text
stringlengths 4.1k
299k
|
|---|
Таково было положение человека, блиставшего при дворе, где ему
надлежало вызывать не столько зависть, сколько сожаление. Но в конце
концов я уже не мог дольше выносить лишений и решил сообщить о них
герцогу, как только найду подходящий случай. К счастью, он представился в
Эскуриале, куда король и инфант отправились несколько дней спустя.
Когда король пребывал в Эскуриале (*155), то все, кто находился в
свите, содержались на его счет, а потому я не испытывал в это время
никакой нужды. Я спал в гардеробной подле герцогской опочивальни. Однажды
утром, встав, по Своему обыкновению, на рассвете, этот министр приказал
мне взять письменные принадлежности и бумагу и последовать за ним в
дворцовый сад. Мы уселись под деревьями, и по приказу герцога я принял
позу человека, пользующегося своей шляпой в качестве пюпитра; сам он,
держа в руках бумажку, притворялся, будто читает ее. Глядя на нас издали,
можно было подумать, что мы заняты весьма важными делами, а на самом деле
мы болтали о пустяках, которые его светлость отнюдь не презирал.
Прошло уже более часа, как я развлекал герцога разными шутками, черпая
их из своей игривой фантазии, когда две сороки уселись на деревья,
бросавшие на нас свою тень. Они принялись так громко стрекотать, что
привлекли наше внимание.
- Эти птицы, по-видимому, повздорили, - заметил герцог. - Хотел бы я
знать причину их ссоры.
- Желание вашей светлости, - отвечал я, - напомнило мне одну индийскую
басню, которую я вычитал у Бидпаи (*156) или какого-то другого баснописца.
Министр пожелал узнать ее содержание, и я рассказал ему следующее:
- В Персии некогда царствовал один добрый государь, который не обладал
достаточными способностями, чтоб управлять страной, а потому возложил все
заботы об этом на великого визиря. Сей министр, по имени Аталмук, был
человеком весьма одаренным. Бремя управления столь обширной монархией
нисколько его не тяготило, и при нем всегда царил мир. Благодаря его
стараниям подданные прониклись любовью и уважением к царской власти и
нашли в визире, преданном своему государю, любящего отца. В числе
секретарей Аталмука был молодой кашмирец, по имени Зеангир, которого он
любил больше других. Он находил удовольствие в беседе с Зеангиром, брал
его с собой на охоту и не скрывал от него даже самых тайных мыслей.
Однажды, когда они охотились вместе в каком-то лесу, визирь увидал двух
воронов, каркавших на дереве, в сказал своему секретарю:
- Мне бы очень хотелось знать, о чем разговаривают эти птицы на своем
языке.
- Господин, - отвечал кашмирец, - ваше желание может быть исполнено.
- Каким же образом? - спросил Аталмук.
- А вот как, - возразил Зеангир. - Один дервиш-чернокнижник обучал меня
птичьему языку. Если вам угодно, я подслушаю разговор этих птиц и повторю
вам слово в слово то, о чем они беседуют.
Визирь согласился. Тогда кашмирец подошел поближе к воронам и
притворился, будто внимательно их слушает, а затем, вернувшись к визирю,
сказал:
- Поверите ли вы, господин мой, что их разговор касается нас.
- Быть не может! - вскричал визирь. - И что же они говорят?
- Один из них, - продолжал Зеангир, - сказал: "вот он сам, этот великий
визирь Аталмук, этот орел-покровитель, расстилающий свои крылья над
Персией, как над родным гнездом, и пекущийся неустанно об ее
неприкосновенности. Он охотится в этом лесу с верным своим Зеангиром, дабы
отдохнуть от тягостных трудов. Сколь счастлив этот секретарь, служа
господину, осыпающему его милостями!" - "Не торопитесь, - прервал его
второй ворон, - не торопитесь превозносить счастье этого кашмирца. Правда,
Аталмук беседует с ним запросто, удостаивает его своего доверия, и я не
сомневаюсь, что он намеревается доставить ему высокую должность, но до тех
пор Зеангир успеет умереть с голоду. Бедняга живет в крохотной
меблированной комнатушке и нуждается в самом необходимом. Словом, он ведет
самую жалкую жизнь, но никто при дворе этого не замечает. Великому визирю
не приходит в голову осведомиться о том, хороши ли или плохи его дела, и,
довольствуясь своим благоволением к нему, он оставляет его в когтях
бедности".
Тут я остановился, желая узнать, что скажет герцог Лерма по этому
поводу. Он спросил меня с улыбкой, какое впечатление произвела притча о
птицах на Аталмука и не обиделся ли великий визирь на дерзость своего
секретаря.
|
- Нет, ваша светлость, - отвечал я несколько смущенный вопросом
герцога, - басня, напротив, повествует, что он всячески наградил его.
- Зеангиру повезло, - заметил он серьезным тоном, - далеко не всякий
министр позволил бы читать себе нравоучения. Однако, - добавил он,
прекращая разговор и приподымаясь, - король должен скоро проснуться. Мои
обязанности призывают меня к нему.
С этими словами он быстро направился ко дворцу, видимо, недовольный
моей индусской басней, так как по дороге не сказал мне ни слова.
Я последовал за ним до дверей королевской опочивальни, а затем понес
находившиеся при мне бумаги туда, откуда их взял, и зашел в кабинет, где
работали оба секретаря-переписчика, которые также сопровождали двор.
- Что с вами, сеньор Сантильяна? - воскликнули они, завидя меня. - Вы
так расстроены! Не случилось ли с вами какой неприятности?
Находясь под впечатлением неудачи с притчей, я не смог скрыть от них
своего огорчения. Когда я передал им содержание своей беседы с герцогом,
они выразили мне сочувствие по поводу глубокой скорби, которую я
переживал.
- Ваша печаль, - сказал мне один из них, - действительно, не лишена
основания. Герцог иной раз способен рассердиться.
- К сожалению, это так, - заметил другой. - Дай бог, чтоб с вами
обошлись лучше, чем с секретарем кардинала Спиносы (*157). Этот секретарь
прослужил у его высокопреосвященства пятнадцать месяцев, не получая
никакого жалованья, и однажды осмелился заговорить о своих нуждах и
попросить немного денег на жизнь. "Вполне справедливо, чтоб вам заплатили,
- ответил ему кардинал. - Возьмите вот это, - добавил он, передавая ему
ассигновку на тысячу дукатов, - и получите деньги в казначействе, но
помните, что вы у меня больше не служите". Секретарь не стал бы печалиться
по поводу увольнения, если б ему заплатили тысячу дукатов и позволили
сыскать себе другое место; но, как только он вышел от кардинала, его
задержал альгвасил и отправил раба божьего в сеговийскую крепость, где он
долго находился в заключении.
Этот исторический эпизод нагнал на меня еще больше страху. Я счел себя
конченным человеком и, не будучи в состоянии утешиться, принялся упрекать
себя за свою несдержанность, точно я, действительно, проявил недостаточно
терпения.
"Увы! - говорил я сам себе, - чего ради рискнул я рассказать эту
злосчастную басню, вызвавшую неудовольствие его светлости? Быть может, он
уже сам намеревался избавить меня от нужды. Возможно даже, что судьба
готовила мне одну из тех неожиданных удач, которые удивляют мир. Сколько
богатств, сколько почестей упустил я из-за своего легкомыслия! Мне
следовало бы подумать о том, что многие высокопоставленные особы не
выносят указаний и требуют, чтоб от них принимали, как милость, малейшую
награду, которую они и без того обязаны дать. Лучше бы мне поститься
по-прежнему, ничего не говоря герцогу, и даже умереть с голоду, чтобы вся
вина пала на него".
Если б у меня и оставались еще кой-какие надежды, то герцог, с которым
я встретился после полудня, окончательно рассеял их. Против своего
обыкновения, он держал себя со мной очень серьезно и не сказал мне ни
слова, что заставило меня провести остаток дня в смертельной тревоге. Ночь
прошла для меня беспокойно: я не переставал вздыхать и печалиться, сожалея
об утрате сладчайших упований и боясь увеличить собой число политических
узников.
Следующий день был днем кризиса. Герцог приказал позвать меня с утра. Я
вошел в его покой, дрожа сильнее, чем преступник, которого собираются
судить.
- Сантильяна, - сказал он, протягивая мне бумажку, которую держал в
руках, - возьми эту ассигновку...
При слове "ассигновка" я весь затрепетал и сказал сам себе:
"О, боже! Совсем как кардинал Спиноса! А там меня ждет карета, чтоб
вести в Сеговию".
Обуявший меня в ту минуту ужас был так силен, что я бросился к ногам
министра и, заливаясь слезами, воскликнул:
- Умоляю вас, ваша светлость, простите мою дерзость! Только крайняя
нужда могла заставить меня сообщить вам о своем положении.
Видя, что я так растерялся, герцог не смог удержаться от смеха.
- Успокойся, Жиль Блас, и выслушай меня, - сказал он. - Правда, поведав
мне о своих нуждах, ты как бы упрекнул меня в том, что я не позаботился о
них раньше; но я не сержусь на тебя за это, друг мой. Напротив, я скорее
досадую на себя самого за то, что не спросил тебя, как ты живешь. Дабы
исправить эту небрежность, я даю тебе для начала ассигновку на полторы
тысячи дукатов, каковые тебе отсчитают в казначействе. Но это еще не все:
ты будешь получать от меня ежегодно такую же сумму; кроме того, когда
богатые и щедрые лица попросят тебя оказать им услугу, то я не запрещаю
тебе ходатайствовать за них передо мной.
|
Осчастливленный этими словами, я облобызал ноги министра, который
приказал мне встать и продолжал запросто со мной беседовать. Я, со своей
стороны, попытался вернуть себе обычную веселость, но мне не удалось так
быстро перейти от горя к радости, и я пребывал в полной подавленности,
точно приговоренный к казни, которому объявляют помилование в тот самый
момент, когда над ним уже занесен топор. Герцог приписал мою тревогу
исключительно опасению его прогневить, хотя страх пожизненного заключения
сыграл тут не меньшую роль. Он признался мне, что нарочно выказал мне
холодность, дабы узнать, насколько я окажусь чувствителен к этой перемене,
и что, убедившись в моей искренней преданности его особе, он полюбил меня
еще больше, чем прежде.
Король, как бы идя навстречу моему нетерпению, вернулся на следующий
день в Мадрид. Я прежде всего помчался в казначейство, где мне немедленно
уплатили сумму, указанную в ассигновке. Редко случается, чтоб у бедняка не
закружилась голова при таком внезапном переходе от нищеты к богатству. Я
переменился вместе с переменой в своей судьбе и стал внимать только голосу
тщеславия и честолюбия. Предоставив свою жалкую каморку секретарям,
которые еще не научились птичьему языку, я снял во второй раз то же
роскошное помещение, оказавшееся, по счастью, незанятым. Потом я послал за
известным портным, который обшивал почти всех петиметров. Сняв с меня
мерку, он отправился со мной к купцу и забрал у него пять локтей сукна,
которые, по его словам, должны были пойти на мое одеяние. Пять локтей на
камзол испанского покроя! Боже праведный!.. Но не стоит на этом
останавливаться: модные портные всегда берут больше материи, нежели
другие. Затем я купил белья, в котором очень нуждался, шелковые чулки и
касторовую шляпу, отороченную испанским кружевом.
После этого мне уже нельзя было, не нарушая приличия, обойтись без
лакея, а потому я попросил моего хозяина Висенте Фореро рекомендовать мне
такового. Большинство иностранцев, останавливавшихся у него, обычно
нанимало по прибытии в Мадрид испанскую прислугу, благодаря чему в его
гостиницу стекались все находившиеся без места лакеи. Первым явился ко мне
парень с таким смиренным и набожным лицом, что я сразу же ему отказал. Мне
почудилось, что я вижу перед собой Амбросио Ламелу, и я заявил Фореро:
- Не выношу лакеев с такой добродетельной наружностью: я уже ожегся на
них.
Не успел я спровадить первого слугу, как явился второй. Это был бойкий
малый, не уступавший по развязности придворному пажу и к тому же довольно
плутоватый. Он мне понравился. Я задал ему несколько вопросов и заключил
по его ответам, что он далеко не глуп и даже обладает врожденными
способностями к интриге. Решив, что он мне подходит, я нанял его. Мне не
пришлось в этом раскаяться: вскоре выяснилось, что я сделал замечательное
приобретение. Поскольку герцог позволил мне ходатайствовать за тех, кому я
хотел оказать услугу, а я отнюдь не намеревался пренебречь таким
разрешением, то мне нужна была ищейка для выслеживания дичи, т.е. тертый
парень, который умел бы разыскивать и приводить ко мне лиц, желавших
просить о чем-либо первого министра. Сипион, - так звали моего лакея, -
оказался большим мастаком по этой части. Он перед тем служил у доньи Анны
де Гевара, кормилицы инфанта, где имел случай пустить в ход свои
дарования, так как дама сия принадлежала к числу особ, которые, пользуясь
влиянием при дворе, любят извлекать из этого выгоду.
Как только я сообщил Сипиону, что могу исходатайствовать королевские
милости, так он не медля принялся за розыски и в тот же день сказал мне:
- Сеньор, я раскопал небольшое дельце. Только что прибыл в Мадрид один
молодой гренадский дворянин, которого зовут дон Рохерио де Рада. Он
участвовал в поединке и, будучи теперь вынужден искать покровительства
герцога Лермы, готов щедро заплатить тому, кто его выручит. Я виделся с
ним. Он собирался обратиться к дону Родриго Кальдерону, о могуществе
которого ему протрубили уши, но я отговорил его, дав понять, что этот
секретарь продает свое заступничество на вес золота, тогда как вы
удовольствуетесь скромным знаком благодарности, и даже оказали бы ему
безвозмездно эту услугу, если б ваше положение позволяло вам следовать
своим великодушным и бескорыстным наклонностям. Словом, я так его
настрочил, что этот дворянин явится к вам завтра поутру.
|
- Вижу, господин Сипион, - сказал я, - что вы не теряли времени даром.
Должно быть, вам такие дела не внове. Удивляюсь только тому, как это вы не
разбогатели.
- В этом нет ничего удивительного, - отвечал он, - я люблю, чтоб деньги
обращались, и не собираю богатств.
Дон Рохерио де Рада, действительно, зашел ко мне. Я принял его учтиво,
но не без некоторой доли высокомерия.
- Сеньор кавальеро, - сказал я ему, - прежде чем обещать вам
содействие, я хотел бы узнать обстоятельства того дела чести, которое
привело вас ко двору, ибо они могут быть такого характера, что я не
осмелюсь хлопотать за вас перед первым министром. Соблаговолите поэтому
подробно осведомить меня обо всем и будьте уверены, что я живо приму к
сердцу ваши интересы, если только в этом не будет ничего предосудительного
для галантного человека.
- Весьма охотно, - возразил молодой гренадец. - Я расскажу вам
чистосердечно историю своей жизни.
И он тут же поведал мне следующее.
Гренадский дворянин дон Анастасио де Рада счастливо проживал в городе
Антекере с доньей Эстеванией, своей супругой, отличавшейся не только
безупречной добродетелью, но также кротким нравом и исключительной
красотой. Она нежно любила своего супруга, а тот, в свою очередь, обожал
ее до безумия. Дон Анастасио был ревнив от природы и не переставал питать
подозрений, хотя у него не было никаких оснований сомневаться в верности
жены. Тем не менее, он боялся, как бы какой-нибудь тайный враг его
благополучия не посягнул на его честь. Он не доверял никому из друзей, за
исключением дона Уберто де Ордалес, который в качестве двоюродного брата
Эстевании имел свободный доступ в его дом и был единственным человеком,
коего ему надлежало остерегаться.
Действительно, дон Уберто увлекся своей кузиной и осмелился признаться
ей в любви, невзирая ни на соединявшие их узы крови, ни на искреннюю
дружбу, которую питал к нему дон Анастасио. Эстевания же, как женщина
осторожная, не стала поднимать шума, который, несомненно, повлек бы за
собой грустные последствия, а только кротко пожурила своего родственника
и, указав ему на то, сколь недостойно с его стороны посягать на ее
добродетель и бесчестить ее мужа, сказала ему строго, чтоб он не льстил
себя надеждой на успех.
Это мягкое отношение еще больше воспламенило чувства влюбленного
кавалера, и, вообразив, что с женщиной такого нрава надо обходиться
решительно, он начал вести себя без должного почтения и однажды даже
потребовал, чтоб она уступила его страсти. Эстевания сурово оттолкнула его
и пригрозила пожаловаться дону Анастасио, дабы он наказал его за такую
дерзость. Испугавшись угрозы, поклонник обещал не упоминать больше о своей
любви, и, положившись на это обещание, Эстевания простила ему прошлое.
Дон Уберто, будучи от природы злобным человеком, не смог стерпеть
такого пренебрежения к своей страсти, а потому возымел гнусное намерение
отомстить донье Эстевании. Он знал, что ее супруг очень ревнив и готов
поверить всему, что он вздумает ему наговорить. Рассчитывая на это, он
замыслил самое черное злодейство, на какое способен низкий человек.
Прогуливаясь однажды вечером с этим ревнивым мужем, он притворился весьма
опечаленным и сказал ему:
- Любезный друг, я не могу долее терпеть и скрывать от вас тайну, с
которой бы я никогда не расстался, если бы ваша честь не была для меня
дороже вашего покоя. Но мы оба весьма щепетильны в отношении обид, и я не
смею долее утаивать от вас то, что происходит в вашем доме. Приготовьтесь
услышать весть, которая доставит вам не меньше горя, чем удивления. Я
нанесу вам удар в самое чувствительное место.
- Понимаю, - прервал его уже встревоженный Анастасио, - ваша кузина мне
изменила.
- Я больше не признаю ее своей кузиной, - продолжал Ордалес с
раздражением. - Я отрекаюсь от нее. Она недостойна быть вашей женой.
- Не мучьте меня дольше! - воскликнул дон Анастасио. - Говорите! Что
такое сделала Эстевания?
- Она вам изменила, - возразил дон Уберто. - У вас есть соперник, к
которому она благоволит, но которого я не могу вам назвать, ибо,
воспользовавшись покровом ночи, прелюбодей скрылся от наблюдавших за ним
глаз. Я знаю только, что она вас обманывает, и это не подлежит никакому
сомнению. За достоверность моих сообщений вам ручается то обстоятельство,
что и моя честь затронута в этом деле. Я не стал бы выступать против
Эстевании, если б не был убежден в ее неверности.
|
- Незачем, - продолжал он, заметив, что его слова произвели желаемое
действие, - незачем далее распространяться об этом. Я вижу, что вы
возмущены неблагодарностью, которою вам отплатили за любовь, и что вы
замышляете справедливую месть. Не стану вам препятствовать. Разите жертву,
не считаясь с тем, кто она, и докажите всему городу, что в вопросах чести
вы не остановитесь ни перед чем.
Этими речами злодей постарался возбудить слишком доверчивого супруга
против невинной женщины и описал в таких ярких красках бесчестье, которое
ему грозит, если он не смоет обиды, что, наконец, привел его в ярость. Дон
Анастасио обезумел; казалось, что в него вселились фурии, и он вернулся
домой с намерением заколоть кинжалом свою несчастную супругу. Когда он
вошел в опочивальню, она только что собралась лечь в постель. Сперва он
сдержался и подождал, пока прислуга удалится. Но затем, не считаясь ни с
небесной карой, ни с позором, который он навлекал на благородную семью, ни
даже с естественной жалостью к шестимесячному младенцу во чреве матери, он
приблизился к своей жертве и крикнул вне себя от бешенства:
- Умри, злосчастная! Тебе осталось жить только одно мгновение, и то я
оставляю его тебе по своей доброте, дабы ты испросила прощения у бога за
нанесенную мне обиду. Я не хочу, чтоб, погубив свою честь, ты погубила
также и душу.
С этими словами дон Анастасио обнажил кинжал. Как его речи, так и
поступок повергли в ужас Эстеванию, которая бросилась к его ногам и, ломая
руки, вскричала с отчаянием:
- Что с вами, сеньор! Какой повод к неудовольствию могла я вам подать,
что вы так на меня разгневались? Почему хотите вы лишить жизни свою
супругу? Вы заблуждаетесь, если подозреваете ее в неверности!
- Нет, нет! - резко возразил ревнивец, - я убежден в вашей измене!
Лица, меня уведомившие, достойны полного доверия. Дон Уберто...
- Ах, сеньор! - поспешно прервала она его, - не полагайтесь на дона
Уберто. Он вовсе вам не такой друг, как вы думаете. Не верьте ему, если он
опорочил перед вами мою добродетель.
- Молчите, презренная! - воскликнул дон Анастасио. - Предостерегая меня
от Ордалеса, вы не рассеиваете, а только подтверждаете мои подозрения. Вы
стараетесь очернить своего родственника, потому что он осведомлен о вашем
дурном поведении. Вам хотелось бы опорочить его показания, но эта уловка
бесполезна и только усиливает мое желание вас покарать.
- О, любезный супруг! - отвечала невинная Эстевания, заливаясь горючими
слезами, - не поддавайтесь слепому гневу. Если вы дадите ему волю, то
совершите поступок, в котором будете вечно раскаиваться, когда убедитесь в
своей несправедливости. Умоляю вас именем бога, сдержите свою ярость.
Подождите, по крайней мере, до тех пор, пока не уверитесь окончательно в
своих подозрениях: это будет справедливее по отношению к женщине, которой
не в чем себя упрекнуть.
Эти слова и в еще большей мере печаль той особы, от которой они
исходили, тронули бы всякого другого, кроме дона Анастасио; но этот
жестокий человек не только не умилился, а, вторично оказав Эстевании, чтоб
она поспешила поручить свою душу богу, поднял руку, чтоб ее поразить.
- Остановись, бесчеловечный! - крикнула она. - Если твоя прежняя любовь
ко мне совершенно угасла и воспоминание о ласках, которыми я тебя дарила,
испарилось из твоей памяти, то пощади собственную кровь! Не подымай
яростной руки на невинного младенца, еще не узревшего божьего света. Став
его палачом, ты возмутишь против себя и небо и землю. Я прощаю тебе свою
смерть, но помни, что за его гибель ты ответишь перед господом, как за
величайшее злодеяние!
Хотя дон Анастасио твердо решил не обращать никакого внимания на то,
что будет говорить Эстевания, однако же был потрясен ужасными видениями,
навеянными последними словами супруги. Опасаясь, как бы эти тревожные
мысли не отвратили его от мщения, он поторопился использовать остаток
гнева и вонзил кинжал в правый бок Эстевании. Она тут же упала. Считая ее
убитой, он поспешно вышел из дому и скрылся из Антекеры.
Между тем несчастная супруга, потеряв сознание от полученной раны,
пролежала несколько минут на полу, как безжизненное тело. Затем,
очнувшись, она стала стенать и вздыхать, что привлекло внимание
прислуживавшей ей старухи. Как только эта добрая женщина увидала свою
госпожу в таком жалостном состоянии, она подняла крик, разбудивший
остальных слуг и даже ближайших соседей. Вскоре комната наполнилась
народом. Позвали лекарей, которые, осмотрев рану, нашли ее не очень
опасной. Их предположения оправдались; они вылечили в короткое время
Эстеванию, которая спустя три месяца после этого ужасного происшествия
произвела на свет сына. Его-то, сеньор Жиль Блас, вы теперь видите перед
собой: я плод этого плачевного брака.
|
Хотя злословие немилосердно по отношению к женской добродетели, однако
же оно пощадило мою мать, и вину за это кровавое событие приписали в
городе неистовству ревнивого мужа. Правда, мой отец слыл за вспыльчивого и
весьма склонного к подозрительности человека. Ордалес отлично понимал, что
донья Эстевания считала его виновником наговоров, которые помутили разум
ее мужа, и, удовольствовавшись тем, что отомстил хотя бы наполовину, он
перестал ее посещать.
Опасаясь наскучить вашей милости, я не стану распространяться насчет
полученного мною воспитания; скажу только, что мать моя приказала
старательно обучить меня искусству биться на шпагах и что я долгое время
упражнялся в самых известных фехтовальных залах Гренады и Севильи. Она с
нетерпением ждала, чтоб я достиг того возраста, когда смогу померяться
силами с доной Уберто, и собиралась тогда пожаловаться мне на зло,
причиненное ей этим человеком. Когда я достиг восемнадцатилетнего
возраста, она открыла мне семейную тайну, проливая при этом обильные слезы
и не скрывая от меня своей великой печали. Вы, конечно, понимаете, какое
впечатление производит мать в таком состоянии на сына, обладающего
мужеством и чувствительным сердцем. Я тотчас же разыскал Ордалеса и повел
его в уединенное место, где после довольно продолжительного боя трижды
пронзил его шпагой, от чего он свалился наземь.
Чувствуя себя смертельно раненным, дон Уберто устремил на меня свой
последний взгляд и сказал, что принимает смерть от моей руки, как
справедливую кару за оскорбление, нанесенное им чести доньи Эстевании. Он
сознался, что решил ее погубить в отместку за то, что она презрела его
любовь. Затем он испустил дух, умоляя небо, дона Анастасио, Эстеванию и
меня простить ему его прегрешение. Я счел за лучшее не возвращаться домой,
чтоб известить мать о поединке, полагая, что слух об этом и без того
дойдет до нее. Перевалив через горы, я отправился в город Малагу, где
обратился к одному арматору, собиравшемуся выехать из порта для каперства.
Я показался ему человеком храброго десятка, и он охотно согласился принять
меня в число, добровольцев, находившихся на борту.
Нам вскоре представился случай отличиться, так как неподалеку от
острова Альборана мы повстречали мелильского корсара, возвращавшегося к
африканскому берегу с богато нагруженным испанским судном, которое он
захватил против Картахены. Мы настойчиво атаковали африканца и завладели
обоими его кораблями, где оказалось восемьдесят христианских невольников,
которых везли в Берберию. Воспользовавшись благоприятным ветром,
направившим наше судно к андалузскому берегу, мы вскоре добрались до Пунта
де Елена.
Прибыв туда, мы расспросили освобожденных нами рабов, откуда они родом,
и я задал такой же вопрос очень видному собой человеку, которому, судя по
внешности, было лет пятьдесят. Он отвечал мне со вздохом, что происходит
из Антекеры. Не знаю почему, но этот ответ взволновал меня. Заметив мое
беспокойство, он также смутился, что, в свою очередь, не ускользнуло и от
меня.
- Мы с вами земляки, - сказал я. - Позвольте узнать, из какого вы рода?
- Увы, - отвечал он, - вы растравляете старую рану, требуя от меня,
чтоб я удовлетворял ваше любопытство. Восемнадцать лет тому назад я
покинул Антекеру, где обо мне, наверно, вспоминают не иначе, как с ужасом.
Вы, конечно, и сами не раз слыхали про меня. Я - дон Анастасио де Рада.
- Праведное небо! - воскликнул я. - Верить ли мне тому, что слышу? Как!
Вы дон Анастасио? И я вижу перед собой своего отца?
- Что вы говорите, молодой человек? - вскричал и он, глядя на меня с
изумлением. - Возможно ли, чтоб вы оказались тем несчастным младенцем,
который был еще во чреве матери, когда я принес ее в жертву своей ярости?
- Да, отец, - отвечал я, - добродетельная Эстевания произвела меня на
свет три месяца спустя после той зловещей ночи, когда вы оставили ее
лежащей в крови.
Не успел я договорить этих слов, как дон Анастасио бросился мне на шею.
Он сжал меня в своих объятиях, и в течение четверти часа мы только то и
делали, что вздыхали и заливались слезами. После этих нежных излияний,
вполне естественных при такой встрече, отец мой воздел глаза к небу, чтоб
поблагодарить его за спасение Эстевании, но затем, как бы опасаясь, что он
преждевременно воздал хвалу господу, дон Анастасио обратился ко мне и
спросил, каким образом удалось установить невинность его супруги.
|
- Никто, кроме вас, сеньор, в ней не сомневался, - отвечал я. -
Поведение вашей супруги всегда было безукоризненным. Я должен открыть вам
глаза на вашего друга: дон Уберто вас обманул.
В то же время я рассказал ему про коварство этого родственника, про то,
как я ему отомстил и как он сознался мне во всем перед смертью.
Эта весть обрадовала моего отца, пожалуй, больше, чем даже освобождение
из плена. В порыве охватившего его восторга он снова принялся нежно меня
обнимать и не переставал твердить, сколь много он мною доволен.
- Теперь, любезный сын, поспешим в Антекеру, - сказал он. - Я горю
нетерпением броситься к ногам своей супруги, с которой обошелся столь
недостойным образом. С тех пор как я узнал от вас об учиненной мною
несправедливости, раскаяние мучительно терзает мое сердце.
Мне самому слишком хотелось соединить этих двух горячо любимых мною
лиц, чтоб откладывать столь сладостный момент. Я покинул арматора и на
призовые деньги, доставшиеся на мою долю, купил в Адре двух мулов, так как
отец не хотел больше подвергать себя опасностям морского путешествия. По
дороге у него было достаточно времени, чтоб сообщить мне свои приключения,
которые я слушал с таким же жадным вниманием, как итакский царевич (*158)
рассказы своего царственного родителя. Наконец, после нескольких дней пути
мы прибыли к подножию горы, ближайшей к Антекере, и сделали привал в этом
месте. Так как мы намеревались вернуться домой тайком, то вошли в город
только поздно ночью.
Можете представить себе удивление моей матери при виде мужа, которого
она почитала навеки потерянным. Не меньше изумлялась она и тому, можно
сказать, чудесному случаю, которому она была обязана его возвращением. Дон
Анастасио попросил у нее прощения за свою жестокость с таким искренним
выражением раскаяния, что она невольно смягчилась. Вместо того чтоб
отнестись к нему как к убийце, она видела в нем только человека, которому
была предназначена небом: столь священно звание супруга для женщины,
украшенной добродетелью! Эстевания так тревожилась за меня, что мое
возвращение очень ее обрадовало. Радость эта, впрочем, была не совсем
безоблачной. Сестра Ордалеса затеяла уголовное дело против убийцы брата;
меня разыскивали повсюду, а потому моя мать беспокоилась, считая, что мне
опасно оставаться в нашем доме. Это побудило меня в ту же ночь отправиться
ко двору, где я намерен просить о помиловании. Надеюсь его добиться, раз
вы, сеньор Жиль Блас, любезно согласились замолвить за меня слово первому
министру и оказать мне поддержку своим влиянием.
На этом храбрый сын дона Анастасио закончил свое повествование, после
чего я сказал ему внушительным тоном:
- Ваше дело мне ясно, сеньор дон Рохерио. Полагаю, что вы достойны
помилования, а потому берусь изложить вашу просьбу герцогу и дерзну
обещать вам его покровительство.
В ответ на это гренадец рассыпался в благодарностях, которые, наверно,
вошли бы у меня в одно ухо, а вышли в другое, если б он не заявил, что
непосредственно за оказанной услугой последует нечто более существенное.
Как только он коснулся этой струны, я решил приняться за хлопоты. В тот же
день я рассказал историю дона Рохерио герцогу, который позволил мне
привести этого кавалера и заявил ему:
- Дон Рохерио, я уже знаю о поединке, побудившем вас приехать ко двору:
Сантильяна изложил мне все подробности. Не тревожьтесь, вы не совершили
ничего такого, чего нельзя было бы извинить. Его высочество особенно
охотно милует дворян, мстящих за поруганную честь. Вам придется для
проформы отправиться в тюрьму; но будьте спокойны, вы пробудете там
недолго. У вас в лице Сантильяны есть добрый друг, который позаботится об
остальном и ускорит ваше освобождение.
Дон Рохерио отвесил министру глубокий поклон и, полагаясь на его слова,
добровольно пошел под арест. Вскоре благодаря моим стараниям вышел указ о
помиловании. Менее чем в десять дней я отправил этого нового Телемака
обратно к его Улиссу и Пенелопе, тогда как он едва ли отделался бы одним
годом тюрьмы, если б у него не было покровителя и денег. Впрочем, мне
досталось за эту услугу всего-навсего сто пистолей. Это был неважный улов,
но я ведь и не был еще Кальдероном, а потому не гнушался и малым.
|
Это дело разлакомило меня, а десять пистолей куртажа, которые я дал
Сипиону, побудили его приняться за новые розыски. Я уже прежде превозносил
его таланты в этой области и могу сказать, что его по справедливости
следовало назвать Сципионом Великим. В качестве второго клиента он привел
мне издателя рыцарских романов, который нажился вопреки здравому смыслу.
Этот издатель незаконно перепечатал книгу, выпущенную одним из его
собратьев, и издание это было конфисковано. За триста дукатов я добился
снятия запрещения с его экземпляров и спас владельца от крупного штрафа.
Хотя такие дела не входили в компетенцию первого министра, герцог
согласился по моей просьбе повлиять на тех, от кого это зависело. После
издателя через мои руки прошел один коммерсант, и вот в чем заключалось
его дело. Португальский корабль был захвачен берберийским корсаром и снова
отбит одним кадикским арматором. Две трети погруженных на него товаров
принадлежали моему лиссабонскому купцу, который после тщетных требований о
возврате своего имущества приехал к испанскому двору, чтоб найти
влиятельного покровителя, способного защитить его интересы. Ему выпало
счастье наткнуться на меня. Я вступился за него, и он вернул свои товары с
помощью четырехсот пистолей, которые преподнес своему протектору.
Мне чудится, будто я слышу в этом месте возглас читателя:
"Смелей, сеньор Сантильяна! Набивайте карман! Вы теперь на хорошем
пути, не выпускайте счастья из рук!"
О, не беспокойтесь: не выпущу. Коли не ошибаюсь, вот уже мой лакей с
новой жертвой, которую он подцепил. Действительно, это - Сипион. Послушаем
его:
- Сеньор, - сказал он, - дозвольте представить вам знаменитого
дрогиста. Он хлопочет о привилегии продавать свои снадобья в течение
десяти лет во всех городах Испанского королевства с предоставлением ему на
то исключительного права, т.е. чтоб остальным его собратьям по ремеслу
было запрещено торговать в тех местах, которые он для себя облюбует. В
благодарность за содействие он обязуется отсчитать двести пистолей тому,
кто добудет для него такую привилегию.
На это я сказал шарлатану покровительственным тоном:
- Хорошо, друг мой, я устрою ваше дело.
Действительно, спустя несколько дней я отослал его восвояси с патентом
на исключительное право обманывать народ во всех королевствах Испании.
Тут я убедился в справедливости поговорки, что аппетит приходит во
время еды. Я не только становился жаднее, по мере того как богател, но
первые четыре милости, о которых я упомянул, достались мне с такой
легкостью, что я не колеблясь обратился к его светлости за пятой. Дело шло
о передаче губернаторства города Веры на андалузском побережье одному
кавалеру ордена Калатравы, который обещал мне за это тысячу пистолей.
Увидя такую алчность к наживе, министр расхохотался.
- Да, друг Жиль Блас, у вас недурной аппетит! Вижу, что вы большой
охотник одолжать ближних. Но выслушайте меня: если речь зайдет о мелочах,
я в это входить не стану, но когда вы будете хлопотать о губернаторствах
или каких-либо крупных милостях, то соблаговолите довольствоваться
половиной прибыли: другая принадлежит мне. Вы не можете себе представить,
- добавил он, - какие у меня расходы и сколько мне нужно денег, чтоб с
достоинством поддерживать свой ранг, ибо, признаюсь вам, что, несмотря на
бескорыстие, проявляемое мною перед народом, я достаточно осторожен, чтоб
не расстраивать своего состояния. Примите это к руководству.
После этой речи министра я перестал бояться, что надоем ему своими
просьбами; напротив, она подстрекла меня еще энергичнее взяться за дело и
усилила во мне пуще прежнего жажду к обогащению. В то время я охотно
повесил бы объявление, в котором бы говорилось, что все желающие добиться
при дворе каких-либо милостей, могут обращаться ко мне. Я работал в одном
направлении, Сипион - в другом. У меня не было других желаний, как
оказывать услуги ближним, но, разумеется, за деньги. Мой кавалер ордена
Калатравы получил губернаторство города Веры за тысячу пистолей, и вскоре
я выхлопотал другое за такую же сумму кавалеру ордена св.Якова. Не
довольствуясь назначением губернаторов, я раздавал кавалерии и с помощью
жалованных грамот превращал достойных разночинцев в недостойных дворян.
Духовенство тоже было осчастливлено моими благодеяниями. Я жаловал мелкие
бенефиции, каноникаты и некоторые церковные должности. Что касается
епископств и архиепископств, то они относились к ведению дона Родриго
Кальдерона. Он распределял также судейские должности, командорства и
вице-королевства, из чего можно заключить, что важные посты замещались
столь же мало достойными личностями, как и мелкие, ибо на места, служившие
предметом этой честной торговли, мы назначали далеко не самых искусных и
беспорочных людей. Нам было известно, что мадридские насмешники издеваются
над нами по этому поводу, но мы, подобно скупцам, любовались видом
собственного золота, забывая о гиканье толпы (*159).
|
Исократ (*160) прав, называя невоздержанность и безумства неразлучными
спутниками богатства. Оказавшись собственником тридцати тысяч дукатов и
предвидя возможность заработать, быть может, еще в десять раз больше, я
счел нужным изобразить из себя персону, достойную называться наперсником
первого министра. Поэтому я снял целый дом, приказав омеблировать его
пристойным образом, и купил карету у одного повытчика (*161), который
обзавелся таковою из чванства и стремился избавиться от нее по совету
своего булочника. Я нанял кучера, а также трех лакеев, и, считая
справедливым повышать старых слуг, пожаловал Сипиона тройной честью,
сделав его одновременно своим камердинером, секретарем и управителем. Но я
совершенно опьянел от тщеславия, когда министр разрешил моим людям носить
его ливрею. Тут во мне угасли последние проблески рассудительности. Я стал
не меньшим безумцем, чем ученики Порция Латро (*162), которые благодаря
употреблению тминного настоя стали такими же бледными, как их учитель, и
вообразили, что тем самым могут равняться с ним в учености. Я чуть было не
возомнил себя родственником герцога Лермы. Мне хотелось прослыть таковым
или хотя бы его побочным сыном, что весьма польстило бы моему самолюбию.
Прибавьте к этому, что, по примеру его светлости, державшей открытый
стол, я тоже решил устраивать угощения. Для этой цели я поручил Сипиону
сыскать искусного кухаря, и он раскопал мне такого, который, пожалуй, не
уступал повару римлянина Номентана (*163), обжорной памяти. Наполнив свой
погреб изысканными винами и запасшись разной снедью, я начал принимать
гостей. Каждый вечер у меня ужинало несколько человек из числа старших
чиновников министерской канцелярии, гордо величавших себя
статс-секретарями. Я потчевал их, как следует, и они всегда уходили от
меня подвыпившими. Сипион, со своей стороны, следуя поговорке "каков
барин, таков и слуга", тоже держал открытый стол в людской, где угощал на
мой счет своих знакомых. Я очень полюбил этого молодца, а кроме того, он
помогал мне наживать богатства, и мне казалось справедливым, чтоб он
тратил их вместе со мной. К тому же я смотрел на эти забавы с точки зрения
молодого человека и, не замечая зла, которое они мне причиняли, видел лишь
почести, выпадавшие на мою долю. Еще другая причина мешала мне обращать на
них внимание: благодаря раздаче бенефиции и должностей рука моя никогда не
оскудевала, а казна изо дня в день умножалась. Я вообразил, что мне
удалось ухватиться за колесо Фортуны.
Моему тщеславию не хватало только одного, а именно, чтоб Фабрисио стал
свидетелем той роскошной жизни, которую я вел. По моим расчетам, он должен
был уже вернуться из Андалузии, а потому, желая насладиться его
удивлением, я послал ему записку без подписи, в которой сообщалось, что
один сицилийский сеньор из числа его приятелей просит его к себе. В
записке указывались день, час и место, куда ему надлежало пойти. Свидание
было назначено у меня. Нуньес явился и был крайне изумлен, узнав, что я
тот таинственный вельможа, который пригласил его к вечернему столу.
- Да, друг мой, - сказал я, - ты видишь перед собой хозяина этого дома.
Я обзавелся каретой, хорошим поваром и, кроме того, денежным сундуком.
- Возможно ли, что мне довелось встретить тебя среди такой роскоши? -
воскликнул он с живостью. - Как я рад, что поместил тебя к графу Галиано.
Ведь я говорил тебе, что он щедрый вельможа и не преминет позаботиться о
твоем благополучии. Вероятно, - добавил он, - ты последовал моему мудрому
совету и немного отпустил дворецкому поводья. Поздравляю тебя. Только
благодаря такой разумной тактике управители богатых домов и набивают себе
карманы.
Я предоставил Фабрисио вдосталь восторгаться тем, что он определил меня
к графу Галиано. Затем, чтоб умерить его радость по поводу того, что он
доставил мне столь изрядное место, я сообщил ему, как отблагодарил меня
этот сеньор за мое усердие. Но, приметя, что, во время этого рассказа мой
поэт внутренне бил отбой, я сказал ему:
- Охотно прощаю сицилийцу его неблагодарность. Между нами будь сказано,
мне следует скорее радоваться, нежели негодовать. Если бы граф не поступил
со мной так дурно, я последовал бы за ним в Сицилию, где служил бы ему и
по сие время в ожидании весьма сомнительных благодеяний. Словом, я не был
бы теперь наперсником герцога Лермы. Нуньес был до того поражен моими
последними словами, что несколько мгновений не мог проронить ни звука.
Наконец, прервав молчание, он сказал:
|
- Не ослышался ли я? Правда ли, что вы пользуетесь доверием первого
министра?
- Я разделяю его с доном Родриго Кальдероном и, судя по всем данным,
пойду далеко, - отвечал я.
- Поистине, сеньор де Сантильяна, я восхищаюсь вами, - заявил Фабрисио.
- Вы в состоянии справиться с любой должностью. Сколько талантов вы
соединяете в себе! Словом, говоря языком наших притонов, вы обладаете
"универсальной отмычкой", т.е. являетесь мастером на все руки. Во всяком
случае, сеньор, - добавил он, - я радуюсь благополучию вашей милости.
- Вот что, господин Нуньес, - прервал я его, - к черту все титулования
и величания! Бросим эти церемонии и давай жить по-прежнему на дружеской
ноге.
- Ты прав, - возразил он. - Хотя ты и разбогател, но я не должен
смотреть на тебя другими глазами. Признаюсь тебе, впрочем, в своей
слабости, - добавил он. - Поведав мне о своей блестящей судьбе, ты меня
просто ослепил; к счастью, это ослепление теперь проходит, и я снова вижу
в тебе только своего друга Жиль Бласа.
Наш разговор был прерван приходом четырех или пяти чиновников.
- Господа, - сказал я им, указывая на Нуньеса, - вы будете иметь
удовольствие ужинать с сеньором доном Фабрисио, который сочиняет стихи,
достойные царя Нумы (*164), и пишет прозой так, как не пишет никто.
К несчастью, я обращался к людям, которые так мало ценили поэзию, что
мой поэт даже побледнел. Они еле удостоили его взгляда. Тщетно пытался он
привлечь их внимание своим острословием; они не понимали соли. Это так его
задело, что он позволил себе поэтическую вольность, а именно бросил всю
компанию и испарился. Чиновники не заметили его исчезновения и сели за
стол, даже не осведомившись о том, что с ним сталось.
Когда я на следующее утро кончил свой туалет и собрался уже уходить,
вошел ко мне в спальню астурийский поэт и сказал:
- Прости меня, любезный друг, что я вчера повернулся спиной к твоим
чиновникам, но скажу тебе откровенно: мне было в их обществе до того не по
себе, что я не вытерпел. Черт знает, что за скучные люди, и к тому же
самонадеянные и надутые. Не понимаю, как ты с твоим живым умом можешь
довольствоваться такими тяжелыми сотрапезниками. Сегодня же приведу к тебе
более удобоваримых.
- Ты меня одолжишь, - отвечал я. - Полагаюсь в этом отношении на твой
вкус.
- И не раскаешься, - возразил Фабрисио. - Обещаю тебе людей выдающихся
и на редкость интересных. Тотчас же отправлюсь к одному лимонадчику, у
которого они вскоре соберутся. Я сговорюсь с ними с утра, а не то как бы
они не обещали пойти в какое-нибудь другое место; это такие занимательные
люди, что их перехватывают из рук в руки кто на обед, кто на ужин.
С этими словами он покинул меня и вернулся вечером к ужину в
сопровождении не более не менее, как шести сочинителей, которых представил
мне одного за другим, осыпая каждого безмерными похвалами. Его послушать,
эти остромыслы превосходили своих греческих и римских собратьев, а их
произведения следовало, по его словам, напечатать золотыми литерами. Я
принял этих господ весьма учтиво и даже наговорил им комплиментов, ибо
сочинители - народ довольно пустой и тщеславный. Хотя я и не давал Сипиону
никаких приказаний, чтобы за этим ужином царило особенное изобилие, однако
он сам позаботился увеличить число блюд, так как знал, какого сорта людей
я должен был в этот день потчевать.
Наконец, мы очень весело уселись за стол. Мои поэты принялись говорить
о самих себе и хвастаться. Один с гордым видом перечислял вельмож и
знатных дам, наслаждавшихся его музой. Другой, порицая одну академию
изящной словесности за выборы двух новых членов, скромно заявил, что ей
следовало бы избрать именно его. Речи прочих отличались не меньшей
самонадеянностью. В середине ужина они принялись засыпать меня стихами и
прозой, и каждый по очереди демонстрировал образчики своего творчества.
Один угостил нас сонетом, другой продекламировал сцену из трагедии, третий
прочел критику на комедию. Четвертый собрался было познакомить нас с одой
Анакреона, переведенной им дрянными испанскими стихами, но один из его
собратьев прервал его, указав на какое-то неудачное выражение. Автор
перевода с этим не согласился, отчего возник спор, в котором приняли
участие все остромыслы. Мнения разделились; спорщики пришли в раж, и дело
дошло до брани. Это было бы полбеды, но эти бесноватые вскочили из-за
стола и принялись тузить друг друга кулаками. Мне, Фабрисио, Сипиону,
кучеру и лакеям стоило немалых трудов их разнять. Не успели мы их
растащить, как они ушли из моего дома, точно из кабака, не подумав даже
извиниться передо мной за свое непристойное поведение.
|
Нуньес, обнадеживший меня приятным ужином, был крайне смущен этим
происшествием.
- Ну-с, уважаемый, не собираетесь ли вы и сейчас расхваливать своих
друзей? - сказал я. - Клянусь честью, вы привели мне гнуснейших людишек. Я
остаюсь при своих чиновниках. Не упоминайте мне больше о сочинителях.
- Я и не намерен представлять тебе других: это еще самые рассудительные
из всех, - отвечал Фабрисио.
Как скоро узнали, что я пользуюсь расположением герцога Лермы, у меня
образовался собственный двор. Каждый день моя передняя была полна народу,
и я с утра давал аудиенции. Ко мне приходили двоякого рода люди: одни для
того, чтоб я за деньги выпросил им милости у герцога, другие для того,
чтоб склонить меня мольбами к безвозмездному выполнению их просьб. Первые
могли быть уверены, что я их выслушаю и постараюсь им услужить, от вторых
же я сразу отделывался отказом или канителил их так долго, что они теряли
терпение. Прежде чем попасть ко двору, я был от природы сострадателен и
милосерден, но там человеческие слабости испаряются, и я стал черствее
камня. Исцелился я также от сентиментальности по отношению к друзьям и
перестал испытывать к ним привязанность. Об этом свидетельствует мой
поступок с Хосе Наварро в связи с одним делом, о котором я сейчас
расскажу.
Этот Наварро, которому я был столь многим обязан и который, кстати
сказать, был первой причиной моего благополучия, зашел однажды ко мне.
Выразив мне свои дружеские чувства, что он обычно делал при каждой нашей
встрече, Наварро попросил меня выхлопотать у герцога Лермы какую-то
должность для своего приятеля, который был, по его словам, весьма любезным
и достойным кавалером, но за неимением средств к существованию нуждался в
службе.
- Зная вашу доброту и услужливость, - добавил он, - я не сомневаюсь,
что вы будете рады посодействовать честному, но небогатому человеку; его
стесненные обстоятельства послужат поводом к тому, чтобы вы его
поддержали, я уверен, что заслужу ваше расположение, доставив вам
возможность проявить свою склонность к благодеяниям.
Этим он дал мне ясно понять, что ждет от меня бесплатной услуги. Хотя
это было не в моем вкусе, однако же я притворился, будто весьма склонен
исполнить его желание.
- Очень рад случаю, - отвечал я ему, - доказать живейшую благодарность,
которую я питаю к вам за все, что вы для меня сделали. Раз вы кем-нибудь
интересуетесь, то этого вполне довольно, чтобы я постарался ему услужить.
Ваш друг получит должность, о которой вы хлопочете. Можете быть спокойны:
это теперь уже не ваша забота, а моя.
Получив такое заверение, Хосе ушел, весьма довольный моими дружескими
чувствами. Тем не менее рекомендованное им лицо не получило упомянутой
должности. Благодаря моим стараниям она досталась другому человеку за
тысячу дукатов, которые попали в мой денежный сундук. Эта сумма оказалась
мне милей, чем благодарность моего дворецкого, которому я при встрече
заявил тоном величайшей досады:
- Ах, любезнейший Наварро, вы обратились ко мне слишком поздно.
Кальдерон опередил меня; он успел выхлопотать это место для другого. Я в
отчаянии, что не могу сообщить вам более приятной вести.
Хосе простодушно поверил мне, и мы расстались еще большими друзьями,
чем прежде; но полагаю, что он вскоре докопался до истины, так как
перестал ко мне ходить. Я не только не испытывал угрызений совести за
такой поступок с подлинным другом, которому был столь многим обязан, но,
напротив, радовался этому разрыву. Меня тяготили его прежние услуги, а
кроме того, будучи в такой милости при дворе, я считал для себя
неподходящим водиться с дворецкими.
Я уже давно не упоминал о графе Лемосе. Вернемся теперь к этому
сеньору. Мне приходилось навещать его от времени до времени. Я передал
графу, как уже было сказано, тысячу пистолей и отнес ему по приказу
герцога, его дяди, еще и вторую, которая причиталась с меня его светлости.
В этот раз граф Лемос пожелал побеседовать со мной подольше и сообщил,
что, наконец, достиг своей цели и что пользуется безраздельно
расположением наследного принца, у которого нет теперь других наперсников,
кроме него. Затем он почтил меня весьма достойным поручением, о котором
уже раньше предупреждал.
|
- Друг Сантильяна, - сказал он, - настало время действовать. Приложите
все усилия, чтоб приискать какую-нибудь молодую красавицу, достойную
развлечь этого галантного принца. Вы человек сметливый, а потому мне
незачем давать вам указания. Ступайте, бегите, ищите, а когда попадется
вам удачная находка, приходите меня о том уведомить.
Я обещал графу не жалеть сил, лишь бы тщательно выполнить его
поручение, которое, вообще говоря, не представляет особенных трудностей,
раз столько людей этим занимаются.
У меня не было большого опыта в подобного рода розысках, но я не
сомневался, что Сипион и тут окажется на высоте. Вернувшись домой, я
позвал его и сказал ему с глазу на глаз:
- Дитя мое, я хочу поговорить с тобой по душам. Представь себе, что,
несмотря на все благодеяния фортуны, я чувствую, что мне чего-то не
хватает.
- Я уже угадал, - прервал он меня, не дав договорить того, что я хотел
ему сказать. - Вам нужна приятная фея, которая бы вас немножко развлекла и
повеселила. Действительно, странно, как это вы еще не обзавелись такой
особой в цветущих своих летах, в то время как почтенные старцы не могут
без этого обойтись.
- Восхищаюсь твоей проницательностью, - промолвил я с улыбкой. - Да,
друг мой, мне нужна возлюбленная, и я хочу, чтобы ты сам мне ее нашел. Но
предупреждаю тебя, что я в таких делах очень привередлив: эта особа должна
отличаться красотой и благонравием.
- Вы требуете от меня вещь довольно редкую, - возразил он, - но, слава
богу, мы живем в таком городе, где всякое бывает, и я льщусь вскоре найти
что-нибудь подходящее.
Действительно, три дня спустя он сказал мне:
- Я открыл подлинное сокровище, а именно одну молодую даму из хорошей
семьи и исключительной красоты. Ее зовут Каталина, она живет под
присмотром тетки в маленьком домике. Обе они содержат себя весьма
пристойно, пользуясь доходами со скромного имущества. Им прислуживает одна
моя знакомая субретка, которая только что заверила меня, что дверь их,
хотя и закрытая для всех, могла бы, однако, открыться для богатого и
щедрого поклонника, если он обязуется во избежание огласки приходить к ним
только по ночам и вести себя осторожно. Я, разумеется, расписал вас, как
кавалера, достойного найти замок незапертым, и сказал субретке, чтоб она
переговорила с этими дамами. Она обещала исполнить мое поручение и
принести завтра утром ответ в условленное место.
- Отлично, - сказал я ему, - но как бы все, что наболтала тебе
горничная про свою госпожу, не оказалось сплошной басней.
- Ни-ни, - возразил он, - меня такими штуками не проведешь: я уже
спросил соседей и заключил из их отзывов о сеньоре Каталине, что она
подходит под ваши требования, словом, что это Даная, у которой вы можете
разыгрывать Юпитера (*165), если ниспошлете дождь из пистолей.
Сколь ни был я предубежден против такого рода любовных похождений,
однако же на этот раз согласился. Горничная сообщила на следующее утро
Сипиону, что я волен проникнуть в тот же вечер в дом ее хозяек, и я
пробрался туда между одиннадцатью и двенадцатью. Субретка встретила меня
без свечи и, взяв за руку, отвела в недурно убранную залу, где я застал
двух изящно одетых сеньор, восседавших на атласных пуфах. Увидя меня, они
приподнялись и поклонились с величайшей учтивостью. Мне показалось, что я
вижу перед собой благородных дам. Тетка, которую звали сеньорой Менсией,
была еще хороша собой, но не привлекла моего внимания, так как я не мог
оторвать глаз от племянницы, которая показалась мне настоящей богиней.
Впрочем, приглядевшись внимательно, ее нельзя было назвать безупречной
красавицей; тем не менее она была очаровательна, а присущая ей пикантность
и страстность заслоняли в глазах мужчин ее недостатки.
Внешность Каталины переполошила мои чувства. Я забыл, что явился туда в
качестве посредника, и, заговорив от собственного имени, пустился в самые
страстные излияния. Юная девица, которой я благодаря ее прелестям
приписывал в три раза больше ума, чем у нее было на самом деле,
окончательно очаровала меня своими ответами. Я уже начинал терять власть
над собой, когда тетка, желая умерить мои порывы, обратилась ко мне и
сказала:
|
- Сеньор де Сантильяна, дозвольте мне объясниться с вами вполне
откровенно. Мне так расхвалили вашу милость, что я разрешила вам прийти ко
мне, не сочтя нужным ломаться, дабы вы больше ценили эту честь. Но не
думайте, чтоб это давало вам какие-либо особые права. Я до сих пор
воспитывала свою племянницу в уединении, и вы, так сказать, первый
кавалер, которому я ее показала. Если вы считаете ее достойной стать вашей
супругой, то я буду очень рада постигшей ее чести. Судите сами, подходит
ли она вам этой ценой: дешевле вы ее не получите.
Этот выстрел в упор вспугнул Амура, собиравшегося пустить в меня
стрелу. Говоря без метафор, такое неприкрытое предложение брака отрезвило
меня: я сразу превратился в верного посланца графа Лемоса и, переменив
тон, ответил сеньоре Менсии:
- Сударыня, ваша откровенность мне нравится, и я намерен последовать
вашему примеру. Каким бы завидным ни было мое положение при дворе, я не
достоин несравненной Каталины; у меня есть для нее более блестящее
предложение: я предназначаю ее для инфанта.
