химена притворилась растроганной чувствами, которые он выказывал, и обещала кавалеру приложить все усилия, чтоб уговорить племянницу выйти за него замуж. Пачеко бросился к ногам доброй тетушки, чтоб поблагодарить ее за ее доброжелательство, после чего дон Фелис спросил, проснулась ли уже его кузина. - Нет, - отвечала дуэнья, - она еще почивает, и вам не удастся увидеть ее теперь. Но приходите после обеда и можете беседовать с ней, сколько вам будет угодно. Ответ доньи Химены, как вы легко можете себе представить, удвоил радость дона Луиса, которому остаток утра показался особенно долгим. Он вернулся в меблированные комнаты вместе с Мендосой, которому доставляло немалое удовольствие наблюдать за своим спутником и примечать у него все признаки истинной любви.