- Довольно и того, что вы отказались от руки моей племянницы, - холодно
сказала тетка, - этот отказ и сам по себе, кажется, достаточно обиден:
незачем сопровождать его насмешками.
- Какие насмешки, сударыня! - воскликнул я. - Все это совершенно
серьезно: мне велено найти особу, достойную тайных посещений наследного
принца. Я нашел ее у вас и отмечаю ваш дом мелом (*166).
Услыхав такое предложение, сеньора Менсия сильно удивилась, и я
заметил, что оно ей понравилось. Тем не менее, считая долгом выдержать
характер, она ответила мне следующее:
- Если б я даже поверила вам на слово, то все же знайте, что я не
такова, как вы думаете, и что позорная честь видеть свою племянницу
любовницей принца меня нисколько не прельщает. Моя добродетель возмущается
самой мыслью о том...
- Подождите с вашей добродетелью, - прервал я ее. - Вы рассуждаете, как
непросвещенная мещанка. Разве можно смотреть на подобные случаи с
моральной точки зрения? Это значит лишить их того очарования, которое им
присуще. Нет, их надо окружать неким ореолом. Представьте себе наследника
престола у ног счастливой Каталины, вообразите, что он ее боготворит и
осыпает подарками, и, наконец, подумайте о том, что она, быть может, родит
героя, который обессмертит имя своей матери вместе со своим собственным.
Хотя тетке смертельно хотелось принять мое предложение, она все же
притворилась, будто находится в нерешительности, а Каталина, которой уже
не терпелось подцепить наследного принца, выказала полнейшее равнодушие.
Мне пришлось поэтому возобновить атаку крепости, пока сеньора Менсия,
приметя, что я теряю терпение и готов снять осаду, не забила отбоя, после
чего мы составили акт о капитуляции, заключавшей следующие два пункта.
Во-первых, в случае если инфант, получив донесение о прелестях
Каталины, воспламенится и пожелает посетить ее ночью, то я обязуюсь
осведомить о сем обеих дам, равно как и о дне, назначенном для этой цели.
Во-вторых, принц обещает явиться к вышеозначенным дамам под видом
обыкновенного поклонника и не брать с собой других провожатых, кроме меня
и своего главного Меркурия.
По заключении этого соглашения тетка и племянница оказали мне всякие
учтивости. Они перешли на фамильярный тон, а я, воспользовавшись этим,
позволил себе несколько поцелуев, которые не встретили особого
сопротивления. На прощание они даже сами обняли меня и осыпали всяческими
ласками. Поразительно, как быстро устанавливаются приятельские отношения
между любовными посредниками и женщинами, которые в них нуждаются. Если бы
кто-нибудь видел, как нежно меня провожали, то, наверно, подумал бы, что я
оказался счастливее в любви, нежели это было на самом деле.
Граф Лемос крайне обрадовался, когда я объявил ему, что сделал такую
находку, лучше которой нельзя было желать. Прельстившись моими хвалебными
отзывами о Каталине, он пожелал на нее взглянуть. Я повел его к ней на
следующий вечер, и он признал, что я попал в точку. Моих дам граф
обнадежил, что инфант, несомненно, одобрит выбранную мною для него
возлюбленную и что она, со своей стороны, тоже останется довольной таким
поклонником, так как этот юный принц щедр, ласков и добр. Наконец, он
заверил их, что через несколько дней привезет к ним инфанта, считаясь с их
пожеланиями, то есть тайно и без свиты. После этого граф откланялся, и я
удалился вместе с ним. Мы вернулись к графскому экипажу, в котором оба
приехали и который поджидал нас в конце улицы. Затем граф довез меня до
моего дома, поручив уведомить на другой день герцога о затеянном
предприятии и просить его для благополучного завершения такового о
присылке новой тысячи пистолей.
|
Я не преминул отправиться на следующий день к герцогу Лерме и отдать
ему подробный отчет во всем, что произошло. Одно только я утаил, а именно
участие Сипиона, и выдал себя за того, кто открыл Каталину. Мало ли чего
не приходится ставить себе в заслугу перед великими мира сего!
За этот подвиг удостоился кисло-сладкого комплимента.
- Господин Жиль Блас, - сказал мне министр насмешливым тоном, - я очень
рад слышать, что среди прочих ваших талантов вы обладаете также даром
раскапывать уступчивых красавиц. Когда мне таковые понадобятся, я позволю
себе обратиться к вам.
- Благодарю вас, ваша светлость, за оказанное предпочтение, - возразил
я ему тем же тоном, - позвольте, однако, вам сказать, что совесть не
позволяет мне стать вашим поставщиком. Сеньор дон Родриго уже так давно
отправляет эту должность, что было бы несправедливостью лишать его такого
преимущества.
Услыхав этот ответ, герцог улыбнулся и, переменив тему разговора,
спросил меня, не нуждается ли его племянник в деньгах, для означенного
предприятия.
- Да, - сказал я, - граф просит прислать ему тысячу пистолей.
- Ну, что ж, - заметил министр, - отнеси их ему и скажи, чтоб он не
жалел денег и потворствовал всем расходам, которые принц пожелает себе
позволить.
Я тотчас же отправился к графу Лемосу и отнес ему пятьсот дублонов.
- Вы пришли весьма кстати, - сказал мне этот вельможа. - Я говорил с
принцем; он клюнул на живца и горит нетерпением увидать Каталину. А
поэтому он намерен сегодня ночью украдкой выйти из дворца и отправиться к
ней. Это решенное дело, и мы приняли все нужные меры. Известите ваших дам
и передайте им деньги, которые вы мне принесли. Пусть знают, что им
предстоит принимать незаурядного поклонника. К тому же щедрость высочайших
особ должна предшествовать их ухаживаниям. Так как вы будете сопровождать
его вместе со мной, - добавил он, - то потрудитесь явиться во дворец к
вечернему приему. Креме того, я считаю благоразумным воспользоваться вашей
каретой. Распорядитесь, чтоб она ждала нас к полуночи неподалеку от
дворца.
Я поспешил отправиться к сеньоре Менсии. Каталина не вышла, и мне
сказали, что она отдыхает, вследствие чего я беседовал только с тетушкой.
- Сударыня, - сказал я ей, - простите, ради бога, что я днем позволил
себе зайти к вам. Но я не мог поступить иначе, так как мне необходимо вас
предупредить, что наследный принц навестит вас сегодня ночью. Вот, -
добавил я, вручая ей мешок с деньгами, - вот жертвоприношение, которое он
посылает в храм Киферы, чтоб снискать благоволение богов. Видите, что я не
вовлек вас в невыгодную сделку.
- Премного вам благодарна, - отвечала она. - Но скажите мне, сеньор
Жиль Блас, любит ли принц музыку?
- До безумия, - возразил я. - Но ничего он так не жалует, как хорошее
пение под искусный аккомпанемент лютни.
- Тем лучше, - воскликнула она вне себя от восторга, - вы несказанно
меня этим порадовали, ибо моя племянница поет, как соловей, и упоительно
играет на лютне; кроме того, она отлично танцует.
- Боже мой, тетушка, сколько совершенств! - вскричал я в свою очередь.
- Девице вовсе не нужно столько талантов, чтоб устроить свое благополучие:
и одного из них было бы вполне достаточно.
Наладив таким образом это дело, я стал дожидаться вечернего приема у
принца и, когда наступило время идти во дворец, отдал необходимые
распоряжения своему кучеру. Затем я пошел к графу Лемосу, который сообщил
мне, что инфант, желая пораньше избавиться от придворных, намерен
сослаться на легкое недомогание и для вящей убедительности даже лечь в
постель, но что он встанет час спустя и через потайную дверь проникнет на
лестницу, ведущую во двор.
Сообщив о своем уговоре с принцем, граф отвел меня в такое место, мимо
которого они, по его словам, должны были пройти. Я отстоял себе там все
ноги и уже начал думать, что наш ферлакур прошел другой дорогой или
потерял охоту повидать Каталину, точно августейшие особы когда-либо
отказываются от таких замыслов, прежде чем их удовлетворить. Наконец, я
почти уверился, что меня забыли, как вдруг увидал двух кавалеров, которые
быстро подошли ко мне. Признав в них тех, кого мне приказано было
поджидать, я повел их к своей карете, в которую они оба уселись. Я
поместился подле кучера, чтоб указывать дорогу, и приказал остановить
экипаж в пятидесяти шагах от места, где жили наши дамы. Затем я подал руку
принцу и его спутнику, чтоб помочь им выйти из кареты, и мы втроем
направились к дому, который намеревались посетить. Дверь отворилась при
нашем приближении и сейчас же захлопнулась, как только мы вошли.
|
Сперва мы очутились во мраке, как это было со мной при первом моем
посещении, с той лишь разницей, что на этот раз в знак почтения на стене
висел крохотный ночник. Он горел так тускло, что еле мерцал перед нами
желтой точкой, не освещая окружающих предметов. Все это увеличивало
прелесть приключения, и герой его был несказанно поражен при виде обеих
дам, принявших его в зале, где после мрака, царившего на дворе, нас
ослепил свет многочисленных свечей. Тетка и племянница были в пикантных
домашних туалетах, отличавшихся таким утонченным кокетством, что на них
нельзя было смотреть безнаказанно. Наш принц вполне удовлетворился бы и
сеньорой Менсией, если б ему не пришлось выбирать; но в данном случае
прелести Каталины, как и следовало ожидать, одержали верх.
- Ну, как, ваше высочество, - спросил граф Лемос. - Трудно было найти
более прелестных дам?
- Я нахожу их обеих очаровательными, - отвечал принц, - и мне не унести
отсюда своего сердца, которое досталось бы тетушке, если б оно могло
ускользнуть от племянницы.
После этого столь лестного для всякой тетки комплимента, он наговорил
кучу любезностей Каталине, которая отвечала ему весьма остроумно. Лицам,
занимающимся тем почтенным ремеслом, которое я выполнял в данном случае,
разрешается вмешиваться в разговор любовников с целью подлить масла в
огонь, а потому я сказал принцу, что его нимфа поет и отлично играет на
лютне. Он весьма обрадовался, узнав, что она обладает такими талантами, и
попросил ее показать образчик своего искусства. Она охотно согласилась на
его просьбу и, взяв заранее настроенную лютню, сыграла и спела несколько
песенок с таким чувством, что принц, не помня себя от любви и восхищения,
упал к ее ногам. Но закончим на этом описание сей картины и скажем только,
что наследнику испанского престола, погруженному в сладостное опьянение,
часы показались минутами и что, боясь приближения рассвета, мы еле увели
его из этого опасного дома. Господа поставщики поспешно отвезли инфанта во
дворец, где водворили его в собственных апартаментах. Затем они удалились
каждый к себе, столь же довольные тем, что свели принца с авантюристкой,
как если б способствовали его браку с какой-нибудь принцессой.
На следующий день поутру я рассказал об этом похождении герцогу Лерме,
которому хотелось знать все подробности. В то время как я кончал свое
повествование, прибыл граф Лемос и сказал нам:
- Инфант думает только о Каталине и так увлечен ею, что намерен часто
навещать ее и превратить это приключение в длительную привязанность. Ему
хочется сегодня же послать ей драгоценных камней на две тысячи пистолей, а
у него нет ни гроша. Поэтому он обратился ко мне и сказал:
"Дорогой Лемос, пожалуйста, раздобудьте мне сейчас же эту сумму. Я
знаю, что затрудняю и разоряю вас, но сердце мое полно признательности, и
если я когда-либо буду в состоянии отблагодарить вас не одними только
добрыми чувствами за все, что вы для меня сделали, то вы не раскаетесь в
оказанном мне одолжении". - "Ваше высочество, - ответил я ему, тотчас же
откланявшись, - у меня есть друзья и люди, которые поверят мне в долг;
немедленно отправлюсь к ним и раздобуду то, что вы хотели".
- Желание принца нетрудно удовлетворить, - заметил на это герцог своему
племяннику. - Сантильяна отнесет вам эти деньги или, если хотите, сам
купит камни, так как знает в них толк, в особенности в рубинах. Не правда
ли, Жиль Блас? - добавил он, лукаво взглянув на меня.
- Вы очень язвительны, ваша светлость, - ответил я. - Вижу, что вам
хочется дать сеньору графу повод посмеяться надо мной.
Так оно и случилось. Племянник не преминул спросить о том, что за этим
скрывается.
- Так, пустяки, - сказал дядя смеясь. - Дело в том, что Сантильяна
вздумал однажды обменять алмаз на рубин, и эта мена не принесла ему ни
чести, ни барыша.
Я был бы счастлив, если б герцог ограничился этим, но он взял на себя
труд рассказать про проделку, которую выкинули со мной Камила и дон
Рафаэль в меблированных комнатах, и особенно распространился относительно
самых неприятных для меня подробностей. Позабавившись в свое удовольствие,
его светлость приказал мне сопровождать графа Лемоса, который повел меня к
брильянтщику. Выбрав у него драгоценную вещицу, мы показали ее инфанту,
после чего мне было поручено передать подарок Каталине. Затем я отправился
домой, чтоб взять из герцогских денег две тысячи пистолей и расплатиться с
брильянтщиком.
|
Не стоит спрашивать о том, ласково ли приняли меня дамы, когда я на
следующую ночь принес презент от его высочества, который состоял из пары
серег с подвесками, предназначавшихся для племянницы. Очарованные этими
доказательствами любви и щедрости принца, сеньора Менсия и Каталина
принялись стрекотать, как кумушки, и благодарить меня за то, что я
доставил им такое галантное знакомство. От избытка радости они
проболтались и обронили несколько замечаний, побудивших меня заподозрить,
что я подсунул сыну нашего великого монарха отъявленную плутовку. Желая
убедиться в том, что меня, действительно, угораздило совершить этот
миленький подвиг, я удалился с намерением объясниться по этому поводу с
Сипионом.
Придя домой, я услышал страшный шум и осведомился о его причине. Мне
сказали, что в этот вечер Сипион угощает с полдюжины своих приятелей. Они
распевали во всю глотку и заливались громким смехом, так что ужин этот
отнюдь не походил на пир семи мудрецов (*167).
Хозяин пиршества, узнав о моем возвращении, объявил гостям:
- Господа, ничего серьезного: это только барин вернулся. Пожалуйста, не
смущайтесь и продолжайте развлекаться. Я сбегаю сказать ему несколько слов
и сейчас же приду к вам обратно.
- Что за галдеж? - спросил я у Сипиона. - Кого вы там угощаете? Не
поэтов ли?
- Помилуйте, сеньор, - возразил он. - Стал бы я спаивать вашим вином
такую шушеру! Я нашел для него лучшее употребление. Среди моих гостей
находится один богатый молодой человек, который хочет получить должность с
помощью вашего покровительства и своих денег. Для него-то и устроена эта
пирушка. За каждый его глоток я прибавляю по десять пистолей к той сумме,
которую он должен будет вам уплатить, и намерен поить его до рассвета.
- Коли так, - сказал я, - то ступай к своим гостям и не жалей моего
погреба.
Я счел этот момент неподходящим для того, чтобы исповедать Сипиона, но
на следующий день за утренним туалетом обратился к нему со следующей
речью:
- Любезный Сипион, ты знаешь, на какой ноге мы друг с другом живем. Я
обхожусь с тобой скорее как с приятелем, нежели как со слугой, а потому
было бы дурно с твоей стороны надувать меня так, как обычно надувают
барина. Пусть же между нами не будет тайн. Я поведаю тебе нечто такое, что
тебя удивит, а ты, со своей стороны, скажешь мне, какого ты мнения о
женщинах, с которыми меня познакомил, Между нами говоря, я подозреваю, что
это две продувные бестии, опытность которых особенно сказывается в том,
что они прикидываются тихонями. Если я прав, то наследный принц не
поблагодарит меня за это, ибо признаюсь, что поручал тебе искать любовницу
не для себя, а для него. Я сводил инфанта к Каталине, и он в нее влюбился.
- Сеньор, - ответил Сипион, - вы так добры ко мне, что я посовещусь
что-либо от вас утаить. Вчера мне удалось побеседовать наедине с
наперсницей этих двух нимф. Она рассказала мне всю их историю, которая,
поистине, весьма забавна. Я вкратце передам вам ее и уверен, что вы не
прочь будете ее послушать,
- Каталина, - продолжал он, - дочь захудалого арагонского идальго.
Очутившись в пятнадцать лет сиротой столь же пригожей, сколь и бедной, она
вняла настояниям одного старого командора, который отвез ее в Толедо,
обращался с ней скорее как отец, нежели как муж, и умер шесть месяцев
спустя. Ей досталось наследство, состоявшее из немногих пожитков и трехсот
пистолей наличными. Затем она сошлась с сеньорой Менсией, которая была еще
в моде, хотя уже начинала увядать. Обе подруги поселились вместе и стали
вести себя так, что правосудие пожелало узнать их поближе. Это пришлось
дамам не по вкусу, и они с досады или по другой причине покинули Толедо,
чтобы обосноваться в Мадриде, где живут уже около двух лет, не водя
знакомства ни с кем из соседок. Но послушайте самое интересное. Они сняли
два маленьких домика, отделенных только стеной; из одного в другой можно
проникнуть по подвальной лестнице. Сеньора Менсия живет с юной субреткой в
одном из этих домов, а вдова командора занимает другой вместе со старой
дуэньей, которую выдает за свою бабушку, так что наша арагонка бывает то
племянницей, воспитываемой теткой, то сироткой, приютившейся под крылышком
бабки. Когда она представляет племянницу, то называет себя Каталиной, а
когда обращается во внучку, то и кличут Сиреной.
|
Услыхав имя Сирены, я побледнел и прервал Сипиона.
- Что ты говоришь? - воскликнул я. - У меня сердце в пятки уходит. Я
боюсь, как бы эта проклятая арагонка не оказалась любовницей Кальдерона.
- Она самая! - подтвердил мой наперсник. - Я думал позабавить вас этой
вестью.
- Что ты! - отвечал я. - Тут надо печалиться, а не смеяться. Понимаешь
ли ты, чем это нам грозит?
- Нет, не понимаю, - возразил Сипион. - Какое тут может случиться
несчастье? Во-первых, сомнительно, чтобы дон Родриго узнал о том, что
происходит, а, во-вторых, если вы этого боитесь, то вам стоит только
предупредить первого министра. Расскажите ему все начистоту: он убедится в
вашей искренности, и если Кальдерон задумает после этого оговорить вас
перед его светлостью, то герцог поймет, что он вредит вам из мести.
Сипион рассеял этими доводами мои опасения. Последовав его совету, я
уведомил герцога Лерму об этом неприятном открытии. Излагая обстоятельства
дела, я даже притворился опечаленным, чтобы показать ему, как я огорчен
тем, что неумышленно подсунул инфанту любовницу дона Родриго; но министр
не только не пожалел своего любимца, но еще принялся над ним подтрунивать.
Затем он посоветовал мне не смущаться этим обстоятельством и сказал, что в
конечном счете для Кальдерона немалая честь ухаживать за возлюбленной
наследного принца и пользоваться у нее такими же милостями. Я не преминул
также поставить обо всем в известность графа Лемоса, который обнадежил
меня своим покровительством на случай, если первый секретарь проведает про
эту интригу и попытается уронить меня в глазах его светлости.
Решив, что благодаря этому маневру мне удалось спасти ладью своего
счастья от опасности сесть на мель, я потерял всякий страх и продолжал
сопровождать принца к Каталине, сиречь Сирене, изобретавшей разные
отговорки, чтобы избавиться от посещений дона Родриго и украсть у неги
ночи, которые она принуждена была посвящать его августейшему сопернику.
Как я уже говорил, в моей прихожей обычно толпилось поутру множество
народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому излагать
их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее, своему тщеславию, говорил
каждому просителю: "Подайте челобитную". Я так привык к этому, что однажды
ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате за
помещение, так как я задолжал ему за год. Что касается до мясника и
булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные, ибо
исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион, подражавший мне столь
искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал точно таким
же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием.
Я усвоил себе также другое безвкусное обыкновение, которое не утаю,
хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того хлыщеват, что
говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из одного
теста. Так, например, когда мне приходилось упомянуть о герцоге Альба,
герцоге Осунском или герцоге Медина Седония, я называл их без всяких
церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился в такого
гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей. Увы,
бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том, живете ли
вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и о
вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством реки Леты: он
заставляет нас забывать родных и друзей, находящихся в незавидном
положении.
Итак, я совершенно забыл о своей семье, когда однажды утром ко мне
явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я
повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему присесть,
а спросил, что ему от меня угодно.
- Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? - сказал он.
- Но как внимательно я к нему ни приглядывался, все же вынужден был
ответить, что черты его лица мне не знакомы.
- Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, - продолжал Он. - Мой отец -
москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А я сейчас же
вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa (*168).
|
- У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего детства,
- отвечал я. - Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься,
вытеснили их из моей памяти.
- Я приехал в Мадрид, - продолжал он, чтобы рассчитаться с клиентом
моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при дворе
и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на
родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием.
Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего
отца, мать и дядю; но я так холодно исполнил эту обязанность, что
москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам.
Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным отношением к лицам,
которые должны были быть мне особенно дороги, и будучи к тому же
откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков:
- Я полагал, что вы питаете к своим родным больше любви и нежности.
Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно подумать, что вы их
совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец ваш
и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник Хиль Перес, отягченный
старостью и болезнями, находится почти при смерти. Надо почитать
родителей, - добавил он. - Раз вы в состоянии позаботиться о них, то
советую вам, как друг, посылать им ежегодно двести пистолей. Этим вы
обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит.
Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных,
я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе давать
мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской сноровки, то,
быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала во мне
возмущение. Он заметил это по моему мрачному молчанию, однако продолжал
читать мне нравоучения, в которых было больше язвительности, нежели
христианского милосердия, что меня окончательно взбесило.
- Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! - ответил я ему с
раздражением. - Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела, которые вас не
касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с ним счеты. Не
вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне поступить
в данном случае.
С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и отослал его в
Овьедо торговать перцем и гвоздикой.
Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти, и, упрекая
себя за дурные сыновние чувства, я смягчился. Мне вспомнились заботы
родных о моем детстве и воспитании, я подумал о том, сколь многим им
обязан, эти размышления вызвали во мне порыв признательности, который,
однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила его, после
чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов, у которых есть
такие дети.
Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною, окончательно изменили мой
характер. Моя прежняя веселость исчезла; я стал грустен и задумчив,
словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя, что я занят только
накоплением богатств и совсем к нему охладел, почти перестал меня
навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне:
- Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть ко двору, ты
обладал душевным равновесием, а теперь не перестаешь волноваться. Ты
строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь, тем
ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об этом; но
ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той простотой
в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся в
себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас стал
уже не тем Жиль Бласом, которого я знал.
- Ты, конечно, шутишь, - отвечал я довольно сухо. - Я не замечаю
никакой перемены.
- Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, - возразил Фабрисио. -
Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли ты,
положа руку на сердце, сказать, что наши отношения остались прежними?
Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал мне сам, по большей
части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А теперь,
какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде
чем впустить, обо мне докладывают. А затем, как ты меня принимаешь! С
ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои
посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть
приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет, Сантильяна, нет,
мне это не подходит. Прощай! Расстанемся по-хорошему. Ты избавишься от
судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача.
|
Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и я позволил ему
удалиться, не сделав никакой попытки его удержать. При моем тогдашнем
душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным благом,
о потере коего не стоило жалеть. Я нашел утешение в знакомстве с
несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за последнее
время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы были людьми,
прибывшими по большей части неизвестно откуда и обязанными своей
счастливой звезде теми постами, которые они занимали. Все эти прощелыги
уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам благодеяния,
которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше меня. Мы
считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще всего
расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет (*169), когда сравнивает тебя с
девицей знатного происхождения, которая отдается рабам.
Однажды вечером, проводив гостей, которые у меня ужинали, я остался
наедине с Сипионом и спросил, что он успел сделать за день.
- Нечто сногсшибательное, - возразил мой секретарь. - Я собираюсь
устроить ваше благополучие и женить вас на единственной дочери одного
знакомого мне золотаря.
- На дочери золотаря? - воскликнул я с презрением. - Да ты с ума сошел!
Как это взбрело тебе в голову предложить мне мещанку? Человек, не лишенный
достоинств и к тому же занимающий известное положение при дворе, может,
по-моему, рассчитывать на кое-что повыше.
- Что вы, сеньор! Разве можно так рассуждать? - отвечал Сипион. -
Вспомните, что звание идет от мужа, и не будьте щепетильнее многих сотен
вельмож, которых я мог бы вам назвать. Знаете ли вы, что наследница, о
которой идет речь, принесет вам в приданое по меньшей мере сто тысяч
дукатов? Разве это не мастерское произведение ювелирного искусства.
Услыхав о такой крупной сумме, я сделался сговорчивее.
- Сдаюсь, - сказал я своему секретарю. - Приданое меня убедило. Когда
же мне его отсчитают?
- Чуточку терпения, сеньор: вы очень торопитесь, - отвечал он. - Я
должен сначала повидаться с отцом невесты и добиться его согласия.
- Вот как? - расхохотался я. - Недалеко же ты ушел. Боюсь, что
сватовство не скоро сбудется.
- Гораздо скорее, чем вы думаете, - возразил Сипион. - Мне достаточно
поговорить часок с золотарем, и я ручаюсь вам за успех. Но прежде чем
двигать дело дальше, давайте сговоримся. Предположим, что я раздобыл вам
эти сто тысяч дукатов. Сколько же достанется мне?
- Двадцать тысяч, - сказал я.
- Здорово! - воскликнул Сипион. - Я рассчитывал только на десять: вы
вдвое щедрее меня. В таком случае я завтра же примусь за хлопоты, и дело
будет в шляпе, или я - круглый болван.
Действительно, дня два спустя он заявил мне:
- Я говорил с сеньором Габриэлем Салеро (так звали моего золотаря).
Выслушав похвальные отзывы о вашей должности и характере, он отнесся
благосклонно к моему предложению и согласен назвать вас своим зятем. Вы
получите дочь и сто тысяч дукатов в приданое, если сможете доказать ему
воочию, что пользуетесь благоволением первого министра.
- Если дело только за этим, то я вскоре буду женатым человеком, -
сказал я Сипиону. - Кстати, видал ли ты невесту? Хороша ли она собой?
- Не так хороша, как приданое. Между нами говоря, трудно назвать ее
красавицей. К счастью, эта сторона вас вовсе не занимает.
- Нисколько не занимает, дитя мое, - возразил я. - Мы, придворные,
женимся только для того, чтобы жениться. Красоту же мы ищем у жен наших
приятелей, а если случайно нам самим попадается хорошенькая супруга, то мы
обращаем на нее весьма мало внимания и вполне заслуживаем, чтобы она нас
обманывала.
- Это еще не все, - продолжал Сипион. - Сеньор Габриэль угощает вас
сегодня ужином. Мы условились, что вы не обмолвитесь ни единым словом о
предполагаемом браке. Хозяин пригласит нескольких приятелей-купцов, и вы
будете присутствовать в качестве обыкновенного гостя, а назавтра он, тоже
неофициально, сам пожалует к вашему вечернему столу. Вы видите, что он
хочет вас сперва изучить, прежде чем связаться каким-нибудь
обязательством. Не худо будет, если вы немножко понаблюдаете за самим
собой.
|
- Черт подери! - прервал я его самоуверенно. - Пусть изучает меня,
сколько его душе будет угодно; я могу только выиграть от такого
исследования.
Все произошло так, как было условлено. Я отправился к золотарю, который
принял меня запросто, точно мы с ним виделись уже много раз. Этот
добрейший мещанин был вежлив, как у нас говорится, hasta porfiar (*170).
Он представил меня сеньоре Эухении, своей жене, а также дочери Габриэле. Я
рассыпался перед ними в комплиментах, не нарушая нашего соглашения и
наговорил им всяких придворных фраз и пустяков в самой изысканной форме.
Несмотря на описание моего секретаря, Габриэла показалась мне вовсе не
такой некрасивой, потому ли, что она была очень выфранчена, или потому,
что я смотрел на нее сквозь приданое. Но что за великолепный дом был у
сеньора Салеро! Там нашлось бы, пожалуй, больше серебра, чем во всех
перуанских рудниках. Этот металл всюду бросался в глаза и при этом в самых
разнообразных видах. Каждая комната, а в особенности та, в которой мы
находились, представляла собой сокровищницу. Какое жилище для будущего
зятя! Чтобы придать ужину больше пышности, мой тесть пригласил пять или
шесть купцов, людей степенных и скучных. Они говорили только о коммерции.
Их беседа больше походила на деловое совещание, нежели на разговор
приятелей, собравшихся, чтобы вместе поужинать.
На другой день вечером я, в свою очередь, угостил золотаря. Не будучи в
состоянии пустить ему пыль в глаза серебряной посудой, я прибег к другой
уловке, а именно созвал тех из своих друзей, которые занимали наиболее
видное положение при дворе и которых я знал за честолюбцев, не ведавших
предела своим вожделениям. Мои гости говорили только о почестях, только о
блестящих и прибыльных должностях, на которые они зарились. Это произвело
должное впечатление. Их величественные помыслы ошеломили моего мещанина,
и, несмотря на все свое богатство, он чувствовал себя ничтожным смертным
по сравнению с этими сенаторами. Что касается меня, то я притворился
скромным человеком, который готов удовольствоваться небольшим доходом в
каких-нибудь двадцать тысяч дукатов. На это мои сотрапезники, жадные до
почестей и богатств, заявили, что я неправ и что, будучи на столь хорошем
счету у первого министра, не должен ограничиваться такими пустяками. Мой
тесть намотал себе все это на ус и, как мне показалось при прощании,
остался мною вполне доволен.
На следующий день поутру Сипион не преминул к нему наведаться, чтобы
узнать, как я ему понравился.
- Я в восторге от него, - ответил Салеро. - Этот молодой человек
покорил мое сердце. Но заклинаю вас, господин Сипион, во имя нашего
старинного знакомства, будьте со мной вполне откровенны. У каждого из нас,
как вы знаете, имеется своя слабость. Скажите мне, чем именно грешен
сеньор де Сантильяна. Не игрок ли он? Не падок ли на женский пол? Нет ли у
него каких пороков? Пожалуйста, не скрывайте этого от меня.
- Вы меня обижаете этим вопросом, сеньор Габриэль, - возразил сват. - Я
принимаю больше к сердцу ваши интересы, чем интересы своего барина. Разве
я предложил бы его вам в зятья, если бы он обладал какой-нибудь дурной
привычкой, способной сделать вашу дочь несчастной? Нет, черт подери! Для
этого я слишком предан вашей милости. Между нами говоря, я нахожу у него
только один недостаток: это отсутствие недостатков. Он слишком степенен
для молодого человека.
- Тем лучше, - возразил золотарь. - Это меня радует. Ступайте к нему,
друг мой, и скажите, что он получит мою дочь и что я выдал бы ее за него
даже в том случае, если бы он не располагал милостью министра.
Как только мой секретарь оповестил меня об этом разговоре, я поспешил к
Салеро, чтобы поблагодарить его за доброжелательное ко мне отношение. Он
успел уже объявить свою волю жене и дочери, которые подчинились ей без
неудовольствия, насколько я мог судить по оказанному мне приему.
Предупредив герцога Лерму, я повел к нему своего тестя, которого
представил его светлости. Министр принял Салеро весьма ласково и выразил
свое удовольствие по поводу того, что он выбрал в зятья человека, который
пользуется его расположением и которого он намерен повысить по службе.
Затем герцог распространился о моих достоинствах и наговорил обо мне много
хорошего, из чего добряк Габриэль заключил, что обрел в моем лице такого
жениха для своей дочери, лучше которого не сыскать во всей Испании. Это
так его обрадовало, что он прослезился. Прощаясь со мной, он сжал меня в
своих объятиях и сказал:
|
- Сын мой, мне так не терпится видеть вас мужем Габриэли, что я намерен
устроить свадьбу не позже, чем через неделю.
Оставим на некоторое время мою женитьбу. Порядок повествования требует,
чтобы я сперва рассказал об услуге, оказанной мною моему прежнему барину,
дону Альфонсо. Я совершенно позабыл об этом кавалере и вспомнил о нем вот
по какому случаю.
Около этого времени освободилось в Валенсии место губернатора. Узнав об
открывшейся вакансии, я подумал о доне Альфонсо де Лейва. Мне пришло в
голову, что такой пост будет для него весьма подходящим, и я решил
похлопотать об этом не столько по дружбе, сколько из хвастовства. Мне
казалось, что если я добьюсь своего, то заслужу немало чести. А потому я
обратился к герцогу Лерме и сказал ему, что служил прежде управителем у
дона Сесара де Лейва и его сына и что, имея все основания питать к ним
признательность, осмеливаюсь просить о предоставлении одному из них
губернаторской должности в Валенсии. Министр ответил мне:
- Весьма охотно, Жиль Блас. Мне приятно видеть, что ты благодарный и
великодушный человек. К тому же ты хлопочешь о семействе, которое я
уважаю. Все Лейва - добрые слуги королю; они заслуживают этого места.
Располагай им по своему усмотрению. Я даю его тебе в качестве свадебного
подарка.
Радуясь своему успеху, я поспешил к Кальдерону, чтобы оформить приказ о
назначении дона Альфонсо. Множество народа ждало в почтительном молчании
аудиенции у дона Родриго. Протискавшись сквозь толпу, я подошел к дверям
кабинета, которые раскрылись передо мной. Я застал у него множество всяких
кавалеров, командоров и других важных сановников, которых Кальдерон
выслушивал по очереди. Поразительно, как менялось его обращение в
зависимости от того, с кем он говорил. Одним он просто кивал головой,
других удостаивал поклона и провожал до дверей кабинета. Таким образом он
вкладывал различные оттенки вежливости в каждое приветствие. Некоторые
кавалеры, как я заметил, возмущались его невниманием и проклинали в душе
необходимость, заставлявшую их пресмыкаться перед этой личностью. Другие,
напротив, смеялись про себя над его напыщенностью и самодовольством. Все
эти наблюдения не приносили мне, впрочем, никакой пользы, ибо у себя я
поступал так же, как он, и нисколько не заботился о том, одобряют ли или
хулят мои надменные ухватки, лишь бы только с ними считались.
Случайно взглянув на меня, дон Родриго поспешно покинул дворянина,
который его о чем-то просил, и бросился обнимать меня с изъявлениями
дружбы, весьма меня изумившими.
- Ах, любезный собрат, - воскликнул он, - какое обстоятельство
доставляет мне удовольствие видеть вас здесь? Чем могу вам служить?
Я объяснил ему причину своего посещения, после чего он заверил меня,
что завтра в тот же час бумага будет готова. Он не ограничил этим своей
любезности, но проводил меня до дверей прихожей, куда сопровождал только
самых высокопоставленных лиц, и тут снова обнял меня.
"Что означают все эти учтивости к что они мне предвещают? - подумал я,
уходя от дона Родриго. - Не замышляет ли Кальдерой меня погубить! А может
быть, напротив, он добивается моей дружбы или, предчувствуя закат своего
фавора, обхаживает меня для того, чтобы я вступился за него перед нашим
патроном".
Я не знал, на каком из этих предположений остановиться,
Когда я на другой день вернулся к нему, он обошелся со мной таким же
образом и осыпал меня ласками и учтивостями. Правда, он отыгрался в этом
отношении на других лицах, явившихся к нему с просьбами. Одних он принял
резко, других - холодно, так что почти все остались им недовольны. Но за
них отомстило тут же случившееся происшествие, о котором я не считаю
нужным умолчать. Пусть оно послужит предостережением для чиновников и
секретарей, которые о нем прочтут.
Один посетитель, одетый весьма скромно и выглядевший не тем, кем он был
на самом деле, подошел к Кальдерону и заговорил с ним о какой-то
челобитной, поданной им герцогу Лерме. Дон Родриго даже не взглянул на
него и спросил резким тоном:
- Как вас зовут, любезный?
- В детстве меня звали Франсильо, - хладнокровно ответил кавалер, -
затем меня стали называть доном Франсиско де Суньига, а теперь я зовусь
графом Педроса.
|
Этот ответ озадачил Кальдерона, и, видя, что перед ним знатнейший
вельможа, он захотел извиниться.
- Сеньор, - сказал он графу, - прошу меня извинить: я вас не знал...
- Мне не нужны твои извинения, - высокомерно прервал его граф. - Я
презираю их не меньше, чем твои неучтивости. Знай, что секретарь министра
должен быть одинаково вежлив со всеми, кто бы к нему ни пришел. Можешь
кичиться сколько угодно, воображая себя заместителем своего господина, но
помни, что ты только его лакей.
Великолепный дом Родриго был глубоко уязвлен этим уроком. Тем не менее
он нисколько не образумился. Я наметал себе это на ус, решив поосторожнее
разговаривать с просителями на своих аудиенциях и обращаться нагло только
с немыми. Так как указ оказался готов, то я взял его с собой и отправил с
нарочным дону Альфонсо, приложив письмо от герцога Лермы, в котором его
светлость извещал этого молодого сеньора, что король соблаговолил
назначить его губернатором Валенсии. Я не стал уведомлять дона Альфонсо о
своем участии в его назначении и даже не написал ему, рассчитывая на
удовольствие известить его об этом устно и доставить ему приятный сюрприз,
когда он прибудет ко двору для принесения служебной присяги.
Вернемся к прекрасной Габриэле. Через неделю мне предстояло жениться на
ней, а потому обе стороны готовились к этой церемонии. Салеро заказал
богатые наряды для невесты, а я нанял для нее камеристку, лакея и старого
стремянного, по выбору Сипиона, который еще с большим нетерпением, чем я,
дожидался момента, когда мне отсчитают приданое.
Накануне этого желанного дня я ужинал у тестя с дядями, тетками,
двоюродными братцами и сестрицами и прекрасно исполнял роль лицемерного
зятя. Я ублажал золотаря и его жену, разыгрывал влюбленного перед
Габриэлой и осыпал учтивостями всех членов семьи, терпеливо выслушивая их
плоские разговоры и мещанские рассуждения. В награду за мое терпение я
имел счастье понравиться своим будущим свойственникам. Все без исключения
радовались чести породниться со мной.
По окончании ужина общество перешло в большую залу, где нас угостили
недурным вокальным и инструментальным Концертом, хотя в нем участвовали
далеко не лучшие мадридские силы. Несколько веселых мотивов, приятно
поразивших наш слух, привели нас в такое хорошее настроение, что мы
затеяли танцы. Одному богу известно, как мы с этим справились, ибо меня
сочли за питомца Терпсихоры, несмотря на то, что все мои познания в этом
искусстве сводились к двум или трем урокам, взятым мною у одного неважного
танцмейстера, который приходил обучать пажей маркизы Чавес. Повеселившись
в свое удовольствие, гости собрались отправиться восвояси. Я не пожалел
поклонов и поцелуев.
- Прощайте, любезный зять, - сказал Салеро, обнимая меня. - Я зайду к
вам завтра поутру и принесу приданое полновесными червонцами.
- Буду вам рад, дорогой тесть, - отвечал я.
Затем, простившись со всем семейством, я уселся в экипаж, дожидавшийся
меня у крыльца, и покатил к своим палатам.
Не успел я отъехать двухсот шагов от дома сеньора Габриэля, как человек
пятнадцать или двадцать, вооруженных шпагами и карабинами, одни пешие,
другие верхом, окружили мой экипаж и, остановив его, крикнули:
- Именем короля!
Затем они немедленно заставили меня выйти из экипажа и пересесть в
дорожную карету, куда уселся вместе со мной начальник всадников, приказав
кучеру ехать по сеговийской дороге. Я сразу догадался, что мой спутник -
честный альгвасил, и попытался узнать у него причину своего ареста. Но он
отвечал мне обычным тоном этих господ, т.е. весьма грубо, что не обязан
отдавать мне отчет. Тогда я спросил, не принимает ли он меня за
кого-нибудь другого.
- Нет, нет, - возразил он, - я уверен, что не ошибся. Вы сеньор де
Сантильяна, и мне приказано доставить вас туда, куда мы едем.
Не зная, что возразить ему на это, я принял намерение больше его не
расспрашивать. Мы катили остаток ночи вдоль Мансанареса в полном молчании.
В Кольменаре мы переменили лошадей, а к вечеру прибыли в Сеговию, где меня
посадили в крепость.
Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был валяться на соломе,
словно преступник, достойный смертной казни. Я провел эту ночь не в
сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья, но в догадках о
том, чем я мог навлечь на себя такую беду. У меня не было сомнений
относительно того, что это было делом рук Кальдерона. Но, даже
предположив, что Кальдерой проведал обо всем, я не мог понять, каким
образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной так жестоко.
То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то мне
казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими соображениями, он
сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры со
своими любимцами.
|
В то время как я терзался всевозможными догадками, лучи рассвета,
проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли передо мной весь ужас того
места, в котором я находился. Тогда я безудержно предался отчаянию, и
глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании о моем
бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру вошел
тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки воды.
Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне,
хоть и был тюремщиком, чувством сострадания.
- Господин арестант, - сказал он, - не надо сокрушаться. К чему
принимать так близко к сердцу невзгоды жизни? Вы еще молоды; пройдут
мрачные дни и наступят ясные. А в ожидании их кушайте на здоровье
хлеб-соль его величества.
Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только сетованиями и
вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день свою
судьбу и не думал притрагиваться к пище, которая в тогдашнем моем
настроении казалась мне не столько благодеянием его величества, сколько
доказательством его немилости, ибо она служила не для смягчения, а для
продления мук несчастных арестантов.
Тем временем наступила ночь, и вскоре мое внимание было привлечено
громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и мгновение спустя туда
вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал:
- Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот
самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с вами в Гренаде и
состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости у этого
прелата. Вы попросили, если припоминаете, его высокопреосвященство
похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике. Но вместо того
чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте,
где женился на дочери коменданта крепости, и после ряда приключений, о
которых вам расскажу, сам стал здешним комендантом. Ваше счастье, -
добавил он, - что вы встретили в человеке, предназначенном быть вашим
мучителем, друга, который сделает все от него зависящее, чтобы облегчить
тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано, чтобы вы ни с кем не
говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но я слишком
гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а кроме того,
вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский приказ.
Я не только не намерен способствовать жестокостям, которым хотят вас
подвергнуть, но постараюсь всячески смягчить вашу участь. Встаньте и
ступайте за мной.
Мне, разумеется, надлежало поблагодарить сеньора коменданта, но я был
так подавлен, что не смог вымолвить ни одного слова. Тем не менее я
последовал за ним. Он заставил меня пересечь двор и подняться по узкой
лестнице в крохотную комнату, помещавшуюся на самом верху башни. Я немало
удивился, когда, войдя туда, увидал стол, накрытый весьма пристойно на два
куверта, и на нем две зажженных свечи в медных шандалах.
- Вам сейчас принесут покушать, - сказал Тордесильяс. - Мы поужинаем
здесь вдвоем. Я предназначил это помещеньице для вашего жилья: вам будет
тут удобнее, чем в вашей камере. Из окон открывается вид на цветущие
берега Эресмы и на упоительную долину, которая простирается от подножия
гор, разделяющих обе Кастилии, до самой Коки. Возможно, что первое время
вы не сможете оценить этот прекрасный пейзаж, но, когда время превратит
острую печаль в сладостную грусть, вы сбудете с удовольствием любоваться
такой приятной картиной. Кроме того, у вас не будет недостатка ни в белье,
ни в прочих вещах, необходимых человеку, привыкшему к опрятности. Вам
предоставят также хорошую постель, приличный стол и сколько угодно книг,
словом, все удобства, на какие может рассчитывать заключенный.
Это любезное предложение несколько меня успокоило и вернуло мне
бодрость духа. Я принялся всячески благодарить доброго тюремщика и сказал
ему, что своим великодушным поступком он возвращает меня к жизни и что я
искренне хотел бы очутиться в таком положении, чтобы доказать ему свою
признательность.
- А почему бы вам не очутиться в таком положении? Неужели вы
воображаете, что потеряли свободу навеки? Если вы так думаете, то
ошибаетесь. Смею вас заверить, что вы отделаетесь несколькими месяцами
тюрьмы.
|
- Что вы говорите, сеньор дон Андрес! - вскричал я. - Вы, значит,
знаете причину моего несчастья?
- Признаюсь вам, - отвечал он, - что она мне, действительно, известна.
Альгвасил, доставивший вас сюда, сообщил мне тайну, которую я могу вам
открыть. По его словам, король узнал, что вы и граф Лемос возили по ночам
наследного принца к одной подозрительной особе, и в наказание за это
распорядился графа выслать, а вас посадить в Сеговийскую крепость и
содержать в тех тяжелых условиях, которые вы Вчера испытали.
- Как же наша интрига дошла до короля? - спросил я. - Мне особенно
хотелось знать именно это обстоятельство.
- Альгвасил мне больше ничего не сообщил, да, вероятно, и сам не знал,
- ответил дон Андрес.
Наш разговор был прерван появлением нескольких слуг, принесших ужин.
Они расставили на столе хлеб, две чашки, столько же бутылок и три больших
блюда. На первом из них дымилось рагу из зайца, обильно приправленное
луком, маслом и шафраном, на втором возлежала олья подрида (*171), а на
третьем красовался индюшонок в баклажанном соусе. Тордесильяс, убедившись,
что все необходимое подано, отпустил слуг, так как ему не хотелось, чтобы
они слышали наш разговор. Он запер дверь, и мы уселись друг против друга.
- Начнем с самого существенного, - сказал он. - Вы, вероятно, здорово
проголодались после двух дней поста.
С этими словами дон Андрес положил мне на тарелку изрядную порцию мяса.
Рассчитывая на аппетит голодного человека, он ожидал, что я наброшусь на
его рагу. Ожидания моего хозяина, однако, не оправдались. Я был до того
угнетен своим положением, что, несмотря на необходимость подкрепиться, не
мог проглотить ни куска. Желая рассеять мрачные картины, непрестанно
рисовавшиеся моему воображению, комендант настойчиво уговаривал меня
отведать вина, качество которого всячески превозносил. Но его усилия
пропали втуне; предложи он мне даже нектар, я выпил бы его без всякого
удовольствия. Приметя это, он надумал развлечь меня иначе и принялся
излагать в шутливом тоне историю своей женитьбы. Но и это не привело ни к
чему. Я слушал повествование коменданта с такой рассеянностью, что когда
он умолк, я не смог бы ничего пересказать. Тордесильяс понял, что ему не
удастся в этот вечер разогнать мою печаль, и по окончании ужина, встав
из-за стола, сказал мне:
- Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать вам возможность отдохнуть
или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье. Но повторяю вам:
оно продлится недолго. Наш король от природы добрый человек. Как только
гнев его пройдет и он представит себе то плачевное положение, в котором
вы, по его мнению, находитесь, то, наверное, решит, что вы достаточно
наказаны.
С этими словами сеньор комендант спустился вниз и прислал слуг для
того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а
я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене.
Я провел, по меньшей мере, часа два в размышлениях о том, что мне
сообщил Тордесильяс.
"Итак, - сказал я сам себе, - меня посадили сюда за то, что я потакал
развлечениям наследника престола. Действительно, это ужасная
неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу! Все дело в
его молодости: будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы над тем,
за что он теперь так сильно разгневался. Но кто б это мог донести
государю, не боясь мести ни со стороны принца, ни со стороны герцога
Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить за обиду, нанесенную
графу Лемосу, его племяннику. Да и как наша проделка могла дойти до
короля? Вот чего я не понимаю".
Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня
неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению.
"Где ты теперь, мой денежный сундук? - восклицал я. - Куда девались все
мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее, чем
нажил!"
Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и одна картина
печальнее другой приходила мне на ум. Этот хаос мыслей привел меня в
изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую
ночь, смежил мои очи, чему также немало способствовали хорошая постель,
перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и вином.
Я крепко заснул, и, по всей вероятности, день застал бы меня в этом
состоянии, если бы внезапно не раздались звуки, для тюрьмы весьма
необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос
человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и решаю, что
мне это приснилось. Но мгновение спустя до моего слуха снова долетели
звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет:
|
Ay de mi! un ano felice
Parece un sopio ligero;
Pero sin dicha un instante
Es un siglo de tormento (*172).
Стихи эти, как бы нарочно для меня сочиненные, растравили мою печаль.
"Увы, сколько правды в этих словах! - подумал я. - Мне кажется, что
время моего благополучия промчалось в одно мгновение и что я уже целый век
сижу в этой тюрьме".
Я снова погрузился в мрачные размышления и принялся мучить себя так,
точно это доставляло мне удовольствие. Мои сетования кончились вместе с
ночью: первые лучи солнца, озарившие камеру, несколько смягчили терзавшее
меня беспокойство. Я встал с постели, чтобы раскрыть окно и проветрить
комнату. Взглянув на пейзаж, красоты коего мне так восторженно расписывал
сеньор комендант, я не нашел в этом зрелище ничего такого, что
подтверждало бы его слова. Эресма, которую я представлял себе, по меньшей
мере, такой же широкой, как Тахо, показалась мне жалким ручейком. Одна
только крапива да репейник украшали "цветущие берега", а пресловутая
"упоительная долина" состояла из полей, по большей части невозделанных.
Видимо, я еще не дошел до той "сладостной грусти", которая должна была
заставить меня глядеть на мое окружение иначе, чем я в ту пору смотрел на
него.
Я начал одеваться и был уже наполовину готов, когда ко мне вошел
Тордесильяс в сопровождении старой служанки, натруженной бельем и
полотенцами.
- Сеньор Жиль Блас, - сказал он, - вот вам белье. Пользуйтесь им, не
жалея: я позабочусь о том, чтобы вы не испытывали в этом отношении
никакого недостатка. Как вы провели ночь? - добавил он. - Успокоил ли сон
вашу печаль хотя бы на короткое время?
- Я, вероятно, спал бы и сейчас, если бы меня не разбудил чей-то голос,
певший под аккомпанемент гитары, - возразил я.
- Сеньор из соседней камеры, нарушивший ваш покой, это узник, сидящий
здесь по политическому делу, - объяснил комендант. - Он кавалер военного
ордена Калатравы и человек, обладающий на редкость красивой наружностью.
Его зовут дон Гастон де Когольос. Я ничего не имею против того, чтобы вы
виделись с ним и кушали вместе. Ваши беседы доставят вам взаимное
утешение, и это знакомство будет весьма приятно для вас обоих.
Я выразил дону Андресу свою глубокую признательность за разрешение
соединить свою печаль с печалью этого кавалера, и так как мне не терпелось
познакомиться со своим собратом по несчастью, то наш любезный тюремщик
удовлетворил мое желание в тот же день. Он дал мне возможность пообедать с
доном Гастоном, который поразил меня своим приятным видом и красотой.
Судите сами, каков был этот кавалер, если смог очаровать человека,
привыкшего вращаться среди самой блестящей придворной молодежи. Вообразите
себе исключительного красавца, одного из тех героев романа, которым стоит
только показаться, чтобы нагнать на принцесс бессонницу. Прибавьте к
этому, что природа, обычно перемешивающая свои дары, наделила к тому же
Когольоса редким умом и храбростью. Словом, это был кавалер, обладавший
всеми совершенствами.
Если он пленил меня, то и я, в свою очередь, имел счастье ему
понравиться. Боясь причинить мне беспокойство, он перестал петь по ночам,
несмотря на мои просьбы не стесняться ради меня. Между лицами, утесненными
злым роком, связь быстро налаживается. За нашим знакомством быстро
последовала нежная дружба, которая крепла с каждым днем. Мы могли видеться
когда угодно, и это принесло нам большую пользу, так как своими беседами
мы помогали друг другу терпеливо переносить постигшее нас несчастье.
Как-то после полудня зашел я в камеру сеньора Гастона в тот момент,
когда он собрался играть на гитаре. Чтобы слушать его с большим удобством,
я сел на единственный находившийся там табурет, а сам он, поместившись в
ногах кровати, сыграл весьма приятную арию и спел при этом куплеты,
выражавшие отчаяние, в которое повергла поклонника жестокость его дамы.
Когда он кончил, я сказал ему с улыбкой:
- Сеньор кавальеро, вот стихи, которыми вам лично никогда не придется
воспользоваться в своих похождениях. При вашей наружности вы едва ли
встретите много жестоких сердец.
- Вы слишком лестного мнения обо мне, - возразил он. - Слышанные вами
стихи касаются именно меня: я сочинил их, чтобы смягчить сердце,
казавшееся мне твердым, как алмаз, и чтобы снискать любовь дамы, которая
обращалась со мной крайне сурово. Я должен рассказать вам эту историю, и
тем самым вы узнаете про все мои несчастья.
|
Скоро уже четыре года, как я отправился из Мадрида в Корию, чтобы
повидаться там со своей теткой, доньей Элеонор де Ласарилья, одной из
богатейших вдов Старой Кастилии, у которой нет других наследников, кроме
меня. Не успел я туда приехать, как любовь смутила мой покой. Донья
Элеонор отвела мне помещение, выходившее окнами к противоположному дому.
Там жила сеньора, за которой я мог легко наблюдать, так как решетка
ставней была редкая, а улица узкая. Я не упустил такого случая. Соседка же
моя оказалась писаной красавицей, в которую я тотчас же влюбился. Я
выразил ей это столь пламенными взглядами, что не понять было трудно. Она
их, разумеется, заметила, однако же была не такой девицей, чтобы трубить
победу по поводу подобного открытия, а тем более, чтобы отвечать на мои
заигрывания.
Мне хотелось узнать имя этой опасной особы, которая с такой быстротой
ранила сердца. Оказалось, что ее зовут доньей Еленой, что она единственная
дочь Хорхе де Галистео, владельца крупного лена в нескольких милях от
Корин, приносившего значительный доход, что к ней уже не раз сватались
женихи, но что отец ее отказывал всем, так как намеревался выдать дочь за
своего племянника, дона Аугустина де Олигера, которому в ожидании
бракосочетания разрешалось всякий день видеться и разговаривать со своей
кузиной. Это меня не охладило: напротив, я влюбился еще сильнее, а
тщеславное удовольствие вытеснить удачливого соперника подстрекало меня,
пожалуй, еще больше, чем любовь, настаивать на своем. А потому я продолжал
метать в Елену пламенные взоры и с мольбой глядел на ее камеристку
Фелисию, как бы прося ее помощи. Я даже делал ей знаки пальцами. Но все
эти старания пропадали втуне; мне не удалось добиться ничего ни от
субретки, ни от барыни: обе выказали себя жестокими и неприступными.
Убедившись, что они отказываются внять языку взглядов, я прибег к
другому маневру и нанял людей, которым поручил разузнать, нет ли у Фелисии
знакомых в городе. Они выяснили, что у нее имеется закадычная
приятельница, некая старушка, по имени Теодора, и что они видятся очень
часто. Обрадованный этим открытием, я сам отправился к Теодоре и с помощью
подарков убедил ее оказать мне содействие. Она стала на мою сторону,
обещала мне устроить у себя тайное свидание с субреткой и на следующий же
день сдержала свое слово.
- Я уже не чувствую себя несчастным, с тех пор как мои терзания
возбудили вашу жалость, - сказал я Фелисии. - Не могу даже выразить, сколь
многим обязан я вашей подруге за то, что она склонила вас выслушать меня.
- Сеньор, - отвечала камеристка, - я во всем повинуюсь Теодоре. Она
внушила мне желание помочь вам, и если бы от меня зависело ваше счастье,
то вы вскоре достигли бы своей цели. Но, при всем своем желании, я не могу
принести вам большей пользы. Не льстите себя надеждой, ибо вы взялись за
неосуществимое предприятие. Вы влюблены в даму, отдавшую свое сердце
другому, и к тому же в какую даму! Такую надменную и скрытную, что если бы
вы своим постоянством и стараниями даже исторгли у нее вздох, то она из
гордости не доставит вам удовольствия его услышать.
- Ах, милая Фелисия, - воскликнул я с горечью, - зачем уведомляете вы
меня обо всех препятствиях, которые мне надлежит преодолеть? Такая весть
равносильна смерти. Лучше обманывайте меня, но не доводите до отчаяния.
С этими словами я взял ее за руки, сжал их в своих и надел ей на палец
перстень с алмазом стоимостью в триста пистолей. Затем я наговорил ей
таких трогательных вещей, что Фелисия прослезилась.
Она была слишком умилена моими речами и слишком довольна моей
щедростью, чтобы оставить меня без утешения, а потому решила несколько
облегчить препятствия.
- Сеньор, - сказала она, - вы не должны окончательно терять надежду,
несмотря на то, что я вам сообщила. Правда, донья Елена не питает никакой
неприязни к вашему сопернику. Он беспрепятственно навещает ее и беседует с
ней, когда ему вздумается, но именно это и является для вас благоприятным
обстоятельством. Привычка видеться ежедневно сделала их свидания несколько
монотонными. Они как будто расстаются без сожаления и встречаются без
восторга. Можно подумать, что они уже век женаты. Словом, я не вижу, чтоб
моя госпожа питала сильную страсть к дону Аугустину. Кроме того, есть
большая разница между вами и им в отношении личных достоинств, и донья
Елена слишком чуткая девица, чтобы этого не заметить. А потому не теряйте
мужества и продолжайте ваши ухаживания. Я же, со своей стороны, не упущу
ни одного случая указать барышне на ваши старания ей понравиться. Пусть
притворяется, сколько угодно, я и сквозь притворство разберу ее настоящие
чувства.
|
Мы расстались после этого разговора весьма довольные друг другом. Я
продолжал с новым усердием бросать влюбленные взгляды на дочь дона Хорхе и
угостил ее серенадой, приказав хорошему певцу спеть те стихи, которые вы
слышали. Наперсница, желая выпытать чувства своей госпожи, спросила ее
после концерта, доставил ли он ей удовольствие.
- Да, голос мне понравился, - сказала донья Елена.
- А слова? Разве они не трогательны? - осведомилась субретка.
- Я не обратила на них никакого внимания, - ответила барышня. - Меня
заинтересовало только пение. Слов я не слушала: и мне совершенно
безразлично, от кого исходит эта серенада.
- В таком случае, - воскликнула служанка, - бедняга дон Гастон де
Когольос ничего не добьется и напрасно теряет время, заглядывая в ваши
окна.
- Быть можете вы ошибаетесь и это вовсе не он, - холодно заметила донья
Елена. - Возможно, что какой-нибудь другой кавалер вздумал угостить меня
серенадой, чтобы поведать мне свои чувства.
- Простите, - возразила Фелисия, - но это как раз дон Гастон, ибо
сегодня утром он остановил меня на улице и попросил передать вам, что
обожает вас, несмотря на ваше суровое отношение к его любви. Он говорит,
что счел бы себя счастливейшим из смертных, если бы вы позволили ему
доказать вам свою страсть ухаживаниями и галантными празднествами. Это
поручение, - добавила она, - свидетельствует о тем, что я не ошиблась.
Дочь дона Хорхе внезапно изменилась в лице и сказала, строго взглянув
на субретку:
- Вы могли бы и не передавать мне этого наглого поручения. Чтобы я
впредь ничего подобного от вас не слыхала! А если этот дерзкий молодой
человек осмелится еще раз заговорить с вами, то приказываю вам сказать
ему, чтобы он обращался со своими ухаживаниями к тем особам, которые
расположены их принимать, и нашел бы себе более пристойное
времяпрепровождение, нежели болтаться по целым дням у окна, наблюдая за
тем, что я делаю в своих покоях.
Все это было мне точно передано Фелисией при нашей вторичном свидании,
причем она утверждала, что слова ее госпожи не следует понимать буквально,
и старалась меня убедить, будто дела мои обстоят как нельзя лучше. Что
касается меня, то я не понимал этих хитростей и не верил, чтобы ответ
доньи Елены можно было истолковать в мою пользу, а потому сомневался в
комментариях субретки. Она посмеялась над моей недоверчивостью и, попросив
у своей приятельницы бумаги и чернил, сказала мне:
- Сеньор кавальеро, напишите сейчас же донье Елене так, как пишет
поклонник, доведенный до отчаяния. Изобразите ей поярче свои мучения и в
особенности пожалуйтесь на запрещение показываться у окна. Обещайте
послушаться, но заверьте ее, что это будет вам стоить жизни. Составьте
письмо так, как вы, господа кавалеры, умеете это делать, а остальное я
беру на себя. Надеюсь, что исход этого дела принесет моей проницательности
больше чести, чем вы ей оказали.
Я был бы, вероятно, единственным поклонником, который, получив такую
блестящую возможность написать даме своего сердца, отказался бы от этого.
А потому я смастерил самое патетическое послание, какое можно себе
представить. Прежде чем его сложить, я показал свои излияния Фелисии,
которая, прочтя их, улыбнулась и сказала, что если женщины владеют
искусством влюблять в себя мужчин, то и мужчины, в свою очередь, обладают
даром соблазнять женщин. Субретка взяла мою цидульку, заверив меня, что
приложит все старания, чтобы она произвела должное впечатление. Затем она
посоветовала мне держать свои ставни закрытыми в течение нескольких дней и
вернулась к дону Хорхе.
- Сеньорита, - сказала она, явившись к Елене, - я встретила дона
Гастона, который не преминул подойти ко мне и опять попытался меня
умаслить. Он спросил дрожащим голосом, точно преступник, ожидающий
приговора, передала ли я вам его поручение. Но тут я поспешила исполнить
ваш приказ и, не дав ему договорить, напустилась на него. Я так его
отчитала, что он остался на улице, совершенно ошеломленный моим
неистовством.
- Очень рада, что вы избавили меня от этого назойливого человека, -
отвечала донья Елена, - но вам вовсе незачем было говорить с ним так
грубо. Девушке всегда следует быть кроткой.
|
- Сеньорита, - возразила камеристка, - от страстного поклонника не
отделаешься кроткими словами. Тут иной раз не помогут ни гнев, ни угрозы.
Сеньора Гастона, например, все это нисколько не отпугнуло. Осыпав его
бранью, я отправилась к вашей родственнице, к которой вы меня посылали.
Эта дама, к сожалению, задержала меня слишком долго. Я говорю "слишком
долго", потому что из-за этого я на обратном пути снова наткнулась на
нашего красавца, чего вовсе не ожидала. Я так смутилась, что у меня язык
отнялся, а вы знаете, что я за словом в карман не полезу. Что же делает в
это время сеньор Гастон? Он пользуется моим молчанием или, вернее сказать,
смятением и сует мне в руки бумажку, которая, не знаю уж каким образом, но
так у меня и осталась. А от него и след простыл.
Рассказав эту басню, она вынула из корсажа мое письмо и с комическим
жестом передала его своей госпоже. Донья Елена взяла как бы в шутку эту
эпистолу, прочитала ее от начала до конца, а затем разыграла из себя
недотрогу.
- Право, Фелисия, это легкомыслие, это сумасбродство принимать такие
записки, - сказала она суровым тоном своей камеристке. - Что подумает
сеньор Гастон? И что мне самой думать? Вы заставляете меня своим
поведением сомневаться в вашей преданности, а ему даете повод подозревать,
будто я отвечаю на его страсть. Увы, он, быть может, в эту минуту даже
воображает, что я с удовольствием читаю и перечитываю то, что он написал.
Вот на какой позор вы обрекаете мое самолюбие!
- Ах, нет, сеньорита, - возразила субретка, - ему и в голову не придет
такая мысль, а если и появится, то быстро испарится. Я скажу ему при
первой же встрече, что показала вам письмо, что вы холодно взглянули на
него и, не читая, разорвали с ледяным презрением.
- Можете смело побожиться, что я его не читала, - заявила донья Елена.
- Я, действительно, не могла бы вспомнить из него даже двух слов.
Но дочь дона Хорхе этим не удовлетворилась: она разорвала мою записку и
запретила своей наперснице впредь упоминать обо мне.
Итак, я обещал прекратить свои любовные маневры у окна, коль скоро мое
появление было неприятно прелестной даме, а потому в течение нескольких
дней держал ставни закрытыми, дабы придать своему послушанию больше
трогательности. Но, отказавшись от атаки взглядами, я готовился к новым
серенадам в честь моей жестокой Елены. Однажды вечером, захватив с собой
музыкантов, я отправился под ее балкон. Уже зазвучали переливы гитар, как
вдруг наш концерт был прерван появлением какого-то кавалера со шпагой в
руке, который, рассыпая удары налево и направо, разогнал исполнителей.
Ярость этого смельчака передалась мне. Я бросился к нему, чтобы его
наказать, и между нами завязался жаркий бой.
Донья Елена и ее наперсница слышат звон шпаг, подходят к окну и видят
сквозь решетку двух сражающихся людей. Их крик будит дона Хорхе и его
лакеев, которые быстро вскакивают и в сопровождении соседей выбегают на
улицу, чтобы разнять бойцов.
Но они пришли слишком поздно: на поле битвы остался только один
кавалер, плававший в крови и почти лишенный признаков жизни. Узнав в этом
несчастном вашего покорного слугу, они отнесли меня к донье Элеонор,
которая приказала вызвать самых искусных лекарей в городе.
Все жалели меня, а в особенности донья Елена, которая после этого
происшествия обнаружила свою сердечную склонность. Притворство прекрасной
сеньоры спасовало перед чувством. Поверите ли вы, но эта девушка,
почитавшая за долг выказывать нечувствительность к моим ухаживаниям,
превратилась в нежную возлюбленную, безудержно предающуюся своему горю.
Она провела остаток ночи в обществе камеристки, заливаясь слезами и
проклиная своего двоюродного брата дона Аугустина де Олигера, которого
считала виновником своей скорби и который, действительно, прервал нашу
серенаду столь неприятным способом. Такой же скрытный, как и его кузина,
дон Аугустин не подал виду, что заметил мои намерения, но вообразив, будто
она отвечает мне взаимностью, он захотел показать своим решительным
выступлением, что далеко не так податлив, как о нем думают.
Тем не менее это печальное происшествие вскоре увенчалось радостью,
заставившей меня забыть о своей неудаче. Хотя я и был опасно ранен, однако
искусство врачей спасло мне жизнь. Я еще не выходил из своих покоев, когда
моя тетка, донья Элеонор, отправилась к дону Хорхе и попросила для меня
руки его дочери. Он тем охотнее согласился на этот брак, что уже не чаял
увидеть когда-либо дона Аугустина. Добрый старик, однако, опасался, как бы
донья Елена не воспротивилась моему сватовству, так как кузен Олигера,
Навещавший ее до этого беспрепятственно, мог покорить ее сердце. Но она
охотно подчинилась отцовской воле, из чего можно заключить, что в Испании,
как и повсюду, новый поклонник пользуется у женщин значительным
преимуществом.
|
При первом же свидании с Фелисией я узнал, как сильно огорчил ее
госпожу неудачный исход моего поединка. Не сомневаясь более в том, что мне
удалось стать Парисом этой Прекрасной Елены, я благословлял рану,
оказавшуюся столь благодетельной для моей любви. Дон Хорхе позволил мне
переговорить с его дочерью в присутствии камеристки. Сколь сладостен был
для меня этот разговор! Я умолял и настойчиво упрашивал свою даму поведать
мне, не неволит ли отец ее чувства, заставляя уступить моей любви, но она
сказала, что я обязан своим счастьем не только ее послушанию. После такого
приятного признания я направил все свои усилия на то, чтоб понравиться
донье Елене и изобретать галантные празднества в ожидании дня нашей
свадьбы, который должен был ознаменоваться великолепной кавалькадой с
участием всего дворянства города Кории и окрестностей, собиравшегося
блистать на этом торжестве.
Однажды я задал роскошный пир в прекрасном загородном доме своей
тетушки, расположенном неподалеку от городских ворот на монройской дороге.
Дон Хорхе с дочерью, родственниками и друзьями почтил меня своим
присутствием. Я распорядился устроить вокальный и инструментальный
концерт, а также пригласить труппу странствующих актеров, которые должны
были представить комедию. В самый разгар пиршества мне пришли сказать, что
в зале дожидается какой-то человек, желающий переговорить со мной по
важному делу. Встав из-за стола, я отправился посмотреть, кто пришел, и
увидал незнакомца, смахивавшего на камердинера. Он подал мне письмо,
которое я вскрыл, и в нем оказалось написано следующее:
"Если вы дорожите своей честью, как подобает всякому кавалеру вашего
ордена, то соблаговолите явиться завтра поутру в Монройскую долину. Вы
застанете там человека, готового дать вам удовлетворение за нанесенную
обиду и собирающегося, если ему удастся, лишить вас возможности жениться
на донье Елене.
Дон Аугустин де Олигера".
Велика над испанцами власть любви, но еще сильнее власть мести.
Прочитав это письмо, я почувствовал сердцебиение. При одном имени дона
Аугустина кровь в моих жилах так забурлила, что я чуть было не забыл об
обязанностях, которые мне надлежало выполнить в этот день. Меня охватило
искушение бросить все общество и тотчас же разыскать своего супостата.
Однако же я сдержал себя, чтобы не нарушить празднества, и сказал подателю
письма:
- Друг мой, вы можете передать пославшему вас кавалеру, что мне слишком
хочется померяться с ним шпагами, чтоб не прийти завтра на рассвете в то
место, которое он мне назначил.
Отпустив посланца с этим ответом, я вернулся к гостям и занял свое
место за столом. Мне удалось скрыть свои чувства, и никто не угадал по
моему лицу того, что происходило у меня в душе. В течение всего дня я
притворялся, что увлекаюсь, как и все прочие, забавами празднества,
которое затянулось до поздней ночи. Гости простились, и каждый отправился
в город тем же способом, каким оттуда приехал. Я же остался в загородном
доме под предлогом подышать с утра свежим воздухом, но на самом деле для
того, чтоб пораньше прибыть на место свидания. Вместо того чтобы заснуть,
я с нетерпением стал дожидаться восхода солнца и, как только забрезжил
свет, сел на лучшего своего коня и поскакал без провожатых, объявив, что
хочу посмотреть окрестности.
Еду по направлению к Монрою и вижу в долине всадника, мчащегося ко мне
во весь опор. Лечу навстречу, чтоб сократить ему расстояние. Мы
съезжаемся. Это - мой соперник.
- Кавальеро, - обратился он ко мне дерзким тоном, - мне жаль вызывать
вас вторично на поединок, но вы сами виноваты. После происшествия с
серенадой вам следовало добровольно отказаться от дочери дона Хорхе или
ожидать, что вы дорого заплатите, если будете упорствовать в своем
намерении ей понравиться.
- Вы слишком кичитесь победой, которой обязаны, быть может, не столько
своему искусству, сколько темноте, - сказал я. - Вы забываете, что счастье
в поединках переменчиво.
- Не для меня, - вызывающе возразил он. - Я докажу вам, что умею и днем
и ночью наказывать дерзких кавалеров, осмеливающихся соперничать со мной.
На эту надменную речь я ответил только тем, что соскочил с коня. Дон
Аугустин последовал моему примеру. Привязав лошадей к дереву, мы принялись
биться с одинаковым упорством. Должен, впрочем, сознаться, что мне
пришлось померяться силами с человеком, который был опытнее меня, несмотря
на то, что я года два упражнялся в фехтовальных залах. Он знал в
совершенстве это искусство. Никогда еще не подвергал я своей жизни большей
опасности. Все же, как нередко случается, слабый победил сильного:
несмотря на всю ловкость моего соперника, я пронзил ему сердце шпагой, и в
следующее мгновение он упал мертвым.
|
Я тотчас же вернулся в загородный дом и передал о случившемся своему
камердинеру, в преданности которого был уверен. Затем я сказал ему:
- Друг мой Рамиро, прежде чем правосудие проведает о поединке, возьми
доброго коня и скачи к тетушке, чтоб известить ее об этом происшествии. Ты
попросишь у нее от моего имени золота и драгоценностей, а затем нагонишь
меня в Пласенсии. Я буду ждать тебя на первом постоялом дворе при въезде в
город.
Рамиро исполнил мое поручение с такой быстротой, что прибыл в Пласенсию
тремя часами позже меня. Он сообщил мне, что донья Элеонор была скорее
обрадована, чем огорчена поединком, смывавшим бесчестье, нанесенное мне
первой неудачей, и что она посылала своему племяннику все бывшие при ней
деньги и драгоценности, дабы я мог путешествовать с приятностью в чужих
краях, пока она не уладит моего дела.
Опуская излишние подробности, скажу вам, что я пересек Новую Кастилию и
отправился в Валенсийское королевство, чтоб сесть в Дении на корабль. Я
прибыл в Италию и стал переезжать от двора ко двору, проводя время в
развлечениях.
Но пока я вдали от своей Елены старался таким образом заглушить
любовную тоску и печаль, эта девица тайно оплакивала в Кории разлуку со
мной. Вместо того чтобы сочувствовать судебному процессу, затеянному
против меня ее семьей из-за убийства Олигера, она, напротив, сердечно
желала, чтобы быстрое примирение прекратило тяжбу и ускорило мое
возвращение на родину. Прошло уже полгода, как мы расстались, и я уверен,
что ее постоянство восторжествовало бы над временем, если б ей пришлось
бороться только с ним. Но у нее были более могущественные враги. Один
дворянин из Западной Галисии, дон Блас де Комбадос, приехал в Корию для
получения крупного наследства, которое его двоюродный брат дон Мигель де
Копрара тщетно пытался у него оттягать. Он поселился в этом городе, так
как ему там больше нравилось, чем в родных местах. Комбадос был хорош
собой, походил на человека мягкого и воспитанного и отличался необычайно
вкрадчивым характером. Он вскоре перезнакомился со всеми приличными людьми
в городе и разузнал всю их подноготную.
Разумеется, он недолго оставался в неведении относительно того, что у
дона Хорхе имеется дочь, роковая красота которой воспламеняла мужчин,
казалось, только для того, чтоб ввергать их в несчастье. Это разожгло его
любопытство, и ему захотелось взглянуть на такую опасную особу. Он
постарался для этого снискать дружбу ее отца и так к нему подластился, что
старик, считая его уже почти зятем, позволил ему бывать в доме и
беседовать в его присутствии с доньей Еленой. Галисиец не преминул
влюбиться в нее, ибо этого требовала неизбежная судьба. Он открыл свои
чувства дону Хорхе, который отнесся благосклонно к его сватовству, но, не
желая принуждать дочь, предоставил ей самой располагать своим сердцем.
После этого дон Блас прибег ко всем способам ухаживания, какие мог
изобрести, чтоб понравиться этой сеньоре, но она осталась к ним
равнодушна, так как думала только обо мне. Фелисия стала на сторону
кавалера, убедившего ее с помощью подарков служить его любви, и пустила в
ход всю свою ловкость. Отец, со своей стороны, помогал субретке, увещевая
дочь, и, хотя они оба в течение целого года мучили донью Елену, им все же
не удалось сломить ее верность.
Убедившись, что дон Хорхе и Фелисия не в силах ему помочь, Комбадос
предложил им другой способ преодолеть упорство девицы, отличавшейся таким
постоянством.
- Послушайте, что я придумал, - сказал он им. - Мы составим письмо от
имени итальянского торговца к какому-либо корийскому купцу, где после
разных подробностей, касающихся торговли, будет сказано следующее:
"Недавно прибыл к Пармскому двору испанский кавалер дон Гастон де
Когольос. Он выдает себя за племянника и единственного наследника богатой
вдовы, доньи Элеонор де Ласарилья, живущей в Корни. Этот сеньор сватается
к дочери одного влиятельного вельможи, но ее дадут за него только после
того, как убедятся в достоверности этих сведений. Мне поручено обратиться
к вам за справками. Соблаговолите сообщить, знаете ли вы этого дона
Когольоса и как велико имущество его тетки. Этот брак зависит от вашего
ответа. Парма, такого-то числа" и т.д...
|
Старик счел такой обман за остроумную выдумку, за хитрость,
простительную любовникам, а субретка, еще менее щепетильная, чем ее барин,
весьма его одобрила. Затея Комбадоса показалась им очень удачной, так как
они знали Елену за девушку гордую и способную сразу принять какое-нибудь
твердое решение, если только она не заподозрит подвоха. Дон Хорхе сам
взялся сообщить дочери о моей измене и, дабы придать всей истории больше
правдоподобности, решил привести к ней купца, якобы получившего из Пармы
означенное письмо. План был выполнен так, как они его задумали. Отец с
волнением, к которому как будто примешивались гнев и досада, сказал донье
Елене:
- Дочь моя, не стану повторять вам того, о чем ежедневно просят меня
наши родственники, которые настаивают, чтобы я не допустил в нашу семью
убийцы дона Аугустина. Но теперь у меня имеются более веские основания
просить вас отказаться от дона Гастона. Стыдитесь того, что хранили ему
верность! Он ветреник и изменник. Вот неоспоримое доказательство его
вероломства. Прочтите это письмо, полученное одним корийским купцом из
Италии.
Елена с трепетом взяла подложное послание, пробежала его глазами и
взвесила все его выражения. Известие о моем непостоянстве подействовало на
нее подавляюще. Правда, любовь ко мне заставила ее сперва прослезиться,
но, призвав всю свою гордость, она отерла слезы и сказала отцу твердым
голосом:
- Сеньор, вы были только что свидетелем моей слабости; будьте же
свидетелем победы, которую я одержала над собой. Все кончено; я питаю одно
только презрение к дону Гастону и считаю его последним из людей. Не будем
больше говорить об этом. Ничего больше меня не удерживает, и я готова
сопровождать дона Бласа к алтарю. Пусть же моя свадьба предшествует браку
изменника, отплатившего мне столь недостойно за мою любовь.
Дол Хорхе, в восторге от этих слов, облобызал дочь, похвалил ее за
мужественное решение и, радуясь удачному исходу этой стратагемы,
поторопился удовлетворить желание моего соперника.
Таким образом отняли у меня донью Елену. Она отдалась Комбадосу в
порыве отчаяния, не желая прислушаться к голосу любви, заступавшемуся за
меня в глубине сердца, и ни минуты не сомневаясь в известии, к которому
всякая возлюбленная должна была бы отнестись с меньшим доверием. Но
гордость одержала верх над всем. Желание отомстить за обиду, которую, как
она думала, я нанес ее красоте, пересилило в ней любовь. Впрочем, спустя
несколько дней после свадьбы она отчасти раскаялась в своей поспешности:
ей пришло на ум, что письмо купца могло быть подложным, и это подозрение
встревожило ее. Но влюбленный дон Блас отвлек свою супругу от мыслей,
угрожавших его покою; он приложил все старания, чтобы ее развлечь, и это
ему удалось благодаря самым разнообразным увеселениям, какие он изобретал
с необычайным искусством.
Донья Елена казалась очень довольной своим галантным мужем, и они жили
в полном согласии, когда моей тетушке удалось, наконец, уладить мое дело с
родней дона Аугустина. Она тотчас же написала мне об этом в Италию. Я
находился тогда в Реджо, в южной Калабрии. Оттуда я переправился в
Сицилию, а затем в Испанию, и наконец примчался домой на крыльях любви.
Донья Элеонор, которая ничего не писала мне о свадьбе дочери дона Хорхе,
известила меня об этом только по моем приезде в Корию. Заметив мое
огорчение, она сказала:
- Напрасно, любезный племянник, вы сокрушаетесь об утрате невесты,
которая не сумела остаться вам верной. Послушайте меня, изгоните из сердца
и памяти особу, недостойную вашего внимания.
Не зная о том, каким способом обманули донью Елену, моя тетка
рассуждала вполне правильно и дала мне весьма разумный совет. Я решил ему
последовать или, по крайней мере, выказать себя равнодушным, если окажусь
не в состоянии одолеть свою страсть. Все же мне трудно было сдержать свое
любопытство, толкавшее меня узнать, каким образом состоялся этот брак.
Желая выяснить подробности, я надумал обратиться к приятельнице Фелисии,
то есть к старушке Теодоре, о которой я уже говорил. Придя к ней, я
случайно застал там Фелисию. Субретка меньше всего ожидала меня встретить,
а потому смутилась и попыталась ускользнуть, чтобы избежать объяснения,
которого, как она думала, я не премину у нее потребовать. Но я остановил
ее.
|
- Зачем вы бежите от меня? - спросил я. - Неужели этой
клятвопреступнице Елене не довольно того, что она мною пожертвовала? Может
быть, она запретила вам слушать мои жалобы? Или вы собирались удрать, чтоб
поставить себе в заслугу перед изменницей ваш отказ меня выслушать?
- Сеньор, - ответила мне камеристка, - признаюсь вам чистосердечно, что
ваше присутствие меня смущает. Встретившись с вами, я испытала ужасные
угрызения совести. Мою госпожу обманули, и я имела несчастье стать
соучастницей этого обмана. Мне стыдно после этого показаться на глаза
вашей милости.
- О, небо! - воскликнул я с удивлением. - Что вы решились мне сказать?
Объяснитесь яснее!
Тогда субретка поведала мне во всех подробностях, к какому способу
прибег Комбадос, чтоб отнять у меня невесту. Видя, что ее слова пронзили
мне сердце, Фелисия попыталась меня утешить. Она предложила мне свое
заступничество перед доньей Еленой, обещала рассеять ее заблуждение,
описать ей мое отчаяние и не пощадить усилий, чтобы смягчить жестокость
постигшей меня судьбы. Словом, она подала мне надежды, несколько
облегчившие мою скорбь.
Не стану упоминать о бесчисленных возражениях со стороны доньи Елены, с
которыми Фелисии пришлось бороться, чтоб уговорить свою госпожу повидаться
со мной. В конце концов это все же ей удалось. Они условились между собой,
что впустят меня тайно в дом, как только дон Блас отправится в поместье,
куда иногда ездил охотиться и где проводил в таких случаях день или два.
Это намерение было приведено в исполнение. Муж уехал за город, а меня не
преминули известить об этом и проводить ночью в покои его жены.
Я хотел было начать разговор с упреков, но донья Елена заставила меня
умолкнуть.
- Бесцельно вспоминать прошлое, - сказала она. - Мы здесь не для того,
чтоб умилять друг друга, и вы заблуждаетесь, если думаете, что я
расположена потворствовать вашим чувствам. Объявляю вам, дон Гастон, что
вы должны отныне забыть меня. Я согласилась на наше тайное свидание и
уступила вашим просьбам лишь для того, чтоб лично вам это сказать. Быть
может, я была бы довольнее своей судьбой, если б она соединилась с вашей,
но небо расположило иначе, и я намерена повиноваться его велениям.
- Как, сеньора? - отвечал я, - разве мало того, что я вас потерял и
принужден лицезреть, как счастливец дон Блас спокойно обладает
единственной особой, которую я могу любить, но необходимо еще изгнать вас
из своих мыслей? Вы хотите исторгнуть любовь из моей души, отнять
единственное оставшееся у меня благо. Ах, жестокая! Неужели вы думаете,
что человек, поддавшийся вашим чарам, может взять назад свое сердце? Вы
себя недостаточно знаете, а потому перестаньте тщетно убеждать меня, чтоб
я перестал думать о вас.
- Коли так, - возразила она поспешно, - то перестаньте и вы надеяться,
чтоб я когда-либо ответила взаимностью на вашу страсть. Мне остается
сказать еще только одно: супруга дона Бласа никогда не будет возлюбленной
дона Гастона. Примите это к сведению. Оставьте мой дом, - добавила она. -
Покончим немедленно разговор, за который я себя упрекаю, несмотря на
чистоту своих намерений, и который моя совесть не позволяет мне
продолжать.
При этих словах, отнимавших у меня всякую надежду, я упал к ногам своей
дамы. Я обратился к ней с трогательными речами и даже прибег к слезам,
чтоб ее умилить. Все это, быть может, вызвало в донье Елене чуточку
жалости, но она постаралась скрыть свои ощущения, принеся их в жертву
долгу. После того как я безрезультатно истощил все ласковые выражения, все
мольбы и слезы, мои нежные чувства сменились яростью. Я обнажил шпагу,
чтоб проткнуть себя на глазах неумолимой Елены, которая, заметив мой жест,
бросилась ко мне с намерением меня удержать.
- Остановитесь, Когольос! - вскричала она. - Вот как вы заботитесь о
моем добром имени! Лишая себя жизни, вы навлекаете на меня бесчестье, а на
моего мужа подозрение в убийстве!
Охваченный отчаяньем, я не только не придал должного внимания ее
словам, но напряг все силы, чтобы воспротивиться стараниям госпожи и
служанки, пытавшихся удержать меня от рокового поступка. Я, наверное,
успел бы в своем намерении, если бы им быстро не пришел на помощь дон
Блас, который, проведав о свидании, не поехал в имение, а спрятался за
настенным ковром, чтоб подслушать нашу беседу.
|
- Дон Гастон, - воскликнул супруг, удерживая меня за руку, - справьтесь
со своим возбуждением и не поддавайтесь малодушно охватившему вас
яростному порыву!
Но тут я прервал Комбадоса.
- Вам ли отвращать меня от моего намерения? - вскричал я. - Ваш долг -
пронзить мне грудь кинжалом. Пусть моя любовь осталась без ответа, все же
она для вас оскорбление. Разве недостаточно того, что вы застали меня
ночью в покоях своей жены? Неужели этого мало, чтоб побудить вас к мести?
Заколите меня, дабы избавиться от человека, который не перестанет обожать
донью Елену до самой своей смерти!
- Вы напрасно пытаетесь задеть мою честь и подбить меня на убийство.
Ваша дерзость достаточно наказана, и я так признателен своей супруге за ее
благонравные чувства, что прощаю ей поступок, при котором она их проявила.
Поверьте мне, Когольос, - добавил он, - не предавайтесь отчаянью, как
какой-нибудь малодушный любовник, и подчинитесь мужественно неизбежной
необходимости.
Такими доводами вкрадчивый галисиец мало-помалу успокоил мою ярость и
пробудил во мне чувство долга. Я удалился с намерением навсегда покинуть
Елену и тот край, в котором она жила. Два дня спустя я вернулся в Мадрид.
Решив посвятить себя всецело заботам о своей карьере, я стал бывать при
дворе и заводить там друзей. Но, по несчастью, я близко сошелся с одним
знатным португальским вельможей, маркизом де Вильяреаль, который в
настоящее время посажен в Аликантскую крепость, так как его заподозрили в
намерении освободить Португалию от испанского владычества. Узнав о моей
тесной дружбе с маркизом, герцог Лерма приказал взять меня под стражу и
отправить сюда. Этот министр считает меня способным стать участником
такого заговора. Трудно нанести более чувствительное оскорбление
дворянину, и к тому же кастильцу.
На этом дон Гастон прекратил свой рассказ, а я, желая его утешить,
сказал:
- Сеньор кавальеро, эта немилость нисколько не задевает вашей чести и
впоследствии, несомненно, обратится вам на пользу. Как только герцог Лерма
убедится в вашей невинности, он не преминет предоставить вам высокое
назначение, дабы восстановить репутацию дворянина, несправедливо
заподозренного в измене.
Наша беседа была прервана Тордесильясом, который, войдя в камеру,
заявил:
- Сеньор Жиль Блас, я только что говорил с молодым человеком, явившимся
к воротам тюрьмы. Он спросил меня, не находитесь ли вы здесь в числе
заключенных, а на мой отказ удовлетворить его любопытство сказал со
слезами на глазах: "Благородный комендант, прошу вас, не отвергайте моей
почтительнейшей просьбы и сообщите мне, не содержится ли у вас сеньор де
Сантильяна. Я его старший камердинер, и вы совершите милосердный поступок,
если дозволите мне с ним повидаться. Вы слывете в Сеговии великодушнейшим
идальго: надеюсь поэтому, что вы не откажете мне в этой милости и
разрешите переговорить несколько минут с моим дорогим барином, который не
столько виновен, сколько несчастлив". Словом, - продолжал дон Андрес, -
этот малый проявил такое желание вас видеть, что я обещал ему исполнить
его просьбу сегодня вечером.
Я заверил Тордесильяса, что он доставит мне величайшее удовольствие,
приведя этого молодого человека, который, вероятно, может сообщить мне
нечто для меня весьма важное. С нетерпением ждал я момента, когда
предстанет передо мной мой верный Сипион, ибо я не сомневался в том, что
это был именно он. Мои предположения оправдались. Под вечер Сипиона
впустили в крепость. Увидя меня, он пришел в неописуемый восторг, и
радость его могла сравниться разве только с моей. Я был так доволен его
приходом, что раскрыл перед ним свои объятия и обнял его, не считаясь ни с
какими предрассудками. Барин и слуга так расчувствовались при встрече, что
облобызались, как равные.
Когда мы несколько пришли в себя, я спросил Сипиона, в каком состоянии
оставил он мой дом.
- У вас больше нет никакого дома, - отвечал он, - а для того чтоб
избавить вас от неприятных расспросов, опишу вам в двух словах то, что там
произошло. Ваше имущество разграблено дотла как стражниками, так и вашими
собственными слугами, которые, считая вас за конченого человека, забрали в
счет жалованья все, что смогли унести. К счастью для вас, я ухитрился
спасти из их когтей два больших мешка с дублонами, которые вытащил из
денежного сундука и отнес в верное место. Салеро, являющийся их
хранителем, вернет вам все, когда вы выйдете из крепости, где, как я
полагаю, вы недолго пробудете в качестве нахлебника его величества, ибо
вас задержали без ведома герцога Лермы.
|
Я спросил Сипиона, откуда ему известно, что министр не причастен к моей
опале.
- Я знаю это доподлинно, - отвечал он. - Один из моих друзей,
пользующийся доверием герцога Уседского, поведал мне все подробности
вашего ареста. "Кальдерон, - сказал он, - обнаружил через лакея, что
Сирена, скрываясь под другим именем, принимает по ночам наследного принца
и что эта интрига затеяна графом Лемосом при посредстве сеньора
Сантильяны, а потому он решил отомстить как им, так и своей возлюбленной.
С этой целью он тайно отправился к герцогу Уседскому и открыл ему все.
Герцог, обрадовавшись такому прекрасному случаю погубить своего врага, не
преминул им воспользоваться. Он доложил о полученном известии королю и
изобразил в самых мрачных красках опасности, которым подвергался инфант.
Это донесение так рассердило его величество, что он приказал тут же
запереть Сирену в Приют кающихся магдалинок, выслать графа Лемоса, а Жиль
Бласа подвергнуть пожизненному тюремному заключению". Вот что сказал мне
мой друг, - добавил Сипион. - Из этого вы можете заключить, что постигшая
вас невзгода - дело рук герцога Уседского или, лучше сказать, Кальдерона.
Это сообщение навело меня на мысль о том, что дела мои могут со
временем поправиться, так как герцог Лерма, уязвленный изгнанием
племянника, не остановится ни перед чем, чтоб вернуть его ко двору, и при
этом, вероятно, не забудет и обо мне. Что может быть прекраснее надежды! В
один миг она меня утешила в потере всего моего имущества и вернула мне
веселость, словно для этого были какие-либо основания. Тюрьма не только
перестала казаться мне мрачным обиталищем, где меня, быть может, заставят
провести остаток дней, но я стал даже смотреть на нее, как на орудие,
которым судьба пожелала воспользоваться, чтоб возвести меня на
какой-нибудь важный пост. Ибо вот как я рассуждал сам с собой:
"У первого министра есть сторонники в лице дона Фердинанда Борджа, отца
Джироламо из Флоренции и в особенности брата Луиса д'Алиага, который
обязан ему своим положением при особе короля. С помощью таких
могущественных друзей его светлость пустит на дно всех своих врагов. А
может статься, вскоре произойдут важные перемены в государстве. Его
величество сильно недомогает. Как только король скончается, инфант, его
сын, призовет обратно графа Лемоса, а тот сейчас же представит меня новому
монарху, который окажет мне всяческие благодеяния, чтобы вознаградить за
перенесенные невзгоды".
В предвидении грядущих радостей я почти не замечал своего бедственного
положения. Полагаю, что те два мешка с дублонами, которые, по словам
Сипиона, хранились у золотаря, способствовали происшедшей во мне перемене
не в меньшей степени, нежели окрылявшие меня надежды.
Я был слишком доволен усердием и честностью Сипиона, чтоб не
поблагодарить его за это, а потому предложил ему половину денег, спасенных
им от разграбления. Но он отказался.
- Я ожидаю от вас, - сказал он, - другого знака благодарности.
Столь же удивленный его словами, сколь и отказом, я спросил своего
секретаря, чем могу ему помочь.
- Мне хотелось бы, сеньор, чтобы мы с вами никогда не расставались, -
отвечал он. - Позвольте мне соединить свою судьбу с вашей. Я питаю к вам
такие дружеские чувства, каких не питал ни к кому из своих господ.
- Ах, дитя мое, могу тебя заверить, - сказал я ему, - что ты не
наткнешься на неблагодарность. Ты мне понравился с первого же момента, как
пришел наниматься. Видимо, мы рождены друг для друга под знаком Весов или
Близнецов, которые, как говорят, сводят людей. Буду весьма рад твоему
обществу и для начала намерен попросить сеньора коменданта, чтоб он запер
тебя со мной в этой башне.
- Это будет чудесно, - воскликнул он. - Вы меня опередили: я сам
собирался просить вас об этой милости. Ваше общество мне дороже свободы. Я
только изредка буду ездить в Мадрид, чтоб понюхать воздух и узнать, нет ли
при дворе каких-либо благоприятных для вас перемен. Таким образом у вас в
моем лице будет одновременно наперсник, гонец и шпион.
Эти выгоды были слишком ощутительны, чтоб я стал от них отказываться. А
потому я оставил при себе этого полезного человека, испросив на то
разрешение у моего услужливого коменданта, который не захотел отказать мне
в столь сладостном утешении.
|
Если принято говорить, что у нас нет худшего врага, чем наша прислуга,
то, с другой стороны, надо сказать, что верные и преданные слуги - это
наши лучшие друзья. После усердия, проявленного Сипионом, я уже не мог
смотреть на него иначе, чем на своего alter eq. Итак, между Жиль Бласом и
его секретарем исчезли чинопочитание и церемонность. Они жили в одной
комнате, спали на одной постели и ели за одним столом.
Сипион был забавным собеседником: его, по справедливости, можно было
назвать весельчаком. К тому же у него была голова на плечах, и его советы
оказались мне весьма полезны.
- Друг мой, - сказал я ему однажды, - не написать ли мне герцогу Лерме?
Не думаю, чтоб это произвело на него дурное впечатление. Как ты об этом
думаешь?
- А бог его ведает, - отвечал он. - Вельможи так переменчивы, что,
право, не знаю, как он примет ваше письмо. Тем не менее напишите на всякий
случай. Хотя министр вас и любит, однако же едва ли станет о вас
вспоминать. Такие покровители легко забывают людей, о которых им не
приходится слышать.
- Хотя, к сожалению, это и правда, - возразил я, - но герцог, по-моему,
заслуживает лучшего мнения. Мне известна его доброта. Я уверен, что он
сочувствует моим несчастьям и постоянно думает о них. Вероятно, он ждет,
чтоб король перестал гневаться, и тогда освободит меня из заключения.
- Дай бог, - заметил Сипион. - Желаю вам не ошибиться в его светлости.
Напишите ему письмо потрогательнее и попросите о помощи. Я отвезу ваше
послание герцогу и обещаю передать его в собственные руки.
Попросив тотчас же бумаги и чернил, я составил по всем правилам
красноречия послание, которое Сипион назвал патетическим, а Тордесильяс
предпочел проповедям толедского архиепископа.
Я надеялся, что герцог Лерма проникнется ко мне сочувствием, прочитав
печальное описание того бедственного состояния, в котором я находился, и,
льстя себе этими мечтами, я отпустил своего гонца, который тотчас же по
прибытии в Мадрид отправился к первому министру. Ему попался камер-лакей,
с которым я был в приятельских отношениях, и тот доставил ему возможность
поговорить с герцогом.
- Ваша светлость, - сказал Сипион, подавая министру порученный ему
пакет, - один из вернейший слуг ваших, валяющийся сейчас на соломе в
мрачной камере Сеговийской крепости, смиреннейше просит вас прочитать это
письмо, которое ему удалось написать благодаря милосердию одного
тюремщика.
Герцог вскрыл письмо и пробежал его глазами. Несмотря на то, что там
была изображена картина, способная смягчить даже самую суровую душу, он не
только не был тронут ею, но, возвысив голос, гневно сказал гонцу так, чтоб
его слышали присутствовавшие:
- Друг мой, передайте Сантильяне, что я не понимаю, как он осмелился
обратиться ко мне после того недостойного поступка, который совершил и за
который так справедливо наказан. Пусть этот несчастный не рассчитывает на
мою помощь: я не стану спасать его от гнева короля.
Несмотря на все свое нахальство, Сипион опешил от этих слов. Однако,
преодолев смущение, он все же попытался вступиться за меня.
- Ваша светлость, - промолвил он, - этот несчастный узник умрет от
горя, услыхав такой ответ.
Герцог не стал возражать моему заступнику, а только искоса поглядел на
него и повернулся к нему спиной.
Вот как отнесся ко мне этот министр, чтоб искуснее скрыть свое участие
в любовной интриге наследного принца, и вот что ожидает всех мелких
приспешников, которыми пользуются высокопоставленные лица для выполнения
своих тайных и опасных предприятий.
Когда мой секретарь вернулся в Сеговию и передал мне, чем кончилась его
миссия, я снова погрузился в такую же бездну отчаяния, как и в первый день
моего заключения. Мне казалось, что я стал еще несчастнее, так как лишился
покровительства герцога Лермы. Я потерял мужество и, несмотря на все
старания окружающих ободрить меня, стал опять жертвою жгучих терзаний,
которые постепенно так подточили мое здоровье, что я опасно занемог.
Сеньор комендант, озабоченный моим состоянием, вообразил, что всего
лучше призвать на помощь врачей, а потому привел мне двоих, которые сильно
смахивали на прожженных служителей богини Либитины (*173).
|
- Сеньор Жиль Блас, - сказал он, представляя их мне, - вот два
Гиппократа, которые пришли вас проведать и которые в короткое время
помогут вам стать на ноги.
Я был так предубежден против всяких медиков, что, наверное, принял бы
их весьма худо, если б хоть сколько-нибудь дорожил жизнью, но в ту пору я
чувствовал к ней величайшее безразличие и был даже благодарен Тордесильясу
за то, что он отдал меня в руки эскулапов.
- Сеньор кавальеро, - сказал мне один из них, - прежде всего вы должны
питать к нам доверие.
- Разумеется, - отвечал я. - Нисколько не сомневаюсь, что при вашем
содействии я скоро избавлюсь от всех своих страданий.
- С божьей помощью, так это и будет, - заявил он. - Во всяком случае,
мы сделаем для этого все, что нужно.
Действительно, эти господа так мастерски взялись за дело и так меня
обработали, что я на глазах у всех стал приближаться к загробному миру.
Уже дон Андрес, отчаявшись в моем выздоровлении, призвал францисканца,
чтоб я мог достойно приготовиться к смерти; уже сей добрый отец, исполнив
свою обязанность, покинул меня; а я, чувствуя приближение рокового часа,
сделал знак Сипиону, чтоб он подошел к моему ложу.
- Любезный друг, - сказал я ему почти угасшим голосом, окончательно
ослабев от снадобий и кровопусканий, - оставляю тебе один из тех мешков,
что хранятся у Габриэля, и заклинаю тебя отвезти другой в Астурию моему
отцу и матери, которые очень нуждаются, если только они живы. Но - увы! -
боюсь, что моя неблагодарность их погубила. Возможно, что сообщение
Мускады о моей жестокости сократило их жизнь. Но если, несмотря на
бездушие, которым я отплатил за их заботы, небо все же сохранило моих
родителей, то отдай им мешок с дублонами и попроси их простить меня за то,
что я не поступил с ними лучше, а если они уж отошли в иной мир, то
поручаю тебе заказать на эти деньги молебствия за упокой их души и моей
собственной.
С этими словами я протянул Сипиону руку, которую он омочил своими
слезами, не будучи в силах вымолвить ни слова, настолько бедняга был
огорчен вечной разлукой со мной. Это доказывает, что плач наследников не
всегда является замаскированным смехом.
Итак, я собирался перешагнуть роковую грань. Но ожидания мои не
оправдались: доктора покинули меня и, предоставив свободу действий, тем
самым спасли мне жизнь. Лихорадка, от которой, согласно их
предупреждениям, я должен был отправиться на тот свет, прошла сама собой,
как бы для того, чтоб их обличить. Я стал постепенно поправляться, и
болезнь оказалась для меня благотворной, ибо я обрел полное душевное
спокойствие. В утешениях я уже не нуждался: презрение к богатству и
почестям, порожденное мыслями о приближающейся смерти, больше не покидало
меня, и, став самим собой, я благословлял свою опалу. Я благодарил за нее
небо, как за особую милость, и принял твердое решение не возвращаться
более ко двору, даже если б герцогу Лерме вздумалось меня снова призвать.
Теперь я мечтал только о том, чтобы купить хижину и вести там жизнь
философа, если только мне когда-либо удастся выбраться из тюрьмы.
Мой наперсник одобрил это намерение и сказал, что хочет ускорить его
осуществление, а потому думает вернуться в Мадрид и похлопотать о моем
освобождении.
- У меня зародилась идея, - добавил он. - Я знаком с одной особой,
которая может вам помочь: это очень толковая девица, которая состоит в
горничных у кормилицы инфанта и пользуется ее особенным расположением.
Постараюсь уговорить ее, чтоб она настроила свою госпожу. Словом, я сделаю
все, что возможно, чтобы вытащить вас из этой крепости, которая все же
остается тюрьмой, как бы хорошо с вами здесь ни обращались.
- Ты прав, - отвечал я. - Ступай, друг мой, не теряя времени, и
принимайся за хлопоты. Дай бог, чтоб мы уже были в нашем убежище!
Итак, Сипион отправился в Мадрид, а я в ожидании его Прибытия занялся
чтением. Тордесильяс доставлял мне больше книг, чем я мог одолеть. Он
одалживал их у одного старика командора, который читать не умел, но тем не
менее завел себе прекрасную библиотеку для того, чтоб его принимали за
ученого. Особенно нравились мне нравоучительные сочинения, так как я
находил в них на каждом шагу места, поощрявшие мое отвращение к двору и
пристрастие к уединению.
|
Прошли три недели, а о моем ходатае не было ни слуху ни духу. Наконец
он вернулся и радостно объявил мне:
- На сей раз, сеньор Сантильяна, я привез вам отрадные вести. Госпожа
кормилица взялась ходатайствовать за вас. Я уговорил камеристку и обещал
ей сто пистолей, если ее барыня упросит наследного принца, чтоб он
выхлопотал вам освобождение. Инфант, который, как вам известно, не может
ей ни в чем отказать, согласился замолвить за вас слово перед королем. Я
поспешил известить вас и немедленно же возвращаюсь в Мадрид, чтоб
окончательно наладить дело.
С этими словами он покинул меня и отправился ко двору.
Его третья поездка продолжалась недолго. По прошествии недели мой
молодчик вернулся и сообщил, что принц, хотя и не без труда, добился у
короля, чтоб меня выпустили. В тот же день сеньор комендант подтвердил мне
это известие и, обняв меня, сказал:
- Слава богу, любезный Жиль Блас, вы свободны! Двери этой тюрьмы для
вас открыты, однако на двух условиях; которые, быть может, очень вас
огорчат, но которые я, к сожалению, принужден довести до вашего сведения.
Его величество запрещает вам появляться при дворе и приказывает, чтоб вы в
течение месяца покинули пределы обеих Кастилий.
- Напротив, меня это очень радует, - отвечал я. - Одному богу известно,
какого я мнения о придворной жизни. Я ждал от короля только одной милости,
а он оказал мне целых две.
Удостоверившись, что мне вернули свободу, я приказал нанять двух мулов
и на следующий день, простившись с Когольосом и тысячекратно поблагодарив
Тордесильяса за проявленные им доказательства дружбы, уехал из Сеговии
вместе со своим наперсником. Мы весело направились в Мадрид, чтоб взять у
сеньора Габриэля наши два мешка, в каждом из которых хранилось по пятьсот
дублонов. По дороге моей сотоварищ сказал мне:
- Если мы недостаточно богаты, чтоб купить роскошное поместье, то все
же можем приобрести недурную земельку.
- Я буду вполне доволен своей судьбой, если мы обзаведемся хотя бы
хижиной, - отвечал я. - Несмотря на то, что я не прожил и половины своего
века, мне так надоела мирская суета, что я намерен жить только для самого
себя. Кроме того, скажу тебе, что я составил себе приятнейшее
представление о сельском существовании и смакую его заранее. Мне кажется,
что я уже вижу цветистый луговой ковер, слышу пение соловья и журчание
ручейков; то я развлекаюсь охотой, то рыбной ловлей. Вообрази себе, друг
мой, все разнообразные удовольствия, которые ждут нас в уединении, и ты
придешь в такой же восторг, как и я. Что касается пищи, то чем проще она
будет, тем лучше. Нам довольно и куска хлеба: если нас будет мучить голод,
то мы съедим его с таким аппетитом, что он покажется нам лакомством.
Наслаждение зависит вовсе не от качества утонченных яств, а от нас самих.
Это тем более верно, что наибольшее удовольствие я получал совсем не от
тех обедов, где царили изысканность и изобилие. Умеренность - это кладезь
наслаждений, великолепный для сохранения здоровья.
- Разрешите сказать, сеньор Жиль Блас, - заметил мой секретарь, - что я
не вполне разделяю ваше мнение относительно умеренности, которой вы меня
прельщаете. К чему нам довольствоваться пищей Диогена? Наше здоровье
нисколько не пострадает, если мы будем хорошо питаться. Поверьте мне: раз,
слава богу, у нас есть возможность усладить свое уединение, то нам незачем
превращать его в юдоль голода и бедности. Как только мы купим усадьбу, то
необходимо будет снабдить ее хорошими винами и всякими другими припасами,
приличествующими разумным людям, которые покинули общество не для того,
чтоб отказаться от жизненных удобств, а для того, чтоб наслаждаться ими с
большим спокойствием. "То, что есть в доме, - сказал Гезиод, - не приносит
вреда, но отсутствие чего-либо может оказаться вредным". Лучше, -
добавляет он, - обладать необходимыми предметами, нежели только желать,
чтоб они у вас были.
- Черт возьми, сеньор Сипион, - прервал я его, в свою очередь, - вы
читали греческих поэтов! Где это вы изволили познакомиться с Гезиодом?
- У одного ученого, - отвечал он. - Я некоторое время служил в
Саламанке у педагога, который был великим комментатором. Ему ничего не
стоило состряпать в мгновение ока огромный том. Он составлял его из разных
отрывков, которые заимствовал у еврейских, греческих и латинских
писателей, имевшихся в его библиотеке и переводил на испанский язык.
Состоя у него в переписчиках, я запомнил множество сентенций, столь же
замечательных, сколь и та, которую вы только что от меня слышали.
|
- В таком случае вы должны были здорово нашпиговать свою память, -
заметил я. - Однако вернемся к нашему проекту. В каком же из испанских
королевств почитаете вы за лучшее устроить наше философское пристанище?
- Я стою за Арагонию, - возразил мой наперсник. - Там есть дивные
уголки, где можно жить с приятностью.
- Ничего не имею против, - заявил я, - пусть будет Арагония. Надеюсь,
что нам удастся раскопать там местечко, где я найду все те удовольствия,
которые рисуются моему воображению.
Приехав в столицу, мы пристали на скромном постоялом дворе, где Сипион
останавливался во время своих поездок, и прежде всего отправились к
Салеро, чтоб взять назад наши дублоны. Он принял нас с большим радушием и
выразил величайшую радость по поводу моего освобождения.
- Уверяю вас, - добавил он, - что ваше несчастье причинило мне немалое
огорчение и раз навсегда отбило у меня охоту породниться с кем-либо из
придворных. Их положение слишком неустойчиво. Я выдал свою дочь Габриэлу
за богатого купца.
- И прекрасно сделали, - сказал я. - Во-первых, это прочнее, а
во-вторых, мещанин, который становится тестем знатного кавалера, не всегда
бывает доволен господином зятем.
Затем, переменив тему разговора и приступая прямо к делу, я продолжал:
- Будьте так любезны, сеньор Габриэль, верните мне те две тысячи
пистолей, которые...
- Ваши деньги лежат наготове, - прервал меня золотарь и, пригласив нас
в свой кабинет, указал на два мешка, снабженных ярлыками, на которых было
написано: "Сии мешки с дублонами принадлежат сеньору Жиль Бласу де
Сантильяна".
- Вот ваши деньги в том виде, в каком я их принял, - присовокупил он.
Я поблагодарил Салеро за оказанное мне одолжение. Нисколько не скорбя о
том, что его дочь от нас ускользнула, мы унесли мешки на постоялый двор и
принялись пересчитывать свои дублоны. Счет оказался верен; не хватало
только тех ста пистолей, которые были истрачены на мое освобождение. После
этого мы уже не думали больше ни о чем, как только о приготовлениях к
поездке в Арагонию. Мой секретарь взялся купить дорожную карету и двух
мулов. Я же, со своей стороны, позаботился о белье и платье для нас обоих.
В то время как я прохаживался по улицам, покупая все необходимое, мне
попался барон Штейнбах, тот самый офицер немецкой гвардии, у которого
воспитывался дон Альфонсо.
Я поклонился этому кавалеру, который, узнав меня, подошел ко мне с
распростертыми объятиями.
- Очень, очень рад, - сказал я ему, - встретить вашу милость в добром
здравии и воспользоваться заодно случаем получить какие-нибудь известия о
моих дорогих господах - сеньоре доне Сесаре и доне Альфонсо де Лейва.
- Могу сообщить вам самые достоверные, - отвечал он, - ибо они сейчас
находятся в Мадриде и к тому же живут у меня. Вот уже три месяца, как они
приехали сюда, чтоб поблагодарить его величество за милость, которой он
удостоил дона Альфонсо в память услуг, оказанных его предками родине. Дон
Альфонсо пожалован губернатором Валенсии, несмотря на то, что не хлопотал
об этом и даже никого не просил за себя ходатайствовать. Это - верх
великодушия, а кроме того, доказывает, что наш монарх любит вознаграждать
доблесть.
Хотя я знал лучше барона Штейнбаха подоплеку этого дела, однако же не
подал ни малейшего вида, что мне что-либо известно. Я выказал такое
нетерпение повидать своих прежних господ, что, желая доставить мне
удовольствие, он тут же повел меня к себе. Мне хотелось испытать дона
Альфонсо и выяснить по его обращению со мной, чувствует ли он еще ко мне
какое-либо расположение. Я застал его в зале, где он играл в шахматы с
баронессой Штейнбах. При виде меня он покинул свою партнершу, встал из-за
стола и бросился мне навстречу. Прижав мою голову к своей груди, он
воскликнул с искренней радостью:
- Наконец-то, Сантильяна, вы опять вернулись ко мне! Очень, очень рад
этому! Не моя вина, если мы жили с вами врозь. Я просил вас, если помните,
не покидать замка Лейва. Вы не исполнили моей просьбы. Но я не ставлю вам
этого в вину и даже вполне одобряю мотивы, побудившие вас удалиться. Все
же вы могли бы с тех пор прислать мне весточку о себе и избавить меня от
труда тщетно разыскивать вас в Гренаде, где вы проживали, как сообщил мне
мой свояк дон Фернандо. А теперь, после этого маленького упрека, - добавил
он, - сообщите мне, что вы делаете в Мадриде. Вы, вероятно, отправляете
какую-нибудь должность?. Будьте уверены, что я более чем когда-либо
интересуюсь всем, что вас касается.
|
- Сеньор, - отвечал я, - нет еще и четырех месяцев, как я занимал
довольно видный пост при дворе. Я имел честь быть секретарем и доверенным
лицом герцога Лермы.
- Вот как! - воскликнул дон Альфонсо с величайшим удивлением. - Неужели
вы были в таких отношениях с первым министром?
- Я заслужил его расположение и потерял его при обстоятельствах, о
которых вы сейчас узнаете.
Тут я рассказал ему всю историю и под конец сообщил о намерении купить
на крохи, оставшиеся от моего прежнего благополучия, хижину, чтоб вести
там уединенную жизнь.
Выслушав меня со вниманием, сын дон Сесара промолвил:
- Мой любезный Жиль Блас, вы знаете, что я всегда вас любил. Вы мне
сейчас дороже, чем когда-либо, и я хочу доказать вам это, поскольку небо
дало мне возможность увеличить ваше благосостояние. Отныне вы перестанете
быть игрушкой фортуны. Я намерен освободить вас из-под ее власти, сделав
владельцем имущества, которое она не сможет отнять. Раз вы собираетесь
жить в деревне, то я подарю вам небольшое именьице близ замка Лириас, в
четырех милях от Валенсии. Вы там бывали. Мы можем сделать вам этот
подарок, нисколько себя не обременяя. Смею вас заверить, что дон Сесар
одобрит мое намерение и что оно доставит искреннее удовольствие Серафине.
Я бросился к ногам дона Альфонсо, который тотчас же поднял меня.
Умиленный его добрым сердцем еще в большей мере, чем его благодеянием, я
поцеловал ему руку и сказал:
- Сеньор, ваше отношение меня совершенно очаровало. Этот подарок для
меня тем приятнее, что вы сделали его раньше, чем узнали об услуге,
которую я вам оказал. Я особенно рад тому, что буду обязан им не вашей
признательности, а вашему великодушию.
Губернатор несколько удивился моим речам и не преминул спросить, в чем
заключалась эта пресловутая услуга. Я объяснил ему, и мой рассказ еще
усилил его удивление. Ни он, ни барон Штейнбах никак не ожидали, что
валенсийское губернаторство досталось ему по моей протекции. Тем не менее,
убедившись в этом, дон Альфонсо сказал мне:
- Я обязан вам, Жиль Блас, своим назначением, а потому не намерен
ограничиться таким незначительным подарком, как поместье Лириас, но буду
вам выплачивать еще ежегодную пенсию в две тысячи дукатов.
- Довольно, сеньор Альфонсо! - прервал я его в этом месте. - Не будите
во мне жадности. Богатство способно только меня развратить. Увы, я это уже
испытал. Охотно принимаю от вас поместье Лириас и заживу там в полном
довольстве на те деньги, которые у меня имеются. Этого с меня вполне
достаточно, и я не только не жажду большего, но предпочту потерять то, что
окажется для меня лишним. Богатство тяготит человека в уединении, ибо он
ищет там одного только спокойствия.
В то время как мы об этом беседовали, вошел дон Сесар. Увидя меня, он
обрадовался нашей встрече не меньше своего сына. Когда же ему сказали, чем
обязана мне его семья, то он тоже стал настаивать, чтобы я согласился
принять пенсию, от чего я наотрез отказался. Тогда отец и сын тут же
повели меня к нотариусу и, приказав составить дарственную, подписали ее с
гораздо большим удовольствием, чем если бы это касалось какого-нибудь
акта, сулившего им большие выгоды. По оформлении документа они вручили мне
его, сказав, что поместье Лириас им больше уже не принадлежит и что я могу
вступить во владение им, когда мне заблагорассудится. Затем они вернулись
к барону Штейнбаху, а я помчался на постоялый двор, где привел в полный
восторг своего секретаря, сообщив ему, что у нас есть поместье в
Валенсийском королевстве, и рассказав, как я сделал это приобретение.
- Сколько может стоить это именьице? - спросил он.
- Оно приносит пятьсот дукатов дохода, - отвечал я, - и могу тебя
уверить, что это прекрасное место для уединения. Я знаю его, так как мне
пришлось несколько раз бывать там в качестве управителя сеньоров Лейва.
Это маленький домик, расположенный в очаровательной местности на берегу
Гвадалавиара, близ поселка с пятью или шестью хижинами.
- Больше всего меня прельщает то, - воскликнул Сипион, - что у нас
будет там хорошая дичь, беникарлское вино и отличный мускат. А потому,
хозяин, покинем поскорее сей суетный мир и поедем в нашу пустынь.
|
- Мне самому не терпится туда попасть, - возразил я, - однако я хочу
сперва завернуть в Астурию. Мои родители живут там в бедности, и я намерен
забрать их с собой в Лириас, где они проведут на покое остаток своих дней.
Быть может, небо ниспослало мне это убежище только для того, чтобы я их
там приютил, и оно накажет меня, если я этого не исполню.
- Не станем терять времени, - сказал Сипион. - Я уже позаботился о
карете; поспешим с покупкой мулов и двинемся в Овьедо.
- Да, друг мой, - ответил я, - поедем как можно скорее. Я почитаю своим
непременным долгом разделить удовольствия этого уединенного уголка с
виновниками моих дней. Не далек уже час, когда мы там очутимся, и я хочу
по прибытии написать на дверях своего дома золотыми буквами такое
латинское двустишие:
Inveni portum. Spes et Fortuna, valete.
Sat me lusistis; ludite nunc alios (*174).
В то время как мы с Сипионом готовились ехать в Астурию, Павел V сделал
герцога Лерму кардиналом (*175). Папа этот, желая ввести инквизицию в
Неаполитанском королевстве, облачил в пурпур испанского министра, дабы
заставить Филиппа одобрить столь похвальное намерение. Все, хорошо знавшие
этого нового члена конклава, находили, как и я, что церковь сделала весьма
ценное приобретение. Сипион, предпочитавший видеть меня снова в блестящей
придворной должности, нежели погребенным в сельском уединении, посоветовал
мне показаться на глаза кардиналу.
- Может быть, - говорил он, - его высокопреосвященство, видя вас
освобожденным по королевскому приказу, уже не сочтет нужным притворяться
рассерженным и сможет принять вас к себе на службу.
- Сеньор Сипион, - возразил я ему, - вы, по-видимому, запамятовали, что
я получил свободу лишь с условием немедленного выезда за пределы обеих
Кастилии. Неужели вы думаете, что мне уже наскучил мой замок Лириас?
Говорю и повторяю: если бы герцог Лерма вернул мне свою милость, если бы
даже он предложил мне место дона Родриго Кальдерона, я бы отказался. Мое
решение твердо: я хочу поехать в Овьедо, захватить своих родителей и
удалиться с ними в окрестности Валенсии. Если же, друг мой, ты
раскаиваешься в том, что связал свою судьбу с моей, то тебе стоит только
сказать: я готов отдать тебе половину своей наличности; ты останешься в
Мадриде и будешь по мере возможности делать карьеру.
- Как можете вы, - отвечал мой секретарь, слегка задетый этими словами,
- как можете вы подозревать меня в нежелании последовать за вами в
уединение! Это подозрение оскорбляет мое усердие и мою привязанность к
вам. Как! Неужели Сипион, этот верный слуга, который, чтобы разделить с
барином его невзгоды, готов был провести остаток дней своих в Сеговийской
крепости, лишь с сожалением отправится с вами в места, обещающие ему сотни
приятностей! Нет, нет, я совсем не хочу отвращать вас от вашего намерения.
Я должен вам признаться в своей хитрости: советуя вам показаться на глаза
герцогу Лерме, я только хотел испытать, не сохранилось ли у вас в душе еще
несколько крупинок честолюбия. Ну, что ж! Коль скоро вы совсем отреклись
от почестей, то покинем поскорее двор, чтобы отдаться тем невинным и
сладостным удовольствиям, о которых мы составили себе столь чарующее
представление.
И, в самом деле, мы вскоре после этого отбыли вдвоем в дорожной карете,
запряженной двумя добрыми мулами; правил ими парень, которого я счел
нужным нанять для усиления своей свиты. Первая моя ночевка была в
Алькала-де-Энарес, вторая - в Сеговии. Не желая задерживаться, я не
навестил великодушного коменданта Тордесильяса и прямо поехал в Пеньяфьель
на Дуэро, а на следующий день - в Вальядолид. При виде этого города я не
сумел удержать глубокого вздоха. Мой спутник, услыхав его, спросил о
причине.
- Дело в том, дитя мое, - сказал я ему, - что я здесь долго занимался
медициной; теперь совесть втайне меня упрекает: мне кажется, точно все
убитые мною больные выходят из гробов, чтобы растерзать меня в клочья.
- Что за фантазия! - промолвил мой секретарь. - Поистине, сеньор де
Сантильяна, вы слишком добры. С чего вам раскаиваться в том, что вы
занимались своим ремеслом? Посмотрите на самых старых врачей: разве они
мучатся такими угрызениями? Ничуть не бывало! Они продолжают самым
спокойным манером делать свое дело, сваливая все скорбные последствия на
природу и приписывая себе все счастливые случайности.
|
- Действительно, - подтвердил я, - доктор Санградо, методу коего я
неукоснительно следовал, был именно такого нрава. Видя, как ежедневно два
десятка человек умирают под его рукой, он все-таки настолько был уверен в
целительности обильного питья и кровопусканий из руки, которые называл
своими панацеями против всякого рода болезней, что, вместо того чтобы
обвинять свой способ лечения, он воображал, будто больные умирают только
от недостаточного кровопускания и потребления воды.
- Ей-богу! - воскликнул Сипион, разражаясь смехом, - вот это,
действительно, уникум!
- Если тебе любопытно на него посмотреть и слышать его речи, - сказал я
ему, - то завтра же сумеешь удовлетворить свое любопытство, лишь бы только
Санградо был жив и все еще находился в Вальядолиде. Впрочем, мне не
верится, что это так, ибо он был уже стар, когда я с ним расстался, а с
тех пор протекло немало годов.
По прибытии на постоялый двор, на котором мы пристали, я первым делом
осведомился об упомянутом докторе. Мы узнали, что он еще не умер, но, по
старости лет не будучи в состоянии ходить по визитам и много двигаться,
уступил поле брани трем-четырем лекарям, прославившимся другим методом,
который был ничуть не лучше санградовского. Поэтому мы порешили провести
весь следующий день в Вальядолиде как для того, чтобы дать отдых своим
мулам, так и с целью повидать доктора Санградо. Мы отправились к нему на
другое утро часам к десяти и застали его в кресле с книгою в руках. Увидев
нас, он тотчас же поднялся, пошел нам навстречу шагом, довольно бодрым для
семидесятилетнего старца, и спросил, что нам угодно.
- Сеньор доктор, - спросил я, - неужели вы меня не узнаете? А между тем
я имел честь быть одним из ваших учеников. Разве вы совсем уже позабыли
некоего Жиль Бласа, который когда-то был вашим нахлебником и заместителем?
- Как, это вы, Сантильяна! - воскликнул он, обнимая меня. - Я бы никак
вас не узнал. Мне очень приятно вновь с вами увидеться. Что же вы делали с
тех пор, как мы расстались? Вы, разумеется, не переставали заниматься
медициной?
- К этому, - отвечал я, - у меня была большая склонность, но веские
причины встали на моем пути.
- Тем хуже, - ответствовал Санградо, - следуя принципам, которые вы от
меня переняли, вы могли бы стать искусным врачом при условии, что небо, по
своему милосердию, предохранило бы вас от опасной склонности к химии, Ах,
сын мой! - продолжал он с пафосом и со скорбью в голосе, - какие
пертурбации произошли в медицине за последние годы! Я удивляюсь и негодую
с полным основанием: у нашего искусства хотят отнять и честь и
достоинство. Это искусство, во все времена охранявшее человеческую жизнь,
ныне стало жертвою дерзости, самомнения и невежества. Ибо говорят, а скоро
и камни возопиют о разбойническом промысле новых лекарей: lapides
clamabunt. В здешнем городе можно видеть врачей, или так называемых
врачей, которые впряглись в триумфальную колесницу антимония (*176),
currus triumphalis antimonii. Это - бесноватые, убежавшие из школы
Парацельса (*177), поклонники кермеса (*178), лечащие наудачу, полагающие
весь смысл медицинской науки в умении изготовлять химические снадобья. Что
мне вам сказать? Все решительно в их методе должно быть отвергнуто.
Кровопускание из ноги, прежде столь редкое, теперь практикуется почти
исключительно. Прежние слабительные, столь мягкие и благодетельные, теперь
уступили место рвотным и кермесу. Словом, сплошной хаос, где каждый
позволяет себе что хочет и преступает границы порядка и благоразумия,
указанные нам древнейшими учителями.
Как ни разбирала меня охота рассмеяться над этим комическим
разглагольствованием, я все же нашел в себе силы удержаться. Мало того, я
и сам начал ораторствовать против кермеса, о коем не имел ни малейшего
понятия, и посылать к чертям тех, кто его выдумал. Сипион, заметив, что
эта сцена меня потешает, пожелал внести в нее свою лепту.
- Сеньор доктор, - сказал он, обращаясь к Санградо, - да будет мне, яко
внучатному племяннику врача старой школы, дозволено вознегодовать
совместно с вами против химических лекарств. Покойный двоюродный дедушка -
да смилуется господь над его душой - был таким горячим сторонником
Гиппократа, что частенько дрался с эмпириками, недостаточно почтительно
отзывавшимися о царе медицины. Яблоко от яблони недалеко падает: я охотно
стал бы палачом этих невежественных новаторов, на которых вы столь
справедливо и столь красноречиво жалуетесь. Какую конфузию производят эти
несчастные в человеческом обществе!
|
- Эта конфузия, - молвил доктор, - заходит еще дальше, чем вы думаете.
Вотще написал я книгу против медицинского разбоя (*179): он растет с
каждым днем. Фельдшера, во что бы то ни стало желающие сойти за врачей,
мнят себя достойными этого звания, раз дело сводится к прописыванию
кермеса или винного камня (*180), к которым они, если вздумается, еще
прибавляют ножное кровопускание. Они доходят даже до того, что примешивают
кермес в травяные отвары и крепительные напитки, - и вот они уже
сравнялись с нынешними медицинскими заправилами. Эта зараза
распространяется даже на монастыри. Есть среди монахов такие братцы,
которые сразу совмещают в себе фельдшера и аптекаря. Эти обезьяны медицины
всецело посвящают себя химии и изготовляют пагубные снадобья, с помощью
коих сокращают жизнь преподобных отцов. В Вальядолиде же имеется более
шестидесяти монастырей как мужских, так и женских: можете сами судить,
какое побоище учиняет там кермес в союзе с винным камнем и ножными
кровопусканиями.
- Сеньор Санградо, - сказал я ему, - вы совершенно правы, когда
гневаетесь на этих отравителей; я сетую вместе с вами и разделяю ваши
опасения за жизнь людей, явно находящуюся под угрозой методов, столь
отличных от вашего. Я крепко побаиваюсь, что химия в некий день приведет к
уничтожению медицины, подобно тому как фальшивая монета разоряет
государства. Дай нам бог, чтобы этот роковой день не скоро наступил!
В этом месте наша беседа была прервана появлением старой служанки,
принесшей доктору поднос с мягким хлебом, стаканом и двумя графинами, один
из коих был наполнен водой, а другой - вином. Съев кусок хлеба, он выпил
стаканчик, наполненный, правда, больше чем на две три водой, но все же не
спасший его от упреков, которые он навлек на себя с моей стороны.
- Ого, господин доктор! - сказал я ему, - ловлю вас на месте
преступления. Вы пьете вино, - вы, который всегда высказывались против
этого напитка, вы, который в течение трех четвертей своей жизни пили одну
воду! С каких это пор вы впали в такое противоречие с самим собой? Вы не
можете оправдываться своим возрастом, ибо в одном из своих сочинений
называете старость естественной чахоткой, которая сушит и сжигает нас, и в
силу этого определения сожалеете о невежестве всех тех, кто называет вино
молоком старцев. Что же скажете вы теперь в свое оправдание?
- Вы весьма несправедливо на меня нападаете, - ответствовал престарелый
лекарь. - Если бы я пил чистое вино, вы бы имели право рассматривать меня
как изменника собственному методу. Но вы видите, что вино мое сильно
разбавлено.
- Новое противоречие, дорогой учитель, - возразил я. - Вспомните, как
вы порицали каноника Седильо за употребление вина, хотя он и примешивал к
нему много воды. Лучше добровольно признайтесь, что вы убедились в своей
ошибке и что вино вовсе не гибельная жидкость, как вы утверждаете в своих
писаниях, если только пить его с умеренностью.
Эти слова несколько смутили доктора. Он не мог отрицать, что в книгах
своих запрещал употребление вина; но так как стыд и самолюбие мешали ему
признать справедливость моего упрека, то он не знал, что ответить. Чтобы
выручить его из столь великого затруднения, я переменил тему, а немного
спустя откланялся, уговаривая его стойко держаться против новых врачей.
- Мужайтесь, сеньор Санградо! - говорил я ему, - не уставайте порочить
кермес и без устали бичуйте ножные кровопускания. Ежели, вопреки вашему
рвению и приверженности к "ортодоксальной" медицине, это отродье эмпириков
сумеет разрушить науку, то у вас все же будет утешение, что вы приложили
все усилия, дабы ее сохранить.
Когда мы с секретарем возвращались на постоялый двор, беседуя о
комическом и своеобразном характере старого лекаря, мимо нас прошел
человек лет пятидесяти пяти или шестидесяти, с потупленным взором и с
большими четками в руках. Я внимательно посмотрел на него и без труда
узнал в нем сеньора Мануэля Ордоньеса, доброго смотрителя богадельни, с
похвалой упомянутого в первой книге моего повествования. Я подошел к нему
с величайшими знаками уважения и сказал:
- Нижайший привет мой досточтимому и разумному сеньору Мануэлю
Ордоньесу, лучшему хранителю имущества бедняков.
|
При этих словах он пристально взглянул на меня и отвечал, что черты мои
ему несколько знакомы, но что он не может припомнить, где со мною виделся.
- Я посещал ваш дом в те времена, - отвечал я, - когда в услужении у
вас жил один из моих друзей, Фабрисио Нуньес.
- Ага, теперь вспомнил, - подхватил смотритель с лукавой улыбкой, -
помню, что оба вы были славные малые, Вы вместе совершили не одну
проделку, свойственную юности. Ну, как? Что с ним теперь, с этим бедным
Фабрисио? Всякий раз, как я о нем думаю, меня охватывает беспокойство
относительно его делишек.
- Именно для того, чтобы осведомить вас о его делах, я и осмелился
остановить вас на улице. Фабрисио находится в Мадриде, где занимается
смешанным творчеством.
- Что вы называете смешанным творчеством? - спросил он. - Это какое-то
двусмысленное определение.
- Я хочу сказать, - отвечал я, - что он пишет в стихах и прозе,
сочиняет комедии и романы; словом, этот малый талантливый и к тому же
любезно принимаемый в лучших домах.
- Но скажите мне, - заметил смотритель, - в каких отношениях он состоит
со своим булочником?
- Не в таких хороших, как со знатными господами, - ответил я. - Между
нами будь сказано, я думаю, что он не очень богат.
- О, я нимало в этом не сомневаюсь, - подхватил Ордоньес. - Пусть
сколько душе угодно увивается перед вельможами: его любезности, льстивые
слова и низкопоклонство принесут ему еще меньше дохода, чем его сочинения.
Я предсказываю вам, что вы еще увидите его в богадельне.
- Это легко может случиться, - отвечал я. - Поэзия уже многих до этого
довела. Мой друг Фабрисио гораздо лучше сделал бы, если бы остался при
вашей милости: в настоящее время он купался бы в золоте.
- Во всяком случае, он жил бы в полном довольстве, - сказал Мануэль. -
Я полюбил его и собирался, повышая из одной должности в другую, наконец,
доставить ему в нашем богоугодном заведении прочное положение; а ему вдруг
вздумалось удариться в литературу. Он сочинил комедию и дал ее сыграть
находившимся здесь актерам; пьеса имела успех, и с той поры у автора
вскружилась голова: он возомнил себя вторым Лопе де Вега и, предпочтя дым
рукоплесканий тем реальным выгодам, которые обещала ему моя дружба, ушел
от меня. Тщетно я доказывал ему, что он бросает кость и устремляется за
тенью (*181). Я не смог остановить этого безумца, одержимого манией
писательства. Он не понимал своего счастья, - добавил Мануэль. - Тот
юноша, которого я после него взял в услужение, может это
засвидетельствовать: он хотя и не обладает таким умом, как Фабрисио, но,
будучи благоразумнее его, посвятил себя исключительно тому, чтобы
добросовестно исполнять свои обязанности и угождать мне. Потому-то я и
возвысил его по заслугам: в настоящее время он занимает при богадельне две
должности, младшей из коих более чем достаточно, чтобы прокормить честного
человека, обремененного многочисленной семьей.
Из Вальядолида мы в четыре дня добрались до Овьедо, нигде не повстречав
недобрых людей, вопреки пословице, гласящей, что разбойники издали чуют
деньги путников. А, между тем, они могли бы недурно поживиться, и
каких-нибудь два обитателя подземелья без труда сумели бы отнять у нас все
дублоны, так как я при дворе не научился храбрости, а Бертран, наш mozo de
mulas (*182) не производил такого впечатления, что позволит скорее убить
себя, чем отдаст хозяйский кошелек. Один только Сипион был до некоторой
степени воякой.
Ночь уже спустилась, когда мы прибыли в город. Пристали мы на постоялом
дворе в двух шагах от дома моего дяди, каноника Хиля Переса. Мне очень
хотелось осведомиться, в каком положении находятся мои родители, прежде
чем показаться им на глаза; а для того чтобы узнать об этом, лучше всего
было обратиться к хозяину и хозяйке гостиницы - людям, которые, как мне
было известно, не могли не знать всех дел своих соседей.
Действительно, гостиник, узнавший меня после внимательного
разглядывания, воскликнул:
- Клянусь св.Антонием Падуанским! Да ведь это сынок добрейшего
стремянного, Бласа из Сантильяны!
- И в самом деле так! - сказала хозяйка. - Он и есть. И почти совсем не
изменился. Это тот самый шустрый Жиль Блас, у которого ума было больше,
чем роста. Мне кажется, я еще вижу его, как он приходит сюда с бутылкой,
чтобы купить вина дяде на ужин.
|
- Сеньора, - сказал я ей, - у вас блестящая память. Но сделайте
милость, расскажите мне о моих родных. Отец и мать, наверное, находятся не
в очень блестящем положении.
- Это, к сожалению, правда, - отвечала хозяйка. - В каком бы плачевном
состоянии вы себе их ни представляли, вам трудно будет вообразить людей,
более достойных жалости, чем они. У старичка Хиля Переса разбита параличом
половина тела, и, по всей видимости, он долго не протянет; ваш батюшка, с
некоторых пор поселившийся у каноника, страдает воспалением легких, или,
вернее сказать, он сейчас находится между жизнью и смертью, а матушка
ваша, которая тоже не слишком-то здорова, вынуждена служить сиделкой им
обоим.
При этих словах, заставивших меня вновь почувствовать себя сыном, я
оставил Бертрана с каретой на постоялом дворе и в сопровождении своего
секретаря, не пожелавшего меня покинуть, отправился к дяде. Как только я
предстал перед матушкой, внезапное волнение известило ее о моем
присутствии еще раньше, чем она различила мои черты.
- Сын мой, - сказала она с грустью, после того как обняла меня, -
войдите и посмотрите, как ваш отец умирает; вы прибыли как раз вовремя,
чтобы присутствовать при этом мучительном зрелище.
С этими словами она ввела меня в горницу, где бедный Блас из Сантильяны
приближался к последнему своему часу на кровати, явно изобличавшей нищету
бедняги-стремянного. Уже обвеваемый смертною сенью, он все же еще сохранял
некоторые проблески сознания.
- Милый друг, - сказала ему матушка, - вот ваш сын, Жиль Блас, который
просит вас простить причиненные им горести и испрашивает вашего
благословения.
При этих словах отец мой приоткрыл глаза, уже готовые смежиться навеки;
он остановил их на мне и, заметив, несмотря на подавленное свое состояние,
что я огорчен тяжелой утратой, был тронут моей скорбью. Он хотел что-то
сказать, но силы ему изменили. Я взял одну из его рук, и, пока я обливал
ее слезами, не будучи в силах произнести ни слова, он скончался, словно
только и ждал моего прибытия, чтобы испустить последний вздох.
Мать моя слишком уже привыкла к мысли о его кончине, чтобы предаваться
неумеренной горести. Я, казалось, был сильнее потрясен, чем она, хотя отец
за всю свою жизнь не выказал мне ни одного знака приязни. Достаточно было
быть сыном, чтобы его оплакивать; а кроме того, я упрекал себя в том, что
вовремя не пришел ему на помощь. Думая об этой своей черствости, я
представлялся сам себе чудовищем неблагодарности, вернее, отцеубийцей.
Дядюшка, которого я затем увидал на другой койке в самом жалостном
состоянии, заставил меня испытать новые угрызения совести.
"Презренный выродок, - говорил я сам себе, - терзайся же теперь, при
виде нужды твоих близких! Если бы ты уделил им частицу тех излишеств,
коими пользовался до заточения, то мог бы окружить их удобствами,
недоступными им при скудости приходских доходов, и, быть может, продлил бы
жизнь своего отца".
Несчастный Хиль Перес впал в детство. Память и рассудок покинули его.
Напрасно я прижимал его к груди и всячески выказывал ему свою нежность: он
оставался нечувствителен ко всему. Сколько ни твердила ему матушка, что я
его племянник Жиль Блас, он смотрел на меня с тупым выражением, ничего не
отвечая. Если бы даже голос крови и благодарности не побуждал меня
пожалеть дядю, я все равно не мог бы удержаться от жалости, видя его в
положении, столь достойном сострадания.
В течение всего этого времени Сипион хранил мрачное молчание, разделяя
мою скорбь и из дружбы смешивая свои вздохи с моими. Полагая, что матушка
после столь долгой разлуки захочет со мной побеседовать и что присутствие
незнакомого человека может ее стеснить, я отвел Сипиона в сторону и сказал
ему:
- Пойди, дитя мое, пойди отдохнуть в гостиницу и оставь меня наедине с
матерью. У нас будет с ней длинная беседа. Твое присутствие может
показаться ей лишним при разговоре, который будет касаться одних только
семейных дел.
Сипион, боясь стеснить нас, удалился, а я, действительно, провел всю
ночь в беседе с матушкой. Мы дали друг другу отчет в том, что с нами
произошло со времени моего отъезда из Овьедо. Она в точности описала все
огорчения, пережитые ею в домах, где она служила дуэньей, и притом
поведала множество подробностей, которые мне было бы не особенно приятно
услышать в присутствии своего секретаря, хотя я ничего от него не скрывал.
При всем уважении, коим я обязан памяти своей матери, должен все же
сказать, что добрая старушка была несколько многоречива в рассказах: она
облегчила бы мне на три четверти выслушивание своей истории, если бы
откинула все излишние детали.
|
Наконец, она закончила свое повествование, и наступил Мой черед. Я лишь
слегка коснулся приключений, выпавших на мою долю; но, дойдя до визита,
нанесенного мне в Мадриде сыном овьедского бакалейщика, Бертраном
Мускадой, я подробно остановился на этом происшествии.
- Признаюсь, - сказал я, - что плохо принял этого малого, который в
отместку, вероятно, обрисовал меня вам в ужасном виде.
- Он так и сделал, - отвечала она. - Вы, по его словам, якобы так
возгордились благорасположением первого министра королевства, что едва
соблаговолили его узнать; а когда он изложил вам наше бедственное
положение, вы будто бы выслушали его крайне холодно. Но так как отцы и
матери, - добавила она, - всегда стараются извинить своих детей, то мы не
могли поверить, что у вас такое недоброе сердце. Ваш приезд в Овьедо
оправдывает наше хорошее мнение о вас, а горесть, в которой я вас вижу,
завершает это оправдание.
- Вы слишком благосклонно обо мне судите, - возразил я. - В рассказе
молодого Мускады есть доля правды. Когда он ко мне явился, я был занят
только своей карьерой, и честолюбие, мною владевшее, не позволяло мне
подумать о родных. Поэтому не следует удивляться, если в таком
умонастроении я оказал не особенно любезный прием человеку, который,
заговорив со мной грубым тоном, дерзко заявил, что я, как ему известно,
богат, как жид, и что потому он советует мне послать вам денег, ибо вы
очень в них нуждаетесь; он даже в весьма неумеренных выражениях попрекнул
меня равнодушием к родне. Я был задет его бесцеремонностью и, потеряв
терпение, схватил его за плечи и вытолкал из кабинета. Признаю, однако,
что был не прав в этом деле: мне следовало сообразить, что если у
бакалейщика не хватает вежливости, то это не ваша вина, и что надлежит
последовать его совету, хотя он и был дан в неучтивой форме. Об этом я и
подумал через несколько минут после того, как выставил Мускаду. Голос
крови заговорил: я вспомнил обо всех своих обязанностях по отношению к
родителям и, краснея от того, что так плохо их выполнял, почувствовал
угрызения совести, коими, однако, не смею перед вами хвалиться, ибо вскоре
они опять были задушены жадностью и честолюбием. Но впоследствии, будучи
заточен по королевскому приказу в Сеговийскую крепость, я опасно там
захворал, и эта счастливая болезнь вернула вам сына. Да, болезнь и тюрьма
восстановили природу в ее правах и окончательно отвратили меня от
придворной жизни. Я мечтаю только об удалении от мира и в Астурию приехал
лишь затем, чтобы просить вас разделить со мною приятности уединенной
жизни. Если вы не отвергнете моей просьбы, я увезу вас в свое валенсийское
поместье, где мы будем жить в полном довольстве. Вы сами понимаете, что я
намеревался и батюшку увезти туда же; но, коль скоро небо судило иначе,
пусть, по крайней мере, я испытаю удовлетворение, живя вместе со своею
матерью и стараясь всеми возможными знаками внимания загладить
воспоминание о том времени, когда я не был ей полезен.
- Я очень благодарна вам за похвальные намерения, - сказала мне тогда
матушка, - и уехала бы с вами без колебаний, если бы не видела в том
некоторых трудностей. Я не покину вашего дяди и своего брата в том
состоянии, в котором он теперь находится; а кроме того, я слишком привыкла
к этим местам, чтобы с ними расстаться. Тем не менее, я на свободе подумаю
об этом, ибо такое дело заслуживает того, чтобы зрело его обсудить. Пока
же позаботимся о похоронах вашего отца.
- Поручим это, - сказал я, - тому молодому человеку, который сюда
заходил: это - мой секретарь; он умен и предан; мы можем в этом случае
всецело на него положиться.
Не успел я произнести эти слова, как Сипион вернулся. Солнце уже
взошло. Он спросил, не нуждаемся ли мы в его услугах при настоящих наших
затруднениях. Я отвечал, что он приходит как раз вовремя, ибо я хочу
возложить на него важное поручение. Узнав, о чем идет речь, он тотчас же
сказал мне:
- Этого достаточно: я уже обдумал всю церемонию; можете мне довериться.
- Смотрите, - сказала ему матушка, - не устраивайте похорон хоть
сколько-нибудь пышных. Они должны быть возможно скромнее, так как весь
город знал моего супруга за одного из самых бедных стремянных.
|
- Сеньора, - возразил Сипион, - будь он даже еще беднее, я не сбавлю ни
одного мараведи. Я в этом деле имею в виду лишь своего хозяина: он был
любимцем герцога Лермы; его отец должен быть похоронен по-благородному.
Я одобрил план своего секретаря и даже велел ему не жалеть денег.
Остаток тщеславия, еще сохранившийся в моей душе, проявился при этом
случае; я льстил себя мыслью, что, затратившись на похороны отца, не
оставившего мне никакого наследства, заставлю людей восхищаться моими
щедрыми повадками. Матушка, со своей стороны, несмотря на скромность,
которую она на себя напускала, была не прочь, чтобы мужа ее похоронили с
почетом. Итак, мы предоставили полную свободу Сипиону, который, не теряя
времени, принял все необходимые меры, чтобы придать погребению должную
пышность. Это удалось ему лучше, чем надо. Он устроил такие роскошные
похороны, что возбудил против меня весь город с пригородами: все обитатели
Овьедо от мала до велика были возмущены моим чванством.
- У этого наскоро испеченного министра, - говорили одни, - есть деньги,
чтобы похоронить отца, но не было денег, чтобы его кормить.
- Лучше было бы с его стороны, - замечали другие, - доставлять
удовольствие живому отцу, нежели оказывать почести мертвому.
Словом, не жалея, трепали языками: каждый отливал какую-нибудь пилюлю.
Но этим они не удовольствовались: не успел я, Сипион и Бертран выйти из
церкви, как они принялись поносить нас, осыпать ругательствами, оглушать
гиканьем, а нашего возницу проводили до гостиницы градом камней. Чтобы
разогнать чернь, собравшуюся против дядюшкиного дома, моей матери пришлось
показаться и публично заявить, что она очень мною довольна. Были и такие,
которые побежали на постоялый двор, где стояла моя карета, с намерением ее
разбить, что они, без сомнения, и учинили бы, если б хозяин с женой не
нашли способа утихомирить этих бесноватых и отклонить от первоначального
решения.
Все оскорбления, мне нанесенные и являвшиеся следствием тех пересудов,
которые заводил про меня в городе молодой бакалейщик, внушили мне такое
отвращение к моим землякам, что я решил возможно скорее покинуть Овьедо,
где при других условиях провел бы довольно долгое время. Я прямо заявил о
том матери, которая, будучи сама задета приемом, оказанным мне жителями,
не возражала против скорого моего отъезда. Теперь речь шла только о том,
как я поступлю с нею.
- Матушка, - сказал я, - коль скоро дядя нуждается в вашей помощи, я не
буду больше настаивать на том, чтобы вы меня сопровождали, но так как
кончина его, по-видимому, уже близится, то обещайте мне приехать в мое
поместье, как только он отойдет в другой мир.
- Я не дам такого обещания, ибо его не сдержу, - отвечала матушка. -
Мне хочется провести остаток дней в Астурии и быть совершенно независимой.
- Разве вы не будете, - отвечал я ей, - полной хозяйкой в моем замке?
- Почем я знаю! - возразила она. - Стоит вам только влюбиться я
какую-нибудь девчонку: вы на ней женитесь, она станет мне снохой, а я ей -
свекровью, и мы не уживемся друг с другом.
- Уж очень издалека вы ждете несчастий, - возразил я ей. - У меня еще
нет никакой охоты жениться; но если бы мне даже это вздумалось, я сумею
заставить свою жену слепо повиноваться вашим желаниям.
- Не много ли вы на себя берете? - возразила матушка. - Я бы
потребовала в том поруки с перепорукою. Боюсь, как бы ваши чувства к жене
не одержали верх над голосом крови. Готова, пожалуй, поклясться, что при
наших ссорах вы станете скорее на сторону своей жены, нежели на мою, хоть
будь она сто раз не права.
- Золотые ваши слова, сеньора, - воскликнул мой секретарь, вмешавшись в
разговор, - я думаю, как вы, что покорная сноха - величайшая редкость. Но
для того чтобы вам помириться с моим хозяином (раз уж вы обязательно
хотите жить в Астурии, а он в Валенсийском королевстве), необходимо, чтобы
он назначил вам пенсию в сто пистолей, которую я буду привозить вам сюда
ежегодно. Таким образом, мать и сын будут жить в полном довольстве на
расстоянии двухсот миль друг от друга.
Обе заинтересованные стороны одобрили предложенное соглашение, после
чего я уплатил за первый год вперед и на следующий день выехал из Овьедо
еще до света из боязни, Что толпа поступит со мной, как со св.Стефаном
(*183).
|
Таков был прием, оказанный мне на родине. Отличный урок для всех
простолюдинов, которые, разбогатев в чужих краях, возвращаются домой,
чтобы поважничать! Чем больше они будут выставлять напоказ свое богатство,
тем ненавистнее станут своим землякам.
Мы проехали через Леон, а затем через Валенсию и, продолжая свое
путешествие быстрыми переходами, под конец десятого дня прибыли в город
Сегорбе, откуда на следующее утро направились в мое поместье,
расположенное всего в трех милях от города. По мере приближения к нему я
заметил, что мой секретарь с большим вниманием разглядывает все замки,
открывавшиеся его глазам то справа, то слева. Заметив какой-нибудь
величественный дворец, он каждый раз говорил, указывая на него пальцем:
- Хотелось бы мне, чтобы здесь и было наше убежище.
- Не знаю, мой друг, - сказал я ему, - как ты представляешь себе это
жилище; но если ты воображаешь, будто у нас будут роскошные палаты, то
предупреждаю тебя, что ты жестоко заблуждаешься. Если ты не хочешь стать
игрушкой собственной фантазии, то представь себе домик Горация в Сабинской
земле неподалеку от Тибурта, подаренный ему Меценатом. Дон Альфонсо
преподнес мне приблизительно такой же презент.
- Так, значит, мне придется увидать какую-то хижину! - воскликнул
Сипион.
- Вспомни, - отвечал я ему, - что я всегда описывал тебе это строение в
самых скромных красках, а теперь можешь судить сам, правильна ли была
нарисованная мною картина. Брось взгляд в сторону Гвадалавиара и на берегу
подле поселка в девять или десять труб ты увидишь дом о четырех башенках:
это и есть мой замок.
- Черт возьми! - вскричал мой секретарь восхищенным тоном. - Да ведь
это не дом, а жемчужина! Помимо благородного вида, сообщаемого ему
башенками, можно сказать, что он прекрасно расположен, отлично построен и
окружен местностью, еще более очаровательной, чем окрестности Севильи,
которые принято называть земным раем. Если бы мы даже сами выбирали место,
то не могли бы найти такого, которое больше пришлось бы мне по вкусу.
Поистине я нахожу его очаровательным: река орошает его своими струями, а
густой лес предоставляет тень, если захочется прогуляться среди дня. Что
за приятное уединение! О, дорогой хозяин, мне сдается, что мы долго здесь
проживем.
- Мне чрезвычайно отрадно, - отвечал я, - что тебе понравилось наше
убежище, всех приятностей коего ты еще не знаешь.
Беседуя таким образом, мы подкатили к воротам, которые тотчас же
открылись перед нами, как только Сипион объявил, что приехал сеньор Жиль
Блас де Сантильяна, чтобы вступить во владение своим замком. При звуке
этого имени, столь уважаемого теми, кто его услыхал, мою карету впустили
на обширный двор, где я из нее вышел. Затем, тяжело опираясь на Сипиона, я
с важным видом проследовал в зал. Не успел я туда вступить, как появилось
семь или восемь человек прислуги. Они сказали, что пришли
засвидетельствовать мне свое почтение как новому хозяину, что дон Сесар и
дон Альфонсо де Лейва приставили их ко мне: одного в повара, другого в
поварята, третьего в привратники, а прочих в лакеи, с запрещением
принимать от меня деньги, так как эти сеньоры брали на себя все расходы по
моему хозяйству. Повар, по имени мастер Хоакин, был самым важным из этих
слуг и говорил за всех. Он проявил величайшую услужливость и сообщил мне,
что заготовил обильный запас самых ценимых в Испании вин, а в отношении
стола выразил надежду, что, прослужив шесть лет в поварах у монсеньора
архиепископа Валенсии, сумеет изготовить такие рагу, которые приятно
пощекочут мое небо.
- Я сейчас покажу вам образчик своего умения, - добавил он. - Извольте
прогуляться, сударь, в ожидании обеда; обозрите свой замок и взгляните,
готов ли он к принятию вашей милости.
Само собой разумеется, что я не отложил этого обхода, а Сипион,
которому еще больше, чем мне, не терпелось все высмотреть, потащил меня из
комнаты в комнату.
Мы обошли весь дом сверху донизу. Ни один уголок (по крайности, так нам
казалось) не ускользнул от нашего разгоревшегося любопытства, и везде я
мог видеть доказательства того благоволения, которое питали ко мне дон
Сесар и его сын. Между прочим, особенно поразили меня два покоя,
обставленные настолько хорошо, насколько это возможно без излишней
роскоши. В одной висел голландский настенный ковер; кровать и стулья были
покрыты бархатом; все это было очень чисто, хотя и сработано во времена,
когда мавры еще владели Валенсийским королевством. Обстановка второго
помещения оказалась в том же вкусе: мебель обита старинным желтым
генуэзским шелком, а кровать и кресла обтянуты той же материей и оторочены
синей шелковой бахромой. Все эти вещи, которые не составили бы особо
ценной статьи инвентаря, здесь производили весьма хорошее впечатление.
|
Подробно осмотрев все, мы с Сипионом вернулись в зал, где уже был
накрыт стол на два куверта; мы уселись, и в ту же минуту нам подали такую
отменную олью подриду, что мы пожалели архиепископа Валенсии, потерявшего
повара, который ее изготовил. Правда, и аппетит у нас был хороший, отчего
она казалась нам еще вкуснее. При каждом проглоченном куске мои
новоиспеченные лакеи подавали нам большие стаканы, наполненные
превосходным ламанчским вином. Сипион, не решавшийся в их присутствии дать
волю своему внутреннему удовлетворению, выражал мне оное красноречивыми
взглядами, а я тем же способом давал ему знать, что так же доволен, как и
он.
Жаркое из зайчонка, распространявшее дивный аромат, с двумя жирными
перепелками по бокам заставило нас оторваться от рагу и окончательно
насытиться.
Наевшись, как беглецы из голодного края, и выпив соответствующее
количество вина, мы вышли из-за стола и пошли в сад, чтобы предаться
сладостному отдохновению в каком-нибудь прохладном и приятном месте.
Если мой секретарь до сих пор оставался доволен всем, что видел, то
удовлетворение его еще возросло при виде сада. Он сравнивал его с
эскуриальским. Правда, дон Сесар, от времени до времени наезжавший в
Лириас, находил удовольствие в том, чтобы сад содержался в порядке и
украшался. Дорожки, тщательно усыпанные песком и окаймленные апельсиновыми
деревьями, большой белый бассейн, посреди которого бронзовый лев изрыгал
воду широкой струей, прелесть цветов и разнообразие плодов - все это
приводило Сипиона в восторг; но в особенности был он очарован длинной
аллеей, которая вела, постепенно спускаясь, к дому арендатора и которую
развесистые деревья покрывали густой листвой. Расхвалив место, столь
удобное, чтобы служить убежищем во время жары, мы остановились там и
присели у подножия молодого вяза, где сон без труда овладел двумя
здоровыми молодыми людьми, только что плотно пообедавшими.
Пробудились мы внезапно от нескольких пищальных, выстрелов, которые
прозвучали так близко, что испугали нас. Мы сразу вскочили на ноги и,
чтобы спросить, в чем тут дело, направились к дому арендатора, где застали
восемь или десять крестьян, обитателей поселка, которые собрались там и
теперь разряжали свои ружья, дабы этой пальбой почтить мое прибытие, о
коем их только что оповестили. Они по большей части знали меня, так как
неоднократно видели в замке еще на положении управителя. Не успели они
меня увидеть, как все в один голос закричали:
- Да здравствует наш новый барин! Добро пожаловать в Лириас!
Затем они вновь зарядили ружья и почтили меня другим залпом. Я
приветствовал их со всей возможной любезностью, но не без некоторой
важности, так как считал неудобным быть с ними слишком запанибрата. Я
обещал им свое покровительство и даже отсыпал им десятка два пистолей;
причем из всех моих повадок эта последняя вряд ли была для них наименее
приятной. После этого я предоставил им палить в воздух, сколько
заблагорассудится, а сам вместе со своим секретарем удалился в лес, где мы
прогуливались до вечера, не уставая любоваться деревьями: так много
прелестей являет нам недавно приобретенное имущество!
В это время повар, его помощник и поваренок не сидели сложа руки: они
трудились над изготовлением трапезы еще лучшей, чем прежняя, и мы были
окончательно поражены, когда, вернувшись в тот же зал, где раньше обедали,
увидали, как на стол поставили блюдо с четырьмя жареными куропатками, а по
бокам: с одной стороны фрикасе из кролика, а с другой - рагу из каплуна.
Перед десертом нам подали свиные уши, цыплят в маринаде и шоколад со
сливками. Мы обильно выпили лусенского и отведали еще несколько других
сортов великолепных вин, а когда почувствовали, что не можем больше пить
без вреда для здоровья, то решили удалиться на покой. Тогда мои лакеи,
прихватив светильники, отвели меня в самую роскошную комнату, где
принялись раздевать. Однако, как только они подали мне халат и ночной
колпак, я отослал их, сказав с барственным видом:
- Идите, господа, больше вы мне сегодня не нужны.
Удалив их всех и удержав одного Сипиона, чтобы некоторое время с ним
поболтать, я спросил его, что он думает об отношении, проявленном ко мне
сеньорами де Лейва.
|
- Клянусь честью, - отвечал он, - по-моему, лучшего и быть не может;
желаю только, чтоб это продолжалось подольше.
- А я совсем этого не желаю, - возразил я ему, - мне не следует
допускать, чтобы мои благодетели так на меня тратились: я не хочу
злоупотреблять их щедростью. Кроме того, я никогда не соглашусь иметь
лакеев на чужом иждивении; мне вечно будет казаться, что я не у себя дома.
Да к тому же я приехал сюда вовсе не для того, чтобы жить здесь с таким
треском и блеском. Что за сумасбродство! К чему нам столь многочисленная
челядь! Нет, помимо Бертрана, нам нужны только повар, поваренок и один
лакей.
Хотя мой секретарь и не прочь был прожить всю жизнь за счет
валенсийского губернатора, однако не стал по этому поводу осуждать мою
деликатность и, сообразуясь с моими желаниями, одобрил задуманную мною
реформу. Когда это было решено, он вышел из моей спальни и удалился в
свою.
Окончательно раздевшись, я лег в постель, но, не чувствуя ни малейшего
желания спать, предался размышлениям. Я думал о благоволении, которым
сеньоры де Лейва платили за мою к ним привязанность, и, глубоко тронутый
знаками оказанного мне расположения, решил посетить их на следующий же
день, ибо мне не терпелось поскорее выразить им свою признательность. Я
также заранее предвкушал удовольствие от свидания с Серафиною; но
удовольствие это было слегка омрачено: я не мог без неприятного чувства
думать о том, что одновременно мне придется выдержать взгляд госпожи
Лоренсы Сефоры, которая, быть может, еще помнила случай с пощечиной и едва
ли будет рада снова меня увидать.
Наконец, разум мой утомился этими противоречивыми мыслями, и я
задремал, а на другой день проснулся уже после восхода солнца.
Вскоре я был на ногах и, весь занятый обдумыванием предстоящей поездки,
наскоро оделся. Я заканчивал свой туалет, когда мой секретарь вошел в
спальню.
- Сипион, - сказал я ему, - перед тобой - человек, собирающийся ехать в
Валенсию. Мне не терпится засвидетельствовать почтение сеньорам, коим я
обязан всем своим скромным состоянием; каждое мгновение отсрочки при
исполнении этого долга как бы упрекает меня в неблагодарности. Тебя, мой
друг, я освобождаю от обязанности меня сопровождать: живи здесь в мое
отсутствие; я вернусь к тебе через неделю.
- Поезжайте, сеньор, - отвечал он, - старайтесь как можно лучше угодить
дону Альфонсо и его отцу: они, по-видимому, чувствительны к преданности и
очень благодарны за услуги, которые им оказывают. Знатные особы с таким
характером настолько редки, что с ними необходимо обходиться возможно
бережнее.
Я приказал оповестить Бертрана, чтобы он приготовился к отъезду, а пока
он запрягал мулов, я пил свой шоколад. Затем я сел в карету,
предварительно внушив слугам, чтобы они смотрели на моего секретаря, как
на меня самого, и исполняли его распоряжения, как мои собственные.
Я добрался до Валенсии меньше чем за четыре часа и вышел из кареты
прямо у губернаторских конюшен; там я оставил свой экипаж, а сам велел
проводить себя в апартаменты дона Альфонсо, которого застал в обществе его
отца, дона Сесара. Я без церемонии отворил дверь, вошел и сказал,
обращаясь к ним обоим:
- Слуги входят к господам без доклада; вот один из ваших служителей,
явившийся засвидетельствовать вам свое почтение.
С этими словами я собирался преклонить перед ними колени, но они этого
не допустили и обняли меня с выражением искренней дружбы.
- Ну, что, дорогой Сантильяна, - сказал мне дон Альфонсо, - съездили ли
вы в Лириас, чтобы вступить во владение своим поместьем?
- Да, сеньор, - отвечал я ему, - и прошу у вас разрешения вернуть вам
обратно эту землю.
- Почему же? - спросил он, - разве она обладает недостатками, которые
вам противны?
- Сама по себе нет, - возразил я. - Напротив, я от нее в восторге.
Единственное, что мне там не нравится, - это необходимость держать
архиепископских поваров и штат прислуги втрое больший, чем мне нужно,
который служит лишь для того, чтоб вводить вас в расход, столь же крупный,
сколь и бесполезный.
- Если бы вы, - сказал дон Сесар, - согласились принять пенсию в две
тысячи дукатов, которую мы вам предлагали в Мадриде, мы удовольствовались
бы тем, чтобы предоставить вам один только омеблированный замок. Но вы
сами отказались от денег, и мы, в виде возмещения, считали себя обязанными
сделать то, что сделали.
|
- Этого слишком много, - отвечал я ему. - Ваша доброта должна
ограничиться дарованием одного только поместья, которое содержит все, чего
я могу пожелать. Уверяю вас, что независимо от затрат, причиняемых вам
содержанием всей этой челяди на высоких окладах, эти люди для меня
неудобны и стеснительны. Одним словом, сеньоры, либо возьмите назад
поместье, либо дозвольте мне пользоваться им по своему усмотрению.
Я с такой настойчивостью произнес последние слова, что отец и сын,
нисколько не желавшие меня принуждать, наконец, разрешили мне поступать в
моем замке так, как мне захочется.
Я принялся благодарить их за предоставленную мне свободу действий, без
коей я не мог бы быть счастливым, но дон Альфонсо прервал меня:
- Дорогой мой Жиль Блас, я хочу представить вас даме, которой будет
чрезвычайно приятно с вами повидаться.
С этими словами он взял меня за руку и повел в апартаменты Серафины,
которая при виде меня вскрикнула от радости.
- Сеньора, - сказал ей губернатор, - я полагаю, что прибытие в Валенсию
нашего друга Сантильяны приятно вам не менее, чем мне.
- В этом он может быть вполне уверен, - отвечала она. - Время не отняло
у меня памяти об оказанной мне услуге; но, помимо признательности за этот
поступок, я питаю к нему благодарность за все то, что он сделал для вас.
Я заверил сеньору губернаторшу, что уже сверх меры вознагражден за
опасность, которой подвергся вместе с другими ее освободителями,
рисковавшими жизнью для ее спасения, и после обмена взаимными любезностями
дон Альфонсо увел меня из покоев Серафины. Мы присоединились к дону
Сесару, которого застали в зале в обществе нескольких дворян, пришедших к
обеду.
Все эти господа преучтиво со мною раскланялись: они относились ко мне с
тем большей вежливостью, что дон Сесар рассказал им обо мне, как о
человеке, который прежде был одним из главных секретарей герцога Лермы.
Может быть, большинство из них даже знало о том, что именно благодаря
моему влиянию при дворе дон Альфонсо получил валенсийское губернаторство,
ибо все на свете узнается. Как бы то ни было, когда мы сели за стол,
разговор шел исключительно о новом кардинале: одни искренне или притворно
превозносили его до небес, другие ограничивались, если можно так
выразиться, кисло-сладкими похвалами. Я понял, что они этим способом
пытались побудить меня пространно рассказать о его высокопреосвященстве и
позабавить их за его счет. Я охотно высказал бы свое мнение, но
попридержал язык, чем произвел на все общество впечатление весьма
осторожного малого.
После обеда гости разошлись по домам, чтобы предаться отдохновению, а
дон Сесар с сыном с той же целью заперлись на своей половине. Я же,
снедаемый любопытством посмотреть город, красоту коего мне так часто
расхваливали, вышел из губернаторского дворца с намерением прогуляться по
улицам. У дверей я встретил человека, который подошел ко мне и сказал:
- Позвольте приветствовать вас, сеньор де Сантильяна.
Я спросил, кто он такой.
- Я - камердинер дона Сесара, - отвечал он. - Мне довелось служить у
него в лакеях в те времена, когда вы были управителем; каждое утро я
приходил свидетельствовать вам свое почтение, и вы очень меня жаловали.
Помните ли вы, как я однажды сообщил вам, что деревенский фельдшер из
Лейвы тайно пробирается в комнату сеньоры Лоренсы Сефоры?
- Я этого не забыл, - отвечал я. - Но, кстати, об этой дуэнье... Что с
ней сталось?
- Увы! - промолвил он, - после вашего отъезда бедная женщина впала в
тоску и умерла, оплакиваемая более Серафиной, чем доном Альфонсо, который,
по-видимому, был не очень тронут ее смертью.
Сообщив, таким образом, о печальной кончине Сефоры, камердинер дона
Сесара извинился, что задержал меня, и предоставил мне продолжать путь. Я
не мог удержаться от вздоха при воспоминании о несчастной дуэнье; умиляясь
ее участью, я винил себя в ее смерти, позабыв о том, что ее следует скорее
приписать раку, нежели моей неотразимости.
Я с удовольствием осматривал все, что казалось мне достопримечательным
в этом городе. Мой взгляд был приятно поражен как мраморным дворцом
архиепископа, так и великолепными портиками биржи; но замеченный мною
издали большой дом, куда входило много народа, всецело поглотил мое
внимание. Я подошел ближе, чтобы узнать, почему туда стекается такое
множество мужчин и женщин. Вскоре я был вполне осведомлен, прочитав
следующие слова, начертанные над входом золотыми литерами на черной
мраморной доске: "La posada de los representantes" (*184). Комедианты на
афише объявляли, что сегодня они в первый раз будут играть новую трагедию
дона Габриэля Триакеро (*185).
|
Я на несколько минут задержался у дверей, чтобы понаблюдать входящих.
Тут я увидал людей всякого звания: от статных и богато одетых кавальеро до
фигур столь же бесцветных, сколь и потрепанных. Я заметил титулованных
дам, выходивших из карет, чтобы занять заранее заказанные ложи, и
искательниц приключений, которые шли туда, чтобы подцеплять простаков. Это
беспорядочное стечение зрителей всякого рода вызвало во мне желание
увеличить собой их число. Когда я уже собирался брать билет, прибыли
губернатор с супругой. Они узнали меня в толпе, послали за мной и
пригласили в свою ложу, где я поместился позади них, так что мог свободно
разговаривать с ними обоими.
Передо мною был зал, переполненный сверху донизу, с густо набитым
партером и авансценой (*186), буквально перегруженной кавалерами всех трех
рыцарских орденов (*187).
- Вот поистине, - сказал я дону Альфонсо, - обильное стечение публики.
Не следует этому удивляться, - ответил он. - Трагедия, которую
собираются представлять, принадлежит перу дона Габриэля Триакеро,
прозванного "модным поэтом". Как только актерская афиша объявляет о
какой-нибудь новинке этого автора, вся Валенсия становится вверх дном.
Мужчины и женщины только и говорят, что об этой пьесе; все ложи заказаны
заранее, и в день первого представления зрители давят друг друга у входа в
театр, хотя цены на все места повышены вдвое, за исключением партера,
который слишком уважают, чтобы раздражать его дороговизной.
- Что за столпотворение! - сказал я губернатору. - Однако живой интерес
публики, бешеное нетерпение, с которым она встречает всякое новое
произведение дона Габриэля, внушают мне высокое мнение о таланте этого
поэта.
В этом месте нашего разговора появились актеры. Мы сейчас же прекратили
беседу, чтобы слушать их со вниманием. Аплодисменты начались уже с
пролога; каждый стих сопровождался настоящим содомом, а под конец каждого
акта раздавались такие рукоплескания, что казалось, будто зал вот-вот
обвалится. По окончании представления мне показали автора, переходившего
из ложи в ложу и скромно подставлявшего голову под лавровые венки,
которыми господа и дамы собирались его украсить.
Мы возвратились в губернаторский дворец, куда вскоре прибыло трое или
четверо орденских кавалеров. Явились также два пожилых сочинителя,
завоевавших себе имя в своей области творчества, и привели с собой
мадридского дворянина, обладавшего умом и вкусом. Все они тоже были в
театре. За ужином не говорили ни о чем, кроме новой пьесы.
- Господа, - сказал некий кавалер св.Иакова, - что думаете вы об этой
трагедии? Разве перед нами не то, что называется законченным
произведением? Высокие мысли, нежные чувства, звучный стих - все это там
есть. Словом, это - поэма в духе высшего общества.
- Не думаю, чтобы кто-либо мог судить иначе, - сказал кавалер
Алькантары. - Эта пьеса полна тирад, которые, казалось, продиктовал сам
Аполлон, и ситуаций, переплетающихся с бесконечным искусством. Я в том
сошлюсь на вас, сеньор, - добавил он, - обращаясь к кастильскому
дворянину, - вы, по-видимому, знаток, и я держу пари, что вы согласны с
моим мнением.
- Не держите пари, господин кавалер, - ответил дворянин с лукавой
усмешкой. - Я - человек нездешний; мы, мадридцы, не судим столь поспешно;
мы далеки от того, чтобы высказывать свое мнение о пьесе, слышанной в
первый раз, и не доверяем ее красотам, покуда они звучат из уст актеров:
какое бы хорошее впечатление она на нас ни произвела, мы откладываем свой
вердикт до тех пор, пока не прочтем ее. И, действительно, на бумаге она
зачастую не доставляет нам такого удовольствия, как на сцене. Поэтому, -
продолжал он, - мы тщательно изучаем всякое сочинение, прежде чем судить о
нем; слава автора, как бы ни была она велика, не может нас ослепить. Даже
когда Лопе де Вега или Кальдерон (*188) выпускали новинки, они среди своих
поклонников обретали строгих судей, которые вознесли этих драматургов на
вершину славы лишь тогда, когда сочли их достойными этого.
- Нет, клянусь богом! - прервал его кавалер св.Иакова, - у нас больше
смелости. Мы не ждем, пока пьесу напечатают, для того чтобы изречь о ней
суждение: с первого же представления мы знаем ей цену. Нам даже не нужно
очень внимательно в нее вслушиваться: достаточно знать, что это -
произведение дона Габриэля, - стало быть, оно безупречно. Труды этого
стихотворца знаменуют момент зарождения хорошего вкуса. Все эти Лопе и
Кальдероны были лишь учениками по сравнению с таким великим мастером
театра.
|
Дворянин, считавший Лопе и Кальдерона Софоклом и Эврипидом Испании, был
задет этими дерзкими речами и вышел из себя.
- Что за драматическое кощунство! - вскричал он. - Уж раз вы, сеньоры,
вынуждаете меня, подобно вам, судить по одному представлению, то я скажу,
что очень недоволен новой трагедией этого вашего дона Габриэля: это -
произведение, нашпигованное более блестящими, нежели глубокими эффектами;
три четверти стихов либо плохо построены, либо плохо срифмованы, характеры
либо плохо задуманы, либо плохо выдержаны, а мысли зачастую крайне
туманны.
Оба присутствовавших за столом сочинителя, которые со столь же
похвальной, сколь и редкостной сдержанностью не сказали ни слова из страха
быть обвиненными в зависти, не могли устоять, чтобы хоть глазами не
выразить своего сочувствия мнению мудреца, из чего я заключил, что их
молчание являлось следствием не столько достоинств пьесы, сколько
политичности этих писателей.
Что же касается кавалеров, то они продолжали расхваливать дона Габриэля
и даже причислили его к сонму богов. Этот сумасбродный апофеоз, это слепое
идолопоклонство вывели из терпения кастильца, который, воздев руки к
небесам, вдруг воскликнул с энтузиазмом:
- О божественный Лопе де Вега, редкий и возвышенный гений, опередивший
на огромное расстояние всевозможных Габриэлей, которые хотели бы за тобой
последовать! И ты, нежнейший Кальдерон, чья изящная и чуждая
высокопарности сладость осталась неподражаемой! Не бойтесь, что алтари
ваши будут разрушены этим новым питомцем муз! Достаточно с него, если
потомство (для коего вы, равно как и для нас, всегда будете источниками
наслаждений) вообще услышит о нем.
Эта забавная и совершенно неожиданная апострофа рассмешила все
общество, которое вскоре затем встало из-за стола и разошлось. Меня, по
распоряжению дона Альфонсо, проводили в отведенное мне помещение. Там я
нашел прекрасную постель, на которой моя милость улеглась и заснула,
сетуя, подобно кастильскому дворянину, на несправедливость, оказываемую
невеждами, Лопе и Кальдерону.
Не сумев осмотреть весь город в первый день, я на следующее утро вышел
из дому с намерением еще раз прогуляться. На улице мне повстречался
монах-картезианец, который, видимо, направлялся куда-то по делам своей
обители. Выступал он потупив глаза, и вид у него был столь благочестивый,
что привлекал к себе взоры всех прохожих. Он прошел совсем близко от меня.
Я внимательно в него вгляделся, и мне показалось, будто я узнаю в нем дона
Рафаэля, того самого авантюриста, которому отведено такое почетное место в
начале моего повествования.
Я был так удивлен, так взволнован этой встречей, что, вместо того чтобы
заговорить с монахом, несколько мгновений стоял как вкопанный; за это
время он уже успел далеко отойти.
"Боже милосердный! - подумал я, - можно ли представить себе два более
схожих лица! Не знаю, что и подумать! Должен ли я поверить, что это дон
Рафаэль, или в праве считать, что это не он?"
Я слишком любопытствовал узнать правду, чтобы этим удовольствоваться.
Спросив, как пройти к картезианскому монастырю, я немедленно туда
отправился в надежде снова встретить своего инока, когда тот вернется, и
твердо решил подойти к нему и заговорить. Но мне не пришлось дожидаться,
чтобы получить все нужные сведения: как только я подошел к монастырским
вратам, другое знакомое лицо превратило мое сомнение в уверенность: я
узнал в брате-привратнике Амбросио Ламелу, своего прежнего слугу, что, как
вы легко можете себе представить, привело меня в величайшее изумление.
Мы оба равно удивились неожиданной встрече в таком месте.
- Не мираж ли это? - сказал я, поклонившись ему. - Действительно ли
глаза мои созерцают друга?
Он сперва не узнал меня или, вернее, сделал вид, будто не узнает, но,
сообразив, что притворство бесполезно, принял вид человека, внезапно
вспомнившего нечто, давно позабытое.
- А, сеньор Жиль Блас! - воскликнул он, - извините, что не сразу узнал
вас. С тех пор как живу в этой святой обители и тщусь выполнять
предписания нашего устава, я мало-помалу теряю воспоминания обо всем
виденном мною в миру. Мирские образы постепенно испаряются из моей памяти.
|
- Я испытываю истинную радость, - сказал я ему, - встречая вас вновь,
после десятилетней разлуки, в столь почтенном одеянии.
- Ах, - отвечал он, - стыжусь показаться в нем человеку, который был
свидетелем моей прежней преступной жизни: это платье непрестанно меня в
ней упрекает. Увы! - добавил он, испуская вздох, - чтоб его носить,
надлежало бы иметь за собой непорочную жизнь.
- По этим восхищающим меня речам, дорогой брат, - отвечал я ему, - ясно
видно, что перст господень коснулся вас. Повторяю, я в восторге и умираю
от жажды узнать, какими чудесными путями вступили вы на стезю добродетели
вместе с доном Рафаэлем, ибо убежден, что именно его встретил в городе,
одетого в картезианскую рясу. Я раскаялся в том, что не остановил нашего
приятеля на улице и не заговорил с ним, и теперь жду его здесь, чтобы
исправить свою оплошность, когда он вернется.
- Вы нисколько не ошиблись, - сказал мне Ламела. - Это, действительно,
был дон Рафаэль. Что же касается истории, которой вы интересуетесь, то вот
она. Расставшись с вами около Сегорбе, мы с сыном Лусинды направились по
дороге в Валенсию с целью учинить там какую-нибудь новую штуку в нашем
духе. Случай привел нас однажды в картезианскую церковь в тот момент,
когда монахи на клиросе распевали псалмы. Приглядываясь к ним, мы поняли
по себе, что и злодеи не могут не преклоняться перед добродетелью. Мы
дивились рвению, с которым они молились богу, их смиренному и отрешенному
от мирских радостей виду, равно как и просветлению, написанному на их
Лицах и столь явно обличавшему спокойную совесть. При этих размышлениях мы
впали в задумчивость, которая оказалась для нас спасительной. Мы
сравнивали свои поступки с жизнью этих добрых иноков, и обнаруженная нами
разница привела нас в тревогу и замешательство. "Ламела, - сказал мне дон
Рафаэль, когда мы вышли из церкви, - какое впечатление произвело на тебя
то, что мы только что видели? Что до меня, то я не могу скрывать: душа моя
неспокойна. Не известные мне дотоле волнения тревожат меня, и впервые в
жизни я упрекаю себя в своих нечестивых поступках". - "Я в точно таком же
настроении, - отвечал я ему. - Злые дела, мною совершенные, встают на
меня, и сердце мое, никогда не испытывавшее угрызений, ныне ими
раздирается". - "Ах, дорогой Амбросио, - подхватил мой товарищ, - мы - два
заблудших ягненка, которых отец небесный из милосердия пожелал вернуть в
овчарню. Это он, дитя мое, это он зовет нас; не будем же глухи к его
голосу: отречемся от обманов, бросим распутство, в котором мы погрязали, и
с нынешнего же дня начнем трудиться над великим делом своего спасения: мы
должны провести в этом монастыре остаток дней своих и все их посвятить
покаянию". Я согласился с мнением дона Рафаэля, - продолжал брат Амбросио,
- и мы приняли благородное решение стать картезианцами. Чтобы оное
осуществить, обратились мы к отцу-приору, который, едва услыхав об этом
намерении, приказал, для испытания нашего постоянства запереть нас в келье
и обращаться с нами, как с иноками, в течение целого года. Мы точно и
стойко выполняли, устав, и нас приняли в число послушников. Мы были так
довольны своим положением, что мужественно вынесли все искусы послушания.
После этого мы постриглись, и дону Рафаэлю, проявившему деловые
способности, было предложено снять бремя трудов с одного престарелого
инока, который тогда был экономом. Сын Лусинды предпочел бы посвятить все
свое время молитве, но был вынужден пожертвовать своим рвением к
молитвословию той потребности, которую братья испытывали в его услугах. Он
в таком совершенстве изучил все нужды обители, что его сочли достойным
занять место старого эконома, когда тот через три года скончался. Итак, в
настоящее время дон Рафаэль занимает эту должность, и можно сказать, что
он делает свое дело ко всеобщему довольству наших отцов, которые весьма
хвалят его труды по удовлетворению наших бренных слабостей. Удивительнее
всего то, что, несмотря на падающие на него заботы о сборе монастырских
доходов, сам он явно думает только о вечности. Когда дела разрешают ему
минуту отдыха, он погружается в глубокие размышления. Одним словом, это
один из лучших затворников в нашей обители.
|
На этом месте я прервал Ламелу радостным возгласом, который вырвался у
меня при виде приближающегося дона Рафаэля.
- Вот он, - воскликнул я, - вот он, этот святой отец-эконом, которого я
жду с нетерпением!
С этими словами я обнял его. Он не отверг моих объятий и, не выражая ни
малейшего изумления по поводу встречи со мною, промолвил медоточивым
голосом:
- Благодарение господу, сеньор де Сантильяна, благодарение господу за
удовольствие, которое я испытываю, видя вас вновь.
- Поистине, дорогой Рафаэль, - сказал я ему, - я всячески сочувствую
вашему спасению: брат Амбросио поведал мне историю вашего обращения, и его
рассказ очаровал меня. Какое преимущество для вас, друзья мои! Вы можете
похвалиться, что принадлежите к небольшому числу тех избранных, которым
предстоит наслаждаться вечным блаженством.
- Двое таких отверженных, как мы, - возразил сын Лусинды с видом
величайшего смирения, - не должны были бы льстить себя такой надеждой; но
раскаяние грешников может снискать им прощение перед лицом отца
милосердия. А вы, сеньор Жиль Блас, - добавил он, - не думаете ли также о
том, чтоб заслужить прощение обид, которые вы ему нанесли? Какие дела
привели вас в Валенсию? Не занимаетесь ли вы, боже сохрани, каким-нибудь
опасным делом?
- Нет, хвала создателю, - отвечал я ему, - с тех пор как мне пришлось
покинуть королевский двор, я веду жизнь честного человека: то наслаждаюсь
прелестями сельской жизни в своем поместье, лежащем в нескольких милях
отсюда, то приезжаю сюда, чтобы развлекаться в обществе валенсийского
губернатора, который мне друг и вам обоим тоже хорошо известен.
Тогда я рассказал им историю дона Альфонсо де Лейва. Они выслушали ее
со вниманием; а когда я сообщил о том, как от имени этого сеньора отнес
Самуэлю Симону те три тысячи дукатов, которые мы у него украли, Ламела
прервал меня и обратился к Рафаэлю:
- Отец Иларио, - сказал он, - в таком случае этот добрый купец больше
не имеет оснований жаловаться на ограбление, так как похищенное было
возвращено ему с лихвою, и наша с вами совесть может быть совершенно
спокойна на этот счет.
- В самом деле, - сказал эконом, - перед удалением в монастырь мы с
братом Амбросио тайно отослали Самуэлю Симону полторы тысячи дукатов с
одним добрым клириком, который согласился взять на себя труд пойти в
Хельву для возвращения вышеозначенных денег. Тем хуже для Самуэля, если он
способен был принять эту сумму после того, как сеньор де Сантильяна
возместил ему все полностью.
- Но ваши полторы тысячи дукатов, - спросил я, - были ли ему доставлены
в точности?
- Без сомнения! - воскликнул дон Рафаэль. - Я готов отвечать за
честность этого клирика, как за свою собственную.
- Я тоже за него поручусь, - сказал Ламела. - Это - благочестивый
священник, наловчившийся в таких поручениях: из-за вверенных ему сумм у
него уже было два или три процесса, и все он выиграл с возмещением
судебных издержек.
Наш разговор продлился еще некоторое время; затем мы расстались, причем
они увещевали меня непрестанно иметь перед глазами суд божий, а я
препоручил себя их святым молитвам. После этого я немедленно отправился к
дону Альфонсо.
- Вы ни за что не угадаете, - оказал я ему, - с кем мне только что
довелось продолжительно побеседовать. Я пришел сюда прямо от двух знакомых
вам почтенных картезианцев, один зовется отцом Иларио, другой - братом
Амбросио.
- Вы ошибаетесь, - ответил дон Альфонсо, - я не знаю ни одного
картезианца.
- Простите, - возразил я, - вы в Хельве видели отца Иларио в роли
комиссара инквизиции, а брата Амбросио в должности повытчика.
- О небо! - с изумлением воскликнул губернатор, - возможно ли, чтобы
Рафаэль и Ламела стали картезианцами!
- Воистину так, - отвечал я. - Вот уже несколько лет, как они приняли
постриг; первый из них - эконом обители, второй - привратник. Один
стережет казну, другой - ворота.
Сын дона Сесара задумался на несколько секунд, затем покачал головой.
- Я сильно подозреваю, - оказал он, - что господин ко-комиссар
инквизиции и его повытчик разыгрывают здесь какую-то новую комедию.
- Вы судите в силу предубеждения, - отвечал я ему, - но я говорил с
ними и вынес более благоприятное впечатление. Правда, человеческая душа -
потемки; но, по всей видимости, эти два мошенника, действительно,
обратились на путь истинный.
|
- Это возможно, - сказал дон Альфонсо, - немало есть забулдыг, которые,
возмутив мир своим распутством, затем удаляются в монастыри и предаются
там суровому покаянию; от души желаю, чтоб наши два инока принадлежали к
их числу.
- А почему бы и не так? - сказал я. - Ведь они добровольно приняли
иноческий чин и уже долго ведут жизнь благочестивых монахов.
- Говорите, что хотите, - возразил губернатор, - а мне все-таки не
нравится, что монастырская казна находится в руках этого отца Иларио, к
которому я поневоле чувствую недоверие. Вспоминая то, что он рассказал нам
о своих милых похождениях, я дрожу за отцов-картезианцев. Я готов вместе с
вами поверить, что рясу он надел совершенно искренне, но вид золота может
вновь пробудить корыстолюбие. Пьяницу, отрекшегося от вина, не следует
пускать в погреб.
Несколько дней спустя подозрения дона Альфонсо вполне оправдались:
отец-эконом и брат-привратник скрылись, захватив монастырскую казну. Эта
новость, немедленно распространившаяся по городу, разумеется, развеселила
всех насмешников, которые радуются всякой неприятности, постигающей
богатых монахов. Мы же с губернатором пожалели картезианцев, но не
хвастались знакомством с двумя отступниками.
Я провел неделю в Валенсии, вращаясь в высшем свете и ведя жизнь графа
или маркиза. Спектакли, балы, концерты, пиршества, разговоры с дамами -
все эти удовольствия были доставлены мне сеньором губернатором и сеньорой
губернаторшей, которым я так угодил, что они с сожалением отпустили меня в
Лириас. Перед отъездом они даже заставили меня обещать, что я буду делить
время между ними и своим эрмитажем. Было установлено, что зиму я буду
проводить в Валенсии, а лето - в своем замке. Заключив со мной такое
соглашение, благодетели мои, наконец, разрешили мне уехать, чтобы
насладиться плодами их щедрости, и я отправился в Лириас, весьма довольный
своей поездкой.
Сипион, с нетерпением дожидавшийся моего возвращения, очень обрадовался
при виде меня, а я еще усугубил его радость подробным рассказом о своем
путешествии.
- А ты, друг мой, - сказал я ему затем, - приятно ли использовал дни
моего отсутствия? Хорошо ли ты развлекался?
- Настолько хорошо, насколько может слуга, которому дороже всего
общество своего господина. Я прогуливался вдоль и поперек нашего
маленького государства. То сидя на берегу ручейка, протекающего по нашему
лесу, я наслаждался прелестью его струй, таких же чистых, как воды того
священного источника, чей шум оглашал обширную рощу Альбунеи (*189); то
лежа под деревом, внимал пению малиновок и соловьев. Наконец, я удил рыбу,
охотился и - что доставило мне большее удовольствие, чем все эти забавы -
прочел несколько книг, столь же полезных, сколь и развлекательных.
Я поспешно перебил своего секретаря, чтобы спросить его, откуда он взял
эти книги.
- Я нашел их, - сказал он, - в прекрасной библиотеке, имеющейся здесь в
замке и показанной мне мастером Хоакином.
- А в каком же углу, - подхватил я, - может она помещаться, эта так
называемая библиотека? Разве мы не обошли всего дома в день нашего
приезда?
- Это вам так кажется, - отвечал он мне, - но узнайте, что мы осмотрели
только три башенки, а про четвертую забыли. Там-то дон Сесар, наезжая в
Лириас, и проводил часть своего досуга за чтением. В этой библиотеке
имеются очень хорошие книги, которые оставлены здесь для вас, как надежное
лекарство против скуки на то время, когда наши сады лишатся цветов, а леса
- листьев и уже не сумеют предохранить вас от тоски. Сеньоры де Лейва не
сделали дела наполовину: они позаботились равно о духовной, как и о
телесной пище.
Это известие доставило мне истинную радость. Я велел проводить себя в
четвертую башню, которая явила глазам моим весьма приятное зрелище. Я
увидал комнату, которую в тот же момент решил, по примеру дона Сесара,
превратить в свою опочивальню. Там стояла кровать этого сеньора и вся
прочая обстановка, а на стене висел фигурный ковер с изображением
сабинянок, похищаемых римлянами. Из спальни я прошел в кабинетик, где по
всем стенам стояли набитые книгами низкие шкапы, над которыми красовались
портреты всех наших королей. Подле окна, из коего открывался вид на
веселящую взоры местность, помещалось бюро черного дерева, а за ним
большая софа, крытая черным сафьяном. Но я обратил внимание главным
образом на библиотеку. Она состояла из сочинений философов, поэтов,
историков и большого количества рыцарских романов. Я заключил, что дон
Сесар любил этот последний жанр литературы, раз он так основательно им
запасся. К стыду своему, признаюсь, что и мне этого рода произведения не
были противны, несмотря на все несуразности, из которых они сотканы,
потому ли, что я был тогда не очень требовательным читателем, или потому,
что чудесное делает испанцев снисходительными ко всему остальному. Скажу,
однако, в свое оправдание, что больше удовольствия я находил в весело
преподнесенной морали и что Лукиан, Гораций и Эразм стали моими
любимыми-писателями.
|
- Друг мой, - сказал я Сипиону, пробежав глазами свою библиотеку, - вот
чем мы будем развлекаться; но теперь надлежит произвести реформу нашего
штата.
- Могу избавить вас от этой заботы, - отвечал он. - Пока вас не было, я
хорошо изучил ваших людей и могу похвастаться, что знаю их насквозь.
Начнем с нашего мастера Хоакина; я считаю его законченным жуликом и не
сомневаюсь в том, что он был выгнан из архиепископского подворья за
кой-какие арифметические ошибки при подсчете расходов. Тем не менее,
необходимо оставить его по двум причинам: во-первых, он - хороший повар, а
во-вторых, я не буду спускать с него глаз; я намерен следить за всеми его
поступками, и уж очень он будет хитер, если сумеет меня провести. Я уже
сказал ему, что вы намерены отпустить три четверти своей прислуги. Эта
новость его огорчила, и он сообщил мне, что, чувствуя склонность служить
вам, готов удовольствоваться половинным жалованьем, лишь бы не покидать
вас. Это наводит меня на мысль, что в нашем поселке имеется какая-нибудь
девчонка, от которой ему не хочется, удаляться. Что касается помощника
повара, то он - пьяница, а привратник - грубиян, который так же мало нужен
нам, как и егерь. С должностью этого последнего я прекрасно управляюсь и
завтра же докажу вам это, так как у нас имеются здесь ружья, порох и
свинец. Среди лакеев есть один арагонец, который кажется мне добрым малым.
Этого мы оставим. Все же остальные такие негодяи, что я не посоветовал бы
вам удерживать их, если бы даже вам понадобилась сотня лакеев.
После пространного обсуждения этого вопроса мы порешили удовлетвориться
поваром, поваренком и арагонцем, а от остальных отделаться по-хорошему,
что и было исполнено в тот же день с помощью нескольких пистолей, которые
Сипион извлек из нашего сундука и роздал им от моего имени. Покончив с
этим переустройством, мы установили порядок в замке, определили
обязанности каждого служителя и зажили на собственный счет. Я бы охотно
удовольствовался скромным столом, но мой секретарь, любивший рагу и прочие
вкусные кусочки, был не таким человеком, чтобы дать погибнуть втуне
талантам мастера Хоакина. Он так хорошо их использовал, что наши обеды и
ужины превратились в настоящие бернардинские трапезы.
Два дня спустя после моего возвращения из Валенсии в Лириас явился ко
мне поутру, пока я одевался, крестьянин Басилио, мой арендатор, и попросил
разрешения представить свою дочку Антонию, которая, по его словам, хотела
приветствовать нового хозяина. Я отвечал ему, что это доставит мне
удовольствие. Он вышел и вскоре вернулся со своей прелестной Антонией.
Кажется, я смело могу применить такой эпитет к шестнадцатилетней девушке,
в которой правильные черты сочетались с прекраснейшими в мире глазами и
цветом лица. Она была одета в простую саржу; но роскошная фигура,
величественная осанка и прелести, не всегда являющиеся спутницами юности,
составляли противовес простоте ее наряда. Голова ее была непокрыта, волосы
сзади были завязаны узлом и украшены пучком цветов, как у лакедемонянок.
Когда она вошла в мою комнату, я так же был поражен ее красотой, как
паладины Карла Великого - прелестями Анджелики (*190), представшей перед
ними. Вместо того чтобы принять Антонию с непринужденным видом и сказать
ей несколько комплиментов, вместо того чтобы поздравить ее отца с такой
обворожительной дочерью, я удивился, смутился, опешил: слова так и
застряли у меня в глотке. Сипион, подметивший мое замешательство, взял
слово вместо меня и высказал этой любезной девице все похвалы, которыми я
должен был ее осыпать. Она же, нимало не ослепленная моей фигурой в халате
и ночном колпаке, поклонилась мне без малейшего смущения и произнесла
приветствие, которое окончательно меня пленило, хотя и было из самых
непритязательных. Однако пока мой секретарь Басилио и его дочь
обменивались учтивостями, я пришел в себя, и, словно желая искупить глупое
молчание, которое хранил до тех пор, ударился из одной крайности в другую,
то есть рассыпался в галантных выражениях и притом говорил с такой
страстностью, что встревожил Басилио, который, уже видя во мне человека,
собиравшегося приложить все силы, чтобы соблазнить Антонию, поспешил выйти
с ней из моей комнаты, может быть, с намерением навсегда скрыть ее от моих
взоров.
|
Оставшись наедине со мною, Сипион сказал мне улыбаясь:
- Вот вам еще одно средство против скуки, сеньор Сантильяна! Я не знал,
что у вашего арендатора такая пригожая дочка: я ее еще не видал, хотя уже
дважды был у него. Видно, он тщательно ее прячет, и я считаю это
простительным. Вот так лакомый кусочек, черт побери! Но как будто нет
необходимости вам это говорить: она сразу ослепила вас, насколько я мог
заметить.
- Не стану отрицать, - отвечал я. - Ах, дитя мое! Мне казалось, будто я
вижу небесное существо! Она сразу зажгла во мне любовь; молния
медлительнее той стрелы, которую она метнула мне в сердце.
- Вы приводите меня в восторг, - подхватил Сипион, - сообщая мне, что,
наконец, влюбились. Вам не хватало только любовницы, чтобы наслаждаться
полным счастьем в своем уединении. Но теперь у вас, благодарение небу,
имеется все, что нужно! Я знаю, - продолжал он, - что нам придется
несколько потрудиться, чтобы обмануть бдительность Басилио; но это - моя
забота; и я берусь меньше чем в три дня устроить вам тайный разговор с
Антонией.
- Сеньор Сипион, - сказал я ему, - возможно, что вы не сдержите своего
слова, и я не любопытствую это проверить. Я не желаю искушать добродетель
этой девушки, которая, как мне кажется, достойна более высоких чувств.
Поэтому я не только не требую от вашей преданности, чтобы вы помогли мне
обеспечить Антонию, но, напротив, намереваюсь жениться на ней при вашем
посредничестве, лишь бы только сердце ее не было занято другим.
- Я не ожидал, - ответил он, - чтобы вы так внезапно приняли решение
жениться. Не всякий ленный сеньор поступил бы на вашем месте так же
честно: он стал бы питать в отношении Антонии законные намерения лишь
после того, как незаконные оказались бы бесплодными. Не думайте, однако,
будто я осуждаю вашу любовь и собираюсь отклонить вас от принятого
намерения: дочь вашего арендатора заслуживает чести, которую вы ей хотите
оказать, если может принести вам сердце, нетронутое и чувствительное к
вашим благодеяниям. Об этом я узнаю сегодня же из разговора с ее отцом, а
может быть, и с ней самой.
Мой наперсник был точен в исполнении данного слова. Он тайно посетил
Басилио, а вечером пришел ко мне в кабинет, где я дожидался его, полный
нетерпения, смешанного со страхом. Вид у него был веселый, что я счел
хорошим признаком.
- Судя по твоему смеющемуся лицу, - сказал я, - ты пришел известить
меня, что я скоро достигну предела своих желаний.
- Да, дорогой хозяин, - ответил он, - все нам улыбается. Я говорил с
Басилио и с его дочерью; я объявил им о ваших намерениях. Отец в
восхищении от того, что вы пожелали стать его зятем, и могу вас уверить,
что и Антонии вы пришлись по вкусу.
- О небо! - прервал я его вне себя от радости. - Как! Неужели я так
счастлив, что понравился этой любезной девице?
- Не сомневайтесь в том, - подхватил он, - она вас уже любит. Я,
правда, не слышал признания из ее уст, но сужу по той радости, которую она
проявила, узнав о вашем сватовстве. И, однако, - продолжал он, - у вас
есть соперник.
- Соперник? - вскричал я бледнея.
- Пусть это вас не тревожит, - сказал он. - Этот соперник не похитит у
вас сердца возлюбленной; это - мастер Хоакин, ваш повар.
- Ах, он висельник! - сказал я, разражаясь смехом. - Оттого-то ему так
и не хотелось бросать здешнюю службу.
- Вот именно, - отвечал Сипион, - на этих днях он просил руки Антонии,
но она вежливо ему отказала.
- Не в обиду тебе будь сказано, - заметил я, - нам пора, мне кажется,
избавиться от этого плута прежде, чем он узнает, что я собираюсь жениться
на дочери Басилио: повар, как тебе известно, соперник опасный.
- Вы правы, - ответил мой наперсник, - надо очистить от него наш штат.
Я уволю его завтра с утра, прежде чем он успеет взяться за дело, и вам уже
нечего будет бояться ни его соусов, ни его влюбленности. Все же, -
продолжал он, - мне слегка неприятно терять такого хорошего повара; но я
жертвую своим чревоугодием ради вашей безопасности.
- Незачем тебе так о нем жалеть, - сказал я. - Эта утрата вряд ли
непоправима: я выпишу из Валенсии повара, который ему нисколько не
уступит.
И, действительно, я тотчас же написал дону Альфонсо, сообщая ему, что
нуждаюсь в поваре, и на следующий же день он прислал мне такого, который
сразу утешил Сипиона.
|
Хотя этот ревностный секретарь и уверял меня, будто заметил, что
Антония в глубине души радуется победе над сердцем своего сеньора, все же
я не решался довериться его свидетельству; я опасался, как бы он не был
введен в заблуждение обманчивой видимостью. Чтобы добиться полной
уверенности, я решил сам поговорить с прелестной Антонией. Я отправился к
Басилио, которому подтвердил все, что сказал ему мой посланец. Добрый сей
хлебопашец, человек простой и преисполненный откровенности, заявил мне,
что отдаст мне свою дочь с величайшей радостью.
- Не думайте, однако, - добавил он, - будто это ради того, что вы -
сеньор нашей деревни. Если бы вы все еще были только управителем у дона
Сесара и дона Альфонсо, я все же предпочел бы вас всем прочим женихам: я
всегда чувствовал к вам расположение. Огорчает меня лишь то, что Антония
не может принести вам большого приданого.
- Мне никакого приданого не нужно, - сказал я. - Она сама -
единственное благо, которого я жажду.
- Слуга покорный! - вскричал он. - На это я не согласен; я не
голодранец, чтобы так выдавать свою дочь. Басилио из Буэнтриго, слава
богу, может дать своей дочке приданое; по-моему так: ваш обед, а женин
ужин. Коротко говоря, доход с замка составляет всего пятьсот дукатов; а я
повышу его до тысячи по случаю этой свадьбы.
- Я соглашусь на все, что вам будет угодно, дорогой Басилио, - отвечал
я, - у нас с вами не будет спора из-за денег. Итак, мы сговорились; теперь
остается только заручиться согласием вашей дочери.
- Вы заручились моим, - сказал он, - этого довольно.
- Не совсем, - возразил я. - Ваше разрешение необходимо, но и ее
согласие - тоже.
- Ее согласие зависит от моего, - подхватил он. - Хотел бы я
посмотреть, как она осмелится пикнуть при мне!
- Антония, - возразил я, - покорная родительской воле, без сомнения,
готова слепо вам повиноваться; но я не знаю, сделает ли она это в данном
случае без отвращения. Если она испытывает его хоть в малейшей доле, я
никогда не прощу себе, что стал виновником ее несчастья. Словом,
недостаточно того, что я от вас получу ее руку; нужно еще, чтобы она это
одобрила.
- Ого! - сказал Басилио, - я ничего не смыслю во всей этой философии;
поговорите-ка сами с Антонией, и я сильно ошибаюсь, если она не спит и
видит, как бы ей стать вашей женой.
С этими словами он кликнул дочь и на некоторое время оставил нас
вдвоем.
Чтобы использовать столь драгоценные минуты, я прямо приступил к делу.
- Прелестная Антония, - сказал я, - решите мою судьбу. Хотя я и добился
согласия вашего отца, однако не думайте, что я воспользуюсь им, чтобы
насиловать ваши чувства. Сколь ни привлекательно обладание вами, я
откажусь от него, если вы мне скажете, что я буду обязан им исключительно
вашему послушанию.
- Вот уж чего я вам не скажу! - отвечала она, слегка покраснев. - Ваше
предложение мне крайне приятно и не может меня огорчить. Я приветствую
выбор, сделанный батюшкой, а не ропщу на него. Не знаю, - продолжала она,
- хорошо или дурно я поступаю, говоря с вами таким образом, но, если бы вы
мне не нравились, я нашла бы в себе довольно откровенности, чтобы вам это
высказать. Так почему же мне не сказать вам обратного столь же свободно?
При сих словах, которые я не мог слышать без восхищения, я опустился на
одно колено перед Антонией и, схватив в избытке восторга ее прекрасную
руку, нежно и страстно поцеловал ее.
- Милая Антония, - сказал я ей, - ваша откровенность меня очаровала;
продолжайте без всякого стеснения: вы говорите со своим супругом; пусть же
душа ваша целиком откроется его взорам. Итак, я могу льстить себя тем, что
вы не без удовольствия свяжете свою судьбу с моею.
Вошедший в эту минуту Басилио помешал мне продолжать. Горя нетерпением
узнать ответ дочери и готовясь разбранить ее, если она примет меня
неласково, он поспешил ко мне на помощь.
- Ну что? - спросил он, - довольны ли вы Антонией?
- Так доволен, - отвечал я, - что сейчас же собираюсь заняться
приготовлениями к нашей свадьбе.
При сих словах я покинул отца и дочь, чтобы посоветоваться по этому
делу со своим секретарем.
Хотя я для женитьбы и не нуждался в разрешении господ де Лейва, однако
мы с Сипионом порешили, что по всем правилам приличия мне надлежит
известить их о своем намерении жениться на дочке Басилио и даже из
вежливости испросить их согласия.
|
Итак, я немедленно отправился в Валенсию, где все столько же удивились
моему появлению, сколько и причине, его вызвавшей. Дон Сесар и дон
Альфонсо, знавшие и не раз видевшие Антонию, поздравили меня с выбором
такой жены. С особенным воодушевлением желал мне счастья дон Сесар, и если
бы я не считал его сеньором, давно отошедшим от известного рода
развлечений, я мог бы заподозрить, что его неоднократные поездки в Лириас
относились не столько к замку, сколько к арендаторской дочке. Серафина, со
своей стороны, заверив меня в своем неизменном интересе ко всему, меня
касающемуся, заметила, что и до нее дошли весьма благоприятные отзывы об,
Антонии.
- Но, - добавила она не без лукавства и как бы желая упрекнуть меня в
холодности, которою я ответил в свое время на любовь Сефоры, - если бы
даже не расхвалили мне красоту вашей невесты, я все равно положилась бы на
ваш вкус, тонкость коего мне хорошо известна.
Дон Сесар и его сын не ограничились одним одобрением моего выбора, но
сами вызвались нести все расходы по свадьбе.
- Возвращайтесь в Лириас, - сказали они мне, - и сидите смирно, пока не
получите от нас вестей; всю эту заботу мы берем на себя.
Следуя их желанию, я вернулся в свой замок. Там я сообщил Басилио и его
дочери о намерениях наших добрых покровителей, и мы стали дожидаться
вестей из Валенсии со всей терпеливостью, на какую были способны.
Восемь дней от них не было ни слуху ни духу. Зато на девятый мы увидели
карету, запряженную четырьмя мулами. В ней сидели портные с дорогими
шелковыми тканями для платья новобрачной, а сопровождало ее несколько
ливрейных лакеев верхом на прекрасных конях. Один из этих слуг вручил мне
письмо от дона Альфонсо. Сеньор этот извещал меня, что наутро прибудет в
Лириас вместе с родителями и супругой и что церемония состоится на
следующий же день, а венчать нас будет старший викарий Валенсии. И в самом
деле дон Сесар с сыном и Серафиною не преминули прибыть в мой замок в
шестиконной карете вместе с вышеозначенной духовной особою; впереди ехали
четверкой дамы из свиты Серафины, а позади - губернаторский конвой.
Не успела губернаторша прибыть в замок, как выразила желание возможно
скорее взглянуть на Антонию, которая, со своей стороны, едва узнав о
приезде Серафины, тотчас же прибежала, чтобы приветствовать ее и
поцеловать ей руку; все это она проделала с такою приятностью, что вызвала
всеобщее восхищение.
- Ну, что, сударыня, - сказал дон Сесар, обращаясь к своей невестке, -
как нравится вам Антония? Мог ли Сантильяна сделать лучший выбор?
- Нет, - отвечала Серафина, - они достойны друг друга; не сомневаюсь,
что союз их будет счастлив.
Словом, все рассыпались в похвалах моей невесте. И если она заслужила
одобрение в простеньком саржевом платье, то привела всех в восторг, когда
появилась в более пышном наряде. Так благородна была ее внешность, так
непринужденны манеры, что казалось, будто она никогда ничего другого не
носила.
Когда наступил момент, который должен был навеки соединить ее судьбу с
моей, дон Альфонсо взял меня за руку и повел к алтарю, а Серафина оказала
ту же честь невесте. В таком сопровождении направились мы к деревенской
часовне, где уже поджидал нас главный викарий для совершения обряда.
Церемония закончилась при громких кликах лириасского населения и
зажиточных земледельцев со всей округи, которых Басилио пригласил на
свадьбу Антонии. Они привели с собой дочерей, разукрасившихся цветами и
лентами и державших в руках бубны. Затем мы вернулись в замок, где Сипион,
главный распорядитель пиршества, уже позаботился накрыть три стола: один
для сеньоров, другой для их свиты, а третий, самый большой, для всех
приглашенных. За первым, по желанию губернаторши, уселась Антония, за
вторым угощал я, а Басилио поместился вместе с поселянами. Что же касается
Сипиона, то он не присаживался вовсе: он только ходил от стола к столу,
наблюдая за тем, чтобы все было вовремя подано и чтобы все были довольны.
Кушанье было приготовлено губернаторскими поварами, и, стало быть,
всего оказалось вдоволь. Добрые вина, заготовленные для меня почтенным
Хоакином, лились рекой. Понемногу гости разгорячились; повсюду царило
веселье, которое неожиданно было нарушено происшествием, сильно меня
испугавшим. Мой секретарь, находившийся в зале, где я пировал вместе с
приближенными дона Альфонсо и свитою Серафины, вдруг, потеряв сознание,
упал в обморок. Я встал и поспешил ему на помощь; но, пока я старался
вернуть его к жизни, одна из присутствовавших женщин тоже лишилась чувств.
Все общество решило, что за этим двойным обмороком кроется какая-то тайна,
каковая, действительно существовала и не замедлила обнаружиться. Ибо
Сипион, вскоре пришедший в себя, прошептал мне на ухо:
|
- И надо же было так случиться, что счастливейший для вас день стал для
меня несчастнейшим! Своей недоли, видно, не избежишь: я только что узнал
свою жену в одной из наперсниц Серафины.
- Что я слышу? - воскликнул я. - Это невозможно! Как? Ты - супруг той
дамы, что одновременно с тобою упала в обморок?
- Да, сеньор, - отвечал он, - я ее муж, и смею вас уверить, что судьба,
явившая ее моим глазам, не могла сыграть со мной более злобной шутки.
- Я не знаю, друг мой, - возразил я, - какие у тебя причины жаловаться
на свою супругу. Но какие бы поводы для неудовольствия она тебе ни дала,
умоляю тебя, сдержи свой гнев. Если я тебе дорог, то не нарушай этого
празднества взрывом негодования.
- Вы будете мною довольны, - отвечал Сипион, - и увидите, как я умею
скрывать свои чувства.
С этими словами он подошел к своей жене, которую товарки тем временем
уже привели в чувство, и воскликнул, обнимая ее с такой горячностью, точно
в самом деле был в восторге от встречи.
- О, дорогая Беатрис! Наконец-то небо соединило нас вновь после
десятилетней разлуки! О, сладостное мгновение!
- Не знаю, - отвечала ему супруга, - действительно ли встреча со мной
вас сколько-нибудь радует. Но, по крайности, я уверена, что не подала вам
никакого разумного повода меня покинуть. Как! Вы застаете меня ночью с
сеньором Фернандо де Лейва, влюбленным в мою госпожу Хулию, которой я
помогала в этом деле; вы воображаете, будто я благосклонна к нему в ущерб
своей и вашей чести; затем ревность лишает вас рассудка; вы покидаете
Толедо и бежите от меня, как от чудовища, не удостоив даже попросить
никаких разъяснений! Кто из двоих, спрошу я вас, имеет больше поводов
жаловаться?
- Разумеется, вы, - ответил Сипион.
- Конечно, я, - продолжала она. - Немного спустя после вашего отъезда
из Толедо дон Фернандо женился на Хулии, при которой я оставалась до самой
ее смерти; а с тех пор, как преждевременная кончина похитила мою госпожу,
я состою на службе у ее милостивейшей сестры, которая вместе со всеми
дамами своей свиты может вам поручиться за скромность моего поведения.
При этих словах, которых он не мог опровергнуть, мой секретарь
добровольно сдался и сказал своей жене:
- Еще раз признаю свою вину и прошу у вас прощения в присутствии этого
почтенного общества.
Тут я, вступившись за него, попросил Беатрис забыть прошлое и уверил
ее, что муж впредь будет думать лишь о том, как бы ей угодить. Она сдалась
на мои просьбы, и вся компания радостно приветствовала примирение
супругов. Чтобы лучше отпраздновать это примирение, их посадили рядом и
пили за их здоровье. Все их чествовали, и можно было подумать, что это
пиршество было затеяно не столько ради моей свадьбы, сколько ради их
воссоединения.
Прежде других опустел третий стол. Молодые парни, предпочтя любовь
чревоугодию, покинули его, чтобы пуститься в пляс с юными поселянками,
которые звоном своих бубнов вскоре привлекли гостей с других столов и
заразили всех желанием последовать их примеру. И вот все пришло в
движение. Приближенные губернатора принялись танцевать с прислужницами
губернаторши. Даже вельможи очутились среди танцующих: дон Альфонсо
прошелся в сарабанде с Серафиной, а дон Сесар с Антонией, которая затем
пригласила меня и вышла из этого испытания с честью, если принять во
внимание, что она обучалась лишь началам танцевального искусства в
Альбарасине у одной своей родственницы, тамошней горожанки.
Я же, получивший, как уже сказано, хореографическое образование в доме
маркизы Чавес, показался обществу превеликим танцором. Что касается
Беатрис и Сипиона, то они предпочли танцам уединенную беседу, чтобы дать
друг другу отчет во всем пережитом ими за время разлуки; но разговор их
был прерван Серафиной, которая, только что узнав об этом примирении,
велела их позвать, чтобы выразить им свою радость.
- Дети мои, - сказала она, - в этот веселый день я испытываю двойное
удовлетворение, видя, что вы возвращены друг другу. Приятель Сипион, -
добавила она, - вручаю вам вашу жену с уверением, что поступки ее всегда
были безупречны. Живите с нею здесь в добром согласии. А вы, Беатрис,
поступите в распоряжение Антонии и будьте ей так же преданы, как ваш муж -
сеньору де Сантильяна.
|
Сипион, который после таких слов мог взирать на жену свою не иначе, как
на вторую Пенелопу, обещал, что будет оказывать ей все вообразимые знаки
внимания.
Поселяне и поселянки, протанцевав целый день, разошлись по домам, но в
замке празднество продолжалось. Был подан великолепный ужин, а когда
пришло время отойти ко сну, главный викарий благословил брачное ложе,
Серафина раздела новобрачную, а сеньоры де Лейва оказали ту же честь мне.
Забавнее всего было то, что приближенные губернатора и прислужницы
губернаторши придумали для смеха совершить такую же церемонию: они
принялись раздевать Беатрис и Сипиона, которые, чтобы придать всей сцене
больше комизма, с самой серьезною миною позволили себя разоблачить и
уложить в постель.
На следующий же день после моего бракосочетания господа де Лейва
возвратились в Валенсию, предварительно оказав мне еще множество знаков
своего расположения. Таким образом, мой секретарь и я остались в замке
одни со своими женами и слугами.
Наши старания понравиться дамам не оказались бесплодными: в краткий
срок я сумел внушить своей супруге такую же любовь, какую сам к ней питал,
а Сипион заставил свою позабыть о тех огорчениях, которые ей причинил.
Беатрис, обладавшая нравом покладистым и общительным, без труда вошла в
милость к своей новой госпоже и завоевала ее доверие. Словом, мы прекрасно
ужились вчетвером и стали наслаждаться завидной судьбой. Все дни протекали
у нас в наиприятнейших увеселениях. Антония отличалась чрезвычайно
серьезным характером, а Беатрис и я - очень веселым; но и без того, одного
присутствия Сипиона было бы достаточно, чтобы не дать появиться
меланхолии; Это был человек совершенно незаменимый в обществе, один из тех
комиков, которым стоит только появиться, чтоб сейчас же развеселить всю
публику.
Однажды, когда нам после обеда вздумалось предаться отдохновению на
упоительной лесной лужайке, мой секретарь пришел в такое хорошее
настроение, что разогнал всю нашу сонливость своими забавными речами.
- Замолчи, друг мой, - сказал я ему, - невозможно вздремнуть, пока ты
тараторишь. А впрочем, раз уж ты помешал нам погрузиться в сон, то, по
крайности, расскажи что-нибудь достойное нашего внимания.
- С превеликой охотой, сеньор, - отвечал он. - Хотите, я расскажу вам
историю короля Пелайо?
- Мне приятнее было бы прослушать твою собственную, - возразил я ему. -
Но за все то время, что мы живем вместе, ты не удостоил меня этого
удовольствия, и, видимо, я уже никогда его не дождусь.
- С чего вы это взяли? - сказал он. - Если я не рассказал вам своей
истории, так только потому, что вы ни разу не выразили мне ни малейшего
желания ее услышать. Не моя, стало быть, вина, если вы не знаете моих
приключений. И если вам сколько-нибудь любопытно с ними ознакомиться, я
готов немедленно удовлетворить вашу любознательность.
Все мы - Антония, Беатрис и я - поймали Сипиона на слове и
приготовились слушать его рассказ, который мог иметь для нас только
хорошие последствия, то есть либо развлечь нас, либо погрузить в сон.
- Я, конечно, был бы, - так начал Сипион, - сыном гранда первого класса
(*191) или, по меньшей мере, кавалера орденов св.Иакова или Алькантары,
если бы это зависело от меня; но, поскольку отцов не выбирают, я должен
сообщить вам, что мой родитель, по имени Торрибио Сипион, был честным
стражником Священного братства. Разъезжая взад и вперед по большим
дорогам, к чему постоянно вынуждала его профессия, он однажды между
Куэнсой и Толедо случайно повстречал молодую цыганку, которая показалась
ему весьма пригожей. Она была одна, шла пешком и все свое имущество несла
за плечами в какой-то котомке.
- Куда это вы идете, милочка? - сказал он ей, стараясь смягчить свой
обычно весьма суровый голос.
- Сеньор кавалер, - отвечала она, - я иду в Толедо и надеюсь там так
или иначе зарабатывать на жизнь честным трудом.
- Похвальное намерение, - заметил он, - и я не сомневаюсь в том, что у
вас не одна пуля в патронташе.
- Да, - ответила она, - у меня, слава богу, есть несколько талантов: я
изготовляю помады и притирания, весьма полезные для дамского сословия,
гадаю на картах, верчу решето для отыскания потерянных вещей и показываю
все, что кому угодно, в зеркале или стакане воды.
|
Торрибио рассудил, что такая женщина является весьма выгодной партией
для человека, лишь с трудом живущего от своей профессии, хотя и хорошо
исполняющего все связанные с оной обязанности, и предложил ей выйти за
него замуж. Цыганка отнюдь не пренебрегла предложением служителя Священной
Эрмандады. Напротив, она приняла его с удовольствием. Сговорившись, они
поспешили в Толедо, где и поженились, и вы видите во мне достойный плод
этого супружества. Поселились они в предместье, где мать моя сперва завела
торговлю помадою и притираниями; но, найдя, что это занятие недостаточно
прибыльно, она сделалась гадалкой. Тут-то полились дождем эскудо и
пистоли; множество простофиль обоего пола вскоре распространили славу
Косколины (таково было имя цыганки). Ежедневно приходил к ней кто-нибудь с
просьбой применить свое искусство в его пользу: то бедный племянник
осведомлялся, когда его дядюшка, коего был он единственным наследником,
отойдет в лучший мир; то девица желала узнать, выполнит ли кавалер,
ухаживания коего она благосклонно принимала, свое обещание жениться.
Должен вам сказать, что пророчества моей матери были всегда
благоприятны для тех, кому она их возвещала. Если они исполнялись, - тем
лучше; если же к ней являлись с упреками, что произошло нечто совершенно
обратное ее предсказанию, то она невозмутимо сваливала всю вину на злого
духа, который-де вопреки силе заклинаний, пускаемых ею в ход, чтобы
принудить его к обнаружению грядущих судеб, все же иногда коварно ее
обманывает.
Когда же, для спасения чести своего ремесла, мать моя почитала нужным
вызвать дьявола во время заклинаний, то роль эту исполнял Торрибио Сипион
и великолепно справлялся с оною, ибо резкий его голос и безобразная
внешность вполне соответствовали изображаемому персонажу. Человек
мало-мальски суеверный приходил в ужас от физиономии моего родителя. Но
однажды, на его беду, явился какой-то грубый капитан, который пожелал
увидеть черта и тут же пронзил его шпагою. Святая инквизиция, проведав о
смерти дьявола, послала в дом Косколины своих служителей, которые
захватили ее со всем имуществом. Меня же, тогда еще семилетнего мальчика,
поместили в убежище де-лос-Ниньос (*192). В этом заведении были
жалостливые священники, которые, получая хорошую плату за воспитание
бедных сирот, брали на себя труд обучения их грамоте. Я показался им
многообещающим ребенком, благодаря чему они, в знак отличия перед другими,
избрали меня для выполнения всяких своих поручений. Они посылали меня в
город с письмами. Я бегал туда и сюда по их надобностям и помогал им при
требах. Из благодарности они вознамерились обучить меня латыни, но,
несмотря на оказанные мною мелкие услуги, взялись за это с такою
строгостью, что я не вытерпел и в один прекрасный день улизнул, исполняя
какое-то поручение. Я не только не вернулся в приют, но даже покинул
Толедо и, миновав предместье, пошел по направлению к Севилье.
Хотя мне тогда едва стукнуло девять лет, я уже был рад очутиться на
свободе и сознавать себя полным хозяином собственных действий. Не было ни
денег, ни хлеба. Но это не беда: зато не надо было ни учить уроков, ни
писать сочинений. После того как я прошагал часа два, маленькие мои ноги
отказались служить: я ведь еще ни разу не совершал столь длительного
путешествия. Пришлось остановиться для отдыха. Я присел под деревом у
самого края дороги. Тут я для потехи извлек из кармана латинский учебник и
стал шутя просматривать его. Но затем, вспомнив все линьки и розги,
которые достались мне из-за этого учебника, я принялся вырывать из него
страницы, приговаривая в сердцах:
- Ах ты, свинячья книжонка, довольно мне проливать слезы по твоей
милости!
Покуда я услаждал свою месть, усеивая всю землю вокруг себя склонениями
и спряжениями, мимо меня проходил седобородый отшельник, чрезвычайно
почтенной наружности и с большими очками на носу. Он приблизился ко мне и
стал внимательно меня рассматривать, а я ответил ему тем же.
- Слушай, малыш, - сказал он мне с улыбкой, - мне кажется, что мы
весьма нежно смотрим друг на друга и что недурно бы нам поселиться вместе
в моей келье, расположенной в двухстах шагах отсюда.
|
- Слуга покорный, - отвечал я ему довольно резко, - не чувствую
никакого желания стать отшельником.
При этих словах добрый старик расхохотался и сказал, обнимая меня:
- Пусть это одеяние, сын мой, тебя не пугает. Оно хоть и неприятно, да
зато полезно, так как делает меня обладателем прелестнейшего эрмитажа и
господином над окрестными деревнями, жители коих меня любят или, вернее,
боготворят. Идем со мной, я дам тебе платье, подобное моему. Если тебе
понравится, то ты разделишь со мною все прелести моего существования; а
если не понравится, то тебе не только будет позволено меня покинуть, но ты
даже можешь рассчитывать на то, что при расставании я не премину сделать
тебе добро.
Я дал себя уговорить и последовал за старым отшельником. Он задавал мне
различные вопросы, а я отвечал на них с наивностью, которую далеко не
всегда проявлял в последующей своей жизни. По прибытии в келью он
попотчевал меня плодами, которые я жадно проглотил, так как за целый день
не съел ничего, кроме куска сухого хлеба, составлявшего мой утренний
завтрак в приюте. Видя, как лихо я играю челюстями, анахорет сказал мне:
- Смелей, дитя мое, не жалей этих фруктов: у меня, благодарение
господу, немалый запас такого добра. Я не затем привел тебя сюда, чтобы
уморить голодом.
Это была сущая правда, ибо через час после нашего прихода он развел
огонь, насадил на вертел баранью ногу и, покуда я ее поворачивал, накрыл
небольшой столик, застлав его грязноватой скатертью и поставив два прибора
- для себя и для меня.
Когда мясо зарумянилось, он снял его с вертела и отрезал несколько
кусков нам на ужин, каковой мы съели отнюдь не всухомятку, а запили
отменным винцом, тоже припасенным в достаточном количестве.
- Ну, что, цыпленочек, - сказал он, когда мы встали из-за стола, -
доволен ты моей трапезой? Так я буду угощать тебя каждый день, если ты
останешься у меня. Вообще же ты в этом уединении будешь делать все, что
тебе угодно. Я требую только, чтобы ты сопровождал меня всякий раз, как я
пойду собирать милостыню по соседним деревням; ты поможешь мне вести
ишачка, нагруженного двумя корзинами, которые сердобольные поселяне обычно
наполняют яйцами, хлебом, мясом и рыбою. Нельзя назвать это непомерными
требованиями, не правда ли?
- Я буду делать все, что вам угодно, - отвечал я, - лишь бы вы не
принуждали меня зубрить латынь.
Брат Хризостом (таково было имя старца-отшельника) не мог удержаться от
смеха при виде такой наивности и вторично заверил меня, что не собирается
препятствовать моим склонностям.
На следующий же день мы отправились за подаянием в сопровождении
ослика, которого я вел на поводу. Мы собрали обильную жатву, ибо каждый
крестьянин почитал за особое удовольствие положить что-нибудь в наши
корзины. Один бросал туда целый каравай, другой - увесистый кусок сала,
третий - фаршированного гуся, четвертый - куропатку. Короче говоря,
принесли мы домой провизии больше чем на неделю, что свидетельствовало о
неотменном уважении и любви, которую поселяне питали к братцу-пустыннику.
Правда, и он приносил им немалую пользу: помогал советом, когда они к нему
обращались, возвращал мир семьям, где царил раздор, и выдавал замуж
крестьянских дочерей, тяготившихся безбрачием; узнав, что двое богатых
крестьян поругались между собой, он приходил их мирить; кроме того, он
держал у себя лекарства против тысячи всяких болезней и обучал особым
молитвам женщин, желавших иметь детей.
Из всего мною сказанного вы можете усмотреть, как хорошо я питался в
своей пустыни. Но и спал я ничуть не хуже: растянувшись на отличной свежей
соломе, подложив под голову сермяжную подушку и натягивая на себя одеяло
из той же материи, я всю ночь напролет не размыкал глаз. Брат Хризостом,
пожаловавший меня отшельнической ряскою, смастерил оную из старой своей
одежи и называл меня братцем Сипионом. Не успел я появиться в деревне в
этом форменном платье, как все нашли меня таким милашкой, что ослика
нагрузили больше обыкновенного. Всякий старался перещеголять другого,
подавая милостыню маленькому братцу, - так приятно было глядеть на его
фигурку.
Жизнь, привольная и бездельная, которую вел я у старого пустынника, не
могла не прийтись по нраву мальчишке моих лет. И, в самом деле, я так
вошел во вкус, что никогда не расстался бы с подобным житьем, если бы
Парки не напряли мне участи, весьма от сего отличной. Рок, коему должен
был я последовать, вскоре оторвал меня от изнеженной жизни и вынудил
расстаться с братом Хризостомом в силу одного обстоятельства, о коем я вам
сейчас расскажу.
|
Я часто наблюдал, как старец возился с подушкою, служившей ему
изголовьем. Он то и дело распарывал и зашивал ее; однажды я заметил, что
он сунул туда деньги. За этим наблюдением последовал приступ любопытства,
которое я постановил удовлетворить при ближайшей же поездке старца в
Толедо, куда он обычно отправлялся каждую неделю. Я с нетерпением ожидал
этого дня, впрочем, еще не питая никакого дурного намерения, кроме
удовлетворения своего любопытства. Наконец, старичок отбыл, а я распорол
подушку и нашел среди шерсти, которой она была набита, различные монеты на
сумму в пятьдесят с лишним эскудо.
Это сокровище, по-видимому, было плодом благодарности простолюдинов,
которых пустынник излечил своими снадобьями, и поселянок, народивших детей
по его молитвам.
Как бы то ни было, не успел я убедиться в том, что могу безнаказанно
забрать эти деньги, как во мне пробудилась цыганская натура. Мною овладело
желание их похитить, которое может быть объяснено только голосом крови,
струившейся в моих жилах. Я, не противоборствуя, поддался искушению и
спрятал деньги в сермяжный мешок, куда мы клали гребни и ночные колпаки;
затем, сбросив отшельническое платье и вновь облачившись в сиротское, я
удалился из пустыни, в полном убеждении, что уношу с собою богатства обеих
Индий.
Вы только что услышали о моем первом опыте и, без сомнения, ожидаете,
что за ним последует целый ряд подвигов в том же духе. Я не обману ваших
ожиданий; мне предстоит еще рассказать вам немало таких же проделок,
прежде чем я дойду до своих похвальных поступков, но все же я до них
дойду, и вы из моего повествования убедитесь, что и мазурик может
сделаться честным человеком.
Несмотря на свой детский возраст, я все же не был таким дураком, чтобы
вернуться на толедскую дорогу: ведь я рисковал встретиться с братом
Хризостомом, который пренеприятным манером заставил бы меня вернуть
украденный куш. Поэтому я избрал другой путь, приведший меня в деревню
Гальвес, где я остановился у харчевни, хозяйка коей, вдовица лет сорока,
обладала всеми необходимыми качествами, чтобы не осрамить своей вывески.
Не успела эта женщина окинуть меня взглядом, как тотчас по платью узнала
во мне беглеца из сиротского дома и спросила, кто я и куда направляюсь. Я
отвечал, что, потеряв отца и мать, ищу работу.
- Дитя мое, - спросила она, - умеешь ли ты читать?
Я отвечал, что умею и даже превосходно пишу. На самом деле я выводил и
нанизывал свои каракули так, что получалось некое сходство с письмом; но
этого было достаточно для нужд деревенской харчевни.
- Значит, я принимаю тебя на службу, - заключила хозяйка, - ты можешь
мне пригодиться, если будешь вести долговую книгу, дебет и кредит.
Жалованья я тебе не положу, потому что эта харчевня посещается порядочными
людьми, которые и слуг не обходят своими милостями: тебе перепадет немало
мелких доходов.
Я принял ее предложения, решив в уме, как вы сами понимаете, переменить
климат, когда пребывание в деревне Гальвес перестанет доставлять мне
удовольствие. Как только я устроился на службу в эту харчевню, душой моей
овладело великое беспокойство, и чем больше я об этом думал, тем оно
казалось мне обоснованнее. Мне не хотелось, чтобы узнали о моих деньгах, и
я бился над приискиванием укромного уголка, где бы ни одна чужая рука за
ними не протянулась. Я еще не достаточно ознакомился с расположением дома,
чтобы сразу довериться тем местам, которые казались мне наиболее удобными
для утайки краденого. О, сколько забот причиняет богатство! Наконец, я все
же решился спрятать свой мешок в углу нашего чердака, где была навалена
солома, и, по возможности, успокоился, считая, что там он будет в большей
безопасности, чем где бы то ни было.
Нас в доме было трое слуг: здоровенный конюх, молодая служанка из
Галисии и я. Каждый из нас выуживал у гостей - как пеших, так и конных -
все, что было возможно. Мне всегда перепадало от этих господ несколько
мелких монет, когда я приносил им счет. Кое-что давали они и конюху,
заботившемуся об их лошадях и мулах. Что же касается галисианки, то она
была кумирам всех проходящих по дороге погонщиков и зарабатывала больше
червонцев, чем мы медяков. Не успевал я получить грош, как тотчас же тащил
его на чердак, чтобы увеличить свое сокровище, и по мере роста своего
богатства я чувствовал, как юное мое сердечко привязывается к нему все
больше и больше. Порой я целовал свои монетки; я созерцал их с восторгом,
понятным одним только скрягам.
|
Любовь, которую я питал к своему кладу, побуждала меня навещать его раз
тридцать в день. Часто я встречался на лестнице с хозяйкой, которая,
будучи от природы весьма подозрительной, однажды полюбопытствовала узнать,
что поминутно влечет меня на чердак. Она поднялась туда и начала рыскать
по всем углам в предположении, что я, может быть, прячу в этой мансарде
предметы, похищенные у нее в доме. Она не преминула перерыть солому,
покрывавшую мой клад, и вскоре его обнаружила. Развязав мешок и увидев,
что он полон эскудо и пистолей, она подумала или притворилась, что думает,
будто я украл у нее эти деньги.
Она конфисковала их без дальнейших околичностей; затем, назвав меня
маленьким негодяем, она велела конюху, во всем ей преданному, отсчитать
мне с пятьдесят горячих. А после того как меня по ее приказу так здорово
отстегали, она выставила меня вон, приговаривая, что не потерпит жулика в
своем доме. Сколько я ни уверял, что не думал обкрадывать хозяйку, она
утверждала противное, и ее словам придали больше веры, чем моим. Таким
образом, денежки брата Хризостома перекочевали из рук вора в руки воровки.
Я оплакивал пропажу своих денег, как иной оплакивает гибель
единственного сына; и если слезы не вернули мне утерянного, то все же
вызвали сочувствие у некоторых свидетелей моего горя и в том числе у
гельвского священника, который случайно проходил мимо. Он, казалось, был
растроган печальным состоянием, в котором я находился, и увел меня с собою
в церковный дом. Там, чтобы завоевать мое доверие или, вернее, выведать у
меня всю подноготную, он сперва принялся меня жалеть.
- Сколь сей бедный ребенок достоин сострадания! - произнес он. - Нужно
ли удивляться, если, предоставленный самому себе в таком нежном возрасте,
он совершил дурной поступок? И взрослые в круговороте жизни лишь с трудом
этого избегают.
Затем, обращаясь ко мне, он продолжал:
- Сын мой, из какой части Испании ты родом? кто твои родители? Ты похож
на мальчика из хорошей семьи. Говори со мною откровенно и смело
рассчитывай, что я тебя не покину.
Этими политичными и сострадательными речами священник мало-помалу довел
меня до того, что я с превеликой наивностью осведомил его обо всех своих
делах. Я сознался во всем, после чего он заявил мне:
- Хотя, друг мой, отшельникам и не подобает накоплять богатства, ты тем
не менее, нарушил заповедь, запрещающую покражу. Но я берусь заставить
хозяйку выдать деньги и доставлю их брату Хризостому в его келью: отныне
твоя совесть может быть спокойна на этот счет.
Это, могу вам поклясться, меньше всего меня тревожило. Священник же, у
которого был свой план, этим не ограничился.
- Дитя мое, - продолжал он, - я хочу позаботиться о твоей судьбе и
доставить тебе хорошую кондицию. Завтра я отправлю тебя с погонщиком к
своему племяннику, канонику толедского собора. По моей просьбе он не
откажется принять тебя в число своих лакеев, которые все до единого живут
сытно, словно бенефициарии (*193) от поступлений с пребенды. Могу тебя
уверить, что и тебе там будет превосходно.
Эти заверения так меня утешили, что я позабыл о своем мешке и о
полученных плетях: я думал лишь о том, что скоро заживу, как бенефициарии.
На другой день, покуда меня кормили завтраком, к церковному дому по
распоряжению священника явился погонщик с двумя оседланными и взнузданными
мулами. Мне помогли влезть на одного из них, погонщик вскочил на другого,
и мы двинулись по дороге в Толедо. Мой спутник оказался человеком веселого
нрава, который не прочь был потешиться на счет ближнего.
- Видно, барчук, - сказал он мне, - гельвский священник большой ваш
благоприятель. Лучше он не мог доказать вам свою любовь, как поместивши
вас у своего племянничка, каноника, которого я имею честь знать и который,
безусловно, является украшением своего капитула. Он не принадлежит к сонму
тех святош, чьи бледные и изможденные лица говорят об умерщвлении плоти: у
него лицо полное, румяное, веселое, это - жуир, не отказывающий себе ни в
одном доступном удовольствии, но больше всего любящий хороший стол. Вы
заживете у него в доме, как у Христа за пазухой.
Прохвост-погонщик, заметив, что я слушаю его с большим удовлетворением,
продолжал выхвалять блаженное житье, ожидающее меня на службе у каноника.
Он не переставал говорить об этом, покуда мы не прибыли в деревню Обису,
где остановились, чтобы дать отдых мулам. Тут, на свое величайшее счастье,
я узнал, что меня обманывают, и вот каким образом мне удалось это
обнаружить. Погонщик, расхаживая взад и вперед по харчевне, случайно
выронил из кармана записку, каковую я сумел незаметно для него подобрать и
умудрился прочесть, пока он находился в конюшне. То было письмо,
адресованное священникам сиротского дома и составленное в нижеследующих
выражениях:
|
"Господа! Мне думается, что милосердие обязывает меня отдать вам в руки
воришку, убежавшего из вашего приюта. Он показался мне не вовсе лишенным
смекалки и заслуживающим, чтобы вы, по доброте своей, держали его у себя
взаперти. Не сомневаюсь, что путем исправительных наказаний вы превратите
его в благоразумного парня. Да сохранит господь ваши благочестивые и
милосердные преподобия!
Настоятель гельвского прихода".
Не успел я прочитать письмо, известившее меня о добрых намерениях
господина настоятеля, как у меня исчезли всякие колебания по поводу
решения, которое мне надлежало принять: выйти из харчевни и пробежать
больше мили до берега Тахо оказалось делом одного мгновения. Страх
отрастил мне крылья и помог спастись от священников сиротского дома, в
который я ни за что не хотел возвращаться, так опротивел мне их метод
преподавания латыни. Я весело вступил в Толедо, точно доподлинно знал,
куда мне обращаться за пищей и питьем. Правда, Толедо - благословенный
город, в котором умный человек, вынужденный жить на чужой счет, никогда не
умрет с голоду. Но я был еще слишком молод, а потому не мог надеяться, что
мне удастся найти там средства к существованию. Тем не менее, судьба
оказалась на моей стороне. Едва я вышел на городскую площадь, как хорошо
одетый кавалер, мимо которого я проходил, удержал меня за руку и
проговорил:
- Эй; мальчишка, хочешь у меня служить? Мне как раз подошел бы такой
лакей, как ты.
- А мне - такой барин, как вы.
- Ну, раз так, - возразил он, - ты отныне принадлежишь мне, и тебе
остается только следовать за мной, - что я и исполнил без возражения.
Кавалер этот, по имени дон Абель, которому на вид можно было дать лет
тридцать, жил в меблированных комнатах, где занимал довольно пристойные
покои. Он был профессиональным игроком, и вот какою жизнью зажил я у него.
С утра я толок ему табак на пять или шесть трубок, чистил его платье и
затем шел за цирюльником, который брил ему бороду и подвивал усы. После
этого он отправлялся шататься по притонам и возвращался на квартиру не
раньше одиннадцати-двенадцати часов ночи. Но каждое утро, выходя из дому,
он вынимал из кармана три реала, которые вручал мне на расходы, с
разрешением делать что угодно до десяти часов вечера. Он был мною
совершенно доволен, лишь бы только я находился на месте к моменту его
возвращения. Он заказал мне ливрейный камзол и штаны, в каковом наряде я
больше всего походил на рассыльного какой-нибудь куртизанки. Я хорошо
освоился со своей должностью, и, разумеется, невозможно было сыскать
другую, которая больше подходила бы к моему характеру.
С месяц уже вел я такую счастливую жизнь, как вдруг мой патрон опросил
меня, доволен ли я им, и, услыхав в ответ, что нельзя быть довольнее,
сказал:
- Итак, мы с тобой завтра уезжаем в Севилью, куда меня призывают дела.
Тебе не мешает посмотреть на столицу Андалузии. "Кто не видал Севильи, тот
ничего не видал", - гласит пословица.
Я уверил его, что готов следовать за ним повсюду. В тот же день
севильская почтовая карета подкатила к меблированным комнатам и увезла
большой сундук, содержавший все пожитки моего барина, а на следующее утро
мы сами отбыли в Андалузию.
Сеньор Абель был так счастлив в игре, что проигрывал лишь тогда, когда
ему было угодно, а это во избежание гнева простофиль принуждало его к
частой перемене мест и послужило также и на сей раз причиной нашего
путешествия. По приезде в Севилью мы стали на квартиру неподалеку от
Кордовских ворот и возобновили свое толедское житье-бытье. Но хозяин мой
быстро ощутил некоторую разницу между этими двумя городами. В севильских
притонах он повстречал игроков, столь же удачливых, как и он, в силу чего
зачастую возвращался оттуда в весьма печальном настроении. Однажды утром,
когда он был еще не в духе из-за проигранной накануне сотни пистолей, он
спросил меня, почему я не отнес его белья к некоей особе, взявшей на себя
заботы о том, чтобы оно было выстирано и надушено. Я отвечал, что
запамятовал, после чего он, рассвирепев, закатил мне полдюжины таких
увесистых пощечин, что у меня перед глазами замелькало больше огней, чем
было светильников в Соломоновом храме.
|
- Это научит тебя, постреленок, относиться внимательнее к своим
обязанностям, - сказал он. - Неужели же мне ходить за тобой по пятам и
напоминать обо всем, что ты должен сделать? Почему ты менее ловок в
работе, чем в еде? Ведь ты же не дурак. Так неужели ты не можешь
предупреждать мои приказания и знать, что мне нужно?
С этими словами он ушел со двора, оставив меня сильно разобиженным
пощечинами, доставшимися мне за столь ничтожную провинность, и готовым
отомстить ему, если представится удобный случай.
Не знаю, что за приключение он испытал немного спустя в каком-то
притоне, но только однажды вечером он вернулся в весьма взбудораженном
состоянии.
- Сипион, - сказал он мне, - я решил уехать в Италию. Послезавтра я
должен взойти на корабль, возвращающийся в Геную. У меня есть на то свои
причины. Я полагаю, что ты охотно согласишься сопровождать меня и
воспользуешься счастливым случаем, чтобы повидать самую очаровательную
страну на свете.
Я ответил, что согласен, но в тот же момент твердо решился исчезнуть,
когда надо будет садиться на корабль. Воображая, что таким образом ему
отомщу, я считал свой план гениальным. Я был от него в таком восторге, что
не смог удержаться и сообщил о нем одному присяжному забияке, с которым
иногда встречался на улице. Со времени своего приезда в Севилью я завел
несколько дурных знакомств, и это было одно из худших. Я рассказал
удальцу, как и за что был награжден оплеухами; затем изложил ему свое
намерение покинуть дона Абеля перед самой посадкой на корабль и спросил,
что он думает о моем решении.
Слушая меня, храбрец сдвинул брови и закрутил усы кверху. Затем,
жестоко выбранив моего хозяина, он сказал:
- Молодой человек, вы будете обесчещены навеки, если ограничитесь
задуманной вами легковесной местью. Недостаточно - отпустить дона Абеля
одного: это было бы слишком слабой карой; необходимо соразмерить возмездие
с оскорблением. Нечего колебаться: давайте, утащим у него вещи и деньги и
разделим их по-братски после его отъезда.
Хотя у меня была естественная склонность к похищению чужого добра, все
же проект столь крупной покражи меня испугал. Между тем архиплут,
сделавший мне это предложение, в конце концов уговорил меня, и вот каков
был успех нашего предприятия.
Мой удалец, детина, рослый и коренастый, явился на следующий день под
вечер ко мне в гостиницу. Я показал ему сундук, в который хозяин мой уже
успел запереть свои пожитки, и спросил, сумеет ли он один унести такую
тяжесть.
- Такую тяжесть? - сказал он. - Да будет вам ведомо, что когда дело
идет о похищении чужого добра, то я унесу и Ноев ковчег.
С этими словами он подошел к сундуку, без труда вскинул его на плечи и
легкой поступью спустился по лестнице. Я с такой же быстротой последовал
за ним, и мы уже готовы были выйти на улицу, как перед нами неожиданно
предстал дон Абель, которого счастливая звезда столь кстати для него
привела домой.
- Куда ты идешь с этим сундуком? - сказал он мне.
Я был так ошарашен, что сразу онемел, а храбрец, видя что дело
сорвалось, бросил сундук наземь и ударился в бегство, чтобы избежать
объяснений.
- Так куда же ты идешь с этим сундуком? - вторично спросил меня хозяин.
- Сеньор, - отвечал я ему ни жив, ни мертв, - я велел отнести его на
судно, с которым вы завтра уезжаете в Италию.
- А разве ты знаешь, - возразил он, - с каким кораблем я уезжаю?
- Нет, сударь, - отвечал я, - но язык до Рима доведет: я справился бы в
порту, и кто-нибудь, наверное, бы мне указал.
При этом подозрительном ответе он бросил на меня яростный взгляд. Я
подумал, что он снова собирается надавать мне затрещин.
- Кто приказал тебе, - вскричал он, - вынести мой чемодан из дому?
- Вы сами, - ответил я. - Возможно ли, чтобы вы позабыли упреки,
которыми осыпали меня несколько дней тому назад. Разве вы не сказали,
избивая меня, чтобы я предвосхищал ваши приказания и делал по своему
почину все, что нужно к вашим услугам? И вот, чтобы последовать этому
указанию, я велел отнести сундук на судно.
Тогда игрок, убедившись, что я хитрее, чем он полагал, дал мне
отставку, проговорив весьма холодным тоном:
- Ступайте, сеньор Сипион; идите с богом! Я не люблю играть с людьми, у
которых то больше одной картой, то меньше. Убирайтесь с глаз моих, -
добавил дон Абель, меняя тон, - не то я заставлю вас петь без нот.
|
Я избавил его от труда повторять свое приглашение, то есть немедленно
удалился, дрожа от страха, как бы он не принудил меня снять мою ливрею;
но, по счастью, он мне ее оставил. Я слонялся по улицам, размышляя о том,
где бы мне найти жилье за два реала, составлявших все мое богатство. Таким
образом, я подошел к архиепископскому подворью; а так как в это время
готовили ужин для его высокопреосвященства, то из кухни возносился
приятнейший аромат, ощущавшийся на целую милю в окружности.
"Черт побери! - сказал я про себя, - не дурак бы я был полакомиться
одним из этих рагу, что так вкусно в нос ударяют; я бы, пожалуй,
удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там! Неужто
же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от
которых мне теперь достается один запах? А почему бы не попытаться?
Невозможного тут, по-видимому, ничего нет".
Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у
меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я
вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению
к кухне, крича что было сил:
- На помощь! на помощь! - точно за мной по пятам гнались убийцы.
На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский повар, с
тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме
меня, он спросил, почему я так громко кричу.
- Ах, сеньор, - отвечал я ему с выражением человека, перепуганного
насмерть, - умоляю вас ради святого Поликарпия: спасите меня от ярости
какого-то головореза, который хочет меня убить.
- Где же он, этот головорез? - вскричал Диего. - Вы тут
одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя мое,
успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо
сделал, что не последовал за вами сюда, во дворец, потому что мы, по
меньшей мере, обрезали бы ему уши.
- Нет, нет! - сказал я повару, - он не для смеха меня преследовал. Это
здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и я уверен, что он
сторожит на улице.
- Ну, так ему долго придется вас дожидаться, - отвечал Диего, - потому
что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и поужинаете и переночуете с
поварятами, которые попотчуют вас как следует.
Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова, и пришел в
полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего провел
меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я
насчитал до пятнадцати человек, занятых этими приготовлениями, но не в
силах был исчислить всех блюд, представших перед моим взором, - столь
щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в
эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде чуял лишь
издали, я впервые познал чувственное наслаждение. Затем я имел честь
ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал,
что наутро, когда я пошел благодарить мастера Диего за великодушно
предоставленное убежище, он сказал мне:
- Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в
вас товарища, - так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы
стать их однокашником?
Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы
в нем предел своих желаний.
- Если так, мой друг, - возразил он, - то можете с сегодняшнего же дня
считать себя в числе архиепископских слуг.
С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по моему
бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.
Не успел я вступить в столь почтенную должность, как мастер Диего,
следуя обычаю всех кухарей из больших домов, тайно посылающих провизию
своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей по соседству
даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама была
вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она,
казалось, не слишком-то была верна своему повару. Он не довольствовался
тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар и масло, но также снабжал ее
запасом вина, - все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.
Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался и выкинул
там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в Севилье.
Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения его
высокопреосвященства комедийным представлением. Они избрали комедию
"Бенавида" (*194), а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть
роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом, считавший
себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких уроков
объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за
счет хозяина, то устроители не пожалели ничего для великолепия
празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили.
В глубине поместили лужайку, на которой я должен был появиться спящим в
том акте, где мавры бросаются на меня и берут в плен. Когда актеры
оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля и
не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.
|
Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем, кроме своих
костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый нашим
мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь
своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел на меня
роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми позументами и
пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом
собственноручно возложил мне на голову картонную корону, усыпанную
множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение
всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При каждом
новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне
крылья, чтобы я улетел и скрылся с глаз. Наконец, перед вечером
представление началось. Сперва на сцену выходит леонский король и
произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне, то я
открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу
противостать очарованию сна и собираюсь ему отдаться. Вслед за сим я
удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное. Но
вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах выбраться на
улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная лестница,
которая вела под сцену и в нижнюю залу, показалась мне пригодной для
выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал и, видя, что никто не
обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям с
криком.
- Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.
Все посторонились, чтобы меня пропустить, так что не прошло и двух
минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался до
дома своего приятеля, вышеупомянутого удальца. Он был вне себя от
изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души
посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся получить
свою долю из риз леонского короля), он принес мне поздравления с ловкой
проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то еще заслужу
своим умом мировую славу. После того как мы с ним насмеялись и
позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:
- Что нам делать с этим пышным убором?
- Об этом не беспокойтесь, - отвечал он. - Я знаю честного старьевщика,
который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают,
лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда
к вам.
Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел из своей
комнаты, оставив меня в постели, и через два часа вернулся со
старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.
- Друг мой, - сказал он, - позвольте вам представить сеньора Иваньеса
из Сеговии, порядочного и добросовестного ветошника, если таковые вообще
водятся в природе. Вопреки дурному примеру своих собратьев по ремеслу, он
гордится самой безупречной честностью. Сеньор Иваньес точно скажет вам,
сколько стоит одеяние, от которого вы хотите отделаться, и вы можете
вполне положиться на его оценку.
- Еще бы! - сказал ветошник. - Я был бы величайшим бездельником, если
бы оценил вещь ниже стоимости. В этом, слава богу, еще никогда не упрекали
и никогда не упрекнут Иваньеса из Сеговии. А ну-ка, - добавил он, -
посмотрим на барахло, которое вы продаете. Сейчас я по совести скажу вам,
чего оно стоит.
- Вот оно, - сказал удалец, показывая ему костюм, - согласитесь, что
нельзя представить себе большего великолепия; обратите внимание на красоту
генуэзского бархата и на богатство отделки.
- Я - в восторге, - ответил старьевщик, с большим вниманием осмотрев
наряд, - ничего прекраснее этого не существует на свете.
- А что думаете вы о жемчужинах на короне?
- Будь они покрупнее, - возразил Иваньес, - им бы цены не было; все жив
таком виде я нахожу их превосходными и доволен ими не меньше, чем
остальными вещами. Я честно признаю их достоинства, - продолжал он. -
Какой-нибудь плут-перекупщик на моем месте поморщил бы нос при виде
товара, чтобы заполучить его по ничтожной цене, и не посовестился бы
предложить вам двадцать пистолей. Но я знаю честь и даю вам сорок.
|
Если бы Иваньес сказал "сто", то и то бы он оказался неважным
оценщиком, поскольку один только жемчуг стоил добрых две сотни. Удалец,
бывший с ним в стачке, оказал мне:
- Видите, как вам повезло, что вы наткнулись на честного человека.
Сеньор Иваньес оценивает вещи, точно на предсмертной исповеди.
- Что верно, то верно, - сказал ветошник. - Уж когда со мной имеешь
дело, то ни обола не прибавишь и не убавишь. Ну, что ж! - продолжал он, -
до рукам! Отсчитать вам денежки?
- Подождите, - возразил ему удалец. - Пусть мой маленький друг сперва
примерит туалет, который я велел вам для него принести. Побьюсь об заклад,
что костюм придется ему как раз по росту.
Тогда старьевщик, развернув свой узел, показал мне камзол и штаны из
добротного коричневого сукна, но сильно потрепанные. Я встал с постели,
чтобы примерить это одеяние, и, хотя оно было не в меру широко и длинно,
эти господа нашли, что оно сделано, словно по заказу. Иваньес оценил его в
десять пистолей, а так как с ним нельзя было торговаться, то и пришлось
принять его условия. Итак, он извлек из кошелька тридцать пистолей я
выложил их на стол; затем он завязал в узел мое королевское облачение
вместе с короною и все унес с собой, вероятно, радуясь в душе хорошему
почину, который выдался ему в этот день.
После его ухода удалец сказал мне:
- Я чрезвычайно доволен этим ветошником.
И, действительно, он мог быть доволен, ибо я уверен, что тот уделил ему
не менее сотни пистолей. Но этим он не удовольствовался и без церемонии
забрал половину денег, лежавших на столе, оставив мне вторую половину, со
словами:
- Дорогой Сипион, советую вам взять остающиеся пятнадцать пистолей и
неукоснительно покинуть город, где вас, как вы сами понимаете, непременно
начнут разыскивать по повелению монсиньора архиепископа. Я был бы в
отчаянии, если бы, прославившись здесь подвигом, который впоследствии
украсит вашу биографию, вы глупейшим образом попали в тюрьму.
Я ответил ему, что и сам решил удалиться из Севильи. И, действительно,
приобретя шляпу и несколько рубашек, я вышел на широкую и живописную
дорогу, которая мимо виноградников и оливковых рощ вела к древнему городу
Кармоне, а через три дня прибыл в Кордову.
Я пристал на постоялом дворе у городской площади, где останавливались
купцы. Выдавал я себя за отцовского сынка из Толедо, путешествующего ради
собственного удовольствия; мне верили, потому что я был достаточно
прилично одет; а несколько пистолей, которые я как бы нечаянно показал
гостинику, окончательно его убедили. Впрочем, может быть, моя крайняя
юность заставила его предположить во мне шалопая, обокравшего своих
родителей и шляющегося по дорогам. Как бы то ни было, он не простирал
своего любопытства далее того, что я сам хотел ему сообщить, из боязни,
что расспросы заставят меня переменить квартиру. За шесть реалов в день
можно было отлично жить в этой гостинице, где обычно набиралось много
постояльцев. Вечером за ужином я насчитал до дюжины сотрапезников.
Особенно занятно было то, что все ели, не говоря ни слова, за исключением
одного человека, который непрерывно тараторил кстати и некстати и своей
болтовней компенсировал молчание остальных. Он корчил из себя остряка,
рассказывал побасенки и пытался шуточками забавлять общество, которое от
времени до времени разражалось хохотом, правда, не столько смеясь его
остротам, сколько потешаясь над ним самим.
Я лично так мало обращал внимания на разглагольствования этого чудака,
что, встав из-за стола, не смог бы пересказать содержания его речей, если
бы он случайно не вызвал во мне интереса к своим россказням.
- Господа! - воскликнул он под конец ужина, - я оставил вам на десерт
одну из забавнейших историй, событие, происшедшее на днях во дворце
архиепископа севильского. Я слышал ее от знакомого бакалавра, который, по
его словам, сам был очевидцем происшествия.
Эти слова меня несколько взволновали: я не сомневался в том, что речь
идет о моем приключении, и не ошибся. Этот человек изложил все, как было,
и сообщил мне даже то, чего я не знал, а именно, что произошло в зале
после моего исчезновения. Об этом я вам теперь расскажу.
|
Не успел я убежать, как мавры, которые, согласно ходу представляемого
действа, должны были похитить короля, вышли на сцену с намерением
захватить его врасплох на лужайке, где рассчитывали застать его спящим. Но
когда они вздумали броситься на меня, то были до крайности изумлены, не
найдя там ни короля, ни ферзи. Представление тотчас же было прервано. Вот
все актеры - в смятении: одни зовут меня, другие велят меня искать; один
кричит, другой посылает меня ко всем чертям. Архиепископ, заметив, что за
кулисами царит кутерьма и смятение, осведомился о причине. На голос
прелата выбежал паж, представлявший грасиосо, и сказал его
высокопреосвященству:
- О, монсиньор! не опасайтесь более, что мавры захватят в плен
леонского короля: он улизнул, прихватив свои регалии.
- Слава тебе, господи, - воскликнул архиепископ. - Он превосходно
поступил, спасаясь от врагов нашей веры и тем избежав цепей, которые они
ему готовили. Не сомневаюсь, что он возвратился в Леон, столицу своего
государства. Дай ему бог благополучно доехать! Между прочим, я запрещаю
его преследовать: я был бы безутешен, если бы его величество потерпело от
меня какое-либо неудовольствие.
После этих слов прелат приказал, чтобы роль мою читали с места и
продолжали комедию.
Покуда я был при деньгах, хозяин обращался со мной предупредительно; но
едва он заметил, что они у меня перевелись, как перешел на более холодный
тон, затем грубо со мною поругался и в одно прекрасное утро попросил
убираться вон. Я гордо удалился и вошел в доминиканскую церковь. Пока я
стоял у обедни, старик-нищий попросил у меня милостыню.
Я вынул из кармана два-три мараведи, которые подал ему со словами:
- Друг мой, помолитесь богу, чтобы он вскорости дал мне какую-нибудь
хорошую службу; если ваша молитва будет услышана, то вы в ней не
раскаетесь. Можете рассчитывать на мою благодарность.
При этих моих словах оборванец посмотрел на меня внимательно и ответил
серьезным тоном:
- Какое место желали бы вы занять?
- Хотелось бы, - отвечал я, - поступить лакеем в какой-нибудь дом, где
бы мне хорошо жилось.
Он спросил меня, очень ли это спешно.
- Спешнее быть не может, - сказал я, - ибо если мне в самое ближайшее
время не посчастливится найти кондицию, то я буду вынужден либо умереть с
голоду, либо присоединиться к вашей братии.
- Если бы вы были доведены до такой крайности, - возразил он, - то для
вас это было бы чрезвычайно тягостно, так как вы не приучены к нашим
повадкам. Но если бы вы мало-мальски к ним привыкли, то предпочли бы наше
положение лакейской службе, которая, без сомнения, унизительнее нищенства.
Впрочем, поскольку вам больше нравится услуживать господам, нежели вести,
подобно мне, жизнь вольную и независимою, то вы незамедлительно получите
хозяина. Каков я ни на есть, я вам могу быть полезен. Сегодня же начну за
вас хлопотать. Будьте здесь завтра в эту же пору; я вам сообщу, что мне
удалось сделать.
Я не преминул воспользоваться приглашением. На следующий день я
возвратился на то же место, где немного спустя увидал нищего, который
подошел ко мне и сказал, чтобы я взял на себя труд за ним последовать. Я
так и сделал. Он привел меня в подвал, расположенный неподалеку от церкви
и служивший ему обиталищем. Мы вошли туда и уселись на длинной скамье, за
которой числилось не менее ста лет действительной службы. Тут он обратился
ко мне со следующей речью:
- "Доброе дело, - говорит пословица, - без награды не остается": вы
вчера подали мне милостыню, и это побуждает меня доставить вам хорошее
место, что вскоре и будет сделано, с божьего соизволения. Я знаю некоего
старого доминиканца, отца Алехо. Это - благочестивый монах и великий
пастырь душ. Я имею честь состоять у него на посылках и исполняю свои
обязанности с такой скромностью и преданностью, что он не отказывается
пускать в ход свое влияние в пользу меня и моих друзей. Я замолвил ему
словечко и склонил его в вашу пользу. Как только вам будет угодно, я
представлю вас его преподобию.
- Нельзя терять ни мгновения, - сказал я старику-нищему, - идем не
медля к этому доброму монаху.
Бедняк согласился и тотчас же отвел меня к отцу Алехо, которого мы
застали в его келье за составлением назидательных посланий. Он прервал
работу, чтобы переговорить со много, и сообщил, что, по просьбе нищего,
готов обо мне позаботиться.
|
- Узнавши, что сеньор Балтасар Веласкес нуждается в слуге, - продолжал
он, - я нынче утром написал ему о вас и только что получил ответ, что из
моих рук он готов принять вас с закрытыми глазами. Вы сегодня же можете
пойти к нему от моего имени: это мой духовный сын и большой друг.
После этого монах три четверти часа увещевал меня добросовестно
выполнять свой долг. Он особенно пространно говорил о моей обязанности
ревностно служить Веласкесу, после чего заверил меня, что постарается
упрочить мое положение, если только у хозяина не будет повода для
недовольства мною.
Поблагодарив монаха за оказанное мне благоволение, я вышел из монастыря
вместе с нищим, который сообщил мне, что сеньор Балтасар Веласкес - это
старый суконщик, человек богатый, простоватый и добродушный.
- Я не сомневаюсь в том, - добавил он, - что вам будет отлично житься у
него в доме.
Я справился о месте жительства купца и немедленно же туда направился,
пообещав нищему не забыть о его услуге, как только пущу корни на новом
месте. Я вошел в просторную лавку, где двое молодых сидельцев, опрятно
одетых, прогуливались взад и вперед и прохлаждались в ожидании
покупателей. Я спросил, тут ли хозяин, и добавил, что хочу поговорить с
ним от имени отца Алехо. При звуке этого достопочтенного имени меня
проводили в заднюю каморку, где сидел купец, перелистывая толстый реестр,
лежавший на столе.
Я почтительно ему поклонился и сказал:
- Сеньор, вы видите перед собой молодого человека, которого отец Алехо
рекомендует вам в лакеи.
- Добро пожаловать, дитя мое, - отвечал он. - Довольно того, что тебя
направил ко мне этот святой муж. Я принимаю тебя на службу предпочтительно
перед тремя-четырьмя другими лакеями, которых мне навязывают. Это - дело
решенное; твое жалованье исчисляется с сегодняшнего дня.
Мне недолго пришлось прожить у этого купца, чтобы убедиться, что он
именно таков, каким мне его описали. Он показался мне даже столь
простодушным, что я невольно подумал о том, как трудно мне будет
удержаться, чтобы не сыграть с ним какой-нибудь штуки. Он овдовел за
четыре года до этого, и у него было двое детей: сын, которому скоро должно
было стукнуть двадцать пять, и дочь, которой только что пошел одиннадцатый
год. Дочь, воспитываемая старой дуэньей и руководимая отцом Алехо,
шествовала по стезе добродетели. Но Гаспар Веласкес, несмотря на все
усилия, употребляемые для того, чтобы сделать из него порядочного
человека, обладал всеми пороками молодого вертопраха. Случалось, что он
исчезал из дому на два-три дня; а если по возвращении отец осмеливался
сделать ему выговор, то Гаспар заставлял его замолчать, отвечая ему в еще
более повышенном тоне.
- Сипион, - сказал мне однажды старик, - у меня есть сын, который
составляет несчастье моей жизни. Он погряз во всякого рода распутстве. Я
глубоко удивляюсь этому, так как ничего не жалел для его воспитания. Я дал
ему хороших учителей, а мой друг, отец Алехо, приложил все усилия, чтобы
поставить его на правильный путь. Но, увы! он не сумел этого добиться:
Гаспар предался распущенности. Ты, может быть, скажешь, что я обращался с
ним слишком мягко в дни его отрочества и что это его погубило. Ничуть не
бывало: его наказывали, когда я почитал за нужное применить строгость,
ибо, при всем своем добродушии, я обладаю и твердостью, когда
обстоятельства того требуют. Однажды я даже отдал его в исправительный
дом, но от этого он еще хуже обозлился. Одним словом, он - один из тех
негодяев, которых ни добрый пример, ни уговоры, ни наказания не могут
исправить. Одно небо лишь в силах сотворить такое чудо.
Хоть я и не принял близко к сердцу горести несчастного отца, однако же
притворился растроганным.
- Как мне жаль вас, сеньор! - сказал я ему. - Такой отменный человек,
как вы, заслуживает лучшего сына.
- Что делать, дитя мое! - отвечал он. - Господь пожелал лишить меня
этого утешения. Среди всех поводов к жалобам, подаваемых мне Гаспаром, -
продолжал он, - есть один, который (скажу тебе по секрету) всего более
меня тревожит: это его попытки меня обкрадывать, которые, увы, часто
увенчиваются успехом, несмотря на мою бдительность. Лакей, место которого
ты занял, был с ним в стачке; потому-то я его и прогнал. Относительно тебя
я питаю надежду, что ты не дашь моему сыну соблазнить себя. Ты будешь
служить моим интересам; я не сомневаюсь в том, что отец Алехо увещевал
тебя в этом смысле.
|
- Еще бы! Его преподобие наставляло меня в течение часа, чтобы я не
помышлял ни о чем, кроме вашего блага. Но уверяю вас, что для этого мне не
нужно его увещаний. Я готов честно служить вам и обещаю, что усердие мое
выдержит любое испытание.
Но кто выслушал лишь одну сторону, тот ничего не слышал. Молодой
Веласкес, этот дьявольский вертопрах, заключив по моей физиономии, что
меня не труднее будет совратить, чем моего предшественника, увлек меня в
укромное место и заговорил со мной в таких выражениях:
- Послушай, любезный! Я уверен, что мой родитель поручил тебе за мной
шпионить. Берегись! Предупреждаю тебя, что это занятие связано с
некоторыми неприятностями. Ежели только я замечу, что ты за мною
подглядываешь, ты у меня сдохнешь под палками. Но если ты, напротив,
пособишь мне обманывать отца, то можешь широко рассчитывать на мою
признательность. Нужно ли говорить яснее? Ты будешь получать свою долю со
всего, что нам удастся подтибрить. Выбирай же, что хочешь: выскажись
немедленно либо за отца, либо за сына; нейтралитета здесь быть не может.
- Сеньор, - отвечал я, - вы здорово прижали меня к стене. Вижу, что мне
волей-неволей придется стать на вашу сторону, хотя в глубине души мне
противно обманывать сеньора Веласкеса.
- Тебе тут нечего совеститься, - возразил Гаспар. - Это - старый
скряга, который все еще хотел бы водить меня на помочах, злюка,
отказывающий мне в самом необходимом, раз он не хочет оплачивать моих
развлечений. Ибо в двадцать пять лет развлечения - это необходимость. С
этой точки зрения ты и должен смотреть на моего отца.
- Этим все сказано, сударь, - заметил я, - невозможно устоять против
столь справедливых жалоб. Я готов помогать вам в ваших похвальных
предприятиях. Но будем тщательно скрывать наш уговор из опасения, как бы
вашего верного союзника не вытолкали в шею. Вам, мне кажется, недурно было
бы притвориться, будто вы меня ненавидите: при людях говорите со мною
грубо; не стесняйтесь в выражениях: несколько пощечин или пинков в зад
тоже не испортят дела. Напротив, чем больше знаков неприязни вы мне
окажете, тем крепче будет доверять мне сеньор Балтасар. Я, со своей
стороны, прикинусь, будто избегаю вашего общества. Прислуживая вам за
столом, я буду делать вид, что исполняю это неохотно, а вы не обижайтесь,
если в разговорах с другими я буду поносить вас на чем свет стоит. Вы
увидите, что таким поведением мы обманем всех домочадцев и что нас сочтут
за смертельных врагов.
- Черт побери! - воскликнул молодой Веласкес при этих словах. - Я
восхищаюсь тобою, мой друг: ты проявляешь поразительный для своих лет
талант к интригам. Я извлекаю из этого самые отрадные для себя
предзнаменования; надеюсь, что с помощью твоей смекалки я не оставлю
своему отцу ни пистоля.
- Вы оказываете мне слишком много чести, - сказал я, - столь твердо
рассчитывая на мою ловкость. Я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше
доброе мнение, и ежели в том не успею, то, по крайности, это произойдет не
по моей вине.
Я не замедлил доказать Гаспару, что был, действительно, таким
человеком, какой ему требовался, и вот в чем заключалась моя первая
услуга. Денежный сундук сеньора Балтасара помещался в опочивальне старика,
между кроватью и стеной, и во время молитвы служил ему аналоем. Всякий раз
как я на него взглядывал, он радовал мой взор, и нередко я мысленно
обращался к нему со словами:
"О, сундучок, мой дружок! Неужели ты навсегда для меня заперт? Неужели
же мне так и не удастся взглянуть на сокровища, которые ты скрываешь?"
Пользуясь разрешением когда угодно заглядывать в спальню, куда вход был
запрещен только одному Гаспару, я однажды увидал, как его отец, думая, что
никто за ним не наблюдает, отпер и запер сундук, а затем сунул ключ за
настенный ковер. Я хорошо заметил место и сообщил о своем открытии
молодому барину, который от радости обнял меня и проговорил:
- О, милейший Сипион! Какую весть ты мне приносишь! Теперь, друг мой,
мы оба разбогатеем. Сегодня же я дам тебе воску: ты снимешь слепок с ключа
и вручишь его мне. Полагаю, что мне нетрудно будет сыскать услужливого
слесаря здесь в Кордове, которая среди испанских городов занимает далеко
не последнее место по количеству жуликов.
|
- А для чего, - спросил я Гаспара, - понадобился вам поддельный ключ?
Ведь мы же можем пользоваться настоящим?
- Конечно, - отвечал он, - но я боюсь, как бы мой отец, из
подозрительности или по иной причине не вздумал спрятать его в другое
место; всегда вернее - иметь собственный ключ.
Я одобрил такую предосторожность и, согласившись с его мнением, стал
выжидать случая, чтобы снять слепок, что и было исполнено в одно
прекрасное утро, покамест старый хозяин находился в гостях у отца Алехо, с
коим он обычно вел весьма продолжительные беседы. Но этим я не
ограничился, а, воспользовавшись ключом, отпер сундук, который, будучи
набит множеством мешков и мешочков, вызвал в душе моей сладостное
смятение. Я не знал, на каком мешке остановиться, - такое влечение
чувствовал я и к большим, и к малым. В конце концов (поскольку опасение
быть застигнутым врасплох не позволяло мне произвести длительный осмотр) я
наудачу захватил один из самых объемистых. Затем, заперев сундук и снова
засунув ключ за шпалеры, я вышел из горницы со своею добычею, которую
спрятал в чуланчике в ожидании момента, когда смогу передать ее молодому
Веласкесу, ожидавшему меня в условленном для свидания доме, куда я не
замедлил отправиться, дабы уведомить его о том, что я проделал. Он так был
мною доволен, что осыпал меня ласками и щедро предложил мне половину
денег, находившихся в мешке.
- Нет, нет, сеньор, - сказал я, - этот первый мешок предназначается вам
одному; воспользуйтесь им для своих надобностей. Я еще неоднократно буду
возвращаться к сундучку, где, хвала небу, имеется довольно денег для нас
обоих.
В самом деле, через три дня я похитил второй мешок, где, как и в
первом, лежало пятьсот эскудо, из коих я согласился принять только
четверть, несмотря на все настояния Гаспара, убеждавшего меня поделиться с
ним по-братски.
Едва молодой человек увидел себя обладателем такой круглой суммы, а
стало быть, и возможности удовлетворить свою страсть к женщинам и картам,
как он всецело предался этим наклонностям. Он даже имел несчастье увлечься
одной из тех прославленных прелестниц, которые способны в кратчайший срок
поглотить самое крупное состояние. Он впал из-за нее в чудовищные расходы,
а это поставило меня в необходимость так часто навещать сундук, что
Веласкес, наконец, заметил покражу.
- Сипион, - сказал он мне однажды утром, - я вынужден доверить тебе
тайну: меня обкрадывают. Кто-то отпер мой сундук и вытащил оттуда
несколько мешков. Это - факт. Кого мне обвинить в этой проделке? Или,
вернее, кто, кроме моего сына, мог ее совершить? Вероятно, Гаспар тайком
пробрался в мою спальню или же ты сам его туда провел: ибо я весьма
склонен подозревать, что ты с ним сговорился, хотя вы как будто не ладите
друг с другом. Тем не менее я не хочу давать веры своим подозрениям,
поскольку отец Алехо поручился мне за твою честность.
Я отвечал, что, слава богу, чужое добро меня не соблазняет, и
сопроводил эту ложь лицемерною ужимкой, которая послужила мне к
оправданию.
Действительно, старик больше со мной об этом не заговаривал; но все же
он не преминул и на меня распространить свое недоверие: ограждая себя от
наших покушений, он заказал новый замок для своего сундука и отныне всегда
носил ключ в кармане. Таким путем было прервано всякое сообщение между
нами и мешками. Мы очутились в довольно глупом положении, в особенности же
Гаспар, который, не будучи в состоянии по-прежнему тратиться на свою
нимфу, боялся лишиться ее навсегда. У него все же хватило ума изобрести
способ, который позволил ему еще некоторое время продержаться на
поверхности; а состоял этот способ в том, что он взаимообразно присвоил
себе деньги, которые перепали на мою долю от кровопусканий, учиненных мною
на теле сундука. Я отдал ему все до последней монетки, что, как мне
кажется, может сойти за возмещение убытков старику, передним числом, в
лице его будущего наследника.
Исчерпав этот источник и видя, что никакого другого у него уже нет,
молодой человек погрузился в глубокую и черную меланхолию, которая
мало-помалу помутила его рассудок. Он стал смотреть на отца не иначе, как
на человека, который составляет несчастье всей его жизни. Предавшись
глубокому отчаянию и глухой к голосу крови, этот несчастный возымел
ужасное намерение отравить родителя. Он не удовольствовался тем, что
посвятил меня в свой богомерзкий умысел, но предложил мне даже стать
орудием его мести. При этом предложении меня охватил ужас.
|
- Сеньор! - воскликнул я, - возможно ли, чтобы небо окончательно
отвратилось от вас и позволило вам принять столь гнусное решение? Как! Вы
были бы способны лишить жизни того, кто даровал вам жизнь? Здесь, в
Испании, в самом лоне христианской веры, мы стали бы свидетелями
преступления, одна мысль о коем привела бы в ужас самые варварские народы!
Нет, дорогой мой хозяин, - продолжал я, бросаясь к его ногам, - вы не
совершите поступка, который возмутил бы против вас весь свет и повлек бы
за собою позорное наказание!
Я продолжал увещевать Гаспара многими подобными речами, дабы отвратить
его от столь преступного намерения. Сам не знаю, откуда брались у меня
аргументы честных людей, которыми я воспользовался в борьбе с его
отчаянием. Не подлежит сомнению, что я, мальчишка и сын Косколины, говорил
тогда не хуже саламанкского доктора. Но сколько я ни доказывал ему, что он
должен образумиться и мужественно отразить отвратительные мысли,
обуревавшие его рассудок, все мое красноречие пропало даром. Он опустил
голову на грудь и хранил мрачное молчание, что бы я ни говорил и ни делал,
из чего я заключил, что он не отказывается от своего замысла.
После этого я без дальнейших колебаний попросил старого хозяина
переговорить со мной наедине и, запершись с ним, сказал:
- Дозвольте, мне, сеньор, упасть к вашим ногам и воззвать к вашему
милосердию!
С этими словами я в большом волнении и с заплаканным лицом упал перед
ним на колени. Купец, пораженный моим поведением и расстроенным видом,
спросил меня, что я совершил.
- Преступление, в котором раскаиваюсь, - отвечал я ему, - и о котором
буду сожалеть до конца своих дней. Я имел слабость послушаться вашего сына
и помог ему вас обокрасть.
И тут же я искренне признался ему во всем, что в связи с этим
произошло, после чего изложил старику свой последний разговор с Гаспаром,
намерения коего я открыл ему, не пропустив ни малейшей подробности.
Сколь ни дурного мнения был старик Веласкес о своем сыне, все же он
лишь с трудом мог поверить моему рассказу.
- Сипион, - сказал он, поднимая меня, так как я все еще лежал у его
ног, - я прощаю тебе ради важного признания, которое ты мне только что
сделал. Гаспар, - продолжал он, возвысив голос, - Гаспар жаждет моей
смерти! О, сын неблагодарный! чудовище, которое лучше мне было бы задушить
при рождении, нежели дать ему вырасти отцеубийцей! Что побуждает тебя
покуситься на мою жизнь? Ежегодно я выдаю тебе сумму, достаточную для
твоих развлечений, а ты все недоволен. Неужели ты удовлетворишься лишь
тогда, когда я позволю тебе расточить все мое добро?
После этого горестного восклицания он приказал мне молчать обо всем и
оставить его одного, чтобы он мог поразмыслить над тем, как ему поступить
в столь щекотливом положении.
Я ломал себе голову над тем, какое решение примет несчастный отец,
когда он в тот же день велел позвать к себе Гаспара и обратился к нему со
следующей речью, ничем не выдавая того, что творилось у него в душе:
- Сын мой, я получил письмо из Мериды, откуда мне пишут, что ежели вы
хотите жениться, то вам предлагают пятнадцатилетнюю девушку отменной
красоты, которая принесет вам богатое приданое. Итак, если вы не питаете
отвращения к супружеству, мы завтра на заре выедем в Мериду. Там мы увидим
особу, которую за вас сватают: если она придется вам по нраву, вы на ней
женитесь, а если нет, то об этой свадьбе больше не будет речи.
Гаспар, услыхав о богатом приданом и уже воображая, что держит его в
руках, не задумываясь, выразил свою готовность совершить это путешествие.
Итак, они на самом рассвете отправились вдвоем без провожатых на хороших
мулах.
Когда они очутились в Фесирских горах, в местности, столь же милой
разбойникам, сколь ужасной для путников, Балтасар спешился и велел сыну
последовать его примеру. Молодой человек повиновался, но спросил, почему
его заставляют слезть с мула именно в этом месте.
- Сейчас узнаешь, - отвечал ему старик, устремив на него взгляд, в
котором отражались и горе его, и гнев. - Мы не поедем в Мериду, и брак, о
котором я тебе говорил, лишь басня, выдуманная мною для того, чтобы
заманить тебя сюда. Мне известно, о, неблагодарный и бесчеловечный сын,
мне известно, какое злодеяние ты замышляешь. Я знаю, что мне должны
поднести яд, изготовленный твоими стараниями. Но неужели, безумец, льстишь
ты себя надеждой, что таким способом сможешь безнаказанно лишить меня
жизни? Какое заблуждение! Ведь твое преступление вскоре было бы обнаружено
и ты погиб бы от руки палача. Но есть, - продолжал он, - другой, более
верный путь, чтобы утолить твою ярость, не подвергая себя позорной казни:
мы здесь - без свидетелей, в таком месте, где ежедневно совершаются
убийства; раз ты жаждешь моей крови, так вонзи же мне в грудь свой кинжал;
мою смерть припишут разбойникам.
|
С этими словами Балтасар обнажил свою грудь и, показывая сыну на место,
где находилось сердце, добавил:
- Сюда, Гаспар, направь смертельный удар: пусть я буду наказан за то,
что породил такого злодея!
Молодой Веласкес, пораженный этими словами, словно громом, даже не
пытался оправдываться и внезапно без чувств повалился к ногам отца. Добрый
старик, видя его в таком состоянии, которое показалось ему началом
раскаяния, не мог противиться родительской слабости: он поспешил к нему на
помощь. Но едва Гаспар пришел в себя, как, не будучи в состоянии выносить
присутствие столь справедливо разгневанного отца, сделал над собой усилие
и поднялся на ноги; затем он сел на своего мула и удалился, не говоря ни
слова. Балтасар дал ему уйти и, предоставив его мучениям собственной
совести, вернулся в Кордову, где спустя шесть месяцев узнал, что Гаспар
укрылся в севильском картезианском монастыре, чтобы там завершить дни свои
в покаянии.
Дурной пример порой дает хорошие плоды. Поведение молодого Веласкеса
привело меня к серьезным размышлениям над своим собственным. Я начал
бороться со своими воровскими наклонностями и постепенно становился
честным малым. Привычка хватать всякие попадавшиеся мне под Руку деньги
настолько укоренилась во мне благодаря частому повторению подобного рода
действий, что не так-то легко было ее побороть. Тем не менее я надеялся с
нею справиться, полагая, что всякий может стать добродетельным, стоит лишь
сильно захотеть. Итак, я взялся за это великое дело, и небо, казалось,
благословило мои усилия. Я перестал взирать вожделенным оком на сундучок
старого торговца. Полагаю даже, что если бы мне была предоставлена свобода
таскать оттуда мешки, то я бы ею не воспользовался. Сознаюсь, однако, что
было бы довольно неосторожно подвергать такому искушению мою зарождавшуюся
честность. И Веласкес, действительно, воздержался от этого.
Молодой дворянин, дон Манрике де Медрана, кавалер ордена Алькантары,
часто заходил к нам. Он был одним из самых знатных, хоть и не самых
выгодных покупателей. Я имел счастье понравиться этому кавалеру, который
всегда подтрунивал надо мной, чтобы вызвать на разговор, и, казалось,
слушал меня с удовольствием.
- Сипион, - сказал он мне однажды, - будь у меня лакей с твоим
характером, мне казалось бы, что я нашел клад; и если бы ты не служил у
высоко уважаемого мною человека, я бы ничего не пожалел, чтобы тебя
отбить.
- Сеньор, - отвечал я ему, - вам нетрудно было бы добиться своего,
потому что я по природной склонности люблю благородных людей; это - моя
страсть; их непринужденное обхождение восхищает меня.
- Если так, - ответствовал дон Манрике, - то я попрошу сеньора
Балтасара, чтобы он согласился отпустить тебя ко мне на службу: не думаю,
чтобы он отказал мне в такой любезности.
Веласкес, действительно, не отказал ему в такой любезности, тем более
что не считал уход жулика-лакея незаменимой утратой. Я, со своей стороны,
был очень доволен переменой, так как слуга купеческого дома казался мне
шушерой по сравнению с лакеем кавалера ордена Алькантары.
Чтобы нарисовать верный портрет моего нового хозяина, скажу вам, что
это был кавалер, наделенный самой приятной внешностью и очаровывавший всех
своим умом и ласковым обхождением. Кроме того, он отличался большим
мужеством и честностью; не хватало у него только состояния. В качестве
младшего отпрыска более знатного нежели богатого рода, он вынужден был
пользоваться добротой старой тетки, которая жила в Толедо и, любя его, как
сына, посылала ему деньги, необходимые для его содержания. Одет он был
всегда чисто, и его охотно принимали повсюду. Он бывал у знатнейших дам в
городе и, между прочим, у маркизы де Альменара. То была вдова семидесяти
двух лет, которая любезными манерами и прелестью ума привлекала к себе все
кордовское дворянство: и мужчины, и дамы находили удовольствие в беседе с
нею, а дом ее получил прозвание "хорошее общество".
Мой хозяин был одним из преданнейших поклонников этой дамы. Однажды
вечером, возвратясь от нее, он показался мне возбужденным, что для него
было весьма необычно.
- Сеньор, - сказал я ему, - вы, видимо, сильно взволнованы. Смеет ли
ваш верный слуга осведомиться о причине? Не произошло ли с вами чего-либо
необыкновенного?
|
Кавалер улыбнулся мне в ответ и признался, что мысли его,
действительно, заняты серьезным разговором, который он только что вел с
маркизой де Альменара.
- Не хватало еще, - сказал я ему со смехом, - чтобы эта
семидесятилетняя крошка объяснилась вам в любви.
- Не вздумай издеваться, - ответил он. - Узнай, мой друг, что маркиза
меня любит. "Кавальеро, - сказала она, - мне известно и благородство ваше,
и скромное состояние; я чувствую к вам расположение и решилась выйти за
вас замуж, дабы обеспечить вам безбедное существование, а другого
пристойного средства для вашего обогащения у меня нет. Я, конечно, знаю,
что этот брак сделает меня смешной в глазах света, что на мой счет будут
злословить и что в конце концов я прослыву сумасшедшей старухой, которой
на склоне лет захотелось замуж. Но все равно: я готова пренебречь
пересудами, лишь бы обеспечить вам приятную участь. Я опасаюсь лишь
одного, - добавила она, - как бы не встретить с вашей стороны
противодействия моему намерению". Вот, что говорила мне маркиза, -
продолжал кавалер, - и это меня тем более удивляет, что она слывет самой
добродетельной и благоразумной женщиной в Кордове. Поэтому я и выразил ей
удивление по поводу того, что она почтила меня предложением своей руки, -
она, до сих пор упорствовавшая в своем решении вдоветь до смерти. На что
маркиза отвечала, что, владея значительными богатствами, она будет очень
рада еще при жизни поделиться ими с честным и дорогим ей человеком.
- А вы, - заметил я, - по-видимому, готовы отважиться на этот подвиг?
- Можешь ли ты в этом сомневаться? - отвечал он. - У маркизы - огромное
состояние, к коему присоединяются еще ум и высокие душевные качества.
Надобно лишиться рассудка, чтобы упустить такое счастье.
Я весьма одобрял решение моего господина воспользоваться этим случаем и
устроить свою судьбу, и даже присоветовал ему несколько поторопить
события, так как боялся неожиданной перемены. К счастью, дама еще больше
меня дорожила этим делом. Она так умело распорядилась, что все
приготовления к свадьбе, были окончены в самый короткий срок. Не успели в
Кордове узнать, что старая маркиза де Альменара собирается замуж за
молодого дона Монрике де Медрана, как насмешники немедленно принялись
зубоскалить насчет вдовы. Но как ни истощали они свой запас плоских шуток,
им не удалось отвратить маркизу от ее намерения. Она позволила всему
городу чесать языки, а сама пошла к алтарю со своим кавалером. Их свадьба
была отпразднована с пышностью, которая опять-таки подала повод к
злословию. Поговаривали, что новобрачная должна была бы из стыдливости
отказаться, по крайней мере, от треска и блеска, которые вовсе не к лицу
старым вдовицам, выходящим замуж за юнцов.
Маркиза же, вместо того чтобы стыдиться своего супружества с кавалером,
без стеснения отдавалась радости, которую это ей доставляло. Она устроила
большой ужин с концертом, и все празднество закончилось балом, на который
съехались благородные особы обоего пола со всей Кордовы. Под конец бала
наши новобрачные ускользнули в особые покои, где они заперлись с одной
только горничной и со мной, что подало гостям новый повод позлословить
насчет темперамента маркизы. Но эта дама находилась совсем в другом
расположении духа, чем они полагали. Очутившись наедине с моим барином,
она отнеслась к нему с такими словами:
- Дон Манрике, вот ваша половина, а моя находится на другом конце дома.
Мы будем проводить ночь в раздельных опочивальнях, а днем будем жить друг
с другом, как мать с сыном.
Кавалер сперва ошибочно истолковал ее слова: ему показалось, что дама
говорила так лишь для того, чтобы побудить его к нежной настойчивости;
полагая поэтому, что ему следует из вежливости проявить страсть, он
приблизился к ней и услужливо предложил заменить ей горничную. Но она не
только не позволила ему помочь ей при раздевании, но с серьезным видом
отвела его руку и сказала:
- Остановитесь, дон Манрике! Вы заблуждаетесь, принимая меня за одну из
тех нежных старушек, что выходят замуж по женской слабости. Я не для того
обвенчалась с вами, чтобы заставить вас покупать те преимущества, которые
доставляет вам наш брачный контракт. Это - дары от чистого сердца, и от
вашей признательности я не требую ничего, кроме дружеских чувств.
|
С этими словами она покинула нас и удалилась вместе со своей девушкой,
настрого запретив кавалеру следовать за ней.
После ее ухода мы с барином долгое время пребывали в изумлении от того,
что слышали.
- Сипион, - сказал мне кавалер, - снилось ли тебе когда-нибудь, что
маркиза обратится ко мне с подобной речью? Что ты думаешь о такой даме?
- Я думаю, сеньор, - отвечал я ему, - что другой такой женщины нет на
свете. Какое счастье для вас быть ее мужем! Это - все едино, что получать
с бенефиции доходы, а расходов не нести.
- Что касается меня, - возразил дон Манрике, - то я восхищаюсь столь
достойным характером своей супруги и надеюсь вознаградить ее всеми
возможными знаками внимания за жертву, которую она принесла деликатности
своих чувств.
Мы еще некоторое время поговорили об этой даме, а затем улеглись спать,
я - на лежанке в чуланчике, а мой барин - на приготовленной для него
великолепной постели и я подозреваю, что в глубине души он был очень рад,
что спит там в одиночестве, хотя и испытывал к этой великодушной особе
такую благодарность, что был вполне способен забыть ее возраст.
Увеселения на следующий день возобновились, и новобрачная была в таком
прекрасном расположении духа, что опять дала обильную пищу досужим
зубоскалам. Маркиза первая смеялась всему, что они говорили; она даже
побуждала шутников к веселью, охотно идя навстречу их выпадам. Кавалер, со
своей стороны, казался не менее довольным своею супругою; по нежности, с
которой он глядел на нее или говорил с нею, его можно было принять за
любителя отживших прелестей. Вечером снова произошел разговор между
супругами, во время которого было решено, что оба будут жить, не стесняя
друг друга, точно так же, как жили до брака. Все же следует отдать
справедливость дону Манрике, он из уважения к жене сделал то, что не
всякий муж сделал бы на его месте: он порвал с одной мещаночкой, которую
любил и чьей взаимностью пользовался, не желая, как он выражался,
поддерживать связь, которая так грубо противоречила бы деликатному
поведению его супруги по отношению к нему.
В то время как он оказывал этой пожилой даме столь чувствительные знаки
благодарности, она платила ему с лихвою, хотя ничего о них не знала. Она
сделала его хозяином своего денежного сундука, который стоил дороже, чем
сундук Веласкеса. Во время вдовства она произвела некоторые изменения в
своем доме; но теперь она снова поставила его на ту же ногу, что и при
первом муже: увеличила штат прислуги, наполнила конюшни лошадьми и мулами;
словом, самый нищий кавалер ордена Алькантары сразу стал самым богатым.
Вы, может быть, спросите меня, что я сам заработал на этом деле. Я получил
пятьдесят пистолей от хозяйки и сто от хозяина, который в придачу сделал
меня своим секретарем с окладом в четыреста эскудо. Он даже настолько
доверял мне, что пожелал назначить своим казначеем.
- Казначеем? - воскликнул я, прерывая Сипиона в этом месте рассказа и
разразившись хохотом.
- Да, сеньор, - ответил он холодным и серьезным тоном, именно
казначеем. И я осмелюсь даже сказать, что с честью исправлял эту
должность. Правда, я, может быть, еще кое-что должен кассе, ибо забирал
свое жалование авансом, а затем внезапно бросил службу у дона Манрике.
Таким образом, не исключена возможность, что за казначеем кое-что
осталось. Во всяком случае, это последний упрек, который можно мне
сделать, ибо с тех пор я всегда отличался прямотой и честностью.
- Итак, - продолжал сын Косколины, - я был секретарем и казначеем дона
Манрике, который, казалось, был столь же доволен мной, сколь и я - им...
как вдруг он получил письмо из Толедо, сообщавшее о том, что его тетушка,
донья Теодора Моска, находится при смерти. Он так близко принял к сердцу
печальное известие, что немедленно выехал к этой даме, которая в течение
многих лет заменяла ему мать. Я сопровождал его в этом путешествии с
камердинером и одним только лакеем. Верхом на лучших скакунах нашей
конюшни вы вчетвером со всею поспешностью прибыли в Толедо, где застали
донью Теодору в состоянии, позволявшем нам надеяться, что она не умрет от
своей болезни. И, действительно, наш прогноз (хотя и несогласовавшийся с
мнением старого лекаря, который ее пользовал) не был опровергнут фактами.
|
Покамест здоровье нашей доброй тетушки восстанавливалось на глазах у
всех, может быть, не столько благодаря лекарствам, которые ей давали,
сколько благодаря присутствию любимого племянника, господин казначей
проводил время наиприятнейшим образом в обществе молодых людей, знакомство
с коими могло доставить ему не один случай растрясти свои денежки. Я не
только устраивал по их наущению галантные празднества в честь дам, с
которыми знакомился через них, но они, кроме того, увлекали меня в игорные
дома и приглашали принять участие в их игре. Не будучи столь же искусным
игроком, как мой бывший хозяин дон Абель, я гораздо чаще проигрывал,
нежели выигрывал. Я незаметно для себя пристрастился к этому занятию, и
если бы целиком отдался своей страсти, то она, без сомнения, заставила бы
меня позаимствовать из кассы кой-какие авансы. Но, по счастью, любовь
спасла хозяйскую казну и мою добродетель. Однажды, проходя неподалеку от
церкви de los Royes (*195), я заметил за решеткой окна, занавески коего не
были спущены, молодую девушку, показавшуюся мне скорее божеством, нежели
смертной женщиной. Я воспользовался бы еще более сильным выражением, если
бы такое существовало, чтобы вернее описать вам впечатление, которое вид
ее на меня произвел. Я стал наводить о ней справки и путем долгих
расспросов узнал, что зовут ее Беатрис и что она находится в услужении у
доньи Хулии, младшей дочери графа Полана".
Тут Беатрис прервала Сипиона, смеясь во все горло; затем она сказала,
обращаясь к моей жене:
- Прелестная Антония, пожалуйста, взгляните на меня Пристально: похожа
ли я, по-вашему, на божество?
- Вы были им тогда в моих глазах, - сказал ей Сипион, - а с тех пор как
я больше не сомневаюсь в вашей верности, вы кажетесь мне еще красивее, чем
прежде.
После столь галантной реплики мой секретарь продолжал свое
повествование.
- Это открытие окончательно меня воспламенило, но, правда, не совсем
дозволенным огнем: я воображал, что без труда восторжествую над ее
добродетелью, если начну соблазнять ее подарками, способными ее
поколебать. Но я неправильно судил о целомудренной Беатрис. Сколько я ни
предлагал ей через наемных сводниц свой кошелек и услуги, она гордо
отвергала все мои предложения. Ее сопротивление не только не охладило моих
желаний, а, напротив, разожгло их. Я прибег к крайнему средству: предложил
ей свою руку, которую она приняла, узнавши, что я секретарь и казначей
дона Манрике. Так как мы считали нужным скрывать свой брак, то обвенчались
тайно в присутствии сеньоры Лоренсы Сефоры, жившей в дуэньях у Серафины, и
нескольких служителей графа Полана. Как только я женился на Беатрис, она
доставила мне возможность видеться с нею днем и беседовать по ночам в
саду, куда я проникал через калитку, ключ от коей она мне вручила. Никогда
еще двое супругов не были так довольны друг другом, как мы с Беатрис: с
равным нетерпением ожидали мы часа свидания, с равной поспешностью туда
бежали, и время, проводимое вдвоем, порою весьма долгое, всегда
представлялось нам чересчур коротким.
В некую ночь, оказавшуюся для меня столь же жестокой, сколь сладостны
были прежние, я при входе в сад был немало поражен, заставши калитку
отворенной. Эта неожиданность меня встревожила: я счел ее дурным знаком. Я
побледнел и задрожал, словно предчувствуя то, что со мною случится, и,
пробираясь в темноте к зеленой беседке, где обычно встречался со своей
женой, услыхал мужской голос. Я сразу остановился, чтобы лучше слышать, и
слух мой немедленно был поражен следующими словами:
- Не заставляйте же меня томиться, дорогая Беатрис; сделайте блаженство
полным, подумайте о том, что и ваше счастье с этим связано.
Вместо того чтобы терпеливо выслушать продолжение разговора, я решил,
что мне незачем дольше ждать. Ревнивое бешенство овладело моим сердцем, и,
дыша одной только местью, я выхватил шпагу и неожиданно ворвался в
беседку.
- Ал, подлый соблазнитель! - воскликнул я. - Кто бы ты ни был, тебе
придется лишить меня жизни, прежде чем ты похитишь мою честь!
С этими словами я напал на кавалера, разговаривавшего с Беатрис. Он
быстро стал в позитуру и сражался, как человек гораздо лучше меня
владевший оружием, ибо мне удалось взять лишь несколько уроков фехтования
в Кордове. Однако же, хоть и был он искусным бретером, я нанес ему удар,
которого он не смог отразить, или, вернее, он оступился... Я увидел, что
он упал, и, вообразив, что ранил его насмерть, пустился бежать со всех
ног, не пожелав даже ответить звавшей меня жене.
|
- Так оно и было, - прервала Беатрис Сипиона, обращаясь к нам. - Я
звала его, чтобы вывести из заблуждения. Сеньор, с которым я разговаривала
в беседке, был дон Фернандо де Лейва. Этот вельможа, влюбленный в мою
госпожу Хулию, решил ее похитить, думая, что иным способом не получит ее
руки; я сама назначила ему свидание в саду, чтобы обсудить с ним это
похищение, от которого, как он говорил, зависело его счастье. Но сколько я
ни звала своего мужа, он, ослепленный гневом, покинул меня, как изменницу.
- В том состоянии, в котором я тогда находился, - продолжал Сипион, - я
был готов на все. Тот, кто знает по опыту, что такое ревность и на какие
сумасбродства толкает она самые ясные головы, нимало не удивится
беспорядку, который она производила в моем слабом мозгу. Я поминутно
бросался из крайности в крайность. Я почувствовал, как приливы ненависти
сменяют нежные чувства, которые я за минуту перед тем писал к своей
супруге. Я поклялся ее покинуть, изгнать ее навсегда из своей памяти.
Кроме того, я воображал, что убил дворянина. Находясь в таком заблуждении
и опасаясь попасть в руки правосудия, я испытывал то зловещее
беспокойство, которое, как фурия, преследует повсюду человека, только что
совершившего преступление. В столь ужасной ситуации, помышляя только о
своем спасении, я не вернулся домой, а в тот же день вскинул Толедо без
каких-либо пожитков, кроме надетого на мне платья. Правда, в кармане у
меня оказалось около шестидесяти пистолей, что все-таки было неплохим
подспорьем для молодого человека, рассчитывавшего прожить всю жизнь в
услужении.
Я прошагал или, вернее сказать, пробегал всю ночь, ибо образ
альгвасилов, непрестанно представлявшихся моему воображению, все время
придавал мне новую силу. Заря застала меня между Родильяс и Македой. Дойдя
до этого последнего местечка и ощущая некоторую усталость, я вошел в
церковь, которую только что отперли. Сотворив краткую молитву, я уселся на
скамейку для отдыха. Тут я принялся размышлять над своим положением,
дававшим мне достаточно поводов для беспокойства. Но у меня не хватило
времени закончить эти размышления. Шум от трех-четырех ударов бича отдался
под сводами храма, из чего я заключил, что мимо проезжает какой-нибудь
погонщик. Я тотчас же поднялся, чтобы проверить свое предположение, и,
дойдя до дверей, действительно, увидел погонщика, сидевшего верхом на муле
и ведшего двух других на поводу.
- Стойте-ка, приятель, - сказал я ему. - Куда идут ваши мулы?
- В Мадрид, - отвечал он. - Я привез оттуда в Македу двух добрых иноков
св.Доминика, а теперь возвращаюсь назад.
Представлявшийся случай пропутешествовать в Мадрид соблазнил меня; я
сторговался с погонщиком, сел на одного из мулов, и мы двинулись в
Ильескас, где собирались заночевать. Не успели мы выехать из Македы, как
погонщик, человек лет тридцати пяти или сорока, во весь голос затянул
церковные песнопения. Он начал с молитв, которые каноники поют у заутрени;
потом пропел "Верую", как у большой обедни; а затем, перейдя к вечерне,
отчитал ее всю до конца, не освободив меня даже от "Magnificat" (*196).
Хотя этот дуралей и прожужжал мне уши, я все же не мог удержаться от смеха
и даже побуждал его продолжать, когда ему приходилось останавливаться,
чтобы перевести дух.
- Смелее, приятель, - говорил я ему, - продолжайте! Если небо наградило
вас здоровенными легкими, то вы даете им недурное применение.
- Да, что верно, то верно! - воскликнул он. - Я, слава богу, не похож
на большинство ямщиков, которые не поют ничего, кроме непотребных или
нечестивых песен; я даже не распеваю романсов о наших войнах с маврами,
ибо вы, конечно, согласитесь, что это вещи хоть и не безобразные, но, по
меньшей мере, легкомысленные и недостойные доброго христианина.
- Вы обладаете, - отвечал я ему, - чистотою души, чрезвычайно редкой у
погонщиков. При вашей крайней щепетильности в выборе песнопений вы,
вероятно, дали и обет целомудрия в отношении постоялых дворов, где имеются
молодые служанки.
- Разумеется, - ответствовал он, - воздержание тоже одно из правил,
которых я крепко держусь во всех подобных местах; я отдаюсь там
исключительно заботам о своих мулах.
|
Я немало изумился, услышав такие речи из уст этого феникса погонщиков,
и, поняв, что он человек добродетельный и умный, завязал с ним беседу,
после того как он попел в полное свое удовольствие.
Мы прибыли в Ильескас под вечер. Приехав на постоялый двор, я
предоставил своему спутнику заботу о мулах, а сам пошел на кухню, где
велел хозяину изготовить нам добрый ужин, с чем он и обещал так хорошо
управиться, что я, по его выражению, всю жизнь буду помнить о том, как
гостил у него в доме.
- Спросите, - добавил он, - спросите у своего погонщика, что я за
человек. Черт побери! Пусть-ка мадридские или толедские кухари попробуют
состряпать такую олья подрида, чтоб она могла сравниться с моей! Нынче
вечером я угощу вас заячьим рагу собственного изготовления. Вы увидите,
зря ли я похваляюсь своим искусством.
Засим, указывая мне на кастрюлю, в которой, по его словам, лежал
свеженарубленный заяц, он продолжал:
- Вот чем я собираюсь попотчевать вас на ужин, добавив сюда еще жареную
баранью лопатку. Когда я приправлю это солью, перцем, вином, щепоткой
пахучих трав и еще кой-какими специями, которые употребляю для соусов, то
надеюсь подать вам рагу, достойное королевского казначея.
Расхвалив таким образом себя, хозяин принялся готовить ужин. Покуда он
с этим возился, я вошел в горницу и, повалившись на стоявшую там койку,
уснул от утомления, так как во всю прошлую ночь не знал ни минуты покоя.
Часа через два пришел погонщик и разбудил меня.
- Сеньор кавальеро, - сказал он мне, - ваш ужин готов; пожалуйте к
столу.
В горнице стоял стол, а на нем два прибора. Мы с погонщиком уселись, и
нам подали рагу. Я с жадностью на него набросился и нашел его чрезвычайно
вкусным, оттого ли, что голод заставлял меня судить о нем слишком
благосклонно или по причине специй, употребленных кухарем. Принесли нам
затем кусок жареной баранины, и, заметив, что погонщик сделал честь лишь
этому последнему блюду, я спросил его, почему он не прикоснулся к первому.
Он отвечал мне с усмешкой, что не любит рагу. Эта реплика или, вернее,
сопровождавшая ее усмешка показалась мне подозрительной.
- Вы скрываете от меня, - сказал я ему, - истинную причину, почему вы
не едите рагу; сделайте одолжение и поведайте мне ее.
- Коль скоро вы так любопытствуете ее узнать, - отвечал он, - то я вам
скажу, что мне противно набивать себе желудок этого рода крошевом с тех
пор как в одной харчевне по дороге из Толедо в Куэнсу меня однажды вечером
угостили вместо откормленного кролика рубленой кошкой. Это внушило мне
отвращение ко всяческим фрикассе.
Не успел погонщик произнести эти слова, как, несмотря на терзавший меня
голод, я сразу потерял аппетит. Мне представилось, что я поел того зайца,
который по крышам бегает, и я уже не мог смотреть на свое рагу без
гадливой гримасы. Мой спутник не разубеждал меня, а, напротив, сообщил,
что испанские гостиники, а равно и пирожники, довольно часто пускают в ход
эту "игру слов". Такие речи, как видите, были весьма утешительны: и, в
самом деле, у меня пропало всякое желание не только вернуться к рагу, но
даже прикоснуться к жаркому из опасения, что баран окажется столь же
подлинным, как и кролик. Я встал из-за стола, проклиная рагу, хозяина и
харчевню, но, улегшись на койку, провел ночь спокойнее, чем ожидал. На
следующее утро, расплатившись с хозяином так щедро, словно он и впрямь
меня отлично угостил, я спозаранку выехал из местечка Ильескас,
Преследуемый неотступными мыслями о рагу, так что принимал за котов всех
встречавшихся по дороге животных.
Я засветло прибыл в Мадрид, где, рассчитавшись с погонщиком, тотчас же
нанял меблированную комнату недалеко от Пуэрта дель Соль. Хотя глаза мои
уже привыкли к большому свету, все же я был ослеплен при виде важных
персон, обычно съезжающихся в дворцовый квартал. Я изумлялся огромному
количеству карет и бесчисленному множеству дворян, пажей и слуг,
составлявших свиту вельмож. Мое восхищение удвоилось, когда, посетив
однажды утренний прием, я увидел короля, окруженного царедворцами. Я был
очарован этим зрелищем и сказал про себя:
"Какой блеск! Какое величие! Я больше не удивляюсь разговорам о том,
что надо видеть Мадрид, чтобы постигнуть его великолепие; я в восторге
оттого, что сюда приехал; предчувствую, что здесь я чего-нибудь добьюсь".
|
Однако же я не добился ничего, кроме нескольких бесплодных знакомств. Я
мало-помалу истратил все свои деньги, и был очень счастлив, когда мне при
всех моих талантах удалось поступить в услужение к саламанскому педанту, с
которым свел меня случай и которого привело в Мадрид, его родной город,
какое-то семейное дело. Я сделался его фактотумом и доследовал за ним в
саламанкский университет, когда он туда вернулся.
Новый мой хозяин прозывался дон Иньясио де Ипинья. "Дон" он прибавлял к
своему имени потому, что был наставником у одного герцога, который
назначил ему пожизненную пенсию; вторую пенсию он получал в качестве
заслуженного профессора; а сверх того он выколачивал у публики ежегодный
доход в две-три сотни пистолей при помощи книг по догматической морали,
которые он повадился печатать. Способ, примененный им при составлении
своих научных трудов, заслуживает почетного упоминания. Все дни
прославленный дон Иньясио проводил в чтении еврейских, греческих и
латинских писателей и выносил на бумажные квадратики всякое изречение или
блестящую мысль, которую он у них находил. По мере заполнения бумажек, он
приказывал мне нанизывать их на проволоку в виде гирлянды, и каждая такая
гирлянда составляла том. Сколько скверных книжонок мы состряпали! В редкий
месяц мы составляли меньше двух томов, и печатный станок жалобно скрипел,
оттискивая их. Всего удивительнее было то, что эти компиляции сходили за
новые сочинения, а если критики решались упрекнуть автора в том, что он
грабит древних, тот с горделивой наглостью отвечал: "Furto laetamur in
ipso" (*197).
Он был также великим комментатором и в комментариях своих проявлял
такую эрудицию, что иногда составлял и примечания к вещам, ничем не
примечательным. Так как на своих бумажках он часто выписывал (хотя и не
всегда кстати) цитаты из Гесиода и других авторов, то я все же получил от
этого ученого кое-какую пользу; было бы неблагодарностью с моей стороны не
признавать этого. Я усовершенствовал свой почерк, переписывая его работы;
и, кроме того, обращаясь со мною скорее как с учеником, нежели как со
слугой, он заботился не только о моем образовании, но и о нравственном
воспитании.
- Сипион, - говорил он мне, услыхав случайно, что кто-нибудь из
прислуги попался в воровстве, - остерегись, дитя мое, следовать дурному
примеру этого мошенника. Слуга должен служить своему господину с
преданностью и рвением и стараться стать добродетельным с помощью
собственных усилий, если уже ему выпало несчастье не быть таковым от
природы.
Одним словом, дон Иньясио не пропускал ни одного случая, чтобы
наставить меня на путь добродетели, и его увещания так хорошо на меня
воздействовали, что за все пятнадцать месяцев, что я у него прослужил, я
ни разу не испытывал искушения сыграть с ним какую-нибудь штуку.
Я уже говорил, что доктор Ипинья был уроженцем Мадрида. У него была там
родственница, по имени Каталина, служившая в девушках у королевской
кормилицы. Эта служанка, - та самая, чьей помощью я впоследствии
воспользовался, чтоб вызволить из Сеговийской башни сеньора де Сантильяна,
- желая оказать услугу дону Иньясио, уговорила свою хозяйку испросить для
него бенефиции у герцога Лермы. Министр сделал его архидиаконом Гренады,
где (яко на земле, отвоеванной у неприятеля) замещение духовных должностей
зависит от короля.
Мы выехали в Мадрид, как только до нас дошла эта весть, так как доктор
хотел выразить признательность своим благодетельницам, прежде чем
отправиться в Гренаду. Мне представилось множество случаев видеть Каталину
и говорить с нею. Мой веселый нрав и непринужденные манеры ей понравились.
Мне же она настолько пришлась по вкусу, что я не мог не отвечать тем же на
некоторые знаки расположения, которые она мне оказывала. В конце концов мы
сильно привязались друг к другу. Простите мне это признание, дорогая
Беатрис: я считал вас изменницей, и это заблуждение послужит мне защитой
от ваших упреков.
Тем временем доктор дон Иньясио готовился отбыть в Гренаду. Мы с его
родственницей, испуганные угрозой скорой разлуки, прибегли к способу,
который спас нас от этой беды. Я притворился больным, жаловался на голову,
жаловался на грудь и являл все признаки человека, пораженного целой кучей
недугов. Хозяин мой пригласил врача, что привело меня в трепет. Я боялся,
что этот Гиппократ признает меня совершенно здоровым. Но, на мое счастье,
после тщательного осмотра он, точно сговорившись со мной, заявил напрямик,
что моя болезнь серьезнее, чем я думаю, и что, по всей видимости, мне еще
долго нельзя будет выходить. Дон Иньясио, которому не терпелось увидеть
свой собор, не считал нужным отложить отъезд. Он предпочел взять в
услужение другого парня и удовольствовался тем, что покинул меня на
попечение сиделки, вручив ей некоторую сумму денег, чтоб похоронить меня,
если я умру, или вознаградить за услуги, если выздоровею.
|
Едва только я узнал об отъезде дона Иньясио в Гренаду, как немедленно
же излечился от всех своих недугов. Я встал, отпустил проницательного
врача и отделался от сиделки, укравшей у меня половину той суммы, которую
должна была мне вручить. Покамест я играл роль больного, Каталина
представляла перед своей госпожой, доньей Анной де Гевара, другую комедию,
уговаривая ее, что я создан для интриги, и внушая ей желание сделать меня
одним из своих агентов. Королевская кормилица, которая из страсти к наживе
нередко пускалась на разные предприятия и нуждалась в такого рода людях,
приняла меня в число своих слуг и не замедлила испытать мою преданность.
Она стала давать мне поручения, требовавшие некоторой ловкости, и, скажу
без похвальбы, я недурно с ними справлялся. Поэтому она была столь же
довольна мною, сколь я был справедливо недоволен ею: эта дама была так
скупа, что не предоставляла мне ни малейшей доли от тех плодов, которые
она пожинала благодаря моему проворству и моим трудам. Она воображала,
что, аккуратно платя мне жалованье, проявляет по отношению ко мне
достаточную щедрость. Эта чрезмерная скаредность пришлась мне не по нутру
и я, наверное, вскоре покинул бы донью Анну, если бы меня не удерживали
ласки Каталины, которая, изо дня в день все более воспламеняясь любовью,
наконец, открыто предложила мне на ней жениться.
- Не торопитесь, любезная моя, - сказал я ей, - эта церемония не может
так быстро состояться: сперва мне нужно узнать о смерти одной юной особы,
которая вас опередила и мужем коей я стал за мои грехи.
- Как бы не так! - отвечала Каталина. - Я не такая простушка, чтоб
этому поверить. Вы хотите убедить меня, что уже связаны браком. А для
чего? Видимо, для того, чтоб вежливо прикрыть свое нежелание взять меня в
жены.
Тщетно я заверял ее, что говорю правду; мое искреннее признание она
сочла своим поражением и, почувствовав себя обиженной, переменила
обращение со мною. Мы не поссорились, но наши отношения явно становились
все холоднее, и мы ограничивались в общении друг с другом лишь
требованиями учтивости и благопристойности.
При таких обстоятельствах я узнал, что сеньору Жиль Бласу де
Сантильяна, секретарю первого министра испанской короны, требуется лакей,
и эта должность тем больше меня прельщала, что мне рассказывали о ней, как
о самой приятной из всех, какие я мог бы занять.
- Сеньор де Сантильяна, - говорили мне, - весьма достойный кавалер,
очень ценимый герцогом Лермой, который поэтому, наверное, далеко пойдет.
Кроме того, сердце у него щедрое: обделывая его дела, вы и свои отлично
устроите.
Я не упустил этого случая и представился сеньору Жиль Бласу, к которому
сразу же почувствовал расположение и который принял меня на службу по
одному моему внешнему виду. Я без колебаний покинул ради него королевскую
кормилицу, и он будет, если бог захочет, последним моим хозяином.
На этом месте Сипион закончил свой рассказ, а затем добавил, обращаясь
ко мне:
- Сеньор де Сантильяна, окажите мне милость и подтвердите этим дамам,
что вы всегда находили во мне слугу, столь же верного, сколь и
ревностного. Мне необходимо ваше свидетельство, чтобы убедить их в том,
что сын Косколины исправился и добродетельными чувствами заменил порочные
наклонности.
- Да, сударыня, - сказал я тогда, - могу вам в этом поручиться. Если в
детстве своем Сипион был истинным "пикаро", то с тех пор он совершенно
исправился и стал образцом безупречного слуги. Не только я не могу
пожаловаться на его поведение в отношении меня, но должен сознаться, что
весьма многим ему обязан. В ночь, когда меня схватили и отвезли в
Сеговийскую башню, он спас от разграбления и спрятал в надежное место
часть моих вещей, которые безнаказанно мог бы себе присвоить. Но он не
удовольствовался сохранением моего имущества: из чистой дружбы он заперся
вместе со мною в тюрьме, предпочитая прелестям свободы сомнительное
удовольствие разделить со мною муки заключения.
Я уже говорил, что Антония и Беатрис отлично уживались друг с другом,
так как одна привыкла к подчиненному положению субретки, а другая охотно
приучалась к роли хозяйки. Мы с Сипионом были мужьями столь
предупредительными и столь любимыми своими супругами, что вскоре испытали
счастье стать отцами. Они забеременели почти одновременно. Первой
разрешилась Беатрис и произвела на свет дочку, а через несколько дней
Антония преисполнила всех нас радости, подарив мне сына. Я послал своего
секретаря в Валенсию, чтобы сообщить эту новость губернатору, который
прибыл в Лириас с Серафиною и маркизой де Плиего, чтобы стать
воспреемником наших детей, почитая за удовольствие прибавить этот знак
своего расположения к прежним благодеяниям, которых я от него удостоился.
Моего сына, крестным коего был этот сеньор, а крестной - маркиза, нарекли
Альфонсом; а губернаторша, пожелавшая, чтобы я дважды стал ей кумом,
держала вместе со мною у купели дочь Сипиона, которой мы дали имя
Серафина.
|
Рождение моего сына обрадовало не только обитателей замка, но и
лириасские поселяне ознаменовали его празднествами, показавшими, что вся
деревня принимает участие в радостях своего сеньора. Увы! Веселье наше
продолжалось недолго, или, вернее, оно внезапно превратилось в сетования,
жалобы и причитания вследствие события, которое протекшие с тех пор
двадцать лет не смогли заставить меня позабыть и которое до сих пор живет
в моей памяти. Сын мой умер, и мать его, хотя роды сошли благополучно,
вскоре последовала за ним: летучая лихорадка унесла любезную мою супругу
после четырнадцати месяцев замужества. Пусть читатель, если возможно,
представит себе горе, меня охватившее! Я впал в тупое уныние. Слишком
сильно чувствуя свою утрату, я казался как бы бесчувственным. Пять или
шесть дней пробыл я в таком состоянии. Я не хотел принимать никакой пищи,
и, не будь Сипиона, я, вероятно, уморил бы себя голодом или помешался. Но
этот искусный секретарь сумел обмануть мою скорбь, приспособившись к ней.
Он заставлял меня глотать бульон, поднося мне его с таким огорченным
лицом, точно он дает его не для того, чтобы сохранить мою жизнь, а чтобы
растравить горе.
Тот же преданный слуга написал дону Альфонсо, чтобы известить его о
происшедшем несчастье и о жалостном состоянии, в коем я обретался. Этот
добрый и сострадательный сеньор, этот великодушный друг вскоре приехал в
Лириас. Не могу без слез вспомнить тот момент, когда он предстал моим
глазам.
- Дорогой Сантильяна, - проговорил он, обнимая меня, - я не для того
приехал сюда, чтобы вас утешать; я приехал, чтобы оплакать вместе с вами
Антонию, как вы оплакивали бы со мной Серафину, если бы Парки похитили ее
у меня.
И, действительно, он проливал слезы и присоединил свои вздохи к моим.
Сколь ни был я подавлен печалью, я не мог не чувствовать доброты дона
Альфонсо.
Губернатор имел длительный разговор с Сипионом о том, что нужно
сделать, чтобы сломить мое горе. Они решили, что хорошо было бы на время
удалить меня из замка, где все непрестанно рисовало мне образ Антонии.
После этого сын дона Сесара предложил мне отправиться в Валенсию, а мой
секретарь так умело поддержал его предложение, что я согласился. Я оставил
Сипиона и его жену в замке, пребывание в котором, действительно, только
растравляло мою рану, и уехал с губернатором. Когда я прибыл в Валенсию,
дон Сесар и его невестка ничего не пожалели, чтобы ослабить мое горе: они
беспрерывно доставляли мне всевозможные развлечения, способные меня
рассеять; но, несмотря на все заботы, я так и оставался погруженным в
меланхолию, из которой они не могли меня извлечь. Сипион тоже не щадил
сил, чтобы вернуть мне душевное спокойствие: он часто приезжал из деревни
в Валенсию, чтобы справиться обо мне. Возвращался он то веселым, то
печальным, в зависимости от того, насколько я поддавался или не поддавался
утешениям. Эта черта мне очень понравилась; я был признателен за
выказанные им дружеские чувства и радовался тому, что обладаю столь
преданным слугой.
Однажды утром он вошел ко мне в комнату.
- Сеньор! - сказал он мне крайне взволнованным голосом, - в городе
распространили слух, который интересует все королевство: говорят, что
Филиппа III не стало и что принц-наследник вступил на престол. К этому
добавляют, что кардинал герцог Лерма лишился своей должности (*198) и что
ему запрещено даже появляться при дворе, а также, что дон Гаспар де Гусман
граф Оливарес (*199) стал первым министром,
При этом сообщении я, неизвестно отчего, почувствовал себя несколько
взволнованным. Сипион это подметил и спросил, откликаюсь ли я как-нибудь
на эти крупные перемены.
- А как хочешь ты, друг мой, чтоб я на них откликнулся? - отвечал я
ему. - Ведь я покинул двор: все происходящие там пертурбации должны быть
для меня безразличны.
- Для человека ваших лет, - возразил мне сын Косколины, - вы уж слишком
отрешились от мира сего. Знаете, какое желание мне пришло бы на вашем
месте, хотя бы из любопытства?
- Какое же? - прервал я его.
- Я поехал бы в Мадрид, - отвечал он, - и показал бы свою физиономию
молодому королю, чтобы проверить, узнает ли он меня. Вот какое
удовольствие я бы себе доставил.
|
- Понимаю, - сказал я ему, - тебе хотелось бы вернуть меня ко двору,
чтобы я снова попытал счастья или, вернее, снова стал корыстолюбцем и
честолюбием.
- Почему вы думаете, что снова развратитесь? - возразил Сипион. -
Имейте больше доверия к собственной нравственности. Я вам ручаюсь за вас
самих. Здоровые взгляды на двор, которыми вы обязаны своей опале, помешают
вам впредь бояться превратностей, сопряженных с придворной жизнью.
Выходите смелее в море, все рифы коего вам известны.
- Умолкни, искуситель! - прервал я его с улыбкой. - Неужели тебе
надоело видеть мое мирное житье? Я думал, что ты больше дорожишь моим
покоем.
В этом месте нашей беседы вошли дон Сесар с доном Альфонсо. Они
подтвердили известие о смерти короля и о немилости, постигшей герцога
Лерму. Кроме того, они сообщили мне, что этот министр просил разрешения
удалиться в Рим, но что ему было отказано с предписанием отправиться в
свой маркизат, Дению. Затем, точно сговорившись с моим секретарем, они
посоветовали мне съездить в Мадрид и показаться на глаза новому монарху,
раз он меня знает и раз я даже оказывал ему такого рода услуги, которыми
великие мира сего охотно вознаграждают.
- Я лично, - сказал дон Альфонсо, - не сомневаюсь в том, что он
признает ваши заслуги. Филипп IV должен уплатить по долгам инфанта
испанского.
- У меня такое же предчувствие, - сказал дон Сесар, - и я смотрю на
поездку Сантильяны ко двору, как на средство, которое приведет его к
высоким должностям.
- Поистине, государи мои, - воскликнул я, - вы не думаете о том, что
говорите! Послушать вас, так мне стоит только Появиться в Мадриде, как я
сейчас же получу золотой ключ (*200) или губернаторство. Но вы ошибаетесь.
Я, напротив того, убежден, что король не обратит на мое лицо никакого
внимания, когда я ему покажусь. Если хотите, я готов сделать опыт, чтобы
вывести вас из заблуждения.
Господа де Лейва поймали меня на слове; мне пришлось уступить и
пообещать им, что я немедленно выеду в Мадрид. Как только мой секретарь
убедился в моем согласии совершить это путешествие, он предался
неумеренной радости. Он воображал, что едва я появлюсь перед новым
королем, как этот монарх отличит меня в толпе и осыплет почестями и
богатством. Ввиду сего он баюкал себя самыми радужными мечтаниями,
возносил меня до высших государственных должностей и строил собственную
свою карьеру на моем повышении.
Итак, я решился вернуться ко двору, имея в виду не столько служить
Фортуне, сколько удовлетворить дона Сесара и его сына, которым казалось,
что я вскоре завоюю благосклонность монарха. По правде сказать, я сам
ощущал в глубине души некоторое желание испытать, узнает ли меня юный
государь. Влекомый этим любопытством, но не питая ни надежды, ни намерения
извлечь какую-нибудь выгоду из нового царствования, я направился в Мадрид
вместе с Сипионом, оставив свой замок на попечение Беатрис, которая стала
превосходной хозяйкой.
До Мадрида мы доехали меньше чем за неделю, так как дон Альфонсо для
большей скорости дал нам пару лучших своих коней. Мы пристали в
меблированных комнатах, где я уже раньше останавливался, у моего прежнего
хозяина Висенте Фореро, который с удовольствием меня принял.
Так как он гордился тем, что знал все происходящее как при дворе, так и
в городе, то я спросил у него, есть ли какие-нибудь новости.
- Новостей немало, - ответил он. - Со времени смерти Филиппа III друзья
и сторонники герцога Лермы лезли из кожи вон, чтобы удержать его на
министерском посту; но усилия их оказались тщетными: граф Оливарес их
одолел. Поговаривают, что Испания от этой перемены ничего не потеряла:
новый министр обладает будто бы таким всеобъемлющим гением, что один мог
бы управлять всем миром. Несомненно лишь то, - продолжал он, - что народ
составил себе очень высокое мнение о его способностях; будущее покажет,
хорошо или плохо заменил он герцога Лерму.
Усевшись на своего конька, Фореро подробно рассказал мне обо всех
переменах, происшедших при дворе, с тех пор как граф Оливарес стал у
кормила государственной власти.
Через два дня после моего приезда в Мадрид я в послеобеденное время
отправился к королю и встал на его пути, когда он проследовал в свой
кабинет; но король на меня не взглянул. На следующий день я вернулся на то
же место, но и на сей раз мне также не посчастливилось. На третий раз он
мимоходом окинул меня взглядом, но, казалось, не обратил никакого внимания
на мою особу. После этого я принял твердое решение.
|
- Вот видишь, - сказал я сопровождавшему меня Сипиону, - король меня не
узнает, а если и узнает, то не выражает ни малейшего желания возобновить
со мной знакомство. Я думаю, что нам недурно было бы вернуться в Валенсию.
- Не будем торопиться, сеньор, - возразил мой секретарь. - Вы знаете
лучше моего, что только терпением можно добиться успеха при дворе.
Продолжайте показываться государю: постоянно попадаясь ему на глаза, вы
заставите его внимательнее в вас вглядываться и вспомнить черты своего
ходатая перед прелестной Каталиной.
Дабы Сипион ни в чем больше не мог меня упрекнуть, я из любезности к
нему продолжал тот же маневр в течение трех недель; и наконец, настал
день, когда монарх, остановив на мне удивленный взор, приказал позвать
меня к себе. Я вошел в кабинет, испытывая некоторое волнение от свидания
наедине со своим королем.
- Кто вы такой? - спросил он. - Ваше лицо мне несколько знакомо. Где я
вас видел?
- Государь, - ответил я ему с дрожью в голосе, - я имел честь однажды
ночью провожать ваше величество вместе с графом де Лемосом к...
- А! помню, - прервал король. - Вы были секретарем герцога Лермы, и,
если не ошибаюсь, ваше имя - Сантильяна. Я не забыл, что при этом случае
вы служили мне с большим рвением и довольно скверно были вознаграждены за
свой труд. Ведь вы, кажется, сидели в тюрьме за это приключение?
- Так точно, ваше величество, - отвечал я. - Мне пришлось просидеть
шесть месяцев в Сеговийской крепости; но вы были столь милостивы, что
освободили меня.
- Я не считаю, что этим уплатил свой долг Сантильяне, - отвечал он. -
Недостаточно того, что я вернул ему свободу; я еще должен вознаградить его
за страдания, которые он ради меня претерпел.
При этих последних словах в кабинет вошел граф Оливарес. Фаворитам все
внушает опасение: граф изумился, увидев в кабинете незнакомца, а король
еще усугубил его изумление, обратившись к нему со словами:
- Граф, я передаю вам из рук в руки этого молодого человека; дайте ему
занятие; я возлагаю на вас заботу о его повышении.
Министр принял это предложение с притворно-любезным видом, оглядев меня
с головы до пят и изо всех сил стараясь догадаться, кем бы я мог быть.
- Идите, друг мой, - добавил монарх, обращаясь ко мне и подавая мне
знак, что я могу удалиться. - Граф не преминет использовать вас в
интересах королевской службы и в ваших собственных.
Я не медля вышел из кабинета и присоединился к сыну Косколины, который,
горя нетерпением узнать, что сказал мне король, пребывал в неописуемом
волнении. Заметив на моем лице выражение удовольствия, он заявил:
- Если верить моим глазам, то мы как будто не возвращаемся в Валенсию,
а остаемся при дворе.
- Весьма возможно, - отвечал я и немедленно же привел его в восторг,
изложив ему короткий разговор, только что происшедший между мной и
монархом.
- Дорогой хозяин, - сказал мне тогда Сипион в преизбытке радости, -
будете ли вы впредь верить моим гороскопам? Сознайтесь, что вы теперь на
меня не в претензии за то, что я побудил вас к поездке в Мадрид. Я уже
вижу вас занимающим высокий пост: вы станете Кальдероном при графе
Оливаресе.
- Вот чего мне вовсе не хочется! - прервал я его. - Это место окружено
столькими пропастями, что оно ничуть меня не привлекает. Я хотел бы
получить хорошую должность, на которой мне не представлялось бы случая
совершать несправедливости и вести позорную торговлю королевскими
милостями. После того употребления, которое я сделал из первого своего
возвышения, я должен пуще всего быть настороже против жадности и
честолюбия.
- Поверьте, сеньор, - отвечал мой секретарь, - министр даст вам
какую-нибудь хорошую должность, которую вы сможете занимать, не переставая
быть честным человеком.
Побуждаемый более Сипионом, нежели собственным любопытством, я на
следующий же день еще до зари отправился к графу Оливаресу, ибо узнал, что
всякое утро, как зимой, так и летом, он при свете свечи выслушивает всех,
у кого есть до него нужда. Я скромно поместился в углу зала и оттуда
внимательно рассматривал графа, когда тот появился, так как в кабинете
короля я не обратил на него достаточного внимания. Я увидел человека
ростом выше среднего, который мог сойти за толстяка в стране, где редко
видишь нехудощавых людей. Плечи у него были настолько высокие, что я счел
его горбатым, хотя он таковым не был; голова, отличавшаяся величиной
необыкновенной, свесилась на грудь; волосы были черные и гладкие, лицо
удлиненное оливкового цвета, рот впалый, а подбородок острый и сильно
приподнятый.
|
Все это вместе не создавало впечатления статного вельможи, но, считая
его к себе расположенным, я, несмотря на это, смотрел на него сквозь
розовые очки и даже находил его лицо приятным. Правда, он выслушивал всех
с любезным и добродушным видом и благосклонно принимал подносимые ему
челобитные, что, казалось, заменяло ему красивую внешность. Однако когда
до меня дошла очередь поклониться ему и представиться, он бросил на меня
суровый и угрожающий взгляд; затем, не удостоив выслушать, повернулся ко
мне спиной и возвратился в свой кабинет. Тогда этот сеньор вдруг показался
мне еще более безобразным, чем был на самом деле. Я вышел из зала, до
крайности озадаченный таким сердитым приемом, и не знал, что и думать об
этом.
Встретившись с Сипионом, который дожидался меня у дверей, я сказал ему:
- Знаешь ли ты, какой прием был мне оказан?
- Нет, - отвечал он. - Министр, спеша исполнить монаршую волю,
вероятно, предложил вам значительный пост?
- Вот тут-то ты и ошибаешься, - возразил я и немедленно рассказал ему о
том, как поступил со мной министр.
Он выслушал меня внимательно и сказал:
- Очевидно, граф вас не узнал или принял за другого. Советую вам пойти
к нему еще раз: без сомнения, он встретит вас более приветливо.
Я последовал совету своего секретаря и вторично показался на глаза
министру, который принял меня еще хуже, чем в первый раз, и при взгляде на
меня сдвинул брови, точно мой вид был ему в тягость; затем он отвел глаза
и удалился, не сказав мне ни слова.
Я был задет за живое таким обращением и собирался немедленно же
возвратиться в Валенсию. Но Сипион не преминул этому воспротивиться, не
будучи в состоянии отрешиться от надежд, его окрыливших.
- Разве ты не видишь, - сказал я ему, - что граф хочет удалить меня от
двора? Король сообщил ему о своем благорасположении ко мне, и этого
довольно, чтобы навлечь на меня неприязнь фаворита. Уступим, друг мой,
уступим добровольно силе столь грозного противника.
- Сеньор, - возразил Сипион в гневе на графа Оливареса, - я бы на вашем
месте не уступил позиции такой дешевой ценой. Я добился бы удовлетворения
за столь обидный прием, пожаловавшись королю на то, как мало ценит министр
его рекомендацию.
- Дурной совет, мой друг, - сказал я ему. - Если бы я совершил столь
неосторожный шаг, то вскоре бы в нем раскаялся. Я даже не знаю, не
рискованно ли мне дольше оставаться в этом городе.
После таких слов секретарь мой образумился и, сообразив, что мы имеем
дело с человеком, который мог вновь познакомить нас с Сеговийской
крепостью, начал разделять мои опасения. Он перестал бороться с моим
желанием покинуть Мадрид, откуда я собирался уехать на следующий же день.
Возвращаясь к себе в гостиницу, я повстречал прежнего своего приятеля,
Хосе Наварро, тафельдекера у дона Балтасара де Суньига. Несколько
мгновений я колебался, не зная, притвориться ли мне, что я его не заметил,
или лучше подойти к нему и попросить прощения за то, что так дурно с ним
поступил. Решившись на последнее, я с поклоном остановил Наварро и сказал
ему:
- Узнаете ли вы меня и хватит ли у вас великодушия не отказаться от
беседы с жалким человеком, отплатившим неблагодарностью за выказанную вами
дружбу?
- Итак, вы признаете, - сказал он, - что не очень хорошо поступили со
мной?
- Признаю, - отвечал я, - и вы вправе осыпать меня упреками; я этого
заслужил, если не считать, что мой поступок искуплен угрызениями совести,
которые за ним последовали.
- Раз вы покаялись в своей вине, - отвечал Наварро, обнимая меня, - то
я не должен о ней вспоминать.
Я тоже прижал Хосе к своей груди, и прежние наши чувства друг к другу
возродились вновь.
Он слышал о моем аресте и крушении моей карьеры, но все дальнейшее было
ему не известно. Я осведомил его обо всем, вплоть до недавней моей беседы
с королем, и не скрыл от него скверного приема, оказанного мне министром,
равно как и намерения вернуться в свое уединение.
- Ни в коем случае не уезжайте, - сказал он мне. - Раз монарх явил к
вам благоволение, то вы должны извлечь из этого какую-нибудь пользу. Между
нами будь сказано, граф Оливарес обладает несколько странным характером; у
этого вельможи - множество всяких причуд: иногда он, как в данном случае,
ведет себя возмутительно и никто, кроме него, не может объяснить этих
сумасбродных выходок. Во всяком случае, каковы бы ни были причины
оказанного вам дурного приема, стойте здесь твердой ногой: граф не
помешает вам воспользоваться милостями монарха, в этом я могу вас уверить.
Я замолвлю словечко своему господину, дону Балтасару де Суньига, который
приходится дядей графу Оливаресу и разделяет с ним заботы управления.
|
Поговорив со мной таким образом, Наварро спросил, где я живу, и на том
мы расстались.
Мне недолго пришлось его дожидаться. На другой же день он явился ко
мне.
- Сеньор де Сантильяна, - сказал Наварро, - у вас есть покровитель: мой
господин согласен оказать вам поддержку; после того как я рассказал ему о
вас много хорошего, он обещал мне поговорить со своим племянником, графом
Оливаресом. Я не сомневаюсь, что он расположит его в вашу пользу, и
позволю себе даже сказать, что вы можете на это рассчитывать.
Не желая оказать мне лишь половинную услугу, мой друг Наварро через два
дня представил меня дону Балтасару, который сказал мне любезным тоном:
- Сеньор де Сантильяна, ваш друг Хосе расхвалил мне вас в таких
выражениях, которые заставляют меня действовать в ваших интересах.
Я отвесил сеньору де Суньига глубокий поклон и ответил, что до смерти
буду чувствовать признательность к Наварро за то, что он доставил мне
покровительство министра, которого справедливо величают "светочем
государственного совета". В ответ на эти льстивые слова дон Балтасар
рассмеялся, хлопнул меня по плечу и продолжал в следующих выражениях:
- Можете завтра же явиться к графу Оливаресу: вы останетесь им
довольны.
Итак, я в третий раз предстал перед первым министром, который узнал
меня в толпе и окинул взглядом, сопровождавшимся улыбкой, которую я счел
за доброе предзнаменование.
"Дело идет на лад, - сказал я про себя. - Дядя, видно, урезонил
племянника".
Я мог ожидать только благожелательного приема, и мои ожидания
оправдались. Граф, выслушав всех, пригласил меня в свой кабинет и сказал
фамильярным тоном:
- Друг Сантильяна, прости мне беспокойство, которое я причинил тебе,
желая позабавиться; я доставил себе удовольствие помучить тебя, дабы
испытать твое благоразумие и посмотреть, как ты поступишь с досады. Не
сомневаюсь, что ты вообразил, будто мне не нравишься; напротив того, дитя
мое, я признаюсь, что особа твоя пришлась мне как нельзя более по душе.
Да, Сантильяна, я чувствую к тебе расположение: если бы даже мой государь
не приказал мне позаботиться о твоей судьбе, я сделал бы это по
собственному почину. Кроме того, мой дядюшка, дон Балтасар де Суньига,
которому я ни в чем не могу отказать, просил меня смотреть на тебя, как на
человека, в котором он принимает участие. Этого достаточно, чтобы я
решился принять тебя на службу.
Это вступление оказало на меня такое действие, что все чувства во мне
смутились. Я упал к ногам министра, который, подняв меня, продолжал в
следующих выражениях:
- Возвращайся сюда после обеда и спроси моего управителя: он сообщит
тебе те распоряжения, которые я ему дам.
С этими словами сиятельный граф вышел из кабинета, чтобы отстоять
обедню, что он делал ежедневно после аудиенции, а затем отправился к
королю на ранний прием.
Я не преминул после обеда явиться к первому министру и спросить
управителя, который прозывался Рамон Капорис. Не успел я назвать свое имя,
как он отвесил мне почтительный поклон и сказал:
- Будьте добры, сеньор, последовать за мной: я провожу вас в
апартаменты, отведенные вам в этом дворце.
С этими словами он провел меня по маленькой лестнице к анфиладе в шесть
покоев, занимавших второй этаж одного из крыльев дворца и довольно скромно
обставленных.
- Вот помещение, - сказал он мне, - которое предоставляет вам его
сиятельство. У вас будет стол на шесть персон, оплачиваемый за его счет.
Служить вам будут его собственные лакеи; в вашем распоряжении постоянно
будет карета. Это не все, - добавил он. - Его сиятельство повелело мне
оказывать вам такое же внимание, как если бы вы принадлежали к дому
Гусманов.
"Черт подери! что это означает? - подумал я про себя. - Как мне
понимать все эти знаки отличия? Нет ли тут какой-нибудь хитрости, и не
вздумало ли его сиятельство опять позабавиться, оказывая мне такой почет?
Весьма на это похоже, ибо с какой стати министр испанской монархии станет
так обо мне заботиться?"
Пока я пребывал в такой неуверенности, колеблясь между страхом и
надеждой, явился паж и сообщил, что граф требует меня к себе. Я немедленно
же явился к его сиятельству и застал его одного в кабинете.
|
- Ну что, Сантильяна, - сказал он мне, - доволен ты своей квартирой и
распоряжениями, которые я отдал Рамону?
- Милость вашего сиятельства кажется мне чрезмерной, - сказал я ему, -
и я принимаю ее с трепетом.
- Почему? - возразил он. - Могу ли я оказать слишком много чести
человеку, которого доверил мне король и о котором он поручил мне
заботиться? Конечно, нет. Я только исполняю свой долг, обходясь с тобой
уважительно. Итак, не удивляйся тому, что я для тебя делаю, и знай, что
тебе обеспечено блестящее и прочное положение, если ты будешь мне так же
предан, как прежде герцогу Лерме. Говорят, - продолжал он, - что ты стоял
с этим сеньором на дружеской ноге. Мне любопытно узнать, как вы
познакомились и какие обязанности этот министр на тебя возлагал. Не
скрывай от меня ничего: я требую от тебя чистосердечного рассказа.
Тут я вспомнил о затруднении, испытанном мною при подобных же
обстоятельствах в разговоре с герцогом Лермою, и каким способом я тогда
выпутался. Этот же способ я и теперь применил с большим успехом, то есть
смягчил в своем повествовании все опасные места и легко проскользнул мимо
обстоятельств, не служивших к моей чести. Я пощадил также герцога Лерму,
хотя доставил бы больше удовольствия своему слушателю, если бы отнесся к
нему безжалостно. Что же касается дона Родриго Кальдерона, то ему я ничего
не простил. Я подробно описал все делишки, которые он обделывал, торгуя
командорствами, бенефициями и губернаторствами.
- То, что ты сообщил мне о Кальдероне, - прервал меня министр, -
согласуется с некоторыми донесениями о нем, которые были мне поданы и
содержали еще более тяжкие пункты обвинения. Против него скоро начнется
процесс, и если ты жаждешь его гибели, то я думаю, что твои желания
исполнятся.
- Я не желаю его смерти, - сказал я, - хотя и нашел бы свою, будь его
воля, в Сеговийской крепости, где пробыл довольно долго.
- Как? - воскликнул его сиятельство. - Так, значит, дон Родриго был
причиной твоего ареста? Вот чего я не знал. Дон Балтасар, которому Наварро
рассказал твою историю, правда, говорил мне, будто покойный король велел
запереть тебя в наказание за то, что ты ночью водил инфанта в какое-то
подозрительное место. Но это все, что я знаю, и не могу понять, какую роль
играл Кальдерон в этой комедии.
- Роль любовника, мстящего за оскорбление, - отвечал я.
Тут же я подробно рассказал ему все приключение, которое показалось ему
таким занятным, что при всей серьезности своего характера он не мог не
засмеяться или, вернее, не заплакать от удовольствия. Каталина - то
племянница, то внучка - бесконечно его забавляла, равно как и участие,
которое принимал во всем этом герцог Лерма.
Когда я закончил свое повествование, граф отослал меня с обещанием, что
завтра же не преминет дать мне должность. Я немедленно поспешил во дворец
Суньига, чтобы поблагодарить дона Балтасара за его помощь и известить
своего друга Хосе о беседе с первым министром и о благорасположении,
которое выказал ко мне его сиятельство.
Увидев Хосе, я тут же с большим возбуждением сообщил ему, что о многом
должен с ним переговорить. Он отвел меня в укромное место, где, изложив
весь ход дела, я спросил его, что он думает обо всем мною сказанном.
- Я думаю, - ответил он, - что вы находитесь на пороге большой карьеры.
Все вам улыбается: вы нравитесь первому министру; а, кроме того (и это
отнюдь не безделица), я могу оказать вам ту же услугу, которую некогда
оказал вам мой дядя Мелькиор де ла Ронда, когда вы поступили на службу к
гренадскому архиепископу. Он избавил вас от труда изучать прелата и
главных его приближенных, раскрыв перед вами их характеры; я же, по его
примеру, хочу познакомить вас с графом, с его супругой-графиней и с доньей
Марией де Гусман, их единственной дочерью. Начнем с министра, - ум у него
живой и проницательный, способный на великие замыслы. Он выдает себя за
человека универсального, потому что обмакнул пальцы во все науки; он
считает себя способным решить всякое дело, мнит себя глубоким юристом,
великим полководцем и тончайшим политиком. Прибавьте к этому, что он
постоянно упорствует в своих мнениях и склонен следовать им
преимущественно перед чужими, дабы не показалось, будто он уступает
другому в осведомленности. Между нами будь сказано, этот недостаток может
привести к самым необычайным последствиям, от коих да сохранит господь
наше королевство. В Совете он блещет природным красноречием и писал бы так
же хорошо, как говорит, если бы, стараясь сообщить своему стилю большую
возвышенность, не делал бы его слишком туманным и изысканным. Рассуждает
он своеобразно; мысль у него капризна и причудлива. Таков портрет его ума,
а вот - портрет его сердца. Он великодушен и верен в дружбе. Говорят,
будто он мстителен. Но какой же испанец не мстителен? Кроме того, его
обвиняют в неблагодарности за то, что он отправил в ссылку герцога
Уседского и брата Луиса Алиагу, которым, как говорят, многим был обязан.
Но и это следует ему простить: желание стать первым министром избавляет от
обязанности быть благодарным.
|
Донья Агнеса де Суньига де Веласко, графиня Оливарес, - продолжал Хосе,
- дама, обладающая, насколько мне известно, лишь одним недостатком: она на
вес золота продает те милости, которые выхлопатывает. Что касается доньи
Марии де Гусман, которая безусловно является сейчас самой выгодной
невестой во всей Испании, то это - особа, совершенная во всех отношениях и
боготворимая своими родителями. Примите это к руководству: старайтесь как
следует угождать этим дамам и делайте вид, будто вы еще более преданы
графу Оливаресу, чем герцогу Лерме до вашего путешествия в Сеговию. Таким
образом, вы сделаетесь персоной, осыпанной почестями и богатствами. Кроме
того, советую вам, - добавил он, - от времени до времени навещать моего
господина, дона Балтасара: хотя для продвижения по службе он вам больше не
нужен, все же не забывайте оказывать ему внимание. Он о вас хорошего
мнения, старайтесь сохранить его уважение и дружбу; при случае он может
быть вам полезен.
- Поскольку дядя и племянник, - спросил я у Наварро, - вместе правят
государством, не возникает ли между ними некоторой зависти?
- Напротив, - отвечал он, - они действуют в самом тесном единении. Без
дона Балтасара граф Оливарес, может быть, не стал бы первым министром, так
как ведь после смерти Филиппа III все друзья и сторонники Сандовальского
дома лезли из кожи вон: кто ради кардинала, кто ради его сына; но мой
господин, самый ловкий из царедворцев, и граф, тоже не меньший хитрец,
разрушили их планы и приняли такие правильные меры, чтобы обеспечить за
собой этот пост, что победили всех своих соперников. Сделавшись первым
министром, граф Оливарес разделил бремя управления со своим дядей, доном
Балтасаром: он оставил ему попечение о делах иностранных, а себе взял
внутренние. Таким образом, еще крепче стянув узы, которые, естественно,
должны связывать людей одной крови, эти вельможи, не зависящие друг от
друга, живут в полном согласии, которое мне представляется нерушимым.
Таков был разговор, который произошел у меня с Хосе и которым я твердо
решил воспользоваться себе на благо. После этого я пошел выразить свою
признательность сеньору Суньиге за то, что он соблаговолил для меня
сделать. Он весьма вежливо отвечал мне, что и впредь намерен пользоваться
всяким случаем, чтобы доставить мне удовольствие; он выразил
удовлетворение по поводу того, как я поладил с его племянником, и обещал
еще поговорить обо мне с этим последним, желая, как он выразился, по
крайней мере, показать, что мои интересы ему дороги и что, вместо одного
покровителя, у меня их два. Таким образом, дон Балтасар из расположения к
Наварро принимал к сердцу мою судьбу.
В тот же вечер я покинул меблированные комнаты и поселился у первого
министра, где поужинал в своих апартаментах вдвоем с Сипионом. Стоило
взглянуть, как мы себя держали! Прислуживали нам дворцовые лакеи и, глядя,
как мы за трапезой напускаем на себя солидность и важность, быть может,
смеялись в душе над уважением, которое им велено было нам оказывать. Когда
же слуги, убрав со стола, удалились, мой секретарь перестал стесняться и
принялся болтать всевозможные пустяки, которые подсказывало ему веселое
настроение и окрылившие его надежды. Я же, хотя и довольный блестящим
своим положением, которое теперь только начинал осознавать, все же не
чувствовал никакой склонности им ослепляться. Поэтому, улегшись в постель,
я мирно уснул, не отдаваясь приятным мечтам, которыми мог бы занять свой
ум, в то время как честолюбивый Сипион почти не знал покоя: он провел
большую половину ночи, мысленно накопляя богатства, чтобы выдать замуж
свою дочь Серафиму.
Я не успел одеться, как за мною пришли от имени его сиятельства. Вскоре
я уже был у графа, который сказал мне:
- Ну-ка, Сантильяна, посмотрим, на что ты пригоден. Ты говорил мне, что
герцог Лерма поручал тебе составлять докладные записки; у меня тут есть
одна, которую я хочу сделать твоим пробным камнем. Я сейчас познакомлю
тебя с ее содержанием: речь идет о составлении акта, который расположил бы
широкие круги в пользу моего управления. Я уже распустил слух, что застал
дела крайне расстроенными; теперь же необходимо воочию показать двору и
городу то бедственное положение, до которого доведено королевство. Нужно
нарисовать такую картину, чтобы она поразила народ и помешала ему сожалеть
о моем предшественнике. Затем ты превознесешь те мероприятия, к коим я
прибег, чтобы сделать царствование короля славным, его владения цветущими,
а его подданных совершенно счастливыми.
|
После этих слов граф вручил мне бумагу, содержавшую точное изложение
причин, по коим можно было негодовать на прежнее правительство; в ней,
помнится мне, было десять параграфов, и самый маловажный из них мог
встревожить любого доброго испанца. Затем, пропустив меня в небольшой
кабинет, соседствовавший с его собственным, он предоставил мне работать на
свободе. Итак, я принялся составлять свою записку возможно тщательнее.
Сперва я излагал тяжелое положение, в котором находилось королевство:
финансы расстроены, королевские доходы отданы в руки откупщиков, флот
уничтожен. Затем я указывал на ошибки лиц, управлявших государством при
прежнем монархе, и на плачевные последствия, к которым это могло привести.
Наконец, я изображал королевство в опасности и так резко порицал прежнее
управление, что, судя по моему меморандуму, уход герцога Лермы был
величайшим счастьем для Испании. Сказать по правде, я, хоть и не испытывал
никакой неприязни к павшему сановнику, все же не прочь был отлить ему ату
пилюлю. Такова уж человеческая природа.
В заключение, после ужасающей картины бедствий, грозивших Испании, я
успокаивал умы, искусно внушая народу блестящие надежды на будущее. Граф
Оливарес выглядел у меня поэтому как восстановитель, ниспосланный небесами
для спасения нации; я сулил золотые горы. Одним словом, я настолько пошел
навстречу пожеланиям нового министра, что он, казалось, был изумлен, когда
прочел мою работу до конца.
- Да, Сантильяна, - сказал он мне, - я не считал тебя Способным
составить такой доклад. Знаешь ли ты, что написал вещь, достойную
статс-секретаря? Я уже не удивляюсь тому, что герцог Лерма пользовался
твоим пером. Твой стиль сжат и даже элегантен; но я нахожу его, пожалуй,
слишком естественным.
Указав мне тут же на места, которые были ему не по вкусу, граф исправил
их, и по этим исправлениям я заключил, что он (как уже говорил мне
Наварро) любил изысканные и туманные выражения. Тем не менее, хотя он и
добивался благородного или, вернее сказать, вычурного стиля, однако же
оставил нетронутыми добрых две трети моей записки и, чтобы показать мне,
насколько он удовлетворен, к концу моего обеда прислал мне с доном Рамоном
триста пистолей.
Графский подарок еще раз доставил Сипиону случай поздравить меня с
возвращением ко двору, что он и не преминул сделать.
- Вы видите, - сказал мой секретарь, - что фортуна имеет большие виды
на вашу милость. Жалеете ли вы теперь о том, что покинули свое уединение?
Да здравствует граф Оливарес! Это совсем другого рода хозяин, чем его
предшественник. Ведь герцог Лерма заставил вас промучиться несколько
месяцев, не платя вам ни пистоля, несмотря на всю вашу преданность, а граф
уже дал вам такое вознаграждение, на которое вы осмелились бы рассчитывать
только после длительной службы.
- Мне очень хотелось бы, - добавил он, - чтобы сеньоры де Лейва были
свидетелями счастья, которое вам выпало, или чтобы они, по крайности, о
нем узнали.
- Настало время их осведомить, - отвечал я, - именно об этом я и
собирался сейчас с тобой поговорить. Нисколько не сомневаюсь, что они с
крайним нетерпением ждут от меня известий, но я откладывал свое сообщение
до того времени, пока не увижу себя на прочном месте и не сумею с
уверенностью сказать им, остаюсь ли я при дворе или нет. Теперь же, когда
я твердо стал на ноги, ты можешь отправляться в Валенсию, как только тебе
заблагорассудится, чтобы известить этих сеньоров о моем нынешнем
положении, которое я рассматриваю как дело их рук, ибо без них я,
безусловно, никогда не решился бы отправиться в Мадрид.
- Раз это так, - воскликнул сын Косколины, - то дон Сесар и дон
Альфонсо вскоре узнают о вашем теперешнем положении! Какую радость я им
доставлю рассказом о том, что с вами случилось! Ах, почему я уже не у
ворот Валенсии? Но скоро я буду там. Оба коня дона Альфонсо готовы. Я
пущусь в дорогу с одним из графских лакеев. Прежде всего, мне приятно
будет путешествовать вдвоем, а, кроме того, вы сами знаете, что ливрея
первого министра пускает пыль в глаза.
Я не мог удержаться от смеха при виде глупого чванства своего
секретаря; а, между тем, сам (быть может, еще более тщеславный, чем он)
разрешил Сипиону поступить так, как ему хотелось.
|
- Поезжай, - сказал я своему секретарю, - и возвращайся поскорей, так
как я хочу дать тебе еще одно поручение. Мне нужно послать тебя в Астурию,
чтобы отвезти деньги моей матери. Я по забывчивости пропустил срок, в
который обещал доставить ей сто пистолей; ты же сам обязался передать их
ей в собственные руки. Такого рода обещания должны быть столь святы для
всякого сына, что я горько упрекаю себя в этой небрежности.
- Вы правы, сеньор, - отвечал Сипион. - Досадую на себя за то, что сам
не напомнил вам об этом. Но погодите, через шесть недель я дам вам отчет в
исполнении обоих этих поручений: я успею переговорить с сеньорами де
Лейва, завернуть в ваш замок и вновь побывать в городе Овьедо, который не
могу вспомнить, чтоб не послать к дьяволу три с половиной четверти его
населения.
Итак, я отсчитал сыну Косколины сто пистолей на пенсию моей матери и
еще сто для него самого, так как мне хотелось, чтоб он с блеском совершил
задуманное путешествие.
Через несколько дней после отъезда Сипиона его сиятельство приказал
отпечатать наш меморандум; не успел он появиться в свет, как тотчас же
стал предметом всех мадридских разговоров. Народ, охотник до всяких
новшеств, был в восторге от этого произведения; истощение казны,
нарисованное в ярких красках, возбудило его против герцога Лермы, и если
даже не все рукоплескали ударам, которые наносились там бывшему министру,
то все же многие их одобряли, Что же касается пышных обещаний графа
Оливареса и, между прочим, того, что он посулил путем разумной экономии
покрывать государственные расходы, не обременяя подданных, то они ослепили
всех граждан без исключения и утвердили их в том высоком мнении о его
талантах, которого они уже прежде держались. Словом, весь город огласился
славословием в его честь.
Министр, чрезвычайно обрадованный достижением своей цели, заключавшейся
лишь в том, чтобы с помощью этого меморандума привлечь к себе народное
расположение, пожелал заслужить это последнее каким-нибудь подлинно
похвальным и полезным для короля мероприятием. Для этого он воспользовался
идеей императора Гальбы (*201), то есть выжал сок из некоторых лиц,
темными путями нажившихся на управлении королевскими регалиями. Когда он
выкачал из этих пиявок кровь, которой они насосались, и вновь наполнил
королевскую казну, то вознамерился сохранить ее в целости, добившись
отмены всех пенсий, не исключая и своей собственной, равно как и всех
пособий, выдававшихся за счет короля. Чтобы выполнить этот замысел,
который невозможно было осуществить, не меняя всего характера управления,
он поручил мне составить новую записку, формулу и содержание коей мне
указал. Затем он порекомендовал мне, насколько возможно, возвыситься над
обычной простотой моего стиля, дабы придать моим фразам больше
благородства.
- Постараюсь, - отвечал я ему. - Ваше сиятельство требует подъема и
блеска, ваше сиятельство получит требуемое.
Затем я заперся в том самом кабинетике, где работал прежде, и взялся за
дело, призвав на помощь красноречивый гения архиепископа гренадского.
Я начал с того, что необходимо обращаться экономно с деньгами,
хранящимися в королевской казне, и употреблять их только на нужды
королевства, ибо это - священный фонд, который следует беречь, чтобы
держать в страхе всех недругов Испании. Затем я разъяснял государю (ибо
для него предназначалась записка), что, упраздняя все пенсии и пособия,
выдаваемые из регулярных его доходов, он еще не лишал себя этим
удовольствия награждать тех из своих подданных, которые заслужат его
милость, поскольку он имел возможность, не трогая своей казны, давать им
крупные награды: для одних у него есть вице-королевства, губернаторства,
рыцарские ордена, воинские звания; для других - командорства и доходы с
них, титулы с правом юрисдикции и, наконец, всякого рода бенефиции для
лиц, посвятивших себя духовному служению.
Эта записка, которая была гораздо длиннее первой, отняла у меня более
трех дней, но, к счастью, я составил ее во вкусе своего господина,
который, увидев, что она написана с пафосом и нашпигована метафорами,
осыпал меня похвалами.
- Я очень доволен этим, - сказал он, указывая мне на самые напыщенные
места, - вот хорошо отчеканенные выражения. Смелее, друг мой! Я предвижу,
что ты будешь мне весьма полезен.
|
Тем не менее, несмотря на расточаемые мне комплименты, он не преминул
исправить записку. Он вставил туда многое от себя и превратил ее в
образчик красноречия, очаровавший короля и весь двор. Город присоединил к
этому свое одобрение, предаваясь радостным упованиям, и льстил себя
надеждой, что королевство воссияет прежним блеском под управлением такого
великого мужа. Сиятельный граф, видя, что наше писание принесло ему
большую честь, пожелал, чтобы и я пожал кое-какие плоды за свое участие в
этой работе: он выхлопотал мне пенсию в пятьсот эскудо с доходов
кастильского командорства; это казалось мне достаточным вознаграждением за
мою работу и было тем приятнее, что могло считаться честно нажитым добром,
хотя я и заработал его без большого труда.
Ничто не доставляло его сиятельству такого удовольствия, как сообщения
о том, что думают в Мадриде о его образе действий в делах управления. Он
ежедневно спрашивал меня, что говорят о нем в свете. У него были даже
шпионы, которые за деньги подробно доносили ему обо всем происходящем в
городе. Они передавали ему до мельчайших выражений все пересуды, которые
им приходилось слышать; а так как он приказывал им быть правдивыми, то его
самолюбие иногда страдало, ибо народ обладает несдержанным языком, который
не щадит никого.
Когда я заметил, что граф любит такие донесения, я завел привычку после
обеда прогуливаться пешком по людным местам и вмешиваться в разговоры
честных людей, когда таковые мне попадались. Если они беседовали о
правительстве, я слушал их со вниманием, а если они говорили что-нибудь
достойное ушей его сиятельства, то не упускал случая ему об этом
докладывать. Но следует заметить, что я пересказывал лишь то, что
говорилось в его пользу. Мне казалось, что так и надо было поступать с
человеком подобного склада.
Однажды, возвращаясь из такого рода места, я поровнялся с дверями
какой-то больницы. Мне захотелось туда войти. Я прошелся по двум-трем
палатам, наполненным больными, и обводил глазами все койки. Среди этих
несчастных, на которых я смотрел не без жалости, заметил я одного,
поразившего меня своим видом; мне показалось, что я узнаю в нем Фабрисио,
своего земляка и бывшего товарища. Чтобы взглянуть на него вблизи, я
подошел к его койке и, не сомневаясь больше в том, что это, действительно,
поэт Нуньес, несколько секунд созерцал его без слов. Он, со своей стороны,
меня узнал и тоже безмолвно на меня уставился. Нарушив, наконец, молчание,
я сказал ему:
- Неужели глаза мои не обманывают меня? Действительно ли я вижу перед
собой Фабрисио?
- Это он самый, - холодно отвечал поэт, - и тебе нечего этому
удивляться. С тех пор как мы с тобою расстались, я все время занимался
сочинительством, писал романы, комедии, всякого рода умотворения. Я
свершил свой путь: я - в больнице.
Трудно было не рассмеяться над его словами и в особенности над
серьезным тоном, которым он их произнес.
- Как? - воскликнул я, - твоя муза привела тебя в это место? Это она
сыграла с тобой такую скверную штуку?
- Как видишь, - ответствовал он. - Этот дом часто служит последним
убежищем талантов. Ты хорошо поступил, друг мой, что пошел по другому
пути, чем я. Но мне сдается, что ты уже больше не при дворе и что твоя
карьера обернулась другим концом; я как будто даже слыхал, что ты был
заключен в тюрьму по королевскому приказу.
- Тебе сказали правду, - отвечал я, - завидные обстоятельства, в
которых ты оставил меня при нашем расставании, вскоре сменились
превратностями судьбы, отнявшими у меня все мое состояние и свободу. И все
же, друг мой, post nubila Phoebus (*202), ты снова видишь меня в положении
еще более блестящем, чем прежде.
- Это невозможно! - сказал Нуньес. - Тон у тебя - скромный и
благоразумный, и вовсе нет у тебя тех чванливых и наглых повадок, которые
обычно придает людям благополучие.
- Неудачи, - отвечал я, - очистили мою душу, и в школе превратностей я
научился пользоваться богатством, не становясь его рабом.
- Скажи же мне, - прервал меня Фабрисио, оживленно приподнявшись со
своего ложа, - какова твоя должность? Чем ты сейчас занимаешься? Не
служишь ли ты управителем у разорившегося вельможи или у состоятельной
вдовишки?
|
- Я занимаю еще лучшее место, - ответил я. - Но уволь меня, пожалуйста,
покамест от дальнейших объяснений; в другой раз я удовлетворю твое
любопытство. Теперь же ограничусь сообщением, что могу оказать тебе услугу
или, вернее, обеспечить тебе безбедное существование до конца твоих дней,
если только ты обещаешь, что больше не будешь составлять никаких
"умотворений" ни в стихах, ни в прозе. Чувствуешь ли ты себя в силах
принести мне такую жертву?
- Я уже принес эту жертву небу во время смертельной болезни, от
которой, как ты видишь, я только что оправился. Некий монах-доминиканец
убедил меня отречься от поэзии, как от развлечения хотя и не греховного,
но все же совращающего с пути премудрости.
- Поздравляю тебя с этим, дорогой Нуньес, - отвечал я. - Ты отлично
поступил, но берегись, как бы снова не впасть в грех.
- Вот уж чего я ничуть не боюсь, - возразил он. - Я принял твердое
решение расстаться с музами, и, когда ты вошел в палату, я как раз сочинял
стихи, в которых прощался с ними навеки.
- Сеньор Фабрисио, - сказал я тогда, покачав головой, - не знаю, можем
ли мы с отцом-доминиканцем полагаться на ваше отречение: вы
представляетесь мне по уши влюбленным в этих ученых девственниц.
- Нет, нет, - возразил он мне, - я порвал все узы, связывавшие меня с
ними. Более того: я проникся отвращением к публике. Она не стоит того,
чтобы писатели посвящали ей свои труды; я был бы в отчаянии, если бы
написал произведение, которое бы ей понравилось. Не подумай, - продолжал
он, - что обида внушает мне эти слова; я говорю совершенно хладнокровно. Я
равно презираю и рукоплескания публики, и ее свистки. Никогда не знаешь,
кто у нее в милости, кто в немилости. Это - капризница, которая нынче
думает так, а завтра иначе. Как безумны драматурги, гордящиеся успехом
своих пьес! Как бы эти пьесы ни нашумели при появлении, им редко удается
упрочить свой успех после напечатания. Попробуй возобновить их через
двадцать лет, и большинство из них будет принято весьма холодно. Новое
поколение обвиняет предыдущее в дурном вкусе; а его суждения, в свою
очередь, опровергаются последующим поколением. Я всегда это замечал и
заключаю из этого, что авторы, которым сейчас рукоплещут, должны
готовиться быть освистанными впоследствии. То же ждет романы и прочие
занимательные книги, выпускаемые в свет. Пользуясь вначале всеобщей
хвалой, они затем постепенно скатываются в бездну презрения. Итак, слава,
получаемая нами от литературного успеха, есть не что иное, как чистейшая
химера, иллюзия ума, минутная вспышка, чей дым немедленно рассеивается в
воздухе.
Хотя я ясно понимал, что поэт обеих Астурий говорит так лишь от дурного
настроения, однако сделал вид, будто не догадываюсь об этом.
- Мне чрезвычайно отрадно, - сказал я ему, - что тебе опротивели
изящные искусства и что ты в корне излечился от мании писательства. Можешь
рассчитывать на то, что я вскоре выхлопочу тебе должность, на которой ты
сумеешь разбогатеть без излишней затраты умственных сил.
- Тем лучше! - воскликнул он. - Ум мне осточертел, и в настоящее время
я смотрю на него, как на самый пагубный дар, который небо может дать
человеку.
- Я хотел бы, дорогой мой Фабрисио, - отвечал я ему, чтобы ты навсегда
остался при нынешнем своем мнении. Если ты пребудешь тверд в своем желании
расстаться с поэзией, то, повторяю, я скоро доставлю тебе честную и
прибыльную должность; но прежде чем окажу тебе эту услугу, - добавил я,
вручая ему кошелек с шестью десятками пистолей, - прошу тебя принять этот
небольшой знак приязни.
- О, великодушный друг! - воскликнул сын цирюльника в порыве радости и
благодарности, - как мне благословлять небо, приведшее тебя в эту
больницу, откуда я сегодня же выйду при твоем содействии!
И в самом деле, он велел перенести себя в меблированную комнату. Но
прежде чем расстаться с ним, я указал ему свое жилище и просил посетить
меня, как только здоровье его поправится. Он проявил крайнее удивление,
узнав, что я квартирую у графа Оливареса.
- О, счастливейший Жиль Блас, чье призвание быть любимцем министров! -
сказал он мне. - Я радуюсь твоей удаче, раз ты даешь ей такое хорошее
применение.
|
Граф Оливарес (коего я отныне буду именовать графом-герцогом, так как в
это время королю благоугодно было почтить его этим титулом) обладал
слабостью, которую я обнаружил не без пользы для себя: а именно он хотел
быть любимым. Как только он замечал, что кто-нибудь привязывается к нему
из сердечной склонности, то начинал дружественно относиться к этому
человеку. Я не вздумал пренебречь этим своим открытием: не довольствуясь
добросовестным исполнением его приказаний, я повиновался им с такими
знаками преданности, которые приводили его в восхищение. Я во всем изучал
его вкусы, чтобы сообразоваться с ними, и, по мере сил, предупреждал его
желания.
Благодаря такому образу действия, почти всегда приводящему к цели, я
постепенно сделался любимцем своего господина, который, со своей стороны,
завоевал мое сердце, оказывая мне всякие знаки расположения, ибо я страдал
тою же слабостью, что и он. Я настолько повысился в его мнении, что,
наконец, стал пользоваться его доверием наравне с сеньором Карнеро, его
первым секретарем.
Карнеро в свое время добился расположения его светлости тем же
способом, как и я, и достиг такого успеха, что министр делился с ним
кабинетскими тайнами. И вот мы двое, секретарь и я, оказались поверенными
его тайн, с той только разницей, что он беседовал с Карнеро о делах
государственных, а со мною - о своих частных интересах. Этим создавались,
так сказать, два отдельных департамента, которыми мы оба были равно,
удовлетворены. Мы уживались друг с другом без зависти, но и без дружбы. Я
имел основание быть довольным своим местом, так как оно, давая мне
возможность постоянно находиться при графе-герцоге, позволяло заглядывать
в самую глубину его души, которую, несмотря на природное притворство, он
перестал от меня скрывать, когда у него окончательно рассеялись сомнения в
чистосердечии моей привязанности.
- Сантильяна, - сказал он мне однажды, - ты видел, что герцог Лерма
пользовался властью, напоминавшей не столько влияние министра-фаворита,
сколько могущество самодержавного монарха. И, тем не менее, я еще
счастливее, чем был он на самой вершине своего благополучия. У него было
два грозных противника в лице его собственного сына, герцога Уседского, и
духовника Филиппа III, в то время как я не вижу среди приближенных короля
никого, кто пользовался бы достаточным влиянием, чтобы мне повредить, ни
даже такого, которого я подозревал бы в злой воле по отношению ко мне.
- Правда, - продолжал он, - при своем приходе к власти я сильно
заботился о том, чтобы допускать в ближайшее окружение государя только
лиц, связанных со мною родством или дружбой. Я отделался, при помощи
раздачи вице-королевств и посольских должностей, от всех вельмож, которые
в силу своих личных заслуг могли лишить меня известной доли монаршей
милости, каковою я желаю владеть безраздельно: таким образом, я в
настоящий момент могу утверждать, что ни один сановник не оспаривает у
меня влияния. Ты видишь, Жиль Блас, - добавил он, - что я раскрываю перед
тобой свое сердце. Так как у меня есть основание думать, что ты мне
всецело предан, то я и избрал тебя своим доверенным. Ты обладаешь умом; я
считаю тебя благоразумным, осторожным, неболтливым; одним словом, ты
кажешься мне способным хорошо справиться с самыми разнородными
поручениями.
Я не смог устоять против лестных картин, которые его слова вызвали в
моем воображении. Пары корыстолюбия и честолюбия внезапно ударили мне в
голову и пробудили во мне такие чувства, которые, казалось, я давно уже
преодолел. Я заверил министра, что всеми силами буду содействовать его
намерениям, и готов был, без зазрений совести, выполнить любое приказание,
которое ему заблагорассудилось бы мне отдать.
Покамест я таким образом готовился воздвигнуть новый алтарь Фортуне,
Сипион вернулся из путешествия.
- Рассказ мой будет недолог, - сказал он мне. - Я привел в восторг
сеньоров де Лейва, сообщив им о приеме, который оказал вам король, как
только вас узнал, и об отношении, проявленном к вам графом Оливаресом.
Тут я прервал Сипиона.
- Друг мой, - сказал я, - ты доставил бы им еще большее удовольствие,
если бы мог рассказать, на какой ноге я сейчас нахожусь с министром.
Просто чудо, каких успехов я добился в сердце его светлости со времени
твоего отъезда.
|
- Слава богу, дорогой хозяин! - ответил Сипион. - Я предвижу, что нам
предстоит блестящая будущность.
- Перейдем к другой теме, - сказал я ему. - Поговорим об Овьедо. Ведь
ты побывал в Астурии. В каком положении застал ты мою мать?
- Ах, сеньор, - отвечал он, внезапно приняв грустный вид, - с этой
стороны я могу сообщить вам одни лишь печальные вести.
- О, боже! - воскликнул я, - верно, моя мать умерла?
- Полгода тому назад, - сказал мой секретарь, - эта достойная женщина
отдала последний долг природе, равно как и ваш дядя, сеньор Хиль Перес.
Смерть матери причинила мне глубокое горе, хотя в детстве я и не
получал от нее тех ласк, в которых дети так нуждаются, чтобы впоследствии
быть благодарными своим родителям. Я отдал также доброму канонику слезную
дань, которую он заслужил своими заботами о моем воспитании. Но, по правде
сказать, горесть моя продолжалась недолго и скоро выродилась в нежное
воспоминание, которое я навсегда сохранил о своих родных.
Вскоре после возвращения сына Косколины граф-герцог впал в мечтательное
состояние, в коем пребывал в течение недели. Я воображал, что он обсуждает
какое-нибудь великое государственное дело, но причины его задумчивости
касались только его собственной семьи.
- Жиль Блас, - сказал он мне однажды после обеда, - ты, вероятно,
заметил, что ум мой чем-то занят. Да, дитя мое, я думаю об одном деле, от
которого зависит спокойствие моей жизни. Я хочу тебе довериться. Моя дочь,
донья Мария, - продолжал он, - достигла брачного возраста, и множество
знатных сеньоров спорят из-за обладания ею. Граф де Ньеблес, старший сын
герцога Медина-Сидония, главы дома Гусманов, и дон Луис де Аро, старший
сын маркиза де Карпио и моей старшей сестры, являются кандидатами,
по-видимому, наиболее заслуживающими предпочтения. В особенности последний
далеко превосходит заслугами своих соперников, и весь двор уверен, что я
изберу его в зятья. Однако, не вдаваясь в причины, побуждающие меня
отказать ему, равно как и графу де Ньеблес, я скажу тебе, что остановил
свой выбор на доне Рамиро Нуньесе де Гусман, маркизе де Тораль, главе дома
Гусманов д'Абрадос. Этому молодому вельможе и детям, которые родятся от
него у моей дочери, я собираюсь оставить все свои владения с возложением
на них титула графов Оливарес, к которому я намерен присоединить грандское
достоинство; таким путем мои внуки и их потомки, происходя от ветвей
Абрадос и Оливарес, будут считаться старшими в роде Гусманов. Ну, как,
Сантильяна, - добавил он, - одобряешь ты мое намерение?
- Простите меня, ваша светлость, - отвечал я, - этот замысел достоин
гения, его создавшего. Но позвольте мне высказать по этому поводу одно
опасение: я боюсь, как бы не вознегодовал герцог Медина-Сидония.
- Пусть негодует, если хочет, - возразил министр, - это меня весьма
мало тревожит. Я не люблю его ветви, незаконно отнявшей у ветви Абрадос
право старшинства и титулы, с этим связанные. Я менее буду чувствителен к
его сетованиям, нежели к горю моей сестры, маркизы де Карпио, из-за того,
что дочь моя не достанется ее сыну. Но в конце концов я хочу исполнить
свое желание, и поэтому дон Рамиро восторжествует над своими соперниками;
это - дело решенное.
Сообщив мне свое намерение, граф-герцог приступил к его выполнению, и
тут опять-таки показал образчик своей своеобразной политики. Он представил
докладную записку королю, в коей умолял его и королеву соблаговолить
самолично выдать замуж его дочь, излагая им достоинства сеньоров, которые
к ней сватались, и выражая готовность всецело подчиниться выбору их
величеств. Но он не преминул, говоря о маркизе де Тораль, намекнуть на то,
что предпочел бы этого последнего всем остальным. И, в самом деле, король,
слепо шедший навстречу желаниям своего министра, дал ему следующий ответ:
"Полагаю, что дон Рамиро Нуньес вполне достоин доньи Марии. Однако же
выбирайте сами. Та партия, которая понравится вам больше других, будет и
для меня наиболее приятной.
Король"
Министр нарочно показывал всем этот ответ и, притворившись, будто
принимает его за королевский приказ, поторопился выдать свою дочь за
маркиза де Тораля. Этот поспешный брак глубоко задел маркизу де Карпио,
равно как и всех прочих Гусманов, которые льстили себя надеждой жениться
на донье Марии. Тем не менее, не будучи в силах помешать этой свадьбе, они
сделали вид, будто приветствуют ее изъявлениями самой искренней радости.
Можно было подумать, что вся семья в восторге от этого брака. Но вскоре
недовольные получили удовлетворение, крайне жестокое для графа-герцога:
донья Мария через десять месяцев разрешилась дочерью, умершей при
рождении, и сама она через несколько дней стала жертвою этих родов.
|
Какая утрата для отца, который, как говорится, души не чаял в дочери и,
кроме того, переживал крушение своей надежды вырвать право первородства у
ветви Медина-Сидония! Он так был потрясен, что заперся на несколько дней,
не допуская к себе никого, кроме меня, который, приспособляясь к его
горести, казался не менее удрученным, чем он сам. Сказать по правде, я
воспользовался этим случаем, чтобы еще раз почтить слезами память Антонии.
Сходство между ее смертью и кончиной маркизы де Тораль разбередило плохо
заживавшую рану и привело меня в такое горестное состояние, что министр,
хотя и подавленный собственной скорбью, был поражен моими страданиями. Он
изумился при виде того, как близко я принимаю к сердцу его печаль.
- Жиль Блас, - сказал он мне однажды, видя меня как бы погруженным в
безысходную грусть, - немалым утешением для меня служит то, что у меня
есть наперсник, столь чувствительный к моим несчастьям.
- Ах, сеньор! - отвечал я, приписывая ему все свое огорчение, - я был
бы самым неблагодарным и черствым существом, если бы им не сочувствовал.
Могу ли я думать о том, что вы оплакиваете дочь, столь совершенную и столь
нежно вами любимую, и не смешать своих слез с вашими? Нет, сеньор, я
слишком обласкан вашими благодеяниями, чтобы до самой смерти не разделять
всех ваших радостей и невзгод.
Министр начинал уже несколько успокаиваться, а стало быть, и ко мне
постепенно возвращалось хорошее расположение духа, когда однажды вечером я
вздумал один выехать на прогулку в карете. По дороге мне повстречался поэт
обеих Астурий, с которым я не видался со времени его выхода из больницы.
Он был чрезвычайно чисто одет. Я подозвал его, пригласил в свою карету, и
мы вместе прокатились по лугу Сан-Херонимо.
- Сеньор Нуньес, - сказал я ему, - мне посчастливилось случайно вас
повстречать, иначе я никогда не имел бы удовольствия...
- Никаких упреков, Сантильяна, - поспешно перебил он меня. - Я
чистосердечно признаюсь, что не хотел посетить тебя, и сейчас объясню тебе
причину. Ты обещал мне хорошую должность с условием, что я откажусь от
поэзии; а я нашел другую, весьма прочную, с условием, что буду писать
стихи. Я принял эту последнюю, как более соответствующую моему характеру.
Один из моих друзей пристроил меня к дону Бельтрану Гомесу дель Риверо,
казначею королевских галер. Этот дон Бельтран, которому хотелось содержать
литератора на жалованье, найдя мою версификацию блестящей, избрал меня
преимущественно перед пятью-шестью сочинителями, предлагавшими ему свои
услуги в качестве секретарей.
- Я очень рад, дорогой мой Фабрисио, так как этот дон Бельтран,
по-видимому, очень состоятелен.
- Состоятелен?! - ответил он. - Да говорят, что он сам не знает, какое
у него богатство! Как бы то ни было, вот в чем состоит должность,
занимаемая мной в его доме. Так как он считает себя большим ферлакуром и
хочет прослыть просвещенным человеком, то состоит в переписке с
несколькими весьма остроумными дамами, а я одалживаю ему свое перо для
составления записочек, полных соли и приятности. Я пишу от его имени одной
в стихах, другой в прозе и порой отношу письма сам, чтобы доказать ему
многочисленность своих талантов.
- Но ты не говоришь мне того, что мне больше всего хочется знать, -
сказал я. - Жирно ли тебе платят за твои эпистолярные эпиграммы?
- Очень жирно, - отвечал он. - Богатые люди не всегда щедры, и я даже
знаю среди них настоящих сквалыг; но дон Бельтран поступает со мною весьма
благородно. Помимо двухсот пистолей постоянного оклада, я от времени до
времени получаю от него небольшие награждения. Это позволяет мне жить
барином и хорошо проводить время с несколькими писателями, которые, как и
я, ненавидят скуку.
- Скажи, между прочим, - спросил я, - хватает ли у твоего казначея
вкуса, чтобы оценить красоты художественного произведения и заметить его
недостатки?
- О, конечно, нет! - отвечал Нуньес. - Хоть дон Бельтран и треплет
языком весьма самоуверенно, все же он - не знаток. Он постоянно выдает
себя за новейшего Тарпу (*203), высказывает смелые суждения и поддерживает
их таким уверенным тоном и с таким упорством, что в спорах ему чаще всего
приходится уступать, дабы избежать града обидных замечаний, которыми он
имеет обыкновение осыпать своих противников. Ты сам понимаешь, - продолжал
он, - что я никогда ему не возражаю, какие бы поводы к этому он мне ни
давал; ибо, помимо нелестных эпитетов, которые я не преминул бы на себя
навлечь, я легко мог бы оказаться вышвырнутым за дверь. Поэтому я
предусмотрительно одобряю все, что он хвалит, и, равным образом, порицаю
все, что он хулит. При помощи этой любезности, которая мне ни гроша не
стоит (и обладая к тому же даром приспособления к нраву людей, могущих
быть мне полезными), я завоевал уважение и дружбу своего покровителя. Он
побудил меня сочинить трагедию, тему которой сам предложил. Я написал ее
под его наблюдением, и если она будет пользоваться успехом, то я буду
обязан его добрым советам частью своей славы.
|
Я спросил у нашего поэта заглавие трагедии.
- Она называется "Граф Сальданья", - отвечал он мне, - и через три дня
пойдет в Принцевом театре.
- Желаю тебе, чтоб она пользовалась большим успехом, - сказал я, - и
мое высокое мнение о твоем таланте позволяет мне на это надеяться.
- Я и сам очень на это уповаю, - отвечал он, - но нет на свете надежды
более обманчивой, так как авторы никогда не могут быть уверены в успехе
драматического произведения: им приходится ежедневно переживать
разочарования.
Несколько времени спустя наступил день первого представления. Мне не
удалось отправиться в театр, так как я получил от министра поручение,
которое меня задержало. Все, что я мог сделать, это - послать туда
Сипиона, чтобы, по крайности, в тот же вечер узнать об успехе пьесы,
которой я интересовался. После того как я долго прождал его в нетерпении,
он явился с видом, не предвещавшим ничего хорошего.
- Ну, что? - спросил я, - как приняла публика "Графа Сальданью"?
- Чрезвычайно грубо, - отвечал он. - Ни с одной пьесой еще не
обращались так жестоко; я вышел совершенно возмущенный наглостью партера.
- А я, - возразил я ему, - больше возмущен страстью Нуньеса к сочинению
драматических пьес. Что за безрассудный человек! Ну, не безумие ли с его
стороны предпочитать оскорбительное улюлюкание зрителей той счастливой
судьбе, которую я мог бы ему устроить?
Таким образом, я из дружбы ругательски ругал астурийского поэта и
сокрушался о провале его пьесы в то самое время, когда он поздравлял себя
с этим провалом. В самом деле, через два дня он явился ко мне, не помня
себя от радости.
- Сантильяна! - воскликнул он, - я пришел поделиться с тобой своим
восторгом. Я создал себе состояние, сочинив скверную пьесу. Тебе известен
странный прием, оказанный "Графу Сальданье". Все зрители наперебой
ополчились против него, и вот этой всеобщей ярости я и обязан счастьем
своей жизни.
Я немало был удивлен, услышав от поэта Нуньеса такую речь.
- Как, Фабрисио? - спросил я. - Возможно ли, что провал трагедии
является причиной твоей необузданной радости?
- Да, разумеется, - отвечал он. - Я уже говорил тебе, что дон Бельтран
вставил в пьесу кое-что от себя; следовательно, он считал ее великолепной.
Он был глубоко уязвлен, видя, что зрители держатся противоположного
мнения. "Нуньес, - сказал он мне нынче утром. - "Victrix causa diis
placuit, sed victa Catoni" (*204). Если пьеса твоя не нравится публике,
так зато она нравится мне, и этого с тебя должно быть довольно. Чтобы
вознаградить тебя за дурной вкус нашего века, я даю тебе ренту в две
тысячи эскудо, обеспеченную всем принадлежащим мне имуществом; сейчас же
пойдем к моему нотариусу, чтобы составить акт". Мы отправились туда
немедленно: казначей подписал дарственную запись и уплатил мне за первый
год вперед.
Я поздравил Фабрисио с печальной участью "Графа Сальданьи", раз она
обернулась к выгоде автора.
- Ты совершенно прав, - продолжал он, - принося мне свои поздравления.
Знаешь ли ты, что неприязнь партера оказалась для меня величайшим
счастьем. Как я рад, что меня освистали вселенским свистом! Если бы более
благосклонная публика почтила меня рукоплесканиями, то к чему бы это меня
привело? Ни к чему! Я получил бы за свой труд весьма скудную сумму, в то
время как свистки сразу обеспечили мне безбедное существование до конца
моих дней.
Мой секретарь не без зависти взирал на неожиданную удачу поэта Нуньеса.
Он целую неделю не переставал твердить мне об этом.
- Я поражаюсь, - говорил он, - прихоти Фортуны, которой вдруг
заблагорассудится осыпать благами скверного сочинителя, в то время как
хороших она оставляет в нищете. Я бы очень хотел, чтобы ей как-нибудь
вздумалось обогатить и мою особу в течение одного дня.
- Это легко может случиться, - отвечал я ему, - и гораздо раньше, чем
ты думаешь. Ты здесь живешь в ее храме, ибо мне кажется, что можно назвать
храмом Фортуны дом первого министра, где часто расточаются милости,
немедленно утучняющие тех, кто ими пользуется.
- Это правда, сеньор, - возразил он, - но нужно обладать терпением,
чтобы их дождаться.
- Повторяю тебе, Сипион, - отвечал я, - будь покоен: может быть, ты как
раз на пути к тому, чтобы получить выгодное поручение.
|
И, в самом деле, через несколько дней представился случай успешно
использовать его для надобностей графа-герцога, и я не упустил этой
возможности.
Однажды утром я беседовал с доном Рамоном Капорисом, управителем
первого министра, и разговор наш коснулся доходов графа-герцога.
- Его светлость, - говорил он, - пользуется доходами с командорств всех
рыцарских орденов, что приносит ему сорок тысяч эскудо в год. За это он
должен только носить крест Алькантары. Сверх того, его три звания -
обер-камергера, обер-штальмейстера и канцлера Индии - приносят ему двести
тысяч эскудо. Но все это - мелочь по сравнению с огромными суммами,
которые он извлекает из Вест-Индии. Знаете ли вы, каким способом? Когда
королевские корабли отплывают в те края из Севильи или Лиссабона, он
грузит их винами, маслом и зерном, которые доставляет ему графство
Оливарес; за фрахт он не платит. Притом он в Вест-Индии продает свои
товары вчетверо дороже, чем в Испании, и употребляет эти деньги на закупку
пряностей, красящих веществ и других предметов, которые в Новом свете
добываются за бесценок, а в Европе перепродаются весьма дорого. Этой
торговлей он уже нажил несколько миллионов, не причиняя ни малейшего
убытка королю. Вас, конечно, не удивит, - продолжал он, - что лица,
которым поручены эти операции, возвращаются нагруженные сокровищами.
Едва сын Косколины, присутствовавший при нашем разговоре, услыхал эти
слова дона Рамона, как немедленно прервал его:
- Черт побери, сеньор Капорис! - воскликнул он, - я был бы счастлив,
если бы мог стать одним из этих людей. К тому же я давно мечтаю увидеть
Мексику.
- Ваша любознательность скоро будет удовлетворена, - отвечал ему
управитель, - если только сеньор де Сантильяна не воспротивится вашему
желанию. Сколь ни щепетилен я при выборе людей, которых посылаю в
Вест-Индию для этой торговли (ибо я подбираю агентов), вас я без
околичностей занесу в свой список, если ваш господин дозволит.
- Вы сделаете мне этим удовольствие, - сказал я дону Рамону. - Окажите
же мне этот знак вашего расположения. Сипиона я очень люблю; к тому же он
- малый сообразительный, который будет вести себя безупречно. Одним
словом, я ручаюсь за него, как за самого себя.
- Этого вполне достаточно, - ответил Капорис, - в таком случае ему
остается только немедленно выехать в Севилью. Корабли через месяц должны
поднять паруса и отплыть в Индию. При отъезде я снабжу его письмом к
одному человеку, и тот даст ему все наставления, необходимые, чтобы
разбогатеть без малейшего ущерба для интересов его светлости, которые
должны быть для него священны.
Сипион, крайне обрадованный полученной должностью, поспешил отправиться
в Севилью с тысячей эскудо, которые я отсчитал ему, дабы он мог накупить в
Андалузии вина и масла и был в состоянии торговать за свой счет в Америке.
Как ни радовался он путешествию, от которого ожидал такой большой выгоды,
все же не мог покинуть меня, не проливая слез, да и я не отнесся
хладнокровно к его отъезду.
Не успел я расстаться с Сипионом, как министерский паж принес мне
записку следующего содержания:
"Если сеньор Сантильяна даст себе труд явиться в гостиницу под вывеской
"Архангела Гавриила" на Толедской улице, он застанет там одного из своих
лучших друзей".
"Кто бы мог быть этим другом, не называющим своего имени? - сказал я
себе. - Почему он скрывает его от меня? Ему, очевидно, хочется сделать мне
приятный сюрприз".
Я немедленно вышел и направился к Толедской улице. Прибыв в назначенное
место, я немало удивился, застав там дона Альфонсо де Лейва.
- Что я вижу? - воскликнул я. - Вы - здесь, сеньор?
- Да, дорогой мой Жиль Блас, - ответил он, крепко сжимая меня в
объятиях, - дон Альфонсо самолично предстоит перед вами.
- А что привело вас в Мадрид? - спросил я.
- Я удивлю и огорчу вас, сообщив вам цель своего путешествия, - ответил
он. - У меня отняли валенсийское губернаторство, и первый министр вызывает
меня ко двору, чтобы я дал отчет в своих действиях.
Я с четверть часа пребывал в тупом молчании, а затем, вновь обретя дар
речи, сказал ему:
- В чем же вас обвиняют? Вероятно, вы совершили какую-нибудь
неосторожность.
|
- Я приписываю свою опалу, - отвечал он, - визиту, который я три недели
тому назад нанес герцогу Лерме, уже с месяц прибывшему в ссылку в свой
замок Дению.
- О, разумеется, - прервал я его, - вы совершенно правы, считая этот
неосмотрительный визит причиной своего несчастья; не ищите никакой другой
и разрешите мне сказать вам, что вы изменили своей обычной осторожности,
посетив этого опального министра.
- Ошибка совершена, - сказал он, - и я примирился со своей участью: я
собираюсь удалиться со всей семьей в замок Лейва, где проведу в полном
покое остаток дней. Единственное, что меня огорчает, это необходимость
предстать перед надменным министром, который может оказать мне весьма
неласковый прием. Какое унижение для испанца! Тем не менее это неизбежно.
Но прежде чем подвергнуть себя этому, я хотел поговорить с вами.
- Сеньор! - сказал я ему, - не являйтесь на глаза министру, прежде чем
я не разведаю, в чем вас обвиняют; это зло не может быть непоправимым. Как
бы то ни было, вы соблаговолите разрешить мне предпринять в вашу пользу
все шаги, которых требуют от меня благодарность и дружба.
С этими словами я оставил его в гостинице с заверением, что не замедлю
подать о себе весть. Так как со времени двух докладных записок, о коих так
пространно упоминалось выше, мне больше не приходилось вмешиваться в дела
государственные, то я и отправился к Карнеро, чтобы узнать, действительно
ли отняли у дона Альфонсо де Лейва валенсийское губернаторство. Он отвечал
мне, что это правда, но что причины ему не известны. После этого я без
колебаний решился обратиться к самому министру, чтобы из его собственных
уст узнать, какие у него имеются основания быть недовольным сыном дона
Сесара.
Я так был расстроен этим досадным событием, что мне нетрудно было
принять печальный вид, дабы министр обратил внимание на мое грустное
настроение.
- Что с тобой, Сантильяна? - спросил он, как только меня увидал. - Я
замечаю на твоем лице следы огорчений; я даже вижу слезы, готовые брызнуть
из твоих глаз. Что это означает? Не скрывай от меня ничего. Неужели
кто-нибудь тебя обидел? Говори, и ты немедленно будешь отомщен.
- Ваша светлость, - отвечал я со слезами, - я не сумел бы скрыть от вас
своего горя, если бы даже хотел. Я - в отчаянии. Только что мне сказали,
что дон Альфонсо де Лейва - больше не губернатор Валенсии. Никто не в
силах сообщить мне известие, которое повергло бы меня в такую смертельную
горесть.
- Что ты говоришь, Жиль Блас? - сказал министр с изумлением. - Какое
участие можешь ты принимать в этом доне Альфонсо и его губернаторстве?
Тогда я подробно изложил ему все, чем был обязан сеньорам де Лейва, а
затем рассказал, каким образом я выхлопотал у герцога Лермы валенсийское
губернаторство для сына дона Сесара. Выслушав меня до конца чрезвычайно
благосклонно, министр сказал мне:
- Осуши свои слезы, друг мой. Я не только не знал того, что ты мне
сейчас поверил, но, признаюсь, смотрел на дона Альфонсо, как на
ставленника кардинала Лермы. Вообрази себя на моем месте. Разве бы он не
показался тебе подозрительным после визита, нанесенного им опальному
прелату? Тем не менее я готов поверить, что, получив свою должность от
этого министра, он мог совершить такой поступок, движимый одной только
признательностью, и я прощаю его. Мне жаль, что я сместил человека,
обязанного тебе своим назначением; но если я разрушил твое дело, то могу
его починить. Я хочу даже больше сделать для тебя, чем герцог Лерма. Твой
друг дон Альфонсо был всего лишь губернатором города Валенсии, а я сделаю
его вице-королем Арагонского королевства. Я разрешаю тебе объявить ему об
этом; можешь ему написать, чтобы он явился принести присягу.
Услышав эти слова, я перешел от крайней горести к преизбытку радости,
помутившей мой разум до такой степени, что это сказалось на форме, в
которой я выразил его светлости свою благодарность. Но беспорядочность
моей речи не вызвала у него неудовольствия, а когда я сообщил ему, что дон
Альфонсо находится в Мадриде, он велел мне представить его в тот же день.
Я побежал в гостиницу "Архангела Гавриила", где привел в восторг сына дона
Сесара известием о его новом назначении. Он не мог поверить моим словам,
настолько трудно было ему представить себе, чтобы первый министр (какую бы
симпатию он ко мне ни питал) стал раздавать вице-королевства по моему
указании?. Я отправился с ним к графу-герцогу, который принял его весьма
любезно и сказал ему:
|